***

Валентин  ТЯН
Приговоренные к изгнанию

Роман




 
Москва
Экслтбрис-Пресс

ББК 84 Р7
   Т99
               
    Тян В.В. Приговоренные к изгнанию:Роман ( Собрание сочинений, т.I) -М.: Экслибрис-Пресс, 1997.-584 с.,ил.
    ISBN 5-88161-021-0   
Т99  Остросюжетный роман с элементами детектива о  судьбах людей, неугодных власть предержащих,о жестоком  изгнании без права возвращения в свой мир под собственным именем. Повествование об отторжении  от  времени и о душевных муках, на которые обречены приговоренные к изгнанию и которые смогут выдержать лишь те, кто способен сохранить Веру, Надежду, Любовь в жизненных крушениях и катаклизмах и вынести свой приговор Злой Силе.
         

      4702010201
Т                Подписное издание
      8Ю8(03)-97
               
 ISBN 5-88161-021-0
                ;    В.В.Тян, 1997 г.
; Экслибрис-Пресс, 1997 г.



Литературно-художественное издание
Валентин Васильевич ТЯН
Valentin V.  TIAN
ПРИГОВОРЕННЫЕ  К  ИЗГНАНИЮ
CONDEMNED  TO  EXILE
Собрание сочинений. т.I

Обложка  Р.Халилова
Иллюстрации И.Г.Рейнер
Редактор Л.И.Круглова
Корректор В.И.Бровко
Оригинал-макет подготовлен в издательстве “Экслибрис-Пресс”
Л Р № 063154 от 01.12.93.
Сдано в набор 25.02.96.  Подписано в печать  25.04.97.  Формат 60х88 1/16. Гарнитура таймс. Печать офсет. Усл.печ.л. 36,50.             Уч.-изд. л.  45,80. Изд.№ 1. Зак. №          Тираж 1000 экз.
ТОО “Экслибрис-Пресс”
 127562  Москва, Алтуфьевское шоссе, 30, к.274

Московская типография № 4 Комитета РФ по печати
129041  Москва, Б. Переяславская, 46


Индекс 46051

 













ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Стремительно надвигалась ночь. Деревья будто превращались в привидения, а вскоре и вовсе  растворились в загустевшей темени. Все происходило как в вакууме - неслышно и несвязно. И в вакууме этом  гасли и исчезали звезды. Онемели птицы. Затаились звери.
  И уж совсем затерялись в разрастающейся космической мгле двое подростков, лишившись видимых земных ориентиров.
- Мы заблудились, да? Ну, конечно, а то б уже дома были...- по-девчоночьи  захныкала Тоня.
- Вообще-то отклонились от курса... Но лесок кончается, найдем дорогу,- бодрым голосом произнес высокий парень...с крыльями теней.- Если и не найдем  дороги, то ...не унывай, Тонечка. Придумаем что-нибудь.
- Антон, мне страшно. Не могу идти. Я обессилела. Но не  придем мы домой через час, мама встревожится. А ей нельзя волноваться. Она болеет.  Климат ей здешний не подходит и не по  своей  здесь воле...ты же знаешь.Тоскует она по родине. Ей здесь все немило и чуждо... Брошу  эти грузди, иначе не дойду...
Юноша подхватил   у  девочки  лукошко, полное грибов, наклонился и шепнул на ушко : “ Не отставай”, Взгорбаченный вздувшимся рюкзаком, а теперь еще и с новым грузом в руке, он тяжело ступает  по вязкой траве. В пути, да еще в лесу  все груз, что в руке и на спине. Уже остался позади березовый  колок, с его  земным гулом и белой мглой,  но  ребят  пугала и таинственностью неожиданная вселенская  тишина.
Впереди ли, скорее всего впереди - немеряное ровное поле с островерхим рыжим холмиком. Конечно, до него, до холмика, далеко, очень далеко, и встревоженная душа даже не постигает это расстояние. Но надо до холмика. С его вершины  можно увидеть  освещенное  электрическим  светом  городок.
Но доберемся ли? Тоня раскаивается теперь, что затеяла  ненароком сбор грибов. Как же все это было? Вспомнила: вчера, перед ужином, мама сказала, что любит, обожает грузди, и Тоня тогда же и решила, что завтра же  непременно пойдет в лес за грибами и ягодами. И  заикнулась об этом. Мама, узнав о намерении дочери, не выразила особенного одобрения, но  сказала, что одну ее не отпустит в глухую чащу. Сразу же испортилось настроение у строптивой девчонки. И посуда, которую она мыла после ужина, падала на пол и истощно звенела. Стулья опрокидывались, каким-то образом  ударяясь об острые девчоночьи коленки. Однако мама стоически молчала. Она стояла на своем.
Внезапно Тоня подбежала к открытому окну, пронзительно крикнула:
- Антон! Тоша! Иди сюда...Я что-то скажу.
В ответ раздалось какое-то гудение баска, прерываемое скрипом дисканта. Тут Тоня вскочила на подоконник, да  спрыгнула наружу. Через минуту она привела к матери Антона. Большой, нескладный, юноша глыбой вырос на пороге и тонина мама оторопело попятилась  к печи. Да Антон ли это? Как вырос за год, не узнать!
Тоня  сбивчиво и торопливо рассказывала о том, как в прошлом году грибы собирали ведрами, убеждала, что и сейчас в лесу должны быть грибы, с чашечку, потому что полил дождичек, и надо бы обойти эти места...
Вначале Антону не понравилась идея девчонки. Слишком уж наивная идея. Есть грибные места, есть, но пока найдешь их, исходишься, обезножишься, душой изведешься...
- Большой - не значит умный и смелый, - шутливо выговорила Тоня и самым серьезным видом обвинила парня в трусости. Разумеется, боится Антоша волков.А волки, ясное дело, нападают на овечек.
Антон покраснел, обидевшись  за возведенную на него напраслину, но защищаться решительно не стал. Тоня поняла, что он пойдет с ней не только за грибами и ягодами, даже на край света пойдет, чтобы только отвести наветы.
И утром ранним Антон стоял на высоком крыльце и щурился от яркого солнца. Был он в стареньком костюме, ветровке, резиновых сапогах, с закинутым на плечо пустым рюкзаком. Тоня не заставила себя долго ждать. Она выбежала на крыльцо с пустым лукошком. Антон галантно поздоровался с юной хозяйкой, будто и не было вчерашней размолвки по поводу сегодняшнего сбора грибов и ягод. Однако и Тоня не выдавала своей обиды. Конечно, шевельнулось  в душе что-то вроде раздражения, беспокойства, но оно быстро исчезло в ласковых лучах  вешнего утра.
Вместе сошли с крыльца, подошли к калитке, потом  вышли на раскисшую дорогу. Тоня легко взбиралась на кочки, перепрыгивая лужицы, увлекая за собой лениво семенящего Антона, чем-то встревоженного.
Вскоре завиднелся будто расшитый золотом березняк. Конечно же, туда и надо  спешить. Но в этом березняке грибов настоящих и не найти и не нашли. Если не считать три пары шляпок опят.
Но зато порадовала ребят дикая земляника. Собрали пол-лукошка спелых ягод, потом и сами вдоволь полакомились. И уж тогда-то и увидели дикую яблоньку, замершую неподалеку от них. Подошли к ней, из любопытства сорвали несколько розово- зеленых сфер, надкусили. Плоды оказались кисло-сладкими, но съедобными. Так вот почему их склевывали птицы, которых тут было видимо- невидимо. Не райские птицы, но для них  этот тихий край был рай.
- От яблок этих пить хочется,- призналась Тоня.
- Может, вернемся домой? А грибы от нас не уйдут, соберем после...
- А как же, конечно, соберем. Я знаю, где они находятся, пойдем, покажу.
И пробирались они все дальше и дальше вглубь леса, раздвигая гибкие ветви, да разгребая чубы кустарников. Выбрались на заросшую травой  просеку. Бархатистая трава приятно  пела под ногами. Вдруг невольная улыбка преобразила напряженное лицо Тони. Она заметила под сенью трав выводок нежных груздей.  Припала на одну ногу, вскрикнула от восторга, поднеся к глазам на сложенных ковшиком ладонях туго надутого груздя, и, полюбовавшись находкой, бережно опустила его в лукошко. Антон почему-то спешил наполнить Тонино  лукошко нежными дарами леса. Заметила это заблуждение или знак покровительства польщенная Тоня, но ему ничего не сказала. Пусть, пусть старается, раз душа его этого желает. Но находку можно было пересчитать по пальцам. И все же она порадовала их по-настоящему и подвигла на новые поиски. Пришлось бродить и бродить по огромной завораживающей поляне, чтобы пополнить Тонино  лукошко. И настала очередь рюкзаку. Рюкзак - не лукошко. Это же сколько грибов и ягод нужно собрать, чтобы наполнить бездонный рюкзак! Но только бы находились грузди! Встречались опята, подберезовики... Не ленись - поклонись!
И когда лукошко и рюкзак отяжелели от лесных даров, юные сборщики почувствовали усталость. Первой призналась в этом Тоня. Но Антон обещал донести рюкзак и лукошко до порога Тониного дома. А как же? Иначе стоило ли ворошить травушку-муравушку  в  поле неоглядном? Тоня не возражала. Она дала слово честное, что его не обидит.
Возвращались домой довольные и радостные. Но вскоре настроение у них переменилось. Как-то нечаянно дошло до сознания, что забрели они в незнакомые чащи. По каким-то ориентирам выбрались было из зеленого плена и вновь попали в ловушку. Догадавшись, что очутились в западне, спешили “напасть” на свои следы, повернули назад и  чуть было не сорвались в овраг. Потом, когда они выбрались из западни, перед ними расступился как будто бы знакомый березняк. И вновь ошиблись. Долго бесцельно блуждали в таинственном незнакомом лесу. И без надежды найти дорогу к дому безнадежно...  Тоня  начала  всхлипывать.
“Ну, Тоня...Где-то тут должен быть родник. А к нему ведет эта тропа...” - догадался он.
Нашли эту тропу. И когда вырвались из-под власти леса, Антон услышал негромкий  плач. Тоня призналась, что не подумала о том, что плохо ориентируется на незнакомой местности и, возможно, доставит родным немало неприятностей и хлопот. Так бы, наверное, и случилось, если бы они не вышли на звериную тропу. А тропа эта, хоть куда-нибудь да выведет. Но тропа все тянется и тянется, нет ей обрыву. Уж не волшебная ли эта тропа?
...Окончательно, кажется, выбились из сил, когда дотянулись до холмика. Тоня упала у его подножья, она не могла уже стоять на ногах. Так она устала. Тоня умирала от жажды.
- Я нашел родник! - огласил тишину радостный возглас Антона.
Тоня сверкнула глазами. “Где же родник?”. Вскочила на ноги и побежала туда, куда зашагал Антон. На северном склоне холма бился родничок, образуя серебристый ручеек, который терялся в травах. До этого ручейка оставалось совсем немного, Тоня мчалась во весь дух, у кромки родника припала на колени, легла на кромку и стала взахлеб пить хрустальную воду. Вдруг откуда ни возьмись, дикий зверек с перепугу плюхнулся в воду, замутил ее, но выбрался из родника, затрепетал, зафыркал .и, будто опомнившись, помчался в чащу.
Девочка продолжала глотать замутненную влагу с такой жадностью, с такой неистовостью, что стала захлебываться. Приподняла голову. Часто-часто задышала, заблестели перламутром зубы, облитые серебром воды, закруглился розовый язык. Утолив жажду, девочка вспомнила, что и Антон умирает от жажды, увлажнить раскаленный язык, пересохшее горло.Конечно же. Она пригласила его к роднику только искристым взглядом, едва вымолвила:
- Антончик, не захлебнись.
Где-то в травах осталась последняя усталость, но все еще серебряным звоном-отдавалась в ушах. Пришла удивительная родниковая ясность в мыслях, легкость во всем теле.
- У холмика родник.
- Нет, чтобы в поле. Сюда разве что антилопа прискачет.
- Зверек похож был на антилопу, нет? В одиночку антилопа не  придет к водопою. Такую антилопу волк слопал. А  родники  пробиваются  в самых неожиданных местах и с этим придется смириться. Нет, разве что замутить какой-нибудь ключ?  Да и то ненадолго. Очистится сам, сам, дай только время. Ну, пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю...
- Антон, скажи, мы заблудились?- забеспокоилась вновь Тоня.
- Ты так считаешь? Я так не считаю.
А кругом было тихо... и душно, небо будто навалилось подпаленным своим боком...к земле. Но Тоня зябко-зябко передернулась плечиками,  словно стряхивая с себя  тяжесть невидимую и усталость явную, решительно заявила:
- Пойдем напрямик. Мама так учила.
- Конечно, хорошо,- отозвался Антон, закидывая на  плечи свои крутые рюкзак и поднимая с земли лукошко.- Тогда надо идти на огоньки ...ветряка. Ветряк как маяк. Или разобрали ветряк? Кулибину, то бишь Строгову, досталось, сказали, не тем  занимается, чем надо...
Тоня возглавила шествие, уверенно и бодро смотрясь в дымчатую мглу. Травы  прилипали к ногам, царапались от  щиколоток до колен , словно мстя за нарушенный покой . яростными волнами налетала ватага комаров, вонзала свои жала в щеки твои и руки твои и с воинственным гимном уносилась прочь, но Тоня ничего этого не замечала, не чувствовала, потому что все внимание  ее было нацелено на  горизонт, где должна засиять раскидистая яблоня огней. Но темный экран горизонта, будто сжимаясь, закатывался за  черную громаду деревьев, вселяя в сердчишко Тони  тревогу и тревогу, и это заставляло  ее  особенно не отрываться от  замешкавшегося послушного спутника, которому она верила как самой себе...
Они не разговаривали, шли молча, и не потому, что пытались экономить силы, а потому  что вымотались, хотя не хотели признаться в этом. Тонечку тянуло ко сну, она уже отказалась  от мысли выбраться из березового плена, ей хотелось тут же  залечь и сомкнуть  свои реснички. Она уже убедилась, что не  добраться им домой этой ночью, и мало надежды выбраться из лесного лабиринта утром, потому что  потеряны ориентиры, и расстроилась. Антон и не пытался даже  разубеждать ее в этом,  боясь  расстроить вдохновительницу грибных походов. Только молча и покорно следовал за ней. Наконец, Тоня опустилась на  густую траву, легла на бок и пожелала Тоше спокойной ночи...Долговязый Тоша  сбросил  к ногам рюкзак, поставил у изголовья Тони лукошко, снял с себя ветровку и укрыл  ею  девчонку. Она мигом уснула. Он  представил, как  всполошатся родители Тони, как забеспокоится и его мама, как все они всю ночь не  будут смыкать глаз, и от этих тревожных мыслей ему стало как-то плохо. Он уставился глазами в темное небо...  и старался отвлечься от угнетающего его чувства. Тут ему помогли ему забыться и усталость, и страх... Он зажмурил глаза и куда -то...с Тоней ринулся со скоростью света...
И заблудившиеся очутились в каком-то ином пространстве, в другом времени, потому не слышали, как где-то рядом  чудищем лесным проползла легковая машина, пробивая темень ночи блуждающими лучами  фар.
И встрепенулись  Антон и Антонина  в ночи от  холода...и страха.
- Антоша, я боюсь...Говорят, тут где-то овраг, куда политических сбрасывали. 
-Не только их, но и других...Но теперь  все тихо. Когда-то слова убивали, нынче за слова ссылают, – зашептал таинственно Антон.
Тоня съежилась   больше от этих слов, чем от   холодка предрассветного, прильнула к нему спиной и  отпрянула от   неожиданности, свернулась в клубочек. Антон сбросил с себя рубашку, освободился   от штанов, с тем же усердием  расстегивал ее кофту,  судорожно развязывал поясок ее сарафанчика...
- Зачем? -  выдохнула она обреченно и жалобно.
- А затем... что люблю тебя, давно люблю  тебя, я хочу, чтобы ты  знала...
- Нет, Тошенька, нет...Что ты делаешь?
-Прости...
Блеснуло  серебром  ее летучее тело при мерцающем лунном свете. Антон не замечал, что  она  худоба-худобушка, он внимал  дивные линии ее тела, наливающегося неведомой силой очарования, и вмиг-мгновение  потерял все свое зрение...Тоня инстинктивным движением  тонких рук прикрыла  матовые груди с темными точечками сосков... выставив на  его мужское обозрение всю себя. Видимо, так испугалась внезапных необъяснимых порывов Антона, что разом лишилась сил к сопротивлению.
Она упала навзничь, потерянно распластав на травяном ложе тонкие нежные ноги, сомкнула на животике руки. И притягивала- притягивала  его замутненный, безумный взор. Низ ее живота едва-едва прикрыт стыдливым пушком, отчетливо розовело девственное лоно. Антон со стоном навалился на растерявшуюся девчонку, коснувшись пробудившимся чувствительным острием своего тела  вожделенного лона.
- Антоша, не... я должна остаться девчонкой. Из школы меня выгонят, если...
- Какая школа? Нам отсюда не выбраться. Мы остаемся навсегда...Я люблю тебя, я так люблю тебя, я хочу умереть, умереть... твоим мужем...
- О чем ты, Тоша? Врачиха узнает и никому не сдобровать. У нас скоро очередное обследование. Ты понял, Тошенька? Руки наложу.
Но слова эти только разожгли его чувства. Он уже плохо владел собой. Антонина, собравшись с силой, вовремя увернулась от атаки и встала на колени, нечаянно, в сладком изнеможении, защищаясь, целовала тонкими губами выпуклую горячую грудь, живот, впилась в его тело, захлебнулась...
- А-антоша...милый... Зако-кон- чу только школу, я буду вся-я твоя-я, про-сти, что не могу принадлежать тебе... Подожди и я буду вся-вся твоя...
- Чего прощать? - выдохнул он вопреки взаимопониманию и близости. - А есть ли у нас время? Мы живем только в пространстве, а временем нашим, данным богом, распоряжаются темные личности. И неизвестно, что с каждым станет сию минуту. Люди боятся ведунов, потому и боготворят их. Наши люди плоские.Когда мы одни, тогда мы свободны. Плохо.
-Конечно.А как-то иначе?
Они встали, оделись и вновь двинулись в неведомый путь, чтобы только не оставаться на одном месте, ставшем для них ловушкой. Страха больше не испытывали. Ведь то, что произошло между ними, сблизило их, породнило. Но исчезла между ними невидимая стена и какая-то тайна, которая до сих пор беспокоила их сердца и души.
- Антоша, ты никому не расскажешь о том, что было?
- Чтобы себя потерять?
Он начинал догадываться, почему они никак не могут выбраться из лесной чащобы. Они случайно забрели в зону, в затрепную зону, из которой трудно выбраться из-за отсутствия каких-либо ориентиров. Ходили слухи, что где-то здесь недалеко зиял на теле земли огромный разлом, каньон, где расстреливали после революции всех, попавших под горячую руку новой власти, что возобновились расстрельные ночи в конце 1929 года, продолжились в 1937 и прекратились кровавые оргии власть предержащих в день похорон Сталина. Каньон превратился в овраг, который использовали под санитарную чистку лагерей, проводившуюся периодически для поддержания в них нужного режима. Безнадежных инакомыслящих или отщепенцев тайно сбрасывали в овраг, предварительно проломив штыками или пулями черепа. Трупы даже не засыпали. На них укладывали новые трупы, которые за минуту  до казни были  солдатами добровольческой армии, зауральскими казаками, алаш-ордынцами, бывшими белыми, бывшими красными, но русскими, украинцами,поляками,корейцами, немцами, латышами, обреченными и побежденными. Фортуна ли немилосердная отвернулась, то ли земные боги разгневались...
Не смолкали слухи, что в этот овраг сброшены  тысячи и тысячи живых и убитых. В годы войны  сюда сбрасывались  трупы, вывозившиеся со строящихся объектов подготовки упреждающего удара по внешнему врагу... Прячут здесь социально-опасных элементов...Был каньон, потом он стал оврагом. Весной трупы, словно живые немые, выползали из-под земли, свидетельствуя о страшных событиях, происходивщих в пространствеи во времени... “Мы у этого оврага...” - похолодел Антон от страшной догадки. У него онемела душа.
- Тоня, теперь я знаю, как выбраться отсюда. Тут справа от нас должен зиять просвет, теснина, по ней везли на воронках приговоренных. Через нее мы и выберемся. Говорят, что в трясине дороги нет. Дудки!
- Хорошо бы... Я знала, что домой мы все же вернемся.
Они взялись за руки и храбро двинулись было к таинственному просвету в лесной чащобе.
И тут они были пойманы и облиты лучами фар. Горбатая машина остановилась с визгом, открылись черные дверцы ее и вывалились трое в штатском и кепках с широченными полями.
- Как вы здесь очутились, ребята? Кто вас сюда направил? С какой целью? Отвечать, быстро, - строгим голосом приказал плотного телосложения мужчина, вынув из внутреннего кармана пиджака черный пистолет.
- За грибами...-пролепетал Антон.
- А-а-а...-закричала Тоня. Высокий мужчина без раздумий сжал ее шею жесткой рукой и приложил прокуренную ладонь к ее губам.
- Замолчи, детка!
- Может, в расход  и дело с концом? Где гарантия, что эти слизняки не наведут на овраг? - вслух рассуждал третий, среднего роста средних лет мужичок. - Не хватало нам неприятностей.
- Жалко все ж... - проронил тот, с пистолетом.
 - Их будут искать и забредут сюда...
- А волнения? Забастовки? Такая катавасия начнется, если узнают про овраг. Не лучше ли размазать этих слизняков, чтобы не укладывать в штабеля трупы? Сбросим в овраг и все дела. Рыщем целый день, во рту росинки не было. Домой еще час езды. Ну что с этими фигурантами делать? Разве что вырвать языки?
- Вот что, голубчики, держите язык за зубами. Вы умеете молчать? - спросил тот, с пистолетом.
- Будем молчать, - прохрипел Антон.
- Там в овраге покоятся враги наши... Они нанесли вред государству. И их постигла кара.  Давайте оставим  их в покое. Забудем про них. Мертвые не живые, чем меньше их тревожим, тем лучше. Едемте с нами, мы довезем вас до развилки. Но нигде ни слова об увиденном. Ничего не видели, ничего не слышали. Мы вас в любое время в любом месте из-под земли достанем, коль нарушите слово. Поняли? Тогда уж точно  превратим вас  в глухонемых.
 

- Да, как не понять? - с трепетом в сердце отозвался Антон, которого втолкнули в машину. И без  убедительных доводов было ясно, что не подчиниться - навлечь новую беду. Тоню  подхватил было  на руки высокий мужчина. Она испугалась по-настоящему, с ней случилась истерика, а это вызвало у ночных ищеек новый приступ ярости.
- Успокойся! - прошипел высокий. - Или я вот счас... имею приказ!
- Тоня, милая, все хорошо, - вымолвил с тоской Антон, опасаясь нового безпредельного самоуправства  гебистов. - Я с тобой, Тоня!
Но она не смогла успокоиться и тогда высокий мужчина вытащил из внутреннего кармана шприц и сделал ей в руку едва ощутимый укольчик. И Тоня моментально успокоилась, опрокинулась на спинку сиденья, отключилась. Антон не успел даже отвести шприц.
- Что вы вытворяете!
- Проснется через полчаса, ничего страшного.
Машина летела по бездорожью на бешеной скорости. Хозяева ее молчали больше, изредка обменивались между собой отрывистыми репликами.
- Там, люди Хрущева согласовывали с госбезопасностью вопрос об освоении целины?  Похоже, что нет. Что  они там  насогласовали? Тут одни сплошные зоны, а людей со своих очагов сгоняют. Зачем? Чтобы  разболтали о том, что было и не было? Узнают за кордоном, такой вой подымут... Тут своих зеков хватило бы, чтобы без шумихи распахать целину, только  б  дали им технику...
- Но не свободу, иначе все разбегутся. Конечно, усилить бы  контроль.  Ввести карантин.
- Это уж точно! А овраг пора сровнять. Чтоб никаких следов!
-Раскопают когда-нибудь  и узнают.
-О цене непримиримости? Или вероломства? Или ненависти? Враги народа  верили до последнего, что органы их защитят!  А их всех по одиночке - кхх! - за  такое доверие...Нас в органах двадцать тысяч решительных, а извели миллионы! Уникальный опыт. Не скупимся. Обучаем тайно  кадры для ближних и дальних зарубежных. Надо воткрытую.
- Разглашать тайну не следует. Сколько техники понадобится, чтобы сровнять эту прорву?  Такой техникой  можно построить  еще два  Днепрогэса!
-Какой Днепрогэс? Техники не хватает. Содержать всех в зоне и около. Временно приостановили  строительные работы... в АЛЖИРе, Карлаге, Воркутлаге, но вопрос надо решать, иначе... бунт, восстание. Народ в лагерях и за лагерями доведен до отчаяния, он истерзан репрессиями, но не сломлен. Ждут мировой революции.Но прогнозы неутешительны. Страна в окружени. И ее защитит народ, который ждет какого-то послабления...Дошло до мудрых. Объявили освоение, призывают исправить положение. Ссыльные без этой помпы и освоили б дикую степь. Им эта целина знакома, кровью досталась, хе... Зачем же сгонять миллионы людей хоть и легально, а больше обманом?
- Как зачем? А затем! В центральных регионах России назревали голодные бунты, вот и надо было как-то разрядить обстановку. Но, как всегда, перестарались божьи одуванчики. Устроили новое великое переселение народов! А не надо было этого устраивать. Побоялись. Конечно, народ непобедим, а он из кого состоит?  Из элементов. По одному да через сито, за месяц ополовинили б сей народец! Народ сей стал бы шелковым, с ним будущее строй, Копай  копай -  все едино, все нипочем. Прибавили только нам работы. О своей шкуре пекутся. А нам своя дорога. Ну что ж! Попросим Шумилиных  присматривать за контингентом.
- Да и Буторин должен войти в наше положение, помочь. Ведь его отец в центральном аппарате МГБ работает. Видимо, сестры Шумилины  информируют Буторину-старшему. Коль отец знает,  то и сыну что- то передается. Ну, мороки с этим сбродом. Сорняк надо вырвать с корнем, иначе нельзя. Ну вот, приехали...
Хозяева машины высадили Антона и Тоню, взяли с них слово о том, что не было этих суток в их жизни, и исчезли в рассветной мгле.
Потом срочно поставят посты на въезды и выезды в зону и из зоны, туда целый год будут тянуться вереницы самосвалов с песком, глиной, разбитыми бетонными плитами, битым кирпичом, гравием, щебнем. И никто никого не будет расспрашивать, для чего, для какой цели все это. Значит, так надо, значит, так должно быть и не стоит лезть туда, куда не положено и не просят... Чем меньше знаешь, тем лучше. Тот, кто не умел держать язык за зубами, лишался головы...
- Антон, я не могу идти, - захныкала Антонина. - Давай уж до рассвета здесь останемся. А то еще вновь попадем к этим. Точно, не простят.
- Верно. Уж забрели мы туда, куда и черту нельзя. Обошлось. Я не понимаю, зачем так нужно сохранять тайну об этом жутком овраге? Как будто можно утаить это? Но если туда свозили врагов и вредителей, почему же это надо скрывать? Почему же в стране столько врагов и у них одна дорога? Красный яр. Черный яр... Одним - ад, другим-рай. Разве это можно?
- Этого мы никогда не узнаем, Антоша. Те, что в овраге, уже ничего не знают, а мы знаем. Оказывается, сестры Шумилины... Говорят, будто они гулящие. Нехорошие какие!
- Хотят разбогатеть. Они приехали первым эшелоном. А мы-то думали, все сюда с добрыми намерениями... Да нет... Над полем часто кружат черные стаи. И пойми... Одни очистить поле желают от сорняков, другие поживиться злаками.
- А многие ведь не знают, кто такие Шумилины.
- Узнают  когда-нибудь.
- Неужели и Буторин?
- Ну, спи, Тоня... А о том, что с нами приключилось, конечно, никому ни слова. Время такое. Может, лет через двадцать - тридцать все будет по-другому, а не очень-то в это верится... Есть две жизни в этой жизни. Мы нечаянно забрели в другую жизнь, а нельзя было... Туда может забрести Буторин и...
Но Тоня не слышала этого, она забылась в  коротком сне.

Глава 2
       
В кабинет Вячеслава Михайловича Молотова неожиданно вкатился Никита Сергеевич Хрущев, один из главных секретарей партии, но проявляющий неуемную активность в государственных делах  сразу после смерти Сталина. Перед Сталиным  Никита  Сергеевич только и мог, как плясать гопака. А теперь  обходит  кабинеты членов Политбюро ЦК партии как хозяин, не иначе. Правда , такой обход   объясняет  необходимостью сплочения рядов. И сейчас  озабочен тем же...
 Но Молотов не подал и виду. Он оторвал взгляд от кипы папок, только сверкнули стекла пенсне.
- Вячеслав Михайлович, ты мне посоветуй, что делать с очагами напряженности. Взгляни на карту. Надвигается голод, а это может привести к бунту.
- Голод - это частности. Недороды  на  Руси  не новость. Полистай  “Повесть временных лет”. Ну и что?- сухо проронил Вячеслав Михайлович.- Вы же завели речь о снятии очагов напряженности... Надо думать, прежде чем говорить...
- В Казахстане лагеря, зоны, ну  это самое...тюрьма народов... Среди лишенных прав  есть и  русские, а как же. Но другие русские выполняют там консолидирующую роль.  Я бы хотел, чтобы они были вместе со всеми, а не над всеми. Сталин совершил политическую ошибку, выпячивая величие одной нации, на что никто и не покушался! Надо  исправить ошибку.Я Маненкову говорил об этом...Сталин ошибся,  мы должны исправить ошибку, иначе завтра мы не ...
- Никакой ошибки Сталин не совершил, вы это оставьте,- вспылил всегда  невозмутимый Молотов.-  Иосиф Виссарионович  жертвовал малым, чтобы отстоять главное. Он там, в зоне испытывал оружие возмездия, чтобы защитить... консолидирующий народ. Он отвел ему роль судьи. Это стратегия. И не надо  исправлять линию...Перегибы  - не ошибки, они - перегибы стратегической линии.
-.Да бог с вами, вы ведь знаете, сколь дорого стоили эти перегибы... Так вот надо, чтобы  преобладало там русское население, культурное, передовое. Я за то, чтобы  направить  часть рабочего класса и крестьянства и интеллигенции из  европейской России.Провести среди них  работу. Не откладывать.
- Оголять центр?- Вячеслав Михайлович мотнул крутой головой и чуть было не слетело  с переносицы пенсне.- Не понимаю.
- А что с ним сделается? Уже сюда никто не сунется, а Казахстан и Среднюю Азию мы можем потерять, если не примем меры.
- Так - так.Интересно...
- Интересно? Так слушай...
- Ну, что вы  скажете?
-  Направить массы по мобилизации.
 -То есть насильно. Это мне знакомо. Эффекта не даст ожидаемого.Вы вспомните  коллективизацию...Провели сплошную коллективизацию и  пять лет страна голодала. Мы  загоняли людей  в новую жизнь, а надо , чтобы они сами туда шли.
-Хорошо.  Поставим  перед ними  благородную  задачу - себе хлеб и Родине!
- Я возражаю. Добром это не кончится.
- Для кого?  Ладно, Пленум  рассудит...
- Зря все это. Просторы  давно осваиваются. Вспомни переселенцев  прошлого века. Да тех же казаков. Далее, лишенцы, выселенцы, уклонисты. Они все там облагораживали землю, облагораживали  себя. И  ведь еще  исконные земледельцы-корейцы. Вы  можете этого не знать. Я занимался  депортацией  корейцев   с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию. Поройся в особой папке, найдешь  постановление Совнаркома и ЦК партии от двадцать первого августа тридцать седьмого года. Там все было предусмотрено. Ну, расселили группками , рассредоточили по районам, даже семьи  разъединяли, чтобы  не отвлекались на  вольности. И что же?  В Узбекистане наладилось рисоводство, в Казахстане овощеводство...Эти республики кормят себя. Ну и прекрасно.
-Не спорю. Но республики должны  кормить  весь Союз.
- Не надо, чтобы кто-то кого-то кормил. Но и не надо оголять центр. Это  когда-нибудь  приведет к политическим потрясениям.Хлеб дорог, но покой дороже.
 - И все же не убедил. Что ж, Пленум рассудит...

Уже глубокой ночью Буторин Николай Васильевич возвращался домой, в райцентр, после собрания в спецхозе, где только что избрали его секретарем парткома. Спецхоз - самый обыкновенный трест совхозов , то есть территория размером с Бельгию и неразбериха, а не отлаженное хозяйство.Поди разберись, что к чему, что почем. Придется! Завтра. А сегодня  Буторин  возвращается домой в райкомовской “Волге”. Видавшая виды “Волга” виляла по ухабистым переулкам, ища   лучами беспокойных фар  обычный сельский дом  со ставнями., разве что...
- Ой, Николай  свет Васильевич, как вам не ай-ай свою хату не отличить,- колокольчиком звенел шофер Троша. Поправился:- Потерять...
- Я тебе говорил: заезжай по дороге, не  заблудишься, - раздраженно...доброжелательно густел голос Буторина, - а ты не послушался.
- По главной дороге и слепой пройдет - найдет. А попробуйте определить свой дом  по тыльной  стороне, со двора. Фасады разные  , а  задки одинаковые у этих домов. Трудненько вам придется в спецхозе,  с поселениями, выселками, займищами, там петель-стежек  столько, что и ясным днем не разберетесь, что куда и что к чему. А с тыла вести бой труднее. Какая вас муха укусила? Сидели б себе в городке и  в ус не дули.
-Муха большая, беспокойная,- поправил Буторин,- а тебя, Троша, не укусила?
Засмеялись.
-Тебе не все  равно, какая меня муха укусила,- ухали над ухом водителя густые буторинские  напоминания:- Я это знал...
- Нет, не все равно. Озаботили... С вашим уходом я на бобах остаюсь. Мне не с кем балакать. Все солидные, грозные. С ними нельзя , неудобств много.  Обидятся еще, мол, куда ты лезешь со своим  курносым носом в  дела государственные?  Так меня превратили в робота. У меня даже  имени нет. “В город,”-  даже не глянув на робота, крикнет солидный  мужик с портфелем, с трудом  влезая на заднее сидение. Зачем ему смотреть на робот? Робота, что ли, не видел! Ну, безымянный робот ведет машину, а  пузотер приятно посапывает.  Ну, почему так? Понятно, у каждого жизнь со своей шероховатостью. Но какое там равенство! Разве что на одной земле ходим, и опять же, кто под богом, а кто без бога.
- Наш второй секретарь - любитель сновидений, привидений, приключений, это ты верно заметил. Пора показаться нашему дому, как ты думаешь? Стой, вот он, наш красавчик,- облегченно вздохнул Буторин - Что-то сегодня устал, спать хочется.
Лучи фар разом пересчитали ребра бревенчатого дома,  подрумянили его бледные заплаканные окна и  подрубили стволы тополей. Но окна  те же и на месте. И тополя по-прежнему  мерно шелестят листвой. И небо  все то же, худое, дырявое...
Буторин быстро попрощался с Трошей, и, пошатываясь, побрел к калитке. Постучал, как дятел, в раму. Зажглась лампочка, и увидел в  окне милый силуэт жены в глубине комнаты. На ней короткий халат...
И только теперь он  испытывал некий страх и какую-то вину перед нею, а почему - объяснить не мог. Да и время... Вот раздаются звуки е тревожных шагов, которые почему-то гулко отдаются на сердце. Шаги смолкли. Звякнул крючок, жалобно запричитала дверь. И тотчас долгожданный сердечный пароль:
- Коля, ты?
- Да, Анжела, это я, открывай.
 Робко последовал за женой. Она по привычке провела его на кухню, приговаривая: “ Сейчас разогрею суп,  картошечку с  ветчинкой, кофе кончилось, чай...”
 А он тяжело  оседлал табуретку, уронил голову на стол, мгновенно уснул.
Голос жены, раздававшийся откуда-то сверху, разбудил его:” Избрали тебя?” Виновато глянул на жену. Анжела тревожно-невольно сникла, мягко прислонилась к спинке кухонного шкафа - тонко звякнула посуда. И, конечно же, он встревоженно   заметил, что темные глаза жены набухают влагой, и какое-то  запоздалое чувство  сожаления и сострадания  к жене  охватило его.   Он расстроился совсем. Снял роговые очки, протер стекла очков  чистым носовым платком и замер, словно в ожидании приговора. Тихо в доме. По-особому тихо. Как будто в доме , в комнате лежит покойник. И душа Николая Васильевича  как будто покорилась  этой тишине. Анжела крепилась-крепилась, подогревая вновь и вновь  картошку, не выдержала,  расстроилась вконец, ушла... спать, не пожелав спокойной ночи. Тут только он  как будто вспомнил, что надо ужинать, ведь и обед пропустил из-за этого  внеочередного перевыборного, “портфельного” собрания! Но есть не хотелось.  Заставлял себя. Одолел одну рассыпчатую...
Ел карфелину с закрытыми глазами. В них - атласное...обиженное лицо Анжелы. И уж совсем перестал он двигать ложкой в тарелке, когда из  комнатки донесся приглушенный плач. Встал, робко прошел к жене. Она  лежала на тахте и рыдала. Рыдала горько. Буторин осторожно коснулся  дрожащей ладонью ее  волнующейся спины.
- Не упрямься, едем. Анжела, ты должна понять, что...
- Опять в глухомань, в пустоту  торричеллиеву, в вакуум даже, не в дыру. Ты  что же это, так что же это?  Тут даже не могут принять алмаатинскую телепрограмму, я не говорю о московской. Не видела игру Рихтера... Я умираю как пианистка.  Ты затащил  меня в  лагерь. А теперь и вовсе в  тюрьму меня  запихиваешь,. За что же меня так? Не лги.  этой тюрьмы  ты  меня не вызволишь никогда. Измываешься над о  мной? Ты обманул меня. Ты обещал не это...
- А люди живут, трудятся... в этой тюрьме, тьфу, в этом  каньоне,.такая судьба. А чем мы лучше?
- Да им деваться некуда.  Что еще? А я слабая, плохая, но я не хочу туда, в никуда. Не хочу. Чем я провинилась?
 -Провинилась...
-Ты о чем,
- О том...

Николай попал на одну из студенческих сходок. Конечно, неслучайно. Беспокойная натура жаждала чего-то... Собралась  разношерстная молодежь, которую никак не назовешь золотой. Задавали тон студенты  университета, младшие научные сотрудники, комсомольские работники...
 В  этот раз собрались в четырехкомнатной квартире с высоченными потолками, в квартире профессора  истории. В квартире этой  жил один из наркомов промышленности, но  однажды его  обвинили в  увлечении  буржуазными веяниями, и  он исчез, и семья его  исчезла, не  оставила никаких следов... И квартира досталась  молодому ученому, успешно разоблачающему норманскую теорию  древнерусской государственности. Об этом  малоизвестном ученом было доложено  Сталину и  сей ученый из коммуналки перебрался в  апартаменты  изгнанного из рядов и постов наркома. Профессор отсутствовал по уважительной причине. Он уехал на несколько недель в Киев читать лекции  по историографии Древней Руси.
Принимал  гостей сын профессора доцент пединститута. Доцент специализировался по новейшей истории и ему было интересно  встречаться  со студентами вне аудиторий и кафедр, чтобы узнать мнение...
- Сталина нет, но он с нами.  Сталин как Зевс  жив,  жив  в общественном сознании. Он долго будет нашим условным рефлексом... Пройдет три поколения, когда этот  условный рефлекс  вытравится из  коры полушария .А может, никогда. Мы  же сталины...Страна не развалилась, потому что мы все - сталины.
Доцент  высказывался  довольно смело и откровенно, наверное, потому, что чувствовал за спиной  крепкий тыл. Отец ученый с мировым именем , и любое  вмешательство в  его семейные дела будет воспринято  мировой научной общественностью  как беззаконие и произвол.  Но может быть, доцент  не был  смелым и храбрым,  он лишь провоцировал  гостей на  смелость и откровенность.
-Мы  хамелеоны,- возразил  Пак Сергей, смуглолицый  черноволосый юноша в роговых очках.- Стоит только появиться  новому вождю, мы  перекрашиваемся  под нового, становимся  святее папы.  Какая , простите, основополагающая идея, что взята напрокат у разрушителей мира? Идея одна - сильная власть. Красная армия всех сильней! Идея власти - сила. Я будущий врач-инфектионист, а не знаю, как лечить  больного, если все общество заражено. Ситуация экстремальная. Человек заразился, ему нужен покой, его надо класть в стационар, а  власти  имеют к нему претензии. Разобраться надо, насколько он лоялен  к  существующему строю.  Почему-то человек должен быть предан к  существующему строю. Это  надо выяснить в первую очередь. Мол, пусть врач подождет. Дядю моего  с больничной койки  перевели на нары. Отец-то избежал  такой участи, преподает в энергетическом. Почувствовал, что вокруг него накаляется обстановка, и  уехал в экспедицию на все лето. Вернулся, а  никого  в институте не застал. Власть  не обманешь, но  лучше с ней не спорить.
- В том-то и дело. Сталин  осознавал, что власть имеет окраску, красный цвет в данном случае. Более того, власть должна быть сущностной, то есть должна иметь органическую идею, духовную субстанцию. Умы великие такую идею выстрадали, но это в сущности пособие по госустройству. Диктатура большинства над меньшинством, осуществляемая железной рукой. Все продумано, все хорошо, но в этом учении нет жизни, души.   Неслучайно , Сталин  хотел заменить  западную идею русской  идеей. Не успел,- решил продолжить дискуссию  Николай, внимательно выслушав  Сергея Пака, с которым был давно знаком по комсомольским делам, и только.
- Стоит ли сожалеть об этом?  Не смог бы заменить , пусть даже был гений. Заменить содержание формой? Возможно заменить экономику  политикой, решать экономические проблемы  политической  волей? В искусстве стало возможна замена формой содержанием. Национальная по форме, пролетарское по содержанию. Язык что - форма? Предлагают культурный синкретизм при доминировании одной идейки. Можно ли ускорить ход развития природы волей, не вызывая катаклизмы?
-Невозможно, но заманчиво,- сказал Николай.- И все эти потуги от ложной идеи.Но сейчас речь не об этом.
- Все слои стали политиками, угадывать линию,- продолжал Сергей.-  Не угадаешь - потеряешь. Не потому ли  так много оказалось за чертой? Это как неизвестная планета, много слышали , мало знаем, но  притягивает  твою душу и сердце.Это и страшно...
- Как это?- уточнил доцент.- Сергей, уж не сгущаете ли вы краски? Невинные туда не  попадают.
 
- Значит, человек виноват в том, что родители его  русские. поляки, корейцы, венгры, индейцы из племени майя ? Если так, то о чем нам говорить?- вспылил Сергей. -Так было при правлении тридцати тиранов. В муках родилась страшное дитя. Но ее поразит сепсис.
Он  снял  очки, потряс ими  перед растерявшимся доцентом, неожиданно замер , сник. На лбу заблестели капельки пота.
- Я не слышал, чтобы говорили, что  нужно поднять разрушенное войной экономику, сельское хозяйство, повысить продуктивность  полей и ферм ,- подхватил  нить разговора Николай, придерживаясь своей, особой  линии. -  Но говорят о коллективизации. Согнали людей, заставили подписать коллективный договор и  требуют от них  через уполномоченных  хлеба, молока, яиц! Какой хлеб!Какое молоко? Наше общество ненормально. И мы ненормальные, коль не замечаем этого...
- Потише, Николай...
-Подписали  договор кровью. Это уж точно. .. Уж лучше бы позволили человеку колупаться на своем участке, но  собирали б подушную подать...Это не свобода, но все же...
- Ну, милые вы мои, говорите, да не заговаривайтесь, -  поспешил перевести серьезный тон беседы на шутливый  хозяин  квартиры. - Стынет чай. Отведайте клубничного варенья. Клубника со своей дачи. Сорт? Сорт дачный. Отец вывел этот сорт. Ему даже свидетельство выдали. Он считает, что  его клубника важнее его  трудов  несторовых. Фолианты поедят крысы и мыши, а клубнику эту как-то  отведали соседи и  признали: “ Сладка клубника!”
- Конечно, на своем участке  душа  радуется,- поддержала Жаночка, яркая девушка. - Жаль, что  старшие товарищи не приемлют этого. Родители мои  знали одну корейскую семью, Сергей  подтвердит. Учились молодая чета в университете народов Востока. Дипломы получили, молодым у нас везде дорога.  Она в издательство   редактором, он в аспирантуру поступил. Житье трудное, на редакторские гроши да на аспирантские  крохи не проживешь. Нашли выход из ситуации  пиковой... Самозванно они обрабатывали огородик, превратили его в райский уголок. Но где? В черте Москвы. В лесопарковой зоне!  Естественно,  этот огородик ликвидировали,  но  и  любители свежих овощей куда-то пропали. Я  поинтересовалась,  ничего утешительного не узнала.  Власти проявили решительность в искоренении заразы.  Не во властях  дело. Они поступили законно. Потому-то на  пашне  сорняк.  Она  казенная.Когда свое - то любо.
     На нее обратили внимание. Красива - это очевидно. Но умна ли? Жаночка Доброва была известна во  многих кругах, хотя  всего-то  завсектором райкома комсомола. Однако же   должность эта  позволяла  ей открывать пионерские лагеря, молодежные  вечера, а она жила  этим.  И сейчас она  участвовала , нет, открывала  неофициальный семинар на злобу дня. И  довольно удачно сымпровизировала вступительную речь!
- И дорого,-  вторил  ей  Николай.
- На своем участке  ты сама себе хозяйка. Но нам не стоит разводить хозяйчиков, -вдруг заключила  Жаночка, противореча самой себе.- Только-только изгнали кулаков, взялись за середняков, а теперь на участках  приусадебных  разводим подкулачников? Прав Николай, к беде это. Кулаков сослали в дальние края. И новых кулаков шлют туда же. А кого же сюда? Дабы не превратить страну  в черную дыру... Это предостережение...органам по оргнабору и переселению.
- Я не понимаю тебя, Жанна.
- Чтобы понять, надо нам с тобой пуд соли съесть,- пошутила  девушка.
- Так  попробуем,- усмехнулся он.
Николай вызвался проводить ее. Он  был изрядно выпивши, в голову лезла всякая  дребедень.И дурачился  помимо своей воли, с каким-то  азартом, ему не свойственным. И удалось ему  развеселить чернобровую кареглазую  Жаночку,  уж  больно любящую порассуждать всерьез о   жизненных проблемах...
- Коленька, наговорили мы таких  вещей, что ... Вы уверены, что обойдется?
- Черт не выдаст, свинья не съест... Но ты-то  Жанна Д` Арк!
- Если бы...
- Тогда, тогда ты... загадка.
-Которую тебе не разгадать...- нервно усмехнулась она.- Ты ничего не замечаешь, устроитель чужих счастий...
- А ты  не смейся...Ведь от чужих счастий и твое счастье...Скажи, что не так.
-Ты хочешь продолжить спор здесь, на улице? Идем, Ник.Давай побродим по ночной Москве. Домой тебе нельзя, ты пьян...
В полночь только Николай  довез  на  такси    Жаночку Доброву   до ее  родного подъезда и вдруг... поднялся вместе с  очаровательной спутницей ( как будто только сейчас и заметил , почувствовал это очарование )  на двадцатый этаж высотного дома.
-  Можно  взглянуть  на панораму ночной  Москвы?
-  Почему же нет? Только поздновато. Пойдем, чаем  с вареньем угощу, согреешься.
- Я на минутку... Небось, родители  беспокоятся, что тебя  нет дома? Наверное, обзвонили всю Москву и Московскую область.
- Конечно, если б не знали, что я в  открытиях и премьерах. Однако участь затворницы меня никак не прельщает.
- Ты  говоришь загадками.
- Разгадка проста, -сказала она со смехом, про себя подумала:” Всем грозят неприятности. Стены ведь прослушиваются. Вовремя увела Ника. Я должна спасти Ника, даже если ...”
Жаночка жила одна. Родители  уехали  в загранкомандировку...
-Жаночка, до свидания, увидимся завтра...на семинаре у Краснопевцева.
-Куда ты? Чтобы увидеться завтра. нужно  переждать ночь,- промолвила она и притянула к себе Ника.- Самое безопасное для тебя место у меня...Утром и пойдешь. Постелю  тебе на диване.Пусти...
Дальше Николай плохо помнил. Он путал Жаночку с  Анжелочкой, упрямо заключив  ее в жаркие объятия...Она могла оттолкнуть его, выставить за дверь. могла, но тогда Николай может и не дойти до дома. Оставалось одно - бороться...
-Анжелочка дорогая...
- Ник, милый Ник, ты так хорошо говорил...
- Анжелочка... ты невинная как девочка лунная...
- Я девочка.... оставь меня... у меня жених...о, как больно...не уходи...
Он расстался с нею под утро...
-Прости, Жанна, что произошло  несчастье и я тому виной...
-Ты о дефлорации?- нервно хохотнула она.- Это, конечно, ужасно. Мой жених этого не простит. Но я счастлива, что  с тобой ничего не случилось...- и заплакала.- Она знала, что  все участники сходки арестованны. -И ничего не случится.
Николай вышел на лестничную площадку и столкнулся с Виктором, молодым парнем, с которым  встречался на комсомольских слетах. Николай догадывался, что  Виктор работает в МГБ. “Все члены партии должны работать  в органах или на органы”. Виктор из первых. Конечно. Это видно. Он смотрит на тебя свысока, хотя  ростом  не вышел. ..
- Заблудился? - выдавил Виктор сквозь зубы, боясь услышать  его торжествующие слова  как  приговор  его затаенной мечте...
-Честно говоря, да... сожалею.
Виктор залепил Николаю пощечину.
- Ты...ты ,мерзавец, украл у меня невесту...
- Какую невесту?
- Жанна моя невеста...
-Да, не украл я ее...
- Ты же провел  с ней ночь, честь забрал...
- Ну все ты знаешь ... следил, что ли?
- Узелок  такой, что...  У тебя жена красотка неслыханная...Хоть взглянуть б краем глаза.   Долг платежом красен. Вызову  ее на беседу  о музыке.Не удерживай. Кончится высылкой, если...
Тут  не выдержал Николай-  залепил  цинику   пощечину.
- Ладно. Ты пожалеешь об этом...-прошипел Виктор.- Накрыли всех застольщиков, как положено...Ты блистал, конечно. Поэтому она тебя увела?
Николай понял, что Виктор попытается исполнить свои угрозы. Это серьезно. Это не смешно.  Тем более, что  домогается  любви его жены и еще чинуша в аппарате ведомства...Как противны не владеющие собой мужчины, и опасны!
Понятно, если он  не примет срочных мер, то...
“ На кафедре испугались и  предложили поменять тему по археологии. Жаночка проболталась...Уехать, немедленно уехать, пока эти  мрази не   вываляли нас в грязи... Здесь мне все опостылело. Отец  отгородился. Занял  отдельный кабинет с портретом Сталина в золоченной раме... А мать там где-то, жива ли, мертва, где могилка ее... Отец ее не дождался, женился, но  детей нет. Но и меня-то  вспомниает через силу, некогда. Он солдат партии, и я то же в партии,  только  мы на  разных путях...Узнает отец, что я на сходках бываю, захочет мне внушение сделать. Нет, не надо.. Надо уехать, к чертовой матери...пока  тебя не изгнали..”.
- Анжела, перестань...
- Что? Как ты смеешь так кричать? Мне  уже тридцать. Понимаешь, тридцать. Все уже, - прошептала она сквозь рыдания.
 -Положим, не тридцать, а двадцать пять, - строго заметил Николай Васильевич, стараясь поймать руку жены. - Тебе делать нечего и поэтому считаешь года?
- Все равно  тебе двадцать восемь, и мне двадцать восемь. А это тридцать. Запер меня в темнице. Чем я перед тобой провинилась? Подумать только, молодость провела в тюрьме. А старость  уж стучится в сердце.  Не та мудрая старость, а  безрадостная одинокая жалкая старость .
- Оставь! Надоело! И Генку разбудишь,- воскликнул  внезапно Николай Васильевич и сам не ожидал этого взрыва, но  разошелся, разъярился, взорвался:- Надоело все, все, все! Все эти стоны, слезы,  напрасные упреки. Я этого не  понимаю, не приемлю, не признаю. Можешь, если  на то пошло, вернуться к  маме-папе. Силой не удерживаю.
Анжела притихла. Испугалась она чего-то. Никогда еще не  видела мужа таким  расстерянным и беспомощным . Однако  полыхал он гневом , пламенем душевным,  да отчаяние  затронуло его  сильное сердце. Николай не договаривает. Он  хранит в себе  какую-то тайну. И он  испугался , когда она  провоцировала его на  откровенность. Хранит в себе тайну, держит камень за пазухой. И еще возмущается, когда она  высказывает  свои сомнения, делится  своими догадками!
- Никогда не выслушаешь человека, - с укором шептала она, - как ты с людьми  работаешь? Ты, ты... тиран. Разбойник...Тебя направили...Никто тебя не направлял. Ты сам этого хотел- первенства Быть первым, быть на виду... Но для этого надо родиться. Ты  умный, добрый, порядочный, но тщеславный. И осмотрительный. Что тебе с властью делать?  Тебе хочется вкусить власти, а она  от тебя...  Ну зачем ж? Ты же не вампир...
Исчерпав весь запас злых слов,  то есть злых  чувств , Анжела тихо всхлипывала. Николай Васильевич с острой болью в сердце обнял глазами  разнесчастную, убитую  горем жену в короткополом халате, обнажавшем длинные  стройные ноги,  отвел свой  неспокойный взгляд  куда-то в  пустой потолок,  боясь вызвать в Анжеле новую вспышку гнева и  отчаяния.  Прошел в смежную комнатку, подошел к детской кроватке, замер. Геночка,  шестилетний сынишка, спал  беспокойным сном, метался в постельке. Весь в него, в Николая Васильевича, его, его гены , если они есть., если уж верить заокеанским ученым. Уж что говорить, передал  Николай Васильевич своему сыну  все то, чего он  не хотел передать. Неуемную задиристость и  эгоизм. Но увы! Яблоко от яблони далеко не падает. Видать, набегался сыночек за день, умаялся. Сейчас видит какой-то страшный сон. Кричал, кому-то грозился. С кем-то  дрался  во сне ,  защищался...
Буторин старший улыбнулся. Все его,  буторинское. И русые волосы, крупные черты смуглого лица. Только глаза - Анжелы,- глубокие, синие, которые  становятся темными в минуты  отчаянные. Эх, сынишка! Знал бы ты, как  папка твой  страдает понапрасну, ни за что ни про что обреченный на муки! У тебя свои заботы, у мамы твоей свои заботы , а у меня  о  вас  тревожные думы , я  с вами, но я одинок, потому что вы неслухи мои неисправимые...
Анжела видела  сквозь слезы, как Николай мысленно разговаривает с сыном, и  вздохнула, пересиливая икоту. И перестала лить опротивевшие ей самой  щедрые  женские слезы. Его не разжалобишь. Муж всегда  закрывал свою душу “наглухо”, когда она обижала его своей  душевной глухотой, непониманием, вернее, неприятием его мыслей, дум, забот. Ничего ты, Колька, не понимаешь. И обижаешься зря. Все-таки ты тоже ребенок, боль шой  ребенок, требующий внимания и ласки. Да, ребенок. Большой и  капризный ребенок. Ты вызываешь во мне  материнскую жалость и тревогу.  Значит, ты еще не настоящий, не идеальный мужчина, каким я тебя представляла до сих пор. Нет, ты никакой, никакой не идеал.  Но  я глупенькой была,мечтая о суженом, который будет прекрасным юношей-принцем ,а  встретила тебя - так сошла с ума. Встретила не принца, встретила  наследника Цицерона и Наполеона! Анжела  была  убеждена, что от  речей  его сошла с ума. Он говорил, говорил  обо все и о  чем угодно , в награду требуя только  восторженного внимания.  Она внимательно слушала,  испытывая  всей душою магическое воздействие   каждого его слова.   Она  и любила его  застенчиво, и влюблена была в него страстно. И втихомолку искала себе в этом оправданья.   Она, конечно, слабая, безвольная, но женщина. И судьбе было угодно  этой женщине встретить этого мужчину,  этого  повелителя ее сердца! Какое неравенство, однако...Ведь женщины предпочитают сильных, независимых, потому что  только с такими можно не тревожиться о  неизвестном,  упиваться своей свободой и независимостью! А  что Николай?  Он - ну надо же! -  не самостоятельный, безвольный, разве что дисциплинированный! Прикажут ему отречься от жены, он отречется. И  найдет тысячу оправданий.  И будет устраивать себе казнь...Зла на него не хватает. Тесто какое-то! Вот и суют его в  любую дыру! Сам уж хорош. Договорился. Достукался...
 Жили все же по-человечески в  самом что ни есть центре Москвы.  Жили б и жили. Хрущев бросил клич: молодежь на освоение целины! Молодые, особенно из активистов, стали как помешанные: ринулись в  степи  вольные, в степи голые.. И Николай туда же. Уж что-что, а нос по ветру.  Конечно же,подался напору времени, не устоял. Подул ветерок , и он  сорвался, он покатился.  Однако же скорый на всякую лихоманку. Ну почему бы не осмотреться, не  одуматься ? Не  оттого ли   все мытарства,  неотсюда  ли  проистекают все беды?..Наверное. Может быть. И все-таки верю, люблю, надеюсь. Себя ведь не обманешь. Как и не обманешь самое время...
 Живешь  ведь транзитным пассажиром, у которого время немерено, но  оно убывает, убывает незаметно.  За последние годы, если ворошить память, только то и делали, что мотались из одного села в другое. Только  лишние хлопоты, только лишние заботы . И чем уж обогатилась душа, так  тяготами  напрасными. Но об этом  Коленька ни слова. Будто дал обет молчания... Там,  наверху считают, наверное,  Николаху  палочкой-выручалочкой. Куда никто не идет, всеми лапками упираются, туда и засылают  его, полномочного представителя. С набором казенного доверия. И это ему  не надоело ,нисколечко не надоело.
 Надо же, только в прошлом году удалось выбраться из мерзкой трясины в  районный центр, где есть телефон.  Хоть матери  позвонить, когда надо и на помощь позвать. Анжела несказанно обрадовалась, что  случайно выбросило их   из трясины.И это  по сути благодаря ей,  а может быть и нет. Это судьба показала свою гримасу.  Как-то Анжела разузнала, что освободилось место в  райисполкоме, и заикнулась  о своем муже  первому секретарю райкома, нечасто, но заглядывавшему на огонек...  Случайно  Анжела  помогла появиться  в  газете “Правда”  его  проблемной статье о целеустремленности и вседозволенности,  которую он прочитал молодым хозяевам... Статья понравилась Анжеле. С позволения автора  отправила ее подруге, работавшей корректором в газете “Правда”,  а та отнесла  статью  в нужный отдел. “Такую статью мы искали.” И поместили ее на второй полосе. Первый секретарь  преподнес Анжеле охапку цветов:”Такую прекрасную женщину  прячут ...”
- Да, представьте себе, прячет. .. да-да,  супруг мой  такой ревнивый...куда бы меня  подальше. Куда бы меня поглуше... Но более ревнивый к работе....Переведите в райком инструктором, лучшего не найдете.
- А что? Это мысль.Решено, Анжела.
И взял в райком инструктором... на правах  завсектора, с большой перспективой. Некоренное население все увеличивалось и  необходимо было привести в соответствие  национальный состав райкома. Среди инструкторов были украинцы, корейцы, татары. Только не было здесь немцев и чеченцев. ..
Анжела выбралась из “трясины” в тот же день, пока муж не раздумал.И сколько она сил потратила, чтобы восстановить в  новом старом доме  хотя бы подобия удобства, которого у них  не было никогда, но ей так казалось, что  оно у них было. Не могла даже мысленно устоять перед своей неуемной женской фантазии, забыть навремя  о затаенной своей мечте  о родимой  Москве.Это выше ее сил. Москва далеко, но она  в  сердце и душе, и это греет, это помогает ей держаться в непокое...И с фанатичной приверженностью к  несостоявшемуся  чуду она  создавала в доме  ауру Москвы и охраняла ее ревниво и жила этим. И в четырех  побеленных известью, траурных  стенах она забывала, что порой обитает не в родных столичных стенах. Да только откроешь наружную дверь - защемит сердечко. Серое унылое однообразие безобразия -  времянки для переселенцев, бараки для ссыльных, казематы для  арестантов...Поэтому она старалась по возможности  смотреть под ноги или  на небо, где сияли , подавая надежды те же звезды, с которыми  она  “шепталася “ в Москве. Но как это смотреть под ноги, как это смотреть на небо?..Может быть, Николай  увидит и опустит очи долу...
 Все  желал он подольше оставаться с женой, молодой, красивой, любимой, и рад безмерно, счастлив, если  как-то обломит  крохотную кисточку,  сухую веточку  времени. Он понимал, что нельзя оставлять Анжелу в одиночестве. Человек в одиночестве да в изгнании  может и руки наложить...Но кто бы  понял, кто бы ... Дни заполнялись до отказа, то се, пятое десятое, счастливого времени для  общения  с женой... как не было, так и нет, не  вымолить у райкома!  Он кается, тихо тается, просит у  молодой жены  прощения.
- Коленька, не понимаю тебя. Доброе дело сделать можно везде, была бы на то добрая воля. Зачем же  забираться-то  в темный ров? Темные дела какие-то?
-Отвечу после...
- Тебя заставляют. Но можно ли силой  навязывать добро? Добро бывает с кулаками? Нет, нельзя смешивать добро со злом. Это двойное зло! Потому и лагеря во имя светлого будущего, во имя добра! Злодеи или глупцы, прорвавшиеся к власти, только  и могут множить зло. Это так, Коленька. Сможешь ли ты  разорвать круг  злодейства?
Он  нахмурился.
-Что ты говоришь? Опомнись.
Анжела качала головой, выражая свое недоумение и несогласие.И отчетливо выражала свое недоумение и несогласие. От резкого движения  волосы ее рассыпались, словно пенящийся водопад, в  чарующем беспорядке, то закрывая, то открывая  высокую гордую шею ...
- Чахну, вижу, - говорила она  своим волосам роскошным, собирая  их в тугой узел.
Иногда на Анжелу находило что-то. Она садилась за пианино и перебирала клавиши своими длинными тонкими пальцами. И прикладывала ладони  к щекам. Играть для себя долго - не имело смысла - грустно было наслаждаться своей игрой... .Но чем занять себя?
 Снова и снова маялась она, не зная, чем занять  себя, кроме созерцания себя, кроме  проигрывания этюдов. И наверное, умерла б с тоски, если б не  родничок, сыночек  , сынулик Генулик. Сыночек  характером  в  отца, даже больше - с характером, да с норовом, а  драчлив, а задирист и  горд, как дед-генерал. От жалобщиков-родителей нет отбою. Задирает-обижает Генка всех соседских мальчишек.  Достается  и ему самому, хотя и заступаются за  него черная дворняжка Пулька и серый кот  Аперкот. Их прежние хозяева  изгнали  со двора  за  собачьи проделки и кошачьи проказы, а Геночка  приютил несчастных животных. Но  животные откажутся от своих  повадок, Пулька пугала овец и телят, Аперкот  душил цыплят, играя ими как мышками...Мальчишки  не упускали случая , чтобы  наказать четвероногих бандюг. Гена не даст друзьям своим в обиду. Ну ясно, почему он приходил домой в подозрительных  ссадинах и синяках, но не хныкал - это от отца идет -  только сжимал свои кулачки , да бился  крутым  лбом своим о  стену.  Но жаловались , жаловались  родители, детям которых доставалось от Генки. Анжела приходила к обиженным детям. Иногда весь день  посвящала Анжела  распутыванию вот этих детских обид.
Неожиданно молнией вспыхивала горечь:  вот так уходит впустую время. И также внезапно простреливала душу ее острая боль, от  безысходной мысли, что так вот  по  мелочам  растрачивается  молодая жизнь.
Да, топится в вязкой чертовщине жизнь, исчезает  в пустоту бесследно молодая, здоровая, светлая  пора, - и потому -то мечется, и ярится, томясь в одиночестве, бьется  птицей раненной в   клетке невидимой. И сейчас обида на мужа вытравила все другие чувства. Видела, как он тяжело склонился над кроваткой сына, и не  хотела подавать и виду.  Признаться,что она  тронута этим запоздалым проявлением нежности отцовской. Еще подумает, что  к нему она неравнодушна!
А он, Николай, и  не ощутил   мгновенного просверка перемен. От усталости. Он  завалился  на диван и тут же уснул. И тотчас же погрузился в сон, и на экране памяти - “кино”о“портфельном”собрании, “закрученный” комедийный “фильм”...
Наяву  не смог б слушать  такую длиннющую, н такую занудную, такую суконную речь записного оратора. А во сне с удовольствием слушал этого оратора, то есть парторга спецхоза Полуэктова И.И. Правда, и  первый секретарь райкома Канаш Есенович Рамазанов  с особым вниманием слушал  доклад , но темнел-темнел лицом, будто  туча  накрыла его своей тенью. Почему?- удивлялся во сне Буторин. А, все понятно...Ни одной вразумительной мысли, ни одной  складочки  в длиннющем  этом шлейфе речи! А  вся трескотня будто  была  заранее записана на магнитофонную ленту, и  изобретательный Полуэктов только озвучивал  вымученные идеологические идеомы. А лента  раскручивается,  разбрасывая в воздух игольчатые слова, причиняя  острую боль слушателям.  И все же  каждый терпел эту боль, внимая слова-обвинения.
 Наяву Буторин не верил тем, кто только оправдываются. А во сне сочувствовал Полуэктову, с  восторгом похлопывал  его по спине.
По словам Полуэктова выходило, что он-де,  вожак  партийцев, ни причем  ни при том,  что спецхоз, поддерживаемый дотациями, понес  крупные убытки, недодал государству  ожидаемой продукции ( от цифр благоразумно, молодчина, уклонился), ни причем ни при том, что  безбилетники  сбивались за углом. Что- де вожак не надсмотрщик , он несет только моральную ответственность за  материальный ущерб. О чем речь, о том речь, что другие виноваты больше!
 Полуэктов перешел в наступление, отвергая все и всяческие обвинения. Он доказывал, мимикой и жестами ,что работает хорошо. Долго рассказывал, долго перечислял, сколько  в его бытность на посту...  сделала вылазок агитбригада, сколько  всяких  мероприятий проведено  сверхплана, сколько разобрано персональных дел...Запятнавшие честь  изгнаны из рядов... Словом, Полуэктов баклуши не бил, порядок наводил. Поэтому  спрашивать за провалы  в  Заишимском надо не с него, а с директора, а еще и с  главного агронома, а еще и с главного зоотехника, а еще  и с главного инженера,  а вообще-то  со всех руководителей, кто с портфелем, кто и без оных, но не только с них.  И с исполнителей - тоже.  Каждый был в чем-то виноват. Виновата даже девчонка-учетчица, которая  по неумению напутала в цифрах и  завела  тех самых руководителей в ловушку. Полуэктов  не уставал лить  свинцовый поток  обвинений на головы и лица, и  простодушная девчонка-учетчица  превращалась в  ужасную злодейку, каких свет не видывал.
Люди в  полутемном  зале  не подавали  признаков жизни , пребывая в  состоянии  нервного шока. Только он, Буторин , гость, покатывался со смеху. Ну и мастер же Полуэктов нагонять на людей страху!Но если кто испугался, так  это  сам Полуэктов. В вышестоящих инстанциях встревожены метаниями Полуэктова и в интересах дела кому-то из двоих - Полуэктову или Землянскому поступиться с собственными интересами. Наверху хотели бы. чтобы ушел Землянский, который явно не слушает никого. не прислушивается к мнению, выходит из-под влияния. Землянский знал об этом. Не знал только, как защититься от наскоков? Обособиться?А как обособиться? Суть в этом. В большой игре невозможно подстраховаться от неожиданностей. Как все обернется? Друг стал врагом.Потому что тот отбросил все личное! Не хочет  считаться ни с чем. Что нужно делать, чтобы оставаться хозяином своей судьбы?Что помнить? Кого слушать?С чем считаться? Кого бояться?    “   Здорово вы развеселили меня, Полуэктов, никогда так не смеялся от души,”- подумал Буторин.
Во сне Буторин даже возразить не смел оголтелому хамству. Хам, то бишь Полуэктов гремел на весь зал:
-Директор спецхоза создал для главного агронома невыносимые условия, копая  под  него яму. Вот такой котлован вырыл...
Почти истину  изрекал Полуэктов. Не лишен ведь наблюдательности. Ну, а дальше, дальше ? Пока ведь слова, одни слова! В данном случае копал яму  под директора Полуэктов..Он первым замахнулся на авторитет Землянского. Подал сигнал наверх. о плохом состоянии дел. Зачастили гости-соглядатаи.Землянский почувствовал, что Полуэктов вынашивает далеко идущие планы. Можно избавиться от него выдвижением наверх. Но Землянскому не хотелось этого.И к общей неблагоприятной картине директор сделал свой мазок. Он сообщил об ухудшении морально-политической обстановки в спецхозе. Участились столкновения на национальной почве. Слава Ким подрался с Витей Цыплаковым из-за девушки. Защищая честь девушки. взялся за ружье. Откуда ружье? Аксакал расстроил свадьбу своего внука Мусайбека  и немки Эльзы. Где Полуэктов? Его нет. Тогда что же...Землянский, конечно, переиграл Полуэктова коварным ходом - выпячиванием аполитичности Полуэктова. Человек не может просто сам по себе существовать. Он должен ощутить свою принадлежность к своему кругу, группе, родине. 
- А дальше, - сердито обратился Полуэктов к президиуму собрания ( надо же, во сне Полуэктов такой смелый, такой храбрый, такой грозный, в чем дело?) - дальше идти некуда. Пришли.  Мы у края пропасти. Вот-вот  свалимся в каньон терзаний!  Чтобы спастись, надо чем-то пожертвовать, кем-то пожертвовать....
Полуэктов  не оговорился, он так и сказал : “ кем-то надо пожертвовать”. Он так воодушевился, что чуб от частого энергичного рывка и поворота головы сбился в куцый клок, а галстук  метался как змеиный язык. Смешно, конечно, любопытно.  Теперь и вовсе интересно  наблюдать за оратором, хотя и  невозможно его слушать. Те же стенания!
Недоумевал Буторин, следя за действиями  отравленного жизнью  предшественника, двуликого Януса. “ Первое политическое лицо в  территории, второе лицо  в  дирекции! Уродство !” Так вот  почему ты во сне такой интересный, забавный, хоть и  запускаешь в людей чушки, а наяву смотреть на тебя не хочется, И директор добродушно ведь улыбается, слушая уродца.( А наяву директор производил неприятное впечатление своим гусиным видом. Метал недобрые огоньки и пускал  стрелы в сторону  второго первого лица или  первого второго лица... И не скрывал своего  нездорового отношения к критике . Вовремя не поправили...)
“Ну и самодовольный человек этот Землянский”,- подумал наяву Буторин, а тут, во сне  ему  грустно становилось за  “первого парня  на деревне”, за его  странное добродушие. Нет, неспроста все это. Не сегодня  Буторину  доподлинно  стало известно, что “первый парень на деревне всех заездил”, что не щадит он  и себя, гробит свое медвежье здоровье и силу в конторской  суете, а спецхоз  летит в тартарары, стремглав  летит. Может, так и должно быть?  И там и здесь, всем все ясно, как ясно и то, спецконтингент останется здесь навсегда. У  спецпоселенцев давно изъяты  паспорта, чтобы они не беспокоились о выезде понапрасну. А о красных билетах они и не должны  даже помыслить. А вот дети? Посмотрим на их поведение. Какого поведение, таково и обращение.”Они ведь не чужие нам, может быть, чуждые, но станут чужими, если  не займемся их  отбором... “Тяжелая здесь атмосфера”,- Землянский  заметил  как-то в  смятении. Хрипит , как загнанный зверь. Еще бы!Человеку здесь просто нечего делать. Здесь он зверем становится. Дорого даются успехи.Он ли не пострадал  за край, за новую родину, он ли не рисковал своей судьбой, он ли  не жертвовал  собой, он ли  не добивался ото всех   выполнения предначертаний, угрожая карой каждого, кто отступится  на шаг от них,  но не он ли чуть ли  не   первым получил “последнее предупреждение”? Сейчас Землянский  сидит в президиуме  радушный, добродушный, отрешенный. Но не стоит о нем беспокоиться, нет, не стоит.
Вызывает  беспокойство , серьезное беспокойство  .Новинцев, агроном спецхоза. И во сне  не понравился он  Николаю Васильевичу . Уж слишком был безучастным, разобиженным. Его же “клепают” как бочку, а он и не собирается  давать какой-никакой отпор. Только кусает губы. Ну зачем же, Кому это нужно? Что за смирение такое?  Разумеется, не ягненок, которого могут  обижать кому не лень, но не убогий, чтобы  не постоять за себя. Николай Васильевич даже  выругался  от досады. Полуэктов  явно замахивается на честь и достоинство , а Новинцев только  страстно кусает губы. Да не  стесняйся, встань и скажи пару слов лютому обидчику, чтобы не зарывался, чтобы  знал, что есть предел всему. Николай Васильевич пытался понять, почему  Новинцев не может постоять за себя? Отучили от этого?.В какой-то момент  Буторин  увидел в Новинцеве своего двоюродного брата, родившегося в зоне. Тот  тоже  кусал губы, молча исполняя роль живой мебели. Но вот потное лицо Новинцева покрылось испариной и  заволоклось мглой. Исчез и Полуэктов. Но  зловещую тишину прервал  скрипучий голос.
Всех удивило обстоятельное  выступление пожилого, но кряжистого мужика. Да это же Федор Иванович Ручьев, старый  механизатор, бессменный член руководства спецхоза.( Как он  попал в ряды, надо  б уточнить, прояснить.Из семьи  сосланных кулаков...) Выступал Ручьев  не очень  гладко, не как актер-декламатор, но  никто из собравшихся  не  хотел пропустить ни одного его слова. Во сне Ручьев немного суще говорил, шершаво, но  дельно, метко, аргументированно ,  высказывая  свое, значит, народное мнение  обо  всей политике  руководства спецхоза, приведшей  всех в тупик. “Они требуют от нас  хлеба,а мы хотим  жить”,- Ручьев  кивнул в сторону Землянского,потом  показал пальцем на Полуэктова: “ Парторг  по существу  стал тенью директора. И получили... В бурю тень уходит от создателя тени, а когда  за ушко да на солнышко, тогда тени не видно, успела спрятаться. Так всегда. Но когда все это кончится?”
Досталось шишек и директору  за душок домостроя.  Из-за личной антипатии к Новинцеву  Василий Степанович, не мальчишка, а  муж  государственный - директор спецхоза, упразднил фактически должность главного агронома  и сделал Виталия Геннадиевича Новинцева героем фельетона. Да, появился такой фельетон в прошлом году в районной газете “Знамя хлебороба” , где здорово поиздевались над Новинцевым. А почто  так издеваться-то?   Не совестно ли  старшему копать яму молодому? Однако  зря все . Новинцев хороший специалист, свое мнение имеет.А это когда хорошо, а когда и плохо. В работе не должно быть любимцев и нелюбимцев, сынков и пасынков, но увы!
Ручьев не скрывал, что не приемлет вынужденного уединения Новинцева. Доказывал ему,что глупо подставлять голову под топор кампанейской критики, что голова нужна для дела, а не для того, чтобы ее превращали в мишень. Что бороться нужно. И отказаться от наивной мысли, что борется только за себя.  Не от него ли, интегратора,  не от его ли  оторванности от реалии, не от его ли покорности  случайности страдаем мы , люди ему не чуждые. Потому он и не смеет и подумать : “Брошу все – уеду”. “Никто вас не отпустит! Разве что сослать … запросто, что ж… Задели мы вас?  Кусаете губы, чтобы локти не  кусать. Не могли в прошлом году настоять о сроках сева и оскандалились с урожаем. Теперь не позволим вам такой слабости. Не бойтесь, народ не обвиняет вас в  отшельничестве, как  уважаемый  не всеми Полуэктов. И тот, кто говорит такое, затевает только недоброе. Зло, наверное, и хитро. Надо быть… выше сплетен и тогда можно выбраться из трясины обид, тогда ничто к вам не пристанет.”
Потом попросил слова директор, протягивая руку с бумажкой. Задели.  Сильно-таки ударили по его самолюбию. Едва дождавшись выступления Ручьева, рванулся  Землянский к трибуне. Наяву директор не показывал своего раздражения, но во сне видно все насквозь :  он кипел от гнева, от  горечи , от невысказанных  упреков. Тяжело падают в тесное пространство зала слова - снаряды:
-До-ро-гие мои, неужели не понимаете, Ручьев дезинформирует собрание? По нему, Ручьеву, выходит, что Землянский сидит в кресле директора только для того, чтобы изобиличить молодого агронома, чтоб вымазать  парторга грязью, чтоб  только создавать нездоровую, больничную обстановку в спецхозе…
Даже на самых хмурых лицах появилась улыбка.
А Буторин почему-то не дослушал веселую речь Землянского.
“Заденешь за струнку самолюбия и запоет человек, как сложен и прост человек,” – подумал он про себя, но вслух произнес: - Прошу высказаться по существу .
Собрание сильно затянулось, а во сне оно промчалось быстро. Моментально и ясно прошли перевыборы. В список для тайного голосования внесли троих. Буторина выбрали  абсолютным большинством голосов секретарем парткома. Его поздравили  Рамазанов, Землянский,  Новинцев, Ручьев, и еще много рук тискало его твердую ладонь. “Поздравляю”, “Трудно быть мотором в этой жизни. но будь им”, “Надеемся...”. Расстроганный  Буторин попросил остаться вновь избранному парткому Заишимского спецхоза всего на несколько минут. Для знакомства. И выбора ориентира.
Во сне эти минуты пронеслись за две-три секунды, к вящему удивлению Буторина.
- Как в жизни иногда тянем время. – Проговорил он во сне. И подумал: пора сейчас напряженная – началась уборочная страда... Первое собрание парткома надо провести через два дня.
Потом Буторин видел уже себя и секретаря райкома в кабине мчащейся “Волги”. Секретарь райкома вводил его в ситуацию: – Как проясняется линия парткома? Агроном, инженер – ребята дельные. Но и директор, конечно, силен. Он один из первых целинников. Личность высоковольтная. Так что твоя задача – установить мир и согласие в руководстве спецгородка. В конце концов, разные характеры, разные цели , а задача у всех одна...Это искоренять скептиков и нытиков. Великое дело начали... Если будут  они друг друга метелить, то некому будет работать. Землянский крепко тут держится. Кряжем одиноким. Поэтому слегка улыбается над новичками, так сказать, не распустившими корни, дескать, побудьте колышками.
- Неужели он удельный князь, а  Заишимский  его вотчина?
- Я бы так не сказал! Тут власть особенная, и человек он особенный. Тут контингент какой?  Воздвигай новую вавилонскую башню. Еще с тех времен идет. Опасаются возрождения Алаш-орды. Что ж, Вавилон. И директор должен быть несущей конструкцией. Его поддерживать надо. Землянский человек добрый. Но запутался в трех соснах. Спецхоз стал его болью и душой. Вместе с спецхозом он рос. Горой  стоит за большое и малое свое  дело. Это хорошо.  Что у него в анкете – не знаю, но у него  один недостаток. Всех инакомыслящих он причисляет к еретикам. Хотя какой это недостаток для  ведущего? Придется крепко воевать не против него, а за него. Мужик умный, толковый, но тяжелый. Во всяком случае рассудительный, можно столковаться. Но жаден. Выясните, почему снизились поступления в бюджет...Деликатно, без посторонних. Доложите сразу...
Буторин  частенько видел этого своенравного мужика на  активах и конференциях, но не  довелось  познакомиться поближе. Сам директор не стремился быть накоротке с инструкторами и пропагандистами и лекторами, дела у него шли отлично, поэтому он знал себе цену и держался с достоинством и с некоторым особняком, точнее, монументом среди суетливых руководителей и всезнающих идеологов, которые-де изучали  великих по словарю и справочнику.Не забыто его “тонкое наблюдение:” Чем веселее жизнь, тем больше инструкторов и лекторов!” Интересно, теперь как поведет себя сей кряж?
А вот  Новинцева Николай Васильевич словно  увидел впервые да на этом отрегулированном  собрании, как ни странно. Ведь сколько состоялось совещаний, активов, пленумов, где они бывали записными ораторами! И не были знакомы!
- Прав Ручьев, Новинцев не борец, – вздохнул Рамазанов, –  он закалку неудачей  не прошел. Эмоционален чересчур. В Заишимском работает не первый год.Специалист от бога. Но не заладилось что-то. Да  с жалобами никуда не обращается, хотя, думается, недоразумений с Землянским уйма. Приласкай человека. Не пожалеешь. Он специалист, второго такого во всей округе не сыщешь. Потому надо позаботиться и о смене. Мне нравится управляющий вторым отделением Фирсов. Самостоятельность во всем, но умеет прислушиваться и к людям. Сочетание редкое. А вот другой управляющий, как его, Егоркин, никуда не годится.
- Это почему же?
- Оскандалился. В прошлом году кричал на всех перекрестках, не нужны в отделении ни зоотехник, ни агроном: управимся без них.Меньше нахлебников - больше хлеба! Отлучил людей от дела. Кое-как устроили в подсобное хозяйство закрытогого городка. Доказывал Егоркин свою глупость с пеной у рта. Мысль заманчивая: меньше - больше, директор не устоял. Разрешил. Управляющий молодец – швец и жнец. Увы! Ничего не вышло. Скверно проверили зимовку. Массовый падеж скота. Пошли опоросы. Матка  поскользнулась на ледяном полу и  давит поросят. Свинарка не управляется с работой. Управляющий сократил штаты – удалил с фермы помощницу свинарки и перевел ее что-то вроде в личные секретари. А бедная свинарка работает за двоих, мечется, как угорелая  в  аду  свинарника, да бестолку. Не в состоянии уследить за оравой обезумевших от голода маток.  Не может толком составить свинарка рацион и заморила подопечных голодом. Землянский хватился, да поздно. Егоркин нанес огромный урон хозяйству. Хотел отличиться и отличился. Вышел сплошной конфуз. Разумеется, собрание. Требуют обьяснения от незадачливого управляющего по печальному поводу. Егоркин оправдывается, вот уж куриная память:  – не дали зоотехника, – раз, агронома – два, отсутствие резервов – три. Распустил мутную завесу оправданий, не подступиться. Перестраховщик. Как же, сын незаконно репресированных! Егоркин полез теперь в другую крайность. Его одолевает мания раздувания штатов. Подавай ему двойной комплект. За ним нужен глаз да глаз. Если снова зарвется ,поставь вопрос о смещении. Органы, думаю, возражать не будут… Ты едешь к людям, ты их пока не знаешь, нужно сразу вникнуть в настроение людей, которые прибыли сюда не по доброй воле и останутся навсегда. Нужда и страх  пока их держит. У них пропала всякая воля к  новой жизни.. Мы пытаемся облегчить их участь.
- Но и нам, двадцатипятитысячникам, тридцатитысячникам, ответорганизаторам, каково? Потомки казаков и местное население занимались скотоводством и земледелием. Добавились расказаченные, потом  появились  раскулаченные, потом косяком потянулись враги народа, члены семей врагов народа, а потом сами враги – народы – корейцы, поляки, немцы, чечны, балкары. И для работы с таким контингентом направлялись проверенные руководители из титульных народов! На словах  дружба народов, идиллия, на практике старший брат –  младший брат, “демократический” централизм. Задача усложняется, будут миллион  вопросов. Я не представляю, как  отвечать на все вопросы...
- Можно не отвечать, – сказал Рамазанов.
- Тогда в чем заключается моя миссия?
- Проследишь, чтоб не вышли процессы негативного развития из - под контроля. Не стоит мучать себя сомнениями.
- Жить в ожидании заговора? Ну, а как же? Сгуртовали всех и живи?
- Так, пожалуй, будет до тех пор, пока на всей земле не установится порядок. Поймите, задача наша – сплотить людей во имя … ясно?
Вот о чем хотел спросить наяву Рамазанова, да не спросил, потому что Буторин понимал это без слов. А во сне он уверял: – Канаш Есенович, постараюсь.
Испытывал зависть... к удачливому местному  лидеру. Прекрасный, толковый мужик. Оратор, зажжет любого. И организатор –прирожденный. Окончил сельхозакадемию, потом Академию общественных наук, стажировался в центральном аппарате, защитился, работает над  докторской  диссертацией. На досуге собирает фольклор. Спешит, будто  вот-вот оборвется жизнь. Гордый, самолюбивый.
 Сейчас Канаш Есенович остановит Трошу, скажет: – Мне в Интернациональный , – и покинет машину. А они с Трошей помчатся в райцентр…
И  вот  Буторин  дома. И всего лишь   на миг , на  дольку секунды  отключился его мозг , и ничего  он не помнит, будто провалился в черную  бездну. Не  чувствует , не  ощущает , не замечает  склонившуюся над ним Анжелу.
Она пристальньно вглядывается в его осунувшееся, да, осунувшееся и заросшее щетиной лицо. Умное, интеллигентное лицо. Появились на нем морщины.  Но они к утру исчезнут. Дни тяжелые. Они старят  Николая. Но могучий организм  активно борется с этим. Следовательно, Николай весь в работе. Это он говорит не то в шутку, не то в всерьез.Только Анжела никак не может понять, почему муж недоволен, вечно недоволен собой. Как ни хорошо складывается жизнь, а  недоволен, все ищет, ищет себе и семье приключений… А скажи ему об этом, так он, чего доброго , ударит тебя, не подумает, что ты жена и женщина. Хотя правда, еще ни разу пальцем не тронул, но в принципе так... В мыслях изобьет ее. А это в тыщу раз хуже, в тыщу раз больнее. Никогда не выслушает тебя толком. А как-то с людьми  ему удается ладить? С людьми ведь  -  не с машинами, не с бумагами. С людьми нельзя работать, с ними жить или не жить. Потому в аппарате  еще можно было работать – там больше бумаги перебирать, а он историк, любит бумажки архивные  перебирать-перелистывать. А каково ему будет в  Заишимске? Там  люди-то не то что разные...Там люди хмурые. Скрытные.Озлобленные. Смерч сорвал их с родных очагов и забросил  сюда, на закрайки державы. Какой смерч  вырвал  тебя и меня  из  прежней  жизни?
А как хорошо было в Москве! Ты тогда все понимал, не замыкался в себе, душа его была открыта, и так не терзал ее сердце как сейчас.
Анжела в одно мгновение вспомнила  в  безвозвратно далекое сладкое московское время, которое всегда  почему-то всплывало в минуты обиды или грусти . Он был студентом МГПИ, а она училась в  консерватории. На  учебном концерте они  и познакомились.  Юношу Николая покорила   вполне неученическая игра юной пианистки  и вся она сама, как он признался в первые минуты знакомства! А она? До сих пор не знает, что особенного в нем нашла. Одержим приращением могущества Родине, прекрасной Родине! Но таких одержимых и несносных – пруд пруди, но  увидела его ушедшим  душой всей в ее музыку и без сожаления, безоговорочно  вручила ему свое  трепетное сердце. Нет, нельзя все это объяснить. Это надо понять.
Милое было время. И оно прошло. Безвозвратно. Настала пора скитаний, приключений, бурных семейных сцен.  А теперь и вовсе... Едва-едва пустили корни, обрели покой. Вроде создала она  какой-то  уют, угол.  А еще  собирала по крохам, восстанавливала, да приносила в дом  этюдик Москвы и на тебе, – в медвежью глушь, где стонут жалобно саксаулы-аксакалы...На что надеялся Николай, на что надеялся, Или он  будто на зло ей  так поступает или с ним так поступают.  Или  в нем  “пробудилась охота к перемене мест”, а может он что ни на есть  перекати-поле? Обидно – только обжились, только оклемались – и вырывают их с корнями, как сорную траву. Или наказание это, или удел - изгнание? Это испытание. Камень на одном месте в конце концов цветет, камень в потоке превращается в песок. Скребет на душе, а в сердце  живет тревога. Если б Николай  догадывался об этом!Так нет же! Всю меня издергал,истерзал жалкий кочевник поневоле. И все-все на эти переезды истранжирили. На одном месте и камень обрастает мхом, а нем  багульник цветет. Коленька,  ведь зажили бы в родной  белокаменной!
Отчего бы не зажить. Нашли б  пристанище. Все получше казенного дивана фи! Нет же,  мы по его милости вечные транзитники, всегда наготове  все чемоданы и баулы, а все узлы завязаны-перевязаны. Когда же можно распаковать чемоданы, распутать все узелки?
И “гудок электровоза  вызывает тревожный резонанс в твоем сердце”.. Так он объяснялся когда-то в любви... Смешно.
Пусть хоть как  ее назовут: мещанка, злодейка, отсталый элемент, но она  никогда не  поменяла б московскую ель на степной саксаул,-  так ей  надоели скитания,  так ей опротивели ухабы на дорогах, да  загробный стон деревьев-скелетов.
- Да, опротивело все,- крикнула Анжела в  неодолимом приступе глухой тоски.
Николай Васильевич проснулся от этого крика и уставился на нее сонными, невидящими глазами, прищуренными  от умственного напряжения. Он  страдал  близорукостью - испортил зрение беспрерывным чтением, и  пытался восполнить зрение напряжением мыщц, умственным напряжением. А чтение - это как бегство от жизни. Выдуманные миры уводили его от душевных тревог, сердечных терзаний,забот повседневных.
- Я спрашиваю, когда все это кончится, - налетела Анжела на него как смерч.- Только без экивоков?
 - Что все это? - переспросил в изумлении Буторин.- Ах, да, уют, огни Москвы...Когда одну и ту же пластинку крутят сотни раз, должно надоесть.
- А кочевая жизнь, нет, серая, волчья жизнь тебе не надоела?  Ты, ты во всем этом виноват,- упреки сыпались и сыпались на голову мужа, как  весенний град на обледеневшую крышу.
- Постой, я, кажется, тебя предупреждал еще  до свадьбы, что искупаешься в слезах. Не верила, теперь, вот...- вздохнул устало Буторин. - Не пожалела себя тогда,  жалей сейчас, не жалей слез, легче станет.
- Я себя не пожалела, а ты, ты? Ты когда сказал обо все этом?  Когда у нас была ночь...Ты ведь знал, что  стану бесплатным твоим приложением. А теперь я  часть реквизита идеологического работника. Так же ведь? На  ответственную работу направляют, как правило, семейного...Ты же знал об этом?
- Знал... А ты спрашивала об этом?  Если б не вышла за меня замуж? Коли мужняя жена...
-Какой ты муж?  Дни и ночи на людях, а дома  гость не гость и хозяин не хозяин. Я со стенами, с тишиной разговариваю.
- А Генка? Он, кажется, веселый парень.
 
- То же, как  ты, уличный. “Мам, пойду погуляю”. Говорю “нет”, а он  поскакал. Боится, что за пианино усажу. Лентяй последний, этюды Гедике с трудом разучиваем. Шоколадками соблазняю. Толку никакого. Не успеешь оглянуться, а он на улице катит какое-то колесо! Больше сторожу тишину.
- Знаешь, что? -  обнял  он   жену , не дружески, а  как мужчина, и  шепнул низким голосом в ее ушко: - Нам  бы девочку, дочку...а Геночке  сестричку  звонкую...
Анжела вырвалась из объятий, расправила подол рубашки.
- Сначала угол создай, а потом   думай....
Николай Васильевич сердито бурчал:
- Да что же это такое? Возьмусь за тебя. Одичала прямо.
- Наконец-то слышу  слова разумные. Сперва у себя надо водворить порядок, потом за  других  берись. Но зачем же подводить  всех к одному знаменателю? Вообще оставили бы всех их  в покое? Ты им одно, а они другое. Никакого созвучия, сплошной диссонанс.
- Чтобы развалилась страна? Нет, я этого не позволю. Потому я здесь. Рыба с головы гниет, но тухнет с хвоста... На работу тебя надо устроить- совсем извелась, издергалась в борьбе с самой собой. Коли так, будешь работать... библиотекарем. Жалел до сих пор и на тебе - как  у древних греков. Богиня Гера  стала мегерой...
- Что ты сказал?  Повтори, пожалуйста. А ты  в кого превратился ? Когда-то ты не допускал таких выражений. Забыл? Напомню. Ты жизнь моя, без тебя  я калека.Калека и есть калека.
- Анжела, ты должна мне помочь. Мне, честное слово, ехать-то страшно. Учить народ уму-разуму...да это же ...Да они  ждут не дождутся меня!..  И ты над душой моей...Я помню,  ты была добра ко мне...Как тогда, помнишь?

Глава 3

Сияние , одухотворенное сияние атласного лица ,  нежные и в то же время четко выраженные линии тонкого носа, мягкий подбородок, гладкий ровный лоб, темносиние глаза, излучающие  мятежный  свет. И эту  красоту обрамляли легкие льняные волосы. Переливающаяся  через край ...красота.
Анжела  обречена была на повышенное ...мужское внимание, ей  не удавалось избежать восторженного поклонения и назойливого ухаживания, и этого она ...стыдилась, но  не могла представить иного к себе отношения,  хотя, может быть, в душе желала бы  оставаться  независимой личностью. И это было трудноисполнимое желание, может быть, и вовсе не ее желание. Но вопреки ее  душевному настрою  окружали ее вниманием, ухаживали за ней ...с радостью, с восторгом, отчаянно и преданно. Она  щедрая душа,  рассеивала по рассеянности... искринки радости, затайки  сердца...  Поистине  природа  щедро одарила ее не только обаянием и талантами, но и  неизбывной женской сутью...
Буторин , едва услышав ее голос ,  почувствовал  неритмичное биение своего сердца. Ему казалось, что биение его сердца  слышно далеко окрест, и всем ясно, почему так бьется  нормальное ю.ношеское сердце. Это медовый  голос  девушки, как струна скрипки - трепетный,  чистый, томный, он разбудил в нем до селе дремавшие чувства. Ему казалось, что  каждому ясно, какие чувства  пробуждал этот голос.  Не столь благородные, даже низменные, они переходили в опасные зоны  смятения и замешательства. ..
Вот он что-то сказал ей , волнуясь, обильно потея, нечто приятное, смешное, и ее это , впервые, тронуло, зарумянилась на ее  ясном лице улыбка. В эту минуту он испытывал  настоящее счастье. Мысленно благодарил судьбу, что  она  помогла ему побороть  в себе робость и смущение и смело и неотступно подойти  к  НЕЙ, когда оркестр  заиграл “Оборванные струны”. Но ведь и  ОНА  проявила затаенное сердечное усилие, чтобы... попасть в поле его  притяжения. Они тянулись друг к другу как магнит к  металлу,  сцепили пальцы и  засмутились сильно. Николай  обнял взглядом танщующих - уж не смотрят ли на них - и воровато в ее ухо  слова-сердечки:
- Вы играли замечательно.Я вас вижу на сцене... зала Чайковского..
- Неужели?  Вы провидец...
Алым пламенем вспыхнула улыбка на ее лице -  словно ее уличили во лжи.
- Мне еще два года учиться. Я только третий курс закончила. А на выпускной концерт  просто пригласили...- обожгла его тихим взглядом.
 Николай не растерялся. “Хороший узел завязывается, - огнем пронеслось в голове, - что-то надо придумать!”
Он обнял ее нежно, закружил осторожно.
- А вы делаете успехи. Вы всех затмили. Ваша звезда высоко вознеслась.Анжела, Анжелушка, ты прекрасная девушка...
Вновь заалели девичьи щеки от  смущенной улыбки. Он говорил  не комплименты, а искренне, и это  проникало в ее сердце, задевало за душу. Ей хотелось слушать и слушать эти слова для других не значащие, но  важные для  души ее слова. Николай в хмельном кружении головы  справился с робостью и стеснением. Что-то говорил напропалую, вероятно, нескладное, несуразное, девичьи щеки пылали.
- Пойдемте, пойдемте...Может, пройдет хмель. Николай, нехорошо приходить на вечер выпивши, - отчитывала она восторженного молодого человека. - Когда же мы  отрезвеем? На улице? Хорошо, хорошо...
Они выбежали  на улицу. Почти бегом направились к аллеям. Николай будто невзначай  приклеил свою  наэлектризованную ладонь  к ее  спине! Она долго не замечала  этого нечаянного прикосновения, нет, явного проявления  каких-то   необузданных чувств. Заметила и не затаилась в испуге. У Николая от радости замельтешило в глазах. Он готов был на всякие безрассудства. Мог  пропеть простуженным голосом:” Я встретил вас...”. Мог  пуститься в пляс над кромкой моста. Да. Он  совсем опьянел от летней жары, тягучего  июньского воздуха, наполненного запахом  ухоженных трав, цветов, тополиного пуха,  от аромата  волос этой  синеглазой  девушки, от тепла ее гибкой спины... Николаю вдруг захотелось узнать все об Анжеле, все, Все, с  самого ее первого дня до сегодняшнего. И выведал все. Ее совсем “не биография” очаровала, покорила его целиком. Она  родилась   на сцене областной филармонии. “  Мама  успела допеть куплет и доплыть за кулисы. У нее начались схватки...”. Ей не повезло. Она спела  что-то  из невключенного в репертуар и ее молча удалили из Московской филармонии. И отцу в тот год не повезло:  работал над проектом. Проект об\явили вредным и  отца перевели на машиностроительный завод... токарем , не инженером  даже, потому что инженер имел доступ к секретам. “И мама там же  контролером  устроилась, чтобы петь на заводской сцене . Так что с родителями все в порядке. А дедушки   пропали без вести в первую мировую войну. Один из них был полковником. Но об этом  лучше не говорить.Зачем ворошить  раны?  Анжела единственная дочка И потому родители балуют ее сверх меры. Да и родители боятся  доченьки ужас как! Потому что она может взять и  убежать куда-нибудь, тихо, пианиссимо. Задабривают ее чем только могут, чтобы только удержать возле себя, да она не очень сговорчива. Словом, домашних тиранов поставила на колени. Они, как  придворные, заискивают перед ней,  своей королевой, но и донимают ее своими стенаниями-причитаниями, как истые придворные.. Анжел а вынуждена была предупредить: будете  донимать переживаниями, сбегу из дому! На Николай только  отозвался восхищенно:”Молодчина, так их, тиранов!”
- А как же, ведь любить будут больше, - заговорщически  промолвила Анжела и полыхнула в темноту  синим сиянием бездонных глаз и продолжала повествование о времени и о себе, да, училась она в обычной школе, но  ходила еще  во дворец пионеров, да еще  приходила к ней учительница музыки. И везде успевала. В школе была невозможной активистской.
Преаккуратно посещала разные кружки ( Это все мамины штучки). . В пятом классе выбрала один кружок - музыкальный. Поддалась внушению, поддалась влиянию. Хотя  и была музыкально одарена. Но пока изучала нотную грамоту, разучивала  гаммы, этюды,  она почти успела охладеть к музыке. Душа у нее такая нетерпеливая. Ей хотелось сразу сыграть вещь, а преподаватель строго заставлял заучивать простенький этюд Черни. Не хотелось этого. Скованность не только в пальцах, но и во всем теле чувствовавала. Через год Анжела ощущала в себе перемену. Ее неведомо кто подбросил  на лебединую высоту и теперь, будто распластав крылья, обнимала  небо, летела куда-то. Появилась какая-то легкость, воздушность в пальцах. Пальчики бабочками порхали над клавищами, наполняя комнату  ягодами звуков.  Пальцы вдруг стали неутомимы, трудолюбивы и послушны! А руки  легки как никогда.То взлетали  страстной лебединой  парой, то  замирали  незаметно, тихо, но готовые вновь взлететь над  клавишами, над  тишиной, в  мир дивных звуков, в мир особенный, воссозданный мыслью и сердцем человека. “Свобода”! - торжествовала она. Наконец-то она обрела долгожданную свободу, без которой нет вдохновения, нет творчества. Без свободы этой нет искусства. Это поняла позже, а тогда просто радовалась неожиданно полученной вольнице.  Ее радость передалась родителям. Они решили купить девочке пианино. Было у них небольшое сбереженьице. Золотые сережки от бабушки, перстенек с  бриллиантом от дедушки. Это то, что осталось от них . Сумели сохранить  печальную память  в лихолетье.  Пришлось  отказываться от всего и от  прошлого. Это не они беспамятливые, а это те, злопамятные, те, кто генеалогические корни выворотил: “дворяне теперь  крестьяне”, и те, “новые дворяне”, с партбилетами,которые  подтащили беззащитных под красный  фонарь...Родители не любили  ворошить прошлое. Жили сумасшедшим настоящим. Отнесли в общем  все старинные изделия в комиссионный магазин. Слаба богу, не спросили, откуда. Но полученных  денег не хватило на пианино. Вынесли на толкучку вещи, хотя готовы были провалиться  сквозь землю со стыда, выручили еще некую сумму. Залезли в долги. И спустя через месяц  немецкое пианино стояло в углу анжелиной комнаты. Она помнит  дату. Это  было первого ноября  1949 года. А летом следующего года окончила она седьмой класс, держала экзамены в музыкальное училище. Экзамены как экзамены. Волнения - треволнения. Страха не испытывала. Особенно на экзамене по специальности. В этот день она находилась во власти вдохновения, чем волнения.
 - Ошалела, что ли? - пугалась мама, переживая за нее.- Анжелочка, что с тобой?
За исполнение Лунной сонаты Бетховена преподавал  поставил итоговую пятерку, Он был потрясен. Неужели маленькая девочка постигла великого  композитора?  Ему было трудно в это поверить, хоть и  вынужден был  признать, что дух  величайшего творения был передан превосходно. Да. Девочке еще  предстоит постигнуть ,что такое влюбленность, старость, порыв  души, мудрое спокойствие, экстаз  сердца, но она   отлично уловила суть  бетховенской музыки...- сбивчиво объяснял  преподаватель  родителям  весьма талантливой девочки. Мама заключила Анжелу в  объятия и зацеловала, не стесняясь  никого. Неужели Анжелочку приняли в училище? Конкурс же страшенный! Выходит, что приняли,  раз уж  строгий экзаменатор не может не нарадоваться  ее игрой. Конечно, радости ее родителей  не было предела. Они ликовали. Всего за два года Анжела сумела подготовиться и поступить в училище.  Родители теперь всерьез поверили в звезду дочери,  а уж когда она поступила в консерваторию,  то боготворили ее. В доме отныне царил культ дочери.  Ходили на цыпочках, да-да, на цыпочках, переговаривались полушепотом... И потакали всяческим ее капризам. Капризы, еще какие капризы. Ведь Анжела вступал в трудный момент в своей жизни - в пору девичества. Испытывала перепады настроения, тоску и беспричинную радость. Заметила повышенный интерес к тряпкам, самой противно стало. А тут еще парни вертятся, пялят на нее глаза. Один тип признался, что видит ее в своих снах, спит с ней в обнимку...Об этом Анжела  умолчала, но  провожатому своему доверительно поведала, что у нее  дюжина кавалеров и  сотни поклонников. И так как  все достойны и чтобы никого не обидеть, она предпочитает оставаться одна или со всеми на равном удалении.  А вообще, ей кажется, что  любовь, ревность, клятва верности, венчание - все это   в прошлом, в особенном мире, исчезнувшем навсегда. Нынче встречаются, нынче дружат, потому как все друзья-товарищи. Потому для удобства  Анжела встречается  с двумя  подвернувшимися парнями. Для Николая она  сделала исключение  из заведенного правила.  Она сделала  для него снисхождение, хотя никакого удовольствия в этом не находит. Или так кажется, или все это глупости.
 -Что нахмурился, голову повесил? - Анжела участливо взглянула  на  вздыхающего  провожатого и   отвела сочувствующий взгляд.
  Так вот все, пройдут с нею квартал и начинаются печали, вздохи. Не столь грустно, как смешно. Но этот юноша  не вздыхает понапрасну, не смешит,   заставляет ее думать. А еще требует ее внимания цепиком, чтобы она не отвлеклась. Сейчас испытывала... радостный испуг. Вспомнила, что всегда вздрагивала от первых аккордов симфоний и тихо улыбнулась. “ Ты мне нравишься ,ты мне всегда снился таким, –  высокий, сильный, взгляд добрый...правда,  русые волосы, роговые очки, их во сне я не видела ...”. Очки ему идут, хоть  немножко искажают его облик. Они делают  лицо его  строгим, а он  по натуре  юноша добронравный , серьезный, но с  юмором.Не позволяет грубостей в речи. Одет по моде, но без изыска. На нем двухбортный шевьотовый костюм. Белая рубашка. Галстук. Ни дать ни взять - перед нею учитель. И предположение оказалось верным, Николай –  студент педагогического института, будущий учитель истории. И что он из каменного пояса России, как называют в Сибири Урал. (Правда ,детство и юность прошли в Москве).
- Анжела, не смейся. Вся моя жизнь до сих пор - это прелюдия встречи с тобой. Теперь меня в отдельности нет.
- И меня...-признался он.
 Так началось взаимное забвение. Отныне каждый в отдельности не представлял интерес. Каждый в другом искал и находил себя - Анжела - нем, в своем учителе, находила и видела свое будущее, Николай  даже не мыслил  себя без Анжелы. Началась удивительная  история двух влюбленных, вернее, предыстория.. Собственно, история Буториных началась через полгода, когда Николай решительным образом настаивал на женитьбе. Внутренняя логика,которой он руководствовался, в решающий момент жизни была по-детски проста. К Анжеле, как мотыльки к лампочке, тянулись начинающие пианисты, скрипачи , певцы , артисты оперы и балета –  в общем-то интересные, с тонкими....  профилями  и изящными манерами юноши. Из  новой музыкальной и сценической элиты. После того, как Анжела мило улыбнется одному из них, Николай  решил взять судьбу в свои руки. Тем более ,что красивое музыкальное окружение, эмоциальная среда могли  одурманить, лишить воли  Анжелу. И опасался он этого не без оснований. Анжела не тяготилась всеобщим поклонением, всеобщим вниманием. И поставил вопрос ребром –  пойдет она за него замуж?  Она  была погружена в думу, озадачена.  Не может ответить отказом, но и  дать согласие  не может... Родители в категорической форме заявили, что Анжела не должна  выходить замуж, –  надо закончить консерваторию, а закончит консерваторию - ее ждет  необыкновеная судьба, великие сцены мира, а не  куриное счастье  с  этим восторженным  несамостоятельным малым..”Я хочу... ребеночка.”. “Что-о-о?” И в родительском воображении рисовались  уже не мнимые ужасы. Ужасно, все ужасно. Закатится ее звезда,не успев загореться. Ей нельзя устраивать личную жизнь, ведь погубит свой талант, которым  одаривает  бог не каждого. Человек с талантом - это человек, родившийся дважды.Выбирая любовь, семью, человек расстается навсегда  с  талантом . А случись это - она станет несчастным существом, когда сама поймет, что она  учинила  –  ведь променяла сцену на чадящий копотью очаг. Хватится, да поздно будет: стало  несчастной  особой  на земле больше. Талант нужен не  Анжеле, а людям, и не дано ей никакого права так беспечно обходиться с ним. Пойми, глупая несносная девчонка, мы хотим спасти твое будущее. На простом родительском языке это означало: – ты не подготовлена к семейной жизни. Семья тебя погубит. Еще ребенок, не понимаешь вкуса жизни, обожжешься.
Анжела не вняла родительским мольбам. Не слышала.Была помолвлена с Николаем. Но помолвка только подстегнула  родительские поползновения. Посыпались упреки,  увещевания, предупреждения. Анжелочка, ты хочешь посвятить ему жизнь? И ты будешь счастлива? Мы ему не верим. Он нам показался ненадежным, он ведь человек веяния. Поверь, мало надежды, что любовь его заменит тебе то, что даровано природой.  Пожалей себя, доченька. И потекли родительские слезы. Самые натуральные- Мама вся в слезах. Но это на Анжелу почти не  подействовало. Она была, что называется, себе на уме. В феврале сыграли небольшую вечеринку, а в сентябре, когда ей исполнилось  девятнадцать, пошли в загс регистрировать свой брак.
  - Подумаешь, все не так, как надо... маме.Она однажды сказала: коли уж замуж собралась, так лучше бы за  Женю Пака из ансамбля  Игоря Моисеева  вышла. Он ей страшно понравился. Он маме  рассказал  о своей любви ко мне, признался, они договорились насчет меня. А я сорвала их планы! Я поступила  наоборот, – веселилась Анжела. – Если я мамина дочь, то ты ведь тоже  мамин сын. Мама моя обожглась на молоке. На воду дует. Папа мой  изгнан из института. Полагает, что и тебя ждет подобная участь. Я сказала маме, чтобы она не вмешивалась в мою  жизнь.
- А  этому  Жене  ничто не грозит...Да найдется в стране человек, которому ничто не грозит?
- Что не знаю, того не знаю. Буду я еще спрашивать у мамы разрешения. Это просто невыносимо...
Конечно, это было эгоистично со стороны Анжелы. Но она боролась за свое счастье.  И тогда-то и началась  история молодой семьи Буториных, полная мытарств, скитаний, бесконечных поисков временных углов.            
Родители  отреклись от нее, но, конечно, не по-настоящему, больше на словах. Правда, привезли ей  немецкое пианино, все ее вещи и  сказали, чтоб ноги ее не было больше в родительском доме.. Так  они обиделись на нее.А ведь молились, чтоб жила хорошо,но, негодная, сама же добровольно заковала себя в цепи. Какие  могут быть семейные узы с  человеком идеи?  Такому человеку неведомы чувства чести и достоинства, он свободен от  нравственных обязательств...Вон как поступили со своими женами  Ворошилов и Молотов?  Она знает об этом?  Случись что  и  не поступит ли  этот Николай точно также?  Подумала об этом доченька?  Нет, не подумала. Она о себе не думает. Умом тронулась. Вот где наказанье! Но если не хочет или не может думать в себе, должна б подумать о несчастных родителях, у коих отняли  честь и достоинство... И судьба подарила им зятя, чьи  родители отняли у них доброе имя. Горьше горя не бывает....Нападала на  Анжелу  обычно мама. Хотя , если ей вспомнить о своих поступках в анжелином возрасте,  то нечего было бы возразить дочери. Но время покрывает густой мглой прошлое, и это прошлое предстает в неясном и причудливом очертании. Однако обиженная мать сейчас знала одно, что перед дочерью невыгодно вспоминать свою молодость. И она не заикалась про свои  сердечные порывы  загубленной   молодости . Она невольно мстила  за загубленную свою молодость.. Но дочь свою не убедила. И так, вся предыстория  новой семьи была омрачена. Но тучи рассеиваются...после раскатов грома и грозы.. Родители Анжелы, не сумев воспрепятствовать  ее  замужеству,  с гневом и яростью  вычеркнули ее из своего сердца. Не могли признать ее замужества, то есть обычной дури девичьей, не могли спокойно созерцать  агонию их надежд. Подождала бы год, два, . Кончила б консерваторию. Что за нетерпение? Боже мой, созрела, ей  уединения с близким человеком...  Так вот почему уронила она  свою  звезду... в кухонную плиту. Опрометчиво, ох, опрометчиво поступила  дочь... Еще неясно, созрела ли, но ясно, что прозреет скоро.. Поймет  всю напрасную жертвенность своего беспечного шага, да поздно, ох, как поэдно будет. Но прозрение ее и есть тяжкое  ее наказание. И она прозреет – не совсем ведь дурочка, вовсе не  дурочка, только с дуринкой. Отучиваешь, отучиваешь ее ото всякой дури, так гонор подымает. Неблагодарное создание!
В общем, мило расправились с этим созданием разгневанные родители.. В чем была, в том и выдворилась, – жестокость не совсем правдоподобна, – из дому в февральскую ночь. Буторины месяц провели в общежитии,недельку у доцента истории (тот приютил молодых на  некоторое время), пока не нашли полутемный подвал, где обитали какие-то  неулыбчивые, молчаливаые люди. Поселились - развеселились.Свой угол все-таки! А уж когда привезли родители Анжелы ее пианино, ее вещи, угол преобразился. Начался рай, в подвальном аду! Днем бегали на занятия, а вечером Анжела хлопотала по хозяйству, а Николай куда-то исчезал.  Юная неопытная жена  долго не могла понять, куда исчезает ее Николай , расстраивалась, терзала себя за что-то, терзала и его. Но потом выяснялось, что виновато...пианино. Анжела  не играла , передавала  белым и черным клавищам свое смятение и тревогу.
 Николай, оказывается, забегал в общежитие к ребятам, переодевался в робу,  составлял капеллу и на разгрузку угля, на станцию, в депо. Возвращался домой аккуратный, чистый, даже надушенный. Что это такое?Одеколоном  за версту несет.Неприятно, отвратительно, возмутительно... Она  отшвыривала  деньги, якобы полученные Николаем от тетки – он божился, что тетка ему регулярно посылает, выручает племянничка, Но за месяц таких переводов было предостаточно, что выходило за рамки  всякой доброты.  “ Тут нечисто”, –  догадалась Анжела. Она встревожилась не на шутку. Не выдавая своего любопытства, всерьез заинтересовалась этим. Пустилась даже на хитрость. Начала изводить, злить мужа, вот, мол, какие добрейшие тетки у Николая, только почему они скрываются от  Анжелы?  Она бы отблагодарила их за доброту и щедрость. Но Николай был начеку и ни разу не поддался на чистой воды  провокацию, оставаясь спокойным и  невозмутимым.Тогда Анжела тихо объявляла ему о  своей с ним размолвке. Этого Николай  не мог перенести спокойно. Он  рассердился  не на шутку. Заявил: Это мое дело, где доставать деньги, а твое - их тратить! Николай почему-то стеснялся говорить жене о своем "отхожем промысле". Анжела категорически – хорошее дитя своих родитепей: –  я не хочу принимать все это...Он  сомкнул   губы... Назревал конфликт. Но атмосфера недоверия рассеялась очень просто. Анжела однажды  решила пойти вслед  за своим  мужем.  Николай  шел  в общежитие института .“Зачем?”- подумала она с тревогой. Показались ребята в поношенных залатанных одеяниях и в их числе Николай. Они оглядывались по сторонам, и тропками к станции. Ясный свет ударил в голову...сумасшедшей и ревнивой Анжеле. Чуть не упала на протоптанный каблучками травянистый ковер от тяжести радостного открытия. “Богатая тетушка шлет перевод!”  Конечно, Анжела упрекнула  за его позднее возвращение, но не терзала его с расспросами. Она была ласкова, предупредительна.
Николай терялся и терялся от таких неожиданных переходов от бури к благостной тиши и пустился в философские материи, что женщины сплошные дебри, чем дальше, тем сложнее и запутаннее.
Ну вот так  же без всякого значения приняла Анжела деньги –  очередной теткин перевод на всякие там локупки, но простота эта далась дорого ей. Трудно было таиться, невозможно было  не открыться. Знание ощущалось в каждом ее слове, движении, во всем ее поведении.  Она ненавидела себя за свою непосредственность, за неумение хранить даже самую сокровенную тайну. И она открылась. Отношения наладились. Анжела поняла, что  мужу можно  верить и довериться, и  поборола смуту в душе.   Как жить без веры?
В предельном напряжении идут дни, дни, заполненные от отказа житейскими  неурядицами, но расцвеченные праздничными вечерами, пронизанные неистовой любовью. Позже, в минуты воспоминаний, дни эти, вновь и вновь у нее с высоты взроспости вызовут много радостной, светлой улыбки. У нее оказался –  сама ощущала –  очень тяжелый характер, сказалась ее избалованность. Она самоотверженно губила себя во имя Николая, жила им. А  для него это была сладкая мука. Анжела,не считаясь ни с чем, эгоистично утверждала свои вкусы, с которыми приходилось считаться.Она признавала во всем новизну и праздничность. Однажды преподнесла мужу  сюрприз: на сэкономленные деньги купила ему костюм, шикарный, модный, из новейшего материала. Николай, откровенно говоря, перепугался. Не привыкла душа ходить в новом. Натурой второй стажа ходить в поношенном, но чистом костюме. Но Анжела настаивала и он уступил, надел непривычный, будто сдирающий кожу костюм. Страшили его узкие брюки. Анжела не растерялась, побежала куда-то и пришла с длинным щлейфом "новейшего материала". Велела снять брюки. Он  ошалел от ее неуемности, но беспрекословно выполнял приказы жены.Она опять куда-то исчезла и вернулась торжествующая.
-Ну, теперь посмотрим! – улыбнулась она. – Из брюк мы сообразили матросский клеш.
Он только просил, чтоб она не смела делать такие неразумные расходы, что надо собрать  реквизиты. Скоро  ее  выпускной концерт. Но она раз и навсегда отрезала, чтоб он... не смел вмешиваться в ее дела, иначе  уйдет и не вернется.
- Должно быть какое-то равноправие, – вступился за свои права Николай.
Она скептически улыбнулась и это было ее ответом. И вопреки всему она ходила упражняться на рояле в консерваторию, а возвращалась поздно потому, что стояла во всевозможных очередях. А в общем жизнь веселая была.
Хорошо то вспоминается, что на душе осталось. Приходили друзья, знакомые с его и ее стороны, и напряженные дни обрывались несравненными искристыми живыми вечерами.Обычно группа историков колиного курса встречала новый год или седьмое ноября у них в подвале.Правда, потом это группа распалась. Многие по взаимному доносу очутились на Лубянке… Но это потом, потом. А  вечера-то были . . С патефонами и пластинками - песнями военных лет...Приходили... на танцы. Парни молодые, но  стесненные материально. Но веселые,  открытые, душевные.. .Это друзья или приятели Николая. С ее стороны люди иные, музыкальные. Николай чувствовал себя хорошо, но стесненно в ауре талантов. Но чувство зависти... испытывал. К кому? К Анжеле?!  Ведь она была просто королевой, ну совсем-совсем другая и первая.Николай удивлялся: откуда беруться такие душевные силы, которые могут так преобразить человека? То вишней загоралась улыбка, то искрился ручеек смеха, то недоступной хорошей хмурью покрывалось ее лицо. Часто перепадало сидеть голодными, но труд ности переживались легко. Надо успеть, конечно, добывать радости в буднях. Дни летели за днями как залетные птицы, особенно после 5 марта 1953 года. И 1954 год был памятним для Буториных, как и в жизни страны, особенно его ранняя весна.
Настала долгожданная весна, первая после смерти Сталина.Она всколыхнула всю страну,  недавно все еще скованную тяжелым льдом.  И словно огромный чайник, кипела всегда беспокойная М.осква. Невообразимое творилось в те дни на Казанском вокзале:  бесчисленные толпы, потоки пассажиров...
Срочно составлялись внемаршрутные эшелоны, которые мчали тысячи парней и девчат на Восток.
У каждого – небольшой чемоданик  или баул. А Буторины  сдали в багажную станцию пианино и  два ящика с вещами.
- Анжелочка , доченька моя,  а пианино-то оставьте. Зачем там пианино?-  спросила и умоляла  Елизавета  Александровна  Анжелу, держа на груди  внука годовалого, Геночку.-  А, ты будешь учить  Геночку, понимаю. Значит, надолго вы туда, окаянные мои! У-у-у...
– Романтика – мать счастья и благородства,- уверяли уезжающие расстроенных родных, когда те старались утяжелить чемоданы, – и ее не заменить ничем. Со звездами небесными веселее жить.
То же самое бубнил Николай.
–Вы, зять, чтобы взять. Что вы намерены делатьь дальше? В сердце горит романтика. Тоже мне. Скоро она вас потрепает по голове и по спине, согнетесь, – уверенно пророчили родители, позабыв, что сами в далекие тридцатые годы шагали на восток, и там, где они шагали, волшебным заревом вспыхивали огни магниток, новые города, и сами удивлялись, как они, такие разные,непримиримые,  щедрой рукой сеяли вокруг красоту и  зажигали свечи новые...
- Хорошо, мы этого хотим,- сказал Николай.
- Этого вы хотите, не Анжела.Там ведь сцена во всю степь, там ведь зал на миллион зрителей.. А зрители - молчаливые саксаулы? Об этом, будто, мечтали.
- Ну почему же? Там живут люди.
- Ограниченные в правах  люди?И позволят ли ей выступать перед ними? Только и остается репетировать перед  зеркалом...
-Почему вы не верите?
- А что вам верить-то?Вы ведь  в первых рядах борцов .
- Вы полагаете, что  мы лишены здравого смысла?
- Я вас не виню. Я виню время...
О, время! Все ты любишь выворачивать наизнанку, лишь бы показать людей с худщей стороны. Да, лучшие партийцы и комсомольцы, оказывается, пробавлялись  доносами на друзей, соседей , знакомых и незнакомых Они выполняли  долг перед любимой родиной . Очистить родину от нежелательных элементов- это первейший долг сыновей и дочерей  любимой родины. великой отчизны!..
Не потому ли многие родители не хотели верить, что их сын или дочь –  это они, родители, в свои далекие годы. Время  накладывает  непроницаемые шоры на глаза сурового  родителя, чтобы он не узнал в сыне себя,  себя в  лучшую пору  своей жизни. Время всегда зло смеется над  сердобольными и эгоистичными  родителями.
Иные из них  воздевали руки к небу, отрекались, заклинали-проклинали, провожая совсем  обстрелянных сыновей и неопытных  дочерей в неведомые дали ( почему-то обращаются к молодым ,наверное, потому, что они больше верят словам, замечательным словам- тем более:
Ты ко мне приедешь раннею весною
Молодой хозяйкой прямо в новый дом !
И сколько их, доверчивых девчонок, поспешили в новый дом! Увы!  “Дырявая палатка неба нас согревала как могла !”Но как возвращаться домой побежденными? Это просто невозможно. Они останутся. Не вернутся), предчувствуя беду.  Вместо того, чтобы радоваться, лобзать-целовать свою кровинушку – ведь воскрещается их молодость, продолжается их жизнь, родители  опечалились из-за того, чтони не властны над своими  взрослыми детьми! Кто бы поверил, глядя на этих грузных, хлопотливых, плачущих  мужчин и женщин, что они когда-то спали в обнимку с бурей. Ох, время – великий созидатель, вдохновенный художник и  жестокий разрушитель!
Жаждал ли Николай Буторин окунуться или окунуть себя в степной кипени.? Но в те  напряженные дни  госэкзаменов в Сокольническом райкоме партии  рассматривали его кадидатуру в первоочередной список  направляемых.. по спецнабору.  Уже арестован Берия , вражеский агент, искуснейший водитель машины принуждения. Можно и отказаться от  направления...По семейным обстоятельствам. Ожидается прибавка в семье. (Анжела все-таки  закончила косерваторию, в августе  родился сын, назовут его Геной, в честь крестного отца, друга семьи , будущего юриста, правозащитника Геннадия Борина). Борин часто навещал (пока был на свободе) молодых родителей, стараясь как-то чем-то помочь им. Это был хороший, застенчивый, впечатлительный, честнейший парень с бледноголубыми глазами. Не раз в трудные минуты выручал  своих молодых друзей.И как-то перестал навещать молодых друзей, пропал , пропал бесследно. ..После  неофициально дискуссии  на недискуссионную тему, которая прошла  в Доме литераторов?
– Да, Маяковский – певец революции, начал спокойным тоном Геннадий. – Мы его любим. У него Октябрьская революция – Это хорошо. Пусть так, хотя есть повод для спора.  Я вот не согласен с этим:
Единица – ноль,
Единица – вздор!

Это же страшно, если так! Не станет ни одной единицы, коль она ноль. Низвергая личность, низвергаем человека,   в таком случае общество  бездушное стадо. Так оно и есть. Хотел бы спросить: может ли жить среди нелюди  нормальный человек? Вы это понимаете? Нормальный человек должен бежать из этого духовного крематория, пока его не столкнули в огонь...Только я силюсь понять, почему нас всех толкают в духовный крематорий?
Николай  уши навострил, но рта не открывал.
Борина, странное дело, никто не прерывал. А это было плохим симптомом. На другой день он исчез. Ну как в воду канул.
Анжела, занятая домашними делами и учебой, не сразу заметила этого странного в ту пору исчезновения известного в молодежной среде будущего  юриста. Уже черные воронки  не сновали по ночам по улицам и площадям.Но по-прежнему исчезают люди.. Анжела забила тревогу. Но попусту. Только навредила себе и мужу. Однажды ей прозрачно намекнули, что таинственное исчезновение Борина может интересовать только   компетентные органы , а не частные лица. Знал кое-что Николай, но помалкивал. Что он может ? Да ничего. Только испортит дело. Да и экзамены не позволяли ему переключиться на поиски внезапно пропавшего друга. И вообще надо было спешить... Нужен диплом, чтобы получить направление. Иначе тебя не направят, а отправят!..
Вот и диплом в руках.  Синий, гознаковский, пахнет деньгами! Пройден важный этап жизни, которому нет возврата. При распределении Николай Васильевич сразу заявил, что поедет к Казахстан. Его просьбу удовлетворили, но заметили:
- Не будет ли как с вашим выбором профиля? Полгода проучиться на естественно-географическом, чтоб догадаться перейти на исторический. Уж больно вы мечетесь.
- Решено твердо и бесповоротно, – заявил Буторин.
Анжеле о своем решении он побоялся сказать. Рано или поздно она узнает сама. Тогда он поставит вопрос:
- Поедешь или нет? Там можно переждать и бури, и ливни и снегопады!.
И она узнала. От сокурсников Николая. “Со мной или остаешься?”- только и спросил Николай, когда  все открылось и утаивать было нечего.
- С тобой хоть на край света, – с готовностью ответила Анжела. И замерла. От обреченности. От безысходности.
-Анжел, здесь нам опасно, ты знаешь об этом?
-Да, я знаю...
Вот так неожиданно и просто все решилось.
Самое главное препятствие легко преодолено, он убедил ее, она поняла его, чего никак не ожидал ни от нее, ни от себя самого. А вот в Казахстане все с самого начала обернулось неблагополучно. Фортуна улыбнулась  и не очень ласково. Николая Васильевича направили, вопреки его желанию, директором неполной средней школы в один из старейших поселений закрытой  области (его “организовали” ссыльные верховые донские казаки).  Какая радость в общении с закрытыми, озлобленными людьми. А Буторин мечтал подышать воздухом целинной нови. Ведь съедутся люди разные со всех концов страны. Вот где можно узнать, чем живет и дышит народ. Это не посиделки у доцента истории. Но увы! Буторину не оставили выбора, сказали, что,  во-первых, в новых поселках и городках  высококвалифицированному педагогу  будет скучно, классы -то начальные. “Подождите, придет время и направим вас в самый что ни на есть передний край... где целине край. Целины нет, ее давно освоили”. “Разве?” “Если распашка девственной степи –это целина, то осваивали и деды и прадеды. Сохой и кобылой.  И своим горбом провинившиеся перед советской властью те же казаки, те же кулаки, те же  корейцы, те же поволжские немцы.. То особый случай. А сейчас что? – освоение залежи,  поднимаем то, что лежит, но со    вселенским размахом.””Мы по другому не можем.Но ради чего все это?” “ Как, разве мы не сказали  людям: все это ваше, берите. Богатство рядом, никем не тронутое, обернись и наклонись,возьми, сколько сможешь. Это и есть целина твоей жизни. Народ  валом, земли - навалом.”
Буторин пропустил мимо ушей словеса, но школу принял. Она оказалась... завалюшкой. И не стыдно, казаки, детей своих  водить в конюшню ( завалюшка была когда-то конюшней). Но стыд не дым, глаза не выест.
Однако молодой директор настоял, чтоб колхоз построил за лето новое здание для школы. Ради этого пришлось накапать на председателя колхоза как склонного к вредительству. Подействовало! Педколлектив подобрался (не без помощи начальства) сильный, дружный. Ученики успевали по всем предметам. Хромала в школе только художественная самодеятельность.Отвечал за нее инвалид войны - безногий  гармонист  лейтенант запаса  Иван Михайлович( днем в школе  разучивал с детьми  фронтовые песни, а вечерами собирал на базаре  милостыню).
- Анжела, выручай! – взмолился Буторин.
И Анжела выручила – взялась за музыкальный кружок и хор. Желающих учиться играть на пианино и петь в хоре оказалось так  много, что пришлось организовывать своеобразный конкурс. Не обошлось без обиды. Мальчика Ман Гыма  она  записала во второй состав в виду  отсутствия слуха. Пусть разовьет  слух. Подпевать, тем болеепеть в хоре  - это не в колышки играть. Этот вихрастый крепенький мальчик  выиграл все колышки у Геночки. Лучше б записать  Ман Гыма в спортивный кружок. Но примчалась в школу  мама Ман Гыма, молодая красивая кореянка. Смуглое лицо  горело розовым огнем. Она вихрем налетела на учительницу музыки  и осыпала  ее гневными  упреками:”Нас  выставили за дверь. Так это власти. Но почему вы обижаете моего ребенка?”.
Анжела едва-едва  нашла слова, чтобы  успокоить разъяренную женщину , пообещала пересмотреть  свое решение. “Принимаю в первый состав при условии, что мы с Ман Гымом будем заниматься дополнительно. Вы согласны?” Кореянка прижала  руки к груди, улыбнулась и  выбежала из класса. Анжела все же отобрала группу наиболее музыкально одаренных и несколько дней в неделю занималась только с ними (вскоре привычными для ребят стали слова“сольфеджио”,”прелюдия”,”увертюра”,”соната”). Хотела почаще общаться с шумными, неорганизованными детьми, да маленький  не позволял: присмотреть за ним кроме нее было некому. Зато народ  полюбил  Анжелу Буторину ( “Да  она просто богиня, смотрите, что творится с нашими  огольцами - они  уже постигают то, что нам недоступно...Тьфу...чтобы не сглазить”).
Школу и Буторина заметили, решительно выделяли из общей массы  на августовских и прочих совещаниях. За хорошую работу “в деле художественного воспитания учащихся”  наградили его знаком “Отличник народного образования”! Чего только не бывает на свете!
– Ай да Анжела! – восклицал он, целуя жену, – здорово, ну просто здорово! Меня знает Акмола,Алма-Ата. И Москва узнает. Состоится слет. Нас не тревожит неизвестность, нас тревожит ложь и обман.
Колхоз укрупнили, потом слили  с пригородным хозяйством. Семилетняя школа стала средней. Школа стала средней, а работы...  “выше головы” .  Ну что же, можно и поработать, поработать  эдак с огоньком. Но не дали. Взяли в райком, завкабинетом политпросвещения. Как говорится, ринулся на всех парусах в окиян-море... И почувствовал, что вроде бы  плывет по воле волн, в одиночестве...
Подумалось : – плохо, когда корабль надежд стоит на якоре.Сыреет человек. А он растет-то  тогда, когда жизнь задает сложные, даже заковыристые вопросы, и  приходится  самому отвечать на них...
Да, есть  такие вопросы, отвечать на которые - не помочь истине, а  радовать  недругов. Тут даже бородатые и усатые  классики не помогут. Разве что подкуют его теоретически .Что поражает  в классиках, так это их неподкупность, принципиальность, непримиримость  и  односторонность - революция и все для революции. С точки зрения классиков ничего страшного вокруг не произошло и не происходит, а  идет процесс отрицания отрицания.А с точки  зрения нормального человека? Нормальный человек может сойти с ума, если ему  пришлось бы отвечать на  эти вопросы...”Я ненормальный человек...среди нормальных людей, которых  за что-то и низачто лишили крова. Я испытываю  злорадство... Я ведь победитель, я ведь  коммунист, атеист!  Кто сослал этих  людей? Кто обрек их на несчастья и унижения? Коммунисты, атеисты. Значит, коммунизм, атеизм - зло, самое настоящее зло. И его враг - это вера. Я с этого времени ... не коммунист, не атеист. Но сдать красную книжицу ..не могу. Это корка хлеба...У меня такое ощущение, что  будто отслоилась кожа лица, что у меня двойное лицо...”

Секретари райкомов и обкомов  и председатели исполкомов советов  депутатов и даже члены правительства республики при подготовке идейно выдержанных и политически значимых докладов часто уединялись с Буториным.Не жалели на это  средств: однажды доставили его в столицу спецрейсом на военном самолете! Ну как же! Этот же школьный учитель – сама ходячая энциклопедия,политический сапер- умный и проницательный поводырь, даже в глазах,  на стеклах очков - отблеск ума, незамутненного ядом времени ...
 Сам  же   был более строг в оценке. Ему не хватает знания жизни.Ему казалось, что  жизнь не поддается пониманию.Он  свято верил, что русские революции  принесли  свободу всем и каждому, что возможен в стране новый Вавилон. Увы! революции только перевернули общество и придавили человека. Порушилась святая вера, и повинны в этом реалии земные, реалии расейские... Здесь он столкнулся с людьми необычными, с людьми обиженными. С такими людьми, которые не смогли назвать своих обидчиков, разве что  порой кляли судьбу, выпавшую на их долю...Как же так, если все люди братья, то почему одни обижают других, почему одни несправедливы к другим?  Почему, почему, а сам он справедлив ли? Справедливы ли  все те, кто у власти?  Честен ли, справедлив ли Рамазанов?
Однажды Канаш Есенович  по завершении с помощью Буторина тридцатистраничного доклада  выразил  то ли удивление, то ли  опасение:
- Вы родились где? Знаю, знаю. Жили в сомнениях, в рефлексиях.Зря все. Душа жаждет дела... Вам хочется в людской океан. Океан страшен: там зарождаются тайфуны . Немногим  удавалось укротить их...В народе подспудно зреет недовольство. Наша задача  - гасить и гасить это недовольство  силой слова. Не силой. Мы сильны.Только мы не знаем, сильны ли мы абсолютно.Чтобы быть абсолютно сильным, надо ослабить всех, кто подрывает основу. Силой  только врага повергнуть, наше оружие - слово. Не можешь убеждать - уходи! А уже желательно вам вжиться в масштаб... Вас прочат в обком инструктором или в  Совмин республики инспектором...
Рамазанов  неожиданно выдал разговор, который недавно состоялся в обкоме КП Казахстана. Там утверждали резерв на выдвижение. О Буторине сложилось такое мнение:“Подготовленный зрелый политический руководитель”. “Не ретроград”. “С людьми умеет говорить, убеждать”.
И еще  он добавил  со значением : “Скромность и доброта, деликатность...”
Однако Буторин решил (далее нельзя было откладывать)поделиться с ним нескромной мыслью,  надеясь на взаимопонимание:
- Я масштаб  понимаю несколько иначе.Хочу  в  массы, в океан людской. В океане  страшит пучина и неизвестность.   Тот, кто преодолевает страх, становится морским волком. Институт океана  проводит селекцию  кадров.
  Тут Рамазанов  усмехнулся:
– Вот мы и...договорились. Я вам про Фому, а вы про Ерему. Но вы, Буторин, правы. Каждый должен пройти проверку на выживаемость. Власть всегда занималась социальной  селекцией ...Что вы знаете об исходе казахов в Китай? О голоде в годы коллективизации? Большинство казахов в то время не могло принять  непонятную для них  власть, чуждый образ жизни. Одних изгнали, другие сами перебрались за кордон. Оставшиеся, не пожелавшие  оторваться от родовых корней, надеялись, что их пощадят...И вот в двадцать девятом переломном их приговорили к голодной смерти. Казахи исконные овцеводы. А овцеводство - больше семейное дело, чем коллективное.Это сложилось за века. В одночасье загнали всех чабанов  в колхозы,  изменили людям образ жизни...Чабанов превратили в овец...Ой-бой! За год  померли от голода три миллиона человек, обезлюдела земля предков. Кругом братские могилы невинных жертв  идеи... Я печалюсь и гневаюсь. Но нам работать с невольниками идеи. О ком печаль? Это же не секрет, что  миллионы здесь живущих  - это  не  принявшие нового образа жизни. Люди не могут быстро менять образ жизни. А захотят ли они жить как мы? Если не захотят? Мы проводники идеи. А можем  мы стать еще и  безобразными  ее ваятелями! И высекать  с живой натуры  безобразную скульптуру! Так из   кого и кого будете ваять- вот в чем вопрос. Из них или из себя? Скорее себя. Мне вас жаль...Вы жертвенная овца. Разве не так? Скрывать ничего не надо, бессмысленно, просвечиваетесь как слюда.
– А я и не скрываю, – принял вызов  Буторин, – жалок тот, кто отстал.  Вы это хотели сказать, верно? Помню один грустный случай...
– Ну, ну, что за случай? Я вас слушаю.
– Одного расторопного мужика поставили председателем отстающего  хозяйства. Развернись, мужик! Мужик хотел было развернуться , да война началась.Развернулся на фронт. Вернулся с фронта, видит: что в председатели идти не выгодно. Мужик прекрасно разбирался в текущем моменте. Какие тогда колхозы? Му-два и баба Яга. Стыдоба. А  бригада -   ух, работаю до двух. Бабы одни. Того и гляди. Намнут бабы бока... И мужик пошел в экспедиторы. Экспедиторы тогда были силой. Многим тогда показалось, что экспедиторы – главная фигура в хозяйстве. Ухватился за веточку времени, а думал, что держится за ствол. Жил сносно. А потом хвать, – колхозы укрупняются,  председателей  укрупненок на руках носят. Вот тогда-то понял, что прогадал. Мог стать прекрасным руководителем, а кем стал? Никем! Экспедиторы уже были не нужны. Веточка сломалась, и хитрец свалился в тар-тарары. Самым натуральным образом. До сих пор ищут. То ли Маша увела, то ли Даша  довела...Выгадывал-выгадывал, сочинял свою песню из мелодии дня оборотистый мужик, но никак не вписывалась во время. Время сыграло над ним злую, но справедливую шутку – сдув его с веточки. Не хватался б за веточку, мужичок. Жаль мужика,обхитрившего самого себя. Подскажите, что мне делать, чтоб не отстать от времени, от века?..
– Чтобы не очутиться  на обочине, надо шагать вперед.
-  И можно придти последним, если прикажут повернуть назад. Это все, конечно, из области философии.Но  послушаем  тех, кто  ропщет, и тех, кто  не может предъявить претензий за наши благодеяния? Что делать с просьбами  корейцев, чеченцев, украинцев, поляков, ассирийцев, курдов об открытий  школ на родном языке? Что ни народ, то  открывай им свою школу. Их понять можно. Язык это суть нации. Лишиться языка - лишиться сути.
- Для вас секрет, что национальные школы изгнаны из системы  народного образования  по  директиве свыше? Национальная школа вступает в противоречие с идеей создания единой нации с единым языком. В идеале - одна планета - один народ. Я казах,а все же не сторонник открытия отдельных казахских школ, разве что казахские или узбекские классы в русских школах, и никаких других  языковых классов! Новый Вавилон  в  программе  не предусмотрен.
-Конечно, мы можем отменить все что угодно, но ведь...-пытался возразить Буторин,-но ведь они не поймут нас.
- Только для того, чтобы люди могли жить в мире и согласии, надо найти общий язык. Общий язык-  это тот язык, на котором говорим мы!
- На каком же языке мы говорим?
- На том. Надо улавливать тенденцию. За последние пятьсот лет исчезло сто пятьдесят языков. Сближаются языки живые.Человечество возвращается к универсуму! И человек должен стремиться к открытости.В нас  не должно быть личного.
-Но человечество состоит из  индивидуумов... Это не аксиома?

... Буторин уставился  на жену ...пристальным взглядом  и вспомнил  давнее и сердцу близкое.
- Эх ты, женушка моя  золотая!  Забыла, что говорила?  Хоть на край света пойду...
-  Я то не забыла. А где я сейчас? Пошла за тобой как декабри...шизофреничка. Ну и вот. Кошка меломанкой стала.
- Вот и хорошо... Лучше б не пошла.  Отравила мою жизнь укором. Тоже мне подвиг совершила – ринулась в неизвестность. Да настоящие люди  тем и живут. А ты проживи без нытья,  надеждой и верой, как в  те дни безоглядные. Анжела,ну  почему перестала понимать меня? Молчишь? Не о чем говорить или не хочешь ничего сказать?И это  самая близкая, самая душевная женщина в мире!   Или  я ошибся?. Нет, не может быть. Анжела,милая моя,  все хорошо, потому что все решено.. Давай собирать вещи. Прибудет из Заишимского  грузовик, погрузят в один миг  пианино и...Давай присядем на дорогу.
Анжела не отвечает. Она все в той же позе “уныния и отчаяния” и в том же халате, неприбранная, сердитая, но и загадочная,близкая и неблизкая, словно  окутанная туманом .
- Прости, но я должен  идти.
- Ты никому ничего не должен. И  тебе никто ничего не должен,- промолвила она  грудным голосом- Тем более эти люди. Что должны тебе эти люди, которые  и сами не знают, что им нужно? Они ничего не должны. У них ведь отняли  свободу. Зачем же бередить их душевные раны? Как бы не попасть им под горячую руку.Мы здесь чужие.Надо нам жить там, где все свои.Не можешь и не хочешь.Мне обидно за тебя, за себя, за Геночку...
-Обидно? Не забывай, мне “выпала “ дальняя  дорога: или Владимирка  или Казанка. Я выбрал  Казанку. Угадал. А тех, кто увлекся дискуссией о сходствах и различиях в  государственном устройстве двух сверхдержав, в наручниках да по Владимирке босиком погнали.  И у тебя был не лучший  выбор: развод и ссылка в Заполярье или на остров Шикотан. Забыла? Так мы  хоть по воле... 
- Все так, но я не хочу умереть от этого счастья. Здесь все такие. люди с израненными  сердцами!  Мы их не излечим, а жить, притворившись глухонемой - это  же невозможно, – всхлипывает она. – В чем дело? Почему ты нас загоняешь в угол? Или ты провинился? Перед кем? Вовремя не разоблачил внутреннего врага? После тех никчемных дискуссий!
“ Да, ты угадала”, – невесело подумал  вслух он и думы  непростые  перенесли его в  спецхоз. Как-то его встретят? Тот, кого сняли, неплохой  человечек. А работу с людьми  провалил. Почему? Душевных сил не хватило? Трудный контингент?
Его охватила смутная тревога. Анжела чутьем своим уловила это состояние мужа и старалась приласкать его. Что поделаешь? И с ним теперь не жизнь и без него не жизнь. Выбора никакого.
“Мы вместе и не вместе”,-подумал он , пытаясь понять причину настороженности жены, да своей смуты душевной, восстанавливая в памяти, в который раз, тот разговор в высоком кабинете, предрешивший его выбор и заронивший  в душе капельку тревоги...
- Зачем напрашиваетесь в спецхоз? – был задан ему откровенный вопрос.- Это же спецтерритория, это  же целое государство. Вас интересует номерной город?
- Надо укреплять фундамент, чтоб сооружение устояло,- выговорил он без тени смущения.- Какой город? Там груда камней и песка... Дом на песке-не дом, а город на песке...Я слышал, назревает  конфликт.Возможен ли бунт? Возможен, бессмысленный и страшный, даже восстание. Все может быть в одночасье, волнуется народ...Бросить на усмирение войска, которые были защищать их! 
- Если б чистый песок, да цемент марки пятьсот! По новым данным там понемногу  убывает нечистый песок... органы  занимаются зачисткой через пень колоду. Конечно, не воскреснет Берия,  люди  распустились. Чем больше мы размазываем, тем больше грязи. Может быть, вы измените ситуацию? Требуется из разнородного  песка сделать монолит. Для этого нужен цемент, русское начало. И вода, то есть слово. А без воды только сухая смесь, гремучая смесь.В общем, будьте бетонщиком, – заклинал Канаш Есенович, – Полуэктов провалил работу. Обильно поливал песок  водой, не размешав с цементом. Ну и сооружал дом из песка! Увы,  бетонщик из него не получился. Умный, эрудированный, но без политического чутья, бестолковый... Когда он делал доклады, люди заслушивались.   Так и хотелось что-то хорошее сделать. А вот сам ничего не смог... С теми же корейцами. Разрешили им передвигаться внутри области, а коммунистам - в пределах республики, так он всех растерял. Слушали его, слушали, а как появилась возможность убежать- дали деру! Землянский вмешался. Выделил им угодья на неудобьях. Мудро поступил. Пусть обрабатывают землю, а урожай всегда можно изъять!Каждый человек полезен на своем месте.Полуэктова мы переводим в ЦК  лектором. Для практической работы он не годится.Но и вас может затянуть  текучка.Разворачивайтесь, сбивайте людей на дело..И держите их в рамках революционной предопределенности... Диктатура  порядка не так уж плоха.
- Все еще диктатура? Весь цивилизованный мир ...
- Союз  нерушимый  держится на диктатуре. Мы не скрываем этого.С развалом диктатуры развалится Союз. А диктатура - это цивилизованная форма деспотии.Тысячелетиями измеряется возраст деспотии и как ее не называй - суть ее не меняется.Деспотия  есть деспотия. Ленин установил диктатуру пролетариата, а Сталин  - свою... диктатуру страха, очистительную систему. Через очищение в рай! Сорняк надо вырывать с корнем.И вовремя. Сталин   угадывал сроки лущения, сроки чистки.Да, можем вырвать при этом и добрый злак...Это уж на роду написано. Должны быть начеку...Ошибок допущено много, и не нам их добавлять.
- А если вашего  сына по ошибке  сочтут за  сорняк?
- Мы - люди идеи, Николай Васильевич, и не лювите меня на слове.
- Вам не страшно за себя?
-Стреляли в меня из-за угла дважды, да  трижды  наезжали на мою служебку, аварии  устраивали. За цвет волос и конфигурацию носа. Я их не понимаю. Дружбу искать - в мире жить, враждовать - беду нажить,- так говорят казахи. Я- казах.               
Эта последняя  фраза эта  задела  за душу  Буторина, но он промолчал.

Глава 4

В  густом лесу стлался фиолетовый туман. Тихо. Спят сосны. Спят березы. Спят птицы и звери. Но небо  мерцает звездами.И  мерцание это какое-то  загадочное, неземное. А воздух  чист и недвижен. Он будто отцежен покоем ночи.Остановилось будто время. Не остановилось.  Медленно, но  повсеместно  выцвечивается ночная синева. Становится все более блеклой, все более бледной. А начинает  выцвечиваться с востока. Кажется, проступает горизонт...  вселенским разумом, срывая  с ночи  темной таинственная завеса.
И уже отчетливо и явственнее вырисовываются кургузые деревья, съежившиеся от холода  травы, сизые нелепые кочки. Но цветы подлунные  запали в ночном флере.  Взойдет солнце и возвратит всему живому и неживому свой настоящий цвет. И заиграет в лесу вся палитра красок, поражая , вновь и вновь поражая всех в цепи времени -  и величественных  римских легионеров и обреченных сарматов, и ярых гуннов и  шумных кыпчаков, и новых туземцев и новых чужаков, и приговоренных и  их конвоиров гармонией  цветов, их  необъяснимым вечным  содружеством! Волшебен лес для юных...
Спит как сурок Тоня,  она  не ощущает утреннего холодка  под  теплой антоновой курткой. Сладко ей спится в лесной колыбели.   Но взведенная  страхом душа ее омрачилась ,обожгла невидимым огнем  ее гордыню..Только Тоня не осознавало этого.Душа ее молчала.
Заворочался Антон, чмокнул губами, и вновь синхронно аккомпанировал ровному дыханию Тони.
Между тем листья деревьев стали темнозелеными, а травы темноголубыми!
 Вот рассвет подрумянивал  нижний купол неба. И оно  сжигало в заре тяжелое покрывало ночи, становясь  шелковистым, легким, просторным, прозрачным.Возвращались из небытья цвета, цвета вечные и цвета времени... Засверкала осенним золотом вечнозеленая трава,листья берез и хвои сосен выкрасились в яркозеленый цвет, притягивая нежных насекомых и  проворных белок и юрких птиц, потянулись к небу синие васильки...
А заблудившиеся  собиратели лесных даров все еще  находились во власти уходящей ночи , в ее нетеплых  объятиях .Их все пытались  разбудить пернатые хозяева леса громким клекотом,   пронзительным кычем, но тщетно...
Спали юные сном безмятежным, не ведая, как всю ночь не могли спать там, в спецхозе, их родители, которые  в тревожном ожидании и отчаянии решили: если  утром не найдутся  их деточки, то начнут поиски. Но как дождаться утра? Если б можно было, начали поиски. Когда же кончится эта ночь?
Рассвет рождается в муках ночи. Кажется, колышется ветром алый мак зари,  оповещая  мир о родах нового дня. Просыпаются ото сна и птицы и звери, и травы и  деревья-великаны...
Вздохнула во  сне Тоня. Она почувствовала утреннюю прохладу. Но не сознанием, а кожей, телом, прильнувшим к гулкой земле.
Повинуясь времени выплыл   сегментик солнечного круга, розовый сегментик на розовом горизонте. И зашебетали лесные птицы. И зашелестели листья...
И тогда только  проснулись Тоня и Антон. Быстро собравшись, устремились на  накаты гулкие моторов. Где-то  пролегала проселочная дорога. Надо идти к дороге. Спешили. Отдавались  на сердце их торопливые шаги. Не заметили, как  солнце  поднялось над горизонтом. И уж  по солнечным лучам набрели на знакомую  разбитую дорогу. Решили дождаться попутки. Дождались. Показался из-за деревьев обшарпанный, похожий на дикого кабана автобус. Подняли руки, не надеясь, что  автобус остановится. Автобус все же нехотя остановился у обочины.
- Быстрее, едрит твою мать,- крикнул пожилой шофер, - куда прут... в таку рань? За грибочками, значит...Уф!
Антон и Тоня с рюкзаком и лукошком робко протиснулись к задним сидениям, задевая  за край темного плаща большеватого человека в роговых очках,  шляпе, державшего на коленях  толстый кожаный портфель.
- Простите,- промолвила Тоня простуженным голоском.
- Проходите сюда, потеснитесь, пожалуйста,  в тесноте да не в обиде,- и человек этот улыбнулся.
- Спасибо...
Незадачливые грибники еще не знали, что это Буторин, с сегодняшнего дня их  руководитель, но отметили про себя, что он только и проявил к ним интерес...
Буторин  ехал первым автобусом  в городок Заишимский ( бывший Зареченский, а еще ранее - Рудный), чтобы   попасть ... на утреннюю  планерку  у директора, когда  соберутся  специалисты и  руководители этого особого  специализированного хозяйства. У особого хозяйства - особый режим работы. Прежде всего нельзя опаздывать. Опоздаешь - затянется процесс знакомства и взаимопредставления на неделю. А ему предписали  “сразу в бой ввязаться, поднять в атаку  коммунистов”.Он велел Анжеле собираться  немедля. Она на какое-то время потеряла дар речи, в замешательстве схватилась за голову. И  все же взяла себя в руки, начала складывать вещи в чемоданы, корзины, незлобиво думая о своем вечном изгое-муже и о своем неудавшемся житье-бытье...
“ Опять  проваливаемся в  яму...И сумеем ли выкарабкаться за свет божий, провалившись в дыру? Николаха говорит, что так  вышло... Почему так вышло? Или его преследуют, или он преследует...Надо б  выяснить. Думала: выйду за него замуж - будет жизнь как мед. Увы! Семейная жизнь начали  в полутемном подвале. И кончим в каком-нибудь  погребе вонючем. Наверное, мой милый, мой милый  во всем виноват. Не могу!..”- Геночка, сыночек милый, поди сюда. Ну, что , возьмем с собой  клюшки? Там играть не где и не с кем. Ладно, возьмем. А это верни Тюлику”.Николюшка  не может без портфелюшки... Нажала бы на него, надавила, да жалко, надо бы не жалеть, надо бы  стоять на своем... Он, как миленький, вновь очутился б в  степном городке, куда волки боятся забегать.городок не сравнить с Москвой, но все же по количеству ученых и артистов на тысячу человек  не уступает Москве. Их со всей страны сюда прислали. Да и ехали сюда с радостью... Что за комиссия! Чтобы жить - надо поскорее убежать от гиблого места, подальше от Мавзолея с его вселенским идолом! Выходит дело, что так”.
Но поглядишь на мужа - как бенгальский огонь горит, и не захочешь - а пожалеешь. Пусть поступает как хочет. Все равно он, что несмышленыш Геночка. Хочет, чтоб было только по нему. И вправду, что Геночка, что Николаха - оба упрямые эгоисты.  Оба  нисколько- нистолько о ней не  думают, не побеспокоятся, не позаботятся. Когда просился в этот треклятый спецхоз, Николаха и не  задумывался даже, согласна ли она  ехать в эту дыру.  Будто наперед знал, что она покуксится да смирится. Избаловала  супруга своего, так избаловала, что дальше некуда. Надо бы  проучить его. Взять да разыграть побег - уехать навремя в Москву, к родителям... Они, между прочим, прислали ей письмо, в котором  поведали ей,  что на работе  начались какие-то  неприятности  после обсуждения  планового проекта- проект не может быть  удачным, потому что он плановый. Руководству  этот злонамеренный выпад не понравился. Поговаривают о б отправлении незадачливых критиков  в длительную командировку в Магадан...Кое-кто просто исчез, испарился...Может случиться такое и с ними..И увидят ли они свою  немилосердную дочь? Хотя сами делали все, чтобы не видеться с дочерью: выгнали, выписали из дома.Тем не менее они же упрекали  ее... в  черствости. Писали, что разочаровались в ней, огорчились, что она оказалась самой заурядным созданием, каких земля еще не видывала, скверной  девицей, в одночасье разбившая  родительские мечты, вдребезги разрушившая свое же счастье. Что плыло ей в руки не из призрачного далека. Если бы знали заранее обо всем этом, то  свернули б ей шейку в колыбели. Чтоб сейчас не  жалеть и мучиться  о несбывшемся... Но кто мог ожидать, что спесивая дочь так может сразить сердобольных родителей? Они смирились ссс судьбой... но не сдались. Им интересно теперь взглянуть на их сокровище, которое обернулось чудовищем. Поэтому  они не возражают, если Анжела приедет домой одна...Мол, умасль варвара, разбойника,чтоб отпустил  пленницу... В этой родительской желчи, горечи и гневе было столько израненной любви к ней, единственной дочери, что она все поняла, и ей вмиг стало хорошо-хорошо. Хорошо, когда знаешь, что тебя любят, ждут...
Она, конечно, устроит-обживет своего мужа на новом месте, чтоб с голоду не пропадал, и разыграет побег. На решительный бой с ним у нее силенок душевных не осталось, но скалу разрушает не сила, а дождевая вода, просочившаяся в трещинку. Николай сейчас - это та скала, монолитная, несокрушимая, а  пройдет незаметно время и у ног ее  окажется груда камней. Неужель она  живет этим?
Только это удерживает Анжелу от крестового похода за всех безвестно “павших”  жен...Это, разумеется, горькая шутка. Если б не жить  в семье какой-никакой -сокрушила б его в одно мгновенье. И не раздумывая. Но лучше  жить по-соседству с утесом, чем с грудой острых камней. А все-таки Николушка тихий эгоист. Все делает  себе в угоду и по-своему, не считаясь с интересами и желаниями близких ему людей. И потому надо его  наказать, чтоб впредь знал, как  ущемлять других. Но что же придумать? Устроить сцену? Противно самой. Столько лет одно и то же -упрекать, сомневаться, терзаться - сколько же можно? Пора переменить пластинку, пора ошеломить его чем-нибудь  и чем-то взять его  за душу. Только так можно застать врасплох и умилостивить. Теперь домашние сцены на него не действуют...
Незаметно Анжела углубилась в унылые  свои думы. Встрепенулась, когда внезапно задрожал дом, зазинькали окна от громкого жужжания автомобильного мотора. Догадалась - из спецхоза за ней приехали. Накинула на себя кофточку и выбежала на крыльцо. Не ошиблась в догадках. Навстречу ей будто летел на крыльях невидимых среднего роста, средних лет, симпатичный блондин с быстрыми живыми глазами .“Настоящий Амур”, -подумала Анжела.
 Мужчина легко,непринужденно,  просто представился.
 - Меня величайте Ларионом, вас я знаю,вы-Анжела. Вот и познакомились. Чудненько. Погрузку начнем, как подъедет Мишка Бессмертный с  грузчиками. А пока  вынесем  на улицу то, что можем.
Ларион быстро обежал глазами все хозяйство, изучая  унылую комнату нового парторга  спецхоза. Ему было интересно узнать, что из себя представляет Буторин “изнутри”. Осмотром оказался доволен, воочию убедился: барахла  всего ничего, только   большая домашняя библиотека... Старинное немецкое пианино...Пианино, конечно, принадлежит Анжеле.Ну еще кошка, еще  собака... Перевозил когда-то Ларион Полуэктова и кричал “караул”: шесть даровых рейсов зарулил, а  забрали только  самое необходимое. Про себя чертыхался:”Он что, не знает, где проснется? Мучил всех  пламенными  речами об идеалах, как Цицерон, как Жорес, а обрастал  вещами как жирком, мещанским жирком однако...” Что и говорить, Полуэктовы не чета Буториным...
Ларион отметил про себя, что Буторин нравится ему “с изнанки”. И жена его, слепой даже увидит, хорошая, душевная, к тому же баская, загляденье. “Душевная”,- повторил про себя Ларион и вздохнул глубоко. По  долгу службы уходить в себя он  не мог, ведь был живым человеком. Обо всем, что  ему известно  или непонятно, он  спешил  поделиться с кем-нибудь. Он не умел держать свои и чужие тайны. И вот он решил поделиться своими наблюдениями ... с Анжелой:
- Барахла у вас  кот наплакал. Чем меньше у вас, тем больше у государства. Может, правда. Но книг...”Битва в пути”, “Красные всходы”.Ясно. А это - “Жизнь взаймы”... Ничего, книги будут в целости и сохранности.Я вам обещаю.  Понимаю, для женщин переезды - мука. Николаю Васильевичу что? Сказали ему: поезжай - он поехал, вот и все. Но вы его не очень-то. Он ведь себе не принадлежит. На привязи человек.На  цековской.
- Ой,  не говорите! Наглоталась я дорожной пыли, наглоталась. Думала, что  пошла за человеком, а  оказалось , что   гоняюсь за катуном, перекати-полем.
- Зря наговариваете. А правда, много  здесь этой сорной травы? Перекати-поле... Круглые, вот и перекатывает ветерок, как хочет и когда захочет. И застревают эти травяные  планетки  где-нибудь в овраге. Печальная жизнь для перекати-поля, хотя, когда в степи безветренно, то она чувствуют, наверное, важной особой: я- планета. Бывает.Вот Полуэктов поплатился за мнительность. Это он  перекати-поле, это уж точно.
- А его ценили за скромность,- сказала Анжела.- Знаю...
- Его там ценили как своего... А  у нас  народ  такой, что  любого  обломает.
- И за год его обломали? Жестоко.
- Этот срок отмерили свои же. Так у них принято. А год - это всего один оборотик земли вокруг солнца, всего один оборотик. Не успеешь оглянуться, как  проморгаешь... свое счастье... - довольно путанно объяснял Ларион, - он, может, и умный, и образованный человек, но какой толк, ежели эту образованность не хочет показывать. И диплом и знания держит  в сундучке.  Пригодилось для собственного хозяйства. Обогащается. Чем больше у него, тем больше у государства. В спецхозе пять отделений. Так вот хозяйство Полуэктова  - шестое отделение. Говорят, его предки работали управляющими. Но не любит  Полуэктов живинки в деле, а любит всякую живность. Лелеет и холит. Коровушку Звездочку, хоть на выставку вези. А зимой идут к нему за  свежими огурчиками! Он их потчует лозунгами о самоотверженном труде за трудодни..Он держится с достоинством, потому что у него деньги. У других - трудодни!Но в нашем-то государстве деньги тьфу - бумажки. Хоть бы кого исключил из рядов - весу бы себе прибавил. Наказывайте сами себя!  Извелся  в своем дворе, разумом  помутился... Эге, уже слышу наших...Миша подруливает...
- Ларион, увезти бы пианино, а остальное... раздам соседям. Конечно, книги надо бы с собой...Самые необходимые, самые любимые.
- Анжела,  знаете, делятся только амебы. Вот этот обыкновенный топорик иной раз нужнее  всего.И важнее музыки. Дрова расколоть, заборчик подновить. От музыки не потеплеет в комнате,  а топор принесет тепло. Ваш муж держал в руках  топор?
- Не  кощунствуйте, Ларион,- строго молвила Анжела.-Не топор приносит тепло, а согласие. Я лишена воли, я ведь не сама по себе, а как нгитка в иголке.  Скажите, где у нитки томится  душа... 
- Я лишь на стороне быта в споре физиков и лириков. И вообще  концертный зал -  степь, а  зрители -  саксаул да шакал.
- Забыли сыночка моего,да  дворняжку  и кошку.Они мои первые зрители.
- Тогда я беру свои слова обратно! Хотя...
Но спор  прервался  шумом автомобильного двигателя. К дому подкатил газик , замер рядом с грузовиком Лариона. А спустя мгновение три фигуры выросли перед Анжелой. Познакомились . Мишкой Ларион Соловейко , оказывается, называл  жилистого, но неторопливого мужика. На обитателя тайги более походил молодой юноша - Анжела  обвела его  удивленным взглядом - крупный, широкий в плечах - сказались  гены предков ,но его звали не Мишей,- Антоном. А вот стройного с густыми темными волосами и приветливым, юным, парня звал ласково - Вовчик. Замечательные парни. Без  этих ребят жизнь была бы серой и безрадостной. Они эликсиры жизни. Они молодые люди не по возрасту, а по мироощущению и по жизненным взглядам. Редкая встреча.А фамилия у Вовчика  какая хорошая - Жизнев. Замечательные парни.  Анжела внутренне была ошеломлена их чистотой и открытостью. Еще час назад она не знала этих людей, не ведала, что они есть. И вот перед ее взором.
- Что же ты, Корнеев, так застеснялся, Покажи свой нос, не прячься за наши могучие спины, - звенел Ларион, смеясь от души,- Вовчик, вожак комсы, плохо занимаешься воспитанием, как погляжу.Собой только и занимаешься, гимнаст,- Ларион обернулся к Вовчику.- Не под кадриль?
Анжела посмотрела в глаза  Вовчику и поразилась . Глаза летние, знойно-карие и улыбчивые-улыбчивые, да еще с лукавинкой. Волосы кудрявые, темнорусые. Не Аполлон, а  глаз не оторвешь. Да, гармонично оформила этого юношу природа. И одухотворила! Никто б не поверил, бодрость ему и свежесть  тела  давала десятиминутная утренняя гимнастика, как он уверял своих знакомых. Анжела поняла, что Володя большой весельчак и мастер по части выдумывания всяческих  смешных  историй. Такие ребята есть всюду, в любом  обществе и хорошо, что они есть.Они украшают жизнь, а она еще и держится на них. И вот перед нею  как по мановению волшебной палочки встали чудесные  парни - высокие, красивые, душевные. Да, именно такие. Каждый из них своеобычный, интересный и таинственный.  И встреча с новым человеком - это встреча с новым, особенным  миром.  Не враждебным обществу, далеко не враждебным ...Тогда почему столько соглядатаев -  красных повелителей света-краскомов,предриков,партрабов,уполномоченных райкомов, уполномоченных МГБ, от которых утро не кажется мудренее?
Это же видно невооруженным глазом.Не стоит обращать на них внимания. Анжела впервые так остро сожалела, что не выходила на люди, замкнулась в четырех стенах и вела... затворническую жизнь.Эти годы пропали навсегда.
Вовчик  в каком-то  порыве близко подошел к Анжеле, и чуть было не сорвалось  из уст милое -“Анжелочка”. Это хорошо звучало из уст Лариона Соловейко, а  Володе, двадцатилетнему пареньку, неприлично было называть женщину по имени. Но он довольно легко выбрался из ситуации... Спасла обстановочку его природная шутливость и находчивость.
- Ну, хозяюшка терема, что в тереме?
-Идемте и все увидите,- пригласила гостей тем же тоном Анжела.-Что вы разуваетесь? Проходите...
 Прошли в комнаты. Владимир подбежал  к книгам.
- Каково, вы только посмотрите,- обернулся  к хозяйке “терема”  хозяйственный Михаил, - эх, зелень, ничего не мыслите по части материальной. Все б романы да стихи читать. Ну-ка берись за комод, за ножки берись, навались.Ить-два.
 Владимир  обернулся   от книжной полки, качнул кудрявой головой, подчинился волевому напору Михаилу:
- Уж эти мне женатики. Милое дело - холостяк. Надо в дорогу - лапти в лапы и “до свидания, города и хаты”. А тут  “до свидания” так просто не вымолвишь. Огромную технику мобилизуй, весь край подыми на дыбы, потом только  скажи “гуд бай”. Максимально использую возможность быть самим собой, да девчонкам завитки берут, - пыхтел Вовчик, багровея от натуги. Комод поставили к  спинке кабины. Отдышались.
-Тогда считанные дни пребываешь на свободе?- зарделась вдруг Анжела- Радоваться надо, что рядом живая душа...
 Володя  воспринял это за шутку и поддержал шутку.
- Какая свобода? Со всех сторон одно и тоже. Выбери, говорят, или ту или эту, тогда может, оставим в покое. Я так это небрежно-небрежно: среди вас, девчонки  добрые, не могу выбрать никого, потому что не хочу никого обижать. Что с ними сделалось? Фурии  черные были добрее их. Оказывается, они решили мне мстить. На танцах отказываются со мной танцевать, на разных посиделках обходят меня, избегают как рыся. Я  запротестовал против такого жестокого режима непризнания. Прошу вас, умоляю, не надо, я буду хороший-прехороший. Ну, девичьи сердца отходчивы. Еще во избежании скандала выбрал я для блезиру самую такую недобрую, неотзывчивую, безязыкую, что... не поверили!
- А тебе пора выбрать подругу, - промолвил хозяйственный Михаил.- Я тоже, как ты, сиротой  рос, такая  тоска по ночам меня терзала, ты не представляешь. В девятнадцать женился, а теперь твоего ровесника имею, в девятый класс ходит-
- Знаю, как же не знать? Новый Репин, - кивнул Жизнев.
- Во-во, кладет он отца на обе лопатки. Я на пленере. Мольберт, этюд. Разгадываю ребусы. Мне теперь веселее. Женить бы тебя на хорошей дивчине, чтоб  сладко на душе было. Ужель это невозможно, Тебе нужна веселая подруга, потому что  ты с огоньком человек.
- Во-во, спутницу, а не домработницу, - заметил Жизнев,- но все  тут так и метят в домработницы....
- Насчет домработницы зависит от мужа, - возразила Анжела,- вот я домработница. А почему, Мотается ваш  поводырь как  олень-подранок, забывая о бо всем на свете.  Убегает от боли.От самого себя убегает. Ведь жена - это второе я.А сын - это маленький я. Он считает, что мы его сердце и душа. Он думает о себе, заботится о нас...
Поймите одно, пусть уж  никто никого не обижает. И еще - нитка за иголкой идет, тогда получится какое-то шитье. У вас ,я вижу, нитка сама по себе, иголка сама по себе, - назидательно заговорил Владимир, - не стоит бороться до примитивного равноправия. Тиранство с той и с этой стороны одинаково вредно. Тиранов надо карать самым беспощадным образом. Я специально занимаюсь этим выопросом, несерьезно, Я всерьез говорю, тиранов нельзя жалеть, их только карать надо,но вроде бы все ясно, да не тут-то было. Ваня бьет свою Маню. Ребята отводят Ваню в сторонку и делают внушение. Маня, откуда ни возьмись, бежит со скалкой и  с воем и воплем набрасывается на ее защитников? Как вы смеете мово ненаглядного! Любит Маня Ваню и все.
- В семье кто сильнее, кто слабее... Надо потоньше действовать. Ведь  глава семьи потому тиран, что  жена того желает, удобно, - небрежно заметил  Ларион и добился своего. Раздался набатный смех. И тут же  мужчины посерьезнели. Всех озадачило то, что хозяйка почему-то не поддерживает их  мнение смехом.
-Неужели любовь все прощает?- изумлялся ,Владимир.
- Любовь ничего не прощает,- промолвила Анжела,- Володя, нам бы погрузить, но ведь как? - Анжела вопросительно глянула на Жизнева.- Надо же его, неподъемного,поднять.
 Он догадался. Исчез. И возник во главе  команды из трех плечистых атлетов.
- Ребята, поставьте ребеночка в кузов. Ребенок нежный. Капризный.  Тяжелый!
Объединенными усилиями поставили пианино в грузовик Лариона. И ребята плечистые , проделав геркулесову работу, раскланялись и ушли. С остальными  вещами  какая морока? Грузи, да грузи. Наконец, погрузили в кузова книги, как намечал рассудительный Миша. И это было к месту. Книгами заполняли щели и проемы, предохраняя кухонный гарнитур и посуду от возможного сотрясения. Кажется все щели забиты. Но Миша находил новые. Да еще Владимир  вдоволь поидевался над осторожным - осмотрительным Михаилом.
 -Вы не думайте, что Мишка  книг не любит, не читает,- сердился Михаил, - Мишка  книги любит, читает. Зайдите ко мне. У меня все тома  Толстого,  девяносто томов, Бальзак, Жюль Верн, даже Петроний есть. Откуда все это? От  родимых, от репрессированных, которые  от всего уклонялись и уклонялись.Уклонились так, что сбились со  светлой дороги, ну  и  дорого  же за это  заплатили...Вот читаю, не начитаюсь. Не путайте меня с моим тезкой. Тот не признает книжной премудрости.Уверяет: в  жизни обижают тех, кто больше читает и вникает.
-Ишь ты,- мотнул  головой Владимир, делая вид, что  поражен, во всяком случае приятно озадачен.
- Хоть и обижают, но читаю. Одних писем Толстого двадцать томов прочел, - раздраженно бросил Михаил. И его реабилитировали уже всерьез.
- Хватит, Вовчик, над эрудитом издеваться, - просил Ларион, - не видишь, - перед нами начитанный  “водило”, эрудит. Людям,как детям малым, надо верить. Но один ребенок хочет одно, другой - другое, третий - третье, угоди- им попробуй. Главное, не раздражаться. Главное, понять. А то...чтобы вырастить злаки - вырываем с сорняками другие злаки с корнями. Изгнали профессоров из университетов и консерваторий, а на вакантные места  - пожалуйста, Захар, пожалуйста, Макар. И эти вторые не смогли поделить чужое добро, друг на  друга  доносы... Извели Захары  Макаров, а Макары  пугают всех карой, чтобы  ценили их в культурной среде! Попали в калашный ряд... Этот Макар  заслал академический оркестр в тундру за чуждый репертуар, власть употребил, а тот Макар  пустил этот оркестр на заграничные гастроли, тоже  вес  свой  поднял!
Находчивый  Вовчик  нашел лазейку в стене Лариона.
-И что ты там вычитал ?  Каковы отношения Толстого и Тургенева в год выхода “Войны и мира”?
-Э,брат, меня на мякине не проведешь, зелен еще! Назревала дуэль. И к счастью для России, для всего  мира,туча разрядилась, дуэль не состоялась. Тургенев просил Льва Николаевича  посвятить себя России, сберечь язык русский. Признаюсь, я прочитал всего Толстого, стал другим человеком.Прочел письма его. Он- великой доброты человек. Писал письма, то есть обращался к людям! Людей любил, прощал им  многое. Меня взволновала одна деталь в том письме: Лев Николаевич  приносил Ивану Сергеевичу  извинения и предлагал мировую. Что значит великий человек. Был бы иной, с гордыней, произошло б печальное событие. У   такого человека чувства разумом проникнуты...Я люблю читать, но...
- А что?- Поинтересовалась Анжела, с усилием подавая ему тяжеленные тома.   
-Господи,  непосильная всемирная история, Соловьев, Ключевский, Ильин запрещенный, Флоренский изгнанный. Я завидую вашему мужу. Я  хотел б потрудиться над душой, да жена... Возьмусь за книги, летят в тебя камни: почисть стайку, наколи дров, сходи за водой, профессор доморощенный.
- Ну, а все-таки?- допытывалась Анжела.
- По Толстому истинные чувства - это разумные чувства. Он говорит о непротивлении злу насилием.Такое невозможно без нравственного чувства. Если б последовали его примеру и нравственному  началу!Я не скажу, что Толстой убеждает, он покоряет всецело. Когда читаешь его, душа твоя окунается во все сущее, будь то горе, хоть радость, хоть что. Я по своей натуре не люблю подчиняться, а Толстой заставляет оставить за порогом все  мелочное. И его  непротивление злу насилием - это новое Евангелие, но увы! Мы ведь без веры живем.   Не верим ни богу, ни человеку, никому не верим.В любом подозреваем врага. Кто не с нами, тот враг. А если враг не сдается -  уничтожают.  И  мы знаем, что это такое. Между прочим, Чехов предвидел это, как и Достоевский. Произойдет много всего, прежде чем настанет новая жизнь.А пока приходится  страдать, терзаться, но живут же, где-нибудь на Ямайке, без таких терзаний...
- Там не терзаются, там вооружаются  луками и стрелами, - пошутил Владимир.- Анжела, собачку  и кошку с собой?
- А как же!
Через час автомашины, заметно осевшие от груза, тронулись в путь. Анжела с Генкой, собака и кошка уместились в кабине Лариона Соловейко.
Встречный ветерок жалобно стонет, ударяясь о смотровые стекла, но мягко  по боковым. Грузовик Миши Бессмертного шел следом, потом  заметно отстал от ведущего. Удивительное  дело, Ларион и не старался особенно уж  отрываться от  колонны.Просто отлично знал дорогу и характер мотора и реагировал на его проявления адекватно. Искусство водителя в том и заключается, чтобы максимально, не изнуряя мотора, использовать его возможности. Ларион и  машина выступали единым организмом, поющим дуэтом, торжествующим  победу. Воистину движение - жизнь. Победа. Улыбался  Ларион от избытка чувства и,кажется, разделяла его чувство и  машина. А в кабине  же  устоялась огненная духота.
Анжела опустила боковое стекло, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но глазам - уныние и тоска. Какое удручающее однообразие  цвета вокруг! Поля ковыльные и пустые, лишь  дальний горизонт позолочен  полоской пшеницы. Ковыль. Ковыль. Но кружится поле, как гигантская долгоиграющая пластинка и что-то поет. О чем поет поле? О чем? Изред ка рыжей лисицей  промелькают перелески. “Не верится, что здесь шумели леса”,- подумала Анжела, удерживая в руках разморившегося Геночку.
- У всех прибывающих и пребывающих одна забота - разбавить серость  красками цивилизации. В Кремле знали, что  будет...
- Мам, вон зайчик!- завижжал Генка, впившись в смотровое стекло.- Посмотри. Скачет!
И вправду  это был заяц. Откуда ни возьмись - заяц! Серый комок  катился по рябой, рваной равнине, спеша затеряться в ней. Сработал инстинкт, возраст которому миллионы лет. Если б не инстинкт, то что  зайцу механические динозавры?
Анжела радовалась не менее экспрессивного своего сыночка. Степь наконец-то подавала признаки жизни. Пугливый  ее обитатель попытался рассеять своим танцем пасмурное настроение Анжелы. Да, зайчик, а не Ларион, словоохотливый Ларион. Он говорил безумолку, но она поначалу почти что не слушала его, утомленная дорожным впечатлением. Но , прислушавшись, начала постигать суть рассуждений Лариона... Она отчетливо улавливает, каким-то образом доходит до ее сознания смысл  ларионовых импровизаций:”Не миновать беды, если бросать в людей слова лжи! Во времена Кремлева-Аникина народ был сплоченнее. Спайка была. Его словами-молитвами, исторгнутыми из души.Это так. Все на себя брал. Он не командовал, а как врач вслушивался в сердца, не считал себя государством, как  некоторые наши... Государство: дайте все, потом я вам же и раздам, но крохи. Кремлев-Аникин рассуждал иначе: отдайте государству то, что должно отдать, а остальное - ваше.Государство готово все забрать... У государства - нет людей, а родина - это мы с вами. Он был патриотом...Получил он сполна за нелюбовь к государству... От разрыва сердца...Богатыри всегда уходят преждевременно. Потому что никогда не  исчерпывают всего себя. Толстой ушел из дому,знаете, почему.  Не дожил до многих печальных событий. Никаким он зеркалом революции не был. Он  противник насилия, как я понимаю. Великие  добры. Они  взывают к совести. Не тешьте себя  надеждой уничтожить зло, дабы не  стать злодеем. Легко же стать злодеем. Добро защищают добром.  Наш Кремлев-Аникин из  защитников...
- Слышала о нем, говорят, боевой генерал...   
- Что генерал, какой он генерал, с ним пошутили, по сути своей он хлебороб. Если б не было лихих годин, страна не имела необходимости оторвать его от земли, сколько б сделал этот мужик для земли. Кремлев-Аникин - это Микула Селянинович, оратай. Оторвите Микулу от земли, заставьте владеть мечом, и он теряет свою сущность. Это уже Илья Муромец. А Кремлев-Аникин был  и оратаем и ратником. Потому он  не мог прописаться в кремлевских коридорах.Его же выдавили. Не удивился, когда его сместили с должности министерской. Интриги!  Но когда пытались сослать на Колыму, он опередил подлецов.Он их пустил по кругу как цирковых зверей, и был таков...Далеко - неблизко, не достать его. Он оклемался, мог защитить невинных от наветов. При Петре - слово и дело, при вождях - одно слово - два  дела!Прогресс во всем!
Анжела помнила эти  легенды о Кремлеве-Аникине, но  ее поразил вольный пересказ  одной из легенд устами Лариона. Ларион поведал ей красивую легенду о добром человеке из Кремля, легенду, в которую невольно веришь.  Здесь еще живут люди, которые не потеряли веру и надежду. За эту легенду  никто не пострадал, потому что  не найти сочинителя, сказителя. Ларион Соловейко всего лишь пересказчик легенды, но какой пересказчик!.И верить ему нельзя, и не верить нельзя. Искристый, разговорчивый, столько добрых слов рождается в его душе... Слова  вылетают из его уст соловушками, растворяются в воздухе, но вокруг уже что-то произошло. Что-то изменилось. Но изменилось к лучшему.
- Вы увлеченный человек, Ларион.
- Это да. Песни петь любил, романсы. Не верите?
Ларион вдруг пропел целую арию Ленского из оперы “Евгений Онегин”. И Анжела  почуяла в нем коллегу. Ларион, вероятно, учился в музыкальном училище. Эта ария входила в учебную программу. Догадка оказалась вернойц.
- Да, я почти что окончил вокальное отделение.
- И как вы  в водители записались,- Анжела опять была изумлена. Участливо, взглядом сестры посмотрела на Лариона, брата по судьбе.
- А как вы сюда попали,- повторил Ларион, и оба рассмеялись.
- Я думаю, что я здесь - единственная в своем роде. И видела себя в ореоле жертвенности. Теперь я вижу коллегу, и опять должна разочароваться в себе. Хотела представить себя героиней. А выходит, опять обыкновенная заурядность. Асфальт. Да хоть так.
- Скажете еще, - искренне захохотал Ларион,- рассмешили. Мы невольники бесчестья. Нас же опустили. По доносу  ведь все здесь очутились. Об этом помалкивают, но это так. Хотя и здесь достанут,если надо. И упекут куда не надо бы. Пока что мы подалече от бушующего океана, но можно утонуть и в ручейке.Но живем - не тужим пока.
Когда жил здесь Кремлев-Аникин, обитал тут, не поверите, аж выпускник консерватории. Это Кремлев-Аникин его заманил. Оркестр создали, не уступит профессиональному. Но не стало Кремлев-Аникина. Оркестр развалился и дирижер сгинул. Привлекли за  хищение  госимущества. Оказывается, он  не имел права создавать оркестр. Но сокрушаться - время терять. Главное, не унывать. Но людей гневить -  ответ держать.Ягода, Ежов, Берия! Никому не уйти от ответа. И покойному Иоське от Никиты досталось. В народе гнев на вождей накапливается. Это опасно.  Ну там, наверху, надумали рассортировать по разным углам, по субъектам: кого на целину, кого на великую стройку, то бишь  в зону, мужа - туда, жену - сюда,  а детей в дома детские. Я ведь братьев потерял, как они попали в детские дома, так им поменяли фамилии. Так насаждали принцип: человек человеку брат. Я в каждом вижу брата, а в женщине сестру.
На развилке , где кончался лес, откуда ни возьмись, показались  четверо всадников  в масках и с автоматами и обрезами.Ларион вынужден был остановить машину, потому что поперек дороги лежало поваленное дерево.На подножку  вскочил спешившийся всадник и рукой показывал на  просеку. Мол, веди машину туда, на просеку, иначе... Всадник наставил дуло ружья к  груди Лариона. Анжела сидела ни жива ни мертва. Геночка спал у нее на руках. Только  собака и кошка  тихо урчали, тихо визжали.Ларион попытался объяснить, что он везет домашний скарб. И получил оплеуху...
К Мише подскочил проворный, как волк, спешившийся всадник и огрел плеткой. Жизнев открыл дверцу кабины, выпрыгнул из нее, обежал грузовик, дал подножку всаднику, - тот кубарем слетел с грузовика. Но вцепился за вожжи. Конь заржал, но только выбивал искры копытами. Жизнев ударил по руке всадника, вырвал вожжи, вскочил на коня. Конь встал на дыбы,потом на все четыре ноги, повинуясь силе, обскакал  поваленное дерево и помчался по грейдеру.За Жизневым погнались все всадники, кроме упавшего с подножки разбойника. В Жизнева пальнули два раза, но  больше для острастки...
-Вовчика они не тронут,- сказал Ларион.- Зачем им трупы? Им нужны живые... Умыкают стада, умыкают детей, девушек, онемечивают, то есть  превращают их в глухонемых. Много сейчас лихих людей.Подвели их под вышку. Вышака не хочется, жить хочется. Убегают в нежити.Их морят карантином. глушат авиабомбами, но бесполезно. Они как тараканы... Пошли , ребята.убирать дерево с дороги.
Втроем убрали порубленное дерево с дороги. Вскоре грузовики двинулись  по накатанному грейдеру. Брошенный своими разбойник  побежал в лес. Расстворились  в лесу и кинувшиеся в погоню за Жизневым  молчаливые всадники... 
И в эту минуту показались на излучине Ишима разноцветные гроздья домов. По мере приближения к Ишиму гроздья увеличивались в размерах, Это  Заишимский  раскинулся от горизонта до горизонта, но центральная усадьба как на ладони - видна вся. Будто  кем-то, да теми же молчаливыми разбойниками  раздета донага... Хоть отводи глаз. Анжела велела остановить машину и открыла дверцу. Сдавилось сердце в тисках тоски неотвратимой. Анжела закрыла веки, чтобы унять боль. И резь в глазах! Какое стальное небо. Холодное, неласковое, чужое солнце. А лысая эта пустынная земля, чужая земля, приводит тебя в отчаяние, - ни деревца малехонького, ни кустика чахленького.
- А березоньки? - будто извиняясь произнес Ларион.
- Не березы, а прутики какие-то, - промолвила подавленно Анжела, увидев на краю унылого селения редкие колышки, спросила, - вода-то есть?
- С Ишима берут. А там  плавают змеи водяные...
- Ой, невозможно.
Рванул - ударил неодолимый вал осеннего ветра, сорвав с головы Анжелы платок.
- Ничего, привыкнете. Эту воду пили люди всех наречий. Хунну, гунны, дин-лины, Чингисхан, казаки Ермака. И ничего...Человек ко всему привыкает. Даже к страху, - невозмутимо продолжал Ларион.
- И здесь нам жить, - отрешенно уронила Анжела. Если б не было постороннего человека, она заревела бы во всю мочь.
- Конечно! Уж дальше не сошлют. Ах да, вы по велению души. Ваш дом первый за Дворцом Культуры, который, правда, еще строится, возле берез. Двухкомнатная, с кухней. Живи -не хочу!
Вскоре Анжела печальными глазами обвела пустынные комнаты.
- Что ж,  разгружаться, - упавшим голосом промолвила, а сама в нерешительности стояла посреди комнаты, которую она мысленно отвела под спальню. - Куда деваться?
- Полы покрашены. Стены побелены. Комнаты просторные, жить можно, - утешал Ларион, затаскивая в дом вещи. - Я вас о чем попросил бы.  Свекор ваш в МГБ... Брата и сестру ищу. Не поможет?
 - Я ему письмо напишу, - пообещала Анжела.
Заглянули соседи, потом одна полная тетка,  знакомая соседей. Все сердобольные, жалостливые. Тетенька бурно запричитала, не столь утешая, а сколько угнетая Анжелу Буторину, женщину наивную, как все жены начальников.
- Отсюда бегут,  переждав  бурю. А кинуться ить  некуда! Слышала,на вас напали нежити. Так они тайком. А тут эти, ни дна им, ни покрышки . Куда прикажут, туда и побегут и кого надо разнесут. Если задумали выбраться, то не теряйте времени. Завязнете, не выберетесь. Как -то здеся жить будете? Мы то привычные. Муженек неграмотный, а я больная-непритворная. Что нам? И все тута такие. Не вспоминают о нас, ну и ладно. Не надо кочевряжиться. А то хочется быть светлым среди серых. Чем серым среди светлых. Ну и  страдания.
Глубокой ночью, когда Анжела, кое-как прибрав  ведомственный дом, готовила небогатый ужин, а Гена, не дождавшись “чего-то вкусненького”, так и уснул голодным, вконец расстроив  и без того растрепанные чувства женщины до предела, явился-не запылился  Николай свет Васильевич, Николаха. Анжела обвела преданно-безвольным, но  сочувствующим взглядом  безмолвного мужа и  ласково промолвила:
- Ты и вправду как заключенный.  И ты этого не замечаешь,милый.
 Всегда спокойный,он вскипел, заставив жену внимать его словам.
- Где ты видишь колючую проволоку? А если всерьез - я только теперь обрел свободу! И не спрашиваешь, почему? Ничего ведь  ты не знаешь. Так вот. Я пытаюсь отречься от прошлого, славного прошлого....и увести тебя от беды. Мне хоть вовремя сообщили, что на тебя был донос за протест твой против запрета оперы Прокофьева “Огненный ангел”. Сказали, чтобы я отрекся от тебя. Я под бдительным оком... Однажды забылся, отступился. Напомнили выстрелом в спину. Промахнулись. Нарочно. Я ненавижу отца, он участвовал в чистке Коминтерна. После очередной облавы задержали двести студентов - болгар, корейцев, китайцев.Читали Троцкого! Болгар отпустили, китайцев предупредили, а корейцев ликвидировали. Он готовил процессы ленинцев, предавших Сталина, устраивал грандиозные встречи новых героев, чтобы погасить в них отзвуки приводимых им в исполнение приговоров. Отец сумел нечеловеческими истязаниями сломить волю Бухарина. Но Бухарин отрекся, “разоружился”, чтобы спасти жену, сына...доказался, что нет таких крепостей, которых не взяли... Отца  наградили тогда именной шашкой... Отец считал, что я должен им гордиться. Во мне видел преемника, готовил. Я чувствовал, водят, направляют. Но ведь второй раз не промахнутся. Власть предержащие, сами изменившие идеалам добра, милосердия, видят кругом измену-. Страшно жить в атмосфере всеобщей подозрительности и страха. И всяческого запрета. И еще страшнее, когда заставляют нагнетать атмосферу. Пока мы живем, и не задавай мне вопросов...Так мы никогда не оправимся от ожогов  обиды и несправедливости... Я хочу жить, чтобы суметь сказать...
- Но  не сорвешься ли с канатной дорожки?


