ИЛЛЮСТРАЦИЯ: У стены Иерусалима. Открытка
С*У*Д Б*О*Ж*И*Й. ГЛАВА 2. Н*А*Р*У*Ш*Е*Н*Н*О*Е П*Е*Р*Е*М*И*Р*И*Е.
– ...Во имя Аллаха милостивого, милосердного! (2) – торжествуя над покоряющимся перу пергаментом, бегло скользит по нему рука пишущего.
Ни одной лишней чёрной капли не пришлось соскабливать: сегодня я в ударе. Насхи – затейливо мудрёная каллиграфия священных книг и мудрёных посланий. Совсем не все так хорошо рисуют насхи, как я!
– Ты не рождён воином, Юсуф, – со вздохом сожаления сочно и густо гудит за спиной. Рыжий (крашеный хной) кончик, холёного уса жестко щекочет мочку моего уха.
Играя алыми поясными кистями необъятно лазоревого халата, дядя со спины наблюдал, как я подбираюсь к концу перебеливания для его друга визира ветхого свитка, скучного высокопарными советами и бесконечным именованием пышных титулов. Поэтому приятная беглая ровность строчек и лихие росчерки полностью поглощали внимание юного писца.
– В нашем роду все воины. Книжников до сих пор не было. Что ж, Милостивый Аллах ведает…
Здесь воспитатель мой обычно недоговаривал, и, не зная, что именно в данном случае ведает милостивый Аллах, так же совсем не знал я и родителей. Бездетная младшая жена дяди, нарядно одев мальчика, носила его гулять в сад, баюкала на ночь, и, скрасив ребёнку первые годы жизни, тихо угасла, оставив в памяти смутное воспоминание тёплых рук и приятного покоя. Красивые дети – благословение небес: на женской половине дома благоволили личиком на редкость светленькому мальчику: «Брови дугой на белом лбу, – красавчик растет!». На пустые женские слова отчего-то хмурясь, дядя гнал гулять под солнце, но жар не смуглил, загар не ложился. Меж братьев – трёх дядиных сыновей – лицо моё сияло матовостью. Первого старшего и уже своим домом жившего сына мельком я только и видел. Других двое – мне погодки.
Родных сыновей держа в строгом подчинении, меня дядя долго едва только и замечал: шалить я научился незаметно, наказывали редко. Учиться сильно не принуждали. Когда же глубже братьев постиг я числа и пристрастился к чтению, то обязан этим вдохновенному старику учителю да собственному интересу и усердию: мне-то не особо забивали голову проектами воинской славы во имя Аллаха.
Хороший почерк – дар моей судьбы. Особенно не трудясь, забавы ради научился я чертить разно: строго, пышно, нежно. В моём воображении имевшие собственные лица и характер почерка говорили на разные лады. Слова могли быть добрые и злые. Буквы – гордыми или тихими. Узрев моё на переломе из детства к юности творчество, дядя приставил писать под его диктовку письма. Так сделавшись чем-то наподобие секретаря, теперь свободно и в полное удовольствие мог я брать великолепные затейливо украшенные красочными виньетками свитки из библиотеки на дядиной половине.
Двойственность положения дети и слуги всегда подмечают первыми. К гневно вспыльчивому господину полу племянника старались втолкнуть первым: вымещая бурную досаду, отходчивый дядя брюзжал, гремел и - дарил что-нибудь. Мальчик для жалоб: больше слуги и меньше родственника! Сын четвёртой младшей сестры на Востоке ничто: не наследник в доме братьев женщины – дядей, и все же ещё какая-то тайна лежала на моем рождении. «Твое имя Юсуф, в честь великого султана, – гордись и не болтай!» – ни слова больше.
Подперев щёку изнутри языком и проворно водя кистью, я искоса, задним чутьём ловил тень сожаления и, может быть, даже жалости на властном дядином лице, в сочно раскатистом голосе. Будущее уже семнадцатилетнего племянника не могло не заботить дядю: расчётливый, но не скупой, ради блеска рода обычно готовый на многое, он всё тянул с решением. Что-то в тени слов, в прошлом было не так – не совсем ровно...
