Глава 1 Трудное детство: Ордынка
Сантик жил в Большом городе, а лучше сказать – в столице. Застройка этих теплых улиц, спускавшихся к граниту реки, отличалась наличием старинных церквей и чуть моложе их – дворянских и купеческих особняков. Вдоль дороги теснились вековые липы, вливавшиеся в хоровод маленьких скверов, уводивших в цветущие лабиринты переулков.
Сантик шагнул в балконный проем и тут же испытал иллюзию полета. Это происходило всякий раз, когда он прыгал на балкон из комнаты, уровень пола которой превосходил, и ему приходилось перепрыгивать высоченный дубовый массив порога величиной с железнодорожную шпалу. Все жильцы мирились с подобной гигантоманией, так как он надежно защищал жилье от зимней стужи.
Иллюзия полета рассеивалась, когда через долю секунды сначала выскочив из задников тапок, слетавших во время воспарения, босые пятки касались холодного бетонного покрытия. Подгибая пальцы и выворачивая ребром стопы, Сантик противился максимальному трению, и, таким образом, уменьшалась площадь обжигающего прикосновения с корявым бетонным кубом балкона. Мальчик стал привыкать к каверзам своего обиталища. Представавшая его взору панорама всякий раз служила наградой за достойное терпение и, отчасти, мужество.
Открыточная картинка, увеличенная во много раз, переливалась всеми красками лета. Удивительное зрелище захватывало дух. Перед ним стоял сказочный град, расточавший тепло в волшебных лучах заката. Солнечные зайчики, искрясь и играя, купались в реке, к которой бежала чуть искривленная улочка, тоже стремившаяся умыться после жаркого дня. В переулках у церквей в нишах белого камня святые приветливо и кротко улыбались прохожим.
По большим советским праздникам здесь штабелями укладывался и громогласил пьяный пролетариат по соседству с понурыми нищими. Подавали мало. Калекам всех мастей везло больше. Позвякивая орденами, своими и чужими, они нагло тянули к народу черные, давно не мытые руки, а иной раз и тыча в толпу омерзительными культями. Тут же напивались и валились замертво. Вечером, протрезвев, все расползались по норам, а не сумевших улизнуть пройдох, хватали милиционеры и волокли в отделение. Буйных вязали, но не били, спровадив проспаться в кутузку. А над всем апокалипсисом в темнеющих небесах реял огромный в лучах прожектора транспарант с портретом вождя, несомый дирижаблем. Генералиссимус натужно улыбался, обозревая с верховины вселенский пир Валтасара.
Чаще остальных по пьяни тузил голубятников дядя Ваня, а с ним водили дружбу урки, причем настоящие. Голубятники, надежно припрятав финки, с легкостью смывались при появлении участкового.
Дядю Ваню, не раз терявшего в драке свою кубанку, которую он не снимал с лысого черепа ни зимой, ни летом, сажали в воронок, но почему-то отпускали быстро. После подобного унижения он ходил по двору тихий вплоть до следующей хмельной потехи. Зачастую он выползал из своей полуподвальной конуры и стоял колом посреди палисадника, бессмысленно вперив взор в одну точку. Сегодня этой точкой обозрения стала затоптанная кубанка, валявшаяся в углу неухоженного двора.