Глава 5

Четырехэтажное  здание дирекции Заишимского спецхоза (территории) можно увидеть из любой точки  селения-поселения. Продукт незатейливой архитектуры побелен известью, а козырек резного крыльца исчез  в  зеленом венке  молодого клена.
Издалека оно своим неестественно белым телом и красной черепицей очень напоминало трудолюбивую наседку, высиживающую в  гнездышке потомство.
-Сиди, наседка, выводи цыплят, - весело приговаривая Буторин, направляясь солнечным светлым утром в свой рабочий кабинет,- значит, все конторщики - цыплята. Интересно. А может, орлята?
У входа по обе стороны асфальтовой дорожки, стояли покоробленные от солнца и дождя  стенды. По правой стороне дорожкки - стенд для местных и центральных газет, по левой спецхозовские показатели. Николай Васильевич остановился на минутку у газетного стенда. Хоть и в очках, а читать было нельзя. Газеты покрылись смуглым загаром от долгого пребывания на солнце.
“Если вам верить, то время остановилось два месяца назад, - отчаянно тряс крупной головой Буторин, - надо же, все еще освещаете ход сева, когда пора уж думать об уборке.”
На  левой стороне  возвышался большой, когда-то красочный, а сейчас изрядно покоробленный стенд, весьма наглядно обозначавший путь Заишимского  по дорогам семилетки. Все когда-то жирные, а теперь расплывшиеся  и блеклые линии взбирались вверх и обрывались в яме, которая должна была обозначать сияющую вершину. А что дальше будет с этими побуревшими от дождя и солнца акварельными линиями, догадаться было не трудно.
Буторин  здесь уже второй день,  но это безобразие заметил только сейчас, в минуту бодрого состояния духа. Вчера ему, конечно, было не до стендов. Вчера  разрывали его на части бригады... на немедленное выяснение недоразумений. Коллективная работа порождала все новые и новые недоразумения... при начислении зарплаты. Но вмешательством извне можно только осложнить дело. Он обещал разобраться.Обещал. И день этот   не пропал даром.
Выслушал все версии “как мы распределяли зарплаты и делили льготы и очереди по личному вкладу”. Не нашел довольных и не обиженных.
- Вчера надо было разбираться,  по горячим следам, - невесело улыбнулся Буторин, - а я прошляпил. Пуля, которая опаздывает по бегущей мишени, летит в воздух. Уже стал мазилой, а дальше что?
Поднялся на второй этаж,  помедлив секунду, направился не в свой кабинет, а к кабинету директора. У двери со стеклянной табличкой “Директор” остановился, придумывая какой-то предлог, чтобы войти с достоинством. Открыл дверь - попал в  приемную. Возле квадратненького окна сидела за машинкой стройная девушка и щелкала перламутровыми кнопками. Она живо встала со стула и шагнула навстречу. Тоненькая, среднего роста, но из-за изящности и грациозности выглядела высокой. Глаза черные-черные, антрацитовые светились вопросительно, с участливой готовностью. Водопад темных струящихся волос освещал тончайшее лицо. Небольшие, но точеные груди будто застыли под свитером. Природа отпустила на милое созданье мало материала, но самый добротный, дорогой, вожделенный.
К тому же как-будто отполирована единым порывом природы и оживлена, как Пигмалион. Черты живые, подвижные, которым, ну конечно, не свойственны старость и разрушение. Удивительно юная, неправдоподобно юная фея, заставляющая поверить в это чудо. Эта божественность ее красоты восхищала, наверное  многих... мужчин, переступивших порог этого довольно мрачного кабинета.
“Какое грациозное существо! - подумал он, - Ну и Землянский! Какой утонченный вкус! Откуда откапывает таких милых созданий!”
Церемонно поздоровался с девушкой. Она зарделась.
-Василий Степанович просил вас дождаться. Знаете, двое сезонных рабочих, порезали друг друга после вашего вмешательства по исчислению зарплаты, они в больнице. В тяжелом состоянии. Мне плохо стало. И так каждый день, - призналась девушка-секретарь, -  я ведь не  неодушевленный предмет, на свет и тьму реагирую. Не знаю, как еще протяну целый год. Меня действительно превратят  в канцелярскую крысу. Бр!
- Не позволилм, - произнес он с улыбкой. - У нас в планах создание студии...
- Дело в том, что он моя первая любовь, - призналась без стеснения девушка. - Еще когда был бригадиром - всем бригадирам бригадир был - взял меня в бригаду учетчицей. Такое доверие! Справлялась с  работой. Да, в доску разбивалась, а выполняла все, что он велит. Я ему и понравилась. Вот я в виде походного имущества, с которым расставаться трудно. Назначили его управляющим, и меня он в контору, за один стол, директором  утвердили - и меня с собой. А я что, мне надо школу кончить, аттестат получить, в институт поступить.  Бросила школу, родители мне жениха нашли, я отказалась выйти замуж, меня выгнали из дому, я  сюда... в край, где обиженные не обидят.  Хотела свободы, а свободы с исключениями не бывает. Это то же  рабство.
- Мы еще не познакомы, - улыбнулся он, - Николай Васильевич Буторин.
- Зумара Муратова, - девушка смело подала руку.
- Зумара. Красиво звучит. Загадочным Востоком...  Ну когда ваша первая любовь кажет?
- В обычные дни он очень пунктуален. Минута в минуту. А в дни авралов и штурмов из кабинета не вылазет.
- Значит, сегодня обычный день, - заключил весело Николай Васильевич, - но сдается, не сладко с ним работается?
- Дома установил домострой. Домашние - в бесправие и неволю попали. То домашние. На работе другой. Самодурство оставляет дома.
- Неужели? Если самодур так  самодур.
- Не верите? Это вам Полуэктов уши прожужжал. Ну что за мужчина? Обиделся, что прокатили на вороных. Мы его не поняли! Кабы не так. Да он плакался больше, чем  работал. Василий Степанович не любит плачущих. И не сработались. Он любил силой померяться. Бывало в бригаде еще. Выходит в круг: ну-ка, хлопчики - чертики, кто бригадира повалит? Всех по очереди на лопатки. Правда один паренек нашелся, положил бригадира на лопатки, говорят, чисто.
- Нашелся-таки, - обрадованно воскликнул Буторин и задумался.
“Ну, все, парень, пропал, Землянский тебя выживет”. Смеялись над парнем. Особенно я доводила. Ревность побеждала. А Василий Степанович возьми да в помощники! Силу уважает. А сейчас наш директор потолстел. Нехороший стал. Может быть вы его заставите похудеть? Ему же и спецхозу на пользу.
- Постараемся, если на пользу, - добродушно отвечал Буторин.
- Тяжелехонько тут. Силушка дурная, да хитрость нужна, - смеривая с головы до пят нового секретаря,- сказала Зумара, - вы слишком молоды. А он - вековая глыба, обросшая мхом. Не сдвинуть... Все непременно хотят его сдвинуть.Зачем вы приехали, чтоб крылья себе ломать? Читали б вы лекции, с докладами  выступали бы на конференциях. Я вас слушала однажды, была в трансе.
- Когда? Как вам это удалось?
- Удалось. Была в Алма-Ате с преважным поручением. Слышу, трое дядь шушукаются: лекцию о международном положении сам Буторин читает. Буторин? Кто же такой Буторин? Я правдой и неправдой врываюсь в зал. Говорю, уполномоченная из “Заишимского”. Тети у входа расступились, давая мне дорогу. Их перепугало, что я этак гордо свою головушку вытягиваю. Конечно, подумали, никак из Москвы особа, ревизор.
- Ревизор из Петербурга, - он представил себе, как Зумара гордо несла головушку,  красивую, венценосную головушку и какие страхи нагнала на теть, и засмеялся от души, - а переполох не подняли?
- Лгать не буду, зря не напугала тетушек, заслушалась. А Полуэктов и доклады - то путем не умеет делать. Спрашивается, мы что,  лыком шиты?  Нам можно подсунуть пустышек?
“Ого! Здесь не стесняются в выражениях, - подумал Буторин. - Неужели и меня сия учесть ждет?”
Зумара перехватила на себе его взгляд, но не растерялась.
- Вам добра желаю. За себя я не боюсь, дело свое знаю. Но можно прекрасно разбираться в самых сложных международных вопросах, и  запутаться в вопросе  дойки  буренки...  ведь смеяться будут...
- Елочкой? - подсказал он, присев на краешек дивана.
- Вот именно, “елочкой”, а вы знаете, что неправильное ее применение может снизить продуктивность коровы? А как правильно применять, вы знаете? В общих чертах? А надо конкретно! Кто вы?  Вы за всех. Я вам быстренько расскажу, потому что в прошлом году Иван Иванович Полуэктов на этом попался. Так и не удосужился за целый год в “елочку” эту вникнуть. Он, может быть, и вник, да обстоятельства.Это же несчастье одно. С семьей у него не ладно, как у Василия Степановича.   Мучает он  домашних из любви, а Иван Иванович, наоборот, сам мучается  под каблуком... Жена не позволяет проявить ему хоть какую-то толику  самостоятельности. Однажды она выгнала его из дому. Он в конторе сполгода ютился. Боится ее как  змею! Какой же он наставник?
- Что вы говорите?
- Да-да, не верите? Видели бы вы Полуэктову воскресным утром, всю увешанную утками,  ползущую на базар. Она б и его поволокла на базар, была б картиночка. Я вот  взгляну  на вашу жену и скажу, работать вам здесь или нет.
- А как все же попался Полуэктов на “елочке”? - полюбопытствовал Буторин.
- Землянский любит задавать заковыристые вопросы, запудривать мозги. Так он кадры формирует. Не ответил, ты уже не работник, а просто штатная единица, которую в любой момент можно ликвидировать. Все в руках его. Захочет-  вознесет до небес, не захочет - хоть наезжай на него бульдозером.Он бы из Полуэктова сделал фигуру, да  возненавидел за полное отвращение к  доильной аппаратуре этой, “елочке”. Полуэктов так и заявлял: “Я человек вольный, а не машина, и здесь я не по своей воле, по высшей воле!” Ах так! И народ  тоже не взлюбил его  за безвольность. Мы не знаем всего, кто как здесь очутился, наверное,  но “чистосердечное признание” Полуэктова  обескуражило. Как? И тебя  сюда же, так по какому праву  лезешь в пастыри, в пастухи?  Коли так, то к чему разговоры о буренышке? О доильном аппарате? Пустое все...А вам будет полезно знать...без всяких вывертов...
Словно прилежный ученик слушал Буторин импровизированную лекцию о доении буренышек “елочкой”. Он, кажется, знал все об этой самой “елочке” из брошюр, научно-популярных фильмов, а все же Зумара, занятная  душа, открывала много нового и сенсационного ...
“Теперь ясно, почему  Землянский мучает тебя своим вниманием. Ты доверенное лицо”,- подумал он , одаривая ее ласковым нежным взглядом.- Ты все равно что  дочь, но любимая дочь...”
- Зумара, а почему они с Новинцевым никак не поладят?- заговорщически произнес он. - Да что же это они?
- Каждый убежден в своей правоте. Землянский  говорит о самостоятельности, а Новинцев об инициативе. Поди разберись. ..- пыталась “прояснить” ситуацию Зумара.- Но каждый прав, и тогда  правее тот, кто сильнее. Жалко Новинцева.  не знаю, как ему помочь. Василий Степанович и Новинцев одно время не разлей вода...Мне так хочется, чтобы они вновь  сблизились...Неужели  нельзя? Я думаю, наушничают Василию Степановичу. Он стал мнительным и раздражительным, ехидным. Он ведь знает о вас все , что бы  о нем не говорили, что бы вы не  плели... лишнего, это его забота. Главу не обсуждают. Куда подевалась его доброта? Здешним так нужна его доброта. Те, кто  зачеркивал их судьбы, далеко, а  кто может хоть в чем-то изменить в их нежити, так это Землянский. Но  довольно. Я должна подготовить сводочку для подписи. Простите.
-Ну тогда...я побуду здесь или побуду в его кабинете.
Он  направился, перебарывая какую-то робость, в кабинет Землянского с молчаливого несогласия Зумары.  Многое сразу бросилось ему в глаза.  Да так, что глаза быстро утомились от пестроты цвета, света...Выблеснула перед ним, как на экране вопросительным знаком усмешка Зумары. “Василию Степановичу полезно похудеть. А вы справитесь? Силушка не та.  Он глыба, выступ земли. Так  сказал Новинцев...” А может, никакой он не выступ?  Хочет казаться таковым. В народе говорят, что он “ не столь волевой, сколь психованный”, обожает пестрые цвета...
 Вдруг  почему-то силился вспомнить, во что была  одета эта Зумара, эта милая узница, пытавшаяся бежать из неволи. Не в униформу, но что-то в этом роде.  Этого требует директор? Боится его гнева? Все его боятся?  Узнаем.  Есть поверье: чтобы избавиться от страха перед медведем, надо залезть в его логово. Но Зумара не боится его. Она в логове?
Вспоминал, вспоминал и так и не вспомнил.  Ну и глаза же у тебя,Буторин. Только он вспомнил, что тогда подумал, как она естественна, хороша и мила. И не заметил ничего необычного. На ней ничего лишнего, что бросилось б в глаза. Значит, она одета изысканно, неброско, раз не  заметил ничего...Но не забылась ее походка - грациозные крепкие ноги с ленцой плыли над полом. Хороша! И хитра ведь. Ничего лишнго не проронит. Отмуштрована, будь здоров! Вот бы заполучить ее в союзницы!
“Взгляну на жену вашу и я скажу, работать вам здесь или нет...”
Работать здесь или нет? Разгадка в Анжеле...И ответ прорисовывается. В Анжеле не хватает этой вот Зумариной раскрепощенности. Она давно задыхается в домашней клетке. Столько лет  таиться в замкнутом  мирке! Она ведь отвыкла от общества...
Внезапно открылась дверь и сверкнула луной Зумара:”Идет!”
Зумара была в черном облегающем тело свитере и стального цвета юбке. Одета в будничное, но  строгое. От нее, этой девчонки, веет какой-то милой праздничностью. Как гармонирует это с ее работой и внешностью. Подчеркивается серьезность и простота, официальность и доступность.
В приемной послышались грузные шаги. “Идет!”
Буторин мгновенно распрощался с прошлым, будто закрыл его на ключ, и вступил в новую полосу жизни. Неизвестную, трудную. Почему интересную? Еще и еще раз окинул всеохватным взором директорский кабинет. Впечатляла обстановка. Убранство было нестильное, двухслойное, и спартанское, и богатое... Диван, шкаф, стол. Это все - наследство Кремлева-Аникина. А вот роскошный, яркий персидский ковер изнывает, что не туда, не в те апартаменты угодил - явно выдумка Землянского или  подарок льстецов. Напротив окна длинный стол. На столе стопка книг. Любопытно. Вот. Справочник директора  предприятий.  А вот настольный календарь колхозника. Кипа разных справочников: ”Семеноводство”, “Растениеводство”, “Животноводство”, “Бухгалтерский учет”, “Механизация  сельскохозяйственного производства”,”Технический справочник”,а также трехтомник Сталина...Направо от окна полупустая этажерка. На верхней ее полочке желтеют и буреют разные газеты, общественно-политические журналы подозрительной  давности. Среди этой забытой периодики  разрозненные номера “Огонька” с   зачеркнутыми  клеточками кроссвордов...
 
“Черпает информацию из Зумариных уст?  Конечно, он сам - источник информации, но все-таки...”
За сим бурным занятием  и застал Землянский. Он вошел неслышно и застыл посреди кабинета монументом.
 -Так-так, изучаете меня.  Что за кроссворд  этот Землянский? Ну и  как, разгадали?  Довольны ли разгадкой? - начал он дружелюбно, поощряя ответный мирный резонанс.
- Портрет Хрущева  надо бы повесить над креслом,  не на месте.  А  эти  тома премногих тяжелей  -  в библиотеку, в запасной фонд.
- Речами Никиты Сергеевича сыт по горло. А Сталин  на все времена,- Землянский развел руками. Размах их был впечатляюще могуч.  Сложил руки как борец. Задумался, ушел в себя, крупная  тяжелая голова неподвижно замерла на мощной шее. А что видели эти темные, умные очи? Кто знает? Может ничего и не видели.  Мистика какая-то. Или...
- Это, прямо, болезнь  руководителей. Номенклатурная. Недочитывать книги, но делать закладочки в них. Мол,времени не хватает...
- Который год пытаюсь  понять, как жизнь поворачивается, по Сократу или по Платону. Кто мы, все-таки? Почему мы любим вождей? Потому что неизбывна любовь к богам? Никиту мы не любим, потому что он  не вождь и  низверг вождя!
- А Сталин разве не низвергал вождя?  Он этим занимался, заточив Ленина в Горках.  А что такое ленинский призыв? Это изгнание ленинцев из  авангарда!  Потом тихие странные исчезновения   соратников  Ильича. А уж после и вовсе  громкие процессы, приговоры... И все это Сталин  делал , клянясь в любви к Ленину. Хрущев  политик открытый. Он отвечает на вопросы. Сталин задает вопросы.  Разгадают ли в веках все его загадки? Хотя для меня  Сталин не загадка. Он ведь ясен, неужели не ясно? Он говорил - Ленин , подразумевал - Сталин, Он говорил - Сталин, подразумевал - Сталин. Сталин - это государство, где происходят перманентные революции. Сталин - вождь- прокурор, если Дзержинский - карающий меч. Мы  выбрали платонову дорогу и придем ли  к гражданскому обществу - вопрос. К сожалению, Хрущев предлагает общенародное государство и коммунистическое общество. Предлагает кентавра.  Ведь государство не форма, а содержание. Следовательно, новое  общество не более, чем форма. И все же...
- Вы провидец, - рассеянно улыбчиво обронил Землянский.- Что касается меня, то я  за обустроенный жилой дом И чтобы не ходили по газонам. Я за порядок, но не любой ценой.
- Я бы  пригласил за  круглый стол и каждому предоставил слово.
- Э, да вы колючка! Давайте-ка перейдем на деловой разговор, - нахмурился Василий Степанович, - Я сейчас обошел хозяйство.  Заглянул в ремонтную мастерскую. Там надо навести порядок - рабочие  захламили все, что можно, ходить нельзя. наступишь на грабли. Бакланят. Ты, мол, нагадил, а я, значит, убирай! Разбираться - одна морока. Я вызываю зава. Ты чего это, парень? Затянуло глаза трахомой? Не замечаешь, Тот: “Вижу”. Так в чем дело? Тот: “Пускай сами разбираются, не маленькие”. Они разобрались. Обменялись фонарями. Эх, безобразие на каждом шагу. Зава разэдакого собираюсь заменить молчуном одним. Незаменимых нет. Но придут другие и будет по-другому.
-Надо  снять с должности,- поддержал Буторин,- какие разговоры!
- Заслужил, давно заслужил. Можно смотреть на болотную тину, ну, глазами кулика или орла. Кулику нравится тина. Заву - безобразие. Не хочет стать орлом, походит куликом по болоту, поймет, что невелик-то выбор: или встать на путь дельцов или выйти на магистральную ...
- А есть третий путь - он освойте  пустошь и заживите  барином.
- Не будет этого. Хто ему отдаст пустошь, скажи-ка на милость? По декрету о земле тоскует? Он  получит два квадрата на вечное пользование! Декрет написать- раз плюнуть. Но каждому нарезать по полю? Тогда мы-то зачем?
- Мы  пришли и ушли...
- Земля государственная. Кто  стоит на ней, тот и хозяин, а не тот, кто спину гнет. Землю всем этим изгнанникам и сезонникам?! Выполним декрет о земле и прощай советская власть! Вы этого хотите?
- Все ясно,- сказал Буторин. - Забудем про декрет.
- Сколько  было всего из-за  этого...В виноватых  каждый третий. Одних нет, другие сидят еще, третьи - изгнаны и сосланы. Вот нам  работать с третьими. С первыми поработали прокуроры и судьи, со вторыми работают  тюремные надзиратели,  а мы не прокуроры и не надзиратели. И не мы лишали людей свободы. Это  государство защищало свои интересы  от расторопных граждан. Жалеть их не стоит. Кто бы нас пожалел! Все зло  на нас срывают.  И потому горек наш хлеб.
- Говорите, хлеб наш плохой выпечки. Да мы не даем тесту побродить. Почитайте брошюрку “Выпечка хлеба”.
- Так и не одолел этого чтива,- усмехнулся Землянский.-  Предпочитаю  духмяный каравай его описанию.
- Что слышно о  летучих бригадах  овощеводов?  Им-то дают же пашни на временное пользование...
- Средним ухом, - отшучивался Землянский, не зная, то ли сердиться, то ли  отмахнуться.  Тон новой “партметлы” понравился - спокойный, деловой, но надо признать - с причудами парень - все хочет знать, ну все...
- Я слышал, бригадный метод прижился...Казахские чабанские бригады, корейские бригады овощеводов, рисоводов. А об армянских строительных летучих   бригадах можете сказать что-нибудь?
- Все бригады прижились, кроме чабанских. Тут сплошная семейственность. Все лето семья чабана кочует по степи вместе с отарой. Мы против. Мы добиваемся, чтобы  бригада  состояла не одних родственников. Так вот умудрились: чабаны обменялись женами. А расторопный чабан  якобы развелся с женой, она теперь ...сожительница!. Другой чабан-бобыль отпустил чужую жену и закрыл чабанскую точку.Одному не управиться. Нужно срочно найти замену. Этим и занимаюсь.И форму соблюсти и ...
- Я полагал, что вы  больше  об авангардистах и абстракционистах, картины которых бульдозерами. Понятно, вы действуете согласно объективки на меня,- усмехнулся Землянский.- Да, мое дело - молоко, мясо, хлеб, яйцо, то да се, и кому какое дело, как я их добываю. Я должен собрать и отдать государству. Было бы что собрать. Надо позволить этим  правдолюбцам собрать кое-что.И заставить их поделиться... Добровольно кто поделится?  В меня стреляли ,может, пугали.Видите, на стене следы от пуль?  Стреляли  из  дробовика. Им укладывают медведя. Хотели меня уложить. Кому-то я мешаю. Почему? Продолжаю  заниматься  реальным делом, чтоб другие  могли  порассуждать об абстрактных вещах.  Полуэктов эрудит,  он выдает золотые истины, не мешает никому. У него правда - это правда, ложь - это ложь, а поди же... Партраб  как призрак. Его никто не видел в деле, но боятся, потому  напоминает о своем присутствии.
Землянский опомнился и, чтобы замять неловкость, начал крыть  современных писателей-лакировщиков и художников-пачкунов.
- Несут ахинею, понять невозможно. Плохо пишут, плохо пашут. Не пишут, а так себе, царапают, изводят  холст и бумагу. Если писать, так чтоб мороз по коже, чтобы искры из глаз. А если уж собрался запечатлевать время, так запечатлевай. А нынешние Репины уходят в абстракцию. Вы меня извините, а у меня времени в обрез, и потому на всякую мазню и пачкотню ни минутки не уделю. Жизнь наша плоха устроена, спору нет, но таким образом выражать свой протест?
Прикусил язык. Неужели совсем запамятовал о наказе, внушенному самому себе еще вчера? Не ссориться при первой же встрече с партрабом. Плохое это предзнаменование. Парторг - это глаза и уши райкома, и спецотдела...Ну, жизнь! За время его “управления подмандатной территорией”  уже сменилось трое парторгов. И со всеми Землянский начинал работу со словесной баталии. И сейчас не избежал этого. Ну а как же! Буторину так хочется  прояснить насчет летучих бригад! Кто-то навел, кто-то донес... Ну и что?  Атака отбита. Пока  Василий Степанович   может не отвечать на  коварные вопросы.  Партраб  не следователь.
- Я решил сменить вам вездеходик на “Волгу”.
- Я бы выбрал вездеходик.
- М-да... Меня не обойти,  не сдвинуть, но договориться  можно!
Под личиной крепкого, хозяйственного мужика таится амбициознный  князек. Ему парторг - поперек горла.  В его княжестве проживает  двести тысяч  смердов, и они  вполне могут пойти против князя, заручившись поддержкой  секретаря.
Буторин  начал разочаровываться в  директоре... Однако, Буторин знал ( земля слухом полнится), что Землянский мужик толковый, найти с ним общий язык можно будет. Конечно, об изысканности и деликатности  директора и не заикались, но то, что довелось услышать  из уст самого директора, превзошло  его худшие ожидания.
“ Он пользуется тем, что  контингент  лишен прав,главное,  права говорить. Их не допускают на радио, их не допускают на страницы печати. Их  будто вообще нет на свете. А этого контингента- невидимки  -  полстраны! А в спецхозе - спецконтингент! Землянский не самоду, в том-то и дело, что не самодур. Он  хочет их рабским трудом   выстроить себе пирамиду власти... И промахи и упущения в работе не из-за того, что  не учел всего, а из-за ограниченности мышления. Человек живет еще вчерашним, если не позавчерашним. Тут не просходят события, тут только происшествия.Но ведь он  должен понимать, что множество происшествий - это все же событие, которое может повлиять  уже на  судьбу... всех его участников...”
Все это, более или менее корректно, чтоб как-то не задеть ненароком самолюбия директора, а если и задел, то бог с ним, на первый раз простится, - выкладывал Буторин.
Василий Степанович внимательно слушал собеседника, сжимая и расжимая кулаки. Нервничал.
- Благодарю вас, - буркнул он глухим голосом, но не  удержался на своем  коньке служебной фальши, признался неожиданно:- Вы разбудили меня вовремя. Настроили мозговые извилины на волну...  Что дальше-то? Мы вместе или порознь?  Мысли вспыхивают в мозгу как звезды в темноте. Чувствую, что затянулась наша спячка. Я подумаю еще, сделаю выводы. Не поинтересуетесь, о чем?
- Вчера я познакомился ну... с простым народом. С теми, которых обидели, теплой встречи не получилось. А вот молодые, которые по зову сердца... молодые, но какие-то посторонние. Почему?
- Да, порох, - охотно откликнулся Землянский.- Я о тех, кто сюда по путевке ...
-И все-таки, что скажете о настроении молодежи? Ваше мнение, только  откровенно.
- Некоторая часть расхолаживается. Смута, брожение умов, - голос Землянского был звучный, но не начальственный, - ни во что эта часть не верит. Поножовщина, если так и дальше дело пойдет, то придется вызывать десантников  на усмирение буйных... Поспешили с  развенчиванием культа личности Сталина. Молодому  неопытному пареньку  кажется, что  сокрушили его веру. А человек не может без веры. Кому верить и  во что верить?  Сердцевины, стержня нет, его вынули из дерева нашей жизни.  Но вся основа осталась незыблемой. Да те же события в Экибастузе! Перекосили пулеметами, передавили танками. Об этом не пишут. Но об этом знают здесь все!  Выходит, не зря согнали сюда. Преподали урок.  Но чтобы такое  не повторилось, оперативники МГБ ведут усиленную селективную работу. Вы лучше меня осведомлены об этом. Небось, работаете в контакте...
- Отпустить бы их всех, чем давать такие уроки. Воспитывать можно детей, но не народы!
- Чтобы они вернулись восвояси? Куда только? Ведь те дома, те квартиры, которых они оставили, не пустуют.Ну и что? Прошлого не воротишь, а  гражданской  войны в таком случае не избежать...Восстанавливать справедливость, или исправлять ошибки?  Буторин, вы о чем?  Отпускать врагов? Сталин этого не простил бы.  Вы не умеете просчитывать ходы. Сталин думал за всех нас.  Плохо ли, хорошо ли, но так. Мы жили без  терзаний. Или ты, или тебя Не забрали - хорошо. Заложи соседа. Так жили. А сейчас ноют, что на доносы не реагируют. Жалуются. Не разумеют, что ситация изменилась.  Хрущев, конечно, ослабил вожжи. Это аукнется. Но и он понял, что  эти должны остаться здесь, стать культурным слоем. Бороться с возвращенческими  настроениями. Все должны здесь остаться, все. К этому все идет, но не надо кричать... надо делать. Вон в Венгрии подавили путч. И вообще надо наступать. Если будем ждать чего-то, то и мы будем  только подавлять путчи.
Вдруг  умолк . Кажется, потерял интерес к собеседнику. Сидел за столом мрачный, настороженно-безмолвный, как зимний лес перед метелью. Зумара заглянула:”  Пришли бригадиры.  Что сказать?”
- Пусть заходят, - буркнул Землянский.
“Сладко тебе придется , второе первое лицо, - сказал себе Буторин, оставляя наедине неожиданно задремавшего директора и направляясь в свой кабинет.- А  кричать бесполезно. Никто не услышит. Спецзона надежно изолирована. Изолирована от  мира...И приговоренные к  изгнанию обречены на душевные муки...Только те люди могут выдержать такие муки, кто способен сохранить  Веру, Надежду, Любовь в жизненных крушениях, во  вселенских катаклизмах. Но на такую участь обрекали  властелины  каждого, кто мыслит, кто чувствует. Но жестокая участь обреченных - это приговор злой силе. Испытывается суть человека. Кем бы он не был, где бы он не жил , он остается человеком. И никаким бурям, вызванным таинственными силами, не сокрушить  Человека! Да, сейчас безвременье. Безвременье, беззаконье. У времени есть отсчет, порядок, закон. А  у безвременья беззаконье. Сила против права. А, прогневил бога - с глаз долой. Но все же  наш удел - присмотреть за теми, кого  обидели! Это называется  воспитательной работой с массой?...”
- Я даю телефоннограмму о  приостановке оперативной работы,- сказал  Буторин.
- Вам виднее,- отозвался Землянский.

Глава 6

Довольно плотно  нагрузившись хмельным, Миша и Вася разошлись по комнатам...особняка на окраине поселения...с хозяйками- “сестерками-сиротками”, “длиннокосыми русалками”, выплывшими на бережок каким-то таинственным образом. Известно только, что им выделили целый особняк на окраине, зачислили в штат, платили зарплату- зряплату и  предоставили полную свободу... И зачастили к  “русалкам” любители   плотских утех...Не отнять у сестер Шумилиных то, что даровано природой - красоту, очарование, тайну плоти...А сами они добавили к  этому еще умение угождать возбужденным гостям, вызывая в них особенную страсть и похоть...
Водитель “газона” Миша увел в угловую комнату старшую из сестер, Габриэлу, успевшую  оказать сопротивление приличия ради.
Поднял  девушку на руки и отнес к  кровати, мигом же сбросил с себя  и с нее все и с бесстыдством и мужским нахальством сблизился с загадочной красоткой, “плоть о плоть”. Трением молодых тел они высекали искры наслаждений. До утра они резвились, вихрем  налетая друг на друга...
-Всю получку оставляю...- выдохнул Миша в изнеможении.
-Я не стою этого? - жеманно спросила Габриэла, красиво изогнувшись и раздвинув  румяные коленки.
- Корону царицы хочешь?- спросил он так, к слову. Шершавой ладонью притронулся к острым точкам грудей,  возбуждаясь. Тайна ее плоти   пробуждала в нем новые силы, чтобы погасить их в ее слабости  ненасытной , будто в   пропасти  бездонной.
- Александры Федоровны? Нашлась, потом потерялась.
-Я найду, знаю как ее найти, да зачем? Габриэла...
- Купим особняк, оденемся...Изумруд хорош в оправе,- с придыханием промолвила она, высунув розовый язык.
- Особняк  хотите, а  нужен он вам? Отберут...
- Ты вот скажи, зачем в лагерь ездил? Что там искал?
- Какой лагерь? Кто сказал? Не ездил я никуда?
- Там  подстилки комиссарские, жены врагов народа...Это они нас с сестренкой сиротками сделали, опустили нас...  Ничего, мы еще... свое слово скажем.
-Ты это про АЛЖИР? Много хочешь знать, рано состаришься. Хрущев молодец, открыл ворота лагерей, зоны решил распахать. Он подвиг совершил, ему зачтется.
- И дождется.
- Не хочу вникать в это дело. Так лучше. Как начнешь вникать, страшно становится. Потому и люди устремляются в туманные дали. Наши люди только и мечтают. Во всем мире живут, а наши мечтают. Страна мечтателей, твою мать! Подмели б углы, тогда б в небо  свои буркалы... Я  мечтатель, когда сплю. Живу глазами. Я  верю в то, что вижу, что нащупаю, а есть деньги, и я красотку тискаю. Плохо, когда денег нет. Что же еще-то? Хоромы?  Отберут. Нет денег, скулю под забором. А в светлу даль верят  от тоски или по неразумению.
- Ну зачем же так? Не наводи тень на плетень. Я-то верю.
- Веришь? А  телеса  за деньги? Деньги - вот твоя вера!
- Чего привязался? Тебя просят в душу влезать?
Габриэла вскочила  с кровати в полном оголении, но своим порывом не столь рассердила, сколь возбудила надоевшего гостя. Миша сильными руками повалил ее, сдавил колени: “Милая, возьми перстенек, с камешками...” Она замерла, раздумывая,  надела на указательный палец перстенек, обвела его загадочным взором и обмякла...потом привычно красиво раздвинула колени... и поддалась невольно, защищаясь упругой грудью, нестрастным остужающим взглядом. “Не жалко перстня?” “Для тебя ничего не жалко.” “Ну зачем же, Мишуня...”
 А в соседней комнатке тоже завозились. Кровать ходила ходуном, Вася так неистовствовал, что Марианна тихо постанывала.
- Пусти, не могу. Боже мой, за что же?
- Сейчас, касаточка... сладка -  сладка ягодка ты моя... Люблю.
И пронзил он ее вновь ослабевшей стрелой угасающего желания.
- Ой  мамотка моя, миленький мой...
- Сердешная моя...Уж  куда хошь заберу тебя...
И когда он опомнился, отлепился от нее, повалился рядом, Марианна, наконец, пришла в себя, всхлипнула.
- Возьми свои кровные, - сказала она в отчаянии. - Словами  исказнят и плюют в лицо ... Жить не хочется.
- Захочется. И денег захочется. Их у меня много. Откуда? Знать надо места. К корейцам ездил, за кругляк отвалили пять кусков. Товар наш - деньги ваши. Они твои теперь. Мне нравится такой  ход. Товар наш - деньши ваши. Но власти мешают. Следят, гниды. Корейцы здесь давно, дали им право передвижения в пределах территории... Вот и к нам обращаются, может вновь их прогонят, как собак, но это завтра, а сегодня...
- Откуда они взялись?
- Оттуда. Жили на Дальнем Востоке. Еще при царе Александре Втором. Они славные-православные.  Они и в революцию и в гражданскую войну шли,  помогали выдворить  семеновцев, калмыковцев...За новую Россию клали головы. Ленину понравились. Ихнему вожаку Хон Бом До вождь подарил именное оружие.   Что Ленину  любо, Сталину - поперек.  Сталину Хон Бои До и его соплеменники не понравились... Чем-то разгневали они земного бога.В революции погибали, в гражданской боролись, при индустриализации кишки надрывали, и вот опасными врагами стали, от мала до велика. Может,и провинились перед властью, но  земной бог решил наказать  исконных земледельцев всех без разбору.  Некогда разбираться. Хон Бом До и его соратников в тюрьму, а всех остальных - в пески, в  безводные равнины и  долины. Выращивайте там овощи! Попробуй возмутись! Согнали, сослали и вновь разогнали...
-Боже мой!..
- Конечно, сколько горя они пережили.  Сколько слез было выплакано. Сколько умерло в пути?! И все их куда-то везут. а несогласных куда-то ведут... И как умно переселили-то. Расселили. Разбросали. Одних отшвырнули сюда, других   запихнули туда. Перемешали с другими обиженными. Это чтобы они  не смогли объединиться.  Ведь враги, подрывают безопасность страны! Пришлось государству  учинять беззаконие! А оно опаснее, чем все враги, внутренние и внешние вместе взятые. Если государство нарушает законы, то оно идет к развалу. Загнали несчастных в пески.  У них ни  крыши над головой. Ни хлеба. Погибают  от холода, от голода. Но выжили вопреки государству! То есть победили государство! Я поражаюсь их стойкости и терпению к невзгодам. Но кончились муки?  Многие семьи разлучены. До сих пор ищут друг друга муж и жена, родители и дети, да найдут ли? Потерялся целый народ  в бескрайних песках!
- Ну хватит про них, кругом такие. Пожалел! Ты уж себя пожалей!
- Марианна, дорогая...
- Ты скажи, кругляк где вы собирали? Не привлекут  ненароком?
- О, это секрет. И зачем тебе это?
- Директор замешан? Только честно.
- Зачем тебе это? - Насторожился Вася, нехотя слезая с кровати. - Ну мне ноги в руки и... Ежели Зинка моя догадается, на вилы бросится. Ревнивая...
- Что же тогда...
- Не хотел...
- Не хотел бы, не зашел. Приходи еще.
- Приду насовсем... Выйди за меня. Разведусь я со своей дурой.
- Да что ты? Муж и жена - одна сатана...
Вася выбежал  в сени. Потом слышно было, как вскочил он на крыло грузовика, влез в кабину и как он завел двигатель, который тотчас заревел, помогая грузовику двинуться с места...
И уж сели без Васи за стол завтракать, все сердитые, озабоченные, стыдливо пряча взгляды. Молчали больше, потому что общий разговор не клеился.
- А что, Васька смылся? - вновь спросил Миша.
- Зинки своей боиться, - сказала Марианна.
- Понятно. Нас бросают на разборку лагеря. Ужас. Там такие злыдни, что... Что делается с людьми?
- Люди как люди, - осторожно промолвила Габриэла, запахивая роскошный халат, из ворот которого выпячивались нежные выпуклые груди. Нет, уходить Мише не хотелось, и он тянул время...
- Не те люди. И те, которых кинули в лагеря, и те, которые пасли несчастных, эти тоже в озлоблении готовы на все. Творили там такое, что нельзя их назвать людьми, но и зверьми - тоже. Хрущев сказал. что это свинство. Ликвидировали лагерь. А людей  раскидали по закрытым объектам. Не всех. Арестантики не хотят никуда. Попрятались поблизости в лесу, в овраге... И тогда решили зарыть  овраг - братскую могилу. Зеки догадываются... Как же! Люди исчезают косяками. Как же так?  Но они не должны исчезать бесследно, это нельзя. Бог накажет.
- Ну что с той дурехой, которая не хотела покинуть лагерь? - спросила Габриэла.
- Плачет. Оставьте,  дескать, умереть одной. Всех родных до седьмого колена вспомнила, когда ее морили голодом. Она, оказывается, жила в Питере, потом в Москве и ее попрекали этим, издевались, измывались. Родных не осталось, по одному в небытие... по ее признанию! Там еще одна, кореянка осталась. Говорит, ежли  оставит лагерь, то потеряет  родных. Корейцы почитают родных. Только вот не знает. что скоро разберут лагерь...
- Понятно...
- Не на широкой площади убивали нас. А в вонючих подвалах, во рву, в  лесу... Убавляли народ с упоением каким-то, господи, да ведали ли  комиссары красные, что творили? Без этого, что ли? - Миша покрутил пальцем у виска.- Повезло тем, кто имел-заимел оружие. Такой стреляет без разбору, значит, пока он стреляет, он живет.  Больше стреляет, дольше живет. Так решил усатый. Уронил ружье, пеняй на себя. Я держу ружье под кабиной. Я буду защищаться, первым  стрелять не буду, хотя усатый приказывал стрелять первым.  Вождю никого не было жалко - ни тех, ни этих. То Ягода, то Ежов. Но Берия  был всех сильней, и то...
- Был умней. Потому  усатый  лютый вождь  его не сбросил... Но и лысый вождь  не был добрым.  В какое время они жили! Революция. А революция   ни доброты, ни милосердия, ни мира не знает. Или - или.   По закону  борьбы  сокращали  непокорные  народы.  Он и детей  не щадил... Борьба эта вечная, проступили на теле земли бесчисленные овраги-могилы... Их решили сровнять...по правилам природоохранной  деятельности. Заодно и бараки разобрать. Вот что удумали последыши...- Габриэла говорила  без гнева и печали. Выкладывала то, что взбрело на ум.- Для того, чтобы начать великую стройку, наметили новый сгон  людей. Лучше уж отдать им  бараки, чем раздавать палатки!  Дошло. Недаром посты расставлены.
- Опять зону возводят, - страдальчески усмехнулся Миша.  - Ну вас, девчата, молчали б. Я пошел. Пусть великая стройка, но зачем все это скрывать? Что здесь было? Пир вампиров. Теперь боятся правды, огласки, хотят все запутать. Кто? Там, наверху? Тогда тоже боялись. Боялись при Грозном Иване, и при Великом Петре, но после революции кого боимся? Самих себя! Вовсю запустили машину репрессий. Называется перековочной машиной. Кого можно перековать, а кого и нет. Ну а с теми, кто не поддается перековке, переплавке... что с ними?
- Каждому - свой крест, - промолвила Марианна,- а выродку нет прощенья, коль не признает  золотого правила, - так вещал дед наш отец Мефодий.  Можем мы тебе доверить тайну?
- Можете до первой пытки, - пошутил Миша.
- Ладно, откроем, когда принесешь расписку...
- Какая расписка?  Теперь дотумкал, кто вы. Жалко мне вас, девоньки, но  помочь не смогу.
... Зона напоминала брошенный поселок перед стихийным бедствием. Двери и  окна развороченных бараков были раскрыты настежь. В пустых клетках гулял ветер.По улочкам  бродят кошки и собаки, разгребают лапками тряпки. Бумаги  и мусор. Ищут  кость. Зона обезлюдела, всех  пребывавших  в тоске и страхе и выживших и выживших из ума срочно  эвакуировали. Всех, наверное, всех. А куда - можно догадаться. Но  зачем?  Вот на этот вопрос Миша не мог ответить. Уж  ему ли,  простому водиле,  смочь ответить на самый простой, потому самый  главный вопрос?  Пока  невозможно найти ответ  на  этот вопрос...без риска для жизни. Он не задавался вопросом, чтобы не затруднять себя и других ответом.
 Миша уж собрался было обратно, в Заишимский, да неожиданно встретил странную старушенцию....в каком-то немыслимом одеянии.
- Здравствуй, бабулечка...-проронил он оторопело.
- Здравствуйте, здравствуйте...- отозвалась бабуля.- Меня Алевтиной Павловной звать.
- А меня Мишей. Что же одна-то, бабуля ?
- Если в сорок  пять бабуля, то жизнь наша какая скорая...
- А я думал, что вам за  семьдесят. Здесь как на  другой планете, где время  убыстряется...
- Не знаю. Но здесь время остановилось. В тридцать седьмом сослали сюда. Так все в том же году я  жила-не жила. Взяли и сослали как элемент. Двадцать лет здесь загибалась на исправительных работах. Валили лес тупыми пилами. Ничего. Темноты я боялась. Узнали об этом. Ну и меня в каморки без окон и дверей. Я всех родных извела.Назову имя одного родственника, меня из каморки и кусочек сала. Потом опять меня в каморку сажают.  Вспоминаю родственника по дедовой линии, меня из каморки, но без кусочка сала... Душа выгорела. Значит, баба Яга. Ты меня не бойся,однако, я реабилитирована, есть справка. Побуду здесь,  возвращаться не желаю. Не к кому. Все родственники по прямой и косвенной линии. Не стоит искать их в братских могилах. Их не хоронили. Здесь их могилы...  Я здесь останусь, буду их оплакивать... Говорят, свезут сюда новую партию...
- Первоцелинников.
- Нет уж, первоцелинники - это мы, враги и дети врагов. Нас тут много было. Вокруг - степь голая, зарылись в землю. Мы тут и картошку сажали, и пшеничку... леса насадили. Потом их валили. И умирали. Жили-были те, кто вырвал свой язык да вспоминал родных... А кому не хотелось жить, тот вслух рассказывал анекдот о Железном вожде. На другой день только гадали: а был ли рассказчик? А хотел ли черный вождь, чтобы народ  избавился от ига? Да не хотел. Он же видел, льнет народ к железному Феликсу. Значит, надо стать стальным вождем.  Вольный народ не взнуздаешь.  Вот мудрый  всех в лагеря и зоны загонял. Одни лагеря и зоны. А чем страна не зона? Никому никогда никуда! На небушко посмотреть нельзя: все зарешечено. Засекреченная зона. А тех, кто к нам сумел пробраться и весточку принесть, хватали и  умерщвляли. Никто в мире не должен был знать, как мы тут учимся строить новую жизнь. Мир нам не указ. Хочу что-то сказать, да слова умерли...
- А кто же  здесь остался?... - полушепотом спросил Миша, пораженный услышанным и увиденным.
- Понятно, не Пассионарии. Жить на коленях или умереть стоя. Тех,  кто не хочет стать на колени, свозили в овраг. Ну а те, кто остался,  становясь на колени, но молчали, задавали новую работу палачам...Это было наше развлечение. Что ж, внутри зоны были те же порядки, что и снаружи: доносы, нападения на слабого, уничтожение сильного. Но в обители обиженных не могут жить даже обиженные... Чтобы жить - надо распахать зону. Поняли это наркомы и упорно насаждали зонное мышление. Люди привыкли к непредсказуемости своей судьбы. Сегодня ты ударник, краснокосыночница, а завтра враг народа, изменница. И клеймо изменника ставится на малых детей, на все последующее поколение. Зачем? С одной лишь целью: вывести новый сорт нелюдей, угодный красному селекционеру. Если я здесь, мне хуже не будет.
- Как  вы тут  выжили?
- Как, как...скреблись как кроты. Нас превратили в кротов. Осваивайте, разгребайте землю... Тех,кто не хочет...шаг вперед...Такие находились. Ушли под землю. И кто бы заметил наш земной исход!
-Как же не заметили?
- Заметили? Мы же кротами и остались. Кому дали справку, кому не дали. что справка? Была кротихой, ею и останусь. Когда же все это кончится!
- Никогда, коль мы как кроты. Согнали нас миллионы, чтобы выцыганить у природы какой-то миллиард пудов хлеба! Всего-то миллиард пудов хлеба!  Сдался Никите этот миллиард!  Как легко обмануть народ! Или запугать народ?  - Возмутился Миша.
- А как же! Бесы, заполонившие  Старую площадь, только о том и думают, как обмануть народ. Там нет людей. Ворошилов, Молотов, Хрущев. Слуги беса. Они все свалили на одного Берию. Перестарался, людоед. Говорят, сапоги лизал, когда поволокли  на расстрел. Это они решили, что не они - враги народа. Знали ведь, враги - не враги. Знали, они -  враги, вампиры политические.  Это уж есть как есть. Бухарин ошибался, называя одного Сталина дьяволом. Искус власти превращает нечестивцев в дьяволов. Они, делившие со Сталиным царский трон, клянут Берию. Что Берия? Его в тридцать седьмом  не было в Кремле. Свозил невинных в овраги не он, а  эти, которые и сейчас... Если б не это, чего бы так спешно зарывали Черный яр? Сровнять овраг, да так, как-будто его и не было. Стоит ли будоражить народ? Не стоит! Сровнять овраг, чтобы ни одно последующее поколение не узнало  о кровавом пире злодеев, с кубками из черепов! Да как можно быстрее сравнять овраг! Сколько грузовиков нагнали в зону, чтоб ликвидировать Яр. А напрасно, известно поименно, кто эти тайные преобразователи ландшафта!  Дождутся. Смерч  остановит их черное дело. Ладно, не о том речь. Нас очернили однажды, опять чернят. Предали вновь. Приписывают результаты нашего труда пригнанным, тьфу, прибывшим, объявленными властями первоцелинниками!  Списали нас в архив истории! Но я рада, что уничтожили зону... И уже жестокий обман, оголтелая клевета, которыми пользовались государственные преступники, враги народа, - больше не проходит. Разрушена стена страха и обмана...
Глаза ее плавились от яркого солнца и , кажется, слезились. В них также отражалось небо светло-синее в отблесках звезд. А звезды улыбались... И в мире, в нелюдском мире было так прекрасно, что Алевтина Павловна заплакала. Такое случалось у нее далеко нечасто за все двадцать лет мучительного пребывания в зоне. Тоска по той, прошлой жизни, где были родители, родные, близкие, была семья, нахлынула на нее с такой неудержимой силой, что заглушила жалость... к себе. Она плакала навзрыд, не стесняясь присутствия Миши. Какая же она враг народа, когда самое  себя не  может защитить?
Сколько придумано способов унизить человека. Государство, которое применяет их против тех, кого подозревает в нелояльности, обречено. Что это - раздеть женщину да в холодный изолятор, вывернуть ей руки и  протащить голой сквозь строй конвоиров! Начальникам и охранникам зоны предписано применять меры. Они изощряются. Они ведь тоже были на положении заключенных. И в оскорблении подопечных, в торжестве безнравственности они находили свою отдушину.
 
Алевтина Павловна не избежала этих унижений. И потому у нее безвозвратно исчезло  желание  вернуться к людям. Стыдно. Невозможно, стыдно показываться налюди. Стыд не рана, но все же...Все тело ее покрылось жабьими струпьями экземы. Да, выжила. Значит, приняла эти лагерные унижения! Так тебе и надо, матросы хотят комиссарского тела! “Была наверху -  будешь внизу!” - вот эта инвектива вошла во все поры ее тела. О как, с каким наслаждением ее  опускали! Стыдно, стыдно вспоминать об этом. Но и забыть невозможно. Сколько горя, сколько унижений испытали здесь ни в чем не повинные люди! Многие из сосланных, опущенных и сгинули-то в смрадном шабаше всеобщего сумасбродного насилия. Может, так и должно? Дай россиянам волю, они землю сдвинут с орбиты, и все им до фени, не прошла у них бесшабашная хмель...Захватили власть, дворян и буржуев за борт выкинули. А их миллионы!  Не понимали большевики, что творили? Те, которых выбросили за борт, были умилены этим? И у тех, и у этих одна родина - Россия. Потому сошлись как змеи в смертельном объятии. А потом? А потом власть упивалась властью над людьми.Насилие за насилием. Зло злом убить... Революция -  зона для прокаженных и рассадник проказы. Начальники зоны боялись заразиться зоной, но немногие смогли уберечь себя от проказы. Добрейшие люди, став надзирателями, со временем становились изощренными садистами.  И не считали они насилие за  насилие. Эти заложники зоны  уходили в загул и разгул. Удалось ли кому-либо  сохранить  честь и достоинство и выйти за пределы зоны... выйти тем, кем был, кем привели?
- Как можно выйти за пределы времени? Только я не могу понять, что с людьми произошло. Стукачи, доносчики, садисты, мазохисты. Вывалило как из рога...Я боялась боли. А  их ведь никто не звал в  защитнички отечества... Они ведь сами...Все беды наши от  них. То есть от безверия. Никто никому не верит.
- Алевтина Павловна, поедемте со мной. Все равно зону распашут. Я слышал. Такое принято решение.
-Кого я еще буду обременять?
- Нет, едемте со мной. Вас уже никто не обидит.
- Хорошо, я поеду не одна. Соня, Сонечка...
 Из мрачных недр барака выглянула изможденная смуглолицая женщина, крупная, полная,выглянула, вышла, едва волоча  ноги.
- Соня, поедем со мной.
- Нет уж, поезжай одна. Мне нельзя...
- Как же я тебя оставлю?
- Алевтина, не уговаривай. Я  здесь  буду ждать сынулю и дочку.
Алевтина Павловна обняла женщину и обе заплакали от отчаяния.
- Доча моя  Иринка знает, что я здесь. И сын  мой  знает, что я жива. И они приедут за мной. Они были вот такие крохотули, когда меня с мужем забрали в энкаведэ. Мужа обвинили в шпионаже, за то, что изучал изыки хуннов и сарматов, а меня за укрывательство. Ты все это знаешь. А сын с дочкой у младшей сестры. Разыщи сестру...
- Соня, я  обязательно разыщу твою сестру  и  твоих детей.




















ЧАСТЬ ВТОРАЯ


               
Глава 1

Буторин  выкроил  время, чтобы сделать  первый обход   территории Заишимского спецхоза.  Был конец сентября. Хлеба только что убрали. Скашивали с последних неубранных участков кукурузу на силос.  А вспашка зяби была в разгаре. Хор моторов волнами перекатывался по степи.  Рыжие поля изрезаны колесами автомашин и комбайнов. Протекторные следы  расходятся от ладони селения как растопыренные пальцы. Они тянутся к пяти  полевым  станам.
- Куда?- спрашивает  будто бы равнодушно водитель.- Может, по порядку, в первую бригаду?
- В третью , -  уточнил  Буторин. - Там опять бузят.
- Ну и пусть бузят. При вас они стихнут, а потом опять схватятся. Ваша задача - устранить причины.
Водитель выбирает  ненаезженную колею. “Пусть будет так, как сказал  рулевой партии. Не возражаем. Почему бригадиры бузят? Неужели им не ясно, что горлом не взять”.
Набегает под колеса  вездеходика ровно подстриженная стерня. От желтизны ее так и рябит в глазах. Николая Васильевича клонило в приятную дрему, он сомкнул было веки, как увидел свежевспаханную борозду и серый трактор в близком  отдалении. Трактор таинственно молчал. Как сфинкс. У сверкающих стальных гусениц, на соломенном ковре распластался  чумазый тракторист. Он спал медвежьим сном.
Водитель подошел к спящему и бесцеремонно, но легонько ткнул его в  округлый бок носком кирзового сапога.
- Вадька! Залетов! Вставай! - приказывал водитель и по голосу его можно было догадаться, что они находятся в странных, но приятельских отношениях.  Тракторист нехотя встал и ошалело заозирался по сторонам. Что-то отвечал. Но сознание еще не выбралось из пропасти сна, и стоял, пошатываясь в такт дыханию.
 Буторин едва удержал в себе подымавшийся в груди огненный гнев, ровным голосом сухо произнес:
- Вы почему на работе спите?
- А вам какое дело? Вы ведь тоже разъезжаете в рабочее время. Это и есть ваша работа? А  вы  секретарь, знаю,  да непростой, а парторг ЦК!  А мне на ремонт и дня не дают. Трактор в разнос пошел. Пришлось остановить.
- Хорошо. Но поставить об этом в известность бригадира надо? Скажите, а спать на работе тоже положено?
- Родина, я грешен, грешен...
- Что вы мелете?
- Если Клюев мелет, то ,  конечно...
 Что-то настораживало в этой развязности тракториста, не только его  сонное бормотание,  а плохо скрываемая враждебность. Весь он  какой-то  издерганный, настороженный, отчаянно отрешенный. Глаза б не смотрели на эти всклокоченные, рыжие волосы, поседевшие от пыли,на лоснящееся от мазута круглое лицо, на красные заспанные глаза, которые, возможно, были привлекательными, светлоголубыми, на мешковатую. вымазанную солидолом спецовку,  заправленную в загнутые голенища стоптанных сапог, глаза б не видели. Но Залетов Вадим всем видом своим старался  выпятить наружу крайнюю опустошенность и душевную оскуделость. Ему так удобно, так приятно. Парень не собирался утаивать свою антипатию к представителю власти. Он был в состоянии вселенского озлобления.
- Вижу, я здесь  лишний.
-Теперь вы здесь лишний. Распределение техники закончилось.  Нормально все, только один повесился. Бригадир не обошелся без похабщины: тому, кто ближе к телу, получше трактор. Мне достался списанный драндулет. Дотянул до поля и замолчал как партизан.
- А что молчал?
- Да хоть бы кричал! Тут хозяин  вы и  те, кто  с вами. Оставьте меня в покое. Кто вы такие, чтобы  распоряжаться моей жизнью?
- Вадик,  ты что, выпил лишку?- спросил водитель.
- Я устал от  начальников... ото всего устал. - признался он. - И они отменя. А что, не так? Рабы не мы. Кто же? У нас своего-то ничего, все государственное. Вот и суди кто мы?
- Однозначного ответа не будет. Найдется время поговорим.
- А я не желаю. Кто вы?
А ведь ему не больше двадцати. Откуда эта мода пошла у ребят напустить на себя маску серости, выпячивать все плохое? И это считается хорошим тоном! Плохое, мальчик, есть у каждого, не это определяет человека. Судят о человеке по его делам, поступкам, но, конечно, и по  движению сердца. Истина самая элементарная. К сожалению, иные юнцы не хотят даже и этого усвоить.
Буторин  с трудом созерцал это зрелище, борясь с  чувством  злости и гнева. Не выходить же  из себя из-за  мальчишеской глупости. В спокойствии - разумная  сила. Считай до десяти. Все,отлегло от сердца.
Тем временем Вадька Залетов успел и удивиться, и разочароваться, и расстроиться. Это что же - не ругают, не порицают, непонятно, даже странно. Он было подготовил на сей случай настоящую обвинительную речь.  Ежли его выслушают, прежде чем отругают. Но его и не собираются учить уму-разуму. Странно. Непривычно. Нереально.
Вдруг  он собрал в сумку ключи, молоточки, отвертки, плоскогубцы и молча направился в сторону бригадного стана. На некотором расстоянии замедлил шаги, пробурчал. Громко пробурчал что-то вначале нечленораздельное, явно желая “зацепить словодея”. Зачем? Чтоб его все ж услышали?
Новая  метла  по-новому метет. Но это не значит, что лучше. Висит такая метла над душой и как от нее избавиться, куда от нее дется? Но деться от нее некуда. Везде так метут и такими же метлами. Хоть вешайся. Везде ненасытное начальство. Везде неусыпный надзор. Не спрячешься. И иголку в стоге сена найдут. Не хотят, чтоб по человеку было, а  хотят, чтоб вопреки. А что чиновники  предлагают? Ничего путного. Все только любят изгаляться над слабым. А сильного  пытаются обратить в свою веру, а при неудаче накликать на него беду. Скажут: ты вольная птица! Но какая же вольная птица, если подрезаны крылья? Ну какой же, какой же ты вольный казак, когда коня отняли и шашку умыкнули?  Была казацкая вольница, да сплыла.А я веселый ветер, вольный ветер.И чего пристали! Чего присосались, пиявки! За себя я еще утром поработал. За вас пусть пашут другие рабы, заставьте, ежли   сможете!
Буторин был явно озадачен. Нездоровое, ненормальное сложилось  отношение между руководителями и рабочими. Это ощущается, этого не скроешь. А если присовокупить сюда факт прямой угрозы расправы главному зоотехнику Дегтеву со стороны двух рабочих центральной фермы, то вырисовывается тенденция.  Но  странное дело, постыдный факт не явился предметом тщательного разбора ни на директорской планерке, ни на  профсоюзном собрании. Не забыть, поставить вопрос об этом безобразном факте в парткоме. Партком задаст им перцу, погодите! Что ж, страх, может быть, и есть тот волшебный ключ, открывающий даже ангельские  души ?
- Николай Васильевич, не стоит на всякую ерунду обращать внимание. Вадимчик - скандальный, дикий фраер. К тому же ходячий динамит. Ну его к ляду! Не нравится - пускай катится к черту на кулички. Изнылся! Такие и портят людям кровь. Не работают, а языком чешут. Приспособились! Только я бригадиру не позавидую, нет...
- Залетов отчасти прав. Убийственна логика: начальство - командует, масса - подчиняется, - возразил Буторин. - Все мы отвечаем за что-то. В этом смысле все мы равны. А Залетова вывели из круга  ответственности. Зря. Молодой человек, горячая кровь, эту же кровь обливают холодной водой - она шипит, пенится. Сердце его чуткое, а его все подкалывают несправедливо, не опекают, а допекают. Нечестно это. Как ты думаешь, какими  должны быть отношения между руководителями и рабочими?
- Нормальные в нормальной ситуации.
- Перефразируя вождя, скажу: работа - главная смычка. Завалил рабочий дело - гнать к чертовой бабушке.Плохо начальство исполняет свои обязанности - долой, убрать немедленно, чтоб не торчало бельмом на глазу. Тогда все устроится, как надо, уверяю вас.
- Ну куда же вы их всех  плохишей? - спросил Буторин.
- Взашей! О, вы еще не знаете, что у нас творится! В нас живет дух всепрощенчества. Не можем резать правду-матку в глаза. Это Вадька Залетов может. По природе он храбр, да за жизнь не держится. Он убежал из ящика. Там делают то, чтобы нас не обижали. Кормят и поят будь здоров, только шевели мозгами. Но и там ему не понравилось. И вообще, что он так взъярился? Причем бригадир, вы, все мы? Жизнь наша такая, нету места кошке, которая гуляет сама по себе. Книжку Киплинга читаю дочурке, ей нравится эта сказка. Приберут к рукам красивую кошку. А Залетов - это куча вопросов...Есть  принцип: не копай навоз, чтоб не ударила  в нос вонь! Бывает, и другая слабинка-пружинка сработает: а вдруг я сам  окажусь там?  Лучше никого не карать, чем карать  выборочно. Но надо ж держать всех в страхе.  Так, впрочем, и поступают... Власть самоубийственна. Покарать поголовно, дабы врага не упустить. Я ведь в том же ящике работал. Что-то вырисовывалось. Диссертация намечалась. Да обнаружили! Прадедушка какое-то время был в личной охране последнего Императора. А это все! Меня прогнали с позором! Мыкался и здесь очутился. Я там успел кое-что, так что Родину не обидят.
- В райкоме умница работает, зовут его Троша. Он говорит: здесь все - враги моего счастья. Это относится к руководящим игрокам.  Как же!  Отгородятся от народа глухой  стеной и  играют в сводочку, вот  в  первой графе - заводы и фабрики,  колхозы,  совхозы, лесхозы, рыбхозы и прочие спецхозы, а  во второй графе - гайки,коленвалы, в третьей - проценты, а в пустографке - премии и награды себе... Никого чужого не пускают, заклюют “белую ворону”. “Заклевали” Трошу. Душа у него не дремучая и совесть незаемная. Всем аппаратчикам поперек горла. А что сделаешь? Водитель первого секретаря! Троша говорит об истинном положении вещей,  чиновники  думают, что это сам первый говорит, и недоумевают. Как же! Первый не должен так думать! Решили бороться. Письмо против Троши в обком.И Троша за бортом. Он сейчас собирает фактики. Один против всех чинуш! А как же! Возникает фетишизм, когда бумага подменяет людей. Случился в райкоме казус. Поступила сводка от Землянского, а  записали на  Алешкина.  Алешкина  на героя оформляют, а Землянского  собираются  снять за  провал кампании. Правда, потом разобрались.
- Алешкин, что директор Интернационального?
- Да, выяснили: Алешкина   пожурили... за опоздание со сводкой и искажение.  А как было дело.  Замешкался он со  сводочкой. Ну и обзванивать  во  все отделения, выколачивать цифры!  Одно отделение в спешке пропустил. Ясное дело, получилась  нелепая картина, вся в миноре!  Алешкин хотел трубить победу на фронтах трудовых...  Что делать?Да ничего! Не стал исправлять, отправил наверх сводку. Там, наверху и всполошились. Алешкин тонет! Выручать надо Алешкина! Приехали ревизоры. Проверили на месте. Алешкин не вник как следует  в цифры, не исправил ошибки, не отстранил виновных. Как же так? Алешкин объяснял, что промашка вышла. Увещевал. Умолял, да в конце концов рассердился, прогнал всех донимателей. Но припомнили ему. Обнесли медалью. В суд подали за укрывательство. Знаю эту историю непонаслышке.
- Гнать, гнать в шею, нечего чикаться, - упрямился чернобровый шофер, копаясь в моторе вездехода.
- Человек совершает ошибки.
- Но он их должен исправлять, а не усугублять. И не вовлекать в свою беду других.
- Вот  у тебя вездеходик не заводится, тебя тоже следует прогнать?
- Если не заведется - прогнать, - не моргнув глазом, отозвался водитель, - лучше сам уйду.
- Э, брат, шалишь. Легче всего лентяя прогнать, а ты попробуй пробудить в нем труженика, если плохо работает, заставь. Чтоб лучше работал. Меня и направили сюда, чтоб...
- Одних  высылают, других направляют. Страна рабов - страна господ. Но зачем заставлять работать? Вы посмотрите на вещь непредвзято. Здесь кто живет получше? Те же сосланные кулаки, которым удалось сохранить свой образ жизни. За счет их спецхоз и вылезает. Землянский  оставил их в покое. Правильно сделал. Хотя и предписывали ему  раскидать  кулачье  по всем поселениям. Он поступил мудрее. Подселил к ним несколько корейских семей,  да “разбавил” сгусток кулачья волжскими немцами, поляками, балкарцами, литовцами, чтобы в сводках не фигурировали  “бывшие кулаки”...И вот с ними, обиженными и обозленными, придется работать, чтобы отучить их работать. Вам не позавидуешь...
-  Не я же их обидел!  Ну, скоро-то?
Вездеход завизжал, будто его резали, а когда в него втиснулись двое, вдруг развернулся, как юла, и покатился по стерне по направлению в бригадный стан. Догнали...Вадьку, нехотя переступающего свежие борозды. Упирающегося о порыв ветра.. Но его будто били по ногам, толкали в спину, упираясь в сумку с ключами, что закинул он за плечи. И  выпиралась сумка как тяжелый горб.
- Тезка, останови, посади его, - произнес Буторин, но Вадька, возможно, поняв их намерения,  то есть намерения еще одного начальника, замотал всклокоченной головой. - Смотри-ка!- Буторин рассмеялся от души, его щеки раздулись и приподняли дужки очков - очки сползли к  кончику носа , слетели с носа и разбились. Теперь он, не ожидавший такого поворота событий, заметно  сник.
- Без очков ты как украденный. День блеклый, расплывчатый.
- Три диоптрия? Нормальное у вас зрение, что вы. А что украденные мы - это уж точно. Да будет вам известно, Дегтев, наш главзоотехник,  близорук:  минус шесть. А ходит без очков, свободно ориентируется по местности,  директора со сторожем не спутает. Из-за  близорукости худущую коровку принимает за двухэтажную. за  племенную. Однажды за очковтирательство ему досталось.Спросите у него, как он обходится без очков.
- Видишь ли, тезка, я не хочу терять яркости видения. Без очков мягкие тона радуют глаза, но пропадает контраст цветов, то есть не могу уловить разнообразие и многобразие бытия, в которое ты окунаешься, когда откроешь дверь. И этот еще  Вадимчик  с его противоречиями - любопытный субъектик. Вадька интереснее  смирненьких,  обтекаемых невидимок. Прочь смиренькие невидимки!  Вот кто враги наши. А Вадька - фигура яркая, вы не верите? Противоречия его - результат мучительных его самотерзаний. Я его понимаю. Мы тоже в его года мучительно раздумывали, нам труднее было, никак не поощрялось высказывание слишком вольнодумных идей. Нашу юношескую птицу свободы держали взаперти, что и говорить...
-А вы, значит, того, дуй, Вадька, в свою дуду. А он долдон.
- Не сказал бы, тезка, ты, кажется, посещаешь кружок философии? О, да, неохвачен! Ладно. Как ты думаешь, человек в поле закона  единства и борьбы противоположностей?  Противоречие - главный источник развития материи и сознания. Стенания Вадьки - частный случай, но помогут нам выявить многие отрицательные явления, возникающие в бригаде, да и не только бригаде.
- Положение, - неопределенно - недоверчиво протянул водитель.
- Вот ты говоришь, зачем нас присылают? Нельзя без нас - система развалится. Плохие мы, хорошие, а вот мы поддерживаем мир в обществе.
- Какой мир?  Это мир на грани взрыва!
- Отодвигаем момент взрыва локальными ...
- Хрущев не мог придумать ничего лучшего, как выслать сюда  участников акции протеста против Берлинской стены...вкупе с проститутками и бичами! Мы не можем без произвола...
 - Продолжим  разговор, - сказал Буторин. -  За  обедом.
Вот наконец  и бригадный стан. Три финских домика в ряд и напротив них - дровяной сарай.  А вокруг  витала   таинственная тишина, будто все вымерло.
Буторин  и не хотел, а попал в цель - сразу в “картину”, хоть кино снимай. Приоткрыта дверь среднего дома, на фанерной табличке  выведено краской “Мужское общежитие”. Достаточно светлая комната. В два ряда кровати, по середине длинный стол, покрытый скатертью. Между кроватями тумбочки. Но поразило не это. Поразило, что на столе. А на нем огрызки огурцов, кусочки сала, початые бутылки, опрокинутые стаканы и окурки...
- А где же сами с усами? - подивился Николай Васильевич.
- Наверное, где-нибудь в тенечке прохлаждаются , - осенило Николая-водителя, который почему-то смущенно улыбался. Ну, конечно, сам при случае принимал активнейшее участие в увеселениях, женился недавно, жена “хвост прижала”, отошел от прежних друзей, остепенился. Неудобно бывшим собутыльникам в глаза смотреть.  Бросил тогда Коля: разойдемся в разные стороны и баста. Но в памяти эти светлые минуты мальчишника остались.
 Николай Васильевич с тезкой направились в ближайший стог. Догадка красочно подтвердилась. Потемнело в глазах, будто произошло полное солнечное затмение на некоторое мгновение.
Полбригады разлеглось у подножия стога. У всех лица распухшие, багровые, набухшие, искаженные. Буторин  отвернулся даже, не желая видеть соучастников своей судьбы. Громко сказано, но это так!  От этих выпивох целиком зависит его  самочувствие и ... положение. Вот положеньице. Не убеди их в  бессмысленности такого бунта, найдут ему замену. Он не стремился вернуться победителем, но  судьба пленника не прельщала. 
- Кто  бригадир?- грозно спросил Николай Васильевич у своего тезки. Тот показал на одного из лежащих и сопящих.  Тот догадался-таки наконец, что речь идет о нем и принял вертикальное положение. Но не произвел на Буторина нужного впечатления. Произвел впечатление... оригинальными внешними данными. Очень-очень геометрический человек этот бригадир. И весь состоит  из двух прямоугольников. Снизу до плеча - это один прямоугольник, тугая бычья шея с небольшой квадратной головой- второй, меньший неправильный прямоугольник. Не знал Буторин, что  эти прямоугольники вызывали солидные “комментарии” у местных антропологов! Вот один из них. “Вероятно, упорно, нагло рвался наверх и тогда приняли меры. Отсекли часть материала, которая должна была идти на формирование ног, и добрую половину материала, которая должна была идти на  лепку головы. Туловище врастает в низенькие тумбы-ноги. А голова будто ополовинена топором случая. Природа наказала его за жадность”.
Он никогда не радовался  беде человеческой. А тут  нехорошо улыбнулся. Бригадир-коротыш двинулся с закрытыми глазами поближе к непрошенным гостям и заросшей головой уперся в грудь непрошенного гостя. Николай Васильевич скосил взгляд на  полированный пятак лысины и ждал, что скажут снизу. Снизу пробуравили:”Кто ты есть, кем будешь, коль не шутишь?”
- Буторин, секретарь парткома, а вообще историк, археолог.
Снизу выразили удивление:
- О таком и не слыхали! Есть парторг Полуэктов. Хороший коряга. Живет сам по себе и мы сами по себе. Не мешаем друг другу. Он  понимает нас. Конечно, он не врачеватель душ. Но  с ним нам спокойно. Не дергает понапрасну. Ну и верно, идейного борца что, не такая мать  родила? Так что извините...
- Если смотреть на вас, то да? Вам бы протрезвиться. Вы валите несуразности.
Снизу возмутились:
- Что? В моей голове побывали, шарили по мозгам? Чую, тем и занимались. Уж  следите за теми, кто точит древо изнутри. Что вам от меня нужно? Чтоб я собрал чемодан?
-  Пока ничего не нужно. Досыпайте. Потом поговорим...Эх вы, кормильцы комаров и мошек!
- А , пошел ты, знаешь, куда? Зябь не уборка:как хочу, так и пашу. То же мне понукальщик! Да я в гробу видал...Кто может меня заставить работать за баланду? Вы кто, из уполномоченных мочить? Пошел ты...
- Тогда в чем дело? Вольному воля.
- Прогнать хотца? Напугал! Изгнанный однажды  будет изгнан дважды и трижды. Я готов...
Плотный коротыш, будто обрубок, вновь шлепнулся в солому. В ту же минуту к ровному кузнечному меху спящих присоединился художественный свист. Ну и фрукт этот коротыш! Прямо-таки герой фельетона.
 Буторин, чертыхнувшись, повернулся, собираясь идти обратно на стан, так ничего и не решив, и столкнулся с Вадькой. Отрешенные,  немигающие глаза последнего выдавали плохо скрываемый внутренний смех.
- Не лучше меня? Ну, что, съели?
- Причем лучше - не лучше. Ты тоже...
- Тоже, только не подаю руки тем, кто приглядывает. Вы здесь лишний. Я тоже. Мы отрицательные типы равного порядка. Вас -  боятся, а меня они на дух не принимают. Я для них выскочка и неудачник, в институт не поступил,  из ящика - тю-тю, теперь примазывается к здоровому телу общества, на кусок чужой позарился.  Они, работяги - костяк.  На них все человечество держится. Видите, как они себя? Мы этими вот руками горы разворотили! Вовчик  Жизнев подлил масла в огонь: прочел  гегемонам лекцию о международном положении,  ну там, о выступлении наших делегатов на Ассамблее ООН, вообще об Америке,  как она приняла гостей из Советов.
- Он и лекции читает? - спросил Буторин.
- Он не соловей, но слушать можно. Вовчик закончил примерно так. Прекрасно помню. Расписал  Америку  здорово, цицеронисто, недаром в университете учится:
...”Почему первая капиталистическая держава почтительно открыла двери коммунистам из страны Советов? Потому что самодовольная капиталистическая Америка не может не выразить свое почтение могучему развивающему колоссу, опирающему на одну шестую земной суши. В том мире в почете только сила. Могучий колосс - Союз нерушимый. Капитализм не может не признать успехов всех народов страны Советов, которых они достигли за краткий миг ее истории. Путь от керосиновой коптилки, с которой страна стартовала, до искусственных небесных светил - это путь подвиг, путь великих свершений... На небе сияют наши звезды... Подумать только, ведь мы их сздали! Мы вместе - сила. Потому и хотят нас развести.  Вы этого не хотите, знаю. А вот иные только и мечтают об этом.”
Потом Вовчик убедительно доказал, почему надо умножать богатство родины, создавать материальную ценность, отказывая себе во всем. Эту часть лекции ребята пропустили. А хорошее восприняли на свой счет. Слово нельзя против  сказать - мы -  кузнецы, куем  мира ключи!  Для них теперь ничего святого не существует.
 Эту утомительную  тираду  выслушал  Буториным с интересом.
- Сам-то откуда, Вадим? - спросил он участливо.
- А оттуда, где худо. Иначе чего б я здесь? Родился на станции Ак-куль Акмолинской области. Слыхали? Батя на станции стрелочником работает, в России был инженером, мать в железнодорожной школе - учительницей - разрешение на это получила. Однако обнаружилось, что бабушка - графиня. Я ее в глаза не видел. Кончил я десять классов. Поехал в Казань в авиационный институт.  Недобираю баллы. Трояк по сочинению, как  узнали, что я из тех, не из этих. Я не больно горюю. Мне не обидно. За бабку разве что! Она б огорчилась, если б узнала... Парни - гении не поступили, а я что? Ничего! Пытаюсь с ними говорить, - раздевают - и я - голенький становлюсь, им неудобно, а мне стыдно. Не поступили. Что-то с родителями. Сын за отца не отвечает. У нас отвечает.  Сколько у нас таких парней пропадает? Культуру берегут от проникновения чуждых элементов!  Но это селекция или хаос?  Не хаос, а стихийного бедствия. Не прошли мы, но слез не было, выпивонов до потери пульса тоже.Только вот в разведчики идти, если хочешь родине помочь. Не пустят. Что ж, возьмем высоты самоподготовкой, обойдемся без дипломов и прочей мишуры... 
- Перевожу на человеческий язык, будем  кайфовать, - воскликнул другой!
- Переводим на более простой язык - поедемте, ребятки, вкалывать, - заключил третий, - встретимся только в институте, по наименованию - Жизнь! - Она тоже институт, только не обозначен в ней срок обучения.
В общем, наша коммуна разъехалась. Я возвращаюсь обратно в Ак-куль. В долгой дороге все раздумывал, как объяснить по-человечески отцу, пострадавшелу от несправедливости жизни, что и его сын не вытянул счастливый билет... Понял, что предки не созрели еще для объяснений, лучше отложить разговор. Подался в ящик,  выгнали, как выявили бабушку нехорошую, потом меня   законопатили... Я очень злой.
- Прекрасно, Вадим. А если б привести тебя в божеский вид...
- Лучше приведите меня в артель... Но почему вы так злы, так  агрессивны, так жестоки ко мне? Кому от меня стало плохо?
- К тебе относятся нормально, но ты отступился от себя... А еще! То убегаешь из артели, то просишься обратно! Ну, измаялись...
- Плетью обуха не перешибешь. Здесь нас распяли. Не верите? А парни они были хорошие, наивные после школы. Но сбил с толку бригадир Тупицин. Вначале ребята мечтали о высших материях, да копили средства на поездку в Москву, ну, Кремль посмотреть, в Третьяковке шедеврами полюбоваться, но бугор  вколачивал: чепуха, хлопцы деньги на ветер бросать нельзя. Надо вещи приобретать.Построить на эти деньги телевизионную вышку. Ребята толком не могут ничего понять: какая вышка, зачем? Доспорились до белой горячки.
У  Буторина  созрела идея. Бригадира сместить. Известить органы, а вдруг он тот, кого ищут? Бригаду же разукомплектовать. Многих разложившихся ребят распределить по бригадам, а из других бригад наиболее лучших перевести сюда. О новом возможном бригадире желательно поговорить с директором, разговор же  не откладывать в долгий ящик.
С этой мыслью уединился он в красном уголке полевого стана. Что делать с пьяными ребятами? Вот незадача. Думай, секретарь. Иначе - не сдобровать. Обвинят в пособничестве разложенцам!
Ребята сами пришли на помощь  высокому гостю. Они очнулись от хмельной дури и разбрелись заводить трактора. Нового партнадзирателя они решили обойти стороной, почувствовав в нем непонятного и сильного  человека.  Кинули в окно камешек, размером со страусиное яйцо. Камешек  разбил стекло, залетел в комнату и ударился о бок Буторина. Тотчас  дернулся как при тике  головой. “Ненавидят и боятся. Зря!” Ребята сами вполне осознали свою оплошность. Так недалеко и до статьи за неповиновение властям. Они почти физически ощущали, что новый человек, новый словодей  взялся за дело,  намерен подкрутить раскрученные гайки бригадного механизма, они уже ощущают, как их души сковывает тревога.
Однако  Буторин поостыл и рассудил:”Расформировать бригаду-  раз плюнуть. Лучше поставим  вам сильного бригадира, или старого наставника или же молодого вожака. Это мы посмотрим... Но вы такие, что молодого вряд ли признавать будете. Но заставим  вас работать?  Тогда и узнаете страну, где вольно дышит человек?”


Глава 2

-Где же ты была? В клубе?-  Буторин  близоруко уставился на жену.
Анжела едва кивнула. Красивая. Недоступная. Странная.И все идет ей. И это темное платье из тафты и китайская зеленая кофта, облегающие ее тело, стройное, скульптурное. Уж слишком обольстительна. Обворожительна ли жена  невольника слова? Ладно. Пусть, раз в год на людях она бывает. Можно простить... самовольничание. Но это шутка. Анжела поняла его взгляд и нарочно нахмурилась.
- Ты невольник слова. А я могла попасть в неволю... Пристали какие-то типы, я не знала, что придумать. Они заломили мне руки. куда-то повели...Тут Новинцев подоспел на помощь. Подошел и взял меня под руку. Не стыдится под руку с женщиной пройтись. Не то что ты и не как ты. Ты ведь медведь...
- Ну и ну! Пора паковать чемоданы. Вот не знал, чтго  Новинцев галантный кавалер. Но почему Новинцев?
- А потому что потому... душа тянется к нему. И ничего не могу поделать с собой. Он бывал на моих концертах, желал мне сценического счастья, он считал, что я играю не для себя, а для людей.
- Он считает, я так не считаю.
- Ну вот. Верно говорят, люди сейчас не нуждаются в словах принуждения, они нуждаются в словах утешения. Давай ужинать...
После собрания еще не встречался Буторин  с Новинцевым, но тот сфотографировался в его памяти весьма отчетливо, резко, крупным планом. Предполагал  увидеть его эдаким степняком. Но увидев его... согласился с его внешностью. Как  будто мог он что-то исправить в облике агронома! Орлиный разлет бровей, а глаза беспомощные, голубые. Восхищала посадка  головы - прямая, гордая. Шея высокая смуглая от загара. Красивый осанистый мужчина. Такой тип мужчин  на Орловщине не редкость.
- А Виталий Геннадиевич жил рядом  с нами.
-Ну! Это когда же?- с раздражением спросил он.
- Тимирязевку он еще в пятьдесят пятом окончил. И сразу же сюда по зову сердца. Жили мы почти рядом. Он в Измайлове, на второй  Владимирской. Ходили мы на одни и те же  постановки, в ту же булочную  забегали, в ту же  библиотеку заглядывали. Но ни разу мы не встречались, хотя он ходил на мои концерты и... встретились здесь. Хотя что. Степь широка, а дорога сюда одна - здесь все встречаются. Если бы я очутилась двумя годами раньше, то могла бы встретить Гошку Кленова,. Консерваторию закончил, дирижерское отделение. Да мнения об  опере “Великая держава” Вано Мурадели не утаил. Его в МУР на проработку. Вправляли мозги - как бы от него ничего не осталось. Осталось.   И оставшееся занесло  сюда. Да какая  ерунда - высказал свое мнение? И в степном концертном зале оказался! Но он не из тех. кто сникает при первой неудаче. Задумал Гошка создавать симфонический оркестр. Нашла бы здесь и одноклассниц - они работали медсестрами. Теперь участся в медицинских институтах. В степь ведет одна дорога, но  из нее  обратной дороги нет.
-А я то думал, только в песках дороги нет. Как здесь в клубе-то?
 - Скверно. Молодежь  инертна.
- Да, их ругать не за что. Отдыхают -то как. Посмотрела , что  здесь творится... Пьют, сквернословят на всю катушку.А парни работящие.
- Что им остается делать? Ведь идти некуда вечерком. В кино? А что показывают? “Девушка с гитарой”,”Девушка без адреса”,”Девушка с кувшином”,”Девчата”. Потом неделями крутили:”Любовь с первого взгляда”,”Любовью надо дорожить”, “Возраст любви”. Сегодня показывали “Годы молодые”. Ребята объелись киношной любовью, правда, правда.
- Сочиняешь? - улыбнулся он и, сняв очки, близоруко уставился на жену.
- Не я. Мне Строгова, жена главинжа, поведала.  Говорит: любила в кино ходить, да перестала. Киномеханик пользуется тем, что зрители в основном скучающая молодежь и привозит что-то развлекательное. Теперь молодежь в клуб не ходит. Сколько же можно одно и тоже? После кино танцы, но какие танцы, когда девчат нет?  Но их разве что по комсомольской путевке... затащишь.
-Это можно. Девчата их умиротворили бы. Так, что ли? - Чуть иронично спросил Буторин.
- Ну, не совсем так, - возразила Анжела, раздеваясь: в кофте становилось душно. Она не могла скрыть своего недовольства, потому что  была не в состоянии понять  причин его иронии.
- Может быть, я тебя раздражаю?
- Шутки неуместны, - взволнованно прошептала Анжела. - Девчат в  городке  немало. Не выходят никуда. Чтоб  в клубе наступали на ноги сапогами, лапали,  говорили скабрезности? Да и  опасно...Все куда-то исчезают люди.И  приходится раскрывать тебе  эти тайны полишинеля? Мне жаль тебя, Коленька. Зачем тебе все это? Ты не слышишь людей.
- Зачем, зачем? А затем. Забыла, почему я здесь? Мы избежали унижения и клеветы.Может быть, я что-то сделаю?
- Ты сделай для себя, для меня, для сына.  Тебе надо идти в археологи.
- А там не бывает  пристрастий? Об одних находках можно умолчать, о других - трезвонить. Каково быть честным человеком в разделенном мире!
- И ты хочешь быть  вождем или пустым сосудом? Не выйдет.
И оба потом смущенно сидели за чашкой чая за кухонным столом тихо, задумчиво.
- Вот что, Анжела.  Оставим пустые слова. Тряхнем стариной. Подымаем школьную самодеятельность.
- С ума спятил!  Супруга  Буторина с мальчишками и девчонками водит хороводы? Ты же говорил: временно, переживем бурю и вернемся домой. Так стоит ли тогда...?
- Перестань, тошно. В конце концов бренчать для себя на пианино не имеет смысла. А ребят нальзя оставлять без присмотра. Иначе ими займутся пришельцы.
- А Геночку на произвол судьбы? Развивать его слух - это что по-твоему - пустяки?
- Ты уж поведи музыкальный и балетный кружки. А я с Александрой Владимировний поговорю об остальном.
- С учительницей? С златокудрой сказочной красавицей, заброшенной в  конуру. то бишь  школу? Знаю ее. Уж был разговор...
- Да, когда ты успела с нею увидеться?
- Сегодня. Пошла Геночку устраивать в школу. Директора нет. Захожу в учительскую. Кто-то спрашивает: Вы Буторина? Оборачиваюсь. Само солнце идет навстречу... Узнала я про нее и удивилась. Ей уже за тридцать, а еще не замужем, вся в делах, шкраб - не раб, не краб, но и не  женщина. Школа тот же монастырь...
- Неправда.Не встретила еще суженого, - возразил Николай Васильевич, - Александра Валадимировна согласилась помочь нам с организацией самодеятельности. Хороший режиссер из нее получится. Деятельная женщина, энергичная. Очень надеюсь на нее. Лишь бы нам начать. Анжела, где твое доброе слово и твоя воля?  Или ты  забыла свои слова:”Ладно уж, займись цветами. Выращивай цветы, где можешь, чтоб люди  восхищались. Лишь бы люди увидели это и задумались о красоте?” Нет?  Ну, Анжела, возьмемся за дело? Ну, конечно, Анжела согласна. Анжела всегда выручала.
- А оклад будет? -С самым серьезным видом спросила она.
- Анжела! - тихо воскликнул он.  - О чем ты!
- А кто будет варить, стирать кто будет? Домработницы или твои мифические тети? Сколько лет на тебя работала и на тебе - “Анжела!” - она с наслаждением передразнивала мужа, явно вызывая его на  игру. Она взывала о ласке, о которой он совершенно забыл за последние годы. Характер ее почти не изменился, нисколько не выровнялся, наоборот, время сделало ее нескладной, непонятной, замкнутой. И все же и все же, она оставалась все той же милой тиранкой, которая требовала, чтоб ей угождали, и презирала, если ей угождали.
- Анжела, значит, решено?- спрашивал он, да так, что невозможно  было отвечать всерьез.
-Завтра что ты будешь делать-то?- нахмурилась она.- Я хочу все знать...
- Пойду к людям. Голова трещит от непонятности. То Землянский грозит всеми чертями Новинцеву, то рабочие чуть было не избили главного зоотехника Дегтева. Землянский что-то затевает, а что - не знаю. Не забудь, утром напомни о Дегтеве.Что за дьявольщина? Хотят избить главного специалиста! Дошли до ручки. Хотели было рассмотреть дело на товарищеском суде. Но почему-то кругом молчат, Будто ничего не случилось. Замяли дело. Кто-то как  заглушкой прихлопнул? Только кто?
Буторин  не мог перебороть чувства зависти к этому неизвестному, который, не теряя времени, действует...
- Было за что.  Из-за жен... Он их соблазняет привилегиями.
- Анжелушка, милая моя... по тебе тоска моя...
- Соскучился, миленький, соскучился...
Она сняла с себя все,вздохнула полной грудью, водрузилась на милого, сближаясь страстно...
- О-о-о,моя девушка... ты б другому...
- Никогда. Почему ты так подумал? Не веришь? Ты мой первый и единственный...всегда желанный...
 За окном послышалась возня, потом раздалось улюлюканье, хохот, топот ног...
- Коленька, это те...
- Пусть бесятся, пусть... мы их не боимся, нет...

Глава 3
 
Их тут тысяча парней и девушек., привлеченных к политической работе. Агитаторы. У каждого десятидворки. Все было тихо.Проводили ли работу. не проводили- никто никому ничего.  Значит, никому до них дела нет. Есть дела поважнее. И вдруг свистают к секретарю! Ребята были удивлены и встревожены. Полуэктов в обычные дни не собирал никого. Разве что на проработку. А этот почему-то протрубил сбор. Значит на проработку?  Нет?  Тогда зачем?
- Зачем я пригласил не в клуб, а сюда...Клуб протекает. Что нам нужно? Выработаем план работы, - мягко возразил кому-то из приглашенных  Буторин, - нельзя же дальше блуждать без руля и ветрил. Прежде всего нужно хорошо изучить свою группу, чтобы агитация била в цель. О чем думает,  чем живет человек?  Знать это, и уже легче будет работать нам с вами. Хотелось бы узнать, кто сколько раз посетил свои дворы?
- Я всего один раз навестила, - вскочила с места Алла Ручьева, дочь Федора Ивановича, десятиклассница. Все устремили на нее взгляд, всех умилили ее наивность и растерянность, да то, как она тряхнула тяжелой косой от волнения, но преодолев робость, нервно рассмеялась. - Но я навещу еще.
- Я два разочка, - вставила работница бухгалтерии Любочка Кедрина, стеснительная дивчина.- У меня на участке все в порядке, не  беспокойтеся.
- Естественно, - улыбнулся Буторин. - Некогда, да? Не с чем идти? А вы? Интересно,- обратился к дальнескамеечникам,- как вы выполняете свое поручение?
- Заглянул на огонек к старожилам и затухла моя деятельность, - смущенно буркнул большой, похожий на таежника парень. - Нельзя  ли без агитации. Как-то жили...
“Где-то я видел его, а где? Ну и память!”- Николай Васильевич подтянул брови к переносице, напрягая память.
-Корнеев Антон, - подсказал таежник, и Буторин вспомнил, что  Антон помогал перевозить вещи, - какой с меня агитатор? Меня самого сагитируют. Ко мне попали одни зануды. Слушают меня, закатив глаза, а потом просыпаются и хитрыми  вопросиками в темень.Я барахтаюсь, как собачка в пруду,а они меня топят. С позором ретировался однажды. Шел убеждать, а обратно- разубежденный. После такого визита никуда не спешу.
- Брешешь, а к Строговым  кто ходит расфуфыренный?- просверлил тишину простодушный и нетерпеливый голосок Тольки Николаева, - понятно, в  детсад ходит. Сыагитировал-то с косичками...
Все закрыли рты, приложили руки к животам, чтобы не засмеяться, да Жизнев так пристегнул взглядом чистосердечного паренька, что все разом и опомнились. Корнеев горел рубиновым огнем.
Но почему так легко  вывели  из равновесия Антона? Но не эти шуточки смутили его, а нечто другое, несомненное вторжение в личное, интимное, уличение в  запрещенной ... “Ну что ж,  любовь”,- догадался Николай Васильевич, но  сделал вид, что он не понял ни прозрачного намека молоденького паренька, ни энергичного моргания улыбчивых глаз Жизнева, ни явного смущения Антона, провел твердым пальцем по списку.
-Светлана...
-Зорина, - тихо  промолвила девушка, легко поднимаясь с места. Буторин почему-то взглянул в упор, спохватился. - Хорошо, хорошо. Слушаю.
-Хочу злу добром отплатить. Не получается, - ринулась в наступление девушка, поднятая с места изумленным взглядом Буторина. - Ничего не принимают на веру. Это зло. Неужели все время их обманывают? Наверное, это так. Однажды они мне говорят:
- Что ты все ходишь и ходишь, манекенщица, что ли? Сама-то веришь тому, что говоришь? “Верю!” . Ты, Светлана, верь не своим словам, но.  Я им говорю: “ Я говорю то, что мне говорят”.
“Само майское утро встает,- пронеслась молнией мысль, - ишь глазастая, ишь какая смелая, не из “тутошних краев”.
Светлана оказалась стройной, изумительно стройной дивчиной. Одета очень празднично - в голубое в узорах  платье, которое, может быть, очень гармонировало с ее внутренним обликом, но не сливалось со стремительной, убегающей линией фигуры... Но цвет платья сливался с цветом ее глаз. Они отбрасывали голубую тень на мраморно-белое влекущее недоступное лицо. Огромные. Живые, с чуть лукавой задоринкой. Если смотреть в профиль, то угол глаза упирается в темень белым светом. Глаза не соответствовали внешности девушки - мягкие, нежные, нежные, они взывали о жертвенности. О беззащитности ее душевного мира! Но пусть! Пусть никого не смущает ее готовность на самый резкий, граничащий с безрассудностью порыв.
“Дивчина, конечно же, выросла среди неприхотливых, кудрявых, как она березок. Росла с ними вместе, как младшая сестрица..” Буторин не удержался от ..любопытства, от неосознаннного желания ...общения с интересным человеком, спросил лишь,  откуда она родом.
- Из Курганской области, - почти вызывающе , дерзко, не прощая нетактичности секретаря, ответила Светлана.-  С родителями все в порядке. А прадед мой даже жил в этих краях. Я очень прошу, чтоб  освободили меня. .. от этой нагрузки. От  агитирования. С меня хватит. Зорина в самодеятельности. Зорина в спорткружке.Зорина в эпидемиологической комиссии. Киньте камешек в небо , а попадете в Зорину. Загружайте тех, которые ничего не делают. Чтоб не правила бал вопиющая несправедливость. Одних загружают так, что обязанности  поглотили человека, а  других почему-то не беспокоят и они ходят гоголем и посмеиваются над нами: смотрите, активисты идут, подальше от них, ребята, от них так и несет скукой.
- Светлана, кому интереснее жить - тем, кто загружен до предела, или тем, у которых время уходит в песок?
 - Смотря чем  и смотря где? Жизнь в изгнании есть жизнь в изгнании. Но тем дороже жизнь. Сколько людей  разлучено, сколько семей  распалось! Что бередить раны? И потому  здесь не хотят вторжения в жизнь...Это реакция на...
-На что? - насторожился  Буторин, опасаясь ненужных  выпадов.
- Да на то, на вмешательство...- возмутилась было девушка. Но осеклась. Резко опустилась на стул.
- Зорина, зачисляю тебя  еще в санэпидемическо-оздоровительную комиссию, - Жизнев вытащил блокнот и сделал вид, что записывает, - назначаю главной.
В  полутемном кабинете, кажется, впервые  торжествовал молодой, задорный смех. Буторин наконец-то почувствовал какую-то уверенность в себе. Он был уверен, что правильно поступил, позвав к себе этих юных людей. Буря не страшна тем, кто в яростных волнах не потерял света маяка, кто не потерял  во мгле свою звезду. Буторин напомнил ребятам, что дворец культуры, который начали строить два года назад и который Ларион Соловейко с тоски окрестил Большим Театром, будет обязательно достроен. Однако надо бы помочь его... достроить.
-Директор не дает стройматериалы, - прояснил ситуацию Валентин Лесняк, поэт и редактор  стенной газеты, - пропесочить бы...Для дома отдыха начальства ...находятся стройматериалы. Справедливо?
- Конечно, все это хорошо, но неужели этот дворец культуры, и есть синтез культур, заменит мечети, пагоды, церкви? Мы придем, а вот другие... - обратился к Буторину  прицепщик Ким.
- А нельзя ли самим заготовить? В пятистах километрах от нас находится лесхоз. Поехать, договориться, заготовить, сколько можно и все дела! Заготовку начать зимой, когда лес можно вывести на санях. А сейчас- главное зябь.
- О, тоска!..- проронил кто-то.
- А как же ты хочешь? Умри, а зябь вспаши,  - выкрикнул все тот же Ким.
Буторин попытался выяснить, кто тут затосковал, но раздумал: успеется... Да и настоящего  песссимиста надо искать не здесь. А в кулацких выселках, в корейских  поселениях, в ингушских  окрайках.  Но там любое твое слово будет восприниматься как угроза. К ним надо идти с добрыми намерениями. И не тем, кто во власти. Парней и девчат надо к ним отрядить определить.
- Спасибо, ребята, что пришли. Ходить по дворам надо. Нам надо знать настроение людей. На следующую встречу приходите с предложениями,- сказал Буторин, завершая встречу . Он  почувствовал, что не нашел взаимопонимания,  более того, почувствовал настороженность и даже недоверие. К нему как к представителю власти? Тогда почему так неприветливы к Дегтеву? Ведь он никакой не представитель. Так что же произошло?
И вот Николай Васильевич направился на центральную ферму к вечерней дойке. ..чтобы  разузнать более подробнее о безобразном случае с Дегтевым.Ферма  вклинилась в территорию городка, заняла обширный сегмент его, тыльной стороной упиралась в небольшое озерко, берега которого укреплены дамбой. Расположил ферму на этом месте сам Кремлев-Аникин.   Решение-то его, но было просанкционированно  главком.
Многие по незнанию возвражали против проекта Кремлев-Аникина, хотели устроить... пляж. Пологий  берег усеян  прозрачным мелким песком. Но Кремлев-Аникин настоял на своем, когда  пришло время  реконструкции  всех поселений в связи с притоком  все новых переселенцев. Их уже достаточно, чтобы освоить континент, но у Кремля своя задача. Там посчитали, что в подбрюшье страны сведены одни недовольные. Их надо нейтрализовать с помощью патриотической части населения центра России. Поток людей не иссякает. Кремлев-Аникин все это предвидел - работал в центральном аппарате, - и пытался своими действиями нейтрализовать отрицательные последствия политики... великодержавного интернационализма. Не вышло. Тогда изъявил желание поработать со спецконтингентом. Ему была небезразлична судьба этих несчастных людей. Он должен успокоить их и снять с них напрасные обвинения. И помочь им обрести достоинство.Ускоренным методом исключительно стройбатовцами возводил саманные дома для семейных, гигантское общежитие из строительных отходов, а также ферм из камышита. Прежний опыт выдвижения и размещения мобильного контингента войск послужил ему добрую службу. Кремлев-Аникин многое успел. Все производственные объекты, возведенные им, функционируют. Как долго? Но пришло время их передислокации. Куда что? Куда переместить ферму? Не возводить же ферму у реки -  запротестуют экологи : нельзя загрязнять водоем. А озеро можно!? Прошла идея Кремлева-Аникина  рассыпать дома в излучине, в подкове реки, чтоб людям не ходить далеко  за питьевой водой. Вода в реке  оказалась отменной, а в озерке - довольно солоноватой. И бережок озерка стал  местом для птице- и молочной фермы. Сейчас веришь в логичность и разумность  идей  генерала, то бишь старого  коня, который борозды не портит. А тогда  кипели страсти, вспыхивали жаркие споры, сигналы шли во все инстанции. Кремлев-Аникин своевольничает! Ну поменяли бы на переправе коня. Что  бы получили?
Серебряным подносом блестит озеро. На подносе  мириады снежинок. Это утки.
На ферме какое-то опустение, приторная тишина. Коровы тучные пасутся за оградкой. Видимо, насытились  сочной травой. Иногда вздыхают. Потому - тишина. Только изредка эту идиллическую тишину нарушают  урчащие грузовики.
Но эта идиллия при близком знакомстве обернулась апокалиптической картинкой. Коровники...  напоминали полуразрушенную крепость. Они были возведены из шлакобетона. Но внутрь коровников войди невозможно. Закладывает нос и вязнут ноги в месиве... “Авгиевы конюшни”,- подумал Николай Васильевич, неожиданно погрузившись чуть ли не по колено в навозную жижу. Из всех коровников только на одном следы механизации. Вагонетки с навозом выкатывались с помощью электричества и здесь в просторном пролете коровника было более или менее сухо и светло.
-Вагонетки золотые,- возразил моторист, - в копеечку обошлись спецхозу. Строгов ставил. Но деньги-то не спецхозовские, государственные, что их считать.
 - С падежом скота не знакомы...- констатировал  Буторин.
- Если не считать, что в эту весну пали одни телки, да в других коровниках  не встали с бетонного пола элитные коровы. После случки.Мы людей не жалеем, а тут животные!
- Вагонетки, действительно, золотые, - повторил Буторин.- а как с кормами?
- Как бог даст, - уклончиво ответил моторист,- идите в сеновал, поймете. А впрочем, какая разница, есть ли там корма? Нет кормов,есть корма, люди получают свои гроши и ладно. Могут люди и срок получить за халатность.  Евгений Павлович, правда, никого не уволил. Но может, поэтому при нем все суетятся, особенно молодые доярки. Корма, сливки от Евгения Павловича. Не все , конечно, привечают. Пришли две немочки, три кореяночки, две хохлушечки, как пришли, так и ушли, не понравились им порядки на ферме. Так что такой показной энтузиазм возможен при таком начальстве. Вы начальство, а у вас нет ничего, кроме слова. Берите под свое крыло все...
- Хорошо. Хорошо.
“Буторину вдруг вспомнилась беседа в райкоме, которая изменила его взгляды на наши реалии. Человек бьет в точку, как сказал бы Канаш Есенович, мы стержень, ось системы, хотя тогда возразил; мы не “приводные ремни”, но горючее системы.
- Ну, знаете ли, может быть. Но мы строим самое гуманное общество, от каждого по способностям...
- Но встречаем по анкете!
- Созидание - это и селекция...”
 Николай Васильевич , чтобы не терять времени зря, направился к стогам, огороженным земляным валом обмахивая шляпой лицо. Выдался щедрый теплом осенний денек, даже можно сказать знойный. Все живое радовалось. Звенело. Шумело, пело. Наслаждалось щедрым даром осени. Но стога были похожи на грибы белые. Бока их обглоданы животными. Макушка поседела от дождя и солнца и старости. Стога прошлогодние! А падеж телят случился в прошлом году!  А стогов прошлогодних  Буторин насчитал девять, сбился со счета.Решил обойти  целые стога и вдруг замер  от неожиданности. За дальним стогом слились две тени. Это были влюбленные. Страстно влюбленные. Обнялись и покачивались в такт музыке страсти. Услышав шаги, женщина, постанывая, выскользнула из объятий, в беспамятстве поправляя распахнутое платье. Мужчина с явной досадой уставился злыми глазами на Буторина. Какого черта! Застегивая штаны, мужчина хмыкнул, будто хотел сказать, что ему, мужчине, очень помешали. Буторин остолбенел, когда в рассерженном мужчине он  признал не кого иного, а Дегтева Евгения Павловича!
Буторин опомнился и быстренько удалился, покраснев до корней волос. “Любят друг друга, а встречаться негде. Я им помешал. Я всем мешаю...Но видно, что воруют любовь. Кто это девушка? Кто это замужняя женщина? “
Скверно стало на душе. Угораздило стать невольным свидетелем ворованной любви, а может, не любви вовсе? Может быть. Тогда это бытовая распущенность. Тогда это...предмет для разбора!
Горячая  догадка ударила в виски: может, за эти проделки и хотели “опустить” Дегтева? Ведь это же самое  отвратительное воровство. А если все же не воровство? А если настоящая любовь? Пусть даже любовь...Растоптать бы их как тараканов. Но почему?Да что же это я?
Николай Васильевич спешно ретировался из пределов фермы, в свободное пространство, в поле, наполненное иными видами. Иными звуками.
“Зачем меня загнали сюда? Чтоб я тоже опустился на дно? Скорее б догадались, кто я и зачем я здесь. Я должен отбросить сантименты. Я же идеологический боец, не размазня какая-нибудь....”
Он возвращался к себе домой под свист и смешок...

Глава 4

Трактор надрывно урчит, едва волоча за собой пятилемешный плуг. Тугой пласт земли изворачивался, но не переворачивался под воздействием стального лезвия. Все та же залежь, тянется за плугом желеобразная борозда.
Вдруг трактор почувствовал какое-то облегчение или силы в нем прибавилось, рванулся вперед быстрее обычного. Отчего бы это? Долго ломал свою голову Валентин Лесняк над  интересным вопросом. Интуиция подсказала ему оглянуться назад. На ленте борозды - нераспаханная  нить. Лемех один отломился от плуга и торчал на обрыве борозды черной корягой. Вон  оно что! Не везет Валентину и все. Уже второй раз такое с его плугом. В первый раз  трактор Валентина напоролся на камень. Своротило стойку лемеха. Целый день Лесняк потратил только на то, чтобы выпрямить стойку. А теперь вот и вовсе  придется заменить плуг. А  где найти плуг?
Валентин заглушил двигатель. Не зная, что и предпринять, засунул дрожащие руки в карман комбинезона и задумался. Обратиться к  завгару Овсюгину, чтобы тот помог  подыскать плуг? Или  договориться с завскладом  Юн Ха Сиком, как-нибудь договориться. Только как к нему “подъехать”? Хотя просто так и на хромой собаке не подъедешь... Юн Ха Сик человек сложный, осторожный. При переселении или этапировании он потерял семью ( его везли в  другом эшелоне в другом направлении по особому распоряжению  наркома Ежова)  и до сих пор ищет и не может найти ни жены своей, ни сыновей. Время идет и этим живет. Ведет не монашеский образ жизни, зачастил в татарское поселение, видели его  с молодухой Зулейхой.  О ней слухи всякие ходят. Были женихи, но все они исчезли. Не умели таиться. Ага, встречается с дочерью бая? И первый жених уж далече. А последнего  на Колыме успокоили за национализм...Сколотил артель из своих и доказывал:”Чем мы хуже?” И Зулейха осталась вековухой. И встретила горемыку...Две горемыки нашли друг друга...Конечно, таятся. Люди немолодые. Стесняются показывать свои отношения. Однажды все же  достали его. Лесняк  не стал ничего выпытывать, но  видел, но  слышал.Ребята подшучивали:
- Ха Сик, мягка была перинка? Это  не на колючем заграждении лежать, а?
- Понимаю, тебе не мои ответы хочется слушать,- усмехнулся он, проведя заскорузлой рукой по седому виску(волосы начали седеть с висков).Улыбка исказила его испещренное сине-красными тотечными рубцами цвета сосновой коры лицо.-Тебе хочется знать, как оттуда возвертаются...
 
-Ну и каково воскреснуть?
-Лучше бы не воскреснуть...
Ха Сик участвовал в штурме Волочаевской сопки  бойцом корейского отряда в составе Народно-революционной армии Блюхера.  Первая атака захлебнулась. Не удавалось подняться на вершину сопки из-за  колючего заграждения, за которыми окопались японские пулеметчики. кинжальным  огнем сметавшего все вокруг. Ха Сик встал  во весь рост, рванулся к колючему заграждению  и лег на него, по ним промчались атакующие. Сопку взяли. Восьмерых  бойцов корейского отряда, легших на колючую проволоку и умостивших своими телами  проход  к  огненной сопке , похоронили  в  братской могиле. Пришли провожать в последний путь погибших жители  освобожденной Волочаевки.
-Боже, это Ха Сик!- вскричала старая женщина, признав в погибшем своего сына... И увезли на конной подводе бездыханное истерзанное тело  Ха Сика домой. Омыли его, одели во все чистое, в гроб поклали, оплакали,  повезли к фамильному кладбищу, а он...ожил! И вернулся в свою часть. .. Но спустя пятнадцать лет припомнят ему то восхождение на заграждение. “Вы хотели перебежать к японцам, вы предатель”, - предъявят ему в  НКВД  надуманное обвинение и  уволят из рядов Красной Армии .Ха Сик опомниться не успел, как очутился не в горних высях, а в Арыси! Ни родных, ни близких не нашел. Решил искать, покуда жив... Но его нашла Тройка..  Рассмотрела его темное прошлое в течении пятнадцати минут и  приговорила к высылке на двадцать лет в Воркуту ...добывать Родине уголь. Но после кончины Сталина  пересмотрели его дело.И  вновь, после условного освобождения,  поедет в Казахстан, потом объездит всю Среднюю Азию в поисках пропавшей семьи. А теперь он на границе Казахстана и России, в Заишимском... Увы! И здесь он не нашел  своих родных. Значит, такая выпала на его долю судьба. Так было Богу угодно...
“Так же и меня  обвинят в порче народного добра. Не смотрел за плугом, как будто у меня еще пара глаз на затылке!  Ерунда какая-то. Ладно, будем думать... Не буду подводить  Ха Сика.”
Пугала гудящая тишина, она терзала  его  сердце.  Казалось, остановилась...жизнь, омертвело все вокруг. Но это не так. Слышен скребущий полет птиц.
-Ну, ее, поэму о времени, - рассердился на самого себя Валентин, - трактора ломаются, бригадир ругается.  Не жизнь, а бессмыслица... А маникюрить, напудрить, как девчонка, наводить тень на плетень не могу и не хочу. Не могу  кривить душой. Если б каждый не покривил душой, то не было того, что есть. С кривой душой не понять ничего, не понять красоты  духа. А   без правды не понять красоты,  смысл жизни...
Тишину и  его тихие размышления прервал частый клекот мотоцикла.
“Наверное, Зорина, - подумал он. - Она.”
- Тебе глубина вспашки  нужна. А я должен расхлебывать...- в раздражении крикнул Валентин.- Теперь какие претензии?
- Опять тебя угораздило?
Светлана была в синем комбинезоне и пышной ондатровой шапке, в кирзовых сапогах, она шла по свежевспаханному полю, по колено проваливаясь в гребнях  пластов.
-Валя, не огорчайся. Это все! Последняя ладошка. Дальше осваивать нечего. Осталось примерно сто гектаров целины. Понимаешь, всего ничего. А глаза мозолят.
- Я понимаю, но мне за простой... И эти нормы. Не верят человеку и потому вводят нормы. И мне не поверят, что я тут не баклуши бил. Вон сколько валунов я извлек...
- Вижу.  Выпишу отдельные  наряд.  А как же ты хотел? Чтобы все было гладко? Так не бывает.
- Я этого не говорил. Но вообще я здесь временно. Заработаю стаж, поступлю в  какой-нибудь институт и прощайте, скалистые степи.  С меня хватит. Но я должен заработать и на дорогу. Это по две нормы в день.
-Ты можешь и три нормы выполнить, но в бухгалтерии не пропустят...
- Это я знаю, сделаешь за троих, а получишь за двоих. Везде обман. Дядю моего приговорили к десяти годам без права переписки, мы ждали его все десять лет, а все было напрасно. Тебя дурят, а ты киваешь головой.
-Не горюй, Валя, я придумаю что-нибудь. Хотя плетью обуха не перешибешь. Ты же знаешь, в бухгалтерии не одни дурни сидят. А уж Загребин...
-Ты смиренно приняла удар судьбы.  Или судьба у тебя такая? Ты так красива, что  ты независима, тебе все равно...- шутливо-горько  высказался чумазый Валентин.
Он  не хотел льстить девушке, но невольно льстил ей, потому  что она  в глубине души хотела услышать такие слова. И не важно от кого, от Валентина тем более... Он уже вторую осень здесь. Нигде дольше сезона не задерживался. То его выставляли за дверь. То он сам хлопал дверью. Всяко бывало. Но в Заишимском, куда его  направил участковый, Валентин решил остаться еще с годик. А там видно будет. А как же институт? Отложил, отложил на неопределенное время. Собственно. В какой институт податься?
Дело в том, что его привлекали лаборатории физического института, где ищут пути к высоким энергиям, астрофизика интересовала, хотелось и в лесотехнический - одеть голые степи в зеленое платье. Мечтал и в литературный попасть - душа его на взлете от близости с природой , но пока исторгает она словесные высверки...Толком и не знал, чего хочется. Когда победит одно из желаний - тогда к порогу того или иного  института. Образование не убежит, оно идет за любознайкой. И вот в сердце застряло шило...
И боялся признаться в этом даже самому себе. Сказал себе: не обращай внимания на боль, чтоб зарубцевалась рана. А может то, что щемит, и не рана вовсе?  Ведь здоровые люди иногда внушают себе болезнь. Вот зарубцуется  в сердце рана. Но шило пробивалось -пробивалось наружу - и он умирал  то от пронзительной грусти, то от  неуемной радости, а то и от  хвори души, как шутливо признавался он  исповедальному дневнику.   
А вообще-то жил, как  бог даст, не торопя свое время. Он смутно кого-то любил. Но любовь не была обозначена  и  была без имени. Пришла пора любви, и он любил...любовь. Все девчонок любил, в снах своих легко покорял их трепетные сердца, легко отвергал, аж стыдно за себя, за свое донжуанство. Может, это болезнь? Заметит  томную  Сарру, да чернобровую Ын Ди, да златокудрую Марусю , да  белокурую Эльзю , душа замирает. Кому, кому  сказать слова, исторгнутые из сердца  человека, познавшего  настоящую любовь:”Я помню чудное мгновенье Предо мной явилась ты Как мимолетнее виденье Как гений чистой красоты”?  Но его  заботило и кое-что . Во сне он страстно  любил Нюрку из спецхозовской столовки, ее  оттесняла какая-нибудь Эльвирка или Рамелка. Ну и  имена пошли! Каждый родитель стремится  дать своему чаду необычное имя, новое имя, единственное имя. И вот  мама Даздраперма  и папа Мэлс ( имя , составленное из первых букв  фамилий  вождей пролетариата) нарекают свою дочь Коммунарией! Стихов ей никто не посвятил. Задразнили в классе  Коммунарию, что она убежала из школы.
И внезапно на горизонте его чистой мечты воссияла Светка. Кроме имени ничего в ней  особенного. Ну ничегошеньки. Так себе, внушал он себе. Заурядная. Обычная девчонка. И внешне и душой... Она - одна из миллионов, и ее особенность - одна миллионная... Чем больше “снижал” ее с “заоблачных небес”, тем больше тревожила она в минуты пробуждения, в минуты “просветления”, когда он  бывал искренним и ранимым.
-Эх, Светка! Тебе бы надеть платье из нейлона, взять книгу в руки, пройти к беседке. Ты  не  Дездемона, которую не может простить ревнивый Отелло, ты  даже не Лаура, правда, облаченная в спецовку, ты  просто наша, своя...Где-то нелепость, а у нас реальность, которую мы должны воспевать.
-Скажешь!- Светлана горько улыбнулась. Большие глаза ее поволоклись туманной мглой. И сквозь мглу загадочно фосфорились зрачки, как светящиеся часы в темноте.
- Я тебя обидел?
- Какая Лаура? И Дездемона мне сестра, но не подруга, - отдаленным, словно из глубины идущим шепотом промолвила Света, - она представляется мне жизнерадостной, сильной, борющейся за свое счастье.  Я только грустная...
-Что может развеять твою грусть? Ладно. Насчет Дездемоны  ошибся. Ты россиянка, - продолжал Валентин. - и твое место не здесь. Да и я тоже чужак чужаком. Но почему мы оказались здесь? Попытка обрести свободу в зоне. Вскорости и здесь будут дышать в затылок.Вспомнишь об этом. Я понимаю стиляг, но твоя спецовка жжет мне глаза, - полушутя признался Валентин. Он невольно закрыл глаза. На один сладкий миг. Кометами пронеслись мысли в туманную глубь прошедшего, ярко высветив одну из живых фресок, вызывающих смятение чувств. Передать это только мысленным взором было душевно трудно.
-Если вы художник или скульптор и вы мечтаете создать образ Юности, Весны или Поэзии, то приезжайте в  край лесов и песков, сполохов и бурь, и прямиком в  дальнюю шестую...то есть  бригаду. Выйдите ясным днем в поле, подойдите к одетой в облако березе, стоящей на ковре хлебов в печальном раздумьи. Вначале вам непонятен холодок неба и неласковая немота хлебов. Но, вот придет сюда дивчина. Она в голубом платье и газовой косынке. Станет навстречу ветру, расправив юную стать свою. Запрокинет в небо задумчивое лицо. Снимет торопливым движением рук невидимую косынку с кудлатых кудрей и замрет. Распустятся непослушные колечки волос и заструятся светлыми волнами. И слезы катятся по щекам. И тогда оживает природа, всемилостивая природа. Вы увидите другое небо, нет, не небо, а волшебный купол, освященный теплыми лучами...
Пронесется ветерок по ресницам колосьев... О чем-то шепчут колосья. О чем? Они доверительно поведают о  небесной благодати, о красоте земной жизни...
Хорошо б прислушаться к ласковому шепоту хлебов и раствориться в неизъяснимой грусти. Но девушка, словно почувствовав легкую изморозь тревоги, зябко кутается в косынку и уходит.
Ушла вдаль девушка, но осталась навеки  в ваших мыслях, памяти...
- Спасибо, Валя, за  добрые словыа. - зашептала Светлана., - прошло больше года. Тогда мне исполнилось  ровно девятнадцать. Встречала свои именины. В окружении хлебов. Это был мой первый хлеб, своими руками взращенный...
- Ты  одна на свете? - спросил он.
- Одна да не одна, - промолвила Светлана. - По всей земле родня. По матери я Ермакова, а почему? Предки мои служили в отряде Ермака. Но если по родословной. А по прошлой жизни я фея из фиорда,- произнесла она, улыбнувшись. - Только никому об этом, ладно? Узнали об этом мои местные однокурсник, так как от прокаженной. Как же! Гунны прошли, Сибирское ханство осталось. Ермак пришел - не осталось от Сибирского ханства даже названия.
- Почти земляки. В последнее время забросило меня в Новосибирск. А сейчас  мы между Кокчетау и Темиртау, между  небом и землей. Буравим землю и буравим небо ракетой! Порхаю я ,как бабочка, как гнус. Что ни на есть как отрицательное природное явление.
-Неправда, Валь, неправда!- воскликнула Светлана.
- Правда-правда, тля, насекомое. Но любой человек стремится к хорошему, хочет быть хорошим. Мне надоело ходить в подозрительных типах. Участковый так и обозвал меня - подозрительным типом. Не дает покоя.
- Тот, кто создает стихи, разве может быть таким человеком?
- Это ты так считаешь. А эти тени не унимаются, хотели статью припаять, да я ухватился за комсомольскую путевку. Путевку выдают не каждому встречному-поперечному. Но я, конечно, тип еще тот. Не веришь? - спросил он.
-Ну вот не знала...
Он  неожиданно привлек ее к себе и поцеловал в  калиновые губы. На весь вдох. Она вырвалась:” Считай, что я  тебя я просто не знаю”.
Светлана сникла. Ушла душа в уголочек потайной. А потом исчезла и сама...Света.
Валентин почувствовал, как холодит щеку, будто от смерча. Первый украденный поцелуй в жизни. Он был безмерно счастлив. А она? Она мечтала, грезила, наверное, чтобы этот поцелуй был залогом счастья. Обманулись ее надежды! Так ей и надо!
“Украл чужое  счастье. Все равно что обесчестил. Скверно”,- раскаивался он втихую.
Провожал  печальным взглядом оскорбленную им девушку, все больше, все сильнее осознавая, что горькой была эта встреча с мечтой. ..и  увидел вдруг Буторина.
“Вездесущий человек. Он любим,- подумал Валентин.- И зачем он здесь?Приглядывать приставлен за всеми? Так кто же мы? Рабы? Заключенные? Ему, наверное, сообщили обо мне. И жена его отягощена этим? Вот нелепость. Или все по закону цепной реакции?..Нельзя выйти из круга.”
- Валентин, здравствуй,  - Николай Васильевич пожал черную от мазута  и пыли руку тракториста. - Я тебе вот что скажу. В городке открывается филиал политехнического института. Я со Светачевым разговаривал. Уже есть решение правительства. Можно и сейчас подавать документы. И ехать в Дубну незачем.
- Это вы со Светой сейчас придумали?
- Это жизнь подсказала. У нас тут безработных профессоров и доцентов на два университета. Землянский и Светачев добились открытия филиала. Если так дело пойдет, то мы станем государством в государстве.  Так что готовь документы ...

Глава 5

Анжела в последние дни погрузилась,углубилась в себя, в созерцание, как  монахиня, старательно изучая себя как личность. Тревожилась. Доставала откуда-то медицинские книги. Церковные книги, находила все новые и новые подтверждения своим тревогам и опасениям.
-Я чувствую в себе какую-то греховную тяжесть, - говорила она шепотом мужу. - Уйти из -под света рампы  за кулисы,  н е  исполнив того, что  должна исполнить, грех тяжкий. Вчера ночью во сне  явился  Ясный и упрекнул меня. Я склонила голову...
- Ну, Анжела, - отмахнулся он. - Говоришь глупости. На работу  тебе надо. Присмотрел вполне приемлемое . Почему бы тебе не пойти завклубом? Тебе и приход, тебе и сцена, скучать некогда.
-С ума сошел. Или шутишь? - испугалась Анжела.
-Шучу, конечно, - мгновенно согласился он.
- Я должна работать? Я не должна работать. Это те должны работать, кто провинился.
- Тебе не знакомо слово ностальгия?
И однажды он застал жену горько плачущую. В чем дело? Кто обидел ангельскую душу?
-Читай, - И Анжела подала мужу толстую книгу в матерчатом переплете- “Пороки сердца”.
Он как бы взвесил двумя руками тяжелый фолиант и заразительно засмеялся.
- Докопалась до пороков. Умора!
- Да, у меня с сердцем что-то. Не веришь? Проверь.
-Что же будет-то? Я вижу, что будет. Ты ни с того ни с сего распрощаешься со светом. Реквием Моцарта заказать? Или ...
-Все шуточки, глупые шуточки. А скажи, почему я так быстро полнею? Видишь, за год как расползлась.
-Может быть, ты ...беременна?
-Ты же знаешь...Теперь мне годен только черный цвет. А я люблю светлый. Надела светлое и перепугалась. Квазимодо. Толстею. Старею, линяю .Жить не хочется...Понимаешь?  Мне незачем жить...
- Ну, совсем раскисла...- Николай Васильевич внимательно посмотрел на молодую жену свою. И чувство восхищения переполняло его. Анжела в темнобордовом платье на бретельках, оставляющем открытой красивую высокую шею, казалась молоденькой учительницей, идущей на свой первый урок. Поэтому  была излишне строгой и серьезной.
- Ну-ка, ну-ка. Измерим талию. Смогу ли обхватить,- Николай Васильевич озорно набросился на нее. Перехватил ее еще по-девичьи упругое тело и прижал  к своему внезапно набрякшему телу. Мутилось сознание от прилива горячей нечеловеческой любви и нежности к этому единственному в мире милому родному близкому существу. Потемнело в глазах. В белом тумане он поискал и нашел ее тоненькие, детские губы и бережно поцеловав их, отпустил ее, ускользающую из его объятий.
- Коля, поедем летом в Москву.
-Поедем, - кивнул он.
- А в Ригу?
- Поедем, - произнес он.
- А в Крым?
- Поедем, - поддакнул он.
-И чего ты все поддакиваешь и поддакиваешь? Значит, никуда мы не поедем. И в Москву не хочется. Потому что везде и всюду одно и то же, - вздохнула она. - Так и так умрем дождевыми червями. Зачем и для чего живем? Ты вот для чего живешь? Для блага народа. А каждый человек живет для чего? Из любви к жизни? Ну если для себя, то вообще для чего?
-Отдам жизнь, если потребуется...
-Почему ты для других живешь? Потому что  тебе так хочется. Опять же для собственного удовольствия  и самоутверждения. Для меня удовольствие прозябать здесь! Для меня удовольствие воевать с тобой на словах! Да я лишена и этого . Тебя не вижу неделями, разве что перед сном ты промелькнешь в окне. Геночка - вот весь свет мой, весь мой мир. Я для вас и живу, вами и живу. А сама для себя? Для себя ничего не остается. Геночка в школе, ты на работе, - в эти часы я в каком-то безвоздушном пространстве. Пусто на душе  в эти часы. Оживаю я только вечерами. Когда вы дома. А теперь лишена и этой малости. Ты ночуешь где-то. У людей пропадаешь.
-Виноват. Анжелочка...не надо жертвы. Мне не надо счастья, которое требует жертв. Прости...
- Какие жертвы? Вот Жунусбековы должны пожертвовать пятьюдесятью баранами за счастье сына. Алибек сватается за Чолпон.  Это целая отара. Слухи ходят, что Землянский  извел эту отару.
- Да, Василий Степанович круто взялся за искоренение феодально-байских  порядков.
- Алибек-то каков! Закончил университет, стыдно бы покупать жену.
- Если обычай такой! О калыме у нас будет разговор в ближайшее время.
- Спеши, а то свадьба расстроится. Я встречалась с Чолпон. Говорит, что приемные родители не отдадут ее за Алибека, если не будет выплачен калым.
- Я  встречусь и с родителями Алибека и с родителями Чолпон.
- О том, чтобы нарушить обычай, и речи быть не может. Будь деликатен. И не выдавай меня. Чолпон призналась мне по секрету.
Гримаса боли исказила на мгновение его  лицо. Ему вспомнилась тайная встреча. Тайная беседа в одном из кабинетов на Лубянке. Господи!
- Вы любите свою жену, сына?
- А как вы думаете?
-Думаю, что да. Вы, конечно, счастливы. И чтобы ничто не омрачало ваше счастье, от вас требуется символическая  помощь...
-Если символическая помощь, то,  конечно...
- Вы хорошо знаете Геннадия  Исааковича Борина?
-Он мой друг.
-Напишите всю правду о нем. Он ведь против нашей системы, особенно ее основы - партии?
-Никакая критика , даже конструктивная, невозможна?
-Какая критика? Вы  что?  Горазды  охаять все и вся, как чужаки!
-Это потому, что читал он вот такие стихи:
              Слава Богу, чужой.
              Никого я здесь не обвиняю.
              Ничего не узнать.
              Я иду, тороплюсь, обгоняю.
              Как легко мне теперь
              оттого, что ни с кем не расстался.
              Слава Богу, что я на земле без отчизны остался..?
Буторин не дочитал стихотворения Бродского, разрыдался...
-Пора бы  остановиться. Вы учились с... Ким Вон Силем. Знаете, что его  родной брат  осужден за  приверженность к младокорейцам? Младокорейцы  сочувствуют японцам, то есть нашим вечным врагам. В Маньчжурии существовало  в древности  государство Чосон. Вот  японцы  создают  там марионеточное корейское правительство, чтобы  закрепить  захват  территории. Враг многолик.
-В человечестве не должно быть вечных врагов. Ну а  если сын за отца не отвечает, то тем более брат за брата.
-Разберемся. А вы помогите разобраться нам. Напишите поподробнее о Борине и Ким Вон Силе.
-Что касается Борина, то он отдавал  приоритет  личности.Он за  силу фактов и против навещивания ярлыков.
- А что скажете о Ким Вон Силе?
-У меня не было никаких отношений с ним.
-Я спрашиваю не о ваших с ним отношениях, а об образе мысли. Он ведь говорил о Корее?
- Разве это предосудительно? Он говорил о России, как о своей Родине. А Корея -  его историческая родина.Он не отделял себя от России.
- Это ложь. А вы напишите всю правду о них.
- Хорошо, напишу все. Все, что знаю...
Написал. И забыл об этом. Заставил себя забыть... Нельзя интересоваться теми, на кого  были наведены  стрелы  различных справок. Это плохая примета. Люди заранее прощали такую забывчивость. Только Буторину не верилось, что ему  простятся  его  тайнописи.
“Когда-нибудь счастье, которое требует таких жертв, обернется горем. Но я переиграю  всех...”
-Что прости? Давно замечаю, что и ты не в своей тарелке.
“Надо ее на работу устроить. Дико же, дико: она в тюрьме, домашней тюрьме. Надо немедленно вывести ее из домашней  неволи,- мысленно сокрушался Буторин, - все не выкрою для нее времени. Она же чахнет от недостатка кислорода. Эх ты, человечище! Какое  там, чудище! А еще - “люблю”, - уж больно сюсюкаешь. А по-настоящему помочь не удосужишься. Идиотизм. Если захотел бы устроить ее на работу, то не сюсюкал бы, а  нарисовал бы широкую картину, перспективы внутренние наметил бы. А она доверчивая - сразу согласится. Едва выслушав. Но откуда эта  всепрощающая жалость к ней?”
Он не  представлял ее -то работающей в задрипанной конторке. И все же и что же? Это  надо же, она в жизни еще ни где не работала. Если не считать за труд стажерскую практику в какой-то филармонии. Виноват во всем этом, конечно, он. Недалеко и тридцатилетие. Через три года она четвертый десяток разменяет и все вне человеческой деятельности. Конечно, одичание. Вот откуда разные неврастения, самомнения, самовнушения. Да, это он загубил ее лучшие весенние годы. Играет замечательно. Поет прекрасно. И в неволе!
Прочили ее не куда-нибудь , а в  Росконцерт. И держал он будущую любимицу публики в домашней клетке только потому, что  таким образом  оберегал свою любовь.Он сознавал, что подло держать соловья  в клетке из эгоизма, ревности и злости. Я бы на ее месте  плюнул  на все и ушел. Она женщина терпеливая,- живет надеждами! Не может на такие резкие переходы ...Сложна эта вещь - жизнь. Как ее понять? По кусочкам? Из этих кусочков невозможно составить даже мозаику...Представление кое-какое о жизни получится, мозаическое представление.. Значит, кусочки...
“А что же представляет собой завгар Овсюгин?”- неожиданно сильно завладела им навязчивая мысль. И чтобы отвязаться от нее,  пришлось прояснить ее. И в самом деле: кто такой Овсюгин? Почему,  каким образом он здесь? По собственной воле или... по решению особого совещания, тройки, отдела исполкома? Похоже, что не по собственной воле...Но добровольно-принудительно!
“Чтоб не оказаться по чужой воле.”
Глава 6

Завгар Овсюгин Ефим Михеевич, ненадолго задержавшись после работы, засеменил домой... прихватив с собой канистру с бензином для собственного мотоцикла. Он одет в дешевый помятый костюм, кепка по самые брови. Стоптанные ботинки. Он “косил” на работяг. Стоит вглядеться в него попристальнее. Он бы выглядел красивым, если б не небольшое нарушение гармонии в пропорции...тела. Длинные, будто вытянутые руки и ноги,  несоразмерные для среднего роста человека. Фигура худущего подростка.  Маленькое длинное лицо, словно раздавленное железными тисками, удлиненный с кривинкой нос, острый подбородок, тоненькая шейка, будто вытянутая  из тела. А походочка. Интересная у него походочка. Ходит Овсюгин вприпрыжку. Да уронит тяжелую голову на впалую грудь: тонкая шея не удерживала тяжести головы, которая никак не могла принять вертикальное положение,поэтому глаза Овсюгина всегда смотрели на свои и чужие ноги. И не только. Они часто находили в земле копейки, даже царские. Времен Ивана Грозного, Тимура, наверное. Уроненные забывчивыми людьми. Вострые глаза выискивали в земле разные шпильки, расчески, брошки, платки. Конечно, как пройти мимо! Останавливался Овсюгин, поднимал эти ненужные ему предметы и недолго терзался. Отнести ли в контору или сообщить милиции? А вдруг засмеют: мусор собирает! Но не пропадать же добру! И решив эту сложную дилемму в пользу нашедшего, он прятал во внутренний карман  все найденное.
- Вот  какой народ рассеянный, - сердился он, ругаясь про себя, - все  на грех наводит! Искушает. ..
Действительно, что за люди!  Сам он никогда  ничего не терял. Ни одной мелочи. Только придерживался одного правила: каждое утро заниматься физзарядкой - это благо, не надо тратиться  на таблетки, чтоб всегда быть в форме! Чтоб сознание оставалось ясным и оберегало  от о всякой нечаянной оплошности. Он готовился к достойной смерти.
Конечно, надо быть не только зорким, но и осмотрительным.В жизни много хороших людей. Но  немало плохих. Завистливых, от которых можно ожидать сколько угодно подвохов и подсечек.
А Михеичу не на кого и не на что было надеяться, кроме как на самого себя, на собственную коробку, которая, конечно, не мякиной набита.  Неужели это ничего не значит? Разве это  совсем безнадежно? Он так не считает. Тем более что, у него недавно, после смерти Сталина, затеплилась мечта, укреплявшая его дух. Забрезжил рассвет.  Ведь преемник  вождя, чтобы утвердится, должен если не отличиться, то должен отличаться от предшественника. Сурового царя  сменял тихий и незлой. Всегда так было. С уходом сурового вождя появилась у Михеича надежда, что надуманное дело о подрывной деятельности закроют и он сможет сам распоряжаться своей судьбой. Мечта, мечта. Да, мечта. Какой же серьезный человек без мечты?  Мечтать никому не вредно...Да и мечта его - самая безобидная, никого она не задевала, но никого и  не трогала. .. за душу.  Мечта его не простиралась до небес, а была вполне конкретна, обыденна. Это - построить дом с терраской и мансардой. Но увлекшись, мечтатель  нарисовал и построил в пространстве памяти роскошный особняк. Овсюгин часто видел этот особняк во сне. Замечательный особняк  в оригинальном стиле. Черепичная крыша. Веранда вся из стекла, толстого, небьющегося, по крепости не уступающего авиационному стеклу.
Вот  он с замиранием сердца поднимается по ступенькам в дом. Светлая огромная веранда с массивной входной дверью. Хорошо отделаны двери, все двери.. Эта  филенчатая дверь - в кухню. Откроешь  створчатую дверь и попадешь в спальню, где на широченной тахте , разлегшись как иранский шах, можно попивать кофе и почитывать Апулея. А вот стеклянная дверь в детскую.  А вот двойная дверь с золотыми ручками  в его кабинет. Створчатая дверь в  залу, где можно было бы принимать гостей в торжественные дни.  Такой особняк  был у деда, да отняли в восемнадцатом году. С тех пор Овсюгины не имеют своего угла...
Пора зажить по-человечески, а не по-кротски, ради этого не надо особенно жалеть себя и семью тоже. Старшие сыновья выросли. Встали на ноги, должны теперь помочь отцу родному. А ежели не помогут?  Сыновья не сами по себе. И как-то возмутился на самого себя Михеич, что не сделал кое-какие сбережения. Все сорился. Носясь по белу свету. Разорил отцовский дом, распылил все  им накопленное...  после всех имущественных споров с властью. С государством не судятся, с ним борются. Забрали все, и что же? Овсюгин ведь не жаден от природы, делился  добытым, да и  к нему плыло в руки и он прихватывал, а где хранить добро, когда не знаешь, где проснешься завтра. Но все. Вызрела мечта, и ее надо воплощать.
Любой дом на свете начинается с фундамента. А для закладки фундамента у Овсюгина не оказалось средств.
- Строится  общежитие. Договоритесь с прорабом насчет цемента. А камней краеугольных найдете в карьере, - посоветовали ему. -  Пригласите на новоселье.
Он полупопросил знакомого  шофера привезти ему камней с карьера. Обещал отнестись к нему более внимательно, особенно по  техосмотру грузовика. Должно подействовать. Завгар для шоферов - бог и дьявол. Генсек и прокурор.
Шофер клюнул, конечно, на приманку, расшибся в доску, но груду плоских камней свалил на размеченной Овсюгиным площадке. Взял три бутылки водки и ничего больше. “А вообще это вы зря. Тому, кто хочет взлететь и улететь, обламывают крылья...” После сего неожиданного случая завгар посматривал на шоферов таким взглядом, словно они  в чем-то перед ним провинились и что-то ему должны.
Когда все же был заложен фундамент, Овсюгин только на полчаса позволил своей  черепной коробке не думать. Впервые позволил себе выпить рюмку водки от тихой радости и негаданного счастья. Чуть пошатывающейся походкой обходил квадраты фундаментов, пробуя ногой прочность кладки. Сразу отрезвел, когда носком ботинка нечаянно выбил сегмент кладки.
-Паразиты. Все хотят обжулить меня.Что я, фраер? Не раствором, а водой  только скрепили камни-то. Изгои чертовы. Оплачу за такой обман  последними словами, разве вам ничего не нужно. Больше не получите ни копейки. Я покажу как объегоривать... Смету поганой метлой. Будете скитаться по белу свету, Овсюгина поминать!
Злой, взвинченный Ефим Михеевич сходу набросился на домашних. Разогнал всех по  углам. А сам заперся в дальнем закутке опостылевшего дома. Дом этот был казенный, и Овсюгин ненавидел всем сердцем, всем своим нутром этот холодный, необжитой дом. Не его это дом. Не чужой. Ничейный.
 Скорее бы отстроиться, распрямиться, защитить себя. Всю жизнь ходить в три погибели даже горбатому надоест. А он сколько уж ходит полусогнуто, как будто горбун, да в  неизбывном страхе раскорячивая свои дрожливые ноги. В минуты полного отчаяния он терял бдительность. “Товарищ Сталин. Я не достоин имени человека, потому что улитка, мечтаю о своей раковине!” Но товарищ Сталин, конечно, не услышал крика души , души затравленной, души униженной! Но умер вождь и воскресла  мечта о  розовом  особняке.
 Овсюгину непонятно было, почему люди пускаются во все тяжкие, чтоб получить комнату в коммуналке, казенный диван. Что хорошего? Не понравился ты начальству и на другой день какое там - ночью придут и стащат тебя с женой с дивана, вот и ютись в коммуналке... Получи казенный дом и дрожи от страха... Лучше  ничего не надо и ничего не будет.  А свой дом - свои нравы, своя жизнь. “Стоит, стоит создать свой угол. Стоит-то стоит, но чего стоит!”
 Жизнь Овсюгина стала обретать какую-то ценность. Со строительством дома Овсюгин заметно преобразился. Забросил к черту ритуальную физзарядку. Другая физзарядка засветлила его сознание. Гимнастика аналитического ума. С пеной во рту доказывал всюду свою правоту: Он сознательный гражданин и освобождает государство от выдачи ему жилплощади! Отберут лишнее? Если окажется лишнее,  отдаст сам. Ведь горбом своим  подымал свой дом. Отдаст лишку, не выхватывайте загодя...  Но задыхался от перегрузки. Не хватало воздуха. Привлек  детей-подростков. Не пустыми посулами... Он вовлекал их в строительство розового  особняка. Мальчишки все лето заготовляли солому и делали сырые кирпичи, потом обжигали их в особой печи.
К осени стены здания поднялись уже в человеческий рост. Но для обустройства дома не хватало  того, другого, третьего. Зимой Ефим Михеевич бегал в мастерские, по складам, якшался , сходясь близко, с полезными людьми, чаше с механиком. Задумал вовлечь в свою орбиту и  Строгова, главинжа. Да в последнюю минуту побоялся подойти.  Надо присмотреться, чтобы не ошибиться.  Строгов мужик крутой, прямой, все карты спутает одним махом. Остановиться надо на механике. Этот хоть поможет сконструировать паровое отопление.
Домостроительство до того захватило Ефима Михеевича, что он даже не заметил, когда и как  настиг ... инфаркт . Просто почувствовал себя плохо. Врачи  отправляют  срочно в южный санаторий. Но он сумел переубедить настырных докторов: достроюсь и тогда хоть в могилу. Хоть к самому черту! Какое тут здоровье! Какое тут сердце! Лишь бы мозг не подвел. А это чтоб без ошибок  высчитывать варианты. Разве можно в нашей стране строить свой дом? Отберут же, а хозяина заклеймят как вредителя...”Ничего не заклеймят. Я все продумал”. Да, все-то до мелочей рассчитал  Овсюгин, ну и что? А жизнь ведь - капризная штука - любит опрокидывать  любые расчеты,  тем более те, что делаются кому-то наперекор. Но и  это предусмотрел он. 
Теперь в Ефиме Михеевиче обитали два самостоятельных человека. Но две взаимоисключающие натуры едва уживались в нем. На работе - тихий, покладистый исполнительный работник - дома - котел кипящий, взрывчатое вещество. На работе Овсюгин отдыхал, подсчитывая мифические прибыли. Дома - разворачивал  проект...
Иную же веревочку вил он водителям. Обращался с ними ласково и учтиво. Исполнял все их мелкие просьбы и капризы. Скрупулезно изучал характер каждого потенциального клиента, как заправский психолог, с тем, чтобы извлечь из людской слабости любую выгоду. Наводил справки, кто любит “косить”,”выписывать восьмерки”,  кто лихачит на дорогах. Чтоб можно было б потом придраться. Старался вызнать: крутой ли, кроткий ли, нрав у человека, чтоб можно было подладиться. Так по своей науке он создал настоящий внештатный автопарк. Шофера охотно соглашались работать на него в рабочее и внерабочее время за соответствующую мзду или услугу. 
Ефим Михеевич проводил  деловые операции с размахом. Проводил их умело, тонко, ритмично. С соблюдением точных интервалов, благо, своя рука была во многих торговых организациях ( ум всегда находит ум, только подай импульс. Умные люди везде есть). И барыши росли, но все поглощал дом, как вампир. Однако чего жалеть? Кого жалеть, коль душа  нуждается в каменной обители!
- Ребятки, и мы заживем как князья, - уверенно кричал он своим сыновьям, когда они, выбившись из сил, отказывались  месить раствор, - стоит ради этого немного поразминаться на свежем воздухе? Стоит. Все для вас, вам перейдет...- И он вдохновенно, с болезненным воображением рисовал перед сыновьями картину будущего. В  нем, в самом центре  городка в ослепительном сиянии солнца стоит розовый особняк  Овсюгиных. Михеич все это видел отчетливо. Глаза его, темные, маленькие, вспыхивали огоньками и были похожи на тлеющие угольки. Подростки-сыновья не очень-то и вдохновлялись трудоемким проектом,  пугались  отцового палящего  огонька. Эх, не слышать б всего этого занудства и махнуть на рыбалку. Да жаль отца. Потому и корячатся за пустые посулы. Еще ведь неизвестно, кому особняк  перейдет, кому достанется Да и у отца в этом вопросе не было полной уверенности. Да еще новый  секретарь - новые порядки.
“Что за  человек этот Буторин? Штатный доглядчик и докладчик? Месяц бьюсь и никак не пойму. Что ему здесь надо?” - мучился втайне Михеич. Он вообще был любопытен, неравнодушен к новым людям, облеченным какой-либо властью. Он был уверен, что любой из них или доносчик , сексот или  агент под крышей общественной организации. Это надо срочно выяснить... Для начала , надо бы предложить ему решить задачку...

Глава 7

Посвистывал над рекой верховой ветер, и как всегда монотонно-назойливо. Так посвистывал ветерок, может быть , с самого рождения реки. Не было б  реки, не свистел бы ветерок под полуденным солнцем. Посвистывает ветерок миллиарды  лет, по причине родства с рекой, но без смысла.
- Добрый день,  Виталий Геннадиевич! Беспокоитесь - ветерок высушит землю?
- Здравствуйте, Николай Васильевич! Да, вполне. Слава богу, что верховой ветер.
- Вы неуловимы, Виталий Геннадиевич, - без тени иронии вымолвил Буторин, - уже который день я в здесь, а вас никак не застану на работе. Создается впечатление, что вы намеренно избегаете меня...И надо же. Встретиться  у реки.
- А где же еще?  На берегу  у Вечности...
Они сошлись и стояли на правом берегу Ишима, на закрайке пахоты. Оба высокие. Статные. Основательные, будто высеченные из одной глыбы. Оба еще и погодки. Но Буторин выглядел постарше  Новинцева. Эту “старшесть” подчеркивали литые черты лица, пожалуй, едва смягченные не столь солидными роговыми очками, сколь особым загаром руководителя, да и душевный склад разведчика, который всегда отражается на внешности. Стали ровесники почему-то рост в рост. Два мира на неуютной планете. Заглянули друг другу в глаза и улыбнулись.
“Вот  ты какой человече! Слепой Геркулес. Потому-то тебя покусывают, кому не лень. Не нравятся твои глаза, дружище. Слишком они девичьи...”
“ Вы чем-то недовольны. Все мною недовольны. И Землянский и Строгов. И Светлана... Еще и  вы? Но я не буду  убеждать- разубеждать. Время покажет. Время-то время, а не взлюбишь человека с первого взгляда... Так и  не взлюбите. За что?”
- Анжела Сергеевна, знаете, тоже удивилась, что встретились мы  здесь. Мы, оказывается, жили  на одной московской улице... Между прочим и супруга Землянского коренная москвичка. Тут каждый пятый - москвич, каждый десятый -  петербуржец.
- Хорошо , что не встретились в Москве?
- Да. Кто  знает, чем бы закончилась та встреча? Чем меньше встреч, тем меньше грязи.
- Это верно. Супруги Землянские летели в Москву с радостью, а вернулись чернее тучи. Что у них там произошло? Не надо ездить по своей воле. Чем меньше ходишь, тем меньше наследишь. Но наследишь, то не обрадуешься. Сплошное “но”... Супруга Землянского дочь замнаркома,  но который поддерживал Маленкова.Но Жданов очень сильно потеснил маленковцев, но только потеснил. Но сам Маленков был вынужден “приземлиться” в Ташкенте. Но Жданов скоропостижно скончался и Маленков вернулся в Москву. Но не сумел создать новую элиту на местах. Но усилил свою группу в руководящем ядре. Но когда Хрущев развернул критику антипартийной группы, она оказалась в изоляции.  Но те, кто поддерживал эту группу, вскоре очутились за пределами политики, то есть в Зауралье,в Западной Сибири. Но тесть Землянского здесь баклуши бил и умер.Но почему супруга Землянского часто в Москву наведывалась?  Но Землянский с некоторых пор не пускает ее  одну! Или вместе или расходимся. Но в последний раз они прилетели вместе, но душою врозь... Так что супруге Землянского не надо было напоминать о своем существовании. Землянский  один вывод сделал. “ Мы им не нужны. Но зачем они нам нужны?” Вынашивает он мысль об отделении территории от центра или  ослаблении московского влияния. Защищает идею самостоятельности регионов.Он  хочет избавиться от мелочного контроля.И развернуться. Никого он не пугает, но  его уже опасаются.
- Не ищите в человеке  зверя, да усмирите страх?- напрямик спросил Буторин.
- Можно понять и  центр, но я за свободу выбора, политическую и экономическую свободу. И опять же о Землянском. Почему возобладали в нем личные интересы? Наследит... Но попробуйте не наследить? Мы виноваты тем,  что родились в такое время.  Простят ли нас потомки?
- Но мы не должны  себе простить безмятежности.
Они размеренно шли по рыхлой зяби. И холодный осенний ветер раздувал полы их плащей, забрасывая  в голенища сапог комки глины и грязи.
- Делаю обходы полей. Ведь известно: зябь это прелюдия к урожаю, - промолвил Виталий Геннадиевич, - закончить бы до осенних дождей.
- Начало атаки, -  поправил собеседника Буторин. - И если люди не готовы к атаке,то какая прелюдия? За людей ручаетесь? Они ведь должны...
- Они ничего не должны. К сожалению, мы считаем, что они должны. Если б земля принадлежала им, тогда они были б нам должны. Премиями, грамотами пытаемся их расшевелить, но напрасные потуги! Я им выделил участки земли под огороды, так Землянский велел запахать эти огороды, он знал, что делал. В  прессе его расписали как героя. А меня заклеймили как социально опасного преступника. Скажите, кто прав?
- Что сказать? Тут нечего сказать...
“Почему не взлюбил? Может, что-то обнаружил? Ведь у каждого недостатки. Если не будет прощать слабостей, то можно озвереть. Вождям прощаем все! А с человеком без власти можно не считаться. Ведь он - существо рефлектующее. Он подвержен человеческим слабостям. Но мы даже идеальному герою не верим, не прощаем недостатков. Человек, он ищет, ошибается, мучается. Давай, спасатель душ, поговорим как человек с человеком”.
“Нет, Виталий Геннадиевич, мы поговорим с Вами как  посланцы  центра”,- вслух произнес Буторин.
Но Новинцев ушел от  серьезного разговора, сойдя с философской темы на тему о вечной неустроенности быта и  подводя собеседника  в русло житейских забот.

Глава 8

“Вот и поговорили, как человек с человеком”,- усмехнулся Виталий Геннадиевич, пытаясь скрыть свое разочарование. Каждый, кто твердо держится на земле, в душе смеется над слабыми, снисходительно улыбается над “баранами”. Значит, Буторин из тех, кто твердо стоит на земле. Тогда непонятно, почему он здесь? Загадка. Как еще поладит с Землянским. Два зверя в одной берлоге не  поладят. Может быть, он из них укротитель? Не переношу понимающих улыбок директора. Ну как идиотски все получается, когда входишь  к нему в кабинет. Вытягиваешься в струнку, хотя никогда адьютантом не был, поддакиваешь. Когда впору возражать. И Буторин, возможно, такой же тиран, подавляющий волю других, но с понятием. Слушаешь иногда Землянского, не вникая в его не очень умные тирады, напоминающие приказы, вникаешь в детали и веришь услышанному. А выйдешь из кабинета, схватишься за голову. Слушал дичь.
Уж третью осень Землянский директором крупнейшей территории. Директор с полномочиями замминистра. . В первый год  он следовал традициям Кремлева-Аникина. Потому смена руководства не была заметна... “в государстве в государстве”. Но зачастились сбои  на  территории, что вынуждало присматриваться  к новому главе. Управление функционировало кое-как ,а  теперь “Заишимский” со скрипом заканчивает хозяйственный год. Тут гадать особенно не нужно: не тянет директор воз, совсем не тянет. Но ведь не скажешь об этом вслух, дабы не нарваться на неприятности. Почему же? Потому что стал Землянский страшно подозрителен. Мнится директору, что его хотят посадить, непременно посадить в лужу. Везде видит подвохи, ловушки. Забаррикадировался со всех сторон! Даже явно правильные советы отбрасывает прочь. Только уповает на свой окрик. Надо, немедленно! Хотя и сам в глубине души  не очень  и полагается на порочный метод словесного  прессинга и административного нажима. Дескать, чтобы управлять бедным народом, надо обещать что-то и подавлять его волю. Искоренять инакомыслие. Метод, который порождает опасный крен  в действиях директора, решившего сконцентрировать власть,  ничего путного этот метод не порождает. Чем больше власти, тем меньше человека.
Когда Землянский еще был управляющим, а он, Новинцев, участковым, они прекрасно понимали друга, ладили, искренне помогали другу другу, сочувствовали в беде. Общее дело. одна беда сближала...Тогда не видел Василий Степанович в участковом агрономе скрытого недоброжелателя. Но поставили его руководить спецхозом-гигантом, в человеке  пробудилась  звериная сущность. И все изменилось, хотя изменился ли Землянский, насколько он изменился? Изменился, наверное, и он, Новинцев, но дело не в этом.  Мост доверия был разрушен и трудно стало работать. Нельзя работать по-настоящему, когда тебе не доверяют, когда с тобой не считаются. Однажды Землянский продемонстрировал абсолютную свою власть. Сменил под надуманным предлогом всех руководителей высшего и среднего звена. Краевой суд подтвердил правомерность действий Землянского. Его, Новинцева вознес, но отдалял от реального влияния на события. В спецхозе ни должности, ни звания не имели значения. Здесь профессора и доценты переведены на низкооплачиваемые работы и они рады, что работают, утоляют голод. Правда, Землянский обращается к ним за советом, мыслью какой... Понимает... Но есть мысль и мысль, единица  созидающая. Мысль ведь, а не страх руководит людьми. Землянский считает, что управлять людьми можно и мыслью и страхом. Если нет у тебя в голове, кто ты там есть - вожак, ведущий, главный, - без света мысли ничто или нечто, уступит свое  место тому, кто  мыслит, а не дублирует.  Землянского в себе уверен, себя любит.
- Вы так считаете?
- А вы, Николай Васильевич, как считаете?
Но ответа не дождался.
Виталий Геннадиевич простился с Буториным.  Пошел берегом, берегом, пешком, враскос, шел как пьяный. Его охватило чувство безысходности и презрения к самому себе. Зачем он навязывал свое мнение о Землянском новому человеку? Помогал партийному оку  узреть?  Может быть, но говорить за глаза о человеке, когда тот никак не может возразить, - это ведь нечестно. Но государство считает это долгом кождого гражданина. Каждый печется о себе, о государстве, потому он не должен жалеть никого, чтобы жить по формуле: “Для государства ничего  и никого не жалко!”  Только Новинцеву стало ясно, что это не формула счастья. Как и добывание хлеба не есть добывание счастья. Не стоит обманываться. “Повременил бы дождь денька на три, - вернулся к своим заботам Новинцев, взглянув на небо, - управились б с пахотой. А так? Какой урожай соберем...Попробуй  готовь землю к урожаю, пробудить ее к жизни. Никак не отзывается земля на первое весеннее тепло. Земля наша многострадальная, - вздохнул Виталий Геннадиевич. - А я земной человек, земледелец, управляю растениями, их смотритель.  Оказывается, я должен присматривать за людьми! Я поддался внушению, веяниям. Отдалился от дел земных. Земля этого мне не простит.Дождусь я урожая... Удивил меня Буторин. Говорит, что курсовую работу писал о России  накануне первой мировой войны. Столкнулся с удивительными фактами. В тысяча девятьсот тринадцатом-четырнадцатом годах мужики  с сошкой и на сивках-бурках собирали четыре с половиной миллиарда пудов хлеба. Тогда не было ни колхозов, ни спецхозов, ни райкомов партии, ни советов депутатов, ни земотделов, ни наркоматов, ни главков...  В  год смерти Сталина в стране собрали немногим более пяти миллиардов пудов хлеба! В этом году ожидаетсяч  около девяти миллиардов пудов хлеба. Но при тройном увеличении пахотных земель! Цифры - упрямцы великие. Получается, что за сорок лет почти что не увеличилось производство хлеба, как будто у нас не было ни индустриализации, ни коллективизации, ни сотен тысяч стальных коней, заменивших сивок-бурок  в мужичьем хозяйстве.  Все было, только обидели мужика недоверием и обманом. На обмане далеко не уедешь. Потому-то и бег на месте. За семь лет после Сталина валовой сбор урожая возрос в два раза. Невиданный скачок?  Но за счет чего? В основном за счет удвоения-утроения посевных площадей... И ослабления пут, обременявших мужика.  Почему столько народу съехалось на целину? Бежали от колхозной кабалы, от ярма. Но следом за ним техника. Но что техника? Та же система. От чего бежали, к тому и пришли.- Новинцев погладил пальцем лоб, будто разглаживая мысли. - Главное - отношение к земле. - Земля - женщина. - Произнес он вслух сакраментальную фразу. - Люби ее, холи, одари лаской и она ответит любовью. Но на такую любовь наложен запрет. Люди на целину-то ринулись в надежде обрести достоинство. То есть стать хозяевами, собственниками земли. Фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Но не тут-то было. И все вернулось на круги своя. И что же?  Все то же. Государство с нами  шутить не будет. Кого сослало, кого послало... А кого послало? Буторин - посланец центра - готов горы сдвинуть, реки повернуть вспять, но землю в собственность и не помыслит отдать!  Но  раз она общая, ничья, она не мать-кормилица, а девка непотребная, то и относимся к ней соответственно.
Что мы делаем? Терзаем ее трактором. Душим химией, топим  в соленой воде или высущиваем. Зря, что ли, открыли институты химизации, мелиорации, осушения болот? Ни минуты покоя земле. И удивляемся. Не родит, не родит земля. Молимся, молимся дождю. Дождь- отец, дождь- бог, поможи...”
Потемнело вдруг вокруг. Черная туча разверзла пасть и высунула змеиный язык-молнию. Пасть Змея- Горыныча сомкнулась и  опять стало сумеречно. По спине тучи, громыхая, прокатилась невидимая железная цистерна, опрокинулась где-то вдали и разбилась. Застрочил крупнокалиберный дождь.
“Не успели управиться с зябью в бабье лето, теперь  затянем страду по ноябрь, - сокрушенно подумал Новинцев, пониже надвинув почти до бровей, черную кепку.- Говорил Землянскому: надо торопиться с зябью. Ноль внимания, фунт презрения. Еще более обозлился за напоминание...Уволит, без куска хлеба оставит. Разве что в рудник шахтером, если удастся. Терпеть, не обращать внимание на издевательства?”
 Новинцев стоял на берегу, крутом берегу. Мутная, бурлящая вода завораживала. Отвернулся и шагнул к полю.
Черная земля с какой-то усталостью вбирала в себя невидимыми порами тяжелый дождь. И не успевала вбирать в себя влагу. Даже вздымились пары. Почва становилась тягучей, клейкой, как желатин. Какая пахота!
Проваливаясь по колено в грязи, Новинцев выходил на проселочную дорогу.Но  так ли это, он в этом был не уверен. В сумерках предзакатных трудно  было разобраться в призрачных ориентирах, но кажется, завернул не туда, куда надо.  Будто запутался в камышовых зарослях ливня.
“Надо торопиться, а то гостья заждется, - забеспокоился он. - Светлана должна что-то важное сообщить...”

Глава 9

Светлана впервые была в гостях у Виталия Геннадиевича. Сердце билось учащенно. Предполагала увидеть безалаберную запущенность в  холостяцком жилье. Но даже намека на это не было. Что стало приятной для  нее неожиданностью! Вопреки ожиданием,  в комнате царила  идеальная чистота, чувствовалась аккуратность во всем. Скромное и со вкусом все обставлено. Виталий Геннадиевич уловил неумело скрываемое гостьей изумление и рассмеялся. Орлиные крылья бровей взлетели и, будто не набрав высоты, опустились.
-Зорина, полистайте вон ту, в ледериновом переплете книгу. Тогда поймете, почему  одинокий мужчина обставляет комнату нехуже иной умелой хозяйки.
Девушка хотела возразить, что мужчины есть мужчины, что у них природная безалаберность. Но когда подошла к этажерке, все мысли улетучились от пестроты книг, журналов и газет. И каких книг только не было. И по философии, и по истории, а больше по искусству. Книги по эстетике, по истории живописи, музыки, и богатый подбор художественной литературы. Но даже самой что ни на есть настольной книги агронома - “Растениеводства” не оказалось на этажерке. Ну и спец же Новинцев!
-Почему у тебя  захудалого справочника не найдешь? - хриплым от робости голосом спросила Светлана, чтобы только преодолеть напряжение первых минут уединения. Чем больше старалась, тем меньше удавалось. Сладкие токи пронизывали суставы...
- Специалист  должен носить эти книги в голове, - не сразу отозвался Новинцев. - Часто у нас книга оказывается то в черном спике, то в костре.Не забуду один забавный эпизод студенческой поры. Однажды увлекся, как всякий новоиспеченный эрудит, историей музыки. И вот мне понадобилась монография об одном композиторе. В библиотеке консерватории ее не нашел. В спецхране. Побежал за помощью к знакомому композитору. Подружился с ним на одной полубогемной тусовке. Неплохой оказался парень. Он сейчас создает удивительные вещи. Не жаловал поклонников, особенно, поклонниц. Считал их экзальтированными особами. Умело избегал их преследований, потому что стеснялся... Тихо, уединенно жил в  родной Марьиной Роще. А меня почему-то терпел, хотя я откровенно признался, что его опусы не для моего слуха.Захожу к нему. Роюсь в его полках. И удивляюсь. Ни одной книги о музыке, зато редчайшие труды по зоологии, геологии, географии, “Жизнь растений” Тимирязева, и то же “Растениеводство”, “Семеноводство”, “Цветоводство”, и обилие всяких сельскохозяйственных брошюр. “Чудит”,- думал я,- что за нарочитость такая? Тоже мне композитор! Липовый! Ни  одной книги о хлебе своем насущном!”
-Не люблю свой-то хлеб держать на полке. Тараканы съедят. Да и запылятся. Свой хлеб надо хранить в своем амбаре, - оправдывается тот, - все здесь, - друг ткнул пальцем в висок, потом  ткнул в грудь. Только потом я признал его причуды. Более того, возвел их в принцип. Выражаясь высоким штилем. Ты, наверное, догадалась о ком я говорю. Да, жил он некоторое время здесь, пока буря не стихла, успел даже оркестр создать. Попался на пустяке. Договорился с инженером номерного завода, новый музыкальный инструмент задумал композитор. На проходной и попался...Завели дело. Оказывается, Заишимскому не полагается симфонический оркестр. Случилось это после смерти Кремлева-Аникина. Защитить парня было некому... Сознательно не завожу дома  специальную литературу. Зачем же привлекать внимание?  Есть библиотека, лаборатория, поле...У всех спецов недостаток - они подобны флюсу. Знают прекрасно о растениях, знают, что с ними происходит, а что творится в мире...- Новинцев подошел близко к девушке, наклонил голову к ее уху, обжигая ее щеку, намереваясь сообщить будто из ряда вон выходящее: -  Сплошные дебри: кажется, не хотят знать ничего, опасаются  знать больше того, что нужно по работе. Жутко. Еще представь себе. Встретились два спеца. Ну, вначале поговорили о хлебе своем, а потом. Потом говорить стало не о чем... Ну, скучно и все, обменялись банальностями приличия ради и расстались навсегда...
- Это о конструкторах, которые добивались дачных участков в обмен на газовые турбины из списанной техники? Рано или поздно подключатся  к  газопроводу. Даровая энергия.
- О них речь, о ком же?  Землянский выделил им негласно участки в казачьей балке. Я узнал об этом совершенно случайно. Землянский открыто возразил против нарезки огородов, а негласно выделял участки... Зачем я это тебе говорю? Ты же знаешь...
Светлана с ощущеньем счастья смотрела на любимого, да, любимого человека. В эти минуты, кажется, любила еще больше, если б можно было как-то измерить силу любви? Но разве можно больше или меньше любить? Любовь разве можно измерить? Если так, то она... наследие лихих  веков, когда любовь продавалась, поэтому имела...измерение.
Гостья была признательна за его откровенность и доверие.Не знала, что сказать от переполнявшего ее чувства, прошептала невнятно:
- Я верю, что есть, есть алмазные клады.
- Однако! И зачем они нам, коли мы никто и ничто по сути?
Она опомнилась, ухватилась за нить оборванного разговора:
- А я об алмазных кладах души...
- Вот этого  боятся высшие власти. Легче властвовать над нищими духом. Идеал властей - коллективизм  муравьев. Согласна?
- Признаться, нет, не согласна.
-Вижу, начиталась  красных классиков. Я вот, как появляется потребность читать их, изучать, иду в библиотеку. Они не для домашнего чтения. Устроили они нам веселую жизнь. Как в песне:”Черный ворон, черный ворон, черный ворон  переехал мою маленькую жизнь!”
И только сейчас Светлана, слушая Новинцева, вспомнила, зачем пришла, а пришла - она так думала - посоветоваться, как лучше составить технологическую карту на новый хозяйственный год! Не было сил  вытащить на свет божий  эту так уж важную  тему, хотя знала, что уже преступно сидеть в комнате одинокого мужчины, но ничего поделать с собой не могла. Могла бы, если б хотела! Так хорошо налаживается душевный разговор, разговор мыслей, радостей, огорчений. Может быть, и сокровенных чувств. Как ни скрывали, а каждый знал, что их влекло друг к другу...
- Виталий Геннадиевич, расскажи, о поездке в Алма-Ату. Забыл?- вымолвила она,  нервическими пальцами поглаживая колено. Передернулась как от удара тока. Звенело в ушах от прилива крови...
- А я об алмазных кладах души...
- Вот этого  боятся высшие власти. Легче властвовать над нищими духом. Идеал властей - коллективизм  муравьев. Согласна?
- Признаться, нет, не согласна.
-Вижу, начиталась  красных классиков. Я вот, как появляется потребность читать их, изучать, иду в библиотеку. Они не для домашнего чтения. Устроили они нам веселую жизнь. Как в песне:”Черный ворон, черный ворон, черный ворон  переехал мою маленькую жизнь!”
И только сейчас Светлана, слушая Новинцева, вспомнила, зачем пришла, а пришла - она так думала - посоветоваться, как лучше составить технологическую карту на новый хозяйственный год! Не пришла, а ее привело неодолимое чувство. И оно не позволяло ей соблюдать приличия.Не было сил  вытащить на свет божий  эту так уж важную  тему, хотя понимала, что уже неприлично уединяться в комнате с мужчиной, но ничего поделать с собой не могла. Могла бы, если б хотела! Так хорошо налаживается душевный разговор.Их души открыты друг другу. Они верят друг другу и уж не стесняются тайных своих  чувств... И не пытаются скрывать, что их влекло друг к другу...Значит. надо скрывать, таить?..
- Виталий Геннадиевич, расскажи, о поездке в Алма-Ату. Забыл?- вымолвила она,  нервическими пальцами поглаживая колено. Передернулась как от удара тока. Звенело в ушах от прилива крови...
- Как бы   ты поступила, если б тебя пригласили  на научный симпозиум, посвященный Вавилову?  Отказалась бы? Ведь живы те, кто травил ученого! Мне  предложили выступить с сообщением об очагах формирования культурных растений в регионе , - охотно начал было вспоминать смущенный хозяин, теряясь в догадках, что же хотела сообщить ему припозднившаяся гостья.- В Москве Лысенко этот симпозиум разогнал, поэтому вавиловцы хитрыми тропками съехались в Алма-Ату. Собраться в Саратове, где похоронен Николай Иванович, было опасно. За пределами страны? Все докладчики были невыездные. Мы странные изгнанники.Нас изгнали из жизни, но не из страны. Нас унизили, нас растоптали,  кажется,что мы вычеркнуты из жизни. Однако ясно, что это не так. И боятся нашего возвращения...Боятся возвращения честного имени. Если человек оболган, пусть уж не возвращается в этот мир. Надо бы радоваться, а не получается...Беда в том, что мы находимся в чужом силовом поле. Но не навсегда. Из боязни перегрева выключат они на секунду  рубильник, и мы выберемся из поля несвободы.  Вот и решили собраться в Алма-Ате, что бы с нами не случится. Но доклад о гомологических рядах, главном открытии Вавилова, пришлось снять с программы симпозиума. Посчитали ненужным. После всех этих потрясений у нас сместился индекс ценностей. Мы готовы все отдать за тухлые идеи.
-Не враги же самим себе.
-Скажут и вперед. Правда,  говорить уже  можно было и вне кухни, на улице, ну а в аудиториях? Пора бы и не опасаться, что нас оболгут и упрячут или что-то случится с нами...  Осень пятьдесят седьмого года была особенная. К сорокалетию Октября готовились. Украшали все, что можно. Изглядел весь город и убедился, что Алма-Ата не хочет в этом соревновании отстать от других   столиц. Свой образ города-сада создает.Что город-сад, когда вот так?..  О Москве я не говорю, она за чистоту и красоту, да только неуютно одному... В Алма-Ате  парки способны отвлечь человека от дум...В парке имени Горького поражают тебя цветы и декоративные растения, и памятник писателю-буревестнику: гордо реет буревестник, только не над седой равниной моря, а в тихом парке. А в парке  панфиловцев летают другие птицы, парят стрижи. По площади и красоте планировки уступает  парку Горького, но зато  более уютен, интимен.
Он  откупорил бутылку молдавского вина, наполнил рюмки.
-За то, чтобы не обижали друг друга понапрасну. Согласна? Тогда выпьем. Изволь дослушать. Неразрешенный симпозиум посчитали недействительным, все материалы получили один гриф: “секретно”. Все было славно. В последний день моего пребывания в Алма-Ате я и направился в парк двадцати восьми панфиловцев, чтобы полюбоваться розами. Там такие розы, что глаз не оторвешь. Тем более, что стояла благостная погода. Везде октябрь успел накинуть свой последний золотой покров. Но уже закружился в вальсе осенний листопад. Земля, как  рыбина, покрылась золотой чешуей листьев. А кругом тепло, солнечно, не верилось, что спустилась на землю старшая сестра зимы. И как-то хорошо бродится под эту шуршащую, теплую осень. Но она дарила последнее тепло - вдыхай, купайся, наслаждайся. И я верил, что что-то должно произойти, случиться. В парке я встретил бывшего однокурсника Хван Моисея. Он должен был выступить с основным докладом на симпозиуме.Пришел на встречу с однокурсниками, но увы! кроме меня, он никого и не встретил. Не обошлось без ресторана, здравицы в честь свершений и достижений - как-никак старые друзья что-то сделали в жизни. Он в Академии  наук работает, отделом заведует. Знаток сорных растений.  Кандидат наук, докторскую диссертацию завершает.Завершит, если не вмешаются силы... Ум своеобразный, острый. Не  может охватить явление, но даст фундаментальный ответ о строении листика! Посидел с ним  полчасика и понял, что я круглый невежа. Сижу красный. Неудобно, стыдно, но однокурсник спохватился: ”Я расхвастался? Человек не может не поделиться с тем, чем живет.И это свойство его души. Забавно, а ты  представь меня без моих растений, а Дон Жуана без... Обвинили меня в нескромности и выкинули из  ученых записок  мою статью об эволюции  живых организмов в свете новейших открытий генетиков. Опус напечатали в Париже, Нью-Йорке, Сеуле. Вызвали в спецотдел, интересовались, как попала статья за кордон, ответом остались довольны ”.
- А он над чем хоть трудится? - спросила как-то невпопад Светлана, зарделась, слушая всем своим существом, не успевая вникнуть в смысл речи. Она обладала природным талантом слушательницы - вкушала все. Поэтому рассказчику хочется угодить и угодить благодатной, милой аудитории. Светлана в экстазе слушания приоткрыла и округлила рот, обнажив ровное  ожерелье зубов. -Можно ознакомиться с его работой?
-Если сумеет опубликовать опусы. Главлит не разрешить издать их. Переписывают   монографии Хвана Моисея и дают читать на ночь. Хван отбоялся и видит мир не в искаженном свете, что важно для добытчика истины. А мы смотрим сквозь идеологические шоры.Мы управляемы. А он нет, зрит в природу явлений, постигает истину,  пока  доступную только ему... Преклоняется перед природой. У него сорняки удивительные растения.  Нежные чувствительные организмы. Могут радоваться, могут страдать, как люди... Хван защищает их. Нельзя  уничтожать сорняки, дабы не нарушать равновесия в природе. Если не хотим  экологической  катастрофой. Но ее не миновать, вновь назревает социальная катастрофа . Он сам в социальных сорняках числился. Ну и всех родных  до корней... Сиротой остался. Обзавелся большой семьей. Повезло. Жил-был дед. Спасал от бед. Аксакал спас, - рассказывал с каким-то воодушевлением Виталий Геннадиевич. -  Видишь ли, если жить только интересами дня, что же нам делать завтра?   Тогда что же мы? Хотя мы такие разные, но вместе. Почему? Причин много, и не надо думать об этом. Надо думать, как нам жить дальше в мире и согласии. Нет мира там, где унижают.
- Где не признают никаких законов? Что для нас таксономия? В разряд сорняков   вписали и культурные злаки!
- А что мы можем? Мы атомы.
- Но мы меченые атомы.
-Все понятно. Время такое! Все  поставлено на службу времени. Упустишь момент, все упустишь. Главное сейчас - пережить наше время. Потом хоть чем угодно можно заниматься. Заскакивай на миллион лет вперед или назад, все равно бегство. Твой друг спрятался за свои  тысячелистники и оправдывается: для будущего тружусь, - запальчиво молвила Милая Аудитория. - Я понимаю, он не хочет ссориться с сильными мира сего. Он для них как сорная трава. Может, не затопчут...Везде и всюду непокорным вериги. Чугун разбивается. Сталь сгибается. Только воск принимает ту форму, какую ему придадут. Твой друг не воск, пытается что-то там... но зачем же зашифровывать в фолиантах открытые истины?
-Если государство хочет этого,-попытался он возразить . -Мои исследования  не финансируются. Но знаю, мои идеи будут востребованы. Когда только?..
-Ты так считаешь, Виталий?  Все, все для потомков. А они возьмут да и выкинут то, что для нас дорого. Их чувства нам неведомы, - промолвила стеснительно Светлана. - Поставь вопрос, укажи, на что нужно обратить внимание. И точка. Но это ведь так трудно! Мы злимся друг на друга, вот и все.  Тогда б  и  реальные дела были. Буторин сетовал, что мы не мы, а немы.
-Не верю  секретарям. Прошу тебя, не говори, что присылают их сюда потому, что верят нам. Если б! К Буторину не идут.Не притягивает. Душа холодная. Сердца из груди не вынет, да биться об стену головой не будет.
-Разделили людей на своих и чужих. Кому-то это надо, но нам не ждать добра. Настрадалися от этого. И все равно... Считают, что нельзя иначе. Виталий Геннадиевич, как ты думаешь, неужели может произойти катастрофа из-за неуступчивости сторон?..Мой брат двоюродный на Кубе... Это тайна.
- Тогда...
-Моя тайна - это твоя тайна. Брат мой в стратегические войска  попал... Кого же,  как не его в эти войска? Я боюсь за него. За идею он не пожалеет жизни. Своей и чужой.
- Не избежать противостояния, даже если земля сойдет с орбиты? Земля состоит из двух полушариев, но  они существуют не сами по себе. Кажется, это и ежу понятно.
-  Но земля едина, одна, люди  ведь родственники, дальние, близкие. Так что же - жить за счет людей или вместе?  Почему нет взаимопонимания? Я говорю глупости? Но люди не самые последние на земле. Надо подбирать ключи, не замочные, не электродные, а особенные, душевные. Чувствовать чужую боль...  Но брату запало другое. Он в восторге от барбадос. Он гость и видит как гость.  “Остров зари багровой...” в облаках после  двадцать шестого июля... Сумеет ли Фидель сориентироваться, чтобы не завести людей в тупик? Но ведь мировоззрение за день не изменить, это не перчатки менять. Ему за тридцать, зрелый человек. Убежден в своей  правоте. Максималист.  Я слушала его зажигательные речи.Готова была защищать остров свободы. Что говорить о брате. Брат  обожает Фиделя. А  я теперь  что-то не верю...
- Неужели упрется рогами в стену? - Виталий Геннадиевич улыбнулся, встретившись с ее ясными, небесными, глубокими, бездонными глазами. “Девушка милая, ты, конечно, пришла не искать утешения, а поклонения...” Он невольно коснулся своей ладонью ее руки.
- Время покажет. Если человек  встал на путь лидера, то он должен забыть о себе. В его руках - судьба народа своего. Это страшно, если он сорвется... он должен быть осмотрительным, чтоб не сорваться в пропасть, идти вперед. Мне он тоже импонирует. Молодой герой.  Это недостаток, который изживается с годами. Но власть человека портит. Был герой, стал ирой. Был  грозен. Стал одиозен!
- Это может случиться со всеми? Даже с земными богами?  Почему его сегодня  почитают, но делают вопреки ему? - Светлана взглянула на Новинцева, одаряя его светом чистых очей, и продолжала отвечать на свои же вопросы, но уже свободнее выговаривая слова. Освоилась.- Потому что он пожертвовал собой ради нас с тобой? Разве не так? А появись дед Ильич сегодня, назвали б  безумным бунтарем или спасателем?  Жил-был дед, спасал от бед. Дед Мазай.  А поклоняются  ему, не задумываясь! Жизнь  переворотил!  Малому уму это невозможно. И доброму... Поражаются его беспощадности к врагу.   Он отказывал ему в праве на жизнь на родине. А своих виноватых - в конлагеря.Хотел построить новый  мир...для новых людей. Не верю тем, которые трубят: беспокоюсь о будущем, не тревожьте будничными сегодняшними пустяками. Они ведь ни о ком не беспокоятся, кроме как о себе. И твой друг тоже. Для себя только, всего только для себя. Настоящие эгоистики.  Но где они, доброхоты?
- И ты хочешь что-то сделать в этой стране? Да,  моему другу не поздоровилось б, - улыбнулся Виталий Геннадиевич, - от его  науки слетели бы все лепестки и тычинки. Остался б куцый стебелек. Ты опасаешься не зря, Зорина. Правда, не верь идолам, потому что придется сбрасывать их с пьедестала.Никому  не удавалось  остановить время...
-  А  спутник наш  все еще светится в ночи?
- Да, а как же! Но я о другом хотел тебе рассказать. Итак, поговорили вдоволь с другом в ресторане и пошли на открытую  эстраду. Народу, что  семечек в шляпке подсолнуха. Выступают исключительно звезды. А программа! Песни, танцы, миниатюры. Эстрадный оркестр. Концерт был в разгаре. Вышла на сцену популярная певица. Наградили ее аплодисментами. Но потом тишина. Абсолютная тишина. Вдруг резанул, как бритвой, мальчишеский дискант: “Небо!Небо!” Все привстали с мест, запрокинули назад головы. На бледном экране неба светилась красная ягодка. И она росла на глазах. На наших глазах. Что это? “Спутник!” - закричал кто-то  на весь  весь парк.  Возгласами восторга и овацией встретили светящийся шар. Ведь он - стальной комочек нашей жизни. Люди как никогда почувствовали единение дыхания. Мыслей. Великое объединяет. - Новинцев  бросил пристальный взор  на милую, притихшую аудиторию, подумал: “Она бездна обаяния. Хороша, необъяснимо хороша. Да еще была бы куклой! Можно и  голову потерять”. - И каждый человек в эту минуту стал лучше, красивее и выше. Каждому хотелось что-то сделать для жизни. Что-то значительное, хорошее, яркое, как спутник. Мой  друг  профессор, казалось бы, отрешенный от сегодняшней жизни, ожил. Заволновался. Схватил меня за руку и давай трясти: ”Виталька, надо же так суметь! Это же рукотворное чудо! Его сотворило, именуемое Homo sapiens!  Вознесся человек в небеса, вознесся. Жизнь на землю прилетела со звезд и жизнь полетит к звездам, уже летит... Наука  отрицает Высший Разум, но не может отрицать Человека! Человека только вожди отрицают: жалкий, беспомощный, грешный,некрасивый, уродливый, злой. Но ведь он творец. Создатели спутника - посланцы Высшего Разума. Прекрасно, что нашу планету населяют  чистые гении!” Я кричу ему: “Не создавай кумира...” И еще многое наговорил бы мой друг, но популярная певица продолжала петь сольную песню. Теперь слушали ее иные люди, более одухотворенные, звездою озаренные! Певицу вновь наградили овацией и букетом цветов. Вышла на сцену молоденькая дебютантка, с большим декольте, но без голосая. Ее тоже наградили овацией. Та даже вовсе потеряла голосок от неожиданного сценического счастья. Люди стали вдруг  щедрее...
Светлана обнимала любящими  глазами доброго, неприкаянного...мужчину,   испытывая почти физическое наслаждение.  Ощущала сладкую слабость во всем теле... от близости  к любимому человеку. Ее переполняло родниковой ясности запретное  счастье:  счастье-то - это он, Виталий, ну, не свободный, но не чужой человек. Ее переполняло одно желание: только бы оставаться тут, быть рядом и ни о чем не думать, только ощущать это счастье.
 Но это, наверное, несбыточное желание...Виталий Геннадиевич, конечно, поспешит уединиться,  чтобы бороться с огнем  запретного, чувственного  желания одному... Не аскет, не озорник, но избегает   душевных терзаний, монах  известного монастыря...   
 Ну вот, Виталик запрещает, негодует,  умоляет. Тем хуже для него, для нее, для всех! Но она  не отступится...Не она, а ее сердце и душа не отступятся. А она  упрямая натура. Сейчас они рядом, а будут  вместе... Пусть говорят, что угодно! Слова если не привязывают, то обязывают...И что же говорят две незнакомые женщины о ней: Светка эта  недотрога,  с норовом, а ублажает своего начальника, опомнится, да в омут бросится... У него в Москве жена, с которой он не сможет расстаться, любит,  погулять...Какой мужик гулять непрочь? Но здесь ...доиграются.Увидят вместе и растащат в разные стороны. С этим у них строго!
Светлана  бежала  куда глаза глядят, зажав уши ладонями. Невозможно слышать  неприличные слова о себе самой. Но ей стало стыдно - хорошо от такой нелепой, нехорошей и бесстыдной лжи и клеветы. Медовая - бедовая ложь! Она должна поразить его этой же ложью и воспользоваться ею. Почему бы и нет?  От лжи  уже не убежишь, она прилипнет  как эпоксидная смола. Все равно люди будут считать их связанными, а ее - горемычной соломенной женой Новинцева. Пусть будет так! Пусть он  поживет с ней в обмане. Пусть ложь будет правдой... Пусть и не будет никогда близости. Это не омрачит ее счастья.
И тут забуйствовал в ней дух противоречия.  Счастье  ли это - рядом, но не вместе, прозрачная, но стена  непонимания?  Одно колотье...
-Света, ты хотела что-то сообщить, - напомнил Виталий Геннадиевич, выдавая и голосом прерывистым и взглядом свое прозрение. И неожиданно пробудивщееся желание. Усилий стоило, чтобы справиться  с   желанием...
- Проводи меня, - не своим голосом прошептала она, укрощая накатившуюся волну  скрытого чувства.
- Не могу, потому что... так будет лучше. Ты спросила: когда же мы отбоимся?  Так вот, жизнь наша  станет другой, но приходу новой жизни будут  мешать те, кто  и сейчас на вершине...
- И ты их испугался? И не хочешь ничего понять. Боже мой! Никто никому не нужен, - вдруг нервно воскликнула девушка, вставая из-за стола. - Катитесь вы, вас не ждали, вас не звали! Ну,  бог с тобой, а душа со мной. Мне ничего не надо. И зачем же я пришла, дура?  Я не трусиха, как видишь...Я ведь пришла. Что же еще-то? Любишь ту, которая осталась там. Тот, кто рядом, не близок?  Ухожу!
Виталий Геннадиевич не смог  уговорить остаться еще немного, потом он ее проводит. Но она резко отдернула  руку. Не распрощалась. Ушла. Ушла в ночь.
“ Она обиделась за слово “потом”? Я имел в виду выговориться и остаться в добрых отношениях...Что же ее привело ко мне? Инстинкт женщины? Она меня наметила в жертвы. И потому я испугался?  Она  смущает меня...”.
 Точно опустело в комнате. Тусклее светит лампочка. Ведь в сущности ничего в лампе не изменилось. Света в ней не убавилось и не прибавилось. Но человек смотрит не глазами. А сердцем, душой. А сердцу Новинцева сделалось плохо. Никудышно. И он мучился, страдал от сердечной... боли. Вот так вот мучается и страдает Элина. Также мучается и страдает  Света, которая считает Элину далеко не добродетельной ( Он еще с ней намучается, она ведь любит только себя, не дай бог, чтобы ее ущемили в чем-то!) И она же терзает сама себя от собственной ущемленности! Это злая шутка судьбы. Становится невыносимо, будто какой-то злодей политический или еще какой строит козни. Но где он, злодей? Не нахожу злодея, но происходит скверная штука, ну что это - жить порознь? Разум довлеет над чувствами или мы  не умеем   унять приступ эгоизма, сомнения...
Но так ли уж смешно, когда кто-то чинит препятствия на пути к   радостям, из которой и состоит жизнь, а плата  и расплата одна - жизнь. По этому дьявольскому  раскладу  люди без психических отклонений никак не могут устроить нормальную жизнь, не отказываясь своих от убеждений, не обманывая самих себя, не перечеркивая себя.  Но кремлевские маги предвидели  вспышку психических заболеваний, строят не лагеря, а клиники по психическим заболеваниям...  Мы отдали им на откуп свои судьбы и те  развивают по-своему странные сюжеты.  Но как это можно  отдавать нечестивцам свои сердца и  души? И отдаем! Что это? Ловушка для простаков или политическая авантюра правителей-самозванцев?..Почуяв недовольство голодающего населения, проживающего вокруг двух столиц, политбюро сочло за благо согнать их в тугайные степи и окружить спецвойсками... Центр был таким образом очищен от  опасного населения. Но кремлевскому коню не легче. что телега опустела. Что с мобилизованным континентом? Не сладишь без посулов. Посулили незаемные  блага: свобода за хлеб - родине! Они придумали, мы воплощаем...
Виталий Геннадиевич мысленно побывал в первопрестольной. Представил свою Элину. Она была в домашнем халате. Статная. Порывистая.  Мучительно ожидающая кого-то. Не кого-то, а  близкого, родного человека, любимого мужчину:  “Виталечка, я прождала все жданки, собралась за тобой  ...” Вот сейчас, сию минуту, полететь на спутнике  и предстать перед нею, ошеломленной, грустно-ироничной,  обнять  ее, зацеловать ее, гибкую, острогрудую, уставшую от ожиданий и желаний,сопротивляющуюся несильно, отводящую тонкие губы, и услышать ее горькую  отчаянную  мольбу: ”Виталенька, ты с ума спятил, грубиян мой... Я вся твоя, до донышка твоя, люблю всей душой. Пусти же, “стыдно”, и  не дожидаться чьей-то милости. Но он лишен и этой  тайной, но огромной и невозможной радости. Все-таки он живой человек, мужчина,  не раб государственный... Смеяться, право, не грешно, если бы не столь грустно... “Моя жизнь -  Элина”, - сказать бы ведунам. Они б засмеялись только, подумали б: “Тебе нужна кукла! Она станет куклой ...” Для меня  Элина - единственная женщина, которую обожаю, люблю ,   мир, который  созвучен моей душе...
“Мне нужна ты, Элина. Ты, со всеми твоими причудами слабостями”. Знаю, женщины, что дети: им все подавай - и шик, и музыку, и внимание, и страх, и веселье, - настоящие женщины должны жить в Париже, или в Москве на Кутузовском проспекте, как говорят сами женщины...
Мне бы жить здесь (теперь уж свыкся) и не тосковать днями и ночами от одиночества. Здесь свободнее дышится, вольнее, здесь самочувствие лучше, хотя  здесь у тебя  всего лишь суррогат свободы. Конечно, Элине не нужна такая свобода. Ей здесь, в Новом Вавилоне будет несладко, будет тоскливо. И она знает себя и права по-своему. И ее не переубедишь.
 “Ей бы не мешало познакомиться с Анжелой.  Экзальтированная Анжела последовала за мужем. Дружная семья у Буториных. Видно, Буторин наделен особой силой. Сумел же вызволить красавицу из столичной ловушки. Ведь она-то не по доброй воле здесь, как впрочем и Буторин... Если не по доброй воле, так что же? А по доброй ли воле и другие  осваивают... новую жизнь? Этот узелок мне и не распутать вовек...”
 Зазвенели оконные стекла. В комнату залетел камешек. Новинцев вздохнул и  пожал плечами.
     - Не обращай внимания,- произнес он вслух. “Виталий, когда будет тебе трудно, вспомни меня. Вот что я хотела тебе сказать”, - вспомнил он слова Светланы, прислушиваясь к возне и топоту ног за углом.