– Визирь пришлёт тебе гнедого трехлетка за услугу.
Щёки мои вспыхнули. Равнодушный к коню – не мужчина. Кони же визиря – чистокровнейшие, годились хоть бы и для самого шаха! Писцам, конечно, не дарят таких подарков, – речь шла о благодарности визира лично дяде. Но к чему забивать голову тонкостями: у меня будет дивный конь! Лошади вооруженных слуг богатого человека – хорошие, выносливые лошади. Но арабские! Ручейком текло за них на весы золото. Я уже завидовал своему будущему.
– Дела советника требуют меня в Иерусалим: поедешь со мной. На дворе уже седлают. Возьми платье брата... – приятное судьба подпортила–подгорчила: богатое, да не на меня шитое... Никто никогда вообще не интересовался моим вкусом. Что у меня вообще своего?
– Серую кобылу брата тоже возьмёшь, – проникнув мои несложные мысли, подсластил горькую пилюлю мудрый советник султана.
____________________
...Упоительна настоящая стремительная скачка, – с перехватывающим дух свистом ветра! Не так уж часто удавалось завладеть дивной кобылой второго из четырёх дядиных кровных сыновей, вечно будто чем то недовольного тихони, к лихим скачкам совсем не склонного. С полгода назад его отбытие ко двору несравненного Салах-ад-Дина *, Правителя Египта и Сирии, воплотило мою мечту, – надо же было оставленную кобылу кому то выгуливать. Вот и теперь на легконогой жемчужной масти лошадке за отсутствием более достойных сопровождаю я дядю. Да как назло в этот раз мы едва плелись.
Третий час уже в седле. Мерный бег так ровен: не мы, – будто песчаные волны табуном бегут мимо. Белёсые верхушки барханов плавятся-курятся в бледную синь прозрачными струйками. Солнце же, наоборот, будто стекая вниз, заливает-заключает караван в жидкую слепящую лаву. Жаркое томление, – тяжёлая дремота наяву. Полдневный зной тяжёл для скачки в безлюдных песках близ святого Иерусалима и сильному мужчине. Хорошо ещё, что раскалённый белый шар жжёт в спину. Прижмуриваю глаза, представляю: прохладный фонтан брызжет в лицо. Плещут струйки: приятно холодят лоб, щёки... Сколько раз пылкое воображение помогало мне коротать скучное время! Дядя же отсутствующего лица не терпел: особенно в седле.
Широкая дядина спина теперь колыхалась впереди: авось не обернётся!.. Хрустальная струя фонтана и я – приятно летящая в прохладное водяное зеркало капля... Отражения всегда перевёрнуты: стоящее лежит у ног. А небо отражаясь, тоже перевёртывается?
– Хей - хо! – предупреждает - окликает головной с цветным значком на пике.
Вслед за головным всадником сокращая путь срезом длинного изгиба дороги, легко конный яркий отряд ныряет в теневую низину. Вытирая стекающий по щекам и рыжим от хны усам пот широким верхним рукавом, натужно отдуваясь, дядя перешёл на совсем уж лёгонькую рысь. Тучному и отдышливому, ему были уже тягостны любые верховые переходы, но паланкин двигался бы слишком медленно.
– Ты предпочёл бы вихрь, – не обернувшись, хмыкает дядя, – старость же нуждается в передышке. Волею Аллаха будь снисходителен! – не желая уступать подкрадывающейся немощи, досадовал он на меня, и на себя, и на солнце.
И вновь из низины отряд выскочил на горячий гребень: внизу лента дороги пыльно вьётся, убегает к вдали ещё едва приметному рыжему пятнышку огромного города. Пришлые из-за моря противники воли Аллаха гордые франки захватили Иерусалим давно – более трижды по тридцати лет. В чужой земле завоеватели ослабели: ныне королевство Иерусалимское со всех сторон теснит славный воин Пророка султан Салах-ад-Дин. Без битвы простояли обе армии три года назад близ Источников Голиафа в Галилее: Пророк помог верному сыну своему (султану, то есть), – крестоносцы заключили с Салах-ад-Дином шаткое перемирие.