Из земли временами доносился гул. Ходили легенды, что эти звуки исходят из карстовых разломов, в которых обитает всякая нечисть. Но большинство, а они были материалистами, утверждало, что это, скорее всего, ревет вода под дворами в магистральном водопроводе, который пора чинить. Сантик допускал оба варианта. Дело в том, что у дома была короткая, но богатая событиями история. Сантик рос в многодетной семье, ютившейся в квартире, которая состояла из множества громоздких и мрачных кирпичных углов, оштукатуренных и крашеных масляной краской. Среди огромных лабиринтов толклись многочисленные семейства жильцов, а помимо людей среди темных гардеробов и вешалок кошка Мырька неоднократно наблюдала сущность кошачьей наружности и неуемного нрава. Свое дело она знала настолько хорошо, что вызвать ее на прогулку являлись все местные уличные коты. Распаляясь от собственных рулад, нахальные создания сигали в зашторенные окна, приоткрытые по случаю адской жары, исходившей от раскаленной чугунной газовой плиты, и в неведении валились на жующие головы жильцов. Промахнувшись, стервецы опрометью кидались прочь и исчезали во мраке коридоров, царапая с душераздирающим скрежетом входную дверь. Кто-то из соседей выдворял непрошеных гостей метлой. Кошка эта обладала вполне спартанским характером. Подобный случай отнюдь не выбивал ее из колеи, и потом еще долго горели в чернильной сырости коридора фосфоресцирующие огни прищуренных глаз, а за дверью продолжались песнопения кошачьей капеллы. Даже в самые лютые морозы Мырька запрыгивала на чугунную раковину умывальника и протяжными гортанными звуками требовала открыть кран. Так она мылась под струей ледяной воды каждый день.
Дорога на улицу была сопряжена с прохождением нескольких десятков метров мрачного полутемного подъезда, но преодолевал их Сантик всегда с высшим напряжением сил. Так было и сегодня.
Сначала сконцентрировав физические и волевые усилия, он с замиранием сердца
прогнулся на немытых щербатых ступенях верхней площадки, слегка касаясь массивных дубовых поручней кончиками пальцев и корректируя направление движения, а затем следовал прыжок вниз словно в воду. Планирование было весьма рискованным развлечением для мальчишки его лет. Однажды рука Сантика сорвалась со скользких перил, на повороте озорник, падая, проехался подбородком по выступу каменного подоконника и кубарем скатился вниз. Сквозь прокушенные губы и язык кровь ребенка хлынула водопадом на затоптанный каменный пол подъезда, запекаясь в мутном свете конструктивистских серо-желтых стекол, засиженных мухами.
Детская поликлиника в Марфо-Мариинской Обители – место намоленное – не раз принимала Сантика. Но если по какой-то причине его зашивать не водили, после случались неприятности в виде инфицированных, долго не заживающих ран. О поликлинике и Обители, надо писать отдельно, потому что она была достопримечательностью Ордынки.
Самые тяжелые морально-физические испытания приходились на последний пролет и выход, вернее, вылет на улицу. Эта самая концентрация сил и воли позволяли мальчишке развернуться на последней площадке и бойко ринуться в вечно закрытый дверной проем на пружину уличной двери, которая выстреливала подобно пушечному ядру, сбивая с ног прохожих, зазевавшихся на узком тротуаре.
Пролетая площадку, Сантик спиной почувствовал могильный холод этого пространства. Он не мог объяснить, почему при открытой двери на улицу, освещенной летним солнцем, это бывшее коварное место становилось таким приветливым. И было отчего. Следующий отрезок пути он преодолел вдоль литой ограды, осененной златой главой куполов и кровлей главного барабана храма Всех Скорбящих, и ее каменного основания до такой же чугунной калитки с огромным крутящимся запором. По известковому фундаменту забора тянулись борозды и сколы, которые никто не цементировал. По сути это были следы воспоминаний, когда мчавшийся ЗИС 110 маршала Берии, вильнув, вылетел на тротуар и припечатал насмерть одноклассника Сантика и его мать, которая еще немного жила после наезда и все это время спрашивала о своем сыне, а медики ей отвечали, что он цел и невредим.
Каменные столбы ворот несли на себе целую поэму в технике выдающегося чугунного литья из местности, называемой Касли. Собравшись с силами, Сантик приоткрыл калитку и вошел во двор, предвкушая досужие встречи с друзьями, такими же шалопаями как и он сам.