Глава 10


Алевтина Павловна получила (без прописки) комнатку в коммуналке, а в комнатке напротив - с некоторых пор обитал водитель Миша. Это соседство было неслучайным. Миша выхлопотал ей  эту комнатку. И еще выправил ей необходимые документы, и приняли ее помощницей повара в городковской столовой. Спас от голодной смерти.Вот так, не вожди спасли  отчаявшуюся женщину, а парень из Вологодчины, не то прибывший, не то изгнанный из родных мест и сменивший не одну коммунальную комнатку на Ямале,на Урале. Дорога пересиливала.Вот этого никто не мог понять. А пытался? Вожди любят  народ как массу, как нечто аморфное. Они любят лепить из него свои произведения. Ведь вожди социальные зодчие. А народу хочется жить по-своему. Вождям хочется справиться с массой, перебрать ее до последней песчинки. В этой массе - Миша  не песчинка, а живая душа. Кому-то это не  нравится, и  он помалкивает насчет своего счастья. А то возьмут, да растопчут. Надо суметь вовремя вырулить...
-Ох, Миша, и мудр ты не по годам, - некоторое подобие улыбки появилось на сморщенном личике Алевтины Павловны Мавродиной.- И правильно.  Лезть на рожен не стоит,  но и не сходить с ума из боязни к  власти,  не терять  чувства уважения к себе и к людям.
- Когда мы не будем бояться власти? Чтобы не бояться, людям надо быть ближе друг другу. Вы мне как сестра. И чихать я хотел на них,усатиков в галифе. От них только вредность исходит, как от выхлопных газов. Надо ближе быть друг к другу, тогда они не пройдут.
- Вот они и разводят по углам, боятся. Для нашего блага же это делают! Так рассуждают и в верхах, это же видно. Они ведь боятся нас еще сильнее, чем мы их. Кажется, совсем недавно привезли к нам  только на трех грузовиках провинившихся колхозников, манкировавших минимум часов на изучение труда Сталина по вопросам языкознания. Дали за этот минимум по максимуму. А надежд вернуться домой -  минимум, потому что  каждому определили программу - максимум: изучить все труды вождя!  Расстроились незадачливые. Трудненько будет изучить все труды великого. Если что случится с Ним, то  когда-нибудь сумеют прочитать  все, что Он написал, но с Ним ничего примечательного не может случиться, потому как Он человек особенный... Кто мог сказать, что и Сталину отмерено земное время? Это он мог любому отмерить земное время, он мог сказать, кому сколько отмерено. Он ведь всесильный секретарь, опирается на  красных меченосцев, которые оседлали армию,  карательные органы, все и вся, он оседлал самое время...Скажи, попробуй, что он смертен! Никто не говорит об этом, в газетах на эту тему не пишут. И вообще что пишут в газетах, то либо клюква, либо утка.  Знаю  не понаслышке. И угораздило мне прочитать лекцию о мудрости природы, о жизни и смерти.Турнули меня за дотощность.Копнула чуть-чуть, и им стало страшно. Ведь с правдой  покончил еще Ленин, ну  сразу после октябрьского переворота, установив... трибунал печати - это же дьявольский подарок Сталину от Ленина! Почему - шабаш, почему - трибунал? Да потому, что Ленин обманщик. Его люди  пришли к власти обманом, пообещав фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Но обещания выполнять не хочется. И тут тебе трибунальчик!  Вначале трибунал печати, потом просто трибунал... Часы революционные заведены... Невозможно  ложью добиться правды. Тем более  на лжи строить новое общество. Все обман. Но мешают честные, порядочные люди. Значит. Их надо изгнать, растоптать, выжигать их дух каленым железом... Растаптываем, выжигаем. Да, что говорить! Политические вампиры пришли к власти и обескровили  народ. Страну располосовали на зоны, где бесчинствуют те, кто завладел оружием и дорвался до власти. И все это называется борьбой за будущее, ради которой своей, но более всего чужой жизни не жалели. Лучше нас меньше, да лучше. Русские ученики Маркса умеют оболванивать массы. Предварительно, правда, уничтожают всю эту не ту интеллигенцию! Когда цель - какой-то изм, нас настигает - катаклизм. ВЧК, лагеря ведь - дитя  ...лизма, а стройки - школа ...низма! Если не изменяет мне помять, концлагеря открыты в восемнадцатом году, сразу после революции.Как не помнить? Деды мои кончили свои дни там... не выдержав... переплавки по-бухарински. Полагали  в лагерях переплавить непригодный человеческий материал. Так рассуждал любимец партии Бухарин. Об этом талдычили и другие  мозги революции. Николай Иванович спохватился, когда сам попал в огонь адской кузни. Но ведь Ленин показал, как это делается. Кронштадтских мятежников расстреляли в три дня.  Ленин преподал урок  умиротворения. Сталин все это привел в систему...
-  Но что вспоминать плохое? Воспоминаниями сыт не будешь. Знаю, все будет иначе, - успокаивал Миша Алевтину Павловну.
-Не будет. Самое страшное - это вероломство власти. Мы верим, нас предают.
-Плюйте на это, живите без этого...
 И она сжалась. Как пружина. Примолкла. На провалившемся ее личике ни слезинки. Все слезы были давно выплаканы.
- Правда ли, неправда, верные ленинцы поначалу хотели добра рабочим и крестьянам и призывали все на борьбу с  белым. Где бы он ни был. Что бы он ни делал. Это была иссушающая душу фанатичная идея. Но где взять столько белых? И красные, зеленые, черные казались... белыми. И потому оказались во врагах.
-Хотели добра? Так бы и отдали землю крестьянам, фабрики рабочим? Тогда б что им было делать? Вы не согласны были с курсом?! А еще вы - жена комиссара, для которого директива - закон. Вы же не представляли, как это можно нарушить ихние директивы? Ну и заспорили о правильности курса. Да так, что начали сжирать друг друга. Сталин решил: муж и жена - одна сатана. Я все не верил, что существуют  лагеря для  жен уклонистов. Ну, этот АЛЖИР, Акмолинский лагерь для жен изменников родины!
- Да жен-то врагов осталось... Что только не вытворяли над нами. Морили голодом. Мучили холодом. Унижали, потешались, а потом почти всех нас в овраг, вдогонку пуля в затылок. Голенькими ставили к краю оврага.Потому что одежда изымалась для временно оставшихся. Обреченные радовались: конфискуют одежонку, значит,  их списывают, освобождая место для других злыдней, палачам спасибо за сталинскую заботу. Долго целились солдаты через прорезь винтовки в приговоренных женщин. Разглядывают в прицел обнаженных и несчастных.  Рука не подымалась спустить курок. Одну отпустили. Была неземной красоты... А меня дважды свозили в овраг, да возвращали в лагерь. Не красота спасла меня. Нужны были  учетчики. Но пришло распоряжение  расстрелять меня. Исполнили приговор, выстрелом оглушили меня, оставили в овраге, но вернулась в лагерь. Но все те же издевки, не выходила бы замуж за шпиона! Моего мужа, замнаркома, обвинили в шпионаже. Приговорили к десяти годам лишения свобод, да   без права переписки. Он умолял меня, чтобы я отреклась от него ради сына. Но я не смогла. Потом и меня сюда... но с правом переписки. Я переписывалась с родными и  тем самым предавала их. Не за тридцать серебренников.  Нашему сыну было всего полгодика. Отняли от моей груди. Сказали, вернем его, если поможешь нам. - Тут Алевтина Павловна уронила голову на стол, заплакала навзрыд. - Ради него я пожертвовала всеми родными... Никого не осталось, только те, кто покинул страну,  еще живы. Но доберутся и до них.
- Вернули вам сына? Где вы? Где мы? Завели людей в тупики и живи.
- У меня внутри все молчит, все умерло. Одна оболочка осталась.
-  Но ведь кто-то этого хотел, кому-то все это надо было! Тем, кто цеплялся за власть? Я, например, хочу вернуться в родные края. Но как? Там меня выписали. А здесь меня не выпишут. Если б  выбраться. Заманили  сюда пустыми посулами.
- И ты  уши развесил? - спросила она с улыбкой.
- А это их надо спросить. А вы в Москве, значит, работали?
- Секретарем райкома партии. Была самая молодая  секретарица райкома в Москве и в Московской области... Проводила линию. Обвинили, что не  ту проводила. У Сталина, что ни день, то новая линия, не уследишь... Нас сослали, а вас заманили. В сущности это одно и тоже. Всех на работы, на дела хорошие. Мол, тогда и будет изобилие, когда едоков будет меньше, а работников больше. Разве мы могли хозяйствовать иначе, как кавалерийской атакой? Надо иметь другие головы, чтобы действовать как-то иначе.
- Вы что, против линии на  самообеспечение? - всерьез спросил Миша у бывшей “партейной секретарши”.- Освоение новых земель и есть курс на самообеспечение продуктами и всем необходимым.
Миша пошутил, или он делал такие пассажи для собственной подстраховки.
- Что ты, о чем ты? - испугалась Алевтина Павловна.  Не путай божий дар с яичницей. Ну, обвинили друг друга, во враги записали, в лагеря сослали. А дальше? Чего они хотят?
- Я то что, - нахмурился собеседник. - Куда иголка, туда и нитка..
- Нитка?  Будешь маяться, как заблудшая душа. Не ты первый, не ты последний. Сколько же нас, заблудших душ? Как легко опуститься, как трудно подняться хоть на ступеньку к своим звездам. Миш, скажи, куда это ты зачастил по ночам?  Беспокоюсь я за тебя...
- Есть тут сеструхи-завлекухи...
- Хочу сказать, нехорошие они особы,- Алевтина Павловна понизила голос, выговаривая эти слова. - Поганки...
- А мне какая разница? Мне что, детей крестить? “Всю-то я Вселенную проехал, нигде милой не нашел”...
- Все так, но ты остерегайся их? Язвочки они, такие язвочки, что лучше остерегаться   их.  Они, догадываюсь,  из департамента дьявола. Но уж, точно, донесли на меня  Буторину, кто я и что я. Уж я-то знаю, почему он здесь и чем дышит. Наверняка, его папа где-нибудь в органах обитает.  Думала-гадала, откуда тогда у сего народного вожака замашки слабака. Парторг ЦК. Или золотую жилу здесь  нашли, или  что-то затевается...
-Я обо всем этом узнаю и тогда... Вообще, странно все.
-Ничего странного нет. У него чистая анкета. Немаранная- незамаранная. Вот в чем дело. Но жизнь покажет, каков он на самом деле. Сотрудничает с девками непотребными. Ну бог ему судья. Анкета чистая, значит. И человек... чист, хоть и с грязнухами водится, таковы нынче нравы...
- Не должон вроде. Но там кто его знает...
Было уже довольно поздно, пора б уж отойти на покой, но Алевтина Павловна и Миша только потревожили свои души будто б никчемными разговорами. Им показалось, что за ними следят. Кому-то если очень хочется, то и стены становятся ушами, а окна и подавно глазами...

Глава 11

- Буторин Гена прочтет про осу, - проговорила учительница со строгой интонацией.
Генка пошел к доске и начал трудиться над словосочетанием, тяжело складывая слоги.
- Я ставлю тебе двойку, - рассердилась учительница, - садись.
 Он пошатываясь прошел к своей парте и уронил голову под нее и залился горючими слезами. Плакал громко, взахлеб.
Учительница, сама молоденькая, чуть не заплакала от подступившейся к горлу жалости.
- Ладно, Геночка, я тебе двойку не ставлю.
Класс вздохнул, как играющийся на поверхности воды дельфин.
Генка заметно затих.
Домой шел успокоенный. И дома тщательно, с огромным старанием работал над заданием учительницы: привести в порядок свою комнатку.
Даже забыл раздеться. Но,вспомнив, что учительница наказывала  ему: придя домой, раздеться, повесить форму на вешалку, торопливо  скинул с себя пальто. Снял с себя форму. Остался в трусиках и майке и взобрался вновь на стул. Открыл тетрадь по письму.
Мамочка  стоит за спиной, а голова ее висит над его головой, как горячая лампочка. Мамочка старается заглянуть в тетрадь, мешает ему писать, выводить буквы. Вот любопытная Варвара.
-Не мешай, мамочка.
Но она нечаянно задела ладонью его правую руку, выводящую ручкой буквы. И ручка эта дрогнула и расползлась по тетради жирная синяя клякса, похожая на муху. Анжела обомлела от ужаса и отпрянула. Но Генка уже катался по полу. Со стоном кинулась мамочка успокаивать сына, обезумевшего от горя.
- Геночка, кляксу сейчас сотрем резинкой, все будет хорошо, я виновата, очень  виновата, не буду, никогда не буду тебе мешать. Я обещаю, - и Анжела тоже заплакала... от горя.
Мальчик, впечатлительный от природы, притих, когда сквозь свой крик услышал, что мама плачет. Такая большая и плачет. Это не укладывалось в голове мальчика, и он размышлял об этом (мамочка большая. взрослая, а плачет как девочка)  и успокаивался. Как ни в чем не бывало вновь сел за стол и принялся, сопя, тереть резинкой кляксу.
-Мамочка, Вера Сергеевна сказала палочки сделать. Считать будем.
- Вечером папа настрогает сколько угодно.
- Давай сейчас.
- Не  умею.
-Сейчас давай.
- Геночка, пообедаем, а потом допишем. Ты же голодный.
-Допишу. Вера Сергеевна сказала  уроки приготовить, потом поиграть.
Анжела неожиданно опустилась на колени, обняла сына и стала  целовать его в исступлении любви: ”Счастье мое, надежда моя, любовь моя, кровиночка моя...! ” А он никак не мог привыкнуть к ее  поступкам-выходкам, с   гневом  вырывался от ее приставалок... обида подступила к горлу. Он маленький, а она большая. Поэтому и  поступает по-своему. Вырасту когда-нибудь... А когда вырасту? Как плохо быть все время маленьким... Уедет очень-очень далеко, за три моря. Когда он вырастет с  папочку. А почему папочка не едет домой? И где он сейчас? Наверное, мероприятие какое проводит. Будто не знает, что скучаем без него...

Глава 12

В актовом зале школы собрался весь цвет территории. Партком спецхоза и парторганизация средней школы проводили первое в этом году совместное собрание. Секретарь парторганизации школы Александра Владимировна Тарасова, которую Анжела назвала златокудрой красавицей, торжественно огласила повестку собрания: озеленение  центральной усадьбы городка, отделений, поселений, выселок и заимок ...
-Пока не представилось возможности всерьез заняться озеленением,- голос учительницы ровный, грудной, доходил до каждого слушателя, - не до него было.  Палатки белели. Бараки. Но это еще ничего. Но  колючая проволока...в траве. Дети играют, наступают на нее.  Мы теперь не закрытый лагерь, а зона. Естественно, сегодняшний облик селений стал иным, чем пять лет назад. Но и люди другие. С большинства наших жителей снята судимость. Многие реабилитированы. Им не хочется, чтобы прошлое напоминало им... унылым пейзажем. Поэтому острыми углами выпирает проблема озеленения. Тогда как было? Посадили несколько саженцев вокруг конторы да школы. Да, провели  лесополосы. Провели озеленение от дома, где сейчас живут Буторины, и до нашего Большого театра. Помните, как мы  переживали, а вдруг не приживутся березы на горькой земле,  - и Александра Владимировна улыбнулась. - Прижились деревья. Заневестились. Как быстро мчится времечко! Я знаю, влюбленные теперь назначают свидания у этих берез...
Присутствующие заулыбались, что-то вспомнив, вспомнив что-то хорошее, засмущались.   Словно  поверяли березам белым сокровенные тайны.  Словно  в шепоте листвы послышались заветные слова и слова сомнения. Словно  вселяли  они всем в сердца  надежду... Потому этих вешних невест “никогда, никогда, никогда не забыть.” Но скромненькие были еще березы, березоньки, но как на духу, здесь сердце само выговаривало заветные слова. Самые трудные. И самые высокие слова тут не казались смешными. Никли под дождем и снегом обыкновенные березы - стали священными...
Священные березы... завлажнели  глаза суровых бородатых мужчин, которые не проронили ни слова, слушая  учительницу , и шепот берез...
Что было бы без этих святых берез? Маялись б бедные души. Ни как бы стучали сердца?
Конечно. Любовь бродила б по задворкам, по закоулкам. Как мелкий воришка. Но люди есть люди, в борьбе за хлеб насущный не забывают о хлебе духовном, о березах. Потому что  в березах  -  чистота и  трепетность жизни.
-Неуютно жить без этих милых созданий, - словно читая мысли присутствующих, говорила Александра Владимировна. - Надо, на первый случай по крайней мере... десять тысяч саженцев. Эти саженцы должен закупить спецхоз...- Молодая учительница взглянула выжидательно своими темными бархатными глазами на Землянского,а тот только нахмурил брови и не проявлял какого-либо заметного интереса к теме разговора.
-Василий Степанович не объяснялся в любви в березовой роще. А вы разве забыли? Василий Степанович  считает за блажь все это. Все. Что около человека. Березы ему не нужны, - нарочито ввернул монолог-буравчик до сих пор молчавший, прекраснодушный Буторин.
Просторный класс взорвался громом басистым, смягченный ласковым переливом сопрано. Александра Владимировна спохватилась, что ведет себя, как  школьница. А ей тридцать пять. Смеются. Может, смеются... Не дивчина  Вера Сергеевна, а учительница, и все же забывается,  смеется без всякой причины и от избытка чувства неуемной молодости.  Далеко не юнец и Буторин... Нельзя выходить из своих годов и не вызвать смех. И Александра Владимировна не удержалась от соблазна поддержать неофициальный тон.
-Василию Степановичу  что? Проживет и без этих радостей, а Катерина Землянская согласна с отцом? Ей бы очень-очень пришлись по душе березы. Скоро настанет ее час, зазвенит сердечный колокольчик. Многие считали, что здесь пребывают временно, а упустили свое, настало время других, которое тоже может уйти в песок. Пенять на себя.А вот что сделал Василий Степанович  для великого часа дочери? Достроил школу. А она на пустыре, саксаул как сторож...А Василию Степановичу  все равно...
Александра Владимировна незаметно перешла на деловой тон.
-На озеленение  центральных улиц хотя бы для начала нужны шесть тысяч саженцев. Школе и интернату - тысяча берез, а уж дорогу к аэродрому  обвести б рябинами!
-Я слушаю и поражаюсь. И без наушников все понятно. Упрекаете. что я не прислушиваюсь. А вы прислушиваетесь к голосу того, кто душой с вами? Вот школа себя не забывает, - хмуро прогудел Землянский. - Школу обижать не будем. Но ведь есть еще техникумы. Детсады. Филиал института. Заложили парк. Верно, жить в радости, жить красиво, как говорят. Всем.  Наше время еще не прошло.
Неожиданно прошел к трибуне невысокий лысоватый мужчина в мятом сером костюме.
- Позвольте внести ясность. Меня зовут Петр Петрович Григоренко, тезка и однофамилец  правозащитника в кавычках, не родственник. Я работник лесопитомника. В данном случае выступаю как защитник леса... Когда-то вся степь была покрыта лесами.  Да,  тыщу лет назад. В летописи под девятьсот восемдесятым годом есть запись... Я не призываю к тому, чтобы все степь превратить в лепопитомник, но хотел бы, чтобы степь стала лесостепью. Это возможно. Что касается лесопитомника, то не беспопокойтесь. Саженцы будут поставлены в нужном количестве в нужное время.
Григоренко сошел с трибуны и прошел в зал, под громкие аплодисменты.
Собрание вынесло решение: обязать дирекцию спецхоза закупить в лесопитомнике нужное количество саженцев.
Василий Степанович попытался все же внести особое мнение.
- Отвлекаете нас от главных задач, уводите от генеральной линии. Вам-то что, а у меня голова стала тыква тыквой от всех  ваших  прожектов. Толкаете меня на преступление.Почему сами не можете, надо вот наехать на  директора,  он что, булыжник на дороге?
Не кажется ли вам, что вы увлеклись: директор спецтерритории занимается какими-то прутиками, когда план по заготовке фуража горит. Я не говорю о спецзадании. Ведь знаете, какая история получилась с обязательствами текущего года. Или хотите, чтобы упекли меня в Соловки?  Плохо, когда мы заставляем людей делать то, что они за счастье должны посчитать. Добрый хозяин думает о красоте дома, улицы, городка. Здесь не хотят ничего. Тогда и нечего... Почему мы обязательно должны пример показывать. И силой насаждать. Так, конечно, так. Не свое ведь. И как ни талдычь, они на своем стоят. Их не обманешь.- Землянский  направил лучи взгляда на Буторина, ища в нем союзника.- Нельзя мелочиться, отвлекаться от важнейшего. От сердцевины. Займемся березами. Не забудем их. Не кажется ли вам, что  идиллия поперек горла встанет. Хлеба ради мы тут все ... государство ждет от нас хлеба. А вы про березы, про любовь. Не стыдно ли вам? Да о любви не говорят как о хлебе. Это сфера деликатная. Интимная.  Да, не хлебом единым жив человек. Но без хлеба  не проживет и дня.
Речь Землянского внесла замешательство в непростой спор о неотложности озеленения. Она обнажила правду - положение в спецхозе не ахти. Неслучайно отчет директора поставили на ближайшее бюро обкома. Самое малое, поставят Землянского на вид. Но надо ли войти в его положение? В какое положение?
Да, подтверждались слухи о том, что Землянский намеревается в Москву. И о том, что в  Кремль он должен въехать на белом коне...
Попросил слова Николай Васильевич.
- Василий Степанович нарисовал картину, близкую к реалии, спору нет. Люди недоверчивы. Они ведь и сюда ринулись, чтобы быть подальше от начальства. Так ведь? Но анархии мы не допустили. Да, пока райкомы, дирекции хозяйств не были созданы, самозахвата  земли не допустили, благодаря бдительности наших людей. С огородами и дачами на Копае при попустительстве Новинцева еще разберемся. Как хочется клочка своей землицы! Наваждение какое-то. Я убеждаюсь, людей таких не переделаешь. Говорили, что можно. Но я в это не верю.  Так вот, не свое - хуже чужого. Хвалиться спецхозу пока нечем. Людей много, а от них не прибавится. Что дает земля, то и получаем. Причем хлеборобы? Десять центнеров с гектара. Позор. От кого прячемся, от кого, от чего бежим? Я имею в виду  не тех, кто тут в соответствии с законом сменили прежнее место жительства. А тех, кто добровольно, по зову сердца. Все мы, орловчане, туляки, калужане, ростовчане, москвичи,  с Урала, с Волги  ринулись сюда в надежде получить свою земельку. Хочется поковыряться на своей земельке! Все на родине оставили, чтобы только поковыряться здесь на своем клочке земли. Как с такими работать? Кто кого обманывает? Я должен сказать: ”Земля общая, принадлежит всем и никому в частности. Надо преобразить  землю, а не свой клочок”. Эх! Мы вполне разделяем чувство директора спецхоза, но надо в конце концов заглянуть подальше  своего двора. Давайте заглянем чуточку подальше своего носа, - Буторин устремил взгляд под своды зала, как бы приглашая всех  в эту самую небесную даль. - Конечно, нам нужно облагородить, как говорят, среду обитания. Забыли мы Кремлева-Аникина, дорогого и незабвенного Виктора Сергеевича. Ему, пожалуй, потруднее пришлось в тот первый год, но такую мелочь, как  саженцы, не забывал. Если заглянуть поглубже на проблему, то не такая уж эта мелочь. Как было замечательно, когда Кремлев-Аникин, засучив рукава, сажал у дороги куцые сизые прутики! И нам не  стоит забывать свои традиции. Березы не идиллия. Формирование  жилищной зоны - дело не второстепенное. Красота - не роскошь. Или будем лепить, как бог на душу положит?
- Все верно. Николай Васильевич, но здешним людям это все до лампочки Ильича. День прошел, ничего не случилось, ну ,и слава богу.
- Не слава богу. Скверно это.
Буторин не забывал, как его Анжела разочарованно прошептала, в первый раз ступив на землю необетованную: ”Какая это новая земля? Она старая. Облысела. Смотри. Ни одного кустарника. Мертвая земля!” Помнил он и недавний рассказ шофера Лариона Соловейко, который деликатно заметил, между прочим, что Анжела несказанно обрадовалась, увидев вдали березовые колки.
- Да, саженцы - не блажь, а  судьба, - заключил Николай Васильевич и обвел ищущим взглядом присутствующих, заметно притихших.
И Землянский  вынужден был сдаться. Тяжело кряхтя, поднял долгую... руку, голосуя за  озеленение. Но ( не может простить себя за мягкотелость) с тем, что обязательно поговорит наедине с Буториным  за то, что созвал совместное  сборище  безответственных лиц. А этой Тарасовой неймется... Нет, не дождется она  квартиры, не дождется...
На другой день Александра Владимировна по настоянию Буторина вызвала на серьезный разговор председателя родительского комитета Ивана Ильича Строгова, главного инженера спецхоза. Беспартийного. Надо бы выяснить, почему до сих пор вне партии... Ведь на  руководящей должности не первый год и никак не созреет...
-Нужно собрать общешкольное собрание по поводу озеленения, - произнесла она  вполне беспристрастно. Но тоном и взглядом выразила свое  отношение, довольно определенно.
Строгов замотал кудлатой головой.
- Зачем собрание? Или не всем еще ясно, нужно ли озеленение ?- искренне выражал он недоумение. - Дочка моя трещит от радости...И мал и велик понимает, что это дело нужное.
-Хорошо. Но еще раз поговорить с людьми необходимо. Чтоб люди поверили. Что нам не безразлична их судьба, их  жизнь повседневная. То есть воспитательный момент хочу извлечь из этого мероприятия. Выдаю свой секрет, - чистосердечно созналась учительница,  столкнувшсь с   непонятливостью  пытливого собеседника.
- Ясное дело, - наконец-то дошло до сознания инженера Строгова, заряженного разными проектами и  всяческими техническими идеями, - всех мамаш и папаш растормошу. Заленились. На собрания не ходят. Забывают про святую родительскую обязанность. Александра Владимировна, вы правильно говорите: время здесь мчится повышенной, ракетной скоростью. Шесть лет промигали как одна долгая ночь. А я вот света белого не  увидел. Хотел бы  оглянуться окрест, да глазам зацепиться не за что. Тоскливо. Но люблю песню “Всю Вселенную проехал”. Посмотреть-поглядеть как устроена  жизнь земная.  Мы  трубим: строим самую лучшую жизнь. Откуда мы знаем, что наша жизнь самая лучшая? Надо хоть у соседей финнов побывать. Был по делам строительства. Ну, эти финские домики. Был у них. Они не строят лучшую жизнь, но живут лучше. Слетайте- узнайте.  Почему же за много лет так и не побывали в отпуске? В профкоме я не последнее лицо. Добился бы вам путевочки...
- Кого-то обидеть? Это невозможно.  У учителя нет права отдыха. В мире моем планета - школа. - пошутила Александра Владимировна, - плохо, когда никого рядом нет. И хорошо, люди ближе. Все тут родные. И спецхоз родным мне стал, не верите? Куда же еще? Это большая радость - найти себе пристанище. Не по своей воле я здесь, да будет вам известно. Поэтому мне билет в Финляндию заказан.  Скажите, где у нас лучше? Везде одно и то же. Зато здесь светит звезда мечты.
-А вы никогда не мечтали о семье? - тихо, чтобы не задеть-растревожить ее, может быть, тайную рану, спросил Строгов.
Он представил себя на ее месте, себя без жены  Лены и дочурки Тоньки, и становилось страшно, воистину  страшно. Как тяжело одиночество! Как, может быть, мучительно переносить иго одиночества общительным, ни в чем не повинным душевным натурам. Но ведь это же несчастье, когда все усиливающийся инстинкт материнства толкает ее на сюсюканье в отношении с детьми или на проявления эгоизма, ревности и нетерпимости к критике...Уже жаловались родители.
Учительница почти что прониклась сердцем в душевное состояние этого доброго и немногословного человека, которому  иногда неуютно и горестно от того, что другие не так счастливы, как он. Но сочувствия не приняла. Наоборот. Она посочувствовала ему, родителю, у которого могут быть неприятности из-за дочери.  Ей по секрету сообщили, что Тоня встречается с Антоном... Если что случится с Тоней, девственности лишится, - всех учителей за  Можай загонят, это уж точно. Но и ему, отцу, не поздоровится, снимут с должности за упущения в воспитании дочери. Семья - дело нелегкое...
- Вы о своем друге инвалиде... И я инвалид. Из двух черенков не вырастишь одно деревце... Я ведь жила надеждой. Убили надежду мою. Создать семью, значит, зачеркнуть прежнюю жизнь, прошлое. Что не могу, то не могу, - чуточку “приоткрылась” учительница, - начать новую жизнь -  предательство... У сердца один завод. Человек не часы...
И вдруг она осеклась на высокой ноте. В широких темных глазах ее отблескивала багровая заря, свет их точно освещал ее изнутри, проникнув в интимные тайники ее сердца.
-Будем озеленять  дворы, - только и сказал Строгов.
- Откровенность на откровенность.  Почему вы не в рядах?..
- Чтобы ответить на этот вопрос, придется рассказать все о себе, это отнимет много времени. Характер у меня, к тому же, не  бойцовский...
- Приглашаю вас в гости.
- Хорошо, договорились, - усмехнулся он. - А в воскресенье на озеленение...
В воскресенье все, от мала до велика, вышли на улицы. День выдался холодный, ветренный, пасмурный. Взрослые и дети копали  возле своих дворов лунки для саженцев. Антон Корнеев очутился возле Антонины Строговой, отчаянной семиклассницы. Антонина важно размечала острием лопаты яму для саженца, послушный же помощник молча орудовал лопатой. Антонина не позволяла особенно надрываться парню,  просила  разметить  другие ямы. А сама принималась  раскапывать яму, и делала это с  удовольствием и восторгом. Она была беспричинно весела. Она вся - порыв и движение. Она - огонь  неудержимый, лучик...  Облучала, сама того не ведая, почти по-женски облучала, почти осмысленным взглядом ...  диковатого Антончика... светом наивной радости.
Она еще не пробудилась от солнечного сна детства. Да ладно! Юноша грелся под этим взглядом, как греется путник у костра.
   -Семиклассницы прыскали про себя, видя рядом  с неугомонной одноклассницей большого, молчаливого парня: он точно был привязан невидимой веревкой к Антонине - кружится вокруг нее. Смешно ведь, дружат!  Странная эта Тонька. Неразумка! Нашла же с кем дружить! С молчуном! Со скукой!  Будто в классе мало мальчишек, каких никаких, а своих. Мальчишки плохие, да драчливые, да докучливые, и под носом нечисто, еще шепелявят,  городят  чушь, с ними еще и  не договориться...Но все-таки презирать этих мальчишек... разве можно? Надо было подергать больно за косички, закинуть ее сумку на крышу школы. Тогда б она поняла, как  оригинальничать.
-Девчонки,  давай шепнем мальчишкам. Пусть они устроят ей темную... по-нарошку.  Заплачет от страху. Сорвет голос. Поет ведь.  Жалко...Хорошая она девчонка. Вот если б Гальку Овсюгину напугать - вот бы все девчонки обрадовались. Жадюга. Выбражуля. Недотрога. Ее-то следует проучить как следует. Только мальчишки бояться ее братьев-разбойничков. Не трогают ее. Но они  ведут себя по рыцарски только перед  Лилей Ким. Она им нравится. Обратит на них  глаза-миндалины, сомкнет ладошки, шепнет что-нибудь  ласковое, и  рыцаришки готовы выполнить все ее  пожелания. Кто она такая, что это такое...
-Девчонки, хватит, - оборвала Зинка Корнеева, староста класса, переживая за своего старшего брата Антона, - разбивайтесь по двое и работайте.
- Не командуй!- хмыкнула Галька Овсюгина.
- Быстро разобрались по парам по пятеркам , - с командирской ноткой в голосе пропела Зинка. Не обращая внимания на недовольства.
- Что ж, разумно, - поддержала Александра Владимировна.
Девчонки шумно выбирали себе подруг-напарниц. Улицы будто разукрасились их пестренькими платьицами. Взрослые кто в синих куртках, кто в коричневых фуфайках еще более  оттеняли эту пестроту.Но они вносили деловитостьв общий гомон. Направляя, внося осмысленность в работе. Взрослые и дети  оказались  вовлеченными  в  серьезне дело.  Нечасто возникает такое единение. Близость. Взрослые и не таили радости, глядя на оъхваченных здоровым азартом детей. Старались  показать, что взрослые работают с  детьми наравных.  И это у них  неплохо получалось. Содружество больших и малых.
Среди детей можно было увидеть и Николая Васильевича с Ручьевым. Буторин  подошел к Ручьеву только что. Ручьев вел горячий диалог с директором спецхоза. Кажется, собеседники о чем-то договорились. Разошлись довольные. Землянский вынужден был выйти на воскресник. Чтобы подать личный пример.
-Вот вы говорите, Землянский консерватор-узурпатор, - напомнил Ручьеву  Николай Васильевич свой давнишний разговор.- Не поняли вы его. Он верен себе, не любит  открывать Америк. Откровенный мужик. Он  выталкивает вас в  свободное плавание. Но с тем, чтоб к берегу причаливал. Речей не любит. Не любит собрания. Патриот. Не так?
-Он только приоткрыл дверь. Ни в чем его не подозреваем. Но тяжко тем, кому нет веры. Это  не их вина. Это их беда. ..-Произнес Ручьев. - И  потому правдами- неправдами разбегаются кто куда. Из выселок в заимку. А оттуда в центр. А из центра  куда-нибудь в медвежьи углы. Но ведь и там достают. И такое брожение только во вред  стране, честное слово. Землянский пытается пресечь это явление. Корейцам  отвел южный сегмент  территории под овощные культуры и рис, казахам  урочище Аксай  - идеальное место для разведения овец, а  ссыльные дончане выращивают зерновые. Всем выделено, и чеченцам и немца, и месхетинцам и балкарцам.  Живите по своим обычаям, но платить за это надо...
- Это верно,- довольно отчетливо произнес Буторин.
-Только никак не могу в толк взять: в разгар уборки пекарню разрушить. Как все это понимать?
- Хотел только добра, - виноватился Буторин.- Печь хлеб в этом году будет из чего. За свою пекарню  хлопотал. А  схлопотал строгий выговор с предупреждением.
-Не с того боку взялись.
-А как? Стучать по столу, крушить все и вся?
 - Зачем? Человека надо  выслушивать. У нас разрешено говорить и то не каждому. Неужели человек, который родился на земле, землянин, лишний на этой земле?   И вот человек  уподобился воробышке из разоренного гнезда. Он лишен права жить  где душа лежит.Он уже не человек.
-Нет, человек есть человек.
-Может быть. Но пробуждать его надо солнцем. А не сиреной, - немного подумав, ответил  на  немой вопрос Ручьев.- А не чинить насилие над его душой. Загнали сюда толпы силой. Заманили голодных посулами. Будете жить долго и счастливо. Кто ответит за это? 
-Да никто. Не найдете ответчика. У урагана не спрашивают, почему он  снес крышу с дома.
Буторин подошел к Александре Владимировне.
- Здравствуйте. Побеседовали со Строговым?
- Здравствуйте, Николай Васильевич. Поговорила. Он не готов дать какой-либо ответ в ближайшее время. Чего-то недоговаривает. Но меня тревожит другое. Пришло предписание. На уроках литературы осудить поэта Пастернака, клеймить позором Синявского и Даниэля. В Италии напечатали  “Доктора Живаго”... Мы не читали “Живаго”,  нам велят подписать осуждение.
- Ну и соблюдайте пустую формальность.  Хуже авторам не будет.
- Перед детьми стыдно.  Врать по указке...
-Хорошо, поговорим в следующий раз, -  произнес Буторин, заметив приближающегося к ним Землянского.
Но тот  свернул в управление.
Землянскому  хотел было подойти к ним, вмешаться по привычке... Но с трудом подавил это желание. Нельзя. Два уважаемых человека беседуют. Может, и не выпадет им более удобного такого случая... Вмешаться  надо б. Он ведь старший...Но  не подошел, не смея прервать диалог.
К вечеру нужное количество ям было раскопано. Александра Владимировна... измазанная глиной, усталая, обошла строй саженцев. Осталась довольна результатом работы учащихся и взрослых. Люди, не сговариваясь, окружили учительницу. Ждали от нее  чего-то важного, если не похвальбы, то душевных движений, или слов одобрения. Но Александра Владимировна произнесла  довольно обыденные слова:
-Спасибо, дети, и мамы, и папы. В следующее воскресенье будем сажать березки и рябины. Приходите, я  надеюсь , что  встретимся здесь.
Неделя для Антонины, своенравной дочки Строговых, протекала медленно-медленно. Для нетерпеливой девчонки ждать было  пыткой. Ее мучила бессонница, ее преследовали какие-то страхи. Вообще-то с ней происходило чудо: она заметно превращалась в девушку. Но девчоночьи причуды превращались в девичьи капризы. То она просила маму поговорить с Александрой Владимировной, чтобы  разрешила она  посадить  возле своего дома три рябиночки. Мама  собралась  было к Александре Владимировне. Но Тоня  вдруг  раздумала. Ей  представилось, что  яблоня и груша  лучше  украсят двор. Своим неуемным воображением она рисовала картину будущего своего родного края. Волшебным садом представлялся ей край родной. А по саду по этому идут люди, красивые, нарядные, добрые. Женщины срывают яблоко, надкусываают. Мужчины отламывают гроздья вишен  и раздаривают детям и старикам.
Но почему вишни-то?  Тут Антон виноват. Это он смешно рассказывал, что как он схлопотал у Александры Владимировны двойку за разбор пьесы Чехова  “Вишневый сад”. У Антона плохо с речью, со связным изложением мыслей. Ну так вот. Все перед глазами видел. И тот хороший, прекрасный сад, вишневый сад. Вишневый сад. Хорошо стало от этого, а объяснить свое состояние внятно не смог, млел  перед классом. Тоня  вспомнила об этом... и согласна с Антоном.Вокруг будет сад, вишневый сад.
Антонина во сне видела... мультики. Картины быстро сменялись, наслаивались, и все перепутывалось в этом выдуманном мире. Дом в саду, вся страна в саду. И она, Тоня идет по саду в одной рубашечке...




Глава 13

Антон увидел ее такой, какой она была... однажды точно впервые. Ее и не ее будто. Хотя знал ее давно, еще первоклашкой. Этой осенью она пошла в седьмой класс. Да она ли или не она вовсе? Морозом захолонуло все существо Антона.
Он зачарованно следил за жизнью Антонины Строговой и не переставал удивляться: чем больше следил за нею, тем больше делал открытий в ней.
Столько в ее жизни движений,  исполненных  внутренней грации и деликатности, и столько душевного трепета, экзальтации. Тоненькая,  светленькая, чуткая, как струна скрипки, она сама походила на  березоньку, борющуюся с вихрем. Да, Антонина боролась с вихрем, внутренним вихрем, который взвихрил ее внутренний мир, то возмущая, то  сталкивая  его  с  земными реалиями.  В минуты  борьбы с внутренним смерчем, родители едва-едва узнавали ее. Откровенно беспокоясь за ее здоровье, мама то и дело притрагивалась ладонью к ее животику.
-Ты что, отравилась?- тревожилась мама.
-Угу, - не понимая себя соглашалась девочка. - Только не пугайся.
 Но Антон тревожился...потому что и он не понимал, что происходит с Тоней. Он был полной ее  противоположностью. Большой, шумовой - где ни пройдет, обязательно что-нибудь да грохнет. Он сам тяготится своей неуклюжестью. Интуитивно они тянулись друг другу...
Едва кончив школу, остался в Заишимском  трактористом. Да и куда пойдешь, когда на ногах путы- семья: мать, сестра Зинка, двое братьев- сорвиголов и, главное, -Тоня...Насчет сорвиголов - сильно сказано. Но их уж не обидишь. Не обманешь. Без отца растут, без опоры, неслухами растут. Не верят никому...
Самый старший, Владимир, в будущем году заканчивает институт и уже  сейчас у него свои планы. Собирается  отделиться  от семьи...Женится не женился, но уже живет с Эльзихой, полунемкой-полукореянкой.  Почему-то отец сильно возражал против такого выбора сына, но отцово возражение только подсхлестнуло в молодом отпрыске желание отделиться.  И в  прошлом году  постигло семью несчастье - умер отец. Доктора   констатировали - рак желудка. Но до последнего месяца не знал он, что смертельно болен; не ощущал он никаких недомоганий и болей. Не  найти в  поселениях человека, который б не был знаком с  вездесущим разъездным механиком. Пять лет подряд без всякого отдыха разъезжал он  на газике по крутым маршрутам.  Такого  одержимого, странно одержимого  механика они не встречали.  Никто в  округе не знал, что с ним  однажды встречался , тайно встречался уполномоченный госбезопасности... полковник, представившийся  лектором Черняевым, и требовал  образцовой ударной работы для воодушевления  населения... В прошлом году не заладилось у одержимого механика. Поругался он чуть ли не со всеми  пользователями техники, а никакого эффекта. Технику ломали нарочно.  Его рвение не возымело  ответного действия, только озлобляло людей.
- Что, тебе  больше всех надо?- искренне удивлялись  порыву механика.
- Но ведь так же нельзя...
-Или ты легавый  директора?
Корнеев не  умел возмущаться всерьез, не умел убеждать, растолковывать  азбучные истины. Матерясь, лез под разбитую машину, ковырялся в моторе... Да так, что немела спина. Уставал в своем неистовстве, но не сдавался. Летом собрался было отдохнуть на берегу Балхаша, на худой конец., порыбачить в озере Ак-коль, но увы... отнялись ноги. Потом руки.  Потом закружилась голова...
Профсоюз выделил ему путевку в санаторий. Потребовалась только медицинская справка, чтобы оформить путевку. Кажется, все кабинеты обошел, да все благополучно и вдруг рентгенолог заговорщическим тоном сообщает:
-У вас  пустяк. Но очень советуем вам поехать в Москву на  обследование...
Отца направили в  первопрестольную, в центральную клинику профзаболеваний. Профессор, осмотрев его , произнес  бодро:
- Я должен  сказать, что все хорошо, но немного мужества...
Отец заспешил домой, потому что  почувствовал, что мужества не хватает. И тем сокращал свое земное время. Наделялся на что-то. Откладывал  важный разговор с женой, сыновьями и дочерью. Ему ведь и сорока пяти нет. Однажды простудился он, когда   ехал  из Дальнего Востока  в товарняке с депортированными корейцами. Он был тогда проводником и конвоиром одновременно.Но находиться в  вагоне с  необычными пассажирами по инструкции было нельзя и  он  облюбовал себе место в тамбуре.Здесь он  увидит все, что делается в вагоне, но не будет вмешиваться  в “их  дела”. С него взятки гладки. Он рядовой проводник. А вот Жизнев был командиром конвоиров. Правда, с ним приключилась  беда: он втюрился в черноглазую , которую  высмотрел в  переполненном товарном вагоне! И не отходил от нее ни на шаг. Глаз алмаз. Высмотрел бриллиант! Другие конвоиры приглядывались к ней и цокали языком. Но Корнеев не приглядывался. Ему приказали приглядываться за мужчинами. Они были угрюмы и угнетены. Корнеев иногда подбадривал их шуткой:
-Э,горемычные, позади Туманган, а впереди туман.
 Уставал от неусыпного бдения. Спал вполглаза в тамбуре и его  продуло. Еле-еле  дотянул он до места назначения. Его повезли в походную санчасть. Потом Корнеев  отогревался в землянке и поправился, решил  остаться здесь. Привез Иван   молодую жену Марью. Зажил было. Но однажды ночью постучался в окно кто-то. Он вышел.
- Вот что. Тут у нас  непроверенное население. Понимаете.
Так он был вновь причислен к  МГБ, к “департаменту дьявола”.
-...Поеду  на рыбалку, - сказал отец. Но на рыбалку не поехал. Слег в постель. И не встал больше... Были тихие похороны. Осиротела семья. Поплакали, погоревали...   Жили безбедно. Всего в достатке было. Своего отец  не терял. И мать приносила в дом, работая в школе уборщицей. После смерти отца мать сразу же перешла в доярки.  Потому что хотела быть поближе ... к молочку. Дояркам давали  по два литра молока в счет будущей зарплаты. Семья из пяти человек хоть молоком  может утолять чувство голода. Старшой в доме теперь Антон, осенью должен идти в десятый класс. Он обдумал сложившуюся  в семье обстановку, и сказал,что в школу не пойдет больше, а пойдет  работать в спецхозе или на станции, где угодно, но будет работать, добывать хлеб.
Мать печально улыбнулась. И тогда сын увидел, как она  сдала, ну старушка в свои сорок пять...
-Только не надо в проводники.
-Это уж как получится, - раздраженно произнес Антон.
-Бывает злая воля, бывает добрая воля. Будь смелым. А вообще-то ты должен кончить школу. Отец твой завещал. Чтоб ты выучился на инженера. Забыл уже?- Добрые смешливые глаза матери грустно уставились на  согбенного сына. - Совсем меня доконаешь. Если забросишь школу, что тебе, что нам от этого? Не упрямься, сыночек.
И Антон тащился в школу, хоть ноги не шли туда. Они невольно вышагивали в сторону спецхозовской мастерской, где работал отец. Антон  помогал слесарям ремонтировать трактора и комбайны. В конце месяца  Антон шел в спецхозовскую кассу и  получал  символическую зарплату. Иногда что-то перепадало на станции - разгрузить товарный вагон, помочь выправлять пути.
Но дни тянулись, как тянучки. Антон решил выпутаться, наконец, из сетей неволи. Стать свободным человеком, и хоть  как-то помочь матери, из последних сил выбивавшейся, безропотно несущей на себе  заботы и хлопоты семейные. И не та она, далеко не та мамочка милая. При отце  она позволяля себе какие-то  “послабления”, ссылаясь на какие-то боли, нарочно, чтоб отец жалел ее. А теперь забыла о болячках. Некогда и думать о боли в груди. боли в суставах,  что пустяками голову забивать? И уже не жаловалась ни на что. Кому? Когда? Где уж тут  думать о себе? Она забыла, забыла себя в заботах. И отошли напрочь недуги. Только свинцовая усталость валила ее с ног. Поздно ночью после стирки, глажки, штопки, она кулем падала на диванчик, и тотчас сознание покидало ее, и проваливалась она в  зыбкий  спасительный  ров с одним желанием : не пронуться в ливень. Сил никаких не было встать и пойти на работу в ливень. Антон и Зинка  по очереди готовили завтрак, не сговариваясь, не ссорясь, жалея маму.
-Буди маму, - просит Антон Зинку.
-Буди ты, не могу, - шипит Зинка и жалостливо вздыхает.
Мама что-то спросонья отвечает, соглашается и ...переворачивается на другой бок. Встать она не может. Все тело будто заполнила ртуть. Ни единым суставом не пошевельнуть, движение отдается болью. Но Антон негромко, но настойчиво будит мать.
И она сонная, тяжелая, превозмогая усталость и  сон, садится за стол.  Прихлебывает ложкой горячие щи, чтобы только не обижать детей,  которые стараются угодить ей...
Но прошел еще год, подошел Антон к рубежу, за которой начиналась свобода. Это - экзамены на аттестат зрелости. После экзаменов пойдет на тракториста или моториста...
И случилось опять несчастье. Из-за меньших, отчаянных шалунов. Но винить их вроде и не за что. Они предоставлены самим себе, старшие видят их только вечерами угомонившимися. Нашкодили... Как-то они забрались в сарай. Чтобы покурить втихаря. Только и всего. Накурившись, помчались на рыбалку. Про недокуренный окурок, брошенный в солому, забыли. Душа детская гонится за новыми впечатлениями, память неустойчивая. Ушли мальчишки на Ишим и увлеклись рыбалкой, забыли вовремя вернуться домой.
Холодок реки будто выдул их память, остудил желание вернуться.
А в это  заканчивал Антон письменную работу. Сочинение. Осталось дописать несколько фраз на чистовике. Тут как-то тихо скрипнула дверь и просунулась голова соседского мальчишки:
-Антоша, ваш дом горит.
-Корнеев, допиши, -прозвучал строгий голос Александры Владимировны, - пожалуйста...
Едва закруглив первую попавшуюся фразу, выбежал Антон опрометью из класса, из школы...Опоздал. Дом как тычинка в огненном цветке. Подойти близко нельзя - огонь норовил завернуть каждого подошедшего к дому в свой шелковый саван.
Антон почувствовал отчаяние и горечь. Сердце рванулось было из груди и остановилось... Сердце, которое никогда не должно остановиться. Антон почувствовал, что сердце остановилось, и он умирает, и от этой мысли, что сердце остановилось и потому умирает, ему стало нелегче. Не может думать о доме,  не может  беспокоиться о матери, братьях, сестре, увидеть их и проститься...Потому что умирает.
Стоял он, как изваяние, и в глазах его сполохи пожара. Множество людей уже собралось и зачарованно глядели на пляску стихии. Постояв долго,  как изваяние, бездыханно, он вдруг... засмеялся, беспричинно засмеялся, сначала негромко, потом все громче и громче. Он уже хохотал, но лицо его все еще оставалось неподвижным, застывшим, как у каменного изваяния. Соседи и прохожие окружили парня и не знали, что делать, как бы ненароком парень не сошел с ума.  Он не сошел с ума, мотая головой, возражая  сумасшедшим, вызывающим его на пляску ...
- Антон, идем к нам, - звали его.
-Не трогайте его, - советовали другие.
Вот и рухнула тяжелая крыша. Потом упали стены, подкинув в небо  охапку искр. Едва люди успели отскочить от падающей стены. К вечеру огонь унялся, но застелился по земле черный дым, расцвеченный искрами. Потом  дым улетучился, оставляя страшный след безжалостного огня. Только курилась, тихо курилась черная прокопченная печь.
 Антон сел на завалинку, чудом уцелевшую от огня. Ни о чем не думалось, ушли куда-то все прежние думы, но легче на душе не стало. Поминутно он подергивал свою голову, которая будто наполнилась горячим оловом. Сочувствующие и  любопытствующие разошлись по домам, боясь  неосторожным словом потревожить парня, помутившегося умом.  А он сидел на завалинке и ждал своих. Ввечеру собралась вся семья у холмика...золы. Мать молча обошла печь и  не сокрушалась.  Но развеселилась не в меру. Со смехом обошла в который раз холмик. Вытянула ладони, чтобы погреть их  на истлевшем костре.       Самые близкие и те перепугались и разошлись по домам, посоветовав Корнеевым обратиться за помощью в сельсовет. А соседи-корейцы, живущие  здесь со дня переселения, отсоветовали обращаться в сельсовет.  Предложили общими усилиями возвести новый дом. Конечно, это не будут хоромы, но жить будет можно.  И не стоит так сокрушаться по сгоревшему дому.  Дом нам дорог, но не дороже жизни!
- У нас отняли  свои дома,свезли сюда в  путыри, а вот же, живем...
Корнеева обнялась с сердобольной соседкой и заплакала навзрыд. Но идти к  соседям отказалась. Расстроилась очень.  И вновь остались одни у родного очага. У Корнеевой пробудилась давняя неприязнь к покойному мужу, к хозяину дома, сгоревшему как свеча, но так и не сумевшему стать звездою в час переменчивой судьбы. Обещал звезду достать, только выйди за него. Вышла. Про звезды и забыл. Живут бывшие конвоиры в трехкомнатных квартирах, устланных коврами. Иные генералами стали. Наш все своим горбом, своими руками. Ну и что, что  с настоящим энтузиазмом и не жалея средств он строил свой дом? Свой дом!  Он  сгорел в одночасье... Только печь цела и невредима.
-Антон, как жить будем?- говорила мать так, точно всех их не касалось сказанное. А слезы струились из провалившихся глаз. Струились. Будто из замутившегося родника.
И меньшие сознались, что курили. И...Антон, как медведь, набросился на них, мать охнула, упала на теплую землю, загораживая собою меньших.
- Антоша, опомнись, опомнись... Не они виноваты. Не они подожгли, дурень! Не видишь канистру? Отомстили.
И тут  примчалась сама Елена Алексеевна Строгова.
-Пойдемте к нам, - настаивала она, почти приказывала, не потому что она работала зоотехником, а Корнеева дояркой на ферме, а потому что не могла не настаивать.
Куда деваться? Пошли гурьбой  за Еленой Алексеевной...
Строговы жили неподалеку - на другой стороне улицы, в  небольшом финском домике, на крыше которого однако вращался ветряной двигатель. Изобретательный хозяин дома поставил его для опыта. Такой же, что на  многих спецхозовских  объектах, например, на далеких отгонах для чабанов. Движок конструкции Строгова  стал им незаменимым помощником.  Но так не показалось помощникам Строгова. Советовали, нашептывали директору Землянскому: пора угомонить, Кулибины и Эдисоны нынче не нужны. Директор пропускал мимо ушей такие советы. Можно, конечно, послать таких куда подальше и тех и этих, но можно ли этим остановить пульсирующую мысль? Нет, конечно. Ну вот, Строгов  вынашивает идею широкозахватной жатки. Она почти удалась, только тут Землянский  воспротивился финансированию проекта ( безобидные назойливые нашептывания проникли в подкорку). “Опоздал, дорогой!”  Тогда инженер выкладывал перед ним новую думку. Более заманчивую - автоматическое управление для трактора.Землянский усмехнулся:”А в ящик не хотите?”
- А родственник заграницей? Как объяснить, что прадед - полковник царской армии в Австралии очутился?
- А другой дед ваш полковник  Красной Армии.Минус на плюс дает ноль.Ваша анкета чиста.
-  Тот полковник  перевешивает  этого.Не прошел я проверку.
- Если  каждого проверять на стерильность! Уж сколько раз проверяем на вшивость, а  толку. Разберись,кого прогнали, кого не признали. Творческий человек всегда противник диктата. Составьте смету, я утвержу.
-Спасибо,- выдохнул  Иван Ильич. 
А бился в эти дни над крепким орешком: как механизировать стрижку овец? Застали его раскладывающим чертежи-простыни. Он был человек стеснительный, поэтому не знал, как встретить, как занять гостей. Мучился над тем, как выразить  ему сочувствие, как поддержать   несчастных в случившемся горе. Наверное, надо сказать какие-то особые слова, а пустые никчемные в горе. Да уместно ли, тактично ли беспокоить чужую рану?
 В замешательстве он промычал что-то нечленораздельное. Спасла неловкость первых минут его дочурка Тонька. Она радостно вскрикнула, обращаясь к гостям: “О, вы будете жить в моей комнате! Моя комната - самая большая и самая светлая. Мы с Зинкой разместимся на кухне”.
Антонина, разумеется, жалела Корнеевых, но втайне была рада, что случился пожар и она имеет возможность вселить всех Корнеевых к себе. Она еще пребывала в том счастливом возрасте, когда сердце, когда душа  избегали противоречий в чувствах, выбирали только крайности.
Девочка не знала, или радоваться ей или горевать, потом решила, что нужно радоваться, и настроила себя на это чувство и отбросила все остальные. Антонина  в неуемном восторге была так хороша, было ей так хорошо сейчас, что даже плакала от этой самой ... хорошести. Если бы не злодейский, конечно, злодейский пожар, то она никогда, никогда не смогла бы пожалеть других. Потребность пожалеть была так велика, что иногда она даже заболевала от душевного расстройства, если не могла проявить на ком-то свою жалость. Антонина пыталась покровительствовать над отцом, но тот вредный, непослушный, никогда не пытался  занемочь... хоть бы ради нее, Тони.
И она носилась в доме, точно угорелая, что-то вынося, что-то принося, что-то роняя, а иногда падая и дуясь на самое себя. Среди всеобщей неловкости, сдержанности и горя ее радостная суета и торжественность были так разительно неуместны, так кричаще контрастны, что сделалось всем вдруг хорошо и покойно. Становилось гостям просто невозможно было думать о постигшем их горе.
Антонина запросто встала на короткую ногу с меньшими, с Зинкой, которой она подчинялась, потому что сама выдвигала ее старостой... класса и было бы не хорошо не подчиняться ей, такой хорошей, никогда не дующейся девчонке, полыхнула искрящимися глазами -  на окончательно  растерявшегося Антона.
- Тезка, ты будешь спать  на раскладушке, ты же большой, самостоятельный, - голосок ее  тончайший и нежнейший.
У Антона зазвенело в ушах и обдало жаром провалившиеся щеки. Он  с восхищением смотрел на поющую ликующую Антонину, и с какого-то времени оттаивал, даже повеселел душой. Надо же, видно же, что полноправной хозяйкой в этом доме являлась Антонина, а Елена Алексеевна находилась  на правах почетной гостьи. Все в доме перевернуто и расставленно маленькой, но своенравной рукой. Иногда, особенно, когда Антонина находилась во власти своей необузданной фантазии и вдохновения, ей нельзя было перечить. Все в доме подымалось с шумом и треском вверх дном,  выносилось, вытряхивалось, переставлялось, но через некоторое время на время в доме воцарялась  гармония и  тишина.
Всем взрослым становилось грустно, что они взрослые и не могут войти в ее маленький огромный мир и разделить ее счастье, но все же поддавались ее обаянию и чувствовали себя ее... большими детьми.
Антонина каким-то тонким своим чутьем “улавливала” особое к себе отношение, и это особое к себе отношение ей было непонятно, но очень радовало ее и веселило. Она и сейчас с легкостью душевной , с радостью безудержной, ослабляющей боль безутешного  горя,  тяжкой беды, несчастья, взяла всех под неусыпную опеку.
- Тетя Оля, не горюй особенно. Дом? Что дом? Взметнулись топоры и появились углы! Да, мы орловские, мы таковские... - проговорила она, как взрослая, наставительно.
- Не умничай, - строго осадила Елена Алексеевна свою дочь и пожалела, что поступила так опрометчиво.
Антонина замерла, побледнела как полотно. В глазах созрели две большие перламутровые гроздья, которых она пыталась утаить - она была легко ранимая и гордая. К счастью состояние замешательства длилось не долго. Тонечка быстро смекнула, что мама делает сердитое замечание только и приличия ради, в душе мама гордится ею, дочерью, испытывает к ней нежное восхищение, вообще мамочка никогда не осмеивалась с глазу на глаз делать ей замечание, тем более сердитые упреки, потому что мамочка ужас как боится ее.  Но она быстро нашлась, опомнилась, посыпала на мамочку освежающий град упреков.
- А ты, почему у меня ничего не делаешь? Только и вижу, что упрекать горазда. Так давай дело делай. Давай ужин готовить.
Елена Алексеевна опомнилась, спохватилась. Через час Антонина торжественно пригласила всех к столу. Никто не смел отказываться. Антонину обуяла какая-то прирожденная властность, но такая властность, которая не тягостна людям, а приятна, потому что охота им самим попасть под пяту милого тиранства.
- Тетя Оля, подкладывайте себе, ма, и ты тоже. Вкусно - не вкусно, есть надо, - настаивала строгим голоском Антонина.
 И тетя Оля, худенькая женщина с бледным, грустным лицом и поседевшими висками угождала и угождала, с видимым удовольствием угождала маленькой хозяйке, главной хозяйке дома.
- А ты, тезка, что понурил голову?
Антон и Антонина столкнулись глазами и беспричинно рассмеялись. Ночью Антон долго не мог сомкнуть веки. Перед его чистыми, до поры до времени спокойными глазами светились строго-покровительственные глаза Антонины. В милых ее глазах столько неуемной жизнерадостности и веселья, нет, смешинки, которыми ничего не стоит замутить даже самый глубокий родник. Глаза эти на миг могли быть серьезными, но в этой серьезности столько детства, столько... наивного доверия.
Антон уснул, но не расставался с девчонкой со смешливыми глазами. Он принял ее в свой мир сна. И во сне совершили обряд венчания...
Почти два месяца жили Корнеевы у Строговых, точнее, у маленькой хозяйки Антонины. Все с ошеломлением и душевной легкостью переносили ее иго. Наверное, это был самый добрый и чуткий из всех тиранов в мире. Меньшие Корнеевы привязалсь к ней, испытывали...  родственные чувства. Корнеева же сразу, и безоговорочно оценила хозяйственность Тони, ее неистощимую фантазию и ... строгость и деловитость, что делало Антонину такой милой и в то же время такой своевольной хозяйкой, о которой только мечтала..
Один Антон вдруг упорно не хотел попасть под ее иго,  не понимая, почему. Антонина тонким чутьем угадала, что причиной тому она сама, и искренне удивилась. Антон восемнадцатилетний парень, а такие под руку ходят с девушками. Только не с теми девушками. Неужели это так приятно пройтись с таким увальнем, как Антон, под руку? Да к тому же кто его знает, а вдруг парню взбредет в голову обнять ее за талию, особенно после того случая...
Правда, Антонину боятся все, даже Землянский, гроза степная - почтительно относится к ней.
Когда приходит он к ним в гости, Василий Степанович поздоровается сначала с ней, Антониной, ручку поцелует:
- Ну, Антонина Ивановна, как живется-можется?
Василий Степанович, конечно, душка...Может, потому он почтителен с ней, Что Антонина дружит с их Катькой. А Катька - деловая, умная, умеет хранить тайны. С ней можно дружить. В союзе с ней ни один мальчишка не посмеет против них слово молвить. Любому обидчику - они дадут две сдачи. Антонина пробовала свою власть на Антоне и нашла коса на камень. Антон уперся. Он сам по себе, она сама по себе. Антонина была готова зачислить своего тезку в стан заклятых врагов, вдоволь поиздеваться вместе с Катькой, но почему-то пожалела. Отчетливо осознавала, что жалеет, но не понимала, почему жалеет. И добилась, добилась своего! Он неожиданно стал слушаться ее, хотя внутренне оставался самим собой. Пойдет Антонина за водой в котлован, Антон делал над собой усилие, чтобы не бежать следом, не следить, как она идет за водой, неся огромные ведра, но сердце холодилось, и он бледнел на глазах.
Мать сердито выговаривала:
 - Стоишь, Тоша, ничего не видишь, олух? Ослеп, да?
Антон будто ждал этого благословения, мчался за ней. Догнав ее, ловко перехватил  у нее ведра. Она возмущалась, но одно ведро все же передала ему - ладно уж, равноправие.И улыбнулась. И огонь осознанного чувства  охватил его, ему трудно было  идти с Тоней рядышком. Во-первых, идти с нею было и необычно, и празднично. Он не  задумывался, почему. Далее находил, что не может совладать с чувством привязанности к ней, чувствовал, что может натворить что-нибудь. Чем больше находился вблизи нее, тем сильнее притягивала она к себе. И это всепоглощающее чувство он испытывал впервые. Он в тайне радовался, что его ударило током чувства, и от этого ему стало замечательно ясно и тепло на душе и никак не мог надивиться тому, что чувство это вызвала соседская девчонка, которая едва  выбралась  из мира детства. Антону хотелось, чтобы  ничего не  менялось  в жизни. Желание невозможное...
Корнеевым предложили для временного проживания сарайчик на окраине городка, в поселении,  в котором жила когда-то семья  бухгалтера Загребина. Отстроились и перебрались в новый дом. И Корнеевы решили строиться. Корейцы все же надоумили их строиться. Несмотря ни на что, надо строиться! И Антон понял, что надо строиться. В тот день, когда суд закрыл дело о поджоге дома и присудил выплату страховки в размере десяти процентов фактической стоимости строения с учетом амортизации, то есть всего ничего. И он все для себя решил . Во-первых, так запрятал свой аттестат зрелости, чтоб самому потом не найти: ведь поступить в институт - не было средств. В вузах ввели платное обучение! Правда, можно учиться заочно. Землянский поощряет тех, кто где-нибудь да учится. Но получили направления в техникумы и вузы те юноши и девушки, которые обязались вернуться домой. Антон получил бы направление, но ему сейчас не до  учебы...
Но как ни хотелось себе признаться, как ни замуровывал Антон свои  чувства, всем было ясно, что его удерживала своенравная соседская девчонка. Но зачем ему признаваться в этом? Душа памятливая, да когда она разлучалась с Тоней? Первой мыслью после пробуждения была Тоня, влюбленная... в него. И будто купался в лучах ее глаз, которые, словно, море, меняли цвет в зависимости от душевного состояния, от внутренней погоды. Когда Тоня улублялась в себя, хотела одиночества, глаза ее чернели, были непроницаемы, как море одинокой ночью; когда же ею овладевала ярость, это случалось у нее временами - проявлялся все же своенравный характер - глаза становились грозными, зеленоватыми, как море перед бурей; когда душа ее  вовзращалась в берега, в благостное спокойствие, глаза ее чудесно пересвечивались, горели лазоревым пламенем, будто море в ясный весенний день.
Антон был приворожен этими неспокойными глазами, будто очами вселенной. И что б он ни делал, он знал, что глаза ее то смешливо смотрят на него, то строго следят за ним.Очи, очи вселенной, в них добрый свет... Антон отчаянно старался сделать так, чтоб Тонины глаза не могли сердится, чтоб они светились счастьем. Увы! Он работал не волшебником, а трактористом, как и большинство одноклассников, которые по тем или иным причинам решили постигать университеты без отрыва от производства, оправдываясь тем, что у него более чем серьезная причина - должен добывать хлеб насущный для семьи. Все так и было. Он защищался... работой.  Потому почти год  в городке никто не знал об Антоновой душевной тайне. Он не давал никакой лазейки для возможных пересудов.  Не добивался встреч, чего требуют обыкновенно все влюбленные. Ему достаточно было знать, что ее Антонина где-то бодрствует, “тиранит”, веселит людей, возможно огорчает и терзает их своей всепоглощающей жалостью. Этого знания ему было предостаточно, чтобы привести в равновесие свои чувства. Но осенью он сильно затосковал по ней.  С холодком в душе, с болью в груди сознавал, что Антонина вовсе  забыла его. Для нее то ее отношение к нему было просто  необузданная шалость развивающегося существа, которому некуда девать свою энергию, да она и не берегла эту космическую энергию, с щедростью бескорыстного ребенка дарила ее всем, кто в ней нуждался... То ночное происшествие усугубило в ней ее противоречивость, только усугубило.
Тоня однако оставалась неисправимой тиранкой. Но это тиранство исходило из ее же природной доброты и ее возраста. Она пребывавла в том неопределенном возрасте, когда сердце готово растерзать жертву из жалости. Временами душила собаку Черняка, кошку Эльзу, они визжали, барахтались, но никогда не помышляли ее, хозяйку, укусить или царапнуть. Елена Алексеевна порой приходила в ужас, заставая дочь за этим занятием. Но не вмешивалась. Уж лучше б Антон повлиял на нее...И в самом деле, повлиял - не повлиял, но нашел он душевный ключик.
Просто, естественно Антон вновь сблизился с Антониной. Он - этот неуклюжий еще, стеснительный, грохочущий увалень. Вызывал-вызывал в Тоне, в ее существе острое чувство сестринской нежности, участия  и... материнского внимания. И когда он подошел к ней в день лесопосадок, она охотно приняла его под свою опеку. С той поры позволяла изредка на чувствительном расстоянии провожать ее до дому.И это было для него настоящим  праздником, скращивающим тягостные будни. 
Мягкими, благостными днями избитую землю после ливня наградила уходящая осень. Она будто торопилась наверстать то, что упустила летом, спешила дозреть, воспламениться и догореть. И то, что было смутно, становилось теперь явно и ясно. Подобрела к Антону не только природа, но и Тоня. Помогало Антону сблизиться и то, что  она стала вдруг активной, невозможной общественницей. В последние дни  допоздна пропадала в школе, готовясь к празднику Октября. Хороший повод для того, чтобы провожать ее по позднему времени домой.
Во-первых, октябрьские дни бывали темны, и никто не мог заметить Антона, стоящего в укромном месте возле школы. Это прибавляло ему смелости. Он довольно ясно отдавал отчет своим поступкам, знал, что его привязанность может вызвать громкий скандал в школе, что взрослые могут нанести душевную рану неугомонной и бескорыстной Антонине. Но она же ни о чем не тревожилась, она даже изумилась, когда он высказал свои сомнения, свои опасения.
-У нас в классе все дружат. Например, Петька Соловейко с Зиной хочет дружить... Я секрет выдала.
-Ладно, я просто так...
Как-то Антонину осенило, словно подкинуло в выси и на нее нашло.
-Давай, напугаем маму?
Антон недоумевал:”Зачем?”
-Напугать запросто. Спрячемся... в сене. Мама будет ждать-ждать, потом завоет и побежит в школу. Я часто так делаю, чтоб она меня любила. Меня она боится, ужас!
Антон не одобрял ее затеи, но желание побыть с нею в тесной близости победило, и он покорился. Они неслышно подошли к ее дому, как мышата, шмыгнули  за угол сарая и упали в стог  сена. Черняк примчался, вильнул хвостом, прыгнул на шею хозяйки и лизнул языком тоненький прямой носик Тони и убежал, уласканный и успокоенный.
И не верилось, что кругом по-осеннему прохладно, что земля уже укрывалась мягким ворсом инея и твердела от прохлады. Но в стогу - тепло...Антонина была в легком летнем платьице, закаляла себя, раня и в самом деле больное сердце матери. Да, Елена Алексеевна дорабатывала последний месяц, врачи временно запретили работать, и, конечно, волновать ее не стоило.
Антон вдруг, подчиняясь почти полусознательному порыву, посадил девчонку на  колени. Она не удивилась особенно. Ее любили сажать на колени и ласкать, особенно папа, и дядя, папин брат, который всегда приезжает  на праздники.  Дядя живет в Омске, работает в  механическом техникуме ( после того как напечатали его статью в американском научном журнале, признали в нем скрытого колчаковца по происхождению, вывели из штата  института, выселили из особнячка, но  зачислили в техникум и.о.преподавателя ).  Приезжал и портил всем праздник. Дядя и папа запирались в комнате. Не выходили днями и ночами и не пускали  к себе никого.
-Усилить надо только эту вот часть...У тебя, Вань, божья искра. С меня кожу сдери, ничего не выдумаю. А соавтором с удовольствием.
-Ну-ну, не прибедняйся, Фрол, а выкладывай свои секреты.
-Определенно ты напутал, тоже, теоретик кибернетики, непризнанный Винер...Я думаю, откуда побочный эффект, не учел  нулевых значений? А здесь удачно  вырешил, - бодро кричал дядя, позабыв, что кроме папы, слава богу, существуют мама и она, да, не улыбайтесь, она, Тонечка.
Дядя спохватывался, просил у нее прощения, сажал на колени и слюнявил, как привязчивый шустрый Черняк - мало его душила, - рассерженное недоступное лицо племянницы.Тонька воротила мокрое лицо, не прощая невнимания, равнодушия. Глаза Елены Алексеевны влажнели от счастья. Дядя видел это счастье Елены Алексеевны и готов был задушить милую, несносную  родную тираночку-наследницу в медвежьих своих объятиях.
Поэтому неожиданный порыв Антона даже тронул ее. Она ведь давно привыкла, чтоб на нее обращали внимание, чтоб она была в центре внимания, чтоб ее всегда баловали и ласкали. Она доверчиво прижалась к нему, и он не смел шелохнуться. Появилось сильное желание поцеловать ее, но  боялся взрыва ее своевольного характера. А если не побороть это желание овладеть ею... Простит ли потом она? Да и нечестно...ненароком испытывать судьбу...
Украдкой водил губами по ее волосам, щекам, шейке атласной. Он ощущал ее тело, тоненькое, гибкое, как лоза, несдержанно, с желанием неутоленным прижимая к себе. Остро кольнули о грудь, точно весенние всходы, ее неразвитые слабые груди. Антону сделалось душно от счастья, от мысли, что ему, таежному медведю, доверчиво жмется бутон, полевой бутон. Антонине однако не удалась роль взрослой девушки - безнадежно простыла.  Храбрилась перед подружками, гуляя в коротком платьице и босоножках в осеннюю сырость и зашмыгала носом. Забывшись, потерла ноздри подолом платья, обнажив голенькие прутики ног...И увидел он сквозь шелковые ее трусики розовую  щелочку...Желание обладания едва-едва было укрощено силой воли и любовью и рассудком. Может лишить ее девственности, заодно не лишится ли он ее любви от этого нечестного причастья, но будет ли счастлив он, будет ли счастлива она?  Нет, она все еще не женщина. И кто знает, когда станет взрослой женщиной? Станет ли вообще женщиной?  Она спала, сладко , не подавая почти никакой надежды, что проснется. Но Антону дорого в ней было все. И ее характер, и тоненькие, бесчувственные губы, непроснувшиеся губы...
Мысли страстные опалили Антона огнем нетерпения. Когда же настанет то время, когда  можно будет заключить ее в объятия...Взяв ее ладошку в свою, он вздохнул с отчаянием.Ой, эти остренькие грудочки, розовое устьице!..Они распаляли его сознание, лишали рассудка, только  любовь сдерживала его от мужского безрассудства. Нельзя! Нельзя опережать события, чтобы не стать их жертвами!Но его не минет эти события...И залогом этого ее обещания...И роскошные ее волосы, струящиеся золотистым отливом. Они не укладываются в две толстые косы и прорываются непослушными завитками и струятся, застилая чистый лоб, пряча чуткие уши сердечком, спадают  к  глазам. А они были распахнуты для ласки...
Ночная прохлада становилась все ощутимее, и Антон, придумав причину, расстался с ней: “Тоня, вставай, пора домой!” Хоть и боялся потревожить ее понапрасну, но потревожил, одернув подол ее платья...Опасался, что она сможет окончательно простудиться.
С той встречи-расставания Антон почувствовал долгожданную душевную свободу - он нашел опору своей жизни. И Антонина почувствовала свободу. Теперь у нее был “предмет”, которому можно было направить томившееся в ней чувство жалости.

Глава 14

Стекла на окнах запотели. Опять к дождю. Пусть. Виталий Геннадиевич вел дневниковые записи, то есть писал письмо к себе, которое дойдет до адресата через много лет.
“...Я часто возвращаюсь в мыслях во времена Кремлева-Аникина Виктора Сергеевича. Великое было время. Кремлев-Аникин (партийная кличка) сразу подал мне, зеленому новичку руку дружбы. Нелегкая была рука настоящего и старшего друга. Безжалостно толкал меня Кремлев-Аникин в дальнюю близь. Верил в силы и энергию молодых, поддерживал, не боясь идти на безрассудный поступок. Его вера была безгранична. а я мучаясь в сомнениях. Плачу от муки душевной и из кожи лезу, чтоб оправдать хоть малую часть надежд генерала. При генерале работали все на износ, горя в самозабвенном пламени, сгибаясь в творческом рвении! Отчаянным безрассудством страдал генерал, но ему, бесхитростному человеку, прощали, прощали еще потому, что знали, что он никогда не подводил и никогда не подведет. Генерал и оратай не вяжется в воображении, а были десятки тысяч таких, как Кремлев-Аникин.  Ратник и оратай. Такова  судьба.
То ли потому, что люди старались, то ли потому, что небо старалось, земля щедро плодилась. Урожаи при Кремлеве-Аникине обычно бывали самыми высокими в крае. И в конце концов безрассудными оказались слишком умные, слишком рассудочные люди, которые боялись свободы, инициативы, что было для них как прыжок в черную пропасть.
 И Землянский и я так старались проявить себя , что три года находясь в связке ни разу не  смогли начистоту поговорить! Некогда было. Как сказал бы Цицерон, наслаждались земледелием. Перед Кремлевым-Аникиным стыдно было ссориться из-за мелочных житейских обид. В нем, что интересно, мало отличительных индивидуальных черт, тем более что от генерала. Родом из Рязанщины, у него обычное русское лицо, чем-то похож он на поэта Есенина. Но шляпа Кремлеву-Аникину никак не шла,  она нелепо вбирала в себя седую голову, смущая хозяина. Не связывалась с его обликом и грозная фамилия, данная  известным ведомством.У него было несколько фамилий, но закрепилась эта , наверное, потому, что он чувствовал себя представителем, а не удельным князьком. Но это к слову.
... Мне Виктор Сергеевич запомнился в генеральском кителе без погон, в габардиновых брюках и темной штатской кепке. В этой одежде Кремлев-Аникин и был похож на настоящего Микулу Селяниновича. Да, Кремлев-Аникин не скрывал, но и не выпячивал свое происхождение из хлебопашцев, но двадцативосьмилетняя оторванность от земли (дореволюционное подполье, революция, гражданская война, борьба с басмачами...), армейская суровость чуть-чуть подпортила его крестьянскую натуру. Генеральская натура проявлялась в работе. Решал Кремлев-Аникин задачи крупно, стратегически, на успех. Но этот успех  для него ничего не значил. Он заботился о благо державы. А не благе ближайщего окружения. Осторожные охали, куда смотрит Кремлев-Аникин, где его ум, где его сильные генеральские бинокли? Слепун, слепун, ясноглазый молодец... Кремлев-Аникин - одних греет, других обжигает...
Но “слепой” Кремлев-Аникин оказывался зорче многих зрячих! Он без бинокля видит за горизонтом.
Благодарен судьбе, подарившей время наслаждений для ума и сердца. Но едва Землянский, Строгов и я в том числе, все выпавшие из гнезда птенцы, обретали заботами Кремлев-Аникина крылья, сам же ведун решил уйти из жизни. Потому что жизни не мог больше ничего дать? Ложь. Умер как часовой на посту. Воин он, больше половины жизни был воином. И на этой земле, очутившись по воле  отцов революции, остался им. Воевал, боролся. ..Не с ветряными мельницами, нет, и многоотраслевое производство становилось рентабельным. Боролся с глупостью, исходящей сверху. Он не делил людей на своих и чужих. Помните, как  выдвигал он Ким Цын Сона на  должность  заведующего опытным хозяйством?  Кандидатура непроходимая. У  Кима не было паспорта. Изъяли при депортации. По справке он мог  побывать раз в году  в областном центре  по особому разрешению спецорганов. Кремлев-Аникин человек с юмором.   Подал он документы на имя  Золотова   Ивана Самсоновича. Документы кочевали по канцеляриям и вернулись со всеми подписями. Утверждили Золотова И.С.  в должности заведующего. Кремлев-Аникин издал приказ: “считать Ким Цын Сона Золотовым Иваном Семеновичем”.По-другому было нельзя. Просил Кима не обижаться :”Разве дело в фамилии? И у меня фамилия ненастоящая. Но ведь живу...” Кремлев-Аникин поставил во главе цветочного хозяйства  немца  Гельмута Кнауба. И спас человека от петли. Гельмут пытался покончить с собой  после беседы в МГБ: дальний родственник  его оказался  ...нацистом. “А у нас бы он был коммунистом!”- в сердцах воскликнул разгневанный Кремлев-Аникин. Отстоял и Гельмута. Таков был Кремлев-Аникин. Удивительно, человек, половину жизни проведший на фронтах, в адском огне разрушений и смерти, по-настоящему, остро ощущал радость созидания, радость  жизни. Был истым тружеником. Сеятелем, оратаем. Был ли человеком, устремленным в будущее? Но кто бы сказал, что он был человеком обустроенным, потому не завистливым и агрессивным, не терзаемый гордыней?  Он был добрым, он был злым, коварным, жестоким.Он должен быть оборотнем, чтобы остаться...человеком.  В этом  знамение и смысл эпохи.  Время укоротило его личное время...Всего четыре года после отставки  наслаждался земледелием, работой, жизнью. Только-только “оклемался”  от жестоких сражений за ...Союз нерушимый, и раны и контузии свалили его на больничную койку.Сколько дум запеклось  в  сердце  израненного человека?
Но, видимо, человеку не дано прожить две жизни. Вся катушка жизни ушла на солдата,  и почти ничего не осталось на оратая. А ведь Кремлев-Аникин рожден не для совершения актов насилия, а для созидательной деятельности. Думаешь, и становится жалко, до разрыва сердца жалко, что его жизнь искажена, что лучшие его годы прошли в окопах, боях, госпиталях!  Сколько на земле еще несправедливости?  Сколько Кремлевых-Аникиных  сегодня оторвано от земли, брошено на вытравление этой несправедливости! Может быть, не надо дразнить драконов, чтобы не раздувать зло?
-Зло сильнее добра, - уверял еще Гегель. - Так зачем укреплять его?
Да, разрушать легче, чем создавать. Но неужели разрушитель сильнее созидателя, творца? Создано столько бомб. Что если собрать их в один бурт или слить в одну глобальную бомбу и взорвать, то земля исчезнет. Глобальная бомба...Глобальная уже висит над головой, а мы не можем  из-за вселенского страха приличного урожая вырасти. Где растет атомный гриб, там хлеб не растет. Все так, но винят прежде всего нас, земледельцев, в неурожае. Это горькая правда. Меня ругают на каждом шагу. Не последнюю роль играет Землянский, раз навсегда решивший, что он непогрешим. Василий Степанович, по-существу, вызвал злые духи и наветы, он знал, как уязвить меня. Навязал дискуссию. Нужен ли агроном в наших услових? И в прошлом веке крестьяне собирали урожай сам-десять, и сейчас собирают столько же. Так зачем еще агроном в таком случае? Надо брать числом поболе. Благо, что людей собрали со всей страны... Без всякой агротехники и агрономов. Если я здесь не нужен, то зачем прислали? На сегодня хватит...”- Виталий Геннадиевич захлопнул тетрадь и задумался.
 Человек впечатлительный, доверчивый, душой  воспринимал слова, нечаянно оброненные людьми. Слова-то разные, добрые, злые, теплые, холодные. Люди ведь разные. “Есть люди-солнца, есть люди - подсолнухи. Опасайся подсолнухов. Куда солнце, туда и подсолнух поворачивается.Умей быстро распознавать людей, не имеющихъ свего мнения. Они-то  с легкостью невозможной соглашаются. Что черное - это белое.Еще не выпускники, а ученики нашей школы жизни”
Нашли слабинку: он не может постоять за себя! Может, но он не может обидеть человека. И все, кому не лень, сваливают на него. Его сгоняют, безжалостно сгоняют с земли, мстя ему за все свои беды. Он был виноват в том, что всем хочется добра, а он встал поперек их желаниям! Если избавиться от него...Так вот почему разбиваются окна в его комнате, пашни закишели ядовитыми змеями, а он был столкнут в яму... “Убирайся по добру-по-здорову!” Но его не отлучить от земли. Он и есть бескорыстный, нежный  сын земли. А в нем никогда, никогда не иссякнет любовь к земле. Это - его суть. И эту любовь, эту связь не побороть даже злым предначертаниям судьбы: в его жилах текла кровь предков, некогда обитавших здесь, в бескрайних просторах... Вернулся на круги своя...Змеи уползут в свои норы...
Виталий Геннадиевич никогда не забывал, что он нужен здесь, этим людям. Это осознание своего предназначения спасало его  от  духовного оскудения. Ругали его за чьи-то промахи, проклинали за чьи-то прегрешения, будто он есть исчадие ада, дьявол, но никто не замечал, не понимал, что он человек и может отступиться, упасть на ровном месте. Не ругайте человека понапрасну, он сосуд открытый. Он что та скрипка, что мгновенно отзовется от прикосновения смычка.
Как-то Новинцев, с кем-то крупно поругавшись, впал в депрессию, замкнулся в себе, опустился. В минуту просветления или отчаяния написал он заявление об увольнении и передал его Землянскому. Дело дошло до райкома. Канаш Есенович Рамазанов неслышно вышагивал по ковру ручной работы, как восточный деспот, но говорил удивительно  несочетаемые слова:
- С учета не снимаю. Будем работать. Я уеду. Вы уедете. Как хорошо! Ни я, ни вы никуда не уедем.Мы на учете! Но кто будет здесь работать? Рокфеллер? Или Морган? Или Форд? Только пусти их сюда, они расцелуют нас и так освоят  край, что люди перемрут с голоду.Нет? Не согласны? Я думаю, что вы не хотите, чтобы земля зачахла. Вы, прекрасный специалист, уедете. Придет дилетант. Так велите рассуждать?
-Но я не могу.  Невозможно здесь мне работать. При Землянском не могу. И не хочу на него...И обижать  тех, кто не может постоять за себя. Мне претит роль надзирателя. И вообще  их спросили? Я не уверен, что нас здесь  приняли? Зачем же обманываться? Люди чувствуют себя зеками и потому отлынивают от работы.Если так, то лучше их не трогать. Или увеличить штат надзирающих...Загубим почву, распылим ее.  Потому что никому ничего не нужно, потому что ничье все это. Отняли мы у людей этот интерес ко всему. Что воспитывыать? Кого воспитывать? Люди сами разберутся, только не мешайте им...
-Так рассуждал генерал Кремлев-Аникин. Если б все директора и председатели хоть чуточку были похожи на Кремлева-Аникина, мы давно б создали изобилие и обновили облик  городов и...аулов. Но Кремлевых-Аникиных нет... Когда мы посылали Виктора Сергеевича директором территориального хозяйства, человека, который четверть века живого колоска не видел, сомневались порядком. Да и сам Виктор Сергеевич испытывал страх перед неизвестностью. Но он опрокинул страх. И создал самого себя. Из руды  властелина земли, но мы помогали ему быть тем, кем он стал. У Кремлева-Аникина не оказалось диплома агронома, да и нужды в нем не было. Управлять людьми - это искусство, которое в вузах не постигают. Он никогда не был настоящим директором, а вот все хозяйства просят директоров, похожих на незабвенного генерала. Я им говорю: с удовольствием!  Но я не скульптор! Создали курсы, разные повышения, усовершенствования, где изучали опыт работы Кремлева-Аникина. Снова голоса: - хозяйствовать лучше стали, но ваши направленцы  стали управленцами,  людей в безропотных роботов превращают, увольте! Ну что я сделаю, если направленцы не сударыни? Или они солдаты партии или надсмотрщики,или Землянские.
-Только так?
- Ну, допустим, сняли одного зарвавшегося Землянского. А у нас немало людей, берущих пример с Землянского. И всех их убрать? Нет, не годится. Остается просить их не лютовать при наведении порядка. Главное, любит Василий Степанович землю. Правда, он говорит, что это его земля, хотя  его предки из России. Говорил, что эта земля дает ему силу и здоровье. И ни какая это не мистика. Впрочем, кто землю не любит? Научите этих выдвиженцев видеть не цифры. а  людей. Тогда они будут похожи на Кремлева-Аникина! Тогда вы скажете: “К хорошему директору попал, мне повезло”. - Секретарь райкома перевел дыхание. Ему никогда не нравилось специально взять и воспитывать, воздействовать, внушать. А люди любят слушать из его уст давно известные трюизмы, а почему? Может, от безысходности? И этот агроном. Тоже от безысходности? Прекрасный, образованный, воспитанный человек этот Новинцев, потому и слушает его внимательно, слушает его будто впервые, как первоклассник, который осмысливает буквы и звуки, что произносил и слышал, но не знал, что буквы, - это звуки, и это открытие так  его потрясло, что он подпрыгивал, хохотал и плакал. Так магически действует на человека райкомовский ковер. - Виталий Геннадиевич, надо быть побоевитее. Вы вступили в кризисный период. Быть вам уважаемые человеком или не быть! Гамлетовский вопрос. Я вас не отпускаю. Оставите целинное поле - пропал прекрасный агроном. А значит, прекрасный человек. Человек ведь реализуется через дело. Вот чем вы рискуете! Но вы преодолеете кризис. Вы как пружина, которую сжали до предела. Отдача будет. Это я вам гарантирую. Просветление наступит скоро, я вам это говорю. Поменьше обижайтесь на Землянского. Спорьте, боритесь, если что не так. Убеждайте. Найдите общий язык. Ведь он тоже, как и вы, очень и очень любит свое  дело...
- У него свое дело выше и святее людей, к сожалению, - сказал Новинцев.-А какое у него свое дело, этого я не знаю.
-Ну что вы там не поделили?  Или жизнь - борьба, лишь тот достоин жизни и свободы?  Недаром же казахи говорят: слабый всегда виноват. Возьмите себя в руки. Помогите Василию Степановичу подняться  над собой, до  руководителя высшего ранга. До уровня Кремлева-Аникина. А он из вас сделает настоящего  специалиста. В такой борьбе выиграли бы все...Так мы и живем, хлеб жуем...и не плачем, что обижают. Если хотите, мало обижает вас Василий Степанович. Вот обидит так, что невмоготу станет, тогда вы возмутитесь, воспрянете в гневе? Молчите?
-И все-таки отпустите. Уже невмоготу...Я вас понимаю...
-Здесь что, тюрьма? Но и в тюрьме можно обрести свободу.Не я вас присылал, - рассердился Рамазанов, - что ж, сыграем в русскую рулетку.
Новинцев так и не смог убедить всесильного упрямца отпустить его.
Теперь, когда многого достиг и при Землянском, естественно, он с легким сердцем простил Рамазанову за его  глухоту и черствость. Встретиться бы, поговорить с ним. Канаш Есенович недавно стал секретарем  обкома партии, правда, третьим секретарем(по негласному    многостороннему соглашению вечно соперничающих кланов). А, значит, стал еще ближе к неписаным законам, преступить которые и помыслить нельзя  непосвященному. Но вошел в государственные сферы Рамазанов, благодаря своим человеческим качествам: острому уму, организаторским способностям, силой воли. Если народ выдвигает таких лидеров, то он обретет полную независимость. Конечно же,Рамазонов  хотел бы, да не смог бы отпустить Новинцева, дабы не быть обвиненным в  антогонизме к неместным кадрам, в национализме. Его  б заставили вернуть все  на круги своя!
И все равно Новинцев надеялся на что-то. Ну не может так все продолжаться. В душе теплилась надежда: вернусь в Москву, к Элине. Кем угодно буду в каком-нибудь НИИ. Буду рабом приборов, рабом  глупых проектов, но не рабом духа.
Чего он не навыдумывал в эти трудные, отчаянные минуты духовного изгойства. Всякое  бывает в жизни. А если, действительно, проявил бы настойчивость и плюнув на все, вернулся б в первопрестольную? Волчком могла повернуться жизнь, и еще неизвестно, сумел бы обрести настоящую свободу. Москва - средоточие власти и  любому легко превратиться в пешку в чьей-то грязной игре. Потому что ты не игрок. И если б даже не игрок? Жестоких игр без правил было разыграно достаточно, куда втянули всех без разбору и желанию. Тройка заседает и побивает, гэбисты убивают артиста, а медсестра  чернит  светил медицины! 
Виталий Геннадиевич дорисовал безжалостную картину своего отступления и стало ему без преувеличения жутко. Тот, кто сошел с главной дороги, спотыкнется о первую же кочку. Вечно зол был бы на  неудавшуюся жизнь. Вечто брюзжал бы, что жизни не было и нет, что счастье - это  сон изнеженных подростков, что все в мире тленно, преходяще, прекрасен только миг, минута, потому что на ней ничто не властно, и кончил б свою жизнь лютым сексотом и страстным поклонником зеленого змия.
Теперь он никогда и ни за что  не отступит. И вновь обида на Землянского как суховей подступила к горлу: не захотел сей муж выслушать тебя, что твои  стоны души...
И чувство вины обожгло  сердце.
“Донес я, Степаныч, на тебя, донес. Самому Канашу донес! Прости меня, Степаныч. Кто меня поймет? Затмение нашло. Даже Буторин в растерянности, раздумывает, как со мной поступить. Он ведь проводник линии, следовательно , негласные инструкции получает. Это наша жизнь, от этого пока не уйти. Грязно, страшно, но что же все-таки делать в этой западне? Грустить, как соломенная вдова?  Выразить молчаливый протест меланхолично и красиво, как Анжела Сергеевна.”

Глава 15

Анжела сбросила халат и надела нейлоновое белое платье и была важна, торжественна, как невеста. Долго и критически всматривалась в зеркало, приседала,то подступая, то отступая от зеркала. Общий рисунок никак не складывался. Будто бы все удачно подобрано. И туфли королевские, и брошь, и ридикюль. Все соразмерно и все мягких тонов. Но нет гармонии. Билась над ней Анжела, билась над незадачей, даже лоб вспотел. Приложила она платочек к влажному сияющему лбу, и осенило:”Распустить волосы , что это я стягиваю их в тугой узел?”   Вытащила она из толстого узла белую заколку и тряхнула головой. Потом посмотрела на себя в зеркало и перепугалась. Глядело на нее незнакомое, величавое существо. “Неужели Анжела?  Ай да Анжела!”
Она представила картину, - муж стоит на коленях, на коленях , как преданный королеве паж, и засмеялась. Впервые осталась довольна собой...Но будет ли восхищен  ею ее Коленька? Задушит ли в своих объятиях?
Но если б Анжела знала, чем был озабочен ее муж!
Николай Васильевич был против... арочных баз. Он настаивал на строительстве каменных баз с шиферной крышей. Правда, эти базы почти вдвое дороже, чем арочные, но зато стоять будут десять, пятнадцать лет без ремонта. Арочные же  базы потребуют ремонта уже  на втором году эксплуатации, потом через каждые полгода. Николай Васильевич отталкивался от стратегической линии, как он полагал, поэтому он был прав с точки зрения этой стратегической линии. И пафос его суждений сводился к следующему: подтянуть пояса, засучить рукава. И он убедил руководство спецхоза и высшие инстанции в правильности выбора первого варианта, убедил почти все среднее звено. Но Землянский заупрямился, он цеплялся за арочники, потому что они, дескать, дешевые. Доказывал это громогласно, чтобы услышали все, кому не лень. Директор  спецхоза знал, что исполнительные органы не поддержат Буторина, что есть установка, почти установка правительства, что надо возводить арочники,  потому как предпочтительнее нынче беспривязное содержание коров. Землянский к тому же позволил поиронизировать над  странной инициативой Буторина: “Инициатива хороша, но безбрежная инициатива губит все. И больше оказывайте доверия опробованным вещам. Там, наверху, на Старой площади неглупые люди сидят и беспокоятся за нас... Побеждают прагматики. Слышали о создании совнархозов? Это экономическая республика. А мы давно экономическая республика, называется пока спецхозом. Мы производим все. Мы можем выжить  в любых условия, даже если Москва падет.. Этого я добился не с помощью стройбата, автомата, бомбы. Еще не то будет.Только бы не сталкивали лбами людей.” Задал загадку Землянский.
- Все это хорошо, что мы вполне самостоятельны. Мы сами с усами. Но зачем же настаивать на этом? - спросил Буторин.
- А  зачем нам московские проверяльщики? Нас не запугать. На территории спецхоза производится даже секретное оружие, в случае чего... Я пошутил... Но там-то за кордоном знают,что это так... - сказал Землянский.  - Так вот, я повторяю. Правительство мешает регламентацией раскрутить  экономику. Теперь мы совнархоз.И опять же тот же Президиум!  Нам не хватает свободы.
- Как вы понимаете эту свободу. Свободу для себя, свободу действий, свободу решений?
-Свобода - это когда прекратят свою деятельность парткомы, спецотделы.уполномоченные.Никита Сергеевич предлагает вместо райкомов небольшие парткомы при территориальных управлениях. Это правильно. В экономике должно быть единоначалие. Пока на словах. И директора стреноживают  секретарь партийный. уполномоченный...На те деньги, что содержатся структуры, я  бы построил Уолл-Стрит.
Буторин был ошарашен и обескуражен таким демонстративным выпадом против институтов власти. Что это - или непонимание сути системы или эпатаж?  Возможно непонимание. Извращает идею Хрущева.Как реагировать на это? Узнают об этих настроениях - не поздоровится...Не об этом намекала Анжела?
Не заметил новую Анжелу! Даже не заметил на ней нового платья! Даже не взглянул на нее. Очерствел совсем, как вчерашний хлеб. И как такого допустили с людьми работать? И за версту нельзя допускать... Ему в архивной пыли копаться, там ему место...
Анжела заранее знала, что несправедлива к своему мужу, готова была повиниться перед ним, но... он хмурый сел за стол в ожидании обеда и углубился в свои невеселые думы. И вызывающе не замечал новую, новую Анжелу. Она, с великим усилием подавив хлынувшую на нее обиду, тоже вызывающе уселась напротив: возможно, теперь обратит внимание.
- Смешно, когда добрые тети облачаются в нейлон. Непристойно, - шутливо протянул  он. - Я не слепой, ты непрелестна, некрасива...
Анжела покрылась багровыми струпьями. Бросилась в свою комнату. Раздался плач. Надрывный. Оскорбленный.
- Одичала, - вздохнул Николай Васильевич тяжко. - Надо трудоустроить. Пора решительно за ее судьбу взяться, - возникла запоздалая виноватая мысль: “Чего доброго, загуляет. Вон с Новинцевым прогуливается. Доведут Светлану до беды...”
Вспомнил шутку свою, а что, разве плохо завклубом? Втянется и пойдет дело. “Вечерком побеседую,” - вяло подумал он, полулежа на кухонном диванчике.
Чуть вздремнув, он встал из-за стола и подошел к буфету. Открыл его дверцу и улыбнулся. Внутри буфет был заполнен помидорами и огурцами. Любимые его овощи. Заботится жена. Всегда заботится. А ты! Ты-то каков! Ну, попробуем эти аппетитные огурчики.И в нем пробудилось чувство голода. Зеленый, свеженький овощ жалобно хрустнул в зубах. Устало облокотился на буфет и занялся овощами. Но эти чудесные овощи не смогли отвлечь его от невеселых дум.
Строгову надо помочь. Поддержать морально. Разуверился изобретатель в своем проекте и крылышки сложил. Слаб рабочий комитет, поддержать не могут человека. Собрались там случайные люди. Пора подумать о смене  состава. Воду следует почаще менять, чтоб она не протухла. Никак не пойму Овсюгина. Дом строит явно не по средствам. С размахом. Нескромно ведет себя. А сам скромненький. Человечный. Не кто иной, как он повез на вездеходике больного тракториста в областную больницу,  за сотни километров. Чужая душа потемки, лес, но лесник никогда не заблудится в лесу. Мне однако далеко до лесника. Овсюгин интересен как лесник в лесу. А помидоры вкусные. Однако, где их Анжелочка достала? Женушка заботлива, как всегда. Простим все капризы. А Новинцев , действительно, не пустое место. Кажется, с виду обыкновенный человек. А в нем  столько скрытой энергии, неутоленной жажды  творчества, способности фантазировать, что позавидуешь. Выпятит концептуально какой-нибудь аспект проблемы и просветить  твою профессиональную темноту. Почему однако упирается Землянский в отношении отдельной агрономической службы? Не хочется делиться властью? Что же его руководит? Или им руководят? Если упрется ведун, то вновь разыграется управленческая драма.  Замены Новинцеву нет, сосланных противников академика Лысенко профессоров и доцентов ставить на ответственные должности не разрешают. Обязан буду поставить вопрос о директоре Землянском . И пусть что угодно и как угодно говорят:
-Вот завистники! Подкапываются под директора, будто он кому-то сильно мешает...А арочники с виду только дешевые. Надо поговорить с Дегтевым. Куда надежнее каменные...и дешевле. Рядом ведь карьер.Да, многому хорошему помешал...Василий Степанович. Где же Анжелка все эти рубиновые помидорки достала? Наверняка, воспользовалась моими привилегиями номенклатурного работника. Фу!
И в этот момент вошла в кухню Анжела неслышно в том же будничном пестром халате, который целый год раздражал его , и прижалась к нему. Тихая, заплаканная, прекрасная:
-Садись за стол. Смешно взрослому дяде пристраиваться к буфету, как двухлетний ребенок. Непристройно. Геночка этого не позволяет.
Николай Васильевич принял шутку, преважно восел за стол, изображая взрослого дядю, даже скрестил руки. И почти удалось ему это немое кино.
Анжела , как ни пыталась сохранить сердитое выражение на убитом лице, не могла не улыбнуться. Только отвела улыбчивое лицо. “У! Всю высмеял. И пытается еще оправдаться...Бессовестный.Бессовестный, - вслух подумала она.-Не щадишь ни мои года, ни самолюбие женское. Ничего и никого не щадишь. Пусть я смешна, но я на люди не показываюсь..Для тебя я хочу всегда быть молодой. Красивой. Желанной. Слабость? Да, я слаба, я жертвенная овечка...”
-Спасибо, Анжела. Всегда быть молодой невозможно. Но всегда быть  красивой...похвально.
-Что спасибо?- очнувшись, промолвила, Анжела, - небось, отвернешься, когда расползу.
-Обязательно. Займись гимнастикой. Утешает.
-Здравствуйте, проснулись. А я разве не занимаюсь?- Изумилась она.
-Плохо,мало. Трудно тебе угодить, - недовольно сказал он.
-Не просила угождать.
-А слезы и рыдания? Захотела доброго слова? Напрасное хотение. Ты ведь знала, с кем  хлеб делить, с кем идти...
-А почему?  Плоха стала, доброго слова, значит, не стою.
-Ладно. Докопаемся до абсурда.
-А Геночка Лунную сонату уже играет. Немного спотыкается...Понимает, но не чувствует. Кроха еще.
-Молодец. Не забегай с ним далеко. Переутомишь пальцы и потом хоть расшибись в доску, - наработку не вернешь. Чтоб тебе потом не горевать. “Ой, что я наделала?” Почему не хочешь с азов? Сразу брать вершины? Вундеркинд наш сын? Так в чем дело?
-А я заставляю этюды играть, не хочет.
-Плохо заставляешь.
-Боюсь, музыканта из него, хоть плачь  в три ручья, не получится. Пристрастился - подумать только, посмотри на окно, - Анжела повернула голову в сторону окна. На широком подоконнике выстроились в ряд стеклянные баночки с безголосыми живыми существами:букашки, жучки, червячки, мокрицы- что только не  копошилось в прозрачном плену!
-Со всей округи собрал всю эту гадость, - продолжала Анжела, - меня мутит от всей этой  живности. Есть не могу.
-Если б эта  гадость! Вытравили химией. Какие проблемы?  Теперь вновь взялись за двуногих гадов. Ожидаем чистку. Поосторожнее с высказываниями. Возглавлю комиссию по чистке, чтобы уберечь...
-Выкинула одну банку. Он чуть не помешался. Глазенки закатил, катается по полу. Еле-еле успокоила. Правда, повозится с насекомыми, лучше, осмысленнее играет. Защити Новинцева, я очень прошу.
- Слышу. Анжела, почему бы тебе не работать? Генка уже в школу ходит. Большой парень. Соска ему не нужна. Без няньки ему лучше.
Глаза Анжелы ушли вглубь, в темень. Только высверк искр  обличал ее  затаенную обиду.
-Тебе обидно.что не работаю?
-Обидно. Объявлена борьба с тунеядством!
-Куда ты меня хочешь загнать? На ферму ночным сторожем?
-А что, если табельщицей? Плохая шутка? А если заведующей нашим Большим театром? Твое это призвание приобщать детей к искусству.
-Нет, пока Геночка не справится со своими каракулями, и не заикайся. Пусть хоть первый класс одолеет. Потом буду спокойна. Там можно и поработать.И  Геночку приобщать к музыке серьезной. Одно другому не мешает. Но если ты так настаиваешь, я подумаю о работе, - отступила Анжела. И глаза ее набухают, уже блестят от влаги.
Он не выносил этого и до сих пор проявлял слабость, уступал. Но теперь не отступит. Не имеет права губить человека. Ей сейчас ничего нельзя объяснять. Он, проводник линии партии и правительства, должен возглавить борьбу с тунеядством. Уже телефонограмма пришла - и придется начать эту борьбу с... Анжелы или признаться в своей нечестности.. И еще неизвестно, чем все это обернется...Анжеле надо на люди, заручиться их поддержкой. Дикая, отвыкла от людей. Пора привыкать к суете сует.От людей  горе и от них же радость. Анжела, на передний край. Вот увидишь, родится на душе радость и станет хорошо. Ты и не заметишь. Как будет хорошо. И тогда ты поймешь меня. Плачь, обижайся. Что же делать? А завтра же устроишься на работу. Забыла, где родилась? Где живешь?
-Тогда запиши меня в вольную бригаду.
-А в квартет ветеранский не запишешься? Вольной бригады просто нет и быть не может. Оставить в покое народ? Конечно, конечно. Только тебя...Пойдем спать, Анжела, моя милая, ласочка моя...вишенка сладкая.Как я буду ревновать тебя...
-Ой. Не надо  так...не забывайся, милый. Ты же знаешь.  Мне больно, дорогой мой,ты слышишь?













ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




Глава 1               

-Выезжай на седьмой массив, - торопил  бригадир Курилов. Высокий, похожий, если смотреть в профиль, на вопросительный знак, гонористый молодой человек; как говорится, молодой да ранний, - солому убрали. Остатки надо сжечь.
-Слушаюсь, - глупо уставился на него Анатолий Николаев, худенький паренек, который запомнился Буторину тем, что сконфузился со своей шуткой над чувствами Корнеева. Мелочь, а обнажился душой весь, такой неопытный, еще начинающий жить человек.
Анатолий,  повинуясь бригадиру, повел  трактор в березняк. Сразу за березняком расстилался хлебный массив. Вот  гребешок березового колка. В середине гребешка люди убрали несколько деревьев и посему появился в нем просвет. Агрегат Анатолия проскочил  этот просвет, не задев плугом ни единого деревца. Стоит только захотеть, может проскочить через игольное ушко.
-Вот молодец, - похвалил Анатолий себя и засмеялся от удовольствия, - кто увидел. слово сказал! Но как назло. рядом никого..
Массив был плохо убран. Кто-то из приезжах тут орудовал. Оставил высокий срез. Упрямо торчали кое-где золотые колоски. Приезжему что? Лишь бы убрать. Сграбастать бабки и умчаться восвояси. Что значит чувство родины! Местный, здешний никогда б так не сделал. Но не все приезжие такие. Есть и добросовестные люди, которые не допустят такого безобразия. Поле скажет, кто был здесь, что за человек здесь орудовал.
“Анатолий никогда так не поступит”,- вслух подумал он и оглянулся в испуге, - не услышал ли кто - ведь смеяться будут.
Он вновь окинул своими удивительными, пушистыми очами желтую шубу широкого поля и быстро подсчитал в уме объем работы: на три дня, если только все по правилам вершить. Конечно. Надо все по правилам. По правилам, так по правилам.  Анатолий с особым тщанием следил за тем, как ложится борозда. Жгут борозды должен вытягиваться прямой линией: так учили еще в училище механизации. Простился с училищем месяц назад, а уж многое начисто позабыл. Запомнилась материальную часть трактора, а основы агрономии и экономики вовсе улетучились из головы. Ничего. Восстановим, наверстаем!  Лукаво подумал: а если слегка отступить от правила, то можно завершить работу и за два дня. Надо попробовать! Трактор урчал, двигался, как зверь, аккуратно подминая гусеницами густую стерню.
Не раздумывая, Анатолий ринулся сюда налегке. Времени на нормальные сборы и не было. Вовлекли в темную компанию, промышлявшую кражей и сбытом краденого...Этого ему не  доставало. Завязал с компанией. Жить здесь можно, рассудил он, меньше понукальщиков, чем в России. Привезу мать, сестренок. Да отца бы... Отец снится часто. О чем-то с матерью шепчется. Собрался на работу и не пришел.  Бросил всех на произвол судьбы. Покопались в  личном деле и выкопали. Прадед  из Кореи, несколько раз переходил русско-корейскую границу и в революции  не участвовал, способствуя , следовательно, атаману Семенову! Дальше - больше. Проверке подверглись, гласной и негласной, все родственники Николаева по прямой и косвенной линии.И еще что-то, кого-то нашли. Другой прадед Хан Мен Хи  при крещении  Хан Минай Харитонович  стал подполковником и командовал в Добровольческой армии отдельным офицерским батальоном, вместе с остатками деникинцев оказался в Турции, потом в Югославии, следы его затерялись в Болгарии. Органы  не прекратили поиски. Еще выискали...сына троюродного брата пропавшего деда, который стал министром корейского правительства в Маньчжурии и был  захвачен китайской армией и расстрелян...Троюродный брат по матери был женат на  дочери соратника Льва Троцкого. Поменяли фамилии. Имена. Поменяли и места жительства! Но это мало что помогало. Убегать от  судьбоносных органов  себе дороже...Тогда отец решил уйти из семьи. Ушел, чтоб семья осталась... Анатолий не  мог простить отцу  такого предательства. Исчез, как в воду канул, ничего не оставил. Ни денег каких, ни доброй памяти. Приходится начинать с нуля. Самые трудные - это нулевые работы. Но дорогие. В строительный техникум, что ли, поступить?  Но кто  содержать его будет. Отца-то нет. А что мать- секретарь-машинистка в конторке, семью еле-еле содержит, сгибаясь в три погибели на огородике.  Спасибо Новинцеву,с его легкой руки выделили  ей огородик. От голода не умрут. И  прокантует Анатолий  годика два и подаст документы в строительный. На заочный.  Только бы  деньжат на  доски накопить. Потому он берется за все.  Авось что-нибудь да получится. Успехи есть. Удачно заполучил технику. Трактор новый дали по распоряжению Строгова, видно, пришел главинж на работу в прекрасном настроении: поставил на отгоне ветрянку. И бригадир попался ничего, если, конечно, не тронешь словом каким его учетчицу басистую...А зачем трогать? Этого добра...Из-за этого прогонят к черту на кулички, чего доброго.
Николаев бахвалился в письме Витьке Задорожному, откровенно бахвалился. А тому несладко. И трактор задрипанный, рассыпается прямо на борозде, и бригадир - зверь, каких еще не видывал. На Тупицына, наверное, похож.
Витька  каждый раз плачет - тоска, глухомань, девок только в кино видит, но выбраться не может: с документами непорядок. Разве что  в бега удариться? А тут весело: в каждую субботу танцы. В перерыве лекция: что такое любовь? Как ее беречь?
Анатолий, признаться, имел смутное на то понятие. Стеснялся девчонок, чересчур даже, от смущения и стеснения  ведет себя глупо, задает им неприличные вопросы. И вместо - ответа - отпор. Вот одна. Какая-то Нюрка, пристала к нему, ему казалось, что пристала. Дело было на танцах. А может. все ему причудилось... Пришел на танцы, а танцевать не умеет. Поглазел на танцующих, подперев стену, и...выкатился из клуба. А  за ним..Нюрка... А он от нее. Она догнала, прилипла как репей, колется  высокими точками. Нечаянно забрели в лесок. Он, поборов стеснение, дотронулся до колючек. И ждал чего-то. Отпора не дождался. Она позволяла всякую вольность с собой. Доверчивая она девчонка. Забывшись, они упали на траву. Он задрал подол ее платья. Оголил литые ноги. Погладил их...Вдруг она испугалась чего-то и заплакала. Ему стало жалко ее как родную сестренку. Убрал свои вороватые руки, встал с колен.
-Ну, тебя... Нюня, - досадно бросил он, уходя.
-Толь. Не уходи...
А теперь пожалел себя, что не устоял перед слезами. А слезы, что роса, испарятся и в глазах улыбка ясная. Слезам девчоночьим верить нельзя. Но и обманывать нельзя... Стыдно перед ребятами... что еще не знает близко...вот эту самую любовь. Ребята в его глазах выглядели совсем взрослыми, хоть были ему почти ровесниками. Ну на год-два. Может и старше.
-Пожалел Нюрку, а ее Евгений Павлович увел в  лесок и сорвал цветок... Тебя он, что ли, ждать...  - смачно произнес  тезка.
Анатолий схватил его за грудки и, опомнившись, опустил руки.
Нюрка  запала в душу. Какие-то нескромные мысли о ней назойливо лезли в голову. Он дал себе клятву никогда не думать о ней. Когда увидел ее возле озера. Уже познавшую кое-что из горьких уроков жизни: стояла она грустная и какая-то обиженная. Молча удалился. Память о ней тяжелой гайкой прикрутила стержень его дум. Честно говоря,  Николаев почти что не  думал о ней. Еще чего! Самолюбие не позволяло, нет, думать о девушке, которая его бросила. Теперь  он любил всех женщин и ни одну в отдельности. Все женщины имели над ним магическую власть. Позови любая, например, секретарь директора Зумарочка, он побежит за ней. Как собачонка. Но женщины что-то не замечают его готовности откликнуться на первый зов и проходят мимо. Что Нюрка! Что Ирка! Что им чужой? Поэтому пока буднично, обрыдло и смутно на душе. И все это чепуха! Как там мать с Галинкой и Сонькой тянут? Не тянут, конечно,  аккурат завязли. Получу получку, справлю вам обновы.
Молодой тракторист-экономист перешел к расчетам. Он дипломатично разведал у учетчицы, сколько сможет заработать. Подсчитал и расстроился. Надо в  день по две нормы гнать. Тогда выходит обнова только маме. Сейчас он дает полторы нормы за смену. Берет , конечно, горбом, не сноровкой, но не халтурой. А ежли схалтурить? Такие поползновения лезли  в голову, но подавлял их  усилием воли. Одна досада - что теряет  минуты на подавление вредных  мыслей и настроений, а за день складываются эти минуты в часы. Но трактор фартовый - поможет. Не ломается и работает как зверь. Ну, просто его счастье - этот Строгов. Ведь другим выпускникам не очень повезло, им старые драндулеты достались. После зяби Николаев на неделю съездит домой, в Россию, выложит перед матерью  заработанные деньги. Нет, не выложит, эдак положит незаметно на стол. Пускай удивляется да расспросит, а он всего не расскажет. А вечером откроет семейный совет и он будет за главу семьи. Галинку пора наряжать. Как куколку. Она уже большая, шутка ли, в девятом уже, аж в девятом классе. Парни вздыхают по ней. А она в лохмотьях каких-то. Будто она Золушка.Подкидыш. Срамота. Ох, хочется, хочется увидеть их родных ! Вот  уже ровно год прошел, как расстался он с ними. Получить бы здесь квартирку и всю семью сюда! Но шутка ли, квартира? А может, не шутка? Тогда он превратит свою комнату в мастерскую. Будет приборы создавать как Леонардо да Винчи. Есть планы и вполне реальные. А как жить без планов? Страна живет по плану!Обустройство жизни вообще немыслимо без планов. Только надо б об этом помалкивать и дело делать.У такого человека и обиды очень скоро проходят. Не получилось и не получилось...Ну и пусть. Свет клином не сошелся...Хотя, конечно, сошелся свет клином. Куда ни повернись - начальники-захребетники,  власть чертова. А спину нельзя власти показывать - исполосует. Но станешь угождать - будет еще хуже. Еще горьше. Вот и отца  и отсортировали, очищая место  для  будущего. Его в сор превратили...
За думами такими да в душной кабине трактора он и не заметил, как догорал день. Да, закат подарил синим сумеркам  алые тюльпаны. Все. Можно глушить двигатель. Но не заглушил. Повременил.
Предварительно прикинул он размеры пахоты. Полторы нормы, не меньше, даже больше. До двух нормы  можно дотянуть  до заката. Еще круг успеть прочертить, и на сегодня  это будет под завязку. Можно заглушить  раскаленный двигатель и насладиться  вселенской тишиной.
Поле, окаймленное черной полосой пахоты, походило на гигантское письмо землян инопланетным родственникам, не иначе. Неплохо сработано. Может быть, те и читают это письмо?
Возвращался Анатолий в общежитие усталый и довольный. Умылся, поужинал. Оставалось в запасе какое-то время незанятое. Что ж, перед отключкой можно еще на сон грядущий  поиграть в карты с озорными поварихами. И заглянуть на танцплощадку.Так он и сделал.
На площадке вяло кружились пары, подчиняясь шипению репродуктора, то ли в ритме вальса, то ли в ритме танго, то ли в собственном интимном ритме. Репродуктор перестал вдруг шипеть и  в один миг произвел  сортировку:  девчонок -  в  одну стороны, ребят- в другую. Кто-то починил репродуктор, и из него полилась тягуче-сладкая мелодия танго. Анатолий  пригласил  хохотушку Лорку, раздатчицу в столовой. Обнялись и лениво раскачивались,  как деревья на тихом ветру. Он вдруг пробубнил на ухо непроходимую дичь, она ревела от хохота и сквозь слезы  промолвила: "Ну, тебя, не смеши".
-  Лорик, пойдем, прогуляемся перед сном, - шепнул он в ее маленькое ушко, - мне нужно сказать...
- Пошли, - легко согласилась Лорка.   По всему телу парня прошел приятный электрический  ток, сердце  учащенно  билось. Девушка готова пойти с ним... И он осмелел.  Повел себя развязно и нагло, будто собрался  показать, что он не облако в штанах,  а  уличный хулиган.  Она внезапно  грозно  одернула:  "Руки!". Через минуту окончательно рассердилась и резко вырвалась из объятий,  смачно  выкрикнув: "На-хал!".
Анатолий  озорно  присвистнул  ей и пошел спать. Ловишь самое счастье... за грудочки, а оно вырывается, как птица.
Под утро поймал хороший сон и не  мог  вовремя  встать. Все ушли, кто в поле, а кто в мастерскую, а он досматривал эпизод,  связанный  с Лоркой. Но досмотреть все же не удалось. Разбудил пронзительный, скребущий голос Курилова:
- Э, проспишь всю молодость, потом не  догонишь.  Вставай-ка!
Анатолий разлепил выпуклые веки и уколол бригадира  острыми  колючками неприязненного  взгляда и направился в столовую.
-Сегодня смажешь все трущиеся части трактора, сотрешь пыль,уловил?  Хозяин нагрянет, - догнал его бригадир.- Пронюхал ради вас, бесенят. Не нравится мне твой трактор. Будто в аду побывал.
- Сочиняешь.
- Не забудь заправиться, чтоб на поля не гнать бензовоз.
- Что еще?
- Чтоб никаких огрехов. Что вы с полем делаете? Беда... Перечеркну твою работу, не я буду! Все!  Мне  больше  всех надо?  Да,  надо! Недоело в общаге портянки сушить. Что же это, а? У себя бы дома так бы не халтурили, а здесь,  падлы, можно?..
Выслушав  Курилова,  Анатолий качнул взъерошенной русой головой, подмигнул  и побежал в столовую. Как же встретит Лорка? Она встретила так, будто между ними ничего не произошло.  Даже больше.  Наградила белоснежной улыбкой. Или показалось? Он часто принимает иллюзию за  действительность.  Пусть  так. "Эх,  хорошо на свете жить". Все-таки прекрасный это подарок - жизнь. Он еще не  может  понять,  почему  прекрасна жизнь,  но разве обязательно надо объяснять?  Прекрасное не нуждается в объяснении.
- А ты рассерчал, что я убежала? -  оглянувшись, шепотом спрашивала Лорка.
Он остановил на миг  на ее милом беленьком лице свой удивленный взгляд и тут же  отвел.  “В глазах  ее - все тайны мира, - так бы сказал поэт, - подумал он, - не, она не просто хохотунья, она с загадкой. Она не Нюрка-простушка. Не обманешь".
Раз и окончательно переменил свое мнение о  Лорке  и  с той  минуты вновь в голову ударила хмельная радость от того..., что открыл в душе девчонки  хорошее, себе созвучное...
-Ждать будешь... сегодня? - также шепотом произнес  Анатолий, получая тарелку с супом. На суп не хотелось смотреть.
- А будешь смирным?
- Постараюсь. Буду, буду смирным.
Лорка кивнула незаметно. Он радостно ошарашил ее искрящимися  глазами  и пронесся к столу. Лорка вновь вошла в свое амплуа веселой хозяйки раздаточной, повторяла звонким голосом:
- Кому добавки? Мишин, тебе не полагается. Не  достоин. Поработай как следует на поле, потом умой лицо, тогда поглядим. Лодыряка разнесчастная. Намается с тобой Пашка, она не чета тебе.
Все оглянулись на трактористку Пашу, сменщицу лентяя Мишина,  полнощекую, вечно улыбающуюся девчонку, и захохотали. Мишин побледнел почему-то, вышел из-за стола и ушел.
- Так его, Лорка. Вправь ему мозги. Заленился.
- Он толстый слишком. Его не проймешь.
- Бросьте, ребята, дайте хорошо подзаправимся,  а Мишин  свое возьмет, - вступился Антон Корнеев, - так говорю, друг?
-  Правда,  правда,  -  с кавказским акцентом поддержал чернявый парень, - из плохого едока джигит не получится.
Корнеев возмущенно-торжествующе оглядел столовую:
- Лорка, не дури. Подкладывай ему, пока сам не откажется...
Лорка яростно:
- Я что?  Я кто? Оксанку позовите. Она велит: кто загорает, тому нема. Что с них возьмешь?  Убыток один. Расплачивайтесь деньгами, а не каракулями, тогда другой разговор. Я бы Мишину весь котел - наедай  бока. А пока увольте, нема в нем совести, а у меня к нему  надежности. Я за него возмещать не намерена. Лесняк, постегай-ка его в "молнии". В герои он просится.
Мигом Валентин оказался в розе взглядов.  Он  зарделся, как девушка: - Изображу я его в “молнии”. Ну, чтобы обсуждали, а то толку от "молнии", что от моря - верности.

Глава 2

В нем, в Валентине Лесняке, незаметно  появились и закрепились  новые  черты. Недавно  многие  находили в нем что-то необузданное,что-то анархическое...Бледное лицо от недосыпания, вечно взъерошенные волосы,  нисколько не отличающиеся от рыжей шевелюры Вадима Залетова, которого  никак  не  принимают  сторожилы третьей бригады в свою компанию. И вмешаться некому. Бригадиры меняются как перчатки. Недавно еще был “бугром”  невозможный  Тупицын, его сменил по настоянию Буторина Колычев, столь не пьющий, сколь  по  "бабам  страдающий". Пьянки в бригаде прекратились, и работа пошла, но  девчата  взмолились:  "Урезоньте охальника!".
Но  каков  кустик,  таковы  и ягодки. Привыкли к новому "бугру"!
Привыкли и к Вадьке.  Был в бригаде белой вороной, но его терпели. И  открыли в нем прекрасного баяниста, а баянист - друг влюбленных. И его признали старожилы. Потеплели старички, однако, и к Лесняку, которого тоже не  хотели отпускать  на  волюшку-волю, держали на подхвате. Его путали с Вадимом Залетовым. Заметили  и  в Валентине перемену. Внешность его “определилась”, вернее,  “подтянулась”,  будто кто-то затянул в нем все "гайки". Недавно он, как и молоденький Толька Николаев,  был влюбленность во всех женщин,  девушек,  девочек  территории и всего света. То была первая смутная тревога, потребность души, которая вылилась в такой форме.
Увы! Обыкновенно никто из женщин не  ведал,  какую  они власть над ним имеют. Любая могла сказать ему что угодно, делать  с  ним что угодно. Но эта неопределенность прошла. Оказывается, не каждой дано властвовать над ним.
Валентин внезапно со страхом и  восторгом  открыл,  что любит Свету. Это обозначилось в душе ясно, ясно он и чувствовал. Почувствовала это и Светлана и она старательно избегала встречи с ним. Но он не испытывал  потребности в уединенных встречах, как не испытывал в первое время таких чувств его друг   Антон Корнеев (они доверяли друг другу, делились самыми сокровенными мыслями и тайнами), по уши влюбленный в дочку главного инженера. Лесняк  был  счастлив  тем,  что  жив  и что его отрада живет здесь, на этой земле и что судьба свела  их в одно  время. Они встретились в одном времени, особенном времени, искривленном  политической  гравитацией... Здесь случайных нет, все очутились по идейным мотивам: за правый уклон, за левый уклон, за витализм, за анархизм, за родственников по прямой, за родственников по косвенной, за исполнение музыки Курмангазы, за чтение “Самгук саги” Ким Бу Сика, за цитату “Смирись, гордый человек!” из речи Достоевского на открытии памятника Пушкину,напечатанную в автореферате, за неверную трактовку  “Слова о полку Игореве”, за монографию об Алаш-орде... Мотивам этим несть числа!     Валентин Лесняк очутился здесь по личным мотивам... Чего еще ждать от благосклонной судьбы? Ее гримаса или улыбка - Светлана...Ее образ запечатлелся в памяти, вселился  в сердце,  вошел  в  душу  и пробуждал... ростки творчества. Планов, еще не созданных проектов и творений было столько, что Лесняк возомнил о  себе, не без иронии, правда, но вглядывался к  портрету Михайла Ломоносова!  Отличался от гения одним недостатком - не любил или не умел трудиться, проще, над темой корпеть. Любил создавать  все экспромтом. Может быть, эта черта губила и губит многие таланты? Но он не  беспокоился  по этому поводу. Образ Светланы, как Беатриче для Данте, стал звездой  его творчества, и не стыдился Лесняк в этом признаваться самому себе. Ради нее и для нее  он готов...  Наедине разговаривал с эфирной  Светланой,  с образом ее, спорил, соглашался, оконтуривая какую-то идею, и  никак  не мог понять, как это он мог жить, не зная, что где-то рядом жила девчушка, девчонка, девочка,  потом  девушка  по  имени Света. Жил не по законам сердца. А теперь оно пробудилось! Все удивляются (все-это в основном ребята  из шестой  бригады):  "О  господи!  Почему у тебя так сложно, когда все так просто? Что ты в ней нашел особенного? Ну,  красивая,  ну, умная, ну, романтичная. Девушек не бывает некрасивых. Так что же?” Действительно, что, что?". Но сердце знает, кого привечать, кого прописать в космосе души...
“Сердце - самое неподкупное и самое чуткое, потому  самое бескорыстное создание природы. Сердце знает, что делает,  не удивляйтесь. Чутче его, честнее его нет. Сердце не обманешь. Но все-таки, Света-Свечка, это же нечестно:  избегать  встреч. Что же это такое? Ты - само море ночью. Ты видела море? А я жил у моря. Родился я, Светочка, в Советской Гавани. Есть такая тихая и надежная гавань на  берегу Татарского  пролива. Его возвели предки мои, русские моряки. Может , поэтому я очень люблю море и лес. Пойдешь  летом в  лес,  а  в  там - сказочная поляна. Она сияет от ягод. Ползешь по закрайке поляны и губами собираешь ягоду-малину. Наешься ягоды - бежишь на пристань, к морю. А там сказочные корабли:  огромные, неповоротливые, океанские лайнеры и маленькие, юркие береговые катера. Смотри, Света, причалил корабль. Это сейнер.  В  трюмах  кишат  всякие там рыбы: синие слюдовые скумбрии, полнотелые окуни со стальными брюхами. В огромных чанах - воинственные морские рыцари в панцирных доспехах  - крабы, сонные медузы, да и бычки морские. И это  богатство выгружается  на пристань. На рассвете сейнер уходит в море. А как хорошо провожать сейнер и  встречать  утро  на  кромке скалистого  обрыва.  Сейнер  и  море уходят за горизонт. И выплывает из его глубин умытое солнце и разливает по хрустальной волне моря светлое вино...”
Да, часто Валентин ходил на пристань встречать  отца  моториста  рыболовецкого судна. Отец - крепко сбитый, конечно, не высеченный из камня Нептун, а просто  обветренный всеми  пассатами,  муссонами, циклонами, закаленный моряк. Ему было под пятьдесят, когда родился последыш - Валентин; предыдущие - все девчонки, которых отец безумно любил, обожал, но строил с ним фамильные планы.  Валентин с первого крика стал в семье царем, когда подрос,  ему  позволили произвести отца в адмиралы флота. Валентин первым встречал адмирала  из  дальнего плавания. Адмирал подхватывал юного моряка на руки, кидал вверх и, подхватив на скрещенных руках, ставил на качающуюся землю. Валентин, семилетний мальчишка, визжал от восторга: "Еще!".  Он особым  чутьем морского  владыки догадывался, когда вернется с моря отец, тормошил суетливую команду домашних и первым бежал  опрометью  на пристань встречать адмирала и никогда не ошибался во времени прибытия отцовского сейнера.
Однажды  судно не прибыло, хотя оно должно было бросить якорь в порту.  Валентин не мог спать в ту ночь. “Спи, сынок, встретим сейнер завтра,” - успокаивала мама. На другой день на рассвете Валентин прохаживался по пристани. И вот при свете малинового  солнца, долгожданное безмолвное судно тащили на буксире. В чем дело?  Ведь не было, не было же шторма? Смутные страхи холодили сердце и тело мальчика. Он прыгнул на палубу судна, едва  причаленному  к  пристани... Увидел носилки, укрытые брезентом, которых окружили  моряки.  Они  были  печальны. Среди  них  не  было отца. Они тихо переговаривались между собой. Увидели Валентина и вовсе примолкли.
Сердце его вдруг перестало биться. В душе,  которая будто отъединилась от его тщедушного тела, зрела страшная догадка.  Под  этим брезентом его батька, адмирал. И тут он, мальчишка, будто упал в пропасть - потерял  сознание.  Потом, когда прошло много времени и боль утраты улеглась, он услышал от друга отца о последнем дне его жизни.
- Улов был как никогда хороший, - услышал Валентин.
-  За  всю  службу  впервые  так пофартило, - радовался батька.   
“Но сама фортуна изменила ему. Взяли курс на гавань темной ночью. Мотор на судне ритмично стучал и не  вызывал никакого  беспокойства  у  батьки,  опытного  моториста. И вдруг мотор зачихал и в конце концов заглох. Потухли  огни и  стало жутко темно. "Что случилось?"- спросили его.”Счас узнаем”,- ответил батя. Сколько ни бываешь в море, а ночью без света страшновато. Слышишь только, как притаилось море, его настороженное дыхание.
Батька знал мотор лучше, чем самого  себя.  Он  услышал едва уловимое нарушение ритма в мелодии двигателя и понял, что  нужно что-то разобрать и подкрутить. Ритм - это жизнь и жизнь мотора.
Как ни искусен был батька,  как  ни  отлично  нащупывал своими золотыми руками забарахлившие узлы в кромешной темноте, нужен был свет, чтобы начать ремонт. Батя  достал  с полки  банку  с  машинным  маслом, отыскал мокрую тряпку и окунул ее в банку. Чиркнул спичкой, поднес полыхающий огонек к тряпке.  Она  была,  оказывается,  подмочена  бензином.Вспыхнуло огромное пламя. И на грудь бати прыгнул зверем  огонь.  Батя выбросил банку через иллюминатор в море и пытался сбить руками огонь, прогрызавший его  спецовку.  И только  раззадорил зловещее пламя. Одежда, вся пропитанная маслом, заплясала в дьявольском огненном танце. Батя  растерялся вот в эту свою великую минуту жизни. Под рукой ничего  не  было,  чтоб укрыться - ни плаща, ни брезента - и огнетушитель куда-то подевался, где его отыщешь...
Батя выскочил на палубу. Люди заметались  вокруг  него, но  ничем  не  могли помочь. Что они могли сделать - когда даже бочонка воды не было? Батя бросился в море. Море должно помочь. Море поможет. Тридцать лет  жизни  батя  отдал морю, лучшие свои годы. Но море отказало ему в помощи. Батя горел в воде, как факел.
-Нырни,  окунись в воде, - отчаянно кричали на судне, готовые сами сгореть, чем видеть это буйство огня и гибель человека. Но батя боялся этого  делать,  почему-то  боялся этого делать, упорно держась на плаву. Это его и погубило.
Батя потерял сознание,  он не увидел спасательного круга, плавающего в трех метрах от него, утонул. Всю ночь искали батю. Утром увидели труд. Подняли покойного батю на судно. Голову, шею огонь не тронул, а  на  всем  теле оставил свой черный след. Тут  подоспел катер и взял судно на буксир.
На похороны бати вышел весь люд Совгавани.  Батю  знали все,  от крохотного малыша до директора порта Зорина. Твой однофамилец, Светлана.Он не раз  вручал премии моему бате. И  теперь  нес венок...
Всякая смерть по своей сути - явление страшное, потому что оно влечет за собой тяжелый шлейф горя.
Смерть  бати  сразу  отразилась на матери. Она пережила его едва ли два года, похоронили ее рядом с батей. Трех  младших  сестер  моих  определили в детдом. Так им должно быть лучше. Государство брало на себя заботу по воспитанию  сироток.
А меня, забитого осиротелого мальчишку, взяла на воспитание  старшая  сестра,  которая была уже замужем и жила под Челябинском. И все сестринские знакомые, зная  про наше горе, проявляли ко мне заботу, слезливую жалость. Мне это надоело. Пристают жалостливые с причитаниями, терпеть не могу. О, как хочется, чтоб люди были не размазнями,  но  увы!  Они  распускают  нюни...”
Тут Валентин улыбнулся, вспомнив продолжение этой истории.
Мальчик закатывал порой истерику. И тогда в ответ бросали  камни-реплики:  "Фу,  нехороший мальчик!". “ Его обидишь, беспризорника!".
Едва окончив школу, убежал  Валентин  от  сестры.  Куда глаза  глядят. Выбрал дорожную жизнь, наполненную многими неизбывными впечатлениями. И стал, как перекати-поле. Полгода на Памире, полгода в Сибири, месяц на  берегу  Волги. Так  очутился, наконец, в целинной степи. Здесь и настигла печальная весть. Оказывается, весь городок, где жила  сестра,  переселили.  Об  этом  по  секрету поведал Буторин. Не только жителей этого городка, но и население других прилегающих районов эвакуировали в особую зону. У сестры обнаружилось малокровие, больны и ее муж и племянники Валентина. Навестить старшую сестру ему не разрешили, зона все еще была закрыта.  Встречу с сестрой пришлось отложить. А младших детдомовок, решил он, привезет сюда, как только  получит  квартиру...  Запил было Валентин, пробовал колоться, чтоб отошла забылась боль. Но не так-то просто залечить душевную травму, полученную в детстве, помноженную на новые  несчастья. Началось  с  моря, со стихии. Море Валентин теперь ненавидел, боялся суеверной боязнью; грозный  и  холодный  образ моря въелся в память, на всю жизнь. Навсегда будто бы распрощался  в  морем. Но душа его  выссияла морем... Когда увидел в рассеянном свете дня Светлану, он сказал  себе: “В ней собрана вся красота земли и моря...”
У Вали Лесняка была склонность видеть жизнь в возвышенном  эмоциональном  свете.  Все, что ни происходит в мире, происходит по высшим законам, и потому безрассудно воспротивиться накалу времени. Наедине  долго разговаривал с  молчаливой  Светой, погруженную  в лоно  печали, строгой печали и возразил самому себе: “Неужели печаль - наш удел?”  Обратился к образу Светы: “Ты видела море? Стояла у моря ночью? А я стоял. Жил у моря.  Ночное море - оно таинственное, волнующее, зовущее. Ты - море ночью.”

Глава 3

Буторин по обыкновению своему вынужден был припоздниться. Возвращался домой  недовольный собой. Как ему объяснить свое позднее возвращение? Анжела не находит себе места, когда он прирозднивался. "И без того издерганная, что с ней станет", - подумал он с тревогой. С чувством вины открывал дверь и невыносимая сцена пронзила его сердце. Послышался  плач  жены. Громкий.  Душераздирающий.  А Геночка жалобно верещал: "Не надо, мамочка".
Но Анжела выкрикивала сдавленно, истерично:  "Не  смей, не подходи!".
“Мама, мама!” - кричал во сне Геночка и тоже плакал.
- Опять черт знает что. Невыносимо. Когда же это кончится? -  в  сердцах крикнул Николай Васильевич и повернулся было уйти, куда глаза глядят. Переночую у  Новинцева, в конце концов проучу ее.
   Опомнился, с опаской открыл дверь. Она заскрипела- застонала и в ее косяке , как  в  рамке фотография,  возникла растрепанно-жалкая, перекошенная фигура жены.
-Кончилось, все! Коля! Не буду больше мучить  вас... - слезы душили Анжелу.
- Что ты мелешь? Невозможно... - растерянно-гневно произнес он.
В нем впервые в  жизни  возникло  неукротимое  желание ударить  человека, больно ударить и кого? Любимого человека. С трудом поборол он нелепое желание, умолял,  просил успокоиться  :
-Анжелка, хватить нести чушь. Устал от твоих  упреков, причитаний.
- Коля,  прости меня за это, - не унималась Анжела, но рыдания прорывались с новой силой. Она успела вымолвить: Завтра уезжаю навсегдааа. - С клекотом в горле она убежала в комнату. Снова раздавались горькие стенания за стеной.
Николай Васильевич забежал в спальню, привлек жену к груди, спросил с тревогой:
- Что стряслось?
- Коля, Буторин, у меня туберкулез легких. И мне с вами ни секунды нельзя пробыть рядом даже. Понимаете, ни секунды...
Он помертвел от неожиданного удара. Оба стояла в забытьи. Он поднял тяжелую гудящую голову,  уточнил, еще никак не веря словам мнительной жены:
- Объясни с  толком. Что ты нааговариваешь на себя? Нельзя же.
- Коленька, простите, Буторин, я не наговариваю. Была у врача.  В  больнице. Что-то ноет в груди и все. Проверилась: точно, туберкулез, - упавшим голосом призналась она и отстранилась от мужа, уже не мужа.
Николай Васильевич,  ничего не понимая, зашагал по комнате, даже что-то сдвинул, что-то опрокинул. Покатилось,  звеня, разбилось зеркальце. Потом тишина, которая немного остудила его, успокоила.
“Несчастье всегда крадется вором. Кто мог ожидать? Если у нее эта болезнь, то ее не спасешь... - пронеслась  черной  молнией  мысль. - Она истеричная, страшно мнительная. Так предательски подкралось несчастье. Было счастье, а теперь... Что с нею станет через месяц?  Она  сама себя убьет. Эх, доктора-эскулапы, не могли другую болезнь ей приписать. Сказали бы: грудница, или что-нибудь в этом роде. Нет, надо подкосить человека! Нужно  согласиться с нею, погоревать, сказать правду  о  себе”.
Голова отупела, душа онемела от такого психологического или жизненного удара и тяжких дум. Вот что следует сказать: это пустяки, ты только не сдавайся... Нет, пожалуй, ничего не  надо говорить.  Загорюет еще сильнее. Подумает, что подписываю некролог.
В  комнате  стало страшно-тихо, будто могильный дух заполнил пустые комнаты. Анжела взяла на руки уснувшего сына и прошла в детскую комнату. Вернулась тотчас  и  заторопилась  куда-то, заспешила, захлебываясь воздухом, будто уже прощалась с жизнью. И давала последние поручения.
- Буторин. Будем мужественны. Мы расстанемся. Вы должны жениться  на Оксане Павлычко. Помните? Она еще не замужем. Я узнавала. Я сегодня написала ей письмо. Поеду,  уговорю. Она вас любит,  Геночку не обидит. Моя лучшая подруга...
- Прекрати! - заорал Николай Васильевич так, что стекла на окнах тонко зазвенели.
Анжела умолкла в страхе. Потом, опомнившись, промолвила:
  -Будем спать. Я уеду завтра.
Николай  Васильевич  разделся, лег на край кровати.Снял очки и кинул их на пол. Куриная слепота  на  какой-то  миг  застила  реальность. В окно лил безмятежный серебряный лунный свет, который усиливал ощущение ирреальности этой  ночи.  Анжела  неслышно  разделась и легла на диван, пожелав ему спокойной ночи.
- Это что за фокус? - послышался грозный окрик мужа.
А она будто не слышит. В горле ком. В двадцать пять туберкулез!  Умереть  от  обиды  хочется. Уеду. Завтра же. А вдруг Коля заразился? Ой, страшно! Не  может  быть.  Будет Геночка сиротой? По ее вине?
-Коля, ты не имеешь права заразиться. А как тогда Геночка, ясноглазый мой мальчик?
- Анжела! Иди сюда или я убью себя, тебя, не лишай  меня рассудка, - взревел Николай Васильевич, приподнимаясь с кровати.
-Буторин. Нам нельзя вместе.У меня опасная форма, - с мольбой протянула Анжела, - миллиарды заразных палочек...
- Иди сюда!- Настаивал он.- Мне страшно, девочка моя... Что же с нами будет?
И Анжела покорилась. Голова к голове. Тело к телу. Когда-то для Анжелы это - блаженное счастье, еще вчера, а сегодня - это мука. Рядом его глубокое сильное здоровое  дыхание. Анжела незаметно отвела лицо, чтобы выдыхаемый воздух  с палочками Коха не попадал ему в  губы, нос. Он интуитивно понял ее неженскую хитрость. Боится себя, боится его.  Заразилась, больна. Даже если это  так... Что изменилось  в отношениях?
Анжела в немым ужасом замечала, что он, здоровый мужчина,  целует  ее  в  губы, в ее туберкулезные губы, нос, щеки впалые, волосы гадкие. О господи, что он делает?  Он  рвет на ней сорочку. Нет, нет, нет!
“Врач категорически запретил. Нельзя. Пойми, милый, непослушный,  проклятый, что нельзя. Я  заразная, неприкасаемая, Коля, ты же слушался меня,  всегда  слушался.  Я запрещаю. Я тебя не люблю...”
“Анжела, дорогая, я люблю тебя...”
-Удавлюсь,  если случится, - грозилась она, вырываясь из его яростных, ненужных, преступных  объятий.  А  он  же всей  своей отчаянной душой чувствовал, что если сейчас, в ее самые критические минуты жизни откажется от  нее как  женщины,  то  морально убьет ее, ускорит наступление болезни. Он никогда не оскорблял ее женскую гордость, женское самолюбие, стыдливость, застенчивость, честь,  всегда уступал  ей в интимной сфере. Сейчас не уступит никаким ее мольбам - если уступит, то только этим и вынесет ей приговор. Он не имеет права отказаться от нее. Когда-нибудь она поймет и простит. Не поймет сейчас - не беда.
С этой горячечной мыслью,  с нежной болью в сердце он заломил ей руки,  отчаянные,  дрожливые,  неуловимые руки, разорвал на ней сорочку и, сильно возбудившись, с желанием неодолимым  пронзил стрелой любви ее нежный пах...
Впервые взял ее вопреки ее желанию, с яростью застоялого  самца,  добиваясь  не  оргазма,  а ощущения неодолимой власти и нежности...
-Я хочу дочку...
-Ты с ума сошел, Коля,  пусти  меня,  милый,  хватит, пропала я...
- Я люблю тебя и не могу представить свою жизнь без тебя. Потому мне страшно  и не страшно за нас...
В этот момент раздался душераздирающий хохот за окном.
-Прижавшись к мужу как ребенок, Анжела прошептала: - Какие-то призраки... Они и вчера наведывались.Окатила холодной водой.Коленька...
Николай Васильевич встал с кровати, подошел к окну и  открыл форточку. Призраки с хохотом удалились.
- Может, это призраки, нелюдь... Сколько тут невинных в овраг свезли! Души убиенных бродят ночами.
- Анжела, не будем тревожить память...
Потом  они лежали как всегда - голова к голове, плечо к плечу, рука в руке. И вдруг Анжела свернулась калачиком  и заплакала тихо, прикрыв губы ладонью. Слезы текли ручьями, слезилось...  все ее бледное тело. Точно снежная королева, Снегурочка весенняя, таяла, таяла она, истекала душою в  туманную  даль.  А что же завтра? Анжела плакала от горя, от счастья, может быть, от горечи счастья и сладости горя...
А Николай Васильевич провел всю ночь... в неустанном мужском бдении и тревожном раздумии. Анжела  не  сопротивлялась, ослабленная духом, охваченная страхом. Но не об этом его  тревоги. На его плечи, теперь на его плечи, упала вся ответственность за будущее семьи - до этого дня несли взаимную ответственность. Если действительно Анжела больна , то  это  страшно,  это ужасно...Да, ужасно, что он, только он во всем этом виноват. Зачахла соловушка в домашней клетке. Победила домашняя пыль. Поздно, однако, он спохватился. Почему тогда, с самого начала их совместной жизни не взялся за ее трудоустройство? Почему, почему? Попробуй трудоустрой, когда не знаешь, что тебя ожидает завтра: спецзадание или спецпоручение...Да, он вполне представлял, что такое семь лет в семейном  заключении, домашней одиночной камере. В одиночке Анжела провела семь лет. Тут тебе и кошмары, страхи,  нездоровый  домашний воздух и в результате - туберкулез! Это он во всем виноват. Он жалел ее и не мог поэтому   силком   вырвать ее из клетки. Жалость такая хуже равнодушия, а равнодушие равно преступлению, не иначе.
Неужели  нельзя  ничего сделать? Завтра еще раз пойти к докторам, провериться и, если что, - сразу вылететь в Москву. У отца связи, он устроит Анжелу  в  лучшую  клинику... Болезнь  любая не терпит запущенности, невнимания, пренебрежения. И угораздило прийти несчастью в самую  счастливую пору  их жизни! Не угораздило. Так и должно было быть. Он  накликал беду. Преступное равнодушие к человеку привело к  несчастью.  Если  родной, близкий  человек, то о нем можно не заботиться, можно даже забыть о его существовании? Отплатили ему за равнодушие, ох, как отплатили. Назавтра Николай Васильевич настоял на своем:
-Пойдем к рентгенологу, сделаем  рентгеноскопию.  Врач может ошибиться.
- Не пойду. Рентген меня окончательно убьет.
- Тебя убивать нечего. Ты и так убита.
И  Николай  Васильевич с силой потащил жену в больницу.
 Анжела шла туда как на погибель, как приговоренная... к месту казни. К рентгенологу!
Знал Буторин этого молодого парня,  который  работал в рентгенкабинете. Парень являлся депутатом городского Совета. Он-то и поможет разобраться... в беде и расставить все по полочкам.
Буторин заглянул  в кабинет, удерживая за  руку  дрожащую жену.
-Пожалуйста, сюда... Рентген бесстрастен, как зеркало,- басил парень.- Я ничего не скажу,  только рентген будет выдавать  правду.
Анжела со страхом, приговоренно, стала за экран.  Николай  Васильевич  стал рядом и переживал не меньше ее. Внезапно раздался хохот парня:
-С такими  легкими  в  баскет идти.  У  вас  конституция спортсменки. Анжела Сергеевна, я вас записываю в нашу  команду.  Через  месяч  товарищеская встреча  с командой Интернационального.  У вас приличный рост, богатые легкие и такая живая  реакция.  Вы  сама  молния.  Вы мне здорово нравитесь. Решено, завтра на тренировку. Спортформу, кеды, все дадим.  Договорились? - Парень вопросительно глянул на мнительную пациентку поликлиники.
Анжела от  растерянности  ничего не могла сказать. Пьяной походкой добрела до двери  кабинета,  опираясь  на  крутые плечи мужа.
-Так, договорились? Я завтра увижу вас на тренировках? Какие шутки? Я всерьез, - крикнул вдогонку парень, -  следующий, заходите.
В гнетущем молчании Буторины направились было домой. Но вот контора перед ними. Тут Буторина и  осенило. Он решительно заявил:
- Пошли  в  контору.  Сегодня оформим тебя в качестве завклубом. Не стони, тошно.
- Веди меня, куда хочешь, - Анжела покорно  ступала  за мужем,-раз ты такой идейный работник - ираб.  Преврати меня  в ирабыню, коль так хочется. Я согласна.
Буторин к председателю рабочкома:
-Владимир Семенович, здравствуйте! Анжела согласилась работать завклубом. Как вы на это смотрите?
- Как я смотрю?
Председатель рабочкома, пожилой кряжистый мужик, так  и подпрыгнул,  вздрюченный уколом неожиданного служебного счастья.  Кому-то шепнул, едва дыша, боясь  спугнуть счастье:
- Позови-ка сюда Грушевского.
Грушевский,  высокий  длинноволосый  парень,  в рабочем хапате, испачканной пылью, (оформлял книжный стенд),  вбежал впопыхах в кабинет.
- Что такое, Владимир Семенович?
- Поклонись Анжеле Сергеевне, сдай дела, и с  богом  на трактор.
Грушевский  не поверил вначале услышанным словам, внимательно посмотрел на серьезную жену парторга ЦК и улыбающегося председателя рабочкома, поверил, наконец, что настал  его час свободы.
-Тост  за мной, Владимир Семенович. Именинник я сегодня. Анжела Сергеевна, вот вам ключи, вот вам мое хозяйство.  Пойдемте,  ознакомьтесь.  Правда, пианино расстроилось, надо настроить. Я возмещу. Поработаю  с  месяц.  Всю  получку принесу. Только примите всю эту скуку, а то я умру с тоски.
Словно боясь, что Анжела Сергеевна вдруг раздумает принять  дела, Грушевский с лихорадочной быстротой перелистывал инвентарную книгу, прося Анжелу Сергеевну ставить “закорючечки”.  Вся процедура приемки-сдачи  на этом и закончилась,  и  Грушевский в безумном порыве исчез куда-то. Вернулся. Вручил Анжеле Сергеевне кулек с шоколадными  конфетами.
- И не отказывайтесь, - пояснил он, - у нас так принято. Мне тоже вручали. Потому - что не сладко будет.  Такой подтекст этого подарочка.
Впервые заасмеялась Анжела здоровым, искристым смехом.
-Анжела Сергеевна, это панно оригинальное, из росписи и маркетри, как-нибудь зайду, закончу. Ну, желаю всего, чего вам хочется, - и Грушевский исчез, теперь уже окончательно, оставив  ее одну посреди пустынного зала. Подошла к пианино и провела летучими пальцами по клавишам. Издавались фальшивые звуки. “Придется вызвать  мастера”, - подумала она. Вечером Анжела с гневом набросилась на мужа.
-Почему не шевелишь молодежь? Ты с ними совершенно не работаешь. Безобразие. Сюда одну молодежь  согнали. Ну и что? Пришли  ребята на танцы. Я попробовала записать их в самодеятельность. Они взяли и  демонстративно  покинули  зал. Смеются: вот новости! Пошли порядки, ще нигде не встречали такэ. Смеются, издеваются надо мной: "Что, Анжела Сергеевна, из нас Шаляпиных хотите сделать? Мы хлеб добываем, а это  не песенки распевать. Днем собачишься, а вечером выть волком?". Это Николаев так говорит. Я завтра  же  поставлю вопрос  перед  администрацией. Никуда не годится. Мне ребят жалко, а тебе не жалко? Что у тебя за душа? Ребята убивают время, себя убивают, а тебе улыбочки.
Буторин посмеивался довольный.  Анжела и вовсе  рассердилась и решила устроить сцену мужа-ираба. Забюрократился, несчастный, оторвался  от  запросов. Опустился. Музыку серьезную перестал слушать. Книги перестал читать.  В  кино  не  ходит. Людей, мол, воспитывает! “Целый день другой музыкой занят, - вздохнул он с  улыбкой.  -  И эта  другая  музыка головоломнее твоих этюдов Гедике. Если далеко от Москвы, то тишь да гладь? И здесь назревает. Хотя и там тоже, в том же Берлине, хоть стену  возведи.  Некогда мне, Анжела, симфонии слушать”.
“Ох,  запоешь  ты  у меня, как погляжу. Завтра, как миленький, сходишь к Виталию Геннадиевичу, возьмешь у  него "Историю  музыки".  О  Григе  только наслышан, смех!”.
“Ладно, ладно, не очень...”
-Ты увел меня, ты и привел. Когда с людьми, то какое зло? Коля, я столько узнала, столько увидела всего, столько пережила. С такими людьми познакомилась,  нет, волшебными  мирами. Особенно понравилась Светланочка Зорина. Петь может прекрасно. Только некому ею заняться. А Ларион Соловейко. Талант! Клад. Немного портит голос  ржавый металлический скрип. Это от водки. Колька, будь человеком, сделай,  чтоб  не пил. А директор хмурый, хотя явно добрая душа. Я ему верю, во всем, во всем верю. Работа  его  хмурит...".
“Вот-вот, о настроении и проинформируешь. Поняла?”

Глава 4

Получка!  Наконец, получка! И где? Здесь, на стане полевом. Ходит хлеб за брюхом!
Приехала на полевой стан, в бригаду, сама  "сберкасса". Так  прозвали кассиршу по зарплате Любочку Кедрину, стеснительную особу, только со “взбрыками” и  причудами. Она подъезжала на “бобике” к каждому трактористу на  его  рабочее поле и выдавала зарплату.  Подъехала Любочка и к Анатолию Николаеву. Он с трепетом ожидал своей зарплаты. И был ошеломлен, обескуражен, когда  увидел  напротив  своей фамилии совершенно мизерную сумму. По его самому скромному подсчету выходило втрое больше.  Ведь все  время выдавал по полторы, а в последнюю неделю по две дневные нормы. Любочка развела руками:
- Я ни причем. Мое дело выдавать, Получайте, Толик.
- Как же так? - губы Анатолия дрожали, как осенний лист на ветру.
-Обратитесь, Толенька, в бухгалтерию. Напутали,  вижу, - посоветовала  молоденькая женщина, заметно нервничая; ей нельзя было волноваться, потому что ожидала первенца, но волновалась, потому  что  ей  стало очень-очень жаль мальчишку, ведь сама когда-то была девчонкой-несмышленкой, которую обижали; она почувствовала виноватой - она же работник бухгалтерии.- Я проверю...
Назавтра Анатолий попросил у бригадира разрешения  поехать в контору, - Курилов проворчал, но отпустил - подался с попутной машиной на центральную. Влетел на крыльях гнева к главному бухгалтеру Загребину: “Объясните мне, пожалуйста”.
- Сколько заработал, столько и получил. Тютелька, - отрезал  эти  крылья  Загребин. Он  сказал бы это даже и тогда, когда убедился бы в своей  неправоте.  Анатолий  с огорчением и ненавистью   посмотрел на загнутый, обтекаемый, защитный  нос главного бухгалтера, лоснящийся от жира. Николаев в другое бы время перепугался  за  себя,  подумал бы,  почему он так легко может ненавидеть неблизких людей, но сейчас не хотел вдаваться в какие-то объяснения, разводить какие-то  антимонии. Он сразу ринулся к председателю рабочкома Владимиру  Семеновичу.
Тот внимательно выслушал парня и заковылял в бухгалтерию. С полчаса, кажется, пробыл там, казня  неизвестностью огневатого Николаева. Приполз Владимир Семенович  побитой собакой, терся возле парня в смущении:
- Все у них правильно. Ты подумай, может, что не так...
-У меня все так, а у вас? - Анатолий выбежал в коридор.  И чуть не столкнулся  в тесном коридорчике со Светланой. Она куда-то спешила с тетрадями. Это у нее дневник агронома, который она  вела с аккуратностью школьницы.
- Света,  дай листочек, - с улыбкой проговорил Анатолий, чтоб перед девчонкой не показать себя в гневе, - хочу письмецо милке накатать.
-Тебе все шутки. Из области корреспондентша приехала, очерк писать. Я предложила тебя в этот очерк. Она в бригаду уехала. Ты почему здесь?
- Милка зовет, - с той же развязанностью повторил  Анатолий.
Светлана  повернулась  и ушла. Анатолий подошел к окну, расстелил лись бумаги на подоконнике. Подумав,  порывистым движением  пальцев вывел:“Директору Заишимского спецхоза В. С. Землянскому от тракториста бригады N 6 А. П.Николаева.
Заявление
Прошу  уволить  меня по собственному желанию, так как я не согласен с особыми порядками”.
Подписав  заявление, он стремительно направился  в кабинет директора, не спросив на то разрешения Зумары. Она не  успела оторваться от машинки, встретить с улыбкой неожиданного посетителя, а Анатолий потянул к себе массивную  ручку двери.  Знал,  что  Зумара не пустит, скажет, что директор занят, а обидеть ее, такую хорошую, алмазную,  честную душу  не хотелось. Лучше ворваться к директору без спросу. Ворвался вихрем. Директор прочитал первую строку и порвал мятый лист на мелкие кусочки.
- Можешь идти,- изрек он, посмотрев ему в глаза.
Анатолий  оторопел от неожиданности  и не заметил, как выскочил из кабинета.  Все, уедет без расчета! Порешив так, побежал в  общежитие за  вещами.  В  этот  самый момент Землянский разговарил с только что прикатившим на мотоцикле бригадиром  Куриловым. Бригадир  стоял в позе виноватого, наклонив голову, опустив плечи, так что похож он был на кочергу. А директор гремел,  как  гром небесный:
-Ты что это мышей не ловишь? Мальчишка хочет сделать ручкой. Довели до белого каления? Разберись и доложи  немедленно. Уговори мальчишку...Корреспондент  из области Римма Васильевна приехала о нем очерк писать, а он, подлец, сует мне заявление. Наведи порядок... Или я вычеркиваю тебя из списка на квартиру.
-С ним я переговорю, - пообещал Курилов. И учинил самую настоящую "разборку".
-Удираем, да? - набросился Курилов... на незадачливого жалобщика.
- Небо видит, - с вызовом бросил Анатолий, - я  не враг самому  себе.
- Для чего, спрашивается, тебя сюда направили?
- Зарабатывать.
-Так, так, - понимающе протянул Курилов, - обкрадывать государство не позволим. Ты не хочешь, чтобы оно стало богатым? Хочется урвать! И тебе не стыдно? Обсчитали, видите ли, его! Новый трактор не нравится, не  дали  ему  старый, обидели.  Потом не тот воздух, сплошь пыльные бури. Пускай другие вкалывают, а я смоюсь. Наплевать на Курилова, которому намыливают шею за ваши безобразия,  наплевать на  бригаду. За  деньги  готов наплевать на всех и вся. Сачок! Жлоб! Дезертир! На фронте таких расстреливали.
- А ты бывал на фронте?
- Не имеет значения,  жмот!
- Ну и твоя фигня для меня не имеет значения, сущность ты этакая!
- Ну, катись туда, где лучше. Я поставлю  вопрос  об  исключении  из союза молодежи.  И оставь надежду о поступлении в институт. Тебя  Родина  послала хлеб растить, а не брюхо свое  ливером  набивать.Противно.
- О, гнев воспой, Пелеева сына... - Анатолий швырнул набитый барахлом  чемодан в пустой угол и побрел в бригаду. Курилов не скрывал своей бригадирской  радости. Вновь, в который раз убеждался в правоте древних, что  слова-угрозы "на сосунков действуют неотразимо". Они внушают страх, если  они  сказаны начальником.  Курилов  убедился, что он не исчерпал свой бригадирский ресурс.
- Вот так справил обнову, - горько усмехнулся Анатолий, устало шагая по пыльному грейдеру к полевому  стану.  Здесь его давно ожидала корреспондентка, обаятельная темноволосая женщина в легком демисезонном пальто.
- Пишите, что хотите, - произнес он зо злостью и пошел заводить трактор.
Женщина кивнула головой и попросила водителя грузовика, чтобы тот отвез ее на  центральную.  Она  не  стала настаивать на беседе. Таилось в  минутной  грубости  молоденького  юноши  что-то такое, на что нельзя было не обратить... какого-то внимания. И правильно поступила, что обратила внимание. На другой день Курилов прикатил в поле на мотоцикле, услужливо приглашал Николаева  пристроиться  на заднее сиденье:
- Тебя  вызывают  в  контору,  скорее садись. Молодец, Толька! Так держать свой руль.
Анатолий изумленно вскинул брови. Его вызывают в контору?! Нехотя заглушил трактор и подошел к Курилову:  уж  не шутит ли?
- Садись, да  побыстрее. Ты, знаю,  расторопнее был, когда надо.
Через  десять минут Анатолий влетел  в контору.  Направился в бухгалтерию первым делом, как велели.
- Подойди к кассе, - сказали в бухгалтерии.
- Здравствуйте, Толя, - промолвила Любочка  ласково,  - получайте.  Недоразумение  какое-то вышло. Затерялись наряды при закрытии. Курилов выписал новые. Спасибо скажи  корреспонденту, а еще Буторину. Он вмешался.
Вот они - честно заработанные деньги. Плакать хочется.
Анатолий,  как буря, ворвался  в кабинет Буторина.
- Николай Васильевич. Не ради денег. Хотел уехать,  да! Мне нужна справедливость, поймите, не ради денег, Николай Васильевич,  -  голос Анатолия срывался, а глаза его увлажнились, вот-вот потекут ручьи.
- Бороться, а не хныкать, - жестко пробасил Николай Васильевич, потому что выкажи доброту, парнишка пустит водицу, а потом ему же неловко станет, терзать себя будет  понапрасну.
Анатолий резко повернулся и выбежал из кабинета... Николай Васильевич волновался не менее. Ударил кулаком по столу. Кажется,  факт самый рядовой. А какие последствия негативные могли возникнуть, если вовремя  не  устрани  безобразие! Сколько  понесли бы морального ущерба! Непонятно, почему у новичков всегда каким-то образом теряются наряды?  Наглеет  этот Курилов?  Под  нажимом  Землянского? ! Испугался ведь Курилов, отступил, наряды тут же нашлись, когда я  затащил его  к  Землянскому.  Что ж, все правильно, жизнь дураков наказывает, умных учит. Ну зачем совсем раздевать новичка? Чтобы себе сладкую жизнь устраивать? Теперь вот этот мальчишка горы готов своротить. Воспитание лбами - самое  верное.  Но пора пойти к Строговым, подкинуть огоньку. Что-то захандрил мужик. Поддержать бы, конечно...

Глава 5

Буторин застал Строгова за чтением  “Евгения  Онегина”, что  приятно  удивило  гостя. Гость-то предполагал увидеть Ивана Ильича роющимся в кипах чертежей, волшебствующим над цифрами, а Иван Ильич сидел за чисто прибранным  столом  и дымил трубкой. Николая Васильевича встретили хозяева радушно. Быстрая  Антонина  засияла,  как  Снегурочка, сорвала с гостя мохнатую шапку, стряхнула снег, повесила на вешалку. Нашла веник и подала гостю. Тот озорно поймал девчонку и поцеловал в ухо. И тут вышла из кухни сама Строгова. Буторин залюбовался Еленой Алексеевной. Надо же!  Совсем  другой  человек!  Елена Алексеевна вчера вернулась из дома отдыха, куда с трудом уговорили ее поехать  рабочком, партком,  и согласилась то она всего на две недели, потому что дольше не могла оставить без догляда мужа и чертенку в юбке, Тоньку, и выглядела почти здоровой  женщиной.  Глаза похорошели.  Огромные,  голубые глаза и под глазами черное бархатное свечение.
-А на будущий год обязательно в Сочи, -  сказал  Буторин,  здороваясь с Еленой Алексеевной. - Тропики-субтропики...
- Ни за что. Доченьку одну  оставлять  после...,  -  но Елена  Алексеевна не договорила, спохватившись вовремя. О том, что случилось с Тоней и Антоном, она догадалась сразу, но своей страшной догадкой не поделилась даже с мужем.
- Поедет, куда денется, - поддержал, все  более  смелея при  других, сам Иван Ильич, задумчивый, смуглолицый, красивый человек, однако робко ловя взгляд  жены.  Она  еле  заметно кивнула, и он успокоился.
“Культ  женщины в этом доме, настоящий культ. Иван Ильич и создал этот культ. Семьянин. Таким и я представлял Строгова. “Завидую я тебе, Строгов”, -  говорили глаза Буторина.
“А кто мешает и тебе создать такое счастье?” - Улыбнулся Строгов.
“Теперь создам. По твоему образцу”.
“Не обожгись, гость дорогой. Счастье имеет свое лицо”.
-Да  что  вы молчите, точно рыбы? - возмутилась Елена Алексеевна, - Иван, ну! Вернусь на работу, обрету  независимость, ты у  меня заговоришь.
-А мы беседуем, Елена Алексеевна, - возразил, переглянувшись с Иваном Ильичом, Буторин, будто не замечая,  что  тот не знал куда девать себя от позорящей его показной неучтивости жены.
Все-таки Строгов не забывал, что  он  в  доме  мужчина, глава семьи.
- Как вы попали  в наши края, Николай Васильевич?
- Жертва романтики, - произнес гость.
- Сами себя отправили в ссылку?
- Почти. Только трудно объяснить. Одни говорят - ссылка, а другие - свобода; одни говорят - глупость, другие - наоборот; одни толкуют о трагедии,  другие  доказывают,  что это  счастье.  Мне всегда хотелось знать настроение людей и направлять, а где-то и поправлять.
-Понятно!  Политическая  деятельность,  конечно,  ваше призвание.  А  людей...  надо бы оставить в покое, их ведь замучили... промыванием мозгов, желудков... Деваться им некуда, вот  и добывают в поте лица хлеб Родине, голодные, холодные.Им еще молитвы выслушивать...
-Тогда  их поведут другие пастыри. Уж лучше мы  займемся ими...
-Дядя  Коля, вы умница, - не удержалась  от  похвалы Антонина, - ну, мамочка, чего ты так смотришь? Слово нельзя  сказать?  Доброе  слово - человеку доброму, плохое - плохому. Так ведь? Видишь, расцвел дядя Николай... Ладно, я вам  не буду мешать, - и Тонечка убежала на кухню и увлекла за собой маму.
- Иван Ильич, когда у вас возникла идея жатки? - спросил Николай Васильевич, пытаясь вернуться к тому разговору, который был прерван неделю назад.
- Долгая история. Расскажу. Нужное это дело...
Строгов, окончив техникум, много лет работал  механиком в колхозе, в российской глубинке. Была причина залечь в глубинке. Потом в богатый Заимшинский спецхоз переехал.  По своей воле. Манили просторы, масштабы. Но и мечта одна была, если честно,  о куске  хлеба.  Его изгнал из глубинки голодный желудок. С пустым желудком трудно думать о высоком. Переехал, устроился, все путем. Заочно кончил институт. Но еще в техникуме возникла у него  идея  создания широкозахватной жатки, сперва на базе обычной жатки. Много лет над этой проблемой бился головой, бился об стену. Развил  свою идею до состояния реального проекта, а никто не воспринимал всерьез. Институты годами переводят тонны бумаги и тьму денег, а ничего  путного  не могут создать.А некий Строгов пытается заменить целый институт!  Лучше б усердствовал на работе.  Но и это было. Продвигался Строгов и на работе. Кремлев-Аникин взял, да  и назначил его аж главным инженером. Тогда Строгов еще диплома инженера  не  имел. Теперь и власть главного инженера помогала Строгову, на заводе начали  собирать  на  его средства  образец  жатки.  На первом круге оная и рассыпалась. Полугодовая зарплата главного инженера потрачена  на груду металла. Но это не совсем так. Ведь Строгов понял, почему рассыпалась  жатка.  Не была учтена дополнительная нагрузка на сегменты. Вновь трудился энтузиаст-изобретатель над  более совершенной  конструкцией  жатки.  И  все было на мази. Но постигло всех горе - умер Кремлев-Аникин.  А  Василий  Степанович Землянский просил Строгова отложить на время дорогостоящую затею,  помочь  ему  наладить запущенное производство. Два года отодвигал Строгов апробированный  проект,  хотя  руки тянулись  к  чертежам.  Ночами, урывками, подготовил, конечно, еще несколько вариантов. А спецхозу не везло никак. Чем больше продукции он производит, чем больше он обязан сдать государству. Государство оставило спецхозу для воспроизводства  ровным счетом ничего. И  люди разуверились в Землянском, хотя он пытается что-то сделать. Башковитый. Найдет выход. Но люди  работают спустя рукава. Ломают технику. Вся работа идет на крике и мате. Покойный  Корнеев,  механик, даже кулаки  пускал  в ход. Не получалось ничего! Когда люди потеряли веру, тогда от них  не добьешься ничего. Вот и главного инженера прозвали базарной бабой. Уж до испытания  ли  жатки?  Одному  богу  известно, когда можно будет приступить к испытанию.
-Не понимаю. Это нужное дело. Нельзя в долгий ящик откладывать...
- Вы понимаете, здесь широкозахватная жатка  оправдана. Урожаи  на степных пашнях не больше десяти центнеров с га. Двадцать центнеров считается уже рекордным. Поэтому растительная масса в барабан комбайна попадает негустая, иной раз барабан вращается вхолостую. Вначале я реализовал идею широкого  захвата арифметикой: соединил три жатки в одну. Решил задачку для первого класса! Мстислав Келдыш! Сделал на этой жатке круг и  сам  не поверил.  За шестерых работал! Эдак можно героем стать! Но радовался рано. На втором круге вновь очутился у разбитого корыта. Я получил наглядный урок, что идея нужная, но воплощать ее надо не примитивным прибавлением, мол, пошире  и длиннее лучше. Надо ведь гармонией перекрыть громоздкость! Сделал  вариант,  который  надо было проверить.  Но  реализовать его после кончины Кремлева-Аникина было невозможно. Направил  проект  в заинтересованные  институты.  Почти год без движения лежит проект. Но идеей широкого захвата заразились многие  инженеры и механики. На Кубани уже испытывают такие жатки. Меня это радует.  Пусть  конструкции Строгова, как таковой, не будет, к черту честолюбие, если б  она  материализовалась  в новой жатке! Сколько можно освободить рабочих рук и машин! Другое  дело  -  хотят ли лидеры высвободить рабочих? Ведь рабочих станет меньше! Иначе как понимать установку: бережно  отнеситесь  к устаревшей технике. В мастерской есть токарный станок, созданный еще Нартовым, место станку в музее, а списать нельзя.  Скольких токарей покалечил сей дедок-станок, но жалеют как раз станок.
- Иван Ильич, а кто вам помогает в работе?
- Пушкин, - произнес Иван Ильич, - направляет, вдохновляет. И милость к падшим призывает...
- Чувство юмора, конечно, хорошо...
-Причем тут юмор? Пушкин расширяет мой кругозор и  воображение, без которого невозможно ни одно изобретение.
- Какая  связь между Пушкиным и жаткой, что-то не улавливаю?
- Не задумывался над этим.  Но  как  прочитаю Пушкина, так яснеет голова, вырисовывается что-то. И чувство такое: хочется что-то красивое создать.  Не скажу, что легко.  Читать книги - душу очистить. А это не блажь. Скажут, почтенный, пожилой и "Гаврилиаду" читает. В поэме какая-то тайна сокрыта, бьюсь над разгадкой, бьюсь . Наверное, никогда не сумею разгадать. Но вчитываюсь в волшебные слова. Так по необходимости же! Многие не понимают, смеются.  Чудак.  Чернокнижник. - Строгов  убрал  со стола объемистую рукописную книгу "Роза Мира" Даниила Андреева, положил в книжный шкаф.
Николай Васильевич с каким-то восхищением смотрел в открытое обветренное лицо Строгова, думая: “Многое  можно  у него  почерпнуть. Не так-то просты все простые люди. А может, не из простых вовсе? Читает запрещенку. Надо бы предупредить”.
- Иван Ильич, какая требуется от меня помощь?
- Мы все чего-то ждем. Мы такие.  Надеемся. Царь-батюшка пособит.
- И все-таки. Я ведь для того и прислан, чтоб...
- Добейтесь, чтобы люди не ломали технику! Можете?  Ну как в Англии в девятнадцатом веке, почище даже. Кажется, обмозговал все до деталей. Начинаешь делать - одни препятствия. Ну ничего не хотят. Директор надрывается, ты из кожи лезешь, а они - нет. Не свое.  Ночи напролет думаешь о нашей жизни. Днем некогда - дергают  беспрестанно. Ночью хорошо. Возвращаются думы непраздные. Задумался, как роденовский "Мыслитель", что голова даже свесилась от дум. Кто мы здесь?  Согнанные с  родных  мест, маргиналы.  Ну  вот, освободили кому-то пространство для маневра. И в степи вожди-кузнецы перековывают кадры! Но человека нельзя переделать, как шубу. Да, вождям дано право переделать общество, а не людей, сотворенных богом. Так нет же, начали проверку на вшивость. Кто не с нами -  того сгоняем. Тройки, ссылки, лагеря. Беда.
- М-да,  не  ожидал,  -  проронил Буторин. - Это все в прошлом.
-В прошлом, конечно. Но главное, народ  стал  воском:   лепят из него фигурки  по  своей  прихоти. Может, глупость говорю? Из мозга выжал все - мозг будто сократился в  размерах,  отделился от  головы и болтается, как поплавок в карбюраторе. Тряхни головой - полушария зазвенят...  Я,  наверное,  уже  того?  Простите.
- Если жатка так нужна, я буду добиваться финансирования проекта.
- Если вы будете добиваться, то Землянский не выделит ни копейки. Он должен дойти до всего сам. Ревность власти!
- Учтем этот момент.
Тоня  позвала  гостя и папу на  чай с ватрушками. И ей никто не смел отказать.Удивительные  перемены происходят с нею. Тоня стала  важной  особой в доме. Совсем игнорировала маму в хозяйственных делах, не считала ее хозяйкой, а  считала  самое  себя. Хозяйственностью  так  и веяло со всего ее важного облика. Смиренно наблюдала, как отец есть ее стряпню, а он,  обидно, конечно, ел без всякого выражения. Тоня переживала мучительные минуты.
-Ты бы хоть поругал нашу хозяйку! - не выдержала Елена Алексеевна,  страдая за дочь. Тоня убежала, едва сдерживая рыдания. Иван Ильич покачал головой и продолжал  есть  без выражения. Буторин еле-еле подавил в себе прилив смеха.
-Ребенок в игре взрослее, чем взрослый в работе. С такой  ответственностью  все делает. Скажите Тоне, что очень вкусный борщ сварила, пусть не обижается, а ватрушки  изумительные.
- Николай Васильевич, кто мы есть в системе координат? Живые жертвы?
- Жизнев молодец, на воскресник собирает ребят, надо же дворец возводить... - вспомнил Буторин, уклоняясь от  вопроса.
- А мне можно? - спросила живо Тоня, выглянув из своей комнаты.
- Школьники отдельно, - опять уклонился Буторин.
-Конечно, сейчас только дворец строить, - сказал Строгов. - Василий Степанович решил дворец возвести, когда животы  сводит от консервов. Да бог с ним! Пусть достраивает свой дворец съездов, а то всяко может быть. Средства откуда берутся?

Глава 6

-Ребята, молодняк не трогайте, -  наставлял  лесничий, обращаясь  к Володе Жизневу, легко признав в нем главного, - запилы делайте выборочно. Очищайте подпиленные  деревья, а сучья слагайте в кучу. Не засоряйте лес.
Лесничий  обстоятельно  разъобъяснял, какие деревья валить и как валить. Потом надвинул поглубже шапку и  заковылял вдоль просеки, будто прячась от стужи. Мороз терзал тысячами иголок. После ухода  лесничего... стало тихо. Где-то затрещала сосна. От трескучего мороза? Но мододым лесорубам было  жарко.  Они повалили  пяток вековых деревьев и обессилели. Но на ногах держались.
Ребята только-только перевели дух.
-Валим все подряд, как варвары. Злу дали “добро”, - пробурчал Валька Залетов, - давайте перекур. Мозги  устали от лесной науки. А нужен дворец культуры? Пока построим, мы разбежимся. Лажа все это...
Он скинул варежки, явно вязанные девичьей рукой, достал из кармана брюк пачку "Казбека".
-Закуривай,  Тигран  Гаспарян,  - Вадька протянул эту пачку худенькому пареньку, утонувшему в огромной  шапке  и тулупе. - Какой ты Тигран, котенок, разве что рысенок. Закуривай.
-Я только сигареты курю, - возразил тот, гордо отвергая раскрытую пачку, вытащил из своего кармана пачку сигарет "Лайка".
- Ну! Оригинальный жанр, -  взлетели  брови  Вадьки,  - разрешите посмотреть на клоуна.
-В морду влеплю, - большие черные глаза Гаспаряна заполыхали костром. Он застыл в решительной позе, - не шучу.
-Все, все, отступаю, - Вадька отошел от греха подальше, уронил, словно нечаянно: - Однако тяжелый случай.  Все хотят  побить  меня. За что? Неужели такое уж удовольствие размазать такие красивые щеки? - Вадька надул розовые  щеки. Все засмеялись. - Испортить васильковые глаза? - Вадька  сделал  глаза! -  Смогу выступить во дворце нашем?  Ради престижа сыграю “Зори Парижа”.
Но Володя Жизнев завел "Дружбу" и разом рассеял  шутливо-легкий  налет духа. Выбрал стройную, будто ракета, устремленная в небо, многолетнюю сосну. Наклонился  к  корню, приставил  вращающуюся цепь к коричневой бугристой коре дерева. Цепь смела, как пылинку, кору, врезалась в стонущий ствол.  Движок яростно  завизжал, когда цепь пилы впилась в дерево.Вскоре ствол затрещал, давая опасный крен. Дух захватывающее зрелище - падающий исполин. Дерево ухнуло, рухнуло,еще раз ухнуло,  сотрясая весь лес. Тяжким громом  взорвана тишина, перекатываясь тысячным эхом.
Ребята,  как муравьи, облепили поверженное дерево. Засверкали топоры и сучкорезы на солнце. От  красавицы  лесов остался  оголенный труп, именуемый бревном. Тут подкатил трактор, заюлил у основания бревна. Корнеев припадая, перепрыгивал через поваленные ветви, таща за собой длинный  трос. Одним концом он ловко обмотал бревно, а другой конец троса соединил с серьгой трактора.
- Валентин, трогай! - крикнул он.
Трактор  вздрогнул, с ревом рванулся с места и огромная туша дерева покорно потянулась за ним.  А  Володя  вновь  включил движок "Дружбы", вступив в борьбу, в единоборство с лесными  исполинами.  Обреченные исполины  ухали, выли, стонали,замертво падая на снежное смертное ложе. Но Володя бежал уже дальше вглубь леса, выбирая матицу. Он забыл обо всем на  свете.  Работа захватила его всего, - и душу, и силы, и ум. Ловко выворачивался  от урожающего крена дерева, от ливня снега, сыпавшегося с крылатых ветвей, отбегал на безопасное расстояние, замирал на  миг,  восторгаясь  убойной силой бензопилы.  И  вновь  взор  его искал новый объект, в его взоре будто ничего необычайного не было, ни  любования  красотой природы,  ни  печали,  ни  озорства, ничего, кроме огненной страсти. Страсти разрушения.
“Неужели это есть то самое счастье, о котором  мечтают? Когда  о  счастье не думают, то это уже счастье? О счастье думают те, у которых нет его”, - так думал Лесняк,  любуясь зловещей работой Жизнева.
- Все, хватит, - кричал он, подбегая к Володе, и хотел было вырвать из его рук “Дружбу”, выключить движок, но  не успел. Дерево, падая оземь, зацепило "Дружбу" и расплющило ее в лепешку.
-Испугался? Жили-были динлины, но их захватили гунны. У гуннов была конница,- рокотал Жизнев.
-А у попа была собака,- сказал Лесняк.

Глава 7

Ночь. Декабрьская ночь.
Городок укрылся  ватным одеялом ночи. Вдруг это одеяло, черное космическое одеяло прошили тысячи ярких звездинок - станция включала свет.
“Электричество - изобретение, принесшее людям благо. Но и пытка - электричеством? Деды мои не выдержали этой  пытки, сознались в несовершенных преступлениях, и их расстреляли.  И батя мой сгорел в огне...” - с душевной болью подумал Валентин Лесняк. Днем в сутолоке работы эта боль отступает. В сумерки по пути к дому возвращается  боль  и... мечта.  Как  газировку,  пьешь  морозный,  жгучий  воздух, всматриваешься в притаившийся хорьком  березовый  колок  и напрасно  тревожишься...  и не замечаешь, как ветер что  бритвой  скоблит щеку...
И сам не заметил. как забрел... в библиотеку. И забилось сердце тревожно. Увидел Свету. Она сидела за  дощатым  столиком  и читала иллюстрированный журнал. Ее присутствие как-то намагнитило Валентина. Ему  казалось,  что Светлана, шутя, пробует на нем свою магнитную силу. Неужели его дожидалась?  Он  мысленно говорил с ней:
“Ты  ходила  утром по лесной просеке. Ты знаешь таинственное напряженное молчание леса. Кругом тишь, ни звука, а кажется, вот-вот выскочит на тебя медведь. Ты - это таинственная лесная тишина”.
- Да, да,  ты - лесная тишина, - проговорил он вслух.
Света вдруг вскинула брови, расширила очи. Опалила парня  жгучим огнем огорчения, и его охватил жар, который затеребил и корни волос!
Попятился он назад, толкнул спиной дверь...  Исчезнуть, провалиться  сквозь  землю,  убежать,  куда  глаза глядят. Опомнившись, приостановился, но потом прибавил шагу.  Чуть не сбил с ног Николая Васильевича, но успел извиниться.
Буторин  кивнул, вздохнул и зашагал дальше. Лесняк догадался, что Николай Васильевич, видимо, шел к Овсюгиным.  В последнее время зачастил парторг ЦК по гостям! Грядет какая-то кампания? Поговаривали о решительной борьбе с  тунеядством и с пережитками буржуазной культуры, с мещанством.
Буторину  можно только посочувствовать: пригнали в спецхоз спецконтингент, не каждый может водить трактор или автомобиль, управлять жаткой, вынужденных бездельников  пруд пруди... А тут Строгов своими изобретениями грозится втрое сократить  штат  механизаторов! Прошелся в узких брюках по пыльной улице - ты пережиток! Купил мебельный  гарнитур -  мещанство!  И куда их всех заклейменных? Разве что открыть новую великую стройку коммунизма?
Глава 8

Овсюгин любил тащить домой все, что плохо лежит,  чтобы наедине смастерить что-нибудь.  (Не пойман - не вор, вся страна в несунах). Мечтал давно еще о том, что будет  у  него собственный гараж и собственная водокачка с электрическим  насосом. Плохо на окраине городка с водой. До  Ишима далеко, а озерную воду почти невозможно пить. Всякие пиявки  там,  червячки,  жучки, аккурат и подхватишь заразу. И возникла в неистощимой кладези овсюгинского цепкого  воображения  очередная  авантюра. Выкопать собственный артезианский колодец, установить в нем двигатель с насосом. 
Вот  Ефим  Михеевич таскал  с  собой  сумку, носил себе обед. А вечером клал в пустую сумку что-нибудь для двигателя или  для  особняка,  для воплощения возвышенной мечты!
И  в последний день старого года Овсюгин не изменил своей привычке. И был себе на уме и “безмятеге”. Что бы прихватить? Не с пустой же  сумкой  возвращаться домой.
Молодежь уже встречала Новый год веселым состоянием духа. “Где же достали?” Землянский запретил продажу водки и вина до шести вечера. Во избежании уличных драк. Но вопрос остался без ответа.  Травили словоохотливые парни анекдоты, а кто-то бубнил песню, а тот уж  и пил из горла и горланил песню.
 Поэтому Ефим Михеевич раньше времени закрыл гараж  и  почапал домой со своей неизменной брезентовой сумкой. В сумку еще утром  поклал незаметно, завернув в тряпицу,  магнето.  Оно почти новое: разве что подчистить контакты, запаять клеммы и век будет служить. Ефим Михеевич настоял-таки, чтоб списали магнето.( Он регулярно списывал в  утиль  почти  новые детали и узлы. Что поделаешь? Жить-то надо.)
Придя домой, опростал с облегчением тяжелую сумку. Развернул  тряпку  и ахнул, приседая невольно - колени подогнулись. Он никогда дома не стонал, не кряхтел. Дом не больница. А тут схватился за сердце. Был завернут в тряпку камень, величиной с валун. Что это такое? Так вот почему носились по гаражу, как чумовые, эти парни. Преподнесли начальнику новогодний подарочек! Кто мог такую пакость сотворить?
Ефим Михеевич мобилизовал весь свой аналитический ум  и подозрение пало на молодого шофера Кердина Андрея. Его почерк. Ефим Михеевич обрадовался и злорадно усмехнулся.
 Нашел  злодея!Злодей бежит к злодею!  Овсюгин давно искал крепкого помощника, который бы мог пройти через игольное ушко сквозь бушующее  пламя  на своем задрипанном газике. Таким искусством во всем спецхозе владели  трое.  Это Ларион Соловейко, Михаил Бессмертный и Андрей.
На ловца и зверь бежит. Андрей сам  влез  в  искусно расставленную сеть. Стал помощником, притом рьяным, влезал во все дыры.
- Ни,  ничего,  подлец. Упекут тебя... - Ефим Михеевич дрожащей рукой творил донос.
"Ты пока еще Андрей, а поглядим... сохранят ли свое имя...".
Это был красивый, здоровый парень, младший брат Любочки Кедриной,  ходячей  "сберкассы".  Он  был прямой антипод мягкой стеснительной сестры. Первый забияка  и  драчун  не только в городке, но и в округе. Вечно кого-то обижал, и вечно бывал бит. Но все это шло не от какой-то внутренней злости или ненависти к людям. Нет. Просто он неожиданно почувствовал в себе непонятный прилив буйных сил, которым нужно дать выход.
Вот и такие проказы! Вот и спускал себе  дурную  кровь. Работал не по-божески, а по-дьявольски, не щадя себя, как отец, которого за самую старшесть по возрасту и окладистую бороду  прозвали Бородой, тоже лихо водившего автомашину. И все у Андрея, как у отца, получалось красиво,  эффектно,  картинно. Но его волком воющую машину боялись все-таки. Пешеходы шарахались в сторону, завидя ее еще издали.
- Бешеный, - с замиранием сердца вздыхали они,  -  разобьет свою бедовую головушку.
А  люди  зря пугались. Как ни бешенствовал Андрей, а еще ни одной живой твари, слава богу, на задавил. В его бешенстве была его стихия. В стихии Андрей блаженствовал.
- Ох, нарвешься на кочку. Крутанет твоя баранка в кювет.
- Благодарствую за беспокойство, - и шальные глаза Андрея весело смеются. Про себя он подумал:
“Баранка меня не крутанет. А вот девка загонит, точно...”
Андрей часто представал перед черными угольными зрачками Зумары,  пытаясь каким-то образом к ним пристроиться, но она загадочно как-то сказала:
- Сейчас мои глаза тебя не видят. Хочу видеть, а не видят. Концу школу, год подышу. Поступлю в  институт.  После института, если мои глаза не залонят книги, увижу тебя.
- Ты  что,  смеешься? - опешил Андрей. - Да через семь лет уведут тебя в хоромы высокие за заборы черные. Посмотри на мои фосфорные глаза? Ты шутишь? Может быть, вас  уже беспокоят  номенклатурные старцы, и потому мои акции понизились?
-Твои акции высоко котируются. Тем более с машиной. Я не смеюсь.  Тебя, небось, хозяйственные тетечки обожают, души не чают. А  меня  старцы обожают. А я  уважаю мудрость. Что  злиться-то?    Хамства у тебя, Андрейка, скажу. Ты неисправим.
- Поищем гараж в другом месте, - откровенно беспечно заявил  Андрей, и через некоторое время заговорили о нем с возмущением: то обидел одну, то обидел другую, никак не угомонится.
Но никак ему не удавалось обидеть главную обидчицу.
- Ну, Зумара, не одумалась? Нет?
- Думать нечего. С глаз долой!
- Зумара, не нервируй меня. Могу тебе шейку свернуть, - внезапно посерел от злости Андрей, - мне себя не жалко.  А тебе своя жизнь что-нибудь да стоит?
- Пожалуйста, тронь, - Зумара , покачивая бедрами, двинулась к нему и вгляделась снизу вверх на его шальные звезды, - чего это ты остыл? Герой. Брось свои штучки. Сказала,  через семь  лет  посмотрю. А сейчас никого не вижу. Я ведь прекрасно знаю, что на вторую неделю надоем тебе. Будь я  сказочной феей,  каждый  день  меняла б наряды,  да жила б во дворце с фонтанами и газонами, тогда б я подумала, чего же не хватает для полного счастья. Но я при конторе, я не представляю себя, а территорию! Когда звонят, я отвечаю:  “Территория слушает!” Я только думаю о том, чего же не хватает конторе! И ничего другое в голову не лезет. Извини  меня.  Не уверена я в тебе, соколик. Ты ветреный, как...
-Ты что, с коня упала? Ждать семь лет. Ты просто издеваешься надо мной, над душой измученной. У тебя не сердце, а кремень. Болячка. Ух! Так и не посмотришь?
- Пока нет. Да, сердце мое - кремень,  а ты как  думал.
- Ну тогда прощай навсегда. Ползать на коленях и на том свете не буду.
Зумара не успела даже слово вымолвить. Андрей хлопнул дверью, пошел вперед, вперед, а куда, точно и неточно, сам того не ведал. Впереди темно и  душно. Снежные комары  неистово жгли его лицо, руки, но не замечал он этого, пока не столкнулся с движущимся предметом. На  него глыбой  надвигался Овсюгин. Наверняка, тот погонит его в Челябинск, за запчастями. Да пусть хоть  на  кудыкину  гору, только бы  поскорей.
-Андрейка, мотай в Челябинск за запчастями. Ну и каслинские оградки. По двойному тарифу. За срочность и дальность. По пути завезешь главе горсовета Копьеву двигатель, списанный, новый и спроси, когда выдаст пять актов на застройку жилых домов.
- Вы же строите особняк.
- Особняк?  Какой особняк. Я строю пять жилых домов, на каждого члена семьи. Если пять домов сложить вместе, то это и есть особняк. Особняк строить нельзя. а пять жилых домов - можно. Значит. пять актов надо, не забудь. Скажи, голубчик, куда подевал списанное магнето?
- Когда успели списать новое магнето?
- Поймешь, когда будешь на моем месте.
- Зачем? Я властелин баранки, чего же еще?
- Мальчик  ты  наивный, ты думаешь, можно списать даже гвоздик, если б не пожелал этого сам... Вообще лучше вовремя списать, все равно унесут. Да и участковый по пятам ходит, фактики собирает. Лучше бы за ингушами присматривал, за корейцами. У тех овец не досчитаешь, а у этих рис пропадает. Хоть каждого обыскивай. Тысячам участковым не справиться.  И не  ревнуй  свою Зумарочку  к  батьке. Он, конечно, ее обожает, любит, но как отец. Тебе, юнцу, не понять. Женщина может бросить тебя, а дочь всегда дочь, предаст - не предаст, все равно своя, родная.
-Выходит, я ее обидел? Обозвал  ее  любимицей  старцев номенклатурных.
- Ты  делаешь  что-то, потом одумываешься. Не годится. Сердце, говоришь, у нее кремень. Знаешь, вода камень точит... Советуйся с Овсюгиным,  плохого не насоветую, тоже мне, помощник.