Перемирие пёстро смешало в святом граде языки и лица. К жаре непривычные пришельцы смирились с соседством исмаильтян, – ремесленники всегда нужны. Поневоле привечали и приближенных султана: как пролитое в волны масло гасящее взрывы страстей золото тому много помогало. На такой хрупкой основе строился нынешний в Иерусалиме мир, зыбкий, неопределённый. Богатый дядин городской дом напоминал готовую и к празднику, и к осаде крепость: прохладную (дивная роскошь!) и насторожённую (везде оружие и кони осёдланы во дворе). Ах, кони! Сей момент невозможность насладиться бешенной скачкой из жарких песков перенесла мысли в успокоительный покой библиотечной дядиной залы, набитой сокровищами мудрых свитков...
– Хей! – головной на ходу тревожно дёргает значком на пике: такие густые облака пыли и мелкого песка впереди могли вздымать только тяжёлые кони крестоносцев. Что же там такое перед нами?! Пока я мечтал, с дороге уже слышались резкие выкрики, ржанье, солнце сверкало - отражалось в заносимой для удара стали. Резня среди печатью Салах-ад-Дина и перстнем короля Иерусалимского** на клятве скреплённого мира! Вон топчутся на месте крестоносцы. Растрёпанные двое - трое легкоконных – не франков стремглав уносятся к городу.
...Аллах! Так это ж – наши! Рванувшись в схватку поздно (дядя придержал меня позади рядом с собою), поспели мы только к развязке: распластанный на песке с кинжалом в груди сын пророка рыжей, задранной в рыжее солнце бородкой в чём-то укорял небо. И пятеро заколотых слуг рядом. При нашем подъезде закованный в сверкающие горячие латы рыцарь с окровавленным мечом с резким лязгом (будто лопнула голова!) захлопнул лицо решеткой забрала. Легко тканная нашлемная накидка от солнца слетела рыцарю на плечи, такой же плащ, скинувшись, зацепился-висит на седле, – некогда поправлять. О всевидящее небо! Как не изжарило ты его в этой железной скорлупе?! Пряча сорванные с мёртвого перстни, наёмные франки - копейщики отскакивают от распластанного тела. Картина была недвусмысленно ясна.
Франков – едва ли десять. Воинов дяди хоть только и с луками да саблями, – за тридцать. Прикрывая передних, задний десяток мгновенно накладывает стрелы. Не решаясь нападать, грабители мрачно пятят коней за спину предводителя. Дяде, между тем, подают скатившийся с убитого островерхий шелковый тюрбан с вензелем Айюбидов - вензелем султана. Богатый халат с тела стащить не успели: нашлась под ним и жалованная грамота с особой печатью.
– О, горе! - воздевает руки к небу дядя, - Ты нарушил мир, назарянин, – убил гонца султана!
– Откуда знать, что он гонец, – с глухой резкостью выкатились слова из-под железа решётки.
– Ты разве слеп?! Или младенец?! – вены синевато вздулись на висках советника султана; в красных прожилках белки гневно выкатились, – дядя потряс тюрбаном, – даже в шатрах прокажённых знают эту печать!.. Вон в песке и значок на пике.
– Много вас врагов господних, желтокожих разбойников на дорогах. Проклятое солнце ваше больно слепит глаза: защищаясь, я не приметил знаков.
– Лжёшь, враг Пророка! Гонцы великого султана разве безумны?! Все вы вместе с проклятым небом грабителем и убийцей Арнаутом не чтите закон! Выблёвывая слово, тут же попираете его!
– Как смеешь ты чернить христианина, мусульманский пёс! – прогудел рыцарь, – доблестнейшего воина Рено де Шатильона*** нет сейчас ни в городе, ни в окрестностях.
