ЧАСТЬ СТО ЧЕТВЕРТАЯ (1881-1883)
Глава 104.304. ИСКУШЕНИЕ…
Неведомые бега, куда сегодня съедется вся Москва, и будет сам генерал-губернатор Долгоруков, пугали и манили Аришеньку и с к у ш е н и е м. Они представлялись ей греховным местом, как языческие «ристалища», где предавались постыдным «игрищам».
Об этом она читала в Четьи-Минеях, в житии святой, которая раньше была блудницей, скакала на колесницах, соблазняла юношей и старцев, но, искупив великие прегрешения молитвой и покаянием, получила венец нетленный.
Аришеньку и манило и пугало, что Абациев, опасный соблазнитель, хочет прельстить ее, потому и упрашивал приехать, и все там будут смотреть на нее, как на т а к у ю. Видение во сне матушки Агнии казалось предупреждением: не ездить. Смущали и слова Федора Минаевича: «Все там с ума от тебя сойдут». Она сказала, что боится ехать, а ей хотелось ехать, — но он посмеялся только: «Выдумала еще… „ристалища“!..».
Уже на выходе, в новой ротонде с чудесным мехом из черно-бурых лисиц, в шляпке со страусовым пером, придававшей задорный вид, Аришенька посмотрелась в зеркало и изумилась, какая она стала. Федор Минаевич поймал ее восхищенный взгляд, поцеловал в розовую щечку и сказал, что она прямо неузнаваема, какая-то ужасно вкусная, с задорцем и с огоньком.
Она вспыхнула от счастья, что ему нравится, и от стыда за «вызывающий» вид, за что-то особенное в ней, что делало ее похожей на т а к у ю, кого называл и показывал ей Федор Минаевич на Кузнецком.
«Да и в самом деле… — подумала она с горечью, — а кто же я?» — и вспомнила про еврейку, Таисию-блудницу: как одна встреча ее с аввой Пафнутием подняла ее из греховной бездны.
В «посмертной записи к ближним» Ирина Юрьевна писала:
«Я кощунственно оправдывала, похоти свои примерами из житий святых. Обманывала и заглушала совесть, прикрываясь неиссякаемым милосердием Господним».
Они вышли на воздух, на похрустывавший снежок, и ее охватило радостью. В переулке было голубовато-ярко от выпавшего снега, от солнца за снежными садами. Пахло чем-то бодрящим, тонким — сугробами? Аришеньке захотелось санок, сгребать лопаткой, вскочить на сугроб, смеяться. Она схватила снежку с сугроба: «Какой же вкусный!.. огурчиком, арбузом пахнет!..».
Федор Минаевич помнил до старости: радостные сугробы в переулке, жидкое солнце за садами и покрасневшие пальцы Аришеньки, пахнувшие душистым снегом, яблоками, «грэп-эплем» английского Блоссона.
На Тверском бульваре гуляли дети с воздушными шарами, пестрели праздничными платками, шумели юбками отпущенные со двора горничные, наигрывали веселые гармошки. Стегая снегом о передки, весело проносились рысаки с окаменевшими чудо-кучерами.
На Страстной площади Аришенька увидала монастырь, розовевший сквозь серебристый иней, и ей стало чего-то жаль. Святые ворота совсем потонули за сугробом, не было видно матушки Виринеи у столика, и она сокрушенно вспомнила, что не послала ей гостинчика к Рождеству, забыла.
Тяжелые лихачи оправляли на лошадях попоны, возя подолами по снегу. «А вот он, Прохор-то!» — знакомо сказал лихач, степенный, в седеющей бородке, обеими руками снимая шапку. «Сват-то наш! — подмигнул Федор Минаевич Аришеньке: этот самый умчал ее от святых ворот, — и приятельски приказал:
- А ну, на бега, да повострей!».
Лихач отмахнул полость на узких, как стульчик, саночках, сипловато сказал: «Крепше только держите барышню», — и они понеслись бульваром. Прихватив крепко Аришеньку, Федор Минаевич шепнул ей: «Барышня!..» — и они встретились глазами, осыпаемые морозной пылью.