Глава 9
 
Да,  как  и  предчувствовала Алевтина Павловна, Николай Васильевич не то чтобы подружиться с ней, даже делового разговора не хотел вести, на что втайне надеялась. Ей хотелось выговориться и...получить характеристику для полной реабилитации. Без характеристики о возвращении в Москву и речи быть не может. Видимо, известные особы сумели “обработать” Буторина, настроив его резко враждебно  к  бывшей узнице  АЛЖИРа.  Эти  особы  обладают замечательным уменьем понравиться начальству, ублажая его, вылизывая  себе  поблажки,  заодно оговаривая кого угодно ни за что, ни про что.  А впрочем... ходят слухи, что эти особы, практически нигде не работая, подымая юбки там, где надо,  выторговали себе  еще  и  медаль  “За освоение целинных и залежных земель!”
-Неужели они и перед Буториным вились? - шептались по углам. 
- Он ведь партбатюшка, хоть не в рясе...
- Может, исповедоваться шли...
- Да хоть б в рясе? Кто может устоять перед этими бестиями?
- Буторин, конечно, грешник, но  наивный... Он знает,  что  эти  девки знают,  кто его отец, боясь огласки, привечает их. Они ведь могут и растрезвонить об его отце, и тогда ему лучше сменить работу.  Николай Васильевич всячески избегает разговоров об отце. Девицы и держат его на крючке. Он, наверняка, подмахнул свою подпись на наградных  листах, задабривая злючек...
- Кто знает, подмахнул ли подпись или нет, уверенности в этом нет. Может быть, его подпись подделали.
- И такое может быть. Но ведь  не отозвали у них эти медальки!
-Люди боятся попасться на зубок органам. Жалко, что ли, побрякушек?  Подумаешь:  наградили и наградили. Да все это хренота, барахолка. А барахолка есть барахолка.  Вся  наша жизнь - базар, барахолка. Иной жизни мы и не видели. Но  смогли б в тридцать седьмом договориться о мире и согласии? Смогли б, да Сталин не позволил.Ему нужно было от соратников избавиться. Паны дерутся - с холопов чубы летят. Если бы чубы.  Сталин лишил нас всех разума. Иначе как бы мы устроили такое чистилище в раю и аду ему на радость?  Так мы   заботились о пролетарском рае,   об  укреплении родного  государства! - Алевтина Павловна заговорила смело, потому что устала бояться. Перед нею горка немытой посуды, - Мне стало страшно. Я умоляла: опомнитесь, люди...  Сказали, что подрываю устои государства. Всякие послабления только наруку врагам, все это ведет к эрозии революционной нравственности. Возразила б... Но в сю прессу завели, всю литературу замели, а искусство сделали продажным. Уж  эта  киношная наша действительность! У меня аллергия на эти фильмы... о  секретаре  райкома,  о председателе совдепа... Это - пляска смерти!
-Где стол был яств, там гроб стоит, - сказала чистильщица картошки, бывшая преподавательница университета. - Наши лидеры мастера приукрашивать фасад красного карточного домика на  песке. Вся  пропагандистская  машина направлена на возвеличивание того  шаткого  строения...  Но сколько  же  можно обманывать народ? Кто откроет этот обман? Никита Сергеевич? Много хотим от человека. который мечтает  достроить блаженный рай, недостроенный предшественниками. И что же?  Народ, убаюкиваемый идеологической жвачкой, пребывает в полудреме. Это неведомо Хрущеву. Но  это и нужно власть предержащим,  развратившимся  от избытка власти. Беспредел не может, однако, продолжаться беспредельно. Да, конечно, лидеры  не  гнушались ничем,  подлость,  вероломство, наглость, -все пускалось в ход, чтобы связать всех круговой порукой. Но совершали это с помощью приближенных, на которых списывали потом  собственные  заморочки. Так было и так будет, не надо творить кумира. Вера в доброго вождя оплачивается кровью.  Увы!  Людям хочется  заблуждаться.  Им хочется иллюзий. В этом весь парадокс!
Все это слушали поварихи внимательно, но с некоторым недоверием с собеседнице. Уж не провоцирует ли? Потом на всех накатает анонимку,а по ней даже дело заведут! Сталин придумал статью, а Хрущев не отменил!  Пусть мужик землю попашет, попишет анонимки! И пошел строчить анонимки, без страха и упрека. Но из-за страха тоже. Что человек? Это сгусток страха и боли. А если ему приставят пистолет к горлу, выдаст  все,  если  ткнут электродом  в  чувствительные точки тела, он же предаст самого себя и господа бога. Есть запас честности, верности, и как на это посмотреть. Предал отца ты под пыткой или по глупости, как на это посмотреть.
-Почему мы заблуждаемся и оказываемся потом за чертой? Все уповаем на вождей? А вожди на  кого?   А  потом  судим виновных и невиновных. И оказывается виновным весь народ. Такова логика всех революций. Хотели, поддержали - получите. От Сталина мы получили все, что ему хотелось, от Хрущева ждите сюрпризик, поверьте мне, я с ним работала в свое время... - сказала Алевтина Павловна.
-Они уверены, что только насилие способно что-то сдвинуть. Воздействие насилием,  согласно их воззрению,- самое эффективное средство в достижении цели. Отчаявшись переломить человека, решили  изолировать.  И  Соловки, и Колыма, и концлагеря... А еще лучше- так это сбросить его в овраг.
- Это уж слишком.
- Слишком? Да нет. Только вот жестокий парадокс... Стоит только распять, убить  невинного  человека  -  рождается  христосик и Малюта Скуратов!  Там это прекрасно понимают. Надо ведь всего ничего - только унизить человека,  чтобы  его  уничтожить. Человек идет, а надо, чтобы ползал. Что, впрочем, и  делают новые демоны. На них ведь креста нет...
-Оказывается, виноваты все и все поколение изгоняют в степь, и здесь их приводят в чувство, конечно, и Моисей в пустыне водил обреченных. Такое было и будет. Всех кулаков в Казахстан, всех поляков в Казахстан, всех корейцев в Казахстан  и  Среднюю  Азию. Ингушей  и  чеченцев  в  Казахстан, балкарцев в Казахстан, всех-всех несогласных негласно в Казахстан, в “подбрюшье”  государства.  А согласных на строительство Днепрогэса, Метрополитена. Приговор обжалованию  не  подлежит!  И народ был распят. И потому с ним можно вытворять что угодно. Удавалась любая  кампания. Бросили  клич  - на целину. И миллионы ринулись на целину. Бросили кров, очаг, чтобы долгомиыкаться в  палатках.  Для государства  чего  не  сделаешь, можно жить сколько угодно под дырявым навесом неба. Да и целины-то не было! Ее начали осваивать  казаки.  Ее  осваивали  несколько  поколений ссыльных.  На  той целине и встретились несчастные сироты. Так вот, настоящие-то целинники - это узники АЛЖИРа, Степлага, раскулаченные, депортированные...
-А нынешних так называемых  первоцелинников  почти  не осталось.  Приехали вроде добровольно, получили свои подъемные и уехали восвояси. Завербовали других, и эти вырвали подъемные и укатили. Заманили третьих. Так накатом и осваиваем целину. Потом эти уголовники!  Слетелись  на  тучное поле  целины  черной  стаей. Бесчинствуют. Об этом молчат. Трубят о свершениях, о подвиге. О подвиге  ли  речь?  Надо разобраться  во  всем  этом.  Уж  не очередная ли авантюра "вождей"? Люди были монолитны в порыве диком, их  цементировал  страх.  Потому и вождям удавалась любая авантюра. В газетах ничего ведь не писали, ни о событиях в Степлаге, в АЛЖИРе, в Темиртау, ни о кровавых  столкновениях  на  центральной площади  Чимкента, в Тбилиси, где Жуков...  Всем хорошо, всем опять-таки радостно. Так они полагают! И кого   они  обманывают? Идиотов?..
-Да, но зона все же распахана общими усилиями.. И она осталась все еще нераспаханной, оказывает свое  влияние  на жизнь новоселов. Мы-то не ощущаем на  себе давления зоны, только освободились.  Ведь так? Разве у нас не  зональное мышление? Ну и что?
- Мы хоть при картошке. Остальным  - карточки.
Эти разговоры не были новостью для  Буторина. Но эти разговоры настроения у него не поднимали. Ему казалось, что Алевтина Павловна играет не последнюю роль в разложении людей. В конце концов он решил расставить все точки над i. Вызвал для беседы  Алевтину  Павловну к себе в кабинет и начал без всякого предисловия:
-Алевтина Павловна, вы человек оттуда, уж не распространялись бы об этом. Людей это будоражит. Это первое. Вести идеологическую работу  поручено мне. Не у вас я принимал дела. За свою работу вы понесли ответственность. Так что...
-Я хотела предостеречь вас от ошибок, заблуждений. Хотя вы заблуждаетесь в трех соснах. Заблудщему - прощение, ибо он сам себя наказывает. Но от ваших слов становится больно. Наложите ваше клише на реалии? Получится ложь молчанием. В надежде на то, что никто не увидит и не услышит?  Вам не хочется  слышать о тайных массовых  расстрелах, в которых вы не участвовали. Это страшно. Это очень страшно.  Тут все знают, при распашке залежи обнаруживали продырявленные черепа. Естественно, здесь была зона,  здесь страдали от клеветы и адекватного отношения  враги народа. Отчего такая ненависть к нам? Уж если мы и предали, так свою веру!  Я каждый день получаю письма с ругательствами, анонимные письма.Помогите.
- Пожалуйста,  возвращайтесь  в Москву. Я напишу письмо...
-Возвращайтесь вы, а я останусь здесь. Меня же  приговорили к вечному изгнанию. Как прожила - вы знаете. Другой жизни я не  заслуживаю,- заговорила она, убедившись, что характеристики ей не видать как своих ушей.- В Москву меня просто не пустят.  Провинилась я перед народом, поверила железным рыцарям. Боролась за общее, всеобщее и попалась  на слове:  призвала  к  этому Сталина! Я провинилась вдвойне, потому что осталась жива. Выжить там... Выжила. А тот, кто остался жив, вынуждены были думать о хлебе насущном,  даже под  дулами винтовок. Те, кто тайком сеял и выращивал хлеб, собирал картошку, выжили. Таков закон выживания  в зоне. Не мыслили себя вне зоны... потому что знали, что вне зоны - погибель. Да и куда податься? А где  не  зона?  Все казахское плато  разбито на зоны. Глухие районы Сибири, Алтая, голые  степи Поволжья - все это зоны, где мучаются приговоренные на медленную голодную смерть.  Зона  вошла  в  нашу плоть  и  кровь,  не отрешиться нам от нее. После жестокой зимы хочется лета, но наступит холодная весна.
Буторин и  не собирался возражать.Все, что говорила Алевтина Павловна, истинная  правда.  Да не вся. Однако  зональное это  мышление людей затрудняет  стать объективными  в  споре. Они  отзывчивы, но и недоверчивы.   Их взгляды на человеческое счастье довольно своеобразны. Верно, все богатыми и счастливыми не будут. Цепляются за другую крайность. Зачем  добиваться  личного  комфорта, когда  страна  станет богатой? Ты ведь частичка ее? Страна защитит, страна оденет, обует, накормит и даст  тебе  имя. Вот где почва для всеобщего тунеядства!
- Почему мы так уцепились за фетиши, как вы говорите? И готовы мы  положить за  них  свои и чужие жизни? Во-первых: из нас выхолостили все живое, мы бездушные тела...
- Алевтина Павловна, я прошу вас  подождать  паниковать, если не хотите помочь нам, - произнес Николай Васильевич. - Подойдите к Александре Владимировне, она собирает женсовет. Жить трудно. вместе придумаете что-нибудь. Цех кройки и шитья...
- Какая я вам помощница?  Живу, потому что не могу наложить на себя руки.  Моя жизнь бессмысленна,  почему  меня не свезли в Черный Яр? А, я ведь осваивала целину! Я выращивала картошку для заключенных  зоны! Вместе с Соней. Потому и оставили на весь срок, пожалели!
- Про Черный Яр  ни слова, прошу вас... Мы можем навредить и себе, и людям,  здесь живущим. Или вы хотите  мстить?
- Мстить? Кому? Того, кого я хотела спросить, нет... Правда так ужасна, что мы ее боимся? Лгать не умею. Буду молчать. Обещаю.Но неужели людям будет от этого легче?

Глава 10
    
Александра Владимировна на январские канинулы  надумала поехать  в   Акмолинск.  Надо купить тетради, книги, одежду себе, коллегам, еще просто по  городу  прогуляться.  С самого  лета,  значит, с полгода, уже не бывала в городе. Но автобусы туда зимой не ходят. Пошла учительница  на автобазу.  Подоспела в самый момент. Автомашины круто разворачивались и  вереницей  устремились  на  автостраду.  И ждать долго не пришлось.
-Александра Владимировна, садитесь, - позвал растерявшуюся  учительницу  Ларион Соловейко, открывая дверцу кабины. Учительница направилась к нему. Ларион даже притопнул  от  удовольствия,  что повезет  милую учительницу  в город, да хоть куда...
-Прошу, Александра Владимировна, не прогадаете, у меня тепло.
Ларион пристроил в кабине толстую гофрированную трубку, которая отдавала жарким духом.
- Александра Владимировна, - обратился Ларион, - располагайтесь как дома. Пальто снимите, а шаль зачем вам? Сюда ее повесьте.
- Спасибо.
“Она послушная”, - подумал  он,  восхищенно  осматривая ее.  Присутствие женщины всегда волнует, но в волнении Лариона было что-то преступное, запретное. Она и впрямь красавица. Полногрудая. Живая. Лицо овальное, обрамленное  тяжелыми золотыми прядями. Взгляд прямой, строгий и добрый. Посмотришь на нее и жить хочется, радостно за род человеческий. Здоровая женщина, притягивающая зрелая красота.
Ларион вначале ехал молча. А она зря не любила говорить - это еще по родительскому собранию знал Ларион. Но в школе Александра Владимировна какая-то школьная, прекрасная, добрая, странная, душевная, улыбчивая, но школьная дама. В школе, подходя к Александре Владимировне, Ларион  невольно отбрасывал  все ежики мыслей и не замечал, что она женщина. А тут Ларион  кожей почувствовал в ней... женщину, обрадовался втайне этому неожиданному открытию.
Щеки Александры Владимировны иногда купались в пламени, зажженном  его  восхищенным  взглядом, но она спешила погасить его спокойной улыбкой: “Ну, переволновалась, дорогая моя”.
Каждый день она жила среди множества людей, и научилась различать будто щупающие, наглые глаза и просто  восхищенные  взоры. Ларион испытывает к ней симпатию. Не запретишь. И не утаивает. Он запел про себя. Сегодня пел он особенно проникновенно.  Учительница незаметно  задремала,  и тут ее в дорожном сне окружили ребятишки: пятиклашки, семиклашки, стеснительные десятиклассницы.
- Мне  достаньте  “Туманность Андромеды”, - просил сын Лариона Петя, страстно влюбленный в фантастику.
-А нам стихи про любовь, - доверительно шептали  десятиклассницы.
- А мне блокнот.
- Краски акварельные.
- Гантели, Александра Владимировна, не забудьте!
Ох  и  народ!  Наезжают  их отцы в город, а пристают к ней. Знают, наверное, что не привезут. И матери им денег не доверяютб - пропьют, лишний раз в ресторан сходят,  а  ребятишки  и  их матери доверяют ей. Только почему дети ее не боятся? Слушают ее, но нисколько не боятся. Хорошо это  или плохо? А как быстро катится по наклонной жизнь, и не  успеешь оглянуться, как ты у обрыва. Все комсомольцы-добровольцы незаметно, да постарели. И Строговы, и Землянские. А Новинцев будто в темнице просидел,  потеряв  счет  времени,  потому что соколик!Хлопает крыльями. Он должен взлететь в небеса, а мешают. И он раскис.  Смотреть с  досады не хочется на все это.  Время никак не жалеет людей, превращая иного энтузиаста в чинушу, а смельчака - в чужеспинника. И разрушает время то, что не успевает  народиться, устояться. Было времечко, были палатки. Все жили в палатках. По две, по три семьи в палатках. Легко вспоминала она свою палаточную молодость. Ей насчитали тогда очень много  и немного - тридцать , но была молодой эстрадной дивой( подвизалась конферансье на общественных началась).Женихи появлялись невесть откуда, покушались на ее свободу.  Не  могла  себя  пересилить, уломать,  чтобы  привести в палатку беспутного прозябальщика... Образ Алешки, как страж, предостерегал ее от необдуманного шага.
Но ведь еще немного, и  она  старушка!  Совсем  хорошо. Плохо,  что  никогда не услышит родное что-то: “Мамочка... Бабушка, бабка, бабонька”, что могло скрасить ее одиночество. А верно ли, что слишком многого требовала от  себя  и от других? Итог страшил ее: одиночество...
Неужели Алешка осудил бы меня? Нет, нет, нет.
А  что нет? Мужчины для нее - это Алешка, а другие мужчины - просто люди, хорошие, прекрасные,  умные  и глупые люди  без признаков пола.
Втайне  сильно смущалась, когда мужчины  засматривались на нее и млели... Все протестовало в ней, переворачивалось, перекашивалось, но  иногда с  чувством стыда констатировала, что польщена их вниманием. К сожалению, еще совсем не стара, жива  в ней  молодая  сила,  женское естество. И жгли глаза щелочи слез. Кого же должна упрекнуть,  что  не  может побороть себя и переступить морально-нравственную черту, чтобы...  Неужели только тогда моожно  устроить себе, пусть иллюзорное, но счастье? Ведь счастье - это чувство части, близости, случай приткнуться к кому-то! Но как же это?  И счастья  нет,  и она  одна.  Как  ни обернись - кругом одна, потому что она боится счастья, избегает случая. А что такое одна? Зачем, для чего живет она?
Все время жила с матерью в тихой деревне на Ростовщине: отца плохо помнит, ведь его забрали в тридцать  седьмом . Потом узнала, что отца арестовали вместе с Шолоховым. Шолохов чудом уцелел, а отец исчез бесследно,  только поступило устное сообщение из органов: виновен, занял   неправильную позицию. Надежды на возвращение никакой...
Однажды весной ее мать, еще не старая женщина, захворала сильно. Тихо она ушла из жизни в марте  пятьдесят  четвертого. И осиротела Александра Владимировна, тоска вползла в душу.
Не знала она, куда себя деть, куда бежать от въедливой тоски.
А ветхий, с протекающей крышей дом с родными привидениями подавлял еще сильнее оставшуюся в нем одинокую душу. Спасительной  отдушиной  стал целинный ветер. Он увлек ее с какой-то дьявольской силой и она почувствовала в нем свое  спасение. И  помогли  ей  в райкоме, всучив путевку туда, куда Макар телят не гонял: без семьи, можете определиться, где  угодно, вот вам билетик в руки!
Еще  романтично выглядела она в  ветровке да с чемоданом, дерматиново-фанерным, еще считалась она молодой невестой государства! А теперь?  Объяснишь ли, как убились эти  годы?  Спешила куда-то, спешила. Теперь хватись - а поздно уже. Время не любит возвращаться к былому.  А  что, собственно, поздно? Зачем ждать? Что ждать?  Но ее чуткое сердце отвергало нечаянные мужские поползновения.
Люди уважали ее за честность, порядочность и  твердость характера,  но  и  жалели.  Она одна? А потому что она отвернулась от жизни...  Надо всего лишь повернукться к ней лицом и не  создавать  себе  искусственные помехи. Тяжело одной дюжить: и одна - все равно семья! И эту семью надо поддержать и содержать! Но разве можно  так  надрываться?  Не  жизнь  это - само мученье. Значит, она несчастна?
Зачем себе-то лгать, кривить  душой,  нет,  не  могла  она признаться,  что несчастна. Не смела на себя наговаривать. Она убеждала себя: жизнь у нее богатая, интересная, открытая. Некогда было  о себе  думать.  Грусть  застает тебя тогда, когда думаешь и думаешь о себе. Задумчивые люди грустны, но не обязательно несчастливы. Но и счастье-то не залетало в ее жизнь, потому что слишком ревнивы и бдительны были идейные вожди, которые будто закодировала ее. Она должна во всем и везде занимать правильную позицию, искупить вину отца... И в любви,  упаси боже! совершить ошибку... И в боязни совершить ошибку она избегала  приманки сердца, избавилась от чувство страха,  “став государственной невестой”, “классной дамой”... А что, что еще надо? Чего еще ждать?
О да, она достаточно уважаема, любима в городке  как нравственный эталон, как... вечная девушка. В прошлом году ее уговорили перед севом пройтись босиком по первой борозде. Что ж, прекрасно, дождалась, прекрасная, дождалась своей  осени без весны и лета.   Ни  весны у нее не было, ни лета. “И осень прекрасна, когда на душе весна...”
Самой  ей сделалось противно, что ни в чем не могла упрекнуть себя. Слишком правильна, слишком чиста, кристальна даже, слишком законченна она, совершенна, то есть искусственна! Что поделаешь, если она слишком рассудочна, закомплексована. Такая выпала судьба. Но эта правильность ее судьбы шла от неправильности ее жизни. Что-то неправильно было в ее жизни. А что?
Как-то  сладко,  дремотно...  А Ларион поет, баюкает... Красивый голос. Хорошо, медово на душе. Бередит душу.  Зачем бередит?
И  нечаянно  Александра Владимировна уснула. Во сне она порывалась куда-то идти, встретить саму Весну, которую она окончательно в жизни прозевала, а ее держат за  талию,  не пускают...
- Александра свет Владимировна, приеха-а-ли! - весело пел Ларион.
Учительница открыла глаза и вопросительно уставилась на шофера.
“У, глазищи! Проникает!”
Ларион наклонил голову  к ее уху:
- Владимировна, приехали. В экспедицию.
- Приехали? - медово тянет она, еще дремотная, еще безвольная.
Но тут выходит на крыльцо хозяйка избы, толстая, добродушная старушка, приглашает повечерять, согреться.
- А нам дальше, - Ларион объясняет с ноткой  сожаления, -  в Тюмень едем. После завтра будем в экспедиции, - и обращаясь к Александре Владимировне: - и  обратно  составьте мне компанию, ладно?
- Буду рада.
Александра Владимировна выпрыгнула из кабины. Вздрогнула,  заерзала  от  холода. В свете фар искрами разлетались снежинки. Взяв пальто, шаль, сумку, вслед за хозяйкой учительница поспешила в избу.
Хозяйка участливо пожурила ее:
- Вы ведь раздеты? Простудитесь. Скорее в дом...
Дальше гостья не разобрала. Вереница машин будто запела походный марш. А на другой  день  Александра  Владимировна походила  одна по городу. Зашла в книжный магазин. Купила, что заказывали. А себе необходимых пособий не приобрела. А потом бродила праздно по городу. Оттепель. Подтаивало, а где и таяло. И это в январе, в лютом январе, а вчера еще мороз пощипывал. Неужели через три месяца весна раскует  землю?  И зашумит  вокруг?  и ручьи побегут с радостным всплеском, что, наконец, на волюшку выходят? Так будет, как и то, что  город  строится. Высоченные краны доставали в небе кирпичики и звезды  черными  клювами.  Кажется,  что  этот стальной аист размахнется крыльями и полетит. Вся страна  строится, строится...
И  в спецхозе ведется грандиозная стройка - дворец культуры, филиал института... Лучше бы тротуары провели, в сапогах резиновых да  в кирзухах  только  и  шлендаешь. Это по межсезонной моде! А зимой?  Как обычно, снег по колено. Не пощеголяешь же в ботиночках, когда в валенках застреваешь в сугробе. Отсюда эстетика и этика: на селе ботинки зимой покажутся  безрассудством,  а валенки  в городе диковинка. Все относительно. И все же на селе иль городке  все проще? И мода, и вкусы, и сама  жизь?  Иные  ведь опускаются  до  неприличия.  Это  беда. Одно спасение - села должны быть преобраазованы в агрогорода! И не секрет,  что школьники  городские  более начитаны. А вообще школята теперь другие пошли. Многое знают. А учителям,  следовательно,  нужно знать столько, чтобы не теряться от неожиданных вопросов. А времени нет на чтение. Тупик какой-то!
Александра Владимировна пошла одна вечером в  областной театр. Билет ей всучили в областном доме учителей с пачкой методичек.  И попала прямо на премьеру "Третьей патетической" по Погодину. Роль Ленина, как потом узнала  она,  исполнял  не  профессиональнй  артист,  а мастер радиозавода Паршин. Играл свою роль довольно искусно, даже  вдохновенно,  без  робости,  ни на минуту, однако, не забывая о той ответственности, которая выпала на его неактерские  плечи. Ему  так  хотелось, чтоб вождь выглядел натурально! Бывает же, сколько в народе таланта! Но все же не надо было  поручать любителю эту роль. Он еще более запутывал вопрос: каким был настоящий Ленин - добрый человек, но суровый политик? И прост ли он как правда?
Появилось  у  Александры  Владимировны  желание еще раз сходить в театр. И на этот раз повезло с билетом.  Ставили инсценировку романа Майн Рида “Всадник без головы”. Модернизировали, улучшили роман, и Майн Рид предстал перед зрителем  живым манекеном  .
Как  плохо,  когда  любым способом хотят подогнать под современность все и вся. Конечно, театр хотел свои лоскутным репертуаром откликнуться на запросы жизни. Год Африки, подъем национально-освободительного движения, то се, и  нельзя  же не  реагировать. Но эта неумная подгонка классиков под современность только раздражала Александру Владимировну, хотя она и не претендовала на безупречный вкус.
Разочарованная пришла  в экспедицию. Вернулась и автоколонна из поездки к Тюмень. Грузовики будто мухи  облепили  избу.  А  бревенчатая изба дрожала от гула, топота и криков.
Это водители-дальнебойщики шумно и с размахом отмечали удачную  поездку.  На  столе початые бутылки, засаленные стаканы и закуски. Люди успели уже опьянеть и пребывали  в  благодушно-буйном настроении души. Они подступили к Александре Владимировне.
- Пейте за удачу!
Она  взяла  стакан с водкой и, была не была, поднесла к губам. Обжигающе - горько. Но осушила до дна.
- Вот это да! Закусите, не побрезгуйте,  побудьте с нами. Поговорите о житье-бытье... Дети вас слушаются, а мы вас хотим слушать.
Но  Александра  Владимировна  поговорить о житье-бытье вежливо отказалась, сославшись на усталость, и прошла в боковую комнату.
Мужчины не возражали:
- Мы будем тихо разговаривать...
В комнате было уютно.Чисто. На полу ковры. Хозяйка успела убрать комнату до ее прихода. Александра Владимировна  обругала  мысленно  только себя - поленилась прибрать комнату. Что значит не свой угол! Свою комнату она всегда тщательно прибирает.
Включила репродуктор. Передавали концерт.  Пели новые песни, плясали невидимые танцоры неистово, а ее не трогало. А тут на  кухне  шумно. Правда, потом стихло. Ларион запел. Арию Ленского. Не пел, а хрипел. Сорвался  голос,  конечно  же, простудился Ларион где-то в этих дальних рейсах.
-Глумлюсь над Чайковским. Водка и Чайковский! Не просите, не буду, - опомнился Ларион.
- Пей, Ларя, пройдет. Так. А теперь давай про  казаков. Ну, хоть из фильма “Кубанские казаки” - Каким ты был, таким ты и остался... Или про жисть нашу вольную, едрена мать...
И Ларион послушно тянул. И как гроза, гром, ему помогали грубоватые мужские голоса. Эх, сюда бы  Бороду!  Мощная капелла образовалась бы. Борода - Кедрин старший, не заезжая  в экспедицию (дома что-то случилось, просили поскорее приехать) и  бесстрашно поехал домой, погнав грузовик в буран по бездорожью. За него все были  спокойны.  Борода из дантового ада выйдет без потерь, с бородой. У Бороды величавый, от  казаков  забайкальских  идет, густой голос. Мог составить красивый фон для хора.
Александра  Владимировна  забылась  и  не заметила, как неслышно вошел Ларион и опустил руку на плечо.
- Поговорить хочу, - произнес он простуженно.
Она присела на стул, чтобы уйти от его вороватых рук.
Ларион подошел к подоконнику  и  чертил  теплом  пальца узоры на стекле. Молчал. Запутанно у него на душе, как эти узоры.
- А завтра нельзя поговорить? - насторожилась учительница. - И зачем пришли, когда...
Этот вопрос кружился в его и ее, Александры Владимировны, мыслях. И мысленно ответив на него, смутились и боялись встретиться взглядами.
- Почему вы такая душевная и одна?
- Ларион, не надо.
- Почему?
- Как будто не знаете, почему?  Нас, вот таких невест, миллионы.  По  переписи  узнала. Женихи спят на дорогах войны вечным сном. Не будем тревожить их сон.
- Да-а... А я переживал, что на войне голос потерял!
-Повезло вам, да? Мой суженый до Берлина дошел и в День Победы погиб. Ему хотелось увидеть  готический  стиль. В архитектурном учился. Побывал во многих готических уголках Берлина, и у ворот части его снайперской пулей в голову...Война кончилась, и в день мира погибнуть...  Этому не могли  поверить друзья боевые,  и  я  не могла поверить.Не верю в гибель. Храню фотографию, где он лежит уснувший, и  указ  о  награждении орденом посмертно. Все слезы выплакала.
- И я у стен рейхстага стоял... В какой девизии он служил? Выходит, соседями были.
Учительница зарумянилась от дум, от стопки водки,  от присутствия... человека, которого она в глубине души опасалась; строго заметила, однако,  что  ведет  себя раазвязно. Но душа просилась на откровения, будто не могла носить в себе столь долго девичью тайну, о которой словоохотливые люди сочиняли легенды.
- Не обижаюсь больше на Алешку, василька моего. Только  кричу с упреком: почему не дал мне ребенка... Было бы моему ребенку уже восемнадцать лет. Глядишь, и внучат нянчила. Ною ночами: война, ты украла у меня Алешку!.. Любовь мою украла.  Сына украла  или  дочь.  Я все потеряла. Я хотела сына ли дочку. Конечно же, сына... и он уже был бы мужчина, настоящий мужчина,  опора...  Алешка не успел стать мне опорой жизни.  На два года старше меня был. Помнится,  дружили  с самого того момента, как помнить себя стали. Отца забрали, а он все равно со мной встречался. Я  в школе училась, а он уже в армии служил. На выпускной вечер приехал, получив отпуск. Как мечталось! Я  кончу педагогический,  а  он архитектурный, и будем жить. А утром война. Его досрочно отзывают в часть. Знал, что на  фронт. Народу  на  вокзале... Суматоха. И в голове моей суматоха. Через два часа на поезд и все...
Оба ходили по вокзалу обалделые,  тяжело раненные: война. Я  ощутила  это как личное несчастье, обиду. Почему война? Только начала, вкушала нектар жизни, и война.  Неужели  я, глупая девчонка, вызвала такую лютую зависть, что пошли на меня  войной;  чтоб  лишить  жизни  моего  Алешку,  лишить счастья?
Потом  убедилась  в  правильности  нелепой своей мысли. Война-то из-за меня! Я тогда смотрела  на  своего  Алешку: высокий,  стройный,  глупый.  Глупый-глупый.  Погибнет,  дрогнуло сердце, - погибнет. Что же делать? Как  же  быть, чтоб  он был со мной все время,  в  сердце моем все время?  И тут меня ожгла мысль.
Я ему шепчу: “Пойдем”.
Он: “Куда?”
Кричу, как зарезанная: “Пойдем”.
И мы пошли. Был неподалеку парк. Пустынно  -  народ  на перрон повалил. Там плач, шум, суета. А здесь тихо, безмятежно. Я обняла его, прижалась - только сердце, точно пойманная  птица,  больно барахталось в груди. Кричу глазами: возьми меня, оставь ребенка... Он обомлел.  Я  возненавидела его за трусость. Кричала, возмущалась. Трудно понять было самой,  что  ору,  что требую, что потом произошло. Он нес меня после на вокзал на руках, потому что я уже  не  могла идти.  Я  впилась  глазами в его лицо, в его глаза, глаза, васильковые, глупые, и пылала от благодарности и любви. Он был красив, страшно красив, и страшно глуп.  Я  ревела  от этой  глупости.  Бежит  на  фронт и радуется! Таким он мне сфотографиловался в памяти. А ребенка я так  и  не  дождалась.  Неготовая  была к ребенку. Мне пятнадцать едва минуло. Тщедушная, слабенькая девчонка. Не проснулась  тогда  во  мне женщина...  Девственница  была, ею и осталась. Теперь, наверное, стала старой девой... Я такая злющая, я такая правильная...
-Тяжело быть богиней? - спросил Ларион со  страданием и мукой на лице, -  я всех учителей, когда в школе учился, считал богами.Замуж бы вышла?
-Я была замужем. Он прислал с фронта письмо, что считает меня женой! Я ответила: да. Теперь у меня сотни детей. И всех я люблю.
-Но они чужие. А вечерами дома, как  без  детей-то?  У меня  Петька и Витька. Посмотришь, как они борются, так из души вся печаль уходит. За день наездишься по  колдобинам, поругаешься  с  начальниками,  к  вечеру душа начинена гадостью. А вот проходит же. Сыновья помогают мне собраться с силами.  Ради  них живешь... А то бы давно разошлись у меня пути-дороги с Надей.
- Война  отняла у меня счастье. А у кого не отняла? Всю войну жила надеждой. Думала: вернется живой. Мы победили, а Алеша погиб. Какая разница,  жертва ли победы  или  войны?  Я тоже убита войной. И судьба моя не правильная, а горемычная... Я одна, совсем одна со всеми...Жить не хочется...
- А вы не будете одна...
- Что?  -  До  нее дошел смысл этих слов, который вверг ее в состояние,  близкое  к  обмороку. Она замерла, как оглушенная ударом. Дождалась. Напросилась. Сердце трепыхалось и готово было выскочить из груди. Вдруг она очнулась,  рванулась  к  двери. Ларион загородил ей путь и выключил свет. Темно стало. Жутко.
- Ларион, что вы задумали? Как вам не  стыдно?  Кричать буду.
-А там поют, танцуют. Не до вас. У них свои радости, свои  заботы...
- Ларион, ой не надо. О, Алеша, прости, Ларюша, пустите...
- Вам стыдно станет, не мне. С меня спишется. Вот  так, тихо. Вырывайтесь, если можете.
Он  запустил в вырез ее ночной рубашки сильные руки, взял в ладони атласные груди, и по его телу прошла молния страсти.
- Ларион, прошу вас, пустите меня. Я рассержусь.
- Нет. А вы, Владимировна, душа добрая, чуткая...  Я давно хотел вас... взять. Люблю тебя, ну, не бойся... Была бы мама-кормилица, молока б хватило на тройняшек.
Ларион  пьянел  от  ее жаркого дыхания, от ее высоких и упругих грудей, горячих бедер, от всего ее тела.  Перехватил ее  литой  тугой стан и почувствовал ключевое биение жизни красивой, здоровой женщины, которая долго, очень долго боролась с собой,с ним, завернул ночную рубашку,сблизился... Где-то далеко-далеко показалась молчаливая бледная Надя,  кисло улыбнулась и пропала в тумане. Прости, Надя...
Учительница все оказывала отчаянное гордое сопротивление,  что Ларион готов был выпустить ее, тайную усладу, из ненасытных объятий. Но отчаянно пытался он разбудить в ней женщину, все более теряя надежду... И женщина в ней проснулась... Застонала сладко,  сраженная  чувством,  пронзенная страстью, пронзенная  до сердечка...
Очнувшись , вырвавшись из забытья, она увидела себя в ночной, с пятнами крови, рубашке, распростертой  на полу.  И вновь почувствовала свою несвободу. Она принадлежит постороннему мужчине. Стыдно, смешно, грустно.  Ларион поднял ее и понес на кровать, запьянел, заматерел, уже без стеснения сближаясь с удивительной привлекательной  “вечной девой”...
-Луна  взошла, буря утихла, - промолвила она притихшим, другим голосом, - можно ехать. Домой хочу.
-А у меня буря началась, она никогда не утихнет, - горячим шепотом произнес Ларион, целуя  ее  в  пухлые  губы. Александра  Владимировна уже не отвергала его рьяных приставаний. Она даже сама, машинально, невольно  отвечала  на ласку. Окрыленный, Ларион вовсе готов был полететь с нею к неукротимому  Эросу,  но  шоферы-коллеги начали трезветь и уже звали его к застолью, потому что без  Ларьки  им  было скучно.  Ларион  осмелев  совершенно, зацеловал Александру Владимировну, не очень-то спеша к хлопчикам. Она слабо,  нерешительно  улыбнулась.  Поверженная, опозоренная, обесчещенная, она стала еще более прекрасна и хороша.
-Надя простит мне? Я ж не украла... - прошептала  она в  изнеможении, обнимая его за шею. - Я вас осуждаю. Это вы взяли то, что плохо лежит...
-Надя мне друг по несчастью, понимаешь? Женщина,  которая  не  возбуждает, не женщина; женщина, которая не дарит оргазма, не твоя женщина.  Поймете, - проговорил Ларион, не владея собой, провел жадными губами по ее вишенкам-соскам и розе любви и вышел, пошатываясь, из комнаты.
- Ой, какие вещи вы говорите... - слабо выражала она свое возмущение.
  Лежала обессиленная,  не  шелохнувшись, с усилием осмысливая происшедшее. Вот она, идеальная, кристально честная учительница. Надо было возмутиться. Бороться. Кричать. Ничего этого не сделала. И лишилась чести. Дрянь. Красивая дрянь. Просто грешница, как никто. Алешка!  Почему  ты  погиб  во мне?  Как  ты  мог  жалеть  меня,  когда  не дорожил своей жизнью?! Погубить себя по глупости... Нелепо, обидно...
И заплакала учительница от этого запоздалого, ненужного запретного пробуждения, и слезы  безжалостно ели ее грешные, бесстыжие глаза. Как вот теперь посмотрит она  в глаза детям, в очи Тони Строговой? Пронесся слух, что она уже не девственница?   Ее ученица связалась на любовной почве со взрослым парнем?  И сама  учительница вступила в любовную связь с женатым мужчиной! Из  завучей  взашей, из школы долой? А если еще из рядов?  Без сомнения, позвонят Буторину...

Глава 11

Февральским  утром  парторгу ЦК Буторину позвонил директор школы по одному возмутительному поводу:
-Не удивляйтесь, если я сообщу следующее...  Поговорите с Корнеевым. Он открыто назначает свидение ученице седьмого  класса.  Как  фамилия этой ученицы? Дело не в фамилии, дело принципа. Ее зовут Антонина Строгова.Вчера  она,  по  предварительным данным, ночевала в бригаде. И в бригаде всего двое на снегозадержении. Корнеев  и  его  помощник... Это чапэ. С ее родителями поговорят на родительском комитете. А с этими ребятами пора  разобраться.
Слушал  Буторин  и думал, мысленно говоря себе, сколько холода в словах директора школы. Мороз. Замерзнуть можно. Нельзя было слушать директора школы и двух минут, но Николай Васильевич выработал привычку выслушивать человека до конца.
Директор школы раздраженно кричал в трубку:
- Я пытаюсь воздействовать на Корнеева, но ведь не  будет слушать. Достаточно намучились с ним еще в школе, направляя  на путь истинный. Хулиганом был и хулиганом остался... Меня он обозвал унтер-пришибеевым с партбилетом! Пакостил как мог. Думали, уймется, нет же! Ведь это же ни  в какие рамки не укладывается - от нечего делать на школьниц перекинулся... Случай из ряда вон.
Буторин поспешно с сарказмом заверил:
-Обязательно побеседую с ним. За него  возьмемся.  Вы, прошу  вас, пока не вмешивайтесь в эту “скандальную” историю. Все это может отразиться на вашем авторитете.
Трубка замолкла, потом  “оттуда”  донесся  смягчившийся голос директора школы:
- Вы правы, всякие Корнеевы подрывают наш авторитет.
- Не наш, а ваш авторитет, - уточнил Николай Васильевич и положил трубку на рычаг. И не заметил, как вошел в кабинет Володя Жизнев.
-Николай  Васильевич,  растолкуйте мне, пожалуйста, о дифференциальной ренте два. При капитализме понятно, а вот в колхозах и совхозах -  как исчисляется рента два? От фонаря?
- На каком курсе института?
- На третьем. Но летом хочу сдать и за четвертый курс.
-Постараюсь объяснить в дороге. Володя, проложим лыжню в шестую бригаду?
- Это  вы  насчет  Корнеева?  Зря школа всполошилась. Я Корнеева знаю. Надежен, как гора. Ну, балаганил  когда-то. Было, да сплыло. Нельзя смотреть вчерашним взглядом на сегодняшнее... Вчера балаганил, а сегодня Корнеев лучший механизатор.  Иван  Ильич  шапку перед ним снимает. Сам Иван Ильич не тревожится о дочери, а тут директор школы  забеспокоился. Нам вот где его “домострой”.
Николай Васильевич немножко позавидовал Жизневу,  которому  дар лидерства дан природой. Юноша ровесник почти всех молодых механизаторов, но не только поэтому легко проникается их настроениями, их думами, но и  безошибочно  чувствует, кому  безгранично  верить,  а  кого взять под контроль, и, главное, умеет быстро угадывать перемены в  коллективе,  да  в каждом  человеке,  и  поэтому для него владеть массой, что хирургу прооперировать пациента.
“Хороший друг, - радостно думалось Буторину, -  такого друга нелегко сыскать. Он созрел, чтоб вступить в ряды. Идет чистка. Освобождаемся от балласта. Но укреплять ряды тоже надо. Это двуединый процесс”.
- Володя, почему я не вижу от тебя заявления о приеме в  наши ряды?
- Я  вам  признателен за доверие. Но не готов оправдать это доверие. У меня глаза и уши есть. Но этого мало. Нету еще во  мне  чувства неприятия... Сколько  у нас  парней, ничего не делающих! Потому что не верят. Заставить их поверить? Во что? Нельзя верить ни во что! Это ведь невозможно!  А  я ничего - живу помаленьку. Недостатки замечают все, а бороться могут не все. Я не умею бороться еще, потому что... жалко людей. Не надо наказывать, за то, что совершили проступок  не по умыслу. И почему мы судьи? Не судите,да не судимы будете.
-Володя, это невозможно..Жизнь так устроена, если не ты, то другие выносят приговоры. Другое дело, какие приговоры? Мы не  институт  благородных девиц.
- Николай Васильевич, а вы ведь здорово придумали: два секретаря на лыжах! Завтра столько разговору будет... А если поставить всю контору на лыжи: Василия Степановича, Виталия  Геннадиевича, даже секретаршу Зумару? Послезавтра весь спецхоз на лыжи станет. Глядишь, избавились от лишнего жира, который мешает нам двигаться и мускулы обрести. Посмотрите на Освюгина. Буквально за пять  месяцев  удвоился. Еле-еле двигается. Пыхтит, как мех кузнечный. Человек, может, душой тонкий, деликатный,  но лишний жир обволакивает всякое тонкое в человеке. Признаюсь, не люблю толстых. Как  толстеет, перестает нравиться человек. Землянский мне разонравился.
- Очень своеобразная у тебя  логика  суждений,  Володь. Если человеку за сорок?
- Вы видели рабочего  с животом?
- Сплошь и рядом, Володя, - подивился Николай Васильевич.
- Какие-нибудь любители пивка. Ладно. Но нечего начальству  ссылаться  на умственную работу. Спросите у Василия Степановича, делает ли он гимнастику? Всего десять  приседаний и обретет ту стройность, которую люди видели пять лет назад в управляющем Землянском. Он копирует теперь заурядный  образ  жизни  важных-преважных из антипартийной группы. Зря. Антипартийщиков к ногтю. И это зря. Критиковать  будет некому...
- Зачем?  Зачем нам оппоненты? Мы пришли навека, мы будем у власти всегда, мы кучера в законе... по конституции.
-Так кучерам опасна злость, как бы не загнать лошадей, других же нет... Желание подчинить всех и вся...  Вадим  у Княжнина "смеет умереть", закалывается мечом.
- Зря... Он должен был защищаться...
- Вы сами говорите, что надо защищаться. Как защищаться, когда не знаешь от кого? Все страшные случаи не раскрыты.
- Они будут раскрыты. Я записал на магнитофон голоса и передал куда надо.
Прекрасен  февральский день после метельной перепляски. Еще бледно лицо неба, но оно похоже на лицо женщины  после родов;  крохотное солнце, а воздух каменный, останавливает дыхание и обжигает кожу.
Лыжи хорошо скользят по слюдовой поверхности снега; и на исходе часа показались на пролысине поля два гусеничных трактора со  снегопахами.  За  ними тянулись  снежные хребты. Невысокие - немного запоздали со снегозадержанием - метель вымела начисто всю сыпучую  влагу. Лыжники остановились посреди поля, ожидая трактористов.
-Метель весь снег вымела. Я же говорил, давайте раньше, - набросился будто на кого-то Антон, - так нет,  оборвали.  Куда  лезешь,  грамотей?  И без тебя знаем... На этом участке и сорняки не вырастут.
-Что же Корнеев, правильно гуторишь, - произнес Володя Жизнев, и его улыбчивые глаза уставились на Буторина.
- Сорняки-то вырастут, - сказал Николай Васильевич.
- Но снег еще впадет, - вставил Толька  Николаев,  явно требуя  к  себе  внимания, и тоже посмотрел на Николая Васильевича уважительно. Он теперь верил только ему, - следующее снегозадержание нужно своевременно провести. Если выделят ГСМ вовремя, то удержим снег.
-А много земли оголилось? - спросил  Буторин,  вниимательно оглядев Антона Корнеева. В ватнике, в черных катанках и шапке меховой он не был похож на того доброго мирного человека, к которому здесь привыкли. С трудом верилось, что  Антон мог доставить столько неприятных минут  педагогам школы, что бедный директор школы взмолился: “Спасите!”.
-К счастью, мало. Хотелось бы проучить кое-кого, - откровенно высказался за себя и за Корнеева Только Николаев. В нем еще не прошло чувство ожесточения после того  досадного случая с получкой.
- Ну, а что вы, ребята, - распахнув ворот синего ватника, спросил Буторин, - читаете? Вот вам газеты свежие...
- Что взяли с собой, то прочитали. Еще дня три побудем и айда в городок. Правда, принесла Тонька, -  говорил  Анатолий,  но  увидев  слюдяные глаза Антона, замялся, сбился с такта речи.
- Факты, по предварительнным данным,  подтвердились,  - сказал  про  себя... Буторин, нарочито променяв обтекаемый синтаксис директора школы на  прямые  конструкции,  -  как прикажете  поступить, товарищ директор? Вы-то, я знаю, как поступите, а мне как поступать... Поднять руки?
Антон догадался, почему спецхозовские вожаки совершили эту беспечную лыжную прогулочку, и  внутренне  подготовился  в защите.  За себя не боится. А за пока безумствующую Тоньку встанет горой. Он не даст искалечить ее маленькое, но  большое сердце.
Корнеев и Буторин выразительно посмотрели друг другу  в глаза.
-Неужели у вас такое черствое сердце, которое не поймет очевидного?
- Верю, что ты честный человек, Антон.
- Защитите от сорняка, мне от них житья нет.
- До свидания, орлы, желаю от души работать, -  пожелал Буторин,  пожимая  ребятам  руки, - об остальном я позабочусь. Ну, Владимир, прокладывай лыжню. Мы пойдем теперь по новой лыжне, по  чистой.
Жизнев не скрывал своего ликования.
-Антону верить можно? - спрашивали его улыбчивые глаза.
- Прокладывай, дорогой, дорогу, - уклонился  от  ответа Буторин, становясь на лыжню, - а снегу выпало в зиму много.
-Будет урожай, Николай Васильевич. Только надо умеючи распластывать землю. Но  откуда  этому  умению  появиться? Слетелись со всей страны неудачники...
- И подняли пыльные бури? Ну кто знал!
- А знаете почему? Не свое ведь.Уродуем землю. Скоро весь плодородный слой,созданный природой, сметем, да в пыль превратим.
- Да... Люди выходят из-под контроля.Они сговорились.Не было дня, чтобы кого-нибудь не убили или ранили.А теперь затишье...перед бурей.  Надо придумать что-нибудь, чтобы  управлять ими. Ежедневно твердим о  благе завтрашнем,  а людям хоть бы что, им только одного хочется - своей землицы. У руководителей терпение лопается, наверное, но создадут такое средство, чтобы отбить всякую охоту к самостоятельности. Я слышал, что работа такая ведется.
- И я слышал. Можно оказывать определенное воздействие на расстоянии...Но не будем об этом.
- Так, так, помалкивай. Теперь всем все  ясно.
-А  пока людей надо воспитывать. нам такое право дано. Но я устал от обязанности воспитывать других. Воспитывать - значит ограничивать себя. Двойственное  состояние,  ложь угнетает меня и физически, и нравственно. Скажу тебе: отец мой решил раз и  навсегда:  он  не сомневается, он выполняет долг перед государством и поэтому  не остановится  ни  перед  чем, чтобы извести врага, а не воспитывать.
...Молодой следователь Буторин Василий был вежлив, терпелив и непреклонен. Он, кажется, проникся страстью к очередному  подследственному,  в  этот  раз - к милой молодой женщине. Ее взяли ночью, в постели. Женщина была так хороша, призывна и беззащитна, что у Буторина, заранее знавшего об ее участи, возникла соблазнительная идея...  Сломить ее сейчас, непременно сейчас.
- Ждите  нас  там...  - и Буторин показал конвойным на дверь.
- Что  вам нужно?- насторожилась женщина,  скрестив руки на груди.
- Я  хочу вас спасти. Вы обречены.  Вас разоблачила ваша двоюродная сестра Алевтина, которая уже отбывает наказание. Вы в списке, подписанном тройкой. Вашего мужа уже нет. А местонахождение вашего пятилетнего сына мне, конечно, известно.
- Где он, мой Владик?
- Вы многое хотите... - проронил Василий,  снимая с себя портупею.
Женщина догадалась и в страхе съежилась так, что...
- Ну, не дурите, милая...
- Не надо... Умоляю вас...
- Что не надо? Вы ведь хотите увидеть сына? Так что же?
Он  навалился на нее, она вяло сопротивлялась, отталкивала насильника тонкими руками. Тот заломил  ее  отчаянную руку  за  спину,  она застонала и не смогла воспротивиться происходящему: что-то шевельнулось внизу ее живота, выросло и вонзилось в нее с неудержимой силой, разрывая ее  изнутри.
- Не бойся, павочка...
Она стиснула зубы, дрожала и плакала молча.
-Потерпи, еще немного...хороша,сладкоголосая жар-птица, полукровочка медовая, барыня-сударыня. Ну все,  спасибочки...  Теперь,  когда чести лишилась, чего уж цепляться за условности... Не таи.
- Я ничего не таю...
Женщина - жертва разбудила в нем столько нерастраченной энергии, что он никак не мог угомониться.
Но распластавшись рядом, с  какой-то вялостью продолжал допрос:
-Милая моя, тебе надо разоружиться перед народом, который строит самое лучшее в мире общество. А кто вы?  Жалкая  кучка эгоистов. Вы хотите лучше жить? Какая наглость! Народ жертвует всем, строя мощь державы, а вы хотите спрятаться в своем мирке, как улитка. Мы разобьем раковину.
- Что я сделала? - вымолвила она.
- Ты скрывала свое непролетарское происхождение.Проверка показала. От нас не скроешься. Найдем иголку в стогу.
- Но ведь мне хотелось поступить в рабфак...
- Зачем? Если уж по-доброму, тебе надо было не в рабфак, а на фабрику простой работницей, чтобы искупить вину белоручек-предков.
- Так что же это? Разве я виновата, что не  те  у  меня родители?
- Ладно,  я  постараюсь спасти тебя. Приговорят тебя к высылке куда-нибудь в Заполярье. Стране нужен уголь, много угля.
- Вместе с сыном?
- Если хочешь, да, ласочка моя...
- Малые дети причем?
- Что ж, отлучим  тебя от сына?
- О, не надо!
- Но зачем нам врагов плодить?  Поразмысль?  Обычно  мы таким  детям  даем другие фамилии и не сообщаем о том, что их родителей того... чтоб не озлоблялись. Мы строим гуманное общество, самое лучшее в мире.  Потому  завистников, врагов  развелось...  Но ничего, изведем всех врагов, всех пособников, виноватых, невиноватых, на лесоповале не разбирают... Зато те, кто уцелел, заживут по другому - по счастливому  счету.  И весь мир тогда последует нашему примеру. Дом строить, да чтоб без мусора? Да этого никогда не бывает.
- Значит, я мусор?
- С этим надо разобраться.
- Умоляю. Оставьте меня в покое...
- Ты почему решила, что Сталина надо судить?
- Я... я... - и женщина вновь громко  зарыдала.  Только теперь  она  поняла,  что  ее  мужа уже нет. Под пыткой он признался во всем... И отречься от своих, и  умереть  достойно уже было невозможно. Пусть земля будет ему пухом!
- Скажи все, иначе твоему сыночку не сдобровать.
Женщина на миг  потеряла  сознание.  Василий  Буторин принялся  массировать  ее  грудь,  перевернул ее на спину, погладил плечи, бока, крутые ягодицы, она пришла  в  себя, со стоном приподнялась на локти.
- За что я теперь ничто?.. Господи, помоги уйти...
- Я помогу тебе...
Он  возбудился  мгновенно.  Неожиданно для нее оседлал ее, красной горячей стрелой пронзив ее болью от промежности до солнечного сплетения. У нее подкосились руки, но он подхватил ее за литые груди...
-Не стыдно ли нам, мужикам? А барам не стыдно было портить наших бабушек и матерей? Потому мы не знаем чувства стыда. Это дело барышень. А ты молчи... Я вот сейчас... ы-ых! Я верну, возвращаю часть похоти твоих дедов... Право сильного... Теперь мы - сила!
И оба они распластались на диване в изнеможении.
- Милый  комиссар, может, скажете, где мой сын сейчас? Будьте добры. И простите меня, грешную...
- Я не бог, чтобы прощать. Я ничего пока не могу  сказать о твоем сыне, ты же не открылась, не разоружилась. До чего ты упряма... Учти, большевики сильны, потому что другие неправы. Мы станем слабы, если вы откроетесь. Учти, мы никого не жалеем. Жалость - это атавизм.
- Ну скажите, где мой сын?
-Возможно,  в детдоме. Там содержатся миллионы детей. Дети кулаков, дети врагов народа, а сколько просто подброшенных? Поговаривают, что родители, чувствуя  свой  арест, подбрасывают  грудных детей незнакомым, а те сдают в десткие дома этих подкидышей. Надо  побольше  строить  детских домов. Новый контингент там вырастет. Аресты и высылки вредителей участятся. Детдома будут переполнены. Мне ли думать - хорошо ли это, плохо? Может, плохо. Лишь бы держава великой стала. Это и есть наш хлеб чекистский.
- Но почему же я попала во враги? Я тоже воевала за эту идею, за чистоту идеалов, донесла на братьев и сестер...
- Знаю, правильно поступила. Но ведь попыталась выгородить своего муженька. Мы его приговорили к изгнанию.
- Значит, мы встретимся, - захохотала женщина, не стесняясь своего мучителя.
Искушая  его своими линиями, сама того не ведая, пыталась разжалобить самца ненасытного. Но, казалось, он выдохся. Но не погас в нем еще очаг вожделений, тлел  угольками.
Вдруг Вася Буторин приподнялся на колени, прохрипел:
- Давай... по-французски. Вспомни, барыня бывшая...
Она  догадалась,  чего  желает  страшный гость, покорно подчинилась, задыхаясь, теряя  волю...  Только  обрывочные мысли вспыхивали в мозгу.
“Если  нужна  моя  жизнь... значит, нужна моя смерть, я согласна умереть. Я мешаю, меня хотят измельчить, истереть в порошок. Вот с этим я не согласна...”
-Ну хватит, собирайся... Ираида или Ира... Пойдем  укреплять государство!
Они оделись. Ираида вошла в кухню, схватила нож и намеревалась  перерезать себе горло, но не успела. Буторин перехватил руку и вывернул кисть. Ираида застонала и выронила нож на пол.Он скрутил ей за спину руку и повел на лестничную площадку.
 В подъезде  их ждали конвойные.
Первый серьезный допрос начался спустя неделю.  Василий Буторин  приготовил  пару  ловушек и одну “бомбу”, обдумал план психологического воздействия, вызвал  подследственную и в ожидании ее закурил. Успел сделать три глубокие затяжки. Ввели подследственную. Боже, как она изменилась! “Неужели  эта  особа, с которой...”. Но это была она, и ошибки не было.
- Садитесь, Ираида...
- Спасибо. Позвольте закурить.
- Пожалуйста. Так признаемся или нет? Да или нет?
- Что да, что нет? И какая вам разница, что я скажу?
-Разница есть. Доносы доносами, анонимки анонимками,я хочу вас  послушать. Со времен Алексея Романова доносы. Как же без них?
- Но они только сигнал, не более того.
- Все доносят. Даже батюшка обязан был доносить, доносить о том, что говорили на исповеди. Что тут  постыдного, если  радеть  за  государство? А мы, власти, превратили доносы в классовое оружие.
- И что же в этих доносах? Клевета?
- Почему? Ошибаетесь! Вы нас ненавидите, понимаю.  Дескать,  дух из подворотен, шабаш. Не шабаш, не авантюра, мы надолго, навсегда, еще Ленин говорил. Я вас прекрасно  понимаю.  Вы  меня ненавидите. Взяли власть какие-то циники, развратники и решили загнать людей в угол. Уточняю: не людей-трудяг, а чуждые элементы! И мы  здесь  непреклонны  и нетерпимы. А насчет нравов... Каждый нынче спешит донести, чтобы  опередить  удар. Настучит на соседа, и не то что не стыдно, он счастлив. Причинить соседу неприятности  -  это же  наслаждение! Хоть миг иллюзорной власти, да мой! Человек по натуре свинья, что я смею доложить вам.
- А, понятно... Смотря, какой человек. Лемуры  признали б за своего кое-кого...
-Хватит, гадина!    Исчезнете навсегда, если не послушаетесь меня...
- И что я должна сделать?
- Вспомнить все, со всеми подробностями. Зачем?  А  затем... Вы для нас не представляете интереса. А представляют интерес те, которые ходят по вашей вине на свободе.
- Вы же не поверите, назовете мифом...
- Хорошо, пусть миф, но наполните этот миф содержанием. Учтите, только я знаю о местонахождении вашего сына.
Василий Буторин  по-прежнему был вежлив и терпелив. В нем вновь зачадил уголек влечения к женщине, в которой он должен был видеть только подследственную, то есть обреченную. Да, она была обречена: стоит только назвать  место  погребения  ее сына  Владика, и она сойдет с ума. Ее муж упорно отпирался от выдвинутого против него обвинения. Физическое воздействие не оказало существенного влияния на ход следствия.
Тогда затащили в кабинет  следователя  Владика.  И  на глазах отца начали выкручивать мальчику голову. И перестарались: хрустнул шейный позвонок, и мальчик отдал богу душу. Тогда-то подследственный заговорил, заговорил, заговорил...
Буторин  получил благодарность от руководства и повышение в должности, а с некоторых пор начал курировать особую группу по борьбе с врагами. Дело надо было разворачивать...
- Я вспомнила... - застонала Ираида. - Я  хотела  убить Сталина.
“Блажит  женщина.  Видите ли, ей не нравится государственный строй. Да мало ли что? Так что же, лезть на  рожон? Вот  и  доигралась. О, если б не враги, как мы жили б, как мы жили! Но нам завидуют. Мы - первые во  всем.  И  потому нам  мешают. Надо быть бдительным. Вырвать с корнем сорную траву. А еще лучше все запахать и тогда не будет и  сорной травы.  Что  ж, это здорово! Так, наверное, и будут поступать. Так и поступают!...”
-Но вы нафантазировали, - разочарованно произнес Буторин. - И не смотрите на меня. Я не икона.
-Так почему же требуете от меня святости? Я думаю о вас так, как вы обо мне. Я готовилась  зарезать свинью. Не верите?
- Вы хотите нас обмануть? Не удастся. Вы даже  кухонным ножом не умеете орудовать.
- Скажите, где мой сын? Я хочу видеть Владика... Я все скажу.
Василий Буторин  почувствовал,  что Ираида начинает догадываться... И если дойдет до нее страшная истина, то женщина  сойдет  с ума,  и все, что ею было сказано на допросах - не примут всерьез. Тогда возникнут проблемы со следствием. Человек есть,  проходит  по делу  - и человека нет. Лучше уж выключить ее из игры сейчас, пока другие ее сообщницы не успели сговориться и  тем самым вооружиться.
Ираиду увели в камеру.
-Брось-ка вот эту фотографию в ее камеру, - сказал Буторин конвойному тихим шепотом. На фотографии был запечатлен умерщвленный на допросе мужа Ираиды Владик...
Вскоре  в  камере  раздался душераздирающий крик, потом тишина, жуткая тишина. Открыли камеру.  Ираида  лежала  на полу  бездыханная,  в луже крови. Она разбила голову о каменную  стену камеры... Конвойного потом обвинили в предательстве и ликвидировали. Дело закрыли...
Николай Васильевич не знал об этой истории, но  догадывался  об  особой  чекистской  работе отца, вынуждающей к многозначительному умалчиванию. Но ложь  -  тяжелый  груз, который сможет согнуть и богатыря. Отец же Николая Васильевича  богатырской  силой  не отличался. И остался он слаб перед государством, и потому остался в его недрах, не  был отторгнут.
“Можно ли ложью управлять людьми?  Если  не  ложью,  то страхом?  Страх  - наше оружие? Да, большинство - трусы,  - размышлял Николай Васильевич про себя. - И они способны на все. На этом и строят свою политику наши лидеры.  Революционное насилие - двигатель истории. Революция - необходимый  компонент истории. Прогресса без насилия не бывает. Насилие - основа прогресса?  Все,  что  создано  хорошего, создано с помощью насилия. Пирамиды Египта, Великая Китайская стена, Санкт-Петербург, Беломор-канал... И в спутнике нашем заключенного труд... Но можно же и без насилия!”


Глава 12

Валентин  Лесняк ходил по тесной комнатушке в беспокойном возбуждении. Его неожиданно  настигло  вдохновение.  В груди клокотали сплавы мыслей и гула, которые должны оформиться в ПЕСНЬ О ПРОБУЖДЕНИИ ЗЕМЛИ.
Снега, снега, снега,
Бескрайняя равнина снегов.
Спит земля.
       
“ Я слышу музыку земли, я слышу музыку звезд. Это жизнь, которая нам  пока непонятна. Мы свою жизнь не можем понять.Я и свои вещи не могу  довести  до формы, - думал Лесняк. - Нет формы, нет искусства. Скоро мартовская оттепель”.




















ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


Глава 1
 

Март во дворе.
Первый месяц пробуждения земли.
Ефим Михеевич, с трудом передвигая тяжелые  тумбы  ног, вышел  во  двор с ведром теплой воды, чтобы напоить корову Маню.
И увидел рябого быка, невесть откуда забежавшего  сюда. Бык ластился к Мане, подталкивая ее к стогу сена. Он только что припожаловал. Намеревался покрыть Маню.
Ефима  Михеевича  всего передернуло: “Ишь, снюхались. А вы меня спросили, разрешу ль я вам любиться-плодиться? Я вот сейчас...” Михеевич в принципе договорился с Дегтевым, чтобы свести Маню  со  спецхозным,  племенным  быком. Этот самозванец  против спецхозного был тщедушным, слабым, неказистым быком. И посмел к Маньке подойти! Ефим Михеевич возненавидел непрошенного маниного гостя  за это нахальство... Михеевич знал, что простым отгоном наподобие пинка в бок трудно избавиться от охваченного страстью самца. Возбужденный бык такого  удара просто  не  почувствует,  только озлобится пуще. Любовь не знает запретов и препятствий. И Михеевича  осенило.  Мигом очутился  в  его  руках  топор. Ефим Михеевич погнал быка, ударил обухом топора по мягкому заду.  Маня  рванулась  за ним, утробно мыча, но крепкая веревка натянулась и свернула рогатую  голову. Михеевич отогнал все же быка со двора, за переулок и, оглянувшись - кругом никого, размахнулся и ударил обухом топора  в коленную чашечку. Заревел протяжно и тоскливо нестрашный бык и замер как замороженный, низко опустив голову от слабости:  боль оттянула все силы. Потом был очнулся, двинулся, прихрамывая и спотыкаясь, вдоль дороги.
Михеевич был уже во дворе и воровато оглядывался:
- Слава богу, никто не увидел. Ишь, чего захотел!  Маню захотел. Недоноска хотел нам оставить. Тоже мне!
И  выругавшись, Михеевич поднес к губам Мани ведро. Она понюхала и отвела ноздри.  На  хозяина  уставились  умные, пасмурные, печальные  глаза.
- Зачем  тебе этот?... Ты вон какая! Приведу тебе спецхозного красавца и все на свете позабудешь. В любви, как в жизни, должно быть все по закону. Рябой не для тебя.  Пей, хорошая,  - уговарил ее ласковым голосом Михеевич. Но корова смотрела на хозяина  непонятливыми пасмурными очами  и напрочь отказывалась пить. Михеевич провел рукой по хребту Мани. “Дурочка, ох какая, дурочка!”. Кожа вздрагивала, убегала от ладони Михеевича, словно чувствовала страшную силу ее...
- С норовом девка, - рассердился Михеич и начал откровенно стыдить Маню, - ишь, капризуля. Поил, кормил тебя не для того, чтоб путалась  с  каким-то  недомерком.  Глупая, беспутная! Разве можно от течки голову терять?
И Михеевич вспомнил ее небольшую, но богатую биографию. Маня  была майская. Мать ее Марта тоже с норовом, гулящая. Имела вредную привычку телиться где-то в степи, в одиночестве.
Михеич два раза прощал ее за это. Но только она приносила бычков. На третий раз отелилась Маней и опять же,  не во  дворе,  а  где-то  в степи. Простил Марте все ее грехи. И опять она исчезла...  Михеич с пастухом всю ночь прочесывал ближние и дальние пастбища. Уж не волки ли уволокли  глупую?  И только перед рассветом нашли в камышовых зарослях  Ишима пропавшую. Корова ласково слизывала розовым языком рубашку с теленка со звездочкой на мордочке.
Михеич со злостью ударил кулаком по  глупой  коровьей  морде  и поднял  теленка с каким-то ноющим восторгом. Теленок оказался тяжелый, склизкий, горячий. Бычок, опять бычок!
  Не теряя времени Овсюгин помчался к Дегтеву с просьбицей.
- Евгеша, быка племенного, Маня тоскует.
- А Марта? Несите бутылочку, приведите Маню.
Овсюгин привел Маню на ферму, подвел к ней племенного быку. Но вдруг Маня взбрыкнула, вырвалась из рук. Приводил Маню Овсюгин еще и еще, пока она не покорилась племенному.
А рябого быка сосед Михеича ингуш Мовладий забил, выкрикивая проклятия:
- Пусть уруса накажет шайтан.
В тот вечер у Овсюгиных пропали две овцы.
Через  полтора  года,  когда  Маня была гулена, Михеич забил старую строптивую Марту  на мясо и облегчился душевно. Но и Маня опросталась в камышах, но все ж доставила радости  Михеичу:  появилась на  свет телочка. И забот прибавилось. Сена заготовить, да неплохо бы автопоилку в хлеву установить. Надо бы  погуторить с Селезневым.

Глава 2

Завмастерской  Селезнев  засеменил,  засеменил  к Ивану Ильичу. Было дело, было зачем спешить.
- Корнеев, не разобрав мост, поставил свой трактор  на линию  готовности и оскорбил меня. Я ему: разбери. А он по - утиному: до всех толстых не доходят тонкости,  испытываю к ним полное  неприятие. Этот Жизнев научил всякой дурацкой болтовне,  теперь  механизатору  слова не скажешь - всякими умными словами кроет. Я ему:  причем  тут  моя  полнота? Полней, кто тебе мешает...
Селезнев старательно качал своей головкой, дескать, что его ужасно обидели, что это дело надо немедленно расследовать, а зачинщика наказать.
Иван Ильич пригласил на разговор ни о чем не подозревавшего Корнеева.
И вскоре Антон в недоумении стоял перед главинжем.
- Решил подлогом заняться?
-  Иван Ильич. И без разборки трактор еще сезон поработает, свою машину я же лучше знаю, чем кто-либо. Да и  мне же отвечать в случае чего.
-  Не стоит вести пустые разговоры. Язык тоже изнашивается. Иди и произведи разборку.
- И не думаю разбирать, - буркнул Антон и ушел.
Строгов не успел даже рассердиться. Дома он поделился с Еленой Алексеевной суждениями по этому эпизоду, оставившему у него на душе неприятный осадок.
-  А  механик будущий с характером, еще каким, - сказал Иван Ильич и взглянул на Тоню. Та притихла.
- Отказался разобрать свой трактор. Он же не видит, что завтра может случиться. Еще опыта маловато. Да, формально, он вроде прав. Сейчас двигатель прекрасно работает.  А  до следующего  сезона  трактор  не  дотянет, я же знаю. Антон заупрямился. И никак не убедишь. Ославит бригаду, лишит всех премиальных и наград.  Пока  у нас круговая порука. Тут не частная лавочка.
Антонина вдруг заторопилась.
- Я в школу, папа.
На мать так и не посмотрела, потому что мать и дочь одного  поля  ягода. Нечего ей объяснять.Тоня оделась в синее с рыжим мехом пальто и  помчалась  к  Корнеевым.  На улице  плавился  в  солнечной домне снег. Антонина запыхалась, разбрызгивая грязные снеговые слитки, пока  забежала в дом Корнеевых.
Дома была одна Зинка. Она мыла пол. Толстая Зинка закинула на спину темную косу, одернула подол ситцевого платья и вопросительно уставилась на Антонину:
- Это ты пришла!
Антонина порывисто, нетерпеливо:
- Это я пришла. Где Тонька?
Вот и он сам. Вошел в комнату, дыша завидным здоровьем. Засиял, увидев Антонину.
- Зинк, можно я  наедине поговорю...
Зинка изумленно возвела брови и пролепетала:  пожалуйста.
Антонина  подошла  к нему. Он поднял ее на руки и осторожно покружил по комнате.
- Когда ты вырастешь, Антониночка моя?
- А когда ты-то перестанешь вытворять? Опять  капризничал, как ребенок! Отказался ремонтировать свой трактор. Да ты что?
- И тебе известно?
- Земля слухом полнится, - остановила Антонина и учинила разнос. - Отремонтируй свой драндулет, ты хочешь, чтобы тебя ославили?
-  Ничего,  и  тебе  тоже дадут чертей. На родительском собрании, - сказал себе в утешение Антон, - и Николай  Васильевич знает. За всеми слежка. Как все надоело! Неужели везде и всюду так? Тонька, ты дружишь, знаешь с кем? С ненадежным элементом! Держись!
- Директор школы, что ли,  закладывает?

Глава 3

В конце  марта  классный  руководитель седьмого класса Александра Владимировна Тарасова созвала родительское собрание.
Петька Соловейко прибежал домой, запыхавшись, крикнул с порога:
- Папка, пойдешь на собрание, в семь часов?
- Пусть мать... - протянул Ларион, развернув газету.
- Тебе, Ларя, идти, мне некогда, - услышал он нудный голос жены.
Надя развернула вышивку  и  принялась  выводить  узоры, спокойно,  как будто кроме вышивки ничего на свете не существовало.
-  Ладно, уговорили! - вздохнул Ларион. Открыл платяной шкаф. Надел темно-синий костюм современного покроя и  офицерские еще с фронта сапоги.
- Ну, смотри, если натворил что, - пригрозил он у порога.
К  своему  исходу  март решительно вступил на должность весны. По земле прокатилась теплая волна оттепели. Под ногами хлюпала грязь. Но идти до школы всего ничего. В школе шумно. Работали все  кружки,  которые  собирали  почему-то звонкоголосых мальчишек и девчонок, которые резвились как рыбы в воде.
По  длинному коридору рассыпались, как камешки, шустрые мальчишки в  спортформах,  проделывали  головокружительные акробатические фокусы. Сопровождал красивой мелодией  их  движения, -кто бы мог подумать! - баянист Вадька Залетов. Какие циклоны толкнули его сюда, в школьный коридор? Но  в  тесном  этом школьном коридорчике Вадька чувствовал вольготно. А говорил, что тесно на просторах целинных! Ну и Вадька!
В глубине коридора в  танце  кружились  дочь  директора спецхоза  Катя  Землянская и-Антонова краля или заноза, как еще там, Тонька Строгова. Видимо, подружки до гроба.
- А Катюша - само диво. Давно ли это  было,  когда  сам Василь Степанович водил ее за ручку в школу в буран, в непогодь? А теперь десятиклассница, девушка. Не и исключено, что  в  нее  уже влюбляются потихоньку и дерутся парни-дурни... Поди, и она по ком-нибудь вздыхает. Мчится, мчится житуха.  Ты - то не замечаешь, а спидометр жизни старательно отмечает тобою пройденное. Но ты -то не заметишь последний виток, ничем не наполненный, ничем не примечательный.
Ларион Соловейко открыл дверь класса и вошел на цыпочках. Он чуточку запоздал. Собрание уже началось. Замер в дверях в некотором замешательстве. Куда бы сесть? Выручила Александра  Владимировна.  Она  провела  его ко второй парте в среднем ряду, где чинно сидели Строговы. Эти дружные,  милые Строговы. Стыдно перед ними безалаберному Лариону.
Иван  Ильич кивнул крупной вихрастой головой, здороваясь с ним. Сама Елена Алексеевна смущенно улыбнулась  Лариону. Она  редко стала бывать на людях и поэтому стеснялась многих знакомых. Когда работала зоотехником, была другая. Боевая была. Лариона как-то определили в штат фермы, под  ее начало. Это было нечто! Елена Алексеевна, конечно, себя не щадила,  а  других и вовсе покоя лишала. Так она уплотняла рабочий день, что наработавшись, Ларион, не доходя до домашнего порога,  падал  на  кровать сонный. Не разбирал, собственная кровать или чужая! Зато и по справедливости Елена  Алексеевна  оформляла наряды. Но дело не в них. При ней удои были, и любая коровка в чистоте ходила и люди не жаловались на несправедливость. Надорвалась в прошлом году Елена Алексеевна. Врачи  отпустили ее на длительное лечение. Ушла Елена Алексеевна  в  семейную жизнь  и вроде бы стесняется... на люди выходить. На собрание пришла впервые в этом  году.  Непривычно ей все это. Смущается. Это смущение прочитал в глазах ее с некоторой грустью Ларион Соловейко. Сколько славных женщин захоронено в бетонных коробках!
 Учительница увлеченно  говорила об итогах третьей четверти:
- Одни ребята порадовали своих родителей.  Вот,  например, Бессмертный Витя. Хотя старший его брат, Игорь, получил  двойку  за  четверть. Тот увлекся живописью. Забросил все на свете. А Витя подтянулся. Теперь успевает  по  всем предметам. Но трудно дается ему алгебра. Почему? Сообразительный  мальчик,  а  усидчивости  нет. Хоть занял бы ее у старшего брата. Отцу что посоветую? Не ругайте, только  не ругайте мальчика. Повнимательнее следите за выполнением домашних  заданий, особенно, по математике. Раз не сведет с задачку с ответом,  другой раз и потом появится боязнь к  задачам, затем и неверие к себе. Добивайтесь, чтоб задачку решил до конца,  сам, без подсказки.Вы только помогите морально. Затем веселее пойдет учеба, за уши не оторвете от задачника...
Родители дружно рассмеялись.
- А вот Петя Соловейко огорчил нас, - вдруг  промолвила огорченно учительница.
 Лариону показалось, что все обернулись к нему и пожирают его глазами. Весь сжался в комок.
- Из хорошистов добровольно съехал к отстающим. Идет  в ногу  с  жизнью! Рвется к папе на работку! Похвально, но чем виновата школа?.. Тем, что Пете не хочется учиться.
Вновь водопадом - смех. Когда стихло, учительница очень серьезным тоном продолжала:
- Не обязательно в хорошистах ходить, Лично я не  очень настаиваю. А никогда не терять охоту учиться, - это всегда хочу  видеть в моих учениках. А что же мы наблюдаем у Пети Соловейко? Прогрессирующую леность. На уроке  зевает,  мух ловит. Я его однажды взяла и вывела из класса. Невозможно. Пишет изложение нехотя, видите ли, отработался. Уже пенсионер республиканского значения.
Опять взрыв смеха.
-  И  все потому, - объясняла  Александра Владимировна, переждав шум, оживление, - что этому способствует... отец. Мальчонка божий день пропадает у отца.  Отец,конечно , приучает  его  к  труду. Проявляет заботу, не смейте даже подойти. Петя уже классно водит  машину.  Радостно  родителю. Настолько радостно и нам. И не в том беда, что Петя водит машину. А в том, что руль машины заслонил ему все...- Чуточку осеклась, перевела дух и  продолжила: - Петя с благословения отца отодвигает подальше учебники, тетради. Хороший, умный мальчишка, мог бы в Московский университет  поступить.  Вот  таким  образом заботится Ларион Анатольевич о своем сыне. Так рьяно заботится, что мальчик имеет все возможности вновь погостить  в  седьмом  классе, что совсем уж хорошо получится...
Ларион убрал в плечи опозоренную  голову.  Щеки  будто натерли перцем - они горели. Александра Владимировна уловила угнетенное состояние Соловейко, смягчилась:
- Конечно, это очень хорошо, когда  отец  обучает  сына профессии. Но почему бы не обучать этому в каникулы? Летом пусть Петя и водит машину. А сейчас сядь. милый, за книгу...
Ларион  не слышал. Уши набухали, росли, в них стоял горячий гул. И все происходящее было похоже на немую картину.
- Теперь о дружбе, о первых чувствах, - вновь явственно услышал Соловейко и очнулся.  Поднял  виноватые  глаза  на нее.  Залюбовался ею.  Царская корона золотых волос, черные брови, алые губы, а взгляд, устремленный вдаль...  Какая же величественная и душевная, строгая и сердечная.  Ларион думал о ней, с восторгом вспоминам о той восхитительной ночи в экспедиции. Неужели то было возможно? Неужели ему распахнула свое сердце эта  благородная женщина? Не верится... Но его думы прервал певучий, душевный жаркий, будто из духовки идущий дух, голос учительницы.
-  И тут притчей во языцех стала Антонина Строгова. Все говорят и говорят о ней. Были и небылицы рассказывают.  Больше небылицы. Если  не прекратим  все это, можем только навредить девочке. Вполне естественно, что у подростков появляется потребность в  дружбе.  И не нужно ругать подростков, надо только оберегать их робкие неуверенные чувства. Далее, родители,  думается, будут достаточно осторожны, достаточно благоразумны, чтобы своим поведением не влиять на детей своих излишне. А в дружбе  девочки с мальчиком нет ничего дурного. Вот если родители, взрослые своим  повышенным  интересом  не  привнесут свое,  взрослое,  преждевременное...  Я не понимаю тех, кто грубо наказывает подростка за душевные срывы, как будто он провинился... Появление потребности в общении, проявление симпатии  естественно, и не нам отвергать законы природы... Я сама со второго класса  дружила с мальчиком. Многие знали, но никто не говорил предосудительного. А надо было. По-настоящему влюбилась в пятнадцать лет! Рановато.
- Александра Владимировна, неужели вы влюблялись? -  не удержалась одна женщина от “интимного” вопроса, - ой, не верю!
Вновь прокатилось по  классу  оживление.  Все  влюбленно-преданно  глядели на учительницу, которая  горячо доказывала  правоту чувства , осторожно затрагивая и вопросов этики ...Уж не согласны были во всем с Александрой Владимировной, но  их поражала ее искренность, исходящая от доброты душевной.
В это время Ларион мысленно унесся к  домашнему  своему очагу.  Наверное,  Надя вышивает, поглядывая на булькающую кастрюлю. Всю жизнь вышивает. Заполнила вышивкой весь дом. Прекрасную создала обстановку, а хочется иногда выть белугой. Неужели Надя не видит, не ощущает, как ему тоскливо в доме? И все может  потому,  что  Надя  отродясь была равнодушно-спокойная?  Даже  на  своей свадьбе она была спокойна и равнодушна. Откуда у нее такая странная инертность?  Правда, хорошо в доме после длительной поездки: тишина, покой. Но наступает новый день и снова тянет в дорогу, потому что бежать  хочется от этой недоброты, отчужденности, враждебности Нади. Она( не упрекает он ее)    незнакома  со  страстью, волнением, полнокровной жизнью. Ведь она - рыба. Рыба! Рыба! Холодная, молчаливая, скользкая!
Но  почему, почему она такая? Вроде живой человек, воздухом дышит. Слов нет, портит ее работа. Не работа, а глупость: костяшки  молча перебирает, цифры подсчитывает,  это  удел многих  забитых  натур,  панически  страшащихся  своих начальников, маленьких  бесов-тиранов!  Сталин был не страшен, потому что был  далеко и высоко. Бухгалтерия виновата, особенно при таком бухгалтере, как Загребин. Может, этот черт сломить самого стойкого человека. Вытянуть надо Надю оттуда, пока не поздно. Пойти  ей  надо в доярки, ходила же в доярках. Так перевели в контору! Обрадовалась,  дурья   головушка,  чистенькой, спокойной  работке. В самый раз, по душе. Так она считала. И просчиталась!
Но Ларион-то ликовать не спешил. Смутное предчувствие беды снедало его. Загребин хотел потрафить ему, водителю  грузовика, но имел свои виды, переводя его жену на “чистенькую” работу в конторе.  Ну,  конечно же! И сомнения, и тревоги оправдывались. Загребин однажды попросил привезти дров,  не  расплатился, потом попросил доставить пять мешков комбикормов для собственных коров... И опять позабыл расплатиться за бензин. Эх, Надька! Заманивают  тебя в ловушку и других за собой тащишь. Не соскучишься. И без тебя скучаю, это правда.  Тяжело  переношу разлуки.  А в твоем обществе тоже скучаю. Вот незадача. На сто лет вперед составили мы с тобой график жизни. Ничто не должно уже волновать, ну ничто. Потому и поцелуи твои  холодны, как ледышка. И тело твое избегает меня...
Вот  Александра Владимировна... Притронься рукой. Побежит, вливается в тебя током жизнь. Все в тебе, даже  омертвелые  клетки, оживает, зажигается. И вспыхиваешь ты весь, как ракета. Это она все. И вся она будто из живого огня. От огня и огонь идет! Поэтому с ней никогда не станешь  чемоданом  без  ручки. Вечно будешь страдать, переживать, волноваться. И радоваться, то есть жить. Я хочу такой  жизни... Ведь  я  живой человек, не робот. Ощущать, чувствовать хочу, да любви незаемной я хочу.
Соловейко долго смотрел тоскливыми глазами  на  учительницу.  Сознание  яснело и туман в очах рассеивался. Вот тогда Ларион нашел-таки, увидел-таки в ней странную перемену. Но почему же странную?
“Пополнела! - застучало в его сердце нестерпимо огненная догадка, - Молодец Соловейко! -  воскликнул  про  себя Ларион,  -  это ты испортил ей фигуру. На время. Но каково ей открыться? Каково ей разоружиться перед  своими...!”
Очертания статной ее фигуры заметно изменились, в них преобладали   округлые  линии. Завораживала и более плавная, пластичная поступь  заметно пополневшей женщины.Сомнений быть не могло. Выдавало ту ночь еще то, что она вдруг замирала, будто  прислушивалась  к  себе,  слушая  себя  изнутри. В ней пробуждалась мать...
Ларион втайне радовался, что это он, он сумел разбудить в “государственной невесте” материнские чувства. Многие, многие  женщины  уж  догадывались, что учительница станет матерью, но их, наверное, больше волновал непростой вопрос: с  кем  же она согрешила?
И  Александра  Владимировна  знала,  что ее неожиданная полнота взволновала городок  и про себя улыбалась от счастливой  растерянности  и  тревоги.  Одни рьяно защищали ее, другие  также строго осуждали. Кто-то написал  донос на имя  директора школы,  что горе-учительница Тарасова А.В.  ведет развратный образ жизни и гнать ее надо из школы...
И  еще два таких анонимщика затеребили директора Заикина, который не принимает  срочные меры в отношении Тарасовой... Если бы доносы не полетели и дальше и повыше! Наверное, полетят. Но теперь полюбили ее больше  за  “грешность” и  чистоту. За то, что она земная и не менее прекрасная, но все-таки, падшая. Обижало то, что отцом ее ребенка будет посторонний, главное не из городка. В них пробудилось  ревнивое чувство, которое выплескивалось на полутемных закоулках:
- Так вот почему она в город наезжала, ей городские милее...
-  Здесь нет для нее пары...
- Ой бай!
-То-то дюже  плохо относится к нашим мужикам, моральным кодексом их замучила. Пьют, мол, драки учиняют...
-Ей кров, и ребенку...Ей должны выделить квартиру. Кого-то  обидеть...
Неместная кровь ее  дитяти,  казалось,  восстанавливала расстояние между учительницей и родителями учащихся.
Александра Владимировна читала эти их  противоречивые и нехитрые  и  дикие  мысли и чувствовала себя сложно,  нехорошо.
Поздно ночью разошлись по  домам  совсем  замороченные родители. Соловейко остался, чтобы уяснить сложившуюся ситуацию...  Учительница тоже замешкалась, сама не понимая почему. Наверное, ею руководило то, над чем она не имела уже власти: странное противоречивое чувство... Да и Ларион переминался с ноги на ногу. Так они остались вдвоем в опустевшей классной комнате. Александра Владимировна, чтобы сосредоточиться,  села  за стол и стала что-то записывать в классном журнале.
-  Ну как, попало тебе? - зазвучал в его ушах будто издалека идущий неровный голос.
- Опозорила меня, Владимировна.
- Мало я тебе всыпала! Портишь мальчишку. Не жалко тебе его? Добьешься, вырастет... счастье на старость.
Ларион поймал ее глубокие бархатистые глаза и улыбнулся.
- Владимировна, ты бы видела, какая радость распирает его, когда за руль садится? Тебе этого не понять.  Ты  не парень...  А я понимаю. Нет желанней свободы. За рулем - ты не кум королю, а сам король. Я рад за него. Для чего  живу - то? Для него, неуча.
- Ладно, Ларюша. Попробую я за него взяться. После экспедиции... я ему мать неродная.
-  Владимировна, спасибо тебе... тогда так тоскливо мне было, и ты тогда как глоток свободы желанной...
- Это тебе спасибо, - тихо и проникновенно молвила она, вставая, - Надя знает?
Ларион понял смысл ее жаркого шепота.
- Нет.
- Не знаю, что мне делать? Ведь нечестно, воровски это. Удавиться и то легче, чем носить на шее такой крест, -  от волнения учительница, как первоклассница, теребила пуговки.
- И не думаю ее тревожить, нарушать сон ее души...  И не собираюсь будить раньше времени.
- Если родится мальчик, назову Алешей.
Соловейко  нахмурился.  Какая-то  тупая  иголка уколола сердце. Александра Владимировна застегнула все пуговицы на строгом темном костюме, и они вышли из класса  и  направились в учительскую.
- Ларя, не обижайся. Это его сын. Моего Алеши.
-Владимировна,  может  проводить тебя? - спросил он в учительской, снимая с вешалки пальто.
-Мне еще план работы писать, - учительница и отступила,  попятилась  назад.  Она  увидела взметнувшиеся  огоньки в его глазах, ощутила и на расстоянии бурный нехороший порыв; он хотел ее поцеловать. В  нем проснулся  тот Ларион, который ее обесчестил, и сейчас готов был на любые безрассудства. Подошел к  ней  близко.  И остановила  она  этот  порыв,  безобразие, мягко разомкнув кольцо его рук, почти враждебно выказав:
- Ничего не бывает дважды. Тогда можно  было  оправдать твое хамство, да, это слово. Вдохнул мне жизнь, хотя и насильно. А теперь грязно...
- Владимировна!
-  Не подходи! Мне еще бороться... Подойдешь, если меня вываляют в грязи? Когда без куска хлеба оставят?
- Не оставят...
- Оставят. Лишиться работы - лишиться хлеба.
- Откройте свою школу...
-О  чем вы? Отца моего осудили за ошибочную позицию.И я неправильно повела себя... О государстве я не подумала...Я преступаю закон. Ведь ребенок будет незаконорожденный! Что, не слышу?  Накинул ты петлю  на  мою шею...
Ларион замер, потрясенный. Он понял, однако, что оскорбил учительницу не в ту преступную ночь, как  он  думал  и переживал, а сейчас, не своим действием, а мыслью, запретной и страстной.
- Прости!
- Прощай!
Шел  Ларион  Соловейко  по весенней хлюпающей слякоти и ударился в печальную думу, навеянную признаниями  учительницы. Вновь возникло раздражение на домашних. Конечно, Петя  и Витя будто приклеились к экрану телевизора, не оторвать. Проклятие с этим телевизором. Не  дает  эта  игрушка заниматься учебой. Право, причем тут телевизор? Все он условия создавал, чтобы только учились - не ленились. Просит Петя  баян. Вот тебе, сынулик, баян. Мотоцикл, пап, давай - достал и мотоцикл. Учись только. Давай, пап, машиной твоей порулить. Пожалуйста, гоняй на газике. А учиться вот не желает и все. В кого пошел? Нет у мальчишки гордости  и  зависти к хорошему. Здесь в отца вышел.
Да, Ларион независтливый и гордыня не выгибает его  натуру.  А нужно ли, чтобы сын непременно был похож на отца? Отцам приятно видеть в отпрыске свою копию. Это вечный эгоизм отцов. Сын, конечно, должен быть похож на  отца,  но  больше все-таки  на своих сверстников. Ведь жизнь - это смена поколений.  А  Петя и на сверстников-то не похож. И характер какой-то, не определишь точно. Да, уже характер! И привычки, от которых ему не избавиться. Привычкой стало нести не в дом, а из дома. Все уносит из дому, разбазаривает отцово добро, бездумно порой.
Хотел как-то Ларион сделать комодик и расстроился. Весь столярный инструмент исчез, как будто кто-то ему ноги приделал.  Конечно же, Петька! Ненормально растешь, сыночек миленький. Да, пора отлучать тебя от автобазы. Разбаловался. Вертишься около шоферов, слушаешь их непотребные  байки,  да  примешанные  крепким словцом, да и нахватываешься много кое-чего, от чего я хотел бы тебя  уберечь.  Петька, тебе  пора в общество своих ровестников возвращаться. Несносный, однако, мальчишка! Вращается возле старших и  набирается... Дома ни за что не заставишь поколоть хоть поленнице  какое-нибудь,  то  от  чего-то живот болит, то еще какая-нибудь причина найдется,  а  переколол  все  соседские дрова: сам запрягается, с охотой. Много ненормальностей, у тебя,  Петька.  Надя  даже не рассердится, а сутками (это уже нехорошо) не кормит мальчика, увидев его  в  соседском дворе. А он голодает, заплетается, но не думает покориться ревнивой  матери.  Вот  не ожидал от Нади такой прыти. Как она не поймет, что у каждого человека есть свои внутренние проблемы, которых нельзя решить наскоком, потому  что  они внутренние!  Надь, неужели тебе невдомек, что несмышленыш он,  наш Петька? Но если учительница  за  него  возьмется,  то  он, конечно, за ум возьмется, образумиться. Но где уж Александре  Владимировне, ей не до него. У нее своих забот по самую шейку. Как и у  каждого,  кто здесь очутился! По доброй ли воле, по недоброй.
И Ларион Соловейко мысленно унесся в далекую  золотую  пору  своей жизни. Кончил семь классов, поступил в музыкальное училище по классу струнных инструментов. Сносно проучился год. И в нем  прорезался  прекрасный сильный голос! Не долго думая, перевелся на вокальное отделение того же училища. От  него все  без  ума.  Ларион, имея природный общительный, добрый нрав, мог развеселить самого неулыбчивого; в  нем  играючи переливался эликсир жизнелюбия. Хорошо вознеслась было его артистическая  звезда. Но резко все пресеклось. Его исключили из училища за то, что слушал анекдоты о красных  наркомах, героях по высылке поляков, корейцев, немцев, и  не донес куда надо об этом. Еще хорошо отделался! Рассказчики анекдотов и вовсе исчезли, будто испарились, будто их и не было на свете. Исчез и тот парень,  который  шепотом, шепотом сообщал:
-  Поляков не только ссылали, их расстреливали. Тут недалеко, в лесах тверских. Я сам был свидетелем  расстрела. За грибами ходил и слышу...
 И Ларя остался без куска хлеба. Исключили из вокального отделения...  Но его не брали на работу. Ни под каким видом. Инспекторам отдела кадров была дана  такая установка. Ларя попросту... голодал.  Господи,  прибери меня! И бог услышал его мольбы...
Началась  война.  Ларион бегом в военкомат: готов защищать Родину. Э, сознательный,  отчисленных мя не зачисляем. Но он умолял записать хоть в обоз...Зачислили  в  резерв. Ларион, воспрянув духом, записывается на курсы военных шоферов.  И  летом  сорок второго года он  колесил по дорогам войны. Сколько лиха хлебнул - рассказать - не поверят. И в  окружение  попадал, и в машину попадали, а его однажды вышвырнула из кабины влетевшая в нее граната, отяпав в залог два пальца наа левой руке. А остался  жив,  даже  контужен  не был.
А уж к самому  Берлину прокатился уже на другом грузовике. Очень неровная и страшная дорога вела туда. Например, артподготовка на пути следования. Велят следовать за  огневым валом.  А это сущий ад! Открываешь рот как рыба, чтобы перепонки не лопнули. И кричишь, чтоб восстановить  слух, а голоса  все  равно не уберег. Голову сохранил, а голосовые связки, увы! надорвал. И этим Ларион был  удручен так сильно, что однажды он решил поддаться искусу сброситься с обрыва. Следовало  бы потерять голову, если невозможно было сохранить голос! На голове ни единой царапины. Натерпелся,  однако, он лиха, наглотался горечи, да шуткой все закусывал. Может,  потому  и  выстоял. Все может. Трудно и сейчас все это объяснить. В Берлине дали  ему  лейтенантские  погоны, простив  прошлое, и отпустили домой. С условием, что повезет на грузовике военнопленных и власовцев. Коль приказано было рисковать... Обошлось. Добрался до родного  порога  и решил  начать  все сначала. Заглянул в училище. Прослушали его голос, повздыхали, но просили не падать  духом.  И  он поставил на актерской своей карьере крест. Ларион встретил тихую, спокойную девушку Надю, с ровным взглядом небольших глаз  и понравилась она ему своей ровностью и тихостью, он сделал ей предложение, и они поженились.
Ларион временами тешил себя надеждой, что  когда-нибудь вернется к артистической деятельности, к искусству, и предался безалаберной, внешне буйной, внутренне тоскливой дорожной жизни, которая надломила некогда сильный его характер.
Надя тихо подарила мужу двух сыновей, и внутренняя тоска  по другой необыденной жизни у Лариона постепенно проходила.Случайные встречи скрашивали эти будни. И наслоение безалаберности мешало жить, как все, жить  счастливо.  На  беду его,  бесцеремонно  вмешивались в его жизнь неожиданные люди, облаченные властью, и он вынужден был маскировать свою душу.
Увидел пересекающего переулок Новинцева и очнулся от дум.
- Какие планы на завтра? - спросил Виталий Геннадиевич.
- Этого я не знаю. Куда скажут - туда и  я,  наше  дело правое, впередсмотрящий  все знает!
- Причем  Буторин?
- А притом, начинается земля, как известно, от Кремля.
- Если так, то все развалится...
-Я этого хочу, потому что не знаешь, как жить дальше, совсем запутался. И Буторин все же не святой отец. Он, конечно, выслушает, но мозги вправит.  Хотя уже давно меня запутали, водите меня на поводке, я буду только тявкать.
-Что вы ерничаете? Что вы ноете? Завтра вы можете?
-До завтра дожить надо.
-Это верно.
Новинцев попрощался и заспешил  к  себе  домой,  немало озадачив  растерянного  Лариона.  Оказывается, и Новинцева ведут на поводке. Но кого же не ведут на  поводке?  Только один  доволен, что его ведут на поводке, а другой пытается разгрызть этот поводок.
А поводок не простой, из вещества, людям  неизвестного. Его еще древние фараоны придумали. А может быть, не фараоны, иные неведомые существа, захлебывающиеся во власти...
“И Новинцев тоже...Он высказывает смелые мысли под псевдонимом. Удержится, - сказал Ларион себе зачем-то. - А я пропал. Надо встретиться с Владимировной наедине,  скребет на душе, не могу”.
Шел мимо конторы и попался на глаза директору.
- Соловейко, зайдите ко мне, - сказал Землянский и направился с бригадирами и экспедиторами в контору. Ларион замыкал группу. “Что опять этих корейцев выселяют? - подумал он с тревогой и грустью. - Чем они опять кого-то не устроили? Если скажут мне вывозить их - откажусь. Стыдно ведь...”
Директор был не в духе. Но пытался быть корректным:
- Вы нарушаете режим проживания. Вы создали целое поселение. Надо расселяться.
-У нас одно производство, людям надо жить поближе к производству, - пытался объяснить ситуацию Кан Ван Гу, благообразный старик с козлиной бородкой. - Экономично.
- Хорошо говорите. К сожалению, если б исходили из этого.
- Но мы ничего не знаем.
-Вы ничего не знаете, зато я знаю, - выдохнул Землянский. - Ваша судьба решалась там, сами понимаете где. Мой тесть присутствовал на том совещании. Можете  не верить... моим словам.
...Сталин  стоя  выслушал  соображения Молотова о мерах по выселению всех корейцев с Дальнего Востока.
- Вячеслав Михайлович, речь идет не  о  выселении,  а  о выселении с расселением, - поправил он докладчика.-Только выселение эффекта не даст, необходимо их  растворение  среди  местного и русского населения. Как вы знаете, в тридцатом году выселили чеченцев в Киргизию, они не исправились. Выселили кулаков, казаков, - они не  изменили  свою психологию.Бытье определяет сознание. Мы изменили бытье.Три года назад мы создали Еврейскую автономную область там, где живут еще корейцы, полагая, что произойдет  столкновение. Но нет, они как жили, так и живут. Это известно Ягоде, это известно Люшкову? Думаю, что нет. Пусть они призовут их к порядку. Надо ускорить процесс сближения. Надо всех приобщить к русской культуре.Есть народы открытые.Есть народы закрытые. Эти относятся к закрытым. Коли так, то уменьшить вред рассосредоточением. В принципиальном плане мы должны бороться за простого человека без особенностей.Зачем особенности, когда будем жить в общности? Особенности ведут к беде.Остановить развитие цетробежных сил можно, устранив первопричины бега... Как ослабить? Вы говорите,  они там живут компактно. Сохранили свои национальные обычаи, традиции, язык. ..
-  Товарищ  Сталин, каждый народ отличается образом жизни. Меняем образ жизни, но психология меняется не сразу.
- Есть теория, а есть и практика. Я  у  вас  спрашиваю: достаточно  ли  транспортных средств и такой  группы сопровождения, чтобы выселить всех до  единого  в  течение недели?  Не  забывайте,  такие операции проводятся втайне, внезапно. Нам не хватало еще  мирового резонанса.
- Товарищ Сталин, а может быть, выдворить корейцев в Корею?
- Политически неверно. Они граждане нашей страны, а выселять своих граждан за пределы страны не надо. Вырвать  с корнем  и  пересадить в другую почву, тогда появятся новые качества. Ленин говорил о воспитании нового человека, я  в это  не верю. А вот добиваться от человека методом перевоспитания необходимых качеств можно и нужно. Вячеслав Михайлович, так дайте указание Ежову, чтобы в максимально  короткий  срок  завершить депортацию корейцев. Вам нужно срочно разослать ноты правительствам ряда стран - предупредить дипломатические демарши, предусмотреть меры по пресечению провокаций  на границе...Следить за теми, кто сеет смуту. Выявить их и судить ускоренно, наказать сурово. Народ бояться нечего. Народ состоит из отдельных людей. И отдельными людьми и надо работать...
Сталин не спеша засунул бумажки в особую папку.
- Цари, что дети-недоумки, которые ломают дорогие игрушки? Абсолютные монархи, конечно, обладали властью, но не умели ею распоряжаться.Империя разрушилась под давлением национальных окраин. Так зачем нам сохранять национальные окраины? Мы построили государство по Ленину, который отверг идею автономизации, предложенную Сталиным.  Жизнь показала правильность этой идеи. Мы пойдем дальше, будем беспощадно бороться с гидрой национализма. И мы добьемся победы над гидрой, когда будет одна страна - один народ, один царь...
Молотову показалось, что Сталин бредит, но, испугавшись этих  своих  мыслей,  он неслышно покинул кабинет главного секретаря партии. За ним последовали  его  бессловесные помощники.
- Верим, почему же не верим. Так что же нам делать?
- Расселяться. Ларион, помогите им...
- Нет, не буду. Попросите кого-нибудь другого, - сказал Соловейко.
- А как насчет корейского класса в школе? - спросил тот же Ван Гу.
- Никак. Зачем? Одна страна - одна школа. А впрочем, я поговорю с Заикиным.

Глава 4

Директор школы Заикин пригласил на конфиденциальную беседу... Александру Владимировну. Плотно закрыв дверь  кабинета, прошел  к своему массивному столу, сел в кресло.
- Садитесь, пожалуйста. Не знаю, как вам объяснить.
-Что вас беспокоит? - недоумевала Александра Владимировна. - Может, кто-то натворил? Скажите, честно...
- Вы... натворили...
 
- Я? А... понимаю. Ну и что?
- Как что? Нашу школу будут склонять везде  и  всюду. Педсостав  полностью  разложился. Как  учителя  воспитывают юное поколение, когда...
- Договаривайте! - побагровела учительница, - Я жду!
- Примите меры, пока не поздно.
- Поздно.
- Тогда уж лучше вам уехать куда-нибудь.  И  как  можно быстрее.
-Я  не  могу  быстрее...  Да куда мне? Ничего ведь не скроешь. Везде и всюду у вас свои информаторы. Поздно ваши информаторы  проинформировали  вас.  А то б я обратилась к бабке-знахарке, выпила б настою и  избавилась  от мук ...
- Не принимаю этого тона. Можно все, но только не это.
-Замолчите. Можете меня уволить, - сказала  Александра Владимировна, повернулась и вышла из холодного кабинета.
Она  догадывалась,  что  судьба директора школы решена: его с треском снимут с должности. Но ведь  можно  упредить неприятные  события.  Самой  уволиться и уехать куда глаза глядят. Александра Владимировна чувствует за собой некоторую  вину, что нечаянно подвела директора, но ведь нечаянно... И если она сама не примет какие-то меры по  предотвращению  катастрофы,  Заикин  не поможет даже из чувства взаимной ответственности...Но и уволиться нельзя по собственному желанию.  Ее должны с треском выгнать из школы в первую очередь.Насколько быстро это произойдет? Заикину нужно постараться выдворить ее из школы до того, как она станет матерью...
“Но почему так устроена жизнь, что я должна оглядываться на всех и каждого, чтобы быть самой  собой?  Какое  имеет отношение  к моей личной жизни товарищ Заикин? Но я лукавлю. Конечно, конечно, имеет отношение. И  хоть  наложи  на себя руки...”.
- Вас  Буторин  ищет,  - позвала ее к телефону учительница младших классов. - Звонил трижды. Позвоните ему. Срочно.Звонила инспектор облоно, это Собакина чертова.Залаяла. Она и  Буторину...
-Пусть лает. Собака лает, потому что она собака, а не ослица.
“Машина закрутилась. Колесовать меня будут. Подам  заявление  о выходе из рядов  по личным мотивам. Конечно, уже тону, но никого за собой не потяну. Подамся куда-нибудь на Памир, в Гималаи, в  научную  экспедицию,  за сбором  материалов, лишь бы не приставали эмгэбэшники. Уж как-нибудь выживу, не обманывая. Какое счастье, если  прогонят как собачонку. Не прогонят, нет, поведут на гражданскую казнь. Им нужна очередная жертва, чтобы сомкнуть теснее свои ряды. Не люди, а дьяволы во плоти...”.

Глава 5

Новинцев впервые в этом году решил объехать свои-несвои владения. Да уж пора!  Земля  везде  покрылась тонкой пленкой льда,  как-то кое-где  оголилась.  Только  у  березняков островки снега. Снег сошел с окрестных полей, талая вода собиралась в лужайки и прудики. А лужайки гладкие, в них как осколки  огромного  зеркала, поблескивает, плавится весеннее солнце на серебристой поверхности вод.
- Весна нынче какая-то ранняя, - определил Новинцев,  -  а мы не приготовились к ее встрече еще  осенью, просили сдвинуть график полевых работ в соответствии с метеопрогнозом, не послушались.  По  двум  причинам. Инициатива  исходит  снизу. Поддержать меня, значит, признать свою зависимость. А вожди всегда над нами!  Небо  над  нами не голубое, небо над нами ослепительно черное!
Митька-шофер присвистнул.
- Ну да! Юрий Гагарин об этом  ничего  не...  Никак  не представляют,  как  это небо ослепительно черное. Боженька обделил меня воображением. На грешной земельке лучше. Небо с земли всякое, смотря по настроению. А настроение у  меня весеннее, будто сам совершил круг почета вокруг шара.
- Вот видишь, по всем приметам весна не за горами.  Это значит,  жди скорых погодных переворотов в степных просторах. и тогда смело можно пустить бороны, лущильники...
Митька отчаянно замотал курчавой головой:
-  Виталий  Геннадиевич, вы фантазер. Вы еще не познали здешнего климата. Я в этих краях родился. И батя мой здесь родился. Дед был из переселенцев. В начале века переселившись, он тоже осваивал целину. Многим бы современным  хлеборобам  утер  нос.  Дед мой на сивке-бурке брал по сто двадцать, а в иные года все полтораста пудов. К нему все мужики за советом бегали. А почему дедуле фартило? Секрет  прост.  Любил он  землю,  кохал ее как! Ночи проводил возле нее. Жена не мила была, как земля. Она - богиня самая благородная,  самая  чуткая, - говаривал он, - на любовь ответит хлебом. А почему у нас ноне жидкая кашица  получается?  Вроде  бы  и техника, инженеры, размах, есть где развернуться, а разворота  дела  нет,  толкотня одна. А вот деда моево не могут перещеголять, почему?
-  Почему,  Митька?  - заинтересовано спросил Новинцев, хотя знал, каков будет ответ. Новинцеву хотелось поддержки своим мыслям, да душе своей израненной.
- Эх вы, Виталий Геннадиевич! Сколько лет уж  среди людей,  а людей не познали. Вы сами-то где родилиь,  где росли?
- В самолете. А рос в глубинке. Поступил я в Московскую Тимирязевскую академию в сорок  восьмом, после августовской сессии ВАСХНИЛа. Шел к одним профессорам, а пришел к другим, которым все нипочем. Пришлось постигать науку им вопреки.
- А братва наша, рабочие откель? - гнул свое Митька.
- Как откуда? Оттуда же...
- Не о том речь. Ребята в основном  городские,  настоящее поле, да село видели в кино. А в кино самое задрипанное село выглядит красиво. Вот и ребят погнала романтика. О земле понятия не имеют.  Городской тротуар не земля еще. Отсюда такое отношение к делу. Ломают технику, плюют на агротехнику и в результате ноль пудов с круга. И пыльные бури на всю округу. До деда моево им ни в жизнь не дотянуться. Да и земля  для ребят чужая! Не успели обвыкнуть. Половина тиканула восвояси.  И  что оставили? Невозделанные пашни. Земля, что невеста, от невнимания чахнет. Тут хуже. Но опять же,  накажут  невинных, тех, кто остался и верит в успех общего дела. Ну дураки дураками! Слетелись сюда за счастьем.  Соберем хлеб, сдадим его незнамо кому и будет пир на весь мир! Слетелись-то,  слетелись,  а тут за ними коршуны: заворги, парторги, уполномоченные и прочие  надсмотрщики.  Не  так? С чем боролись, на то и напоролись.  Хорошо, казахи всех приютили!А если б не приютили? Все в гости на побывку, а хозяев и не спросят...Добром не кончится.
- Ну, Митька, честное слово, не ожидал  от  тебя  таких мыслей. Ты мне открыл глаза.
-  Эх,  Виталий  Геннадиевич, моя б власть, женил бы их всех на наших девках.И вас тоже. Катька Землянская присущила к себе  Залетова! И пить парень бросил, хотя почти не пил, но  смотрите,  как вкалывает. Любо-дорого. Время покажет, как дальше себя поведет. Но мне мнится, что он не сойдет в  кювет.  А Толька  Николаев в работе - не красный дьявол?  Буторин  хочет его премировать, да Землянский под сукно: говорит, рановато малость. Ираб съел это молча.  Тогда  на кой  нам  ираб? Куда он нас зовет? К бесплатной баланде за дармовую работу? А сам спецпайки получает!  Ничего вы, Виталий Геннадиевич, не замечаете.Вы спите, но и бдите!
- Да, конечно...
-  Людей  вы избегаете, Кремлев-Аникин здорово вас драконив за это дело. Вспомнили? Что же это вы забываете?  Такие  вещи желательно помнить..Он плохого вам не желал..
-  Митя, критикуй меня не щадя, - сказал Новинцев, протирая рукавом демисезонного пальто смотровое стекло,  -  признаться, Землянский  не дает с людьми пообщаться, все  уходят на текучку и нервотрепку. На разгадку кроссвордов. Отгадал все клетки - слава богу, не отгадал - пеняй на себя.Надоело. Что  меня  держит?  Что-то меня сильное удерживает? Знал, а теперь не знаю.
- Тикайте отсюда куда подальше, хотя куда тикать? Страна одна, жизнь одна,система одна. Живем по системе:” Ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак”.
-Человек появился в конце третичного периода. И до сих пор выясняет отношения.
-Вот-вот.  Мой дед двоюродный в Канаду  подался еще в  прошлом  веке.  Так жил и про светлое будущее и сказочное настоящее и не слыхивал. Я всю страну вдоль и поперек объехал. Придумали эти сказки для взрослых, чтобы легче умереть.
- Если не верить этим сказкам? Я еще не поставил на себе крест.
- Станьте тогда тверже алмаза. На вас донос, вы -  два! Тогда  любые укусы не страшны. Попробуешь куснуть, да зубы поломаешь. А ноне любой, кому не лень, с вас мясо  выкусывает. Вы точно привязаны. И Кремлева-Аникина нет. Защитить вас некому.  Буторин что? Он еще не совсем освоился в толчее нашей дурной. Он свое покажет. Видев я его с  уполномоченным МГБ.  Мне  все  ясно... Вы не заметили, Василий Степанович стал деликатнее к посетителям. Здоровкается с людьми.  Ить этому  Буторин  научил. Но Землянский еще остався Землянским. Его тесать, да тесять... Надо вам научиться  отстоять себя,  и уметь наступать. Вы не умеете гнуть свою линию. А ваша мысль иногда так совпадает с народной, аж досада  берет, что не можете отстоять и пришпандорить свои идейки, - заговорил Митька, отчаянно заговорил: - Впервые  встретил человека, который по-овечьи дает себя на съедение волкам. Жалеть вас тут некому. Помню, при Кремлеве-Аникине вы кипели, горели, огни мыслей! Пытались самомуКремлеву-Аникину доказать и доказали же! Счастливы вы тогда были. Тогда все к вам сходилось! И все сбывалось, как в  сказке, - Митюха  улыбнулся одними серыми глазами. - А теперь на вашем лице тени раздражения, тоска. Землянский  вас  боится, вот и обложил вас как медведя.
- Загибаешь, Митюха, - усмехнулся Новинцев.
- Маненько, - согласился тот. - Ваше будущее начертано на вашем лице. Не сработаетесь вы с Землянским. И Буторин  вам  не  подмога. У него - свое. Это Кремлев-Аникин позволял проехаться по своей спине. На нем запросто  пробовали крепость своих зубов и Строгов, и Ручьев, и Землянский, и вы  его донимали. Кремлев-Аникин позволял, вы тоже, потому что он любил всех вас по-отечески и вы любили его по-сыновьему. Чем больше вы его крушили, тем больше в тину ввязывались, вы как бы были повязаны круговой порукой...
- Ты прав, Митюха. Великое время мы пережили, -  с  горечью  вздохнул Виталий Геннадиевич, - тогда все кипели делом. Тогда мы все нападали на Кремлева-Аникина, за его нерасторопность, за его отчаянное служение идее, за демократизм, за то, что он  не  создал  семью,  за все, но и делали мы одно общее дело. Тогда это называлось мозговой атакой.  А  нынче  наоборот. Василий  Степанович  наседает на всех нас, а мы отбиваемся от этого. На драку все смахивает. Чужие мы все, чужие...
- Не в обиду Землянскому, но Василий Степанович  -  это Кремлев-Аникин  без  его  головы,  и  потому не то жандарм, не то урядник, скорее фараон, - рассудил Митька,  который  возил еще  Кремлева-Аникина, а после его смерти согласился возить Новинцева.
Митька был умнейший тридцатилетний  человек - с ноготок,  но  очень малое  образование,  всего четыре класса, не позволяло ему поставить себя на подобающее своему уму место... в  обществе. Но  Митюха не хотел бы вознестись по социальным ступенькам вверх, где управляют, где властвуют. Но любил он  общаться с  умными и образованными людьми и поэтому пришел в контору. Всегда быть в курсе событий, если  уже  нельзя  в  них участвовать, и не отступал от своего кредо на на минуту.
Он  снова навел пучки серых, хитроватых лучей на Новинцева, продолжая излагать свои соображения:
- Землянский неплохой мужик. Но ему надо зубастого помощника,  караульного пса, чтоб тот не постеснялся иной раз с мужиков клок шерсти вырвать, чтоб почувствовав  хозяина. Тогда  сработаетесь. Ему проще и поноровистее агронома надоть. Никто ить не хочет робить на чужого дядечку. Не свое все это. И когда своим станет? Вождям это  надо?
- Ай да Митька! Знаток по части диалектики души. Сам Толстой бы позавидовал, - взял шутливый тон Новинцев. - Ты настоящий психолог. Дай-ка погляжу на тебя. Внешность ничем непримечательна, разве что глаза, глубокие, умные, и  то  серые,  бесцветные  глаза.  Лицо твое беленькое, девичье. По тебе девчонки страдают. Ты, сам бог видит,  частный  гость их  сновидений.  Ну  кудри пышные. И всего. А мысли у тебя достойные. Прекрасные у тебя мысли, - уже серьезно  сказал Новинцев. - Ты  мне  столько открытий сделал. Мне нужно переломить себя, чтобы выжить, Кремлеву-Аникину я и такой сходил. А Землянский такого в яму сбросит, конечно, с чьей-то  помощью.  Слишком осторожный  на  наживу,  жмется,  жмется,  пока решится на что-то дельное, мои нервы не выдерживают. Помнишь, Митюха, эпопею со свеклой? Все говорили ему, выделяйте  участок  в сорок  гектаров.  А он десять гектаров нарезал. Урожай отличный; и он обрушился на меня, что  мало  площади  отвели свекле! Каково! Осторожный очень, в развитии дошел до стадии хорька. Вначале разнюхает, потом решится со скрипом. А иногда  и вовсе ни взад, ни вперед. Осторожность у него не от ума, а от трусости. А трусость со зрением  не  в  ладу. Мерещится ему Черный Яр... А всего-то отнимут красный билет.
-  У  него не отнимут, а у вас уж точно. Так что не теряйте времени. Анчутки душу вынут.
- Какие анчутки?
- Не слышали, в округе водится нечистая сила. Ее-то люди боятся больше, чем милиции, судов, тюрем. Вы не ощущали на себе их шабаш?
- Обращать на это внимание...
- Разве они не подбрасывали вам черепки с письменами?
- Что-то припоминаю, да, было, и не раз получал такие черепки.
- Я вам скажу. В прошлом году, когда вы раздали огороды. А денежные взносы вы собрали и хотели отнести в бухгалтерию.
- Но я отнес их в бухгалтерию.
- Часть денег надо было выбросить. Вы отнесли в бухгалтерию, а потом эти деньги пропали. Милиция так и не нашла. Дело-то закрыли.
- Как закрыли? Деньги пропали, а дело закрыли?
- Да, дело закрыли, - сказал Митька. - И это мне вчера сказали. Ну их, к ляду. Анчутки и есть анчутки. Виталий Геннадиевич, а по вас одна  сохнет, - вдруг без всякого перехода таинственно заговорил Митька, -  закрутите  шарманку.  А то вы печалитесь. А девчонка-то ваша, не уведет ее никто. Не понимаю. Можете совсем вкус к жизни потерять.
Новинцев замер, будто все тело его подверглось непонятному  страху. Его обветренное лицо еще более засмуглилось, а голубые, беспомощные  глаза  прищурились,  защищаясь  от вспышки  молнии. Народ, выходит, знает. И знает, разумеется, в искаженном свете. Ему-то что, его репутация не пострадает. А к Светлане пристанет грязь, хоть  на  время,  да пристанет.  Невинно пострадает дивчина. Бедовая дивчина. А потакать ей, таких дров наломает! И какая  дуреха,  совсем  она почти не заботится о будущем, о своей девчоночьей чести.  И  пришла  к нему в гости средь бела дня, на глазах у болтливых кумушек. Истинно чистые девушки не боятся  пересудов, потому что неведом им горький опыт, который заставил б их вести себя осмотрительнее, им невдомек, что о  них  могут  покатиться молва, что им могут перемывать косточки. Ох, Света!
Виталий  Геннадиевич не сразу справился с замешательством, явно подтвердив предположение Митьки, который в  этих вещах знает толк. В амурных приключениях Митька рыцарь напористый и настойчивый, а кот шкодливый. Иной раз добивался...  полного  поражения, да на виду у всех парней и девчат, однако не  умывал.  Дескать,  ерунда  все,  поражение обернется  победой.  И ему никак не верилось, что Светлана так долго, по крайней мере с целый год по его наблюдениям, а то все два года, может страдать-вздыхать  без  серьезной причины.  Дудки, Митьку не проведешь. Дыма без огня не бывает. Было что-то, было. И Виталий  Геннадиевич  почему-то стыдится  сейчас  признаться в явной победе... То-то Светланка ходит такая отчаянно-счастливая, открытая. И как теперь он выпутается из истории? И скрывать больше нельзя  и жениться  что-то  не спешит. Она утопится или повесится на березе, чтобы избежать позора,  как  умудрились  сотворить такое  действо  двое восемнадцатилетних пацанов, современных Ромео, от которых отвернулись  Джульетточки!
Почему ему не жениться на ней? Разница в  годах?  Ему  уже  за тридцать,  ей  едва за двадцать. Ну и что? Настоящая пара. Умная, красивая пара. Пойдут вместе по  улице,  так  улица хорошеет. Что же так тянут с загсом? Далеко, видать, зашли их  отношения, что такая простеха, как Светка, заопасалась чего-то, пытается запрятать   тайны...
Виталий  Геннадиевич  прочел  во  всепонимающих  глазах Митьки  проявленные  страницы,  якобы,  былого, и тоскливо стало на душе. Почувствовал отчуждение  к  Митьке.  Почему окружающие  иногда плохо думают о себе, о других, домысливают, сочиняют? Что за народ  -  эти здешние люди?  Как несправедливы порой бывают  эти люди. Как хочется идти к ним с открытой душой, а нельзя, обидят. Хотят ли понять тебя? Навряд ли... Да  и легло  ли  понять человека? Ведь каждый человек - это сама Вселенная, звездный мир, галактическая туманность. И  каждый  человек  понимает  другого своей болью, своим видением мира с высоты своего духовного роста, поэтому  никогда  не поймет другого.
“И  этот мир человека неисчерпаем в познании, - подумал Новинцев. - Человек -  но   Вселенная особенная.  Человеческую душу тоже не познаешь до конца, но познаешь его все больше и  больше. Вот и мы, Митька и я, сидим рядом, а отличаемся друг от друга и потому недопонимаем друг  друга,  и  чтобы всех объединить, надо выслушать всех и каждого, именно - каждого. Неужели так?”.
- Митя!  -  крикнул Новинцев, очнувшись от полудремы и странных раздумий, и услышал свой голос, отрешенный и глухой: - Жив? Заезжай с краю!
И увидел себя посреди поля, черного,  слякотного  поля, провалившимся по голенища сапог в студенистую почву.
Новинцев  не  помнил, как он забрел сюда, как очутилась толстая серая кепка в руке. Такой он был несуразный.  Подводила  голова, вечно отягощенная думами.
-  Виталий  Геннадиевич, пошли, - высоким тенором засеребрил Митюха, заводя мотор. - Эх, дали  б  всем  землицы, разве так дело повернулось? Который раз обманывают людей? Там что, не люди? Но обман открывается, бегут обманутые куда-то, а их встречают старые порядки, к которым уже привыкли. Нас все учат работать, а не зарабатывать. Как будет трудно переучиваться. Многие, как слепые котята, утонут в новой жизни,но кинутся туда. Эта  всем обрыдла.
-Дорогой Дмитрий, конечно, наши революционеры решили все революционно, потому что они революционеры. Долой Пушкина,долой Шекспира! Долой Столыпина!Долой, долой... Вот ты говоришь, что дед твой в столыпинском хуторе собирает урожай сам двадцать. И сегодня в кулацких поселениях урожаи выше, чем в других хозяйствах. Все дело - в отношении к земле. Большевики обещали раздать землю крестьянам, фабрики - рабочим. Отняли у помещиков, отняли у капиталистов. Это обошлось в тринадцать миллионов человеческой жизни, да пять миллионов изгнанных крестьян получили социализацию земли и коллективный хомут, то есть колхозы, рабочие - трудовые книжки и прописку. И уполномоченных райкомов, уполномоченных МГБ, прочих уполномоченных. И вместо веры в царя-батюшку - веру в завтрашний день. Нас ожидают новые потрясения. Они неизбежны. Я хотел б стать сейсмологом, чтобы хоть предупредить людей о надвигающихся катастрофах. Увы...
Вездеходик  проворной мышью шмыгал по кочкам проселочной дороги. Из-под колес отлетают по замызганным крыльям дороги  свинцовые слитки воды.
-  В  три  дня солнце превратит этот свинец в невидимый газ, - заметил Новинцев, и мысли  его  завихрились  вокруг предпосевной суматохи. - Культиваторов мало, лущильников и катков всего ничего, боронов почти совсем нет. Максимально использовать имеющиеся орудия. Обязательно работать в две смены. Удвоить корпус механизаторов!  Каким образом?
Откуда  столько  механизаторов  взять? Разве что женщин привлечь? Сегодня же побеседую с главинжем Строговым. Иван Ильич занят своей жаткой и никак не оторвешь его  от  этого занятия...
Но удивительно, Николай Васильевич поощряет эту отрешенность. Не понимает, что нельзя поощрять это в разгар страды, или понимает, но хочет слыть добреньким. Или это так, или все политработники - не  от  мира  сего. Что  ему  от  замыслов и проектов отдельных индивидуумов? Да еще в посевную страду?  Выходит дело,Буторина занимает совсем другое. И только  из  вежливости молчит. С какого подъезда подойти к этому деликатному вопросу? Лучше ни с какого.  Подойти просто, брякнуть так и так, - нужны кадры, трактора, подумайте, Строгов самоустранился.  Может,  краткосрочные  курсы  организуете?  Но нельзя откладывать. Непонятна позиция  Буторина. Уж  очень  он миндальничает с воеводой, наверное, заодно с ним. А мне каково? Ругать же  меня  будут  в  первую  очередь...  Но я начну,  стану мишенью.
Справившись  будто с неразрешимой задачей, Новинцев предался своим потаенным  думам.  Где-то  в  глубине  тайника светлым пятном возникла эфирная Элина, блеснула зрачками и больно скользнула ногтями по незащищенному  сердцу.  Стало больно.  Новинцев  с нескрываемым наслаждением углубился в себя, познавая эту мелодичную  боль.  Значит,  в  нем  еще что-то  сохранилось  от прежнего Витальки, раз одно только имя Элины вызывает пронзительную боль. Оказывается, он еще способен любить, страдать, возмущаться, то есть жить. Значит, сопротивляться. Даже самому шишиге? Шишиге. Однако  почему вдруг ни с того ни с сего возник в  его  памяти  этот  шишига?




Глава 6

А  Землянскому  вдруг вспомнился ни с того, ни с сего разговор с Буториным, довольно неприятный,  позорящий честь руководителя крупнейшего в регионе образцово-показательного  производства.  Тяжелый  дух  витал над их головами, будто миллионы неприкаянных душ вступили  в заговор молчания.
“Показатели закрытых заводов закрыты. Но миллионы пудов, да еще с хвостиком, не шутка, -  подумал  он, - это не доклады пустые, милый мой словодей. Это великий аргумент. Этого я добился вот этой рукой.  А что в вашем  слове? Кнут да пряник.  Иным способом сможете контролировать ситуацию? Но кнут действует сильнее, чем пряник. Если позволить людям  жить, как  им  заблагорассудится, то неизбежен хаос. Этого мы не допустим. А  где пряник? Побрякушки и грамотки - это пряник?  В таком случае какой же у нас тип хозяйства? Если мы хотим людям блага, то надо снять хомут, выбросить кнут и пряник. Не хотим. И  Буторин  появился  для  того, чтобы  проводить гипнотический сеанс, усыпить бдительность недовольных, которых становится все больше и больше.”
Да, разговор, что называется, был лобовым, и как ни защищался  Землянский  “миллионом с хвостиком”, аа неудобно, неудобно было  признаться  “милому  моему  словодею”,  что классику  мало читал, поэтому она, хотя и не была для него темным лесом, но и не стала хотя бы милой  рощицей,  а  из музыки он любит только частушки и плясовую, русскую, потому что у него душа нараспашку и умеет танцевать - плясать, Конечно, не под “Реквием”  Моцарта и вальсы Шопена и под “Лунную сонату” Бетховена. Тут Василий Степанович утрировал, даже ерничал. Конечно же, медведь на ухо наступил, но ведь невозможно не очароваться мелодией "К  Элизе",  и  такой  мелодией глухой гений нанизал весь земной шар, и тому, кто равнодушен  к этим дивным звукам, исторгнутым из великого сердца, никакого дела нет до миллионов обыкновенных смертных,  чьи души  наполнены обыкновенными будничными заботами. Исторгнутые из души звуки объединяют. Так кажется Василию Степановичу.
- Нет, вы не можете быть равнодушным, - властно говорит Бетховен, и все простые и непростые  смертные  подчиняются ему или безропотно, или с ропотом.
 Василий Степанович не лишен был слуха. однако не был меломаном, но все же “Лунную сонату” мог слушать бесконечно. А об  искусстве и  литературе  последнего времени у Василия Степановича еще более обрывочные и смутные представления. Отдельными звездами на его безлунном духовном небе сияли книги “Божественная комедия” Данте,  “Повесть о Фроле Скобееве”, “Василий Теркин”, “Русский лес”...
Разумеется, Землянский достаточно объективен и самокритичен, чтобы восхищаться своим вкусом. Да еще немалый пробел образовался  в годы директорства, странная неосязаемая работа, страшная текучка не оставляли времени для самообразования. Часто услышав от кого-нибудь новость в науке, искусстве, литературе, сокрушался, что темен, как ночь. Почти три года директорства - и  почти  три  года  продолжалась "культурная" эта ночь.
Но он  считал необходимым быть в курсе  международных  событий,  ибо в противном случае лишается морального права руководить крупным территориальным образованием; да и то: если копнуть чуток, то  явно  "“тонул” где-нибудь в современной Испании, и немного “плавал” в политическом  проливе между Англией и Францией. Былая эрудиция давно бы отдавала плесенью, если бы не мальчишка  Жизнев. Мальчишка потихоньку, дабы  ненароком не задеть самолюбие директора,  просвещал  “Темноту”.  Так  это  же мальчишка! Пусть просвещает! А Буторину, политическому руководителю  спецхоза,  более  того  парторгу  ЦК!  - неудобно признаваться в “темноте”. Буторин не простит этого, знал Василий Степанович это твердо. От Буторина, от всего его облика веяло мужественной  и  беспощадной силой, поэтому нежелательно разоблачаться до трусов.
Установились между ними отношения ни мира, ни войны.  И ничьей  вины в этом нет. Не по своей воле они оба попали в такое двусмысленное положение. Директор  спецхоза  -  вроде хозяин и в то же время... Вроде бы де-юре единоначалие, де-факто двоевластие. Парторг - это представитель райкома и Центрального комитета;  умный  и  коварный  “словодей” может “сделать” крепкого директора. Достаточно одного убойного слова, того же доноса в органы. С  некоторых пор Буторин наделен еще полномочиями уполномоченного МГБ. Черте-что! Тут не до чести и достоинства. Плюнь первым. Но ведь и ответный  плевок...  Они боятся признаваться друг другу, что каждый ведет свою партию, но пока между ними негласное перемирие, однако нельзя спать на поле боя. Тем  более  непростительно, что мозг Землянского не был особенно загружен и  утомлен. Да и самому ему было обидно тратиться на мелочи. И тратился! Потому что не хотелось  напрягаться  умственно.  Мощный дремлющий ум светился сквозь его объемистый прекрасный лоб! Не трогайте меня,  не  вовлекайте  меня  в распри.
Но  ведь  трогают,  ищут  в нем козла отпущения, ищут с упорством маньяков. Если б все дело в  нем,  он  бы  нашел достойное  решение. Когда плохо, то виноват тот, кто выделяется, не похож на других.
Николай Васильевич как-то на одном из занятий на  политучебе  искренне  поразился,  когда  Землянский без особых усилий вспомнил великих философов и не согласился со многими выводами    "Материализма  и  эмпириокритицизма"  вождя.”Если все в мире материально, что духовный мир?” Потом признался,что не  изучал толком труды великие. Спасибо  Кремлеву-Аникину:  заставил полистать тех и не тех классиков. Может быть, не надо силком? Но при нем невозможно было отделаться междометиями. Василий Степанович проклинал тогда оригинального генерала, но научился читать книги без разбору. Читал многое не то и не тех, даже Троцкого и Бухарина, которых Сталин заклеймил... Читал и забывал прочитанное, и поругивал генерала, духовного деспота! Не знал, что оно окажет сильное, страшное воздействие на его незагруженный ум. И очень скоро.
Землянский  угадывал направление государственной линии, начинавшейся в недрах Кремля, и в свете этого угадывал задачи  и  направления  руководимого  им гиганта... А они просты, эти задачи - больше хлеба, больше продукции. Несмотря ни  на что!  Ну  а  как так сделать, чтобы было “больше”? Как Кремлев-Аникин? “Кишка тонка,- осознавал  Василий Степанович, - Кремлев-Аникин развернулся в период оттепели, после смерти Сталина. Сейчас только отпочкование от метрополии поможет подняться.Раскусили это.Потому и мелочная опека, пригляд.Как все это выдержать? Брать удары на себя, но и давать сдачи.. Вот опять с ремонтом, упаси бог! Возле  мастерской  скопище железных инвалидов. Ремонтировать некому.Систематическая работа с кадрами перевела кадры. Сохранился костяк, но распылять его глупо. Но и график сорвать - ума не требуется.
Может, поднять дисциплину, чтобы люди кишки рвали? Может, выгнать кого за разгильдяйство? Убедить не спорить с государством? Вон в том овраге покоятся умники непокорные, тяжелый дух исходит от них, давит на психику.
И вдруг вспомнил Василий Степанович Алешкина, директора соседнего хозяйства  “Интернациональный”. Кремлев-Аникин  и  Алешкин почти  в  одно и тоже время получили назначение: первый в еще не существовавший в природе многоотраслевик, а Алешкину  предстояло объединить три старых, еще с тридцатых годов, колхоза.
Кому как, и может быть,  на новом месте легче начинать, с колышек  и палаток, а старое обновлять труднее, но Кремлев-Аникин как директор сразу  пошел  на  подъем.  Видимо,  сказалась сильная  боевая выучка, позволявшая мгновенно оценить обстановку,та же быстрота и оперативность в  принятии  решений  да умение мыслить, притом неординарно. Да и опора у него была  подходящая, хоть разношерстная, - молодежь. Романтические и чистые сердца, жаждущие подвига, и боевой генерал.
Кремлев-Аникин был для юных сердец живым идеалом. Да, он вызывал  споры  у  ребят, за ним ревниво следили. Но моральная чистота и демократизм возвышали  его  над  серой  бездной, притягивали  к  нему многих. Всем своим существом согревал он юнцов, захандривших было от  неудачи.  Повезло  им.  Молодым грезился  именно такой руководитель. И такой явился. Христос живой. Кремлев-Аникин вознесся с первой страды. Шел в гору, и неожиданно ранний исход перечеркнул восхождение, взлет...
А  при  Землянском  кто  хотел  сбежать - сбежал.Пусть! Да и он кое-кого удалил с глаз долой. Остались  наиболее  закаленные.  И  те,  кому бежать было некуда. И другая тут жизнь, другая атмосфера.  Более  обыденная,  сниженная,  чем  при боевом отставном генерале.  Уцененная жизнь, вот что. Почувствовали тяжелый дух, поднимавшийся над полем. Отчего? И слабым  захотелось бежать от этого гиблого места.
“Но  сейчас  Виктор Сергеевич стал бы обузой как воплощенное бескорыстие. В этом я убежден”, - думал несправедливо о предшественнике Землянский и сам сознавал, что к Кремлеву-Аникину он явно  несправедлив,  может  быть,  из  ревнивого чувства. Да, что сейчас Виктору Сергеевичу делать? Ведь площади  все  подняты.  Он был годен для поднятия пласта, базальтового слоя, как первооткрыватель.  Надрыв пупка. Сейчас иная задача - продуктивнее использовать посевные квадраты, сохранить убывающее плодородие  почвы,  вести  интенсивное земледелие, то есть сельскохозяйственное производство надо поставить на  научную  основу.  Все это делается, но как будто из-под палки. Вот где ужас! Рабский труд! Коли так, то тоже упование  на дисциплину,  взаимный  догляд,  наказание. Признаем только работу на виду, для удобства контроля. Индивидуальную  работу отвергаем. Но рабам надо пообещать облегчение, подачку  кинуть.  И обещать, обещать, обещать манну небесную. И надо какой-то символ, знак... Надо возвести дворец культуры, как символ нашего светлого завтра!  Попробуйте  возразить! Какое тут пространство для маневрирования! Совершенствуй репрессивную машину и все!
Но  Василий Степанович не был мастаком по части репрессий. Только он не хотел быть пристяжным в упряжке.  Пристяжному  все  удары  от кучера... Бесконечные конфликты со специалистами, будто Землянскому очень хочется  ссориться, будто  Землянский для того только родился, чтоб душить других, не давать им житья? Пошли бы дела, зачем ему вся эта ругня и фигня ? Он не хочет быть пристяжным. Дайте дело. Хватаешься, как утопающий за соломинку, мечешься, как  медведь  в  клетке,  а толку.  А тут еще летние суховеи, да осенние затяжные дожди, да еще агрессия овсюга... А в закрытом предприятии что делается!
Землянский в ежедневной придавленности жизнью незаметно потерял остроту взгляда, былую уверенность в своей правоте и амбицию,и кураж, который еще теплился у него в душе... Да и как не потерять, когда постоянно тяготел душой к текущим нуждам, хотя должен был  не  отступать от  главного направления своей жизни, хотя видел, что отступает. Чем его жизнь отличается от жизни Патрикея Волкова, американца, сбитого в небе Северной Кореи, угодившего  в ГУЛАГ, отпущенного Берией в пятьдесят третьем году и подавшегося сюда на вечное поселение: пожелай вернуться домой, его бы уничтожили, потому что мир не должен знать ни об устройстве ГУЛАГ , ни о нашей жизни.
Боялся отступить от мечты, но никак не мог выбраться из ямы обыденности. Ну не мог, не мог оторваться от проклятой текучки.  Рабья  жизнь! Уступить ли кому кресло директора? Поставить на себе крест? И это означает обрести  свободу? А  если и впрямь уступить кабинет, пойти завгаром, механиком, на рядовую должность? Только чтоб успокоить душу, хотя каково ей, уязвленной, вздыбленной, израненной. Так и придет умиротворение души. Уйти невозможно. В конце концов  каждый человек  мечтает  о  гораздо большем, чем сам того достоин или может добиться, но в опреледенных рамках. Ой номенклатурная, негодная рабья  философия.  Что  же, надо постараться быть добрым барином, и этому опять же учиться у Кремлева-Аникина.
Многоотраслевик “Зареченский”, переименованный в “Заишимский” при Кремлеве-Аникине, частенько помогал соседу, Интернациональному, то есть Алешкину. Кремлев-Аникин, старый  фронтовик,  знал,  что такое локоть товарища. Никогда  не отказывал слабому. Но люди из окружения его были  недовольны: "Что ему? Не жалко ничего, не свое ведь!".
Землянский  тоже  в первый год  директорства(был грех) охотно оказывал помощь слабому  из чувства самоутверждения. Да и не свой пупок надрывал. Но не мог удержаться, чтобы не иронизировать над этим бедным Алешкиным.
- Ну как, подбросить тебе? Что же  ты  оплошал,  старый волк,  а? - нарочно изумленно басил в трубку Василий Степанович, - когда мы начинали, у нас не было  старых  деревень,  а  жили  под  палаткой  неба... Порой под  звездами ютились, не то что в теплых палатках...
Алешкин,  будто  не  слышал  иронических  высказываний, серьезно просил:
-  Давай подбрось-ка десант на взаимной основе. Помоги управиться с ремонтом. Тебе слишком отрываться не резон, мои сорняки к твоим полям перекинутся.
И Землянский посылал людей на  помощь,  чтоб  успокоить свою  душу,  которая вдруг стала отчего-то жалостливой-жалостливой.
В прошлом году на паразитизме и даровщине Алешкин двинулся с мертвой точки. Закончил рентабельно  хозяйственный год.  Даже  получил премию от республиканского профсоюза и путевку на ВДНХ, в Москву. Привез серебряную медаль.  Многие  в крае  изумлялись,  задавались  вопросом: а как это Алешкин сумел выбраться из ямы?
- Смотрите, он еще и в гору идет!
-  Пять  лет сиднем сидел, а на шестой год надумал подняться. Надо же. Тут нечисто.
- Сколько же можно сидеть, - отшучивался Алешкин.
Об нем уже ходили анекдоты, шуточки, прибауточки. Будто бы Алешкин жаден до всяческих наград. (Его старательно обходили при вручении наград, не  замечая  его заслуг,  может, потому что их не видно было, этих заслуг, хотя они имелись, конечно). Будто  бы чуть ли не  забияка-драчун,  будто бы   все в округе плачут от его буйства, от его несносного, задиристого характера  (был  самый  спокойный  из местных  директоров), будто бы самый ни на есть нелюдимый хозяин (Алешкину нельзя было отказать в отзывчивости и радушии).
Эти анекдоты надо было понимать в  обратном  смысле,  но очень  немногие  умели переосмысливать услышанное, поэтому Алешкина всегда вытесняли во второй круг, загоняли в тень. На авансцену выдвигались молодые и немолодые, но задорные голоса. Эти голоса западали в душу начальственным  людям,  старавшимся  оберегать,  укреплять  их, а Алешкин был безнадежно безгласен.
Да и с чем выступать? На совещаниях, когда ругали почем зря “Интернационльный”, слушатели старались не  смотреть в его сторону, мучительно раздумывая:
”Почему ты, Алешкин, бурлачишь, бурлачишь, а не видно итога? Мы верим, что в десять раз больше нас и лучше нас  работаешь, а покажи-ка свой труд, дорогуша. Работы твоей не видно и нам стыдно, что не видим твоей директорской, а не актерской работы, и потому не может поверить в тебя...”.
Любили  им затыкать всякие дыры. Его не жалко. А почему не жалко - никто бы толком и не объяснил.
И все-таки Алешкина в тот памятный  год  поставили  как самого надежного и безгласного руководителя и матерого хозяйственника директором укрупненного хозяйства, который находился  в  самых худших условиях в районе, да и в области. И почву дождями смыло - одна сорная трава растет, и материальная база скудная, но главное - люди, полностью или частично пораженные в правах ( из сосланных да депортированных) развращены нищетой и бездельем.  Почти  все  бесчисленные  председатели трех колхозов спустя полгода в один голос кричали “караул” и бежали куда глаза глядят. Таковы были предшественники.
Объединили  три  колхоза в один совхоз. И что от этого? Сложили три беды - получилось одно большое несчастье. Никто не хотел делить чужое несчастье. Идти  на  амбразуру  -  жизнь надоела? А жить-то молодому петушку ох как охота!
Алешкин  поехал. Ему-то что, человеку хочется до пенсии дотянуть, поэтому ему нестрашно потерять будущее.  Однако провожали  в  спецхоз как явного покойника. Живым оттуда не выберется. Снимут в лучшем случае. И внезапно  ожил  Алешкин. Подал голос из-под земли:
- Я - Алешкин.
- Алешкин, что из Москвы привез?
- Привет вам, маякам.
- Зазнаваться стал, Алешкин.
-  А  почему бы и не покрасоваться? Чем я не молодец?- Алешкин расправил старческие плечи, озорно запалил  глазами, притопнул, присвистнул, смеша всех, даже самых хмурых.
- Ай да Алешкин! Повысились, поднялись до небес твои акции. Поди, все красавицы столицы сохли по тебе и ссорились между собой.
-  А  как  же вы думали, хлопцы? Особенно, когда медаль прикололи на грудь? Разум покинул головки раскрасавиц, лови их за рученьки и не плошай. А когда шляпой прикрыл седой чуб,  так, сам не понял, что творилось.
- Озорник ты, Алешкин. Наверное, в молодости многим девчатам жизнь  дегтем. Деревенский охальник.
-  Пусть  не строят глазки, так им и надо! Себе - поцелуй, а им - слезы. Знай наших. Мы на удочку не попадали.
Директора - народ обычно недоверчивый, их  трудно  убедить, тем более переубедить.  Народ  недоверял Алешкину. Блефует Алешкин. Акын-импровизатор. Сочиняет красивый миф, стариковские сказки безусым юнцам.  И уж совсем край - лекцию про Эрхарда собрался читать. Мол, не мешало учиться хозяйствовать у врага. Несерьезный  этот Алешкин. Теперь поверил - не поверил этот недоверчивый народ  Алешкину, что он в молодые годы не бил баклуши, что в своем хозяйстве не сиднем сидел,  как  кажется  на  первый взгляд,  а без всякой суеты, трескучести, без броских афиш делал то, делал все, чтобы в запущенном хозяйственном  организме развивались те здоровые процессы, которые проявятся  в  новом  качестве. В минувшем году Алешкин воспринимал спокойно наполненную ироническим смыслом кличку “Неподвижный средневик”, доказал, что эта ноша не легче,  а  может, потруднее ноши иного передовика. Не давая свернуться хозяйству  под уклон, Алешкин сумел заморозить нехарактерные процессы. И подготовить силы для разгона. Дал  людям  возможность получить то, что должны. И началось!
Это и есть та глубинная вспашка, действия которой чувствуются  чуть-чуть  попозже.  Работал сегодня как в   будущем, потому упускал свое в настоящем. Может,  вот  почему  Алешкину  не везло с наградами? Награды тоже ведь нужны человеку... при жизни.
- Алешкин теперь пойдет.
-  Алешкина  не  остановить,  хотя почему... Можно ведь опять на прорыв бросить.
Алешкин только посмеивался:
- Милые, хорошие! Ну никак не дадут разогнаться! - сказал в сердцах Алешкин,когда по “сигналу” обнаружили и выгребли подчистую из закромов не припрятанный, а накопленный семенной фонд.
И действительно, Алешкину мало, очень мало времени осталось жить в Интернациональном. В районе и в сельхозотделе обкома  всерьез думают перекинуть неприхотливого Алешкина в самый дальний, в самый захудалый совхоз с весьма-весьма тенденциозным названием “Путь к коммунизму”, чтобы образумил он тамошних ленивцев. И опять пошли скетчи, сценки...
   - Алешкин, обижайся, не обижайся, но пора тебе в этот “Путь к коммунизму”. Только тебе поручаем показать нам путь в лучезарное будущее. На этот раз с наградами... не обидим. Жалко, что-ли,  побрякушек? И прощаем тебе за Эрхарда!
   - Убогим хочется коммунизма, ну и властям. Власти без вранья не могут. Гладко было на бумаге... Где все гладко - это каток, сон, а не жизнь. Только отложите на полгода покупку коньков. Хочу, чтобы тому, кто придет, было на что опереться. Мне стыдно будет, если тот, другой, упадет из-за меня. Я еще не все сделал. Я и не хочу что-то делать. Все это предоставлю другим.
   - Ну и Алешкин! Лентяй ты, Алешкин. Давай разворачивайся, нам некогда ждать.
   Многие теперь к Алешкину шли бить челом, набираться ума-разума.
   Землянский раздумывал, уж не отнестись ли всерьез к Алешкину? В чем же, однако, причина, что завальное хозяйство при его наихудших возможностях добилось при Алешкине столь высоких показателей? В чем причина? Причина - хитрован Алешкин? Наверное, так и есть. Каков поп, таков и приход. Ведь сумел же он, Василь Степанович, за год, два растранжирить огромное наследство, оставленное Кремлевым-Аникиным? Жизнь заставляет повнимательнее рассмотреть этого замороженного средневика, которого он, Василь Степанович, никогда всерьез не воспринимал, только через увеличительное стекло предвзятости. Недооцениваешь умных людей и попадаешь в конфуз. Будем исправляться!
   Землянский прошелся решительной, уверенной походкой по персидскому ковру ручной работы и нерешительно и неуверенно поднял трубку.
- Зумара, соедини меня с Интернациональным. Але-але, Алешкин? Здравствуй, Леонид Петрович. Василь Степаныч на проводе. Как у тебя с ремонтом? Завершаешь, говоришь, с божьей помощью. Поздравляю. Алешкин, слышь, подбрось-ка людей, - с замиранием сердца, через силу произнес  Землянский, все еще суеверно думая, что тот с тихим озлоблением может послать его куда подальше. Должен же Алешкин отплатить за все издевки, на которые всего два года назад был щедр Василий Степанович. “Если будет измываться, брошу трубку”, - решил  он, но с нетерпением ждал благого ответа.
С того конца провода раздался старческий голос: “Сколько тебе? Механика Аникеева пошлю. Ты его знаешь. Это наш Кулибин. Притронется его рука к трактору - запоет”.
Василий Степанович, не выдавая чувства облегчения и даже ликования, принял прежний покровительственный тон:
- Ладно, ладно. Не расхваливай, И у нас есть свои Кулибины. Ну, надеюсь, не подведешь...
Алешкин: “ Мы звенья одной цепи. А Кремлев-Аникин, помнишь, говорил так: “Идем в наступление единым фронтом”. Сорвемся в одном месте, и, может статься, что провалится вся наступательная операция. Кремлев-Аникин мыслил лучше, по государственному, не как мы, названиваем со своей колокольни и бьемся в скорлупе каких-то предрассудков. Ты, Василь Степаныч, не отрекайся, знаю, ночь провел без сна, чтоб поднять трубку. Знаю, знаю, не подглядывал, в твою голову не влезал, а знаю. Сам проходил такую мучительную стадию одоления. Ты что, оглох? Не хочешь слушать, гордый казак? Слушай дурака-старика, чтобы не наделать глупостей. Дураки тоже полезны. Посмотришь на них и никогда не захочешь походить на них, хотя, если человек глуп, ничто  не поможет. Причем тут гордость? Гордость не в том, чтобы не прислушиваться, а в том чтобы дело выиграло. Слушай, приезжай ко мне, я хочу тебе кое-что показать. Слышал по хозрасчетную бригаду?”
- Краем уха.
-Я этой бригаде дал столько  воли, сколько ей было необходимо. И люди в этой бригаде смекнули: себя-то не объегоришь. А расчет обещали произвести с бригадой после уборочной. Да, заработали ребята вдвое больше, но хлеба вырастили в пять раз больше обычного. Не веришь? Приезжай, убедишься. Только никому ни слова. Меня могут привлечь за нарушение. Хочешь выбрать судьбу - рискни. Для начала организуй одну бригаду, но опять, чтоб никто не знал, особенно твой Буторин. Буторин сообщит в райком и от твоей мечты... да еще тебя обзовут авантюристом, в лучшем случае ревизионистом.
   - Буторин поймет...
   - Если поймет! Ведь он ортодокс, одна из теней дня божьего. Как-нибудь обхитри его. Ну, думай, если хочешь... Но так жить, как мы живем, нельзя! Показуха, рутина, обмен. Мы не хозяйственники, мы преступники, только награды нам дают, потому что там... нужна поддержка масс.
- Алешкин, до свидания, - Василий Степанович с ненужной силой положил трубку на рычаг. Он не выносил нравоучений. Прерывал сентенции на полуслове всячески и кого угодно, даже секретаря райкома Рамазанова однажды он сумел поставить на место.
Канаш Есенович только улыбнулся своими хитрющими карими глазами: не давай, мол, повода, чтобы тебе читали мораль. Вот ты какой, Землянский, независимый, недоступный, весь из сучков.
- Оставьте, Канаш Есенович. Заслужил - влепил строгача, провалил план - выгнали взашей, так нужно действовать, без всяких околичностей. А когда зудят над душой - не люблю, - куражился Землянский.
И словно заговорил себя, чтоб заработать строгач.
- Каково, Василий Степанович? - спросил Рамазанов после заседания бюро.
- Любите лепить. Залепили по заслугам. Но и не заслужил - тоже строгач. Зачем же так примитивно? Могли по-человечески сказать пару слов, может, и не заработал бы строгача. Так и скажите: в рядах во всю действует опричнина.
- Батюшки, а не вы ли говорили “заслужил - получай”. Мы - не институт благородных девиц. Мы блюдем дисциплину, а не невинность.
- Так, может, сгоряча и порол чепуху, - в горючей обиде стонал Землянский.
- Да, это было бы смешно, если бы не грустно, - подавленно произнес смуглолицый высокий человек, перебирая четки.
- Ты мне  разрисуй физиономию, изъездь кнутом, а строгач зачем? Для науки? Снимай с директоров, бросай в любую переделку, а строгач зачем?!
Бушевал от отчаяния, неистовствовал с горя Землянский и никогда секретарь райкома не чувствовал так скверно, так нехорошо, как сейчас. Искренне попросил прощения. Но дело ведь сделано!
- Все горазды меня учить, - вздохнул Землянский. - Даже Алешкин, который столько лет был предметом насмешек и анекдотов, собирается беспокоиться обо мне. Пусть о своем реноме позаботится.
Душно.
Землянский распахнул форточку. Гулкий апрельский воздух ворвался в недра кабинета, завихрился по углам, сорвал со стола журналы.
Василий Степанович передернулся от холода, но никто бы этого и не заметил по нему, его массивное  тело едва-едва колыхнулось, так он пополнел за два года и погрузнел. Он даже почувствовал, что опустился в нем центр тяжести, ему хотелось больше сидеть, чем ходить. Только по-прежнему черным пламенем горели пронзающие встречный взгляд умные очи.
Но если бы он был умным человеком, то не стал бы нарываться на грубости.
Встал, подошел к окну, прикрыл форточку. Сильный ветер его раздражал. “Что построили? Строили, строили и построили длинный предушный дом без дверей и без крыши. По проекту ...Или такие проекты, или такие строители. Не вмешался вовремя, теперь задыхайся... Так что же ? Уповать на судьбу и ждать? Чего? Но бог в себе, а не бог извне. Потеряешь бога, обретешь дьявола. Все ясно и потому... страшно. Бога, наверное, потеряли. Заяц и тени своей боится. Наша вера в абсурд - удивительна. С одержимостью фанатиков утверждаем абсурд и доводим людей до истерики. Надо взорвать ситуацию тупика. Каким образом? Средств нет, сил нет. У всех, у кого можно взять взаймы, занял что можно. Ссуду выбил. У того же Рамазанова. Но все это крохи, чтобы обеспечить материально автономную бригаду, которая будет работать на меня. Придется все же к Алешкину обратиться. Тот молодец, фонд создал. Правда, узнали и разграбили. Мне надо создать свой фонд и спрятать... А может, ничего и не надо? Тогда ничего и не будет. В угоду узурпаторам. Верхутаи только за тем и следят, чтобы ничего и не было, ничего не случилось...”
Вошла в кабинет секретарь Зумара все в той же бессменной черной кофте и стального цвета юбке, замерла в дверях.
- К вам просится Евгений Павлович. Как быть?
- Пусть заходит, - произнес довольно сухо Василий Степанович.
Зумара, с ленцой передвигая отполированные ноги, печатала пол каблучками, приближаясь к хозяину кабинета.
- Ольховского за что убрали? За правду? За то, что рядовой рабочий посмел свое мнение иметь?
- Зумара!
- Двадцать лет Зумара, - недовольно отчеканила девушка и, повернувшись, грациозно зацокала каблучками, направляясь к двери.
- Ну, девица, - в сердцах проронил Василий Степанович. - Кровь-то восточная, бурлит!
Неслышно, кошачьей мягкой походкой к столу директора подгребал Дегтев. Он был в весеннем сером добротном костюме и в шляпе. Снял шляпу. Забелел будто выглаженный треугольник лба. Ах ты, боже мой, управленец чистенький. Душитель самодеятельности и защитник инструкций!
Землянский подал свою широкую твердую ладонь, выказывая свою дружелюбие. Неприятное ощущение испытал от холодной мякоти узенькой ладони специалиста. "Конторские сухожилия".
- Ну что, дорогой?
- Василий Степанович, - замялся Евгений Павлович.
- Печальная новость?
- Да, пало на ферме три коровы от истощения. Успели зарезать. Мясо их сдадим государству. Но надо бы восполнить стадо до переучета. Трое жителей согласны продать своих телок, которые вот-вот отелятся. Решайте.
- Как бы ты хотел?
-Купить этих телок. Прямо страшно зайти на базу - совсем негусто.
-Ладно, что решишь, то будет. Спецхоз не может покупать у частных лиц ничего. Оприходуем. А деньги из своей зарплаты отдадим. А они хоть покрыты?
- Покрыты. А вот три наши телки падут от кхс... ранней любви... Василь Степанович, заактировать б как-то...
- А что же ты недоглядел?
- Причем тут я? Скотник недоглядел... А бык буйный, вы же знаете, он чуть не распорол одну доярку.
- На племзавод этого бугая, сдать за комбикорма!
- С удовольствием. Все скотники его боятся. Другой в силу входит, смирный бычок.
- Вот смирного бычка и на бифштекс-то, зачем бычок, который одно стадо не покроет? Два бычка - это дорого. Что еще?
- Все. Вечером придти на чай?
- Повременим с чаепитием. Буторин косится на меня. Давай работать получше, творчески, тогда хоть всю дорогу чаи гоняй, никто и слова не скажет. Да, тебе исполнительный листок откуда-то пришел. Что же ты, милок, скрывал, что женат?
- Бабеха попалась злее ведьмы. Хорошую деньгу сшибает. Ей мои алименты не нужны. Да и  ребенок не мой, приемный. Просто мстит за самовольное исчезновение. Особа еще того, отжившего  времени. Мне жена нужна  такая - скажи ей: пляши - она запляшет, пой песню споет, плачь - заплачет.
- Потом поговорим на эту  тему,  иди,  покумекай  начет прироста поголовья.
- Пока, Василий Степанович, - Дегтев тихо, бесшумно, мягкими шажками удалился восвояси.
Живет человек, а для чего? От жены убежал, детей  своих не  любит. Для чего живет? - размышлял Василий Степанович.
- Живет, потому что живется? А приятный  человек.  Чуточку грешный.  Кто из нас не грешен? Желание власти и любви подавляет разум. Разум говорит, что надо заглянуть в МТМ. Сердце  подсказывает  посмотреть  на Селезнева. Этот того, конечно, набедокурит, а глядя на  него  некоторые  непрочь схалтурить.  Выявить  таких и строго наказать. Причем добрый-недобрый. надо все ж поговорить насчет  бригады. Добрый-недобрый,  а  жить надо. Пора начинать жить по разуму. Пропадем мы - это точно.
Землянский сказал Зумаре, что через час вернется, и покинул контору.
Весне определенно нездоровится. Все еще в болячках-корках  пробуждающаяся  земля. Она уж оголилась бесстыдно, только у подножия кленов, что окружали контору,  высовывались белые языки.
А день выдался ясный, солнечный и ветреный. Ветер играючи отметал тепло солнечных лучей, будто не желая оттаивания мерзлой земли. Злой ветер никак не подобреет, но дух от него захватывает, пузырится кожа, сжимается будто в тисках лицо твое задубелое.
“Придется поступить  на экономический факультет,  - размышлял Василий Степанович, петляя по сухим островкам дороги, - Алешкин про Эрхарда толкует, а я тоскую ...по трудодням! Отменил,ладно, но где же они. наличные деньги, их как не было, так и нет. Любочка Кедрина сидит без дела. Разрешили ввести натуроплату, плеваться хочется. То же мне, доморощенные экономисты! Ну вас всех...   А  зря новые ботинки надел. Щеголь! Нехорошо как-то получается. О себе думаю. Меня давно стоило снять с должности. За былые заслуги... оставляют. Но разве я торможу производство? Я как тот бык-производитель, который нагоняет на стадо восторг и страх. Что ж из этого, что в прошлом году едва свели баланс? Да во всей  северной зоне  невесело  с  хлебами. Не мы же виноваты, что небо на влагу скупое. Ни единого дождичка за целое  лето.  Как  не сгореть всему хлебу? Правда, в опытном звене той самостоятельной  бригады сумели взять по  две тонны с га! Здесь нет заслуги ни Новинцева, ни моей, ни Буторина. Мы как-то  выпустили это звено из виду. Считали бригады только.  Опытное звено объявилось осенью да с караваем! Так что же, всех выпустить из поводков? Упрекают, что-де держу Новинцева в административных колодках. Посмотрели бы, что бы он сделал, когда земля лопается от зноя?
Конечно, злишься, на ком срываешь зло? На том,  кто  не сможет  дать отпор, - на Новинцеве. Знаешь, что несправедлив к нему, а идешь наперекор всему. У меня одни  столкновения  с коротким замыканием, хотя мы вроде одного поля... Странна природа человека. Если  ты  слаб, то обязательно нужно уколоть сильного. Новинцев в агрономии бог. А ты?  Ты, хоть директор, а голенький  сверчок перед ним. Если сравнить, то Новинцев - соколик, а ты надутый индюк. Индюк пока сильнее соколика, отсюда недоразумения. Так же пока получается? Так: когда директор не может убедить, он приступает к административным мерам? Это уже слабость, потому что расписался в своей неумелости. Но с другой стороны, земля вращается вокруг солнца, Кто в данном случае светило? Толком и не знаем.
Так долго пребывать в неведении нельзя. Новинцев доконает меня размахом крыльев фантазии и колкостями. Механизаторы нарушают техпроцесс, им все до фонаря, а Новинцев надрывается над прожектами. Зарплата у механизаторов низкая, на курево даже не остается, какой штраф за их огрехи. А криком ничего не добьешься. Они механизаторы, сами по себе, а Новинцев сам по себе. А не лучше ли честно нам расстаться? Мы не можем даже подавить давней личной неприязни на почве расхождения интересов.
Заработал  из-за  принципиального первого зама строгач, а пройдет год и вовсе сыграют для меня  походный марш. Это шутка. Я уже низвел главного агронома до простой штатной единицы. Если б раньше, то стер бы в порошок! Если б раньше! Но разумно ли, честно ли, так поступать? Уже даже  Анжела Буторина на меня косится. Сочувствует Новинцеву. Я уже зверь? С кем мне столковаться, чтобы сколотить пробойную бригаду? Продержаться бы год, только год!..”

Глава 7

Анжела домой вернулась с репетиции довольно поздноватенько. Раскрасневшаяся, прехорошенькая. Да, удивительно, прехорошенькая. Что же с ней? Что происходит?
Николай Васильевич встретил ее на крыльце, не скрывая своего изумления. Очки съехали с переносицы к кончику носа. Анжела молча прошла в сени с такой вишневой улыбкой на овальном  лице, что он явно опешил. И приходил в себя. Она находилась в своем, созданном ею за годы домашней тиши мире, прекрасном, сказочном, где было много солнца, цветов и музыки. Анжела не торопилась выйти из  своего  нереального мира, потому и отвечала на вопросы мужа невпопад.
- Поэтичная все-таки женушка моя милая, - подумалось Николаю Васильевичу. Он осторожно взял ее за плечи,  которые рельефно проступали под зеленой кофтой, и замер, чтобы не нарушить сказочную тишину миров. У каждого свой мир, и он не любит, когда вторгаются в этот мир без спросу.
- Коля, Коленька, - взглянула на небо и ахнула. Небо синее, нейлоновое, красивое, тихо светится. Такое московское небо! Над степью! Плакать хочется, а слез уже нет.  Потому смеюсь.
- Ты сегодня какая-то не своя. Со свидания, что ли? - пошутил Николай Васильевич, гудя над ее маленьким ухом.
- Да, Колюша, да. Бродила после репетиции с одним молодым человеком по улице. Изучали небо. Вспомнила вечера Москвы, нашу Сретенку, Третьяковку, театры, вечера поэзии в Политехническом музее. Больно стало на душе, тоскливо. Не беспокойся, уже прошло.
- Сколько можно объяснять, что я по воле  Цека, что я его посланец? Захотела  выслушать мое мнение?  Мнения разрушают монолит,  нужно очищаться от абразива, после полировки.Я пытаюсь ослабить помехи. Высокопарно? Может быть. И достаточно одного выговора! Был  посланцем - стал отщепенцем! Ладно, не будем... А мы можем узнать, кто этот молодой человек?
- Секрет. У тебя ведь тоже бывают секреты? И у меня! Я ему даже позволила поцеловать в ухо.
- То-то ухо красное. Но только ли в ухо?
- Боже мой, о чем ты? Он во мне  сестру  увидел.  Коля, милый, помнишь? Ничего ты не помнишь.
- Обходил бы чужую жену  за версту. Лучше бы было  ему.
Она заткнула пальчиками раковины ушей, подошла к окну, облокотилась  о подоконник и уставилась на горшки с цветами. Цветы взошли ровной и густой бровкой... Она высадит их под окнами.
Дом в цветах, дом Анжелы Буториной в цветах. Как это интересно! Радуется душа... Во истину потребность и забота нежной души - цветы. “Пока я в городке единственная женщина, которая занимается цветами. Знаю, скажут, от нечего делать она возится с  цветами.  Не привыкать к грязи! Но увидят, увидят летом дом мой в радуге  георгин,  гладиолусов, левкой, роз, мальвы, подивятся только по-хорошему, улыбнутся. А улыбка - сестра здоровья и красоты...”.
- Анжелочка. Расстанься на время со своими цветами. Я хочу есть. Генка, ведь, уснул голодный. Мое варево ему не нравится.
Анжела удивленно вскинула брови, расширились огромные виноватые глаза.
- И ты молчал. Голодный сидел. Ты кто - хозяин или гость? Ой, какой ты все-таки неприбранный. Весь в отца!
Она быстро накинула передник и пошла волшебствовать  в кухне.
“А все-таки неладно живет Соловейко. Но докажи, поди, - рассуждал Николай Васильевич. - Эх, жизнь! Верю Анжеле, а если глаз на нее положит старший товарищ? До сих пор сия чаша меня миновала... Чего она напомнила об отце? Я сам по себе, он - сам  по себе.  Хотя,  конечно, не сделали б посланцем партии юнца, не имей такого отца...”.
Отец Буторина, хоть и не распространялся особенно, был по роду службы причастен к выработке стратегических задач, которых решено было вынести на обсуждение на сентябрьский послесталинский пленум ЦК партии. От Василия Андриановича Буторина требовали правдивой информации об обстановке в центральной России. Для него особой трудности не представляла подготовка такой информации. Агентура даром хлеб не ела.
Василий Андрианович был лаконичен:
-Складывается сложная обстановка, взрывоопасная.  Трудности  с  продовольствием  усугубляют ее. Если не принять экстренных мер, возможны стихийные волнения, которые могут перейти в восстание. Силами органов подавить восстание нереально. Допустим, привлечем армию. Куда направлять потоки  арестованных?  Лагеря переполнены. Следовательно, армии придется применять тактику выжженной земли. Благо, мы не подписали пресловутую Венскую конвенцию, поэтому пространство для маневрирования имеется. Но в Москве шныряют иностранные  журналисты,  могут они что-то разнюхать и раздуть  газетный пожар на отдельных фактах нарушений прав человека. Может  быть,  отказать всем им в аккредитации, как в  тридцать седьмом? Тогда Запад молчал...
-Потому что ничего не знал.
-А зачем их посвящать в наши дела? Глушим радиостанции...
Однако партийные олимпийцы и сталинские соколы весьма нервозно восприняли секретную информацию с ненавязчивой рекомендацией гебистского генерала Буторина.
- Последнее предложение отложим, - сказал лысый человек, не  адресуясь  никому  конкретно, - во избежании скандала... какие эффективные меры приняты для ликвидации инакомыслия?
- Партработники усилили работу. Рабочие  и  колхозники, которые не скрывают своего недовольства существующим строем,  наказываются материально, с интеллигантами  ведут  задушевные... беседы, правда. без результата.
-Выходит дело, что слово не действует?
Слова иностранные, социализм, коммунизм...не воспринимают.
- Замените  или подберите кальки: “светлое будущее”. Пусть лингвисты поработают.
-Этого все же недостаточно...
-Этого недостаточно?  - саркастически усмехнулся лысый человек. - Возможно, заржавел меч революции?
- Необходимо слово сочетать с делом, - вскинулся Василий Андрианович, забывая на минутку, где он находится и с кем он говорит, кому, что, да пусть, пусть! - Для этого достаточно совершить откровенное глумление над честным человеком, на виду у всех. Достаточно показать, что органы могут все. Дабы сохранить целостность страны, надо держать народ в страхе, а это перессорить, например, интеллигентов с интеллигентишками, русских с русскими, русских с украинцами, немцев с алтайцами, корейцев с казахами, поляков с узбеками, абхазов с грузинами, а усмирителями и разнимателями посылать... татар. И никому не будет покоя в этой атмосфере ненависти.- Василий Андрианович выдержал паузу, ереведя дух.- Народ в страхе поддается любой манипуляции. Кость надо бросить,  пообещать  великую жратву на халяву, купится на это! Да, коммунизм без страха не построить. Пусть  содрогнуться  буржуи. Взорвем землю, а светлое будущее построим. Идея выше, дороже жизни. И чем больше жертв, тем дороже идея. Идеи Маркса и Ленина- идеи, которые потребуют  немало усилий  для их практической реализации. Мы, я полагаю, подготовили условия для успешного воплощения светлого будущего. Народ  теперь  восприимчив к благой идее. но многим вхождение в рай заказано, - Буторин выдержал паузу,  переходя  к  заключительному резюме:
- В новое общество нельзя с пятнышком. Туда должны попасть только чистые экземпляры, а не запачканные, замаранные. Следовательно, ускорить темпы построения светлого  будущего - это ускорить уничтожение мусора. Вот и все.
- У вас все? - спросили у Буторина.
- В принципе все.
- Тогда посидите, послушаем Госплан, - прохрипел лысый человек. - Товарищ Рыжаков, только коротко, без философии.
- Стране требуется сорок миллионов тонн зерна  поверх  тех  поставок...  Задача  стратегическая, но подступы к ее решению имеются. Главное, нет валюты, а без нее о закупках зерна и речи быть не может.
- Хорошо, все ясно, - оборвал лысый  человек.  -  Народ голодает, а валюты нет. Надо обратить внимание на бескрайние просторы Алтая, Сибири, Казахстана.
- Опять Казахстан? Ведь там столько сосланных! Кого там только нет! Только казахов становится в процентном отношении все меньше и меньше. Более того, казахов вынудили сменить образ жизни.Скотоводство обусловливает кочевой образ жизни. Переход  к оседлому животноводству привел к падежу скота, гибели людей от голода.. Они ропщут. Ссылкой ропот не заглушишь.
- Вот и хорошо. Когда люди кочуют, они выходят из-под контроля, - жестко обронил лысый человек. - Пусть привязываются к очагу. Ах да, они не могут привязаться сами. Нам самим придется... Об этом мы и мечтали только.
- А они мечтали об этом? Ведь не ждут же... да и права человека.
- А кто их спрашивает? - спросил лысый человек. - В общем, надо готовиться к организованному выталкиванию  большей  части самодеятельного населения центра в степные районы. И обставить это надо как всенародный подвиг. И это надо сделать решительно и не растягивая во времени.
- А как это выглядит с точки зрения права? Или все же лучше держать людей в правовом невежестве? Ведь право - это буржуазная болезнь. Надо избавиться от нее и чем раньше, тем лучше, - заговорил молчавший до  сих  пор  грузный человек с квадратным лицом. - Мне кажется, что мы по сути вечные строители, может быть, тысяча лет  понадобится,  чтобы  построить  новый  мир. Нет? За двадцать лет? И зачем тогда право? право - это стабильность. Но зачем нам стабильность?  Люди  от спокойствия жиреют, теряют блительность. Надо прогнозировать эксцессы. Эксцессы - двигатель общественного развития.  Революция - это эксцессы. Коли так, то правда относительна, добиться абсолютной истины просто невозможно. И еще: несправедливо наказали одного - беззаконие, наказали сотни, тысячи - это борьба за идею, это политика. Тогда потери - уже не потери. надо подготовить ряд мер по успешному добровольному переселению недовольных людей в степные районы. Причем тут права человека? Мы же не ущемляем его  в  главном!  Мы намерены очистить центр страны, это, например, десять миллионов человек должны быть направлены на целинные земли.
- Как осуществить это на практике, если мы осудили методы тридцать седьмого года? - подал робкий голос кто-то из дальнего угла мрачного кабинета.
- Публично мы отреклись от тех порочных методов  борьбы, отменили раз и навсегда, но государство еще никто не отменял, а государство, как вы знаете, машина для подавления и обмана...Так что  вот эти листовочки клеветнические,- Буторин вытащил из папки пожелтевший лист смятой бумаги, развернул его и зачитал:
“Как легко эти борцы за светлое будущее  приговаривают ни в чем не повинных к изгнанию. А с виду обыкновенные люди. Только люди без души и сердца.  Могли же изгнать в пустыни  миллионы стариков, женщин, детей  из родных краев, за что?  За то, что не хотели принять тот образ  жизни, который им навязывали! И за непослушание объявили их врагами народа! По подсказке якобинцев. Только никаких гильотин, масштабы  требуют иных форм и  орудий для исполнения массового приговора. Повсеместные тройки, ускоренное судопроизводство, расстрел, депортация. Ведь большевикам, как и всем революционерам, несвойственно чувство  жалости. Плачущий большевик - музейная редкость. Он  готов всех согнать, всех изжить со свету, стремяясь раздуть вселенский пожар. Потому при них никому жизни не было и не будет... Но грядет день и час, когда заплачут все большевики ”.
- Это по вашей части, - кивнул лысый человек на худенького, тоже лысого человечка.
В центральных районах страны решение сентябрьского пленума ЦК партии (большевиков) восприняли как реальную угрозу новой репрессии.
Слухи разрастались снежным комом. Встречались люди за околицей городка и жарко спорили, как в первые послеоктябрьские годы.
- Только начали оживать, вроде оклемались после войны и уж не понравились сталинистам. Ясно, к гаду сползлись  гаденыши. Другого не бывает. Наверное, применят насильственные меры, как при Сталине. Как еже иначе? Только так можно сбивать народ. Его ведь надо приручить, то есть заставить его делать все напротив своей воли. Что народу молитвы вождей о социализме, их проклятия капитализму? Да ничего!  Народ  не  хочет ни социализма, на капитализма. Народ хочет спокойной жизни. Значит, надо навязать ему невозможный этот социализм силой, а потом, я верю, будут с тем  же рвением толкать его в капитализм. Красные опричники обеспечили себя работой под завязку!
- Не паясничай, Тимофей, грешно. Плохо дело-то. На Старой площади в этом самом Политбюро нас уже как скот загнали в товарняк.
- Такие наши вожди, все равно что отъявленные охотники с красными лицензиями. Вырвали себе власть. И клянутся же в верности революции. Какая верность? Когда в угоду  идеи, самими  и  толком не освоенной, они готовы замордовать всю страну. Усатый решал так: “Выслать этих всех, до  единого.  И  проводить  селекционную  работу. Космополитов выслать в тундру...”. И ему никто ведь не возразил. Усатый уж совсем обалдел от своей подозрительности и всевластия, ублюдок!
- Если бы Сталин продлил свою агонию на  год-два,  то  уж две  трети населения он бы увел за собой. К сожалению, мир не мог противодействовать людоеду, вампиру.
- Ну и чего вы хотите после этого? Еще долго мы будем тонуть в собственном колодце! Никто не спасет нас, кроме нас самих. Хрущев спас миллионы, выпустив их из лагерей. Эти люди уже были на грани гибели. Но ведь этот же лысый готовит подарочек. Хочешь накликать людям беду - брось в толпу горсть монет.На целину всех  сзывает за пирогом. Поверь мне, побросают углы. чтобы откусить пирога.В лагерях палаточных будут мыкаться, голыми руками землю перебирать, чтобы  хлебушко  вырастить да испечь.
- А мой  отец  в Колымском лагере замерз. Как же, участвовал в революции, чтобы умереть в  лагере!  До революции не было лагерей. Это плод революции. Поражение в правах, лишенцы... Все это революция. Если бы знали люди, чем все это обернется? Кинули в толпу обманку, и взбесились люди... Если б кто мог предвидеть это? Те, кто кидает?  За ошибки отцов расплачиваются дети, то есть невинные! Загнанные  в угол теряют стыд. Потому и эти ублюдки загоняли народы в загоны, зоны, лагеря. И будут загонять, от этих спесивцев другого не жди.Готовят в тайне к высылке неугодных. Дожили. Поклонялись палачам. Заводы имени Берия, Кагановича, Молотова, Дзержинского ... А змеи-горынычи  боялись  самого главного змея-горыныча и усердствовали в черных делах. Кого же приговаривают к изгнанию? В общем - то тех,  кто  бы  вывел  жизнь их тупика, в общем тех, кто не согласен. Удав сказал, бейте тех, кто хочет отвести от себя удар, лютует, чтобы не смели подступиться к нему. Отсюда насаждение нетерпимости к инакомыслию; что уже вошло в нашу кровь. Готовы пролить море крови, чтобы торжествовало единомыслие, единодушие, единение. Думающих иначе - туда, туда, куда Макар телят не гонял. Приготовимся к худшему, что было. А было затмение разума целого народа, загипнотизированного  усатым...
-Удав пал, но дух его жив... В смирении наше спасение!

Глава 8

В стайке беспокойно замычала корова Рябая. “Рябая, Рябая. Что же случилось? Сколько времени отнимает она?” - досадовал Ларион. Зачем нам корова, когда молока в спецхозе дадут сколько тебе потребно? Правда, с того года были перебои с выдачей молока, но это же временное явление! Честное слово, Рябая отнимает то время, которое должно быть употреблено на другие неотложные дела. Сена накоси, стайку почисти, да еще ухаживай за ней, цацей. И все из-за непонятного, фанатичного упрямства Нади.
- Не могу, хоть зарежь, а привыкла к Рябой. Без нее как-то пусто на душе. Знаю, нам корова не в тягость, но хлопот доставляет. Но какое без коровы хозяйство! Сидишь дома. Вспомнишь, в стайке живая душа. Заботиться о ней надо, пожалеть ее надо. Тем и живешь.
Вот тебе и равнодушная Надя. Или вправду, до того равнодушная, до того безучастная ко всему, к тебе, к семье, что выйдешь во двор, соседей увидишь и помереть с тоски хочется. Пусть трудно, но живут, согревая друг друга. А тут Рябая мир заслонила. Все же Рябая привязывает не только к себе Надю, но и всех Соловейко. Всем и каждому надо побыть возле Рябой, - порадоваться или попечалиться с ней. И у Петьки пробудилось желание общения с Рябой, может потому, что не находит душевного тепла вечно занятых и отсюда “холодных” родителей. Как этого не может понять Надя?
Подталкиваемый толчками предчувствия, Ларион открыл дверь стайки. Кроме коровы дышало еще какое-то существо. Ларион едва удержал себя, чтобы не убежать от суеверного страха. Чиркнул спичкой. Заблестели в темноте недобрые глаза Петьки.
- Ты здесь? Почему?
Петька не отвечал. Пользуясь темнотой, он спрятался за круглое брюхо Рябой и замер. Слезы застилали глаза, но Петька крепился отчаянно, не позволяя торжествовать слабости.
Его разгоряченные мысли мгновенно вернули его туда, откуда начались его беды...
В учительскую вбежала вся красная, непонятая, гневная, но разбитая сердцем и душой школьный биолог Леокадия Яковлевна Красницкая. Дрожливым голосом пролепетала:
- Увольте меня немедленно...
Директор школы Заикин: «В чем дело?».
- Или я, или он, - выдохнула биолог и заплакала навзрыд. Все учителя обступили ее, успокаивали, поили валерьянкой.
- Он обозвал меня на уроке... ужасно...
- Что же это такое?
- Как это произошло? А вот так и произошло. Показывала им... чучела птиц. Да, чучела птиц. А Петя Соловейко сталкивает с парты эту самую Зинку Корнееву. Я говорю: “Встань, выйди из класса”. А он меня нехорошими словами...
...А было так. Шел урок зоологии по теме “птицы”.
Леокадия Яковлевна демонстрировала чучела птиц. В это время Зинка Корнеева, воспользовавшись тем, что Петька уставился на высушенного степного беркута, незаметно взяла с парты его ручку и передала Тоньке Строговой.
- Запишите, ребята, следующее: хищные птицы... - нудным голоском промолвила биологичка.
Петька хвать - ручки нет. Догадался - Зинкиных рук дело. Сердце неистово заколотилось: Зинка, толстая, добродушная девчонка, напрашивается, ох, напрашивается... Петька взмахнул русым чубиком, вздохнул, да и уперся ногами о боковину парты и навалился спиной на Зинку. Та соскользнула с парты и упала на пол. Тут весь класс и развеселился. Какие совы, какие беркуты! Петька с Зинкой такой концерт показывают...
Леокадия Яковлевна прямо-таки остолбенела.
- Встань! - взвизгнула она.
Петя понуро возвысился над партой.
- Какая черная неблагодарность! Родители твои из последних сил выбиваются, чтоб только ты учился и выучился, хоть на слесаря. А ты двойками их потчуешь. Знаю, чем ты живешь, дышишь.
- Воздухом, - ответил Петя.  Он  почему-то  не переносил биологичку всем сердцем.
- Вон из класса! - закричала Леокадия Яковлевна и красивое ее лицо исказилось, даже  перекосилось  от  гнева  и злости, - ты тунеядец, паразит, хулиган, хам!...
А вы тогда... чучело, чучело, чучело! - невольно вырвалось у Петьки, но повторил слово “чучело” уже с ненавистью. Подросток посмотрел на учительницу, как смотрят на мертвых насекомых или ящериц. Да, Петька за оскорбление выцарапал бы глаза любому, а тут учительша. И потому мальчик всем видом и словом одним - «чучело» выражал свое давнее беспредельное презрение.
Леокадия Яковлевна как стояла у доски, так и окаменела.
И только когда класс загудел, она пришла в себя и выбежала из класса.
...Леокадия Яковлевна кое-как успокоилась и обратилась с просьбой к директору школы, не глядя на него. У нее была манера не смотреть на человека, к которому обращалась. Лень было разлепить большие выпуклые глаза.
- Я не пойду в этот класс, если этот несносный мальчик не будет переведен в другую школу.
- Да, стоило бы перевести, но где эта другая школа?
- А мое какое дело? Это ваше дело. Он меня ненавидит и настраивает против меня весь класс.
- Что же, тут думать нечего... Разлагать коллектив класса не позволим.
- Конечно! Накажите его. Я чучело, да?
- Да что вы! Только надо бы снизойти с небес!
Заикин еще не старый человек, - усталое обыденное лицо покрыто ажурной сеткой крупных морщин, - сочувственно все же заикнулся: вызовем родителей, примем меры? Возможно, исключим? Ну, хорошо. А вы, Александра Владимировна, помогите Леокадии Яковлевне... восстановить авторитет в  классе... Видите, как ей трудно сейчас. Молодой педагог, без опыта, без внутреннего куража, но с  оликой высокомерия. Все мы так начинали.
Вечером Александра Владимировна разговаривала доверительно с молодой учительницей, пытаясь понять причину стольких ее неудач на педагогическом поприще.
...Оказывается, Леокадия Яковлевна мечтала, еще с детства мечтала, что будет летчицей. Потом эта мечта потускнела. Манила театральная сцена. Готовилась в театральный институт. Прошла она все конкурсные преграды и сорвалась на чтении, подвела дикция. Прощай, мечта! Потом со злости подалась на географический факультет, в пединститут. Надо же куда-то определиться!
Но в институте снова неожиданно для нее замерцала ее звезда. Ребята втянули ее в самодеятельность. Играла, естественно, роли красивых женщин, участвовала во всех институтских фестивалях. Показавшись на сцене Фосфорической женщиной из пьесы Маяковского, она обеспечила  географическому факультету призовое место. Леокадию, наконец, заметили. Ее уже знали в институте все, даже руководители. На нее бросали восхищенные взоры и надо же, ей это очень льстило, ее это очень возбуждало. Ей делали предложения, предложения, предложения. Она отказывала, отказывала. Ожидала от жизни большего, особенного, необыкновенного, неземного. Ревностно берегла свое настоящее завтра. В железном кулачке сжимала сердце, которое иногда выходило из подчинения. Велик соблазн увлечься. Сокурсницы, например, ни о чем высоком не мечтали и были обычно обыкновенно довольны жизнью. Сокурсницы влюблялись, страдали, выходили замуж, разводились, вновь сходились, словом, принимали дары судьбы или плыли по течению жизни.
Леокадия, конечно же, боялась хуже - панически пугалась всего того, что как-то выводило или вело в небытие, физическое ли, нравственно-духовное ли... Она в упор не замечала все то, что выступало в оболочке обыденности. Свысока, с легкой усмешкой наблюдала за мотыльками-сокурсницами. Как убоги, как жалки они! Не уподобиться им! Вздыхала при этом натурально. И глаза ее большие, красивые оставались закрытыми. Так с закрытыми глазами ходила, старательно избегая какие-либо соблазны, опасные для ее жизненных планов! Берегла свои выразительные глаза для рассмотрения более важного и интересного, чего не могло быть в близком ее окружении.
Была Леокадия единственная на курсе особа до самого окончания института не влюбленная и не покинутая. Девственница стойкая. Желающих лишить ее оберегаемого сокровища хоть отбавляй. Сердце ее забронировано было, но нет, она не из тихонь. Когда направляли выпускников на работу в целинные районы, в сельскую школу, она не отказывалась, наоборот изъявила желание. Конечно, отбудет положенное и начнет  вольную жизнь. Все подивились ее неожиданному героическому порыву, а потом нашли, что Леокадия самая идейная из всех девчонок и что зря ее клепали, мол, штучка еще та!
Леокадия мигом была реабилитирована в глазах общественного мнения. Торжественно восстановлена во всевозможных институтских официальных органах. Да было уже поздно. И словно чувствуя огромную виноватость перед ней, строили ей праздничные проводы, с цветами, с музыкой, благословили на подвижническую жизнь, на подвиг в сеянии разумного, доброго, вечного.
Приехала легкомысленно налегке и с легкой тревогой Леокадия в пункт назначения и ужаснулась. Приехала, дальше ехать некуда. Село не село, поселок не поселок, но школу нашла не сразу, потому что здание школы не было похоже  на школьное  здание, а классы не были приспособлены для учебных занятий. Потому что клетушки и подсобки барака для новоселов  предназначались совсем для других целей! А ученики? Агрессивные, злые, тупые! Да бежать надо, не глядя, хоть к черту на рога! Но Леокадия стоически решила перенести все невзгоды во имя будущего. Но конечно же, будущее отдаляется и пребывание здесь - потерянное время, можно ли компенсировать потерю? Можно, если помогут...
Общественность школы доброжелательно встретила молодого педагога и старалась ей помочь: добилась для нее койки в закутке щитового домика. Это все-таки не палатка под открытым небом. Вопреки всяким благим ожиданиям, возникли непредвиденные  нестыковки и барьеры. Контакта со старшими педагогами, да контакта с учащимися не получилось. С самого первого урока навязала малятам самый железный деловой стиль - вам знание, вы мне - знание.
За подвиг, который она совершила, никаких льгот и привилегий. Даже в список на прием в  передовые ряды  не включили...
Но дети, как представляли старшие коллеги, народ сложный. Они требуют от учителя отзывчивости на игру, в которой не столь важен результат. Леокадия Яковлевна была всегда серьезна, неулыбчива, она неукоснительно следовала своей установке на успех и только на успех. Здесь-то, возможно, и возникли очаги отчуждения. И невозможно ей стало работать, к тому же дети отчаянно невзлюбили ее. Почему? Неблагодарные они существа? Отличные знания получают же!  Ведь Леокадия Яковлевна с отличием кончила курс, она не могла давать детям поверхностные знания, просто не могла.  Какого же преподавателя им надо? А не хотят ее  признавать и все. Ну хоть и не признавать, а хотя бы обратить на нее внимание, уж не говоря об уважении за ее незаемную эрудицию, она ведь потомственная интеллигентка. А тут уж вовсю невзлюбили. А может быть, дети искренны, быть может бьется в их сердчишках неугасимое  благородство? На добро они отплатят добром, на ласку ответят лаской?
Все так, но Леокадия боялась детей, потому что от них можно ожидать все, что угодно. И те, конечно, невзлюбили, до ненависти  невзлюбили эту красивую ходячую статую с величественным мраморным лицом, недвижными руками, в непростой царственной одежде. И эта помпезность при соприкосновении с непосредственностью должна вызвать взрыв, “термоядерную реакцию”...
И он произошел, этот взрыв...
Леокадия была до глубины души уязвлена, оскорблена, обижена, потому разнесчастна. Она искренне недоумевала и негодовала. Ее, красивую женщину, нет, еще девушку,  всего двадцать один год, невинную девушку называют чучелом. Невыносимо, дико! Ушла бы куда глаза глядят, да невозможно... Тогда чего же? Пусть этот мальчишка не показывается ей на глаза...
А Петька, которого, уступая настояниям Леокадии Яковлевны, исключили на две недели из школы, наверное, только этого и ждал. Вначале он сильно обрадовался отлучению от учебы и... растерялся. Впереди целых две недели свободы. Выбежал он, едва выслушал себе приговор, из школы и опрометью шел как свободный вольный человек по расступившейся перед ним улице. Времени уйма, которым он может распорядиться по своей воле... И все это хорошо, и все это очень клево... Домой, разумеется, он на заявится, чтобы не приставали с расспросами. Обитать можно на чердаке заброшенной конюшни. Он ведь врать не умеет. А говорить правду, значит, наябедничать на биологичку. Этого нельзя допустить! Что будет все эти дни он делать?
Принялся Петя составлять для себя грандиозный план действий. И со страхом подумал, что все-таки двух недель свободы многовато для него. И все из-за одного слова! Обидно! Сама она обозвала его последними словами и еще обижается за то, что он обозвал ее лишь “чучелом”. Но это так, она ничего не чувствует, не понимает. Чучело есть чучело, а домой нельзя показываться: отец ничего не поймет, выхватит ремень.
Что делать сейчас, что делать? Надо найти чердак дотемна!
Неожиданно на землю будто упала с неба прохладная вафельная ночь. Петька и не думал о надвигающейся ночи. Он одет был легко и холод проникал иглами во все поры его худенького тела. Еще не поздно пойти попросить прощения. Все-таки она учительница, хотя и глупая. И направился, еле передвигая будто чужие ноги, к Леокадихе, к ученой дуре.
Биологичка еще не угомонилась, в комнате еще горел  неяркий свет. Петя приблизился к окну и упал духом. У окна в профиль  к нему сидели Красницкая и Александра Владимировна. Петя вдруг побоялся показаться классной  руководительнице  на глаза. Не боялся до сих пор, а сейчас... С недавних пор он полюбил Александру Владимировну и это чувство не позволяло ему подойти к ней в таком, таком подавленном состоянии.
Петя постоял еще немного у окна и повернул обратно... восвояси. Но мысль подсказывало - бежать из городка, нечего здесь ему делать. И Петя уже знал, что убежит завтра. А сегодня куда идти, где укрыться? Блуждал, блуждал он в ночи, дрожа от страха и холода. А он, как на зло, одет был сегодня легко. Двигаться надо, чтобы не окоченеть, но он устал чертовски. И его осенило! Пойдет в стайку, к Рябой под бочок. Мать стелит Рябой на ночь чистую солому...
 Ты почему здесь? - спросил отец.
- Здесь лучше.
- Как? Ну и звереныш!
- Значит, ты тоже зверь...
- Пошли в дом.
- Не пойду. Здесь лучше!
“Мальчик совсем размагнитился. Дичает, - с горечью подумал Ларион, с силой подымая с соломы упрямого сына. - Сорвался с привязи! Надо его к Лесняку, пусть у него очеловечивается. Со школой-то как?”
В груди что-то затеснило. И он тоже не удержался, заплакал вместе с сыном. Что же дальше-то? Что же ждет их? И что же учеба?
Пока никак: Петя был морально сражен, уничтожен. Нервное потрясение было так велико, что в нем будто выгорели все чакры... Пришлось положить его в больницу...