Калитка, в свое время, сыграла роль непреступной твердыни при позорном отступлении цыган под пулями снайпера и выдающегося спортсмена Игоря Лосева. Семья адмирала Лосева занимала почти весь второй этаж фасада с двором, примыкавшего к Ордынке. Отца – конструктора атомных подводных лодок – каждое утро увозил на службу бокастый черный лимузин, а два его сына либо в охотку посещали занятия в институте, либо хозяйничали дома. Старший Олег мог часами лежать на расстеленном брезенте под брюхом почти разобранной легковой машины, принадлежность и марку которой определить не представляло возможным, поскольку детали громоздились конструктивными кучками в трясине тавота. Младший отпрыск предпочитал еще более мужское занятие. У открытого окна он чистил оружие. Вокруг на старых промасленных газетах с ликами вождей размещались детали ружей и спортивных винтовок. Сам владелец этого охотничьего великолепия наяривал шомполом ствол штуцера, доводя его до зеркального блеска. Движения эти он совершал без опаски и даже приветливо помахал дяде Ване, который нес ведро с мусором на помойку.
- Дядя Вань, здорово! Как отдыхалось в узилище?
- Заперли меня, Игорек, аж на целых десять суток. А кормили хорошо, врать не стану. Обеды носили из столовой НКВД, - жалостливо проблеял нелепый повстанец.
- Не загибай. Бузить теперь зарекся или как?- участливо осведомился сосед.
- За зубы обещались. Скоро повезут вставлять. Я человек заслуженный. Служил в охране Курчатова.
- Ну-ка, ну-ка, - сказал Игорь, рассчитывая на продолжение диалога.
Но дядя Ваня махнул рукой и побрел дальше, загребая огромными галошами.
Дело все было в том, что Игорь являлся чемпионом мира по спортивной стрельбе и этим монотонным делом мог заниматься вполне легально и в полное свое удовольствии с
благословения отцов-основателей спортобщества «Динамо» и лично учредителя товарища Берии и пр. и так далее.
«Цыгане дружною толпою толкали ж...ой паровоз», так пели мальчишки. Табор двигался по Ордынке к намеченной ранее цели, определенной цыганятами-разведчиками. И было что-то дикое в этом нашествии, оправдывавшем название улицы. Битва при Ордынке получила свое развитие; ордой несло от перекинутых через плечо детей, у каждой особи на груди сверкало монисто, отбивавшее такт босых грязных ног. Как ведра на коромыслах болтались громадные ослепительные золотые серьги. Орда явилась за добычей и проворно завернула во двор Сантика, будто жила здесь всю жизнь. Этот маневр и отследил Игорь Лосев, усердно прочищавший верный ремингтон, понятно, из папиных трофеев, добытых в Германии.
Учительница Никольская занимала маленькую без подселения квартирку на первом этаже, выходившую окнами на Ордынку. Смотреть в ее зашторенные и заваленные школьными тетрадками окна желающих было немного. К тому же преклонный возраст и одиночество хозяйки не возбуждали интерес словоохотливых соседей, а тем более посторонних зевак.
Нырнув в большой полутемный подъезд, орда затихла у двери в квартиру, старшая цыганка приложила ухо к замочной скважине. Ее заостренный кончик носа шевелился одновременно с мохнатыми бровями, пока она несколько минут стояла, застыв, в позе героя Гойи. Пучки мохнатых усов шевелились в такт сдавленному дыханию. Рука ромальской пролазы была унизана бессчетным количеством перстней и колец, являвшихся свидетельством выкупленных из ломбарда украшений. Цыгане, посланные оттуда, пришли за камнем, но заинтересованное лицо ошиблось адресом, просчитавшись ровно на этаж. Младенцы, в основном, примотанные цветастыми шалями к груди и спине тощего бродячего народа, в древности называемого «фараоново племя», должны были надавить на жалость и сбить с толку жильцов дома.