– Он не один. За жалкую горсть монет храбрые назаряне перережут всех женщин и детей. Рансей! я угадываю твой герб, хотя для удобства грабежа он и затёрт, верно, твоею же рукой.
Тем временем сметливый головной отряда извлёк из мёртвого тела гонца и подал дяде кинжал с гербом на рукояти. Досадливо сжимая кулак, рыцарь выругался.
– Шакал султана! Мне всё равно, – сквозь зубы цедил он, с трудом удерживаясь от могущей кончиться для него невыгодно схватки. – Клинок можно и украсть. И ты ничего не докажешь. Не вставай на моём пути, старик! Твой султан далеко: скажу, – твои слуги убили. Неверному поверят или слуге господа нашего?
Развернувшись, грузной, усталой рысью повел он сообщников за собой к городу. Нестройной кучкой невольно прикрывая главаря со спины, копейщики на ходу старались извернуться боком: их-то сквозь простые кожаные куртки метким детям пустыни ничего не стоило расстрелять в спину. Но великий султан дал священное слово мира! Избегая опасного разделения отряда, мы задержались, чтобы наскоро в песке схоронить тела: в пустынной жаре удел и бедных, и богатых. Пока слуги исполняли необходимое, на коленях вместе с дядей шептали мы молитвы. Эмир и советник султана, дядя мой этого убийства, конечно, уж так просто не оставит! И я не ошибся в своём предположении.
«О! Коварные, поклоняющиеся обманным намалёванным на досках ликам заморские пришельцы! Аллах брезгует многобожниками, - бормотал советник: если они нарушили клятвы свои после договора и поносили твою религию, то сражайся с имамами неверия, – ведь нет клятв для них... "Они начали с вами в первый раз. ...Сражайтесь с ними, – накажет их Аллах вашими руками, и опозорит их, и поможет вам против них!" - так сказано (в Коране)». Всё же кровавому сражению старый эмир разумно предпочитал язык дипломатии.
Того же дня к вечеру нашлись бежавшие от убийц слуги убитого посланца султана. И именем султана со следующего утра добиваясь входа, к полудню предстали мы перед патриархом Иерусалимским. Не так давно короновав нынешнего короля Иерусалима Гвидо, патриарх Ираклий**** упрочил свое положение, настолько это было возможно в грозящем развалиться королевстве.
– Хвала Господу миров! – по нашему обычаю руку прикладывает к сердцу вошедший эмир.
– Хва-ала истинному Господу! Да п-п-водлит он наши дни! – кивает сидящий, изрядно картавя.
Сходным словом именуя разных богов, советник султана и христианский патриарх разумно избегали мелких разногласий. Переговоры, таким образом, начались почти доброжелательно. Из двух раз, тогда впервые удостоился я лицезреть патриарха Иерусалимского: едва за средние лета – приятную осанистую величественность его портила нездоровая желтизна кожи и какая-то странная, то ли кривая от нервного тика, то ли недобрая - неким подобием несмываемого клейма вытравленная усмешка. Отталкивала и привычка глубоко погружённые в складки век глаза упирать в некую точку на переносице собеседника либо куда-то поверх него. Словом, всё рождало желание, не вступая в беседу, немедля выйти. Я бы так и поступил. Но кто спрашивал моего мнения?!
Тонким сизым дымком истлевающие в двух золотых кадильницах кипарисные веточки источали приятно смольный, предохраняющий от заразы запах. Подав воду омыть руки, разодетые служки предложили нам и вина, от которого дядя, как и можно было ожидать, отказался. Без любви, но принимали нас напоказ деланно пышно. В ответ мастер предугадывать, советник, подобно кумиру своему, султану, блистал белейшим пышным одеянием и перстнями, часть из которых велено было надеть мне, но они – слава Аллаху! – оказавшись велики, скатились. Тогда к парадному тюрбану моего брата только пристегнули алмазную пряжку, да навесили золотую цепь мне на грудь. И отвратительно ощущая себя ряженной обезьянкой фокусника, в ожидании освобождения, уныло вздыхал я уже более получаса без особенного интереса к происходящему.