Глава 9

Перед посевной страдой Валентин Лесняк решил съездить в город. Нужно кое-что прикупить, да и увидеть кое-что. Потом будет невозможно вырваться, живешь как в лагере. Валентин ловил рейсовый автобус на промежуточной стоянке. Автобус не пропускал конечной остановки, хоть иногда не было пассажиров, соблюдал график движения и возвращался сюда  к двум часам. Действительно, длинный, красный, с зеленоватыми стеклами, переполненный автобус прибыл точно по расписанию. Забрав Валентина, он заревел, тяжело трогаясь с места, еле-еле подымалась перегруженная машина на пригорок.
- Пальцы-то как стучат, за версту слышно! На капремонт надо бы эту драндулетину. На целине все сойдет! И в дальний рейс умудрились пустить, - подумал Валентин. - А молодым  везде  у нас дорога... Ну, да... ровно год минул, как приехал сюда! Год целый! Нигде так долго не топтался на одном месте. Да что же это такое? И носит тебя, как разбитый катер по волнам, и волны что хотят, то и делают с катером, но если остался руль у катера, никакие волны ему нестрашны. Да вот, руль... Что-то во мне отключилось? Может быть, но еще поддерживаю курс. Чувствительности еще не потерял! Шутка. А узнал многое, и хорошее, и плохое. Пора сматывать удочки... Но никто там за горизонтом тебя не ждет, не зовет, не встречает. А здесь, хоть плохо, но есть свечка, которая светит...
Год назад слыхом не слыхал, чуять не чуял, что есть на свете Света - свечка, а сердцем ощущал, чувствовал, что душе отрада должна быть на земле. Двадцать лет назад ее не было, о ней только мечтали влюбленные. Она тогда с ее натурой, душевными порывами была невозможна. Она возможна только сегодня, с ее складом жизни, характера, ума, души и знания. Побудь она рядом с дерзкими непримиримыми ребятами тридцатых годов, они, эти ребята, проучили бы ее за ее активность, похожей на праздность, за то, что забежала она ненароком в облака, и осталась там и не может поэтому жить их интересами, то есть интересами их времени. И эти упреки были бы справедливы. У каждого времени - свои герои и свои интересы. А приди Светлана к ребятам поколения  восьмидесятых годов,  ее поняли бы, но, наверно, не восприняли б ее непрактичности, не деловитости. И что отставать нельзя и забегать нельзя, лучше жить, дыша с любовью к людям, в унисон.  Отказалась же Света от доносительства  даже  на  серьезные обещания головокружительной карьеры... А если б нет?
Светлана сегодня идеальна, потому что она нужна сегодня, необходима, красит нашу жизнь в зоне... Милых и симпатичных девушек миллионы, а Свечка, все-таки одна единственная во всем мире...
Говорят, свет клином не сошелся. Не угадал, угадаешь в другой раз. Но так ли? Угадал отраду в другой... Но эта другая - другая и телом и душой... И она по незнанию не ощутит сладости счастья, потому что в тебе останется, может быть, навсегда привкус горечи. На твою долю выпадет немало счастливых минут, на то и жизнь, ведь в самые счастливые минуты будет грустно, что где-то рядом живет единственная и не разделит твоих минут счастливых.
Такая уж складывается судьба! И не изменить ее, человек ведь не бог... И лучше властвовать над собой, чем над людьми. Но в самые грустные минуты ты будешь счастлив от сознания, что где-то рядом она. А чистоты чувств, цельности не будет, не будет так, что если грустно, так грустно, если радостно, так радостно, а будет такая смесь, такое раздвоение, как вот сейчас... Такая уже  противоречивая жизнь... И порадовали! Мне ведь предложили доносительство за надбавку к зарплате. Мол, надо очищать нашу ниву,  наше поле от сорняков...
Спасибочки за доверие, но хотя и страшно, откажусь, откажусь  сразу!  Для  этого и едем в управление безопасности... Отдушины никакой.
Валентину стало душно и тошно, он высунул голову  наружу,  опустив  боковое  стекло. Ветер лижет его обветренное лицо как ласковый теленок. Стало лучше. А даль, холодная, но манящая, сверкающая никелем. И ласково-игрива и откровенно хороша. Даль, как счастье, зовет, но как ласточка, в руки не дается. А человеку нельзя без этой дали.  Миллионы лет пройдут, человек многому научится и от многого отучится, но не отучится волноваться перед зовом дали. Тут проявление сущности человека, которую почему-то хотят радикально изменить кремлевские дьяволы, попросту-напросто загоняя его в зону, в лагерь, в угол!
- Смотрите, подснежники,пахнут весной, - радостно воскликнула сидящая поодаль незнакомая девушка, красивая, прекрасная, но не Свечка.
По обочинам дороги будто выставились напоказ желтенькие куцые красотки на тоненьких ножках. И скупой дар оживающей степи вызвал радостную улыбку у всех пассажиров. Забылись на миг заботы, печали. Черты лица разгладились, люди в эту минуту точно стали мягче, поэтичнее.
- Иногда бедный полевой цветок больше чувств вызовет, чем самая пышная роза, - промелькнула искоркой мысль в опечаленном сознании Валентина и ввергла его в состояние вдохновения.
- Однако долго едем, - с досадой вслух произнес он, вытащил блокнот и поспешно записывал возникшие в его сознании спонтанные образы и мысли:
“Солнце, как желтое пятно жира, плавало в молоке неба”. (Плохо, Лесняк).
“Небо иногда похоже на хлопковое поле”. (Вспоминаешь Узбекистан, Лесняк?).
“Антон Корнеев-крепыш с мягким  характером”. (Неточно, Лесняк).
“Зумара - маленькая девушка с большим характером”. (Неоригинально, Валентин).
“Светлана - алая заря, которая обещает яркий и жаркий день”. (Дурачок, Валентин).
“Ларион Соловейко - дома хмурый, а на людях живой, сама экспрессия, а почему?”. (Тоже мне психолог, дорогуша).
“Володя Жизнев оратор, способный поднять скалу  словом. Его мысль сразу становится достоянием слушателя. Интересно слушать. Молния-мысль сверкает  в его словах”. (А это ты верно заметил, Лесняк).
“Курилов - бригадир покладистый, но как человек вызывает антипатию. Лицо его напоминает со своим острым  носом мордочку мыша. Неужели и сущность его такая?...”.
И еще Валентин, подумав, дописал: “Любопытный, вынюхивающий, не может остановить на чем-то подолгу свое  внимание..., сущность мышиная”. “Новинцев как-то опустился, и все заметили  это по одежде. Какая-то помятая одежда, а тот же ношеный-переношеный костюм. Позабыт-позаброшен. И куда Буторин смотрит? Ведь товарищ по партии, но  ему-то что, у него мировая жена. Не замечает, как трудно Новинцеву без друзей. Должен заметить”.
“Не пойму Яшу Ольховского, безусловно наш парень, как работает, любо-мило! Сцепился с Куриловым. Вот несуразный, жену лупит из ревности, чтоб не случилось худшего! И пьет...”.
А про себя подумал: “И об этом я должен сообщить в органы, чтобы промыли кое-кому мозги. Для чистоты идеалов. Во благо государства. Значит, никому не гарантирована личная безопасность. И чтобы выжить, человек должен зарыться в раковину и молчать... А меня заставляют наговаривать!”.
В городе сборников стихотворений популярных современных поэтов не оказалось, за которыми, собственно, он еще и отправился с утра пораньше; поэтому вернулся домой в тот же день, позвонив по телефону-автомату секретному сотруднику, не в оправдание... что отказывается от доносительства. О причинах отказа пробормотал что-то несвязное, вспомнив, что телефонные разговоры записываются на пленку. Упекут еще из целинной зоны в...
Вечерком с легким сердцем почапал на танцы. Удивился, заметив в ряду сидящих на длинной скамейке девушек учительницу биологии Леокадию Яковлевну. О, господи! Чего только в мире не бывает. Ну, конечно же, это Леокадия! Это же надо было, что ее и трактором “ДТ” нельзя было затащить в клуб, а теперь сама соизволила. Странно, даже очень странно.
Когда Вадим на баяне заиграл вальс, Валентин направился в ее сторону. “Узнаем, что же ее побудило прийти сюда. Праздное любопытство одолело или сама молодость победила ее рациональный ум? А фигурка  будто выточенная на дивном станке природы, статуэтка! А личико! Много усилий и времени потратила красавица-недотрога на то, чтобы добиться такой неотразимости. Красота - ее оружие? А оно когда-нибудь выстрелит. И кто же жертва?” - подумывал про себя Валентин.
Леокадия танцевала легко, грациозно, не отрывая ног своих от пола, а скользя, касаясь,  будто набирая скорость для взлета. Только презрительно-снисходительная улыбка, блуждающая на ее неопределенном лице, вызывала в нем досаду, злость. Злая, злая красотка!
- Наверное, я плохо танцую? - язвительно спросил он.
- Пахнете мазутом, - враждебно бросила она, то есть, она хотела сказать, что будто взошла на плаху, позволив кружить ее по обшарпанному полу этой самой местной неотесанной публике, к которой снизошла. Ее можно было понять.
Ребята приходили в клуб нарочито небрежно одетыми, а некоторые даже заявлялись кто в спецовке, кто в солдатской форме, но без погон и ремня..
А Леокадия категорически не хотела подладиться под неряшливость парней. Отказывалась танцевать. Она приходила уже третий раз на танцы (после той долгой ночи с Александрой Владимировной, когда Петька решил ночевать рядом с коровой Рябой, чтоб избежать отцовской руки) и приходила сюда нарядно, празднично одетая, одетая во все лучшее и дорогое. Она была в том возрасте, когда существо ее стремится произвести впечатление и испытать свои чары на других; наверное, в Леокадии в такой своеобразной форме просыпалась женщина. Это довольно радостное чувство пробуждения подавляло другое чувство. Раскаленным углем жгла ее спину какая-нибудь  липкая пыльная рука какого-нибудь нахального парня или упиралось что-то в самое интимное место.
“Ну чего прижимается? Завладел! Вымарал все платье. Нет, душу мою вымарал”. Точно такое чувство испытывала она, танцуя с Валентином. “В нем хорошее есть. Вымыть шампунем эту непонятную шевелюру, прочесать ее расческой, отмыть от мазута, каков любимчик получится! Даже целовать можно было бы... А такого кто приласкает? Светка - не то что отдастся, ноль внимания! Вот и сочиняет, небось, стихи про красоту... Бард поневоле”.
- Вот не ожидал, что вы, Леокадия Яковлевна, заглянете на огонек.
- Заглянула! А что, нельзя? Говорят, забежала далеко от жизни. Не знаю. Мечта и жизнь - небо и земля. От земли никогда не оторвешься, а небо тебя не возьмет. Нечто среднее. Существую!
- Чувствуется.
Леокадия Яковлевна зачастит на танцы. И надо сказать, она всегда будет выделяться среди девчат, как роза среди полевых ромашек. Придет всегда подчеркнуто изящно и модно одетая, благоухающая, сияющая изысканной красотой. Но парни редко осмелятся ее пригласить. Да, она же часто будет отказываться от танца, она же не виновата, что чересчур возбуждается кавалер. Но отвергнутый парень не осмелится бросить ей скверное слово - ругань не срывалась с языка на эту выставку красоты. А Леокадия, не устает отказываться от приглашения, вынуждая себя на скучное созерцание танцующих пар, но в клуб будет ходить регулярно, как заведенная.
Однажды заметит ее Анжела и втянет в художественную самодеятельность. Леокадия Яковлевна долго будет присматриваться, примериваться, взвешиваться. И выберет хореографическую секцию. Даже позволит себя проводить после репетиций домой. Не станет возмущаться, если какой-нибудь парень, одетый во что-то неопределенное, с вопиющей безвкусицей, неожиданно облапит ее мраморное тело и обмарает поцелуями. Только незаметно брезгливо поморщится. “Теперь уж прямиком к Марианне с Габриэлой!” - догадается она. И будет по-прежнему вздыхать по Москве в неуютной барачной клетушке. Где оно, счастье? Ждешь, ждешь его, а оно все не приходит. А есть же, есть оно, это счастье. Леокадия будет оберегать себя для него, активно ожидать это неуловимое, неуловимое счастье. Можно остановить свой взор на помощнике секретаря ЦК партии... Да и сам б секретарь партии обратил внимание. Но в любовницы к маразматику не хочется...
“Прозевала свою весну и заметалась девушка”, - как-то усмехнется директор школы Заикин. Вот, черт, заметил! И признал, что Леокадия Яковлевна знает помощника секретаря ЦК, курирующего народное образование. Вот почему Заикин так почтителен и осторожен  с ней!
- И чего ты кичишься со своим нигилизмом, Валька? Это повредит твоему творчеству, - иронично проронила Леокадия, когда танец кончился и “неумытый, мазутный” этот Лесняк повел ее в уголок девчат, - зачем тебе лавры группы Краснопевцева из МГУ? Не слышал? Когда-нибудь узнаешь...
- Это я-то кичусь? Но вы чувствуете хорошо в зоне? Свободный человек и в зоне свободный. Я - нет. А вообще нигилизм - оружие молодости. Потому-то молодых направляют на периферию.
- Какая зона? Тебе померещилось, Валь. У тебя больное воображение. А нигилизм твой - это как корь, болезнь, которой необходимо переболеть. Значит, опускаемся потихоньку в бездну... Если с головой в пучине, то тебя уже  не  спасут. Смотри.
- Художественный  вымысел. Вон вы какая! Сама Афродита позавидовала бы, а вместо души - кристаллы льда. Видимо, вывеска еще  ничего не значит. - повел он свою партию в ироническом дуэте.
-Мальчик, а диалектику вы изучали не по Гегелю. Вы слышали  о  таких категориях, как содержание и форма, и их диалектическом единстве? Что молчите?
- Смотрите-ка! - сдался Валентин.
- Обратите внимание на то место,  где  говорится,  что форма, играя подчиненную роль, активно воздействует на содержание.  Возьмите еще и загляните в учебник “Основы эстетики”, надеюсь, после этого встретить вас причесанным и с пришитыми на воротнике рубашки недостающими пуговицами.
Опозоренный,  Валентин убежал с танцев. Куда глаза глядят. В степь широкую. Весенний  ветерок  вскоре  успокоил его.  Чтобы не забыть, он достал записную книжку и записывал при свете луны ускользающие мысли.
“Леокадия Яковлевна? Непонятно. А советик ее принимаем. Дадим бой мещанству! Обратиться к Жизневу и Буторину, чтоб они учинили мозговую атаку по философии и эстетике. Попробовать изучать первоисточники... рубашку, хоть расшибись, выстирать, костюм выгладить...”.
В то время, когда Лесняк прятал мысли в записную книжку, Антон Корнеев водил в танце Тонькину подругу Катю Землянскую. Антонину на танцы не пускали, а Антон явился - не запылился на какую-то репетицию. Нечаянно дал слово Анжеле Сергеевне, что придет. А он хозяин своему слову или нет?
- Что не жалуешь Вадьку? - спросил Антон.
Вадим  играл аргентинское танго с подчеркнуто независимым видом, может быть, желая привлечь внимание Землянской. Но Катя тоже старательно не смотрела в его сторону.
- Да ну его! - выдохнула Катя.
- Что это ты? Зачем так сурово?
- Значит, так надо, - упорствовала Катя.
- А может, не надо?
- Прогулялся бы с ним по переулкам ночью. Испортит  всю прогулку.  Стыдно  становится. Однажды все лицо вспухло от его хамства. Домой невозможно зайти. Я умываюсь,  а  лицо горит.  Мама  про  себя  ахает-охает, за сердце хватается, шепчется с батей: ой, девочка школу бросит... А батя? Батю знаешь, лейтенантишко был, а крутой, будто губернатор  какой. Оглушил дочку ни за что окриком и сам чуть не плачет. Я же одна и притом ненаглядная, притом любимица... Но батя знает,  что к чему. Все парни - хамы. Местные еще куда ни шло... Такие, как ты, смиренные. Тебя знаю лучше себя.  Ты прикован  вот  такой  цепью! У тебя здесь дом, семья, да и людей знакомых стесняешься. Счастливая Антонина. Ты же никогда не позволишь лишнего...
- О, она еще как запоет у меня, - улыбчиво  заявил  Антон,  кружа дочь директора возле запечалившегося баяниста. Антон старательно выполнял волю Вадима: выведывал настроение строптивой девушки.
- Враки, это она над тобою измывается. Не любит она еще тебя. Но обязательно полюбит, придет  время.  Она  мне  не подруга, а как младшая сестра. Смотри, не позволяй ничего. Как Вадька!
- А он позволяет?
- А  то как же! Я его била по рукам, он смеется и продолжает. Ему ничего на стоит. Ему то что? Нагрубил,  ответ получил, не понравилось - взял и уехал. Ничто не удерживает...  Его  откуда-то выгнали, потому он здесь. Здесь пока ему все чужое. Он у чужих, на квартире. Когда обретет свой дом - иной человек. К дорогому относятся бережно.
- А ты давай привязывай. По возможности сердечно... Он по секрету сообщил, что не жалуешь.
- И уже пожаловался! Фигушки -  ему!  Скорее  бы  лето, кончила школу и уехала б куда-нибудь.
- Опостылело здесь?
- Нет, просто хочу видеть жизнь. Как ни дорого гнездо, а ласточке взлететь надо, если пришла пора.
- Конечно, надо. Здесь! Вадима бросаешь? Почему-то другие приезжают? Вот Виталий Геннадиевич никак не расстанется с городком, хотя его зовут наверх. Твой батя рад был бы безмерно с ним расстаться!
- Враки. Батя добрый, хоть и крутой. Виталий Геннадиевич скрытный, независимый, сам себе Цезарь. И  батя  такой же!  Но  с защитными колючками, как крыжовник. Попробуй-ка поладить с батей. Если не по нутру,  то  не  поладишь.  Ну все,  Леокадия меня заметила, доложит директору, тогда такую характеристику пришпандорят, век будет маяться. Виталий Геннадиевич и опасается такой характеристики.




Глава  10

ГАЗ-69 проехал по гребням зяблевой пахоты, как катер по волнам. Виталий Геннадиевич попросил Митю притормозить машину. Вылез из ее, прошелся по пахоте. Грязи уже не  было, сапоги  тонули в рыхлой борозде. “Пора спровоцировать всходы овсюга. Время не ждет”.
- Надо угадать срок, - глубокомысленно произнес Митя.
Новинцев наклонился, приложил ладони к почве. Земля дышала, и это дыхание земли живое обрадовало Новинцева.  Обвел орлиным взором местность. Весна исполняла свои обязанности реаниматора с некоторым запозданием. В низине дремал под ледяным одеялом  Ишим, за этой степной рекой акварельно  сияла  березовая  роща. А за нею - благоухал в легком тумане пестрый букет щитовых домов и кирпичных  особняков. Это  центральная усадьба соседей - Интернационального совхоза. Уравниваешь возможности людей, а они не хотят  уравниваться.  Одни живут, другие завидуют. Но как же без этого?
А вся окрестность закурилась от неонового свечения паров. И, как в сказке, предстает прекрасная явь в  весеннем уборе. И воздух такой осязаемо теплый, мягкий.
 - Завтра надо уже начинать боронование, - убеждался Новинцев. - Но Василий Степанович приказывает не вмешиваться в его дела!
- Если и это его дело, то что же не его?
Новинцев  вспомнил недавний свой спор-диалог с Землянским по поводу этой самой безбрежной свободы  полеводческим бригадирам и другим хозяйственным структурам.
- Да,  я как бы отвернулся от ребят: полная свобода. И если у них получится что-то, то я ухожу с поля  совсем.  В лабораторию.  И тебе тоже придется перестроиться. Я им говорю: вот вам поле, делайте, что хотите. Весь урожай  продается по той цене, которую вы устанавливаете.
- И пятисотку  вы отдали молодежной бригаде? - шепотом спросил Митя, оглядываясь по сторонам.
- Ну и что, что на этой  пятисотке  велено  выращивать сильную  пшеницу  без  применения  гербицидов и минералки? Смогут!
- Я не о том. А обеспечат ребята секретность?
- Правительство хочет запастись чистыми  продуктами.  Я это  объяснил  хлопцам.  Они постараются. Жизнев возглавил бригаду.
- Вы прячете нож под рубашкой: можете поранить себя.
- Нет, я вонжу его в систему, которая нас всех превращает в безумцев.
- Наше  общество  цементирует страх. Страх проходит, и уже трещины... Надо помочь людям освободиться от страха.
Виталий Геннадиевич направился пешком в сторону  "грейдера", все более убеждаясь, что можно и нужно начать обработку почвы. Это глупо, это преступно потерять сейчас хоть каплю влаги. Митя же отказался “месить грязь новыми кирзачами”, решив, что эту работу проделают казенные колеса.
Вездеходик покорно следовал за главным агрономом.
- В контору, - наконец кивнул Мите Виталий Геннадиевич, садясь с кабину. - Придется доказывать, что не посеешь, не пожнешь.
- А  как же вы думали? Большевики бога не признают, то есть выше бога, а коли так, то пересотворить природу, долго, что ли!
От одной только мысли о конторской проработке начальственной глупости настроение у него заметно  упало.  Главный агроном  спецхоза шел с затертой папкой к директору, чувствуя непонятную робость. Знакомое, мальчишеское  всплывало. В  те годы босоногого детства, не был озорником, но случалось, вызывали за что-то к директору школы; и тогда шел  в страшный  кабинет  как на казнь. И сам уж себя и казнил! И уже в кабинете директора не испытывал страха. И вновь  теперь испытывал мальчишескую робость и какую-то несуществующую  вину перед директором! Воспитание даром не проходит! Видимо, директор Землянский играл на этих  струнах,  как хотел.  Иногда будил в нем, подчиненном, энергию, мысль, а больше играючи подавлял все его творческие желания и превращал его в исполнительного работника.
Виталий Геннадиевич однажды взбунтовался,  напружинился весь,  готовясь  к схватке, но крупного столкновения так и не произошло, сработал инстинкт самосохранения. Они  давно не  доверяли  друг другу и держались очень настороженно. И не переходили черту.
Однако словесные баталии не затихали.  Слова  директора обладали  таинственной  и магической силой. Новинцев знал, что в сию минуту скажет Землянский. И настроил себя а  защите своих интересов на решительность в предстоящем неприятном диалоге.
Василий  Степанович  слабо кивнул главному агроному, не прерывая телефонного разговора. Такова была его манера обращаться с Новинцевым. “А как бы держался, если меня  назначили  министром  сельского  хозяйства? - усмехнулся про себя Новинцев. - Наверное, вытянулся  в  струнку.  Смешон, смешон Землянский”.
- ...Должен доложить министерству, с ремонтом закругляемся. Кадров не хватает. Сто двадцати механизаторов  не  хватает. Хоть  домохозяев  сажай за руль. Да я не жалуюсь. Ставлю в известность...
Василий Степанович  положил трубку, скосил взгляд на Новинцева.
- Что? - гаркнул он на всякий случай.
- Василий Степанович, завтра можно начать полевые работы. Возле Ишима, с того массива на склоне... Почва готова.
- Ишь, вы, какие прыткие. Это пусть решают в  бригадах. Я им  дал  полную свободу, как вы знаете, между прочим по вашей подсказке.
- Причем тут прыткость? - вспыхнул агроном и  зло  посмотрел на крупное мясистое лицо директора. Лицо это опухло от  бессонницы  и было искажено угрюмостью. Видимо, Василий Степанович с трудом  преодолевал  душевную  тяжесть  после бессонных ночей.
- Вы как заводная игрушка. По-русски плакать не научились, а туда же, сердиться! Однако обидчивые вы чрезмерно. Пока  я еще что-нибудь да значу, прошу учитывать и мои доводы. А жаловаться бесполезно.
Виталий Геннадиевич с трудом преодолевал  надвигающуюся спазму в горле и низким голосом выдавил:
- Влагу потеряем весной, потом хлеба слезами поить будем?
-  Ничего  не  имею  против  аксиомы. Я же не отказываюсь, я не психопат. Но трактор завязнет в грязи. Вы хотите сделать меня посмешищем?
- Я только что с массива. Поглядите на мои ботинки.
- Понятно. Выйдут... три агрегата. Что еще у вас?
- За этим и пришел. Чтоб завтра они выехали.
- Слышим, - недобро сказал Землянский. - Удивляюсь  вашей  штампованности.  Однажды  вас завели и вы так мерно и тикаете, тикаете. Вам внушили, что спецхоз - идеальная форма хозяйствования, прообраз светлого будущего и  никаких  сомнений-поползновений. Да, колхоз, совхоз - Сталин сумел насадить  их повсеместно. Вроде как крестьянская община, которую еще Столыпин хотел разрушить,  да  поплатился  жизнью. Большевики восстановили общину, но только в худшем варианте. Посмотрите, сколько надсмотрщиков: директор, его замы, агрономы, управляющие, бригадиры, звеньевые и так далее... В  спецхозе каждый третий - надсмотрщик. Но почему? Не достаточно одного директора? Уж сколько наплодили  бездельников! Да, это так.
- Так, да не так, - слабо возразил Новинцев.
- Погодите,  послушайте, что говорят. Мы столько хлеба вырастили, да все-все сдали и голыми ходим. Зачем  выращивать хлеб, чтобы ходить голыми?
-  Не  сдавали  бы!  Увы! Пока нельзя иначе... Нам дают технику на пользование, мы сдаем хлеб.
- О чем вы? О том же рабстве, что и Пушкин говорил? Декабристы пошли на самосожжение, чтобы освободить крестьян.
А Сталин вновь их закабалил, а непокорных  уничтожил  различными  изуверскими способами. Но что в итоге? Страна осталась без хлеба. Теперь нас загнали сюда  добывать  хлеб. По  партийной  разнарядке. Если все заставляется силой, то распадется то, что держится силой.
- Вы провоцируете меня.
- Бог с вами, Новинцев. Я вас об одном прошу - не распространяться о союзе вольных хлебопашцев. Прошу ничего  не делать,  не  дублировать  меня. Зарплату будете получать и премии тоже. Пока... А потом кто значит, что будет... Штаты не я составлял, у меня все!
Новинцев вышел, забыв затворить за собой дверь. Что  такое?  Землянский впервые подумал о себе, посмотрел со стороны и недоумевал. Почему раздражается при разговоре с Новинцевым, почему не переносит его на  дух?  Никак  не  мог найти тому объяснение. Старается, бегает мальчишка, о себе  не думает, а все равно не выносим. Знаю, что не должен быть пристрастным руководителем, но сердцу  не  прикажешь. Или  руководителям  не надо прислушиваться к ритму сердца? Заменить бы его и вовсе моторчиком? И тогда никто не вызовет в тебе неприязни. Все путем, все  порядком,  и  страсти-мордасти  улягутся.  Останется одно дело. Только дело, но к сожалению... Пожалуй, испортился характер твой, Василий Степанович, за годы директорства. Привык видеть в подчиненных подхалимов и безропотных исполнителей, потому что сам был когда-то таким же исполнительным дураком. Правда, выполнял приказы с творческим огоньком,  с  душой,  однако лишнего  не  вносил. Новинцев, однако, норовит гнуть свое, не то что...
Почему нравится Дегтев  Евгений  Павлович?  Настраиваешь себя,  чтобы рассердиться, а не получается. Не получается, и все тут. А можно ли сердиться  над  тем  же  Овсюгиным, безгласным  таким, без единого косточка, существом, за что можно было уцепиться? А вот Буторину  сей  Овсюгин,  вижу, неприятен. Непонятно, между прочим.
“Буторину  неприятны люди самостоятельные, независимые. Ясно, ясно. Что же Овсюгин? Не ущемляя  ни  чьи  интересы, хочет  жить по-своему, может быть, по-английски: мой дом - моя крепость. Только нет таких крепостей, которых не взяли большевики. Вот из этой когорты  Буторин.  Ему  симпатичны только те люди, которые лично для себя ничего не хотят. Но ведь нет таких людей на свете. Нет Стахановых, нет Ангелиных, это азартные статисты большой политики, где нет места обычным людям с их моралью и взаимоотношениями. И нас втянули в большую политику: любой ценой взять хлеб!
Кого  интересует там наверху, что люди мерзнут в палатках, ютятся в бараках, не  имеют  возможности  побывать  в столице, не говоря уж о загранице. Только наверху не понимают, что таким способом взять богатый хлеб не сможем, хоть установи за каждым неусыпный полицейский контроль. Да так и есть.
   Буторин  теперь  парторг ЦК. Мне не доверяют! Теперь не говорят, что надо вести массы за собой.  Теперь  говорят  о приведении  в соответствие с установками ЦК... Прокрустово ложе большевиков-ленинцев не пустует никогда. Могу я  поплатиться  за  отступление  от линии партии от установки на большой хлеб? Не исключено. Надо Буторина вывести на  ложный след... Жертвенным барашком станет...”
Это,  конечно,  подразумевалось,  и Землянский “созрел” для ритуального действа.
А Новинцев постоянно  раздражал,  нервировал  директора всегда и даже в мелочах. Может быть, потому что он как-никак  фигура?  В  самых  благих  намерениях его Землянский читал подтекст: я специалист, а ты - нет.
“Отдадим справедливость. Ты специалист, специалист по выращиванию. культурных злаков. Но ты нуль без меня. Об этом и на  собрании  скажут. Посмотрим  на  травяном  ковре, на степном ринге, кто ты, кто я”.

Глава 11

Сложное чувство  неудовлетворенности и неувенности испытывал после очередного собрания парторг ЦК Николай Васильевич Буторин.
... На открытое партийное собрание с повесткой дня: “О подготовке к весенне-полевым работам” явка была достаточно высокая. Пришли  также беспартийные специалисты и руководители участков. Их вызвали. Участники собрания не умещались в кабинете  Буторина. Поэтому собрание решили провести в клубе.
Все шло как по маслу. И это вот масло не понравилось Николаю Васильевичу. Обстоятельно сделал доклад главный агроном спецхоза Новинцев В.Г., затем в прениях выступили Землянский, Строгов, Ручьев и другие записные ораторы. Собрание протекало, вот именно, протекало довольно бурно, но в привычном русле.
Все знали, что изложит в докладе главный агроном, что отметит директор спецхоза, что предложит главный механик, что сообщит главный инженер, какие будут замечания со стороны управляющих и бригадиров.
Все старались выделить главное, самое нужное, но осталось такое впечатление, что можно было бы вполне обойтись без такого собрания. Потратили три часа, чтобы сказать нужное слово, правильное слово и разойтись. Можно было прекрасно обойтись без этих нужных слов, раз ничего, почти ничего не изменилось после собрания.
В чем же дело? И люди остались довольны, и решение хорошее приняли, что обязательно будет выполняться, но парторг ЦК Буторин не удовлетворен проведенным им собранием.
Утром Николай Васильевич поднял протоколы собраний того времени, когда секретарем был Полуэктов.(Как выяснилось, Полуэктов троюродный брат жены Землянского. Но Землянский не поддерживал однако родственных с ним отношений.). Открыл книгу протоколов за апрель месяц. На повестке дня собрания один вопрос. “О начале весенне-полевых работ”.
Удручало совпадение повесток собрания. И список выступавших почти не изменился...Но значение собрания не в содержании, а в их регулярности!Собрания - это скрепы...Все должны просматриваться, все должны быть прозрачны. как стеклянные рыбки. Полуэктов часто переносил собрания, сдваивал-страивал их, давая возможность людям “расхолаживаться”, “повольничать”, казалось бы, в угоду Землянскому.Но только подвел его. Обратили на это внимание.(“Землянский выходит из-под влияния.Чем меньше собраний, тем меньше влияния.Он хочет жить по своим законам!Не по директивам центра!Тогда почему же сместил Полуэктова? Вопрос , еще какой вопрос! Землянский опасен тем, что не стремится в вожди! Он сам - силовое поле.)
Буторин придирчиво ознакомился с текстами речей участников собрания и поразился. Выступили директор, специалисты спецхоза. Произнесли умные, нужные слова, почти дословно совпадающие с сегодняшними их выступлениями.
Неужели за год ничего не изменилось в жизни спецхоза, неужели и они, руководители и главные специалисты не изменились, что выступления их почти дословно совпадают? Говорили и в прошлом году и сегодня абсолютно правильные вещи. Ораторы знали, что говорить, на что обратить внимание. Поэтому они умело, заученно произносили правильные и нужные слова. Не исключено, что и в будущем году произнесут эти правильные и нужные слова. Именно поэтому эти правильные и нужные слова становились неправильными и ненужными в новой реалии. Скука витала над густой рощей слов. Но и нельзя было зарубить на корню эти рощи. Иначе будут только молчать, до тех пор, пока не заготовят им новые тексты своих речей.
Только горечь и отвращенье вызвали у Буторина убийственная “пьеска сборища”: “Не собрание партийное, а театральная постановка собрания, которую можно в любое время повторить. Как по магнитофонной записи. Все правильно, до мельчайших деталей продуманно это действо и я хорошо сыграл свою роль парторга ЦК, потому что за кулисами был режиссер театральной постановки “Партийное собрание” - инструктор райкома... Нежизненно это собрание, ненаучно. Ведь каждое собрание должно чему-то да научить его участников. Сто человек бурно обсуждало проблемы и ушло, не получив от собрания ни грана пользы. Это ужасно! Сто человек - это же такая сила!.. Как подготовить собрание, чтобы оно было всегда научно, чтобы всегда ощущалось в нем чувство нового, то есть жизненного? Кто меня научит проводить плановое собрание не по схеме? Рамазанов? “Справочники и брошюры? Рамазанов не разрешает пользоваться этой литературой, он библиотаф. Вожак из книги не выходит.  Если так, то почему из Полуэктова не получился поводырь? Ведь у него было столько умных книг, многоопытных, хороших учителей ! Полуэктов читал Спинозу, Гегеля, запрещенного Бердяева, полузапрещенного Федотова, великих классиков и нельзя отказать ему... в знании основ управления, понимания психологии толпы.
Не часто, но совершенствовал свои навыки управления на курсах усовершенствования! Но спецхозные  каковы! Довольно вежливо, учитывая образованность и культурность Полуэктова, отказались-таки от него как идейного вожака. Скандал, да и только.  Не пойти б по его стопам!..” Сигналы о неблагополучии в спецхозовской первичке поступили в областные структуры. Это серьезно. Буторин  сделал выводы: вновь взялся за диссертацию о вере и верованиях на заре человечества, предположив наступление зари восемь миллионов лет назад...
...Вскоре обком пригласил секретарей первичек на двухдневный семинар. После семинара, который вел секретарь обкома Рамазанов, в голове Николая Васильевича начало проясняться. Но поплатился за откровенность!
Канаш Есенович сверкнул глазами и с присущим ему юмором добавил:
- Все весело прослушали невеселую речь Буторина о проведенном собрании. Давайте не будем стесняться, подымем руки. У кого такие милые собрания-посиделки проводились?.. Хорошо замимикрировались под обстоятельства.
Половина зала со смехом подняла руки, сотрясая обкомовский свод возгласами одобрения.
- Над кем смеемся? Над собой смеемся? - ввернул Рамазанов и, когда затихло - успокоилось, торжественно произнес:
- Смех признак здоровья и силы. Больные люди, физически или духовно, редко смеются, я рад, что в целом коммунисты самые здоровые и самые сильные духом люди... Не могу ничего сказать о коммунистах Заишимского. Собрания для чего? Это чистилище! Его сверхзадача - выявить трещину и замуровать ее. Партия сильна монолитом.
Канаш Есенович доказал, почему половина сидящих в зале провела собрания-близнецы! От незнания жизни хозяйства, где вы работаете. Двух одинаковых хозяйств никогда ведь не бывает. Но мы умудряемся проводить собрания-близнецы... Ни одного выговора! Ну идеально все, как в сказке. Сделайте выводы сами, пошевелите мозгами. Потому что коммунист, который не борется с косностью, не коммунист. Если не удалось натолкнуть вас на мысль, а мысль - это борьба, то я считаю: семинар, как выразился Николай Васильевич, для вас стал “нужным и правильным”, к великому сожалению.
Домой Буторин возвращался со спецхозной автоколонной в кабине грузовика Лариона Соловейко (“козлик” его умчался за заказами продуктовыми и не вернулся к окончанию семинара). Это, конечно, не подняло ему настроения. Буторин отказался бы от негласных льгот и прочих привилегий, положенных парторгу ЦК, но есть-то дома нечего, да и Анжела жаловалась на бедность стола.
- Николай Васильевич, боюсь, что Ишим проснулся, - делился со своей тревогой Ларион, - сердце чует. Если пошел Ишим, то прийдется загорать в экспедиции с неделю, пока восстановят мост. Вам тогда только самолетом или вертолетом в спецхоз, но там на аэродроме такая волокита с билетами...
- Ишим не Миссисипи, - успокоил Николай Васильевич, - может, проскочим?
Опасения Лариона оправдались.
Река ожила и разорвала белый панцирь. Начался стремительный походный марш белых громадин.
Льды протаранили деревянный мост и потащили с собой его остатки. Остовы моста осиротело глядели в небо.
Длинной цепочкой выстроились у берега тяжелые грузовики, готовые выехать на качающиеся льдины. Буторин был подавлен. В Заишимский обязательно, обязательно нужно попасть сегодня и не позже. Два дня оторваться от дел - это значит... значит... Что это значит?! Упустить из поля зрения самое созидательное - то есть все! Вчера звонил Новинцев, что предпосевная страда началась. Очень жаль, что повлиять на ее начало уже не сможет... Буторин всерьез забеспокоился по этому поводу. Его беспокойство передалось Лариону.
Он, Ларион, вылез из кабины и помчал к смытому волной мосту, где уже толпились водители, ошеломленные неожиданностью. Еще позавчера река не подавала признаков жизни, а сейчас бурлила во всю, радовалась своему пробуждению. Огромные скалы льдов таранили сваи, самоотверженно раскалываясь на двое, на части.
А на мосту, вернее, на бывшем мосту, работала бригада плотников.
На берегу - холмики еще пахнувших хвоей ярко-желтых досок.
- Мост подготовим послезавтра, - как приговор произнес один из плотников, - милые, сворачивайте в город.
Но не хватало духу повернуть автомашины на сто восемьдесят градусов, люди понуро стояли у развеселившейся реки.
Ларион потопал к плотникам. Было соображеньице.
- Ребята, да вы ж замерзли. Согреться не хотите? Помогите проехать, - пристал к ним Ларион, с готовностью вытаскивая из кармана брюк бутылку...
- А как тебе подсобить-то? - полюбопытствовал кто-то из плотников.
- Вы стелете дорожки и поддерживаете. Проеду отсек. Берите оставленные доски и подкладываете к передним колесам и так до другого берега.
- А вдруг ты скатишься? - засомневался плотник.
- Не ваша забота, - сказал Ларион.
Плотники поколебались, посовещались и согласились выполнить просьбу настырного шофера из любопытства. Еще раз внимательно изучили незнакомца. Среднего роста, зато крепко сбитый, что называется дубок равнинный. Широк в плечах и очень подвижный, как мышь.
- Ладно, подкатывай свой газон.
Ларион бегом. Вмиг у своей машины. Заскакивает, нажимает на стартер. Стартер визжит и мотор фыркает, фыркает. Николай Васильевич в недоумении уставился на одержимого какой-то страстью преодоления Лариона. От Лариона, только от Лариона можно было ожидать этот прилив страстной одержимости и удали.
- Вы слезьте пока, я вас прошу, - обратился к Буторину в спешке Ларион и, оставив его на берегу, покатил машину вниз.
Плотники уже проложили широкими шестидесятками дорогу два отсека моста.
Ларион точным движением рук, прилипших к рулю, пригнал колеса к доскам и тихо, стиснув зубы, повел по ним послушную машину. Колеса довольно жадно проглотили пятнадцать метров досок, протискивая грузовик на два отсека моста. Впереди грузовика еще восемь оголенных отсеков. Но и плотники не дремали. Они вбрасывали в отсеки доски, переходили по ним, лавируя с помощью топоров и скоб, вычисляли “проход”... Ларион терпеливо ждал, когда эти плотники скажут - “добро”. Вот вновь показались доски перед колесами. Ларион осторожно надавил на педаль газа, смотря только на доски, широкие сосновые доски, не видя мутной, бурой воды и суеты льдов. На воду приказал себе не смотреть. Чего доброго, закружится голова, повернешь на один градус руль и вся недолга. Окажешься в холодных волнах, что случилось однажды на фронте при переправе одной вражеской реки под огнем противника. Смотри на доски и все будет в норме. Ни на йоту отклонений. Не фальшивить хоть на полтона.
Машина Лариона медленно двигалась к берегу прожорливо съедая ленты досок и тихо ревела, могла бы двигаться и побыстрее... Плотники изрядно устали. И уже с трудом перекладывали доски. Но Ларион тормошил их, подгонял,.. мерно урчащим двигателем! Он опасался, что потухнет огонек вдохновения, и тогда тяжело и страшно будет управлять груженой машиной, чтобы она не съехала с досок и не провалилась в пучину.
А на берегу зачарованно наблюдали за безрассудством Лариона. Тихо посапывающая машина, висящая над бездной, стала болячкой на сердцах людей, облепивших оба берега реки.
Никто пока не думал искренне восхищаться Ларионом, в душе каждый проклинал Лариона, что заставил терзаться их сердца, замутить душу. Тяжелое предчувствие мучило их.
“Сорвется же, безголовый! Себя не жалко, так надо же пожалеть семью!”
“Ларька, ох, Ларька! Ни два, ни полтора! Хотели бы помочь тебе, а не поможешь.”
Но каждый держал эти тревожные мысли в себе, в груди, переключив внимание на плотников, которые будто окончательно обессилели возиться с длиннющими досками. Но плотники, небо видит, видит бог, были высокого класса, работали точно, экономно и азартно. Они словно задались целью продемонстрировать все грани плотницкого искусства, но не из бахвальства, а из желания самоутверждения. Они никогда не подведут незнакомого человека, который в эти минуты стал им родным, симпатичным и великим. И этот человек, освященный великолепной страстью, требовал беспрекословного служения ему. И невозможно не следовать его воле...
Когда, наконец, Ларион вывел свой газик на другой берег, люди дали свободе накопленному чувству.
- Ну и Ларион! Наш Гагарин!
- Дьявол!
- Безумец!
- А мы?!
Словно вихрь влетел в ряды людей, выстроенных у разобранного моста. Они вдруг засуетились и разбежались по своим машинам. На мост первой вырвалась машина Андрея Кедрина, а за ней держался грузовик хозяйственного мужика Михаила Бессмертного, а оба шофера вместе Ларионом Соловейко составляли триединого бога спецхозных водителей. Решительно отбросил Миша прочь разные сомнения и предчувствия - это удел слабых женщин - и в путь над бездной! Ларион смог. А мы чем хуже? Только б суметь подавить страх - инстинкт самосохранения - и пойдет дело. А почему бы нет?
Спустя два часа вся колонна из пятнадцати машин очутилась на другом берегу. Плотники вспотели, взмокли от утомления, иные попадали на остовы моста в изнеможении. А двое сорвались с шатких досок и бухнули в жгучую воду. Не на острые льды. Вытащили утопающих, поднесли каждому по стаканчику водки.
Ларион посочувствовал одному из них жалеючи:
- Не повезло. Азбуку Морзе строчишь зубами.
Двое пострадавших перестали стучать зубами, но повели белыми губами:
- Зря измываешься. Мы привычные.
- До свидания, хлопцы!
И автоколонна проснулась. Буторин ликующе-торжественно шепнул на ухо Лариону Соловейко:
- Для вас нет преград. Не знаю, как вас отблагодарить. Нельзя мне задержаться даже на день.
- Не переживайте, Николай Васильевич. Могу провести свой газик через игольное ушко, если понадобится. Понадобилось. А народ и так затыркан, но в овраг не забредет, если расслабить вожжи...
И Ларион запел. Хорошую, народную песню, которую Буторин слышал впервые.
- “Оторвался ты от жизни. Как много хорошего ты не открыл, ох, как много еще скрыто в людях. Наверное, потому что только борюсь со злом, добра не вижу. Что ж, ищи и не бойся набить себе шишек. - Самокритично подумал Буторин. - Анжела замечает больше. Она глазастее. Она избавлена от идеологических шор. И умнее она меня.”

Глава 12
 
Анжела поистине потеряла разум, обыкновенно - обезумела. Глаза невидящие, взгляд бессмысленный, ненормальный. Волосы шелковистые распущены в беспорядке. В каком-то отчаянии она. Судорожно прижимает Генку к своей материнской груди. Он ревет и рвется из Анжелиных рук.
Николай Васильевич вошел в дом какой-то лихой, полный дорожных впечатлений, и не сразу понял, почувствовал, что творилось с Анжелой и с Генкой. Анжела в горячем порыве целует сына, кровь свою, любовь свою, боль свою, жизнь свою. А Генка, не понимая всего этого, и ревет, и вырывается из-под рук маминых, не узнавая никого.
- У сынулечки корь, - задыхаясь, прошептала Анжела.
- Геночка, родной мой? - Буторин взял сына на руки, - ну, дружище, так не пойдет. Давай играть в автоколонну. Посмотри, что папа привез? Заводной грузовик!
Спокойный тон отца успокаивающе действовал на сына. Гена уже не ревел. Но и не говорил. Вполне осмысленно смотрел на отца, на заводной грузовик, отвлекаясь от боли. Анжела взвилась в своей замороченной жизненной спирали, все такая же - обезумевшая от горя и будто веревкой привязанная к сыну и его боли. Конечно, этой любви и этой сыновней боли не переживет. В полночь настал самый критический момент болезни: на теле ребенка активно проступали красноваты точки. Тысяча сомнений и тысяча надежд... Отчаянное равновесие...
Это уже было хорошо, хотя ребенок чуть не терял сознание от слабости и через несколько часов все его нежное тело соткано из красных узоров. Всю ночь все трое ни на минуту не смыкали глаз. Анжела изошлась в стенаниях. Николай Васильевич скрипел зубами. Постанывающий Генка успокаивался ненадолго на руках отца. Мучительно долго тянулась ночь.
Утром Анжела помчалась в больницу, да так самозабвенно бежала, что зашлось дыхание, и потому едва-едва смогла врачу объяснить, в чем дело, и пригласить его на дом... к сыночку моему ненаглядному.
- Хорошо, хорошо, иду... одну секундочку. Так, проверю дыхание... Кризис прошел. Неделю - постельный режим, смотреть мультяшки, играть с мамой или папой в “Морской бой”. На улицу ни в коем случае, - успокаивал врач, осматривая Генку, уточнил, обращаясь к Анжеле: - но теперь опасаться осложнений нечего. Объясняю, кризис прошел. Держитесь, дружище! Приходите завтра, выпишу больничный лист...
Анжела опомнилась и начала приводить себя в порядок, вдруг застеснявшись молодого гостя. Что подумает? И уже разумно внимала советам врача. Стала рабой, послушной рабой-наставницей Генки, в отсутствии мужа была сказительницей, была даже фашистским адмиралом в игре “Морской бой”.
Наконец-то слышны за порогом торопливые, беспокойные шаги мужа.
- Дверь не заперта, - крикнула Анжела.
- Ну, как, сыночек дорогой? - И Николай Васильевич достал из кармана яблоки, любимые его яблоки, румяные, исходящие медовым ароматом. Генка, забыв про свои беды, схватил румяный шар. Он жадно откусывал сочные куски перламутровым мелкими зубками.
- Откуда эти яблоки? - изумленно спросила Анжела.
- Ты хочешь сказать - золотые? А яблоки привезла из Алма-Аты жена Загребина, главного нашего бухгалтера. Эти яблоки прошлогодние, и якобы дальняя родственница Загребина всегда хранила до весны, разумеется, чтобы весной сбыть подороже.
- Но есть-то можно. Ну и замечательно.
Повезло, что существует эта жадная до денег пресловутая родственница Загребина, Николаю Васильевичу не очень нравилось, что жена главного бухгалтера бесконтрольно летала то в Алма-Ату, то в Ташкент, даже ездила в Ригу... Возвращалась всегда с огромной покупкой. Сбывала продукты и вещи среди знакомых, якобы по низким ценам. Конечно, себя не обижала. Привозила яблоки и продавала их в три дорога. За дефицитные товары требовала двойную или тройную цену, и только за то, что проявила особую изворотливость в доставке товара. Если б только взятки, еще ведь обмануть надо бдительность... А Загребин, значит, потакает женушке. “Не ожидал”, - вздохнул только Буторин. Но “воевать” с расторопной женщиной не стал. Не на “базаре” ведь. Надо объявить борьбу политическую, борьбу на сметение спекулянтов с лица земли. Это будет достойный ответ на сей вызов...
Что же все-таки влияет на моральный износ человеческой личности? Неужели только деньги? А если бы здесь цвели сады, пышные, богатые, мичуринские? Что тогда? Можно хотя бы задержать процесс морального износа личности, а не физического, а именно морального износа? Физически человек живет относительно долго, и все же умирает молодым, нерастраченным полностью, до конца. Смерть забирает человека за маленькую провинность или халатность: перетрудил сердце, или не уберег легкие... Обидно, конечно, умереть молодым. Семьдесят лет для человеческого тела - не срок. Но кто может поручиться за семидесятилетнего старца в том, что он прожил все семьдесят лет? Может быть, он прожил всего двадцать лет? Может быть, таков его срок морального износа, и к этому сроку... он превратился в нуль-человека, разложился как личность? Тогда обидно вдвойне за супругу Загребина. Что делать, как это сделать, чтобы пробудить в ней совесть человеческую?
- Николай, ты о чем думаешь? - спросила Анжела и устремила на него свои хорошие, отчаянные глаза. Все лицо похорошело от алой счастливой улыбки. Генка блаженно спал, держа в кулачках рубиновые яблоки. Родители склонились над его кроваткой, мысленно разговаривая друг с другом. Они любили стоять в молчании, говорить в молчании, и говорить красноречивым языком молчания.
- “Колька, несносный, я тебя люблю”.
- “Анжела, я тебя не понимаю”.
- “Почему?”
- “Не знаю. За что мне такая награда? Потому что я терзаюсь сомнениями и болью?”
- “Колька, торжествуй. Я к тебе неравнодушна. Не стоишь, ой, не стоишь ты этого. Мучаешь ты людей, мучитель. Разлюблю.”
- “Разлюби, если сможешь. Не сможешь. Внушить страх еще можно. Но любовь или нелюбовь нельзя. И потому мы живы...”
Мысленно сказав это, Николай Васильевич подошел к окну.
Темная чернильная ночь во дворе. На черном стекле окна увидел Анжелу. Она стояла как статуя, будто от внутренней боли.
- Коля! - позвала она, и губы ее открылись и сомкнулись сердито.
И все лицо “приняло” нарочито сердитое выражение. Николай Васильевич улыбнулся и по-новому посмотрел на нее. Она сорвалась с того места, где стояла, и , как пламя шальное, пронеслась к мужу. Повисла на шее и - целоваться бесстыдно, как не владеющая собой, своими чувствами, обезумевшая, потерянная девчонка.
Для  него эта вспышка ласки была полной неожиданностью. Почти восемь лет она доказывала, втолковывала ему, что не любит, что он не такой, чтоб его любили, что если пошла за него, что соизволила пожалеть, да, да, пожалеть его, что он вызывал собою самую такую-такую обычную-необычную женскую жалость, и что очень и очень ошиблась в нем, как в благородном мужчине. Удивительно женское сердце. Почти восемь лет Буторин знал ее ровной, мягкой, женственной, и еще никогда не просыпалась в ней вот такая огненная буря.
“Плохо мы знаем друг друга. Я сам себя не знаю. Да и Анжела себя не знает. Сейчас стыдится своей неожиданной бури. Для нее самой это было неожиданно и необычно. Разве нам ведомо то, что завтра изведется душа. Но человек чувствен, неисчерпаем, неожидан”.
- Коля, ты не знаешь, что со Светой Зориной? - вдруг спросила Анжела, - перестала ходить на кружок. Что с ней происходит? Она избегает меня? Не доверяет?
- Даже так? Понятно. Она к тебе еще вернется, - только и сказал он. И ни словом не обмолвился, как уполномоченный госбезопасности безуспешно пытался склонить ее к секретному сотрудничеству, доведя ее до истерики, и как ему, парторгу ЦК, пришлось вмешаться, рискуя “засветиться”... “Страшная вещь здесь происходит. Здесь ничего не происходит...” Как было - так и осталось.
Глава 13
Светлана задумчиво сидела у приемника. Транслировали праздничный концерт из Дворца Съездов. Слушала и не слушала.
Хозяйка, полная дородная женщина лет сорока, участливо спросила:
- Может, выпьешь вина? Ить праздник. Ради...
- Нет, Татьяна Федоровна. - Слова хозяйки, будто мошкара, кусали Светлану, но она слушала, не слушая.
- Дело твое, - и ушла, уловив состояние квартирантки. Света поднесла к глазам букетик желтых подснежников, сорванных сегодня у Ишима. Почему так грустно? Так ведь ожидала этого праздника. Смешно даже: платье сшила из белого нейлона. Торопила дни. Скорее! Скорее! Скорее!.. Жила Света душным ожиданием праздника. И вот настал праздник... “А холод какой! Кожа становится гусиной. Пальцы с скрючиваются! Холодно на душе. Холодно! Холодно!”
А праздник представлялся Светлане обязательно в теплых тюльпанах лучей. Оказывается, только ожидание праздника - праздник. Да, да, ожидание праздника... А сам праздник - не праздник. Почему, почему так? Потому что... душа омрачена... непотребностью. И причина - в Светланиной натуре. Она недовольна собой, недовольна. Такая она уродилась, что никто не понимал ее, или принимал за другую! Кругом шумно от веселья, смеха, звона посуды, а Светлане грустно. Грустно, потому что ей все мерещится пир во время чумы. Неужели всегда, всегда в праздник ей будет грустно? Где-то сейчас грустит в одиночестве Виталий Геннадиевич.
Он был сегодня особенно праздничен, потому что поручили (Буторин, видно, постарался) ему... доклад о первомайском празднике! (Землянский совсем заклевал Виталия Геннадиевича и Буторин кинулся спасать очередную жертву тирана...) Но это был праздник его грусти. Пришел Новинцев на торжественный вечер в костюме цвета весенних восходов, который очень шел ему, подчеркивал торжественность и праздничность. И никто, кроме Светланы, конечно, не ведал, как Виталий Геннадиевич таял душевно в только ей одной понятной грусти.
И Светлана поняла, как ему сегодня особенно трудно выступать с докладом. Ему бы уединиться, побыть в печали одному. Но доклад удался. Докладчику истово аплодировали. После торжественной части - концерт художественной самодеятельности, а потом танцы. И никак не иначе, как хотелось Светлане. Из-за этих танцев она была вынуждена слушать концерт. Она не любила незыблемые традиции. Виталий Геннадиевич, уступая Светлане, покружил ее в вальсе. Она была вот в эти минуты счастлива, счастлива с ним, была на пределе чувств... А он чувствовал это, чувствовал, что она любит его, любит страстно, и сокрушался, что вызвал ненароком беду, что на него падут еще новые и новые душевные невзгоды. Но ему было хорошо... с этой юной, милой и безрассудной девушкой, весьма загадочной, весьма чарующей, в платье коротком, цвета безмятежного облака. Душой и сердцем  хорошо. Но разумом понимал, что можно навредить даже делу, которому посвятили свои жизни. Нет, не смешно.
... Потом после танцев, опять уступая ей, он довольно смело прошелся с ней по спецхозной улице. Березы, посаженные осенью, привились и, пробуждаясь, одевались в новую листву.
Сегодня Светлана много порассказала ему, хотя почти ничего не говорила ему. И Виталий Геннадиевич долго мысленно беседовал с ней, со Светланой, нет, не со Светланой, а далекой теперь московской женой Элиной, с сыном Артуриком... в ее присутствии. Виталию Геннадиевичу вдруг взгрустнулось так, что не мог дольше оставаться с милой Светланой, идущей рядом, вместе, дышащей с ним в унисон, однако же отдаленной огромным непреодолимым расстоянием. Ему хотелось уединения, одиночества. Вот большая Медведица. Несколько звезд образуют ковш. Звезды почти обнимают друг друга лучами, а на самом деле их отделяют расстояния в миллионы - миллионы лет. Так, наверное, с ним и со Светланой.
- Подожди меня здесь, - сказал Виталий Геннадиевич. Он заспешил в гараж, вывел вездеходик, повез Светлану домой в отделение, коротко попрощался. Машина быстро растаяла в темноте, а Светлана долго стояла в своем облачном платье, под сенью робких берез. Не заметила Светлана, как очутилась потом в своей комнате. Она хотела переодеться и раздумала. Ей показалось, что, если снимет с себя нейлоновое платье, то вспугнет трепетную птицу праздничности. Где-то сейчас грустит, кручинится Он. И неожиданно вспомнила, что не поздравила родителей и братишек с праздником.
- Ну и ну! Все дни собою заполнила, не нашлось места для родных. Эгоизм. Махровый эгоизм. Светка - эгоистка.
- Эгоистка, эгоистка, - крикнула она и опомнилась. Села за стол и принялась за письмецо. Почти полгода не писала. Живут родители в Курганской области, - по-соседству, выходит, и за три года ни разу не навестила их. Можно же было выбрать время и съездить, порадовать дорогих родителей. Что значит оторваный ломоть? Вспоминаешь о маме-папе тогда, когда нет ни гроша или сердце камень - тоска загложет. Хороша дочка! А кому другим поведаешь о грусти? Но только ли твоя судьба, в короткой жизни твоей заложена грусть. Жаль - человеку не дано крыльев. Были бы крылья, поднялась в поднебесье, как ласточка, искупалась в молоке неба, как говорит Лесняк, насладилась бы свободой, может быть, неведомы и тоска-печаль, ни грусть-кручина... Печальное существо ты, Света! Человеку грустно, потому что он может мечтать.
“Здравствуйте, милые мама-папа, милые вы мои братики, казните, забыла поздравить вас с праздником. Пусть даже не о чем было писать, должна была. Но я приеду к вам. Обязательно приеду... Обо мне не беспокойтесь, мама. Хотя есть повод для беспокойства. Я даже поправилась на семь кило, трещу, как бочка, стыдно...”
Светлана задумалась, уронив голову на грудь: “Что же написать еще?” С замешательством заметила, что пространство между двумя яблоками сузилось, вздохнула с досадой: “Срочно надо сесть на диету. Груди свисают от тяжести. Такую матронессу не уведут в рай, а на вульгарную девку разве что урки позарятся? Неспроста эмгебешник пугал меня урками. Тоже мне, судьбоносец! Сама решу. Или Виталий Геннадиевич, Виталик, милый, или мать-сыра земля...”
Вдруг величаво-скорбным вступлением пригласил Петр Ильич Чайковский на свой “Первый фортепьянный концерт”... Петру Ильичу словно нужна была грусть этой любящей души, чтоб проникнуть в сердце, завладеть сердцем и увести в свой мир, где тоже много грусти, но еще больше солнца, цветов, весенних трав, зверей и птиц, хлебов. Хлеба, заросли хлебов. Шепчут хлеба. Шепчут о счастье.
Щедро дарил Чайковский свое богатство, и Светлана, принимая это, создала в затаенных мыслях свой мир, где тоже полно чарующих звуков, солнца, птиц небесных, зверей невиданных, людей мудрых и добрых, гордых и вольных, и она с Виталием Геннадиевичем в радости и в горе...
Вспомнила снова Лесняка, как-то сказанные ей в минуты откровения: “Только человек богатой души, чуткий ко всем проявлениям красоты и жизни, богатый воображением может слушать творца как творец”.
- Шутник же ты, Валюша, - сказала мысленно Светлана. - А завтра выйду в поле... Помогу людям, хоть они и не просят помочь. Муторно сидеть дома без дела...
Светлана выполняла любое задание Новинцева с особой охотой. А это тем более, потому что Виталий Геннадиевич похвалил бы за это! Не сомневалась она в Новинцеве. Его мысли почему-то всегда совпадали с ее мыслями. Но его мысль всегда было сложная, многослойная, шла от каких-то известных ему истоков, но обладала огромной силой логики. С радостью Светлана только дополняла своей мыслью его мысль. Даже если б она хотела сопротивляться, это было б бессмысленно, смешно, нескромно и вредно для дела. Да и Виталий Геннадиевич никогда не навязывал свою мысль, свою волю, однако очень огорчался, когда его мнением пренебрегали.
Новинцеву тем более нельзя было ошибиться. Ошибка при его широте и глубине мыслей предполагала бы тяжкое последствие. И все беды свалились бы на него. Виталий Геннадиевич мог увлечь людей, но повести их не умел. Он и сам не верил в свои организаторские способности. Что не дано, то не дано. Но и не признавал он метод Землянского, основанный на психологическом давлении. Такого он не позволит никогда и ни за что.
- Светлана, как идет предпосевная обработка почвы? - мягко спросил Новинцев.
- В целом по отделению еще не начинали. Курилов начинает. Думаю, что рановато. Колычев только готовится. Земля еще в слякоти.
- Ты была в поле? - только спросил он, боясь взглянуть на нее, чтобы не смущать ее долее.
- Нет... Но знаю, что земля в слякости. - Щеки Светланы залились румянцем.
- Не годится, Зорина. Бригадирам доверяй, но сама не плошай. Там почва почти песчаная. Я занимался составом почвы. Правда, без конкретики. Ты проверь и завтра же доложи мне, заодно прими меры, - неожиданно откровенно рассердился Новинцев, неожиданно для себя.
- Виталий Геннадиевич, - нежно взвился голос девушки, - я не хочу, чтобы вы таким тоном со мной разговаривали. Я все поняла. Я виновата. Сегодня же я выясню.
Все агрономы отделений переглянулись между собой в недоумении. Они избегали блужданий в психологических дебрях, поэтому едва ли догадывались об истинной причине напрасных волнений Зориной. Что ей-то волноваться? На отделении никаких чапэ пока не предвидится и притом девчонка на хорошем счету даже в областном управлении, - это на ее участке в прошлом году сам Новинцев выводил сорт районной элиты.
Новинцев внутренне почувствовал огромное неудобство от ее откровения и неосмотрительности. “Хоть бы скрыла свои чувства, что ли? Ну и ситуация! Подчиненная влюбляется в начальника. Хуже судьба не могла придумать... А голос как переливается, как у самой горлинки. Так и хочется погладить ее, а нельзя... В ней чудно сочетается нежность души и кремень характера... От нее, как и от судьбы, не уйти... Однако пошлостью от меня так и несет...”
“Чего же ты хочешь от меня?” - вопросительно уставился Новинцев.
“Быть с тобой,” - откровенно-преданно ответили огромные бездонные глаза.
“Я принадлежу не тебе, ты знаешь”, - взглядом ответил Новинцев.
“Я этого не желаю знать,” - вслух произнесла Светлана и ушла, резко-сердито открыв дверь. В косяке двери - нейлоновое небо.
-М-да! - оборонили пожилые участковые агрономы, уже кое в чем догадываясь. Пожилой козлобородый Ван Гу переглянулся с аксакалом Базарбаем и улыбнулся.
- И все-таки надо торопиться, - завершал разговор Новинцев. - Это я не к тому, чтобы оправдать свое присутствие. По логике Землянского мы не только лишние, мы опасные люди, потому что мы превратились в роботов. Но если нам дали установку и предупреждают: никаких отклонений. У нас это возможно. Коли так, то мы никогда не выберемся из трясины. Я не могу сказать вам: делайте, что хотите. Наоборот: все делайте по науке.
-А если эта наука вопреки человеку? - попытался возразить ему бригадир пятой бригады. - Все делается для развития производства, а человек... на последнем месте. Как мы осваивали край? Завезли технику, горючим запаслись, людей пригнали, а про палатки забыли. И что вы хотите после этого?
- Таких ошибок больше не будет, - заверил Новинцев.
- Это не ошибка, это наш образ жизни.
- Думаете, за кордоном...
- А почему мы отгородились занавесом железным?
- А чем плохо в темноте? В темноте все кошки серы...
Через два дня Зорина позвонила Новинцеву, что обе бригады: шестая - Курилова и третья - Колычева в полном составе выехали на поля. Уточнила еще. Что Курилов начал обработку поля на три дня раньше без ее ведома. Еще не выяснила, из каких соображений Курилов рьяно старается, она еще не знала, что бригадам предоставлена свобода. До мая обработано триста га, за три дня после праздника двести га. Сто гектаров ярового клина, обработанных бригадой Курилова, вынуждена была забраковать. Приказала перебороновать за счет трактористов и бригадира. Что она умрет, но вытравит овсюг, если он взойдет. Только Жизнев соблюдает нормы агротехники. Ему дали какое-то именное поле.
- Спасибо, Зорина, - от души поблагодарил Виталий Геннадиевич и услышал ее взволнованное дыхание. - Только для меня стараться не надо. Конечно, когда дело общее. А не круто ли поступаешь с бригадой Курилова? Вроде бы агротехнику не нарушают. Да, Жизнев получил именное поле. Землянский так решил. Это же ужас - все решает один человек, а все другие - ответственные безответственные лица.
- Говори, говори - ничего же не изменится.
У Зориной получается. Там управляющий Фирсов - толковый, самостоятельный руководитель. Он не давит на психику, а подымает людей, поднимает настроение. Зориной повезло. К сожалению, успех Зориной - только эпизод в колготной весенней страде.
А в спецхозе творится что-то странное. Дело в том, что Василий Степанович вдруг отдалился в свои думы, в составление перспективных планов, переложив по существу функции директора спецхоза на плечи Новинцева... и бригадиров. Переложил функции директора, но не ушел с должности, даже устно не известил об этом тех, кто может принять его отставку! Василий Степанович обиделся крепко на людей Буторина и придумал...
- Выполняю решение  собрания: дайте инициативу в руки главного агронома. Пожалуйста. Пусть действует, - объяснял Землянский Буторину и добавил: - Пускай что хотят, то и делают!
А Новинцев почти ничего не мог добиться путного от упрямых управляющих, как например, управляющий второго отделения Егоркин, который прогремел на весь район своей хитростью. Представился глухим, когда понял, что опростоволосился с понижением себестоимости продукции за счет сокращения штатов агронома и зоотехника! И в Москве, на представительном совещании работников сельского хозяйства рассказывали об этом случае! Они, эти управляющие, очень норовистые, даже многоопытного Землянского слушали молча и кряхтя. А что Новинцев? Волей Землянского он - исполняющий обязанности директора! Созданные Новинцевым бригады без поддержки управляющих разваливались, якобы готовые к эксплуатации сельскохозяйственные орудия при первой проверке оказывались просто нуждающимися в капитальном ремонте, разговоре об энергичной предпосевной обработке почвы смахивали на миф...
- Василий Степанович, давайте поговорим, - предложил Буторин, - почему вы... отключились? Вы хотите погубить в зародыше мои претензии на  политическое руководство хозяйством?
- Чего вы от меня еще добиваетесь? Я слово скажу, Новинцев поет: его связывают, его стесняют. Даю Новинцеву полную свободу, он опять поет: покушаюсь на его будущее! Его, дескать, не замечают! Пусть действует, как может. Посмотрим!
- Но ведь надо помочь советами, вниманием. Как так можно?
- А вы у него спросите.
Новинцев давно испытывал на себе характер Землянского и не пытался обращаться к нему за советом, замещая директора. Новинцев натолкнулся на такие, казалось бы, мелочные вопросы, которых без опыта руководящей работы нельзя было правильно решить. Два дня честно замещал Новинцев директора спецхоза и вымотался. Окончательно убедился, что из него директор не выходит. Обидно, что Василий Степанович с его опытом руководящей работы отказывается помочь не ему, но  делу. Но почему?  Ведь нельзя сводить личные счеты, когда может погореть многоотраслевое хозяйство, как свеча. Объясните, почему?
Когда люди обращались за разъяснениями к Землянскому, тот ссылался на головную боль:
- Идите к Новинцеву.
Но тот разочаровывал этих людей неумелостью, нерасторопностью, некомпетентностью. Буторин попробовал было вновь уговорить Землянского вернуться к исполнению обязанностей, но встретил яростный отпор:
- Позвольте! Кажется, записали в решение собрания и вы голосовали... Директору спецхоза пересмотреть свое отношение к агроному Новинцеву. Ибо оно идет в разрез интересам многотысячного коллектива. Дать Новинцеву больше свободы и самостоятельности... Конечно, дать. Я свободу эту ему дал. Дал - не хорош! На Новинцеве я схлопотал строгач. Чего еще хотите от меня, молодой человек?
- Знаете, Василий Степанович, мне не нравится, что называется, ваш тон. Дал - не дал. Монарх наш? Как же?
- Царя отрекли, а единоначалие осталось ...в сплоченных рядах. И первый секретарь партии - монарх. И вы - монарх. А директор - первое лицо, но фактически  без лица!  Я должен приноравливаться к вашему настроению.
- Поэтому я и отхожу в сторону, уточняю - не ухожу, раз уж без монарха мы не можем. Если честно, то я против такой формы хозяйствования, как спецхоз, с помощью которых только и обирают несчастных людей. Для тотальной слежки ничего лучшего, чем спецхоз или колхоз, не придумали. Здесь всех можно держать в узде. Но сколько и желающих подержать за узду загнанную лошадь? На троих работающих приходится один управленец! Это экономика самоедства.
- Не знаю, не знаю. Но разве можно миллионы людей оставлять без присмотра? Это не развал государства?
- Да, верно. Люди - ничто,  государство - все! Мы уж здесь постарались, что призраки не дают покоя. Тысячи и тысячи расстрелянных, их души вопиют, витают на нами, требуя покаяния.
- Конечно, перегибы были, не без того.
- Но изгнанные за кордон, расстрелянные тут, уморенные голодом, разве не народ? Строим социализм. Мы погрязки в похвальбе, в приписке, а заграница нас проклинает. Мы ведь вносим в деловую жизнь хаос и смуту. Мы всегда кричали, призывали, спрашивается, почему?
- Но вы же там не были, Василий Степанович.
- Не был, но знаю. Загоняйте меня в уголь, влепите еще один строгач, но дайте подышать. Уж позвольте одному мне, как вы сказали, быть монархом.
- Кто позволит уйти вам из-под партийной опеки? Найдите в стране человека, за которым не присматривают?
- Все так, но такая наша страна огромная, что первопрестальная не знает, что делается в далекой провинции. И в этом наше спасение.
Буторин мысленно возвращался к партийному собранию с повесткой дня “Подготовка к весенне-полевым работам”. Все же это удивительно - собрание прошло без сучка и задоринки.
Конечно, не равнодушие партийцев явилось причиной столь блестящего собрания, пожалуй, даже наоборот. Канаш Есенович прав. Виновата заданность, установка, ориентировка, схема, то есть все, что идет не от жизни. “Слушали. Постановили”. Инструкция по ведению собрания была составлена еще молодым генсеком Сталиным!
Николай Васильевич, кажется, нашел таинственный ключ к тайне управления. Управление - это борьба. Люди теперь сложнее и организованнее? Изменились методы борьбы! А борьба стала более вежливой, деликатной, но по-прежнему непреклонной. Каждый теперь старается возвести стену из вежливых слов и ждет, раздумывает, когда переходить в наступление, а когда занять оборону. Во всяком случае все выступавшие на собрании заняли оборонительные позиции. И боятся вроде бы обнажить свои стратегические замыслы. Повестка дня собрания, так сказать, не затрагивала главные интересы индивидуумом. Люди приспособились к жизни по инструкции. Значит, надо задеть всех, всех, всех за живое, вывести их из равновесия, из надежного словесного укрытия, обнажить сердца, вот тогда... Неудачно поставлена повестка дня собрания. Да, неудачно. Он, как опытный  аппаратчик, в этом убежден.
Еще раз убедился, что правильно предполагал тогда, что собрание прошло в пустую, что есть коммунисты, которые склонны из безусловно правильной формулировки, цементирующей мысли собрания, извлекать какие-то выгоды только для себя. Так это же видно по Землянскому. Таит корень интереса в толстом слое служебного опыта и рвения.
- Как мы сможем теперь строить отношения? - переспросил Василий Степанович, - на самой автономной основе... Слово Новинцева для меня закон. Я буду только налагать визы. Новинцев будет директором спецхоза, а я президентом, почетным президентом. Вам же очень нужно, чтоб Новинцев доконал меня? Вот он и добился, что влепили мне строгач, добется, чтоб меня исключили из рядов, то есть вывели за штат, поставили на мне крест.
Но Землянский чувствовал какую-то необъяснимую вину перед “словодеем”. Два дня Землянский сидел в своем кабинете и в качестве почетного гостя и стороннего наблюдателя, дольше пытки не выдержал. Самому изрядно надоел этот показной квиетизм. Новинцев замечательно проваливал предпосевную страду, окончательно запутавшись с мероприятиями.
А Виталий Геннадиевич, видя их непробиваемость, непроходимость, надеялся только на себя. Носился из отделения в отделение как смерч, сухмень, большей частью делал сам за управляющих, участковых агрономов, а работа не двигалась с места. И его начало одолевать тихое отчаяние.
Охай, стенай, кусай локти, а весенняя влага уходит в песок. Теперь хоть плачь, но слезами не восполнить потерянную влагу. Значит, не видать урожая. А как дальше работать, когда работа не клеится, потому что не твоя работа? Бросить, уехать к чертовой бабушке. Туда, где знают цену идеям. Легко сказать - бросить. Брошенный ты, а брошенный не сможет бросить.
Новинцев на третье утро зашел к Землянскому, чтобы уяснить дальнейшую свою судьбу. Проходя мимо зеркала, содрогнулся. Он не был похож даже отдаленно на самого себя - обессиленный, униженный, яростный, с висящими мешками под глазами.
- До каких пор эта тянучка? Пытка эта? Издевательство? - крикнул он в пароксизме отчаяния.
Василий Степанович вскипел, как чайник:
- Чего вы, голубчик, хотите от меня? Дайте свободу - дал свободу, дайте самостоятельности - дал ее, что еще от меня надо? Хочется повелевать людьми как бог - вот вам кресло. - Он забрасывал Новинцева камешками слов.
- Демагогия! В сем мутном словесном потоке нет ни единого валуна, на что можно было обратить внимание.
- Что? Что вы сказали? Вон, вон!
Новинцев облегченно вздохнул, зная, что завтра же Землянский возьмет “руководство” в свои руки. Тот его и не отпускал! Если Новинцев в эти дни осунулся, похудел, то и Василий Степанович осел, погрузнел, отяжелел от бессонниц. А как же!
Май в зените, а предпосевную обработку фактически только начали. Вот и хорошо. Будет баня. В райкоме наддадут жару. Давно не бывал в бане. А все же приятно будет париться в кабинете секретаря райкома. Но - уж лучше бы сняли! Неужели из-за старых заслуг держат? Хорошо, что Новинцев сумел доказать райкому, что в наших почвенных и климатических условиях затяжка не обрела опасной формы. Новинцев, щенок, а знай себе, делает свое дело. Вывел в прошлом году элиту. Но никогда не увидеть ему кресла директора. Ишь, захотел чего! Кишка тонка.
Новинцев стал ему, Землянскому ненавистен, и если бы не Буторин, точно - возник б интересный прецедент: послал бы главного агронома в кочегарку. Но не выйдет, Буторин, не примиришь ты нас! Мы довольно легко поняли свою установку, не дураки. Новинцев хорош кому-нибудь, не отрицаю, а мне ненавистен. Да, да, мне, Землянскому. К черту твою установку на худой мир, Буторин. Если ты пришел мирить, то можешь собрать монатки. То же нашелся примиритель, судья. Какой же судья, когда  следует не букве закона, а ищет политическую выгоду? Ну и пусть ищет...Предложу ему возглавить комиссию по связям с общественностью. Для начала пусть он изучит казахский  литературный и корейский разговорный. “Аллейкум салам!” “ Алле хасумду!” Меня он упрекает в ограниченности, а я изъясняюсь худо - бедно на всех здешних  наречиях!

Глава 14

“Вот и помирил, вот тебе и примирил”, - усмехнулся Буторин, снял очки и сложил руки крестиком, как школьник за партой. В эту минуту Николай Васильевич очень был похож на роденовского мыслителя в редкие минуты перед бурей. Он являлся собою красивый облик мыслителя, которого охотно лепят скульпторы. Бугристый лоб. Из под кручи заросших бровей блестят белки глаз; мягкое очертание носа, пухлые губы. На крутую голову нахлобучена каракулевая шапка волос. Мыслитель-то мыслитель, но не роденовский мыслитель.
“Вот и примирил кота с мышью. Так все- ж- таки почему? А нужно ли вообще мирить?” - замучили его сомнения.
Николай Васильевич понимал, что им недовольны многие. Он почему-то не вступает в какую-либо группу. Хитрит? Выступает под флагом активного нейтралитета. Поэтому, наверное, одинаково обижаются на него и Новинцев, и Землянский, и Строгов, все-все, кому слово Буторина нужно в качестве веского аргумента, снаряда.
Сомневались в его невиновности перед людьми. Многие думали, что особая позиция Буторина - всего лишь хитроумный камуфляж. Нет у него своей позиции...
Он вполне отчетливо представлял комизм своего положения, но не пытался изменить мнение людей в свою пользу. Угождать кому-то он не намерен, чтобы опереться на локоть сочувствия. Землянский боится потерять авторитет? Куда тебе, Новинцев, учить меня? Хоть три диплома и десять аттестатов предъяви, не склоню головы. Неужели Землянский дошел до такой степени самолюбия? Не может быть. Землянский неглубоко вникает в производство - это ясно. Но чутко улавливает новое веяние. Конечно, он не прочь стать новатором, но ведь это трудиться надо, расходовать энергию, трепать себе и людям нервы. К тому же с помощью Новинцева прослыть новатором - это же не уважать себя?
Простой, невидный, скромный человек Новинцев, рядом с Землянским мальчишка. Но мальчишка ли? А размах, фантазия, смелость! Уравнять, конечно, срезать на поворотах, придержать вожжи, а то доскачется! Немудрено при таких скачках и спотыкнуться. Землянский использовал в своей травле своего визави эти достоинства Новинцева, которые пока оборачивались для него только недостатками.
Два дня, запершись в кабинете, Землянский доказывал, что он пока здесь незаменимый руководитель. Методом отсутствия при присутствии. Герой, ничего не скажешь. Кто отрицает, что он нужный в спецхозе человек? Но зачем же других низводить до уровня “поднеси - отнеси”? Директор, явно, не верил Новинцеву не только потому, что бюрократ, а потому, что не верил и себе самому. Возражений снизу не терпит, отметает их, как сор. Он выбился в лидеры и умрет лидером! В нем пробудилась буйная богатырская сила. Он скорее напоминал слепого слона, который сокрушал, давил все то, на что наталкивался, чем на предсказуемого рабочего вола. Это же надо - объявить себя директором свободной зоны!  Центр не придал этому значения. Придаст. Позволит ли вывести из системы координат  векторы зоны? Землянский считает себя  современным землепроходцем. Но ведь все землепроходцы и не помыслили об автономии даже... 
Задачи хозяйственные и стиль руководства не одно и тоже. Мы вступаем в новый этап. Только прошлись плугом по залежам и целине. Надо ее пробудить от сна. Пробудить умом, силой, богатырской силой. А тут явное блуждание и Землянского, и Новинцева, и других специалистов в бюрократических соснах. Решать творчески, смело, и самостоятельно - это не обязательно работать изолированно друг от друга. Нельзя и ставить так вопрос: или он, или я.
Однако какие бы ни возникли новые модификации и мистификации и фантазии в темной голове Землянского - никакой самодеятельности да еще на автономной основе!
Путаешь, Землянский, с понятием самостоятельности и свободы прихоть первого лица! Тебе нравится самостоятельность в людях, но самостоятельность в исполнении твоей властной воли! Поэтому ты резок с теми, кто своеобразен. И вовсе мелочной стала твоя опека над директорами филиалов. Ты, Землянский, запоминал мелкое, мелочное, память первого руководителя цепкая, мстил им за мелкие упущения и промахи. Видимо, тебе самому не раз хотелось крикнуть: “Проснись, ум, пробудись, мысль, которая, как прожектором, осветит путь!.”
 Так или не совсем так, но где-то Буторин верно воспринимал Землянского.
Живет Василий Степанович ныне в мучительном ожидании, зажатый в когтистые лапы дум. Поэтому он раздражителен. Более того, стал нервным, издерганным, недоверчивым, будто подменили человека. Ему нужно помочь? А как? Он ведь не слышит!
Однажды утром вызвал Василий Степанович бухгалтера Загребина, Строгова, Новинцева и сказал, вернее, приказал, что надо всем немедленно ехать на второе отделение, где управом “артист” Егоркин, и навести порядок. В это утро Землянский был предельно свиреп, ему нельзя было перечить. А его вывела из равновесия неприятная новость. На отделении второй день находился Буторин и тот попросил руководителей приехать. Для страховки передал свою просьбу Землянскому. Буторин собрался было ехать сам на центральное за ними Прибыли вовремя. Ведь и Землянскому нужно, наверное, особое приглашение. Приехал и Землянский по настоятельной просьбе Буторина. Управляющий Егоркин опять сотворил массу ошибок. Укомплектованные механизированные отряды развалились. Причин было много и немного. Разобраться надо на месте. Разобрались. А вот выводы...
Василий Степанович грозно закончил:
- Никаких указаний не даю. Вы свободны, вольны, как птицы. Для добра, для дела развязываю вам руки. Через два дня чтобы все трактора работали на полях. Приеду и лично проверю. Строгов, подсобите механизаторам. Что-то больно мудруют с текущим ремонтом.
Строгов молчаливо согласился. Он не вмешивался в “конфликты” сторон.
- Виталий Геннадиевич, это ваши бутафорские бригады развалились, - уколол Новинцева презрительным взглядом директор, внутренне торжествуя свою победу. - А отпущенные мною бригады действуют. Где вы были, где мух ловили?
Явно пристыженный Новинцев горел рубиновым огнем и молчал. Слово за Буториным. Николаю Васильевичу почти удалось заглянуть в самую сердцевину неудачи, но решил подождать выводов Землянского. И правильно сделал. Докопался до всего, но не разобрался. Не доставало опыта, да и ума аналитического. Ну вот почему отряды, укомплектованные Новинцевым, стали бутафорскими? По сбивчивым туманным разговорам трудно было догадаться в природе неудач, найти главные, истинные причины. А допросы с перекрестными вопросами ничего б и не дали, кроме отрицательного импульса: “главный словодей” чинит  пристрастный допрос...
Но Василий Степанович-то сметливым умом догадался сразу, что причина коренилась в самом отряде. Отряд состоит из восьми-десяти человек. Отряд якобы отвечает за работу. За сверхплановую продукцию получают члены отряда премию. Это подтверждает и Загребин. Следовательно,  стимул для хорошей работы есть. Тогда что же? Может быть, обезличка? Тоже нет - кто сколько заработал, столько и получил. В чем же дело? Надо ли обращаться за разъяснением к Загребину? Не надо. Все ясно, суть в том, что старый опытный тракторист и новичок получают за трудовые достижения отряда дополнительные надбавки. Теперь заработок каждого в основном зависит от успеха отряда. Поэтому старый рабочий не хочет брать новичка, не хочет работать на него! Заставить? Да, делается скрытая попытка заставить опытных работников самостоятельно трудиться, но задаром! Они не понимают, стыдятся скрытой эксплуатации или экспроприации... Вот почему так сбивчиво, туманно говорили они. Но красноречивы их действия! Скорее, бездействия! Понял это Загребин, но на лице маска непроницаемости. Он ведь лицо пятое-десятое, если не стороннее. А Новинцев человек, забежавший по крайней мере лет на десять вперед, никогда не ведал о таких тонкостях и искренне удивился, когда Буторин поведал ему об этом. Признал свое поражение. Василий Степанович же решил рубить с плеча. Сходитесь, работнички дорогие, по принципу добровольности. Записались, будьте добры, организуйтесь сами, не нравится - разбегайтесь по разным углам, но только после честного предупреждения. Перевелись порядочные люди?
- Василий Степанович, я понимаю, личные чувства нельзя сбрасывать со счетов. Но забывать, что три это больше единицы, что коллектив важнее личности... - урезонивал Буторин директора спецхоза.
Землянский однако не чувствовал перед Буториным голым-голым, но также  и одетым, застегнутым на все пуговицы.
- Но ведь из личностей складывается коллектив. Беда Егоркина в том, что составил бумагу о создании бригад, поставил ребят перед фактом. А они проигнорировали!
- Почему же не вмешались? Все уповаете на свой метод самоустранения?
Все же нашелся, как “откреститься” от нападок по поводу наката на Новинцева. Сообщил Буторину, оставшись в задрипанном кабинете наедине, нечто откровенное:
- Я хлюпика Новинцева терпеть не могу. Размазня. Ведь ему поручено было создать механизированные отряды. Не я поручал. А от имени, во имя. Важное поручение, огромное доверие! И пустить дело на самотек! Не смог трудностей преодолеть. И не стыдно ему перед всеми нами? Ему же предложили кавалерийской атакой взять замок, а он спасовал! Замашки интеллигентного хлюпика, - Землянский в разговорной речи поднаторел, а на трибуне с трудом подыскивал слова. (Когда он выступал, слушатель волновался больше, чем оратор). - Ему нужны тепличные условия. И еще: посадил картошку, а хочет собирать бананы! Пусть отправляется в Африку, если сможет! А вообще туда, в небеса!
- Уж не торопимся, Василий Степанович? Надо же разобраться в существе вопроса. Нельзя огульно вот...
- Ну, идите разбирайтесь, вскипел Землянский, - я с киселью из клюквы не хочу иметь никакого дела. Еще скажу. Эти отряды действенны только в силовой поле. Тогда нужны еще посты контроля, товарищеские суды, да еще урки для устрашения строптивых...
- Может быть, выслушаем, во-первых, человека, потом сделаем выводы?
- Ну вы и выслушивайте, - Землянский толкнул ногою дверь кабинета Буторина, но неожиданно задержался на секунду, - меня здесь не хотят понимать и не надо. Не станем кланяться в ноги. Если каждый станет объяснять провалы психологическим шоком, то давно бы увидели здесь призрак коммунизма. Николай! Что-то не пойму я тебя! За провалы ты готов погладить по головке. А надо б устроить головомойку. Невыносимо, когда проводник стратегической линии парторг ЦК защищает явного дезорганизатора, потерявшего контроль над собой. Непонятна мне позиция Буторина. Кого он лично поддерживает? За что борется?  Не рискует ли упустить ситуацию? Кто отвечать будет? Кого отдаст на заклание? Ах, не отдаст! А сам не хочет стать жертвенной овечкой? Тогда надо договариваться. Времени на достойные ответы не осталось, а  вы что тут устроили. И что вообще происходит?
Гнетущая тишина установилась в кабинете Буторина после ухода возмущенного директора. В этой тишине будто гремел еще полубас-полубаритон директора, который редко, редко выходил из равновесия. Однако ж вышел! Что же произошло?
Прав по своему, конечно, директор. Причина развала работы, порядка - в “слепоте” и мягкотелости, наивности Новинцева.
На другой день Буторин искал встреч с Новинцевым, который куда-то пропал с утра. Выручила рация. Виталий Геннадиевич и пришел, наконец, к политическому поводырю явно подавленный. Испачканный в грязи, помятый, душевно издерганный. Это что же такое? Но нельзя было обвинять его и в этом. Буторин вдруг поставил себя на место Землянского, бросившего Новинцева, как щенка, в омут... Поступил бы как Землянский? Нет. Тысячу раз нет. Но как же так? Землянский и Новинцев были друзьями “не разлей вода”, когда один был управляющим, другой - участковым агрономом. А теперь все отбрасывается: и дружба многолетняя, и завет Кремлева-Аникина - “не искать врага в друге”. Если бы знал Кремлев-Аникин, что умрет его завет вместе с ним! Нет друзей. Есть враги. Потому что жизнь - всегда борьба.Се ля ви!
Победил в борьбе за свою безопасность Землянский. Новинцев превращен в штатную единицу, уничтожен, раздавлен. Но что за борьба? Что за жертва? Во имя чего? Если друг в беде - можно же выслушать его хоть один раз. Не захотел! Не захотел выслушать фанатика.Фанатики дела нужны, никто, кроме Землянского, этого не отрицает! Землянский не из фанатиков, но если поручают ему какое-то дело, в доску разобьется, а сделает. Но если этот служебный патриотизм не считается ни с чем, зачеркивая все: дружбу, солидарность, общее дело, - полезен ли, не вреден ли? Буторин собрал узкое бюро, чтобы посоветоваться, как помочь первому заместителю директора территории Новинцеву... в обретении бойцовских качеств.
- Я обращаюсь к вам, члены бюро, нам следует внимательнейшим образом рассмотреть вопрос, - Буторин поморщился от такой казенности и выспренности своего импровизированного выступления. - Прошу вас войти в положение. Я вас понимаю... Василий Степанович подписывает ведомость на зарплату, утверждает очередь на жилье... Но в руках у него главный рычаг - финансы, но ведь он член бюро, и он должен позаботиться о других членах бюро. Если, конечно, он человек идеи. Надеюсь, что это так.. Заботиться об одном это не значит “топить” другого. Это я к тому, что нас “плач” не по Василию Степановичу, а по Виталию Геннадиевичу. Конечно, факт огорчительный, Виталий Геннадиевич не выполнил нашего задания. Ответственность  ложится на него. Только ли на него? Если разобраться, большая вина падает на партком и дирекцию спецхоза. Давайте подумаем, почему у первого заместителя директора ничего не получилось с организацией мехотрядов? Может быть, подорвали его авторитет. Все хорошее, что было сделано за последнее время, дирекция и ее структуры относили на свой счет, а все плохое обыкновенно сваливали на Новинцева. А Виталий Геннадиевич, человек скромный, безотказный, лишенный всякого самолюбия, никогда не оспаривал искаженного о себе мнения. Без всякого основания игнорировали мысли Новинцева, ставя его в ложное положение. Началось игнорирование... с директора спецхоза, а теперь третируют Виталия Геннадиевича все, кому не лень. Фактов более чем достаточно. Представьте такую картину. Мы обыкновенно вмешиваемся в проекты главного агронома, являющегося по должности первым заместителем директора, натворим по незнанию своему много глупостей, а когда дело идет к привлечению к ответственности, все перекладываем на плечи Новинцева. Где он был, куда смотрел? (Землянский тут улыбнулся). Да невооруженным глазом видно, что это порочная практика. Что ж, более точнее определим специалистам вектор свободы. Следует признать, что специалисты у нас в основном опытные. Не надо ломать чужую ограду, гадить во дворе и стыдливо вилять хвостами. Отсюда -задача : помочь Новинцеву, поднять его авторитет, который благими усилиями дирекции был подорван. (Землянский нахмурился). Поэтому сегодня мы должны сказать всю правду. Почему мы сегодня не хотим вспомнить об элите, которую в наших условиях создал главный агроном? Об очень сильном и действенном методе борьбы с овсюгом, являющимся настоящим открытием и откровением в агрономической практике? О прочном внедрении кормовой свеклы на наших полях?
Члены бюро опустили головы. Присутствие Землянского будто лишило их позвоночника. Слушать упреки и укоры “словодея” было и тяжело, и стыдно.
- Позвольте, а что же должен делать агроном? Лежать на полатях и потягивать кубинскую сигару? - Землянский состроил на лице мину недоумения.
Но Буторин намеренно не реагировал на эти явные выпады.  Продолжал уверенно:
-Давайте восстановим традицию Кремлева-Аникина: слово специалиста - закон. Подчиняться всем закону. При Кремлеве-Аникине люди работали со знанием дела, вы же лучше меня это знаете. Для Кремлева-Аникина слово агронома, зоотехника, инженера, было законом. Он только помогал им выполнять поставленную задачу. Но никогда не подменял их. Старался следовать разуму, не доверяя чувству, и всегда пытался убеждать заблудшего. Если не мог убедить, то отменял свои решения... Василий Степанович, это не дело, каприз, произвол - уйти в сторонку, когда судьба тысяч людей...
- А кто нас уполномочивал? Высшая воля. Но не Петров, Сидоров. Мы решаем за них, как будто они сами не могут ничегошеньки решить. Они что - рабы? Причем тут Кремлев-Аникин? - только и выдохнул Землянский. - Не я загонял людей в стадо, где вожак один. Упростили силой структуру, ну и чего хотите от Новинцева, от меня? Не будет он здесь вожаком, пока я тут. Не вывел бы никакой элиты, если б я не захотел, имелись варианты? Не знаю. А снять меня в не можете. Тупик? Жизнь наша состоит из ухабов и тупиков. Кремлев-Аникин пытался вывести нас из тупика? Если бы. Он, как Моисей, водил вас... по кругу. В этом мире, где периодически происходят катаклизмы, каждому уготована своя ниша. Вожак может вытащить, может приблизить. Тогда, конечно, везение, счастье. Но прощай свобода. Счастье без свободы? Такое вот горькое наше счастье.
При упоминании имени Кремлева-Аникина люди углубились в воспоминания.
Виталий геннадиевич вспомнил один эпизод. Спор шел острый. Кремлев-Аникин настаивал на одном, а все другие были категорически несогласны. Время сгладило остроту горячего спора, да забылось, о чем, собственно, спорили, но пафос спора запомнился на всю жизнь.
... Виктор Сергеевич Кремлев-Аникин понял состояние присутствующих и умолк. Бессмысленно что-либо доказывать. Он видел, замечал то, что другим было пока недоступно. Даже Новинцев, всегда охватывающий внутренним взором суть вещей и явлений, не мог подняться над гребнем общей волны непонимания.
- Ах, и ты Брут! - взволнованно произнес Виктор Сергеевич, оставаясь в печальном одиночестве.
Новинцев был подавлен, что его не осенило вовремя, и поэтому не может пойти за Кремлевым-Аникиным, что мысль Кремлева-Аникина не стала его мыслью, но пойти на сделку с совестью и слепо пойти за Кремлевым-Аникиным не мог. Старик-генерал не простил бы этого. Поэтому даже самый правоверный “кремлевец” ушел в глуху оппозицию, оставив старика-генерала в тоске одиночества; но Кремлев-Аникин знал, что его одиночество временно, люди прозреют, подымутся и поймут его. А сейчас эти люди смеялись, когда Кремлев-Аникин окрестил Новинцева Брутом. Смеялись и Строгов, и Землянский, и Дегтев, и Овсюгин, смеялись все и жалели почему-то Кремлева-Аникина.
- Стар стал, запутался, - подумал вслух предрабочкома Владимир Семенович.
Кремлев-Аникин уловил этот скрытый ход мысли, но не обиделся. Он не умел обижаться. Он придержал широкой крестьянской ладонью свой объемистый лоб, который сверлила и сверлила застарелая еще с фронта боль, промолвил монотонным голосом:
- Друзья мои, давайте подумаем еще раз наедине. Я буду входить в положение каждого из вас, а вы попробуйте вообразить, что вы на моем месте. Как лучше поступить в данном случае? А мне кажется, что данное решение, хоть и мое, - наилучший вариант. Убедите меня, что не так! Если не сойдемся во мнениях, я не буду продвигать решение, а поставим в известность управление: пусть отзывают! Но помозгуйте ночью. Время не терпит.
Все раздумывали этим вечером и этой ночью. И Кремлев-Аникин ночь напролет раздумывал. Кажется, обидел.
Люди обиделись: самоличное решение, ничего не принял во внимание. Когда все это кончится? Когда кончится диктат вождя?  Лучше уж  демократия, потому что мы ее не видели!
- Отбросьте обиду. Ведь вы не поднялись до существа поставленного ребром вопроса. Бегаете вокруг да около и не хотите добраться до сути, мол, кесарю - кесарево, богу - богово!
Как плохо идти наперекор! Но противоречие это должны преодолеть, для общей пользы. Люди умные поймут, а неумные...
Кремлеву-Аникину в молодости выпало счастье послушать Ильича на третьем съезде комсомола, и на всю жизнь запомнилась ленинская убежденность, напористость и страстное желание доказать трудные вещи даже самому упрямому человеку. Юный делегат впал... в сомнамбулическое состояние.
Витюша с трудом засыпал в ту ночь, возбужденный Ильичевым выступлением. Вдруг в темени ночи он явственно услышал продолжение речи вождя.
- ...Очень правильно, очень хорошо вы поступаете, батенька. Лучше, чем вы никто и не сделал бы в данное время, в данной ситуации... Вы нашли в конкретной обстановке архи-главное, архи-существенное, то есть то, что нужно...
В нашем деле нет личного, моего решения, а есть лучшее, есть правильное решение.
Вы так поступили, как должно. И я так же поступил бы. И любой честный, умный партиец так должен был поступить. Да, да, батенька!
Поставьте меня на ваше место, я за такое решение, поставьте другого и он должен так поступить. Потому что - это самое правильное, самое лучшее решение вопроса... С теми, кто не согласен, объявите бойкот...
Кремлев-Аникин вскочил, походил по комнате, чтоб унять рой чувств. Так ведь всегда. Делегат третьего съезда комсомола на всю жизнь пронес образ Ильича, а его голос всегда звучал в памяти в минуты критические. Кремлев-Аникин вел запросто с ним беседу, советовался, спорил. Ильич следил за его шагом всю жизнь, помогал... быть по хожим на него!
... Утром Виктор Сергеевич собрал на планерку всех оппозиционеров и ждал.
-Согласны, - сказал за всех Строгов, в испуге теребя пальцы.
- Нам думать неча, коль кушать неча, - пропищал Загребин. Но это получилось у него неуместно, неловко.
- Спасибо, хлопцы, что мы достигли единения.
- ... Давайте восстановим традиции Кремлева-Аникина, - предложил Буторин. - Страда началась. Отдыхать придется зимой.
- А я знаю, как выправить дело, - загадочно сказал Землянский. - Вы забыли ссыльных. Из них соберем бригады. Они не будут нигде фигурировать... Им - что, а нам - кое-что! Я вам гарантирую высокую зарплату, улучшение жилищных условий, награды. Каждому, кто с нами!


Глава 15


Спор только разгорался. Брось спичку - вспыхнет пожар.
- Взрывоопасная ситуация сложилась в центре России, в центре... бывшей империи. Но временное правительство не додумалось выслать всех недовольных в Сибирь. Если б сподобилось выслать, тогда б и Октябрьского переворота не было. Но Керенский не додумался до этого. Пришли большевики, кто был ничем, тот стал всем. Ну, а тот, стал всем, может поделиться? Нет, конечно. А как же с желающими дележа пирога? Выслать? Нет проблем. Тебе и Соловки, тебе и Беломорканал. Выбирай. За что нас раскулачили? За то, что хотели иметь свой кусок каравая. Не для того крестьяне добивались освобождения от крепостного права, чтобы просить хлеба от помещика? Да и рабочие добивались свободы, чтобы быть привязанным к станку? Недовольство зрело. Всех не выслать на задворки страны. Ну Сталин взял да зажег фитиль классовой борьбы!.. Пусть брат идет против брата да чтут отца.
- Это, конечно, правда, которой добивались не мы, низовые. Не так, Иван? - заговорил до сих пор молчавший Черкашин, кряжистый мужчина лет шестидесяти, поглаживая ладонью вздувшуюся щеку. - Мы - люди темные, привязанные к земле - вечные страдальцы. Кому расскажешь, как мы тут выжили, как мы сохранили имя свое! Изгнали нас из рая, но здешний край раем не показался. Но обежать-то некуда. Все запоры закрыты наглухо. Страна стала как лабиринт, запутанный лабиринт. Это страшно. Вожди уверяли, что вскорости избавимся от врагов, расчистим дорогу в рай, хоть выберемся из лабиринта. Они сами в это верили. Но пришлось убедиться, что нашли не отдушину, а новые мытарства. Хитрецы поддерживали Сталина как разменную монету, не веря в то, что сами стали разменными монетами. И дорого же поплатились за свою хитрость!
- Что людей упрекать, Никанор, в том, что не устояли они в их трудный час, - возразил Иван, ровесник Черкашина. - Зачем? Иногда люди - блуждающие огни. Им все равно, кто у руля. Но когда им не все равно, то уже становится поздно. Беда в том, что народ не выбирает своих палачей. Разве Иоську мы выбирали?
- Большевики вероломными оказались. Если б наша партия эсеров устояла, то мы бы не здесь очутились, страна б не здесь очутилась.
- А я не могу простить эсерам того, что они подарили девственность большевикам. Самое святое, выношенное, - землю крестьянам - подарили Ленину, чтобы тот торжествовал победу!
- А в эту партию власти  идут и идут, - возразил Иван.
- Куда людям идти? Одна осталась. Вступают в ряды строителей. Сила притягивает. Трясти партбилетом как пистолетом. Люди разделились на краснобилетников и безлилетников,  на волков и зайцев.
-Красное и серое. Жуть. Почему не многоцветие?
-Вожди боятся критики. Даже в своих рядах запретили дискуссии. Вожди велят, остальные  исполняют их волю. Стадность  у них  называется демократическим централизмом!
- Вот это стадо они навязывают всем. Доморощенные вожди слямзили учения западных мудрецов о всеобщем благоденствии и наложили на российскую почву. Вот где  истоки беды... Свергли царя, отрешили Тихона, осмеяли веру,  перемешивают  людей в однородную массу. И что предлагают массе?   Жить стадом! Думаете, я смеюсь? А вы подумайте. Прав Землянский. Он говорит: измы нам не подходят. Мы  находимся одновременно и в Европе и в Азии, поэтому евроазийство - суть наша, наш идейный и духовный корень Или мы отказываемся от тысячелетнего культурного и духовного наследия предков? Хунну, гунны, скифы,  сарматы, аланы, монголы, булгары, славяне...Кочевые племена смешались с оседлыми, осевые народы достигли могущества.И все оставили золотое наследие. С этим разберемся. Но  хромает государственное устройство? Какое, к бесу, общенародное государство, что Хрущев предлагает, когда у нас ноев ковчег? Я думаю, что найдем и здесь  золотое решение, только б партвожди не воспротивились. Ирабы забеспокоислись.  Вон как Буторин завозражал, когда слили две организации в одну. чтобы ослабить влияние ортодоксов. Хрущев разогнал своих противников, те разбежались по местам. Но вернут они власть. И продолжится... Неужели всегда так было и будет так? Прискорбно. Миллионы жизней замуровано в фундамент этого будущего без берегов. Но придет же пора прозрения. Жаль, что мы этого не увидим. Молю об одном: тем, кому доведется дожить до лучших времен, донести правду о нас, горемыках. Как нас оболгали и опорочили!
-Да, живут здесь раскулаченные, оболганные. Но никакие они не кулаки, середняки от силы. Жили чуток лучше, чем бедняки, и этого оказалось достаточно, чтобы выслать из Кореневки в Зауралье. Треть умерла в пути, треть здесь нашла могилу. Остальные сумели выжить, потому что сохранили честь свою, совесть. А те, кто растерял в долгом пути человеческое разумение, на местах расселения сдали друг друга за тридцать фальшивых гривенников. Ну, как же - денежная реформа, неправедные рубли - не рубли, бумажки... А из Кореневки выжили те, кто слов не бросал на ветер и не принимал на веру...
- От любви к вождям и все беды проистекают. Вожди о себе думают, да и людские массы нужны им как титьки для удовлетворения своей похоти... - все так же горячо, но шепотом заговорил Черкашин.
- О чем ты, дорогой мой? Даже страшно от твоих слов. Выходит, опять вожди обманут и бросят обесчещенную Россию-матушку... в объятия  какого-нибудь Распутина.
- Опять! Ведь для великой державы необходим царь, любимый вождь. Народ не может без вождя - небожителя, и вождь появится, обязательно появится, кресло Сталина долго пустовать не может. Хрущев не вождь. Он, конечно, простоват, хоть и хитрован, долго не удержится, но тот, кто сменит Никиту, также будет задуривать  народ. Я в это верю. Никита шустряк. Бросил ведь миллионы на целину. Но его скинут, потому что того страха перед вождями уже нет, сгуртуются и побьют. Не делай добра, не получишь зла.
- Истинно так, разметал угольки подальше от костра, - изумился Иван, - к пожару, выгорит до тла.
- Ой, храбрец, о чем ты? Пусть выгорит, легче будет новый дом класть. В старом жить невозможно.
- Бараки это дом? Целина... - это хлеб и кров? Это же чистейшей воды обман, дьявольская игра мракобесов Старой площади. В Кремле испугались. Неурожай сорок шестого года, недород сорок восьмого. Да и начало пятидесятых неблагоприятно для сельского хозяйства, для всего хозяйства. Как же без хлеба? Зеки одного Министерства внутренних дел и работали под дулами автоматов. Вурдалак умирает при невыявленных обстоятельства. Что будет? Берия выпускает уголовников. По всей стране - грабежи, убийства, насилие. у нас они шебуршились. Берия хотел, чтоб ему в ноги бухнулись, умоляли унять разбойников. Но Никита сумел перехитрить Берию. Никита освобождает лагеря и зоны, невинных освобождает, чтобы авторитет в народе заиметь. Да все они, сталинские выкормыши, в крови! Народ в конец истерзан. А хлеб? Его в бою не вырастишь. Жители ближайших к Москве областей ели лебеду, ели кору. В них зрело недовольство. Люди пережили войну. И что же? Их побеждает нужда! Победители-то тихо ропщут, гневаются. И эти победители отрядили своих ходоков в  Кремль. С ходоками разобрались. Но с победителями надо было что-то делать.
-Надо отвлечь их, направить их взоры на Восток. Все в поход за хлебом, оставьте худые мысли! А тут еще руководитель МГБ докладывает о брожении в массах. Сажать без разбору? Нельзя. Только что открыли ворота лагерей, и снова за колючую проволоку? Это только озлобит народ. Тогда поступим иначе. Надо торжественно выпроводить недовольный народ за родной порог. Да так, чтоб ему ничего и не оставалось как совершить подвиг. На Старой площади секретари срочно состряпали сентябрьский Пленум. Всех, всех на новые земли. Этих беспокойных победителей подальше от стен Кремля, “добровольно-принудительно”, можно и обманом. В Казахстан, в Сибирь, Поволжье, на Ижору, на Печеру, только б подальше от Москвы! К тому же на окраинах  стал превалировать  процент диаспорных народов!
-Свели неприятное к полезному. Разбавили и заставили.Раздобыл вожделенные  шестнадцать миллионов тонн!  Отлично. Но как бы все это представить в лучшем виде!   Брежнев , конечно, умом не блещет, а нашел себе конька-горбунка, превратив  шестнадцать миллионов в миллиард пудов. И на этом  коньке, то бишь “ЗИС-115” он въехал в Кремль. Оказался проворнее Пономаренко, воодушевлявшего и вдохновлявшего пришлый  люд на распашку неудобий и осушку болот... Заманили и обманули...Хлеба-то и нет. Все равно страна закупает его за границей! Ума вождям не добавишь. В Нечерноземье на возделывании картошки, что второй хлеб, выиграли б больше. Да, просто надо было отвадить народ от похода на Кремль. Сталинские соколы хотели удержаться у власти. Хрущев мужик сметливый, себе на уме. Дурить народ больше нельзя, а играть с ним можно. Чтобы удержаться у власти, пошел на открытое разоблачение культа личности. Смикитил: надо сделать доклад на съезде. Перед этим он же признался: если мы это не сделаем, то на сметут. Лучше, дескать, взять событие в свои руки, чтобы оставаться на плаву. Допетрил! Из лагерей репрессированных по домам. А где дома? Где  жить?  Как жить дальше? Хрущев и не стал ломать голову. Повел народ вперед, но в сторону от центра. Сделал ход конем. Вышел из щекотливой ситуации.  Идти вперед, сверните направо и найдете свое Лешуконье!  Но это будет последняя акция Хрущева, поверь моему слову. На новые земли  бросились голодные и раздетые, разутые, побросав свои разоренные гнезда! Народ за ними, агнцами, идет! На Старой площади ликование. Напрасно, конечно, они ликуют! Напрасно. Если б в октябре семнадцатого коммуняки не дорвались до власти, то нынче не было б ни раздетых, ни голодных. Ленин отнял у людей созидательную энергию страхом силы, а Сталин их измордовал силой страха. Хрущев задабривает народ. Значит,будут воспитывать народ... Ну их всех к ляду.
Помолчали они, пытаясь понять, одни ли они, не подглядывают ли, в полной ли они безопасности!..
- Они нас давно послали, а за длинные языки нам - точно - не сдобровать. Думаешь, перевелись сексоты, не перлюстрируют наши письма? Ни прикрыться, ни укрыться, оголяют человека. Сказки? Да и не вскрывают письма, лазером все высветят. Думаешь, власти старые, нынешние забыли про нас, неблагонадежных? - Черкашин усмехнулся зло. - Когда-то говорили: ближе к богу, ближе к хлебу. С некоторых пор все переменилось. Когда дальше будешь от земных богов, тогда ближе будешь к хлебу.Они не говорят хлебы раздавать...
- Не говори. Мы ведь лишенцы, лишились всего, а вроде сумели создать в голой степи нормальные условия для жизни. Кто бы поверил? Нас изнали и позабыли и это нас спасло. Хотя, как сказать, позабыли...
- Обошлось? - поинтересовался Черкашин, больше для подтверждения своим догадкам.
- Как сказать... Власти вспомнили о нас, им не понравилось, как мы тут живем. Секретарь райкома казах хмур, а предрик русак свирепый, чехвостят - слов и угроз не жалеют. На не считают целинниками, вместо льгот, тычки. Но мы уж устали бояться. Сослали нас в зону. Теперь не зона, а целина, едрена мать. Ну будем дважды сосланные, трижды проклятые! Вот шишиги, не дают нигде житья. За что нас и в хвост и в гриву, едрена мать! Ну нет нам жизни! Мы и так и эдак, никого же не трогаем, живем в саманных мазанках, в самостроях, что в документах не значатся. Не пятистенки! За гордыню нам приклеили ярлычок, подвели под высылочную статью. Выпихнули в пески. Почему? Ясно же, чтоб не смогли убежать. В песках дороги-то нет. Побродит, побродит по бархану иной беглец и вернется в зону, то бишь степь. Ориентир - зона. Сколько беглых затерялись в песках! Дуракам закон не писан.
- А ты, значит, не из их числа?
- Не из тех и не из этих. А поджилки трясутся почему-то. Батю расстреляли в овраге за то, что отказался повести в колхозную конюшню мерина. Мать руки на себя наложила. Не успел похоронить ее, меня в кутузку. Видимо, хотели все гнездо разорить. Откуда такая ненависть к своим? Из тьмы веков, когда стадо наказывало отбившегося съедением? Большевики оберегают стадное чувство. Коммунизм - то же стадо, только с электричеством. Столыпин за отруба, большевики за колхозы. Последние всем кагалом против уклонов вправо, загибов влево, всему народу объявили борьбу за правильную линию. Но чья это правильная линия? Не угадаешь. Не мы ее прочерчивали.
- Извели помещиков, теперь  нас изводят. Адская у них работа. Система лагерей, трудармий, поселений, расселений, паспортный режим, пройдет люд через такие университеты и станет кротким, как ангел.
- Но люди не ангелы.
- А не ангелам вход в светлый рай заказан.
- Это ты верно приметил. Буторин нас не пускает в ихнюю нежизнь. Недостойные мы вроде как.
- Печалиться не будем.
- Да что вытворяли паханы над нами?..
- Те нас кинули, а вот другие паханы нас и вовсе прирежут. Слышал, Коршун и его кореша отнимают у нас полхибарки.
- Что им плохо было в сторожке? Залейся, никто тебе ни слова.
- Плохо-неплохо, но им приглянулась наша хибарка.
- Ох-ох, наделал Берия делов, главный урка, подарил свободу убивцам. А не перебраться ли нам в бараки?
- Посмотрим. Как Землянский еще посмотрит. Тот еще мужик. Не спеши его хвалить. Слышал, как он бухгалтерш на кол свой сажает? Молчали, бедненькие, он им золотые висюльки... Хочется домой, в Россию!
- С чем поедешь?  Давай их потрясем. Припугнули. Стали покладистее. Подбросим еще черепков. Нас ищут, но никак не поймают. Мы домовые.
- Это да, домовые. Живем в заброшенных домах, на чердаках. На кладбищах, в пустых гробах. Мы - не люди. Пошли, поглядим, как Землянский мою жену, значит, ... Я не могу объявиться. Меня расстреляли. Я умер. Но я выполз из оврага...
- Все мы расстрелянные, неприкаянные, убиенные, упущенные, неуспокоенные.
- Мы есть и они знают об этом. Они должны свечи зажечь...

Глава 16

Нещадно палит степное солнце. Кабина трактора прогревается, как парная, и в нее лезла всякая гадость: мошки, насекомые, пыль серая. К дождю. Но живительная влага не дойдет до земли, испарится в раскаленном небе.
Валентин разделся почти донага, но пекло его еще сильнее. Ну хотя бы ветерочка хилого, но даже намека на него нет. Ветерок умерил бы пыл палящих лучей. Оставив тракторок , да рвануть бы к Ишиму на часок и нырнуть б в самую ее глубь-холодок. Кажущаяся близость реки обольщала... Но до нее, сверкающей серебристой серьгой, все пять километров. Это же невозможно: пока добежишь - запаришься! И улетучишься в эфир!
И в недоумением и с какой-то ненавистью взглянул он на источник зноя. Прищуренным глазком светило ехидно вопрошало: “Каково, а?”
Не то слово! Валентин обливался потом, мучался, давясь пылью, но не сдавался. Умело вел агрегат сквозь серую пелену пыли. Три сеялки покорно тянулись за трактором, вздымая над полем это облако густо-серой пыли. Трое сеяльщиков, трое молодых парней тоже мучились от палящего солнца и едкой пыли. Да и молодые ли парни? Их точный возраст угадать-то сейчас невозможно. Лица под черной пудрой пыли, кепки до бровей надвинуты. Сеяльщики очень напоминали средневековых рыцарей в черных доспехах.
Валентин подумал: “Не к добру такая жарынь. Ни тучки, ни облачка, небо будто в вышине из прозрачного нейлона. Обманчивая видимость. К вечеру хлынет дождь. Семена будут замурованы в скорлупу...”
Действительно, к закату все небо заклубилось тучами. Они вскоре заполонили весь небосвод и черный горизонт. Сумерки сгустились над полем. Наскоро прошли последние приготовления грозы. Внезапно вспыхнула магнием молния, стремясь запечатлеть землю до дождя, и снова сомкнулось пространство сгустком темноты.
И прошла еще какая-то тихая минута, и шмелиное гудение дождя раздавалось повсеместно над полем, приглушая и тракторный рокот и гвалт грачиной стаи, нависшей над двигающейся громадой, “роняющей” зерна... Птицы, собрав с полей поживу, устремились к дальней лесной полосе, где они и обитали. Это были оседлые грачи. Откуда-то из-под тучи, в багровом луче солнца вынырнул серый коршун и ракетой влетел в середину стаи, которая рассыпалась на мелкие осколки.
А посевной агрегат остался далеко позади рассыпавшейся стаи. Он вязнет в мессиве, с трудом передвигаясь сквозь тростниковые заросли дождя. Валентин вынужден был остановить трактор, агрегат. Высунул голову из кабины и позвал стоящих на сеялках ребят:
- Отцепляйте и скорей в кабину!
Те с шумом и криками не то восторга, не то досады влезли в кабину.
- Везет нам как утопленникам, - вздохнул первый сеяльщик.
- Дня три забивай “козла”, как пить дать, - добавил другой.
- Схожу-ка домой до жинки. Губки спелые, улыбка алая, - мечтательно проговорил Анвар Мустафин, красивый смуглолицый парень с гривой пышных черных волос и ... голубыми глазами, муж спецхозной “сберкассы”, Любочки Кедриной.
- Ишь ты, милок. Так и пожалей тебя, лентяя. А, понятно, поле свое тешить, конечно, приятнее.
- Тихо-тихо, я дождь не заказывал. Эх, губки спелые, улыбка...
- Поехали, ребята, в бригаду, - вздохнул Валентин и включил четвертую скорость, зная, что теперь трактор выдернуть такую нагрузку.
В бригадном стане было людно. Все сеяльщики вернулись с полей. А дождь лил как из ведра, неутомимый весенний дождь. Ребята расстроились немножечко, но весело двинулись в столовую. Разговорились о том, о сем.
Тут и повариха Оксана застрочила, как пускач:
- А ну, марш, умойтесь. Ни на кого, кроме домовых, не похожи!
- Оксаночка, а ты их видела? Говорят, тут их в каждом доме. Я твой домовой. Иди сюда. Все равно поцелуешь и такого. Ты для фасону держишься, - сказал с акцентом Ленька Ломанидзе, или как тут любовно называют по его же настоянию, - кацо, и решительно приблизился к ней.
Оксанка оглядела его всего, погладила взглядом его черные волнистые волосы, густые брови, загорелое лицо гордого горца и зарделась, засмущалась, заулыбалась вишнево, отступила на свои девичьи позиции.
“Облапит, задохнешься”, - промелькнула падучей звездою мысль, но вслух пропела такую тираду:
- Это мы посмотрим. Допустим, что у меня милый есть. Что ж тогда?
- Нету у тебя никого. Буду ждать тебя вечерочком.
- Не приду. Ишь чего!
- Что, умереть захотела? Не придешь, завтра же рассчитаю тебя с жизнью, и себя тоже, - не то в шутку, не то всерьез проговорил кацо и смородинные глаза его поволоклись туманом. Вдруг они, эти отчаянные глаза, прояснились и обняли ее, милую дивчину с Киевщины. Полнощекая, статная, добрая. Она - само счастье. Кацо действительно готов был на любые безрассудства и подвиги... Он верил в то, что говорил, и говорил то, во что верил.
- Ох, горе мне с тобой. Уеду куда-нибудь. Устала слышать одно и тоже, - с нарочитой горечью заронила словечко Оксанка.
Кацо поверил и нахмурился.
- Не уезжай. Сам уеду, - сорвалось у него невольно. - И ничего не услышишь, кроме воя домовых. Знай, домовой плачет по тебе. Это я говорю, Леня...
- Ну и кацо, - сокрушались ребята, еле сдерживая улыбку, - классически объясняешься. От одного твоего вида ноги протянешь. Взгляни в зеркало, коль не веришь, Анчутик.
- Так я умоюсь, - серьезно, не принимая шуток, прогудел кацо.
- Правильно, марш умываться, сейчас будем ужинать, - поддержала Оксана, перетянув в поясе белый передник.
 Ребята неохотно подымались с мест. Дождь разросся в ливень и выходить под ливень к навесу не очень-то хотелось.
- Можно же разок неумытыми... Перед кем тут красоваться?
- Желудки не разбирают, в каком мы тут виде. Важно, чтоб нам подали вкусный борщ, верно, Оксаночка?
- Простудимся, вот. Хотел чисто себя держать, да чтоб в могилу лечь. Нет, говорят, надо кормить страну. За борщи пустые и котлеты хлебные.
- Нечего, нечего, - набросились на них Оксана и раздатчица Лорка, - не выдадим ужин. И весь сказ. Не хотите добром и не будет силком. Мы пошли телевизор смотреть. Позовете!
Валентин первым решился сбросить комбинезон и в одной майке побежал к умывальнику.
- Надо настроить себя на неизбежность этой радости, и никакой ливень не страшен, - проговорил он будто, зычно умываясь, - Ух, начальство сегодня сердито! Считай, полдня пропало, как с неба что-то упало.
Утром недосчитались одного сеяльщика. Как сквозь землю провалился. То ли его увели куда следует, то ли сам “смылся”.
В кабинете Землянского собрались все спецхозные руководители и специалисты на очередную планерку, или очередную “накачку”. Однако “накачек” не ожидалось.
Но Василий Степанович приказывал сеять, сеять во что бы то ни стало. Оказывается, еще вчера вечером объехал все отпущенные им на “волю” бригады. Убедился: пора сеять.
- Соседи заканчивают сев. И сегодня продолжают сеять, под дождь! Он мелкий, легкий как пар. Сеять можно. Только увеличьте вдвое норму высева. Если бросим в землю три зернышка, одно взойдет.
Новинцев возмущенно стиснул зубы. Землянский несет очередную несуразицу. Пусть несет чепуху, послушают, но никто не пойдет теперь на преступление. Буторин умница, должен понять, что Землянский толкает людей на преступление. Как сеять-то, когда грязь прилипает к дискам и не пропускает зерен в борозды.
- Ничего, надо чуть приподнять диски. В прошлом году же сеяли. Забыли, память девичья?
- Сыпать зерно в грязь? Это что-то новое.
- Да, грязь не беда. И так было испокон веков. Брось нас в грязь - будешь князь. Так в народе говорят. Или мы уже последние выжлецы, которые приносят трофеи хозяину?
- Значит, для сводки на преступление нас толкаете? А кто отвечать будет?
- Ну зачем так громко? Не понимаю. При Кремлеве-Аникине все это происходило и вы сами пели в одну дуду, дескать, можно сеять. А теперь какой ветер подул? Не нравится, дескать, Землянский, хотим навредить ему, так вас надо понимать?
- Зачем искажать факты? Тогда была совсем другая почва, моросил дождь, но грязи-то не было. Предварительно проверяли в лабораторных условиях всхожесть. Тогда была другая обстановка. Кремлев-Аникин был направлен ЦК партии. Все его действия пронизаны магией... Тогда можно было заикнуться о законах природы? Сеяли в месиво, которое покрывалось от солнца коркой. Всходы не могли пробиться и сгнивали. Выручали пересевы. Забыли?
- Слушайте, Новинцев, не волыньте. Немедленно дайте распоряжение, чтоб сеяли. Время не терпит. Может, две недели протянется такая погода, что тогда? Нет, уважаемые. Начинайте сеять. И доложите мне.
Все молчали. Виталий Геннадиевич обвел взглядом присутствующих, ища себе поддержки, и заметил сейчас отсутствие Буторина. Так вот почему приглашенные или молчали, или поддакивали...
Буторин, как выяснилось, поехал к Егоркину, чтобы помочь ему наладить отношения с этими “вольными” бригадами. Землянскому было недосуг ходить по пятам этих гавриков, как он давеча грозился, и перепоручил это дело Буторину, “словодею”. Василий Степанович и не собирался терять время на “трепание языком”.. Уж больно это ему нужно. Для того и отпустил на волю, что развязать себе руки. Виталий Геннадиевич брезгливо посмотрел на директора, примитивиста, будто посмотрел на насекомое, и ушел с совещания. Ушел, громко хлопнув дверью.
Впервые в жизни, кажется, проявил он такую дерзость или невоспитанностью. Если бы двери умели говорить, они давали людям любопытные характеристики. Один робко открывает дверь, другой с опаской, третий откроет и просунет в начале нос, а потом войдет, а тот вломится решительно и энергично, будто уполномочен решать превеликие дела, а этот, последний - с силой, полный отчаянной решимости и ворвется торпедой.
И вполне определенно отразит дверь даже невидимые душевные порывы людей. Радость, гнев, отчаяние, грусть. Вот дверь сейчас ударилась о косяк, громко хлопнула, чуть не лопнула, доставила тягостное впечатление о случившемся на присутствующих. Новинцев шел по хмурой улице с щемящим чуством отчаяния и бессилия. Но представил себя сейчас на месте Землянского и... Нелегко... отстать. Трудно... устоять от соблазна, не отстать. Везде в округе сев идет на завершение. А тут... на этом пятачке... Чуть потекло сверху, сразу грязь непролазная, месиво, которое способно проглотить хоть пол страны. Но Землянскому беспрестанно оттуда и отсюда звонят, требуют, предупреждают. Всем здесь это понятно и без представления. Невозможно, конечно, отбиться от наскоков. Но нельзя же приходить в отчаяние, метаться. Пусть снимают с работы, но позволить погубить десятки центнеров зерна, да хоть килограмм семян, десятки га земли? Подумать только: сеять, не сеять, а бросать в грязь отборное зерно! Чтобы только отрапортоваться. Это разве нормально? Ненормальное время, ненормальные нормальные люди в стране, где нет ничего невозможного.
Новинцев попробовал простить директора, но сердце явно противилось, душа откровенно протестовала. Кого спасает Землянский? Себя, только себя!
Виталий Геннадиевич прощал многое в директоре, многое сносил, терпел, старался забывать обиды и оскорбления, но только вот сердце никогда не забывало ничего. Сердце паутинивалось рубцами. А сегодня? Сердце рвалось на части. Дурит нас всех Землянский. И сам дурью мается! Это же верх всякой меры! Хватит! Но как же, как же... Новинцев с горечью признавался самому себе, что являлся соучастником многих по-существу сомнительных мероприятий директора. Но нет, нет, соучастником  этих деяний быть не собирается.
Но и здесь Виталий Геннадиевич находил любые мыслимые, немыслимые лазейки, чтобы как-то выгородить, оправдать директора, значит, и себя самого... Не разобраться, а отключаться, такова у него натура, или срабатывал вовремя инстинкт самосохранения.
Ну, конечно же, Землянский принимал массу скороспешных решений, потому что искренне заблуждался. Это же досадные ошибки, огорчительные промахи деятельного руководителя. Но и сегодня  глава территории сознательно направлял людей к ложному, преступному решению, потому что устал  бороться со звонками, предупреждениями, приказами. Он или испугался, или продался... Ему сделали последнее предупреждение! Правда, таких предупреждений он получал сотни раз! Но ведь не говорил после этого, что черное - это белое. Когда человек сознательно делает неверный шаг, пусть вынужденный шаг, это уже преступление. Довели Землянского, сломали его, затоптали в грязь. И он стал рупором чужой воли. Все так! Наверное, и виноваты в этом мы. И мы слепили таким Землянского. Да и он подлаживался под образ... Люди видели, что он с умыслом допускал искажения в работе, в своих действиях. Но никто не осмелился прямо указать на них, дать анализ объективный, принципиальный анализ действий и поступков, чтоб они не смогли повториться. Ведь в школе ученики не обсуждают действий директора. В некоторой степени люди чувствовали себя провинившимися школьниками. Не так сказал, не то сообщил и попадешь в уклонисты, в перегибщики... До сих пор Землянский был уверен, что он вне опасности, ведь тысяча мышей не заменят одного кота, ходил в неведении относительно бунта мышей. Не знает, что перестал он внушать страх. Но оттуда все это неистребимое благодушие.
Неудобно, пока в глаза говорить правду. А за глаза посудачить можем?
“Как в глаза правду скажешь, ведь он сживет со свету”, - думает иной.
Новинцев знал, что так и есть.
Землянский допускал и не такие вещи в своей практике, но все делали вид, что не замечают за ним ничего предосудительного. Одно отринутое проявление самодурства порождает самодура.
“Окружение создало нынешнего Землянского. И я со своим ложным положением. Почему во мне так мало борца? Время борцов не исчезло. Изменились формы борьбы. Было время, и боролись с саблей, оружием, с более или менее открытым врагом. Сейчас сложнее борьба. Мучительнее. Потому что твой враг - это твой друг, а твой недруг...
В сложное и обманчивое время мы живем. Надо задумываться над своими поступками: на кого работают эти поступки, кому идут на пользу и как обернутся эти поступки против тебя самого. Сейчас враг и все... и вся, что мешает продвижению к сияющим хребтинам светлого завтра. А завтра... Но удобно ли жить на хребтине? И хочешь ли ты такой жизни? Но хочешь - не хочешь, а надо продвигаться, обезвреживая врага, врагов. Врага прогресса нелегко найти, он, может быть, вселился в тебя. Уж этот враг разноликий, безликий! Это и боязнь лобового удара, это и твоя нерешительность и тяга к стенанию и скулению, и попробуй вырвать их с корнем! Не люблю ссориться, драться, но жизнь заставляет и ссориться и драться с друзьями и недругами. Если ты не хочешь быть дождевым червяком, то борись... Ах, борись!”
Наверное, Землянский дал указание бригадирам, чтоб сеяли. Не наверное, а точно. Привычкой стало у Землянского не считаться с подчиненными, с ведущими специалистами, и если те не соглашаются, то во что бы то ни стало делать по-своему и, конечно, наломать дров в саду. Нельзя допустить... такого безобразия.
“Но каким образом?” - подумал Виталий Геннадиевич. - Наш Антейчик боится прогневить богов. А народ доверчив, наивен и незлопамятен. Прости, народ, ошибся разок. После такой посевной придется произвести плантаж! Это же надо!”
Новинцев остановился посреди улицы и бессмысленными глазами уставился в серое пространство, суженое дымчатыми тучами, на падающие иголки дождя, на лужи вокруг и вновь уныло зачапал по скрипучей грязи.
“Куда это я, однако? - мучительно размышлял он. - Все правильно. Иду в гараж. Митьке придется поработать. Обойди все бригады - это намотать двести-триста километров. Ничего, Митюха, ты должен понять меня. Я должен дезавуировать приказ Антейчика. Вначале в шестую бригаду Курилова”.
Представил Курилова, молодого еще, юношу, а уж сутулого, согнувшегося в угоду власти, и тревога закралась в сердце. Неужто молодой - да ранний? Подметки рвет?
Он уже, возможно, погнал ребят на поля. По приказу Землянского. Такой послушный, безголовый малый. Нехорошо, конечно. Но это полбеды. Беда, что ко всему прочему еще безропотный! Не успеет Антейчик и слова заронить, как Курилов ... мчится, будто охотничий пес за трофеем. И не только Курилов, к сожалению, не один Курилов... И никого это не шокирует, что в общем-то естественно в экстремальных условиях жизни и всем, кто не понял подобных вещей, обычно плохо. С адаптацией в чуждой среде... Прямоствольные деревья были сломаны первыми ветрами. Что же сегодня учудит сей представитель созвездия Гончих Псов?
В бригаду вела спираль дороги, утопающей в воде. Вездеходик, разрывая дорогу надвое, подталкиваемый Митюхой и Новинцевым, вполз в бригадный стан только к обеду.
Случилось то, что смутно предполагал довольно проницательный Новинцев! Курилов громко скандалил в закутке стана с трактористами, выгоняя их в поле. Те отчаянно препирались, то есть сопротивлялись. Но, слава богу, не сбылось худшее.
- Хоть сам бог  велит - не пойдем, - в один голос высказались ребята... - Не дури, Курилка!
Однако Курилов не унимался. Он угрожал увольнением, всяческими карами. Обрадовался однако появлению Новинцева, хоть и не смог скрыть некоторого своего смущения: свои угрозы он перчил сальным матом!
- Виталий Геннадиевич, что же это такое? Бригадира не слушаются. Приказ директора отказываются выполнять. При Сталине всех за  одно место...
- Мы не его работники, мы не в режимном городке, мы свободные люди, мы с паспортами. Мы будем действовать соответственно. Бросим все и уедем, нас здесь ничто  не держит... нет у нас ни дома, ни земли, ни семьи...
- И куда? С вышки все вы таракашки. Им все будет видно, куда вы разбрелись, - Курилов объял аппетитным взглядом всех и подпрыгнул к коренастому чумазому пареньку, который выражал мнение братвы, - пойдешь сеять?! Или катись к анчуткам. Прихлопнут тебя где-нибудь, чтоб не разлагал общество.
Паренек расставил ноги, выставил вперед руки, будто с обираясь драться, процедил:
- Сеять? Издеваешься? Не надо мне двойной оплаты. Губить семена и корежить попусту землю - да я кто - вредитель?
- Может быть. Накатаю на тебя докладную директору.Отойди. Лесняк, собирайся и в поле.
Лесняк не отозвался.
- Дай письменное распоряжение, начальник, - произнес с улыбкой Пак Дек-Су. - Мы не можем тебя ослушаться, только начертай на бумаге...
- Обжегшись на молоке, на  воду  дуешь? Катись-ка ты к своим предкам.
- Да уж прикатили оттуда сюда, где  дух моих предков и обитает, - миролюбиво произнес  все с той же улыбкой смуглолицый Пак Дек-Су.
- Говоришь какую-то чушь.Иди, чтоб духу твоего здесь не было.Не люблю...
А Валентин демонстративно разделся и лег на кровать, укрылся одеялом. А Кацо подбежал к Курилову и сделал бешеные глаза.
- Подлец ты, Курилов, лизоблюд. У нас таких в Терек бросают.
Курилов разъярился и занес было руку на обидчика, но громогласный окрик остановил его.
-Безобразие, прекратите! - закричал Новинцев, едва переступив порог закутка, и все мгновенно притихли.
Всех ошеломила ярость выдержанного человека. В бригаде находились и старожилы, которые знали, что Новинцев никогда ни при каких обстоятельствах не повышал голоса. А тут  разбушевался, по-настоящему разбушевался.
- Как вам, Курилов, не стыдно? Вы же толкаете людей на преступление! До чего вы докатились? Не на директора, а для государства вы работаете, для Родины, если говорить серьезно. Однако мы ленимся далеко глядеть, а смотрим под ноги. А конкретно, вы отвечаете перед руководством. Вам, конечно, не сдобровать, за ослушание по шерстке не погладят. Но если сев будет провален, кто виновный? Вы и только вы! Не лезьте добровольно в петлю и других не толкайте туда же. Ребята перед директором не отвечают, но можно заглушить голос совести? Молчите. Так будет лучше. А если б вы были владельцем этой полоски земли, то как бы вы поступили? Но вряд ли кто из нас обретет землю. Надо думать, как выжить...
Курилов стоял, понурив голову. Не ожидал он такого поворота. Сковал его тело неприятный страх. Это почувствовали все. Виталий Геннадиевич отошел сердцем.
- Петр Иванович, можно приказы выполнять творчески, - сказал он корректно, с теплотою в голосе, - надеюсь, что проведете с ребятами профилактический ремонт агрегатов... Это займет несколько дней. Так подготовить машины, чтоб на поле ни минуты не простаивать. Вижу, ребятам вечерами нечем заняться. Запретите дурацкое домино, карты. Мне бы хотелось, чтоб на стеллажах появились книги. Магнитофон не работает?
- Нет. Мы тут на вахте. Отбудем вахту, тогда... Пока не до книг. Да и живем от вахты до вахты.
- Вижу, вы отвыкли от книг. Рыба с головы гниет. Радиола есть? Есть. А какие пластинки?
- “Марина”, “Стамбул”...
- Я вам классику привезу. Лунную Сонату, Первый фортепьянный концерт Чайковского, Симфонию Калинникова, Революционный этюд Шопена. “Песню Сольвейг” я видел в универмаге. Не знаете? Не навязчиво, но предложите. Не спорьте, серьезная музыка доступна всем. Я слышал, что вы страстный любитель музыки, что у вас дома уникальная коллекция пластинок. Вы их бережете. Это ваше. И так безразличны ко всему! Не вы в этом повинны, нет. Есть время подумать. Есть время забыться. Посматривайте за полем. Если поле готово к севу, не ждите приказа откуда-то, сейте; само поле прикажет, когда сеять. Эх, были бы все бригадиры не хлюпиками... Никогда бы не случалось таких казусов... А о вашем мужественном поведении доложу Буторину, - закончил Виталий Геннадиевич свою длинную речь и острое недовольство собою пронзило с сердце. Новинцев становится в позу, и это в тридцать лет. Трудно все время быть незамороченным молодым и психически здоровым человеком, живя в перевернутом вверх дном доме?
- Вам-то что, не вы же крайний. А крайнему отдуваться за всех... Ну что ж... - отступил Курилов. Последняя фраза Новинцева сильно его насторожила. Курилов проходил кандидатский стаж, и Буторина он... побаивался. Не пройдешь стаж, с бригадирского мотоцикла сойдешь, а заодно - с очереди на жилье...
- Виталий Геннадиевич, не надо никому докладывать. Видите, как он переживает. Он больше никогда так не поступит. Выправится. А если еще раз так сделает, будет самый мой заклятый враг.
- Правильно, Леонид! - загудели ребята, взволнованные, подавленные, - сами выправим, если нужно. Так окургузим, помнить будет. А там его разденут догола, этого он не вынесет.
- Пусть будет между нами, - согласился Новинцев и поспешил уйти. К горлу подступал какой-то непонятный ком. Как люди тебя подымают! Кричал, кричал, а хорошо, легко, радостно стало на душе. Сладостную муку счастья переживал Новинцев.
“Просыпается в народе сила богатырская. Люди уже сильнее близостью, чем страхом, лишающим их разума. Люди, которые думают о будущем... не пропащие. Им, конечно же, трудно. Они тоньше, душевнее, сердечнее тех, кто рвется в вожди, которым все нипочем. Потому им трудно. Свободные от мелких страстей, унижающих человека, от мелких чувствишек, позорящих человека. Но если всем и каждому пройти через врата очищения? И каково будет общество через тысячу лет? Миллионы лет? Но сейчас это общество сковано страхом, как льдом. Но лед только-только плавится, еще не растаял...
И все равно молодцы ребята, пытаются понять, что к чему. Плохо, порой не замечаем этого, обвиняем их во всех смертных грехах. Молодость ошибается. Потому что она ищет. Но молодость никогда не будет лгать, потому что она пока не в политике. На ребят можно положиться - никогда не подведут... Надо успеть объехать все бригады”.
- В третью бригаду, - сказал Новинцев Митьке.
 В третью бригаду Колычева они попали к обеду. Пригласили их к столу, угостили супом макаронным. За столом никого, кроме самого Колычева, допивающего чай, не было. Допивал третью кружку чая. И никуда не спешил... Выявилась любопытная деталь: Колычев “забыл” сообщить ребятам о нелепом приказе, якобы замороченный всякими организационными неурядицами. Ну, завтра или послезавтра поговорит об этом с рабочими...
Вначале Новинцев подумал, что ослышался. Потом понял, что не ослышался. “Обещался сеять, как же”, - сказал Колычев и развел руками.
- И сеять будете? - вздохнул Новинцев.
- И не подумаю, - хохотнул нервически Колычев. - Снять меня с работы управляющий не сможет. Не сможет, хоть и крутой. А все же лучше Тупицина. Тот все пропивал. В прошлую посевную умудрился семенное зерно пропить, аж два мешка. Я никому не позволю, что меня убрали с дороги! Мы теперь вольные птицы. Разве что отделаюсь выговором? Пропесочат еще в стенгазете и точка...
- Плохо кончится эта ваша свобода. Землица-то чья? Ваша свобода - это свобода перекати-поля.
- Так что же? Нас опять обманули? Мы зачем сюда ринулись без портков и ментов? С ментами сюда рванул известный контингент. Не о них речь. Нам обещали златые горы. Нам обещали землю и волю. Волю мы получили. И землю получим в наследство, когда-нибудь да получим, забыли: “Фабрики - рабочим, землю - крестьянам”? Осталось только ждать.
- Да мало ли что... Лучше не дискутировать. Когда дадут - тогда и дадут. Не дадут. Бюрократия что будет делать, если фабрики отдаст рабочим, а землю раздаст крестьянам?
- Понимаю... Тех, кто хотел напомнить об этом - на Соловки, в тундру, в шахты. Приговор один: изгнать с родной земли! За одну только мечту люди получали срок. Но мечту не вытравишь. Получить миром поле в наследство - мечта наивных. Но увы, до сих пор ей не суждено сбыться. Люди обрабатывают не свою пашню, даже не ведая, кто же они - рабы, хозяева, гости? Вот я, но кто я? - далеко не риторически вопрошал бригадир Колычев.
- И друг степей - калмык... - нашелся чей-то не очень остроумный ответ.
- И друг Колымы - калмык, - уточнил кто-то. - Кто бы его в такой  рай пустил?
Новинцев оборвал опасную дискуссию нудным разъяснением одной министерской инструкции. Удалось на некоторое время завладеть вниманием, а может быть, и стать заложником нарочитого равнодушия. Смирился с этим. Он и не думает испить чистой воды из заброшенного колодца.
Адаптировавшись в обстановке, обратил внимание на Вадима Залетова, сидящего в укромном уголке с раскрытой книгой, и обрадовался, что увидел хоть одного читающего, то есть неравнодушного... к своей жизни, к собственной судьбе вопреки обстоятельствам.
- Виталий Геннадиевич, хочу от вас услышать, можно ли сеять пшеницу в кисель? - Вадим недобро посмотрел на главного агронома, отчаянно вертя огненно-рыжей головой, - вот тут в книге написано, что нельзя. А, ясно: партия велела, комосомол ответил - есть. Кукурузу выращивать в тундре, а ягель - в степи. Чукчам в кишлаке урюк выращивать, а калмыкам на Колыме мерзлую рыбу заготовлять.  Такой эксперимент... Науку надо двигать.И вы туда же? Мичуринский опыт плюс лысенковский метод. То-то же здесь столько профессоров и додиков  болтается. Испечем вот та-а-кой каравай!
Все притихли, ошалев от услышанного. Такого открытого вызова руководителям еще здесь не знавали. Что же будет?
“Огненный характер, - подумал Новинцев, - наверное,правда. что дочь  Землянского едва с ним ладит: но привязалась к нему... Но он же может запросто обидеть. Как этому ироничному юноше объяснить, что и его могут призвать к ответу, несмотря на...Строптивых немцев и корейцев загнали в рудники свинцовые, шахты угольные, чтоб навеки остались под землей... Знает об этом Вадим? Может,  не слышать вопросов, чтоб не разочаровать его ответами?”
- Слушай, Залетов, - обратился Новинцев, - книгу пока отложи. Вопросы твои в лоб, острые. Но я отвечу. Не все в жизни идет по закону писаному, закону неписаному. Сколько людей, столько интересов! Интересы сталкиваются. Если бы у всех были государственные интересы, а то примешивают к ним и личные. Понимаю, у ведущих свои интересы, у ведомых - свои. Но убедился, что агрономами должны стать все земледельцы, и тогда не будет таких несуразиц. Да, к рождению этого злополучного приказа причастны и я, как главный агроном спецхоза, и все, кто считает себя призванным, и вы тоже. Конечно, приказ дурацкий. Но вы правили б дело прореживанием и прополкой! Это к слову. А научились мы слушать друг друга? Нет, не научились, слушаем тех, кого не надо слушать, и устраиваем тихие разборки между собой в угоду отдающим приказы. Вожди говорят, что регулярное прореживание и прополка - лучшая агрономия. Если мы не хотим разбираться в тонкостях и сложностях этой агрономии, то потери будут еще и еще. Вот об этом мы и молчим, стесняемся затрагивать проблемы. Есть проблемы, потому что есть еще люди. Увы, вы еще не проходили эту политическую агрономию, не успели, вам повезло. Но со стороны прекрасно видно, что к чему.
- А вы уж расшифруйте методы политагрономии, что к чему. А почему иногда скверно получается, что руки опускаются? Да потому, что плохо прореживают. Если бы все были борцами.
- Да уж, куда уж. Пол-России - в палачах, пол-России - в лагерях. Конечно, внутривидовая борьба закодирована, но степень ее усиления или ослабления зависит от участников. Мы привыкли, чтоб нас вели. Кремлев-Аникин хвалил нас, поддерживал вас, а Землянский не хвалит и не поддерживает, просто приказывает, умыл руки - живите как бог на душу положит. Ему-то что? Не для него люди работают, вот в чем дело. Я вас не понимаю: вот не сказал он вам “молодец” - вы крылышки опустил, сникли. не видно вас.  Подставляют. И меня тоже.
“Вас не видно, - мысленно повторил Виталий Геннадиевич и с горечью усмехнулся, - Землянский добился своего. Оторвал меня, агронома, от земли”.
- Поскольку-постольку, а вообще - нисколько. Все это - мои заботы, - вслух произнес он свое возражение самому себе.
“...Кремлев-Аникин... При нем все раскрывались. Он не боялся, что его затрут, отодвинут. И все же отодвинули, преуспев в интригах, присвоив его же идеи и дела. И нужна новая жертва... Явится новый Кремлев-Аникин, придет со своей свечой. Он должен придти и помочь. Неужто Кремлев-Аникин исчерпал себя, превратился в тлеющую лучину?
Нет, конечно, нет. Жизнь меняется, человек меняется. Жизнь меняется, но суть-то естества - движение - остается. Теперь Землянский заправляет всем. Он был бы хорош на другом месте. Но другого прислали б другие. Амбиций у него с избытком, ему не хватает только кругозора. Но откуда этому кругозору взяться: с людьми не своего круга не общается, книг не читает, в кино не ходит, дома выключает приемник, чтоб тихо было....  Потому что организаторские способности, хоть и сдобренные интуицией, делают из него самодура. Да тот же вот скандал с дочерью. Выгнать ее из дому за свидание с противным ему Залетовым?! Такое мог учудить только Землянский. Тот еще экземпляр! Наполовину демократ, наполовину аристократ, вернее, автократ. Вот он указал от сих до сих. Сделайте так, сделайте эдак, никаких выдумок, приступайте только с этого боку. Вот и весь диапазон его директорской воли. Шаблон, кустарщина, безответственность - вот компоненты его служебной политики. Землянский ставит в вину генерала, что тот не знает агрономии, принимает безответственные решения, и поэтому рано или поздно его пришлось бы отозвать. Неправда. Формально Кремлев-Аникин не имел специального образования, но побеседуешь с ним, и душа возрадуется. Что и говорить, светлая была седая голова у генерала. Выдаст он незаемную идею, душа радуется... У Землянского только амбиция минус эрудиция. А Кремлев-Аникин казался...  нерешительным, терзал он себя сомнениями. Конечно,  там на передовой смотрел в глаза смерти, в окопах мерзлых часть души оставил. И ум был подвержен порче и чувства наполнялись ложным пафосом, потому что они были на разрушение направлены, против человеческой сути. Жаль, что такая ему выпала судьба.
Ведь он по духу своему созидатель. Да только ли с ним одним судьба сыграла такую шутку? Время сейчас такое ненастное. Что ж, рассвет всегда бывает багровым. Часть трудоспособного населения отвлекается на всякое то и не то, что, дескать, не было ядерной войны. Как это сдерживает развитие страны! Сколько материальных средств, производительных сил отвлекается на военные цели?.. Одноклассники мои маются в ящиках и закрытых НИИ.” - Хаотично бродили в голове Новинцева воспоминания и думы.
После обеда Новинцев договорился с Колычевым о дальнейших действиях и поспешил объездить остальные бригады. Оказывается, бригадиры заверили Землянского, что начнут сев после обеда, но не уточнили, когда именно. Только сводное звено из отделения Егоркина (Коршун и его кодла проиграли в карты) выполнило нелепое распоряжение директора, засеяло яровой клин элитными семенами.
Это позволило Землянскому с горечью отрапортовать наверх, что в спецхозе успешно начата и продолжается посевная страда.
“Бригады, отпущенные на волю, не выполнили моего бессмысленного приказа. Экзамен на стойкость выдержали. И я удержался, обнародовав приказ. Не за себя я, ради них я изворачивался как уж...” - будет торжествовать не без лукавства Землянский, убеждаясь, что переиграл всех - управляющих, Новинцева, секретарей, уполномоченных... Жалко, конечно, ярового клина, но он составляет всего лишь ноль целых две сотых процента сельхозугодий. Горевать не стоит...
Однако Новинцев, узнав о происшествии, все же приказал учетчику замерить засеянное поле. Полсотни гектаров ухоженной земли. Черная страничка, черный Понедельник в истории. В сводку же эти черные цифры в виду своей незначительности не попадут. Был бы жив Кремлев-Аникин! Он разве это позволил бы? Но что за дела, что зависят только от тебя? Надо засеять яровой клин кукурузой. Не пустовать же земле, хотя ее здесь мерено-немерено.
К вечеру подул ветерок. Чернильный развод туч вдруг разорвался, обнажив островки бледного неба. Разорванные в клочья тучи клубились, как гигантские змеи, и отползали к горизонту. А ночь выдалась звездная, тихая. Завтра выдастся ясная погода. В полдень можно будет начинать сеять. Пятьдесят гектаров земли поковыряли понапрасну, да только потому, что не захотели подождать один денечек. Всходы какие-то будут. Но из забьет сорняк. Неужели этого не понимают наверху? Как с ними ладить?  И почему Землянский так терпимо относится к Коршуну с кодлой?

Глава 17

Коршун и его дружки по тюремной жизни решили отметить посевную прелюдию сразу же, не откладывая: Егоркин как и обещал, так принес две бутылки водки, хотя всем было строжайше запрещено употреблять спиртное на весь период страды, да в придачу приволок обильную закусь.
- Ваш труд ни в каких нарядах и ведомостях отмечаться не будет, - с ухмылкой заверил Егоркин. - Все знают, что завмагом  торговать спиртным сейчас - тотчас лишиться места, но мне отпустили.
- Объегоривайте урков, ладно, - процедил Коршун. - Чтоб водка, курево и закусь без напоминаний, ну кое-какую одежонку по первому требованию, а с легавыми устрой на мировую. Мы будем агнцами, будем вести себя мирно, как мыши.
- А почему бы не вертаться домой? - спросил на всякий случай Егоркин, как человек крайне любознательный. Коршуну это не понравилось. Он подскочил к управу, смазал его свирепым взглядом, поднес к его курносому носу разрисованный кулак, но отступил все же, однако же произведя должное впечатление.
- А не слышал про профилактику населенных пунктов по решению кремлевских лиходеев? Захомутают лиц, не имеющих прописки, да опять туда , в ссылку, в бараки, человек имеет право на жилище... Обойдемся без прописки, нам так лучше.
- Хорошо, живите здесь, пропишем, и все такое, оформим на работу...
- Управ, ты шибко умный. Чтоб мы стали твоими зеками? Пошел вон! Падла! Курва!
Егоркин ретировался по добру-поздорову.
Коршун долго не мог унять приступ бешенства. Набросился на своих корешей.
- Суки! Не вступились за своего кормильца. А ну, снимай штаны, я вас...
Кореши без ропота сняли штаны.
С наслаждением унизив их, Коршун числил себя к сексуальным маньякам, огромным усилием воли проявлял некое подобие великодушия, кивнул, что предлагает им остаться.
- Ладно, садитесь за стол.
Выпили. Коршун ловил кайф воспоминаниями.
- Я был пацаном. Но даже взрослых держал на поводке. Но все кончилось. В два ночи стучат в дверь. Батя все понял. Матуха однако того. Заголосит. Ворвались ночные гости в кожанке, с наганами. Важные такие, преисполненные торжеством любви к родине социализма.
- Мы выполняем долг... выкорчевываем сорняк.
- За что его несчастного мово? - вопит матуха.
- Он подрывает устои. Зажил по-своему, не как должно, значит.Пригляделись. Оказалось... Низкопоклонствует перед Западом. Небось, запрещенку заштудировал. А откуда литература  антисоветская? Кто снабжает?
- Оттуда. Откуда же еще? - произнес батя, преодолев испуг,- а что вы так испугались этих книжек? Может быть, я обретаю по своему разумению?
- Небось, закордонная чушь? Ну-ка, гляньте! Так и есть. Оттуда шлют и шлют, нам житья не дают. Так, “Деятели революции - люди с уголовным прошлым”. Это герои революции, гражданской войны - разбойники? К чему подводят, к чему приходят? Уже пришли. Но вам, духовному разоруженцу, не уйти от кары. Без суда, без права возврата к родным могилкам.
Батю предал сосед-гундосик, за две пачки сигарет закордонных и продал органам...
- Тогда кого хочешь продавали, - подал свой голос слюнявый, исподлобья глядя на Коршуна. - Жить-то надоть! Мы готовы предать, продать, убивать кого угодно, мы и царя отреченного в свое время укокошили. На нас креста нет. Недаром церкви и храмы порушили. Атеисты воинствующие, не люди. Люди рождаются на свет, чтобы радоваться жизни...
- Каково время, таковы и люди, - перебил его Патлатый, но тоже ловя настороженный взгляд Коршуна.
- Ну-ну, - поощрил Коршун вовсе добродушный после того, как осушил пятую стопку.
- Что ну-ну? У обезьяны руки длинные, вот что. И моих предков к ногтю. Я был пацаненком несмышленым, - вновь заговорил Патлатый. - Один остался. Я хотел убежать, да убежишь от ЧК? Меня в детдом. Фамилию какую-то дали, имя. Малолеткой на заводишко. Здеся осечка вышла. Сварганил пешню и за забор. Был заядлым рыболовом. Тут меня за шкирки. Пять лет тюряги, а потом на поселение. Где родился - не знаю, откуда родом - не знаю, знаю, что загнусь в мусорной яме.
- Ну, а ты-то чего молчишь? - повернулся Коршун к Колченогому. - Вспомни про ад лагерной жизни. Мой совет: Буторину об этом ни слова. И вообще не стоит попадаться ему на бельмо. Он нас и не тронет. Но мы ему во как нужны. Без нас коммуняки не сумели бы держать страну в бессознательном состоянии. Это мы подтаскивали и оттаскивали. Что молчишь, я спрашиваю? Или тебя не научили, как выжить?
Коршун подошел к Колченогому, схватил за грудки и оттолкнул всего лишь. Колченогий отлетел к стене и ударился головой о выступ вешалки, заорал как недорезанный хряк.
- Заткни глотку. Спускай штаны. Опущу я тебя, чтоб не вякал...
Коршун испытывал истинное наслаждение насилием. Этим он как бы разжигал дремавший в себе инстинкт продления своей жизни. Причиняя боль другим, словно бы убивал свою душевную боль и привыкал к смерти - а в зоне убивали каждый день - он старался не думать о  несправедливости и гнусности жизни... В зоне начальники и их помощники по устному приказу свыше истязали детей, стариков, женщин, истязали с наслаждением, упиваясь валстью, чудовищной властью. Угнетенная душа требовала акта насилия. Обиженные сбивались в круг и избивали слабого. Совершалось и совершалось насилие. Садистски истязая других, жертвы-палачи находили в жестоком акте насилия  какое-то глусное удовлетворение, испытывали тайный  оргазм...
- Братаны, вот что я скажу. Надо общак пополнить. Для этого надо к самому. Ну, этому, к Землянскому подойти. Мы не сможем. Он нас пошлет на кудыкину гору. Через энтого Егоркина и узел завяжем. Землянского в кулак? Не. У него сила, войсковая часть на его территории дислоцирована. Да он не дремлет. Везде свои сети расставил. У него есть все, он плевать на всех хотел. Но он хочет хозяином края стать. Здесь ему мы помощники.
- Это как? - спросил Патлатый.
- Словодей Буторин ему поперек горла. Что я узнал? Его папаня был крутым чином в МГБ. Умер при катавасии.
- Ну и?..
- Словодей силен. Его нельзя задевать. Но он не один на свете. Баба у него фартовая. И  пацаненок.
- Это на тот случай...
- Ежли словодея не выключить, то нам лучше собрать манатки. А куда податься? Мы - отошедшие, за нами охотятся цветные флейтяры.
- Словодей, конечно, нам карты  путает... Но у него на стреме этот, как его, ё мое, Володька Жизнев. У него именное поле, именной железный фрайер. Забрать у него все, а его самого пропустить через руки.
- Об этом молчок.Надо наведаться к Юн Ха Сику, ну, к этому, с отметиной. Он на отшибе избушку поднял, живет с Зулейхой. Одному плохо. Сманил бабенку.Сам урод уродом. Бабы дуры. А люди злы. Вот и решил подальше от людей.Я от дедушки ушел, я от бабушки сбежал. Но от нас не уйдешь, верно?
До поры до времени было тихо в гнилом сарайчике...

Глава 18

Ольховский Яша еще не раз вспоминал кошмарную картину. Заезжал Новинцев, просил повременить с севом. Наверное, он каждого второго принимает за олигофрена. Потом заглянул Буторин. Этот твердил о дисциплине, о том, что приказы командира не обсуждаются. Пойми, кто командир... Едва отъехал “бобик” Николая Васильевича от бригадного стана, прибыл Егоркин. Весь какой-то озабоченный, но кургузый, вялый, будто цыпленок, продрогший под  проливным дождем.
- Сеять, сеять! - прокричал Егоркин, согревая себя криком.
- Да как тут сеять? Ты в своем уме? - выступил вперед Яша, - как ты сам своей дурьей головой пашешь?
- Но-но! Брось. Выезжай на поля. Нет? А ты? Ну, а ты? Не хотите со мной хорошо жить? Ладно, а где вы будете солому заготовлять для своих коровок? На территории отделения или на Марсе?
Двое пожилых трактористов почесали затылки.
- Ты не человек, зверь. Конечно, пойдем сеять. Знаем, что сживешь со свету. Но это твое распоряжение или еще кого?
- Так бы давно, - удовлетворенно Егоркин, выхлопочу Вам похвальные грамотки за ударный труд, не обижу. Если я велю, то значит я и есть... Ваше дело телячье.
- Егоркин, вы понимаете, что делаете? - подступил к нему Ольховский в искреннем недоумении и возмущении. - Это же теракт, и больше ничего!
- Мальчишка, молчать! - заорал Егоркин, готовый съесть парня, будто беркут цыпленка, хищным взглядом, - не тебе мне указывать.
- Я должен смотреть и молчать? Я напишу о ваших издевательствах над природой в редакцию, на всю страну посрамлю.
- Пиши донос хоть в ЦеКа! Не забудь только, что я выполняю приказ свыше. Жаль, что не знаешь, как не выполнить приказ сверху! Сейчас голову не сымут, но без хлеба и крова останешься. Лучше было бы, если никуда не писал, - отходчиво заговорил Егоркин, ласково лизая взглядом взбалмошного, с придурью паренька, - тебе больше всех надо? Думаешь, и Землянскому больше всех надо? Оттуда звонят и оттуда, и еще оттуда. Это одному политику, который в Кремле ошивается, надо! Рассуждай, дуралей!
- Брось ты! Прекрати сев, иначе тебе несдобровать, - с яростной решительностью отрезал Ольховский, и в огромных глазах его забегали красные живчики. - Слово даю.
- Это ты отменяешь приказ свыше? - дипломатично заговорил Егоркин, отступаясь по каким-то соображениям на безопасное расстояние. - Тогда ты будь там, наверху.
Ольховский видел, как два трактора, надрывно урча, с сеялками без сеяльщиков двинулись в поле, сдирая с земли черный блестящий кожух. “Так это же Коршун”, - догадался Ольховский.
Он отправил в редакцию газеты письмо, а в облисполком отбил телеграмму. Егоркин, узнав об этом, слег в больницу, у него открылись фронтовые раны.
Утром молодая женщина, корреспондент межрайонной газеты, постучалась к Землянскому.
Василий Степанович занял круговую оборону:
- Вы этому Ольховскому верите? Странно. Его мы уже разок выгоняли с работы. Жену каждый день избивает, водку хлещет самым бессовестным образом. Не верите? Поговорите с его женой. Лучшая наша доярка занесена на Доску Почета. Мы уж посоветовали ей развестись с ним. А тогда проще: прогнали бы из городка... В аду мне гореть, если соврал.
Выпроводив дотошную корреспондентку, Василий Степанович заперся надолго в темном кабинете, хотя так и подмывало выйти на солнце, погреть, хэ-хэ, старые кости. Но боялся как-нибудь случайно встретиться, то есть столкнуться с Буториным, столкнуться с совестью и правдой... Землянский не готов к такой встрече...
Директор даже закрыл глаза, невольно поддавшись неодолимой силе надвигающейся грозы, тяжко вздохнул. Нет, не хотел он никаких скандалов, разборок, персональных дел, от чего он давно устал, но чего он не мог избежать. От Буторина пока ничего не исходило, но жди: гроза всегда неожиданна. Василий Степанович готовил себя к этой самой грозе, приберегая для этого случая какой-никакой зонтик.
“Я сам знал, что преступно отдавать такие приказы. Но на меня нажимали, на меня давили, мне выкручивали руки. Партийно-политический календарь не совпадает с календарем природы, но если выбирать, то надо выбрать не календарь природы. Надо мной смеются. Но если б только это! Я схлопотал уже второй строгач за необеспечение графика сева!  Третьего не дождутся.Я привязанный задницей к государству абсурда.
И этот Ольховский, поднявший форменный бунт! Как некстати. Разразится скандал на весь край. На всю республику, шифровка в Москву поступит. Может, упрятать куда бунтаря-одиночку? Кажется, не уберег свой трактор, загнал в кювет, разбил радиатор. Зацепка. Ах, да, эту зацепку уже использовали. Парня разбирали на  собрании. Вроде бы отделался порицанием”.
Василий Степанович незаметно исчез из конторы (даже Зумара не заметила) и впервые за годы директорства он совершал такую долгую прогулку пешком. Шел и просчитывал возможные варианты наступления с отступлением. Надо держать удар.
“Буторин в праведном гневе. Созовет своих и налетит как коршун. Ему это положено по должности..Не должность, а подарок Сталина воинствующим бездельникам!  Чистенький соглядатай и блюститель партчести  только  загребает жар чужими руками. Поставили б его на мое место, поглядел бы, каким б дурным голосом запел! Новинцев уже был два дня директором, создал бутафорские бригады, свободные звенья, теперь гоголь-гоголем: я же бунтовал, я же говорил, что будет свободная зона в лагере! Чуть ослабил гайки и - пожалуйста... Пятьдесят гектаров душу выжигаю... Надо скрыть, иначе головы не сносить. Надо было заболеть в тот злополучный день, переложить руководство на Новинцева. Тот бы, конечно, блестяще все завалил, потому что ни шиша не понимает в государственной политике...”
От гула тракторов закладывало уши. Посевные агрегаты ползли по полю как гигантские жуки. И это было зрелище, к которому было надолго приковано его внимание.
Усталые глаза директора заметили на закрайке поля одинокий трактор с тремя сеялками. Агрегат стоял неподвижно. Что случилось?
Четверо в комбинезонах и кепках копошились у капота трактора. Землянский направился туда крупным, размашистым шагом. Кто же эти растяпы? Это Коршун и его дружки. Они не ожидали такой встречи с начальником. Насторожились.
- Что, хлопчики, приуныли? - спросил Землянский, так, на всякий случай.
- Барахлит двигатель. Заведешь, а постучит и затихает, - виноватился Коршун перед директором спецхоза. Молва о крутом нраве директора долетела и до них. Настучит еще участковому и придется дать хорошего деру.
Парни старались, но когда особенно стараешься, никогда хорошо не выходит. “Хоть трясти, но не сдвинешь с места”.
- Ну-ка, заведите двигатель, послушаем, - сказал-приказал Землянский.
Коршун обмотал шнур о маховик пускача и с силой рванул его вниз. Застрочил пускач в яростной атаке, потом раздался басовый перекат двигателя. Но басил он недолго. Чихнул еще раза три, затрясся, заглох, стал как мертвый.
- Засорилась питательная трубка, - заключил директор спецхоза и полез под трактор между гусеницами, потребовал ключей. Выполз из-под трактора рассерженный и измазанный мазутом.
- Достаньте насос и дуйте в трубку. Да и бак пустой.
Парни засуетились, виновато глядя на директора. А Коршуну стало стыдно, что никак его до сих пор не осенило. Ну пустяк же, пустяк! От злости он прокусил мизинец и всех разогнал. Патлатого погнал на стан за минералкой, Гунявого в лес за хворостиной... А Слюнявый вбежал на грейдер ловить автомашину, чтобы привезти ведро солярки.
- Гражданин директор, мы не хотели сеять, но ведь заставили. Это идиотизм - работать по приказу. И у вас, значит, лагерный режим, а говорили, райская жизнь, далеко от Москвы, а толку-то. Потому мы к вам сунулись...
- Причем тут расстояние? Страна одна - одни порядки. Страна монолит, союз нерушимый. Тут ничего еще не было, а райком действовал. Ну как, вольно дышится? Но зачем тебе свобода? Твоя свобода - моя свобода, свобода китайского болванчика. За несогласие - медленная голодная смерть - выпишут тебя из домовой книги, но не пропишут, а не прописанному - ни хлеба, ни крова.
- Нет никакой защиты свободному человеку? Что ж, урке лучше, - вздохнул Коршун. - Столько времени прошло с года длинных ножей, а ничего не изменилось, прошлое в настоящем. Это страшно: мертвецы среди живых!
- Но все же что-то да изменилось
- А что изменилось? По каким признакам сейчас выключают человека? За инициативу, как вы говорите - раз. За непослушание - два. За критику государственной системы - три. За отказ славить кровную партию - четыре. За недоносительство - пять. Я не донес на самого себя и в КарЛАГ! Ну вот, я исправляюсь, не жалею, не зову, не стучу, не плачу, вон, видите, какие фраера,- реагируют мгновенно, перевыполняют, вкалывают по-стахановски.
- Я вас прошу, только не по-стахановски сеять, урожая не дождемся. Ну, успеха вас, беспаспортные...
Зашагал Василий Степанович с другим настроением к дальнему участку. Там взрывали тишину два посевных агрегата. Первым показался агрегат Черкашина, одного из здешних старожилов. Ровный, уверенный почерк степенного старожила. (Он здесь один из старших Черкашиных, а другие старшие Черкашины сгинули, пропали без вести.) Помахал ему Василий Степанович рукой. Решил не отвлекать пустым разговором.
Ясный, яркий день выпал после дождя. Солнце лило лучи, как из ведра, которые воплощались в формы жизни. Из брызг света объявились комары и радостно пели песню про свое комариное счастье. Они не беспокоили передвигающегося на огромных двух ногах непроворное существо с циркулирующей в жилах вкусной кровью. Не до него было им. Счастливым, суетливым, добрым.
Окрепнув душевно и физически, Землянский возвращался на центральную усадьбу в свой штаб. И вот поравнялся с агрегатом Коршуна. Злополучный трактор еле-еле полз по борозде, а потом и вовсе буксовал на одном и том же месте. Вдруг выпустил белесый одуванчик дыма. И огласила воздух торопливая, гулкая речь мотора. Агрегат наконец-то тронулся с места...
“А корреспондентка, наверное, меня зацепит”, - подумалось Василию Степановичу и сразу же испортилось настроение. Даже в контору, в штаб в свой возвращаться не хотелось. А если подбросить борзописке жареные факты?
По пути  заехал к  Юн Ха Сику.
-Харитон Сикович, на минутку...-позвал он хозяина избушки, поковшему у крыльца дрова.
-Здрась. Василь Степаныч, как дела?- живо отозвался Юн Ха Сик. Смахнул с лица, испорченного сине-красными точечными рубцами.
-Как сажа бела. Помоги.  Обкладывают как медведя. Я ведь помог вам выйти из круга. Дышать легче стало?
-Живу по-маленьку. конечно, не у бога за пазухой. но живу. Спасибо. Вот вам...-Юн Ха Сик подал ему пакет...
-Хозяйке мой привет. До свидания.


Глава 19


Корреспондентка скользящим умным взглядом обозрела комнату, мазнула строгими лучами глаз притихших хозяев и вспыхнула в ее головке искорка идеи: “Фельетон бы закатить: ишь зажили, как кулаки! Тебе и ковры, и телевизор, и приемник. Пылится бархатный диван. А гардероб своей массивностью и габаритами потеснил обитателей дома. Обычные пролетарии, а как буржуи. Песочку им в глаза, чтоб рассвет стал для них багровым...”
Особенно корреспондентке не понравилось у Ольховских, когда заметила на стене большущий ковер с рисованными жирными лебедями в пруду. “Где лебеди, там мещанство. А с этим надо бороться. Эх, начать бы так... Многие сошли с передовой, не выдержав трудностей восхождения. Но не это страшно. Стали тащить в дом барахло. Не Пушкина, Гоголя, а пуховик с базара понесли. Порядочные люди выражали им свое презрение, предавали забвению...”
И корреспондентка с профессиональным тактом и умением выведывала выигрышные для фельетона моменты. “Из первых целинников... И застелить пространство целины жирными лебедями! Это же профанация наших святых чувств. Это же пострашнее беглецов, сезонников, разных проходимцев, которых сама судьба изгнала из нашей истории. От Ольховских веет запахом гнили, гноя, которая может заразить самых стойких пионеров необжитых краев...”
- Луна взошла, - обрадовано дохнула хозяйка, запахнув бархатный халат, - недельку дождя не будет. Успеть бы отсеяться. Неурожаи, недород замучили вконец.
- Вы работаете, конечно?
- Работала, сократили недавно. Был сильный падеж скота. Ой, что я говорю? Я оговорилась. В общем, дояркам и утром и вечером на дойке делать нечего. В первом году прицепщицей была. Потом работала радисткой. Но это игра, не работа, потому ничего не платят. Перешла в доярки. Трудная работа, зато денежная. Ну и молоко бесплатное! А муж вначале каменщиком работал. Все спецхозные дома его руками возведены. И свой дом подняли. Дом на мне записан. В наше время на мужика - напасти.
- Потом перевелся ваш муж в трактористы?
- Да, стройки были заморожены, заработки упали...
“Все о заработках! Вот какие Ольховские. Она не работает, он из-за заработка профессию строителя сменил...”
- Не думаете уехать на родину? - участливо спросила корреспондентка.
- Это куда... на родину? В будни забываешь все, в  праздники, когда душа хочет чего-то такого необычного, а вокруг тоска, тогда вот... вообще скучно. Ну, в клубе кино и танцы для молодежи. А мы женатые, вон сынишка растет. Куда с таким хвостом на танцы. Отходили. А больше некуда идти... А родина его? Здесь он родился. Но родина ли это его? Поляков сюда сослали еще в те в ремена...
“Они толком не знают, где их родина! Ни в какие ворота...”
- ...Агроном наш большой шутник. Агрогород обещает построить. Только не сказал, с чьей помощью, солдатики или отбывшие срок... Да хоть все по-прежнему будет, все так же, как сейчас, лишь бы прилетали лебеди. Озеро хотят осущить, что-то на дне нашли. Жаль. Все отложилось у меня на сердце. До того сжилось, что все родным стало. Я-то с Украины... Но и здесь можно добре жить, если не те же паразиты.
“Себя она к нам не относит, а сама, небось, только о ковриках с лебедями думает, конечно. Меня и черт не проведет, искушенная”.
- ... И трудности, горечи, и радости - все было и вошло в сердце. Я, например, нисколько не каюсь, что навострилась сюда, за тридевять земель, - разговорилась Ольховская. - Приехала будто за счастьем. Ну подгадала! Ударил в сердце мой час. Увидала Яшу и колени подогнулись, как у приговоренной. Вин парубок червонный, в неволе рожденный, жалко стало парубка, так жалко, что разума лишилась...  Зинаида Федоровна, давайте выпьем немного, - предложила хозяйка, - а то как-то не рассказывается. Ну вот и хорошо. Как не выпьешь? Яша мой питух веселый. А кто не пьет? Думаете, Василий Степанович не пьет? И Дегтев не пьет? У каждого своя причина...
“Директор спецхоза прав. Оба Ольховские хлещут водку только так...”
- ... Я ему как на духу, что хочешь со мной, то и делай. Он будто этого и ждал. Я ходила потерянная и счастливая. И все боялась, что произойдет что-нибудь вокруг нас.  Ведь не только я, все счастливые люди не хотят, чтобы что-то произошло. Ведь столько всего было в стране! Устали,, понимаете, устали.
“Это она с сыном ссыльного, то есть врага народа, сошлась. Верх безнравственности!.. Небось, потому из комсомола вытурили...”
Корреспондентка внимательно взглянула на полногрудую и цветущую черноволосую молодую хозяйку и, наконец, хмель ударила в голову: ох, прелесть, насурьмила брови, намазала губки, ты и счастливая, Ольховская.
Молодая хозяйка, раскрасневшаяся от домашней бражки, смело и словоохотливо продолжала:
- ...Надо мной, Зинаида Федоровна, никто не смеялся. Горе какое - влюбилась дивчина. Разве смеются над горем? У меня было настоящее девичье горе. Я ему позволяла все. Он был тиран, а я безвольная дуреха. Нисколько не жалко себя было. Когда любят - разве жалеют себя? Вот есть девчонки осторожные, вроде как любят, говорят, горячо, сильно любят, а осторожничают, выгадывают. Двоятся девчонки неискренние. Судьба - не судьба, жизнь - не жизнь.
“Точно в мою душу заглянула хозяйка. Но что я могу поделать? Не могу ни приблизить, ни изгнать из сердца Эдуарда. А что, если ему ни грамма не верю? То ли он подлец, то ли молодец?..”
- ... И в любви не без коварства. Кого любим мы? Любим ли? Так слегка играем в любовь. Я наперекор шла. Не совсем уж была безвольная, нет. Захотела бы, Яшка и подойти на шаг не посмел. Вы, простите, Зинаида Федоровна, что я так откровенна, но я не хранительница тайн. Не могу молчать. Нет никаких у меня тайн. Если б не любовь, мы б давно зачахли. И вырвали б с корнем розы, если б зачахли...
“Куда метит, ох, куда метит. Ну и Ольховская...”
- ...Как хороши, как свежи были розы. Героини великих романов и поэм... Помните? Елена Стахова из “Накануне” Тургенева. А Некрасовские женщины? “Наймичка” Тараса Шевченко? Женщины созданы для любви, и чего уж таить - для наслаждения. Я женщина и я хочу вся отдаться любимому. В этом счастье женщин. А на меня со всех сторон, чтоб я отреклась от мужа. Не послушалась. Ну и сократили, унизили, без куска хлеба оставили.
“Все же ограничена Ольховская”.
-... Так я оправдывала тогда свое безнравственное поведение, но Яша оказался не таким уж этаким бабником, как нашептывали мне. Не хотели, ч тобы мы поженились. Есть же неприкасаемые. Вот ссыльные - те же неприкасаемые. Я нарушила неписаный закон. А председатель сельсковета после звонка сверху не стал регистрировать брак. Сожители мы, любовники, лебеди белые. Но теперь мне все равно.
“Дудки. Больно тебе, знаю. Держись, смутьян Ольховский. Захотел поплыть против течения, других подбивает на авантюру... Дать этот кусок статьи хлестко, полужирным, строк на сто-сто пятьдесят.”
- ...Посмотришь на него, какие муки переживает и хорошо-хорошо становится.
“Так уж и хорошо. Аж плакать хочется”.
- ...Почему притягивают к себе, как вы говорите, иррациональные люди? Потому что не сумели в свой час найти настоящего друга, друга сердца и души. Отсюда, первое горькое разочарование и судорожные поиски, где понемногу да теряют себя. Такие люди обездолены, несчастны. И страшны. Они терзают тех, кто их любит. Я это хорошо понимаю и прощаю.
- Есть вещи, которых нельзя простить, - вяло возразила корреспондентка.
- А если без умысла... Как мой Яша...
Корреспондентка сидела в дреме, отягощенная грустными думами.
“Вот тебе и хлесткая статья. Оказывается, уроки мужа для нее счастье. Чего-чего, а такого оборота не ожидала”.
Корреспондентке было жаль, что фельетон, нет, слабенькая критическая статейка не выклеивается, сигнальчик эта счастливая хозяйка размазывает на сю-сю и выхолащивает. “Надо исправить положение и исходить из интересов государства. Но что мы так печемся о государстве?”
- Но все-таки почему он покушается на ваше человеческое достоинство? - как бы невзначай, никоим образом не выдавая свою заинтересованность, спросила она. - Вы его обидели?
- Страшно ревнует. Понимаете, что никого, кроме меня у него нет, стережет меня и ему кажется, ему мерещится, а временами и находит. Не перебродило в нем еще буйство. Трудно его исправить. Разве что сам себя только и выправит? Я уж привыкла. Взгреет меня, и бросится обнимать-целовать, просить прощения и все я прощаю. Я счастлива. Счастье, приправленное горчинкой, пожалуй, самое крепкое счастье.
- А давно он вас учит? - почти откровенно спросила корреспондентка.
- А вы никому не расскажете?
- Могила.
- Так вот, я перед ним распахнула душу, что халат. Не бесстыдство, а уловка. В начале он с нехорошими мыслями лип и влип. Он, поди, подумал: провожу приятно время и брошу. Не стоит много возиться, видать, дрянь. После свадьбы чистосердечно признался. А могла поневоле и стать девкой гулящей...
Жили мы не припеваючи, но безбедно. Казенная мебель, казенные харчи. Батя входил в правительственные круги. Сказал что-то о самостийной Украине. Ну и закрутилось... Батю назначают послом, его и маму в Кремль повезли. И по дороге на легковушку, в которой сидели батя с мамой, наезжает грузовик. Я осталась сиротой. Без денег, без хлеба. Однажды пошла туда, где бате выдавали заказы. Начальник всегда перед батей заискивал. А сейчас ну Иван Грозный и Дон Жуан. Я упала на колени, просила хлеба. Он усадил меня на колени, успокаивал, что ты, голубица, будет хлеб и водица. И юбку задирать, трусики снимать. “Я сама”, - прошептала ему, сняла трусики и убежала. Примчалась домой и не пускают... в подъезд. Выдворили. Но добрые люди посоветовали познакомиться с местами ссылки Тараса. Вот и здесь очутилась, поменяла каштаны на саксаул, поменяла Днепр на Ишим. Яша мой не знал всего этого. У него не было ко мне предубеждения, наследственной неприязни. Ведь мой дед изгнал его деда с родных мест!
Однажды он повел меня к Ишиму, якобы послушать песню степной реки. Я знала, какие меня песни ожидают, но пошла. Пришли к Ишиму, в камышовые заросли. Он предвкушал обычную легкую победу. Я же пришла на казнь, но духом не пала. Надумала не сопротивляться, да что царапаться-то, когда сама хотела, чтоб обидели, хоть готова была умереть, если не нанесут обиду.
Вдруг ни с того, ни с сего, только заглянув мне в тревожные глаза, опускает он свои лапищи. Стоит раздумывает, не уйти ли от греха подальше? Недавно, окаянный, признался: жалко себя стало, столько времени за мной ухаживал и это время станет прошедшим, не став настоящим. Но это же дурость! Злость разожглась в нем. Я разожгла в нем это чувство. Набросился на меня как незнамо кто... Расставила ловушку и сама же в нее и угодила.
Не понимала, что произошло, но его искреннее признание, его эгоизм и самопожертвование заставили меня поверить в себя. Я пала, но не погибла. Я задыхалась от страха потери любви. Думала, что теперь все кончено, любовь ушла и не вернется. Если он уйдет и позабудет все? Значит, не судьба. А если судьба, то что тогда? Тогда и радость вдвойне, а горе на два сердца. Что ж решай, Яша. Во мне пробудилась природная гордость, что ли? В общем на другой день мои очи решительно не видели ночного обидчика.
А в городке знали и почти что не реагировали на то, что только с рассветом малиновым мы возвращались с Ишима. У кого здесь не было таких ворованных ночей? Тем более, что здесь основной контингент - молодежь!
- Я причастилась к жизни, - заговорила во мне женская гордость.
“Ну, гордость у тебя, Ольховская!”
- ...И его обидела, потому что душу свою не открыла. Потерянная Галка его никак не унижала. Он ходил во хмелю. В его взоре совсем иные огоньки заметила. Сердце мое почуяло, что он любит после камышовых зарослей. Потом, после свадьбы я спросила об этом.
Он виноватиться, прощения просить: “Я думал, что ты распутная, как не подумать, когда стелешься поперек дороги! Сам распутный был, со мной гулять гуляли, а замуж за изгоя не хотели! Я хотел уже записаться в монахи. А ты оказалась звездочкой в ночи. С того момента, как почувствовал в тебе родственную душу, я не могу без тебя...”
Меня это страшно смутило. Я испугалась чего-то, заголосила, как недорезанная, не понимая и не принимая его неуемной страсти. Ранила его в сердце молчаливым пренебрежением, а он сиял. Устала его испытывать, устала его терзать. Потому как усомнилась в своих претензиях. Его опекали шлюхи гебешные. Пошлость ли это стремление к цельной, нерастраченной натуре? В нем это выразилось в такой грубой, заметной форме. Разве пошлость это, если он хотел полной своей любви? Ведь пошлость и любовь не стоят рядом. Грубить мне начал спустя два года после свадьбы. До свадьбы все же щуплая была, худущая. Родила сына. Все болезни, боли исчезли. Здоровая стала. Теперь можно было мне грубить. Грубил с рассудком: забывается, но не увлекается. Помнит, в самую дикую минуту помнит, что я его вся, без остатка вся его. А нестрашно мне, не больно мне, ведь что ж, идеальных мужчин не бывает. Но я погибну, если разлюбит меня мой милый. Но этого никогда не случится, если только я не предам его.
-Выходит зря я к тебе приехала, Галина, - печально заключила корреспондентка. - Ты не будешь наговаривать на мужа?
Галина встрепенулась.
-Не бойся, давай критическую. Ему на пользу пойдет. И другим на пользу. Можешь расчихвостить эти ковры с лебедями. Знаю, банально, а не могу расстаться с ними. Дайте настоящую красоту и я выброшу рисованных лебедей. Развенчай-ка мещанку разэдакую...
Вдруг запела дверь, растворилась и в проеме показался молодой, красивый блондин. Это был Ольховский. Корреспондентка на сумела скрыть своего удивления, изумления. Она представляла мужа Галины нелюдимым, лесным обитателем, с лицом, которое никогда не покидает хмурь. А тут такое открытое, простое, славное лицо, серые глаза, хорошая улыбка.
Как же так, Яша? Разве можно грубить жене?
И она, Галка, вперила в него бесстыжие, преданно рабские глаза. Да я от одной мысли, что муж может форсировать голос, ушла бы без оглядки. Знай, Эдуард. Слава богу, что ты не такой ретивый, не такой спесивый. Эх, Яша, Яша, а еще механизатор, борец против безобразий. Какой ты борец, когда собственный дом разрушаешь! Разве можно грубить жене?
- Галка того заслуживает, - мрачно бросил Яша, - ненавистная она мне. Жизнь невмоготу стала.
- Можно же разойтись? - корреспондентка ровно ничего не поняла.
- Перваш наш мешает. Присмотреть за ним некому.
- Есть же школа-интернат, детдом, наконец. Зачем мучить друг друга? Когда любви нет - это не семья, - неуверенно говорила корреспондентка. Невпопад, все невпопад. Лучше б промолчать!
- Развестись можно, мы даже не расписаны, а потома жисть моя потеряет смысл, - шутливо-серьезно заговорил Яша, - некого мне мучать будет. Ведь я не ее, а себя наказываю, не знаю, за что. Обижу ее, а больно мне. Ударьте меня - не мне, а вам больно! Себя за прошлое казню. Казню за то, что не встретил ее раньше, когда еще не испортился и не приносил горя близким. А дальним - сама моя жизнь не представляет никакой ценности. Буду груб, как хотите, хоть пропесочьте в газете, хоть в тюрьму посадите, свое не брошу, свое продолжу. Даже Жизнев махнул рукой: мол, конченный ты человек. А он редко, когда отступит. Я благодарен Сталину. Если б не он, мне б никогда не познать счастье через горе.
“О чем он? Пытается соединить любовь и насилие! Такое возможно? Пожалуй. Чем больше деспот угнетает жертву, тем больше жертва зависит от деспота...” - мысленно схватилась за голову корреспондентка, но продолжала внимательно слушать, не осознавая, что же наклевывается: очерк или фельетон.
- Все, что рассказываю, не выдумки. Не хотела судьба встретить ее тогда, когда я был чище, душевнее, ан нет, надо же искупать меня в грязи, унизить, опустошить и после всего этого позволить мне встретить свою половину, чтоб я всю жизнь чувствовал вину свою перед нею, перед ее чистотой. Чиста она передо мной. Но почему? - Яша с плохо скрываемой злобой посмотрел на жену свою. - Внуки отвечают за своих дедов?
Корреспондентка заметила, что Яша готов был сейчас же испепелить жену, и в ужасе закрыла глаза.
- А ну вас, разберитесь сами, - сердито бросила она и, не попрощавшись, выбежала из комнаты, из дома.
Ее жгла большая обида: ни фельетон, ни очерк, ничто другое не наклевывается. Такая вот тотальная невезушка. И предчувствие ее не обмануло. Редактор завернет материал об Обльховских с такой присказкой:
- Не поможет. Есть все же святое, о котором лучше не писать. Сколько было напасти на семью! Муж обязан донести на жену, а жена на мужа! Нет у человека пристанища, угла своего, он сирота, но его никто не должен  жалеть! Пройдите мимо. Не трогайте Ольховских. Тем более, что они не расписаны. К тому же придется затронуть тему о репрессиях, выселениях, беззакониях, правах человека. Проинформируем органы. Вот стихи Лесняка чуток выправить б, что читатель понял что-то, а материал об агитбригаде получился, прочтут с удовольствием. А Землянского не трогайте, затаскают меня по инстанциям. Ведь он выполнял директиву партии, а она не подлежит обсуждению. Так что письмо Ольховского изъять, письма в редакцию как будто и не было. Но был сигнал, который мы передадим в инстанции. Поручаю поразмышлять над фактами из другого ряда... В Заишимском обитают домовые. Это неопровержимый факт. Домовые, привидения в английских замках , летаюшие тарелки - вот  вам готовая  субботняя  полоса...
Корреспондентка ни с того. ни с сего уронила голову на стол и зарыдала:
-Ой. не могу,  мой, мамочки...
-Что с вами?-  задребезжал  голос редактора.- Вызывайте врача, поскорее, врача! Что?  Плохо с женщиной...



































ЧАСТЬ ПЯТАЯ





Глава 1

У Валентина Лесняка слипались глаза, наверное, от усталости. Отчего же еще? Но закроешь глаза - тихо, благодать. Зарница залила малиновым светом поле на закате  дня, а сменщик не идет... Сдать бы смену и пойти прилечь на топчане, что на полевом стане. Сегодня столько впечатлений, что очень и очень  устал от них. А солнце еще заливает светом в смотровое стекло и от этого глаза сами жмурятся и слезятся.
И усилием воли Валентин открывал свои слипшиеся веки, всматривался красными глазами в стекло, поправлял движение трактора и вновь погружался в благостное состояние. Но только на миг, только на короткий миг.
Вдруг донесся до него крик: “Стой! Семена кончились. Ты что там, умер?”
Валентин силился понимать, что происходит, в чем дело, и не смог. Просто остановил трактор, заглушил двигатель.
Запрыгнул на гусеницы сеяльщик, сомкнул пальцы и приложил к губам, дай, мол, закурить!
- О, денек какой сегодня, - выдохнул не то с восторгом, не то с раздражением Валентин.
 Пошатываясь, вылез из кабины. О, чудо! Степь гудит. И гудящая тишина в ушах. И солнце уже упало на ложбину холмов, и тянулся к горизонту  малиновый шлейф заката.
“Сияет, как рубиновая брошка на груди Светланы”, - неожиданно зарницей вспыхнуло в создании эта навязчивая мысль.  Валентин прямо-таки обозлился на самого себя. Ну не может без сравнения!
Между тем, солнце уже не светило, а багровело в горне горизонта. Оно как будто стало раскаленным диском лущильника,  только что вытащенного из горна.
-Удивительное дело, если никто не стоит над душой, хочется горы перевернуть. Сколько мы сделали?  Стахановцы,  “гераклы”, только неизвестные. Потому что для себя, - не скрывал своего восторга  сеяльщик Дюйсенов. - До сих пор работали для всех, то есть для государства-вампира, и за это кому побрякушка, кому и колючки! Мы захлебываемся в похвальбе, а Америка над нами смеется и жалеет, тушонкой угощает! Нас изгнали из нормальной жизни, чтоб загнать в светлые дали, но мы же не хотим, упираемся. Потому-то жизни нет, а есть мутота.
- Сеня, потише, услышат. Я больше скажу. Чую, на целину людей загнали обманом. Сказали: сколько освоишь - все твое. Ан нет, все партии родной! И еще такая великая обманка - народ озвереет. Могут, конечно, еще какую-нибудь леску-приманку кинуть: проложи в тайге дорогу, тогда тебе чек на “Волгу”. А тех, кто не попадется на эту приманку, сошлют в рай, на худой конец, на Новую Землю, откуда возвращаются на Большую Землю окороками. Мы - люди, загнанные  в угол.
- Я слышал,управляют нашими инстинктами, а мы на все... согласны. Взбесились там, одурели здесь.
- Но Землянский хочет спасти нас всех, ну, и себя спасти хочет. Но зачем все это делать тайно?  В райкоме, обкоме -исполкоме  засели вершители-душители?
- Потому Землянский создал тайную структуру, местное правительство, чтобы бороться. Вынесли из номерного графитовый стержень, ни милиция, ни МГБ никакого следа не нашли, а Землянский нашел! Но ему все это надоело. Надоело за других отдуваться. Теперь вот пыльные бури. Винят Землянского! Валентин, разве мы вызвали пыльные бури? Да если б раздали людям землю, каждому столько, сколько сможет вырастить, какие там бури? Как Землянский ослабил вожжи, пыльных бурь как не бывало. Медведжковатый Землянский тонко владеет арсеналом управления, что там Макиавелли! Он же не говорит: мне - править, а вам - следовать, как мною предначертано. Он заявляет: вы свободны, и я свободен, даже освободил себя от обязанностей, но с должности, правда, не ушел. Дескать, меня нет, хотя я здесь! И мы действуем, как сердце велит, как разум подсказывает, как душа желает, не оглядываясь на глухие прозрачные стены. И получается же. Почему же эту очевидную вещь не хотят понять всякие власти - напасти?
- Потому что все мы для них на одно лицо, хоть ты русский, черкес, кореец, литовец, лицо нелояльное. Потому-то и создали здесь, в песках, этнографический музей. Мы же живые экспонаты,за которые приглядывают, чтобы не разбежались, - с каким-то чувством безысходности произнес Валентин.
- Живем в смысле еще дышим? Уже задыхаемся! Они, которые на “Волгах” наезжают, живут, наслаждаются. Вон второй секретарь  повадился сюда, хористки ему приглянулись. Переспал с одной, другой, а третья ему вмазала, когда он заставлял отцедить утомленного желания... Они, эти проводники линии - извращенцы, мозги набекрень. Девка дала секретарю отпор, а Землянский не может прогнать взашей гостей, изворачивается. Да и сам такой же сластолюбец. А если узнают про его тайну? Новинцев пока ничего понять не может, а Буторин догадывается. Надолго ли эта игра? Будет разборка, Землянского под монастырь, Новинцева - вновь в управляющие, а Буторина в инструкторы, а нам - кукиш с маслом.
- Не будет этого, Сень! Они договорятся! А нам,  какую б шутку не сотворила над нами фортуна, придется смириться и не огорчаться, когда все взлетит к черту. Главное, уметь выждать. Демоны прилетают и улетают, а мы остаемся, если вовремя зароемся в землю...
- Остаемся,  а они уходят, но остаются после них головешки. Правда, Хрущев многих спас от позорной смерти. Он, конечно, с сердцем деятель. Бедная страна, которая зависит от хорошего или плохого правителя, несчастная, рабская страна.
- Сень, и здесь есть разносчики инфекции. Ты это учти, не мучай себя сомнениями. Эти ящеры готовы  съесть нас с потрохами. Не заставляй меня разочароваться в близких людях. Я не могу жить, как улитка, мне нужен мир, моя душа нараспашку, и в меня же отрицательными флюидами? Так кто же я в системе их политических координат? Точка на пересечении двух линий? Почему так тяжко? Потому что я, как муха в паутине?
- Оставь, Валя, брось хандрить. не расстраивай себя сомнениями, - уговаривал пожилой Пак Дек-Су, завернувший к ним на минуту. - От людей худо не бывает. Мне б твои заботы. Табачку на найдется?
- Чужую беду руками разведу? Откуда ты такой умный?
Пак Дек-Су только ухмыльнулся. Разве мог он сказать, что выбрался из братской могилы после расстрела? Его сразу же пригласят в органы на беседу и уж точно после этой беседы вновь попадет туда, откуда возврата нет. И если до сих пор удавалось не попадаться на глаза органам, то только благодаря умению молчать и не “высовываться”. А высовываться было нельзя по причине отсутствия документов. Можно было попытаться восстановить эти злосчастные документы. Но тогда б органы госбезопасности узнали б о его побеге из братской могилы, о которой не должна знать ни одна душа из вновь прибывщих, как учитель из Хабаровска, командир партизанского отряда, освобождавшего Иман,Сучан, участвовавшего в боях за Волочаевку, впоследствии хозяйственный руководитель, а после выселения ставший председателем колхоза и через некоторое время обвиненный во вредительстве и приговоренный к расстрелу и расстрелянный у края оврага, захороненный в братской могиле и чудом выживший, стал рабочим-почасовиком без постоянного места жительства, исключенным из списка...
Он жил, потому что воскрес и его жизнь была его долгом перед павшими и укором вечным врагам.
- Поверь мне, лопнут все эти вольные бригады, - повторял и повторял Сеня. - В государственной паутине мы, конечно, жертвы. За пустые щи будем расплачиваться своей судьбой, своей жизнью. Кого винить? Землянского? Или тех, кто окопался в московском Кремле? Они знали, что делали? Не думаю? А вот запугать народ и погнать его хоть на край света - это они могут, готовиться к этому им особенно не надо. Достаточно бросить в публику пару газетных бомбочек. Газетные бомбометатели мигом найдутся на этажах Лубянки. В отчаянии народ. Развели народ по берегам: кого можно было - туда, кого нельзя было - сюда, а по середине - всякая муть течет... Как-то жить дальше. А тут боевой клич партии: туда, на обновление, освоение! Не откликнешься, без ничего останешься. Навострили уши.
- Ну что они наделали? Всю страну превратили в вокзал. Везде толпа, где вольготно только хамам. Разве не так? Опасно даже на танцы ходить. Из-за чеченский парней. Осенью это было. Они приглашают девушек, те, дурехи, отказываются. Чеченские парни хватаются за кинжалы. Казахские юноши-джигиты заступились было за девушек. “Со своими дикими нравами катитесь отсюда. Кто вас звал сюда?” Чеченцы возмущаются: “Нас не звали, а вас не спросили. Мы равные!” Вместо танцев драка. Но разнимают дерущихся корейцы, поляки, русские, немцы. И уж не поймешь, кто дерется, кто разнимает. Одному корейцу нож в бок, а чеченцу фингал в глаз. Уж не это ли мечта вождей: жертвы сами себя сжирают. Они и рады, их кровь пролитая только подвигает на новую кровь. Ну ничего ведь не оставили для радости жизни. С ними все ясно. Мы должны жить по другим законам. Зачем то, что нельзя, надо то, что можно. Слушай, пойдем-ка к девкам Шумилиным, что мотаешь головой? Какие глазки, какие фигурки! Груди холмики, бедра сто вольт, а устьица в усмерть...
- Ну, хватит, пошли. А ты, Пак, куда так?
- На могилку  схожу, сирота был, некому о нем помянуть...