В Кудрине задержались: жандармы в хвостатых касках наскакивали грудью, силясь держать порядок: ожидали проезда генерал-губернатора. Спуск к Зоологическому саду кипел санями, тройками, розвальнями, каретами.
Лихач сказал: «Вся Москва поднялась… даже вон столоверы едут, как разобрало-то!». Ехали тяжелые купцы, в цилиндрах, в шубах с невиданными воротниками во всю спину, ехали пышные купчихи, в атласных и бархатных салопах, в бордовых и зеленых шубках, в глазастых шалях, в лисьих воротниках, дыбясь оглоблями, скалились — ржали жеребцы, визжали колесами кареты с ливрейными на козлах, на высоких «английских» санках восседали лошадники, с бичами, в оленьих куртках, в волчьих шапках с наушниками, вострым глазом стреляли по лошадям барышники-цыганы в лубяных саночках внавалку, сухие и черномазые, в чекменях-поддевках, в островерхих бараньих шапках… — ехала вся Москва на ледяные горы, в Зоологический, и на бега, на Пресненские пруды, — смотреть, как молодой Расторгов, именитого купеческого рода, лошадник и беговщик, поедет на своем Прянике за «долгоруковским» призом, покажет Москве отвагу.
В «Большом Московском» — купечество, а в Английском клубе — господа дворяне бились об заклад на большие тысячи: одни за Пряника, а другие - за дворянского Бирюка, Елагина, и за Огарка, конвойца Абациева, с Басманной, — об этом поведал Прохор: «Значит, купцы и господа… кто — кого? каждому лестно доказать себя, не простой какой приз, а от самого Владимира Андреича, от князя Долгорукова, все его почитают… потому и не ездоки поедут, а сами хозяева-владельцы, вот всех и разобрало».
«Ну, держись, Димчик! — сказал Федор Минаевич. — Это не шашкой позванивать».
Аришенька плохо понимала, и он объяснил, почему надо Димчику «держаться»: позорно будет, если провалит его Огарок. А потому, что он крестник генерал-губернатора Долгорукова и потому еще, что офицер лейб-гвардии, и вдруг - побьет его на бегу какой-то купец Расторгов.
Аришенька поняла: потому и беспокоился конвоец, упрашивал приехать, что такая у него примета: приедут они смотреть - и тогда будет хорошо. И она пожелала, чтобы победил Огарок, который ей так нравился.
«Наш рогожский, Расторгов-то… горячий! — сказал лихач. — Обидно будет, как не одолеет… потому и столоверы едут».
От Зоологического сада доносило, как рухаются с гор санки и трубит полковая музыка. На горах весело развевались флаги. Федор Минаевич обещал Аришеньке после бегов покатать ее, — будут кататься с бенгальскими огнями, и все будет иллюминовано.
Она защурилась от восторга и сказала: «Я прямо закружилась». От бегового поля, за забором, донесло гул народа, звякнул тревожно-четко беговой колокол: шли бега.
У входа торопили квартальные: «Отъезжай, ж-живей!..», гикали кучера, напирали оглоблями, наскакивали жандармы. Кричали: «С каланчи знак подали — выехал!». Генерал-губернатор выехал.
Побежали квартальные, подтягивая белые перчатки, орали городовым: «С Пресни не пропускать, ворочать кругом!». С рысаков высаживались военные, в бобрах-шинелях, блистая лаком и мишурой, помогали сойти нарядным дамам и вели их за елки входа. Посыльные в красных шапках совали в руки узкие, длинные афишки.
Федор Минаевич провел Аришеньку за елки, и она увидела широкое снеговое поле — беговой круг. На мостках высокими, длинными рядами чернел и галдел народ. «Вот они и „риста-ли-ща“! — сказал Федор Минаевич, показывая в поле. — Вон, бегут!».