Мимо нас с прищуром целясь в шелушащийся от избытка солнца острый нос своего секретаря прелата, Ираклий в брезгливо отведённой от себя руке двумя пальцами удерживал на весу запачканную присохшей кровью убитого гонца грамоту султана. Близ выставленных вперёд носков мягких туфель откинувшегося к изголовью сиденья патриарха почтительно согнувшийся служка на подносе держал – кинжал убийцы и тюрбан убитого со значком гонца. На что и упирал жалобщик: допустимо ли было бы обеспокоить в Иерусалиме наперсника назарянского бога смертью неизвестного?!
– Это не доказывает, что он не нападал пе’вый, – для меньшей картавости и заика – патриарх томительно тянул слова, что присовокупляло ещё и гнусавость.
– Ставишь ты под сомнение мудрость великого султана?! Шлёт ли он безумцев?! И как с одной саблей напасть на франка в броне и с большим отрядом? – здравомыслие было на стороне дяди.
– Мы не ставим под сомнение муд’вость султана, но, кажется, его на до’воге не было?! И ты, советник, по со-собственным словам не видел начала, – от раздражения заикавшийся шибче Ираклий вытер потное лицо уже скомканным влажным платком.
– Слуги убитого...
– С-свидетельство в‘аба вне закона. О... ос-стаётся созвать всех нищих и со-собак! – желтея от раздражения, Ираклий поглаживал правый бок. Когда дёргает коликами печень, много ли значит здравомыслие?
– Я, Махмуд-ад-Дин, советник великого султана Египетского, ещё раз говорю тебе: прозванный у нас Рансеем рыцарь-франк убил нашего гонца, тем самым нарушив перемирие, словом султана перстнем короля и твоей собственной святой печатью скреплённое. Закон гласит: жизнь – за жизнь. Именем султана! Когда мир тебе дорог, накажи убийцу. И гнев Салах-ад-Дина будет умерен…
– Неве’вный! Уг’вожаешь в моём доме!
– Неверные те, кто нарушают слово закона. Утром я отослал гонца, и сей же час пошлю второго. Да узнает великий воин пророка...
Слышать про уже отосланного к султану гонца было для Ираклия неприятно. В гневливости уже шафраново жёлтый, нервно дергающий губами патриарх хлопнул в ладоши: тут же из боковых дверей без панциря и шлема, но при мече и нимало не смущённый выступил звавшийся Рансем. Расчёсанные на пробор густые тёмно-русые волосы его длинными прядями красиво рассыпались по плечам, придавая надменному лицу странный оттенок избалованного ребячества. Теперь что изобличало в этом человеке убийцу? Быть может, только льдисто коловшие самоуверенной насмешкой глаза, слишком уж светлые, похожие, похожие...
Говорят, что в сердце песков таится мёртвое огромное озеро: не утолить жажды его солёной водой. Не в силах перелететь от берега до берега, убитая тяжёлым маревом замертво падает в свинцовую воду птица. Но страшнее, на безводье опаснее всего – отравленные колодцы! Когда истомлённые зноем бросаются к такой воде...
– Людовиг де В’анси! П’вотив тебя, в’ыцарь святого воинства, возведено тяжкое обвинение: в убийстве, в нав’ушение ми’гва, в оско’вблении закона. Можешь оп’вавдаться с-свидетелями или иначе?
– Когда нет веры воинам моим, то и низкие наёмники его – не свидетели, – гордо заложил руки за изукрашенный шитьём и бляхами пояс советник султана.
Ираклий молча поморщился: все знали, из какого сброда при нужде и по тюрьмам вербовали франки лучников.
– Готов ли ты, В’анси, поклясться на ке’гесте господнем - над книгой истины...
– Не следует святую клятву равнять со словом язычника, – заученно вмешался прелат с шелушащимся носом, – доблестный рыцарь утром уже поклялся при мне в часовне на кресте и святых мощах.