Глава 2

               
На обшарпанной двери комитета комсомола горели слова, выведенные  на ватманской бумаге красной краской.
“Комитет временно не работает. Все члены комитета на посевной. По вопросам приема и снятия с учета обращаться к Владимиру Жизневу, руководителю именного агрегата отделения Егоркина. По остальным вопросам обращаться к Зумаре Муратовой, секретарю-машинистке приемной директора Землянского В.С.”
Внизу кто-то карандашом сделал короткую приписку: “Комитет тоже хочет заработать. Кто - бублик, кто - дырку от бублика”.

Глава 3

Усталые, чумазые трактористы расположились на траве поудобнее и ждали... с интересом и любопытством выступления доморощенных артистов, которых привезли на видавшем виды грузовике.
Биолог Леокадия Яковлевна картинно подходит к краю бокового борта кузова грузовика, который можно очень-очень условно назвать авансценой, и торжественно объявляет:
- Выступает агитбригада спецхоза “Заишимский”. Брамс. Венгерский танец номер пять. Исполняет на аккордеоне Анжела Буторина.
При появлении на импровизированной сцене красивой жены парторга ЦК все отчаянно хлопают узловатыми мозолистыми ладонями, блестящими от въевшегося в поры мазута.
Как же, как же, много наслышаны!
Анжела как никогда волновалась, почувствовав благожелательность публики и явный интерес к концерту самого Егоркина, о котором она была наслышана, как о тонком ценителе классической музыки. А вдруг сорвется от волнения? Так никогда не волновалась, как на этой импровизированной сцене под открытым небом. Будто вся вселенная замерла в ожидании.
Играла Анжела (как ей казалось) Брамса, как бездушный замечательный робот. Главное, не сбиться, не сфальшивить! И вот последний аккорд. Обессилели пальцы, обессилела она сама. Ослабилась. И почувствовала сладкое потемнение в глазах. Но бурный накат хлопков вернул ее к действительности.
- Просим, просим еще! - раздавалось в ее ушах, увешанных тяжелыми серебряными серьгами.
- Браво! - крикнул Дегтев, очутившийся здесь как будто б случайно.
- Полонез ля-минор Огинского, - чуть слышно, хриплым голосом шепнула она. Теперь пальцы бегут по клавишам свободно, осмысленно и легко. Где свобода - там вдохновение, творчество, правда.
Анжела сумела передать очарование замечательных мелодий. Сумела донести то, что она всем сердцем хотела поведать людям. Она почувствовала, что также бы царила на великих сценах Москвы, Вены и Парижа...
Как рады люди ее успеху. Публика вызывала ее на “бис”. Страстно желая... ее самое, желая слиться с нею. Счастье посетило их души и сердца, пусть на миг, но посетило. Значит, она избрала верный тон в обращении с внимающей публикой.
Дегтев поднес ей букетик ромашек и поцеловал в щеку. Скосил глаз... в вырез платья. “Хороша, но холодна. Не услышит... не отдастся”.
Агитбригада отправилась в соседний полевой стан под оглушающий аккомпанемент посевных агрегатов. А чуть позже прикатит на мотоцикле учетчик.

Глава 4

“Женятся только импотенты, которым делать нечего на амурном фронте. Я - счастливый холостяк”, - напевал себе под нос Дегтев, с особым тщанием смотрясь в зеркало.
Внешность Евгения Павловича более чем изыскана и элегантна. С зеркала выглядывал красивый молодой брюнет и приятно волновал... Дегтева. Гладкие мягкие волосы обрамляли продолговатое лицо.
Оно, как будто состояло из тонких костей и нежных хрящиков, обтянутых прозрачной прохладной кожей. И все же лицо оставляло впечатление неподвижной маски.
Выделялась красивая трапеция лба. Под основанием трапеции две черточки, выведенных будто из туши и обозначавшие глаза. Между черточками проступала тончайшая линия носа. Две тонкие черточки, обозначающие чувственные губы.
“Я хочу  постичь природу жизни: увидеть, ощущать, почувствовать флюиды радости. Потому приходится порхать, как мотылек, от лампочки к лампочке. Ничего не поделаешь. Ну, Ворониха, держись, Ворониха!” (Ворониха, то есть Воронина Марина - жена почти никому неизвестного спецхозного слесаря Тихина. Давно тайно встречалась с Дегтевым и все же... будто и не встречалась.)
Евгений Павлович еще раз критически осмотрел модный серый костюм, скрипящие туфли, прошелся по длинной комнатке, заваленной всякими вещами, и... засеменил прямиком к кудлатым уютным березам. Она должна прийти туда. Она уже ждала.
Оба, не сговариваясь, направились в густые кусты акации, чтоб укрыться от нескромных взглядов и уйти подальше от чутких ушей. А куда же еще? Своего угла нет, Новинцев попытался помочь, да все попусту. Но зачем холостяку свой угол? Твой дом - степь, леса и звездное небо. Кажется, уединились... Но ветер подслушивал и далеко уносил их тихий пугливый шепот.
Дегтев, целуя ее: У, какие... формы... Влечет и влечет.
Марина, отстраняясь: Я хочу поговорить с тобою. Ведь мы видимся почти год. Уедем отсюда? Некуда? На Памир, границу стеречь. Туда не ссылают, туда только добровольцы...
Дегтев нетерпеливо: Ничего. Мне нужна ты, а не твои разговоры.
Марина, негодуя: Да что же это такое? Муж слова не скажет. Тебе не хочется со мной поговорить. Тебе со мной неинтересно?
Дегтев перебивает со вздохом: О, куколка моя, радость моя...
Марина: Зачем я уродилась такая? Ой, не могу. Вот несчастье, так несчастье. Никто со мной не хочет говорить. И бросаются, бросаются на меня, будто я животное. Ведь у меня душа есть, душа. Понимаешь, у меня есть душа!
Марина тихо всхлипывает, причитая о чем-то горько, горько.
Дегтев нашептывает торопливо: У тебя, конечно, душа ясная. Но душа зачем? Если эта материя никудышная, ни один не клюнет, пускай хоть заманивают золотой душой. А ты из элиты, как бы сказал Новинцев. В тебе все живет, волнуется, как студень.
Марина умоляюще: Скажи хоть что-нибудь! Я хочу услышать слово доброе. Я одиночка. Я всю жизнь ни с кем не говорила. Ведь я человек! Человек... с душой обугленной. О, как тоскливо!
Дегтев нежно: Какие у тебя губы медовые... Ну, еще, еще...
Марина со злостью: А ну вас всех... бездушных. Зовете не на пир, а на бесчестье.
Марина с горечью усмехнулась, видимо, махнула рукой на свою горемычную судьбу.
Дегтев: Так бы давно. Все в этом мире относительно. Пока ты жив - человек, а умрешь - вонючий труп. А живой всем мешает.Потому  не может договориться.
Марина: А Новинцев думает иначе. Он душевный человек.
Дегтев: Новинцев ноль-человек. Так и не смог мне угол в самострое выхлопотать. Смех. Ну кого он хочет удивить со своей преданностью к какой-то меломанке?  Светланку жалко. Сохнет по нему, дуреха. Ютится у бабки. Могла б в самострое угол приличный найти, нет желанья. Могут, конечно, конфисковать...
Марина: Жень, зачем тебе самострой? Дождись своего угла в городке. Я б к тебе переехала...
Тут ветерок подул в другую сторону и унес с собой  обрывки фраз.

Глава 5

Пьяной походкой заковылял Новинцев к себе домой. Ни грамма не употребил, а опьянел... опьянел от усталости. Сверлит виски разрывная боль. Не унять никак эту боль. “Руководители спецхоза не могут договориться, потому что каждый проводит свою политику, ведя двойную-тройную игру. И добраться до сути почти невозможно. Попробуй разберись, кто прав, кто виноват, кто палач, кто жертва. Позор. Постыдиться нам бы людей. “
И в поле зрения попался Жизнев, красивый, вечно куда-то спешащий, паренек. Буйная темно-русая шевелюра, а смуглое лицо, будто выписанное жизнерадостным, веселы художником, выражало очарование безмятежной молодости. В глазах бездонная синь ночного неба. И еще могли отметить некую  гармонию его душевных порывов при явной внешней живости. Ну, конечно же, порывистая, догоняющая походка, стремящаяся к взлету. Наверное, готов был полететь вслед, за взлетом мысли...
Новинцев обрадовался этой встрече. После страды не виделись.
Встретились и улыбнулись друг другу. Жизнев спешил на сей раз в кино.
- Сегодня индийским фильм “Бродяга”. Уже третий раз смотрю, - проговорил Жизнев, обнажая точеные зубы.
- Киномеханик свой план давно выполнил, я думаю, - сказал Новинцев, обнажая щербатые зубы и застонал. - К зубному врачу надо б, да все некогда.
- Зубы болят от нервов.
- Пожалуй, да. Ну, узнал что-нибудь про отца?
- Ничего существенного. Вы ведь знаете, он служил во внутренних войсках. В годы войны находился почему-то в Монголии. А потом... следы затерялись.
- В Монголии? Понятно.Там были лагеря и тюрьмы политических заключенных. Их вывозили со всех краев и областей Союза.
- В сороковом отец осуществлял охрану поезда, в котором вывозили литовцев в Красноярский край. А потом в Монголию забросили. Такая у него была служба.
- И не обвиняй и не оправдывай.
- Я не обвиняю и не оправдываю. Если б он не служил в этих войсках, он бы не встретил мою маму. Такая ему выпала судьба тяжкая.
- Я думаю, что все прояснится. Обнаружено захоронение в Черном Яре. Прокурор республики приезжал. Возбудил уголовное дело. Не слышал? Завтра узнаешь. До завтра.
- До завтра, Виталий Геннадиевич. Прибыл прокурор?
- Да, Володя. Я только случайно узнал об этом. Его приезд держится в тайне в интересах дела.
- А, понятно.
Жизнев ускорил шаги, поглядывая на часы. Опаздывал на сеанс.
Новинцев вернулся к своим думам.
“Землянский - зажимщик? Нет и нет. Просто Землянский понурил голову и не видит, что делается вокруг, просто сузил конус наблюдения до предела. Дело-то не в первом заместителе, как он этого не может понять. Ну, уберут меня, так поставят другого и этот другой очутится в таком же положении, что и я. Пертурбация излишняя. Да и Землянский это отлично понимает. Та что? Ну ничего. Тогда я ничего не понимаю”.
Новинцев внезапно вырвал из забвения часть своей предпрошедшей жизни.
... Учился в старший классах вечерней школы. Днем работал в колхозе, рад был любой работе - куда приткнут. Начисляли за немереную работу трудодни - карандашные палочки в ведомости. Палочки стирались резинкой, восстанавливались вновь, опять стирались... Из-за этих палочек света белого невзвидел. С трудом, благодаря воле своей, он окончил школу. Виталий Новинцев ни на минуту не терял веры в себя, хотя и усомнился в своих выдающихся по уверению учителей способностях. Но получив аттестат, поехал в Москву, прямиком в Тимирязевскую академию. “Растение - посредник между небом и землею. Оно - истинный Прометей, похитивший огонь с неба...” Эти слова Тимирязева, запавшие в душу, в конечном итоге определили судьбу деревенского парня. А слова эти он услышал из уст учителя-ботаника, любившего блеснуть знанием первоисточников. Как выяснилось, в недавнем прошлом он был доцентом Тимирязевки, но обвиненный в пропаганде витализма, изгнанный из стен академии, он искал себе замену. Проникся симпатией к способному ученику...
На первых двух курсах Новинцева всего мутило от бесконечных лекций и семинаров. Сказались огромные пробелы в знаниях. Как говорится, скакал галопом по Европам. А мозг не успевал осваивать высшие знания: сведения наслаивались друг на друга, перемешивались, запутывались... Вечно ходил он с опущенной головой. Однажды посоветовали ему обследоваться. Он возмутился и “сгруппировался”.
На третьем курсе почувствовал какой-то неожиданный толчок в бок. Легкость телесная, легкость душевная. Ясность, стройность в мыслях. Просветление. Иными глазами смотрел на многие вещи, буквально вчитывался Виталий, например, в тот же учебник растениеводства, написанный тем же учителем-ботаником! Пришло понимание сути. Осмысливая, он видел положительные и слабые стороны любого явления. Наступило прозрение. Удивительная произошла с ним метаморфоза. Два года ведь он был просто роботом: читал, сдавал экзамены и ничего не понимал в концепциях и направлениях, и внезапно начал осмысливать невероятный наворот всяческой информации с практической пользой. Старшекурсник В.Новинцев сделал открытие в жизнедеятельности растений! И все это без какой-либо борьбы с врагами отечественной науки!
Придет время,  настанет час, и на выпускном вечере профессор Столетов предложит ему место в своей лаборатории. Предлагают такое избранным и проверенным. Притом, что Столетов - дядька добрый, еще и бескорыстный. Не притормаживает никого, быстро выводит птенцов на свет божий, инкубационный период самый оптимальный - три года. Через три года научное яйцо вылупится в лаборатории кандидатом наук, того, у кого язык подвешен и умеет клеиться к людям, ожидает некая самостоятельность на кафедре и допуск к студентам. И годами будет высиживать трудолюбивым задом какую-нибудь эдакую темку, как важная, проникнутая великой мыслью, не  простая, а научная наседка. Будет бороться за насиженное место на смерть. Новинцеву претило все это и он отказался от лаборатории.
- Дурак, - только и сказали смышленые выпускники-сокурсники.
Эх, ребята. Не мое это, нет у меня желания добиваться в нашей науке никакого признания. Вообще, я по природе своей работник, практик. Дайте теорию, я попробую, испытаю ее на полях. А в нашу науку - что в каторгу, для меня одно и то же. Своей научной высотки в одиночку не взять, а высиживать мягким местом какую-то нечаянно уроненную лояльным профессором мыслишку - душа не приемлет. Да и к чему все это? Я не настолько не уважаю себя, чтоб научно, с двойным, с тройным обоснованием доказать свою зависимость и тем самым потерять смысл своей жизни. Была бы воля, многих этих кандидатов в кандидаты отправил б на поля, и они б себя проявили, прекрасно проявили бы. В этом я уверен на все сто! Честолюбие губит все. А все, что губит человека, мешает его развитию, надо преодолеть, если можно - самому, без нянек, если, конечно, будет позволено.
Да, я задушил в себе ученого, чтобы спасти свою душу. И не раскаиваюсь. Но могу я позволить жить по-своему?
“Не будет позволено, не будет, - на огромном расстоянии, за многими стенами внушает ему это Василий Степанович, его начальник, потому не друг и не приятель, и не враг. - Обществу равных личности не нужны, всех их за кордон, а очкариков и болтунов в тундру или в раскаленные пустыни, на выбор. Общество попросту отрывает головы тем, кто не кивал, как китайский болванчик. Наивный ты человек, Новинцев. Тебя для того и загнали за пределы, чтобы находился под наблюдением. А перекрестье власти - идеальная форма для тотального контроля каждого и всех. Я не в перекрестье, а у перекрестья власти. Потому для нас крохотная частичка свободы - это не подглядки друг за другом, а дело делать для самих себя. Вон ребята, сделали все как надо, потому как для себя. Будет осенью урожай, будет. И моя задача скрыть это от доглядчиков-контролеров. Следовательно, надо продолжать держать в перекрестье Новинцева, Буторина, главным образом Буторина”. Вот где собака зарыта!
А Землянский в действиях может (имея определенную свободу и прикрытие - за ним стояли определенные силы государства) выходить за рамки алогической системы. Он не был оборотнем, но был изворотлив и неприступен. Знает, что привередничает, знает, что это плохо, а продолжает привередничать, потому что власть - извращенка! Слабости властителя со стороны смешны, для обладателя трагичны. Эти слабости могут подвести человека. Землянский иногда указания сверху выполняет с упоением, восторгом, без раздумий. И попадал в дурацкие положения. Индюк думал, думал, да в суп попал. Индюк попал в суп, но съел не тот, кто сварил. Власть отыгрывается на подчиненных. Дают чудовищные указания сверху - выполняй! И не существуют для него ни естественных норм, ни человеческих отношений. Землянский принял эти правила игры. В этом его достоинство и его недостаток.
А если нужно срочно претворить в жизнь какою-либо идею, он ни с чем не посчитается: ни с друзьями, ни с их положением, ни со здравым смыслом. Что это, что это такое? Скажите, карьерист? Кто может ответить на это однозначно? Давно бы он отказался от должности директора, если б, конечно, дали б ему кнут подлиннее и потолще. А вот поставили, дали в руки кнут, так он не жалеет ни себя, ни помощников, надзирая за людьми. Людей жалеть нельзя - испортишь их нравы только! А если уж поставили тебя на какую-то силовую работу, хоть тяжко тебе, хоть противно тебе это, но должен непременно должен сделать. Сделай, а потом пусть тебя упрекают в суровости, волюнтаризме. Ты носитель своей идеи и должен проводить ее в любых условиях. Ты превращаешься в фанатика? Значит, фанатик больше полезен моему союзу, чем человек, признающий человеческие слабости! Союз крепится силой.
На окраине городка он встретился с теми,  кто все еще мечтает жить по своим законам.
- Василий Степанович, мы готовы...
- Вы готовы. Хорошо. Вот проекты элеватора и завода по производству металлических и ювелирных изделий. Я назначаю вас директорами. Семьдесят процентов прибыли вы должны переводить на мой счет.И камушки и драгметалл. Все ясно? Установите связь с Анкарой. В США есть у нас ...Тогда сомкнется линия.
- Ясно.
- Тогда встречаемся завтра у меня. Понимаете, что никто не должен знать об этом нашем уговоре. В наших же интересах. Будем обсуждать текущие вопросы.
- Ежу понятно. Но риск, риск.
- Риск есть. В следующий раз поговорим о снижении степени риска.
Землянский первым покинул место встречи. И уж е у конторы он повстречался с Новинцевым и женой своей, возвращающейся домой. Только кивнул ему, проходя мимо. Конечно, надо было поздороваться, поговорить о том, о сем, чтобы снять напряжение, возникшее между ними, но Землянский ничего этого не сделал. Что-то не позволило, что-то помешало...
Однако Землянский еще различает свои отклонения от норм и не хватается за сердце, не возмущается, когда спохватывается от отклонений. И в семье проявляет свои странности. Замучил Лидию Федоровну своей любовью, хотя больше своими изменами. Она стала его тенью.
- Я приду попозже, - выдохнул Василий Степанович, - приготовь жаркое. Жди гостя из Алма-Аты.
- Вась, ты устрой его в гостиницу.
- Обидится. Я тебе потом объясню.
“А какая хорошая, приветливая женщина! Как позабыть ваши варения? - Мысленно обращается к ней Новинцев, чувствуя какое-то беспокойство. - Конечно, были времена, когда Василий Степанович был иным, может быть, открытее, и часто заходили к вам. Было, да сплыло. Василий Степанович, ведь с вами были на равных, а почему теперь нельзя? Мешает пост директора? Зачем же так неумно? Ведь я не хочу ссориться. Кто хочет ссориться? Даже Буторин избегает этого. Подаст наверх обтекаемую информацию. Хочу работать по-человечески. Неужели для этого нужно ссориться? А неугодных вы будете устранять? Каким способом?”


Глава 6

Николай Васильевич сидел перед Марианной будто провинившийся школьник. Засмущался, застеснялся. По телу катился озноб. Что такое? Ведь пришел по делу, сугубо по важному делу, а получалось, что он заглянул на огонек. На столе довольно богато. Курица, поджаренная на медленном огне, вино молдавское, бальзам туркменский.
- Вы ешьте, Николай Васильевич, только рады вам, - щебетала Марианна. - А Габриэла скоро будет.
- Спасибо. Скажи, что в корейском поселении?
-Тихо у них. Говорят, они мудрые люди. Тогда зачем же трудятся в поте лица? Ищут спасения в труде? Изгаляются на ними всякие начальники. Вину свою искупают. Не искупят. Как и мы...Виноват ты, не виноват, все равно виноват.Нас не примают в институт из-за мамы. За измену родине...Мы не знаем, где ее могила.  Вину искупаем...
- В будущем году я буду ходатайствовать в институт...Скажи, если они мудрые...то почему трудятся в поте лица?
-Бригадиры встречаются с Василием Степановичем.Может, о чем-то договариваются? Знакомый Пак Володя говорит, что весной уедут на заработки. Им справка нужна...Парни милые, обходительные, восторгаются моими познаниями...
-А почему они зачастили в немецкие выселки?
-Не понимаете? Там ребят не осталось, на работы забрали. Девчата одни. К девчатам наведываются.
-Но почему не переводятся паникеры, вредители, маловеры? Никогда не думал, что в Ручьеве скрывается органический противник власти. Что Борода   проклял свой род. Им ничуть не легче было. Конечно, их осудили скорым судом и обрекли, к сожалению, на полуголодное существование. Но таких оказалось тьма тьмущая. И благодаря им же в войну  выстояли. Они получили жестокий урок. Их государство унизило. Они простили. Представляю, как тащили за собой плуги заместо тракторов и волов, в изнеможении падали на землю и иные уж больше не вставали. А им: земля покарала за отступничество от веры. Но  остальные смотрели с завистью на упавших на землю. Вот с этими и надо повстречаться. Если всех их жалеть, то  что бы с нами было? А нас жалели? Отца своего ты помнишь? Хорошо, хорошо. Ну, а пожилые немцы -волжане  как ведут себя?
- Мы с ними не встречалися, они нам не попадалися. А если всерьез, то  зря их все же сослали сюда, как и поляков, ингушей, чеченцов, балкарцев, латышей, литовцев, эстонцев. Люди могут быть виноваты, но народы? Не понимаю. Лишили народ  крова...
- Во имя высших интересов. Слышала об отмирании языков? В перспективе останутся только великие языки.
- Тогда почему их всех согнали сюда?
- Потому и сюда. А с теми, кто не согласен,  поступили по-другому.По естественному принципу целесообразности.
- Приговаривают к вышке десятилетних?
- В порядке исключения.Как быть с детьми врагов народа? Подрубали под корень махровых троцкистов. А вот что жену и десятилетнего сына разведчика Зорге расстреляли, негуманно. Говорят, так надо было.
- И с нами могут так поступить?
Марианна говорила с оглядкой, будто за ней кто-то следил.
Буторин не мог оторвать от нее взгляда. Чертовски хороша. Так притягивают взор грибника мухомор или поганка. “Наверное, она похожа на отца... голубая кровь...”
Шумилин (Николай Васильевич был недалеко от истины) работал в системе наробраза, инспектировал детские дома, которых появилось после известного тридцать седьмого видимо-невидимо. Посещая детские дома он в конце концов пристрастился к детскому..., стал склоняться к педофилии. Испытывал истинное наслаждение при виде обнаженной малолетки, в состоянии экстаза порой терял рассудок. Влечение к детям отняло у него все и вся. Жена с детьми - дочками Габриэлой и Марианной - вынуждены были уйти от него. Он уклонялся от алиментов, и жена, разойдясь с ним, вынуждена была подать на него в суд за неуплату алиментов. Шумилин этого простить не мог. В ярости написал два “смертельных” доноса на жену: ворует, мол, на заводе пистолеты и продает их бандитам. Ее взяли ночью, по законам военного времени сразу приговорили к расстрелу, приговор моментально привели в исполнение. Маленьких осиротевших девочек определили в детдом с письменного согласия Шумилина. Воспитывать двух сироток при его постоянных разъездах было обременительно. Вскоре Шумилин, занятый важной работой по воспитанию юного поколения в духе любви к великому полководцу Сталину, забыл о своих маленьких дочках... Они выветрились из его отягощенной событиями и делами памяти. Инспектировал с пристрастием детские дома. Наезжал он часто в один детский дом, которым заведовала очень милая Изида Юрьевна. Предварительно Шумилин сообщал по телефону о дате своего приезда. Изида Юрьевна готовилась. Пополняла буфет изысканным провиантом для важного гостя, естественно, за счет столовой детдома. И в назначенный день наезжал Шумилин. Обычно он останавливался у доброй Изиды Юрьевны с ее молчаливого согласия. Ночью искал с ней физической близости, но увы! Особенного удовлетворения не получал. И уж инспектор с вожделением поглядывал на девочек средней и старшей группы. И спал поочередно со всеми, которые ему однажды приглянулись. К небольшому огорчению, только каждая вторая была невинной, потому что до Шумилина инспектировал детский дом главный инспектор товарищ Комиссаров. А тот был большой знаток по части совращения малолетних. Но Шумилин хоть и не чета ему, а тоже не промах. Ведь бог внушает особенный магический страх. Как же этим не воспользоваться? Важный гость растлевал тех девочек, которые смотрели на него невинными глазками. Эти создания восхищали его, будили в нем неслыханную похоть. Но очередная жертва доставляла ему только миг, молниеносный миг блаженства. Ему хотелось продлить и продлить этот миг с новой юной строительницей  новой светлой жизни.
В тот очередной наезд в детский дом Шумилину приглянулись две девочки. Старшей было четырнадцать, а младшей двенадцать исполнилось. Он приличия ради даже не проявил любопытства по части учебы, не спросил даже, как звать этих девочек. Ему не терпелось... Он вызвал в ленинскую комнату старшенькую. Оказалась очень понятливой. Наверняка, главный инспектор Комиссаров не мог ее пропустить. Подлец! Растлитель! Вполне убедился огорченный Шумилин в сметливости девочки, оставшись с ней наедине. Она послушно разделась, скрестила руки на груди и легла навзничь на широкий диван, развела длинные ноженьки.
- Только не делайте больно.
Шумилин лег к ней, без особенных усилий сблизился и вздохнул разочарованно. Девочка многое умела, а от нее ожидали совсем другое.
Шумилин не узнал в этой весьма осведомленной в утехах девочке свою дочь... К счастью, не узнал.
С младшей сестрицей было занятнее. Ее привела в ленинскую комнату сама Изида Юрьевна.
-Побеседуйте, Морис Никандрович, девочка геометрию запустила,путает параллельные линии с перпендикулярными, беда, - подобострастно сказала она и подтолкнула ласково светленькую стройненькую девочку, кивнула Шумилину и закрыла за собой дверь.
С девочкой пришлось ему повозиться. Она защищала свои персики тонкими ручонками, но по наивности оставляя неприкрытым лоно. “Не бойся, девочка”. И получил от нее все сполна: и боролась она с ним отчаянно и щедро подарила сладчайший миг, лишаясь невинности... Потом девочка отвернулась к стене и плакала... Он мельком взглянул на ее голую спинку и обомлел. Увидел на спине ее вишневую родинку... Да что же это? Рядом с ним лежала дочка Марианна?
- Тебя звать Марианной? - прохрипел он.
- Да, - застонала она.
Настала страшная минута. Она спросит, где мама родная, не эта детдомовская, спросил, есть ли у нее отец...
Шумилин встал, оделся и не спеша засеменил к выходу. К Изиде Юрьевне не зашел. Решил уйти по-английски. Однако, не восвояси. В березовую рощу. В лесу он повесился на ветвистой березе с помощью ремня. Сняли его с березы на другой день. Что толкнуло Шумилина на такой исход? Какую тайну он хотел сберечь вечным молчанием?
А Габриэла с Марианной так и не узнали о причине, подтолкнувшей инспектора к страшному шагу, а Изида Юрьевна таинственно молчала. Наверное, в ее интересах было молчать. Вскоре главный инспектор Комиссаров, спасая Изиду Юрьевну, раздобыл справку о тихом помешательстве Шумилина. Может, так и было.
Марианна недолго бывала смурна. Она, конечно , пожалела несчастного инспектора, которого, наверное, сильно обидели, раз он решил свести счеты с жизнью... Негодяй, конечно, паскуда... Но ведь и негодяи попадают в тупики, из которых не могут выбраться, и гибнут.     Теперь Марианна, потеряв стыд и честь, прозревала и созревала быстро, также догоняя порочную сестру. Порочна и очаровательна. Вот и распахнутый халатик ее приоткрыл только толику того, что могло ввергнуть любого мужчину в смуту. А Николай Васильевич, как ни укрощал себя, был сейчас более мужчина, чем  парторг ЦК. И чего стесняться-то? Он вроде знал все про Марианну и ее сестру Габриэлу, но это его не смущало. Даже факт, что тропу бесчестья проторил родной отец, не мог ощутимо тронуть за сердце. Его смутила скорость и глубина ее нравственного одичания. Мимолетные связи, попросту утоление страсти, и пошло, поехало. Ей хотелось все новой близости и новых ощущений. И однажды за ночь перекувыркалась с дюжиной молодцов и не удовлетворилась. Слабость стала ее хроническим недугом, от которого она не спешила избавиться. Не отставала от нее и старшая сестра Габриэла. На целину ринулись... за новыми приключениями. Туда ведь нагрянули и разбойники,и  грабители,и  спекулянты, ну и обделывали девушки  свои делишки, ведь милиция не трогала их, потому что не знала, как к ним подобраться. Догадывалась,что  сестрички здесь не заездом и, учитывая их специфические способности, привлекли  к проверке политической благонадежности некоторых социальных групп.
Габриэла и Марианна регулярно строчили доносы, потому что это приносило им ощутимое дополнение к доходу. Да и было, что доносить. Ведь не по своей воле наречия очутились в  кустах тамариска. Опять же бог с кавказских гор устроил им новое вавилонское столпотворение, авось, выйдет что-нибудь путное, вознесемся до светлых высот. Нет же. Стычки мелкие, а порой и столкновения... Не без того... Тревожит другое. Знакомый Югай Алексей возмущен тем, что ему не выдают паспорт без штампа об ограничении передвижения, хотя он ни перед кем не виноват. Он родился здесь, а человек не может быть виноватым с рождения. “Зачем ему обычный паспорт? Шофером хочет быть, водить машины. А знакомый точильщик Курт Кнауб поступал в железнодорожное училище, как будто не зная, что немцу не доверят водить локомотивы, завалил все экзамены, собирает деньги на создание религиозной секты...”
Увлеченно говорила Марианна, а Николай Васильевич не слушал. И догадалась, наконец, Марианна, в чем дело.
- Николай Васильевич, идемте в мою комнату, я должна вам что-то передать по секрету...
Он подчинился мгновенно. Она провела его в свою комнатку, развернула на широкой кровати чистое одеяло. И тут же грациозно стянула с себя халат, представ перед ошеломленным Буториным в ослепительной своей нагой красоте. Она отступила на шаг, припала на кровати, потом встала на коленки, прикрыв нежными руками фарфоровые груди. “Знаю, знаю, вы верны своей женушке. Но я не говорю, чтобы вы...она любит вас сердцем. Вы хороший. Вы рядом с любимой, но не вместе. Я вам открою секрет...” Николаю Васильевичу не терпелось взять ее на руки, покружить и закружиться, забыться. Так и случилось. Он скинул с себя мешавшую одежду, ринулся к голой девушке, повалил ее, судорожно коленью раздвинул нежные ноги. От волнения не мог мучительно долго нацелиться напрягшим своим естеством в розовую щелочку внизу ее атласного живота, чтобы забыться на миг, умереть...
- Мииленький мой, хороший мой...
Она умела “навсегда исчезнуть” в страстном объятии, что не только тешило, но и приятно распаляло возбужденного мужчину.
Сколько времени окунался в радужном забытьи, но Николай Васильевич опомнился лишь тогда, когда в мозгу прозвенел будто будильничек...
Потом они вновь сели за стол в неглиже и продолжили прерванную милую трапезу.
- Николай Васильевич, не обессудьте. Домой хочется. Сил нет. А не отпускают. Могу же домой вернуться. Я не чеченка какая-нибудь. Может, слово какое за нас замолвите?
- А кто же будет проводить здесь работу среди известного контингента? Вас же не разоблачили, нет?
- Найдутся... Вон, сестры Гаврилины... Они умеют сочувствовать, сострадать, унять чужую боль.
- Ну, не знаю. Могут позабыть все. Югая придется послать на водительские курсы, а там посмотрим. И Кнауба - туда же.
- Николай Васильевич, вы моей работой довольны?
- О, да.
- А Габриэла еще слаще, - откровенно сказала она. - Вы умрете от нее. Останьтесь. Скоро она покажется, сучит уж ножками. Только она может дать любовь в чистом виде! Я больше играю в любовь. В детдоме так и играла, иначе б не выжила... Вы услышали малиновый звон?
- Вроде, да, Марианна.
- Не о том вы говорите, - засмеялась Марианна.- А Габриэла подарит вам малиновый звон... У меня не получается, я так, как она, не смогу, наверное, никогда.
Заинтригованный всемогущий гость, конечно, просто не смог уйти, не повидавшись с Габриэлой. И она оказалась легка на помине.
- Здравствуйте, Николай Васильевич, - запела Габриэла. И переглянувшись с Марианной, продолжила: - А к винцу и не притронулись. Плохое вино? Марианна, ну-ка, марш за водочкой!
- В нашем-то магазине нет, - отнекивалась Марианна. - Сейчас страдная пора. Запретили продажу спиртного. Забыла?
- Съезди в город на попутной, вернешься ну чуть позже, ничего, простим.
Марианна все поняла, переоделась и выбежала в сени. Ее будто и не было. А Габриэла излучала такой свет, такое тепло, что  гость окончательно разомлел. И не в силах был оторвать своего масляного взгляда от ее высокой груди, вздымающейся от томных вздохов... Она вся - один зов, одна жгучая тайна...
- Николай Васильевич, мы очутились на улице, как пропали родители. Нашли, в детдом  запихнули! Это же ад! Нагрянут дядечки, так спасу нет, угождай! Хотим уехать, семьей жить. Посодействуйте.
- Хорошо, только вот надо б узнать настроение... Я покажусь там, насторожатся. А вы - другое дело. Узнайте о настроениях чеченцев, балкарцев. Они тоже домой хотят, но дома-то их не пустуют. Есть сведения, что старейшие подстрекают людей на бунт... На сколько эти сведения достоверны?
- Боже мой, выслали одних, да нагнали еще новых черных к тем, кто лишился права возвращения и создали неразрешимые проблемы. Попробуй разобраться, кто первоцелинник, кто нет. Кому медаль навесить? Тем, кто вызвал пыльные бури? Пытаетесь узнать имена конкретных виновников? Постараюсь помочь. Боюсь, что здесь их нет. Искать надо там, где решают за народ, который расплачивается своей судьбой. Сколько же людям жить в таких нечеловеческих условиях? Эти бесчисленные жертвоприношения. Народ все время обманывают. И подзуживающая пресса туда же! Отравляет читателя ложью. Целинная эпопея! Ой, не могу! Терпеливый наш народ.
- На Старой площади решили, что недовольных надо отослать подальше от Москвы. Но история, конечно, поставит точки над i.А наших недовольных куда? Здесь высланным негде жить, а вернуться туда, где жили, нельзя, их там не ждут. Обрекают людей на действия, несовместимые... Придется, наверное, опять выселять...
- Ну, это не наша с вами, шеф, забота, не правда ли? Наша забота - выявлять недовольных и помочь им, утолить их печали, не так ли?
- Выявлять недовольных - это твоя с сестрой забота,матушка моя, - уточнил Николай Васильевич, - а я уж сам решу, что делать.
- Ну, конечно же, каждый вершок знай свой шесток. Мне кажется, люди догадываются... может боком выйти кое-кому организация великого исхода. Говорят, уничтожаем сорняк, вырываем с корнем овсюг, чтобы соблюсти чистоту культуры. Так ли это? И почему мы должны заниматься этим? Оставьте его в покое, дайте ему возможность самому разобраться, что к чему, очиститься от скверны. Не оставляют. Вот вы же, вы как? Зачем ваш комитет? Чтобы воспитывать, мобилизовывать? Кого? Зачем? Онанизм какой-то. Люди не хотят попусту работать, но хотят халявы. Я же по себе знаю, сыта. А хоть как ублажай их, а центральным органам все поперек! Им-то что делать, если уж невозможно всех удержать в узде? Потому стараются одних ублажить должностями, чтобы эти не давали никому в округе своем спуску. Но всех же не сделаешь директорами, председателями, секретарями, управляющими, борцами за дело Октября. Всех нельзя, но попытаться можно. Говорят, что каждый десятый - начальник! Я чувствую, вы выйдете в большие секретари.
- Провидица, да и только, - улыбнулся Николай Васильевич, борясь с собой. - Конечно, попытаюсь насчет вас...
- Не провидица, но вижу, как вы... Не мучайтесь, будьте самим собой. Скажу больше. Я желанна вам и вы мне нравитесь. Не так ли?
- Воистину так, Габриэла...
Он поднял на руки девушку, прошел в ее комнату, горя желанием пронзить ее гибкое тело стрелой неуемной похоти... Упал на кровать. И слились в объятии, в поцелуе.
- Ой, ой, маточка моя.
Он сжимал ее как тростинку, словно бы желая ее растворить в себе, горя в огне любви, что каждое движение отдавалось малиновым звоном в мозгу, а она самозабвенно отдавалась, вбирала его и не отпускала... Она звенела, она пела, щебетала, причитала, извиваясь и обволакивая, будто брала его в полный залог. И вдруг ему стало жарко, а перед взором - неземное лицо Габриэлы на фоне ослепительной радуги. Он целовал истомленные глаза, щеки и губы Габриэлы, ее груди высокие, соски зовущие и купался в радужных лучах счастья...
Прошел миг солнечного ливня, и радуга вскоре исчезла, и Николай Васильевич сбросил себя с чужой постели с чувством некоторой брезгливости... к Габриэле.
“Обман, кругом обман. С виду Габриэла - сама чистота, нежность, а в сущности... доярка обмызганная. Брр! Гадко!”
- Надеюсь, о моем визите не будете информировать.
- Если позвоните кому надо, не будем. И исчезнем.
- Попробую... - уступил он психологическому напору девушки.
- Николай Васильевич, и вы такие, как и все мужчины, не пропустите свой шанс. Но я вас не осуждаю. Разве не из того гнилого теста сотворены секретари, даже самые большие? Конечно, из того же! И я из того же теста, из того же места. Потому вы мне нравитесь, я вас люблю, с первого взгляда, между прочим. Знайте это. Вы задрали нос, наступали на ноги и в упор не видели.
- Ну-ну, зачем же так?
- Вам еще стыдно? Значит вы еще тот. А я не та. Нас с сестрой избавили от стыда давно. А если б не этот злой рок, разве увидели меня на дне каньона голенькой и замаранной? Демоны умели глумиться над людьми. Одних пеняли за то, что рожа кривая, других же за то, что сердце кривое. И всех их прочь от зеркала. Значит, здесь собрались одни не те, и мы ведь не те и создали еще касту неприкасаемых. Как в Индии! Только там их правами наделили, а у наших право на бесплатные ритуальные услуги.
- Габриэла, говори да не заговаривайся, - строго произнес Буторин, ненароком оглядываясь по сторонам.
- Это я нарочно, конечно. И мы с сестричкой доставляем этим несчастным хоть маленькие радости, но за плату! Я одного боюсь, окажутся напрасными все потуги. Не запретишь же людям молчать, думать, ненавидеть и любить, не так ли?
- Конечно. Люди должны еще и хлеб добывать. Не себе. А государству. Ясно? И не ищи со мной встреч... - загадно сказал Николай Васильевич, обняв Габриэлу и поцеловав в пухлые губы. - Узнай, что затеял и Землянский, и Жизнев? Я хочу понять, а не понимаю их. Они что-то затевают, что-то скрывают. Неужели хотят изъять потаенный хлеб, продать налево и удалиться в таежную глубь или в столичную сутолоку?
- Постараюсь. Я сама назначу свидание, - твердо произнесла Габриэла, убедившись, что парторг ЦК после всего, что здесь произошло, у нее уже на крючке.
- Договорились. Ох, и язвочки вы!
- Когда заплатите за услуги? Мы  не   Зумарка-татарка, мы  дашь на дашь.



Глава 7

Уж что ни говори, а Зумара - создание удивительное. Поэтому Николай Васильевич удивился, увидев ее, как обычно, ранним утром. Поразила его происходящая в ней перемена. Она излучала загадочный свет, была снисходительна, строга, была торжественно горда. Она была в красной кофточке и черной короткой юбке. Поверх них накинула рыжее полупальто. Одета празднично, но очень располагающе. Просто она знает, что ей идет. А может быть, тут чистая интуиция, передающаяся от красавицы-матери красотке-дочери... Нелегко найти свой цвет, свой силуэт, а себя как особь в людях. А она, ох ты, нашла!
- Зумара, вижу, праздник настал, - принял Буторин шутливый тон.
- Да, праздник, - поддержала девушка, - я обретаю свободу.
- В чем дело?
- Василий Степанович увольняет меня. Он принимает на мое место Любочку Кедрину, дочь Бороды, спецхозную “сберкассу”. Бороду знаете?
- Знаю Бороду.
- Ну вот, Борода добился... А меня, значит, увольняют.
- Постой, постой, не понял.
- Василий Степанович как-то отдает на машинку приказ об увольнении одного тракториста...
- Ольховского?
- Да-да. Вчитываюсь в строки, а сама трясусь. Страшный приказ. Отказываюсь печатать: Василий Степанович, вы ведь и себе вредите, и ему жизнь портите, и людей будоражите. Разве можно увольнять человека? Ему ведь некуда идти, он даже не может выехать за пределы другого района. Поляк, сын поляка, с ума сойти!
- Но его же восстановили.
- А меня выгоняют!
- Пойдем, Зумара, к нему, разберемся. Это же произвол!
- Ради бога, - Зумара уцепилась за рукав его костюма и улыбнулась, заговорщически подмигнула- не нравится мне работа эта. Благодарю небо, что выгоняют из этой клетки.  Давно могла сама, но он не отпускал и все. Я - украшение его интерьера. Меняет интерьер, раз толстая Любаша приглянулась.
- Вы все не унываете, Зумара. Это замечательно. А теперь куда?
- Хотела в геологическую экспедицию. Говорят, степь бедна, а оказывается, чего только нет под нашими ногами. Слепы еще люди. Ничего не видят, ничего не слышат. Хочется в геологи. По мне лучше землю обследовать, чем души живые. А что что, а от Василия Степановича не ожидала такого предательства.
- Уехать придется... Это просто?
- На сезон, это не насовсем. Уеду, Землянский подумает, что обидел человека, мучаться будет, кошмары ему будут сниться. Он с лица нелюдимый, а душа отзывчивая. Только эту душу потревожили. Ему б поладить со всеми. Но как поладить, коль все с ним вровень хотят быть. Только позволь.
- Эх, Зумара! Посмотришь на тебя, и кажется, нет ничего глупее, ничего страшнее, чем житейские дрязги, заговор властолюбцев. Если б всем договориться! Но не позволят этого. Приходят разгребать грязь.
- Фу, на вашу долю этого добра с избытком. Так что вы никогда не увидите плодов своего труда, потому что ваш труд неосязаем. Как вы узнаете, как слово ваше отозвалось? Мое слово отозвалось. Что мне, за человека замолвила слово, и меня выставляют из прихожей.
- Мое слово должно отозваться. Что-то прояснится.
- Да уж прояснилось и разбилось сердце.
- Все очень грустно, - вздохнул Буторин. - Неужели он подпишет заявление?
- Подпишет. Уже подписал.
... Землянский размашистым почерком наложил резолюцию на заявление Зумары Рахимовны Муратовой, что увольняется по собственному желанию (воспользовалась недавно введенной статьей в КЗОТе) и задумался. Шесть лет он работал с Зумарой. И заявление - печальный конец их дружбе. Что можно сказать? Люди были и будут неблагодарными. Но бывают же исключения? Помнится, не забудется. Какая все ж таки робкая и пугливая была эта Зумарочка, как серна или лань, трепетная, чуткая, пришла туда, где девушке делать было нечего. Нашли ей работу. Ребята не давали ей проходу, красивая, грациозная девчонка, диковинка. Каждому хотелось потрогать эту диковинку. Взял Землянский ее под свою защиту. Убивались по ней, злились, что она чурается их, но слова плохого о ней и при ней ребята не смели говорить. А потом перестали замечать! Удивительно! Ведь она все та же, не изменилась. Как же, как же не изменилась? А внутренне? Не узнать серну. Теперь пальца в зубки не клади - откусит. Самостоятельная стала! Самого директора спецхоза начала учить. Как в кино! Да, самого, самого первого руководителя, мало того, что на этом первом «сидит» Буторин, дышит в ухо обидчивый Новинцев, мало ей этого, самой попробовать свои зубки. Видим, выросла, окрепла. Вышла из интерьера. Вот где черная неблагодарность. Новинцев философствует: ты вызвал дух, который, увы! восстает. А Буторин толкует о противоречиях: чем больше печешься, тем больше наберешься. И Зумара заговорила не своим голосом. Им легко рассуждать. Им не отвечать. А мне больно разрушать свой дом. Они, молодые, неблагодарны, по наивности своей полагают,что все простится.
Василий Степанович долго терпел своеволие своего  секретаря, но ЧП с приказом об увольнении Ольховского возмутило его до глубины души. Невесть что возомнившая девица, видите ли, не желает печатать приказы. И объясняет это заботой об авторитете руководителя. Здорово, восхитительно! Немое кино: собственный секретарь вышел из повиновения. Ишь, гордость, чувство человека вольного пробудились в ней. Теперь можно срамить крупного руководителя перед всякими там... И только за то, что он хотел только напомнить, кто в доме хозяин.
С этой минуты Землянский разлюбил Зумару, и оба почувствовали, что нужно расстаться раз и навсегда, чтоб не наломать дров. Уйти должна была она и как можно быстрее. Землянский все же предложил ей поменяться с Любочкой Кедриной местами, но Зумара искренне поблагодарила за заботу.
Землянский крякнул, крикнул, топнул: - пиши заявление!
Зумара: - С удовольствием. Кричать нечего, я не ваша Катя.
- А я считал тебя дочерью, только безумно капризной, - гневно, но отходчиво пробурчал он, принимая заявление. Нервно подписал его и почувствовал, что он погорячился, сделал непростительную ошибку, что вконец запутался. Только одно понял теперь Василий Степанович, и это его немного успокоило. Зумара теперь, конечно, никогда и нигде не пропадет, ну, не даст себя в обиду. Она сумеет, это ясно, постоять за себя. Хорошо же! А ему было все же обидно... Неужели он должен требовать благодарности только за то, что она стала свободным, сильным человеком? Разве не обязанность старшего подавать руку младшему? А если младший отвергает эту руку? Как тот же Новинцев? И все меняется, не меняется только отношение...  к власти.

Глава 8

Палач-ветер сдирал кожу лица, рук, дул в легкие, останавливал дыхание. А глаза нельзя открыть. В глазах мелькание то искр, то ярких пятен. И все же Новинцев пытается окинуть взглядом то, что видеть без боли невозможно. Почвенный горизонт начисто сметен смерчем с овражных бровок редких лесов, бугристых массивов и ползла и ползла пыльная буря. Ни неба, ни земли, в преисподней этой лишь багровело солнце.
- Началось с эрозии почвы, с эрозии почвы, - с гневом и в отчаянии выговаривал Новинцев свое заклинание. - Мы расширяем рану земли, ветер, нам непрошеным гостям, помогает. Ветер, ветер, черный ветер. Неукротимый ветер. Не стихнет, не сгинет он, пока раздувает парус пыльный он.
На огромном пространстве начисто снесен верхний слой почвы - ветер будто содрал всю кожу земли. Но ветер ли тот вредитель, тот враг, которого надо обезвредить? Так кто же совершает диверсии под урожай? Но как бороться с ветром? Ничего не поделаешь, скрипи зубами и молись судьбе. Все, что в силах, люди сделали. “Но я не сделал ничего, - размышлял Новинцев. - Но что еще можно было сделать в нарастающей политической синусоиде? Даешь целину! Распахали все и вся. А зря! Гумусный слой, что веками накапливался, уничтожен огульной распашкой. Как сберечь хоть то, что осталось? Не надо особо мудрить, надо хотя бы скопировать опыт раскулаченных и спецпоселенцев. Как они оберегали поле? Как ограждали его лесополосами! Постепенно изменялось к лучшему самочувствие полей! И люди меньше бы страдали от прихоти стихии, прихоти властей! А обмануть землю не удастся. Не послушались старика Жунусова, который умолял не уничтожать какие есть травы, сорные, несорные., объявили - отсталый степняк, ничего не знает, ничего не понимает. Не верили, ну не верили ни единому его слову, не верили. Местный, коренной житель, казах - кочевник, чего бы он радовался пришлым людям, новым гуннам, которых здесь никто не ждал... А пришлые оказались хваткими, неугомонными. Нагнали стальных коней. Так, где промчались кони, травы никнут. Там, где прошли стальные бездушные кони, травы не растут. А там, где травы не растут, в трещинах земля. А дождь и ветер превращают трещины в комариные луга... Такая новая-неновая зависимость в новом круговороте природы. Сможет ли практическая агрономия разорвать эту зависимость? Химию могучую призвать б на помощь, математику, астрономию, биологию. Но не по отдельности, а вместе.Взаимодействие возможно только в содружестве наук. А Трофим Денисович Лысенко разгоняет целые лаборатории.Ясно же, с какой  Но наука не погибла. Она жива. Будут созданы засухостойкие сорта, да будут созданы высокие технологии... Найдут кардинальное решение проблем изобилия физики и агрохимики, и генетики, если их не отвлекут, не привлекут к классовой борьбе... Это они должны распознать тайны неба. Управлять процессом, происходящим на небе. А не подлаживаться под них. Создание засухостойких сортов культур это ведь не что иное, как подлаживание под капризы природы, капризы неба. Небо заслезится раза два, и люди радуются: урожай в закромах! А если на небе ни тучки, ни облачка?  Степное небо больше смеется, чем плачет...
Мы всегда ищем видимых и невидимых врагов культур.И кажется, что врагов больше, чем друзей. Ветер - враг культур? Ветер, конечно, страшный бич земледелия. Значит, надо укрощать ветер. Пока не обуздаем ветер и зной, мечта о хлебе останется просто мечтой. Ветер и жара - превращают степь в дно гигантского раскаленного котла. Растения жарятся в нем и гибнут. А те, которые сумели выжить, не успевают за короткую летнюю ночь очнуться от ожога. Только под утро просыпаются в них живительные чакры. Вновь их палит нещадное близкое солнце, будто заставляя всходы бороться за свою жизнь. Сердце щемит, глядя на эту казнь. Хочется каждое растение прикрыть ладонью, да напоить соком земли. Открыть бы все артерии ее и сказать: пей, растение, сок земли, наливайся сил. Увы, выживает тот росток, который укрылся за другой росток, что повыше. С болью и тревогой ждешь осени. Все сомнения... оправдываются. Выжили предатели, все болезни роста сказались в полной мере. Урожай не радует, а печалит. Какие это болезни? Не распознать их, пока Лысенко изгоняет из стен академии своих противников. Изгнанники лишены возможности доказать свою правоту. Это да, но они не беспомощны. И праны в них не дремлют. Они многое познали, многое постигли, блуждая в лабиринтах ошибок. Нужна какая-то дистанция времени, чтобы воспринимать как знак свободы новую мысль, спасительную мысль...Напчнется на этой земле хаос, если люди с прошлым неспособны воспринимать бесстрастно какую-либо мысль о необходимости перемен.  Пока в этой рисковой стране только и возможна зона рискованного земледелия, зона, где не существует никаких гарантий, кроме мысли как вестника свободы. Гарантируется непоколебимость мысли, за развитием которой хоть и следят соответствующие службы. Власть против личности, за обезличку.Признает исключения.Тщетны, напрасны попытки изгнать мысль в зоны, в лагеря, загнать ее в подвалы и гробы. Мысль бессмертна, а кто мыслит - тот живет. Кто мыслит, тот господствует. Конечно, только так. Фидель Кастро, путь от буржуазного демократизма и анархизма до марксизма - наверное, это не комедия, но и не драма мыслящего человека.  Так что же? Только то, что кто мыслит, тот борется... И проиграет, если остановится хоть на миг.Значит, Фидель когда-нибудь проиграет. Жаль. Хочется какого-то просвета? И когда он наступит? Завтра, послезавтра? Уж помалкивал б, не задавал вопросов? Больно любопытный?
... Когда изменится характер  труда, производства, изменится и общество, экономическая самостоятельность зон высвободит личность. Землянский из хозяйственника превратился в политического лидера. Для центра он стал объектом беспокойства.Потому и регламентация, чиновничий пресс, акции, направленные на дискредитацию Землянского...И все это секрет Полишинеля. Души наши пронзены острыми копьями противоречий... И потому мы обитаем здесь, где жить было нельзя... Когда же исчезнут ветхие, низенькие халупы, бараки, в которых жить человеку  стыдно? И почему же все старания наши уходят в песок? Боремся с пьяницами, летунами, тунеядцами, а пьянство процветает, безделье не исчезает, недовольных не убывает, процветает воровство. Если б с этим покончить?! Не покончить с этим, если за душой у человека нет ничего. Покуда все общее, человек будет честно воровать, и будет имитировать настоящую работу и искать отдушину в  хмельном забвении. Нет, не зажить в уютном агрогородке!
Такой агрогородок, над проектом  которого работала  Элина!В этот город она б прилетела хотя бы на экскурсию. Увы! Проект отвергли, из нескольких населенных пунктов создается агропромышленная зона. Элина отстранилась от доработки нереального проекта, обиделась на все и вся. Слабенькое созданьице, милая нежная женщина, искренне боящаяся отстать от времени, прямо-таки смешна в отчаянном стремлении выглядеть человеком новым. Нет, не разгадан код ее души. Если б код был разгадан, мы б были вместе...”
Виталий Геннадиевич вспомнил встревоженный возглас Элины: “Ты хочешь, как таракан, затаиться в тени. А я не желаю! Пусть что будет! Почему я должна бояться жить? Кому я причина зло, что должна бояться мести?”
Как-то собрались у него несколько друзей-сокурсников. Влезай в долги, а закати застолье, - так принято, так заведено, народ, давно оторванный от  жизни, любит показать себя, любит и покуражиться. Тут Элина затеяла спор об абстрактном искусстве. И все почти всерьез защищали абстрактное искусство.(Защищали не столько абстрактное искусство, сколько свободомыслие, право человека на выражение собственных взглядов на мир). Мол, чем мы хуже? На выставках абстракционистов - столпотворение. Значит, любит публика аляповатую мазню? Любит - не любит. Публика любит то, что власти отвергают. Но почему власти отвергают это искусство? Кто скажет что-нибудь вразумительное по этому поводу?
До пяти утра спорят, позабыв обо всем на свете. На Новинцева смотрят как... Не наслышан? Какое убожество! Какое невежество! Абстракционистов не жалуете. А вы были на концерте Вана Клиберна? Не могли достать билеты? Было бы желание, билеты б нашлись.
- ... Только в абстрактном искусстве можно выразить протест, не опасаясь угодить на  Колыму. Эрнст Неизвестный, конечно, гений...
- А посади Вана Клиберна в одну комнату, а в другую Геночку Буторина - смог бы, например, этот эрудит отличить игру Вана Клиберна от музыцирования Геночки Буторина?
А кричит знаток: “Да вы полжизни потеряли!”
Вот в этой компании Элина - царицей была!
- Эх, Элина... Тебе все это надо?
- Что, Элина? Ты живешь прошедшим, я - будущим, вся разница.
Вот в споре кто-то произнес:
- Завтра на Арбате магазин сувениров открывают.
На завтра Элина, забросив даже дипломную работу - подумаешь, успеется, бежит на открытие магазина. А там таких Элин уйма, да, длиннющая очередь, километровая змея, и змея эта вползает в улицу, пугая прохожих. Элина стоически выдерживает тридцатиградусную жару, задыхаясь в очереди. Все, что можно было снять с себя, она сняла, оставшись в коротком газовом сарафанчике, едва прикрывавшем тело от нескромных взглядов, и умирала от жажды. Нелегко идти в ногу с веком! Для этого все надо на свете отбросить. Неужели все? Ну, глупо, невероятно глупо так судорожно хвататься за все. Но ведь Элина не фанатичка. Тогда что же это? Возвращается Элина поздно вечером. И торжественно выкладывает на стол плющевого Зайчика. Иронически, с явным снисхождением смотрит на Витальку:
- Милый  домосед, не  прозеваешь ли все на свете? Там такая давка была, такая давка, застрелиться. А магазин шикарный.
-Могла бы в следующий раз.
-А в следующий раз бульдозером?
Эх, Элина. Я понимаю тебя. Ты судорожно мечешься в замкнутом пространстве, просвещая себя, ловишь, как счастье, новости. Боишься отстать от будущего! Вечно ищешь. Жизнь твоя - вечный поиск будущего, выявление его контура. Ты была целая энциклопедия новостей. Ты знаешь, какая обезьяна получила премию за свое творение (а-ля-Репин), какой собачонке прицепили медаль за породистость и экстерьер, целую справку можно получить от тебя по истории джаза, рок-музыки, нет вопроса, на который ты не могла ответить. Если не хочешь отстать от веяний времени - не отстанешь. Но так уж ты стремилась идти в ногу с веком, великим космическим веком, или тебя что-то заставляет держать нос по ветру? Может, не что-то, а кто-то?
Ты говоришь, что идешь в ногу с жизнью. С какой жизнью? Не с той ли, что ведет к самоизоляции? И ты желаешь радостей! Да будет так. Но... Мы по разному смотрим на жизнь. Куда мы с тобой идем? Да никуда не идем, толкаемся в замкнутом пространстве. На старости лет, это же ясно, будем проклинать друг друга. Это также ясно, как божий день. Кто из нас мутит воду? Конечно, тот, кто не хочет пить. Элина, ты, ты, мутишь воду. Где эти абстракционисты? Ты в ловушке собственных иллюзий! Ты можешь ответить на этот вопрос? Ты всегда щадишь меня, хотя я не с тобой. Почему? Ответа нет. И не избежим мы на старости лет черной бури. Наверное, в старости хочется старческого умиротворения. Но возможно ли оно без взаимопонимания и верности? Наверное, нет. А если усомнишься в верности, то какой покой? Когда-нибудь человеку, которому удалось дожить до старости, нужна тишина, покой, чтобы осмыслить пройденное, радоваться прожитыми годами, какими они не были.
И почему вообще предаем человека? Во имя высших интересов или из трусости? Василий Степанович, вы ведь интересный человек, с изюминкой, а что вы докладываете в инстанции обо мне, да обо мне? Губит вас честолюбие. В любом деле печетесь о своей персоне. Предаете тех, кто с вами! И лепится к вам всякая шушера... И взрастили массу сорняков, овсюга. И вот эта очередная авантюра с бригадами, которая провалится! Разоблачат, исключат из рядов, по миру пустят! Знаете об этом, но не отказываетесь от опасной затеи. Не понимаю, что ж, чужая душа - код неразгаданный.
Мне почему-то хочется избавиться от контактов с Дегтевым. Органически его не терплю. Будто он враг, заклятый враг тебе. Хотя ничего плохого тебе не сделал! Вот тебе и добрый, безобидный Новинцев! Человек мужает, когда наживает заклятого врага? Но какой из Дегтева враг? Ищет человек свою выгоду. Пусть!  Однако трудно смириться с этим.
Что это? Обыкновенный эгоизм, иго уязвленной власти?
Значит, я вступил на тропу борьбы. Подготовлен ли на опасную борьбу? Бороться придется не окриком, а мыслью. Спокойствие - сила, ум. Окрик - результат аффекта, сужения ума. С кем идти? Кому доверишь план?
... А Валентин Лесняк - преданный мальчик. Если преодолеет ревность ко мне, с ним можно что-то совершить, да если еще не проведут на мякине.

Глава 9

В Москве на Старой площади, в кабинете без вывески и без номера тихо переговаривались пятеро лысых серолицых людей, похожих на привидения, блюстителей интересов государства и идейной чистоты рядов. Они поддакивали, дополняли друг друга, демонстрируя монолитное единство.
- Продовольственная проблема разрешена во всех регионах.Хлебными карточками и продовольственными талонами  промышленные районы обеспечены сполна. В спецпоселениях процент заготовки продукции выше. чем в среднем по стране. Правда. на территории, где руководителем Землянский, заготовка сопряжена с трудностями.Разберемся. И на предприятиях той же территории едва справились с плановым  заданием. Но  это вовсе не значит, что  крестьяне и рабочие идут в первых рядах за построение того общества, основы которого заложили учители наши. Однако же эта гнилая интеллигенция. Выкопали слова Ленина  о ненужности партии при определенных обстоятельствах. Неслучайно заговорили. Характерный показатель: снизился прием в ряды наши, в книжных магазинах, стыдно сказать, пылятся книги вождей ... Люди читают запрещенку, посещают выставку авангардистов. Явный признак надвигающегося кризиса в обществе. Произвели кое-какую санацию. Этого недостаточно.
- Следует дезавуировать устаревшие цитаты  Ильича, но надо нам возродить в полном объеме его учение, отделив от революционной практики: расстрел царской семьи, расстрел священников и монахов, расстрел кронштадских матросов... Люди читают то, что запрещено. Есть сведения. что  читают книжки Хомякова о патристике и соборности, настораживает повальное увлечение мифами. Как-то неспокойно. Не исключены в регионах серии терактов...Надо быть готовым к  ликвидации очагов недовольства с возложением вины на инакомыслящих, произвести аресты.  Недовольных и инакомыслящих и прочих элементов депортировать в отдаленные регионы. Укрепить руководство партийных и правоохранительных органов лучшими представителями  центральных областей России, допустить к оперативной работе проверенных лиц коренных наций, в печати развернуть тему о единстве многонационального общества. Найти примеры. Найти интернациональные семьи и показать их на телевидении, запустить в космос...Пропагандировать наш образ жизни. На эти цели денег не жалеть, использовать закрытые счета в банках.
- Значит, ослабляем поддержку зарубежным друзьям?
- Ни в ем случае. Возможно финансирование их деятельности только по закрытым счетам. Надо увеличить объем скрытой помощи. Опутаем красными сетями весь шарик. Наши информаторы в отсталых странах полагают, что для установления порядка мешают племенные союзы. Верно. Этнические общности, конечно, еще что-то представляют, но масса принимает любую форму. Следовательно, важно позаботиться о формах и методах депортации в решении стратегических задач... Управлять массой легче, чем народами. Следовательно, наша задача предельно ясна: железным занавесом ускорить формирование в лагеря,использовать все методы, что требуется для этого, превратить народы в единую массу. Народ любой состоит из граждан, масса из элементов.
- Что такое гражданин? Это личность, национальность, права и обязанности. - Уточнил позиции третий единомышленник, ведающий кадрами. - Мы говорим - личность, имея в виду индивидуализм человека. Индивидуализм в природе человека. Значит, надо бороться с природой человека. Каким образом? Лишить человека права на жилище - значит, превратить его в бездомную собаку, которая станет злее волчицы. Сталин гениален. Кров у человека? Какой кров? Выселили корейцев, поляков, немцев и прочие народы в тугайные и пустынные степи, и они стали другими. Вот так надо поступать с массой. По первому доносу выволакиваем мужика из хаты да в заполярные угольные копи, без права возврата хаты, ежели согласен с нашей линией. А не согласен - превратим в лагерную пыль. Политика не делается в белых перчатках. Жаль, что мы не совершенствуем формы и методы   депортации. Пока существуют государства, власти будут  депортировать часть общества.
- Но ведь можно изобрести и другие методы. Профилактика населения в психиатрических больницах, мобилизация на великие стройки...
- Затеяли мы, первые ласточки земного благоденствия, грандиозное зрелище с гладиаторами. Кровопийц-помещиков и тучных буржуев уничтожили, а прочих прогнали. Их на чужбине миллионы. Мы лишили их родины. Мы виновны перед ними? Не думаю. В классовой борьбе только один вариант, один исход! Кто - кого! А потом мы боролись между собой, потому что делили землю. А она - одна. Продразверстка, индустриализация, коллективизация. Ясно, концлагеря, Соловки. Только и успевали стряпать приговоры. А вожди оппозиции на судебной арене добивали друг друга, как гладиаторы Рима. И когда уж готовить всяких лишенцев к ссылке. Да и зачем? Можно без церемоний, можно без предупреждения. Для нас цель превыше всего. В краю неведомом сосланные поймут, что изгнание - это перемещение в интересах государства. Да вот беда: в бессрочном изгнании они обретают способность думать. Необходимы акции устрашения.
- Нет, не акции устрашения. Уж эти сироты жестокого века, пасынки государства - тысячелетний крест изгнанников. Надо вытравить у них память, чтоб забыли про родной порог. Мы должны списать со счетов государственных отшельников. Карантин должен выдерживаться. Но тогда не надо никаких ограждений, когда убита душа человека.
- Но люди не могут жить  без границ. Калитки, заборы, пограничные столбы. Все это попытки обособиться, обозначить свое имя.Хорошо. Надо раздвигать границы. Невозможно?  Мы не верим. В ссылку, в трудармию, в лагеря, в зоны. Уже полстраны - в лагерях. Но это только половина дела! Надо превратить страну в единый лагерь. Карантин - хорошо. Изоляция от внешнего мира был только на пользу. Но как жить в условиях карантина? Я не говорю о болезнях. Нужна там другая нравственность. Сталин был против института семьи. Неслучайно жены членов Полютбюро и правительства в лагерях... Зато как рьяно работали разведенные государственные мужья! Распадаются семьи, распадаются связи, люди не отягощены бытом - отдаются любимой деятельности,  ими легче управлять. Потому был проведен ряд мер, чтоб муж доносил на жену, жена на мужа, сын на отца, отец на сына. Вы заметили, что народ отчаянно борется за свою нравственность, не перестают создавать семьи? Отчаянный у нас народ. Чтоб продолжить род, не обязательно образовывать семьи!
- Я тоже поражаюсь зацикленности народа. Подвергнутые остракизму, изгнанию, репрессиям, люди как индивиды сохранились. Депортация - акция, направленная против сообщества, подлежащего к изоляции. Главная цель ее -  лишить человека имени, вытравить душу, его умственную и физическую потенцию  сохранить  как сырье, средство для производства полезной продукции.
- Но есть вопиющие факты проявления новых нравственных принципов. Кидаются скопом на слабого, не соблюдая никаких законов общежития. Чтобы выжить, каждый спешит опередить всех с доносом. Был один передовой стукач. Однажды настучал на самого себя. Но взять его не успели - сбросился с моста. Следовательно...
- А голод толкает людей на амбразуры. Это интересная закономерность. Мы, придя к власти, устроили продразверстку, в двадцатом спровоцировали голод в Поволжье, Сибири, потому что люди не воспринимали наших лозунгов. Голод был взят нами на вооружение. Для ускорения темпов коллективизации мы организовали голод на Украине, в Казахстане, во многих непослушных регионах России.  Депортировали без средств к существованию, обрекли на голодную смерть, в необжитые края миллионы, без семьи, без детей, без родителей. Эффект превзошел все ожидания.
- Все для достижения цели. Не в “Манифесте” старцев мы вычитали, это было известно древним. В русско-японской войне мы были за поражение России. В первую мировую войну мы были за превращение империалистической войны в гражданскую. Нам нужна была революция, чтобы изменить мир Нас должны бояться.Только поглядев на нас, должны разоружиться.
- Это и есть наша полная победа. Человек разоружился перед партией! Все это хорошо, но не все. Перед нами стоит следующая задача: направить ответственных работников в благополучные в кавычках районы для принятия  строжайших мер карантина, чтобы никто не смог уйти из зоны карантина.Если не удастся спасти людей от разложения, то  мы должны предусмотреть чрезвычайные меры после карантина.Возможно, мы объявим карантин по всей территории страны. Въезды и выезды заблаговременно заблокируем. Вот тогда люди за баланду готовы будут строить великую державу. Это, конечно, будут трудные, горькие годы. Но людям дадим шанс смыть позор вечных изгнанников. Просто не позволим возвращаться в родные края. Они ведь прижились там, на новом месте? Так зачем же возвращаться в родные места? Нет теперь нигде ничего родного, некуда возвращаться... этим мятежным чеченцам, непокорным татарам, покладистым корейцам, пунктуальным немцам, болгарам, балкарцам. Они перемешаны и превращены в рабочую массу.
- Это они-то первоцелинники? Они не заслужили это почетного звания. Им никогда не смыть, не стереть клейма изгоев. Мы изгнали врагов из будущего храма раз и навсегда.
- Но ведь они не смирились, отнюдь. Правы ли они, что не смирились?
- Открытие не тянет на Нобелевскую премию. Те, которым терять нечего, готовы захватить власть-кормушку. А те, которым есть, что терять, не хотят отдавать власть-корыто. Потому-то и происходят вселенские катаклизмы, которые сопровождаются астрономическими цифрами жертв. Мы выстояли, потому что мы избавились от жалости.
-Верно, жалость - не политическая категория.
-Жалеть других - себя не жалеть.
-Неужели на всей земле нет места жалости?
-Нет и не будет. Продолжается естественный отбор. Закон открыт Дарвиным, как известно, и его никто не сможет отменить.
- Все так, но штыками дом не построить. Не случайно на Западе реформисты протягивают нам руку, подсовывая идейки о социализме с человеческим лицом.Пытаются убедить нас в неправоте.
- Я вам скажу, что они оказывают нам медвежьи услуги. Режим, направленный против всех и каждого, против личности, не может быть человеческим. И этот режим нельзя реформировать. Не случайно, в тех странах, где установлен такой режим, боятся ревизии. Идет борьба против ревизионистов.
- Падут эти режимы и не будет ни реформистов, ни ревизионистов. Но чтобы этого не произошло, надо укреплять репрессивный аппарат. Желательно руководителей бывших содержать в тюрьмах за пределами страны. Чтобы духу их здесь не было! В Монголии не было ни одного случая побега. Тюрьмы охраняют надежные чекисты.И у нас  надежная охрана.Иного быть не может.Поступками людей управляет время. Значит, время такое. Короче. Принимаем исключительные меры по наведению порядка. Пусть льется рекою кровь, зато порядок будет наведен. Далее. Человеку нельзя без веры. Дайте ему веру в недостижимое, в райское будущее, уведите в миражи.
Кремлевские мудрецы  еще долго отрабатывали план действий, касающийся судеб  индивида и отдельного народа. Часов не замечали.Наступила ночь. И над башнями Кремля взметнулись черные звезды. На светло-синем небосклоне они манили опрокинутый мир своей таинственностью, немотой и неотвратимостью предначертаний.
Глава 10
 
Валентин разобрал двигатель и снял топливный бак с трактора.
- На сегодня достаточно, - решил он и зашагал в поле, чтоб освежиться, охладить себя. Там увидел Светлану. Она стояла на закрайке поля и проверяла всходы, разбуженные теплым солнцем.
Светлана в красной юбке-колоколом и белой кофточке. На фоне синевы неба и зелени она выглядела очень празднично. Вообще-то Светлана всегда была хороша, а сегодня особенно празднична.
Бывают же, такие, праздничные люди. И в будничные дни они праздничны. Это от щедроты. Это от щедроты сердца, души.
-Полюбоваться природой здешней, конечно же, нелишне, - ласково промолвила Зорина, - не пишется, не навещают душу образы?
Ты угадала, милая девушка. Земля в цвету. Что может быть лучше этого? Но потому-то и боль, потому-то и печаль...
А образы возникают неожиданно, и, как молния, озаряют всего тебя. Но ведь молнии не часто вспыхивают. Только в грозу обнажают они свои яркие клинки.
- А всходы дружные. Курилов нынче расстарался. Его надо расцеловать, - радовалась с каким-то непонятным восторгом Светлана. - Ну просто прелесть, душечка. Что с ним произошло? Он преобразился...
- С ним ничего не произошло. И с ребятами тоже. Ты же всех их знаешь. Только не знаешь, что же произошло. Дождемся осени. Погляди, хорошо как... - Валентин не нашелся, что еще сказать, заикался, досадуя на самого себя, огорчался, что слова нужные приходят “опосля”, - такого нигде не увидишь.
Светлана послушно повела глазами и замерла в напряженном молчании.
Кажется, навечно установилась ясная погода, всходили хлеба ровно, накрывая поле ворсистой зеленой скатертью. Ветерок поглаживает ее мягкою ладонью. А всходы словно защищал от лиха высокий стеклянный купол неба. В центре купола светилось веселое солнце. Из него лился ливень серебристых лучей, пронизывая воздух радужным сиянием. Смотреть на солнце было нельзя - лучи царапают зрачки и веки.
Валентин запрокинул голову и стал наблюдать за незаметными переливами синевы. На Светлану тоже нашло вдохновение. Она сорвала с головы васильковый платок, - это была ее давняя привычка срывать с головы в волнующие минуты все, гребешок, заколку, платок, - и забросила вверх. Платок развернулся, как парашют, и поплыл по волнам воздуха. Взметнулись вверх, в небо трепетные чайки рук, ловя уплывающий платок.
В ней стремительность и порывистость в крови - трепетная, искристая, она вспорхнула и поймала взметнувшийся птицей  платок, закружилась... Обнажились до трусиков красивые ноги. Светлана одернула юбку. Внезапно исчезла в ней игривость, на лице ее проступила торжественная серьезность
- Пойдем, Валюша, довольно, - промолвила она. - Душе привольно, а сердцу больно. Если б знать, почему...
- Ты в детстве играла в куклы?
- Нет. И не жалею.
- А я в детстве проводил время на рыбалках. Не заметил, как оно прошло.
- Время - лента жизни. Я кромсаю ее ноготками-ножницами, как садистка.
- И что тебя здесь удерживает? Тебя же в Подмосковье направляли. А ты сюда сбежала. С сердцем твоим тебе только Подмосковье. “Не слышны в саду даже шорохи...”- Ты же знаешь, почему я здесь. Я там работала уже. А Новинцев приехал проводить семинар. Он уехал, а следом я приехала...А я знаю еще, зачем живу. Во как! Он все - и мой мир, и мое счастье, и мой смысл жизни. Я счастлива навсегда, чтобы со мной что ни случится. Какое имеет значение место, где я нахожусь? Разве что здесь я нашла свою судьбу. Ты это можешь почувствовать, понять добрым сердцем своим?
Валентин  не испытывал чувства ревности к  Новинцеву, испытывал чувство, вызванное не ревностью, а восхищением к  любящему  существу. Ему не надо больше слов. Они его поражали в самое сердце. Вот она, говорит с тобой, но как сестра с братом. Она не хочет понять никак, что духовные отношения не могут подменить реальные отношения. А реальные отношения складываются из реальностей, какие они ни были. Он произнес вопреки желанию:
- Но Виталий Геннадиевич здесь, конечно, но душа его там... У него жена с сыном и дочерью, они   в Москве. И он их любит, вернется к ним, как только закончится срок командировки.Светлана не удивилась услышанному.- Я люблю его жену, его сына и его дочь. Не веришь? Я встретила его, и куда он, туда и я. Я знаю, тебе все это... Прости. Ну, я глупая девушка, мещаночка, и не стоит мне завидовать. И не сердись. - Светлана повернулась к нему, полуобняла его, опустила руки, улыбнулась. - И оставь меня, пожалуйста. Я хочу побыть одна.
Глава 11
- Что такое мещанство в современных условиях? - вопрошала риторически Леокадия Яковлевна, - мещанство - это лебеди. Мещанство - это незастегнутый грязный воротничок, мещанство - это...
Переполненный зал внимательно слушал Леокадию Яковлевну. На ней было сегодня торжественное красное платье, просторное для ее гибкого трепетного тела. Но платье было ей к лицу. Кажется, зал больше любовался ее платьем, ею самой, чем слушал ее.
Валентин машинально затеребил свой воротник. Кажется, пуговки застегнуты. Галина Ольховская укоризненно смотрела на своего мужа. непослушный такой. Говорила же, уберем лебедей. не слушался. И корреспондентка расписала, и вот, учительница вовсю честит. Могут и пригласить на беседы из органов. Конечно, о депортации речи может и не быть, но ведь могут... в небытие... Но большинство слушателей сидели беззаботно. У них воротники были в порядке и лебедей дома не держали... “Не туда ведет Красницкая, не туда...” - тревожился Володя Жизнев за успех молодежного межрайонного диспута, - уведет людей в тину демагогии, попробуй вывести. Сейчас Леокадия Яковлевна начнет перебирать чужое белье... Придется выправить направление диспута... Хотел без ведущего провести, а не выходит...”
Володя стремительно взлетел к трибуне, когда учительница закончила свою обличительную речь, но отступил от неудобной трибуны и стал свободно ходить по сцене.
- Мещанство - это лебеди. А лебеди - это красивые, благородные птицы, - начал Володя, заметно волнуясь, но вполне владел собою, - а с мещанством мы разберемся... Ровно два месяца назад молодой парень из Гжатска Юрий Гагарин облетел землю. Космос. Гагарин. “Восток - один”. Героической симфонией, гимном юности звучат эти слова: “В коммунизм из книжки верят средне: Мало ли что можно в книжке намолоть, а такое оживит внезапно бредни. И покажет коммунизма естество и плоть”.
И это в той стране, о которой с явным снисхождением джентльмена (Ну, что вы хотите от лапотной  России?).
Герберт Уэльс написал о новой России книгу и назвал ее - никак не иначе, как “Россия во мгле”.
-Покажи...плоть, - крикнул какой-то смелый остряк, но его не слушали и не услышали.
- ...Сейчас нет чудес и булки с неба не падают, - продолжат Жизнев, не обращая внимания на остряка. - Все, чего достиг советский народ - это результат его творчества, его трудового подвига.
- А чего он достиг? - спросил остряк.
- Еще большие свершения ожидают впереди. Нужно создать материально-техническую базу нового общества, - прозаично добавил Володя, сам подивился, что  так быстро иссяк его пафос.
Жизнев со страхом посмотрел в зал. Зал слушал его внимательно, благодарно. Даже остряк приумолк.
“Найти зажигающие слова и через сердце пропустить...”
-Создание материально-технической базы - это главная задача нашего поколения, но не первейшая. Ведь построение  нового общества не ограничивается строительством гидростанций , новых магниток, доменных печей, автоматических поточных линий. Построение здания будущего  - это не только ажурные кружева новостроек. Да, это великое строительство. Но первейшая задача, тут Леокадия Яковлевна права, есть воспитание человека. В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и мысли.
Это человек нашей мечты, грез наших. Но это реально.В  “Фаусте” Гете, в кабинете рождается человечек. А нам не надо ничего придумывать. Новый человек появится в новой жизни. Такой человек может выковаться в горниле жизни. И такой человек уже куется...
- В известном органе, - подсказал остряк. - Там кого хочешь, того и выкуют. Героя-храбреца, труса-подлеца.
Но зал не реагировал на эти опасные шутки подвыпившего шутника.
-Сегодня происходит великий процесс формирования личности, - невозмутимо продолжал Жизнев. - Это не значит, что нас будет кто-то формировать. Мы делаем себя сами.
- Продемонстрируй, - выкрикнул остряк, - может, нас уже делают?
Тут кто-то в зале взвизгнул и хихикнул. И вновь воцарилась тишина.
-Что ж, могу поведать... Из серии “нас делают”. Недавно я был у соседей в Интернациональном, - горячечно продолжал Жизнев. -  По объединению организаций. Федя Белобородов рассказал следующий печальный анекдот. В прошлом году молодежь построила в одном из дальних отделений приличный клуб. Радовались ребята: теперь-то развернемся, будет самодеятельности. У них объявился виртуоз-гитарист, есть певунья-плясунья, бас, контрабас. Словом, серьезные виды, красивые грезы. Но пожаловало начальство и зацокало: “Годится, только це нам ни к чему!” На другой день после открытия клуба начальство пустило в клуб овец. Клуб превратился в овчарню! И не песню под гитару - услышали блеяние овец.
Зал задрожал от хохота ребят: ох, Володька! Смеяться тут нечего, ты прав, это печальный анекдот, даже не анекдот, а факт, факт вопиющий.
- ...Комментарии, как говорится излишни, - невозмутимо продолжал Жизнев. - Но обидно то, что ребята погоревали, начальство свое поблагодарили и бросили дело в реку по имени забвение. Маленькие ручейки обходят камни, реки сметают их с пути. Обходить трудности - это удел ленивых, бороться с трудностями - закон сильных. Как видите, жизнь уже сегодня предъявляет к человеку новые требования. Это - борьба с косностью, формализмом, равнодушием. Мы сейчас над этим не задумываемся, проявляем беспечность. А ведь очень скоро кое-кому из нас придется мыть, драить себя, если ему все-таки не хочется быть за шута в будущем обществе.
Удостоил-таки вниманием остряка!
-Еще пример, - отчеканил фразу Жизнев. - В сети горят разные лампы. Увеличьте напряжение - лампочки малого накала перегорают и становятся помехой, а более мощные лампы разгораются еще ярче. Усилите общественное напряжение, слабые алчные души не выдерживают, обнажают мещанское нутро, а сильные закаляются. Сегодня, как никогда, подтверждается правильность ильичовой мысли, что общество будущего  начинается тогда, когда каждый член общества научится управлять общественными делами. А у нас есть ребята и девчата, которые пуще огня боятся общественной нагрузки. Их, пожалуй, трактором не затянешь на общественные работы. Упираются: “Не можем, бесталанные мы”. Отговорка.
- Интересно, задаром вкалывать, - бросил реплику неугомонный остряк с красным носом.
- Поэтому одна из важнейших задач каждого молодого человека - это борьба с пережитками прошлого и влиянием  буржуазной идеологии.
- А мы ведь  отгородились занавесом железным.
- Занавесом-то занавесом, а оттуда прет, не от верблюда. Нам нечего брать у капитализма его прошлое наследие, его объедки. Ну что можно вынести, например, в таких заграничных фильмах, как “Любовь с первого взгляда”,, “Жених для Лауры”, “Возраст любви”, где снималась, к сожалению, талантливая актриса Лолита Торрес?
Тут зал загудел, выражая свое несогласие.
- Или мы другие, но мы не воспринимаем суть этих фильмов, - убеждал однако, заметно волнуясь, неугомонный Вовчик Жизнев. - Смотрел, пускал слезу. Но по этим картинам никак не узнаешь о рабочем классе, о трудовом люде Аргентины. Или вот картина “В старом Чикаго”. Разве можно без брезгливости осилить скучный боевик, где с таким ненормальным аппетитом смакуют о том, как родные братья губят друг друга из-за денег, из-за карьеры? Разве приемлемы нравы “адских водителей”?
- Володя, ты о чем?
- Однако, есть у нас определенная публика, заряженная низкопоклонством перед далеко не символическим Западом. Это некоторые молодые люди в брюках до колен и пиджачках до пят. Отпад? не скажу. Для нас не так уж страшны сия ультрамодность, “люкс”, вся эта ветошь маскарада. Беда в том, что сия публика  скулит: мол, что за жизнь, не жизнь - а тьма египетская, пускает дым в глаза, сеет вокруг пессимизм, мрак. Им невдомек, что увлекаясь Западом, падая ниц перед ним, отрицают наше, кровью и потом добытое.
- Ну если носить нельзя, смотреть нельзя и читать нельзя? Что ж, ходишь голым? - осмелел шутник.- Тогда никакого мещанства. Это кто затевает борьбу с мещанством?Те, кто все имеет и может позволить одеваться модно! Оглянись, красавчик. Им можно, нам нельзя! А что нам можно, что для нас модно? Прикрыть зад, прикрыть перед, чтоб у станка стоять,лен трепать.
- Одежда должна быть практична, а не эстетична,- отпарировал Жизнев, обращаясь к шутнику.-Функциональна, а не демонстративна, как полагают некоторые невоспитанные крикуны. - Обращался в зал Жизнев, не обращая внимания на опасные реплики остряка. - Речь идет о так называемых “стилягах”, пижончиках. В большинстве своем они дети честных хороших родителей, юность которых прошла в лишениях и борьбе. И откуда этакий нигилизм, который выпячивается и пестротой одежды и демонстрацией неприятия норм? Почему возник этот нарыв? Стиляг - единицы. Но эти единицы пытаются бросить тень на всю молодежь. Разве не случайно, что приходится слышать: вот, мол, пошла молодежь - на все наплевать! Конечно, ошибаются те, кто строит из единичного факта глубокие оргвыводы!
- А ты уже сделал оргвыводы, красавчик! - прервал остряк.
- Пора бросить эту маску, игру, пора стать самим собою. Нам еще долго жить, не будем ждать, когда горбинки души исправит могила...
- Вот именно, Володя. Ты лучше расскажи про именное свое поле, - просил кто-то из зала, все тот же остряк с красным носом.
- Самое сложное и самое ответственное время мы живем, - продолжал стегать своего конька Жизнев. - Каждый из нас ответствен перед обществом, перед будущим, то есть перед новыми поколениями. Все мы будем отцами, матерями, все будем иметь сыновей, дочерей. (“Все ли?” - хихикнули из задних рядов). А ведь не секрет, что дети часто пристают к своим папам и мамам с расспросами об их делах, подражают им, именно подражают. Какое разочарование, вред, боль принесет малышам отец, который приполз-то на четвереньках пьяный, что называется, в доску? Говорят, от хорошей жизни не пьют, запил от горя. Вот и вся научная база, глубокое философское обоснование  порока.
- А ты, значит, ни -ни,не принимаешь? - спросил все тот же остряк.
- Да, бывает, что так сложится судьба, что жизнь бьет по голове, но мы не видел еще такого человека, который “зеленым змием”, мнимым лекарством, залечил душевную рану, - отпарировал Жизнев, не скрывая своей досады на бестактность подвыпившего слушателя. - Пьяницу не пускают в клуб, в храм будущего тем более...
- А сюда ведь пустили, - засмеялся Коршун, переговариваясь с остряком. - Не боись!
- Пусть каждый из нас посмотрит на себя в зеркало жизни критически, отстраненно, - нашелся Жизнев, едва реагируя на реплику и продолжал невозмутимо:
- ...Человечество вступает в пору цветения весны. Но именно весной разлагаются трупы, раздается далеко запах тления.
Хорошеет лицо земли. Но  не заживают язвы старого мира.
Старый мир твердит: мы живем, а вы строите, лучше б не строили.
Но между бредовыми желаниями маразматиков буржуазии и реальной действительностью - дистанция огромного размера.
- Ой ли! - воскликнул остряк.
Жизнев реагировал на это восклицание по своему:
- Не будем по-вашему, господа преступники Хойзингер, Оберлендер, и иже с вами! Земной шар не игрушка и им нельзя играть. Людей теперь не обмануть и не окутать землю дымом пожарищ. Но чем бессильнее, тем злобнее этот уходящий мир. Вряд ли он может долго ужиться с нами. Как долго?
Проницательный Ремарк так характеризовал этот мир: “Жизнь взаймы, время жить и время умирать, черный обелиск.”
Поистине пророчество оракула. Да, этот мир уже живет взаймы, ему настало время умирать и ему уготован черный обелиск. Вот почему он злобствует, вот почему ненавидит нас. И он может пожертвовать всем. И граница ненависти проходит через наше сердце.
“Как только не пытались раздавить нас, уничтожить. Разве нет? А интервенция четырнадцати государств? Спасибо вам за это? А экономическая блокада? Выстояли. Победили и в отечественной войне. Не получается у них игра в кости. теперь пробуют взять крепость изнутри, отравив наш мозг, развратив нас, тем самым ослабить нас, разложить нас на клетки... Стоят на вершине горы человек и микроб. Человек говорит: “Мы стоим на вершине горы”. А микроб удивляется: “Я хожу-хожу, а никакой вершины не вижу, как и тебя!.” Чтобы видеть событие, надо быть вне его, а чтобы понять событие, надо быть внутри события.
С позиции государственной будем рассматривать все явления, и тогда все станет на свое место.
И тогда оторванная пуговица не заслонит нашего лучшего тракториста. Кто? Неважно, но больно видеть его в неряшливой одежде.
Лебеди не должны утопить, рисованные лебеди не могут утопить высокие показатели, которых добилась одна доярка, но нам больно видеть этих лебедей у одной из лучших наших работниц. Позволительно спросить: оторванная пуговица - правда, замечательный производственник - правда, активный общественник - правда. По какой правде будем судить о человеке?
Все в зале обернулись на Валентина Лесняка. Он опустил голову от смущения. Готов был убежать, да как - пройти через весь зал! Это все равно что пробежать через огненный мост.
А Жизнев горячо продолжал, обратив свой взор на “ жертву”.
- Раз ребята догадываются о ком речь, то не буду ничего утаивать. Я никогда не зачислю Валентина Лесняка, отличного производственника, смелого журналиста, поэта, надежного друга в разряд самодовольных мещан... У него до всего  есть дело. Я буду стоять за него. Это так.
Зал недружно аплодировал. Остряк замешкался с очередной своей репликой. Коршун задвигал челюстями.
- Правильно, Жизнев, правильно, - выкрикнул кто-то из задних рядов зала.
Но его тут же перебил кто-то из середины зала:
- Ты только готов жертвовать собой, но требуешь жертвенности от других. Этого не надо.
- Что не надо? Так мы никогда из состояния анабиоза не выберемся!
Леокадия Яковлевна порывалась было покинуть зал, но что-то сильное удерживало ее. Наверное, намагниченное поле зала.
- Рисованные лебеди - желание любви, гармонии. Но неужели из-за лебедей станем обвинять человека в мещанстве? Любим мы приклеивать ярлыки. Это у нас в крови. А сможем мы без ярлыков? Ярлыки нужны не нам, а тем, кто хочет манипулировать нами, и ничего больше. Кто бы ни был, кем ты ни был, ты человек и это важнее всего. Попробуйте переубедить меня, - закончил Жизнев свое довольно резкое выступление.
- Для тебя, конечно, - пробормотал остряк, но на него зашикали.
- И зэк человек? - полюбопытствовал Коршун.
Но Володя Жизнев оставил провокационный вопрос без ответа. Поставил на середину сцены стол, пододвинул к столу стул, сел. Назначил себя ведущим. Видимо, зажег людей. Поднялся лес рук.
- Ох ты, откуда ты такой взялся, - не унимался отрезвевший остряк.
- Володя, дай слово!
- Дайте высказаться! На счет мещанства, нет, на счет мешанины в наших умах и откуда что берется.
- Жизнев, черт, предоставь мне слово!
- В порядке очередности, - засмеялся он, окидывая улыбчивым взором оживший зал. Ему ведь казалось, что он взывал напрасно к сопереживанию, сочувствию.
Валентин Лесняк вышел на сцену, поборов смущение, прочитал прерывающимся голосом свои стихи:
- Не забудь:
Люди создавали без шума
Не считая дней и ночей напролет
Счастливые миры и поэмы
В семнадцать мальчишеских лет.
Не забудь:
Люди шли, не смыкая веки
По дорогам страшных зим и лет,
С любовью, верой, надеждой
В семнадцать мальчишеских лет.
Не забудь:
Люди боролись в ночи жизни
За царство свободы без эполет.
И за это отдавали жизни
В семнадцать мальчишеских лет.
Ему горячо зааплодировали, а Леокадия Яковлевна преподнесла букетик ромашек.
Диспут продолжался, не смотря на то, что ведущий сошел со сцены и спустился в зал. Володя Жизнев не мог  не продолжить дискуссию со своим неожиданным оппонентом - подвыпившим парнем. Они “нашли” друг друга, в обнимку вышли из зала, прошли в полутемный угол фойе.
- Как тебя звать, дружок?
- Не имеет значения. Слышал про Митяя-Лентяя? Он самый. А я про тебя знаю все. Ну все-все и даже больше всего того, что ты знаешь о себе.
- Так кто же ты, Митяй-Лентяй?
- А догадайся. Мой батя служил с твоим дядей в одном отряде особого назначения.
- В ЧОНе, что ли?
- Нет. Ты же сам знаешь в общих чертах. Разве дядя твой не рассказывал? Хотя, конечно. Мог лишиться головы за разглашение государственной тайны. Однако, ты в восторге от дяди?
Володя не нашелся, что ответить. Дядя в те  годы... был командиром охраны поезда, вывозившего бывших государственных деятелей и работников наркоматов в места действительно отдаленные. И отец Володи тоже был определен в отряд охраны спецпоезда. Тогда было так: или ты конвоируешь, или тебя конвоируют. По чьей-то воле отец Володи попал в конвоиры. Потом дядя скажет, что отец попал в конвоиры по его, старшего брата, рекомендации. Дядя и отец Володи в последний раз встретились осенью тысяча девятьсот тридцать седьмого года в Чите, на железнодорожном вокзале. Два товарняка сошлись ненадолго на привокзальных путях. В товарняке, прибывшем из Москвы, были осужденные русские, украинцы, евреи, грузины, армяне, латыши, в основном мужчины зрелого возраста, интеллигентные, иные простоватые на вид, но пропитанные особым налетом власти. Вели себя вполне чинно, предсказуемо. И все же их охраняли особенно строго.
В товарняке же, прибывшем из Владивостока, находились дети, старики, парни и девушки, которые плакали, стонали и что-то там  выкрикивали на непонятном (корейском) языке.
- Братан! - крикнул молодой командир в буденовке, в шинели, с наганом на боку. Это был Володин дядя.
- Михей! - воскликнул высокий красноармеец в буденовке, шинели, но с винтовкой в руках. Это был Володин отец. Рядом с отцом стояла юная кореянка. Это была Володина мать.
- Куда? - выкрикнул Володин дядя.
- В Акмолинск... А ты куда?
- В Монголию. Как звать твою зазнобу?
- По-русски Зоей. Зоя, это мой брат, познакомься.
- Смотри, не навреди ни себе, ни ей.
- Тех сюда, этих туда, а нам лафа. Вот так! - и обнял Володин отец Володину мать.
Тут раздался свисток, и почти одновременно поезда тронулись с места со скрипом, со вздохом, с визгом, со стоном и детским плачем.
Разминулись братья и больше уже и не встретились.
- А в отряде у твоего дяди был конвоир Никандр Мормышкин, мой батя, - усмехнулся Митяй-Лентяй. - Он, конечно, был свидетелем встречи-разлуки двух братьев. Отец говорил, что твой батя плохо завершит карьеру. И ты плохо мостишь себе дорогу к мечте своей. У тебя же есть мечта.
- Конечно. В двух словах не обрисуешь.
- Ну тогда не очень распространяйся. Надо дождаться б лучших времен. Пойдем дальше дискутировать.
Диспут продолжался более трех часов. Многое было наговорено, но ничего не было сказано! Даже не осталось времени для традиционных танцев. Но недовольных раз-два и обчелся. Какие танцы? Спать надо. Жизнев был доволен таким исходом диспута. “Хорошо, что Буторина не было, а то бы...” Но на диспуте не было и других руководителей.

Глава 12

Буторин просто не успел на диспут. Он заплутал в бригадах отделения Егоркина. Надо было во всем разобраться самому, чтобы быть готовым ко всему.
Неужто механизированные хозрасчетные отряды стали функционировать нормально? Нужно было только устранить трения, возникающие при оформлении нарядов. Главный бухгалтер Загребин по просьбе Буторина  дал каждому  “обиженному” квалифицированную консультацию. Не отказал в этом и Жизневу.
- Знаю, знаю, директор дал вам свободу. Но ведь свобода - не хаос!
Николай Васильевич решил вмешаться, хотя в финансовых вопросах он был некомпетентен. Ну и что? Он, конечно, высшая политическая власть, но ведь должен вникать в подробности. И вот пока провозился с  распутыванием узлов недовольсмтва, он прозевал замечательный диспут... наслышан.
- Не думаю, что после этого диспута молодые рабочие попросят выписывать один наряд на всех, выстроить общий барак. Рисованные лебеди в своем углу-пруду лучше, чем Сталин с трубкой, висящий в коридоре общежития.
- До сих пор не сняли портрет? Безобразие.
Жизнев однако поделился своими впечатлениями о диспуте с Буториным, вызванный к нему по поводу портрета Сталина.
- Как вы думаете, правильно я поступил, что защитил Ольховских?
- Педагогично, в общем, - уклонился от прямого ответа. - Вчера я почтил память деда. Погиб на чужбине, в Альпах. Попала дивизия в окружение. Часть дивизии вырвалась из окружения, а дед оказался в числе пленных, которых вывезли в Германию. Вскоре дед сумел бежать из плена в горы Италии. Там вступил он в ряды Итальянского сопротивления. Воевал отлично. Даже награды итальянские получал. И звали его там Буторини, синьор Буторини. Погиб в сорок четвертом... Все стало известно совсем недавно. Мы считали его без вести пропавшим... - и неожиданно Буторин оживился: - А ведь ты испытал немало лиха. Я ознакомился с твоей историей. Хочу дать рекомендацию в партию Откуда в тебе столько жизнелюбия, Жизнев? Будто нет на свете ни горя, ни печали. По крайней мере, не вижу тебя грустящим. Не вижу. А как складывалась твоя судьба - сплошные тернии. Неужели ты каменное сердце, которому не присущи эмоции? И камень теплеет на солнце. - Изумился Буторин. - Мне двадцать восемь, старше тебя, а чувствую себя младшим братом перед тобой. Ей богу.
- Грустно, когда бываю предоставлен самому себе и нечем заполнить время, - тихо сказал Жизнев, а про себя дума: “У меня горя на всю жизнь, неизбывшее и незачем его вытаскивать, оплакивать. Людям это не нужно. Да не сирота я? Ну и что, что нет самых близких, они в душе моей, в памяти.
- Но как-то узнал страшную подробность, - промолвил Володя. - Меня потрясла заметка в газете о том, что Хойзингер вновь вышел на тропу зла.
Это по приказу Хойзингера расстреляли моих родителей. Отец был на спецзадании. Охранял политзаключенных, которых собрались эвакуировать в Сибирь. Внезапно был атакован спецгородок ворвавшимся в него эсэсовцами и местными националистами. Охрана была разоружена. Пришли фашисты, забрали маму и меня, в камеру, где лежал на бетонном полу истерзанный, истекающий кровью отец. Он очнулся, подозвал маму, меня, последние слова: “Я виноват, не защитил вас, простите.” И тут нас вывели на расстрел. Я спасся потому, что меня укрыла своим телом мама. Я, конечно, не понимал, что такое смерть, но слишком мал был, чтоб бояться мертвых. Точно, дети боятся темноты, но мертвых не боятся. Я лазил по телам убитых, меня подобрали эстонские партизаны. Попал в детдом. Долгая история. Так случайно узнал, что в общем-то Хойзингер убийца моих родителей... Пока мир не разминирован, пока жив нацист, нельзя копаться в своем горе и плакать, и рыдать, жалеть о чем-то, терять даром время. Некогда ворошить горе. Надо использовать каждую минуту, чтобы вооружиться. Пока Хойзингер вновь готовиться сеять смерть, я не имею права на расслабон. Убедился, что время - наше оружие, и нельзя его не беречь. Ну а если оружие, то нельзя швырять его направо и налево! Понимаю, что в мире мира нет, есть только перемирие, сильный может проиграть, слабый победить, стать сильнее, только плохо тому, кто на перепутье,- теряет свое время.
Буторин взглянул на синие, непроницаемо синие глаза Жизнева,  которые были полны смятения, и понял, что хотел поведать вожак молодежи.
“Мне все понятно, мне все ясно!. Мальчишка, сирота, изгой, обманутый и проклятый, выстоял, сохранил ясность восприятия и ум. Не свихнулся. Не озлобился. Золотое сердце у парня, душа светлая, у него можно многому научиться. В Жизневе нет ничего от юных стариков, брюзжащих старичков, просто рано пришедшая пора зрелости и мужества проявляются с мальчишеской непосредственностью”.
Они шли в непроглядной тишине ночи, как два брата, ощущая родственную близость душ.
- Слышали, Алешкин готов растерзать болтуна за слух про “овчарню”?  Но  он извинился перед ребятами.Только потому, что ему с ними  работат?!
- У Алешкина всегда какие-то искажения, - улыбнулся Буторин. - Об этом знают все.
- Еще сердится? Подумаешь, отобрали у ребят клуб! Пусть разбегаются по вечерам по закоулкам. Людям хочется жить без догляда.
- Потому мы и постарались, чтобы этого не случилось. А как же! Здесь нет ни церквей, ни мечетей, ни пагод, ни храмов, укрыться даже негде, какое там оставаться наедине. Разве, что прийти к ручью, чтоб помолиться воде! Не хотят на нас молиться. Зовем, зовем, зовем...
- Да у них запор от наших призывов. Отпустить их надо, пусть как хотят, где хотят, пусть там и живут. Мы их пугаем бездорожьем, хоть кажется, что мы сами заблудились.
- О чем ты, Володя? Мы их ведем верной дорогой. Мы - вожатые души. Жаль, что ты в сомнениях. Я не бог, чтоб прощать такие вещи. Захвалили мы тебя. Говорят, захваленная девица на свадьбе опозорится.
- Захвалили! Не пускаете на курсы повышения квалификации. Карантин на меня плохо действует, - отшутился Жизнев. - Отмените карантин.
-Тебе надо объяснять, зачем введен карантин? В связи с брожением среди некоренного населения закрытым постановлением правительства вводится особый режим под видом карантина.  Испугался? Может, переизберем тебя?
- Об этом только мечтаю. Проводнику труднее, чем конвоиру. Переизбирайте. К тому же я не отношусь к коренному населению по матери.
- А по отцу ты относишься; хотя да, Казахстан не Россия, а когда-то может был и Россией.
- Вы это серьезно? - улыбнулся Жизнев. - По отцовской линии, по материнской линии, в глуби веков по Лобачевскому параллельные сходятся.
- А ты думал... Родина не там, где родился, а там, где счастье нашел. А счастье то есть, то нет...
- А что?
- А разве с тобой прокурор не беседовал? Возбуждено уголовное дело по факту массового умерщвления людей в Черном Яру. Нити ведутся в Москву.
- Это хорошо.
- Понимаешь, идет процесс свертывания реабилитации. Поэтому никакой эксгумации.
- Я, конечно, не понимаю в политике, но лучше б вся правда.
- Не получится. Живы те, кто ссылал... Они во власти. Снимут прокурора.
- Спасибо, что предупредили.
Оба были рады друг другом. В другом каждый открыл себя.
- Вы слышали, у Зориной дочь появилась? - вдруг сказал Жизнев. - Захвалили девицу!
- Нет, не слышал.
- И чудная такая девчушка Танюшка. Зорина - молодец, молчала, как партизан!
- И потому надо срочно найти плохонькую комнатку.
- Я пойду в общежитие. Отдаю свою комнатку.

Глава 13

Светлана погостила у родителей и в субботу возвращалась к себе поездом. Тревожилась за свои поля. Без присмотра, без догляда растут уроды. И виноватого искать не будут. Виноват тот, кто отсутствует.
В поезде субботнем, как обычно, много народу. Света едва протиснулась в вагон. Где-то в середине вагона нашла себе уже занятое место. Потеснилась одна добродушная тетенька. Светлана немного освоилась. В основном свои, северяне ехали. И тетенька тоже, как и Светлана, ездила в гости. В гостях хорошо, а дома ждут одни заботы. А заботы разные.
- Хоть бы дождичка бог послал. Оно нету бога, - запричитала тетенька. - А то в огороде бузина, а в Киеве - дядька. Девоньки, и куда ж вы, на ночь глядючи?
- Отпуск кончился, - промолвила Светлана, - в понедельник на работу.
А молодая грустная женщина, она сидела напротив, улыбнулась. К ее боку прижалась девочка с живыми светлыми глазами. В руках она держала филипповскую сайку. С женщиной Светлана нашла близость. То ли молодые годы распахнули их сердца, то ли родственные были души - они разговорились. Отвели душу.
- Еду домой, - сказала молодая женщина. - В Пески. Была у брата. Хотела Танюшку ему пристроить. Не вышло.
- Танюшку? - удивилась Светлана, - свою доченьку?
- Ты зелена еще, как я когда-то. Поживешь, увидишь, поймешь, простишь.
- Танюшку? Оставить? Такую хорошую девочку? - Светлана посмотрела на задорные свветлые косички, ее большие беззащитные глаза и возмутилась за ее ее, да что ты?
- Люблю дочку, нет на свете женщины, которая не любила свое чадо, - продолжала женщина, почти не раздражаясь на глухое непонимание, на возмущение девушки, видимо, привыкла к ним, - да жизнь заставляет.
И начала исповедь:
- ...Я вот сюда зачем приехала? Романтика? Газет начиталась, радио слушала? Нет же. О чем девчонка мечтает? Ежли эта девчонка наивна, как овечка. Все нравилось: и небо, и степь, и люди, местные, приезжие, с запахом ветров и дорожной пыли. Все по первости казалось особенным: и шул застолья, и веселье без фальши, и похмелье с головокруженьем. Потом и небо стало серое, поле черное от воронья и все. Только вот это и вижу. А небо везде одинаковое, только каждый человек смотрит и видит душой. У одних в глазах - свет счастья, у других - ночь несчастья. И по тропе одной мы ходим. Разве думала об этом? Что у девчонок на уме? Сюда такие и слетелись. Беда со мной случилась: слюбилась! И ребенок. Даже настоящего имени отца Танюшки не успела узнать. Подлюга скрывал свое настоящее имя. Исчез, как в воду канул, когда понял, что у меня будет ребенок. Я и сама испугалась, убежала б, да как от себя? Не представляла, как это меня будет двое - я и ребенок? Родила. Привыкла одна лямку тянуть. Впряглась в работу. Надо же неполную семью подымать! Дояркой устроилась. Теперь в совхозе установились свои обычаи. А на первых порах жили как на вокзале, где могут украсть, что плохо лежит. Теперь устоялось тесто, затвердело. Уже не обидят и управа на обидчика найдется. Но что неполная семья! Птица с одним крылом. Обрела второе крыло. Хороший человек встретился, расписались, свадьбу справили. Но жизнь есть жизнь. Муж не выносит Танюшку! -  тут женщина прикладывала платочек к глазам. - Клянется: люблю тебя! А посмотрит на дочку мою, у него на душе злоба и ненависть, его всего перекашивает. Я поплакала, конечно, и решилась. Получила отпуск и к маме. Старушка сама еле-еле себя содержит. Тогда поскакала к брату. Жена его ведьма сущая. Вот еду обратно. Не знаю что делать? Разойтись с мужем - загубить молодую жизнь. Жить с ним - загубить дочку. Правда, Танюшка? Хочешь к отчиму Пете?
Трехлетняя девочка потекла в слезах.
- Видишь, что с девочкой стало?
 По щекам матери тоже потекли алмазные ручьи...
- Девочка отзывчивая, ко всем на руки бросается. Девушка, позовите ее.
Светлана с трепетом потянулась к девочке:
- Доченька!
Девочка замерла, робко шагнула к девушке и бух на руки. Теперь замерла Светлана, прижав к груди теплое мягкое тельце девчушки. радость горячей волной разлилась по телу и пронзила ее в самое сердце. А в груди ее пробудилось какое-то странное чувство, нет, не чувство, а предчувствие родства, единения. Женщина улыбнулась, она знала, что это обычное материнское чувство. Светлана отпустила девочку. А глаза-то. Танюшка бегала по вагону - ей совали в руки, в кармашки конфеты, печенья, гладили по головке. Танюшка примчалась к маме с подарками. Личико милое, ласковое.
Светлана вновь захотела испытать свое новое чувство.
- Доченька! - воскликнула она.
Танюша бегом-бегом к ней. Бух га руки. Светлана обняла страстно девочку и со страхом взглянула на женщину - не взревнует ли, не бросит упрек, - заведи свою малышку?
Женщина как-то странно посмотрела на Светлану и задумчиво обхватила голову. Легла на полку, сомкнула глаза. Незаметно вздремнула и Светлана. И уснула на часок. Проснулась от прохлады. Сумерки. Надела кофту, голубую, китайскую и ничего не понимала. Тут свет в вагоне включили. Просторно стало в вагоне. Много пассажиров сошло на разных станциях и полустанках. А женщины в купе не было. Спит Танюшка на нижней полке. На сарафанчике записка. Светлана невольно вынула записку, инстинктивно чувствуя, что записка оставлена ей...
“Танюшка родилась 10 апреля 1958 года в  Алексеевском лесхозе Акмолинской области”.
В записке было еще что-то записано, но зачеркнуто. Ни фамилии, ни теперешнего адреса. Значит, женщина оставляла девочку ей, Светлане, и боялась, что она, Светлана, проснется, поэтому сошла с поезда на первой станции. Светлана растерялась, испугалась, и оледенела от растерянности и испуга. Да что же это? Но  растаяло будто оледенелое ее тело, дохнуло слабеньким теплом. Очнулась, наконец, выходит, отныне Танюшка ее девочка, ее дочь. Неплохо, неплохо, хорошо, не родить, а иметь дочь! Растерянность сменила радость, новая, иная радость, которая зовется материнским чувством. И другими осмысленными глазами Светлана глядела на спящую девочку, то есть на свою дочь. Нашла много близких родных черт. Глаза, волосы, личико - маленькая копия ее, Светланы Зориной.
Ночью Светлана с Танюшкой слезла с поезда. Только теперь девушка облегченно вздохнула. Теперь Танюшка ее настоящая дочь.
Провели Светлана с Танюшкой еще долгую ночь на неуютном вокзале. Утром, позавтракав в ресторанчике вокзала, они заторопились на автостанцию. Светлана пребывала в состоянии легкого опьянения, ее всю ошеломило чувство любви и радости. Пожалуй, так не радовалась бы, как бы если Светлана сама родила эту девчушку. Танюшка быстро уставала, приноравливаясь к летящей походке мамы Светы, заплеталась ножками. Тогда Светлана брала ее на руку, другой волокла дорожный фанерный чемодан.
На автостанции была уйма народу, всякого, разного. Сновали то тут, то там ребята из в/ч, с/ч, хамоватые ребята и нагловатые девчата и НГЧ, дяди и тети из других особых и секретных частей. Ребята из НГЧ бросали на Светлану заинтересованные взгляды. Под прицелами этих масляных взглядов Светлана прошла к кассе, разворошив листья шепотков.
- Идиллия: беби беби несет.
- Маме самой не мешало грудь брать.
- Ну и девчоночки пошли. Закачаешься.
Но когда Светлана, купив билеты, проходила обратно, шорохи на миг стихли. Разговоры возобновили пятеро, всем видать, хулиганистых парней.
- Не мама с дочкой, точно две сестренки. Так вылили друг на друга. Загляденье. Шоколадка - девочка, а мама еще слаще.
- Залапить бы эту маму...
- Ты куда, заворачивай сюда.
Светлана старалась не оглядываться.
- И не стыдно вам, ребята? - вступилась за Светлану одна женщина и издевательства, пусть добродушные, на время прекратились.
- Эй, мамочка, выбери для дочки папу! - вновь пристали к ней ребята.
- Мальчики, есть у нее папочка, успокойтесь, - сказала Светлана. - Вы же хорошие, добрые, не так ли?
- Это мы хорошие? Мы отцы хорошие! Сверхсрочники!
- А ну вас...
Пусть! Светлане все равно. Главное, никто не знает историю Танюшки. Это уже счастье. В спецхозе она скажет, что Танюша ее дочь, родила в семнадцать лет, оставила девчонку у родителей, но не говорила об этом, потому что стеснялась. А теперь они будут жить вместе. Люди поохают, поохают и отстанут. И отойдут сердцем. Ну, наплела и наплела, может, и правда, и что тут такого?
Только Виталий Геннадиевич от нее, наверное, отшатнется. Она открыто, не стесняясь, выдавала себя как неискушенную девчонку, все как есть, и вдруг...
Дальше Светлана не стала фантазировать - картина получалась неприглядная и мрачная. И уже злилась Светлана на Новинцева, возведя на него напраслину. Никакая не напраслина, он ведь не избавится от всяких предрассудков. Не стоит встречаться с девчонкой, которая утаивает правду, и уж, конечно, если девчонка когда-то ошиблась, уже не девчонка, нет же, нет! так не подумает мой Новинцев. Он выше и чище - выше этих несчастных парней. Зря на него наговариваю.
Весь автобус заполнили те же ребята, хулиганистые и девчата из НГЧ, только ехали в соседний. в Интернациональный спецхоз.
У соседей - большая стройка! Что это за стройка? Восьмиквартирные типовые дома. С помощью СЧ и НГЧ. По сути дела за так: отбывшим срок получить квартиры будет невозможно. Ох, и хитрый этот Алешкин! А Землянский и ухом не поведет, потчует проектом агрогородка.
И к счастью, что эти несчастные едут в другой спецхоз. Послушайте, они добираются до истины. А если дойдут эти слухи до конторы?
- Борька, говорю я тебе, не целованная еще. Понятия не имеет, что такое мужское объятие. Ухом не ведет. Вишь, краснеет. Я девчонок знаю. Стаж солидный...
- А ребенок, ее Танюшка? От непорочной девы Марии? Тоже, знаток женщин!
- Парадокс, а все же так, как я говорю, - упрямится живой, озорной парень, кажись, главный, - хошь, я спрошу...
- Брось, Сема, придуриваться. Девчонка ее...
- Малышка, конечно, ее, а все же так, как я говорю, - доказывал тот же озорник, - еще неизведанные тропы. У меня самого был случай. Слушайте. Тише, а то она услышит и заведется... Как-то пристроился к вдове с ребенком. Она ни в какую. Туда-сюда - ни-ни, кончилось тем, что втюрился по уши. Как быть? К женщине надо по-мужски обращаться. Думаю, додул. По грибы, по ягоды сманил. В лесу-то и договорились. Как же не договориться, когда одной из леса не выбраться. А когда вытащил складной ножик, таким ножиком карандаш не починишь, что тут было. Перепугалась, переволновалась, и она уж другая, ласковая! Ребята, скажу в ухо..., а то мамаша с Танюшкой косятся. Оказалась, никакая она не  вдовица. Она плачет. Я ее успокаиваю. Она божится: хоть убей меня, Маруську я рожала. Я не врубаюсь, а она буром прет. Все втолковывает, вдалбливает мне чушь: жила только с мужем, он уходил в загранплавание по заданию правительства, поэтому решила срочно родить Маруську. Я ей говорю, насчет мужа сочиняешь. никакого мужа до меня не было. Я расскажу, что ты...
И что с моей Нютой сделалось! Лицо стало серым, без кровинок. Ну, думаю, убил я ее . Да нет же, хвать она меня за горло, душит и все. Кругом тайга - задушит и никакая душа не узнает, что тут было... Еле-еле вырвался: согласен, Маруська, ты вдовица, хотя... Она, никаких хотя... Можешь, где угодно хвастать, но знай, что я - баба, вдова... А Маруську отдали Нюте ну эти, что по Ленинградскому делу, директоров и прочих номенклатурщиков подчистую. Вот и приговоренные к высылке в зону отдали свою дочь Нюте. А тут и меня туда же, только пожиже. Так Нюта с Марютой стали меня дожидаться. Правда жизни отвергает любую истину. Я попросил у Нюты прощения. Я устроюсь здесь, привезу свою вдовушку и Маруську.
- Так твоя-то вдовушка, а она-то...
- Хлопцы, хватит над девушкой, над мамой измываться. Какое наше дело: пусть рожают кто как умеет! Только не верю всем этим матерям, половина из них липовые.
- Эх, Сема, штрейкбрехер, - ребята набросились на него, но преследовать Светлану перестали, - сам клин подбиваешь, а мы как хотите. Вот бугор! Сместить его.
И ребята перевели разговор на свои, строительные темы, позабыли, что рядом с ними странное созданьице по имени Светлана, которую они только что разбирали... по косточкам.
Пронесло.
Так и в спецхозе, наверное, будет. Поговорят о ней, поговорят, пошепчутся за углом, в подворотнях, да и перестанут. Язык без костей, не щадит властей. Перекинутся на нечуткую к нуждам людей власть. Ведь придется Светлане с Танюшкой долго ютиться в закутке... Лишь бы никто не знал, что Танюшка не ее родная дочь.
Светлана решила остаться в “Заишимском”. Хоть и кончился срок “отработки” за диплом, и могла уехать за пределы республики, в Россию, в Молдавию. Могли б сказать - тза границу. Ну и что, что родственников за границей у нее не было. Но у нее и в мыслях не было о выезде за границу. Но если узнает хоть одна душа о происхождении Танюшки, Светлана вынуждена будет покинуть спецхоз, пока Танюшка несмышленка. Потом, когда доченька станет взрослой, Светлана все-все расскажет, если нужно будет. Пока Танюшка растет и ничто не должно омрачать ее детства. Но вдруг найдется черная душа, которая докопается до тайны и будет смаковать были и небылицы. Конечно же, Светлане всегда надо быть начеку, не расслабляться.
Вот и захороводились родные спецхозные березы.
Светлана и Танюшка сошли с автобуса на последней остановке одни. Светлана была счастлива - никто не узнает о ее тайне. Хулиганистые ребята весело помахали руками, крикнули:
- Не обижайся на нас. Дураки мы, но не подлецы мы. Все, что наговорили, с нами и умрет...
Светлана отошла сердцем и одарила их благодарной улыбкой.
Как и предполагала Светлана, она и Танюшка стали главной темой разговоров на досуге и пересудов бабьих. Слишком ошеломляющей была новость. Старики, а их в спецхозе немало, склонны были винить современную молодежь во всех смертных грехах, ибо давно отшумели их молодые годы и они видели свою молодость только в розовом свете.
- Мы были совестливее, честнее. Эти ничем не дорожат. Вырвали их с корнями, вот и... С кем попало, с тем гуляла. Заманивают наших девок голоногих парни из корейских поселений. Не столь заманивают, как сами ... Свои парни то в охране, то в погране!
- Насчет совести. Или есть совесть или нет. Или есть честь или нет.Но как узнать? Душа чужая - потемки.
- Значит мы бога боялись. А эти безбожники.
И пошло и поехало. Светлана избегала поводов для пересудов, оберегая Танюшку от травм психических, травм душевных.
Средний же возраст, испытавший войну и другие невзгоды, не был склонен к таким категорическим обобщениям. “Была одна, теперь их две души, все ж теплее!”
Ровесники Светланы сочувствовали ей, где возможно, и оправдывали и защищали ее.
- С кем такая беда не случается? Поверила она, а тот ну поматросил и бросил, стрекулист.
- Светлана, несмотря ни на что, самый чистый человек.
- Не сдала дите в детдом. Хотя детские дома переполнены, потому что лагеря переполнены. Судьи родителей в лагеря, а детей в детдома, и никак по-другому. Света рассудила иначе!
Дебаты, жгучие, продолжались с неделю, а потому разом все стихло. Светлана выстояла первое серьезное испытание. Но развеяны ли все сомнения? Уж не полетели ли вороньи стаи анонимок в черные края?..
К великой ее радости, Виталий Геннадиевич восхитился Танюшкой.
- Поразительно на тебя похожа, - восхитился он. - Как две ягодки! Особенно глаза, живые, доверчивые и пытливые. Но папа, наверное...  смугляночка Танечка. Ты молодчина, Зорина. Такая доченька с тобой, ты счастлива, конечно. Нет тяжелее наказания, чем одиночество. Иногда ночами такая тоска запаутинит. Была бы возможность привезти сына.
- Папа Танюши в корейском поселении овощи в теплицах выращивает. У него семья.
- Ясно.
Виталий Геннадиевич быстро расположил к себе Танюшку, у него обнаружился незаурядный педагогический талант. Выяснилось, что Танюша - отзывчивая душа. Девочка льнула к дяде Вите.
- Мне бы Танюшку в дочери, - пошутил Новинцев. Светлана шутку приняла.
- Женись на Зориной и Танюшка твоя.
- Сколько раз мне жениться? Но можно подумать, - полушутливо промолвил Новинцев и поискал ее глаза, огромные, влюбленные и задумчивые. Он будто впервые увидел эту задумчивость и растерянность в ее беззащитных , полных тоски глазах и рассердился на себя, на нее, на белый свет по-настоящему и впервые. “Не о чем тебе грустить, Зорина”.
“А тебе не о чем? Что же ночами стонешь?”
“Откуда тебе это известно?”
“Так, я ж вижу. Мне потому грустно, что тебе грустно. Муки твои - мои муки.Вера твоя - моя вера. Надежды твои - мои надежды. Значит, мы будем когда-нибудь... Неужели непонятно?”
“До сих пор я думал, что одинок. Теперь я знаю, что  я не одинок”
Новинцев отвел взгляд, было неловко, что случайно и откровенно объяснился со Светланой. Ему осточертело странное одиночество. Ему бы такую жизнь семейную, как у Буторина, или вот как у Строгова, и душа справилась со смутой. А ведь Анжела Сергеевна Буторина тоже коренная москвичка, как Элина, такая же меланхоличная, слабая-преслабая, но верная. Эх, Элина.
Глава 14

Буторин внял просьбе Габриэлы, позвонил куда нужно, кажется, результат будет положительным.
И Марианна и Габриэла, проклиная  судьбину горькую, в душе надеялись на какой-то счастливый случай, который вызволил бы их из пропасти. Они жаждали любви, верности, но не могли постоять за себя. Защитить их было некому. Боясь разоблачения, они  пытались угодить всем, кто хотел этого. И проявление нежности, приятной изворотливости стало их защитительным рефлексом... Но этот рефлекс подавлял даже слабое желание трудиться.  Монотонная будничная работа в лаборатории, тем более на ферме, их отвращала. Им бы царить на высоких приемах и балах, тонуть в поклонениях и восторгах... Благо, что не потеряли свежести, привлекательности, яркости.  Красотой и порочным обаянием природа девушек не обделила. Они мечтали попасть в аппаратный рай, но увы,  Структуры распорядились иначе. Девушки в этот рай не попали. И они обозлились на все и вся. Как же они были безжалостны к красивым женщинам, к которым благоволила судьба! Тут у девчат просыпался праведный гнев. Страстно разоблачали продажных сучек, райкомовских и обкомовских подстилок. И это делалось отчаянием, с неистощимой злостью и с профессиональным упоением. Сколько показательных семейных пар было разбито, растоптано ими двумя-тремя, но убойными, как пуля, словами! Радовались, что их словыа мгновенно воплощаются в дела. Только те, кто воплощает слова в дела, называют это   отделением  здоровых элементов от вредных. Но девушки осознавали, что  они на важном участке работы, но иногда  пошаливали нервны, да случались психологические срывы. Видимо,  тяжкая эта работа. “Метишь” человека и в его судьбу вмешивается невидимая, опасная сила. Это неотвратимо.
 Ибо страна, где каждый проходит как хозяин, должна избавляться от нечисти. Ах эта нечисть! И вообще что это такое? Кто чистый, кто нечистый?  Чистый тот, кто судит. Но Марианна и Габриэла особенно не вникали в суть этих деяний, не придавали чисткам серьезного значения, всерьез полагая, что они  поступают по замечательным правилам, сочиненными бородатыми и лысыми мудрейшими учителями. Даже лучше, чем  номенклатурные красоточки, ничем особенным не отличающихся  от всех остальных! Такие же, как все!  Из того же теста, но из другого замеса. Красоточки оптом продали себя, чтобы не прогадать. “Эх, хорошо в стране советской жить...этим мерзавкам!” Отвратительные, ну просто мерзкие существа. Они выживут в невыносимых для человека условиях. Та же злодейка Алевтина! В масле купалась, в сыре каталась! Сумела же влюбить в себя будущего , угадала, тварь, вовремя в белобрысом  рязанском Ване, крестьянском парне красного комиссара!.. - злопыхательствовала Габриэла. - Лафа кончилась, на нее тридцать седьмую петельку набросили. А выбралась из петельки, продав совесть и честь...” “Теперь я понимаю, что тогда было, - думала Марианна, собираясь на свидание с Елоевым. - Я ее ненавижу, красную сучку. Она себя спасала, других топила. И ни с чем осталась.” “ Не надо было подлизываться к вождю. Я разгадала все-таки необъяснимую тайну сталинского головокружения от успехов, которое перешло в паранойю, это - жажда власти,”- подумала Габриэла. “ Этой болезнью страдали Аттила, Чингисхан, Тамерлан, Иван Грозный, Наполеон... Но все они были добрее народных комиссаров! Зависть, всеобщая ненависть и безнаказанность, месть раздирали сердца и души. Как все это сразу увидишь? На лбу же не нарисовано. Люди, выжившие в мясорубке революции, вырвавшие  свободу и добровольно, скопом, как бараны, отдавшиеся народным комиссарам, способны изничтожить самих себя. Разделили комиссары людей на надежных и ненадежных, залили страну  одним цветом. И все еще делят людей на наших и не наших... Коли так, не избежать новых гнусностей. Красные гниды проникли во все сферы...Боишься их, они ведь могут такого вреда принести...Чем больше их, тем меньше сил у людей сбросить их.  И я, и сестра помогаем гнидам. Всей жизнью своей не искупим свою вину. Помогать паразитам нет больше сил. Все, напилась я кровушки, мерзко и страшно... Буторин должен помочь нам спрятаться!..”
Елоева, огромного роста красивого ингуша, Марианна дожидалась в лесополосе, неподалеку от поселения ингушей. Она хотела передать ему страшную новость. А познакомилась с ним на станции. Здесь ингуши продавали козий пух и папахи из каракуля. Марианна купила клубок пуха у Елоева Махмуда, нет, не купила. Махмуд взглянул на нее и вздохнул гортанно.
- Быри, дырю, красивы дывушка.
Марианна подружилась с ним, узнала много интересного. Оказывается, ингушей и чеченцев выслали сюда в сорок четвертом, к счастью, семья Елоевых не пострадала, если не считать, что в дороге простудился и умер старый больной дед. А бабушка умерла спустя два месяца, уже от горя, тосковала по деду, наскоро похороненному на полустанке конвоирами. Родители Махмуда живы. У него два брата и сестра, в которых он души не чаял. Старший соблазнил молоденькую русскую девчонку, учительницу Махмуда. Махмуд был влюблен в учительницу, мечтал на ней жениться, неотступно следил за ней, сколько это было возможно. Но ему не суждено разбить свое сердце.
Видел, как старший брат, женатый, даже дважды, вился-вился, кружил возле учительницы,  отчаялся было, но однажды  завлек ее  к себе в закуток, видел, как брат лишал  влюбленную девушку девственности, и чуть не наложил на себя руки. Учительница уехала. Старший брат опомнился, поехал за учительницей, решив жениться на ней, но поймали на станции милиционеры из мест спецпоселения. У него не оказалось документов. сняли с поезда,  и с расквашенным носом  бросили в СИЗО, здесь продержали месяц. Били каждый день, испробовали на нем методы допросов электротоком, требуя от него признания в предательстве. “Я никого не предавал.” Не верили ни одному его слову. И наконец муки кончились. Закрытым  судом  посадили его в тюрьму на пять лет за сокрытие подлинного имени... С тех пор Махмуд не видел  брата, которого обожал за “велыку, честну лубов”.  Возмужав, Махмуд не пропускал ни одной златокудрой  девушки, которая хоть чем-то напоминала учительницу. Но никто не мог унять его сердечную боль. Женился, Но жена умерла, не выдержав его ярости, ревности, натиска страсти. Но это были только слухи. Она умерла от родов. Махмуд погоревал немного и ...затосковал от одиночества.
Марианна запала Махмуду в душу, потому что немножко напоминала ту учительницу любимую.
- Здравствуй, Мыриан, - неслыханно обрадовался Махмуд, дождавшись любимой девушки. Его терпение все же было вознаграждено. Он не знает, чтобы сделал, если б Марианна обманула и не пришла б на свидание. Но она пришла. Вот она, живая, улыбчивая, радостная, светящаяся, как солнце.
- Все отдым, все быри, Мыриан.
- А что можешь?
- Золото хошь? Через ныделю на станцию пыйдем, на родину поедем. Поедем со мыной, быдеш жина.
- Кто вас пустит, Махмудка?
- Не пустят, стрелять будем. Пулемет есть, автоматы есть. Тысяча человек у меня, как скажу, так все быдет. Сыдысь сыда, девушка.
- И ты стрелять будешь? В кого?
- В любого, кто на пути  стоит. Сталин бесчестный челвек, шайтан.  Привезли, бросили, а мы люди...Хрущев хороший челвек, но глухой. Мы гворым: домой хотим. Не слышыт. Услышыт...Вот увидыш...
-Махмудка, не делай этого, я боюсь за тебя...
Марианна сторожко села рядом с Махмудом и попыталась выпытать эти самые пулеметные подробности, но не успела. Он прижал ее к себе шершавыми пелларгическими руками, и, не встретив резкого сопротивления, завернул юбку... Она закрыла глаза и ахнула, почувствовав проникающую боль пониже живота...
- Миленький мой, желанный мой...
- Лублу, тыбя, дырыгая. Иых! Недэвушка, иых...
Он дал волю своей мужской ярости, и бедная девушка, пытаясь унять причиняемую ей боль, поддавалась ритму его страсти, желая одного - скорейшего облегчения. Но он в огорчении и обиде своей все никак не мог обуздать буйную страсть. И когда он,  тяжелый, огромный,чуждый, в изнеможении распластался рядом, она обессилела и обесчувствела, лежала на тахте, как труп.
“Ах, Махмудка, стрелять надумал. В кого? В солдатиков несчастных? За поруганную честь? Ах, Махмудка!”.
-Пойдем жить.
-Боюсь. Ваши не признают меня.
-Это верно. Но меня все ингуши лубят. Пойдем ко мне в барак.
-Подумаю.Мне плохо.
Марианна две недели отлеживалась в больнице, вернулась домой нездоровая и ослабевшая, без души. Новости ее не обрадовали. По ее ли и по чьему-то доносу выслали людей из отряда Махмуда в горный район Киргизии ( самого Махмуда не тронули; если б арестовали Махмуда, то этим выдали б Марианну и пришлось б перевести ее срочно в другой район страны).  Осужденные просились в горы родной Ингушетии. И выслали почти что на родину, в горы Киргизии. Пронесся слух о новой высылке массовой ингушей и чеченцев в труднодоступные районы Киргизии.  Они не сомневались в том, что неспроста эти слухи...и готовились к худшему.  И тогда был введен карантин  в ингушском спецпоселении. Да не зря. Нашли тех владельцев пулеметов и автоматов, о которых обмолвился Махмуд, оружие изъяли, а опасных автоматчиков и пулеметчиков увезли в неизвестном направлении. Марианна узнала, что органы  провели секретную ( не предусмотренную законом)  акцию, дабы “в кратчайший срок оздоровить психологический климат в зонах расселения.” Кстати, такая “селекционная” работа была проведена и среди корейцев, немцев, балкар и других виноватых народов,  чтобы   “обеспечить условия для расцвета всех наций и народностей, для расцвета пролетарского интернационализма”. Спецотделы органов провели исследовательскую работу, чтобы  “на основе мирового опыта создать новые методы борьбы”.  Приглянулись  нравы  египетских жрецов и фараонов, восточных деспотов, меченосцев,  да опричников Ивана Грозного... “в деле пресечения преступной деятельности”.   Новые методы ничем не отличались от старых, разве что технически были более совершенны. Какой-то рок преследовал непокорных... Кто-то попадал в страшные автокатастрофы, а кто-то исчезал, как сквозь землю проваливался, а болтливые овощеводы вскоре добывал уголь в шахтах Воркуты,  а овцеводы отбивали породу в рудниках Усть-Каменогорска... Землянский, чтобы не оказаться на положении генерала без армии,  вывел тех лиц, которых б непременно выслали б, за ворота фабрик и заводов по сокращению штатов. Пусть ковыряются в земле, пасут коз и овец и позабудут все обиды. Общение с природой  им полезно...
Марианну наградили медалью “За отвагу”. Но радости от награды не испытывала. Было беспокойно на душе. Махмуд может натворить что-нибудь ,  готовясь  мстить за высланных своих друзей.
 
Осенним ненастным днем ингуши и чеченцы, вооруженные и без всякого оружия, собрались на площади перед райсоветом и потребовали рассмотреть их требования. С ними поступили несправедливо, они сполна испытали сталинский произвол и потому требуют справедливости, законного возвращения на родину, в свои дома. Райкомовцы не вышли к собравшимся на площади. Выставили у парадного входа милицейский кордон.
Стихийный митинг в отсутствие представителей власти чреват был тяжкими последствиями. Пожилой кореец попытался было образумить разбушевавшуюся толпу.
- Потерпите еще немножко, что стучаться в закрытые двери?- урезонивал он толпу, но только  почувствовал озлобление и неприятие.
- А не будем стучат. В душу тыбе плеват, а ты  молчыш?  Мы в свои  сакли хотым. Жаль. бесчестный шайтан не слышыт  ...-кричал Махмуд.- Дед, еслы тыбе честь не дарага, еслы ты трус, то   атыды.
Тщетно пыталась Марианна  увести с митинга Махмуда. Накличет беду! Она взяла его за руку, умоляла:
- Махмудка, прошу тебя, пожалей меня, пойдем...
- Куды?
Он отдернул руку, Марианна упала.
- Уходи, Мыриан, убьют...
Махмуд побежал во главе отряда. Один из ингушей ударил ее железным посохом: “У, шайтан”, Она упала, потеряв сознание.
Беда случилась. Митингующие подожгли райкомовскую машину, разбили окна райкомовского особняка, устроили дебош в клубе, в столовой, в местах скопления людей. В довершении всему сорвали погоны у милиционеров и облили их помоями во дворе столовой...
     Обо  всем этом  Габриэла успела сообщить  “дяде Коле”, то есть Н.В. Буторину.
Он собрал узкое совещание. Участвовали  на нем председатель горсовета Копьева Федора Никаноровна, Землянский, уполномоченный МГБ, начальник УВД.
-Люди вышли из-под контроля. Запеленговали рацию. Готовят восстание. Упустили.  Как нам выйти  из данной ситуации?- спросил Буторин.
-Я у вас хотела спросить, - сказала Копьева.
-Надо переждать ситуацию,- произнес  Землянский.-Если уж не сумели найти язык.Отпустить всех, кто не хочет оставаться. Мы же не наделены правом распоряжаться судьбами...
- Если б вызвать войска, чтобы развести стороны...-  промолвила со вздохом Копьева .-Два танка погнать на площадь, чтобы отрезвить крикунов...
- Будут жертвы среди населения,- сказал начальник УВД.
-Если  не сумеем нейтрализовать зачинщиков,- сказал уполномоченный МГБ.
-Неужели все   так плохо, что надо вызывать войска? А если они откроют огонь?- предположил Землянский.- Да, они стояли на пути. Я понимаю, дорога к океану проходит через горы и народы. Дойти до океана с мечом или как миссионер Васко да Гама, как игумен Даниил, купец Афанасий Никитин? Мы ведь сами себя загоняем в западню.Вместо того, чтобы гасить тлеющие лучинки. мы раздуваем...Над нами витает ядовитое облако. Никогда мне не было так плохо, как сейчас. Я не хочу тянуть за собой  тех, кто не желает. Обидеть человека- себя обидеть. Но обидеть народ - это преступление.Не к добру. Надо расстаться. Зачем нам региональные герои? Я бы все вопросы решил...Мы все рубим сплеча. Тот, кто берется за  оружие при решении вопроса, тот должен уйти, какую б должность не занимал...У нас нет власти, чтобы решить их проблемы.Но нам бы выйти к ним  и выслушать их.
-Хотят ли они нас слушать?- спросил Буторин.
-Мы не хотим понять их. На минуту побывыать в их шкуре. У них гнев и отчаяние.И наши слова им покажутся издевательством.Мы причастны к тем злодеяниям, потому что освящали их своим молчанием,- сказал Землянский.
- Националистически настроенные элементы подрывают основы,- оборвал Буторин.- Вы за государство или против?
-Я за нас с вами.Что государство? Это машина для поддержания порядка. Неужели машина выше, дороже людей?-воскликнул Землянский.
-Успокойтесь, я не делаю окончательного вывода.У меня убеждение, что уступать никому нельзя. У меня запрашивают мнение. Не я себя уполномачивал. Как быть? Кто за то, чтобы вызвать войска?
Четверо были “за”, при одном “против”. Против вызова войсковой части был Землянский.
- Резолюцию мы обязаны передать в высшие инстанции,- с хрипом произнес Буторин, закрывая совещание.- Фактически мы  являемся представителями центра, но формально мы подконтрольны райкому. Тем лучше для нас, пусть  райком принимает решение.
 Спустя пятнадцать минут Буторин отправил в райком телефонограмму...
 Первый секретарь временно действующего райкома ( должен быть преобразован в партком  территориальных управлений) Шамкенов, ознакомившись с резолюцией объединенного парткома территории, без согласования с членами бюро, принял решение вызвать  воинскую часть. Прибыли на бронемашинах три батальона солдат. Они окружили мятежников. Тем временем на задворки  исполкомовские влетели с ревом зеленые танки. Прикатили пушки. Их укрыли ветками берез и кленов. Между тем городскую площадь запрудили нескончаемые толпы...С балкона  первый секретарь Шамкенов просил людей расходиться по домам. В ответ толпа забросала  камнями... Первые жертвы появились при усмирении толпы. Погиб старик-ингуш и молоденький солдат, пытавшийся утихомирить разбушевавшихся в столовой мятежных ингушей. Ингуши оставили в покое клиентов, набросились на белобрысого солдата, форма которого вызывала настоящую ярость у выселенцев. Солдат, убегая от преследователей, влетел в кухню, надеясь, что его защитят русские поварихи. Но бородатые выселенцы отпихнули поварих, загородивших было собой солдатика, подняли чан с горячим борщом и перевернули его над белобрысой головой.  Ошпаренный борщом солдат упал на пол и потерял сознание, не пришел в сознание и в больнице...
А в клубе ингуши забаррикадировали вход скамейками, спасаясь от натиска взвода солдат. Те несколькими очередями из автоматов вышибли дверь, ворвались в зал и начался рукопашный бой под невообразимый шум и стон зрителей. Когда разбежались зрители, в зале между скамейками лежали убитые и раненные ингуши, чеченцы и солдаты. Среди них нашли смертельно раненного Махмуда: “Мыриан, прости...”
Очаговые бои шли  на улицах, на вокзале. Бои стихли только к вечеру. Но это было затишьем перед новой бурей. На автостанцию хлынули беженцы. Бросили все и бежали, не зная, где будут ночевать и как жить дальше. Но на автостанции их ждали спецвойска. За нарушение паспортного режима беженцев запихнули в воронки и вывезли в неизвестном направлении.
Ночью возобновились ожесточенные бои между ингушами, чеченцами и спецвойсками. Солдаты, получив приказ стрелять прицельно, приступили к ликвидации бандитов. Командир сказал коротко: кто не сдается, тот бандит. Никто не сдал оружия. По законам гор...
В Москву и Алма-Ату полетели шифровки.
На другой день в местной газете были опубликованы развернутые фотоочерки о великой дружбе братских народов. На одном снимке чеченцы обнимают майора Иванова, у которого вся грудь в орденах и распевают песни Ивана Шамова. На другом снимке русские строители возводят казахам юрту. Их угощают кумысом. На корейской свадьбе - посаженный отец Буторин Николай Васильевич целует молодых...Эти коллажи фотокорреспондента местной   газеты  были растиражированы в столичной прессе...
Утром  выселенцы опять запрудили площадь перед райсоветом. Перед ними выступил прокурор республики, только что прилетевший из Алма-Аты, обещал разобраться и решить наболевший вопрос... “Вы хотите в родные края. Ваше желание будет рассмотрено”.
Габриэла была на площади, успев навестить Марианну в больнице и вызнав от нее кое-что,  выхватывала из толпы наметанным взглядом возможных своих и не своих клиентов. Но люди были взбудоражены, им ни до чего было...
И все же чего-то выжидала Габриэла, со стоическим усилием сохраняя на лице вымученную улыбку. Пробилась к прокурору, сунула заявление о разрешении выехать за пределы республики.
Уехать бы, да Марианка так некстати угодила в больницу. Что ж, придется подождать... А если догадаются об их... то несдобровать вовсе. Да и с клиентами, видимо, придется туго. Вот совсем недавно прислали в республику большую партию девиц из московских вузов на перевоспитание. Их распределили по весям и городам, по злачным местам! В бригаду водителей, которую Миша возглавляет, взяли на перевоспитание Нину, бывшую студентку МГУ, первую лакшевку студенческого общежития. Так не ее перевоспитывали, она перевоспитывала бригаду!  Ублажала  сильную половину бригады и за это в сущности и получала зарплату. Ей выписывали фиктивные наряды за якобы произведенную работу. Нина вскоре надоела водителям-транзитникам. И ее передали другой, тракторной бригаде, взяв себе на перевоспитание свеженькую... Здесь, в тракторной бригаде Нина будто бы прижилась. Вела себя вполне прилично, но всех угланов, да и салунов бригады взяла в кружок, правда, больше умасливала бригадира, уединялась с ним чаще, потому что он выписывал наряды. Вскоре Нина была удостоена медали “За освоение целинных и залежных земель”. Реабилитировала себя с лихвой, можно возвращаться в Москву, но что-то подзадержалась. Ходили слухи, что она беременна и собирается выйти замуж за бригадира. Она вытеснила Габриэлу, которая здесь уже всем приелась.
“Еще неизвестно...должны же ее выслать после моего сигнала... на остров Диксон! Всех этих вертихвосток на остров Диксон! Не позволю встать поперек - растопчу как червей. Я должна победить... Тот, кто забыл меня, замучается от бессонницы...”
Мрачный осенний день завершился сильным, проливным дождем, свинцовым дождем, который остудил и разогнал наконец тысячные толпы на площади...
Землянский не выходил из дому второй день, стыдясь показаться на люди. “Что выходить к разгневанным людям? Они в отчаянии и я ничем им помочь не могу.Что им мои слова? Они наслышались лживых слов...”  А если бы он знал, что его жизнь была на волосок от смерти! Под крыльцо его дома подложили мину, но она не сработала.Нависла угроза и над Буториным, в него стреляли, но промахнулись...

Глава 15

В этот день в корейских веселках наступила странная тишина. Будто прокатился смерч и люди в одно мгновение были сметены в щели и ямы. Но тишина эта была обманчива.
Люди не выходили из домов своих, пока своих, пережидали ненастье.  Да и выйти было нельзя. Солдаты с автоматами патрулируют, милиционеры с пистолетами пробегают как тени. “ Оказывается, еще не отменили предписание не собираться  группой свыше пяти человек. А если всей семьей, состоящей из шести человек, решили пойти в гости?  Нельзя.   Милиция может арестовать  на улице за нарушение особых правил уличного шествия... отца семейства. От стыда и волнения человек забывал в счете себя: неужели не видите, нас пятеро?! “Верно, без тебя, ты лишний...”. Но могли всю группу ( если она состояла из шести взрослых) запихнуть в воронок, но обычно брали шестого, запутавшегося в счете. Всех депортировать - кому же работать на благо государства?! А шестых депортировали  на шахты Караганды, Воркуты, в свинцовые рудники Усть-Каменогорска и карьеры Киргизии. Или в Фергану,на строительство канала.
- Я уже ничего не боюсь, боюсь за детей, - сказал невысокий седовласый старик Тен Ир, обращаясь к таким же, как и он, пожилым людям. - Они ведь ничего в этой жизни не понимают. Я вот участвовал в гражданской войне на Дальнем Востоке, наши отряды выбивали японцев из Владивостока. Это не в бильярд играть. Мне вручили именной маузер. Не верите? Да, отобрали при аресте. Мы помогали  укреплять советскую власть, мы верили Сергею Лазо, мы верили Василию Блюхеру. Мы гордились этим... Меня арестовали, когда я находился в командировке в Находке.. Ступил на берег одной ногой, на другую уже набросили цепь, чтоб не убежал.Я достаю из кармана паспорт. Милиционер перелистал паспорт: “Корееза, значит? Руки за спину. Я тебе русским языком говорю, руки за спину? Сука!” Защелкивают на моих руках наручники.Потом зуботычину. Опустил залитое кровью лицо. Еще удар в челюсть.”Смотри в глаза!” Мне милиционеры орут, что   меня препровождают на станцию для высылки в Среднюю Азию по решению правительства. Друзья ничего не понимают.Что тут происходит? Почему корейцев  хватают? Чем они провинились перед верховной властью, что даже ею же выданный паспорт не имеет значения? А я закрыл лицо руками, мне стыдно взглянуть в глаза друзьям моим русским, нивхам. Мне было стыдно так, что разрывалось сердце. Я готов был провалиться сквозь землю. Если говорить правду, я не хотел быть бойцом за идею, ради которой надо причинить горе тем, кто ее не разделяет. Я же защищал свою семью. Ну, взяли меня. Нашли у меня маузер, Выстрелили в меня, но промахнулись. Мне стало страшно. Не от того, что могли забить меня до смерти, а от мысли, что перечеркнута судьба моих детей, которых кто бы приютил в такое время. Жену, наверное, тоже куда-то увезли. Так и произошло. Жену я потерял, до сих пор ищу. А детей моих отправили в детский лагерь-интернат. Им, конечно, дали новые имена и фамилии, и национальность переменили. Как теперь их найти? До сих пор ищу детей своих, да все без толку.
-Может, найдутся они. Сейчас что-то можно предпринять, - посоветовал овощевод Юн. - Написать письмо в  вождям? Бодхисатвы милостивы.
-Далеко не так. Они в гневе. Черте-то что происходит в стране. Вроде революцию встретили, с оружием ее защищали,  Александра Ким-Станкевич  погибла  от рук калмыковцев. За что нас причислили к враждебным элементам? За то, что хотели жить по-своему? Царь принял в свое подданство, а так как все против царя, то и против тех, кого он признал...
-Всему народу выражено недоверие, - сказал усмехнувшись, до сих пор молчавший, молодой парень по имени Пак Ман Гым. - Для тебе не оказалось места в высоком будущем. Только потому, что я...инородец. Какой я  инородец? Все, и славянин, и татарин, и кореец ...родом с Алтая. Меня  выдворили... к праотцам! А теперь  на Луну или Марс?Лишь бы выдворить нежеланный элемент?
Они выглянули в окно. Над степью поднялось багровое солнце. Оно воспринималось всеми в общем-то одинаково, как багровое и страшное, как неотвратимый рок...печальная истина. Солнце - печальная, но абсолютная истина, которая даже при многочисленных переводах и интерпретациях остается абсолютной истиной,  истина та, что они здесь, именно они здесь, может  завтра  не быть... истиной. В лучах багрового солнца отражались  красные звездочки в на шапках-ушанках...солдат и милиционеров.
- Ты видел прокурора из Алма-Аты? Так он из нашего села в Приморском крае. Переметнулся к силе, карьеру сделал. Начальником управления в прокуратуре республики, шишка на голом месте. А его отца мы боялись и презирали. Злой был человек. Стучал, доносил, наговаривал, оговаривал, тем самым выгонял, высылал, изымал из памяти все, что неугодно душе его. И теперь его сын в прокурорах! Вот это и страшно.
- Когда знаешь - не страшно! - сказал Пак Ман Гым. - Что уподобляться тому, кто делает глупости?  Суметь  сохранить себя, не  извести самих себя! Один извел полсела и выжил из ума. Я уцелел - бежал в спецзону - благо, паспорт дали. И здесь встретил тех, которые пострадали от доносчиков! Не я один умный!
- Ну, здесь волей вождя оказались все языки. Ладно, балкар сюда, корейцев сюда, чехов, поляков, венгров туда-сюда. Сослали за то, что мы чужие, нельзя нам верить, значит, надо выслать.. А как же  русские, украинцы, белорусы, чеченцы, ингуши, балкары, литовцы, эстонцы, финны, мордва, чуваши? Они тоже чужие? Сколько же чужих? Сколько же изменников родины? Душевно больна родина, коль отвернулась от сыновей и дочерей. Может, не родина отвернулась, а дьявольская сила нас рассудила, кому где быть, кого прогнать, кого охранять, кого и вовсе снять с довольствия...
- Какая разница? Лагерь, зона, то какая разница? Ты не можешь и шагу ступить без  доглядчика! Здесь сила и неправда - сестры, прав тот, кто сильнее, Не считаться с этим может только безумец. Мы не смирились, мы молчали. Я как-то встретился с Буториным и спросил об этом. Тот только догадывался, какие здесь были условия для жизни, но опять же просил молчать. Смолчишь - умрешь не сегодня, а завтра. Я скажу, людей загнали в ад. Но и невыносимые условия создавали в лагере его обитатели. Борьба за положение в лагере - борьба за жизнь. Не прикасаемые только не участвовали в этой борьбе. Да, их жизнь была невыносима и жалка, но выживали! Некоторые обманутые, те, кто давал обет молчания. Конечно, не знаю, что же сталось с ними на свободе. Их обида не  могла погасить ненависть. Они ведь ненавидели всех и вся за свою покалеченную жизнь, не верят никому! Двойная жизнь, двойная мораль. Я молчать не буду.
- Разве оповестили нас, куда нас хотят направить? Вот обидно. Подумаешь, загнали. В пески, в степь, куда же еще! Во всех империях так было. Но империи на крови захлебывались в крови... Казахов не спрашивали, зачем их спрашивать степь осваивать? Все явочным порядком!
- Ну и чрезвычайные меры по изоляции. Тяжел крест изгнания, невыносим.
- Когда-нибудь они  укажут на порог. И что тогда? Куда безродным деться?
- Тише, дорогие мои, могут услышать.
- Дело, конечно, не в том, что нас лишили паспортов, родных мест, достоинства. Дело даже не в том, я полагаю. А в том, что в кремлевской бухгалтерии мы переведены в пассив. Одни выживают, другие погибают, на все божья воля.
- Так-то оно так, но надо бы запасаться автоматами.
- Зачем? Против кого направим дула?Нас здесь как-то приютили, лучше терпеть и молчать.
-Мы ведь начали осваивать неудобья, как там на Дальнем Востоке. Но вот  решили разом перепахать просторы. Развернули мозгодуи агитацию и пропаганду. И кого уговорили   добровольное изгнание? Тех, у кого не было сносной крыши над головой. Таких миллионы. А тут людям говорят: “Оставьте хибары, получите дом”. Тут один  все пел: “Ты ко мне приедешь раннею весною молодой хозяйкой прямо в новый дом”.
- Ну и приехала?
- Приехала прямо в чудный ров. Невероятно, но факт. Пытались построить поселок, а он проваливается, как в яму. Только потом выясняется, что здесь расстреливали и хоронили врагов народа. Мы живы, потому что в рот воды набрали. А остальные? Почва поплыла и обнажились останки... Пришлось перенести место строительства поселка. Я вот того не понимаю, зачем вновь сгонять людей из родных мест? Разве там, где жили, плохие земли были?
- Не в земле дело, а в людях. Много было людей недовольных. Вот и решили разбавить теми, коим верят. Когда-то люди делились на верующих и неверующих. Сейчас же делят на тех, кому верят, и на тех, кому не верят!Но и те, кому верят, и те, кому не верят,  не  хозяева земли, не хозяева жизни. Ну, согнали сюда, дали трактора и с помощью мозгодуев заставили утюжить чужие просторы. И не вышло! Черные бури поднялись, аж до Тихого океана они дотянулись. Прогневили бога, лишились мы разума...
- Вломится уполномоченный, что говорить?
- А что говорить? Довольны мы жизнью. Искупим вину, не упрямцы мы, не строптивцы, не болтуны, не летуны, не враги мы отечеству, потому что у нас нет отечества. У нас нет даже права на жизнь.
- Даже так? Значит, мы должны быть готовы к худшему?
- Кто-то крадется за стеной. Нас прослушивают. Может, уполномоченные?
-Нет больше дела, как приглядывать. То-то столько нищих духом...
Но уполномоченные МГБ на сей раз не заглянули к ним. Они был заняты эвакуацией чеченцев и ингушей.
Отменен траурный митинг в день похорон убитых. Председатель горсовета Федора Никаноровна Копьева  подожгла себя в  кабинете, сожгла документы на депортированных граждан...Это несколько шкафов...Пожар потушили под утро. ..

Глава 16
   
 Буторины возвращались после совещания из райцентра домой немножко расстроенные. Без покупок, что огорчило Анжелу. Она была не в настроении. И он был удручен  результатом своей поездки в райцентр. Он не мог уяснить, зачем только ездит в райцентр. Ведь в связи с реорганизацией в парторганах заметно сужены функции райкома и  расширены функции объединенного парткома. Конечно, если дело так пойдет, то и парткомов не станет. Хрущев рубит сук, на котором сидит, но ему виднее...  Супруги возвращались домой молча. “Бобик” в руках молодого водителя отчаянно повизгивал,  кружа вдоль перелесок- островков в зеленом океане.
- Потише, пожалуйста, - сердито вымолвила Анжела, - всю душу  растрясли как грушу.
Шофер переглянулся с Николаем Васильевичем и резко надавил на педаль газа. Буторин, видя нешуточные мучения жены, отказался поддержать игру. Шофер не сбавлял скорость, но как-то “бобик” удивительно мягко стелился по ухабистой дороге . Буторин и шофер переглянулись и улыбнулись. Тревожит Дегтев, мучит тандем Дегтев - Землянский. Что у Землянского общего с Дегтевым? Неужели ночи напролет беседуют о проблемах животноводства? Не везет Василию Степановичу с друзьями. Поссорился с Новинцевым, а приблизил Дегтева. Кого приблизил? Юбочника! Ясно, Новинцев - орешек еще тот, Землянскому не по зубам...
- Середина лета, бабье лето, - заметил Николай Васильевич вслух. - Но почему же унылая пора, очей очарованье?
Давно созревшая, загустевшая зелень роскошным ковром устлала землю. Кудлатые березы, ну, замерли в беспокойном бабьем сне. Затишье перед лиственной бурей...
- Ягоды! - с радостью воскликнула Анжела.
На прогалинке, обведенной хороводом берез, горели  гроздья ягод.
- Остановись, Колюша, - с мольбой промолвила Анжела, тронув парня за плечо  трепетной рукой. Не могла унять волнения. Она оттолкнула дверцу и как голубой ветер порхнула к полянке. Вот упала на одно колено и рвала, нет, хватала белыми руками застывшую кровь ягод, бросала в подол. Она торопилась, точно опасалась, что ягоды спрячутся в травах. Проворных ягодок, которые текли из рук, она совала в рот, И вот, придерживая подол обеими руками, Анжела осторожно, на цыпочках приближалась к машине. Праздник она переживала, свет праздника разлит был на ней. На нежных щеках, на округлых коленях, на пухлых губах, на голубом платье - на всей на ней рубиново горела кровь ягод.
- Попробуйте! Сладка ягодка! Для сыночка радость, а, Коленька?
- Вкусные ягоды, дары природы, - сказал шофер, отведя смущенный взгляд.
- Ну да, природы не осталось, все распахали, остались островки и овраги, - вторил Буторин.
- И то правда, - согласился шофер.
Николай Васильевич замер в растерянности. Столько лет живем. И ни единого дня обыденного в семейном календаре. “Вся жизнь наша в напряжении. Всегда Анжела, как праздник. Она волнует меня, как девушка...”
Анжела задумалась, почему муж стоит молчаливый, потный, оглянулась на себя, испуганно прижала руки к груди, сомкнула веки. Залилась краской. Матовые ее ноги были обнажены выше колен. Опростала ягоды в корзину, стряхнула подол платья.
Шофер Колька, мальчишка еще, смотрел на нее с восхищением. Но в его взгляде не было ничего нескромного, что могло смутить женщину. Мальчишка так, может быть, смотрел на прекрасную статую Галатеи, что в местной галерее. Он увлечен поэзией красоты, чем ею как женщиной. В нем, неиспорченном юноше, пробудилось дремавшее чувство прекрасного, и в этом отчасти была виновата Анжела.
И потому-то Анжела Сергеевна, хоть и не смутила уж совсем мальчишку, смутилась. Она не смела посмотреть мужу в глаза. “У бесстыдница! Совсем забыла, что я замужняя женщина”, - упрекнула она себя с жарким содроганием, когда автомобиль вновь тягучим баритоном затянул монотонную  песню.
Скоро покажется озеро. А там уже до порога родного рукой подать. Но дорогу к разливанному морю степному загородили степенные пестравки.
... Пастух Заишимского спецхоза, старый аксакал Жунусов пригнал коров на водопой к Белому озеру.
Озеро, хоть и кажется морем разливанным, небольшое, со столовый поднос. Берег пологий, желтый песок. Коровы, попив воды, лениво тащили свое тучное тело к бережку. Некоторые залегли на песке.
“Пусть отдыхают, - решил старый аксакал, - рано еще уводить”.
Он тоже отдохнет, подумал аксакал. Выбрал место - ровный сухой песок. Опустился на серый песок. Ноги сложил калачиком. Вынул из сумки бутылку молока, неспешно откупорил бутылку. Запрокинул голову, утонувшую в пушистом малахае, и поднял над нею бутылку. Выпив, сунул бутылку обратно в сумку. Порылся в ней, надеясь найти запропастившуюся лепешку. Вспомнил, что забыл ее в юрте. Обеда отменного не получилось. Память стариковская! Убывает с годами. На серебряном подносе озера - румянилась лепешка солнца.
- Бери и кушай. Ай-ай, память стариковская! Ну, да?
Кто-то урчит, как сердитый пес. Старый аксакал Жунусов оглянулся. У озера остановился спецхозный вездеходик. Выскочил из него шофер с пустым ведром. Конечно, спешит залить кипящий радиатор, пока он не взорвался.
Жунусов заметил в кабине Буторина и незнакомую женщину (Анжелу) и обрадовался.
- Салям, Буторин-ага.
Николай Васильевич подошел, шутливо осмотрел аксакала Жунусова. Малахай, толстое ватное пальто, сапоги его хромовые, конечно же, удивили Буторина.
- А не холодно ли, Амангельды Жунусович? - улыбнулся он.
Сам был чуть ли не в майке и трусах, все равно пот градом катился по  телу.
- Ничего не понимаешь, Буторин-ага. Тебя в майке солнце ударит, а я в шуле солнечного удара не боюсь.
- У вас кружки не найдется? зачерпнуть водички в озерке.
Жунусов вытащил из сумки бутылку молока и подал “партийному начальнику”: - Пей молоко. Сейчас жара. Воду пить в жару- жажду не утолить.
- Спасибо, рахмат, Амангельды Жунусович, как работа?
- Всю жизнь пастухом хожу. Евгений Павлович знает, он еще малец был, а я пас. Это в другом районе было. В нашем ауле я пас овец, а здесь доверили коров пасти. Отдыхаю, пасти негде. Все запахали. В старые времена - простору много было: выгони скот, не ленись. А сейчас гоняй скот, а некуда. Неумно начальство работает. Все запахали, а сеют пшеницу одну. Кормов крохи. Солома. А от соломы молока, ой-бой, мало прибавляется. Кукурузу надо больше сеять, пшеницу меньше. Ругай будут немножко, что мало посеяли пшеницу, а если подыхай корова будет - нету корма - кто же вас хвалить будет?
Буторин задумался. Жунусов отчасти прав. Кукурузу почти не сеем. И пасти скот негде. Об этом пора, давно пора поразмыслить. Для скота ведь оставили всего ничего - тесный коридорчик у озерка, Жунусов вынужден гнать коров за многие километры от фермы. Земли сплошь, кажется, без толку подняты, а освоена только некоторая ее часть, да и то формально. Следовало сохранить травянистый ковер на лужайках. нет, не сохранили - распахали! Возле грейдера пшеницу не стоило сеять - хоть что делай, а все малоурожайная, а кукурузу на силос стоило. Побеседовать надо бы с Новинцевым. Да разузнать у Дегтева, сколько потребуется силоса, чтоб отвести под кукурузу разумную площадь... Но закончить мысль не успел: позвала Анжела.
- До свидания, Жунусович, - сказал Буторин. - Спасибо за совет.
Опять резко отъехал “бобик”, оставляя за собой клубы пыли.  Заклубились в голове Николая Васильевича, как дым,  тревожные думы
Народ все подмечает, все видит. Но тогда почему не подскажет? Почему бы этот Жунусов не подсказал в свое время Виталию Геннадиевичу или Дегтеву, так, мол, и так... Уж эта скромность! Мы маленькие люди, а они ученые люди. Зачем совать нос не в свое дело? Что скажут, то и сделаем? Привычка вчерашнего, позавчерашнего времени. Еще скоблить и скоблить души людей ото всякой коросты. Хороши и руководители! Реагируем ли мы всерьез на замечания рядового труженика? Если б! Стараемся и так и эдак, но по-своему гнуть. Невольная обида печень гложет: рядовой, да еще из кочевого племени, а указывает руководителю! Рядовой, а замечает! Начальство - что? Не видит, в темноте сидит? Глаз и ум есть - не беспокойтесь. И честь есть, и совесть. Не надо напрасных упреков.
И руководитель открещивается от умных, дельных замечаний. Создается искусственный водораздел - образчик плохого руководства: руководитель руководит - рядовой исполняет. Отношения между людьми заменяется ременной передачей ведущего и ведомого колеса. Снимается приводной ремень - отпала связь. Удобна ли эта плоская, как лопата, механика  власти? Если удобна, то кому?
Вместо того, чтобы сблизиться с массой, стараемся отгородиться от нее, спрятаться в словесном замке. Взяли бы во внимание замечание Жунусова, который много пожил, много видел плохого, хорошего, пересмотрели б карту пашни, как духовно вырос бы, преобразился старый аксакал. И больше уважения было бы выказано спесивым вожакам, да авторитет того же Землянского, того же Новинцева, того же Строгова неизмеримо возрос бы. А без авторитета нет руководителя, а есть администратор! Все это трюизмы, и увы! - отметаются с порога А почему? Только ли потому, что тут все с отметиной, особый контингент? Здесь и проще и труднее работать. За действия свои можно не стыдиться, ведь не стыдятся взрослые детей, но здесь не верят бесстыдникам, как дети...
Но как изменить здесь жизнь, чтоб каждый поверил в высокие слова, думал, размышлял, творил? Каждому ведь человеку что-нибудь да мешает. Землянскому, например, мешает лень ума. Иногда возникают такие вопросы, которые надо осмыслить. И что же? Землянский же выстреливает скоропалительный приказ, в последнее время без визы  други х должностных лиц... Он понимает, что надо делиться властью, но трудно бороться с собой. Он чует власть, чует. куда она перетекает и спешит туда, где она сейчас. И что не с ним, то отлегло от сердца.
И он бы удивился искренне, если б ему сказали, что это и есть голое администрирование. Более того, приказ вскоре “достает” самого автора. Глупый приказ! Он “прозревает”, ему  очень неловко от своей оплошности, да поздно. Вроде крестьянская натура (Землянский довольно хитер, жаден, но и наивен!), а излишняя вот торопливость...  подвела его. Подвела ли только его? Только б его одного! Но откуда у него это наносное чванство, высокомерие, казалось, столь несвойственное настоящему руководителю? Откуда и отчего  это мания администрирования? От элитарности? Хороший хозяйственник, руководитель  огромной территории, особого контингента. Тут не только умение, тут нужен особый гений... Поэтому ему  неимоверно  трудно. Тысячи людей и все ведь разные. Никогда не спутаешь Новинцева со Строговым, хотя у них много общего; а главбух со своей важностью и себе на уме, а странный домостроитель Овсюгин, а старый механизатор Федор Иванович Ручьев, а этот старик - шофер Кедрин, то бишь Борода, а этот аксакал Жунусов, а Дегтев Евгений Павлович? Разберись, почему этого Дегтева ненавидит Новинцев и Володя Жизнев? А Загребин и Овсюгин если не стоят горой за Евгения Павловича, то уж точно -  подставляют. Попробуй разберись в сложных жизненных переплетениях. Уж тем более в загадочных душах корейцев, гордых чеченцев, чопорных немцев и  закарпатских украинцев. Люди как люди, забота у всех одна: воспитать детей, женить, выдать замуж, нянчить внуков...Каждый расписывает книгу  счастья на своем языке.Но когда страна начнет строить людям счастье, то жди беды...
Все - все разные, непохожие. И все так или иначе идут к директору как представителю верховной власти. Просить, жаловаться... Понятно, всем не угодишь. Но ведь Землянский решил ото всего откреститься! Самоустранился! И в этом случае выживает тот, кто может мыслить самостоятельно. И кто вооружился оружием, орудием, хоть чем-нибудь. Голого только употребляют. “Неужели  Землянский  спрячет склады оружия? Значит, не шутка, что он может, если захочет, вооружить кого надо! Или все же это шутка. Надо поговорить без обиняков”.
“Иметь свой взгляд на жизнь, который совпадает с мыслью народной, это и есть “верую” каждого из нас. Это “верую” есть у Ручьева. Потому он виден...” - размышлял Буторин, поднимаясь на крыльцо конторы, предчувствуя конфликт с Землянским.
Ах, если б можно было оставаться собакой на сене. Но по долгу службы Буторин должен помочь властям держать разношерстную массу в “отмобилизованном”, аморфном состоянии, однако после подавления бунта ингушей и чеченцев в пригородном районе, когда островок свободы был залит в море крови, он впервые вспомнил о сроке своей спецкомандировки. Бросить все, не быть, не участвовать в делах ... депортации граждан в новое отечество, если не сможешь помочь им   вернуться  на  родину... Благие намерения.
-Ну что, как доклад начальника главка зонального земледелия Минсельхоза Союза Агапова? - спросил Землянский, здороваясь за руку с Буториным.
- Признаться, вогнал в сон.
- Мы вместе в школе одной учились. Вот пути разошлись. Кабинет в двух шагах от Кремля, пять телефонов, спецмашина, спецпаек, и никакой ответственности. Зона дает свой миллиард пудов по низкой себестоимости - на социальную сферу практически ничего не выделяем. Что еще! Видели звездочку Героя на широкой его груди? Он герой, а нам тут приходится обещать беднягам агрогородок! На какие шиши? Тут голова кругом, как поделить закутки в общаге. Зорина с ребенком, тепличник Ким со своим выводком, тракторист Кнауб, и всем дай закутки. А тут страда. Обидишь - не договоришься. Уже кое-кого обидел.  Тепличника Кима обидел. Сына его не пустил в  высшее авиационное училище. А сына Кнауба не пустил в  мореходное. По инструкции нельзя. Никаких направлений и ходатайств. Тот кореец, а этот немец. А парни способные.
-А принцип:”каждому - по способностям”? Оскудеем мы, не ровен час, не сможем противостоять беде.
-В жизни как: Кто роднее, тот дороже, кто ближе,тот милее! Есть принципы, а есть негласное предписание. Его исполнение суть деяние. Вот и совершаю злодеяние. Вы думаете, у меня нет сердца?
- Так не думаю. Я никак не могу понять, куда исчезает продукция...
- Ну, не здесь же. Пойдемте...
- Прокурор все по делу о захоронениях. Не вовремя.
- Ворошить старые могилы - только множить новые...- вздохнул Землянский.-  если б хотели  искупить вину спесивые и бездушные лучшие представители народа, то давно б это сделали...но они ведь  не  делают ничего доброго, а только мешают,  только навязывают свою волю, озлобляя людей.
-Вы не считаете себя лучшим представителем народа?- усмехнулся Буторин.
-Давно. Хочу вернуть вам красный билет...Ты живешь и не знаешь, что там верхи учинили. В такой стране нельзя жить и спать спокойно. Я решение принял. Я с этими буду делить и радость и горе.
-Такими словами не бросаются. Вы не в духе...


Глава 17

Вот и началась страдная пора. С трепетом и тревожным ожиданием ждешь ее, а она приходит неожиданно. Снова механизаторы перебирались в заброшенные с лета бригадные станы.
Ручьев Федор Иванович сам повел комбайн “СК-З” в шестую бригаду. Его попросили Землянский и Буторин поехать в эту бригаду. Она была сформирована из молодых украинцев, корейцев, казахов, немцев, малоопытных механизаторов, поэтому она нуждалась в таких людях, как старый механик и мастер на все руки Ручьев. Дорога в бригаду - два глубоких желобка от автомобильных шин. Передние колеса комбайна  не умещались в эти желобки. Ручьев повел машину по рыжему ковылю. Навстречу ему попадались знакомые шофера и трактористы. Они останавливали Федора Ивановича и почему- то просили у него, некурящего, закурить. Обычно завязывался приблизительно такой диалог.
- Что, Федор Иванович, не терпится в поле?
- Хотелось отдохнуть, да хлеба зовут. Они просят, чтоб их убрали, иначе, пропадут на корню.
- В нынешний год рано созрели хлеба, намаялись без дождя. Где тут хлебам нежиться? Их и не баловали. Наверное, пустых колосков много будет. Хотя нам-то что - не нам, а в прорву... Хлеб для родины. А есть ли у нас родина? И что вы хотите? И за такой хлеб пусть спасибо скажут.
- Пустых колосков не будет. Нынче вольные бригады трудились хорошо, - возразил Федор Иванович.
- Буторин немного прижал Землянского... Зато Новинцеву житья не стало. Вот как аукнулось.
- Вот черт, слепой, что ли? Такому человеку, как Виталий Геннадиевич, не дает воли, а Дегтеву - пожалуйста, что хошь, то и делай. Вот тот знай себе и гробит коровок. Или взять Овсюгина. Человек ни два - ни полтора, незаметный, мухи не обидит, только  каким образом возводится царь-дворец?  Откуда деньжищи?
- Как откуда? А ссуду откуда он брал? Мы ходатайствовали, -напомнил Ручьев. - Человек хочет пустить корни. Почему бы не помочь?
- Какие корни? Гнилые?
- Ты, Мишуня Бессмертный, людей не черни, - оборвал Федор Иванович и деловито - быстро сошел с неприятного разговора, - а ты, Шелестов, куда направляешься с бульдозером?
- На ферму управ гоняет. Силосные бурты трамбовать.
- А - а. Ну, что ж давай. А языку воли не давай. Слово что бумеранг, нечаянно какое оборонишь, оно обойдет круг и вернется к тебе же и сгоришь ты от стыда.
- Федор Иванович, не слишком ли чудит Землянский? Скажи честно. Тебе бояться нечего. Дальше не сошлют.
- Представь один день без него? Анархия б произошла. Один на другом бы ходил и погонял жердиной. Черти, березки на жердины извели. По неразумению?
- Так-то так. А вот Кремлев-Аникин неделями отлучался из зоны, и никто на головах не ходил. А сейчас каждый сам себе директор. Чудеса!
- Ну, это же хорошо. Ладно. Езжай, не остри, - Федор Иванович внезапно рассердился, что никак не может убедить и доказать человеку, что лесополосы нельзя превращать в плетни, но увы! Он решительно взобрался на сидение, сел поудобнее, резко надавил на муфту, и сразу включил третью скорость. Отпустил, опомнившись, плавно муфту. Комбайн подпрыгнул, оттолкнувшись с места, покатился по траве, аккуратно взмывая на кочках, как гигантская лягушка. Издали запестрели грязные комья домов. Полевой стан шестой бригады. Бесформенные комья увеличивались в размерах, принимая правильные геометрические формы. Видны и люди, они, как муравьи, деловито копошились у фанерных домов. Люди будто перетаскивали дома, как муравье белые личинки.
- Ребята из училища прибыли. Устраиваются, - прозрел Ручьев.
Вот один взобрался на столб, что-то приделывает.
- Динамик. Танцплощадку оборудуют, - догадался комбайнер и улыбнулся. - Что-что, а танцы давай. У каждого своя забота. Причем тут я? Я должен участвовать в заговоре. Дожил.
Невольно воспомнилась ему своя юность и молодость, овеянная красным ветром буйной романтики. Тогда на сельских сходках царила гармошка. Гармониста на руках носили. А сейчас радиоприемник заменил первого парня на деревне. И все равно молодость похожа. Мы тоже любили звездными ночами бродить вокруг околицы, помечтать. А отсыпаться на ударной работе. Но время - безжалостный пресс. Никого не щадит. Когда был молод, почти не представлял себя пожилым, казалось, что вечно буду чувствовать свежесть родниковую души. А сегодня снисходительно смотришь на беспечность, резвость молодости издалека, из невозвратного далека. Повторяется все, но время не остановилось. Оно внесло в жизнь бригады свои коррективы.
Бригадир Курилов уже прочно обустроился в бригадном стане. Его предупредили : “Не дашь минимума - получишь максимум”. Минимум - сам пятнадцать, максимум - увольнение с работы и выписка из служебной квартиры. Общежитие стана состояло( на этом настаивал Курилов) из трех секций. Комната для мужчин - механизаторов, водителей, вторая отводилась для женщин - сушильщик зерна и третья для бригадира и его помощника - самую меньшую и, следовательно, самую уютную. Бригадир обосновался возле печки, потому что ночью в комнате становилось прохладно. Пошло на склон лето, и оно не могло противостоять ночным набегам осени.
- Федор Иванович, где будешь располагаться, у меня или у ребят?
- К ребятам не стоит? Морока одна? Это так. Но когда побудешь с молодыми, как-то сам молодеешь. Ты молод, тебе меня не понять. Второе - узнаю, чем все же дышат нынче парни.
- Боюсь, что не уживетесь с ними, народ птичий, суетливый, беспокойный. Я замучился. Они вас своим гомоном выживут. Танцы-обжиманцы и все.
- Мне этого гомона не достает.
Федор Иванович получил у комендантши постель и вошел в комнату ребят. Койки располагались двумя рядами, посередине - проход. У самых окон стоял стол, заваленный книгами. У двери же стояла свободная кровать. Федор Иванович начал было стелить ее. Ребята в форменной одежде подняли гам:
- Дядя, давайте, сюда, на середину. Димка, перекочуй туда к двери, ты у нас кавалер беспокойный, часто бегаешь по ночам. Кавалер называется.
Ручьеву стало тепло-тепло на сердце, да, да, тепло. Его радовала бесхитростная, святая простота юношей. Их непосредственность. Он намеренно не знакомился с ребятами, но через час знал почти всех, как своих сыновей. Они сами себя всего обнажили незаметно, но ярко, выпукло. У молодости все на виду. Даже самые тайные их секреты не были для него секретами. Этот черноволосый парень Димка набедокурил в школе, его исключили, попал в училище, теперь здесь. Обида не прошла...Задумал что-то. Узнаем.
Вечером Ручьев направился в поле. Окинул синим взглядом ширь хлебов. Необозримое золотое море, притягивающее к себе какой-то магнетической силой. Ручьев окунулся взглядом в это море. Провел узловатой рукой по рыжим усам колосьев. Жесткие, мужественные, обветренные усы... Созрел колос.
“Убирать можно только прямым комбайнированием, - Федор Иванович про себя размышлял, - на свал  нельзя. Осыпается. Опоздали и просмотрели созревание. Здесь давно должен был лафет прогуляться...”
И зашагал дальше по закрайке, перебрался на другой участок. Здесь  хлеба были  м олочно-восковой спелости.
- Аккурат на свал, - повторял про себя Ручьев.
Он обошел потом все ближайшие участки. Обходом остался доволен. Ворох мыслей он породил, да немалые заботы и некоторые тревоги возникли. Необозримое море хлебов всегда волнует и тревожит. Конечно, море, но море, которое надо разлить по государственным закромам. Это в кино красиво. А так нервное и опасное предприятие. Поднимется ветер, суховей. Упадут, полягут хлеба, попробуй их убери! Сколько окажется потерь! Надо же! Ни одного березового колка на десятки километров. Хотя бы одна березонька на равнине. А можно же создать лесные островки? Попытались лесополосы устроить, да ничего не вышло.  Можно оконтурить  поля. Для этого много времени и средств потребуется. Можно же саженец за саженцем, ряд за рядом, и зашумели б  в степи березовые колки, сосновые рощи. А за пять-шесть лет оградка для полей выросла бы! Серчай, буйный ветер, иссякли в живой стене твои силы. Да, за пять-шесть лет  встали б поперек ураганам  живые стены! У Кремлева-Аникина эта идея была, но он не успел дать ей крылья. Но окружающим его людям это показалось пустой тратой времени. Они занялись претворением в жизнь идеи вселенского переустройства. У них даже времени не хватает на обустройство селитьбы. А уж  к  озеленению отдельных участков можно привлечь разве что школьников...
Федор Иванович проверил колоски. Пустых, как предполагал Семка Шелестов, не оказалось.
- Ежели все это убрать в срок, то урожай получим неплохой. Молодец, Новинцев. Год понадобился ему для науки. Вывел свой, высшего класса сорт, элиту. Всего за три года! И обеспечил с лихвой семенами. И в прошлом году можно было получше итожить, да Землянский обломал всем крылья. Новинцев пал духом. Подался меланхолии. Махнул рукой. А в этом году Землянский учудил со свободной зоной, но под его неусыпным контролем! И все же урожай соберем невиданный, сам двадцать Курилов грязь месить не будет, будет месить тесто...
Федор Иванович неторопливой, твердой походкой возвращался в бригаду. Осмотрел вновь комбайн, Потрогал ладонью мотовила, проверил визуально гидравлику, мотор, клавиши, копнитель. Кажись, после ремонта комбайн стал как новенький. Однако, не стоит всему увиденному доверяться. Возможно, обманчивая видимость. Первый круг покажет.
В полночь Ручьев слушал радио в красном уголке. Передачи интересные пошли. Послушав последние известия, поговорив с бригадиром о международном положении, о Германе Титове, о проекте программы партии, сулившей коммунизм через двадцать лет, поспорив об агротехнике возделывания пропашных культур, ушел спать.
Отключился сразу, не засоряя мозг сновидениями, от которых днем болит голова. Проснулся с ясной и легкой головой. В самое время. За окном благоухали розы рассвета.
После завтрака, после того, как сошла роса, Федор Иванович повел комбайн на обкос хлебов. Комбайн, натужно ревя, врезался в тугие волны колосьев. Федор Иванович - весь внимание и слух. Полкруга машина тщательно скрывала свою слабость, с натугой, но игриво пошумливала. Вдруг в хоре режущих, грохочущих звуков уловил комбайнер отчетливые симптомы аритмии. Ритм - основа нормальной жизни всего живого и машин тоже. Где-то хор звуков нарушал свою ритмику, острой привычного ритмического рисунка, и возникала какая-то какофония звука... Но комбайн крепился, тужился, не терял заданной инерции. После обкоса всего участка Федор Иванович установил, чем страдает двигатель. Протянуть дней пять он еще сможет, потом надолго выйдет из строя двигатель. Чтобы устранить неполадок, нужен один день. Один день... Из двух зол придется выбирать меньшее. Весь следующий день посвятил “лечению” комбайна. Наказал механику, чтоб тот привез из мастерской нужные запасные части. Механик послушно записал в блокнот требуемое и без слов направился к летучке. Завел ее, вырулил на большак. Если требует Ручьев, знай, что это необходимо сию минуту и надо торопиться требуемое доставить. Зря Ручьев не погонит за тридцать километров.
Только вечером  устранил неполадки в комбайне, произвел смазку всех узлов, попросил у поварихи Оксаны марлю и покрыл ею сетку радиатора.
Теперь у Ручьева одной заботой стало меньше. И все свое свободное время помогал курсантам в наладке комбайнов. Курсанту Димке и вовсе “повезло”. Его комбайн  проходил “медосмотр” у Федора Ивановича, которому “пациент” “не понравился”. Прежде всего натяжение цепи мотовила.
- На первом круге полетят, - сказал он Димке, - натяни их. Аккумулятор не будет давать заряда. Убедись в правильности шнуровки, проверь контакты. Не качает подкачивающая помпа? Воздух проникает. Радиатор продуть и прочистить, засорен, чешуйки клавишей выгнуть. Ну кто такую машину принимает? Ее еще латать и латать. Да в первый день, не доезжая до закраек поля, станет грудой металла.
Димка - кавалер растерянно бормотал:
- Сказали, можно. Я принял. Обрадовался, что без проволочек дали, расписался в получении. Откуда же мне знать, что комбайн неисправен. В мастерской завел - урчит, слушается. Радость распирает. Скорей, в поле! Приехал!
- С неделю помучаешься - прояснится кое-что, а сегодня у тебя туман в голове, - Федору Ивановичу жалко было парня, да не знал, чем и как его утешить, попытался как-то успокоить: - Наладь то, что я выявил. Завтра на прокос не выходи. Вечером я все проверю. И хватает совести этому наглецу надувать младенца! Знаю, что Селезнев таким постыдным ремеслом занимается. Дать бы этому заву по загривку, чтоб почувствовал, может, совесть в нем пробудится. Испортил человеку праздник первого прокоса. И сходит у мерзавца с рук халтура. Пошумкать придется. Обмануть парня, который не сделал тебе ничего плохого? Зарплату получил, а промучился б с месяц с ремонтом задаром! Ну и зав у нас! Надул ни за что парня! Видит, черный, можно объегорить.
- Пошли, Димка, спать. Особливо не огорчайся. Вперед осмотрительнее будь. Люди разные есть. Одни честные, другие - нет. Умей различать цвета. Дело даже не в Селезневе, а в системе. Не хозяин он. Не заинтересован в хлебе. Ему лишь бы спихнуть, а там трава не расти.
- Я так не могу. Неужели нельзя на совесть?
- Можно, но кто тебя кормить будет? Не переусердствуй! Научи дурака богу молиться, он лоб расшибет.
Улеглись рядом.
Димка рассказал о себе, будто прокатился по молодым горячим годам Федора Ивановича. “Был я отчаянным, отпетым. Но это не так. Убежал я из дому. В школе не усидел, как ни умоляли родители, сбежал с девятого класса. Ну, исключили. Подрался. Соседу по парте глаза мои узкие не понравились Я ему заехал по роже. Год провел в училище механизации. Сейчас вот нахожусь на практике. Если доверят комбайн, здесь останусь. Письмо родителям напишу. Беспокоятся. Мам, конечно...”
Уснул незаметно Федор Иванович под тихий говор ребят. Разгладились морщины на его закопченном лице, оно смягчилось и подобрело.   
И если вглядеться повнимательнее...Простое, но в то же время есть свое, ручьевское, в его облике. Сероглазый, русоволосый, смуглокожий. Глаза широкие и будто выгоревшие на солнце, волосы гладкие рассыпались двумя крылами; смуглота кожи исходила от полей, фронтовых и хлебных...
Спят ребята. Тикают часы на облачной стене. Медленно течет время. Вот окна зарумянились сполохами зари. Наступало утро ясное.
Федор Иванович проснулся с зайчиками на стене, не спеша одевшись, вышел наружу. Заря играла красками, как художник-живописец, который пытается отразить время. Ощутимо, заметно движение времени. Вот показался на горизонте ободок солнечного диска. Потом обозначился сегмент, затем половина диска. И разливались широким половодьем лучи, радуя глаза шелковой шалью.
“День ведреный выдался”. - заключил Ручьев, идя умываться. У Федора Ивановича еще с детства была мания встречать зарю. Еще в детстве его негасимое чувство любопытства перешло в устойчивое желание все нового открытия мира. А сейчас вставал до зари по привычке и необходимости. По всходу солнца определял картину дня. Если день выдастся ветреный, надо подготовить комбинезон и защитные очки, если - холодный, наверное, следует одеться потеплее, с учетом того, что в кабине бывает душно. Сегодня он оделся в чистый рабочий костюм из простой материи кофейного цвета. Позавтракав в одиночку, валко направился к комбайну. Поднялся на площадку управления. Потянул ручку декомпрессора. Вставил ключ в щиток. Нажал кнопку стартера. Через секунду комбайн дрожал и рычал, как необузданный зверь от холода и страха.
 По привычке  с минуту прислушался к пению мотора. Идеальная ритмика. Все в порядке. Можно начинать скашивание хлебов. С нарастающим волнением и напряжением направил комбайн к волнующим колосьям. Для Ручьева это была двадцатая страда. Юбилейная, праздничная. Подсчитал мысленно. Получилось: почти десять тысяч гектаров скошенных хлебов и около миллиона пудов намолоченного зерна. Ничего себе, механизатор - миллионер.Когда-то столько он собирал по-хозяйски на своем поле, но душили налогами его чувство хозяина, потом уж выслали. Но смекнул, что к чему. Встал на правильный путь. Даже в ряды строителей новой жизни вступил. И не жалел своего живота во имя общего дела...  И все-таки в каждую страду Ручьев вступал как новичок, со смешанным чувством гордости и страха. Почему-то страха. А сегодня этого страха не испытывал. Он стар и знает, что произойдет. А ничего особенного не произойдет. Скосит, намолотит хлеба. Вручат ему грамоту, выдадут мешок пшеницы. Замечательно. Ведь где-то за пустую баланду рельсы в мерзлоту укладывают. Как брат Андрейка. Младший брат был умный, красивый малый, ну яблочко наливное, учился в архитектурном. На семинаре сказал, что строительство Дворца Советов обречено на неудачу  из-за гигантской фигуры бессмертного вождя при живом вожде.   За дерзость посадили Андрейку на пять лет, но в войну попал на фронт в штрафбат, потом в плен, потом к нашим  в СМЕРШ, потом  на строительство дороги Абакан-Тайшет. Укладывает рельсы под прицелом автомата.  Иначе не может, упадет  на рельсы, одни косточки  остались от яблочка... Письмо прислал. Если пошлют, иди вперед, не рассуждая. Что ж,  надо идти вперед и не оглядываться. Ух, отвлекся, не заметил, старый хрен, что комбайн оставляет высокий срез. Тут же понизил Федор Иванович высоту захвата обмолачиваемой массы.
“Подстрижем поле под нуль, - вспыхнула вдруг игривая мысль. - но ни один колосок не пропадет”.
Ручьев усмехнулся: “Откуда у меня такое бахвальство?”
Иногда мотор комбайна натужно урчал - масса поступала густая, тяжелая, вязкая. Мотор чутко реагировал на мощное поступление в барабан обмолачиваемой массы. Но когда у мотора не доставало силы проглотить огромный поток колосовых, он “задыхался”, - Федор Иванович неторопливым движением руки притягивал ручку газа, увеличивая подачу топлива, мотор оживал. Хлеба на удивление высокие, литые. Когда-то Ручьев едва справлялся со скашиванием на первой скорости. А сегодня на второй скорости справляется, да еще с большими оборотами молотилки. Опыт! Годы! Прошел комбайн один круг. Ведь это же хорошо! Три четверти гектара площади убрано, а бункер уже заполнен. Определил Ручьев в уме средний урожай этого клина. Стопудовый каравай, не иначе.
“Неплохо расстарались не мешать природе поработать над урожаем. Молодец Новинцев, хотя честят его на чем свет стоит. Речь не только об элите. Речь о двухнедельном его “царстве” в весеннюю страду. Тогда-то он и посеял зерна свободы... О вольных хлебопашцах  не говорю - это особая статья. Но проводил ли Новинцев осознанно свою линию? Если б Землянский создал ему условия для творчества, то была б и вовсе золотой картина. Но Землянский не доверяет ему. Даже не под него, под всю систему копает Виталий Геннадиевич. Он и Кремлев-Аникин - дальние родственники, но близкие по духу. За мыслью Новинцева трудно уследить - мысль бурлит. То идет в одном направлении, то несется в совершенно противоположную сторону. После некоторых движений вырисовывается идея и людям проясняется перспектива. Поэтому вначале убеждаешься: беспомощен Новинцев. Утром просит сделать так, а после обеда он отменяет свое решение. Семь пятниц на неделе. Не капризный, а импульсивный аналитик наш Новинцев. Особенно видно это на семинаре по экономике. Так и чувствуешь, видишь противоречивость мысли. Замучаешься исправляться вместе с Новинцевым. И вот шестнадцать центнеров сильной пшеницы на круг! Ежели убрать урожай с умом, то можно было заполучить и все двадцать.
Землянский не просто ревниво относился к главному агроному, а порой не мог преодолеть терзающего душу неприятия. Преодолел. Он еще не изменил своего отношения к главному агроному, но будто бы подобрел к нему. Ну что делать, что делать. Тяжел на подъем Василий Степанович, а должен подняться до высоты Виталия Геннадиевича. Как не совестно директору будто карлику и как упрямому мальчишке путаться среди взрослых! Землянскому подрасти б чуть-чуть, еще не поздно. И есть на чем. Успех - хороший стимулятор и воспитатель...
Федор Иванович, наполнив до предела бункер, засигналил, поднял шест. Выплыла из-за бригадного стана темная точка, она расплывалась и увеличивалась в размерах, обретая очертания грузовика.
- Бессмертный Мишка, - догадался Ручьев, - расторопный, хозяйственный мужик. “Заработать хочет на легковушку”, - улыбнулся он про себя.
Бессмертный бесшумно подрулил к комбайну и ловко подвел кузов машины под хобот выгрузного шнека.
- Первый бункер хлеба двадцатой страды Ручьева, - сказал Федор Иванович.
-С юбилеем! - в тон ему произнес Миша.- И хватит.  Пустое все.
-Все так, а жить  на что? Дочка в институт собралась...
-Много хочешь. А хлеб какой уродился! Зерна литые, золотые... 
Пока разгружался бункер, Ручьев подкручивал, смазывал винты, гайки, предупреждая возможные поломки в комбайне. “Не повторяй ошибки молодости - газовать до победного конца, то есть до того, как машина вразнос пойдет. Потому у молодых рассыпается на втором круге тот же комбайн или трактор...Не забывать о запасе прочности.”
- Отъезжай, Мишка, - кричит Ручьев, отпуская муфту. Комбайн вновь поплыл по полю, оставляя за собой буруны пыли.
-Я-то отъеду, но и ты спеши, грозятся весь хлеб забрать. Что свезем, обмолотим и по отделениям, то наше.
- Все так, но заспешу, то вовсе встану.
- Ну вот, а кто говорил, что может один мужик прокормить семь генералов и семь райкомов?
-И по сей день он кормит, потому мы по числу генералов и по числу райкомов первые в мире1 Мы и своих генералов кормим. Кремлев-Аникин был генерал, а остальные наши руководители  тоже как генералы.Мы генералов любим.Дали б нам землю, мы сами стали генералами. То-то взялись за нас, ограбили и сослали,  не в Соловки, в тугаи!   Отъезжай, братец!
Поздно ночью закончился трудовой день Ручьева. Работой он доволен. Миша Бессмертный совершил одиннадцать рейсов. По простым подсчетам выходило, что комбайнер Ручьев выполнил полторы нормы. На первый день неплохо. Завтра выдаст он две нормы. Послезавтра доведет выработку до трех, наполнить делом каждую минуту, - решил он, хотя зря времени не терял! Надо потребовать еще одного шофера. Из-за отсутствия автомашин набежало свыше часа потери времени, а то б вытянул б все две нормы. Ночь-то лунная. Можно скашивать пшеницу до первой росы. Но Миша куда-то запропастился. Был бы стогометатель, после ужина можно бы стога укладывать. Копны соломы расположились в строгом шахматном порядке, в таком же порядке отбрасывая длинные тени. Любо-дорого глядеть. “Ручьев - художник поля, поэт в работе. Поэт не поэт, ювелир не ювелир, а подгребает золото руками”, - похвалил он самого себя. Однако усталость схватывает его тело будто цементным раствором. От усталости слипаются багровые глаза. Во рту - огонь. Горло сжигает горькая хлебная пыль. Все тело шипит, колет от соломы, будто рубашка сшита из нитей из перетертого стекла. Голова, нагретая энергией работы, - тяжелая, чугунная. В ней будто кипит плазма. Но все это пустяки! Главное - радость, радость успеха. Сегодня Ручьев работал, творил, устал, падал, спотыкался от усталости, то есть жил. По-человечески, значит, жил. Чувствовать себя человеком, творцом - не высшее ли удовлетворение, не самое ли счастье?
Сегодня Ручьев испытывал настоящую свободу... в духовном своем творчестве и в реализации своей интеллектуальной и физической силы. Здесь ему, в свободном пространстве, никто не мешал осознать высокое свое предназначение.
Ручьев наконец остановил комбайн на площадке, отведенную для машин и орудий, заглушил мотор, предвкушая сладкую тишину. Снял куртку, рубашку, отряхнул их от пыли и соломы, разул сапоги, выпростал невесть как попавшие зерна пшеницы, прохладил набухшие ноги. Все тело задышало, отодвигая усталость, возвращались неведомые силы.
- Сейчас бы принять душ! - сверкнула у Ручьева мысль.
И будто навстречу этим запоздалым думам бежит бригадир, отделившись от ребят - Лесняка, Корнеева, Жизнева, парнишки Димы, вновь прибывших.
- Федор Иванович, душевая тебя ждет, - сообщает заговорщески Курилов и распахнул пиджак. - И бутылка... Знаешь, сколько ты намолотил? Пятьдесят тонн!
- Славно. Мы искупаемся, - откликается гулким эхом Ручьев и осанисто, молодцевато шагал в душевую. - Как пятьдесят? А не пятьдесят пять?
- Нет. Пятьдесят. Вот Миша накладные передал.
- Ну, хорошо. А почему Жизнев - индивидуал еще тута? “А вообще правильно, парень, - подумал Ручьев, - за все надо отвечать самому... Вон ведь корейцы закрепили за собой целый массив, технику на свалке собрали, семян закупили, теперь весь урожай себе, за вычетом одной пятой конторе. У них урожай сам двадцать пять!..”
- Ну, Федор, с началом, - крикнул, проезжая на мотоцикле пожилой кореец, Чен Пон Чу, бригадир этой самой вольной полеводческой бригады. Чен Пон Чу спешил домой, потому срезал скошенное Федором Ивановичем поле.
- И тебя, коль не шутишь. Сколько на круг получается?
- Сколько-нисколько, все наше.
- На здоровье, но сколько?
- Один-двадцать пять, - нехотя произнес Чен, сверкнув белыми зубами.
- Ну вы, корейцы, хотите бога обойти.
- Бога мы не обошли, - рассмеялся Чен Пон Чу.
- Ладно, - сказал Федор Иванович.
- Семью же на содержать.
- Ораву содержать - ночи не спать. До встречи, Чен.
Чен Пон Чу укатил домой, а Федор Иванович направился в душевую.
Ночь.
Проступили на бледном лице ночи веснушки-звезды, будто хотела ночь похвастаться богатством.  Люди все равно богаче: у них жизнь.  Из репродуктора доносился дивный голос Галины Вишневской. Федор Иванович подумал вдруг о своей взрослой дочери Вике.
“А девчонка моя хочет в Москву, - незлобиво сокрушался он, - непременно в город. Оно, конечно, неосудительно. В столице своя прелесть, хорошо. Но березовые рощи разве могут надоесть человеку? Непонятно. Ить бегала босиком по полянке за цветами. И теперьча девчонка остыла ко всему этому. Непонятно и все. Видать, втюрилась в кого-то. Я не запрещаю, живи, где тебе желается. Но чтоб людям зла не причинила. Закручинилась. Чудная девчонка. Нашла бы путевого парня и пошла б за него! А за меня со старухой пусть не беспокоится. Уж как-нибудь. Миша Бессмертный посмеивается. На старости лет не у кого жить. Конечно, у него детей много. Тоже забота. Десять лет Миша в одном костюме щеголяет. День и ночь проявляет трудовой героизм. Не от сознания сей подвиг!” - Федор Иванович перевел дух.
Сегодня подсчитал он, уже за троих поработал. Положены ему премиальные? Положены. Не забыть бы в нарядах точные числа проставить. Бухгалтерия любит точность. Загребин - хронометрист. Такого на мякине не проведешь. Точен как часы. А люди почему-то недовольны им. Неужели некоторые люди так и не могут обуздать порок? Как рады были уцепиться за тот инцидент с Николаевым. И Буторин ведь подался. Как будто Загребин приписывал цифры в нарядах. И Жизнев, умный мальчишка, так думает. А вообще, какая эта глупость - наряды, задание, планы! Не своя земля, не свои игры, и ты здесь и играешь в эти игры, а шуганут отсюда - не до игр будет...
Ручьев вдруг вспомнил, что Миша вернулся довольно быстро. “Это он высыпал своему родственнику, слямзил...”
Если б он знал, что взрослая дочь от тоски готова была руки наложить. Но переломила себя, стала искать лазейки, чтобы выйти на волю-вольную. Пусть директор даст направление в институт! И прощай, постылые хибарки!
И вот Вика пришла в контору и, как только скрылась за поворотом Зумара, вдвинулась в приемную, отдышалась, распрямилась и притронулась нежной рукой к золоченной ручке двери.
- Василь Степаныч, я к вам с просьбой.
-Что за просьба?- спросил он, догадываясь  о причине появления  молоденькой посетительницы в  неприемный день.
Вика, высокая и стройная,  в легкой блузке и короткой юбке, грациозно, как манекенщица, переставляла длинные ноги, медленно приближаясь к нему. Он взглянул на нее с восхищением и выжидал, что же будет дальше.
- Подпишите направление в институт,- томно произнесла она.-Судьба моя в ваших руках.
- Нет, в твоих руках.Направляем тех, кто хорошо учился,- сказал он твердо,откинувшись на спинку   кресла.- По ходатайству... таков порядок. Обратись к директору школы.
-За меня не стали ходатайствовать.Дедушка из... Я не согласна.
Вика подошла вплотную, наклонилась над ним, поднеся к его глазам заявление, а к его  губам  распахнувшие тесную блузку зрелые атласные   груди.Невольно провел сухими губами по розовым нецелованным соскам.
-Как я могу ручаться за твоего дедушку?-И притянул ее к себе за тонкую талию.-Узнают, спросят. Ты понимаешь? Нет, не могу подписать...
- Подпишите,- затрепетала она, воспрянув от надежды.- Я вас буду век благодарить.
- Подпишу завтра.До свидания, удачи тебе...- сказал он с придыханием.- Заявление надо зарегистрировать в канцелярии...Теперь моя судьба в твоих руках.
- Я вас не подведу.Что же это...я приду к вам после свадьбы... я боюсь...-произнесла  слова-искушения , будто угольки  на грудь  роняла.
-О, да, конечно...- простонал он, обжигаясь этими словами, устремив взгляд на  распахнутую юбку. Под ней ничего не было и с вожделением созерцал он нежные девические линии ...
-Подпишите.
-Да, конечно, придется подписать... После свадьбы не надо...Я рад за тебя, девушка.
-Что же делать, не знаю. Он меня бросит, если...Я его люблю и хочу...Я приду завтра, можно?
-Завтра? Нет.Ты мне  запала...Нет у тебя никакого жениха...
Он поднял ее на руки и отнес на диван, помогая ей раздеться. И сам освобождался от одежды.
И Вика увидела его в  короткой майке и у нее перехватило дыхание. И как заколдованная с восторгом и ужасом слушала его глупости, пытаясь честь сберечь, не обижая... Но не смогла. Он был непреклонен. “Моя  ласточка...Не бойся... Ты получишь свободу, девушка нежданная моя. Ох ты, боже мой... Ты теперь свободна. Не рада? А свобода всегда поруганная...”.
-Пустите, ничего мне не надо, - зарыдала она, вырываясь из объятий.- Вы должны были понять...я не этого хотела...Хотела  порадовать папу свободной студенческой жизнью...Слышите?
Василий Степанович закончил приятное дело, откинулся, заметил кровь, испуганно поднял девушку на руки, несчастную, полуживую ( “Девушка, тебе плохо?”), одел блузку и юбку, оделся кое-как сам и повез несчастную  на машине в больницу.  “Вы куда меня? Узнает папа и...” “Не узнает, молчи...” Отнес  Вику  к главному врачу, хирургу, тот подхватил ее на руки.
-Да что это?
-Восстановите ее, не спрашивайте, кто она.Чтоб не было огласки.
Медсестры повезли на каталке Вику в операционную.
-Что распространяться?- тихо воскликнул с негодованием главврач.-  У вас каждый год такая история, вы грешник по призванию... И это секрет полишинеля.
-Составьте смету расходов для больницы, Артур Арнольдович,я подпишу. Ну, девицы пошли: хочется свободы, идут на все, не остановить.
-Они-то причем?Кто ничего не хочет, тот обречен. Если молодежь не мечтает, то. Только регламентируют как! Система наша такая: без справки никуда. И тот, кто подписывает справку, вытворяет черте-что. Все, я ее зашью и уезжаю к чертовой матери.
-А никуда не уедете. Вас там ждут! Уж позвонили, поинтересовались. Пока мне поверили... Вы ведь здесь, а дело врачей  там еще не закрыто.
-Да, дело не закрыто,но  надеюсь очиститься от клеветы.
-Пока не надейтесь, заройтесь в работу. Повышайте свою квалификацию, я вам помогу , чем могу. Всем надо жить. До свидания!