Камушки стали появляться после войны, но, что характерно, среди них не залеживалось трофейных. Сначала шли в ход интендантские – питерские, наменянные на американскую тушенку и ленд-лизовские галеты; конфискаты, заныканные во время обысков, затеянных самочинно, те есть без постановления и ордера. Там они исчезали, а потом по прохождении некоего времени всплывали в среде полпредов и генералов. Как уже было сказано, настоящие «трофейные» украшения появлялись в незначительном количестве. То ли в Рейхсканцелярии уже не водилась мода в последние годы войны, то ли все «алмазы мира» уходили на поделку рыцарских крестов для поднятия боевого духа. Кресты горстями раздавались бравому воинству в последний год мировой. Поговаривают, что в сейфе фюрера хранился шелковый кисет с бриллиантами для наград, переданный в самый последний момент экономке, которая прошла сквозь блокадную канцелярию и исчезла.
Муж Никольской служил в НКВД; алмазно-рубиновый след тянулся из подвалов Лубянки в скромную квартиру заслуженной учительницы средней школы.
За дверью послышались шаркающие шаги старушки. Потом загремела цепочка и приоткрылась дверь, близорукий глаз и фрагменты седых волос обозначились из-за выкрашенной половой краской двери. Мутный зрачок внимательно исследовал задверное пространство.
– Мы только детей перепеленаем, – всё твердили черноокие товарки, при этом закуривая огромные папиросы.
То ли от адского дыма, курившегося зловонной струей, то ли от других каких-то гипнотических ухищрений, Никольская впала в транс и замерла.
Старушенция приклеилась к коридорной стенке и стояла без единого движения. А в это время цыгане расхаживали по дому, вываливая на пол вещи, рылись в них, выхватывая друг у друга найденные драгоценности, и прятали их в тряпках на груди. С добычей они и выбежали радостной гурьбой. Продолжая подмигивать и пощелкивать костяшками пальцев, чавелы приплясывающими движениями двинулись к чугунным воротам двора. Теперь уже на их вьюченных хребтах громоздились узлы с добром Никольской.
Ясно было одно: почистили Никольскую ромалы основательно. Прицелившись в прорезь ружья, Игорь Лосев принялся начинять картечью скудные филейные части воровок словно дичь, прямо как на перепелиной охоте. Памятуя, что цыгане вошли во двор с пустыми руками, Игорь позволил бросившим цельнотянутую поклажу утекать с места событий, что многие и сделали незамедлительно, прикрывая расстрелянные ляжки и ягодицы руками. Вот тут-то их и настигла месть чемпиона, и расправа оказалась скорой. Гладко выбритой розовой щекой Игорь прижался к полированному ложу оружия, нежно доведя спусковой крючок до упора. Рука чемпиона по спортивной стрельбе, не запинаясь, мягко и медленно взвела курки штуцера, направив стволы в захлопнувшийся проем двери парадной, вслед исчезнувшим охвостьям необъятных цыганских юбок. Камень полыхал и манил орду.
Литые пули со свистом буравили воздух московского двора, пролетая мимо герани в растворенных окнах. Свинцовые шмели были готовы впиться в ноги и тулова фараоновых дщерей.
За дымным следом выстрелов эхом отозвался гортанный хоровой вопль всего табора. В этот миг от играющей группы детей отделился мальчик в аккуратной матроске. Он подошел сзади к остолбеневшей графине и тихо, но внятно произнес:
– Пора уже… – Прононс выдавал в нем практически безошибочно аборигена Одессы. Надо отметить, что графиня была родом с хутора Порубайского и в девичестве носила фамилию Моренко. Тот час все в глазах ее закружилось и померкло. Из разжавшихся пальцев выпал на землю и покатился меж булыжников камень дивной красоты. Профессор Ферсман, выполняя задание правительства, исключил этот камень из всех реестров, альбомов и книг, издания и составление которых повсеместно курировал на протяжении всей жизни.
