Серебряный век. Портреты | Александр Блок и лица поэтов. Бальмонт, Иванов, Брюсов, Белый
/ Из рецензии Максимилиана Волошина на сборник «Нечаянная Радость» Александра Блока (Изд. «Скорпион»,1907).
Мысленно пропускаю я перед собой ряд образов: лики современных поэтов: Бальмонт, Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Андрей Белый, Александр Блок — длинное ожерелье японских масок, каждая из которых остаётся в глазах чёткостью своей гримасы.
Бальмонт со своим благородным черепом, который от напряжения вздыбился узлистыми шишками, с глубоким шрамом — каиновой печатью, отметившим его гневный лоб, с резким лицом, которое всё — устремленье и страсть, на котором его зелёные глаза кажутся тёмными, как дырки, среди тёмных бровей и ресниц, с его нервной и жестокой челюстью Иоанна Грозного, заострённой в тонкую рыжую бородку.
Вячеслав Иванов, несколько напоминающий суженностью нижней части лица, увенчанного лбом, черты Бальмонта. В глазах его пронзительная пытливость, в тенях, что ложатся на глаза и на впалости щек, есть леонардовская мягкость и талантливость. Длинные волосы, цветочными золотистыми завитками обрамляющие ровный купол лба и ниспадающие на плечи, придают ему тишину шекспировского лика, а борода его подстрижена по образцам архаических изображений греческих воинов на древних вещах.
У Валерия Брюсова лицо звериное — маска дикой рыси, с кисточками шерсти на ушах: хищный, кошачий лоб, убегающий назад, прямой затылок на одной линии с шеей, глаза раскольника, как углем обведённые чёрными ресницами; злобный оскал зубов, который придаёт его смеху оттенок ярости. Сдержанность его движений и чёрный сюртук, плотно стягивающий его худую фигуру, придают ему характер спелёнутой и мумифицированной египетской кошки. Неуловимое сходство, которое делает похожей маску Вячеслава Иванова на маску Бальмонта, сближает лица Андрея Белого и Брюсова.
В Андрее Белом есть та же звериность, только подёрнутая тусклым блеском безумия. Глаза его, точно так же обведённые углем, неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы, образуя прическу «a la Antichriste».
Среди этих лиц, сосредоточенных в одной черте устремлённости и страстного порыва, лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях, с тонко очерченным лбом, с безукоризненными дугами бровей, с короткими вьющимися волосами, с влажным изгибом уст, оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправлены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица.
Рассматривая лица других поэтов, можно ошибиться в определении их специальности: Вячеслава Иванова можно принять за добросовестного профессора, Андрея Белого за бесноватого, Бальмонта за знатного испанца, путешествующего инкогнито по России без знания языка, Брюсова за цыгана, но относительно Блока не может быть никаких сомнений в том, что он поэт, так как он ближе всего стоит к традиционно-романтическому типу поэта — поэта классического периода немецкой поэзии.
Стих Блока гибок и задумчив. У него есть своё лицо. В нём слышен голос поэта. Это достоинство редко и драгоценно. Сам он читает свои стихи неторопливо, размеренно, ясно, своим ровным, матовым голосом. Его декламация развёртывается строгая, спокойная, как ряд гипсовых барельефов. Все оттенено, построено точно, но нет ни одной краски, как и в его мраморном лице. Намеренная тусклость и равнодушие покрывают его чтение, скрывая, быть может, слишком интимный трепет, вложенный в стихи. Эта гипсовая барельефность придаёт особый вес и скромность его чтению.
Блок напоминает старый, ныне вышедший из моды тип поэта-мечтателя. Острота жизненных ощущений, философская широта замыслов и едкая изысканность символической поэзии сделали этот тип отжившим и смешным. Сами слова — мечты и сны потеряли свою заклинательную силу и стали в поэзии прискорбными общими местами. Но для Блока и мечты и сон являются безвыходными состояниями духа. Его поэзия — поэзия сонного сознания. В таком состоянии духа живут созерцатели, охваченные религиозной мечтой; так чувствовали себя испанские мистики XVII века, отдавшиеся культу Девы Марии, и средневековые трубадуры, посвятившие себя служению Прекрасной Даме.
Поэзия Блока и есть служение Вечной Женственности, кумир Прекрасной Дамы. Как сомнамбула с закрытыми глазами и простёртыми руками, он идёт по миру и не находит. Мир для него страшен и раздроблен. <...>
Всё в мире неопределённо, всё ускользает, расплывается и течёт. В мир приходит весна. <...>
Поля зацветают, просыпаются и кишат маленькими мохнатыми и смешными существами, видимыми оку поэта, просветлённому сном.
Маленький «болотный попик» виднеется на весенней проталинке и творит вечернюю молитву. «Вечерняя прелесть увила вкруг него свои тонкие руки». Он тихо молится, улыбается, клонится... <...>
Эти маленькие стихийные существа трогательны и благочестивы. Они верят по-своему и в Прекрасную Даму и в Христа — «своего полевого Христа». Старушка-богомолка идёт по весенним полям и присела отдохнуть. <...>
Весь мир полей, вся природа слагается для поэта постепенно в какое-то смутное лицо. «Болото — глубокая впадина огромного глаза земли. Он плакал так долго, что в слезах изошло его зренье и чахлой травой поросло».
«...На западе, рдея от холода, Солнце, как медный щит воина, обращённого ликом печальным к иным горизонтам, иным временам...» И вот постепенно яснеет смутное лицо, и поэт видит, что это лицо Христа. <...>
В своём предисловии к «Нечаянной Радости» поэт так объясняет сам содержание своей поэзии и драму своей души: «Пробудившаяся земля выводит на опушки маленьких мохнатых существ. Они умеют только кричать «прощай» зиме, кувыркаться и дразнить прохожих. Я привязался к ним привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир — балаган, позорище. Моя душа осталась бы такою, если бы её не тревожили людские обители — города. Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные явления жизни: Ночи — снежные королевы влачат свои шлейфы в брызгах звёзд. На буйных улицах падают мёртвые, и чудодейственный терпкий напиток — красное вино — оглушает, чтобы уши не слышали убийства, ослепляет, чтобы очи не видели смерти. И молчаливая девушка за узким окном всю ночь ткёт мне мой Перстень-Страданье...»
Как лунатик проходит поэт по стогнам шумящего и освещённого города, и в меняющихся убегающих ликах жизни всё то же единое, неизменное, вечное лицо Прекрасной Дамы, которая здесь, в городе, проходит Незнакомкой. <...>
Поэт проходит по улицам и площадям реального города, и несомненно, что город этот Петербург, и Петербург наших дней. Толпа толкает, затирает его; он слышит и ружейные залпы, и проповедь агитатора, и гул голосов, и шум фабрик; он присутствует на демонстрациях и митингах, но всё это отделено от него тихим лунным туманом, и всё происходящее вокруг него он ощущает и переживает не здесь, а в невидимом граде мечты своей. Всё, что приходит извне, претворяется сквозь сонный кристалл его сознания. <...>
Смутность эта напоминает притчу Платона о рабах, прикованных в пещере у стены, и они имеют понятие о мире только по тем теням, которые скользят по сводам, но кто проходит там у них за спиной, за стеной и какой огонь бросает отблеск на своды их пещеры, они не знают. Таково наше познание мира. Не передана ли высшая реальность души в этих смутных тенях, бегло зачерченных поэтом сонного сознания?
Источник: http://az.lib.ru/w/woloshin_m_a/text_0360.shtml