– Да, – играючи возвел очи к потолку Рансей, – я поклялся искренне, как перед отплытием сюда клялся уничтожать врагов господа нашего, где только взор мой настигнет их.
– Ну, в’аз так… в’аз так… Чего ж ты ещё со своим с-султаном хочешь? – отвалившись спиной на подушки кресла и тоже разглядывая потолок, со вздохом поинтересовался патриарх почти примирительно.
– Справедливости и законного суда. Слову этого человека нет веры! – по перенятому у рыцарей для удобства объяснений обычаю вместо перчатки дядя метнул перед собой выдернутый из-под кушака цветом крови алеющий шарф, – заранее припасённый знак неуступчивой ультимативности, всегда и везде непредсказуемой в последствиях.
Неколебимо преданный слову Пророка, Салах-ад-Дин предпочитал приближать к себе к вере также ревностных: таков был дядя. Гнев от попрания имени Пророка и явного лицемерия назарян приглушил голос благоразумия и осторожности в искушённом сердце советника: на его месте великий султан разве отступился бы – простил и смирился?! В ответ гневливыми пятнами багровея, Ираклий скривился совсем уж необыкновенно: от уха всем телом наискосок. Патриарх не любил отпора, - не привык к такому рьяному отпору даже со стороны единоверцев. А тут перечит нечистый!
Обычно с двух сторон щедро вознаграждаемый за миротворчество прелат с шелушашимся носом взволнованно тёр кисти: события грозили выскочить за рамки не в первый раз разыгрываемых сторонами ролей. За жизнь полагалась уступка: освобождение кого-нибудь. Ведь усопшего не воскресить, – стоит ли так кипятиться?!
Напрасно! напрасно обычно прозорливый советник султана, дядя мой, в этот день так уж искал справедливости, когда не к добру, – нет, не к добру! – патриарх всю ночь промаялся печенью.
– Я, пат’виа’х с-святого г’вада в’осподня, в‘учаюсь за него – Именем сына господня и девы Марии!
– Многие клянутся Исса-бен-Мариам*****, – не всем можно верить.
– Со-советник! Это уж с-слишком!
– При тебе, святой отец, он ругается над истинной верой: позволь проучить его! – картинно схватился за рукоять меча Рансей.
– Нет-нет! Ох… Именем закона, – не здесь. И так уже много болтают... Так ты неп’веменно хочешь справедливого су-суда, советник? Да будет так! На божьем поединке ск’вестив о’вужие с оско'вблённым, докажи свою п'вавоту. П’воиграешь, – ты со-солгал...
– Враг Христа, – за картавого патриарха привычно договорил секретарь.
С откровенным глумлением рыцарь оглядывал годящегося ему в отцы противника. Прелат что-то горячо и, как видно, без желаемого результата, вшептывал в ухо патриарху.
– Да, – досадливо отмахнулся тот, – я же со-согласен (в придачу к картавости патриарх также и заикался). Злоязычные да не обвинят нас в поп’вании законов! Обвинитель – с-стар, и, учитывая его годы и звание… Эх-м-м... За него может д’ваться с-сын...
– Мои сыновья теперь у ног султана. Мальчик этот – только сын сестры. Я пошлю гонца...
Но франки не пожелали входить в тонкости чужих семейных отношений.
– А я думал, эта в‘айская птичка... Ну, всё в‘авно. Пусть де’вётся племянник, – мы не возражаем.
Холодные светлые глаза рыцаря сверху вниз привычно обмерили меня, словно заранее намечая точку удара. Сердце в моей взрезанной стальным взглядом груди подпрыгнуло и захолодело. Ираклий усмехнулся. Дядя скрипнул зубами.
– Я старик, а он почти ребёнок, не державший меча. Что это, как не глумливое убийство!?
– Это нас не касается. Таков закон. На всё воля Божия! Или - ты, или - он. Или до са-савтра в пределах го‘вода нанятый боец, - патриарх желал открестится от опасного франкам обвинения любой ценой.