Вторая резвая старушка, запричитав тоненьким голоском, поспешно исчезла в проеме подъезда. С чердаков, увешанных бельем, эхо выстрелов всколыхнуло парусом стаю почтовых голубей.
Дядя Ваня вылетел из дворовой арки, задрав голову вверх и придерживая рукой падающую с головы кубанку, скаля при этом редкие желтые зубы, и стал наблюдать за происходящим. Малыши, игравшие во дворе, шумной ватагой, покинули его пределы и убежали в дальний угол. Ромалы, побросав свои трофеи, поскуливая и прихрамывая, бросились наутек. Из развязавшихся цветастых шалей торчали лисьи воротники, муфты и шапки из чернобурки. Все это несказанное по тем временам богатство валялось в дворовой пыли, а между ними, гордо переливаясь голубой искрой под солнечным перпендикуляром, затаился красный алмаз. Какая сила толкнула Сантика к месту происшествия неведомо, но он опрометью бросился к камню и за спиной дяди Вани схватил рубиновое чудо и молнией кинулся со двора, зажимая в кулачке драгоценную находку.
Сантик давно заприметил камень в руках поэтессы. Она прогуливалась с ним как с живым существом. Поэма в камне дописана, и Сантик увидел в его гранях дымные всполохи, похожие на взрывы снарядов и гранат, словно ожившие картины блуждали в изображениях на камне. Добежав до старой стены брандмауэра своего дома, где кончалась кладка фундамента, Сантик перевел дух. Кладка являлась основой подвального этажа старинных боярских палат времен царя Ивана Васильевича. Кирпичи в ее кладке были существенно крупнее современных, швы старинного раствора были толще и надежнее, если уж держали такую махину, не осыпаясь и не трескаясь. Ходили осторожные слухи, что основание некогда служило пыточными подвалами, в которых производил дознание сам Малюта Скуратов. Молва гласила, что в каменных мешках подземелья водились прикованные цепями к стенам скелеты. Сохранившемуся более позднему помещению, благодаря тем же слухам, надлежало быть темницей для опальных боярских родов. Крохотные арочные окна и кованые крепчайшие решетки слухам этим очень способствовали. Бывший тюремный замок напоминал архитектуру Пугачевской башни Бутырки.
В этой стене у Сантика был тайный лаз, вероятно, некогда служивший дымоходом, который со стороны внешней стены вел в квартиру Никольской. Лаз был узкий, воспользоваться им могли только кошки или худосочный ребенок, каких в Москве после войны было великое множество. Это преимущество использовал Сантик, успешно продвигаясь на небольшое расстояние в дымоходе, перепахивая ребрами пыль веков.
У Сантика в Замоскворечье было несколько схронов или тайных убежищ. В основном, ими являлись подвальные помещения с мощными сводчатыми потолками, выложенными архаичным крепчайшим кирпичом, на каждом из которых запечатлелось клеймо фабриканта. Надежность свою они доказали во время налетов в 41-м году, когда в нескольких километрах от Кремля рушились и более капитальные строения от немецких бомб. Крошились добротные дома от бомбежки понемногу, но картина разрушения, в общем, отсутствовала. Пленные немцы с особой сноровкой восстанавливали треснувшие стены зданий, которым удалось выстоять под смертельным градом фугасов и зажигалок.
Во время цыганского десанта Сантик как раз находился в своей потаённой нише, которую занимал по праву владельца. Там он раскладывал и обихаживал свои немногочисленные сокровища. Раритеты представляли для Сантика истинную ценность. Туда же, в припасенную жестяную коробку из-под грузинского чая с деликатным запором, Сантик положил алмаз. Когда он вылез из своего убежища, опасливо озираясь по сторонам, он увидел, как унесли неподвижную графиню; в поднявшейся суете никто не заметил охотника за алмазами. Так попытался себя величать наш герой, завладевший камнем. Сейчас Сантик почувствовал необычность этого камня, который сулил ему что-то неведомое и увлекательное ¬– приключения во времени и пространстве.