И Аришенька увидала что-то черневшееся кучкой, влево, в облачке снежной пыли. Кучка надвинулась, разбросалась, и машистые рысаки, с низкими саночками за ними, бешено пронеслись направо, под крик и гам. Аришеньку закружило криком: «По-шел!.. во когда Огонек пошел-то!..».
На мостках дико топотали, махали шапками: «Огоне-ок!.. эн как перекладывается!.. Огоне-о-ок!..». Видно было, как на той стороне бегов светлая лошадка обгоняет одну, другую. На мостках бешено орали: «Чешет-то как, ма-шина!.. мимо стоячих прямо!., перекладается… накрывает… на-кры-ЫЛ!.. Брраво, Огонек!.. брав-ва-А!». Старый купец, в лисьей шубе нараспашку, стучал кулаком в барьер, топал, озирался на Аришеньку и кричал: «Делает-то чего, а?!.. Го-споди, чего дела-Т!..».
Аришеньку захватило еще больше, и стало страшно, что Огонька «накроют». Рысаки надвигались уже слева, и впереди, выбрасывая машисто ноги, в снежно дымящем облачке, близился светлый Огонек. Гремели-орали бешено: «Шпарь!.. не удавай!!.. надда-АЙ-Й!..».
Огонек подкатывал уже вальяжно шагом, вразвалочку, и звякнуло у беседки в колокол. Подкатывали развалочкой другие, конюха набрасывали на них попоны, вели куда-то. За ними тяжело шли с хлыстами завеянные снежком наездники, в куртках и валенках, в пестрых лентах через плечо.
Федор Минаевич спросил Аришеньку: «Интересно?». Она сказала рассеянно: «Да-да», — смотря, как ведут лошадок. Они сидели в ложе, у самого круга, у беседки. Рядом были другие ложи, в них сидели военные, дамы и даже дети, — не было ничего «греховного».
Где-то играла музыка. В пустую ложу, рядом, вошли богатые господа в цилиндрах, немцы, — сказал Федор Минаевич, — и один из них, встретившись с Аришенькой глазами, поклонился, почтительно приподняв цилиндр. Она в смущении отвернулась.
Проезжали легкой рысцой - разминаясь красивые лошадки, перед бегом. Федор Минаевич сказал, посмотрев афишку, что сейчас второй бег, а «долгоруковский»- четвертый, Огарок идет вторым номером, фамилия наездника не указана, стоят две звездочки.
«А вон и Дима!»- и Аришенька увидала, что с бегового круга кто-то подходит ним, в верблюжьей куртке, в барашковой серой шапочке, в высоких войлочных сапогах, с хлыстом. Она сразу его узнала и смутилась от его радостного взгляда.
Он был другой: пушистый, неслышный, мягкий, но так же ласкающий глазами. Он еще издали отдал честь, сказал: «Извините, я прямо так», — и легко впрыгнул в ложу, будто у себя дома, не обращая внимания, прилично ли это или неприлично. Поздоровался, чуть задержав Аришенькину руку, — и она почувствовала это, — присел на свободный стул и сказал Федору Минаевичу, что дядя просит передать ему, что жалеет… — «ты вчера его не застал, просит зайти к нему в членскую, что-то нужно».
Федор Минаевич вышел, и Абациев, взяв Аришенькину руку, сказал проникновенно, душевным голосом: «Вы — ЗДЕСЬ… я теперь спокоен… благодарю, благодарю вас!». Она не знала, что отвечать ему, и робко отняла руку.
Он видел ее смущение и любовался ею, не скрываясь. Стал занимать ее, называя сидевших неподалеку, которых она не знала. Черные его глаза сегодня особенно блестели, и пахло от него чем-то душисто-крепким — вином, должно быть. Он говорил ей, что она прямо очаровательна сегодня, — «простите, это невольно вырвалось!» — что шляпка удивительно к ней идет.
Она не знала, что отвечать ему. «Вы особенная… вы не похожи ни на кого! — говорил он взволнованно. — Сегодня — четвертый раз, как я вас вижу, и всякий раз вы — другая… какая-то для меня загадка. Кто вы?!..».