Глава 18

Пули прошили рукав пальто, не задев руки Буторина. Он упал на землю и притаился.
-Так будет со всеми, кто нас ненавидит. Силой хотел нас в стойло загнать? За что нас не признаешь за людей? Молчишь. Горешь будешь в аду...
Буторин не узнавал по голосам никого, видимо, это были наемные убийцы. Убийцы кинули в него гранату, которая взорвалась в нескольких метрах от него. но  вреда не причинила. Переждали минуту и исчезли. Буторин ползком добрался до дома...Спешил добраться до уполномоченного МГБ. Вопросы к нему накопились...
Уполномоченный МГБ сетовал на непонимание со стороны вышестоящих инстанций. Невысокого роста, кряжистый, с усиками, он стоял навытяжку перед генералом, правда, одетым в цивильный костюм и говорил лаконично:
-Работаем в сложных условиях. Вы ведь знаете маргиналы. Оторванность от родных корней сказывается во всем.
-Товарищ Мокренко, я вас прямо спрашиваю, - построжал генерал. - Какое настроение у контингента во вверенной вам зоне? Какие меры вами осуществлены в рамках предоставленных вам полномочий, вплоть до ликвидаций преступников?  Насколько вы раскрылись? Может, вас перевести в другой регион, как и двух наших осведомителей Габриэлу и Марианну. Население уже догадывается, чем озабочены эти девицы. Да и вас видели в их обществе.
-Переведите этих сотрудниц в другой регион, а меня оставьте. Я постараюсь помочь Буторину в его селективной работе. Добьюсь, чтоб избрали меня замом секретаря объединенного парткома территории...
-Ну, что ж, это хорошие слова. Постарайтесь превратить их в дело. Тех, кто распространяет слухи про известный нам овраг, изолируйте, и если это невозможно - ликвидируйте. В обществе зреет недовольство. Людей этих не исправить. Им предлагается совершать подвиги, получать заслуженные награды и быть счастливыми. А у них совсем иные мысли. Хотят вернуться в свои сакли, в свои фанзы, в свои мызы и объясняться в любви на своем языке. Отвлеките их. Откройте музей  трудовой славы, подольстите им...
- Выплывут лишенцы, расказаченные, да те же корейцы, те же немцы. Они на самых тяжелых работах, в рудниках, на  оборонных объектах, и все там, в овраге, вдруг обнаружатся факты...
- Вы же будете собирать экспонаты. Ну и отбирайте.
Мокрым вышел из кабинета генерала безопасности уполномоченный Мокренко. Но от встряски начальства вызрела у него, наконец, концепция дальнейших его действий. Ему вновь разрешена идеологическая обработка населения. Население ничего не хочет понять? Оно должно понять кое-что, если хорошенько ему внушить. Хотите утолить голод - распашите землю! Масса не понимает? Что ж, надо встряхнуть ее. Да, без жертв мы не можем. Регулярное жертвоприношение - действенное средство воспитания массы. В жертву нужно принести заметных фигур. Кого же? В спецхозе это инженер-электрик Зайцев. Молодой специалист, приехал с молодой женой Леной, да, ее Леной звать, - в целинный край, горит желанием залить светом... округу. Приехал воплощать  вторую часть двуединой формулы : “...электрификация всей страны”. Прекрасно! Вот его-то и раскурочим. Объявим вредителем. Пусть люди призадумаются. А его жену тоже б... предварительно опорочить. Люди разболтались, расходились без руля и ветрил. Закрутить надо все и всем гайки, чтоб никакого люфта! Николая Васильевича сейчас любят. Ослабил вожжи. Зачем  ему эта любовь? Эта любовь вознесет его на вершины? Ему нужно уважение, наше уважение. А уважают сильных. Что вызвал войска, это хорошо. Но силу или слабость показал, Скорее слабость. А надо силу ему  продемонстрировать. Надо ему посоветовать исключить  из рядов двух-трех идущих в разрез с общей линией. Сразу же прибавится Буторину толику уважения. А не приоткрыть ли тайну о социальном происхождении Буторина? Ведь практически здесь никто не знает, что Буторин Николай Васильевич сын крупного работника госбезопасности. Надо только слегка приоткрыть тайну, чтобы не отпугнуть массы от Буторина.
- Можно, конечно, пустить слух. Но контингент-то, лишенцы, поселенцы, такие-сякие, не ручаюсь за его безопасность.
- Встретитесь с ним, поговорите наедине, доложите.
Конфиденциальная встреча Мокренко с Николаем Васильевичем не внесла ясностей в концепцию действий уполномоченного. Буторин никак не соглашался выдвинуть Мокренко замом секретаря.
- Поймите, это невозможно, - пытался убедить развязного посетителя разгневанный, взбешенный Буторин. - Вас уже видели в райисполкоме. И вдруг вы появляетесь в спецхозе. Я должен представить вас составу. А это значит...
- Ничего не значит, Никола Василыч. На очередном собрании проведете меня замом. Поработаю недолго. Максимум полгода. Надо навести порядок, привести в соответствие. Что это такое - упорные слухи про зону с оврагом? Кто распускает эти слухи?
- Это не слухи, а имелось место... Разве секрет, что в каньоне производились массовые расстрелы? Очевидцев уже нет. Но эти корейцы завели тепличное хозяйство. При распашке нашли продырявленные черепа...
- Если уж до конца... и мне довелось участвовать в ликвидации опасных преступников. Таков приказ вождя. Но ведь и белые здесь расстреливали красных, так что... Составьте список корейцев, да, тепличников.
- В общем, человеческая жизнь равна девяти граммам свинца, если она попала в перекрестие.
-Это философия. Нам не нравится активизация всяких общественников, которые ведут какие-то нежелательные поиски. Черепа нашли, кости. Зачем? Кто их просит? Наверху недовольные любопытством новоявленных общественных обвинителей. Обижали, видите ли, лагерников, мерли, как мухи. Провинившиеся лагерники подлежали ликвидации. И неважно, соблюдением ли юридических формальностей или без оных. Главное, ликвидировали вовремя возникшую для нашего строя опасность. Какие разговоры?
-Но если миллионы недовольны... этим строем - что же? - убирать миллионы или менять строй? - задал Буторин риторический вопрос, роясь в бумагах.
-Строй - это мы. Значит, что? Я почему к вам зашел? Скоро Хрущев приедет, знаете? Так вот...Полуэктов сигнализировал о всяких художествах.Землянский встречается тут кое с кем, это доподлинно известно. Контролирует линию...Отказался переводить цыфры тем, кто влияет .Он удерживает цыфры, которых найти не можем.изъяли бы!Не переводит. но если поставить другого, то и вовсе концов не найдешь.Да и равновесие во властных структурах будет нарушено. С ним надо осторожно. Выяснить, кому он хочет добра.Желательно, до прибытия Хрущева. Прибывает...
-Не слышал. Шифровка не  поступила.
-Надо навести порядок. Предполагается встреча Хрущева с народом. Будут задавать вопросы, возможно, неудобные. Предстоит активная работа. Справитесь? Может, помочь? Кстати, насчет философии. Человек по доброте душевной горбатиться на общество не будет. На себя, на семью, но только не для общества. Вы же убедились на практике. Следовательно, его надо заставлять работать. Вот этим мы, коммунисты, и занимаемся после победы Октября. Но победили ли мы? Не продолжается ли “наш последний и решительный бой”? Рвались к чистой девушке - свободе, а пришли к принуждению, проституции... Таковы парадоксы нашего мучительного развития. Скажите, пожалуйста, вас не настораживает странная смерть механизатора Комиссарова? Он ведь за десятерых вкалывал. Конечно, необычно, даже нехорошо. Тому, кто за двоих работает, орден или медаль. А того, кто за десятерых, конечно же, ждет петля! Я не верю, что Комиссаров повесился. Он поплатился за то, что нарушил закон коммуны, высунулся, обособился. Я ведь занимался этой историей, правда, так и не нашел тех, кто расправился с парнем. Самосуд опасен, с гонений начинаются волнения.
- Вот как?  Наказали за энтузиазм... - пробормотал Буторин. - Но я заметил, что  энтузиазм иссякает? Из-за отсутствия ясных  мотиваций?
- Мы и должны ответить на этот вопрос... Является цель мотивацией?  Стала ли целина той мартеновской печью, где плавилась и переплавилась сталь? Нет, люди по природе своей не изменились. Значит, не в людях дело. Но почему-то лидеры стремятся непременно изменить природу людей. Насилие в разумных пределах дает эффект. Но фанатизм лидеров ведет к терроризму. Корни фанатизма в отчаянии или слепой вере. Ладно, не будем распространяться на эту тему. Но лидеры стремятся изнасиловать и природу человека. У них своя задача - править страной, народом. А народ должен быть послушным, податливым как воск. Но репрессиями лидеры добиваются в лучшем случае молчания, а не послушания. И потому лидеры уповают на зоны. Исполосуй страну на зоны, разделяй и властвуй. Знал об этом и ваш папаша. Он ведь в органах работал.
Буторин  молчал в оцепенении. Он не мог сказать ни “да”, ни “нет”.
Он догадывался о роде деятельности отца. А потом узнал всю правду и ужаснулся... В августе 1940 года его отца направили в Прибалтику, в Литву. Сто пятьдесят тысяч литовцев были направлены в Красноярский край... на освоение вечной мерзлоты. С литовцами разобрались. Заодно разобрались и с эстонцами, и с латышами. В общем, отец, что и говорить, был настоящим опричником правящей партии, или  профессиональным исполнителем?  Тех, кто проявлял малодушие или выказывал сомнение, - репрессировали. Отец остался  в центральном ведомстве... Он даже получил повышение по службе. Конечно же, отличился, ох, как отличился отец на защите государственных интересов! Все ли литовцы привезены живыми в лагеря? Хотя какое это имеет значение, если никто из них не вернется домой?
Николай Васильевич не вдавался в подробности литовского эпизода в деятельности отца. Это только эпизод. Он давно осудил отца. Не судите, да несудимы будете...Невозможно было не осудить, как невозможно было назвать работой участие отца в депортациях, изоляциях, дискриминациях, санкциях... Ведь, что делал отец, достойно презрения, осуждения, наказания. А у отца грудь была в орденах и медалях! Постарался было Николай отдалиться от отца. Не удалось. Все-таки он сын своего отца. Николай Буторин вышел из стен родного вуза невозможным ортодоксом. А в жизни ведь столько головоломок и горьких истин! Прозрение наступило позже. Ну, Николай же Буторин все еще призывал, призывал всех к ударному труду, который разрешит все проблемы. Можно спровоцировать ударный труд. Ну что это?  Люди проявляли интерес к работе, правда, весьма приукрашенный стараниями борзописцев, но работали бездумно (а пыльные бури отчего?), и потому не достигали того эффекта, к которому стремился министерский лидер и Буторин. Это его раздражало. Если б можно, он бы все за всех сделал сам, прикрыв амбразуру грудью. Но это было неосуществимо. И потому приходилось как бы смириться с худшим. Получается, он сознательный, масса несознательная. Почему? Может быть, так? Он сознательный, потому что это дело - его дело, а остальным по фигу. Почему остальным по фигу?
“Не надо идеологизировать экономику. Добывание хлеба - не подвиг. Но мы талдычим безустали, что это подвиг, подменяем нравственные критерии, разлагаем души. Тогда надо всем раскулаченным и сосланным, членам семьи врага народа, власовцам, вредителям, маловерам давать ордена и медали за хлеб насущный. Почему бы и нет? Вот как! Тяжелое открытие, но открытие, сделанное вовремя...”
- Так, значит, кем вы меня берете? - спросил напрямик Мокренко, засунув руки в подмышки. Пистолеты согрелись и не беспокоили, как инородные тела.
- Буду рекомендовать вас заместителем директора спецхоза.
- Отлично. Николай Васильевич, вы ведь лучше моего знаете, что готовится закрытое письмо ЦК об ошибках в хозяйственной деятельности многих руководителей среднего и высшего звена. Это потакание частнособственнических инстинктов. И здесь неладно. Слухи пошли о вольных хлебопашцах.  О раздаче огородов. О продаже грузовиков. Землянский за самодеятельность может поплатиться.
- Вы о чем? - спросил Буторин. - Землянский выдающийся руководитель, не надо сомневаться, не самодеятельность.
- Неужели вы такой наивный человек? Не верю. неужели не понимаете, что и вам грозит строгий выговор. Вас же обещали взять наверх. Ты не плачь, куплю тебе калач. Не дождетесь калача, если о бнаружат все эти художества Землянского. Говорю откровенно, я вам больше не зонтик...
Только потом Буторин понял смысл этих слов. Он был шокирован таким откровенным цинизмом новоиспеченного замдиректора.

Глава 19

Комиссия из Москвы нагрянула совершенно неожиданно. Землянский даже не смог встретить москвичей толком. Мокренко разместил их в домике на окраине городка. С некоторым умыслом Мокренко решил подстраховаться на случай, если комиссия не усмотрит ничего предосудительного в деятельности Землянского и тот заметно укрепит свои позиции. Тогда Мокренко скажет: “Я этим ищейкам выдал кое-что и пусть они катятся на все четыре стороны”.
Узнав о прибытии высокой комиссии, Землянский не испугался, хоть не выражал и особенной радости. Он понимал, что кто-то донес на него, сигнализировал наверх о его поступках и действиях и потому судьба его висит на волоске. А если комиссия доберетсяся до вольных бригад... Но зачем же допустить до полного провала?
Землянский решил встретиться с Буториным и пощупать его настроение. Парторгу ЦК, конечно же, тоже влетит, да так влетит, что мокрого места от него не останется.Как же отреагирует Буторин?
- Николай Васильевич, не кажется вам, что все это кем-то спровоцировано. Может быть, Мокренко и подал сигнал в Совмин? Я убеждал его сузить  зерновой клин кукурузы до приезда Хрущева. Он  не возражал. Так что же?..
- Может быть, не исключено, - уклонился от прямого ответа Буторин. - У каждого свое задание, а кому-то хочется выбиться в генералы. К приезду Хрущева готовятся... Но я беру удар на себя. Ведь я же допустил ваше безвластие или демократию без берегов. И мне уже ничего не простят. Возможно, исключат.
- Умереть хотите голодной смертью? Этого я не допущу. Вы думаете, эти московские хлестаковы поймут что-нибудь? Они видели зеленя? Побудьте с ними, сопровождайте их от и до. Отвлеките застольем...
- Не люблю все это,- с отвращеньем сказал Николай Васильевич.-Увольте.
- Но что делать? Разгонят всех нас без разбору. Они ведь агрессивно настроены против нас, не будем обольщаться.
- Расширьте клин кукурузы, что вы уперлись,земля немеряна, - усмехнулся недоброй усмешкой Николай Васильевич, сквозь толстые стекла очков проникал сильный блеск зрачков. - Сходим на рыбалку. С девчатами, которые рыбками хотят стать. Марианна и Габриэла захотят, наверное, побыть возле высоких гостей, с ними и упорхнут. Однако морока.
- Других  дур пришлют. Черт с ними. Но кровососов  что сюда тянет? Век бы их не видеть, - сказал в сердцах Василий Степанович. - И кто их просит? Сидите себе в теплых кремлевских кабинетах, мы вас будем кормить и поить до отвалу. Так нет же, едут теракт устраивать. Ых! Так долго мы не протянем. Развалится телега, собранная под страхом. Едут. Встречайте, развлекайте, отвлекайте.
...К странной компании праздничных людей присоединилась и Катя Землянская, повзрослевшая и похорошевшая за одно только лето! Почувствовала себя настоящей девушкой. В знак этого “отшила” от себя приставучего Вадима Залетова. Тот, конечно, места не находил. Катя торжествовала. Ну и пусть!
Рыбалка удалась на славу. Московские гости были без ума от ушицы, водки и прелестных девушек. Марианна и Габриэла очутились на коленях галантных москвичей. А третий - серьезный мужчина завел нудный никчемный диалог с Катей Землянской, которая ничего лишнего пока не позволяла. Она боялась огорчить отца, строгого отца.
- Катя, кем вы собираетесь стать?
- Не прошла по конкурсу. Но как неинтересно говорить об этом. Что у студента? Поют вот: “У студентов есть планета, эта, эта, эта - целина!” Ну какая чушь! Папа и не думал на целину. Это вы в Москве решили целину осваивать, вы, которые и не ведаете, что такое кукуруза... Папа вместо кукурузы пшеницу. Вот и засигналили горнисты.
- Обижаете, Катя. Уж это-то мы знаем, - перебил Иван Иваныч, - в свое время проходили практику в колхозе.
- Тогда почему требуете от нас кукурузу на зерно? Тут кукуруза на силос получается, - тоном, не терпящим возражений, заговорила Катя.
- О, господи, дитя все понимает. Но не понимает, что Никита Сергеевич полюбил эту кукурузу и будет продвигать аж до Ледовитого океана. Это называется жертвоприношением по-нашенски.
- Ну, какие же вы странные люди! Неужели не можете убедить Никиту Сергеевича, то есть переубедить?..
- Если б можно было! До бога высоко, до Хрущева - далеко, хоть и мы в районе Садового кольца. - Но без  шуток, в наше время никого и не спрашивают. Пришли, увидели, освоили.
- Но нового такого освоения больше не будет. Мы пришли без спросу...
- Что значит без спросу, барышня? Земля общая, у кого спрашивать? Не изменить жизнь в одиночку. А поднять людей на подвиг - нелегко. Мы землю перевернули. А теперь жить надо на ней. Только пыльные бури. Как унять эти бури - никто не знает. Мрак.
- И все же настанет рассвет, - сказала Катя.
- Конечно. Но какой? Рассвет всегда бывает багровым. Но давайте говорить о другом. О любви. Любовь настигнет неожиданно, как смерч, она настигнет даже в зоне. И зона станет зоной любви. Ведь цветут и зимою розы!
- Вашими устами да мед пить, - захохотала Катя. - Вы в партии давно?
- Всю сознательную жизнь. Семья, можно сказать...
- Тогда, конечно...
-Какие личности в наших рядах были! - воскликнул серьезный собеседник. - Сродни  Спартаку , сродни Робеспьеру. а сейчас надо сплачивать ряды.  Нуждаемся в людях, которые б не только  разрушали.  Наступает новое время- и новые личности... Вот создали новое отечество для всех, все условия для раскрытия, разворота личности, а их еще нет. Какой-то странный феномен! Или мы никак не можем разгадать код человека! Сейчас мы занимаемся сокрушением идолов. Разочаровались в них. Ну одни  Аттилы, Чингис-ханы, Тамерланы, Иваны Грозные, Николаи Кровавые. Но народ не сможет без вождя, это доказано. И начнется поклонение волхвам, а то и ничтожествам. Вот чего я боюсь.
- Да ничего не начнется. Люди искупили за свое идолопоклонство - своей судьбой. И опять. Неужели двойное искупление нас ждет?
- Вообще существует теория: народ вырождается от отсутствия лишений. Птенцов сбрасывают с гнезд, чтоб взлетели! Насчет искуплений. Тебя сия чаша минует, а отца твоего ждет, - уверял Иван Иваныч без обиняков, без всякой задней мысли, - наверное, исключение из партии, ну и... Сила солому ломит.
Катя не могла этого слышать.
Они ушли далеко в степь, были одни и никто им не мешал быть откровенными.
- В чем папа провинился?
- Как бы объяснить? Если мы - только мост в будущее - это одно, если мы - само будущее - это другое. Возможно, ваш папа считает, что мы - мост в будущее. Непонятно? Мы строим будущее, живем во имя этого будущего. а твой папа хочет просто жить. Да, жизнь коротка и потому надо просто жить, ни в чем себе не отказывая. Но надо же и о других подумать. Об этом и забыл твой папа, понимаешь?
- Если б понимала, - вздохнула Катя.
Удивительный человек этот московский гость. Он не косил глаза на ее высокие точки, а смотрел в лицо, и говорил, говорил, долго и нудно. Катя убедилась, что и этот человек для нее случайный встречный, как, впрочем, и Вадька Залетов. Тот только и говорил ей чушь, улучая моменты, чтобы железными руками тискать ее тяжелые груди, которые будто трещали от зрелости и долгого томления.
Груди (стыдно как!) нуждались в мужской ласке, но ухаживания Вадьки казались ей пыткой.
- Вот и хотим выяснить, в чем провинился твой папа.
- Он все сдал государству... Другим за это Героя дают.Ничего не понимаю. Чем вы встревожены?
- За вольные бригады.
- Так не он один создавал эти вольные бригады.
- Верно. Новинцев по недомыслию. Ему хотелось высвободить энергию коллектива. А твой папа эту энергию направил во вред государству. Да, у вольных бригад отличный урожай. По наивности они все сдали государству. Но ведь могли и не сдать.
- И за это папу исключат из  рядов.
- Да, если я представлю доклад.
- Какой доклад? Куда? Я вас очень прошу, не пишите доклад.
- Даже если б ты очень просила, я должен составить доклад.
- Я вас очень прошу, хотите, встану на колени?
- О, юное создание, наивное, чистое. Ну, хорошо, передай папе, чтоб он пришел сюда перед нашим отъездом.
- Хорошо, я передам.
- Ну, Катя, поря вернуться нам домой, наверное, вас ищут, - забеспокоился Иван Иваныч.
- Кто может меня искать? Кому я нужна? За отца я боюсь.
- Не торопитесь. Хрущев ведь еще у власти. Вот если его снимут, поставит у руля нового Сталина всемогущая номенклатура, вот тогда... Тогда опять будут сажать за анекдоты. Ведь у Сталина даже анекдот - инструмент власти. Как вы знаете, человек не может без доносительства.
- Ну их всех к дьяволу! До свидания!
Катя заспешила домой. Она вернулась с трехдневных загулов “в целости и сохранности”. Передала отцу просьбу Ивана Иваныча. Василий Степанович только крякнул, размахнулся, но легонько коснулся ладонью по ее крутому заду и ничего не сказал дочери, не обмолвился ни словом. А что он мог сказать? Катя как-то неожиданно стала взросылм человеком.
Комиссия так и не нашла ничего предосудительного в действиях Землянского, кроме упущения по работе с несоюзной молодежью - выпивка, драки, тунеядство, сужение базы роста союзной молодежи ( странно, почему  Жизнев не бьет тревогу?), и вернулся в Москву без материалов для оргвыводов. Иван Иваныч затеял строительство собственной дачи в Подмосковье.
Глава 20
К двери комитета комсомола приколот огромный плакат на ватманской бумаге. “Комитет не работает. Все члены комитета - на участках.. По вопросам приема и получения характеристики обращаться к Владимиру Жизневу, комбайнеру шестой молодежной бригады. По остальным вопросам обращаться к члену комитета комсомола Леокадии Красницкой, ответственному по культмассовой работе.” И внизу знакомая приписка: “Комитет не будет работать до ? ноября”. И приписка к приписке: “Ну и пусть, напугали!”.
Глава 21
Мерный храп разливается по комнате. Спят ребята. Крепко спят, как медведи в спячке. Лежат подпиленными деревцами. Вот Лесняк закинул руку за голову. Раскрыл губы. Сон еще не согнал из расслабленного тела сильную усталость. Он вчера провел на собой эксперимент: сколько тракторист в состоянии вспахать, если следовать рекомендациям Гастева? До глубокой ночи держал себя Валентин на пределе физического и умственного напряжения. С трудом, деревянными руками записал в записную книжку. “Восемнадцать га зяби. Выжал все. К концу дня испытывал такое чувство, которое еще не могу обозначить словом. Понял одно: был огромным лентяем. Лень - первый вор человека...”
Лесняк не докончил запись мысли, не слушалась рука. Не поужинав, сил не хватило доползти до столовой, свалился замертво, едва дойдя до своей койки поющими от усталости ногами.
А Вовчик Жизнев, причмокнув губами, перевернулся на другой бок. Впервые он как комбайнер почувствовал удовлетворение работой. Все отставал, сказывалось в работе отсутствие опыта. Комбайн вначале для него действительно был необузданным зверем, который норовил подкинуть ему всякую пакость. Но Жизнев быстрехонько познал машину, не стесняясь обращаться по несколько раз в день к Ручьеву: помоги, Иваныч, не  сердись за тугодумие, а подскажи, научи, конечно, водить комбайн - не водить голодранцев на танцы, не языком чесать.
И вскоре догнал-таки Жизнев впереди... идущих!
Как избавить некоторых парней от робости мнительности и мнимой гордости? Ведь не клеится у них из-за этого... Днями бьются над какой-нибудь мелочью, а не идут к Ручьеву. Одно только словечко Ручьева и тебя будто озаряет молния. Надо же бы пройтись по хребту упрямства Корнеева, вот завтра же для его пользы можно и посмеяться на ним. С силой не подступишься, медведь - придавит своей лапой. Это упрямство его доходит порой до глупости. Нет и все, когда нужно всего лишь прислушаться к доводам разума. Докажу вашу неправоту, говорит, а сам лежит на полати. Если хочешь что-то доказать, то не спи так долго. Что это - третий день возится с ”ходячим” трактором! Какая тут гордость? Иди к людям, правдой и неправдой добывай знания, и иди вперед. Суета сует? Нет, это и есть твоя гордость. Не так ли? Другие в другом месте горы сворачивают, и Корнеев бы своротил горы, если б подошел к Ручьеву или другому умному человеку: так и так, встряхни меня, озари меня. А ведь великая радость это идти врозь, но вместе, то есть гурьбой! Тогда все иные удручающие чувства сами собой улягутся, тебе хочется петь, тебе хочется плясать, потому что все у тебя клеится и все получается так,  как было задумано.
Но уж эти заботы комсы! Они ни на минуту тебя не отпускают. Тревожно на душе, ох, тревожно. Везде бы побывать и увидеть своими глазами. Пока за него на центральной Леокадия заворачивает! Но она же и в агитбригаде! И она же в лекторской группе, основной лектор-агитатор! Как бы не запахло дымом. Денек как-то нужно выкроить...
Такие думы одолевали Жизнева и во время работы на комбайне. А пока нужно избавиться от этих беспокойных дум. Надо хорошо выспаться. Чтоб хорошо поработать
Неспокойно ворочается Кацо. Он видит сладкий сон.
... Сидит с Оксаной посреди Кавказа. Оксана теперь его жена. Кацо угощает Оксану ломтем спелого арбуза. Не арбуз вовсе, а ломоть  солнца.
- Фу ты, перепуталось все. Как это может быть ломоть спелого арбуза степным солнцем? А что? Бывает! Раз я держу его в своих руках!
Кацо обманывать не любит. Арбузный ломоть солнца сахарится, сочится соком. Кацо подает его Оксане. Она подносит ломоть солнца к губам, надкусывает его, сок сочится на ямочки подбородка, на шейку...
Кацо кричит от счастья и просыпается от собственного крика. Никого вокруг. Все давно куда-то ушли. Кацо теперь бурчит-рычит от горечи и гнева:
- Не разбудили, хлопцы! Опять я стал последним. Ох, как Оксана смеяться будет! Ребятишки, мало вам всыпать, это не подлость? Не разбудить нарочно, чтоб опозорить меня перед Оксаной...
Кацо, приговоренный точно, пританцовывает к умывальнику. Потом как на угольях подскакивает с миской к раздаточной.
Ребята уже доканчивали завтрак. И встретили Кацо дружелюбным смехом.
- Лорка, не корми, не стоит, - раздавался чей-то бас. - Всю молодость проспал.
 - Не могли разбудить? Сговорились?
Кацо метал молнии, трепетал от гнева и беспомощности. Не было бы Оксаны - он ринулся б на обидчиков. Но Оксана вылывает из-за спины Лорки и подплывает к окошечку.
- Леня, не обращай  внимания, - промолвила  Оксана.
Она и не думает смеяться на бедой Кацо. С кем не случаются беды? Попробуйте придти под утро и не ужинавши завалиться не спать, а дозоревать. Тут не смеяться бы, а пожалеть бы человека, если можно. Оксана решительно выбегает из кухни и взмахом руки разрубает смех.
- Он позже всех вернулся с поля. Вы седьмой сон видели, а он вкалывал. Шуточки не уместны, - ласково, душевно посмотрела Оксана на Кацо. Он весь - полыхающий огонь. Не может справиться с неожиданно вспыхнувшим пламенем, оно захлестывает его. Не удается сосредоточиться и взять  в руки ложку и вилку.
Оксана тут же ушла, чтоб Кацо не смущался, не волновался.
- Ты ешь давай, день длинный, а для дел короткий. Дел невпроворот, -  Жизнев весело вращал своими искрящими задоринкой глазами. - Вечером поговорим о футбольной команде. Голкипера не можем найти. Может, ты?
Нет, Володя не шутил. Но о футболе ли думать, когда страда в разгаре.
 Что с ним? А ничто. Просто он - неистощимый заряд энергии, веселости и деловитости. И кладезь смеха. Это была его идея поддеть смехам чуток проспавшего свое время парня. Специальной няньки не выписали! Но кроме шуток, как ни трудно, а владеть собой нужно, просто необходимо. И что попусту ругать человека? Смех - самое действенное оружие. Кацо теперь никогда не проспит. Но нашли моду - проспать росные рассветы. Отныне никакие веские причины не принимаются во внимание! Иначе ведь нельзя, иначе превратися в ноющих мокрых хлюпиков. Но достаточно хлестких выводов. Что Кацо? Что пришел с поля под утро - молодец. Проспал - плохо! Такова простая логика. Жесткая, но в общем, мужская логика. У Кацо появился зверский аппетит. Однако он торопливо ел, будто боясь опоздать на самолет.
- Не торопись. Все равно упустил ты время. А мы пошли, - Жизнев поднял своим энергичным движением замешкавшихся ребят и первым покидал столовую, - ждать тебя не можем.
- Ну, Вовчик, рассчитаюсь с тобой. Попадись на темной дорожке, - грозил Кацо, тоже вставая из-за стола. - А читать-то неча, кроме листовок?
- Приедет библиотечка, не беспокойся, - в тон ему ответил Жизнев. - Выписали для тебя “Десницу великого мастера” Гамсахурдия.
- Володя, я тебя не понимаю. Уж лучше б выписал мне про минералы.
-Понятно. Хотел Берия очистить Кавказ, создать великую Грузию, и многие здесь очутились, ты тоже. За то, что ты был против выселения.
-Ладно, пошли в поле к своим комбайнам, по пути поговорым, - со злостью произнес Кацо.
Жизнев согласился. Пошли в поле вместе и заспорили.
- Мы с тобой разные и интересы разные. Осенью возьмем свое и генацвали. Зачем пристал?
- Не, не разойдемся мы. Земля круглая, встретимся.
- Все уговорил, буду голкипером. Договариваются равные. Нам делить нечего. А Землянский выделяет средства?
- Я выделяю. Сдадим хлеб, получим деньги, купим мяч, купим кеды.
- За хлеб еще надо получить. Быстрый Чен Пон Чу сдал хлеб - пендале получил.
- Со мной такого не получится.
- Все, решено.







































ЧАСТЬ   ШЕСТАЯ

Глава 1
Вечером в бригадной стан прикатил Ларион Соловейко. Он привез литературу, запчасти для машин и агрегатов и продукты для столовой. Из кабины выскочила Антонина с узелком. Повариха Оксанка, раздатчица Лорка, сами молоденькие, приняли позу всезнающих женщин.
-Это ты, Тонька, к кому? К нему? Так кто ты, Тонька - милая гостьюха? Невеста, аль мужняя жена?
Антонина недобро взглянула на важных девчат и ничего не ответила. Она  смущалась от смешливо-иронических взоров спецхозных девчат, не обижалась за “мудрые” советы. Перестанут. Антонина внимательно сомотрела весь бригадный стан, вернулась в столовую и терпеливо ожидала Антона.
Когда ночь уже разливала синие чернила, возвращались ребята с полей, усталые, пухлые от пыли и темени.  Антонина чуть было не прыснула, увидев Антона. Неуклюжий, медлительный, в неопределенного цвета спецовке и тяжелых сапогах, покрытых толстых бархатом пыли. И лицо засыпано степной пудрой. И кепка. Только блестят светлыми пятнышками очи.
- Плюшевый медвежонок, - озарило Тоню в одно мгновение. Антон, точно, был похож на плюшевого медведя, которого купили ей, Тоне, когда ей исполнилось пять лет и с которым она дружила, пока не встретила Антона. Парень не заметил ее, в развалочку направился в раздаточную
- Корнеев! К тебе невеста приехала! - закричали ребята.
И тут только он заметил Тоньку и покраснел. Но степная пудра на лице старательно скрывала его смущение. Но видно было, видно, как он обрадовался, обрадовался несказанно неожиданной встрече.
-Тонька! - позвала Антонина певучим голосом. - Иди сюда!
Антон пьяно приближался к столу, где свтилась счастьем Тоня, сел напротив, безуспешно борясь с волнением.
- Какой же ты все же плюшевый,Тонька! Плюшевый медвежонок! - определила она восторженно.
Раздался в столовой рокот басов. Оксана и Лорка присоединили к басам свои нетерпеливые сереблряные погремушки.
- Плюшевый! - повторил Толька Николаев, у которого даже слезинки проступили от смеха. - Какой же еще?!
Антон превратился в раскаленную глыбу. Даже сквозь пыль проступили огненные  пятна. На него было просто жалко смотреть. Но смотрели и глазели, благо, выдалось такое бесплатное зрелище.
Антонина бешено водила многоцветными, в зависимости от внутренней погоды, глазами. Она вовсе не хотела, чтоб смеялись на Антоном. И что тут смешного, если вправду похож на плюшевого? А вы на кого похожи? На чертиков. Ни на кого не похожи, вот!
Ребята вдруг увидели, что девчонка чуть не плачет от обиды.
Налегли на борщ, делая вид, что забыли обо всем и все на свете.
Только тогда Тоня развязала узелок. На столе появились блины, ватрушки, банка домашнего варенья, разная другая снедь.
- Ватрушки пробуй. Сама стряпала, - живо протянула Тоня.
Антон надкусил блины. Они были тверже древесной коры, но, чтобы не огорчить ее, уплетал их с видимым аппетитом. Настраивал и настраивал себя на аппетит и, действительно, блины вскоре оказались почему-то вкуснейшими и мягкими. Антонина лучилась счастьем.
- Ешь, плюшевый!
- Не могу больше, - взмолился Антон.
- Пошли умываться, - скомандовала Тоня.
Он молча подчинился ей, следовал за ней, зашагав к куртинам звездчаток.
Подойдя к умывальнику, Антон разделся по пояс. Антонина приготовилась поливать из кружки. И расстаралась! Антон фыркнул от свежести, от удовольствия. Умывшись, освежившись, Антон обтирался чистым полотенцем, что привезла Тоня.
- Ну, Тонька, иди спать к девчатам. Мне завтра рано вставать. У моего лафетчика что-то случилось... Надо разобраться.
- Ну и разберись, кто мешает? А я с тобой буду спать, с плюшевым.
- Тю! Новости! - опешил Антон, не шутит ли она.
Нет, она не шутила и слелдовала за ним в общежитие для ребят.
- Мне, Тонька, много тебе рассказать надо, - упрямо говорила Антонина.
- Ну, тогда дело хозяйское... - проронил обреченно он.
В комнате почти все улеглись. Двое играли в шахматы, а кто-то листал журнал. Кровать Федора Ивановича пустовала. Он не вернулся с поля. Бояться Антонине, собственно, некого. И она наглела.
- Тонечка, может быть, пойти тебе к девчатам? - осторожно проговорил Антон, - тут все-таки парни. Ругаемся и все прочее...
- Раздевайся! - зашептала от гнева Антонина и отвернулась.
Антон послушно разделся и лег на пустую кровать.
Ребята поняли, в чем дело, и ошарашенно заерзали, поспешно делали вид, что ничего не видят.
Антонина, оставшись в одной рубашке, легла рядом. Ребята притихли, но были взволнованы и удивлены. Каждого в самое сердце пронзила радость непонятная, но возвышенная, душевная. Девчонка, ее присутствие, ее наглость и дерзость от неведения и чистоты душевной взволновали их. Ребята, как корабли - риф, осторожно обходили их супружескую кровать и молча ложились спать. Сон долго не приходил к ним.
А Антонина что-то нашептывала Антону. Старались не слушать этот шепот, но слух чутко ловил колебания звука ее певучего голоса. Каждый думал, мечтал о хорошей, красивой любви, а тот, кто разуверился, поверил в нее отныне.
Антонина нашептывала всякую чушь.
- ...Тебе хорошо, плюшевый, а мне через восемь дней в школу идти. Не пойду я в школу.
- Это почему?
- Александры Владимировны не будет...
- Почему?
- Вот глупый. Она, - Антонина сошла на еще более тихий шепот, - у нее малышка будет. Об этом все в городке говорят. А моя мама распашонку ребеночку шьет.
- Вас будет учить другая учительница, что ж такого? Не укусит.
- Это после Александры-то? Ни за что! Ни за что! Буду, как ты, заочно учиться. Я боюсь без тебя, умру, если. Не буду дышать и все, и... Ты будешь со мной всегда?
- Ты что, спятила? Тебе еще учиться и учиться. Еще три года. А там можно и заочно.
- Целых три года! Там набавят по теперешним законам еще год - одиннадцатилетка. С тоски можно помереть. Вот если б Александра Владимировна вела нас, тогда еще...
- Так она вернется к вам, - убеждал он Тоню, но неуверенно.
- А если не вернется?
- А если, а если? Она, больная, с температурой, не пропускала свои уроки. Мы в девятом ее проклинали за это.
- Вот дурни. Как же можно? - возмутилась Антонина и тронула его за уши, - а ты и вправдышку, плюшевый. Честно, не ожидала. Только большой, неудобный. Своего медвежонка, если не понравится, бух на пол, а тебя невозможно.
- Это почему же? Можно! - загудел, прохрипел от полноты чувства Антон.
Неожиданно для себя и для нее сгреб ее тоненькое тело и впился в бесцветные, едва обозначенные губы. Не хотел, а причинил ей боль, сдавив ее остренькие грудочки, гибкий стан, животик... Она откинулась, раскрыла губы, захлебываясь воздухом. Длинная толстая коса распустилась и разметались волосы на всей подушке. Узкое тоненькое лицо тонуло в них. Оно стало мертвенно-бледным. Антон страдал по-настоящему от порывов своей дикости и от чувства запретной близости. Антонина попыталась улыбнуться ему, поправляя короткую задернутую рубашку.
- Спи, Тонька, - молвила она, оживая. Похорошела, порозовела, как багульник. И лицо горело пунцово. И глаза сияли. И вся она стала удивительно близкой и родной. И ее уже немыслимо, невозможно обидеть. Да и мысли такой не было.
Антон послушно закрыл глаза. Лежал тихо, неподвижно, как глыба, незаметно... уснул.
Антонина будто ждала этого момента. Она обняла его за шею, целовала его в нос, глаза, еще робко училась целовать-ласкать.
Может быть, когда-то так целовала своего плюшевого медведя, пытаясь приласкать его. Но увы! Слюдяной нос, слюдяный глаза ничего не выражали. И как ни пыталась девочка наполнить их теплом, глаза, нос медведя были холодные, неодушевленные. Однако плюшевый медведь был податливым и послушным ребенком! Иногда кормила его грудью! И не было стыдно. А этот медведь дышит. Хы - ын, хы - хын... дышит! Невозможно представить! Конечно, невозможно. Но командовать им можно! И поиграть можно! Только иногда выходит из повиновения. И тогда Тоня не знает, что делать. Только боязно становится - убежит от нее насовсем. Приручить бы! Но как? И почему-то завидовала подруге своей Кате Землянской, у которой все при себе - и рост, и груди... Пышные формы старшей подруги, конечно же , озадачивали Тоню. А если, а если... не та ночная встреча у оврага... После той встречи она остановилась в физическом развитии.
И Антонина думала-думала, мечтала-мечтала. Так и уснула, с напряженно-думающим личиком. Но сон разгладил, смягчил ее личико. И на нем отражалось ее сновидение. Антонина, конечно, смотрела красивый, завлекательный и дух захватывающий сон. Влетела она нечаянно в мир волшебного сна и встретила себя, плюшевого Мишу и Антона и интересное светлое существо, которое взрослые называют счастьем. Плюшевый Мишка и Антон оказались близнецами и страшно досаждали ее, Антонину, не слушались ее и убегали от нее. И она мучалась, негодовала, кричала и бегала за ними, пытаясь поймать их и вернуть домой. Они вырывались, устремлялись куда-то и уводили ее далеко, в иное, неземное царство. И жизнь в том царстве удивительно была похожа на жизнь в их спецхозе. И вовсе интересно. Тут и директор Василий Степанович очутился: вышагивает, такой хороший, смирный, молчаливый, хотя очень похож на Ивана Грозного, и Буторин здесь, и Новинцев, Ручьев, Лесняк и Светлана Зорина, и Катя Землянская, и Эдита Пьеха, Вячеслав Тихонов, Рашид Бейбутов, юный Пушкин, Монтесума и Кортес, Тамерлан, обощевод Югай, полевод Мигай, животновод Жунусов, и мама, и папа, и все они водят хоровод...
Но они почему-то не ругались, переговаривали шепотом, понимали с полуслова и все были довольные, счастливые. Да и зачем им было ругаться и ссориться? Ими все “заправляла” строгая и добрая Александра Владимировна. И даже отпетый драчун и пьянчушка Андрей Кедрин утихомирился, перестал буянить. Александра Владимировна, конечно же, хорошо придумала: велела Зумаре Муратовой ухаживать за Андреем!
А все-таки настоящая волшебница Александра Владимировна. Все-то у нее ладится, все-то у нее сбывается. Захотела, чтоб жены начальников работали и все они послушались ее совета. Толпой ринулись на поля и фермы. Даже Тонина мама, больная, потому ничего немогущая делать что-то дома, пошла на ток. Усталая возвращалась домой, валилась с ног, но была счастливая. А с ней, Антониной, была предупредительна, справедлива. Не сердится, если вольничает. А хорошо как, что мама ходит на ток. А то дома одной ей скучно, грустно, вспоминает все свои болезни и со мной ругается. Спасибо, Александра Владимировна. Только, непонятно и все, зачем вам малышка? Без него вам лучше. Вы - такая красивая, добрая и милая, зачем вам малышка? Не верю тем, кто говорит, что вам с ним лучше, вам стало интереснее жить, а я не верю им,  нет, нисколечко, не верю. Не верю этим шептунам, которые говорят, что вы ездили в город за малышкой, с кем-то виделись и малышка будет без имени. Как это без имени? Вы волшебница, дайте, придумайте ему красивое-красивое имя... Нет, а хорошо жить, дышать, когда есть Александра Владимировка, плюшевый Мишка и Антон-Тонька, плюшевый Тонька... “Тонька, а Тонька, ну, не убегай же от меня. Давай навсегда дружить. Ты будешь принц, космонавт, как Гагарин, и муж... Только не задавайся, а то пожалуюсь Александре Владимировне. Да, да, обязательно пожалуюсь. Нисколечки не пожалею. И ты будешь каяться, мучаться, спрятавшись от меня... И я буду каяться, мучаться, но только с тобой. Потому и не задавайся, задавака! Ты меня не слушаешься? Почему?”
- Почему? - всокликнула она и чуть было не задохнулась от неприятного озноба.
Антон спал беспробудным сном, лежа на широкой спине. Она, Антонина, взобралась на него и лежала, обхватив его ушастую голову тонкими ручонками. Антонина засмеялась, заливаясь колокольчиком. Тереблю, тереблю за уши, а никак не проснется. Вот возьму и оторву уши! Такая участь однажды постигла и ее послушного мишку! Оторвала уши, потом пришила их. Засыпала с мишкой в обнимку, а он обычно оказывался у нее под спиной. Поэтому за много лет он и расплющился! Пришлось упрятать его в комод. А тут вот Антон появился-не запылился, тоже плюшевый...
- Тонька! - будила она его.
Наступило прекрасное огненное утро. Стекла окон плавились от зарева восхода. День должен быть торжественным, как праздник, с тортом, фейерверком, музыкой, танцем. Антон не понимал этого спросонья, правда, он что-то такое промычал и вновь погрузился в сладкий сон. Ну, как папа! Небось, спит беспробудным сном.
- У, плюшевый, не понимает ничего! Ну, спи, если хочется, - сонно шептала Тоня и сама во сне уснула, точно провалилась в темный чулан. Сны теперь оставили ее ненадолго и она спала без сновидений... до рассвета.
Утром Иван Ильич приехал на газике Соловейко в бригаду. И одновременно прикатил на своем “бобике” и Новинцев, чтоб уточнить, какие массивы оставить для прямого комбайнирования, а какие хлеба - на свал. Оба руководителя вместе и осторожно перешагнули порог полевого стана. Мерный храп и свист. Безмятежно спят ребята. Жалко нарушать их сон. Но ведь надо...
- Все еще во власти сна? Просыпайтесь, сынки мои. Досыпать будете зимой на полатях, - нарочито громко выразил свое удивление главинж, прохаживаясь между рядами кроватей.
И внезапно в поле его взгляда попала дочь Тонечка! Иван Ильич обмер. Каким образом очутилась здесь дочка.? Что это такое? Антонина лежала рядышком с Антоном как настоящая заправская жена. Может, жена и есть. Прижалась, обхватила крепкую шею своими слабыми ручонками. Их волосы русые, Антоновы, и ее, чуть светлее, смешались. И слились и их души? И все это она, доченька. Зарвалась девчонка. Ни стыда тебе, ни совести. Не мешало б шленуть по ягодицам. И шлепнуть вот нельзя. Она в таком нежном возрасте, что этими шлепками можно и отбить охоту к жизни. Да еще на всю жизнь будет на тебя дитя в обиде. Но как же, как же, девчонка хочет повольничать. Зарвалась, зарвалсь девочка. Теперь и не остановишь завольничавшую. Разве что направить ее думки в какое-то приличное русло, в нужное направление жизни, если,  конечно, еще возможно.
Виталий Геннадиевич под предлогом, что ему нужно встретиться с бригадиром, поспешил удалиться, чтоб и дальше не смушать терзающегося от  душевной неловкости Строгова. Он сам знал и понимал, как нелегко быть отцом, тем более отцом дочери. Новинцев, как он считал, больше был похож на “донора” и “искрил” при нечаянном столкновении с “вампирами”, к коим условно относил Строгова. Виталий Геннадиевич не “давил” бы на психику дочери, но Строгову, наверное, виднее...
Наконец, просыпались от беспокойного сна ребята. Гурьбой выходили во двор умываться. Проходя мимо Ивана Ильича, улыбались. Иван Ильич понимал значение этих улыбок и вздрагивал каждый раз.
Проснулся и Антон, соскользнул с кровати тихо, чтоб не разбудить Тоню, но она, как на зло, тотчас же и проснулась. Встала с кровати и начала одеваться, не замечая отца.
- Тоша, доброе утро, как спалось?
- Доброе утро, Тоня... - прохрипел Антон.
“Ишь, раздалась даже!” - похолодел Иван Ильич. Сердце отца обливалось кровью, а она, Тоня, беспечная, наивная, нисколько не заботилась об отцовском сердце. “А еще: жалею тебя, папа!” Несмышленка чертова, надо же! Однако ни наказать ее нельзя - за что?, ни прервать это странное отношение он не мог. М-да, ситуация...”
Иван Ильич приблизился боком-боком к Антону:
- Антон! Что же это ты? Она же еще ребенок. И не следует забывать, что она все же ребенок... Иль ты уже ничего не видишь?
Антонина, услышав, взвилась вся.
- Папочка! Как ты смеешь! - подбежав к отцу, гневно сверкнув глазами, опалила его снопами искрящихся лучей.
- Прости, дочка, если я тебя обидел. Ну, прости!
Да, она ребенок. И не знает, не осознает, что ребенок, и что с ней самой происходит. Не знает еще, что в ней пробуждается женщина! Вот отсюда и все неровности характера ее. Надо очень осторожным и тактичным быть. Да, как тут придерживаться правил приличия, этого самого - этикета, когда в постель к парню забирается. Самый ответственный момент в ее жизни настал - период пробуждения души. Она - словно нераскрывшийся бутон, но который вот-вот должен раскрыться. Посмотришь на бутон тюльпана и хочется раскрыть его, хотя это преступно, ведь распустится преждевременно бутон и... искалечен цветок.
Так с Тоней и может  случиться. Негодница! Ни на что непохоже! Но если б можно было вмешаться в жизнь ее, в ее развитие, увы! в ней только пробуждается сознание, понимание жизни. Ох, Тонюша, горе, мука с тобой. Ты по неразумению набедокуришь, а нам с Леной расхлебывай. Играешь с огнем, девчонка. Конечно, это так. Опалит тебя огонь, а мать твоя, а Лена моя руки наложит. Тонечка еще ребенок,  потому что пока только чувствует свою жизнь, не чувствует боль близких. Но ведь помочь ей  разобраться должна школа? И куда школа смотрит? Да и смотрит ли? Как повлиять на тебя, доченька, не наступая на твою личную жизнь?  “Представить страшно, а вдруг они в темноте одни. Кровь в жилах останавливается. Отнимаю друг у друга свое будущее? И что же делать? Если б можно запретить! Но видеть это нельзя без возмущения и боли...”
А Антон, припоминал Иван Ильич, несуразный был парень. Хоть Тоня и немного приручила его, но не вселяет однако полной уверенности в его благоразумие ...
- Антон, давай поговорим, как мужчина с мужчиной, - сказал Иван Ильич, - присядем.
Все ушли, Антонина исчезла куда-то, в столовую к девчатам, и они с Антоном остались одни.
- Антон! На тебе вся ответственность. Она несовершеннолетняя, еще дурочка. Все на тебя перекладывается. Не следует торопиться. Торопить время. Ты понимаешь меня, что нельзя поступать так: что взбредет в голову, то и надумаю? Захочется ну... взять ее... сам знаешь, чем это ей  грозит.  Береги ее честь и достоинство, милый парень.
- Иван Ильич, что вы говорите? Даю слово...
- То говорю. Достоинство потеряешь - все потеряешь. Все мы здесь, конечно, того, попали под колесо, но ничего, живем. Самые достойные там на Колыме, фу, черт...  Вот что. Я заметил, ты ее как огня боишься. Недостойно.  Ты ведь старший. Ей  этого не выказывай, но знай, что ты старший, что ты ведун. Нечего ее капризам потакать! Это ее идея - ночевать вместе?..
Антон покраснел. Не зная, что и как ответить, чтобы не выдавать Тоню...
- Приехала поздно. К девчонкам не пошла ночевать, успела с ними поссориться...
- Она бедовая, Тоня. Мать ее точно такая же была. Крутила вертела мной по-всякому. Вымотала всю душу. И себя замучила. Ты же ее знаешь. Такая одержимая. И в работе, ты бы знал, какая она была! Не знают; то ли восхищаться, то возмущаться. Заработала болезнь. Что же еще может заработать? Эх, Елена Сергеевна, Лена моя... А Тонька не эх, а ох... С Тонькой держи ухо востро. Вообще коварны все женщины, - Иван Ильич усмехнулся добродушно: - Что будешь делать, если Тоня отвернется тебя? Всяко ведь бывает.
-Иван Ильич, вам честно говорю. Это не знаю, что будет. Если полюбит другого... Не знаю, что будет... Знайте, чтоб потом не было неожиданностей. Знаю только, мы всегда будем вместе.
- Откуда ты знаешь, что она тебя любит? Пока у нее это как игра в куклы... Она еще обитает в царстве юности, в неведении юности... Пусть пребывает в неведении счастливом, сколько богу угодно. Куда спешить, коль вы вместе? Я думаю, ничего не произойдет страшного, если немного подождать.
- Это да, но она любит меня и мы поженимся. Что ждать?
- Помнишь, она долго тебя не жаловала. И вдруг, мгновенное озарение, и ты весь в ее сердце. Любовь с первого взгляда. Не так?
- А как она теперь со мной обращается? - лукаво спросил Антон.
Иван Ильич уклонился от прямого ответа, пускаясь в пространные рассуждения.
- Пока что комплекс ее обращений приемлем, - резюмировал Строгов. - Как там у тебя с трактором?
- В норме, - обрадовался Антон смене темы разговора. - А у друга моего Вити Цоя, да Вити, дела не очень, лафет поломался. Нож погнулся и все сегменты полетели.
- А ты не хотел разобрать мост! Грушевский, экс-завклубом, попался на этом. Мучается сейчас. Тяга у трактора слабая. Себя еле тянет. А ты не хотел. Правильно я сделал, что настрополил Тоню? Она переубедила тебя, а?
Иван Ильич вышел из стана и вместе с Антоном, да с бригадиром пошел осматривать поломанный лафет. Тоня засобиралась домой. По пути купит у тепличницы Лоры ведро огурцов. Она позвала Антона в красный уголок. Тут никого, можно тайну открыть.
- Как освободишься, - шепнула Антонина, - приезжай.
- Приеду, - выдохнул он. - Но когда же ... Когда же...
- У, слова не скажешь, - рассердилась Антонина и собралась было с гневом нерастраченным уходить из стана.
Антон подвинулся, взял за руку. Подержал ладошку в своей медвежьей лапе. До одурения захотелось обнять, поцеловать ее, но помнил дикую свою ночь. Вспомнил и ту ночь в лесу... Счастье хрупко. Но счастье в их руках. Он обнял ее глазами, всю ее, гибкую, тоненькую, как березку, и прекрасную, как рассветная роса, и был счастлив. Пока многое для него, для нее недоступно. Пока... Ладно, что хоть пока... А когда Тонюша вырастет и станет взрослой девушкой? Смутно у него на душе. Многие его приятели уже имеют реальные представления о девичьей чести и женской страсти. Даже Толька Николаев, добившись успеха у Лорки, смотрел теперь на Антона снизу вверх как на подростка наивного. Но Антон давно мог бы оперировать такими понятиями... Две одноклассницы, каждая в отдельности, прошептали ему, что без всякой корысти они любят его, Антона, и что он может сделать с ними что угодно и никому ничего не скажут и не свяжут словом. Антон озорно обнял их за хрупкие плечи и сказал, мол, малость надо подрасти, не созрели. Одна ему пощечину залепила, другая резанно заголосила. А Антону не хотелось до Тони себя “распечатывать”. Первой девушкой, первой женщиной для него станет Тоня. “Похвально, но глупо, - резюмировал тот же Толя Николаев. - Эразм Роттердамский, Похвала Глупости”.
Тем временем Тоня успела забежать и в теплицы, куда посторонним вход воспрещен. Дорогу ей преградила молодая кореянка в синем халате, в пестрой косынке, едва прикрывавшей густые черные волосы. Карие глаза излучали доброжелательность, радушие. Женщина сняла с рук  грязные резиновые перчатки.
- Ты ведь Тонечка Строгова? - полувопросительно, полуутвердительно промолвила женщина.
- Да, я Тоня, а вы Лариса Черуевна? Можно, пять кило огурцов купить? Когда завезут в магазин - кто знает?
- Сейчас я сорву огурчики с грядок.
Лариса Черуевна в мгновение ока набрала корзину маленьких пупырчатых огурчиков, подала ее с многозначительным взглядом Тонечке.
- Спасибо, - поблагодарила Тонечка. - Вот денюшки.
- Приходи еще, рады будем, - сказала Лариса Черуевна, проводив юную покупательницу до ворот.
- Приду, обязательно, - уверенно произнесла Тоня.
Если б она знала, что не придет сюда больше, - снесут бульдозером теплицы по распоряжению Землянского. Эти теплицы невозможно было включить в план развития селитьбы. Прикрывать их своим авторитетом Землянский не стал. Невелика потеря. Немало сил отнимало  исключение из отчетности элеватора и безномерного завода. “Пусть простят меня заишимцы, что на столе у вас не будет пупырчатых огурчиков, - сказал он бульдозеристу - это не я, это Закон нашей жизни?..”
Антонина уехала с корзиной огурчиков на машине Лариона Соловейко. Антон же направился туда, где обычно простаивают исправные машины и механизмы. Комбайны и трактора “убежали” на поля, и на пустынной площадке, залитой маслом, распластался разобранный красный лафет. У разобранного лафета копошатся трое: Строгов, Новинцев и лафетчик. Строгов сидел на земле, калачиком сложив ноги, а черную кепку повернул назад козырьком; он выпрямлял молотком на куске рельса погнутый лафетный нож. Лафетчик Кауышев протирал ветошью разводной ключ. Новинцев поглядывал на часы, озирался по сторонам.
- Виталий Геннадьевич, нашли для жатки массив? - спросил Строгов.
- Самый урожайный участок за березняком, - отозвался Новинцев. - Там хлеб густой и высокий. Верно подмечено: здесь злой гость - суховеи. А путь им преграждают березовые колки.
- Мне такой участок и нужен, - сказал Строгов, - но что-то Селезнев не показывается. Уж не полетела ли жатка по дороге?
- Должен быть, куда он денется, - старался успокоить Новинцев главинжа, - да вон он, легок на помине.
В бригадный стан вкатилось необычное в этих краях инженерное сооружение. Это широкозахватная жатка конструкции инженера Строгова. Отличалась от обычной лафетной жатки хитроумным конструктивным решением, которое придусматривало использование этой жатки на сенокосе. Предельная высота среза достигала до четырех сантиметров, что позволяло жатку использовать и для сенокоса.
- А не развалится ли, как в прошлом году? - опасался Селезнев, который вдруг вызвался помочь главному инженеру. Да не выдерживал жары. Пот лил с обвислых щек, рыхлого, сдобного тела, точно солнце стремилось выжать все лишнее и восстановить Селезнева молодых лет, который был статен, миловиден и подвижен.
- В поле! Ну, Виталий Геннадьевич, веди нас, - энергично сказал Строгов, удобнее усаживаясь на сидение своей жатки. - Поглядим, как будет вести родимая в зоне ограниченного действия?
Новинцев полез в кабину трактора, сильно потеснив излишне полного Селезнева. Строгов уместился на сидении жатки. В просвете березняка, где в прошлую осень красиво проскочил трактор новичка Тольки Николаева, что доставило тому искреннюю радость, трактор Селезнева застрял, задев краем мотовила об упрямый ствол березы.
- Не рассчитал, - крякнул Селезнев, включая задний ход. - Извините, размечтался!
- Что-то на тебя не похоже, - возразил Новинцев, - Иван Ильич, вы живы?
- Нормально, начнем?
Жатка работала отлично.
- Виталий Геннадиевич, что поставишь? - не скрывая своей радости, вопрощал Строгов. - Теперь уберем вдвое быстрее. сократим до минимума потери. Каково!
Новинцев с километр шел за жаткой, но не нашел на стерне ни одного колоска. Похоже на чудо. И все это произошло здесь. на земле? Да, на земле, где же еще? И даже боги не могут бывшее сделать небывшим. А Строгов смог. Быть Строгову заслуженным изобретателем.
Строгов по возможности старался срезать колосья, что называется, под корень.
- Это дополнительные центнеры соломы без дополнительного прогона. Экономия средств существования.
- Разумеется, Иван Ильич. Мне нравится ваша жатка, - сказал Новинцев и искренне, от души поздравил главинжа, - вот и сделали людям замечательный подарок. С вас магарыч. Ведь это и есть ваше счастье.
- Еще с меня и магарыч? - усмехнулся Иван Ильич. - Где нибудь в Америке я бы стал богатеем. Но к чему? Я ведь тоже признаю самоотверженный бесплатный труд как благо! Если еще и моя Лена выздоровеет, то я совсем круглый...
- Надо отстоять жатку, - повторил озабоченно Новинцев. - Я постараюсь сделать все от меня зависящее.
- Не понимаю,почему надо доказывать благо блага? - недоумевал Строгов.
- Там, в кругах, против вашей жатки. Потому и не дают вам патента.
- Завистников не понимаю.
- Нет, не в завистниках дело. Ваша жатка высвободит тысячи и тысячи механизаторов.
- На это и направлено мое изобретение.
- А кто будет устраивать безработных?
- Но ведь мы поем песню тем, кто за троих работает.
- И выпроваживаем тех, кто трудится за десятерых.
- Понятно. Нельзя особенно выделяться. Будут сложности. Но я готов к этому.
- Готовьтесь. А я пока подтверждаю техническую характеристику жатки, - произнес Новинцев, размашисто расписываясь в сопроводительных документах. - Мы за коллективизм во всем, если вперед, так всем, нельзя одному далеко забегать. Против шовинизма, национализма, сепаратизма, за великую дружбу поэтому. Такой вот идеологический гарнир ко всему. За эту жатку могут пришить вам ярлык шовиниста. Я вас предупредил. Мокренко заинтересовался жаткой...
Глава 2
Мокренко вел трудный разговор с ...Полуэктовым. Его обвинили в руководстве группой сахалинских корейцев, занимающихся незаконным промыслом. В свое время Полуэктов служил на Сахалине,правда, рядовым. Подружился с местными корейцами, понял, что они не чуждый ему мир,  изучил корейские обычаи, нравились ему корейские блюда, поэтому часто ходил к ним в гости, бывал на свадьбах. И из этого сделали такой вывод.
-Пригласил я в гости народцого целителя Чхе Чан Вона, сахалинского корейца. Мы с ним давно знакомы. Жена моя приболела, не могла ходить. Чхе Чан Вон мог пробыть в Хабаровске не более пяти суток. Я добился, чтоб он мог приехать сюда на три месяца. Кое-какие документы раздобыли ему.Жена моя, видите,  ходит без костылей. Чхе Чан Вон излечил  многих. Пора возвращаться на остров. Да нельзя. Его там тюрьма ждет. Да и оставаться нельзя, его разыскивает контрразведка. Чего разыскивать? Он теперь Юн Афанасий Петрович. Но ведь  на что жить?  Устроил я его в овощную бригаду.Здоровье - это спокойствие души, гармония с природой...Какое тут спокойствие. Меня на ковер, строгий выгогор за связь с элементом, с оргвыводом...Я понимаю, почему меня выключают из политики. Сместили, ладно бы, в сесари загнали! Я не верил, что создали группу по моей дискредитации! Они придумывали нелепости насчет меня. Чем нелепее, тем убедительнее. У нас ведь верят лжи и не верят правде!Говорили, что я под каблуком у жены нахожусь,- начал свою горькую исповедь Полуэктов.-Ну и что? И это ставится лыко в строку.Хочется бросить все и уйти! Но не дают уйти!Да и куда? Я родился здесь. Где родился, там сгодился.Я в отчаянии...
-За что вас так? Другие критикуют и ничего...
-Что они знают? Ровным счетом ничего.  Корейцы тут хозяйства свои земледельческие организовали. Трудились на совесть. Еще немного и разбогатеют. Так что придумали? Хозяйства эти стали подразделениями территории. Обязали сдавать все подчистую  территории! Территория укрепилась, а хозяйства эти захирели. Корейцы решили - лучше идти в арендаторы. Но не к Землянскому же! Убежали люди на заработки на Кавказ, в Астраханскую область, но к тем же председателям и директорам! Круг замкнулся.  Аренда не была узаконена, поэтому  арендаторов как будто и не было. Подпольщики обогащали начальников! Закабалили экономически...Я выступил против. И на меня оказали давление.Я не понял.Тогда откровенно сказали, чтобы я отступил. А то, что будто бы завалил политическую работу, правда, но не вся.
-Я попытаюсь вас защитить.Не отчаивайтесь. Но придет час и вы должны помочь мне...Сейчас смещать Землянского преждевременно. Его власть уравновещена с влиянием Буторина. Землянский сломает шею, потому что ни с кем не хочет делаться. .. Вы его дальний родственник. Будьте поблюже к нему. разузнайте, где проходится золотая линия...
-Это трудно следать, но попытаься можно. Но выкинут из круга.
-Нажимайте на родственные отношения, войдите в доверие...О нашей встрече никто не должен знать.
А потом  Мокренко встретился с  инженером-электриком Зайцевым, талантливым, но неуправляемым человеком. Конечно, можно заставить уйти с миром. Но ведь на новом месте с ним же придется органам работать. Лучше здесь сломать ему хребет. Одним заданием меньше станет.
- Знаете, не подпишу. Требования чрезмерные.
- Садитесь, не кипятитесь... - Мокренко даже не повышал голоса, а Зайцев все исполнил - сел на стул у двери, слепил руки вдоль тела и приготовился выслушивать очередное “нет”, чего он за последнее время наслушался до оглушения, до одурения. - Вам не хочется уйти с пути? Нет? Найдите такого? У нас не найдете.
- Верно. Уйти - это осудить ту жизнь, которую прожил.
- Невозможно ли это?
- Так что же вы мне предлагаете? - спросил Зайцев с вызовом.
- Уходить, я же вам еще тогда сказал, чтобы вы ушли. Вы тянете с уходом, все-таки тянете!
- Нам уйти некуда. Да и с какой стати? Я понимаю, что здесь я многим мешаю, всем мешаю, кому мешаю? И почему я должен уйти? И прав тот, кто сильнее. Я не заручился дружбой с силой.
Зайцев тяжко вздохнул. Он осознал свою ненужность в этой системе координат. Лабиринт имеет свои законы, неписаные законы, и если ты их нарушил, тебя ожидает немедленное возмездие. Он понимает, почему здесь его возненавидели. Дипломированный специалист хочет работать профессионально. Скажи-ка! Ах ты боже мой, хочет утереть нос неучам! Как же сей субчик того не понимает. что некогда было учиться, защищая державу от внутренних и внешних врагов.
- Куда идти? - переспросил Мокренко. - Этого я не знаю. Но тянуть не следует. Не вписываешься ты в общую линию. Тем более сейчас, после новой масштабной идеологической, этнической чистки. На твоем месте должен работать казах, дабы не обвинили в том, не растим национальные кадры. Нелепость? Абсурд? Не я виновать в этом. Ты здесь не к месту. Коль так, то могут убрать тебя, аккуратно так, чтоб не портил интерьер.
- Этого не исключаю. Я видел сон, который стал явью. Хорошо, согласен.
- Вот и хорошо. Напишите заявление об увольнении, ну и с богом. И куда вы намереваетесь?
- Надо поразмыслить. В Новгород, там родня...
- Ну и ладненько. Подпишите бумажку о неразглашении сведений, порочащих нашу власть.
- Что я такое могу разгласить?
- Сведения о подавлении выступления немцев в городе Темиртау танками и пулеметами, о бунте ингушей и чеченцев и ее подавлении огнем, волнения балкарцев, об исчезновении корейской интеллигенции, добивавшихся каких-то прав, изоляция кулаков, требующих реабилитации и возвращения в родные места. Кто-то информирует Америку и Запад. Ловим вражеского информатора,  который внедрился...
- В данном случае вам не позавидую.
- Карантин не эффективен. Надо расширить штат наших информаторов. Вы не желаете помочь нам? Нам нужны информаторы из тех мест, куда вы собираетесь поехать. Мы сейчас работаем над общей картиной.
- Мне нужно посоветоваться. Моя психика не показана для такой деятельности. Я не могу дышать в затылок...
- Ненормальная психика, вам лечиться надо. Ну, желаю выздоровления.
Зайцев возвращался домой в отвратительном настроении. Со времен работы в институте он не чувствовал себя так скверно.  Работал в институтской лаборатории не ради денег, а чтобы проверить свои идеи своими руками и тоже пережил немало неприятностей. Как-то выполз из ямы. Вынужден был отстаивать в студенческой баскетбольной команде честь института, дабы убедились в его  патриотизме. Но не тут-то было. Отступились от него...за отказ от сбора  сведений... Теперь вот то же самое. Но ведь он не нарочно же так дышит, а согласно своей природе, конституции.
- На тебе лица нет, Толик, - вымолвила со страхом Лена. - Что случилось?
- Случилось то, что следовало ожидать. Мокренко предлагает мне уехать. Причем немедленно. Я мешаю.
- Кому?
 - Кому, кому. Хочет ли человек знать о своем будущем? Наверное, хочет, но боится. Но каково предсказателю, который предскажет тебе нелегкую судьбу? Такой предсказатель достоит уважения.
- Никакой не предсказатель, никакой не Нострадамус этот Мокренко, а из органов. Но ему-то какое дело, что ты мешаешь недотепам?
- Что нас ждет, Лена, если б знать, что нас ждет? У нас нет постоянного очага, хотя мы не кочевники. Кочевники постоянно возвращаются к старым очагам, они выбирают свои маршруты сами. А мы... стали птицами, которые не знают границ, но с подрезанными крыльями. Это же надо. За нас все решают. Ах, это партия велела, а комсомол ответил: есть! Что за богиня или дьяволица эта партия или воплощение народного страха. Нас выталкивают на север именем партии и объявляют это всенародным подвигом. Дальше Кушки не сошлют, но ссылали! Может, нарочно выбивали из нас чувство очага? Нас превратили в пассажиров, у которых нет ничего. А раз так, то ничего не дорого, ничего не свято, кроме узелка. А это ужасно. Может, потому мы так злы. Можно победить в себе злыдня?
- И куда ж нам податься?
- Не собираюсь никуда. Остаемся, - сказал Анатолий.
- Удивительная история, - промолвила Лена. - Почему стране опасны люди мыслящие? И обязательно их надо сослать куда-нибудь. Дескать, там, в чужих краях они неопасны. Лишенные очага не представляют ничего. Почти всю мою родню разметали на корню. Николай Палкин прадедов моих за стояние на Сенатской площади в сибирские рудники, а дедов за кордон в Харбин за то, что были не за красных, но за что же нас теперь?
- Я читал где-то, что депортация - это не произвол властей, а ее политика в кризисные периоды. Она в ходу у правителей, с самого начала человеческой истории. А в стаде врагов съедали... Прогресс очевиден! Ссылали непокорных, ссылали строптивых, ссылали умных, словом, отказывали в спокойной жизни всем беспокойным. Фискальные органы государства не дремлют ни на миг. И никому в государстве нет покоя. Как жить людям в таких условиях? Даже не жить, а выжить? Кто же выживал? Выживали те, кто не рассуждал. Хорошо-то как. Вождь думает, народ исполняет, а если народ не исполняет, то его, народ, подвергают очищению, оскоплению.
- Даже так?
- И это освоение целины, экологическое преступление, совершенное под давлением кремлевских правителей. Люди голодны. Им хлеб нужен сейчас. Но те, кто добывает хлеб, остаются без хлеба! Это и есть всенародный подвиг?!  Историческое свершение?! Считают нас олигофренами.
- В общем, пока никакого заявления, - настаивала Лена. - Я спишусь с родителями. И тогда уяснится, как и что. Переведись в слесари. Чтоб не отняли жилье...
- Но ведь Мокренко не отстанет.
- Я пожалуюсь на него Буторину.
- Вот этого не советую. Никто ведь не знает, кто есть на самом деле Мокренко. Он что-то затеял. А что? Если б знать. Давай сегодня же уедем.
- Можно, конечно. Но зачем же так? Сочтут за бегство. Коли так, то возбудят дело.
И еще долго они спорили между собой. Даже не притронулись к яичнице. Было смутно на душе, тревожно. Они обнялись и так легли на кровать коротать ночь, не решив ничего.
Кто-то постучал в окно.
- Зайцев, в трансформаторной нелады. Зовут...
- Я сейчас, - прохрипел Анатолий, встал полусонный, обнял растерянным взглядом встревоженную жену.
- Будь осторожен, Толя, - умоляла она, и застыла в порыве, тоненькая, стройненькая, приниженная страхом.
Зайцев выбежал на зов. Вечерняя мгла мягко окутала его легкой прохладой.
Глава 3
Ну кто и что может нарушить утреннее затишье возле озера, центральной МТФ, у силосных гор?! Никто и ничто. Вдруг раздается соловьиная трель пускачей и басовое соло дизелей. Заводят свой бульдозер Шелестов, который упорно предвещал Ручьеву пустые колоски. Это высоченный худой парень в замасленной спецовке. Среди ребят ходил слушок, что Шелестова не взяли в армию за эту самую худобу.
- Гремишь костями, как ЭС - восемьдесят башмаками, - приставали к Шелестову озорные ребята, но тот не думал даже обижаться.
Между тем свою деточку, то есть “ДТ-54” заводил юркий проворный парняга Гошка Говорун, а массивный “С-80” - соответственно по габариту огромный, массивный детина с высоченным ростом и низким лбом. Гошка Говорун как ни пытался узнать имя, не получилось. Легче камень заговорить, чем этого молчаливого гиганта. Он появился в новых краях совершенно неизвестно, когда и неизвестно - откуда. Показался в конторке и сразу попросился на силосование; по его предположениям в силосных ямах были закопаны огромные деньги. Дней пятнадцать-двадцать провоняешь на силосной яме и два куска в кармане и можешь уползти куда вздумается.
Вскоре потянулись на силосную площадку автомашины. Вездесущие вездеходики, солидные “ЗИЛы”, проворные газики.
- Вы, что, оглохли? - кричал Михаил Бессмертный, которого перебросили на силосование. Он ведь не курочка-дурочка, которая от себя гребет. Все себе, а он - рыхлит? Имел неприятный разговор с Ручьевым, когда тот закрепил к своему комбайну аж четыре автомашины.
- Пойду на силос, - грозился Михаил. И не шутил. Ведь сокращалось число ездок и потому труднее скрыть лишнюю ездку.
- Комбайн простаивает, доходит до тебя? - негодовал Ручьев.
- Ты спутал меня с моим тезкой бяшей. Я Бесмертный, но загибаюсь. Когда на шее семья из шести ртов, никак не доходит, - отрезал Михаил и без раздумий укатил от него, хотя в душе почувствовал неправоту свою, хоть и оправдывал себя ежедневной и еженощной заботой о семье из шести ртов.
“Не висело б у меня шесть душ, зачем мне приработки? Не хочешь ты понять, Федор Иванович, а еще член  руководства территории, едрена мать...”
Но Михаил и не поборет колющего в сердце чувства беспокойства и назавтра вернется к Ручьеву. И опять - здорово сбежит на силосование. И каждый раз наваливал в кузов по четыре тонны зеленой массы, когда положено было брать вдвое меньше, подкатывал кряхтящую машину к силосной яме и тормошил уснувших на зеленой горке трактористов.
- Наверх подтаскивайте, где трос, ну и лодыри. Вон Новинцев идет... Он вам подпишет дутые наряды.
Трактористы моментально соскакивали с горки и разбегались по своим тракторам. Действительно, Новинцев подымался на силосную гору. Остановил Шелестова, который был здесь за главного.
- Массу мешать с соломой, - произнес с неудовольствием Новинцев. - Сколько раз можно напоминать? Мы, если не изменяет память, специально беседовали, что солому надо мешать с зеленой массой, ибо она тормозит процесс термогенеза, мешая доступу воздуха. Как вы знаете, разогревание массы приводит к потере углеводов, перевариваемого протеина, каротина, а перевариваемый белок  теряется полностью. Или совсем очумели от колготной работы?
- Есть немножко, Виталий Геннадиевич, но время есть, исправимся...
- Слабо трамбуете, - недовольно заметил агроном, проваливаясь в свежей массе, - силоса не получится... перепреет все.
- Коровка съест и такую. Весной, когда оголодает, разжует за милую душу. Зачем же надрывать себя, когда нас много?... Эх, Виталий Геннадиевич, зачем сюда ходите, только портите настроение?
- Не понимаю вашего отношения к работе, - продолжал Новинцев, - А не ты ли на собрании всегда возмущаешься? Молока тебе выписывают мало, хлеба мало, вечно ходишь голоден? Если так будешь работать, то вечно будешь без молока и без хлеба.
- А я что? Чаи гоняю? С ног валюсь от усталости. - Шелестов оскорбленно хмыкнул и печатал шаги к своему бульдозеру. - Но кто знает, как все было? Нам без разницы, что силос буртовать, что порожняком гонять - не платят.
- С дороги, с дороги, - нетерпеливо кричал Михаил, разворачивая машину задом к крутому бурту. Сильно разогнав, мчал машину задним ходом на силосную гору. Въехала машина на середину горы!
Гордый был шофер Михаил Бессмертный. Даже в критических случаях не обращался за помощью. Сам без помощи трактора въезжал на горку и сам съезжал. С шиком! Эта гордость “зае-заела” в результате двадцатилетнего сидения за рулем. Ильи Муромец тридцать лет сиднем сидел, а он, Михаил - за рулем  двадцать лет. Вот и гордость “заела”. Но случается - терпишь унижение - кое-как въезжаешь на горку бурта, а съезжать никак не можешь - буксуют скаты... не без твоей помощи! Нажимал на газ, позабыв, что скаты лысые.
А Михаилу хоть бы что. Только слышат от него его оклики-окрики:
- Разворачивай, выруливай, побыстрей!
- Куда же еще? Ишь, какой быстрый!
- Как куда, бестолковщина? В светлое будущее... занимать места. Иль в Анголу за “спидолой”. И сколько же таких? Почему?
Однако Михаил, хозяйственный мужик, пожалеет молодых шоферов, машины которых наседками сидят в яме, подсказывает, как выбраться из нее.
- Эх, ребятки! Резина-то лысая. А вы газуете на полную мощь, насилуете скаты. Потихонечку, внатяжечку надо и на первой скорости, а не на третьей. Так-так, приминай. Терпение, голубчик. Только сумей оттолкнуться от стенки ямы, выберись, а на скат машина сама сползет, притом быстро и легко.
И действительно, молодой водитель, набравшись терпения, осторожно надавил педаль газа, замер в напряженном ожидании. Стертые, гладкие шины, которые вовсе утонули в скользкой яме, начали незаметно, по миллиметру выплывать из углубления.
Это был самый трудный психологический момент для молодого нетерпеливого шофера. Его так и подмывало нажать на педаль, вихрем закрутить колеса, как делал это в дождь, чтоб поскорее “добраться” до твердого грунта.
- Терпение, терпение, - предупреждал Михаил, - попусту не прокручивай колеса. Не забывай, резина лысая, скользкая...
Колеса с таким треском выбирались из ямы, которые вот-вот, того гляди заскользят и вновь опрокинутся в яму. И вдруг как-будто кто-то подтолкнул эти колеса - они покинули яму и весело покатили вниз с силосной горы.
Молодой водитель благодарным взглядом скажет Михаилу: спасибо! А тот и не заметит и не услышит. Ему некогда.
Михаил спешил “натаскать” других водителей, не задевая их самолюбия.
-Что? Я хуже? Зло берет, - скажет один, но внимательно слушает советы старого автомобильного волка.
-Ты ползешь, а машина подгоняет, - шутит матерый волк Михаил Бессмертный, - был когда-то медлительнее черепах, - уверяет он, - я теперь бегаю. Машина скорость любит. Она тебя слушается, когда ты ее послушаешь. Взаимная любовь... Ну, я поехал. Надо успеть за получкой. При получке баба ласковая. А премиальные - левый положено оставлять себе. Манит светелка в дальнем краю.

Глава 4

Однако главбух Загребин энергично потрясал перед Бессмертным потрепанной канцелярской бумагой.
- Не положено. Читай. Инструкция аж СОВЕТА МИНИСТРОВ. Здесь сказано, что никаких премиальных за сверхурочные часы. Мы выплатили вам за сверхурочные, вот ваши тонна-километры, а вот количество дней, проведенных вами на уборке. Претензии необоснованы...
Бессмертный  не понимал  разъяснений главбуха, пытался ему что-то доказать.
- Причем тут сверхурочные? Я вот эти тонна-километры вырабатывал за обычные рабочие часы. За счет своего опыта я выполнял три нормы. Притом мне обещали...
Загребин откинулся на спинку кресла, вздохнул.
- Слушай, меня, человек. Чего бы я жалел, ты - свой мужик, живем почти по-соседству. Да и родственники мы с тобой, если смотреть в корень.
- Никакие мы не родственники! - вырвалось у Бессмертного. -- Эти вурдалаки на Старой площади - твои родственники. Они купили тебя с потрохами, пудрят твои мозги.
Он - к председателю рабочкома Владимиру Семеновичу.
- Наверное, есть инструкции, Загребин врать не будет. Ну и что? Ну, какая разницы - заплатят тебе как за сверхурочные или оформят как премиальные? Ну, копейкой больше, копейкой меньше... - утешал Владимир Семенович Бессмертного, не на шутку разобиженного.
Он знал давно Загребина. Воевать с ним бесполезно. Честен, что называется до абсудра. За интересы государства стоит горой. Не позволит обобрать государство! Это так! Все это видят. Идти - выяснять что-то, значит подозревать Загребина в чем-то, сомневаться в его порядочности. Но Владимир Семенович знал прежнего Загребина, видел нынешнего, но ленился делать выводы. И Владимир Семенович все же утратил с годами былую гибкость ума, ясность внутреннего зрения, иначе б ему скатиться до профсоюзных  председателей! Лень, самоуспокоенность, охватившие его члены и душу, мешали ему преодолеть статичность, консерватизм мышления. Давно мешали. Теперь уж, не верится, что когда-то он активно, настойчиво рвался на производство, в механики, но его почему-то не пускали в мастерскую, не позволяли калечить железки. Но кто-бы внял его крику души? Вняли, усадили в профсоюзное кресло! Замечательно! Чудесно! В какой-то момент он посчитал, что ему придется пожизненно тянуть лямку, то бишь необременительные обязанности председателя рабочкома. Зачем же тогда сердиться, наживать врагов, когда можно все-все без трений уладить? Надо быть толерантным, не подавляя ни чьих воль, добиваться ничего... пыхтением и пусканием паров. Ну зачем же Бессмертному подымать шум из-за того, что те же деньги можно получить по другой статье? Хочется ему премиальных! Видите ли, это более почетные деньги, чем сверхурочные. Хочется - перехочется! Неужели не понимает, что слава - не бумага, к делу не подошьешь?
Владимир Семенович так ничего и не решил. Думал, что предотвратил беду...
Утром Буторин немало удивил главбуха Загребина своим ранним, неожиданным визитом.
- Вы ко мне, Николай Васильевич?
- Да,  к вам, с вашего позволения. Хочу сообщить вам новость. Бессмертный слег.
- Видимо, сдает сердчишко... - насторожился главбух.
- Он сильно расстроился. Если человеку положены премиальные, то ведь положены, не так ли? И мне почему-то вспоминается тот случай с Николаевым.
- Вы, Николай-свет-Васильевич, хотите сделать какое-то резюме? Это могут лучше сделать ревизоры из облфинотдела. Можете забить тревогу: как знаете, - осмелился Загребин, возмущенный тем, что усомнились в его профессионализме.
- Извините, - буркнул Николай Васильевич и удалился.
Поразмысли, он по достоинству оценил поданную Загребиным мысль, позвонил в облфинотдел. Назавтра прибыли комиссия из трех ревизоров. Загребину изменила выдержка, и он нанес визит вежливости Буторину. Неслышно вошел в кабинет парторга ЦК, плотно прикрыл за собой дверь.
- Николай Васильевич, за кого вы меня принимаете? Мне хочется провалиться, ну, сквозь землю... - проскрежетал Загребин.
- Даже так! Зачем же доводить себя до такого экстремизма?
- Вы подрываете мой авторитет, Буторин. Вы - интриган,  Буторин, если не стукач!
- Не зарывайтесь, Загребин, вы наказали себя сами, и меня туда же? То на меня патоку льете, то  обмазываете грязью... Не запудривайте мозги.Интриган вы, только не пойму, зачем вам пасьянс... Боитесь прогадать?
- У меня помутилось сознание, согласен. С кем не бывает?  Если я виноват, то искуплю свою вину.
- Чую, произойдет взрыв в нашем лабиринте.
- Я вас не пойму никак, -признался Загребин.- Вы как сфинкс. С кем вы?
- В данном случае личные отношения не имеют значения.
- Если все позволяют все, то суд не нужен. Мы - машина для поддержания нормальной температуры в обществе. Машина требует регулярной чистки и смазки. В свое время  инквизиция, опричнина та же - все это не выдумано... Чистка укрепляет ряды. А тем, кто прошел чистку, спецпайки. Логика движения.
Слегка улыбаясь, вежливо выкладывал Загребин:
- Вы мыслите весьма нестереотипно, но нелогично. Раз я нахожусь в двух шагах от банковских билетов, то руки мои обязательно чешутся... Понимаю, нельзя без предохранителя.
- Не давайте повод  для таких выводов.
- Ревизоры свое слово скажут, - вежливенько оборвал Загребин, отступая к двери, отходя, уходя.
Он заранее знал, был уверен, к какому выводу придут ревизоры. Конечно, выводы будут положительными. Волк волка видит издалека. Загребин еще знал, что напишет в райком докладную на некорректные, интриганские действия секретаря объединенного парткома  “Заишимский”  Н.В. Буторина.Ишь, с кем вы? Вот ты с кем, Буторин? Что ж, Николай-свет-Васильевич, мы ваш вызов принимаем. Почувствуете ответный удар. Приемами самбо не овладели довольно сносно, иначе б не стали делать такой выпад. Вы меня возмутили до глубины души. Я должен вас ненавидеть всеми фибрами души... Не всегда сильный сметает слабого, и слабый выживает, если первым ударит по врагу на его территории! О, это верно. Надо натравить на него Землянского. И кажется, сам Землянский вас, Буторин, едва терпит, наверное, собирает силы для удара. У него не менее мощное прикрытие, у него есть даже доступ к вертушке, его и надо настроить против всесильной московской креатуры...
Таков человек, слаб человек. То он тянется к курку, то он тянется к вертушке!
Глава 5
Виталий Геннадиевич задумчиво сидел за письменным столом. Отодвинул от себя подробную карту севооборотов. Что-то отвлекало его. Может, шуршание дождика? Дождик линовал стекло, как заправский чертежник. Дождик. Нет, черный ливень. Он шумел на крышей назойливо, но мелодично. Запоздалый дождь, запоздалый ливень. Пользы от этого дождя никакой - хлеба созрели, началась уборка, к чему этот дождь, этот ливень? Да к авралу, к взрыву в горячую пору страды! Все должно случаться вовремя. Вот сегодняшний откровенный разговор с Шелестовым. Состоялся б этот разговор раньше, не столкнулся с беспокоящим чувством разочарования, ноющей боли в груди. Да и разговор этот оставил на душе тяжелый осадок. “Перепреют все бурты, нам какое дело,” - признался Шелестов. И такое отношение не у одного Шелестова. Как с этим бороться? В одиночку? Василий Степанович совсем отдалился, не хочет понять меня. И я тоже не хочу его понять. Плохо...”
Но позиции выявились отчетливо, выпукло. Теперь: или сработаемся, или я уеду. Или директор подаст руку или я уеду. Нельзя так работать. Но ждали уборочной. Дождались. Сегодня воочию обнаружились ошибки директора. Поле же все фиксирует. Сегодня видна и правота главного агронома. Убеждали, уговаривали Землянского, что нельзя сеять по ударному. Нет, заупрямился! Видите-ли, Землянский кому-то дал слово первым доложить. И стал пленником слова, которое было заведомо невыполнимо. Но это в характере Землянского - давать пустые слова в нужный момент.
Виталий Геннадиевич вспомнил тот давний эпизод с нелепым невыполнимым приказом директора. В том участке, где посеяли в грязь, победил овсюг, забивший хлеба после всхода. Взяли всего шесть центнеров на круг, да все свезли на птицеферму. Слава богу, загубили пятьдесят га пашни. В среднем по спецхозу четырнадцать центнеров выходит на круг. Если у Курилова урожай дотянул до ста пудов, то среднеспецхозный достигнет пятнадцати центнеров. Это, конечно, далеко до благополучного уровня, но очень близко до устойчивости, стабилизации. Курилов, однако, молодец, хотя подхалим ужасный. Но и хам тоже. Николаю Васильевичу много горьких минут доставил сей бригадир, который чутко улавливает “ситуацию.”. Даже больше, чем скрытые и непроницаемые корейцы. И как ни старался Буторин прицепиться, ничего тогда не добился. Не мог сделать внушение, не за что, хотя было ясно, что наказать за хамство следовало. Все-же надо было сказать ему правду о Курилове, которую Новинцев узнал в ту весеннюю слякоть. Да вот язык не поворачивается, это чистой воды доносительство.
Прав Жизнев, весной интенсивнее разлагаются трупы, и как ни скрывай это разложение, запах тления несется далеко вокруг. Один раз нарушили правило агротехники и загубили пятьдесят гектаров земли. Загубили, потому что земля ничейная. Кто больше виноват в гибели урожая, директор или он, агроном? Где совесть агронома, где честь хлебороба? Дело не в чести, наверное, а в трусости. Чем ближе к начальству, тем больше дрожат колени. Потому был лишь созерцателем ошибок директора. Созерцателем ли? Что поделаешь, если у тебя нет свободы, если ты поставлен на место, тебе не подобающее... Что будешь делать дальше? Теперь директор опять упрется в столб, ничего не замечая, или честно подаст руку? Ужель Василий Степанович до сих пор не осознает своих ошибок? Человеку без специального образования полагаться на так называемую интуицию -только во вред делу. Очень вредно знать все приблизительно. И моя ошибка: надо было просвещать его. Как когда-то Элина моя меня просвещала...
Об этом акте своеволия Землянского все сказало поле.  Вновь напомнило о весенних напомнило осенью. О жарких собраниях, о дебатах, о беспокойных думах. Когда урожаи хорошие, агроном тонет в них, когда урожаи никудышные, все смотрят на агронома, как на первого вредителя. Недаром Землянский как-то в шутку сказал: “В некотором царстве, в некотором государстве некоторый директор доказывал, - нельзя без агронома обойтись. Получили нуль урожая. Директора прогнали, агронома оставили. За мое директорство сменилось пятеро агрономов. Все разные: способные, бездарные, энергичные, пассивные, а урожаи такие же одинаковые из года в год...”
Однако это старые сказки, которые и вспоминать не стоит. Но ежели будет кивать на одного только агронома, урожая не увидим, Василий Степанович... Хочешь другого утопить, то самому надо по колено в воду залезть. И тогда сухим из нее не выйти. Замочились по своей вине. Впредь не будете искать виноватых. Но не верю, что вы мстительны, что у вас крохотное сердце. Или доброта до первой беды?
Радовала земля новых пришельцев в первые годы, а потом от варварского с ней обращения она оскудела. И у всех испортилось настроение. Оказывается, земля даром ничего не отдает! И наказывает! Поле, над которым не летали самолеты, зарастает сорняком, овсюгом! А проклятый овсюг и птицы черные губят все. И над полем с черной стаей настанет мертвая тишина! Как уничтожить дьявольский овсюг, чтоб не мешал расти,  наливаться силой хлебам? Не то что уничтожить, уменьшить зло. Увы! Не так-то просто! Одному агроному тут не справиться... Как ни чирикай, как ни каркай, и не холодно и не жарко, без согласия ничего не выйдет. Идти в наступление на сорняк надо с флангов при поддержке с неба.  Термин, введенный Кремлевым-Аникиным...
А дождь стучит и стучит. Без устали. Но под вечер дождь перестал стучать по крыше, по земле. Но кто-то же стучит?
Новинцев со вздохом встал из-за письменного стола, угнетенный облатками нерадостных дум, пошел открывать двери. Открыл ее и обомлел. Светлана?
- Да, - выдохнула она  и прошла за ним, который оторопело попятился назад.
Переступила Светлана порог и в комнате стало светлее, уютнее. В комнате запахло хлебами, полевыми цветами и дождем. Светлана сняла плащ, присела на венский стул и присмирела, как школьница. Оглядела дом Новинцева, да, да, дом Новинцева. Кажется, в этом доме царил порядок. Не за что и не к чему было придраться. По-прежнему на своих местах стояли этажерка, гардероб, стол письменный, кровать и диван. Тесновато, конечно. Может, потому нужна была Новинцеву эта тесноватость, чтоб не чувствовать себя одиноко. Да, Виталий Геннадиевич давно ведет холостяцкую жизнь, вызывая нездоровый интерес к своей особе. Одним это нравится, как, например, Дегтеву Евгению Павловичу, а ему, Виталию Геннадиевичу, не должен импонировать такой образ жизни.
Между тем Виталий Геннадиевич терзался в мыслях, пытаясь угадать цель ее столь позднего визита. Зачем она пришла? Потом он догадался, зачем она пришла к нему в гости... Как ей сказать, что не примет он ее руку и сердце... Что у него есть еще Элина, далеко, где-то, но есть. Что у него есть дочурка, чудесная дочурка. И он по ним скучает, по ним страдает.
Новинцев подошел к окну, к темному, непроницаемому окну, опустил руки на подоконник. Неслышно и незаметно подошла Светлана и прикоснулась к его руке рукою. Он повернулся к ней, изумленно уставился на нее. В эту минуту на ней было написано самоотречение, и решимость, отчаянная решимость. Он даже отступил от нее, подчиняясь инстинкту страха. Она обхватила его голову неуловимыми руками и припала к груди его. И жаркий непонятный шопот. Не уйдешь на этот раз, уйти-то некуда... разве что в горные выси! Какие выси, когда глаза его уперлись в ее высокие груди. Виталий Геннадиевич, честно говоря, чувствовал, что вихрится голова, просыпается в нем желание... Нечаянно провел влажными губами по ним, втянул розовый сосок... Ах!.. Боже мой, какая усладительная, какая женственная эта Света. И отчанная. Умолял он ее опомниться. Ох, девочка, бедовая голова. Жалко твою головушку, уронишь! А она еще теснее, всем своим телом, сделалась какая-то тяжелая, не своя. Что, если сейчас не оторвет ее от себя, эти обжигающие раскаленные руки? Они ринутся в омут, в пропасть...
В нем вдруг исчезла вся его жалость к ней, его охватило чувство гнева. Оторвал от себя ее цепкие руки, оттолкнул, пьяно зашагал по комнате, одернул вздувшиеся в поясе штаны. Светлана слабой поступью проплыла к дивану и откинулась на спинку. Долго не подавала звука, как статуя. Распахнута кофточка, задралась на ней юбка-колокол, выше колен, видны прозрачные плавки... Что эти плавки? Усмехнулся. Уловка женщин... Однажды в нетерпении заключил Элину в объятия, порвал плавки... Она пожурила его за эту вот глупость, за озорство. Надо же, порвать импортные плавки! В чем мне теперь ходить, в папиных штанах?
Виталий Геннадиевич опомнился первым. Сел рядом, обнял ее за плечи. Тяжело дыша, перебирал ее прекрасные шелковистые волосы.
- У меня семья... Элина, сын, дочь. Я люблю ее, мою Элину. Ты это должна понять.
- Она вас любит? - в глазах сверкнули чистые алмазы.
- Любит, - вздохнул он. - Ей страшно... и я ее понимаю. И жалею. Рыбка не может жить, если выбросить ее из воды.
- А нас разве не выбросили на берег?
- И все-таки ты найдешь свое...
- Виталий? Я люблю вас, так люблю, что мне только страшно за вас. А вы боитесь... меня? И боитесь за себя?
Он молчал.
Она мысленно: “Если б я родила от тебя ребенка... чтоб не было так одиноко... Виталий, скажи мне, что мне делать дальше, как жить?..”
- Виталий, как жить дальше? - Светлана устремила на него свои огромные отчаянно-прекрасные глаза.
- Так, как живешь, - улыбнулся Новинцев, отведя взгляд.
- Ты меня не слышишь, не веришь мне - разгневалась Светлана, - ты, ты, знаешь, кто ты? Не знаешь? Ты необыкновенный, новый, странный тип и обыкновенный - такой, как все мужчины. А бюстгалтер верни. Небось, Габриэла... Прости! Были бы все на тебя похожи! Буторин создал школу на твоем материале. А тебя он в упор не видит.  Взошли всходы новые. Но люди  увидели и  оценили! Ты стал идеалом! Скучно, Виталий Геннадиевич, скучно. Ты ушел от сего мира. Ты прислушиваешься только к сигналу декретного времени, живя в вымышленном, украденном времени. Ты никогда не отступаешь от своих взглядов, которые не совпадают с другими, но и не отстаиваешь, не доказываешь. И в личной жизни ты такой. Под каким знаком ты родился?
- Это  так важно? - спросил он, пытаясь не замечать скатывающихся на  щеки слез.
- Почему ты не настаиваешь, чтоб Элина была с тобой? Она бы приехала к тебе, если б ты сказал ей, что тоскуешь по ней.
- Нельзя настаивать. Это насилие. Мы отравлены насилием. Нельзя навязывать свою волю.
- Так вот почему так слабо боролся за свою правоту весной? - Наступала Светлана и безжалостно кромсала, да, кромсала его нелегкое сердце. - А теперь Егоркина выгонят. Из-за тебя! Из-за твоих растерзанных полей! А чьи же эти поля? Твои. За тебя Буторин станет отвечать? Если бы! У него своих дел по уши. Я просто не знаю, какой ты, Виталий...
- Вот видишь, твой идеал тускнеет на глазах, - вновь успехнулся Новинцев.
- Нет. Ты солнечная душа, да, да, солнечная душа. И потому у меня на душе морозно? А рядом с тобой тепло, как от сияния солнечного, хотя смутно, темно, как ночью. Ты упрекаешь: Зорина - такая, Зорина - нетакая. А не укажешь ли еще, что делать, как жить?
- Не сердись, не сердись. Так и жить, как ты живешь. Я завидую тебе.
- Я не живу, Виталий.
- У тебя самая интересная, самая счастливая жизнь.
- Ну-да малина. Скажи, а у тебя есть идеал?
- Если в жизни не иметь идеала, веры, как же тогда жить?
- И этот идеал Элина?
- Да, - признал он не без усилий над собой.
- Расскажи о ней, - попросила Светлана, перебарывая приступ ревности. - Виталий, не кажется, кто-то крадется за стеной?
Они замерли, прислушиваясь к шороху за стеной. Да, кто-то прислушивался к их разговору. Но кто? Кто этот человек крадущийся? Лишенный очага недавний лагерник, ищущий себе подобных для собственной защиты? Парень молодой, завербованный в органы за тридцать рублей - на них можно сшить сносный костюм? А может, эта шлюха Габриэла? Многолик или безлик этот человек крадущийся. Но его невозможно вывести на чистую воду.
- Не обращай внимания, - громко произнес Виталий Геннадиевич. - Фу, нечистая сила.
- Брысь, брысь! - воскликнула Светлана.
За стеной стихло.
- О хозяйке моих сновидений? Что рассказывать, она моя память, память жизни, моя жизнь - без особенного желания говорил он. - Ты хочешь знать все о... расскажу, чтобы тебе было не обидно за себя... Я встретился с ней на первом курсе. В Тимирязевке. Она-то сама москвичка.  А я из глубинки, обыкновенной, российской. Но быстро адаптировался в столице, только речь выдавала меня. А так ничем меня никто бы не смог ущемить, и потому что не отличить. И представь, влюбилась. Я был польщен. Мало того, я был поражен. Все тогда могли меня волочить по асфальту, и я б ни на кого не обиделся. Платон Каратаев жив еще. Так был я невменяем. Всегда она была в блестящем окружении и вдруг предпочитает меня, обычного, робкого, неловкого.- сказал он,  вспоминая ее страстное признание... - Сама она потом не раз подивится своему выбору. В основе лирики голая физика. Ее тело тянулось к его телу. На третьем курсе она сказала ему: надоело бегать по темным переулкам, как дворняжки, давай жить. Я обрадовался и испугался, жить вместе - не мечтал. Где жить - не знал. Она разъясняет: жить будем у меня. Во-первых, рапишемся, а то тебя не пропишут, жилплощадь за мамой с папой, а они не потеснятся, если не породниться. Вот так все буднично, просто вышло, а перевернуло всего меня. Человека с улицы ввела в свой дом. У нее далеко не простые отец и мать... Отец - преподаватель закрытого института, мать - в сферах мидовских! Но жили по-спартански. Всего две комнаты-клетушки с кухонькой, а прихожая - пройти нельзя. Но отдельная квартира, а не коммуналка, в которой обитали большинство москвичей. В комнате Элины мы и создали новую семью. И мы жили счастливо. И представь, хоть я и был женатым, я стал самым лучшим студентом на курсе. Как-то не привык к положению мужа. Чувствовал себя гостем. Рано вставал и поздно приходил, в комнату Элины пробирался, как вор. Пропадал больше в бибилиотеках. Читал всю обязательную и необязательную литературу: Николая Бердяева, Карла Ясперса его “Философию веры” - теща привезла из ФРГ. С тещей я поспорил ненароком. И она меня выдворила, вначале в шутку, а потом вроде всерьез.
-Чем не угодил ты теще?
- Нельзя было угодить. Из-за разного понимания роли идеологии, веры в скрепах общества. Я ей говорю без уверенности, что вера в светлое будущее - это вера, но объединяет только одну десятую лучшую часть населения. Теща возражает: это никакая не вера, вера - это христианство, буддизм, ислам, иудаизм. Я пытаюсь ей пояснить: что да, это вера. Но каждая из них - в отрыве от других. Если вера верна, она должна быть универсальна. Ни одна из них не может объединить всех. Не объединит и роза мира. Но не поэтому атеисты повели антирелигиозную пропаганду. Они боятся своей ущербности.Теща на это отвечает: - Все это так, но человеку нужна вера, верная, неверная, а она одна, то есть универсальная... Я с этим не согласился: есть одна вера - вера в человека. Если этой веры нет, то все пустое.  Теща на себя все взяла и обиделась,   велела мне прогуляться...  Ну кое-какие выводы для себя сделал. Теща боится чего-то. О моем отношении к вере в веру стало известно всей академии. Элина постаралась. ..опередить события. В академии поговаривали о чистке...
-Я думаю, что не так.
-Дошло до ушей профессора, что я усомнился в вере в веру,  а тот  расстроганно: я никогда не сомневался в вашем таланте, симпатичный коллега! Этот профессор два курса железно третировал меня и всегда ставил уды. И вдруг я стал ему симпатичным коллегой! А Элина, чуткая, все женщины, наверное, чуткие, а она особенно, сразу уловила, в чем дело - почему я сделался рьяным студентом и принимала свои меры. Давай меня просвещать-тащить туда, где свет! Не туда, где собирались писать протест по поводу участия советских войск в будапештских событиях, а где горел вечный свет. На всевозможные выставки художников позитивных направлений, в Третьяковку, на концерты симфонической музыки, на литературные вечера. И потом устраивала форменные экзамены, смыслю ли я в чем-нибудь. Я знал, что надо ей отвечать, отлично зная ее вкус, поэтому экзамены выдерживал с честью. Правда, потом этот тягостный университет прервался. Элина и я ожидали сына. И он родился. Весь в нее, в мать. Элина рада была несказанно. А мне казалось, что я родился дважды! И первая ссора. Из-за имени малыша. Не могли сойтись на имени. Придумывали, придумывали, а не могли придумать подходящего! Пустяк, а ссора разгорелась нешуточная. Элина настаивала на Артурике, я говорю ей: может быть - Алеша? Она: “С ума сошел”. Алеш миллион, а ты нашего сына хочешь оставить без имени? Не выйдет. Элина настояла на своем Артурике. И сочетается с отчеством - Артур Витальевич, и звучит торжественно... И ей уступили. Как же! Элина единственная дочь в семье. Родители живота не жалели, чтобы измучить перемучить ее и изваять выставочное произведение, и, добившись этого, души в ней не чаяли, даже от капризов не отучили.
Я смиренно смотрел, как Элина сияет счастьем, чутким, трепетным счастьем, когда кормила нашего малыша Алешу (про себя я так его называю), и не мог, да не имел права огорчать ее. Забыли глупую ссору, и больше ни в чем я ей не перечил. И она любила меня, кажется, еще больше, но как богиня - великодушно, без ревности. Она вся уходила в сына, в меня и в то же время оставалсь самой собою. Только она так умела самозабвенно вникнуть в чужую душу и сохранить себя. Я тогда думал, красивая, любящая жена - есть то самое счастье, о котором мечтают в молодости. Но какое счастье в чужом шалаше? И моя учеба - мое убежище!
И выпускной вечер. Все поздравляли меня, иные не скрывали своей зависти. Как же! Академик Вицин Николай Васильевич пожал мне руку. Профессор Столетов оставлял меня на кафедре, и Элина очень гордилась мной. Не отводила весь вечер своего влюбленного взгляда, и я не мог испортить ей этот вечер. Я мысленно был уже на полях, где я был бы свободен. Пусть красивые слова, но я рвался в Заволжье, в Казахстан, на Алтай, в Сибирь, в общем на целинные земли. Во мне забурлила крестьянская кровь. Профессор удивился и... разочаровался во мне. Особенно, когда узнал, что я подписал обращение о реабилитации ученых, репрессированных после августовской сорок восьмого года сессии  ВАСХНИЛ.
- Выходит, я занимаюсь пустяками, - отшутился он. - А вы пишите не статьи, а сомнительные бумажки!
- Нет, профессор. Для меня большая честь работать в вашей лаборатории. Но лучшая лаборатория - это поле. Не правда ли?
- Поезжайте. Чем раньше, тем лучше.
Знал бы тогда, как повернется моя судьба, я остался у него. Сейчас ходил бы в кандидатах наук, подавал надежды. А что, кто я теперь? Никто и ничто. Канул в безвестность, в нежизнь. Конечно, глупости говорю.
Безвестность - это не жизнь, та жизнь - когда ты на людях, - так думает Элина. Своеобразная моя Элина. Она упала в обморок, когда поняла меня, едва очнулась, закричала дурным голосом: как ты можешь?! И она была уверена: какие-то демонические силы подавили мою волю, вытравили разум...
Когда тропические сцены прошли, я спросил, поедет она со мной на встречу мечте моей? Она замотала головой. А ночью старалась уговорить меня, отвести от меня беду. Пустила в ход все свое женское обаяние. Она знала, как затмить мой разум... Она знала, как сильно и неотразимо действуют на меня ее чары, но эта нарочитость, актерство взбесили меня: “Не дури!”
Я уехал, так и непонятый женой. Здесь удача лезла прямо в руки. Попал к Кремлеву-Аникину... Редкий случай, когда человеку везет: мне выпал тот случай.
Через полгода я смилостивился над виноватой женой, написал ей. Она моментально откликнулась. Сообщила о себе. Работает в лаборатории, в каком-то институте. Выводит на московском асфальте новые сорта пшеницы, выводит, как запрограммированная. Но оказалось на высоте: честно призналась, что успехи лаборатории мизерны. Артурик растет. И еще какое-то важное для меня, ну, вроде сообщения. Но зачеркнула о рождении дочери... Губит себя на асфальте. И дальше на полстраницы шли проклятия. Мол, во мне победил демон. И в конце письма: будет по-прежнему, хотя бы примирение, если я вернусь. Но нисколечно не надеется. Поняла, что скорой встречи не будет.
И дальше - расплывшаяся клякса. Это слезы.
Потом она заявила, что располагает своей жизнью, как хочет, возможно, выйдет замуж. Я ей написал, что она свободна. Она откликнулась сразу коротенким письмом. На всю страницу проклятия и заклинания. В конце строка: ради сына Артурика не выходит замуж. Потом написала еще письмо. Умоляла, чтоб хзоть в отпуск приехал. Невозможно выдержать испытания на верность, когда разлука разрывает душу. Я прямо ответил, что женихом жены не собираюсь стать.
Виталий Геннадиевич с удивлением увидел, что Светлана плачет, и сама не замечает, что плачет.
- Вам не страшно столько лет жить одному?
 - Не один же, с ней. Она, когда чувствую одиноким, навещает меня в сновидениях. Родная, несравненная. Она свет в аду. Живем в раю? Уж не ошибаемся ли? И долго мы будем под гипнозом? У нас до тех пор не будем тяги к свободе, пока рука тянется к вертушке, курку, ножу, карандашику...
- А вы все-таки мучаетесь из-за вашей Элины, и напрасно все, да. И она терзается напрасно.
- Да, мучаюсь. И тогда, рядом с нею, и здесь, вдали от нее... Но не считаю себя несчастным. Сегодня не время Ромео. Ты права, Светлана. Но разве любят меньше? Но ты же говоришь: Ромео в сорок смешон.
- Не в сорок, в тридцать, нет,  в двадцать,  в восемнадцать, - возразила Света, пытаясь понять любимого человека, - потому что , потому что... ты боишься коварства. Нет? Ромео и коварство? Ты не Ромео, Виталий.
- Да, не Ромео. Что мне делать? Не разорвать же сердце, чтоб не казаться таким смешным? У сердца один завод. Кончился завод - кончилась жизнь. Два раза сердце не заводят. Мое сердце завела Элина.
- Оставь. Она - свет погасшей звезды. И все же не понимаю. Элина там старится. Ты здесь мучаешься. А жизнь идет... Неужели нельзя без этого садизма? Или садизм - наша жизнь?
- Элина моя - горний свет, а по научному, Элина - отражение противоречия... между небом и землей. Не побоюсь этого слова. Хотя - чушь все это. Она хочет устоять на асфальте. Я удивляюсь, конечно, как это ей удается. Наверное, ей это не удается. И она мучается...
- Уж эти ее мучения, - улыбнулась Света, - зачем ее оправдывать? Ты себя казнишь, а ее оправдываешь.
- Элина - молния. Молния - дочь двух противоположных зарядов.
- Кроме научных законов есть человеческие. А некрасовские женщины? А тургеневские девушки? Странная твоя мадам, очень странная. Дама на асфальте. Заложница движения.
- Эти женщины отошли. Нынче все обыкновенные, что поделаешь. А мы требуем, однако, необыкновенного. Элина - обыкновенная духом, но необыкновенная, ты ее не видела. Рядом с ней мне хочется стать необыкновенным человеком, вот так.
- Если б Элина была необыкновенной, и она бы приехала сюда, ты был бы счастлив?
- Если б да кабы, - усмехнулся Виталий Геннадиевич.
- Хочется необыкновенного, - поймала его на слове Светлана. - Хочется, я же вижу. Они есть. Только увидеть это надо. А Элина никогда сюда не приедет по доброй воле.
- Не знаю. Боится она темноты. А она хочет жить в огнях.
- Она же страдает, если любит тебя.
- Да, страдает, - подтвердил Новинцев.
- Как она не может понять, что не можешь вернуться в Москву, потому что ты не примирился с жизнью. Нарвется она  на неприятности. Не желаю я ей этого. Мне тяжело переживать твои мучения.
- Думаешь, так легко избавиться от душевного недуга? Лучшая жизнь - это простая, беззаботная? Но позволит человеку государство такую роскошь? Уничтожили фашизм. Какие враги? Когда нужно кому-то - находят. Или тебе штык или тебя на штык - как выйдет?
- Все так. Не нужно себя утешать, - сердилась Света. - Ты не обесчещенная женщина.
- Ты права, - вздохнул он. - Сердцу близок не тот, кто рядом, а тот кто дорог. Близок не тот, кто рядом, а тот, кто душою близок.
- Что нужно, чтоб она приехала по зову сердца? - шепотом спросила она.
- Вернуть ей право вернуться. Человек должен жить, где желает и вернуться домой. Она приедет ко мне и лишится этого естественного права.
- Буду ждать. Без надежды. Может, дождусь, может, приговорит она себя к барачным прелестям и прелестям барака.  Почему бы нам самим не решить, где нам жить? Принимают исторические решения, посылают  проводить их в жизнь двадцатипятитысячников, тридцатитысячников, то бишь опричников... Ладно, ты не слышала.
Его усталый взгляд встретился с ее взглядом, задумчивым и грустным взглядом и вновь вздохнул, передурнулся от нервного тока. Сколько в ее глазах любви, гордости и самоотречения, жертвенности. Неужели все это померкнет, не дождавшись ответного зова? Или обманувшись в ожиданиях, как иногда паршиво в поле жизни - в нем бесчинствует сорняк, разочаруется  в этой жизни?
Виноват, девочка. Ты спрашиваешь, как жить дальше. Знаю, ощущаю... эту новую жизнь, прекрасную, несмотря ни на что.
Но не могу тебе ответить, почему. Меня же не двое. Что я могу тебе дать, девочка? Слова утешения? Это слишком мало. Последует потом горькое разочарование. Это еще страшнее, чем вопрос без ответа. Эх, было бы меня двое. Второй “я” отдал бы тебе свое сердце. Если б можно поделить сердце! Что поделаешь, не могу. Не аскет я, нет. Это она, Элина, безжалостная, взяла всего меня без остатка. Моя жизнь уже не принадлежит мне. “Проникла душа твоя, Элина, во все ткани моего тела и души, я отравлен тобою”.
- Виталий Геннадиевич, - произнесла Светлана, вставая с дивана, - я пойду. Не думай о своей жизни плохо. Взгляни чистыми глазами. Мир неделимый соткан из звезд. Ну, я пойду. Возьми вот эту тетрадочку. Вела наблюдения за ростом элиты на своем участке.
- Спасибо, Светлана, - благодарно сказал Виталий Геннадиевич.
- Не радуйтесь, я так не отступлю. Как вы, такие отступчивые. Или Элина приедет. Или я буду женою Новинцева, законной, незаконной, все равно. Я осознаю себя рядом с тобой. Так и напишите ей. Если вы не можете, напишу я. Когда не виден горний свет, должен быть мил свет багульника - ближний свет. Не так ли?
- Что-то звезд не видно... - пошутил он.
- Слепой потому.. Ну, пошла. А куда? Живая душа должна иметь свой угол, чтобы не метаться. Я смешна, унижена, но не жалка?
Новинцев помогал ей одеться. Стоически созерцал всю ее, красоту ее, яркую, наглую, торжественную, как майское утро, и вздыхал обреченно!
А она хлестала его, безжалостно хлестала словом и красотой, невинной красотой.
- Сколько можно ждать? Шесть лет прошло. Тебе за тридцать. А в тридцать здесь Ромео смешон. И жалок. А ты же мужчина, а не любовник молодой.
- Да, живу в прошедшем времени, мне так больше нравится.
У Виталия Геннадиевича внезапно возникло страстное желание ударить ее, эту умную девчонку, потому обо все догадывающуюся и все понимающую девчонку. Скрестил дрожащие руки.
- А мне не нравится. В прошлом нет выхода.
- Если мне дорога та  жизнь.
- Та жизнь? Неужели рыбья жизнь так дорога? Нет, ты, Виталий, это ты мало хочешь. Сочинил какую-то ложь о мифической Элине. Не верю даже, есть ли она на свете? Так не устроить свою личную жизнь - стыдно! Смешно: Я ничего не таю, а в личную жизнь не лезьте”. Это твои слова? Ты не мужчина, Виталий, я поняла.
- Ты рассуждаешь так, как будто нас понимаешь, - пытался пошутить Виталий Геннадиевич, но шутка получилась жалкой.
- Стряхну, вот, увидишь, стряхну с тебя всю пыль овсюжную . Дай адрес твоей Элины. Поговорю с ней по-свойски, как женщина с женщиной. Она должна приехать, это никакой не подвиг. Приехать к мужу - подвиг! Это обычная супружеская обязанность, или... Почему ты истязаешь себя?
Светлана не договорила. Голос задрожал непонятно от чего. Чтоб не расплакаться при Виталии, она быстро покинула комнату.
Ушла в ночь.
Позови ее и она будет тут, рядом, юная, красивая, любящая, самоотверженная. Так что же такое счастье? Счастье сейчас... Если была бы Элина рядом! И без упреков! Выходит, ее вина...И она же меня обвиняет, что искалечил я ее жизнь. Не только обвиняет. Негодует, тоскует, проклинает... И я ее в этом упрекаю! А каждый по-своему прав. Тут или оба виноваты или виноватых нет. Но что же нас тогда связывает? Почему каждый не может забыть, зачеркнуть другого в своей жизни? Сложная штука - жизнь. А все-таки Светлана меня любит. Сторонний человек тебя любит! Выходит, не совсем уж ты пропащий, никчемный, ничтожный, ненужный. Или по воле случая. Оказался рядом в тот момент, когда сердце ее было открыто. Теперь и она тоскует по тебе. Это тоже счастье? У, что-то запуталось. Тогда-то и думают о счастье, когда нет его. У меня нет счастья. Значит, несчастен? Нет. Так что же? Не приспособлен к жизни? Разве нужно приспособиться к жизни, чтоб добыть себе  гармонию души? Уж лучше нежитье.
Не слишком ли многого требую от жизни? Неужели это много, если рядом с тобой будут жена и сынишка и ... дочка? Когда же мы будем свободны, чтоб Элина могла сказать: - Мне все равно где жить, лишь бы с тем, кто люб и мил.  И не надо будет думать о счастье. Все думы будут о судьбе  края? Выходит, что так. Запутался что-то. Хорошо и без смеха - Светлане. Она нашла свой идеал и будет бороться за него. Эх, Светлана, знала бы, каков этот идеал! Узнала б, опечалилась. Но запала б  на долгую память... Еще жить и жить тебе на земле, если, конечно, не произойдет что-то в жизни... В нашей стране это не внове и не здорово. Я ведь многое знаю. И я не уменю лгать. А в стране все еще на лжи и страхе держится:  А что же за политика, основанная на идеологии непримирения? Что за   идеология, основанная на  парадигме политики? Ложь, из которой никогда не выбраться.Чтобы идти к истине, надо освободиться от лжи. А если не хотят истины? Эти монстры на Старой площади устранили не только исполнителей, но и свидетелей расстрелов поляков в Катыни, участников акции по переселению немцев, корейцев, турок-месхетинцев, татар. По этой причине ведь убрали из органов и отца Володьки Жизнева. Правда, через некоторое время вспомнили и направили на передний край борьбы... И вновь высылали в немилые края людей безвинных. Сгон был страшным, сход был скорым. И Берия потом заметал следы...
Или государство красное или провалится страна в тратарары. Пусть  кровь - желают монстры. Так было, так будем. Национализм, сепаратизм будет подавлен шовинизмом. Солдат со звездой пятиконечной на пилотке должен приводить в чувство зарвавшегося инородца в тюбетейке и без нее. Последнему остается обочина, горе и слезы, если захочет напомнить о своем достоинстве. Монстры толкуют о свободе, равенстве и братстве, но ведут невидимую войну со свободой, равенством и братством, с перемирием, поражением и отступлением и наступлением. Но война эта вечная. Ни шагу назад! Только вперед! Но все это кончится крахом для страны... Если я сумею утаить эти мысли, то избегу неприятностей. Подслушивали не Светлану, подслушивали меня. Кто же мог подслушать? Сосед? Командированный? Подосланный? Все борются друг с другом, все против одного, один против сех, брат против брата, муж против жены, родители против детей - на суде мать обязана давать показания против сына - и поди разберись, кто друг, кто враг, друг тот, кто сильнее тебя, и вся твоя жизнь заключается в том, чтобы припасть к плечу сильного и в этой ситуации слабому нет места, и ты должен казаться сильным, чтоб спастись, и твоя ложь во спасение стала твоей правдой. Но может ли спасти эта правда? Может, спасение в вере, любви, надежде? Да, в вере, надежде, любви!
Светлана ушла. Нет, не ушла, Ее дыхание, ее голос, ее улыбка, ее плач еще в этой комнате.
Виталий Геннадиевич, защищаясь от этого приятного наваждения, старался вызвать в памяти образ Элины, представить ее лицо, выражения лица. Видел ее белокурые волосы, зеленоватые фосфорные глаза с длинными лучами ресниц, прямой обиженный нос, яркие губы, ямочки на щеках, а лицо ее никак не мог восстановить в своей памяти. Как ни бился над нею, лица не видел, хотя отчетливо видел все его отдельные части. И он понял: эти части оживут, когда их объединит выражение, мысль, то есть жизнь.
Неужели Элина в нем умерла? Нет. Не умерла. Образ Элины жил в нем, но окутался серой мглой тумана. Его заслонила Светлана, скромная, добрая девушка, своими огромными живыми беззащитными глазами.
Эти глаза говорили: “Оглянись,те, кто не хочет  блага этому государству,которое равнодушно к человеку, страдающему от этого равнодушия, не прячутся от соблазна стать самими собою, те люди, у которых - нежный характер, - те никогда не смогут вырваться из духовного плена. Ты выбрал свой путь. Не жди меня. Не приеду, и не мечтай о встрече в том аду, где огонь  беды клеймит  лицо и  в грудь вонзает  судьба свой нож”. Ему даже почудился этот нож, острый, безжалостный...
А со Старой площади дуют только злые ветры. И никто не может устоять перед ними...Теща и тесть уехали в США и попросили политического убежища. Новинцеву не хотелось даже и думать об этом. Как это уехать и добиваться политического убежища? Но уж точно, не встретятся они с Элиной никогда...
Виталий Геннадиевич поднял с дивана забытый Светланой бюстгалтер, прижал к груди, потом бережно положил на полочку в гардеробе.




Глава 6

На улице душно после ливня. И светло после ливневого душа. Степной городок укрылся верблюжьим одеялом ночи и засыпал под колыбельную моторов.
Шла Светлана, впитывая в себя мысли Виталия Геннадиевича, безоглядно шла куда-то будто с ним. Здесь, на улице, она вновь стала раскованной, смелой, спорила, ругала его, но ласково. Все-таки хороший ты у меня. Первая моя любовь... Говорят, она всегда кончается разочарованием. Потому что неудачная? Нет. Самая удачная. Никогда, никогда не разочаруюсь  я в тебе... Верю тебе до конца.
Шла Светлана нетвердыми шагами, опутанная думами. Не заметила, как вдруг сгустилась впереди темень и двинулась ей навстречу. Но она не испугалась.
Валентин Лесняк? Зачем преследуешь? Ведь я же сказала, что люблю Виталия Геннадиевича. Открыто, честно сказала. Зачем следишь за каждым моим шагом? Зачем? Кто так делает?
- Да, сторожил тебя, - признался он, загородив ей дорогу.
- Это ты подкрался к окну и подслушивал?
- Я здесь тебя поджидал. Но что мне делать? Виделась с Новинцевым?
- Да, встречалась... Все маешься? Не нашел  свою печаль и маешься?
- Обижаешь, - вырвалось у него. - Душа горит.
- Прости, не хотела тебя обидеть, если это было неправдой? Неужто я такая злая?
- Светка! Не знаю, чем ты меня околдовала... Но ты какая-то новая, необычная. Ты в прошлом году, когда ты ни о чем не догадывалась, ты была другой. И я тебя не замечал. Это что же произошло со мной, это что же произошло с тобой?
- Проводи меня, - предложила Светлана и взяла под руку, ведя. Это чтоб он немного отошел. Шагали невпопад. Оба остро переживали, каждый о своем, но близком.
Валентин одумался будто, но дурачился, видимо, дурачился.
- Тебя не пугает: идешь с разбойником, который сейчас ударит в висок ключом - и конец мукам. Ладно, живи, разрешаю.
- Все шутишь.
- Я шучу? Ведь сама же говоришь, что тебя подслушивали. Что одна ходишь? Леокадию попытались обидеть за гордость.
- Впервые слышу.
- Возвращалась она, как всегда, одна с танцев, а ее за ручки белы и в армейский джип. Генерал хотел развлечься. Отбили мы Леокадию у этих мерзавцев. Опасно любоваться звездами в одиночку.
- Это генерал мерзавец.
- Он мерзавец, ничто нечеловеческое ему не чуждо. Проявил интерес к гордой полячке! О ее любви и не спрашивай. Все золото его, все красотки его, все вырезки его. Защитник отечества.
- Чудовище. Неужели его нельзя устыдить?
- Он назначается Москвой, даже не Алма-Атой. Войска никогда местным не доверяли. Так что его некому приструнить, тем более что подавил бунт ингушей, чеченцев, балкарцев. Погибло столько... Двоих солдат положил за одного бунтовщика, герой. А бунтовщиков - не хватило десяти эшелонов, чтобы вывезти. Я должен сказать об этом. Каждый, у кого бьется сердце, должен действовать. Только не знаю, как? Ну, напишу в газету, а там в лучшем случае отправят письмо в архив.
- Какой кошмар. Пусть он живет в муках.
- Пусть корчится в муках. Адьютанты сгуртовали других девушек и увезли. Так что кому муки сейчас, кому там... Население будет роптать, проучат солдатскими ремнями. После того бунта войска остались, их не отвели в места дислокации.
- Страшнее наказания и не придумаешь, как жить в муках. Но это для человека совестливого. Ему ведь плохо, хочет отвлечься. Он хочет отвлечься... Бывает же, Свечка. Был парень как парень. Везде стоял в центре. В работе -зверь, в остальном - полузверь. Только - в любви кисель. И я в твоей жизни ничего не значу. Ты ведь с ним...
- Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится.
- Скажи... правду.
- Валя, успокойся, прошу тебя.
- Скажи, - настаивал он.
И Светлана соврала, чтоб отвести от него беду... Все любящие глупы. И она ведь требовала невозможного от Новинцева.
- Да. У меня будет ребенок, - сказала, отведя взгляд.
- Вижу, вижу, кофту застегни. Ты сейчас счастливая. Все правильно. Темно в глазах.
- Валя! - воскликнула она. Порывисто обняла его, поцеловала и убежала прочь, убежала в ночь.
- Не простудись, - услышала она и затегнула пуговицы на кофте.
Потом шла шагом. В отделение. А в другие ночи побоялась бы идти одна в чернильной темени через степь,  сквозь лесополосу, а сейчас не чувствовала страха, потому что ей было безразлично, если она на свете или нет, жива ли она, или нет...
Шла и вспоминала свидание у берез, где Виталию Геннадиевичу сочинила экспромтом безбожную и глупую сказку, чтоб он поверил. Бывает, что сказке больше верят. Еле-еле заманила доверчивого Новинцева в эти березы и с упоением рассказывала: у меня к вам, мужчинам, месть на всю жизнь. Встречалась я в техникуме с одним. Столяров Костя. Красивый добрый мальчишка (Светлана здесь не лгала). Мы с ним были в дружественных отношениях (он в нее влюблен, а она его вечно подымала на смех, нещадно иронизируя над его глубокими знаниями о строении Вселенной). Но с ним ходила, куда и когда душе заблагорассудится. И на практику поехали вместе. В селе мы чужие, кругом незнакомые люди, а мы - двое как голуби в стае орлов. Вокруг творится, ты же знаешь, что творится. Я с перепугу льнула к Косте (здесь Светлана была правдива). А он воспользовался своим положением, да моментом, стал открыто покровительствовать. Случилась беда со мной в степи. Обидел. Закон сильного (Костя так боялся ее, что даже не смел стоять вблизи). Светлана безбожно смешивала быль с ложью, создавая правдоподобную сказку, чтоб Новинцев поверил. И он воспринимал любую чушь... из моих уст! (Слушал байку, доверчивая душа). Откуда я знала, что вам ни за что нельзя довериться. Нужно было за версту вас обходить, а я, глупая девчонка, держалась за ним, как за старшим... (Светлана лгала безудержу, вся пунцовая ото лжи. А Виталий Геннадиевич, о господи, слушал эту сказку. Ну, слушай,  слушай раз того желаешь). К концу третьего курса я должна стать мамой. Мне еще семнадцати не было. Перепугалась страшно. Не представляла как это у меня будет человечек. (О, если б Костя услышал эту легенду, он ей непременной шейку свернул за чудовищную клевету).
- И сейчас  ты мало похожа на маму. Все равно молодая девушка.
- А я гимнастикой занимаюсь.
- Я так и думал. А я бегом трусцой увлекаюсь.
- Моя подруга, Ирина, кореяночка из Ташкента, тоже в такую историю влипла. Правда, правда, не лгу. Тоненькая вербиночка будто. Только распускался цветок. Такая нежная-нежная. Такая же доверчивая-доверчивая. Но какая любовь в пятнадцать лет? А она влюбилась и ничего не могла с собой поделать. А парень хулиганистый такой был. Рыжий бес, многим девушкам сердца разбивал. Глаз на девчонку положил. Руку и сердце предложил. Ну, не пара он ей. Он поломает ее всю. Со стороны все же видно. А она, слепая, тянется к нему, как мотылек на огонь, и не остановится. А никто не пытается вмешаться: такая ведь деликатная сфера - любовь! Знала бы, чем обернется эта любовь, я бы ему устроила вольную жизнь. Я тоже слабой веточкой была. Боялась вмешаться, а вдруг это ее судьба, смысл ее жизни. Вмешайся не в свое дело, и носи в себе чужой крест на всю жизнь. Ой, глупышка, ах, свистушка! Охали, ахали, да что от этого хахалю! Она в любви во хмелю, ничего не видит уже, не замечает на шейке своей удавку, а он кошкой крадется. А ему только эта слепота ее и нужна.
Потом девчонки ахнули. У Иринки будет ребенок. Сама еще ребенок. И у ребенка ребенок. А тот свинтус свистнул и скрылся. Куда - неизвестно. Хватилась, да поздно. Да и нужен он ей был этот шалопай! И мы с ужасом осознали, какую мы совершили подлость. Почему мы не вырвали с корнем черный овсюг, который на глазах губил росток? Надо было пойти к директору, чтоб наказал тот обманщика за растление. Да почему-то не пошли. Думы тоскливые, безысходные. Горевали мы сильно. А Иринка очень переменилась, когда родила. В техникуме ей оставаться было нельзя. Но мы настояли. С полгода как-то протянула с учебой, потом перешла на заочное. Летом приехала на сессию. Как увидели мы ее и слезы навертывались сами собой. Боже, что с нею сделалось! Нисколечку не выросла, а раздобрела. Стала круглой, сбитной, как колобок. И глаза круглые, злые. Такая нехорошая стала! Жалели ее искренне, да поздно. А сама она не чувствовала беды. Все проходит. И беда проходит. Правда, чужая беда. Ветер времени сглаживает острые углы. И такая беда случилась со мной через год. В семнадцать. Я сильная была. Поэтому мне с Танюшкой было не страшно. Росла вместе Танюшкой. Проклинала на чем свет стоит обманщика. Правда, он предлагал мне выйти замуж. Но можно ли простить вероломство и подлость? Конечно, прогнала.
- А чудная ты, Светлана, добрая.
- Почему? - спросила она, тревожась, удалась ли быль.
 - Если все девушки были Светланами, то...
- То что? - девушка затаилась, перехватив дыхание.
- Тебя без Танюшки не представляю. Ты без Танюшки не женщина. Без Танюшки ты не Светлана, - довольно внятно и толково проговорил Виталий Геннадиевич.
- Это правда? - радостно спросила девушка и взлетели вверх ласточки ее бровей.
- Не могу тебя представить без Танюшки. Юная мать и большая ее дочка. Закрой глаза. И образы, мутящие спокойствие. Женщина добрее девушки. И сильнее духом, потому женщина  судьбу свою защищает.  Это я на себе чувствую.
- Правда? - удивилась Светлана.
- Да. В женщине больше таинственности, мягкости и душевности. Она влекучее, чем девушка.
- Впервые слышу... такие речи,- без кокетства сказала Светлана, усмехнулась.- Ты как знаток по женскому вопросу, а сам, небось, кроме Элины, не поцеловал ни одну женщину.
Виталий Геннадиевич покраснел, как вишня. Но скрывать ничего не стал, перед Светланой не мог утаить ничего, ничего.
- Женщины не баловали меня, - проговорил он сконфуженно.
- Да что же они? А, боятся. Ты же Аполлон, которому должны поклоняться. А они ведь хотят, чтоб им поклонялись. Я вот только исключение, - довольно откровенно сказала девушка, глядя ему прямо в глаза.
Их взгляды моментально столкнулись и слились. Одни глаза - недоуменные, изумленные, другие - любящие, преданные, откровенно зовущие. Взглянули и отвели глаза, Светлана торжествовала. Сказка удалась. Нелегко давалась сказка. Но зачем?
... Дошла Светлана до знакомого крутого поворота и сил нехватило идти дальше. Душевные муки отвелкли все ее физические силы. Светлана упала на обочину дороги и неожиданно зашлась в безудержном, счастливом и горьком рыдании. Что она делает? Ведь завтра в поле выйти, а она ползает в грязи...
А Валентин очнулся почему-то у зеленой калитки. У окна столяла Габриэла.
- Заходи-ка, мальчик, на калачик, - п озвала она.
Он поднялся на крыльцо, вошел в прихожую, в открытой двери увидел тонкую фигурку девушки.
- Ну, здравствуй, ласковый, я знала, что мимо не пройдешь. Я тут одна скучаю. Марианка все в больнице. Поправится. Чаю или кофе? Вот кто-то с горочки спустился. С какой горочки, с каких небес?
- Ну, все захотела вызнать.
- Вознагражу.
- Чем? Не подумай плохо. С каких небес? Неважно. Но не взлетим уж мечте навстречу и не потому, что мы рождены ползать.
- Отличненько. Оставайся у меня. Светка мразь. Тебе морочит голову, а ложится с ним... Садистка какая!
- Не смей о ней так говорить! - вскричал Валентин, опрокинув чашечку суррогатного кофе.
- Я нечаянно, хочешь, встану на колени. О боже мой. Он любит эту свою Элину, по нему с ума сходит Светочка, ты в нее влюбился. Свет клином сошелся. А ты борись...
Габриэла встала на колени и опустила голову на его колени.
- Все от того, что не знаешь, не умеешь. Ты ведь мальчик нецелованный. Стыдно. Научу тебя как с девушками обращаться, хочешь? Задаром. Я очень дорогая.
- Мне хочется умереть.
- Что ты, Валь, ты с ума сошел? По тебе, чтоб было? Будет, почему же нет... Я хочу увидеть тебя, на что способен. А ты, небось, не видел... Конечно, нет. Мальчик мой  печальный,  Валечк, милый. Иди сюда, иди же...
Габриэла раскрыла объятия, голая, голая, в чем мать родила, обняла его за шею, отдаваясь ему чувственно, самозабвенно, нежно, будто щадя его юношеское целомудрие... И услышала... плач. Валентин зарыдал.Как будто случилось горе? Может быть...
Глава 7
Ветра нет, покойно в поле, и размолотая шелуха колосков, как комары, висят над комбайном, освещает комбайнера, залетает в глаза, в нос, в губы, колется, к олется о шею. Все лицо в маске из серой пыли. Федор Иванович в зеркальце и себя не узнал.
А комбайн подбирает и подбирает бесконечную ленту валков, жужжа и жужжа от натуги. Как будто с опаской приближается к шеренге копен соломы. Пора нажать на педаль копнителя. Пора. Федор Иванович нажимает на педаль. Копнитель выбрасывает новую копну, которая четко выстраивается в шеренгу. Все идет нормально. Следи, комбайнер, за однообразием моторного гула. Вдруг затрещало что-то в деках. Но треск пронесся дальше, в недра комбайна.
Федор Иванович вынужден остановить комбайн, заглушить двигатель.
На поиск инородного предмета он потратил почти час. Вывалил из приемного битера весь ворох, передвинул планки. Нащупав в шелухе инородный предмет, Ручьев выругался. Инородным предметом оказался обыкновенный гаечный ключ. Где-то здесь, видимо, ремонтировали лафет. Лафетчик по халатности своей забыл в поле ключ!
Вот теперь доверься, иди по следам того лафетчика, который, верно, растерял все остальные инструменты. Ему-то что, прошел и ладно, а я мог не по своей воле утилизировать здесь комбайн, который и государству стоит немалых денег. Никакой ответственности у лафетчика, ему лень войти в понятие, что за ним пойдут подборщики. К /первопроходчику особые требования всех идущих за ним людей всегда предъявляли. А лафетчик тот же первопроходчик. Хуже нет идти по следам такого первопроходчика, невозможно идти, не послав в его адрес матерные слова.Кто же этот лафетчик.
- Мы накосить целый круг за полтора часа могли. Полдня потерял из-за этого охламона. Наверстай теперь упущенное. То, что я потерял, и есть потерянное. Время не останавливается для меня. Из-за растяпы лафетчика! Отвратительно. Желательно поставить вопрос о взаимной ответственности хлеборобов. А, говори-не говори, толку? Пропорхал над полем, получил получку и давай по новой порхать.
Ручьев взглянул на солнце, вспомнив, что часы свои оставил дома. Солнце, как печеный каравай хлеба, катилось за горизонт. У горизонта замерли рыжими лисицами березовые колки.
- Дни на убыль пошли. Но нормы не сбавили, - вздохнул Ручьев. - Нормы придумали. Не верят нашему человеку. Ну и сволочи те... Кабы свое убирали, без всяких норм управились б. Вот Жизнев без всяких норм управился на своем поле. Только что он будет делать с горой хлеба? Продаст, а деньги отдаст на строительство дворца культуры, встарь на возведение храма отказывали. Что же это не везут ужин?
Засосало под ложечкой. Чувство голода победило все остальные не менее сильные чувства.
- Ну и расторопные эти повара! Всегда запаздывают с ужином. Оставить б их самих без ужина. Еще два круга суметь бы сделать, промолотить хлеба и три выработки - твои. Никто меня не догонит. Не доказать кому-то хочется, а хочется убрать побыстрее, хлеба осыпаются...
Звезды изрядно продырявили темное полотно неба. Луна запаздывала, как всякое важное начальство. При свете ночной спутницы подбирать валки лучше.
Однако Федор Иванович вспомнил - для луны пошли ущербные сутки. И Ручьев поворачивал комбайн на проселочную дорогу.
Большинство механизаторов уже вернулось с поля. Федор Иванович зарулил комбайн в промежуток между другими механическими его собратьями и заглушил мотор. Потом опустил подборщик, чтоб не лопнула гидравлика. Спустившись с кабины комбайна, Федор Иванович двинулся на стан, еле передвигая отяжелевшие, будто протезные ноги, выражая самому себе свое п ривычное неудовольствие. Обычно, в такое состояние впадал тогда, когда не был удовлетворен своей работой.
- Хлопцы, вы задумывались когда-нибудь над таким вопросом? - спросил Федор Иванович, когда ребята собрались за столом, - в работе проявляется суть человека. Это почти никогда не бывает, чтоб в работе - молодец, а так - подлец. Работа - зеркало человека. В ней все отражается. И неряшливость внешняя и душевная и даже - щедрота человеческая. Работу не обманешь. Поэтому, люди, посмотрев на вашу работу, или помянут добрым словом, или промолчат, а иной раз пошлют, куда надо...
- Федор Иванович, а если не получается никак, - отчаянно произнес Димка - кавалер, который пока замыкал таблицу показателей.
- Когда не получается, это уже другой мотив, - продолжал Ручьев, - и это работа отразит. И здесь человек виден, какой он, и его душа видна. Ведь есть мазня не верящего ни во что и есть неудачные поиски чистой души...
- Кабы знать, на кого пахать, - проговорил Димка - кавалер. - Не ишаки же мы. Да и ишаки везут тех, кто заботится о них.
- Разве о тебе не заботятся? - спросил Федор Иванович и усмехнулся. - Кроссворды отгадывай сам.
Володя Жизнев хотел было высказаться по этому поводу, у него накопилось много фактов, что называется, беспечного, почти нерадивого отношения к труду. Его смущало то, что, конечно, не удивительно, что ребята сами по себе хорошие, честные, но просто не признавали простенькой, очевидной для него истины, что труд красит человека! Парней интересовал результат труда. О господи! Но ведь этот результат подытоживает бухгалтерия. Будут недоразумения. Не ты же считаешь, за тебя считают. Главного бухгалтера голыми руками не возьмешь. У него на все один аргумент: вы хотите обобрать государство? Этого я не позволю и уж позвольте мне сделать так, чтоб вы жили - не тужили. И выведет каждому среднестатистическвий оклад с символической премией. Такой выводиловкой будет доволен только Землянский, глава минигосударства со своей партией, со своим аппаратом, который клянется в верности законности, обещает всем перспективы, но жалует только окружение, да вся местная и высшая элита , набившая оскомину на идеологических постулатах. Жизневу менее всего хотелось защищать эти постулаты. Он однако отказался от высказываний, потому что своим вмешательством придал бы беседе налет официальности, что было б нежелательно, нанесло б ущерб живой беседе, свело б ее итог на нет. Володя не мог представить себя на их месте, да и не хотел. Да, у него - именное поле, все, что сработал - его, и то, что его - он отдаст все до последнего зернышка. На кино, вино он заработает плакатным пером. Он расписывал транспаранты и стенды... Володя вышел из комнаты, будто бы прохладиться, обежал спортивным бегом бригадный стан и “намотав” десять “космических витков”, “приземлился”. Все уже укладывались спать. И только сейчас он заметил, что бесшабашный Вадька Залетов грустен. Нет, не грустен, а печален...
Никто не знал, почему печален, опечален Вадька. И Володя не знал. И узнал. Дату  печальную парень отмечал. Семнадцать лет прошло со дня гибели отца. Старший Залетов был летчиком-истребителем. Погиб в воздушном бою с вражескими истребителями-камикадзе над Японским морем у корейских берегов.
Вадька не хотел внимания к своей особе, тем паче сочувствия. Может, поэтому он отгораживался от жизни щитом фрондерства.
Словом, старались его не задевать ненароком. Своеобразный парень, лучше не связываться. Также поступил и Володя Жизнев, молча пройдя к своей койке при тусклом свете двадцатипятиваттных лампочек (электростанция испытывала перегрузку).  Ему показалось, что Вадим испытывает к нему чувство неприязни и зависти. “А пошел ты к голощелкам комсовым, не маячил б...” - пробурчал под нос Вадим. И тогда догадался Володя, отчего у приятеля такая кручина, такая злость. “Кто ишачит, тот не маячит. А за девчонок я не отвечаю”, - подумал вслух Жизнев, засыпая.
... А Федор Иванович - в розе  любопытных взглядов.
- Федор Иванович, а почему мотор чихает?
- Воздушок попал в клапан.
- Федор Иванович, а у моего комбайна, что ни делай, перегревается двигатель.
- Прочисть карбюратор.
-А, и вправду. Не допетрил Петя.
А тут  и Чен Пон Чу подрулил на своем крылатом мотоцикле.
- Федор, у меня к тебе дело, - сказал он.
 Федор Иванович неспешно подошел, гадая, что за дело.
- Ты же знаешь, какой я урожай собрал?
-Сам двадцать пять.
-Все отвез на ток. А Землянский тут заявляет: все это, дорогой  мой, государственное, вывезем все на элеватор, могу выписать всем членам бригады премиальные и путевки в дома отдыха. Я ему говорю: не имеете права, зерно наше. Семена бригада закупала, технику на свалке собрала, выращивала хлеб, живота не жалея. А он  интересуется: где все это вырастил? И отбирает  все, сдает государству. Разве так можно?
-Не дело. Чен, я бы на твоем месте подал бы в суд. Суд порешит в твою пользу.
-Правильно говоришь, Федор. К Курилову моих ребят на подмогу переводят. Я же завтра поеду в суд. Поприглядывай за ними, как бы в драку их не втянули... барышни.
-Присмотрю, дорогой. Думаю, что все будет по справедливости.
Перед сном Ручьев почему-то вспомнил Овсюгина, вспыхнувшую ссору с ним по поводу автомашины.