– И это твоя хвалёная назарянская справедливость?! Ты смеёшься, иноземец: против рыцаря как нанять бойца среди рыцарей, - кто согласится?!
– Рабов и собак я убиваю без поединка, – хмыкнул Рансей.
– Пророк Магомет да покарает вас, враги султана и Аллаха!
– Твой п’во'вок пока не то’опится, – махнул рукой Ираклий, – гово’вят, он был умён... Когда явится, я, пожалуй, побеседую с ним... Амен… Ох, как дё’вгает печень. Нет ли в ок‘вуге ещё не исп’вобованного врача: хоть сына демона Исмаила или собаки ев’ея?
_______________________________________
*Известный в Европе как Салатдин – Салах-ад-Дин Юсуф Ибн Айюб (на арабском Салах-ад-Дин – "Честь веры"), (1138 - 1193) – первый султан Египта из династии Айюбидов, правитель Сирии и Месопотамии, в 1187 г. разбив крестоносцев, взял Иерусалим. Проявив по тем временам редкое милосердие к жителям города не мусульманам, С. оставил место с гробом Господнем в руках христиан и разрешил паломникам посещать его. В истории Востока С. – герой, остановивший вторжение Запада, и святой истинный воин Пророка, воплотивший высшие идеалы и добродетели ислама.
** Ко времени действия рассказа – около года перед захватом Иерусалима в 1187 Салах-ад-Дином и после смерти малолетнего короля Болдуина V королём Иерусалимским 20 июля 1886 г. стал супруг матери умершего принцессы Сибиллы – Гвидо (Ги) де Лузиньян.
__________________________
***Рено де Шатильон (или Райнальд / Ренольд / Ренаут де Шатильон) (1124— 1187) — французский / франкский рыцарь, участник Второго крестового похода, князь Антиохии (1153—1160). Умелый воин, талантливый предводитель, Шатильон совершал дерзкие разбойничьи набеги на торговые мусульманские караваны, шедшие из Египта. Однажды Ш. имел несчастие напасть на караван, с которым ехала мать султана, что сделало рыцаря личным врагом султана.
Разбоем Ш. не только возбуждал мусульман против христиан, но и наносил вред самим христианским княжествам: в корне подрывалась торговля приморских христианских городов. Мусульмане звали Шатильона - "Арнаут": это прозвище сделалось олицетворением произвола. В некоторое оправдание Ш-на следует сказать, что испортили характер рыцаря тяжёлые обстоятельства: из-за несоблюдения обязательств по отношению к нему другими деятелями Крестовых походов Шатильон 14 лет провёл в плену у мусульман. Можно ли было после ожидать от Ш. почтения и к единоверцам, и к мусульманам?! Метод добывания Шатильоном средств к жизни (он должен был платить своим наёмникам!) отнюдь не был исключением в повседневности освобождения крестоносцами Гроба Господня.
4 июня 1887 г. в битве при Хатине наголову разбив крестоносцев, султан Салатдин взял в плен в том числе и Рено де Шатильона. Когда Салатдин обвинил Шатийона в неоднократных нарушениях условий перемирия, Рено дерзко ответил (терять ему было уже нечего), что «к о р о л и всегда поступали таким образом». И Салатдин без всякого суда немедленно лично обезглавил Рено де Шатийона. Рыцарь Людовиг де Ранси - Рансей есть в определённой мере уменьшенный "слепок" с личности Шатильона.
_____________
****Патриарх Иерусалимский Ираклий (1128–1191) – став патриархом Иерусалимским в 1180 г.; в 1186 Ираклий способствовал коронации королём Иерусалима Ги ди Лузиньяна, и впоследствии при осаде города Акры умер от эпидемии в 1991 гг. Властолюбивого политического «игрока» Ираклия современники обвиняли в чрезмерно роскошном образе жизни и в распутстве.
________________________
*****Исса-бен-Мариам - Иисус – сын Марии.