Глава 8

Зайцев пропадал на трансформаторной который уж день и ночь, пока не наладил ставшим ненужным для него дело. Он даже забыл написать и положить на стол директора заявление об уходе. Но завтра же, завтра отнесет такое заявление. Возвращался домой затемно. Во всех домах еще горел свет. Что же Лена? Или к соседям забежала? Зайцев открыл тихо наружную дверь, осторожно прошел в сени, неслышно открыл внутреннюю дверь, очутился наконец в прихожей. Разделся, разулся и прошагал в спальню. И все так тихо, ощупью, чтобы не разбудить молодую жену. Но она не спала. Горел ночник. Слышен был ее стон. Во сне она часто стонала. Просыпается иногда и обливается холодным потом, вздохнет и прижмется к нему мягким боком.
Зайцев вошел в спальню и замер. Увидел мгновенно длинные ноги жены, в чулках, задранные кверху, оголенный живот, сдавленные бюстгалтером ее груди, запрокинутое лицо, в растрепанных волосах. И все же не это его смутило. На ней лежал голый толстый мужчина, приговаривал: “Ах, моя татарочка, моя ярочка...”
- А-а... - вскрикнула Лена, увидев мужа.
Мужчина мигом отвалился от Лены. Упругий столбик, обтянутый индийским презервативом, вырвался из живота ее и заелозил червячком. Лена прикрыла низ живота руками. Голый мужчина выхватил из-под подушки пистолет, в охапку - одежду и выбежал из спальни, в сени, во двор.
- Падаль! Шакал! - крикнул вдогонку Зайцев, освоившись в темноте. Он узнал в ночном госте своего обидчика Мокренко. - Я рассчитаюсь с тобой.
Он вырвал у ночного гостя пистолет, срезал выстрелом омерзительный отросток под корешок и бросил под ноги пистолет. Мокренко поднял пистолет и окровавленный кусок плоти и исчез в темноте. Он не мог кричать о боли! Сбегутся люди. Побежал голышом, истекая кровью, в больницу, к хирургу, чтобы спасти свое достоинство и честь.
Лена бросилась мужу под ноги.
- Прости меня. Он пришел за тобой. Он пришел за мной.Он него были ордера на арест. За сопротивление - расстрел на месте. Я испугалась, у меня память отшибло...
- Ладно, я ничего не видел. Променяла меня на мокреца... Пожалеешь.
- Не уходи. Не променяла я тебя. Я говорю, он готовил нам лагерный позор... Толик!
Он разделся, в ярости бросился на кровать. Она сорвала с себя все, что было, сладостно подтянула ноги к животу, бесстыдно раскрыв розовый зев, развела призывно тонкие лебяжьи руки. Он с ходу забил стрелой чувственной этот медовый зев, будто “пронзил” насквозь шалунью... У нее зашлось от избытка чувства сердце, замерло дыхание.
- Милый, успокойся, ой, не могу, пусти.
- Ты мне изменила,  предала, я должен покинуть тебя...
- Нет же, нет. Я не поняла даже, хоть он... Я ведь не разделась даже... Я же не позволила ему, почти что ничего не было, ты же видел. Я чиста. Считай, он не касался меня. Ах, не надо так яриться, Толик, я честная твоя жена, дурачок мой.
- Вот-вот, почти что.
- Нет, конечно, нет. Не мучай меня, пожалей меня.
- Теперь он не пристанет  к тебе...
Он почувствовал, что взрывает ее изнутри своим мощным извержением, поддержанным и ее нежным утробным ответом. Долго лежал на ней, отдышался, потом также молча улегся на спине рядом с нею. Лена не могла справиться со своей яростью и истерикой; она приподнялась на локти, нагнулась и втянула пухлыми губами обидчивого любимчика, слегка подуставшего. Толику стало сладко, щекотно и вдруг в нем вспыхнуло сильное желание. Он притянул молодую жену к груди, охальник запутался в ажурных стропах, в пронзительном забвении.
- Ты, ты душу мою разбила, - и со страстным остервенением прижимал ее к себе, терзая руками ее упругие девичьи груди.
- Ой, умру, Толик, зачем же так...
- Люблю, ненавижу, как ты могла, у-у-у...
После такого извержения чувств он с блаженством отвалился на спину, она упала на него. Лена счастливо улыбалась... Она поняла, что забеременела. Давно хотела этого. Да только он был к ней не так внимателен как мужчина. Хорошо, что чудом обошлось. Лена хотела родить от родного мужа. И желание нестыдное неожиданно сбывается... благодаря этому садисту Мокренко.
- Толь, ты оскорблен, я знаю. Я сниму боль твою, родной. Я в долгу не останусь.
С одержимостью, достойной лучшего применения, Лена искала ему для утешения нетронутую девчонку. Нашла. Лена не скажет никому сколько ей стоило уговорить волоокую, чистую девчонку Сабиру, безнадежно влюбленную в Толика, отдаться... ему. Однажды легла Сабира в супружескую постель вместо Лены. Толик пожелал жену, сошелся со страстью и только тогда понял подмену, но не возмутился...
Так Толик и его жена Лена, любовница Сабира жили втроем и не предпринимали никаких шагов в поисках нового места пребывания в ожидании своей участи.
После той злополучной ночи сгинул куда-то Мокренко. Следа не осталось... Но на его место прибыл другой уполномоченный  по фамилии Петров, конечно же, выдуманной органами безопасности. И первым делом следовало по его логике вызвать на беседу супругов Зайцевых с сожительницей Сабирой. Что это за семья? Мы такую семью не строили! На очереди Овсюгин Ефим Михеевич, законопослушный, но ведет себя безнравственно.
Глава 9
Ефим Михеевич Овсюгин шел домой, прихватив с собой моток стальной проволоки. Моток тяжело покоился в знаменитой дерматиновой его сумке. Жена давно наказала достать проволоку для навески белья. И только сегодня выдался удобный случай. Переволновался, незаметно укладывая моток в сумку. Не заметили.
 В этом году он  основательно осел, погрузнел, расплылся, как в плохой фотографии. Начала донимать еще сильная одышка. Это ладно? Но доставлял огромные трудности семье и городским портным. Ему сшили особый безразмерный и безфигурный серый костюм из недорогого материала, который ему весьма приглянулся. “Не укладываюсь ни в какие рамки и фасоны. Хорошо!”
Неожиданно налетела стервятником туча и разверзлась дождем. Ефим Михеевич злобно выругался, пробираясь сквозь камышовые заросли дождя. Возле дома... дождь неожиданно прекратился. Выглянуло как ни в чем не бывало солнышко и улыбнулось ему.
“Теперь пойдут дожди. А я крышу еще не накрыл, все откладывал, думал накрыть черепицей. Давно бы шифером, крыша была, забот меньше стало”.
Ефим Михеевич обошел новый дом, потрогал стены. Они не успели намокнуть. Но дождь изукрасил стены, как сорочье яйцо.
- Стены на века, - радостно кивнул Овсюгин, даже размечтался, - поставить бы по стенам краники. Откроешь один - чистая родниковая вода бьет фонтанчиком, откроешь другой - кипяток кипит, покрутишь третий - жигулевское пиво пенится, откроешь четвертый - вино кахетинское льется... Скорее бы достроить и закатить новоселье. Кого бы пригласить? Землянского - обязательно: обидится еще. Новинцева? Необязательно. Ко мне отношения не имеет. Секретаря Буторина? Опасный тип, куснет с мясом. Нельзя не пригласить... - размышлял Овсюгин, оглядываясь по сторонам. - Потом житья не даст. Все ж, словодей. Поедом заест. И Строгова? Непокладистый мужик, а то бы сработались. Надо. Запчасти с его помощью все ж достаю... Дегтева? Не стоит, еще щенок, брехает попусту. Пусть научится не разбалтывать секреты. Дурень! - Настоящие секреты за зубами держат! А сей щенок языком длинным затрепыхал. Кто его тянул за язык: “Овсюгин дал машину и я съездил на рыбалку!” А люди уже подумали: почему ему разрешил гонять грузовик на рыбалку? Хорош, завгар. Разрешил за красивые глаза? Пойдут домыслы, сказочки насочиняют, мифы, легенды... Ну, например, мешок отрубей или концентрата, что отпустил ему Дегтев за машину, потянет в мифах не меньше тонны! Постараются пустобрехи. Лучше не приглашать, чтоб не вызывать всякие кривотолки... И этого, как его, Жизнева, готового завтрашнего директора. Что же это я зазываю одно начальство? Народ что подумает? Скажет, подмазывается. Кого из низов-то? Слесаря Тихина с его распутной бабой. Мужик неплохой, неразговорчивый, серый, собой весь вечер занимать не будет. Аксакала Жунусова позвать непременно - честно пасет овец и коров. Мотова и Сиякина из восьмой бригады. Народ хорошо о них отзывается. Если их пригласить, то они приведут еще и Буйнова. Так, ничего парень. Но пьяница страшный. Все сможет испортить. Не пойдет. Из молодых кого? Зорину, Вадьку Залетова, Антона Корнеева. А Валентина Лесняка? Пожалуй, не следует. Выпьет, начнет приставать к Зориной, новинцевой пассии. Скажут, специально позвал, что б устроить скандал. Андрея Кедрина? Ни в коем случае. Народ косится, догадывается. Неспроста Андрюша подружился с завгаром. Хм!.. Подружился с  ним, с завгаром... Это плохо. Кусачий народ, недоверчивый, по себе судит. Значит, не все у него отняли. А из тех, у кого все отняли? Может быть, профессора Миловского, находящегося на подхвате? Нельзя, будет доложено кое-куда, не приведи господь, доказывать придется, что ты не верблюд. 
Овсюгин перебрал в памяти еще с десяток имен и пришел к выводу, что новоселье получится отменным.
Надо бы быстрехонько покончить заморочку с крышей. Скоро ведь дожди зависные пойдут. Без крыши - дом зальет, а там уж отделка, побелка. К октябрьским праздникам можно вселиться и повеселиться. Что за жизнь без денег? Были бы миллионы и то б не хватило. Того хочется и этого хочется. Падали бы деньги как снежинки с неба. Как вот эти листья клена вот в этот золотой листопад. Падают листья монетами и слитками. Земля звенит от них. Поднять бы горстями эти слитки, да в дело. Почему только на вас одна позолота? В душе Овсюгина подымался приступ ярости и злости. При  светлом будущем ожидается обилие золота, потому что оно никому без надобности.  Вождь сказал. Сколько хочешь - бери. По способностям работай. Хорошая настанет жизнь, лафа будет всем лодырям  да ущербным. Их же больше! Ничего не дадут, а получат с гору, оберут добытчиков как липку. Только б оставили на обочине! И не подумают! В ряды строителей лафы  рекомендуют влиться всем пустоболтам, чтоб...  Это можно, это нужно,  можно взять. И в ряды прошмыгивают  мышками , а  становятся шакалами это, а в Москве - аж тиграми оборачиваются. Но если б только в Москве. Свои тигры и в Алма-Ате, Ташкенте, Кишиневе, Тбилиси, Баку,  где автономии всякие, кормят обиженных сладкими посулами, постулатами, а дали фору коренникам, отторгая от куска этих самых нацменов (мерзкое слово выпорхнуло из кремлевских недр, которое потом воплотилось в кровавое, кровавое дело). Эти постулаты только на какое-то время приглушили тот же шовинизм, сепаратизм, национализм и другие язвы  унитаризма. Если рана откроется, потекут реки крови. И Овсюгину тогда одна дорога - в Черный Яр.  В большой семье не будет мира, если не будет справедливости. В большой семье выжить можно всем, если не будет ссор, будет выслушан каждый, будут соблюдаться его права, будет царить совет да любовь. Но такое счастье может только во сне присниться.
- “И надо сегодня же супруженцию на ток послать. Жены начальников пошли на работу. И сама Землянская собственной персоной. Небось, Буторин взял меня на заметку. Он парторг ЦК, может меня раздавить как клопа. Ежели вожди право имеют от имени народа почистить народ, то почему же Буторину не лишить меня потенции? Лучше напроситься к нему в ряды! ...Какие все -ж - таки в рядах  преданные сыны и дочери! Клянутся в безграничной любви к Сталину,   любви заветной к Ленину...  После этого  стыдно признаться в любви к женщине, потому что  та любовь выжгла сердце и душу. Сколько  холостых мужиков и старых дев в рядах...  Мне теперь нестрашно. Только бы  пройти проверку...”
На уполномоченного МГБ Петрова Петра Петровича  беседа с Овсюгиным не произвела должного впечатления. Петрову никак не удавалось составить точную политическую физиономию собеседника.
- Вам чай с вареньем или кофе? - Петров попытался придать голосу больше  доброжелательности и радушия.
- Спасибо. Чай, - промямлил Овсюгин.
Петров на Овсюгина тоже не произвел впечатления. Небольшого роста, в сером костьюме. Лицо круглое, благообразное, только взгляд синих глаз проинзителен.
- Тут много событий произошло. Немцы заволновались. Ингуши с чеченцами взбунтовались. Корейцы заговорили о возрождении собственной национальной культуры. Татары крымские зашевелились... Поляки задирают носы.
- А что их сюда-то, не понимаю? Всех их туда, откуда пришли. Поляков - в Польшу. Тех же корейцев в Корею...
- А великие стройки?  Второе. Они ведь наши граждане. Всем негражданам  разрешили пресечь границу.Их оказалось много. Но единицам удалось убежать за кордон. Убитых в момент перехода границы объявили бандитами. Остальных подвергли суровому наказанию для острастки.Более того, разгромили шпионско-диверсионный контингент харбинцев, чтобы обрубить все связи...Провели работу среди выселенных. Подействовало? Оказывается, что нет.
- Наказывать надо было. Захотели своих школ для своих детей, своего театра. Да здесь более сотни наций. Каждому по школе? Пусть ходят в обычную школу, как все.
- Скоро сюда Хрущев Никита Сергеевич намеревается приехать. Поступили сведения, что корейцы хотят обратиться к нему с просьбой о предоставлении культурной автономии в местах их компактного проживания. В свое время в спешке плохо выполнили вторую часть депортации: выселить и расселить. Расселять надо было не по пятьдесят, по трое  человек на населенный пункт. Жену  с двумя детьми в одно село, а мужа  в другое.
- Сталин и политбюро принимали политические решения, а правительственные постановления подписывал Молотов, а выполняли чекистскую работу Ягода,Ежов,Люшков,Берия.
- Ну не нам критиковать правительственные решения. Вы вот что скажите. Кто из корейцев собирается подойти к Никите Сергеевичу?
- Знаете, я не общаюсь с ними вне работы. На работе - работаем, как вы понимаете.
- И все-таки?
- Некоторые бригадиры, шофера. Я их знаю только по именам. Можно ведь уточнить в отделе кадров, если, конечно, работают на постоянной работе или у участкового.
Овсюгин понимал, что молодых корейцев вызовут на беседу и отобьют печенку, селезенку и непременно - мошонку, чтобы они отлеживались с месячишко дома; а бригадиров увезут в неизвестном направлении. Но если он уклонится от прямых ответов, то быть избитым как собака и никогда не попасть в ряды...Так что же, умри ты сегодня, чтоб я смог умереть завтра?
- Вообще-то готовимся к встрече...
- Уклоняетесь, Ефим Михеевич. У каждого народа, как и у человека, своя судьба, кому-то подняться на авансцену истории, а кому сойти с исторической сцены. Хетты, гунны, даки, сколько их, которые ничего не оставили, кроме руин. Пришли другие и возродили землю. Не надо никого жалеть, не остановить поступь времени. Сейчас мы впереди, повергли фашизм, потому что мы установили  сильный режим. Но есть силы, которые подтачивают изнутри этот режим. И мы должны с ними бороться.
- Вы с успехом выполняете эту миссию, - проговорил Овсюгин.
- С вашей помощью, - подольстил ему Петров.
- Вам, конечно, виднее. На старости лет я впал в маразм. Если страна одна, почему все инструкции и предписания с адресом. Одним можно, другим нельзя. Этим нельзя жить здесь, тем нельзя жить там. Потому что карта пестра?
- Вот именно. Надо перекрасить в один красный цвет. Эта задача осуществляется. Государственный флаг красный. Весь земной шар перекрасим в красный цвет. Наши люди работают во всех странах и континентах. В сорок восьмом мы направили в страны народной демократии лучших представителей. В Болгарии, польше, Румынии наши посланцы.. Ошиблись мы в Венгрии, ну и Тито заупрямился. Плохо кончит. Молодец Ким Ир Сен, идет напролом. Правда, он уничтожил почти всех наших посланцев. Это о чем говорит? Мы работаем, как “Безобразовская Клика”, которая пыталась освоить Корею и Маньчжурию, а спровоцировала русско-японскую войну. Он спровоцировал корейско-корейскую войну.
- Как он мог? Я про Ким Ир Сена.
- А я про наших корейцев...За одну жизнь быть дважды репрессированным - не позавидуешь. Но кто что знает, что будет с нами завтра? Знали ли коминтерновцы, что с ними будет завтра? Заслали в Корею,Маньчжурию и Японию семь  тысяч корейских патриотов. А их выловили японцы и уничтожили. Правда, благодаря изменнику Люшкову. Он всех корейцев японской разведке выдал, но сам не уцелел . А тех наших корейцев, что Сталин послал на восстановление Кореи, Ким Ир Сен репрессировал. Кого на лесоповал, кого на каторгу. А тот погиб в автокатастрофе...За одну жизнь быть дважды репрессированным - это  удел  изгоев.
- Ефим Михеевич,  ну все что знаете...
- Много я не скажу. Они люди скрытные. У корейской бригады забрали весь урожай. Они недовольны.
- Вот то, чего мы добивались от вас. Вы не слышали непонятную историю с шестиконечной звездой на новогоднем плакате, вывешенном в клубе?
- И до вас дошло? - Изумился Овсюгин.
- Мокренко расследовал, а потом затемнил. Мне хочется прояснить.
- Скандальчик, конечно. Дирекция готовилась к новогоднему бал-маскараду. Пригласительные открытки, декорации...
- А кто организовывал бал?  Лидия Федоровна, жена Землянского?
- В данном случае это не имеет значения, - сказал Ефим Михеевич, обмахивая платочком вспотевшее лицо. - Кто-то ведь должен организовать бал?
- Конечно, Лидия Федоровна.
- Поручили одному парню нарисовать плакат. Картины рисует. Хорошо получается.
- Этот парень сбежал потом. Но мы его найдем. Есть сведения, что в Москву сбежал, скрывается у родственников.
- Может быть. Ну вот он нарисовал на ватмане румяного Деда Мороза с мешком подарков, стоящего под елкой, белоснежную Снегурочку. Надо было остановиться. Парень взял да нарисовал красивые снежинки, летящие над елкой. А снежинки-то шестиконечные! Вначале никто на это не обратил внимания. Снежинки всегда шестиконечные, так по природе. Приехали из райкома на открытие новогоднего бала. Пили, пели, танцевали, но плакат сорвали и увезли с собой. Потом вызывают Землянского, спрашивают данные о Лидии Федоровне, русская ли она, явная, или скрытая сионистка. Василий Степанович не ожидал всего этого, растерялся. Не мог никак уяснить, что художник нарисовал якобы звезды Давида. “Как фамилия?” - спросили у Василия Степановича. Фамилия была самая что ни на есть заурядная - Ильин. Тогда спросили напрямик: “Иудейской веры?” Василий Степанович возмутился: “Не знаю. Мне это все равно, Что он должен был нарисовать: пятиконечные и семиконечные снежинки?” “Вот именно, пятиконечные снежинки”, - подсказали ему, да поздновато, конечно. Ему сделали внушение.  (Художник исчез!) Также попросили Землянского отстранить жену от общественной работы. Эту просьбу выполнил. Отстранил он Лидию Федоровну от общественной работы, а зря, конечно.
- Ну почему же? Вполне справедливо. Вы только представьте, какой она нанесла политический урон общенародному государству, зазывая людей звездой Давида? Думаете, мы зря снимаем кресты с церквей, полумесяцы с минарет?  Упрощать надо жизнь. Знаете, вождь был “прост, как правда”. Но можно и нужно улучшать для пользы дела. Снежинка пятиконечная? Не точно, зато верно с точки зрения проведения нашей линии. Не бывает церквей без крестов? Бывает. Мы превратили их в склады, овчарни, в лучшем случае - в музеи. Но вам последний вопрос. Мне известно о настроении населения к фактам тайного захоронения в каньоне. Как вы к этому относитесь?
- Все мы там будем, - уклонился от прямого ответа Овсюгин. Ему стало страшно.
- Хотят памятник поставить, - подсказал Петров.
- Этого я не знаю. Все? До свидания.
- Минуточку, Ефим Михеевич, один деликатный вопросик. Можете, конечно, не отвечать.
- Если смогу.
- Слухи ходят, что Землянский покупает для своей дочери квартиру в Москве. До вас дошли эти слухи?
- Язык без костей. Мало ли что могут наговорить... Ну, слышал. Так и о Буторине плетут черте-что. Что ему выдают спецпайки, отдыхает в цековских санаториях и пособия особые выдают. Но посмотрите, он живет не лучше других.
 - Зачем раздражать людей. Правильно? А вот Землянский по должности может позволить. Право первой подписи на расчетных, депозитных счетах, небось, и валютный счет открыл, да счет в швейцарском банке. Скажите, какие у него отношения с главбухом Загребиным?
- Нормальные. Какие еще могут быть отношения, не родственные же. Нельзя по кодексу.
- У меня сведения, породнились они. То ли племянница Землянского замужем за младшим братом Загребина, то ли что-то в этом роде. Директор не может шагу ступить без главбуха, так как у последнего финансы и право второй подписи. Если директор и главбух сблизятся, то всем остальным, кроме окружения и прихлебателей, приходится довольствоваться мизерными окладами под священный молебен Буторина.
- Но ведь такое творится везде... - пытался Овсюгин вывести своих начальников из-под удара.
- Успокойтесь. В общем-то это верховную власть устраивает. Лишь бы была стабильность в стране и в мире.
- Тогда я не понимаю, ничего не понимаю.
- Для стабильности нужна метла. Вы же по утрам выметаете сор из углов? Враги не дремлют. Мы должны угадать их планы коварные, упредить их возможные атаки, нанести удар на их территории, спровоцировав их на схватку и уж потом, после победы, обвинив их в провокации. А чего вы хотите? Во все времена утверждали идеалы огнем и мечом.
- А Христос? А Будда? А Мухаммед? Они ведь звали людей словом...
- Но бог - бег, как сказал поэт, вперед и выше. Все, теперь все. Подпишите эту бумажку и живите спокойно. Отлично. Мы с вами не встречались, не правда ли?
- И не виделись.
- Выходите через ту дверь, выйдите во двор через черный ход.
Глава 10
Вдруг все  в городке заговорили о Лидии Федоровне Землянской, радуясь своему неожиданному открытию. Кто б мог ожидать, что в этой худенькой, белокурой женщине, очень застенчивой натуре обнаружатся командирские нотки и хозяйственные замахи. “Пробился” наружу тот  “наследственный” характер,  передающийся от поколения к поколению. Вызрели благоприятные условия этой осенью. Жены руководителей были в стороне от забот их руководящих мужей, замыкались в своих особых мирках. Так было до этой осени с ее... небывалым урожаем. Землянский извелся от вечной нехватки людских ресурсов. “А мы что не люди?”- спросила она мужа.
Лидия Федоровна составила из жен руководителей бригаду, в которую вошли: Строгова, жена главинжа, а также жена председателя рабочкома, жена главбуха Загребина и другие жены руководителей.
 Завтоком Колобок (за малый рост и женскую округлость так прозвали его в спецхозе) перепугался жен начальников, и как тот чеховский герой, спросил:
- Вы это зачем ко мне?
- Как зачем, р аботать, - совершенно мирно произнесла Землянская.
- Как работать? - заскрипел полоумно Колобок, - руководить не над кем. Видите, три дедульки и бабульки и я.
- Не руководить пришли, а работать, - терпеливо разъясняла Лидия Федоровна, - рабочие руки нужны вам?
- Обязательно, работы уйма. На эстакаде столько хлеба, ума не приложу, как их высушить. А начальство торопит: за ночь обработать и отправить в заготпункт. А элиту скорее в склады. А склады неготовы.
- Не начальство торопит, а погода, - заметила Строгова. - Небо хмурится.
- Конечно, конечно, о чем я и толкую. Но причем тут вы?
- Отправьте на эстакаду, - просто сказала Лидия Федоровна.
Колобок, наконец, понял, что его не пугают и не шутят  над ним, засуетился, зашумел, как чайник.
- Пойдемте за мной, разгружать машины с зерном, четвером на кузов, - всполошился он. - Справитесь, вы, такие бабоньки, ой-ой! Пошли за совками.
Колобок п овел жен спецхозных руководителей мимо всхолмившихся хлебов эстакад на механизированный склад, выдал им инструменты.
Вооружившись совками и деревянными лопатами и разделившись на группки, женщины разошлись по эстакадам. И очень кстати. Показались на току первые грузовики и самосвалы с зерном.
Лидия Федоровна легко забралась в кузов, как резвый подросток. Не скажешь и не подумаешь даже, что у нее есть взрослая дочь. Строгова влезла в кузов и согнулась от приступа одышки. Смахнула жемчужинки пота на бледном лице.
- Не годится это. Ты же моложе меня, - произнесла с укоризной Лидия Федоровна. - Берите пример с меня, девоньки...
И первый взмах полным совком! И золотые звезды горстью рассыпаются на эстакаду. На поверхности хлеба проступили зерна овсюга и других сорняков. Первая встряска, и выбрасываются они на поверхность.
- Так и среди людей. Первая серьезная встряска, и людской освюг выметывается наружу, не выдержав испытаний, - заметила Землянская. - Давненько не держали лопату! Но ничего, не подкачаем. Давайте покажем, что мы - не овсюг!
Очень сложные чувства испытывали женщины, через столько лет спустя вернувшись к  трудовой деятельности на благо государства!
Колобок поражался истинному энтузиазму этих женщин... Он не был черствым человеком, но не смог, конечно, ощутить всю гамму чувств, которую переживала каждая женщина. Что в их душах? Что творится с ними? Может быть, это и есть внутреннее озарение? Ослепление? И, может быть, все вместе?
Хозяйственный мужик Михаил Бессмертный тем более не понимал деликатных женских переживаний. Он заметно ожесточился после инцидента с Загребиным, поугрюмел, замкнулся в себе. Хрипло бурчал:
- Торопитесь, бабоньки! Отдыхать будем дома. Почаще совками орудуйте, почаще. Давай, давай, быстрей, быстрей. Агрегаты простаивают, мужики бакланят. Где сознательность?
- Мишенька, отъезжай, - выдохнула Лидия Федоровна.
Когда десятая по счету  машина встала под разгрузку, женщины почувствовали  усталость, изнеможение. Пот испариной выступал на их раскрасневшихся лицах и нельзя было даже смахнуть пот платком. Руки намертво держат черенок лопаты. Некогда и разогнуть спины. Женщины стеснялись показаться друг дружке усталыми. Но все медленнее стали движения тела, взмахи рук. Нестерпимо ныла спина, будто кто-то обухом топора ударил по позвоночнику. Вот Лидия Федоровна выпрямилась, безвольно уронив совок и украдкой смахнула тылом ладони черный ручеек на щеке. От усталости сгинались колени. Горели стертые до крови ладони. А глаза от жары и влаги застилала туманная мгла.
- Шофер, отъезжай! Женщины, перекур, - однако весело бросила Лидия Федоровна, выронила мокрый платок, прыгнула в горку зерна. И приглашать не надо было. Сели кучно, прижались, притулились. Зерна проникли за спину и щекотали кожу.
- Федоровна, почеши... хи-хи...
- Поломались бы все комбайны, дали б хоть отдышаться, - мечтательно сказала Строгова и засмеялась, - нелепость, дурь находит на меня. Лидия Федоровна, размяли старушечьи кости? Сладко?
Женщины засмеялись.
-Не тревожили бы полчасика, ничего другого не желаю, - молвила тихая, щуплая женщина, жена завгара Овсюгина, - блаженство какое!
Но вот газик сворачивает к эстакаде. Черный, как паук.
- Обернись чертом, несносный, - пожелала Овсюгина.
- Пора, - выдохнула Лидия Федоровна.
Поднялись, отряхнулись, взялись за совки.
Тридцать машин разгрузили женщины. В изнеможении едва держались на ногах. Ноги гудели, пели, как медные трубы. Но в груди легко, словно все душевные тяготы улетучились в эфир.
- Так, вот, девчата! - внезапно грустно промолвила Лидия Федоровна. - Пособили муженькам, а? А теперь по домам, девоньки.
Землянский хмуро встретил жену.
- Что за вольности? Без спросу уходить из дому? Объясни.
- Вася, сил никаких нет ссориться. Спать хочу, дюже спать хочу.
- Обабилась совсем. Я не желаю ужинать в одиночестве. Завтра же прекратить это изнурение, в укор нам, руководителям!.. - Василий Степанович не договорил.
Лидия Федоровна, не выслушав, рухнула на диван. Сразу послышалось глубокое дыхание спящей.
Катя улыбнулась, укрыла мать байковым одеялом. И начала хлопотать над ужином. Отец недовольно сопел, попыхивая папироской. Взял в руки “Известия”. Его взгляд искал полосы, где освещался ход международной жизни.
- Опять рабойничают в Конго. Убили Лумумбу, я не могу. Чего еще надо? Провокации на границе между Западным Берлином и нашим сектором. Опомнились через две недели после тринадцатого августа. Попробуйте пролезть. Блоха не проскочит через заслон. Осталось им взбираться на стены и падать. А мы сверху огнем. Так им и надо. Но люди без стен не могут. Так устроено. Надо только вовремя возводить и раздвигать стены. А это что?  Мир возмущен тем, что отлучили от сцены виолончелиста Мстислава Ростроповича и Галину Вишневскую. Мир нам будет указывать, как жить!
Василий Степанович углубился в чтение газеты, изредка выражая удивление или возмущение или н едовольство. И кажется, будто из межзвездной дали, донесся   из кухни голос дочери: “Папа, ужинать”.
- Обожди, - недовольно бросил отец, - разбуди мать. Негоже голодной спать.
 С норовом была Катя, а тут послушалась отца, пыталась разбудить мамочку. Лидия Федоровна охотно отзывалась, продолжая сладко спать. Катя пожалела мать и оставила ее в п окое. А тут прибежал, запыхавшись, младший братишка, видимо, гонял футбол, и подлетел к Кате, потребовал что-нибудь сладкого.
- Сначала умойся, зайка, - строго приказала Катя, возмущенно глянув на запыленное лицо и руки в ссадинах, - как им не надоест гонять пустой шар целыми днями?
- А как тебе не надоест топтать ноги в клубе с этим?..
- Т-с! - испуганно прожужжала Катя и показала глазами на отца.
Мальчишка понял, что от него требуется и потер пальчики - согласен молчать. Дай, мол, денег... на кино. Катя поспешно кивнула.
Ужинали молча, деловито.
Тут Василий Степанович вспомнил, что дети о чем-то заговорщески договаривались и нашла на него философская печаль. Уже секреты, взрослеют, самостоятельными становятся. Девочка хорошеет. Рязанский, конечно, тип красоты. В папу, папина дочка! Гены, гены. Правы генетики, хоть клеймим их со страшной силой! Доказали, что яблоко от яблони далеко не падает. Крепко сбитая, плотная, статная Катя.  И нрав строптивый, с упрямцем, да, в него.
Катя - любимица Землянского, а вот младший наследник ему не нравится. И характер жиденький, не боевитен. На Новинцева похож. И эта праздность блаженная на лице! Младшенький - слабоватенький, робонький, в свою мать!
Увы! Отцы невольно требуют точной копии от своих детей. Это, конечно, эгоизм отцов. Дети должны быть похожи на отцов, но не может же природа их повторять с аптекарской точностью. Это просто невозможно. Но хочется, чтобы все повторилось. Ох, дети, дети. Уже от отца скрываются. Хорошо ли это плохо? Видимо, плохо, что так неприятно покалывает в сердце. Или я очерствел так дико, что мне нельзя доверить никакие секреты. Да, я не сахар. Стегану их словом иной раз, но и сам же страдаю, мучаюсь, но гневаясь. Все в доме стали тише воды, ниже травы. Жена - это моя тень. Молчит больше. Прощения просит. Так меня предать,как может предать женщина, ыых. ..”
 Василий Степнович узнал недавно и случайно, что... Он стал свидетелем ее свидания с...
-Лида, мы так нелепо расстались, что...
-Да, это правда.
-И все это все зависило от тебя.
-Я  не могла сказать, чтобы ты пришел ко мне свободным.
- Даже если б сказала, я  не мог б расстаться с женой.  Мне так грустно без тебя. Как ты живешь?
-Дочь взрослая. Сын в школе учится. Муж работает...
-Я дедом стал. Все так, но грустно. Жизнь мне не мила.
-Прости меня.
-Что прощать?
-Я не смогла  быть с тобой...
-Мне нельзя было разводиться. Последствия нежелательны. Позволили бы жениться на тебе - скзать трудно. Как бы отнесся к этому Сталин. Это еще вопрос...
“ Теперь у меня прощения просит. Простил, простил на словах, но сердце не прощает. Будто в доме покойник..Но дети уже бунтуют. Появились какие-то секреты, тайны. Детей не покоришь силой. Нежные души к свету тянутся.  Новое можно только затоптать, но приостановить его порыв к солнцу нельзя. Но неужто детей надо покорять? Почему я не люблю... их смех, их неуемную резвость в доме? В доме они не живут, а живут на улице, в школе, только не дома. Считают, что в доме установлен домострой. А я люблю вас, дети мои! Не хотите слышать, да? В чем же дело, дети мои? Молчите. Почему у меня нет с ними настоящей близости, все отдаляются, отдаляются от меня? В чем я  провинился?”
- Папка, мне тебе говорить не хочется, ты же не выслушаешь человека, сразу оборвешь. Все хочешь, чтоб  было по-твоему, - мысленно обращалась с укором к отцу Катя, - вот ты хочешь, чтоб я работала в МИДе или стала хирургом или учительницей. А я хочу быть геологом, наперекор тебе поступила в геологический институт. Скоро уеду, уже занятия начались. Не забуду твоего лица, когда ты узнал, куда я поступаю. Девчонка идет учиться на геолога? Чтобы скитаться по земле. Чтобы там она потеряла?Что она собирается найти? Кого пытается насмешить? Отца, конечно. “Поступай, как знаешь, но я выгоню из дому. Можешь забыть порог моего дома, я отказываюсь от тебя”. “Не бойся, не приеду. Только маму жалко и братишку. Скучать буду. Тебе, папка, с медведями жить. С людьми никак нельзя. Ты их своей грубостью, словом черным убьешь. Тебе невдомек, что человека можно убить одним словом. Не даешь отчета своим словам. Тебе ничего не стоит оттолкнуть, обидеть человека. На люди мне стыдно из-за тебя показываться...”
- Ты чего все вертишь головой? - рыкнул Землянский, мрачно взглянув на дочь. Ему хотелось больно избить ее, чтоб она... полюбила его. Но вовремя погасил свое  нелепое желание и много, не разбирая, ел.
- А ничего... - прошептала Катя и отвернулась.
“Ой, папка, думаешь, боюсь я тебя? Не боюсь я тебя. Нисколь. Дикий ты, но все-таки добрый. К тебе надо ключик подобрать и весь ты откроешься. Жалко мне тебя”, - думала Катя, незаметно перекладывая в тарелку отца куски говядины. Отец ел и ел, будто для того родился на свет, чтоб знать да есть. Видать, достается на работе. Потерял всякое чувство меры. Тебе легче было бы, если маму не загнал в угол. Она уже в состоянии помочь тебе, помочь нам. Она у нас самая бесправная. А сам, небось, на собрании обличает мужиков, которые забыли о равенстве. Какое это равенство, когда один кричит, другой молчит, один другого притесняет? Скорее бы уехать из дому, не видеть всей этой дикости. Жить не хочется...”
Катя вдруг резко встала из-за стола, побежала к себе, заплакала.
Отец и Игоречек недоумевали. Сидели, не шелохнувшись, в оцепенении. Только что веселилась, вертела льняной головкой и - расстроилась, заплакала. Что стряслось за какую-то секунду? Одна дочка и та сплошная водица. Уж все для нее тут, и он ее опора и защита. Так что же? От счастья плачет!
Отец подошел к трясущейся от рыданий дочери, обнял ее, провел рукой по ее льняным волосам:
- Катюш, кто тебя обидел? Накажу!
- Никто в жизни меня не обидит. Не родился такой. Отстань, папка, - сквозь рыдания промолвила Катя.
- Ну что же? - отец не находил себе места. Сердце терзалось от мук. - Катюш, ты думаешь, папа тебя не любит? Родная моя, не обижай меня.
Внезапно дочь подняла на него сожженные солеными слезами цвета сосновой коры глаза.
- Что же ты сделал с мамой? Душа давно покинула ее!
Землянский все мигом понял. Его озарило ошеломляющее чувство любви, страха, радости и горя. “Катюш, я маму твою и Игорька люблю, больше жизни, не веришь?” “Пап, но ты же любишь ее только как нашу маму, но она тебе не мама. Как же так, папа?” “Доченька, люблю нашу маму, вас бы не было, если б не любил, разве не так?” “Все так, но я-то знаю...” Он как мог успокоил дочь и ушел к себе. Поведение дочери потрясло его. Все ночь не мог забыться. Проносились белые облака тревожных дум.
“Дети учат. Еще как учат. Многое теперь стало ясно. Ведь это счастье, что у тебя есть семья, и дети тревожатся за семью. Счастья как такового нет. Вот тебе семья, вот тебе и счастье. Все, чем живу, и есть счастье. Да, счастье отдельно от жизни, от людей  не существует. И что есть на свете Новинцев-счастье. Что есть на свете Буторин-счастье. Живет на свете мальчишка Жизнев-счастье. Это же жизнь, значит, и счастье. Катя, прости...”
Ночь топилась в мягком лунном свете. И чудно стало... в комнате, хотя в сущности ничего не изменилось. Свет лунный уродует любой  предмет  до неузнаваемости, то вытягивая,  то сплющивая, то скрывая его в своих тайниках. И тревожит и ...успокаивает душу.
Выходит, я тиран, деспот, смешно и грустно. Всякую-де мысль подавляю. Житься людям нет от меня. Потому ей стыдно на людях. Ишь, девчонка, самостоятельной стала, взбунтовалась. Захотела ремня. Дай волю, по головам ходить будет.
Василий Степанович ходил взад-вперед по спальне и лунный свет поливал его, разъяренного, будто остужая, остужая. И отходил, остывал... Он стал похож на массивную скалистую глыбу, мраморный монумент, чудом очутившийся в комнате, - кажись, с площади перенесли в комнату. От его массивности и громадности комната стала игрушечной, крохотной, смешной.
- Ложись спать, тебе рано вставать, - на миг проснувшись, прохрипела Лидия Федоровна, подвинулась к стене.
Он лег рядом, вытянул руки вдоль тела, закрыл глаза, погружаясь в сон. Боялся потревожить обессилившую жену. Но долго не мог уснуть.
Не каюсь, нет, не каюсь, что привез сюда молодую жену, малых детей, чтобы уберечь их от московских напастей. Могли и сослать за поддержку Молотова, Маленкова. Лида выручила, оказывается. Лучше бы не выручала. У ых! Не по своей воле укоренился. Живу, и цветет древо жизни. Много хороших минут пережил. Много горьких. Как открылось в ту поездку в Москву... Но я жил, черт возьми, жил. Никто не может отнять у меня эти последние семи лет жизни. Семь лет. Как много и как мало. Столь же много, насколько мало. Ведь только начинаю осознавать эти семь тревожных лет. Как один долгий жаркий денек. Но ничто не ускользнет из памяти. Предельно ясно вижу свою первую встречу с землей необетованной, жизнь в лишениях и в нравственных терзаниях, как впрягся в эту незаемную жизнь, что отбросила все личное... Знакомство с людьми, с сотнями, тысячами людей, которых привела сюда судьба... А какие люди! Довжик, Зайчукова, Пономаренко, Кан Де Хан, Стецюк, это те, кто прогремел на всю страну, Но Землянский не может не вспомнить без чувства благодарности Ивана Круглова, Сергея Елесина, Алексея Ефремова, Андрея Тарасова, Бориса Абушахмина, Николая Матвиенко, Илью Сорокина, Бориса Цая, Вадима Бахолдина, Михаила Бурмистрова, Михаила Дреля, Олега Живина, Семена Зыкина, Теодора Лемперта, Семена Финкельса, Марата Мусайбокова, Анатолия Фокина... Землянский помнит всех поименно, с кем вместе делил общую судьбу... Это были великие года его жизни. Благородные года. Тебя не вынуждали лгать. И к тебе относились как к человеку, которому можно верить. Впервые почувствовал себя среди людей человеком! Почему ты ожидаешь  возврата этого? Ведь закатилось короткое светлое утро свободной жизни, и твоя  лучшая пора  прошла. Живешь при неверном лунном свете...Высшие власти опомнились, начали закручивать гайки. Это нельзя, то нельзя! Комиссии, инструкции, ограниченния, запреты... Приходится с этим считаться, к сожалению... Живешь с оглядкой! Сдаешь ты позиции, Землянский. Поэтому плохо у тебя в доме и вокруг дома. Мечты прежние никогда не сбываются... Даже Овсюгину везет больше. Мечтал я дом двухэтажный построить, он дворец себе отгрохал. Пусть, что завидовать. Человек хочет ведь корни пустить, и я ведь тоже... А кто не хочет этого? Нету таких. Теперь, конечно, никуда... Будем коренниками... А нам коренники нужны позарезу. Зря Буторин подозревает всех и каждого. Людям хочется жить по-человечески, а не по лозунгам. Вечно ему черные сны снятся. Пусть! Обведут его вокруг пальца, ежели будет выполнять одни директивы. Собирал бы между делом золотишко. Я-то с пуд  набрал...
Глава 11
Катя назначила свидание Володьке Жизневу у певучего колодезного  журавля. Пришла якобы за водой и замечталась. Ей давно п риглянулся Жизнев, да вот признаться в этом было все недосуг. Да и Вадька “сторожил” ее, как пес. А Володька питал к ней обыкновенную юношескую симпатию. Может быть, был влюблен. Он взял будто шефство над нею. Почему-то пытался занять ее чем-то. Однажды при встрече он сказал с неподдельным пафосом:
- Кать, освободилось место секретаря приемной первого секретаря райкома комсомола. Комитет комсомола спецхоза рекомендует тебя на должность секретаря приемной. Поезжай. Тебя там ждут.
Катя, как дура, поехала. Первый секретарь увидел ее, обомлел, потом произнес примерно следующее:
- Приглашаю в баньку...
Катя повернулась и ушла.
Потом она догадалась, что она не вписывалась в приемную. Формы у нее “нестандартные”. Аппаратчицы там у них тонкие, как прутики, и глазастые, как рыбы. Володька этого не учел. Или хотел подшутить над бедной Катей. Он между прочим там примелькался. Эти узкобедрые дряни задирают перед ним короткие юбочки, а он их мнет и убегает. Они опять перед ним пируэты выделывают. Ему это нравится. Ведь отрава на сахарине замешана.
“Володька мой и не отдам его этим мерзавкам захватанным!”
Об этом думала про себя Катя, а на деле ... не пригрозила пальчиком, не заманила лифчиком! Не смела пока, убоявшись отцова гнева. Но с тоской переносила кратковременную отлучку Володи. Жизнев частенько наезжал в райком комсомола. То взносы отвозил сам, то ездил отчитываться. Однажды с ним и приключилось (об этом догадалась Катя и тихо стонала в подушку)...
- Галя, привез взносы, - сказал Володя высокой девушке в светлом костюме, остановив ее в коридоре, посреди ковровой дорожки.
- Во-первых, привет! Пойдем ко мне, надо проверить, все ли в порядке.
 Галя провела его в свой кабинет, закрыла на ключ, усадила на диван, умело спустила “молнию” на его брюках, подняла юбку, под которой ничего не было, деловито выпростала из его трусов налившегося силой озорника, вытащила из кармашка презерватив, попыталась надеть на задранную кверху головку, раздумала, столкнувшись с горячим нетерпением озорного, со вздохом упала на него, так раздвинув свои длинные ноги, что растянула розовую девственную плеву.
- Как ведется воспитательная работа? - спросила она, обхватив Вовчика  за шею и целуя в губы, осторожно впуская его голого озорника к себе, себе, себе.
- На уровне... - выдохнул он.
Он был пронзен желанием. В его сознании произошло затмение.
- Много случаев аборта? - деловито спросила она.
- Не слышал... не жалко себя? Для меня баловство, а тебе...
- Смотри, держи ребят построже. Слышала, распустились. Скоро проверка тотальная. Вовка, не увлекайся, без резинки, ой, залечу, ой, не делай из меня клушу. Ой, миленький, нежненький...
- А ты... хороша и приятна. Ну вот, ты уже женщина.
- Фи, здесь не говорят об этом. Я девочка вечная, я растянула плеву, чтобы ты не порвал. Мне сколько кабинетов обойти, чтобы подцепить главного начальника с хоромами! Да и одеться надо... Пусти, устроишь мне внематочную беременность. Повеситься.
Галя  заерзала на горячем сидении, но досидела до оргазма. Но в ответственный момент соскочила  с колен и мигом опустила юбку,   покрытую  пятнами...
- Прости, нечаянно...
- Ничего, уборщица вытрет, ей не впервой. После слетов она ведрами собирает презервативы... Часть взносов остается мне. В следующий раз спишу недоимки. Ну, все. А девочка я классная. Честь со мной, да мы с тобой как стеклышко чисты. На том стоим. Что удивляешься? Почитай Монтескьё, “Персидские письма”, там классик говорит о способах сохранения девственности, о которых знали еще в древности. Чего нам теряться? Убедился, небось?  Ты вот что скажи, почему принял в  наши ряды детей спецпоселенце, с которых не сняты ограничения?
- И все? Мне выкатываться?
- Был бы ты в номенклатуре, какие разговоры!
В следующий раз его принимала Ира.  Галя, побывав во многих  апартаментах, поднялась этажом выше, зацепила кого хотела, и непомерно высоко задрала тонкий носик. Но Ирка была не менее обходительная и умела заниматься любовью не менее искуснее, чем Галя. И тоже не ошибалась, не обжигалась. Была девственно чиста. Оказывается, щедро одаривала гибким телом комсовым мальчикам имитацию  любви, была храбра до самого сладкого мига ее, не желая однако выслушивать пустые признания.Честь комсовая превыше всего!
-Володь, я слышала, ты принимаешь в наш союз всех подряд, открывая дорогу в техникумы и вузы.Ты даже умудрился принять казачонка, дед которого в Китай подался. Ингушей и немцев принял. А они вдруг захотят в летное училище поступить? Володь, говорили же, что здесь только две самодеятельности - русская и казахская. А в вашей самодеятельности кореянка спела корейскую песню, да еще в национальном костюме. Нонсенс. На телеконкурс нужно выставить одну казашку с голосом или без. Привезешь список лиц, придерживающихся национальных обычаев. С наиболее злостными побеседуют.
-Люди стали людьми, когда стали соблюдать обычаи. Наказывать за это?
-Мы тебе доверяем.Иди сюда, Вов, мальчик милый...
-А Галочка?- гневно вымолвил Жизнев.
-О Галочке забудь, она высоко взлетела...О, милый мальчик, пусти, пожалуйста. Выгонят, если...
-Выгонят, туда и дорога...Ирочка...
 Комсомольские инструкторши Гали и Иры  знали без науки Кама Сутры всевозможные способы плотской любви и потому они всегда были начеку и уже неспособны были на какие-то физические и душевные увлечения. Ценили себя безумно высоко, потому  падали низко. Комсовский чай с эротическими тортами, совместные комсовские бани должны были продемонстрировать населению, старшему поколению идейное, нравственное совершенство молодого поколения. Однако Володе Жизневу порядком надоела идейная закалка в преисподней комсомольской жизни и с огромным желанием принялся обихаживать именное поле. Правда, был с Новинцевым уговор: до поры до времени помалкивать об этом. Возможна еще одна комиссия из Москвы. И он изображал идеального комсомольского вожака новой формации. Был вынужден, обречен войти в этот ложный мир. По тому же, по социальному происхождению. Отец Жизнева был начальником конвоя... А это навсегда. На такие должности назначали проверенных из проверенных, красных из красных. Двадцатилетний Жизнев был  розовеньким. Мечтал об облете земного шара на особоскоростном самолете. Или на худой конец  покорение горных вершин Памира в целях науки.Он послал свои записки в соответствующие отделы. Но его вызвали в отдел НКВД...  Депортируемых корейцев везли в товарняках с Дальнего Востока в  Казахстан и Среднюю Азию, в Ростовскую и Астраханскую области, с изъятием паспортов и прочих документов, везли как преступников и потому нельзя было оставлять их в пути ни на минуту без наблюдения, тем более без охраны. А вдруг разбегутся? Были такие случаи. Ужесточили охрану. Составов было много и Жизнева, безусого парня, рядового конвоира, назначили за неимением опытного начальником конвоя. Беда случилась. Ему понравилась из этих политических преступниц тонкая черноволосая девушка. Глаза агатовые. Называл он ее вначале Зоей, потом Машей. Жестами признался ей в любви. Зоя-Маша ответила взаимностью. Глазами... Она выразила свою симпатию. В это трудно было поверить, но велика вера молодости в ответное чувство. Месяц тепепался товарняк по пути в Казахстан. И медовый месяц Михаила Жизнева и Маши закончился на безлюдном полустанке. Здесь оставили несколько семей в количестве пятьдесят человек на постоянное местожительство. В том числе Зою-Машу. Другую полусотню депортированных (дети и старики немощные - все, все преступники) свезли за двести километров и бросили в песках. И так разбросали  и остальных депортированных мелкими группками   по шакальим тропам Казахстана и Средней Азии. Власть проявила по отношению к ним гуманность: не решилась  загнать за колючую проволоку. Миша Жизнев обещал Зое- Маше вернуться тем же товарняком. Но не смог. Приехал через год. Маша родила ему  сына, назвала Володей. Миша остался, устроился в ремонтной мастерской. Но вскоре его забрали. Потом отпустили. Совсем недавно Володя узнал, что отца отстранили на время за разглашение государственной тайны. Оказывается, корейцев депортировали тайно, и об этом нельзя было говорить, а он где-то что-то сказал, зарубежная пресса робко, но внятно подхватила слухи о “Sowetunion und Deportation”, разве что сочинять байку о спецнаборе сезонных рабочих по выращиванию риса и дынь.
Вскоре после того, как отца вернули на работу в органы, маленький Володя и слабая от перенесенной болезни мама очутились в Прибалтике.
Отец не мог жить в чужом краю один и добился от начальства разрешения привезти семью. Разрешили. Ну и что же?  Но его провожали на работу Зоя-Маша и Вовка вечером, без надежды, что вернется утром. Мама боялась соседей, которые не здоровались с ней. Это плохой знак. Однажды сосед дядя Милюс сказал маме:
- Живите тута, а меня, наверное, в Сибирь увезут. И все потому, что я хочу здесь жить. Не потому, что я литовец, а потому что я хочу здесь жить и работать здесь.Сейчас все делается вопреки желанию человека.
- Милюс, что делать. Я вот родилась на Дальнем Востоке, жила там, повезли в степи. У человека не должно быть родины? Не тоскуйте сильно по дому.Кто знает, что будет завтра.
Мама рассказывала маленькому Володе о крае родном, далеком, и ее рассказы преломлялись в его сознании в фантастические картины о далеком прошлом.
...Двадцать тысяч лет назад мирное племя, занимающееся скотоводством и земледелием, было согнано пришлым воинственным племенем туда, где солнце восходит, но не греет. Мирное племя, чтобы выжить, шло навстречу солнцу, которое плохо грело, но указывало путь. По узенькому перешейку перебрались и очутились по ту сторону земли. А те, оставшиеся, смешались с воинственными племенами, которые за тысячи лет распались, смешались с новыми племенами и возникло новое племя с властелином Аттилой,  оно прокатилось ураганом по всей земле. Выжили те, кто добрался до моря...
- Сынок, детство мое прошло у моря, которое называют Японским, хотя правильнее назвать Корейским, а у тебя свое море - Балтийское море. Все моря твои, все земли твои, сынок, нет чужого. Это придумали злые люди.
И злые люди может быть сделали Володю сиротой.
Володю определили в детдом. После детдома Володя поступил в техникум, потом послужил на действительной, и на целину вернулся, в родные края.
Нашел в Землянском второго отца.
- Василий Степанович,  я вернулся в родные края. Неужели никто не будет мешать нам  жить?
- Конечно, пока я здесь.
- Это поле мое, да?
- Твое, Володя, - сказал Землянский. - Ладно, не будем пока об этом. Нельзя. Но именное поле будет за тобой.
- Но почему же нельзя? Можно. Вы же сами за это?
- За это.
- Казалось бы, какая разница, где человеку работать. И чего набросились на это!
- Разница есть. Не один ты, а многие люди ведь всегда хотели работать на своем поле. Фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Так ведь? Люди пошли за большевиками только поэтому. Но никто ничего не получил. Обманули и обманывают сейчас. Выслали почему? За то, что покусились на землю. Не сметь. Народ страдает от бесправия, безземелья. А от долгого страдания уже деградирует.  Не замечаешь. Казалось бы, так просто. Мы хотим общее сделать личным! Но это же невозможно. Но если круг разделить на части и поименовать их, то круг остается кругом, а части станут именными. К сожалению, два-три человека думают, что круг исчезнет, если поделить его на части.
- Какие идиоты!
- Идиоты не идиоты, но на том стоим и стоять намереваются. Только меня увольте, - загадочно сказал Землянский , это он повторил и на собрании вольных хлеборобов.
Став вольным хлеборобом, Володя Жизнев заметно свернул комсомольскую суету в спецхозе. И меньше общался с ретивыми комсомольцами. Разве что встречался с ними, когда нужно было собирать комсомольские взносы. Подумывал: может быть, поручить Кате? Да к тому же, Катя сама назначила свидание. Что за срочность?
- У меня к тебе разговор, - протянула Катя, - серьезный разговор.
- Что за разговор?
- Так уж сразу? Не здесь, не здесь.
- А что откладывать? - дерзко спросил он и “заработал” легкую пощечину.
Он схватил ее руки и скосил взгляд на ее высокие груди, но, и этот взгляд она перехватила. Пойми его, испытывает ли он к ней какое-либо чувство, кроме как чувства солидарности к примерной и активной комсомолке.
А она активная из-за отца, она не хотела подводить его, вот и все! Но ходила-то в комитет комсомола ради Володьки. Тело млело, душа горела, сердце останавливалось. Это было также очевидно, как и стыдно. А что Володька? Да никак! И не смотрит даже! Райкомовские бедняжки его смущают, бедненький, бедненький, бледненький, бледненький,аж слизнуть хочется... Катя ходила в комитет, чтобы раздразнить Володьку. Подают руку тому, кто ближе, чем ближе, тем ближе и тогда... Приходила по делу,  только не по личному. Да, чтоб знал, что товар она не залежалый... Для того-то и Вадьку Залетова приблизила. Играла с ним, играла, но не переигрывала, головы не теряла. Нет, не придется ей кусать локти, когда час настанет. Люб ей Володька и все. А ее час настал...
- Что за разговор Катя? И почему сейчас?
- Потом скажу. Неужели они такие доступные?
- Кто они?
- Ну, бестии комсовские... О, ненавижу.
- А, да будет тебе...
- Встречались честные?
. Что тебе? Ну, будто сразу родились комкадрами...
- Хочешь честную?
- О чем ты, Кать?
- О том. Пусть все будет, как будет, Володя. О, душегуб, что ты со мной сделал? Вынул душу, я пустая оболочка, мячик.
- Тогда, тогда... пойдем. К моим стогам. Вот продам свой хлеб, будут деньги, построю свой замок. Я тебя с первого взгляда, но ты в школу бегала. И тогда я подумал, что судьба, а от судьбы не уйдешь.
- Тогда, на новогодней елке, когда ты взял меня за руку и завел в хоровод? А ты потом танцевал с  Леокадихой! Я тогда не выдержала, ушла. Ждала тебя. Я подарю тебе честь свою, жизнь моя - жизнь твоя.
Они едва-едва доволоклись до высокого стога. Обнялись. Катя отяжелела со вздохом упала в солому. Потом сорвала с себя тесную кофту. Высвободились на свободу груди. Володя  припал к потрескавшимся ягодкам сосков, спеша взять ее, ее, ее.
- Миленький, родной, навсегда родной.
Но он заполощно, безумно набросился на нее и пронзил горячей стрелой любви розовую манжетку округлого живота ее... Она ощутила легкую боль от порыва страсти,  боль в сосках, боль в груди,  боль желания и любви... И стало ей легко-легко...
- Люблю тебя, так люблю, сил нет...
- Я люблю тебя, Кать, за все, за все. За смелость. Узнает папа, он ведь с ума сойдет... Заю, хотел он  распорядиться твоей судьбой как сердце подскажет. Я не представляю, что с ним будет.
- С ним будет то, что будет со мною. А вот ты больше не будешь отвозить взносы комсовые. Убью. Вырву из сердца.
- Не буду...
- Так-то.
- А если батя узнает?
- Не боись.
- Может, обойдется?
- Не обойдется. Попал ты в десятку, будет дитятко. Ладно, не сердись. Я сумасшедшая, ненормальная, потому что нет моей жизни без твоей. Уедем, мне здесь все обрыдло. Только мы должны пожениться.
И вновь одарила его долгим оргазмом страсти, да обнажающими израненную душу словами- любвинками...
Пока они встречались за околицей по несколько раз  на дню и до утра в ночи, уяснив свое будущее. Поклялись пожениться. И объявят о женитьбе после уборочной страды. И никуда Катины родители не денутся, закатят им свадьбу, как узнают, что Катя в подоле принесет, а если расстроят свадьбу,то будет  худо...
- Кать, я люблю тебя. Ты истерзала мое сердце.
- Володь, сердце чует, надо уехать. Мы вернемся через много лет...
Глава 12
Ефим Михеевич сел в машину Андрея Кедрина, который беспрекословно исполнял любое намерение завгара, как верный раб, который до конца доверился воле господина.
- В поле. Вишь, последние комбайны уходят. Туда итить след. Договорился с комбайнером. За бутылку водки обещал отсыпать зерно. На районной базе “Стройматериалы” обещали за кузов пшеницы сто листов  шифера и  двадцать стропил.
Перед важнейшей операцией Овсюгин давал краткие, но толковые указания Андрею. Мозговые извилины Михеича работали в режиме высокого напряжения.
- Замазать на ночь номера. Машину нужно погнать через березовые колки, чтоб миновать возможные неприятные встречи.
 Надежный человек жил на глухом подступе райцентра, так что там можно без опаски состряпать дельце.
Машина со светящимися фарами покатила к хоботу выгрузного шнека. Пока сыпалось с глухим шумом, тяжелое зерно в кузов, Ефим Михеевич успел поговорить с комбайнером и всучить ему в руки деликатно, без назойливости две поллитровки.
- Шо же поделаешь, жить-то надоть, - дурашливо шепнул Ефим Михеевич, - один раз живем. По-человечески хочешь жить и... берешь свое. Все ведь отняли, строители будущего, все. Это же мы вырастили, а все им отдаем. Зачем  горбатились? Тьфу, онанизм какой-то!
- Мне-то что. Хоть подавись. Только не ввязывай меня в случае чего.
- Михеич, - позвал Кедрин, - поехали.
Грузовик почти без шума покатился по грейдеру в сторону ближайшего озера. Не доезжая до ободка озера, он незаметно свернул с грейдера и завернул за лесок, который в темноте оживал черным, длинным драконом.
- Нажимай на все, - советовал Михеич, - фары не включать. Луна освещает.
Набегали и убегали деревья, отчаянно вертясь волчком. Не напороться бы на них нечаянно и не разбиться вдребезги.
Михеич даже вспотел от напряжения. Однажды он дал зарок, что не возьмется за крупные дела, и если каким-то образом нарушал свой зарок, то всегда думал, что это в последний раз. Понимал, конечно - пуля в затылок, за крупные дела. За мелкие штучки, если поймают с поличным, в общем-то простят.  Мелких штучек становилось все больше, и все это  подрывало его репутацию... Не надо по мелкому, надо по крупному!  И уж этот Буторин косится не зря. Собака на сене, сам не гам и другим не дам. Хотели подкупить, да не вышло, злее стал. Видимо, поднесли секретарю на подносике с каемочкой клеветнические ватрушки. А тут наскочишь наверняка на стукача, и пяток лет, как пить дать придется отсидеть. От позора можно и вовсе сгинуть!
Представил только Овсюгин, как его гостеприимно ведет в КПЗ знакомый милиционер, и мурашки пробежали по спине. От этих мрачных мыслей Михеич сидел в кабине подавленный и мрачный. Достроит дом и покончит с грязной этой, с левой неправедной жизнью. Вся жизнь его стала левой. А что праведно, что нравственно, когда все повязаны одним - неправдой?
Но вот и автострада, ведущая туда, куда надо. Если по ней катить, то придется пересечь весь центр, а это ГАИ, милиция.
Миновать автостраду, промчаться по кочкам, добраться до знакомого закоулка.
Все шло хорошо, как вдруг Кедрин, мгновенно изменившись лицом, вскричал:
- Нас преследуют!...
- В лес! - взвизгнул Михеич. - И всех их к дьяволу!
Машина зажужжала, как напуганная муха. В хвосте висел синий “бобик”. Михеич всем сердцем чувствовал, что настал урочный час, и что нужно мобилизовать все хладнокровие, мощный ток ума, и силу сердца.
- Неужели? Ведь номер мы же замазали. Или что? Лишь бы не попасть им в лапы. Они ведь ничего не поймут. Они ледяные люди.
Это понимал и Андрей Кедрин. И он стал сгустком водительского мастерства.
Машина подпрыгивала по кочкам, как мяч. И все же в подпрыгивающей машине усидеть было невозможно. Михеича подбрасывало, он бился головой о кабину, но не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал. Он только желал одного: избежать кары. Весь свой мощный ум бросил себе... на помощь. Кожа на лбу сморщилась у переносицы в мучительном напряжении. И все лицо позеленело от натуги, как будто начались желудочные боли.
- Кедрин, гони, гони клячу, - умолял Михеич. - Не понимаешь, дубина, господин дерево...
- Сам же дал клячу. Не хотел мне новый грузовичок дать, народа побоялся, зашумит - любимчику - все! Кого побоялся? Да этих косоглазых хромцов? И теперь вот в оборот берут, - зло бросил Андрей острые камни слов в покатый профиль Михеича, чуть скосив тревожный взгляд, - Что, моячишь?
Мельтешили за стеклом деревья и также быстро растворялись в темени. Михеич не спускал с “бобика” зорких глаз, который, кажется, привязался к ним.
Этот ненавистный “бобик”. Сел на хвосте, повис цепко, железно. Не оторвать, не оторваться. Что же делать, чтоб оторваться от преследования? Скоро ведь лесок кончится,на поляне “бобик” их и настигнет. “Гони, гони, Андрейка!” “А я что делаю?” Кедрину что? За душою ничто!”
 Затосковал, затосковал Михеич! “Эх, бедолага, едва житуху наладил и на тебе. Не везет. Пусть везет.”
Но повезло будто! Кончился лесок впереди. Поляна. Открытая поляна. И грузовичок на ней, как в автопарке, на виду, в западне.
- Кедрин! - безумно хрипел Михеич, хватаясь за рукав, - Кедрин, Андрей! Ну! Настигают! Гнидой лагерной захотел стать! Жми!
- Не могу больше. Радиатор кипит, взорвется все!
- Как все? Ты давай! - исступленно рычал Михеич и схватился за грудь: будто в ней что-то взорвалось. - О, господи!... Дай обрез, я их срежу двумя выстрелами.
Овсюгин выхватил обрез, открыл дверцу грузовика, встал одной ногой на крыло и, прицелившись, выстрелил. “Бобик” остановился и спустя полминуты, подпрыгнул и продолжил погоню...
Обидно, до чего же обидно ему было, что не увидит, наверное, не увидит свою мечту...
“Бобик” шел на обгон, направив пучок света на Кедрина, вжавшегося в руль грузовика. Тотчас же открылась дверца “бобика”, и Кедрин увидел знакомую физиономию капитана Ракитянского. Капитан даже улыбнулся ему, узнав частого посетителя “вытрезвиловки”. “Нравится тебе это ралли?” И Кедрин выключил мотор, потом с силой надавил на педаль тормоза. Грузовик подпрыгнул и остановился. Замер. Замер и Кедрин. Будь что будет!
Вдруг на него навалился Михеич, тяжело, но неслышно, как сонный. Кедрин, подброшенный инстинктивным страхом, отдался в дверцу. Она распахнулась, и он вывалился наружу. Михеич же растянулся в кабине, будто неживой: тихо, молчаливо, бездыханно. Из полузакрытых глаз выползали черви слез.
Влетел в кабину длинношеий капитан, со взведенным наганом, растормошил Михеича. Бесполезно. Да, Михеич действительно “отдал концы?”
- Нашкодил и решил убежать ответа. Нет, ты заговоришь. И мертвые у нас заговорят, когда надо, - капитан еще раз осмотрел труп и заключил, - а трус! От испуга дал дуба! А этот Буторин возмущался: Зачастила, дескать, милиция в городок! Это уже третий случай хищения только в Заишимском! Почему?Одни ворюги в Заишимском?
- Может, отпустите? И на том  свете буду молиться за вас, - умолял Кедрин.
- Рад бы, да нельзя. Труп не спишешь. Вы оба покушались на государственную собственность. Это десять лет строгого режима, если не в особо крупных размерах. Единственное, что могу сделать...
- Что, скажите, что?
- Нюни не распускай. Ссыпай в яму зерно, оставь в кузове три мешка. За три мешка дадут два года условно. Я отца твоего знаю, мне его жалко. Ну все ты сделал, как надо. А теперь стань сюда, мордой к кузову...
- Что вы собираетесь сделать? Простите, дурака...
- Молчать. Руки вверх, раздвинь ноги, падла, быстро, иначе дырка в голове.
Капитан скользнул рукой по ребрам, нашел в кармане складной нож - холодное оружие - неминуемые три года.
- На охоту хотел...
- Молчать, скотина, - рявкнул капитан.-Что у тебя там висит, между ног?
Разогнавшись, ударил носком сапога по промежности. Андрей заорал.
- Заткнись, падла!
Спустил его штаны, расстегнув ремень. Тут подбежал милиционер-водитель и дал пендаля в пах. Андрей заорал дико и протяжно, упал. Вдогонку угостил еще пендалем  рассвирепевший капитан, но угодил в милиционера-водитела в пах. Тот тоже заорал диким голосом.
- Не ори, задержанный оказывал сопротивление.
Глава 13
Николай Васильевич сидел за письменным столом и уставился на листья клена. Они застилали окна кабинета, золотили и зеленили их. Будто тот, кто посадил их, хотел сказать: смотри и не забывай о времени.
Листопад. Листья переплавляются в сверкающую бронзу и тяжело падают, оголяя деревья. Листья, падая, будто хотят сказать: “Мы украсили собою, своей жизнью само дерево, кормили его соком земли и солнца и потому заслужили в последние дни свою прощальную бронзу”. Ничто живое не хочет смерти. Не потому ли увяданье любит одеваться в бронзу. Любой сорванный лист, умирая, бронзовеет.
- Что это я мудрствую лукаво, - спохватился Буторин, собираясь куда-то, еще не решив куда, что, ведь столько дел, а он один, - во мне сидит Анжела. Это она заговорила во мне. Я так никогда не говорил. Пойду на ферму. Как там доярки.
Внезапно пронзительно зазуммерил телефон. Звонили из милиции. По лицу Буторина пробежала тень. Даже не верилось: Умер Овсюгин. Андрей Кедрин находится в КПЗ. Ждите, к вечеру будут подробности. Овсюгин умер. Невозможно это представить... Еще вчера такой цветущий человек, пышащий здоровьем, а теперь лежит уже где-то тихий, бездыханный. Живет человек, живет, а не замечает, что живет. А умрет... Тогда только увидишь человека... Михеич. Необходимый в гараже человек, потому незаметный. Очень нужный был бы в спецхозе человек, если б не душок собственничества и эгоизма. И все же он всерьез улучшал кровеносные сосуды дряхлой производственной системы. Так, как эти листья клена. Листья питают ствол энергией солнца, ствол развивается. Кажется, листья мешают глазам. Веки раздражаются от пестроты. А опадут листья, - увидишь лишь голое дерево. И станет пасмурно на душе. Но что это? Умер человек и какие-то листья... приходят на ум. В минуты истины человек становится мудрецом? Конфуцием? Платоном? Увы, кратки эти минуты откровения и не они определяют жизнь человека.
Николай Васильевич испытывал сейчас, в эти минуты, странное чувство, точнее, никакого чувства не испытывал. Ну, умер человек и унес с собой мир. И все же Буторин испытывал какое-то необъяснимое облегчение и свободу. Умер человек неожиданно, а так и не успел узнать Николай Васильевич, что за был человек, чем дышал. Теперь не будут беспокоить мысли, откуда у Ефима Михеича дом-дворец, мотоцикл, персидские коврики, мысли, которые настораживали и сеяли неверие к их  владельцу, но однако они не могли зачеркнуть... строительных способностей Ефима Овсюгина. Покойный возвел замечательный, на зависть и злость дом-дворец. Если нельзя будет изъять, то отдать под детясли.
Уйдут в лабиринты памяти эти мысли и домыслы, которые мешали сблизиться со скрытным себе на уме человеком. К чему лукавство? Михеич не был ни простым, ни бесхитростным. Так каким же?
Но тревожные мысли об Овсюгине, смутные чувства не покидали Николая Васильевича до самого вечера.
А вечером весь спецхоз знал о причине смерти Овсюгина и об аресте Кедрина. Николай Васильевич только успевал поражаться. В его кабинете стихийно собирались работники конторы и какие-то малознакомые люди в дождевиках. Иные отряхивались от воды, забывшись, где они находятся. С утра заладил обычный осенний нудный  дождь. А сейчас бурые нити дождя яростно прилипали к оконному стеклу. А люди шли к нему и шли. Событие ошеломило одних и даже взбудоражило других, но равнодушных не было. Что-то должно случиться, что-то грядет, ужасное что-то грядет. Ладно б, ограничилось наездом комиссией, ревизией, одной только чисткой рядов не обойдутся. Ведь Овсюгин подавал заявление в партию...
И в окружении растерянных людей особенно удрученно чувствовал себя Николай Васильевич. “Где твоя политическая зоркость? - Сокрушался он, сжимая кулаки. - Люди, возможно, видели, как живет Овсюгин, знали, но обходили его стороной. “Но где твоя зоркость? - Недоумевал Николай Васильевич. - Овсюгин. Ты был... опухолью на здоровом теле. Как же так? Как же так!  Я всего этого не видел. Потерять политическую зоркость. Следил ведь за тем, что б ничего не происходило, применял все средства и методы, апробированные в стране и не уследил. Понятно, почему некоторые посмеиваились, когда говорил о вреде от тунеядцев, паразитов. Люди намекали; оглянись, паразит рядом ходит...”
Буторин очень пристрастно распекал одного парня, который, напившись, дебоширил в клубе. Парень исправился. И получил моральное удовлетворение!  Бить мелких пташек и не замечать стервятника! А еще тебя хвалят: молодец, поднял политическую работу на должную высоту, что сродни государственной. И еще одна неприятность. Заикин не решился расправиться со строптивой Александрой Владимировной. Не дал хода грязным доносам и сам ничего не добавил, ушел в сторонку. Буторин должен  был выразить свое отношение и у него было свое отношение, но не хотелось неприятностей никому, поэтому говорил одно, подразумевая другое, а делал третье - не предпринимал по разложенцам никаких мер. Но если они разложились, то к чему запоздалые меры? Разве что предусмотреть в плане работы  профилактические меры...  Но дальше тянуть было нельзя. Пришлось рассматривать персональные дела членов партии т.т. Заикина и Тарасовой на общегородском собрании. Буторин настоял на их исключении из партии с формулировкой за моральное разложение. Куда уж мягче наказание! Но Заикину пришлось оставить школу и едва-едва полуустроиться слесарем в спецхозной мастерской. В школе его не оставляли даже учителем труда и даже сторожем. Александру Владимировну вначале было не тронули. Но пришел новый директор школы и уволил ее по сокращению штатов. И гордая учительница нашла прибежище или пристанище в полеводческой бригаде - с трудом записалась в учетчицы... Землянский смилостивился: “Ведите честный учет”. “А вы сами кристально честны, чтобы запустить камень в меня?”
- Скверная история...- проронил Буторин, не глядя на исключенную.
- Почему же скверная, нормальная история, - возразила Александра Владимировна, сдавая партбилет. - Вы совершили недостойный поступок.
- Я вас прошу простить меня...
- Я не прощаю, - сказала Тарасова и ушла.
С этой минуты Буторин почувствовал боль в сердце.

Глава 14

   Дома Николай Васильевич записал в дневнике:
“... Что бы сделал другой, великий человек на моем месте? Наверное, он поступил бы мудро и достойно. Человечество выдвинуло немало великих личностей в поворотные моменты истории. (“Сделал открытие”, - подумал он.)
Великие личности - это катализаторы истории.(“Спорный тезис”). Они ускоряют процесс исторического развития. Но таких деятелей было немного за всю историю человечества. Многие правдами и неправдами лезут в великие. Хрущев, небось, примеряет себе мундир выдающегося деятеля, великого строителя. Будем встречать его. Приводим в порядок улицы, магазины.
Но что этот строитель делает?  Выбивает ножки стула, на котором сидит. МГБ ослабил, армию обидел, людей распустил - растеклись  в оттепель, а теперь и на партию замахнулся, разглагольствует о самороспуске партии при развернутом строительстве нового общества. Уж не роет ли он себе яму?  Себе - ладно, но втянет всех в такой хаос, создав вакуум власти. Старческий маразм, народ уж потешается над ним, “король-то голый!” Добром это не кончится. Но в любом случае нельзя утрачивать контроль над массой, многочисленной семьей народов. Чтобы всех держать в кулаке, надо сдавливать большим пальцем остальные. Когда все в кулаке, то надо молчать о равенстве, обижать придется всех. А не соберешь в кулак, раскрошить пальцы. Об этом думает маразматик, великий продолжатель учения Ленина?  И что за учение, что за учитель?  Вот он как сфинкс передо мной. И этот сфинкс породил сфинксиков и прочих монстров. Неслучайно после смерти вождя на историческую арену вынырнули бесноватые личности. Гитлер, Муссолини стали фюрерами.  Сталин  провозгласил себя вождем! И все они попрали все нормы человеческие. Предали своих ближайших соратников и друзей , потом взялись давать нравственные уроки народам...
Если вожди помогают человечеству двигаться вперед, то это великие вожди. И не в этом ряду надо искать фашистов Гитлера, Муссолини, Франко, дорвавшихся и погрязших в абсолютной власти. Власть негодяев в люмпенизированных государствах тотальна, спастись от нее невозможно. Сколько продержится такая власть, зависит от долготерпения здоровых сил общества. Но потому-то денно и нощно власть ищет все новые и новые, даже научные методы борьбы с этими силами.
- Бей своих, чтоб чужие боялись. Это не напоминает вам того же с усами, а этого с усиками? Не надо недооценивать врагов человечества. Гитлер не был идиотом. И Хойзингер ведь не олигофрен. Это нужно помнить всегда. Враги не дремлют. Они надевают личину друзей...  Но Тарасова сказала страшные по сути слова... И наша чистота - наше оружие. Как человек я совершил подлый поступок. Но как функционер партии не мог поступить иначе, можно ли поступиться принципами, когда на них все строится? Надо очищаться и самоочищаться, или самораспускаться, если утратили мы моральное право вести за собой... Тут Хрущев прав. Опасны вожди, они мыслят не так, как мы, они обуреваемы желанием повести или загнать народ в тупик,  который они называют светлой дорогой. Они бдят. Они на стреме. И нельзя нам пребывать во сне, во сне, без мысли и чужую мысль можно победить только опережающей мыслью. Мысль врага нужно разбить огнем своей мысли, их звериную мораль - нашей моралью. А мы всегда ли это делали и делали вообще? Всегда ли думаем о враге? Внутреннем ли, внешнем враге? Как все просто: все, кто мешает власти - враг. Посмотрите на паразитов, тунеядцев. Все это умные деятельные люди. Они ночами не спят, чтоб найти лазейку в любом нашем законе, конечно, в свою пользу, прекрасно ориентируются в направлениях жизни и умеют к ним приспособиться. Тунеядец, паразит носит одинаковый с тобою костюм, считая себя полноправным (и ничуть не усомнится в этом) членом общества, никак не его врагом.
Эта публика - потенциальные преступники. Уже преступники, ибо паразитирует на обществе. Эта публика в одной шеренге с теми, кто подкладывает нашему многострадальному обществу мину замедленного действия. Нужна действенная борьба, если хотим спасти хоть что-то...”
Овсюгин... С ним жизнь сполна рассчиталась. Похоронен как изгой. Дом его передан под детясли. Не потребовалось даже решения сельсовета. Правда, Землянский было поворчал (дескать, беззаконие), но закрыл глаза на этот произвол.
Обнаружен один лишь из Овсюгиных. А Овсюгины еще притаились. Будут воровать. Не свое же. Свое не своруешь. Воришкой оказался Ефим Михеевич... Милый, добрый человек. Так говорили многие. Внешне похоже, что так. За свою работу в спецхозе сумел не поссориться ни с кем. Самый добрый человек, которого мы знаем. Самый безобидный человек.
Многие не ведали, чем дышит этот мил-человек. Многие смотрели сквозь пальцы на ожирение Овсюгина. Человеку жить хочется. А кому не хочется? Но, молодец, умеет, так и надо. Пусть живет! А не видели, что это благообразный вор, если не что-то прихватывающий, то право имеющий. Такой вор непосредственно не затрагивает интересы людей.  “Утащил? Не твое же! Ладно.” Один сторож спецхоза избил в кровь напарника своего, что тот украл помойное ведро. Овсюгин украл у государства целое богатство и никто ничего, а он продолжал красть, продолжал жировать, пока его не застали с поличным. На глазах у людей непомерно обрастал жиром, а люди благодушно смотрели на все это. Дождутся. Вот и Жизнев далеко пойдет со своим именным полем, рекорды урожайности ставит. Вот если б на спецхозном поле такие рекорды ставил, честь ему и слава. Так нет же, на своем поле живот надрывает и за счастье почитает. Надо бы выдвинуть его на аппаратную работу. А все от Михеича пошло...
“Больше политической зоркости и непримиримости, Буторин. Объявить бой беспощадный хапугам. Вырвать с корнем всякий овсюг. Природа овсюга ясна: он хитер, изворотлив, живуч, его  невозможно различить в золоте золоченый овсюг.
Порой только при жатве хлебов выявишь овсюг. Но уже надо на корню вытравлять этот сорняк. Оставь в поле один росток сорняка, а завтра загадит он все поле. Поэтому, в жизни нет мелочей. Из мелочей состоит жизнь и в мелочах проявляется жизнь. Надо торопиться, чтоб мир овсюга не вытеснил мир хлеба. Эти два мира не могут сосуществовать. И противоречия двух миров на планете достигли кульминации... Так быть катастрофе или можно ее избежать? Великая теорема века. Одна надежда, что разум должен возобладать над чувствами. Так, значит, разум? Да.  И временное равнодействие при противостоянии сил. Судьба мира решается на наших заводах, в кабинете, в лабораториях ученых, на хлебных полях. Потому поля следует очищать от всякого сора. Не только наши поля. Это опасно, конечно. Это игра с огнем. Вытравить планетарный сорняк - это уж точно необходимо. И эта идеология не случайно накладывается на убеждения Овсюгиных. Это не наша идеология. Наша идеология: чем богаче государство, тем беднее его граждане. Богатые граждане погрязнут в праздности. Овсюгины этому государству вредны, потому что им только б себе урвать. Между прочим, таких немало в аппарате. Мало им спецпайков, спецобслуги, спецсанаториев, спецльгот... Овсюгины живут судорожной жизнью, пряча лица за масками искусными, будто африканскими масками. Они не верят государству, которое обещает все в будущем. Они напуганы ходом и направлением нашей жизни, где нет места ни Храму Христа Спасителя, ни одиночной обители. У страха велики глаза, но мал разум. Поэтому у них такие вот душевные болезни, как крайний пессимизм, цинизм, летаргия души; только одно лишь озлобление светится в их зорких и цепких глазах. Но эти алчущие - опухоли на здоровом теле трудового люда. Здорово то общество, где все люди рьяно и целенаправленно трудятся, как для себя. В агонии Римской империи видим и праздность париев и люмпенов, которым было начхать на государство. Для себя или для государства, выбирают, конечно, первое, если б позволили. Если б каждый мог сказать: Государство - это я! Но этого не случится никогда. Государство - это мы!”
Вот за такими размышлениями застала Николая Васильевича Анжела. Она бесшумно вошла в прихожую, переоделась быстро и исчезла на кухню, стараясь не отвлекать мужа от дум своих раздумых “о судьбах моей родины”. Анжела знала, когда его можно беспокоить и когда нельзя беспокоить... Николай Васильевич незаметил прихода жены и по-прежнему каменным изваянием возвышался за столом.
“Не знаешь, как жизнь повернется, но судьба наша в сильных руках добрых людей. Если делать монумент добрым людям, то моделями для них могли стать Ручьев или Жунусов или Пак, кукурузовод. Они делают больше, чем может обычный человек, по разумению, умению и доброте душевной. Но детям и внукам они могут оставить только доброе имя, если не вмешается злая воля. Наивность доброты...”
Про себя Николай Васильевич удивился даже, почему не заметил как-то Ручьева. Сразу он увидел и услышал Светлану, Антона, Толю Николаева, та встреча у родника на душу запала. Родник видят и слышат все, им восхищаются, ему подражают. Журчи, родник! Но не всегда осознают, что родников питают глубинные артерии. Часто встречаюсь с Ручьевым у его артезианского колодца. Вода чистая, холодная, как родниковая.
- А родники откуда? От водоносной жилы. А жила водоносная от глубинных артерий. Не будь этих артерий, никогда не пробиться родникам. Вот так-то!
Не герой хлебороб-миллионер. (Если б что имел за это!) Он сам себе воздвиг монумент жизнелюбию. А постамент - тысячи гектаров земли, поднятых им за свою небурную жизнь, и горы хлеба, собранных им. Миллион пудов? Это такой постамент, который не снился царям и вождям. За этот монумент он пострадал от завистников. Его представили было к Звезде Героя, но вслед за наградным листом в Москву полетели письма от общественности. Звезда Героя досталась кукурузоводу Паку Сан Черу, глухому заике, достойному человеку (но ведь - лимит).  А оглох и начал заикаться мальчик Сан Чер в тот день, когда поезд (злоумышленники, узнав, что везут “подлых корейцев”, разобрали рельсы) сошел с рельсов и переполненные вагоны перевернулись, причинив многим оставшимся в живых  немало горя и бед. Когда конвоиры вытащили из вагона бездыханные тела родителей, у  Сан Чера потекла из ушей кровь, а язык непомерно раздулся и вывалился изо рта. Его успокоили... - Терпи казак - атаманом будешь. И он терпел, только онемел. Рядовые, незаметные, немые герои. Пак даже не понял, за что ему такая честь! Этих героев немного. Но время героев - одиночек ушло. Было время печальной памяти богатырей-героев. Органы негласно утверждают и кандидатуру героя и все окружающие работают на него, создают из него идола и заставляют других на него молиться. Ему - все лучшие условия для работы, все ему, а другим - шиш с маслом, может, потому люди не хотят по-настоящему работать, валяют ваньку и тут ни партия, ни МГБ, ни прокуратура не прибавят энтузиазма. Согнали уж и Ломоносовых и не Ломоносовых, Стахановых, не Стахановых в районы вечной мерзлоты, попытались превратить их в перековавшихся строителей будущего, да героизма не прибавилось. Страна прорубает просеку в будущее и нужны герои, много героев. Они есть,  но те герои, которых определила власть, больше смахивают на идолов. И в самом захудалом заводе, если приглядеться повнимательнее, есть свой идол. И в самом захудалом колхозе. И газетные снимки идолов покрывают темные бреши и проруху.
Что ж, достаточно одного идола, и можно позабыть обо всем! Где не так, где жизнь без показухи, без лжи? А приучают ко лжи еще в школе. (Анжела, слушай хватит там возиться, успеется). Помнится, помнится, как  готовили меня в медалисты... У меня, признаться, никакого желания не было стать медалистом, Однако, собрали всех подающих надежды и затащили к директору. Занес директор в особый список  подающих надежды, проинструктировал нас, как вести себя, и все преподаватели работали на воплощение пресловутой идеи. Стыдно, что и говорить, вспоминать об этом. Много ребят оказалось попросту зубрилами. На это ноль внимания. И вообще, все другие ученики не кандидаты задвинуты на обочину школьной жизни. В сливках внимания доморощенных Песталлоцци купаются пять-шесть кандидатов в медалисты. И вот незадача - не получается из Буторина Кольки, скажем прямо, будущего Ломоносова или Менделеева. Да и другие кандидаты не лучше... Но подтягивали и вытягивали, переписывали и приписывали под  неусыпным контролем директора школы.
Пошли выпускные экзамены. Колька Буторин не владел в необходимой мере иностранным языком, был малосведущ в основах химии, математике, впрочем, как и перезрелый выпускник Каркаев, которому ничего не шло на ум, кроме косичек и сисек... Русский Буторин должен получить медаль. Он ее получит. Балкарец Каркаев должен получить медаль! Над ним установили шефство. Молоденькая пионервожатая, верно поняв поставленную педагогической общественностью задачу, самоотверженно опекала гордость всей школы, подарила даже директорскому любимцу... свою девическую честь.  Парень повеселел, но не поумнел. Рассказывал толково, как лишил вожатую девственности. Каркаева еле-еле довели до медали и женили на вожатой. Предупредили: медали он не получит, если не оформит свои отношения с пионервожатой. И всех других кандидатов подвели к золоту и серебру. Не забыли и Колю Буторина. Его ответ на экзамене по немецкому языку заслуживал только тройки, но тут вспомнили преподаватели смягчающие обстоятельства, дескать, изучал прилежный ученик английский, французский и испанский; за год с небольшим научился переводить немецкий текст со словарем, поэтому ставим ему пять баллов на экзамене. На экзамене по химии слабо и неуверенно Буторин провел опыт, но теоретически верно его оформил. Следовательно, ученик заслуживает высшей отметки. Учительница всерьез восхитилась теоретическим обобщением кандидата в медалисты (“Работа для химического журнала!”) и без всяких угрызений совести ставит в экзаменационной ведомости - пятерку. Так замечательно сдавал Буторин Колька и другие предметы. Но что интересно, ребята не реагировали на эти безобразия. “За моей спиной, наверное, ломали мне косточки. Хотя легко соглашались, что медалисты школе нужны, они, мол, за честь школы борются. Но искусственный суровый барьер стоял между нами, выскочками, и остальными, не отмеченными вниманию школьных властей. Мне дали медаль, “золотой” аттестат зрелости. “Дороги твои будут усеяны звездами”, - напутствуют мне.  А мне и грустно и радостно...
Я не вижу впереди горизонта из-за сплошного тумана, но знаю, что там солнце и голубое небо, да успехи в жизни”.
Вновь вспомнил учительницу по литературе, любимую учительницу, Галину Георгиевну и горячее чувство благодарности растопило сердце...
Да, Колька Буторин любил литературу не только из чувства любви к учительнице. Любил литературу он искренне, потому что она была добрее и светлее жизни, да и Галина Георгиевна восхищалась им, одаренным воображением юношей. Сочинение Колька Буторин написал о поэмах Маяковского, певца революции. Об этом сочинении в школе только и говорили. Заранее ангажирована была очередная пятерка. Но вечером за мной примчалась дочь директора школы, одноклассница, тоже без пяти минут медалистка:
- Тебя в школу вызывают.
Я шел в школу терзаемый тревожными предчувствиями. Вроде бы ошибок не допустил, может быть, описка какая-нибудь закралась в сочинение?
Я не боялся за судьбу медали, черт с ней, с медалью, а боязнь у меня была другого свойства - неужели подвел учительницу? Это и тревожило меня. Видел ведь, не забыть мне никогда, каким счастьем сияют ее глаза: она откровенно гордилась мной, как своим сыном...
Прихожу на сей раз в школу, застаю учительницу в слезах. Я опешил, не понимаю ничего! А директор приглашает меня к себе в кабинет. Закрыв на ключ дверь, тоном, нетерпящим возражений, говорит:
- Вот твое сочинение. Ты забыл поставить две запятые, произошла описка. Ты торопился, понял. Поставь запятые.
- И не подумаю. Надоело все.
Я, конечно, догадался, что произошло. Свело скулы от возмущения. Вспыльчив был я тогда до умопомрачения. Но усилием воли заставил себя  взять сочинение, найти указанные места, где должны быть нужные знаки препинания, но расставить несчастные запятые отказался. Никакой ведь описки! Я сознательно не поставил несчастные запятые. Так что же это? В глазах потемнело. Стою и ничего не понимаю. Будто мир перевернулся. А директор стоит рядом,  приводит скрипучим голосом  железные доводы.
- Тоже самое сделали твои одноклассники. Медаль получат все, кто в списке. Список в районо! Но нам хочется получить тебе золотую. Серебро - есть. Но нам нужно золото!
- Заметь, Анжела: нам хочется получить, - пояснил Николай Васильевич, после ужина, перед тем, как просмотреть газеты.
- Не упрямьтесь, Буторин. Никто об этом не будет знать. Ни одна соринка не просочится из моего кабинета, - и директор встал у двери.
- Выпустите меня! - кричал я.
- Тихо, тихо, - перепугался директор, - нас услышат. Не хочешь - не надо. Однако, подумай о чести школы!
Я убежал. Скверно, муторно на душе. Выпить, что ли? И налакался какой-то дряни, чтобы только отвлечься, позабыть все это безобразие. Но все же не сделал из этого эпизода трагедии. А Сосновский и Рабинович такую драму сотворили - ужас! Вдребезги напились, сочинили директору письмо-петицию, отослали по почте и попытались повеситься, да им помешали! Тогда все это было печально. Теперь смешно. А факт любопытный. Им потруднее выпала доля. Допустили грамматические ошибки. Они отказались было испралять ошибки, их заставили, намекнув, что в противном случае завалят им другие экзамены. Выбирайте: или медаль или ничего хорошего! А со мной поступили просто: оставили в покое! Проставила нужные запятые в моем сочинении дочка директора - надо же - ее почерк имел поразительное сходство с моим почерком! Ну, надо же, так подладиться под чужой почерк!
После этого случая я изменил свой почерк. Мое сочинение молниеносно напечатали в районной газете (редактор был однокашник нашего директора школы). Теперь никто не мог придраться к моему сочинению. Директор ходил гоголем. В его школе готовятся такие таланты, такие таланты! Именно “готовятся”.
А учительница со мной перестала разговаривать; она была уверена, что запятые расставил я, а не дочка директора, которая, ну прямо-таки, ходила за мной по пятам, представляешь? Она в меня, естественно, врезалась, и я молил бога, что сам в нее не влюбился. Она мне нравилась, мы даже сидели за одной партой.  Черноокая смугляночка. Но она совершила подлог, и я ее не мог даже видеть. Скажешь, какая мелочь - какие-то запятые. А эта мелочь и есть настоящая подлость. А я и не совершал эту подлость, но я принял подлость. Получил медаль. Даже обрадовался, что закончил школу с наградой. Это была ложная радость. Но тогда не очень ясно все это осознавал. Мал еще был, семнадцать мальчишеских лет, хотя, конечно, Аркадий Гайдар в шестнадцать полком командовал! Но тогда с подлянкой такой я примирился. Стыдно, конечно, было, закрывал со стыда глаза. Мне казалось, что все тычут пальцем на меня! На лицо напустил равнодушие. А сам созерцаю наш странный мир со злобной усмешкой. Злая ирония, пожалуй, оттуда идет. Сердце не принимает наносного. Знал, что все это наносное. А вот как избавиться? Отрицать ведь легче, чем утверждать. Как научиться не быть равнодушным, несмотря ни на что? Без стыда не могу вспомнить свой мерзкий поступок. Одна женщина с ребенком, замороченная, расстроенная уехала... от обиды.  Работала она нянечкой в детсадике.  Не написала в автобиографии об отце ребенка! Согрешила! Ее перевели в цех уборщицей и...  лишили квартиры. Я ведь не вмешался в ее судьбу же, мог...
- Это ты об Иринке Ким говоришь? Говорят, нашлась мать.
- Да, благодаря Алевтине Павловне. Ее солагерница Соня просила отыскать ее сына и дочь. Дочь нашлась. И с дочерью приключилась беда. Молодой юрист вмешался. После узнаем, что юноша помог восстановиться ей на прежней работе. Не побоялся навлечь на себя косые  взгляды руководства. Боролся за правду! Да толку? Ирина вернулась было в детсад, да новое изгнание из сада... Уехала с матерью в Ташкент. А юриста лишили служебного помещения. Борец-юрист руководствуется не наглядной проповедью, а совестью своей. Тепличный цветок никогда не выдерживал свежего воздуха и полуденного солнца. Тепличный цветок зачах, когда на миг открылись двери настежь. Конечно, не вечный борец за государственные интересы наш Землянский, Василий-свет-Степаныч,  загубил парня,  но Степаныч отнял у него комнатку  и не чувствует никакого угрызения совести.
Ладно бы с совестью. Но у него есть одна вредная привычка, привычка округлять. Округлять - отрыжка прошлых времен. Округление, обтекаемость, бесконфликтность, утопление в масштабах... Но все это вело к конфликту. Выходит, в круге он рисовал угол! Землянский не любит высокую точность (в кабинете вместо часов с боем поставил ходики с петухами), предпочитает тупики, из которых он выводил бы не всех, с малыми потерями. Эдакий житейский Лобачевский... Степаныч не чувствует никакого угрызения совести. С Хрущевым “помирился”, тогда Никита Сергеевич поделился с руководителями о своей идее преобразования структуры управления, включая партию. Землянский встретил эти идеи с “возгласом одобрения”. Записался на прием к нему, поделился с планами преобразования края в зону изобилия. И добился встречного одобрения конкретизации стратегической линии и, в частности, проекта аэродрома. “Ну, если сможете построить аэродром собственными силами, “ - сказал Никита Сергеевич и пожал руку молодому, энергичному руководителю.
Землянский строит аэродром, завершает асфальтирование взлетно-посадочной полосы. И все это финансируется из бюджета территории. На свои средства строит дачу в Подмосковье. Снова - здоровье. Но финансовые органы и статуправление однажды зафиксировали искажение отчетности. Теперь требуют регулярной отправки сводки... Как-то, при мне это было, просили из райкома выслать сводку о ходе сева, о ходе строительства объектов соцкультбыта. Строительство этих объектов велось, не было заморожено. А к севу и не приступили. Почти что ничего. Моросил и моросил дождь. А из верхних ярусов силовых линий нетерпеливые звонки и звонки. Отбивалась Зумара от этих звонков, но прорвались  все же к первому лицу. Землянский дает сводку о ходе сева, а там сплошная липа. Я прошу разъяснения. “Пока сводка дойдет, мы уже и засеем клин у склона”, - гипнотизирует других Землянский по вертушке( В его кабинете после пуска закрытого завода установили вертушку) . Землянский задубел от осознания высшей ответственности и подкоркового страха... А Новинцев вышел из положения чудным образом: слег в больницу, с ним случился нервный криз. Я пропадал в бригадах Егоркина - надо было присматривать за людьми. Я, конечно, путался в вопросах агротехники, севооборотов, так что - хотел бы, да не смог  б оказать им какой-то действительной помощи. Потом только, когда зачеркнули полсотни гектаров, дошло до меня. Пришлось скандалить. Да поздно. Драться надо вовремя.  После драки - кулаками не машут. Землянский любит врать в свою пользу, заявил: он-де не имеет никакого отношения к этой акции! Но этот грех он старается искупить... оплошностью других. Любит он  перекладывать ответственность на других.
Есть директора, которые далеко перещеголяли Землянского в таких неблаговидных делах и в попытке перекладывания. Но ведь не делают они попытки сбежать на луну. “Васька слушает - да ест!” Хоть закрой глаза, затыкай уши, что б только не слышать этого чавкания. Сколько кругом еще грязи! Чтоб было чисто, надо вытравлять накопившуюся грязь. Но очищать и очищать жизнь от грязи, от пошлости. - Кому это надо? Не все же могут выполнять ассенизаторскую работу, не все, но кто-то ведь должен. Для нас не должно быть зазорной работы. Если мы хотим хоть на время какого-то затишья. Выбора никакого. Иначе не выжить нам. Одолеют Овсюгины. И вот с ними-то Землянский. Он ведь позволял Овсюгину особняк поднять. Конструкторам и технологам отвел сотни гектаров под дачи! Не пора ли начать акцию по его дискредитации?
- Николай, ты о чем? Василий Степанович , да будет тебе известно, сильный человек, людей в обиду не даст. Овсюгина нет, о нем и вспоминать не стоит. Возвращать старое - это новые раздоры.
- Это верно. Как верно и то, что не даст в обиду только своих. Я хочу поговорить с ним начистоту и поставить всех перед выбором: или я, или он.
- Николай, ты безумец? Конечно, он. Он ведь слушает и московское радио и бабушку на завалинке. И находит общий язык.
- А ты слушаешь только себя, ты веришь только себе. И потому у тебя нет истинных друзей.
- Почему же. А наш общий друг Борин Геннадий. В его честь мы назвали нашего первенца. Потом Борин стал кресным отцом Геночки. Он тогда юридический заканчивал... Он, уж точно, был безумцем.
Анжела вздохнула. Напрасно Николай сомневается в ее памяти. Напрасно.
- Что, где он сейчас? - оживилась Анжела. Она всегда жалела этого хорошенького, стеснительного парня, его незащищенное сердце. Ему не везло в любви, вообще в жизни. Анжела почти всерьез говорила, что, если могла, то бы приласкала Борина. Приласкала душой, обогрела, ведь Геннадий попал в этой жизни в тупиковую ситуацию. Потому что он был не борец, не боец, разве что защищался словом, а в стране борцов нельзя было разоружаться, не уметь защищаться. Он отбивался банальными истинами, максимами от любопытствующих стражей незыблемых устоев, желающих проникнуть во внутренний мир его, дабы убедиться в основательности своих подозрений в скрытой внутренней агрессивности бойца. “По натуре своей я не могу броситься на передний край борьбы, записаться в передовой отряд, в авангард общества, в вашем понимании я признаю один авнагардизм - таковой в искусстве,” - сказал Борин на беседе с районным уполномоченным МГБ, убеждаясь, что личной безопасности ему не гарантируют. Эта беседа происходила в один из дней, когда нашим молоденьким танкистам вручали “Медаль за город Будапешт”( Не ту, фронтовую, а образца 1956 года). Борин не рассклеивал листовки на улицах Москвы, но оставлял за авторами листовок право иметь свое мнение на происходящее событие, особенно за бывшим солдатом, получившим медаль за Будапешт в сорок пятом! Борина отпустили с убедительной просьбой не выражать свое мнение. Но молчать для него - смерти подобно. Пытался молчать. А после того, как его избили в лифте, ему надо было что-то придумать такое, что-то такое. О том, чтобы выехать за пределы страны, и речи не могло быть. В юриспруденции нашей нет новеллы о въезде и выезде, мы - лагерь и законы соответствующие... Да и не для того установили железный занавес, чтобы выпускать зевающих зрителей трагикомедий и фарса, а для того, чтобы всех зрителей превратить в клакеров. Борин ничего не придумал, но произошло чудо... Анжела добилась приема к  генералу безопасности. Генерал выслушал Анжелу и сказал:
- Хорошо, он не будет привлечен, но отныне за него отвечать будете вы, Анжелочка. Вот телефон моей дачи.
 Она дура-дурой вырвалась из огромного мрачного кабинета, сраженная цинизмом властителя. Было ли это? Кажется, кажется, что этого не было. Были хорошие осенние вечера, листопад, милая суета. В эти суетливые вечера приходил Борин. Был патефон. Ставили на патефон пластинки с записями Чайковского, Бетховена, Утесова, Козловского. Стоял еще у Буториных в красном углу старый немецкий аккордеон. Это привлекало Борина.
Он просил Анжелу сыграть какую-нибудь простенькую вещь и обязательно полонез ля-минор Огинского.
- Полонез вселяет мужество и надежды. Я слишком девушка, как мама говорит. Да, к сожалению, разве мужчине свойственны стеснения и слабости? Я стесняюсь своей трусости, но мне самому ее не пересилить. Ребята, вы не знаете, как это страшно. Трусость - это мать подлости. Я трус, но не хотел бы стать подлецом. Это я так, к слову. Хочу послушать Огинского.
Борин слушал игру Анжелы с чувством в осхищения и тоски. Тягостное впечатление оставлял Борин, он сам сознавал это. И без просьбы сыграла Анжела еще какую-то легонькую румбу.
- Не кощунствуйте, Анжела, - воскликнул он, и, не прощаясь, уходил, уходил незаметно, по-английски.
- Геннадий, жизнь многоцветна, тебе кажется, что в ней только два цвета: красный и черный.
Это были хорошие, грустно - хорошие вечера, которые были, были, остались в памяти.
- Борин, дорогой Геннадий, - прохрипел Николай Васильевич, - застрелился...
Буторин сказал это и не смел взглянуть на жену. На лице Анжелы собрались тени. Потом она исказилась в гримасе боли. Ушел, ушел Борин! Умерла часть ее мира. Анжела сидела неподвижно, оглушенная страшной вестью. Омертвела. Тяжелые слезы... бусами скатывались со щек.
- Прости меня...
- Я слышала и не верила. Как же так?
Он удивлялся природной ее отзывчивости,  ее  готовности к самопожертвованию, самозабвению, самоотречению, и восхищался ею.  Ее отзывчивость к чужим бедам была беспредельна, беды чужие, но узнанные, становились ее бедами. Все, что видела, встречала, становилось ее миром, ее родным миром. Понятие чужого у нее не было. Все узнанное становилось частью ее души. И страна в  ее душе, и высокое небо отразилось  в ее душе . И Полин Лумумба с детьми - в душе ее и сердце. И беды Борина - ее.
Николай Васильевич знал, что не будь его рядом, Анжела, не задумываясь, пошла бы за Бориным. Хотя никогда не полюбила бы... Ее безнравственность шла от ее высокой нравственности, искренности сердца и души. Если Анжела была рядом с Бориным, он жил бы, бесспорно, жил. Если Буторин бы не поддался давлению и не написал бы  три доноса на Борина ( Сколько их, неподдающихся?), то Анжела, пожалуй, бросила бы и его и маленького Генку и убежала бы к Борину. Она может. И может, потому, что до безумия любила его, Буторина, такого вот странного, несуразного, дурного. А в любви - безрассудная. Безрассудная, безнравственная, прекрасная женщина, которой сейчас трудно.
- Борин выкарабкался после одной истории, работал в областном городе адвокатом, - продолжал печальную повесть Николай Васильевич, - ты знаешь, что он  с его анкетой для такой работы не годился. Ты сама его сколько раз отговаривала, убеждала, что ему быть учителем. А он только грустно смеялся. Он чистый, как родник. Там куча грязи. Например, неглассные постановления тридцать восьмого года о закрытии национальных школ, в частности, корейских школ, постановление “О корейской литературе”, “Об изъятии литературы на корейском языке из книготорговой сети и библиотек”.  Это варварство в личине цивилизации. Он пытался доказать, что негласные постановления за давностью лет не имеют юридической силы. Столкнувшись с аппаратным произволом, не сложил руки, но отчаялся. А он слишком девушка, чтоб бороться. Все пропускал через свое сердце. Одни рубцы за другой на сердце. Жизнь  не сделала его борцом, и он ушел. В этой жизни или ты, или тебя. Порой не от тебя зависит твой выбор. Окажись тогда рядом Кремлев-Аникин  или Землянский, сын деятеля революции, в тех условиях, тоже не избежали б неприятностей, неизбежно попав в западню, хоть они поднаторели в защите личных интересов. Землянский тогда поддерживал идею панславизма и, оказалось, что это небезопасно из-за строптивого извращенца Тито!Борин не мог дать юридическое обоснование своим возражениям антититовским книжкам, а Землянский не мог возразить. не имея юридического обоснования, против заполнения полок книжных магазинов территории этими книжонками, как не мог воспрепятствовать  изъятию корейской и сербо-хорватской  литературы, хотя пребывающие срок лингвисты выразили свое возмущение...Но время “изъять - заменить” сменилось  другим  временем. Сейчас людьми  все же дорожат, ценят дороже машины. Правда, машина ничто без человека. А без машины человек беспомощен. Но Борину только раз отказали (смешно) в пользовании служебной машиной. Он не смог попасть на судебное заседание. Злоумышленники отключили телефон... И он отчаялся... отступил. Не сумел одолеть овсюг, овсюг его одолел. Видель овсюг и не сумел вытравить. Для его впечатлительного сердца - слишком много. Борин, Борин... Тысячи несчастных Бориных... Так что же, стреляться всем? Если б не было нашествия овсюга, сколько б Бориных спасли!
- Не надо, Николай, о чем ты говоришь? Доборолись, не надо, - просила Анжела, - ты тоже виноват. Если бы я была рядом с ним, не допустила б этого? Любовь моя безоглядная! Эгоизм любви. Я ведь себя любила. Я сорвалась за тобой, как очумелая. Я как огня боялась разлуки. Спасали любовь, а не уберегли человека. Ему нужно было слово доброе, внимание и ничего ведь больше. Он выпал из жизненного круга, потому что мы расступились. Теперь никогда - никогда не говори о любви. Пошло, гадко, подло! Мне страшно, мы тонем.
- Не мы же погубили Геннадия, - промямлись в свое оправдание Николай Васильевич, вдруг не узнавая жену, - его смутила ее эмоциональная вспышка. Ее сердце снедаемо тайною любовью! К кому ее любовь, к кому?
- Мы, только мы. Наше равнодушие. Я уже тогда предчувствовала. Вечно буду проклинать себя, что не убежала от тебя! - вполне серьезно, не лукавя, говорила она. - Удерживала... любовь. Так сейчас это мерзко! Вызывает во мне отвращение наша кроличья жизнь. Нет, не любовь была, во мне животное пробудилось, инстинкт самочки. Встретила самца и затрепыхала, вокруг ничего не замечала. А человек от человека. не пройдет от мимо горя. А Борин страдал тогда. Язвой жизни. Я видела, я переживала, но что?! Ты ухом не ведал, не повел, сердишком волчьим любовью своей упивался. Самочку свою оберегал. Но ведь это же стыдно. Николай, не смотри на меня, как на наивную девочку, не хочу, не хочу...
Николай Васильевич встал с кровати, босиком затопал на кухню. Постелил пальто на полу и лег. Долго не мог уснуть. Не догадалась она ни очем, но что-то ее гложет. Тревожился за жену: как бы с ней не случилась истерика... Как тяжело некокетливой женщине прощание с платоническими грезами. Может быть, не стоило отнимать у нее эти грезы. С думой о жене он уснул. Уснул, будто ушел в иной мир.
- Кто-то хорошо придумал - спать. Сон - это смерть. Сон...
И кто-то из синей дали горизонта звал его, а он не мог встать и идти на зов. Но разбудило его нежное прикосновение Анжелы.
- Зову, зову тебя, а ты не просыпаешься. Опоздали на работу.
Сон как рукой сняло. Взглянул он украдкой на Анжелу, задумчивую, грустную. Лицо в вуали печали, покрасневшие глаза смотрят и не видят, взгляд обращен во внутрь. И даже глубокая ложбинка, разделяющая ужавшиеся ее груди, стала белой... Анжела в своем мире. А в этом мире тихий траур.
- Коля, ты, прости меня. Напрасны мои упреки. Прощаешь? Спасибо.
- Не за что... Это тебе спасибо, я многое перечувствовал... Нам жизнь дана, чтоб не маяться. Но душа блуждает, как скиталица. Прости и ты меня.
- Чтоб по новой? Оставь Землянского в покое.
- А он оставил других в покое?
Многое передумал Буторин. Кажется, почти нашел тот магический ключ к сердцам людей, без которого представителю центрального органа партии  работать, жить, чувствовать; ключ этот - доверие. Но какое доверие, когда он прикомандирован к ним специальным постановлением президиума партии? Если б доверяли, то зачем бы присылали?  Наверняка, догадываются, какое напутствие давал новым двадцатипятитысячникам секретарь партии, курировавший регион и отрасль. Буторин опоздал на инструктаж, но его знакомый коллега (оказался дальним родственником), направляющийся в Алтайский край, изложив высокое напустствие своим образным языком за кружкой пива в Александровском саду:
- Засылают нас в качестве биологического лущильника, будем взрыхлять почву с вредными элементами, вырывать с корнями людской сорняк, овсюг, значит, да на обочину.
- Но ведь весь  овсюг не вырвешь, это же  невозможно. Живуч сорняк.
- А для чего пестициды, гербициды, прочая химия? Эх, Коля, Коля, Николаша, смерть от отравы - планида наша. Ну и куды тебя?
- На преображение целинных земель в Казахстан. Но там озлобленные люди, сам знаешь: и корейцы, и сосланные.
- Из огня да в полымя! Бежали в прошлом веке эти люди от своих угнетателей в Приморье и Приамурье, отдельные смельчаки бывали здесь с незапамятных времен. ведь когда-то многие тысячи лет назад их предки жили на месте нынешнего Уссурийска, Посьета, если уж их древние роды тянутся аж с Алтая и с Индии. Любители путешествий. И прижились! Правда, иные хотели б вернуться на историческую родину, да она под пятой Японии. Было б по-другому,Не попадала б Корея под иго Японии, если б не послушался царь Безобразова.
- А что, Боря, ты что-то знаешь?
- Слушай байку. Встречался Сталин с Ким Ир Сеном, а потом Ким Ир Сен с Мао Цзедуном сговорился. Капитан Ким очень хотел стать маршалом.
- Еще бы, когда за спиной генераллисимус и председатель.
- Затеял войну с Южной Кореей. Корейцы убивают корейцев. Три года убивали друг друга. Ты только представь, погибло девять миллионов! Человеческая жизнь вождям ничего не стоит. Ким Ир Сен вручает себе маршальскую звезду. И остается при своих интересах. Соверная Корея отделилась от Южной демаркационной линией. Вот и весь результат кровавой затеи. А сколько появилось беженцев!
- Если б Сталин жил, то исход войны был бы другим.
- Может быть. Ничего, Ким Ир Сен свое возьмет. Получит в руки атомную бомбу...
- Кто ему даст?
- Сам изготовит.
- Это несерьезно.
- Слушай, а ты видел снимок сатанинского груба? Секретный взрыв был произведен в тех местах, куда тебя засылают. Берегись.
- Об этом мне шурин намекал.
- Тем более. И зачем ты влезаешь? У тебя красотка жена, научная разработка. Понимаю, власть - штука интересная. Пройдешь закалку, вернешься сюда, тюда-сюда и в посланники, возможно будет счет там открыть. А слитки лучше хранить здесь. Вернешься сразу в апартаменты, смотри, какие дубины там сидят, корчат выдающихся деятелей! Главное - это сохранить баланс интересов.
- Как сохранить этот баланс?
- В этом все дело! Этому никто не учит, Макиавелли, Монтескье, учители Сталина нам не в счет, мы должны сами своими спинами постигать. Есть чутье - удержался, нет - слетел. Срывайся в пропасть, но не тащи за собой других. А байки о светлом будущем можешь рассказывать, если будут слушать эти голые и голодные строители.
- Ну и циник же ты...
- Будут слушать, если отнимешь кусок хлеба, ими добытый. На сытый желудок спать тянет.
- Все, я не могу больше тебя слушать.
- Худо тебе будет, если не научишься слушать. Может, анекдот напоследок.
- В следующий раз.
- Тебя надо воспитывать и воспитывать, прежде чем посылать тебя туда...
Анжела, сама того не ведая, тоже воспитывала, еще как воспитывала мужа. Но воспитывала щедростью сердца, которое готовно - гулко откликалось на любой зов беды. Что выше в жизни людей, как откликнуться на беду, несчастье, горе? Ведь в этом же высокое назначение человеческого сердца.
Нет, нет, он все-все сделает, чтоб шли к нему люди. Чтобы стать ближе к людям, надо самому идти к ним навстречу.
Николай Владимирович вспомнил, что уступил однажды директору спецхоза, выслушал его жалобы на Новинцева, что директор-де устал от модификации возомнившего себя незаменимым специалистом горе-экспериментатора, что в сущности Новинцев - не ученый агроном, а ученый бездарь, что, что, что...
И Землянский просит всю эту гнусную тираду его передать слово в слово горе-ученому, то бишь агроному, не главному агроному... да, да, давно не считаю его главным. Мог бы сам все это выложить! Но Землянский был в гостях, пропустил стаканчик-два лишнего. А Николай Васильевич был “ни в одном глазу”. Поэтому, мол, Буторину и проще выполнить такое деликатное поручение. Николай же Васильевич ничего на это не ответил, нашел предлог, чтобы “отвязаться” от “развесилившегося” первого руководителя. Он не намеревался стать ходячим информатором, не нанимался. Заметил также, что в последнее время Землянский спорадически страдает речевой невоздержанностью. На каждый чих реагировать?
Утром Землянский озабоченно осведомился у Буторина: “Не хватил ли я лишку как мальчишка?” Но когда Буторин слово в слово воспроизвел его вчерашнюю “обличительную” речь в адрес Новинцева, Землянский слегка... позеленел.
- Вы передали это.. ему? - с тяжким вздохом прохрипел он.
- Не унижайте меня, Василий Степанович. Конечно, нет.
- Ну, молодчина, вы, Николай Васильевич.
- Между руководителями не должно быть недомолвок. Да, у нас не складывалось. Это было и мы должны помнить об этом.  Мы должны относится к друг другу по-товарищески. Нас же объединяет одна цель.
- Цель-то одна, а пути разные. Потому вернее будет не прорубать просеку, а вырубать лес. Идти-то надо куда-то. Николай Васильевич, а вы невежливы. Вы живете более года в здеся, а в гости  позвали только тестя... Знаю, знаю, Ручьев у вас был, Новинцев, Бессмертный, а самого Землянского обходите... Что-то вас настораживает?
- Приходите, приходите с Лидией Федоровной, милости просим. В ближайшую субботу.
- Не к вам, к Анжеле Сергеевне придем. Вы меня раздражаете.
- Она будет рада, - сухо произнес Николай Васильевич.
- Вот и хорошо. Я слышал, что вы послали какую-то объективку на меня, - глотая ярость, выговорил Землянский.
- Откуда вы узнали? Да. Вас включают в резерв на выдвижение. Предположительно на должность заместителя министра.
- А, ясно. Формально я есть замминистра без портфеля, какое же это выдвижение. Тут что-то не то. Кому-то не нравится, что как-то стабилизировалось. Кому-то не нравится, что у меня тут Люксембург. Но придет варяг и все развалит. Да, я груб, неотесан, во всем виню подчиненных. Но если так и есть, они же исполнители. Подозревают в шовинизме?
- Я попытался развеять.
Николай Васильевич почувствовал, что Землянский напросился в гости из красного словца, но был рад, что хоть на словах директор проявляет свою лояльность. Скуки за чашкой кофе, как выразился один знакомый, не будет. Что ж, у нас есть о чем поговорить, поделиться. Руководители, облеченные властью, должны уважать друг друга, а не настаивать на разногласии. Врагов достаточно, не радовать же их своей никчемной ссорой. Между настоящими руководителями не может быть непреодолимых разногласий. А разногласия возникают потому, что некоторые не могут поступиться со своими личными интересами, “что только после сытного обеда подумывают о пользе общего дела”. В этом Буторин был уверен. Однако же не службой единой жив человек! Беспокойно было на душе, когда в гостиной не бывало гостей. Буторин сам уж напрашивался и ходил в гости, если его забывали пригласить, тем более - из номенклатурного круга. Но как напрашиваться в гости к Землянскому? Это невозможно, это стыдно. Не зовет его в гости Василий Степанович, не зовет. И вот теперь сам напросился. “Закачалось кресло и... Чутье, как у собаки”, - подумал Буторин, передав нарочным заказную почту.

Глава 15


Борода впервые шел не к кому-то, шел к парторгу ЦК, к Буторину. За помощью. От Землянского какая помощь? Буторин выходит напрямую в Москву, в Кремль, к Хрущеву по занимаемому посту. А Землянский может только обратить внимание Хрущева какими-то выдающимися делами. Замутилась у Бороды голова-головушка. На душе - смута. Мучила Бороду и проснувшаяся совесть. Он ведь отец сына преступника! Вот какой позор свалился на снежную его бороду.
Дом Буторина отличил он от других сразу. Высокие стены дома обвили вьюны. Жертвенно-ярко горели цветы. Казалось, дом горел в цветочном костре. И был дом окутан печальным дымком осени.
Старческой походкой, заваливаясь сперед, - будто плечи согнула огромная невидимая тяжесть, приближался к цветочному дому Буторина наш Борода. К чужому дому. Словно чужим стало все. И люди, и степь, и этот холодновато серый глазок солнца, который старался будто уличить его во лжи. Или еще стал другим, или он изменился, что проваливаешься в расщелины или ударяешься об острые углы. И все это произошло всего за несколько лет, когда кремлевские апартаменты занял новый хозяин - Никита, Никита Сергеевич Хрущев.
Шел к Буторину Борода, чтоб разобраться в своих чувствах, чтоб узнать правду о себе. Буторины ужинали.
- Проходи, проходи, Борода, - Николай Васильевич встал на встречу, - Генка, принеси стул.
Мальчик сиганул в мамину комнату и вынес оттуда венский стул, прозвенел:
- Садитесь, дедушка Саня.
- Спасибо, внучек, спасибо. Николай Васильевич, я только что поужинал, - Борода задубел от стеснения. - Анжела Ссергеевна, я возвращаю долг. Премного благодарен. А то бы не купили мотоцикла. Зачем только купили, не знаю... Я поужинал, не беспокойтесь.
- Тогда винца, Анжела, достань, пожалуйста, - сказал Буторин жене, глазами показывая на сервант.
На столе появилась бутылка азербайджанского портвейна.
- Лечусь от простуды, - пояснил Николай Васильевич, открывая бутылку, - а вообще от вина не отказываюсь. Голова лучше работает, глаза видят острее. Как же, как же! Только на все должна быть своя мера, так я считаю.
- Правильно говорите, Николай Васильевич, только кто будет соблюдать эту меру-то, - поборов скованность, подал голос Борода.
Налил  Буторин красную жидкость в стаканы. Поднял стакан:- За здоровье!
Борода поднес к бороде большой заскорузлой ладонью граненый стакан, прозрачный сосуд с коричневой жидкостью утонул в его ладони, что-то напомнив ему, и тогда будто орел вскинул он голову, вероятно, забурлила в нем лихая кровь,- резко поднес к губам стакан и выпил, поставил пустой стакан в тарелку и... разгладил бороду. Видимо, Борода готов был выпить любую жидкость, лишь бы затопить отцовскую неожиданную тоску и позор, да и не было для него на свете еще такой  “сногсшибательной” жидкости.
Буторин, конечно, догадывался, зачем пришел к ним старый Кедрин; этот патриарх городка родился здесь, да жизнь здесь прожил, давно слыл гордым независмым человеком. Ему шестьдесят лет, но о пенсии до сих пор не помышлял: работаю и сам себе хозяин. Хлеб зря не ем. И на шею чью-то не сяду никогда.
Сыновья и дочери побаивались его, а вот меньшой, Андреюшка, панически не побоялся его, и за это, конечно, бог наказал. Сын отца не должен бояться. В нормальной семье такого не должно быть. О меньшом, конечно, тоска-печаль.
- Никто мне  не указ, - говорил Борода, когда не нравилось ему что-то и делал и переделывал все по-своему.
И с умыслом проигнорировал совет Землянского не предпринимать никаких действий по вызволению Андрея из-под следствия. “Директор хочет, чтоб Андрейку засадили, вот что он хочет!” - сказал Борода на сходке. Но к нему подошли трое (работники безномерного завода) и вырвали клок бороды “за такие слова”, но старика не угомонили.
А этот апломб, этот кураж будто и не были своейственны ему!
По-видимому, огромное внутреннее потрясение замутило его сознание, воспалило все его чувства, на время он лишился гордости и независимости. Борода был сейчас только страшен.
- Знаю, знаю, виноват. Проглядел подлеца, - сказывал он людям, и глаза его, закрытые дремучими бровями и волосами, мгновенно мрачнели.
- Не наговаривайте, - сказал Буторин.
- Не знаю, как смыть позор, - с трудом вымолвил Борода теперь перед секретарем, - ты скажи, посоветуй, как смыть позор? Уехать куда глаза глядят? И куда? В старину б в монастырь, а сейчас? Уйти в жизни из жизни некуда. Но позор-то вечно со мной пребудет.
Николай Васильевич представил себя в его положении, и если бы спросили, хотел бы попасть в такое положение, отчаянно замотал бы головой: нет, нет, нет. Так вот почему Борода пришел - пришел, чтоб, если не излечить здесь душу, то хоть получить какое-никакое лекарство для затравленной души. Но сдавалось Буторину, что Борода больше мается, чем кается.
- Если бы знал, что Андреюха, покроет мою голову пеплом, я бы его из пеленок выкинул.  Запятнал наш род. Пращур наш в отряде Ермака был конником. Прапрадед со стоварищи станцию Алексеевку основал. Опозорил род.
- Что вы, что вы... - промолвила Анжела.
Буторин почти со страхом понял, что не успел подготовиться к столь ответственной встрече с затосковавшим от горя патриархом. Он бы передал ему всю свою душевную энергию, чтобы только отвлечь человека от мрачных дум. Может быть, преувеличивал, но не в этом суть. Буторин очень и очень хотел помочь опечаленному гостю, но, видимо, был бессилен. Перед ним сидел человек более чем вдвое старше и горяздо богаче и щедрее душой, попавший в беду, но не сломленный духом, и все же и все же нуждающийся во внимании и доброте. Но какое внимание, какая доброта... от него?
Буторин почувствовал, что мало, преступно мало живет чаяниями отчаявшихся душ, их чувствами и  думами терзал себя, казнил себя за эту свою малость. Ничего себе вожак, коль не понимает он людей? Буторин (точно) не щадил себя, чужую вину брал на себя, чужую беду отводил, подвергая себя суду не разума, а сердца. Он-то прекрасно понимал, что вина его и отца столь велика, что вовек не искупить. И нет у него никакого морального права осуждать осужденных невинных. Да, его наделили негласно таким правом - ведь он высылает объективки и конфиденциальную информацию, на основании которых снимают с должности одних, отдают под суд других.
- Я виноват и тяжелый крест на мне, - натужно вынимал слова из потаенных глубин... Борода.
- Больше виноваты мы. Проглядели Овсюгина. В человеке миллиарды микробов, полезных и вредных для здоровья. Лучшая профилактика - любимый труд, свежий воздух, бодрое состояние духа. Страна дала все Овсюгину, и хлеб и свет, зачем воровать? Человек с гнильцой. Он, как микроб, заразил других этой язвой. Вашему сыну не повезло. Подался искушению. Он неплохой парень. Преступления совершают иногда по глупости. Тем более в такой ситуации. Скажу откровенно, ваш сын запутался... Почему? Это надо понять. Открытый, общительный человек, буйный характер, неуемная энергия, которая требовала выхода. Если б направить в правильное русло, то стал бы он прекрасным тружеником. Народ недаром окрестил его, Лариона Соловейко и Бессмертного триединым богом. Вывихнули его душу..., - говорил Николай Васильевич и вспомнил об одном незабываемом эпизоде из далекого детства. - А может, пал духом.
- Конечно, умом тронулся, - вздохнул Борода. - Господи!
- Полагаю, что нет, - возразил Буторин, - придется объяснять свои вывихи и отвечать за них.
- Коля, что тут объяснять? Женился человек и ему хочется своего угла, - вступилась за Андрюшку Анжела.
- Мог бы на станции вагоны разгружать...
- Это ты мог, - сказала Анжела.
Когда-то давно-давно Коля Буторин впервые пошел на охоту в лес с отцом. Первые впечатления всегда ярки и неизгладимы. Поразили его, маленького любознательного мальчика, красивые, стремительные олени. Впереди них самый сильный и мудрый олень с ветвистыми рогами. Вожак всех оленей! Он вел косяк на водопой. Вожак без нужды не рисковал собою, но выдвигался на полкорпуса от стада, становять первой мишенью, первой жертвой... Он осознает свою цель - повести за собой косяк, сбереь его, ему доверена жизнь стада, и он знал это, и он знал, что гонятся за ними невидимые волки. И красив был вожак, в котором сошлась воля сородичей, целеустремлен был вожак  в достижении поставленной цели на трудных переходах. Он нашел в лесной чащобе спасительный ручей. Какова была радость вожака, выведшего стадо почти без потерь В этом была его мудрость. И сила. И отец отказался выстрелить в вожака. Не вожака было жалко, а стадо. Ведь погибнет стадо без вожака. Но это на охоте... А в охоте на людей исключались эмоции и запреты...Отец одобрил отстрел царской семьи, отстрел моряков Кронштадта, отстрел антоновцев, отстрел, отстрел, массовый отстрел. Коля не стал спорить с отцом, он решил уйти из дому. Как же так, Борода, что в ыпал птенец из гнезда. “Но я помочь ничем не могу. Зумара, ты, конечно, молодчина, взгляд у тебя орлиный! Верно заметила, мало у меня силенок, слабенький я. А слабенький всегда ноет и ноет. А сильный дело делает...”
Мучительный час переживает Николай Васильевич Буторин. Неужели не хватает сил, чтоб поддержать упавшего духом? Самое легкое - сыпать горохом слова утешения. Но не за утешением же этот старый, сильный, мудрый человек пришел к нему, к сыну по возрасту и духовному материалу.
...Отец пришел к сыну, чтобы напомнить о себе. Ну, сынок, как живешь, как можешь? Я тебе, как отец, дал возможность познать мир, жить, его изменяя. Слишком стараешься быть похожим на меня. Пытаясь угодить мне, но мне копии не нужны. Такой сын не продлил мою жизнь, а только лишь повторил. Повторение - это потерянное время.
Так и есть, ничего путного Борода от Буторина пока не услышал И обя понимали, что не могут они найти взаимопонимание.
“Так неужели мне нечего сказать старому Кедрину, неужели так оскудела душа моя замшелая?” - упрекал себя Буторин мысленно.
А сам продолжал витать в горних высях, как он сам заметил с досадой.
- Как не хотели бы, а так трудно уследить за всеми проявлениями жизни. Но разобраться можно. Человек живет надеждой назавтра. Если нет надежды на завтра, трудно жить... И это его неотъемлемое право. Хотя какие права у человека русского: очищает двор свой от нечисти. Так ведь, чувствую, грядет чистка.
- У меня глаза старческие. Проглядел червяка, который проник у душу моего мальца. Все сердцем чую, что он никогда не был подлецом. Да ничего в него общего не было с Овсюгиным. Как они стакнулись - загадка. Жаль, что так все кончилось А то бы вынул из него черную овсюжью душу вот этой рукой. Но дурья голова ночам покоя не дает. Допрыгался. Мой паря просто случайная шайба в их мезанизме, окажись другой - и тот разделил чуреки с Андрейкой. Следует смотреть на несчастье глубже. Его судили за участие в хищении. Ведь не для себя крал, это нужно было Овсюгину. За Овсюгиным стоит кукловод, дюже хитрый и злющий, если копнуть поглубже. Пора и меры принять. Иначе много таких мальков, как мой остолоп, попадутся в сети и пропадут.
- Вы правы, вывод такой напрашивается. Нельзя поставить точку на этом. Когда не знаем цели, бьем вокруг да около, авось, попадем. Вьем по краям и цель становится все иллюзорнее и иллюзорнее, уходит неосуществленной. Нужны огромная зоркость глаз и чистота души... Я написал апелляцию, добьюсь, чтобы если не отменили, то хоть смягчили приговор Андрею. Я, конечно, не адвокат.
_ Эх, я этого никогда не забуду. Низкий поклон вам, Николай Василич.
Еще какое-то время ерзал на стульчике старый Кедрин, патриарх спецхоза, у парторга ЦК, сына по возрасту. Трудно было заставить прийти в гости, но еще труднее расстаться с гостеприимными хозяевам. Резко встал, попрощался и вышел на крыльцо, пересчитал ступеньки.
Шел домой Борода, думал:
- Солнечное сердце у Буторина, да, солнечное сердце. Таким должен быть любой человек. Направит своим лучом мыслей на дорогу.
Борода знал теперь, что наведывался к партийному секретарю не зря. Его ходатайство многое значит, если не все.
- Запутался в сети и Соловейко, если... Надо сказать Буторину, чтоб строго повнушал. Все у нас на страхе склеено. Овсюгин не смог одолеть свой страх. Страх нас держит еще. Держава стоит на камнях, которые схвачены песком и льдом. Лед когда-нибудь расстает. Вот этого боюсь. Сколько людей будет раздавлено под обломками!
По поручению Буторина апелляцию составил и отвез в областной суд Володя Жизнев. Буторин готовился к совещанию, где намеревался сурово бичевать хапуг, стяжателей, расхитителей народного добра... Фактов более чем достаточно. Совсем недавно осудили чабана Сарсенбаева за укрывательство двух ярок в период массовой сдачи овец государству. Три года лишения свободы. Правда, группа аксакалов обивала пороги суда, добилась снижения наказания до двух лет лишения свободы условно. “Ой бой, за что? Две ярки - это премия за его труд. Он вырастил целое стадо замечательных овец”, - убеждали аксакалы. Но приговор оставили в силе. Буторин намеревался выдвинуть Сарсенбаева старшим чабаном.
“Пятак” схлопотал овощевод Пан Чан Вон за несданный по низкой цене чеснок (двадцать мешков). Обнаружили и акт составили, да в суд.
- Ты, Пан, пропал, - глупо шутил милиционер, уведя его в участок в наручниках.
- Нет, - закричала Соня, солагерница Алевтины Павловны. Соня узнала в арестованном своего сына. Сбылось пророчество милиционера. Пан осужден на полный срок. Соня не смогла нанять адвоката: не было у нее денег.
“А есть и фактики... Их даже не стоит упоминать”, - подумал Буторин перед началом совещания.






































                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ


Глава 1

Ларион завез в бригаду на своем грузовичке, видавшем виды,  “всякое барахло” и запчасти, которых затребовал бригадир Колычев. Это были клавиши для самоходок.
У Лариона сегодня это был последний рейс. Завтра он поедет в город. За стройматериалами для спецхозного безномерного завода. А сегодня отправится домой спать, хотя у него народ на две ездки. Двое суток за рулем. И никого это не волнует. Никто не пожалеет водилу. Приходится самому позаботиться о себе.
Однако бригадир Колычев хлопнул его по плечу...
- Язви его, пожалей его. Ладно, отдыхай, - дипломатично заюлил бригадир. - А впрочем... уступка за уступку. Сделаешь два рейсика от близкого комбайна на новый элеватор и баста.
- Согласен, - промолвил Ларион. - Но почему на новый элеватор?
- Соловейко, ты просто ангелочек. И твое дело - отвези-привези.
Ларион мигом разгрузил два комбайна, загрузил кузов отборным зерном и двинул грузовик на  новый элеватор. По пути завернул в шестую бригаду. Надо было.
- Ларька, не на Центральную рулишь? - нарочито наивно спросила учетчица Людка Колосова, литая, искрящаяся девушка в легком шелковом платье с глубоким вырезом спереди и разрезом сбоку.
“Спелый колосок, притронешься и жизнь в тебе потечет”, - мелькнула у него метеоритом иысль и потухла. Постыдная мысль только опалила его сознание.
Вновь осмотрел ее всю, от бутылочных ног до улыбающегося румяного лица в пышном обрамлении соломенных волос. А глаза какие! - горящие, лучистые и совсем не лукавые, хоть и с лукавинкой. А ему еще казалось, что Людка почему-то посмотрела на него проникновенно - призывно. Не влюбилась случаем в него? Первая любовь неразборчива и нелепа иногда. Но как она в него могла влюбиться? Редко видела его, на людях, да и то издалека и, может быть, в клубе, в кино, куда зачастила в последнее время, скучно. Или времени много, или время подошло. Окончила школу, не прошла в институт, пошла в учетчицы. Второй год уже в бригаде ошивается. Другой-то работы нет. Да и нечего дома сидеть, как иные клухи!
- В Центральную, а что? - любопытствовал Ларион, дерзко заглядывая в глаза. Та мобилизовала все наличные силы, собралась с духом и выдержала взгляд.
“Не обманешь, вон на височке росинка пота”, - подумал про себя Ларион, кося однако взгляд на загорелые коленки.
- Подвези девушку-то, - промолвила она чарующим голоском.
Ему радостно стало от неожиданного открытия.
Не совсем плох Ларион Соловейко, раз могут увлечься им молоденькие девушки. А может, не в нем дело? В ней?  “Пойми их, женщин. Ведь я намного старше тебя, милая, доверчивая, как телочка. Как ты смеешь меня волновать? Не кокетство, не жеманство, не коварство, не вероломство, а смута - кровь юная в сердце бурлит. Или ты хочешь отомстить за всех женщин, которых я обманул? И не обманывал я их, они сами нечаянно “накалывались”... Людка, может, ты тоже обманутая? Мало ли тут мастаков задирать подолы! Разочарованная в жизни. И теперь тебе все равно, лишь бы смутить, лишь бы посмеяться. Все в жизни - своим чередом. Но поспорим с этим. Запоминаются только эти споры... Живешь этим кратким озарением, этой весенней молнией. Ох, Людка, бьешься ты, как рыбка в сети. Взять бы на руки тебя... Не я, так другой возьмет. Знаю, по себе знаю...”
И они ехали в молчаливом согласии. Людка притихшая, довольная, счастливая. Не топает по грейдеру, отбивая пятки, как товарка лагерная, а царевной взошла в кабину, сидит как на троне. Ларион стал вдруг задумчивый почему-то, смутный. Кто мог знать, что в нем боролись противоречивые чувства. Но вскоре борьба с собой окончилась кратким перемирием. И он воспользовался этим. Он повеселел. Он запел. Проникновенно. Страстно. О любви. О весне... в осень.
И украдкой поглядывал на Людку. Песня достигала до ее... сердца. Людка девушка впечатлительная, да еще со слухом, слушала певца  с открытым... ртом. Кажется, упивалась его голосом и не испытывала к нему какую-то симпанию, приводящую ее в смятение. От человека твоя радость, а уж тоска-печаль от тебя...
Ларион притормозил послушную машину, замолк и неожиданно притянул Людку к себе и поцеловал в губы. Взметнулись вверх ее густые соломенные брови. Глаза заискрились от изумления и счастья. Она может привлечь мужчин!
“ Какая доверчивая! - подумал он с досадой. - Ничего не понимаешь ты в жизни, девочка, ничегошеньки. Вскружат головку, облапошат тебя, дуреха, да с обидой  - то как жизнь прожить. Но хуже, если даже облапошат, не вскружат головку-то! Может и такое случиться..  Но о чем я, Ларион Дуралеич?”.
Людка уперлась обеими литыми руками о его грудь и высвободилась.
- Не озоруй, Ларька! Как тебе не стыдно, дядечка Ларион...
- Ах ты моя племянница...
Но Ларион уже не мог остановить себя, свое подымающееся в его игривом воображении... замутнение. На полпути на Центральную неожиданно зачихал мотор грузовичка, забарахлил, да, да зачихал моторчик конька-грузовика, что, конечно, представить трудно. Грузовичок едва-едва дотянул до кукурузных полей и окончательно заглох.
Откуда было Люде знать, что Ларион просто нарочно отпустил педаль газа. Людка участливо крутилась вокруг Лариона, на чем свет стоит костерившего механиков, которые не следят за машинами. И изнывала от жалости к нему, ну просто закопавшегося в моторе, в паутине трубок и патрубков. Достается же человеку за доброту. Вон горлопаны ездят на новых машинах да по директорским объектам.
Но на спину Лариона врезался сорвавшийся с петель копот. Люда выскочила из кабины и подняла капот.
- Ты не поранился?
- Не могу, котелок не соображает. Посплю с часик, прояснится. Ты, Людочка, разбудишь меня ровно через час, ладно?
И Ларион лег под тень кукурузных стеблей, подложив под голову свой пиджак.
- Спи, сколько влезет. Не к спеху, - соглашалась Людка и накрыла его лицо своим платком, чтоб солнце не мешало спать.
“Вот глупая мышка, так и лезет в ловушку, - думал он, засыпая. - Ну, а дальше что? Но это не мой вопрос...”
Ларион действительно чертовски устал за два дня. Он мгновенно поплыл в сладкие волны сна. Сразу отошло все. Провалился он в небытие. Сколько б он пробыл в небытье, сколько б, если бы... Но какие-то силы вытолкнули его со дна небытия на поверхность. И только тогда Ларион приоткрыл глаза. Почувствовал физическую легкость и ясность. Будто выкупался в родниковой воде. Людка сидела у изголовья и расчесывала его волосы.
“Я ему племянница, но какая я ему племянница? У него дюжина племянниц, но в каждой души не чает, в каждой что-то находит. И во мне что-то нашел, наверное. Но какая я ему племянница. С чего это взял?”
- Проснулся. А я перепугалась, думала, не проснешься, помогать придется.
- А что? Бывало и так, - Ларион потянул ее за обе округлые руки. Людка упала ему на грудь.
- Люда, а ты что здесь, не ушла? Айда бороться, - осенила его запретно-сладкая мысль.
- Да что ты? И какой же я борец? - игриво  призналась она.
Обхватил ее стан,  прижал, сознавая, что вновь падает в бездну, из которой выбрался с помощью мертвого часа. Людка сияла счастьем.
- Ларик, я победила? Ах ты бедненький, ах ты несчастненький. Ларечка...я...я, я люблю тебя, - шептала она, сама не очень понимая, что делает, - мне с тобой хорошо, так хорошо... Жаль только, не смогу увезти тебя от твоей половины. Да пусть тетя Надя... мы с тобой...
Ларион с наслаждением слышал, как пойманно стучит ее трепетное сердечко, звенят стоячие ее груди, как-то тяжелеет и выскальзывает из рук ее тугое тело. Уронить недолго. Гибкое ее тело содрогается от учащенного дыхания. Эх, Людка! Жалко тебя, ей богу, неприкаянная, непричащенная. Приголубить тебя, что ли? Ларион внезапно бросился на нее и иступленно - бурно начал целовать ее в губы, шею, груди. Она ошалела, ну, просто ошалела: повисли руки, расширились недоумевающие глаза ее, раскрылись губки от недостатка воздуха, барахталась она в его сетях, как трепыхающаяся рыба в руках, восторженного рыболова. От буйства Ларьки что-то передалось и ей, Люде. На миг притихла и  опомнилась... И раскаленное ее тело выскользнуло из кольца объятий.
- Ларик, что ты? Опомнись? Нет, нет, я ведь твоя племянница, - кричала она, задыхаясь от ужаса и догадки, - Ларик, буду любить тебя, как племянница, только не надо этого...
- Да, Людочка, да.
Ларион уже не помнил себя. И был похож в эту минуту на страшного необузданного зверя. Испугалась его Людка. И убежать-то поздно, да и некуда. Людка наотмашь ударила по небритой щеке, потом еще, еще. Ларион опомнился, остыл немного, опустил окаянные руки. Людка упала на мятую траву и разрыдалась... в его объятиях. Ларион успел схватить ее, смягчая падение. И уже сил-то не хватило на трезвые размышления. Может, и права Люда, что испытывает к нему родственные чувства. Любви не было, а только предчувствие любви, которое... было так жестоко обмануто.
И только теперь Ларион, только после того, что случилось, он понял, что случилось. Он, кажись, лишил ее девственности, нечаянно, когда под напором  мгновенной страсти у нее разомкнулись колени и нежное лоно сжалось от прикосновения. Заполошно вошел в нее... Овладел ею... ее воле вопреки. И сердце Лариона вдруг остановилось от непоправимости случившегося. Плачь и рыдания Людки разрывали его душу. Что это он? Зачем живет? Разве что крушить яблоню в чужом саду? Были чужие сады да сплыли. Нет чужих садов, нет садов... Но как дьявольски сладко, сочно ворованное яблоко! Отнятое счастье и есть истинное счастье. Дорогую, ох, дорогую плату он требует от своих поклонников и поклонниц. А ведь он был щедр и добр. Пел от души, пел без души и допелся! Где же он так порастерял себя? На гулянках, где любили ему поднести чарочку и восторженно кричать:
- Ларька, пей. Ларька , спой?
Или женщины-хищницы его растаскали на сувениры? Он всегда чувствовал каку-то радость после очередной победы: вот еще одна недотрога пала. Они, женщины, знают, конечно, знают, на что идут. Вот и распотрошили его чистые чувства по кусочкам и осталось ровно ничего от прежней Лариной души, осталась одна оболочка. Ой, жизнь! Многое бы отдал, чтоб сердце не кричало, а билось спокойно, но этот плач, душераздирающий плач Людки! Будь она неладна, допрыгалась!
“Причем она? - набросился снова на самого себя, - она то ко мне с открытой душой, от любви льнула. Не понимала ничего... Но ты? Но ты? Ты-то, старый, шкодливый, шелудивый кот. Воришка. Украл, что плохо лежит...”
Но Ларион не умел долго терзаться. Такой у него характер.
-Поедем, Людка, пора.
- Что ты сделал, Ларочка? Что мне делать, Ларочка? Ларюша, об одном прошу. Задуши меня, чтоб душа ушла из поганого тела... Никто не узнает.
- Люда, Люда, да ничего не произошло? Ты же призналась, что любишь...
- Люблю. Если дочь кулака, сирота, то можно обидеть? Помоги подняться.
Она встала сама и направилась к машине, он помог ей забраться в кабину. Какая она была беспомощная, потерянная, несчастная. Ларион зажмурился от боли души, от боли в сердце.
- Людка, возьми себя в руки, прошу тебя. Прости, золотая, я искуплю свои вину, женюсь на тебе.
- Жениться на мне можешь, а задушить не можешь! Ах ты мой слабенький, несчастненький. Лариончик, сделай вот... чик, чтоб меня на этом свете как будто не было, сбрось под колеса.
Ларион молчал. Ему было тягостно, муторно, горько. Разве подлость простительна, а преступление имеет оправдание?
Вот ее дом. Выбеленный известью саманный дом. Резко затормозил в чем-то виноватый грузовичок: приехали! Людка слабым движением руки открыла дверцу кабины и пьяно сошла на землю. Постояла, закружилась у нее голова или закружилась земля, но стояла с минуту покачиваясь, обхватив руками дверцу. Оторвалась от дверцы, шагнула к дому. Задумалась, замерзшими будто глазами посмотрела себе под ноги и пошла, пошла. И вдруг остановилась, повернулась к обидчику.
- Бэ-бэ - вдруг “заблеяла” она и показала ему язык. - А ты, ты можешь искупить вину? Ха-ха, хи-хи-хи!
Ларион уронил свою будто ртутную голову на пластмассовую баранку. И искры из глаз посыпались. Пришел в себя, нажал на муфту, заученно переключая скорость. Он не спешил заезжать домой, хотя надо было - дома его заждались. Заехал в элеватор, высыпал зерно, потом направил Ларион свой грузовичок прямо в гараж, еще не решив, что же делать дальше. Селезнев, который стал завгаром, хотел было отправить Лариона на кирпичный завод за облицовочным кирпичом, - мол, заработаешь, - растерялся, встретив со стороны Лариона решительный отказ.
- Отъездился, завгар... - выдохнул Ларион, - не могу.
- Что же так? Ладно, завтрачком загляни пораньше, дельце есть.
Ларион чертыхнулся...Завернул... на склад, к  тете Маше.
- Тетя Маша, две поллитровки, будь добра.
- Нет, милчеловек, - громко вздохнула тетя Маша.
- Не обманываешь?
- Нет, милчеловек. В уборочное время у меня ничего нету, - уверяла тетя Маша.
- А если подброшу дровишек, а?
- Ладно милчеловек, бог не выдаст, свинья не съест.
-Бог не выдаст безбожника. От бога отлучили, в ...стическую , мистическую веру не приобщают, туда лучших отбирают, обо что душе упереться?
- Ладно, ладно, заговорил старую... Бутылка - не посох, не костыль, не упрешься... Чтоб вечером были дровишки.
Ларион с двумя десятками бутылок и свежими огурцами направился в ковыльную, пыльную, серую, буро-малиновую степь. Пил отчаянно, чтобы позабыть на время то, что его терзало. Если б он был верующим, то его ожидала страшная кара за содеянный грех. Если б он был атеистом-коммунистом, его беспокоила тревожная мысль о суровом разоблачении за  моральное разложение. Но он не был ни тем, ни другим, его мучила совесть... “Я уж жизнь прожил, выжил, а вот, поди, человеку крылья подрезал, веру отнял. Да мне за это... Что другие? Тем, что осиротили Людку, что нами помыкают. На них ведь тоже креста нет...”
И скоро начало его обжигать в горле, внутри, а потом и мутить.
Потерял неожиданно и сознание. Очнулся в спецхозовской больнице. Были не то сумерки, или уже и ночь настала. Стекла окон азартно чертили, резали алмазные огни мчащихся автомашин. Вывозили хлеба с глубинок.
Пришли Надя и Петя. Но Надя услала куда-то Петю. И молчала и безотрывно смотрела на мужа. Она даже не выражала ни удивления, ни горечи. Может быть, во взгляде была печаль. Эх, Ларюша, Ларюша. Вечно что-нибудь да натворит, отчебучит, разве уследишь: словно весенний ручей - который не знает, куда и где завтра пробьется неугомонным потоком.
Ларион лежал на железной койке бледный, печальный, и... далекий. Отчего? Отчего-то печальный? Отчего-то? Непонятно. Всегда веселый, озорной, а только видела такого опечаленного Надя впервые, не привыкла видеть задумчивого, никуда не спешащего своего мужа.
Ларя, что же это ты? Вечно тебе б сумасбродить... Кто же тебя растормошил? Не слышала и слышать не хочу.
- И не спрашивай. Не вовремя разбудила меня. Зачем разбудила?
-С тобою одно мучение. Обязательно что-нибудь на набедокуришь. Как маленький! А тебе пятый десяток...
- Не надо, не трогай меня, - прорычал он.
- Не можешь нормально жизнь прожить, дуралей.
- Не хочу нормально. От твоей нормальности душу воротит. Бежать хочу от твоей правивльной, нормальной жизни. Знай, люди грешны, святы только боги! Но где храм, церковь, где можно исповедаться? Знаешь, что? Брось разные вышивки, тряпки, кружочки! Как тебе не жалко жизни, дорогой жизни? Уж совсем запуталась в этих кружевах, кружочках. Когда ни приди домой: ты с вечными своими кружевами. Так и свет белый тебя стороной. Проветривайся, на люди выходи.
Надя печально улыбнулась и замотала головой.
- На них и живем, Ларюша. Что ты приносишь в дом? Пропиваешь все до порога. Без моих кружев семья рассыпется.
- Вот заявится легавый и уведет тебя в камеру заключения, дуреха.
- Дуреха, а как по-другому? Да уж приходил участковый, забрал спицы. Иди говорит, в клуб, там занимайся, может, на выставку что отберут.
- Чего не знаю, того не знаю. Знаешь, не расстраивайся, я съезжу в корейскую слободу. У них всегда есть на черный день...
Она что-то не понимает или недопонимает его. Но тревога, видно, закралась в сердце. Что ж, это даже к лучшему. Да, что-то изменится в их жизни, должно измениться, должно же. Пора, давно пора. Ларька с  норовом, не усидит долго дома, ему ведь скучно. Ну и пусть! Каков он есть - такого она и принимает. Ведь мужчина, стыдно лепиться к хозяйской юбке, хотя было и это. А бывало, засиживался дома, веселился и без всякого там.... Только и восторгался ее вышивками, нахваливал, нахваливал ее золотые рученьки.
Но жизнь - надоедливая штука. Приелось ему все это. Вот и кинулся он открывать форточку и его же перехватило сквознячком. Бог ведь видит и метит. Вернется домой Ларя с чистой душой, опечаленный. Но ведь не сидится дома, не усидится.
“А не прибери комнаты, он бы все мои кости пересчитал. Мужику не угодишь. А нужно ли угождать? Всю жизнь угождать?”
И все же счастливая была участь ее, Нади, ведь столько лет жила для него, не задумываясь. Но он - бежит, бежит, бежит от нее, на всех стоянках у него гулянка...
Отвыкает от семейной жизни Ларион. Ему хочется необычной, интересной жизни, вот и мечется, вот и мается... А жизнь одинаковая везде, как он этого не понимает! Буторин его портит. Поманил в свою обитель и раздумал... Обещал завгаражом назначить, дом выделить, а все обещания теперь коту под хвост. Растревожил попусту Ларю.

Глава 2

Николая Васильевича в последнее время глубоко возмущало поведение Евгения Павловича Дегтева. Что Ларион Соловейко? При ближайшем рассмотрении интереса в качестве резерва не представляет. Раз не представляет интереса, то и нет к нему никаких претензий. Другое дело Дегтев, человек, который на виду. Нельзя не реагировать. Не переставая тайно жить с женою слесаря Тихина, Евгений Павлович соблазнил младшую дочь Ручьева Нину, которая окончив школу, устроилась телятницей на центральной ферме. Землянский выдал ей и ее сестре Вике направления в институт, но они не смогли выехать на вступительные экзамены в Московский электротехнический в виду отсутствия паспортов. О новой жертве Евгений Павловича знало почти все взрослое и невзрослое здешнее население, но сам Федор Иванович едва ли догадывался об этом.
Знают люди и делают вид, что ничего не видят и не слышат. А в сторонке, известное дело, жарко обсуждают, осуждают и Евгения Павловича и Марину Тихину и дочь Ручьева, Нинку, и упрекают Буторина, у которого уши заложило и с глазами что-то неладно. Особенно досталось Нине Ручьевой. Безумная головушка, да темная душа. Бабочка, тянет ее на свет. Дегтев - красивый мужчина, яркое пятнышко на здешнем сером фоне, притягивает к себе бабочек бездумных. Красота порочная как сладкая отрава не только для искушенных. Самая светлая головка может помутиться. Этим-то и пользуется Дегтев? Конечно, конечно, еще как!
Но безобразию надо положить конец. Да, Буторину, а то еще кому?
Николай Васильевич, изучив обстановку, взвесив все за и против, созвал  членов партруководства территории и предложил на повестку собрания такие вопросы:
- Первый. Прием в члены партии. Рассмотрим поступившее заявление о приеме в  ряды партии  В. М. Жизнева. Второй. Об аморальном поведении  главного зоотехника Дегтева Е.П.  Что за шум? Прошу высказаться.
 Участники совещания  были оглушены вторым пунктом повестки дня. Ну зачем же так? Зачем? Ведь при разборе дела не избежать упоминания фамилий, весьма-весьма известных в спецхозе. Вспомнили незаметного слесаря Тихина и жалко до боли в сердце было его. Жил отчужденно, уединенно, защищая заветный уголок, тихий свой мирок. Как примет он этот неожиданный удар ниже пояса? Невозможно представить. Как он переживет сокрушение миража, как он переживет вечный позор? О Федоре Ивановиче Ручьеве боялись даже думать. Не вынесет он позора.
- Николай Васильевич, нельзя, - умолял Чен Аркадий Доксунович, директор ТЭЦ.
- Давайте отложим, - сказал другой. - Разберем заявление Жизнева и точка.
- Лучше замнем это дело. Навоз не трогают, если хотим, чтоб не вонял, - заговорил третий. - Не его жалко, а обманутых и забытых им женщин. Что ему наши увещевания. Оскопить его не можем словами.
- Надо, - настоял на своем Николай Васильевич, - это нельзя откладывать, то есть осудить его аморальное поведение.
- Вы же убьете людей, - сказал Агибаев Марат Агибаевич, директор техникума. - Уж я то знаю.
- Правда любая лучше, чем обман. Правда не убивает. Обман все равно раскроется, - жестко произнес Буторин. - О его похождениях говорят кому не лень, только мы молчим.
- Все же, Николай Васильевич, жестоко это наказывать... невинных.
- Не жестоко, жестко, но ничего не поделаешь. Мы должны дать свою оценку поведению кандидата в члены партии Дегтева.
Землянский не выдержал нападения на любимца, готов был пойти на скандал:
- Попробуй только поставить эту идиотскую повестку. Не позволю порочить людей. Смотреть в оба надо, но присматривать - это уж слишком. Люди - не бараны. Насчет Жизнева. Рановато в партию Он не определился. Мечется. Ведет за собой ребят. Еще неизвестно, куда ведет...
И что-то наговорил Землянский.
- А что вы улыбаетесь? - завершил он свой пространный монолог риторическим вопросом.
Однако никто не посмел “открыть” глаза на одно обстоятельство: его дочь Катя совсем иного мнения о Жизневе, возможно, приведет его в дом. И что же? Какими глазами будет смотреть на зятя своего?
- Так вот, дорогие мои, чтобы не заблудиться, нужно выбирать дальние ориентиры и отметать все остальное. Пока нам нужна стабильность, потому как слаба конструкция нашей жизни. Посмотрите на себя. Какие мы разные! Кто Муххамеда почитает, кто Христа, а кто и Будду, а кто предпочитает Сталина. Так же, что скрывать. О чем мы можем договориться? Извините, что я так грубо, упрощаю. Договориться можно об одном: кому какую работу делать. Да, нас тысячи, но каждый на своем месте. Не разрушайте мою пирамиду... Наш бог -наш бег, наша вера - несмотря ни на что...
Он чуял большую беду: после собрания Тихин и Ручьев придут к нему с заявлениями. Золотые руки уйдут из спецхоза. Уйдут, и не посмеешь, если у тебя человеческое сердце, а не клапана и сосуды, задержать их ни на минуту. Если у тебя ясная голова, то сейчас, только сейчас надо и действовать. И что такого натворил главный зоотехник? Признаться, и я в молодости был грешен, и сейчас ведь тянет на грех. Тем ведь прекрасна жизнь, что тянет на грех. Начитался Фрейда? Ну знаете ли? Дегтев молод - но зарекомендовал себя неплохим работником. Недостатки? Напористости нет, особенного рвения не подозреваю. Но за него всегда спокоен! Никаких скандалов, никаких эксцессов. Так зачем же наводить тень на плетень?
- И все же надо отстранить от должности, - сказал Буторин.
- Не позволю! Разбазаривать кадрами, - рокотал Василий Степанович, бросал на словодея искристые взгляды, - за производство отвечает дирекция, и пожалуйста, не вмешивайтесь в личные дела моих специалистов. Попробуйте, достаньте их. Голову на отсечение даю, не соберете двух Дегтевых во всем нашем крае. Было - сокращали кадры, сокращали население. Не будем о грустном. А люди говорят - будем. Хлопочут о монументе над Черным Яром. Не слышали, не знаете? А меня завалили письмами, телеграммами. В генпрокуратуре закрывают уголовное дело по Черному Яру. Победили пока те, кто навсегда лишал других слова. Так что послушайте меня, я вас слушал. Не толкайте человека в спину, а подайте ему руку. А если вам на меня наплевать? Придет другой, так он придет со своими национальными кадрами. Пока я здесь, лучше не трогайте. Лучше приглядитесь к Корнееву Антону. Как вы знаете, недавно разогнал расхитителей, пробравшихся на ток.
- Василий Степанович, послушайте, - мягко остановил Николай Степанович. - Личное дело на то личное дело, чтобы его обсуждать. Но мы, кажется, не ставим вопроса о репрессивных мерах. Это не входит в нашу компетенцию. Чего вы разволновались? А Корнеев, конечно... Он хотел повеситься на току, девчонка не пришла на свидание, шел мимо тока и увидел расхитителей. Смешно, грустно и снова-здорово. Подвиг, конечно, он совершил, но это не значит...
- Зажали человека в тиски. Такого еще инквизиция не допускала. Да потому мы и разбушевались, что хотели пресечь всякие беззакония, - наступал Землянский, - у вас, Николай Васильевич, мания всякую мелочь смотреть через микроскоп и кричать: караул, плохо. Не умеете, не лезьте. Таков мой вам совет. Какой резон дергать людей без всякого на то права. Нарушаете права человека. Слышали об этом? О Всемирной Конвенции по правам человека? Конечно, какие права человека в нашем Обществе?
- Мы, однако, имеем дело с людьми, а не с роботами, к вашему сведению. Так давайте по морали человеческой. Явись Дегтев отличным роботом, мы и не затевали бы этот разговор. Но, да будет известно, собирается он вступить в наши ряды. А мы, как известно, не масонская организация,  но не берем с улицы кого попало, как попало.  Чтобы пользовался потом нашими привилегиями. Чтоб имел доступ к секретам.
- В общем, решайте как хотите, но я выразил мнение свое, - прервал Землянский. Обещали ему рассмотреть вопрос, а теперь что? Нельзя увеличивать число обманутых и забытых. Сослали ведь Лидию Русланову, потому что она Русланова. Кто знает, что она здесь, совсем рядом, забыли. Мы все можем. Хвалиться нечем.
- Причем тут Русланова? И не мы ее сослали, - нервно промолвил Буторин, ощущая себя раздетым.
Создалось тягостное затишье.
Николаю Васильевичу стало ясно, почему Землянский стоит горой за Дегтева. Зоотехник  человек исполнительный, покладистый, к тому же на фермах, вверенных ему, на комплексах, тихо, спокойно. А какой директор не за порядок, не за видимое хоть благополучие? Но это же порочный метод руководства, надо решительно от него отказаться. Почему мы должны не замечать на пшеничном поле плевелы, колоски овсюга? Надо вытравить в обществе овсюг, который горчит, да отравляет их жизнь.
Буторин убедился, что собрание на этот раз будет жарким, с перехлестами в дебатах между голубями и ястребами. Равнодушных не будет. Все вылезут из окопов слов, пойдут в атаку, потому как отступать некуда. Землянский попытается взорвать ситуацию, чтобы перехватить инициативу, удержать ускользающую из рук власть. Землянский еще не пресытился властью Его грозный рык сковал всех страхом.
- Итак, думается достаточно прений. Кто еще выскажется по вопросу о повестке собрания? - готовил достойное отступление Буторин. - Я никак не пойму, что происходит?
Николай Васильевич внимательно посмотрел на всех.
Молчали все. Строгов подпер кулаком лоб, размышлял о чем-то своем. И здесь не расстается со своим проектом. Новинцев тоже ушел в себя...
- Значит, ставим на голосование, - произнес Буторин.
- Позвольте слово, - встала с м еста Инна Петровна, юристконсульт, любовница Землянского (это секрет полишинеля) - Претензии к Евгению Павловичу не имеют никакой юридической силы. А коли так, то нельзя включать вопрос в повестку.
- Подождите, дайте слова, - вдруг встал с места и Землянский, - хочу еще раз предупредить. Прошу вас, не выносите эту дурацкую повестку дня на собрание. Ведь вы разобьете две семьи. И Дегтева я вынужден буду снять с работы. Смотрите, какие последствия вызовет эта безобидная повестка дня. Николай Васильевич, образумьтесь, нехорошо, некрасиво выставлять на посмешище уважаемого всеми нами комбайнера миллионера Федора Ивановича и старожила спецхоза Тихина. Если хотите знать, они - основатели нашего спецхоза. Выходит, вы хотите им зла. Дегтеву наука впрок не пойдет, а семьям вы принесете беду. Я прослежу, чтобы телятину он выдавал по списку.
- Василий Степанович, не путайте овсюг с рожью. Слишком прозрачно мыслите, и слепой увидит, куда вы метите, - возмутился Николай Васильевич. - Откровенно вызывающе прозрачно, ну как стеклышко. Это не такие мысли, чтоб одевать в тонкий капрон слов. Василий Степанович, а вы любите пофорсить, как молодой безумный модник. Не ожидал. На счет списка, можно и без списка, если на то пошло...
Раздался громкий смех.
Землянский сам не удержался и присоединил к этому грохоту свой набат, потом спохватился, задержал в горле ком смеха, проговорил: “А Жизнева стоит принимать. Подготовленный юноша. Но за вторую часть повестки голосую против”. Эти фразы произвели на всех впечатление. Землянский может пойти на компромисс, только не может он показать и виду.
Директор спецхоза ушел, громко хлопнув дверью. Повестка дня большинством голосов с оговоркой была принята.
Землянскому нужно было срочно решить вопрос о Чен Пон Чу. Вчера на суде Землянский выиграл процесс. Заседание суда закончилось через двадцать минут. Судья Омарова Мамлакат задала Чен Пон Чу всего один вопрос:
- Вы считаете выращенный в десятом поле спецхоза хлеб своим?
- Да.
- А земля чья? Земля государственная, и все, что выращено на ней, принадлежит государству. Гражданин Землянский Василий Степанович поступил в рамках закона, изъяв у вас государственный хлеб. А вас, гражданин Чен Пон Чу за посягательство на государственную собственность привлекаю к ответственности.
Чен Пон Чу подал кассационную жалобу в областной суд.
 Землянский вызвал срочно замдиректора Петрова.
- Вот что. Выбросьте семью Чена из служебной квартиры, выкиньте вещи на улицу. А впрочем... Предложите комнатку в бараке. Пожелает уехать, не препятствуйте.
- Уедут все...
- Нет, не уедут. И там те же условия. Попытайтесь заключить с ними более приемлемый договор.
Отдав распоряжение, Землянский вернулся было на заседание.
Но люди уже расходились.
В коридоре ожидал Николая Васильевича Володя Жизнев.
Они посмотрели друг на друга в глаза.
Николай Васильевич пожал Володе руку, которая, может быть, впервые так дрожала.
“Вместе идти?”
“Да, вместе”.
Землянский покосился в их сторону молча проходя мимо.

Глава 3

Накануне уполномоченный МГБ встречался с Коршуном ночью в березовой колке.
- Поговорите с Жизневым. Пусть откажется. А собранные средства на сооружение памятника расстрелянным отберите.
- Может, прогоним его и баста?
- Нет, только разговор по-мужски, - настаивал уполномоченный. - Ну, прогоним, так в другом месте займется тем же.
- Уберем его и все? А нам что же после этого?
- Обеспечу прикрытие. И сколько же собрал он средств?
- Тогда, конечно. Мы ведь не всегда такими были. А насчет средства? Да, все тут скинулись. У каждого за спиной тени... Переселились в рай за ад лагерей. А нас когда переселять?
- Не выполните мою просьбу - попадете в рай. Все, расходимся.
И растворились в темноте как призраки.
Коршун долго обдумывал дело. Дело-то мокрое, а это вышак в случае чего. В рай рановато. Следовательно...
Нужно ведь чисто сработать.
Ведь он не собирается к тому же сматываться отсюда куда-нибудь еще подальше. Потому что куда-нибудь - это никуда. Да, он как раб вкалывает за пищу и курево, а ночлег предоставляет только бог... из милости. И вот пришло время помочь хозяевам дорожку во дворец подмести. А попросту - убрать с дороги неугодных предложено ему. Что ж, чтобы выжить - надо убивать? Не хочется убивать, то есть хочется жить. Но Коршун готов на все, чтобы выжить. Там, в лагере, он только и делал, чтобы опередить других в получении баланды. Он был там подлым, гадким, коварным, если уж на то пошло. И уж не Хрущев, а сам он открыл ворота лагеря. И он нашел сейчас выход из ситуации. Это надо нанять убийц. Может быть, Вадьку Залетова? Ревнивец страшный. А уж после того, как дочка Землянского сошлась с Жизневым, этот Вадька стал как помешанный. Может, и выстрелит из-за угла, если подсунуть ему пушку? Подследит Жизнева где-нибудь в поле с Катькой Землянской и порешит их обеих. Девчонку не надо бы, но как тут порешит Вадька. Но согласится ли все ж на мокрое дело? Или все ж найти другого мокрушника.
Коршун знал, что не выполнить просьбу - приказ уполномоченного он не сможет, но и выполнить самому - все равно что убить себя. Наверняка, его же самого кокнут как свидетеля.
И призадумался Коршун, всерьез призадумался. За что хотят замочить Жизнева? За то, что возделывал именной техникой свое именное поле и получил невиданный урожай? Надо бы только радоваться, радоваться, радоваться. А вот возненавидели парня, явно возненавидели.
Что происходит в стране? Обычно находят дурачка-передовичка и заставляют под него равняться. И сколько заставляльщиков находится! Но люди-то не хотят вкалывать попусту, не хотят потеть неизвестно на кого, неизвестно на что, неизвестно за что!
Да пусть бы только это! Но наехать на человека только за то, что ему нравится ковыряться на своем именном поле. За одно только желание свободы парень должен поплатиться жизнью? Такое желание дорогого стоит. Это подрыв государственных устоев. А за подрыв - смертная казнь. Другой-то статьи нет. И уж какая разница, кто и как приведет этот приговор в исполнение. Какая разница?



Глава 4

Евгений Павлович старался осмыслить то, что произошло вокруг него и что же произошло с ним самим.
Исключили. За что? А, я списки на телятину составлял... Вон оно что. Да кто против? А те, которые исключили, сомкнули ряды? Пьянствуют, прелюбодействуют, все что угодно... Умер Овсюгин, а то бы... Нагло обкрадывал спецхоз, а никто не заикнулся, пока не умер, убоявшись разоблачения. А дворец настоящий отгрохал, не воздушный замок. Этого не замечали! Ага, из воздуха Овсюгин шлепал кирпичи, стройматериалы. Он крал безудержу, а при жизни не трогали. А что я сделал собственно? Ни у кого ничего не крал, никого никогда не обижал. Вот ты, уважаемый управ Егоркин, то же хорош на руку. Молоко-то спецхозное пьешь, а счет забываешь оплатить. Поэтому и горло драл:
- Дегтеву не место в рядах!!!
Да и ты, Землянский, хорош, хотя на собрании и не молчал. Дал бухгалтеру Загребину четырехкомнатную хоромину, несмотря на то, что семьи приезжих механизаторов ютятся в ветхих сараях. Бухгалтера надо ублажать! А механизаторов? Почему им не жить хотя бы во времянках! А трубишь: кадров не хватает!
Однако за какие-такие заслуги бухгалтеру такие хоромы? Не пойму никак. Может, тут что-то кроется? Ох и решают же жилищный вопрос! Начальство к начальству ближе. Рука руку моет. Две семьи рабочих уехали, не дождавшись хоть какой-то крыши, а Загребин с женой в хоромах. И толку от него? Все равно путаница в финансах спецхоза, Миша Бессмертный скандальчик поднял? Поднял. А толку? Все равно премиальных не получил. Что хорошо умеет Загребин, так это выпить. Здесь он хороший коллега. Не отказываюсь и сейчас составить ему компанию.
Ой, сколько безобразий в спецхозе.
Против Землянского и его партии в спецхозе слова нельзя сказать, придавит ногтем как нудную блоху и никто ничего не заметит. Будто так и надо, а точнее, будто ничего и не было. А ты, Новинцев, тоже нашелся кристально чистый партиец среднего рода. Тихий, тихий, скромный, скромный, а девчонку опутывает, если уже не подмял под себя. Ладно уж, не хочу выдавать твою тайну. Какие это срочные, какие это важные дела с Зориной решаете ночью, у себя на дому при запертых дверях? Не о вкусовых качествах силоса вы, конечно, беседуете. Не о пестицидах и гербицидах, не об экологии ваши ночные диалоги. Довольно. А тоже возмущался: таким морально разложившимся не место в партии. Надо очищать свои ряды... ото всякого овсюга... Это ч-то овсюг? А ты, Новинцев, полезный колос? А почему не сказал, что себя защищаешь, пытаешься под шумок замести как-то свои следы? Я не такой, как ты - не опасайся, Новинцев, не испорчу твою биографию. Разоблачать тебя не будут.
А тебе, Соловейчик-Соловейко, не стоило вообще приходить на собрание. Тебя же не приглашали. Лучше тебя знаю твои похождения. Я-то желторотых девчонок, как эта субтильная девица Людочка, не обижал. Всем вам не верю. И тебе, Буторин, не доверяю. Из четвертых секретарей райкома переводят в спецхозные, пусть даже объединенные “словодеи” не за выдающиеся качества.( Тут, конечно, Дегтев лукавил: объединенный партком территории был уравнен в правах с райкомом, был наделен функциями обкома  и даже ЦК партии по работе со спецпоселенцами). Что-то, видимо, натворил. А прикрывается, конечно, высокими словами, мол, из сыновних чувств к родине отправился в добровольную ссылку... Задумал, небось, сложную комбинацию, в которых все в разменных пешках. Но маскирует комбинацию высокими словесами. Знаем мы вас, сластолюбцев-властолюбцев. И какой же ты мужчина, коль Анжелка тебя приклеила к своей юбке напрочь. А служебные шашни с сестрами Шумилиными не всчет. Стыдно, стыдно, Николай Васильевич, подглядывать в замочную скважину, да завидки, видно, берут. А вообще все в этом мире тленно, преходяще. Рви от жизни как и что можешь, и не трогай других. И тогда тебя не тронут. Только не попадись на зубок. Почему о Соловейчике ни слова: да потому, что у него все шито-крыто, ничьи интересы не затронул. А я, видите ли, разрушал чужие очаги, совращал молодежь, но, главное, списки составлял, да не тех включал... Формулировочки, конечно. Но резонно, ничего не скажешь. А по правде говоря, дураком был и им я остался. И угораздило мне заглядеться на местных баб! Для прогулок выбирают подальше закоулок. Вот и посмешищем на всю округу сделали. Уехать, выбраться из этого гиблого места, пока не поздно. Ой, тоска, тоска-кручина затягивает душу как в черную дыру, и куда от нее деться. И кто ж на тебя напускает тоску-кручину, кто? И кто же тебя рогами-то, кто? Те же, которых тоже не мешало на рога поднять. Но они вооружены и очень опасны. И ты смирился... ничего не поделаешь, их много, им несть числа, а ты один, безоружный, раздетый догола! Один ли? Это почему же? Такой, как я, горемычный, мается в каждом доме. По одному в каждом доме. Собраться бы да и ударить кого следует и как следует. Эх, собрать б всех обиженных в единый кулак... Подумай, глупец. Спокойствие, старина.
Рвать тянет, когда Землянский разбушуется, или Буторин кипятится. Великие вожди, правдотерпцы, правдолюбцы. Наблюдать за ними сбоку - истинное наслаждение. Люди со стороны смешны и жалки. Нет, милуша, надо иметь спокойствие и ясную голову, чтобы на попасть в ловушку. А все-таки жить в этом мире тошно.
Обвиняемый спокойно выслушал себе приговор.
На другой день Евгений Павлович зашел в приемную директора и положил секретарше свое заявление об увольнении по собственному желанию.
Повернулся и гордой походкой покинул приемную, контору, направился прямиком в продмаг, там купил бутылку коньяку, и тут же демонстративно некрасиво ее и осушил - из горла в горло. Опьянел моментально. Захотелось душе опьянеть и опьянел, но не до “потери пульса”. Дегтев умел подчинять свое тело своей воле. Но спустя какое-то время у него внутри все закипало, его бросало в жар. Лицо будто перезрелый помидор, притронешься - брызнет кровью.
Молодые парни сочувственно смотрели на него.
- Народ всегда сочувствует страдальцам, - усмехнулся Дегтев, ища осоловелыми глазами двери из продмага. Он нашел двери, выплыл на крыльцо, сошел со ступенек и сильно пошатывающейся походкой направился по тропинке протоптанной к главной запыленной улице, поражая своим видом почти всех прохожих. Серый модный пиджак, когда-то элегантно сидевший на нем, висел на его плечах мешком, а темносиние брюки успели запачкаться в глине. Галстук красный, широченный, развевался, как язык соседской собаки, которая всегда высовывалась из пасти  в знойный июльский полдень.
Но Евгению Павловичу самому надоела эта рисовка, опротивела. Как-то разом отрезвел, одумался, охмурел. Решительно направился к себе домой. Нельзя терять ни секунды отмеренного времени. Часы заведены. Но тщательно, детально собирал вещи. Там, на новом месте, все пригодится. Сколько уж тут вещей! А все поместилось в одном чемоданчике и сетке. Вещи собраны. Присел на минутку. И на душе - какое-то облегчение. А потом и апатия завладела им, полная апатия.
И уж в конец усталый распростерся Евгений Павлович на голой кровати. Сон не приходил. Вновь с особенной остротой ощущал жалость к себе. С новой силой захлестнула его сердце волна обиды. Здесь могут перечеркнуть всего человека и глазом не моргнуть! И за что? Подумаешь, погладил маруху! Директор (он же заведенный) без борьбы с собой, конечно, наложит на его заявлении визу: Просьбу удовлетворить..., уволить по статье... И поставит идиотскую подпись. Зачеркнул человека!
Ах, что с одиноким человеком делают?! Произвол, настоящий произвол чинят над ним. Неужели нет на них управы? То есть как это нет? А обком, ЦК? Шалите, братцы. Так дело не пойдет. Попробуйте уволить, в Москву письмо голубем! Попробуйте только уволить. Добром не закончатся эти безобразия. Я на апелляцию подам. Вы еще у меня попляшете!
Евгений Павлович сорвался с кровати и разошелся-разбегался по комнате, то порывался переписать начисто апелляцию, то отбрасывал исписанную бумагу. В его разгоряченную голову лезли картинки возмездия, но он яростно отвергал их одну за другой. И остановился на таком варианте: пойду-ка, заберу заявление. Пусть только попытаются поувольнять. Вот тогда посмотрим, чья возьмет.
И Евгений Павлович открыл чемодан, выложил и расставил все содержимое по прежним местам.
Решено, что никуда он не уедет. Было бы куда. Некуда. Будет жить здесь, назло завистникам всяким, Ну, переменит образ жизни. Отойдет ото всего лишнего, окунется в работу, в настоящую работу, без дураков. И страсти поулягутся. Забудется все. И тогда можно вновь вести прежнюю, еще более разгульную жузнь. Вот если бы забыл обо всем и о нем этот проклятый Тихин.

Глава 5

Тихин сидел на крыльце, обхватив уши натруженными мозолистыми руками. В ушах его больно отдавались стенания жены. Перебивал эти стенания своими причитаниями:
- Конец счастью. Как было хорошо. Тишина. Уединение. Никто не лез в твою жизнь. Что ты есть - что тебя нет. Эх, Марина. Женщина на всякий соблазн слаба. А зоотехник - тот еще змей-искуситель. Вот и сплелись нечестивы в сатанинском соитии.
После этих причитаний Тихин недвижно свисал на ступеньке крыльца и невидящими глазами разглядывал холодное, чернильное, мокрое небо, низко нависшее над ним, и обволакивающая душу тоска теснила иные чувства. В закаменелом сердце не осталось ни капельки надежды. И беги - не убежишь, гляди - не углядишь. Не углядел! И самое-то страшное, это то, что не выносил он людских взоров. Ему казалось, что все только присматривались к  нему.Все, кому не лень, принялись разбирать по косточкам его никчемную горемычную жизнь. Будто все только и говорят с насмешкой о нем, Тихине. Душно, угарно на душе.
- Дура, выставила и себя и меня нагишом на всю округу, как людям показываться? Шел сейчас с работы, как вор, оглядываясь по сторонам. Видел ухмылки на невинных рожах. Каково, а?
А небо все было холодным, не сочувствовало ему. Нет. Ему становилось зябко.
- Понимае, понимае. Чего обманывае? Знае, так не скрывае. Перебирайе мою непутевую жизнь, - вздыхал, проглатывая окончания слов от накатываемой злости и неудавшейся своей жизни Тихин. - А она реве, зараза. Нашлась, когда реве. Все нутро раздирае своим ревом. Невыносимо, успокоить, разве что...
Тихин поднялся с крыльца, ввалился неслышно в комнату, Марина уронила голову на стол. Трясется от рыданий. Услышав шаги, подняла огненные глаза на верного, честного, надежного мужа.
- Тима, что я наделала. Счастье свое развеяла, себя растоптала, а жить-то как будем?
- Только о себе думае, анчутка! - Тихин вдруг прошелся кулаком по ее спине, испытывая сладость и медовую горечь во всем теле.
Марина инстинктивно вскочила, машинально защищаясь.
У, глазищи! А стать! Проклятая красота. Красота твоя змеиная разбила в одночасье все личное. Красота безумная, которая не знает приличий. Напомню тогда... Двинул кулаком в грудь, в живот, еще и еще. Бил он глупую свою половину исступленно, безжалостно. И опомнился вовремя, когда она перестала стонать. Оба свалились на скрипучий диван.
- Как, Тима, мы жить-то будем? Словно в огне себя чувствую... Отравилась дурманом.
- Ты в своем уме? Прошло? Хорошо, что прошло.
Молчали.
Обоим тяжко было говорить о будущем. Оно растоптано и зарыто. Если уж что впереди - так это мрак и тупик. А все же оба чувствовали, что связаны таким сложным узлом, который не распутать им ни в жизнь, а разрубить его не хватало никаких душевных сил.
- Если б не люди... Но люди... Тима... не прощают.
- Что тебе люди? Не побоялась людского взгляда... что ж теперь...
- Люди смотрят на меня, будто каленым железом гладят. Боюсь на улицу выйти.
- Зачем же ты, змеюка, вилась вокруг чужого человека? Его вовремя партийцы укоротили. Твое раскаяние от кошачьего неудобства. Не останови тебя, так нагишом ходила б.
- Если б знать, что так случится...
- Ага, невинное дитя, а не взрослая баба. Ничего непонимае, что делала? Кидалась в чужие грязные руки, ублажае подлюку...
- Почему ты такой не живой, Тима? Слова не добьешься. Доброго слова не слышала от тебя за все годы. Ведь нельзя же... всю жизнь молчать. Все слова твои вытягивала клещами, слов добрых не осталось.
- Ей еще добро слово нужно, - подумал про себя Тихин.
- А как же, Тима, а как же...
Тут Тихин застонал от отчаяния и занес свой кулак, как тяжелый молот, над ее головой. Она защищала свою грешную голову трепетными ладонями, осознавая, что обречена, обречена. Острая жалость будто прострелила его руку, и она бессильно опустилась, замерла как плеть.
- Она, дурья голова, не ведае, какая беда приключилася! А я уши развесил, доверял, верил подлой душе. Целый год водила меня за нос, целый год. Какая у тебя была душа, чтоб и мужа привечае и на стороне гуляе? Что за бездушная душа?
- Тим, честное слова, была не в своем уме. Я люблю тебя, только тебя. Можешь не верить. Люблю тебя, а шла к нему. Он тянул меня неодолимой силой. Возле него я как будто волшебница. И сейчас, пошла б, пошла бы, если б не узнала о его бездушии. Он подлый? Может быть. Если б узнала раньше, что свою низость всегда прикрывал красивыми цветами, красивыми словами. Колючки приманчивее. Верь-не верь, а сразу и побегла от него, как узнала...
- Когда он задрал подол, взял, уыы, - ввернул ругательную фразу Тихин и ярость вновь заполыхала в нем костром. Появилось желание всю ее черную душу испепелить, развеясь по ветру, вселить в нее новый дух, но его будто сковало тяжелой цепью, он только глухо стонал. Он обжигал, обжигал огненными глазами ее, черную змеюку, грязную и подлую тварь, и голова его наливалась свинцом, вытесняя незамутненный долгими тихими годами малый  разум.
- Тима, я ухожу от тебя, чтоб тебе легче стало. Считай, что меня не было и нет.
- Ох ты, подлая, натворила беды и в кусты, - Тихин вновь набросился на нее, а истязал себя. Она стала будто бесчувственной, удары его ей были нипочем, ему же с болью, с болью это отдавалось. Мало, оказывается, измены. Теперь совсем захотелось и вовсе отвернуться от него. Ну, испортилась вся. - Совсем распутной бабехой стала. Но я выбью у тебя дурь, недоумь.
А Тихин бил ее в каком-то мутном чаду. Она не защищалась, не кричала, не выла, но гулко, тяжко ухали в  ночной тиши глухие удары. Ух, ух, ух! Вдруг Марина резко выпрямилась в конвульсии и упала на пол без чувств. Без чувств? Вытянулась она на полу бездыханная, похорошевшая и страшная в своей недвижности. Она была такая живая, веселая, певучая, и вдруг такая кротость, покорность, то бишь молчаливый протест.
Ужас обуял Тихина. Он пал на колени перед своей любимой. Тряс ее, целовал, целовал, целовал в податливые губы, израненные груди.
- Марин, вставай, Марин! - страшно орал он, неистово тормоша ее. - Марин, слышишь? А, Марин, что же это ты? Не ты, не ты, а я виноват во всем.
Марина слышала, что где-то далеко-далеко зовут ее, умоляют вернуться... И собрала она остатки сил и побрела по выжженной пустыне на чей-то настойчивый зов, похожий на заклинание. Трудно, почти невозможно было идти; как хочется испить свежей водицы, глотнуть воздуха... А пустыня выжжена, и теперь не остыла от бушевавшего в ней огня, и поэтому ей, Марине Ворониной, нет, не Тихиной, а Ворониной, душно и жарко. От духоты, зноя задыхалась и задыхалась. Она дойдет, все равно дойдет до радости. Ее зовут... туда, где ее встретят как фею, как царицу... Ее все зовут и зовут. И она брела по пустыне, медленно, тяжело, выбиваясь из последних сил. Пришла куда-то. Открыла глаза и льдинкой ужаса покрылись эти глаза: над нею повисла страшная морда Тихина. Марина вскрикнула, приподнялась, пытаясь защититься от новых побоев. От резкой боли в пояснице скрючилась, и вновь растянулась на полу. Боль отступила, и Марина с наслаждением расслабила свои члены, которые помнили только ласки Евгения Павловича. Медленно возвращались, навертывались как слезы - думы. Ох, если б были рядом отец и мать! Они б, разве позволили поднять на нее, женщину, руку, тем более истязать ее! Но если ничто и ничего, никому ни при каких обстоятельствах нельзя прощать, то везде б валялись груды бездыханных тел. Люблю тебя, одного тебя люблю. Ты это знаешь, Тихин. Но измена ли, что по глупости ли, по слабости ли своей отступилась? Нет, не измена.
А вот теперь невозможно, не в силах не изменить тебе, Тима. Вот уйду, уйду навсегда. Чтобы сохранить то, что было: нашу первую встречу, первый в жизни поцелуй у кудлатых берез, и чтобы позабыть это жестокое возмездие за первую в жизни ошибку, пусть страшную, пусть. Говоришь, что любишь. Вижу, ревнуешь, страдаешь, злишься, яришься. Но любовь и жестокость могут уживаться рядом? Никогда! Прощай, Тима!
Марина с нечеловеческим усилием приподнялась с пола, встала, облокотившись о стенд, подвиглась, приблизилась к нему, и в этом движении было столько решимости и бесстрашия, что Тихин прочел как приговор ее этот ее отчаянный порыв и содрогнулся, подкосились ноги.
- Тима, дай я смотрю на тебя в последний раз, в последний разочек.
Он стоял на коленях, как изваяние, нет, как человек, который смотрит на солнце в последний раз.
- Что же ты, Тима? Твоя вина от моей вины, - чуть слышно вымолвила она и отвернулась.
- Марин. Езжай, куда душа желает, слышь.  Ушла из семьи, а что я без тебя?
- Ты тоже уезжай. Если ты прежний, все тот же, непогибший колос, ты должен покинуть это проклятое место.
- Что ты знаешь обо мне? Конечно, покину, как отбуду ссылку за недобор трудодней, бригадирских палочек. Сталин сослал, а Хрущев забыл о нас, горемыках. Берия выпустил урков. Хрущев только политических реабилитировал, да и то не всех.
- Ну тебя, понесло. Вот почему молчал - обиду таил. А как жить с молчуном? Прощай.
Марина окинула влажным взглядом комнату , к двери потянулась, надломленная и гордая, но освобожденная от душевных мук. Ведь все решилось, все... И шаги ее отстукивались в сердце Тихина, как последние секунды жизни. Померкло, помертвело в доме с уходом Марины.
- Конечно... Все кончилось, с тяжелым облегчением прошептал Тихин, - ну что-то мужику милее домашнего очага? И этот подлец Дегтев разворошил очаг чужой, потому своего не заимел. Ему ничего не стоило перешагнуть через чужой очаг. Если бы любил Марину, а нет же, просто славы ради он ее совратил. Слова какие-то находит, ведь гол как сокол. А нрав-то волчий: все б искусать, все б изгадить... Все уж знали о грехопадении Марины, он один, Тихин ничего и не знал. Воистину, мужья узнают об измене жен последними. Узнал и не простил. Чужой жене можно простить измену, своей  родной - нет.
“Как же теперь без нее жить-то?” - Этого Тихин не мог представить... Его воображение рисовало только черную картину, одной черной краской. Она была ее Луной золотой, что скрылась за тучей. Теперь она закатилась, покинула его, и его жизнь потеряла всякий смысл. Как же он допустил это? Да видно было, что она не хотела уходить. Надо было только окликнуть и она б вернулась. Но она ушла тогда, после первой его оплеухи. Тихин никогда больше не поднимал на нее руку, слова плохого не говорил, но и хорошего - тоже. Грешки случались, когда напивался. Но такие вещи случались только в праздники. Тогда он изрядно мучил жену... беспомощными приставаниями. Примерно так, как дитя мучает зверят из любви к ним. Любящие дети для зверят - счастье и мука. Зверята всегда сыты и побиты. Зверята визжат, а не трогают своего мучителя и не обижаются на него. Дитя в восторге. Такое же чувство испытывала, конечно, испытывала Марина к незлобивому во хмелю своему Тихину, мужу несчастному. И Марина не обижалась никогда, как не обижаются на убогого. Ей казалось, что детей у них не было из-за его телесной слабости. Но  отказывалась думать об этом, что б он не догадался... Но он-то понимал, все понимал! А сегодня она и не таила своих чувств. Ишь, гордость свою выказала. Куда она подалась, на ночь глядючи? Куда бы не подалась, а не вернется. Это уж точно. Крест поставлен на могиле их тягостной обоим любви.
 С болью пережил Тихин вновь неожиданную для себя разлуку с ненавистной, любимой женщиной. Он был совершенно неподготовлен к такому исходу, не подготовлен. Человек по натуре своей тишайший, добрейший, одинаково ко всем относящийся, ровный с ровнями, но его врасплох заставали и застали неожиданные крутые жизненные повороты, которые стремились изменить самую натуру.
А избиение жены провоцировалось слабостью его искалеченной натуры, далеко не кроткой, но вздорной, нелюбовью покалеченной. Его трясло от потрясений, от истерики. Угнетенное сердце трепыхалось от тупой боли. Душа требовала разрядки, молнии надежды освещали ее... И первое, что взбрело на ум - опустить со взмахом руку, заряженную сокрушительной энергией на ее грешную спину. При этом с наслаждением думал, что это то самое, чего она достойна... Терзаемый ревностью Тихин и в мыслях не допускал, что жена оскорбится и решится на полный разрыв. Хоть ей некуда было податься, некуда было приткнуться. Если бы знал, что так обидится она, он бы, конечно, и пальцем б не тронул ее. Не курочка ряба она, а голубка в клетке.
Есть, есть на свете люди с вольной душой, не перевелись еще. Им не приноровиться к новому укладу жизни, новым обычаям, которые связывают их невидимыми путами. Живи, Марина, как тебе хочется, раз сумела разорвать эти путы. А мне, мне так, как хотелось бы жить, уже не получится. Все в светелке моей скособочилось и выжглось черной молнией.
Тихин грузом опустился на диван, на разорванную ночную сорочку Марины, ему стало плохо. Жжет, жжет внутри. В нем давно обитает какая-то пустота, странная пустота, будто извелся он весь, испарился, осталась от него живого одна оболочка. Одна серая, землистого цвета оболочка. И где-то в темном отдалении все же мигает крохотулька-точка просвета.
- Выбирайся ты из этой ямы, из этой ямы, - властно призывал кто-то из крохотульки-точки.
Но куда, куда он выберется? От судьбы своей не уйдешь. Если уж суждено, то суждено. Куда ни пойдешь, сердце тем не излечишь. Кинется, кинется он в неизвестные края, в неизведанные дали, да не сразу догонит его анкета, неотмененный никем приговор, новые незнакомые люди не будут знать о его злосчастной судьбе, но разве ему станет легче от этого, разве станет легче?
- Никуда ты не уйдешь, - говорил кто-то, говорил уверенно.
- Нет, уйду, - возразил Тихин и перепугался своей готовности, своей решимости.
Почему-то разом отошли переживания, волнения, сомнения, мучения, вся былая жизнь-нежизнь. Уж ничто не волновало его, кроме одной мысли, мысли об уходе... из этой жизни-нежизни. О каком уходе, каком таком уходе?
- Как это просто разрешится, - обрадовался он, холодея, трезвея. - Настоящая тишина, райская тишина наступит. Только б не бояться этого.
Тихин прошел на кухню, достал нож, который когда-то выточил сам в спецхозной мастерской. Нож добротный. Хватило б на долгую, долгую службу их семейному счастью. Но только вот притупился.
- Она просила наточить, а я все забывал, - улыбнулся Тихин... и уселся на полу у перекошенной двери, достал из кармана брюк напильник, принялся точить притупившийся нож.
-”Жиг-жиг, жиг-жиг”, - скрежет этот неприятно раздражал кожу, вздыбил волосы. От жуткого воя ножа разбежались мыши, мухи носились в спертом воздухе комнаты, тараканы крылатые облепили матицу. Тихин точил нож долго-долго, точно собирался продлить свою жизнь, которая никогда не принадлежала ему. Выточив нож, он отбросил напильник, выпрямился, стал каменным изваянием. Но мысль страшная, последняя предельно ясно билась о край сознания, бурлила, кричала, взывала, взрывала.
- Ни о чем не думай. Ни о чем не думай, - сказал он самому себе, приказал себе, а сердце гулко, пойманно сжималось, сокращалось.
Тихин больше не раздумывал, размахнулся и вонзил нож в грудь, в сердце. Хлынула потоком кровь. Он тихо вскрикнул и распластался на полу. Свет последний померк в набухших от боли глазах.
 
Глава 6

Того, кто встречает рассвет в поле, ожидает замечательное открытие, которое доступно всем. Это открытие нового дня. Радостное открытие. Несмотря ни на что, в строго определенное время там, где ты находишься, над планетой зажигается новый день. И твоя правда, твои чувства также искренни, как и отчанная правда, добрые или недобрые чувства третьего, потому что они интимны. Понимал это Буторин, как человек рассудительный, но и как секретарь, ираб, которому человеческое было чуждо. И он встретил сегодня рассвет в поле, но никакого открытия не сделал. Ему было не до открытий, не до сантиментов. Да и ребячьи восторги ему были и прежде и теперь абсолютно чужды. Не до того. Но может быть дни стали суровы, жизнь стала суровой потому только, что слишком усердствуют в ней секретари? Стоит подумать, да стоит, но не стоит спешить с выводами.
Николай Васильевич в том же настроении возвращался из утреннего скоротечного обхода полей в контору. “Зябь идет полным ходом. Если форсировать такой темп, то намного раньше, чем в прошлом году, закончим вспашку пашни. Прав Рамазанов на счет Фирсова. Ну, конечно, Фирсов - зрелый руководитель, не в пример, Строгову. Самостоятельность плюс умение чувствовать настроение людей. Качества не оценимые. Большинство работников отделения на высоте положения. Фирсов научил людей своих смотреть на вещи реально, но в истинной их сути. Его люди привыкли жить при строгости. Едва Фирсов ослабит вожжи, такой хаос начнется, что будет не здорово, ни для кого не здорово. Да, наша жизнь так устроена, что она должна держаться на ком-то...”
Роняли как слезинки свои листья трепетные березы. Время неумолимо и его нельзя, невозможно обмануть. Пришло время листопада, и листья устилают землю шуршащим ковром.
“Строгов носится со своими замыслами везде и всюду. Умная, работящая, творческая личность, - подумал Николай Васильевич, ступая по листьям, как по гагаринскому ковру. - Но в последнее время заленился изобретатель, автор двух открытий. Слишком отвлекается по своим делам. Дождется, что освободят от должности главного инженера, назначат механиком, как он сам выразился, “уличным жестянщиком”. Забавный мужик... Конечно же, при попустительстве Землянского, который хочет создать свою партию, свою опору...”
Упрямился Землянский в выборе приоритетов, и что видим, что наблюдаем? Строгов фактически отстранился от дел, более того, допустил грубейший промах, что способствовало списанию двух самоходок и трех тракторов, а выводов не сделано. И, разумеется, устал он от повседневных дрязг, потому и перестал бороться за передовые позиции. И весь с головой ушел в свои грандиозные замыслы.
Блажен, кто верует. Строгов верит в себя. Но его оставлять на должности и дальше, значит просто испортить репутацию человека, задеть его профессиональную гордость. Зачем же допускать такое? Отстранить надо на время от обязанностей главного инженера, конечно, снять, И поставить на эту должность кого-то из молодых. Есть кандидатура. Скоро должен приехать старший брат Корнеева, который окончил сельхозинститут, мехфак, хороший, напористый парень. Недавний знаменитый  вожак молодежной бригады.
Но как вот сместить впавшего в апатию Строгова? Явно, тяготеет к нему Землянский. Давнишние, давнишние близкие отношения?
Василий же Степанович когда-то в блигаде Строгова работал некоторое время трактористом и не простым, а передовым: даже орден получил за выдающиеся достижения в труде, благодаря, конечно, покровительству бригадира. А это не забывается. Поговорить бы с Землянским, убедить его о целесообразности смещения Строгова. Нельзя же совмещать дружбу со службой. Поставить временно на эту должность... Фирсова? Почему же нет? Заочно учится в сельскохозяйственном институте. Бывший вожак спецхозной молодежи, теперь управляющий отделением. Уже три года ведет политическую работу, набирается опыта владения массой. Чего еще надо? Хороший, отличный семьянин. Не пьет. Правда, если подадут - не откажется. Но водка его не прельщает. Не курит. И с женщинами не водится. Хорош, хорош во всех отношениях, со всех точек зрения. Надо, надо подумать о его выдвижении.
 С острым предчувствием беды переступал он порог своего кабинета. Все было чисто прибрано. Уже принесли свежую почту. Пока его признают. А если б он не был секретарем? Лично с ним что бы изменилось? Вопрос дискуссионный, потому отложим.
В первую очередь  углубился он в чтение газет. Ему всегда доставляло большое удовольствие просматривать международные отделы газет. Информация, хоть и просеивается, да и факты подаются в искаженном виде, но все можно проследить за логикой событий с помощью собственных информаторов! А вообще, наша пресса - кривое зеркало и приходится напрягаться, чтобы понять что-то. Но узнать толком, что произошло в мире за последние дни, по этим газетам не дали. Вбежала, нет влетела в кабинет Любочка Кедрина, дочь Бороды, сменившая здесь Зумару, замечательного секретаря директора.
- Николай Васильевич, Василь Степаныч хочет поговорить с вами, но наедине. Он один у себя, ждет вас.
- Любочка, как твоя малышка? Не разбойничает?
Ресницы Любочки вскинулись в чудесном, счастливом изумлении.
- Николай Васильевич, вы помните? А я, дурочка, думала, что забыли. Скоро Галинка будем именинницей. Приглашаем вас с Анжелой Сергеевной на день ее рождения. Не забудьте, пятого ноября. Но мы придем за вами.
Любочка вспорхнула, как бабочка, легко и воздушно, с радостным изумлением на чистом и, словно зоренька, рубиновом личике. Дочитав последнюю колонку Николай Васильевич направился не без трепета к директору.
Землянский сидел в кресле угрюмый, тяжелый, надутый. Исподлобья выглянули две точечки темных зрачков. Руки директора, будто клещи, сторожевыми псами легли на толстое стекло на письменном столе.
С минуту тянулось тягостное для обоих предгрозье. Никто не начинал первым. Буторин не выдержал, нарушил молчание, с хрипотцой произнес:
- Прекрасная сегодня погода. Редкостный денек выдался. Блажь ранней осени.
- Вы еще способны восторгаться природой? - саркастически улыбнулся Василий Степанович, - разностороннее дарование. Я бы на вашем месте постыдился говорить об этом.
- Вы не с той ноги встали, - не то в шутку, не то всерьез сказал Буторин.
- Да, не с той ноги встал. Что, удивляет? А с какой же ноги прикажете, когда по вашей милости люди за ножи хватаются? Вам, наверняка, известно, что слесарь Тихин зарезал себя кухонным ножом.
- Как же, когда это случилось? - Буторин вздрогнул от неожиданности.
Землянский не скрывал своей странной радости, однако как победитель не проявлял никакого злорадства к побежденному.
- Тихин будет жить, - успокоил он Буторина.- Нож, к счастью, не попал в сердце. Прошел стороной, на один сантиметр от сердца. Ручьев и Марина Тихина, разумеется, не вышли на работу. Как вам это известие нравится? Мы, кажется, говорили, что не следовало прорабатывать Дегтева. Аукнется! И вообще вы здесь сбоку припеку. Я за генеральную линию, но то, что вы проводите, неэтично, нездорово.
- Круто, конечно, сказано, - только поперхнулся Николай Васильевич.
- Зачем в лоб? Если в лоб, то иногда это лучшее средство. Но спрашивается, чего вы добились своим самосудом? Опорочили главного специалиста...
- По падежу скота и составлению липы, - продолжил Буторин.
Директор не перечил, только спокойно перечислял: разбили семью...
- Я семью не разбивал. Они сами распались. Уже тогда, когда шли на свидания, вот тогда эти семьи и разбились.
- Опозорили девчонку Ручьева и самого Ручьева.
- Опозорил не я, а Дегтев Евгений Павлович.
Землянский тут смолчал. Секретарьчик, то бишь парторг ЦК по-своему прав. Надо бы посматривать за Дегтевым. Надо было вовремя указывать на несоответствие с нашей моралью и таких трагедий удалось бы избежать. Ну, без семейных пут человек, и, естественно, захотелось... погулять. Почему бы и нет? Но разве мало незамужних женщин? И зачем гоняться за соплюшками? Но ведь сердцу не прикажешь. Учитывает ли это Буторин? Люди есть люди. Человек без ошибок слишком слащав, да и яблока без косточек не бывает. Но нельзя перебирать эти косточки, не повреждая плода! Но можем ли бросать в него камни? Нельзя только по себе мерить. Ты честный, хороший, и это все видят? Пусть так. Но зачем же других честить? Обижать других. И без того скольских вы обидели!
- Да, зачем? Объясните мне.
- Мы люди одной дороги, но, видимо, смотрим на мир разными глазами.
- Ну и на здоровье! Позвольте мне смотреть на мир своими глазами. Буторины здесь не только лишние, но вредны... Мы страна вождей, но в своем округе должен быть один вождь. Вы сейчас стремитесь к двоевластию. А оно не может длиться д олго. Так что же? Скоро отчетно-выборное собрание. Годовое кольцо для вас сомкнется, если так и дальше будете вести.
- Это ваше мнение? - спросил, багровея, Буторин.
- Мое. Вы умеете смотреть в корень. Но вы близоруки, не обижайтесь не очки ваши имеются в виду, но обязан вам заметить. Вы не предполагали кровь, а я видел, что все к этому идет. Вы многое не видите, а парторгу ЦК пора бы и прозреть. Должен заявить, мы с вами оскандалимся. Но прежде сокрушу вас я, потом рухну. Пожалуйста, вы подоите две группы коров, которые из-за вашего героизма остались без хозяек, а я погляжу. Вы ведь не доярок обидели, вы буренышек обидели! Делайте, делайте выводы. Могу помочь.
Николай Васильевич видел, что директор вошел в раж и если его не остановить, то договорится до абсурда, но какая-то незнакомая сила удерживала его. Он дослушал Землянского, потом ушел к себе, чтобы только не испортить окончательно и без того натянутые отношения с первым первым лицом (вторым первым лицом был главный агроном Новинцев, но с некоторых пор, уезжая в командировку, Землянский оставлял за себя Буторина, с умыслом, дескать, чтит партию, и кажется, переусердствовал!).
- Выводы будут. Может быть, неутешительные, - довольно загадочно сказал Буторин.
Успокоив нервы, направился на ферму. Недоенные коровы Ручьевой... его не на шутку растревожили. Однако, не может быть, чтоб этих коров доярки оставили без присмотра. Мало ли что может нагородить Землянский в своем душевном запале?
Заплутал Буторин по змеистой тропке, ведущей к ферме, разгадывая психологический кроссворд: “Землянский мыслит клочкообразно, но дальновидно. Пойми его поди. Вряд ли он хочет избавиться от меня. Пришлют другого, к которому придется подлаживаться. Хочет укрепить свою власть. Позволив осудить Дегтева, Землянский ослабил свою власть. “Так что же будет?”
Терзался Николай Васильевич  по-настоящему. Произошло то. что могло не произойти. если б не его вмешательство... Да, он не предполагал такого поворота событий. Только теперь начало одолевать сомнение, правильно ли он поступил, нравственно ли его поведение, или, как выразился Землянский, оказался на уровне склочной бабы.
На ферме встретили Буторина откровенно холодно. Все оглушены были позавчерашним событием. Здесь посчитали его зачинщиком неприличной расправы... Об этом и разговоры безумолку, хоть они и бестолку.
- А Нинка Ручьева перебралась в общежитие. Ручьев ее отстегал. Но со стороны Нинки жестоко. Ославила родителей. Молодежь глупа и безжалостна.
- А Тихин чуть не порешил себя, пытаясь бежать от позора. Куда бежать от позора? Догонят и перцу подсыпят. У нас все могут. И секретарь тут как тут.
Одна молоденькая женщина недвусмысленно выразилась:
- Не мог Тихин на себя руки наложить. Не таковский он человек. Его хотели убить вон эти, партейные. Спросите у него...
И осмелев, надвинулась на Буторина:
- Можно было обойтись без собрания, а? Кто не грешит? Человек грешен, бог свят. Если могла, и я не прочь была погулять. Только, девоньки, никто не заглядывает. Худоба проклятая.
Засмеялись. Но смех-то вымученный, не естественный.
- А муж вас по головке за это погладит? - спросил Буторин.
- Погладит не по головке, не о том я. Он никогда знать не будет, если такие, как вы, не подглядывали, - дерзко ответила доярка, хотя, ее беспрестанно одергивали, она будто та телка, которая вырвалась из клетушки, - да бросьбе опекать-то, не маленькая. Слава богу, сама имею маленькую. Зачем, вы, Николай Васильевич, нескромно подглядываете? Этим вы чуть не убили Тихина. Спросите у людей - они вам скажут. Жил бы он себе, души не чаял в своей жинке. Вас завидки берут, да? Вы в черепки разбили их счастливую жизнь. Хоть бы нас спросили, можно так с людьми? Аль мы не люди? Нет и не будет личной жизни? Что с нами будет?
Николай Васильевич и не пытался даже возразить. Слишком тяжки обвинения, чтоб что-либо сказать в свое оправдание. Да ему оправдываться-то не к чему. А пускаться в дебаты, значит, оправдываться. Только вот тяжело на сердце. Да, Тихин взбудоражил весь взрослый люд городка. Но большинство склонно было обвинять секретаря Буторина. В этом немаловажную роль сыграло странное поведение директора. На словах возвеличивает секретаря, а на деле-то... Снес корейские теплицы бульдозером в угоду секретарю, дачи-самостройки разровнял танками, но сам-то свою дачу строит в Подмосковье, покупает квартиру в Москве, но об этом молчок... некоторые несамостоятельные люди неприязненное отношение Землянского к Буторину, наметившееся в последнее время, использовали для заключения различных толков, собираясь извлечь свои уроки и выгоды. Василий Степанович все понимает правильно, он мыслит, как надо, следовательно, тут что-то не чисто. В событиях этих виноват-де парторг ЦК. Коли так, то недолго осталось его терпеть. Пришлют другого, ну, а пока надо держаться от него подальше.
От него отступились как от прокаженного. К нему не шли. Вспоминали, наверное, бывшего парторга Полуэктова. Не секрет, в эти дни в адрес Полуэктова пущено много лестных слов. Но слова то не изменят сущности Полуэктова, бездушного чинуши и формалиста. И его, Буторина, числят в чинушах... Заглянул на ферму только потому, что коровы недоены!
- Некоторые еще не подготовлены для восприятия серьезных нравственных уроков. Знают еще, что наказывают и невиновных для профилактики. Этого они-то и не приемлют, осуждают вас, - сказал до сих пор молчавший Новинцев, будто специально оказавшийся (его тоже беспокоили недоенные коровы) здесь:  - Но вы не должны отступиться, если хотите идти вперед и вести людей. Петр Великий часто отрывался от уровня века, взлетал в выси горние, на некоторое время бывал одинок, пока век не подтягивался до его уровня. Лобачевского при жизни не понимали и он был одинок. Гагарин, Титов, когда летали вокруг шарика, были в этом смысле одиноки. Одинок человек перед историей. Вы сегодня одиноки, а завтра к вам придут, обязательно придут. Придет и тот же Землянский.
- Спасибо, Виталий Геннадиевич, - поблагодарил Буторин, когда они остались вдвоем на площадке фермы! - Отлегло от сердца.
- Попробуйте разобраться в народном сердце! Люди понимают, что Дегтев поступил отвратительно, но просят оставить его в покое, чтобы не наказывать невиновных. Надо было! Народ придерживается золотой середины между строгостью и свободой нравов. Этих вот таких трагедий можно было избежать, если б... Ручьев отказывается от дочери. Тихин убивается. Никто этого не мог предположить, кроме Василия Степановича, между прочим. Он знает Евгения Павловича, дамского угодника, знает и других угодников, знает их натуру, не потому что сам такой, хотя поэтому тоже... Теперь люди говорят: лучше уж жили б обиженные в неведении своем. А Дегтев старательно спекулирует на доверии людей. А доверчивые люди его пространные суждения принимают за смелость мышления, а павлиний хвост слов как выражение красоты души. И вправду, лучше уж жили б в неведении своем. Понимаете, что хочу я вам сказать. Мы ведь потеряли ориентиры в этой жизни, искаженно наше чутье, чувство, ощущение, из-за тирании... Мы ведь не вышли из тирании... Насилие над отдельным человеком, потом насилие над целыми народами, насилие над мыслью - все это привело к тому, что исказилась сама жизнь, ее древо. Древо жизни, искривленное черными молниями времени - зрелище печальное. Все в этом. Совершив над народом преступление, взываем к справедливости к каждому человеку. Так оставим людей в покое. Они видели только сатрапов, баскаков, надсмотрщиков, а поводырей и не видели. Когда поводырь превращается в обыкновенного надсмотрщика... надзирателя?
- Одно я вам скажу, Виталий Геннадиевич, Тихин в конце концов сам узнал бы правду. Ложь долго не утаишь. Чем позже открылась б ложь, тем горьше б   было. Ложь, чем дольше она живет, тем отвратительнее. Ложь всегда пагубна. Вы правы. Эти события поучительны для всех, для меня в особенности. Но людям нельзя делать скидок. Ведь тем самым воспитываем неполноценные характеры. Ведь так? Все больше убеждаюсь, что поступил я правильно. Плохо в Землянском то, что он подлаживается под людей. Не нравится мне сей ненужный либерализм. Виталий Геннадиевич, мы ведь тоже были учениками, студентами. Помните, любили учителя, который мыслил, как все ученики, который всегда подпевал, потакал. А теперь думаешь, какой след оставил сей учитель в твоей жизни? Да никакой! Руководитель - это катализатор жизни. И Землянский, поддерживая мнения среднего уровня, не дает людям развиваться. Ну, как ваши кружковцы?
- Думается, что с изучением “Материализма и мпириокритицизма” Ленина поторопились. Хотя изучали же “Вопросы языкознания” Сталина всей страной. Если так надо, одолеем этот труд вождя. Но, во-первых, состав пострый в смысле образования. С семиклассным образованием и кончая высшим. Во-вторых, не прошли слушатели основ диамата. В-третьих, надо ознакомиться с трудами великих философов прошлого, а где их взять? Они сплошь оклеветаны и запрещены, не говоря уже об отечественных, сосланных и выдворенных. Только интересно, кем запрещены? Политическими надсмотрщиками опять же!
- Конечно, вам нелегко. Но не заполняйте занятия собою. Дайте людям высказаться. Знаю, у вас хватает терпения всех выслушивать. Правда же, нелегко научить людей мыслить, оперируя точными категориями, глубокими понятиями? А в вас я  Коменского не подозреваю.
- Николай Васильевич, а ведь плохо, когда люди проявляют консерватизм в принципиальных вещах. Сколько у нас структурных подразделений, а  партгрупп раз-два и обчелся. А открыть двери в партию нельзя. Но структуры функционируют без пригляда! Может, не надо пригляда? Мы идем вперед. Как можно идти вместе, не доверяя?
- Виталий Геннадиевич, вы правы. Если отпустить, то забредут кто куда, зачем тогда прокладывать дорогу? Наша работа - это движение вперед, но “езда в незнаемое”. Уверен, что “незнаемое” не тупичок, но если тупичок, то одним тупичком меньше.
- Я тоже, - отозвался Виталий Геннадиевич, - я тоже так думаю. Только надо бы нам одним вначале забраться в тупичок, как какой-нибудь одинокий гуманоид-разведчик в созвездии Лиры. Разве не так?
- Ну вы, того... Ну, до вечера, до планерки. Приходите с планом.
Николай Васильевич вернулся в контору и день провел в относительном одиночестве. Никто не заходил к нему в кабинет. И он не выказывал  желания наведоваться к подчиненным. Но формально у него не было подчиненных, так что особенно и не стоило беспокоиться.
- Ну, что ж, это даже к лучшему. Придут люди. Придут ли? Должны придти, если не каменные истуканы с острова Пасхи. А если нет? Неужели отработался, неужели все, пора собрать чемодан? И остается пожелать успехов в работе, в жизни, спереди и сзади, внешне и внутри!
Шел домой по улице совсем недавно названной именем первого директора спецхоза Кремлева. Улица за год преобразилась. Березы прижились, подросли. Люди уже привыкли к ним, и юные деревца были теперь не каким-то сюрпризом, а стали живым компонентом городка, хотя особенно и не задумывались над этим. Самых необходимых вещей не замечаем. Замечаешь, когда они отсутствуют. Березы незаметны своим присутствием, но как бывало неуютно, когда их не было. Так, наверное, и с незаметными людьми.
Вот Тихин, конечно, вдруг вспыхнул ночной звездой. Числится в каком-то списке, и кто-бы что бы, если б не эта история... Душа ранимая, совестливая у этого человека... Признаться, Николай Васильевич никак не мог припомнить это неброское лицо слесаря, хотя ежедневно встречал его на улице.  Кротость и какое-то умиротворение было отражено на этом лице. Буторин видел и не замечал... Тихина, как и многие руководители городка. Теперь вся жизнь Тихина на виду. Непонятная личность у всех на глазах замаячила! И озадачила обыкновенная жизнь человека, который тяготится своей неожиданной необыкновенностью. И который был счастлив в неизвестности. В неизвестности он велик, счастлив, чувствует хорошо, как рыба в воде. Да, это один из человеческих характеров.
“Эх, Тихин, как же ты не понимаешь, что жизнь предполагает борьбу, свое счастье тоже надо стеречь, охранять от недугов, - размышлял про себя Николай Васильевич. - Да, все это было... Но изгнать самого себя из жизни - дело нехитрое. Так что же, не смог пережить позор или ревность помутила твой разум? Спасу ли я тебя? Мне нужно тебя навестить. Ты, конечно, не хочешь видеть меня. Это значит, ты обиделся на меня, зря, я навещу тебя и ты простишь. Придется отлучиться на вечерок из дому. А тут дел невпроворот...”
Но планерку директор отменил. Буторин, не дождавшись членов парткома, ушел домой, вздыхая от горечи и досады.
Идут в кино Строговы. Поравнявшись с Буториным, холодно поздоровались, торопливо прошли мимо. Даже самые близкие люди отворачиваются. Так и надо. Это от вас и требуется. Значит, вы переживаете больше, в сотни раз больше меня. Вы придете ко мне. Не сейчас. Чтоб осмыслить, нужно время.
Но идет навстречу тебе Анжела. Как хорошо, что встречает его сейчас. Как удивительно она постигает тебя? А ведь у нее свой, ею созданный мир, куда она никого чужого не пускает. И она почувствовала, что ему плохо.
Анжела подходит и берет его за руку, ни о чем не спрашивая. Только теперь, когда почувствовал руку жены в своей, он ощутил огромную усталость во всем теле. Еле-еле дошел до порога. Анжела помогла ему добраться до дивана и опуститься на него вместе. Улыбнулась. Лицо ее залилось ярким бенгальским огнем.
- Коленька. Генку я сегодня наказала, двойку принес. По арифметике схлопотал двойку. Во второй класс ходит, а считать толком не может. Я и отшлепала. Да и как не наказать? Притащил двойку и рад! Объявляет: “Мам, я двойку получил!” Я показала ему двойку.
- Где он сейчас? - спросил он с ноткой тревоги.
- Гуляет. Это ему полезно перед сном.
- Анжела, мне очень и очень тяжело. Ты еще не знаешь, как это тяжело, когда люди, добрые, хорошие люди отворачиваются от тебя. Как мучительно на душе,  когда знаешь, что прав, а тебя обвиняют в неправоте. Неужели можно стараться не замечать этого?
- Коленька, давай бороться, - Анжела упала на грудь мужа, растормошила перламутровыми ноготками. Он обхватил ее гибкий стан, прижал к себе. Они слились в едином сплетении, сбросив с себя одежды и подавив легкий стыд, но полного слияния нет и нет. Он все равно знал, что она не он, и он не она. И она знала, но звала, звала к себе, в свое нежное лоно, чтоб он забылся и была она мила и удивительно красива в непристойных позах. А ее бессвязный шепоток возбуждал его еще больше... Но нарочитая страсть больше убивает чувства, чем холодное равнодушие близких людей. “Я не Генка, меня не надо утешать, Анжела, ты тоже не понимаешь. Как грустно! И смешно. Ладно не будем...”
- Анжела, есть что покушать? - произнес он, набрасывал на себя халат. Он был строен, как Аполлон, во всяком случае в глазах Анжелы...
- А как же! Кофе приготовила, кроме всего...
Она кинулась в прозрачном пеньюаре на кухню. Вскоре весело позвала мужа, Николай Васильевич откликнулся на зов. Стол ломился от дымящихся кастрюлек и тарелок.
- Научилась кулинарии, - тепло заметил Николай Васильевич.
Анжела села напротив и смотрела, как ел муж. Лицо ее серьезное-серьезное. Будто изучала Анжела солидный университетский курс. Но в перерыве между баскетбольным матчем. Смешная она женщина.
- Не смотри так, аппетит перебиваешь, - улыбнулся он.
Анжела не ответила, подумала, пронеслась в большую комнату.
Вскоре донеслись приглушаемые стеной размеренные мудрые звуки первой части Лунной сонаты Бетховена.
Николай Васильевич вошел в большую комнату, подошел к жене, положил ладонь на ее плечо. Анжела самозабвенно, жертвенно играла. Играла для него и не для него. Поэтому не было свободы в увлеченной игре - была преданность. Только третью часть сонаты она, задыхаясь, играла вдохновенно. Пальцы ее то страстно плясали, то отскакивали от клавишей, как раненные, от боли. Буторин незаметно, но неотступно был втянут во власть этой прекрасной, страстной, бурной разливающейся изумительной исповеди души. Вот отзвенел заключительный аккорд, и настала какая-то странная, умиротворенная чарующими звуками, тишина.
- Это наша клятва, - призналась Анжела, - люблю, люблю, а за что? Такого угрюмого беса только я, дурочка, могла полюбить. За что? А вот за что. За угрюм-тоску. За дикость - не подступись в огненные минуты, могу искалечить ненароком. Твои, твои максимы.
- Не может быть, Анжела, ты моя единственная...
- Давай помолчим.
Но долго в молчании им не удалось пробыть. Вбежал Генка. Волосы - словно развороченная копна сена. Лицо измазанное, нос приплюснутый, красный.
Анжела невольно воскликнула:
- Где ты нос разбил? Кто разбил? Юрка Землянский? Признавайся, несносный.
- Упал на ухабы, мам, - сказал Генка с какой-то непонятной гордостью.
- Не лги. Конечно, Юрка нос расквасил, - требовательно повысила голос Анжела и потащила сына в сени, чтоб помыть.
“Хорошо, что с детства дерется, - подумал Буторин, - курс правильный. В детстве отстаивает правду кулаком. Повзрослеет,будет отстаивать ее и разумом. Сынок, ты тоже поплатился  за свою маленькую правду своим носом. Кровь пролил. А я - доверием людей. Люди отвернулись от меня. Для них же хотел... правды. Не могу, когда вот... глядят в землю. Душа кровью исходит. Вот она, мотивация насилия...”
- Отстань, - вырвался Генка из рук мамы, пытавшейся причесать его спутавшиеся волосы, - не смей измываться, мамочка, не смей.
- Сыночек мой, пошли, я что-то тебе скажу.
Анжела повела его на кухню.
- Генка, только честно, зачем подрался с Юркой? - спросила она. - Я, как и обещала, купила тебе космодром. Нравится? Не обманывай, все равно узнаю. Хуже будет.
- Пусть не наговаривают на папку.
- А что он говорит про папку?
- Что папка наш разбойник, грабитель. Его папка собрал вот такой урожай, а папка растаскивает. Мы подрались. Я ему тоже нос расквасил, не бойся. Задается, я - сын директора!
Она вдруг подхватила сына на руки и стала целовать его неистово. Генка забарабанил ногами по ее животу.
- Ой, защитник, наш защитник, - отчаянно говорила она, задыхаясь, целуя сына в глаза, облупленный, многострадальный нос, в непокорные вихры.
Генка отчаянно заработал руками и ногами. Он не выносил дурной ласки матери, папка лучше. С ним хорошо. Генка держится ближе к отцу. Да только редко с ним видится. Папка приходит с работы, когда он уже спит, и уходит на работу, когда он еще спит!
- Тю, ты дикарь, прямо, - рассердилась Анжела, бережно опуская сына на ноги и вдруг шлепнула его несильно, но гневно. Генка вырвался из рук, убежал. Анжела пригорюнилась.
- От рук отбивается. Не узнаю мальчика, просто не узнаю. Очень трудный переменчивый возраст.
Анжела поискала несносного мальчишку, нашла его, воскликнула, стараясь влить в голос побольше металла:
- Уроки выучил? Ну-ка, этюд Черни проиграй. Негодный мальчишка, все забросил. Кормить не буду, запоешь у меня.
Но металла едва хватило на эти фразы.
Однако Генка послушался мамы, сел за пианино. Открыл крышку. Пианино обнажило покрытые налетом времени клавиши.
- Коля, новое купим? - Анжела взглянула бархатными глазами на растерянного мужа.
- Конечно, обязательно, - отозвался он.
- Геночка, фальшивишь, - предупредила Анжела. - Не чистое ми, а бемоль. Вторую часть играют стакатто. Неровно трель идет. Здесь хорошо. Николай, поедем в Москву, а? На праздник.
- Поедем.
- А в Крым?
- И в Крым.
- На  Канарские острова?
- И на Канарские острова.
- Опять и опять взыграла амбиция, а мне отречение от самой себя, - вздохнула Анжела, с грустью вспоминая милое, ласковое время, московское время. “Прошлое всегда прекрасно, если в настоящем грустно. Такова память человеческая - как решето, просеивает ненужное, оставляет надолго только яркое, которое как бриллиант сверкает, если осветишь светом воспоминаний”.
Буторин заметил этот алмазный блеск в ее темных, как ночь, глазах.
- Москва всегда с нами. Придет время, и вернут нас в столицу. Время не пришло.
- Вижу, ты дикарь. Дикарю в лесу жить. Вот тебя и в лес тянет. Как хочешь, а в Москву поеду. Я птица вольная. И Виталия Геннадиевича позову.
- Ему тем более нельзя там показываться. Он там персона нон грата. Анжела, я не ревнивец, но я не переживу твоей измены. Тебе не достает дочки...
- Коленька, мне кажется, что здесь знают о нас больше, чем мы знаем. Стараниями Алевтины Павловны...
- Ну, мало ли что говорят... А впрочем, я догадываюсь.
...Тайная встреча с Алевтиной Павловной, состоявшаяся по ее просьбе затягивалась, но Николай Васильевич никак не мог завершить встречу на какой-нибудь теплой ноте.
- У меня к вам вопрос, Алевтина Павловна. Вы сомневаетесь в правильности моих действий. Откуда эти сомнения?
- Оттуда. Вас это очень беспокоит? - саркастически усмехнулась Алевтина Павловна, бесстрашно гляда на секретаря. - Оставьте в покое тех, как вы говорите, маловеров. Чего беспокоиться? Это их дело не верить, а ваше - доказывать делами.
- Но они опасны, подтачивают веру. А наше учение - больше вера, чем наука и многое зависит от настроения людей... Уж сколько мы боролись с маловерами, нытиками, бегунами, а воз и поныне там. Они плодятся как мухи. Сказали: живите, как хотите. И что вы думаете: собрали невиданный урожай зерновых, овощей, добились рекордного надоя, хотя мы, все руководство занималось выяснением отношений!
-  Ничего удивительного. Это не детская болезнь, это наследственная болезнь, ахиллесова пята. Собрали рекордный урожай потому. чтобы оставили всех в покое из-за распрей. И что вы с этим урожаем будете делать?
- Как что? Сдадим государству. Ударников представим к награде. Жаль, что сейчас другие времена, - вырвалось у него нечаянно. - Но история развивается по спирали. Мы признаем план? Признаем. Тогда надо добиваться и энтузиазма, и дисциплины, призывать к ударному труду. Следовательно, я должен бороться с маловерами, летунами и прочими врагами, стоит только список заполнить.
- Я, например, не признавала плана, который  становится самоцелью и порождает врагов, а их, как вы знаете, уничтожают. Это Сталин придумал план вместо нэпа, рынка. И народ, как может, так и борется с планом. Правда, безуспешно. И вашу карьеру политического руководителя запланировали там, наверху. Ничего приятного? Да, конечно! Состряпали сталинцы шахтинское дело, расстреляли спецов, чтобы вызвать больший энтузиазм к плану. С Нечаева, наверное, и пошло все тупиковое. Большевики, наследники Нечаева подогревали энтузиазм масс и укрепляли дисциплину с помощью шахтинских дел! И герои есть! И лодырей оттащили от льгот, а общее дело не стало личным делом,  потому у вас ничего не выходит с планами!. Урожай невиданный собрали вопреки вам!  Чувствую, многим не поздоровится. “Что наше мироощущение? Это мироощущение людей, не совсем благополучных. Но в народе есть и другие люди. Вот о других мы не думаем, потому что не видим их, не замечаем. Мы - люди закрытые, для нас важнее цель, задача, выполнение, чем все остальное. В этом наша сила. В войну мы поставили цель: за ценой не постоим. Победили, отдала страна десять жизней за одного вражеского солдата. Нам нужно освоить целину! Сгоним сюда полстраны, а целину освоим. Мы большевики во втором или третьем поколении, мы искровцы твердые... А если надо, то и шпиона найдем из своих рядов и казним, как Олега Пеньковского. По слухам, его живым всунули в топку Донского крематория. Нечаевщина - чудище обло, стозевно и лаай, конечно, страшна, но народ устал от страха.    
- Тогда победим. У матросов нет вопросов.
- Кого? Себя или очередного врага?
Николай Васильевич развел руками, улыбнулся. Он поразился сходству суждений, хотя он убедился, что дружбы с бывшей политзаключенной, но реабилитированной не получается. Алевтина Павловна, играя роль Сивиллы, однако же не пожелала ему сочувствовать.
- Быть поводырем народа ой как соблазнительно. Войдешь во вкус и захочешь повести кого угодно в пропасть, лишь бы вести за собой, - говорила Алевтина Павловна неприятные для Буторина вещи внешне бесстрастно, но выстраданно и потому убедительно. - Так что подумайте...
Он этих слов будто и не слышал. Из ума выжила женщина, Алжир ей мало не показался, не прошел даром.
- Народ мы почти завели в тупик. Но как? Впрочем, люди бы не пошли за нами, если б не поверили большевикам, но поверили, как же не поверить! Сумели убедить, что впереди ждет изобилие. С семнадцатого года убеждаем методом насилия. С семнадцатого и началось новое великое переселение народов. Одних на Соловки, других в Сибирь, третьих в Среднюю Азию, теперь вот согнали полстраны на целину. По доброму будто желанию, а по сути - по великой нужде - за куском хлеба ведь сорвались голодные с родных мест, потушив вековой домашний очаг. А ведь в тринадцатом году Россия вывозила хлеб за границу! Царя оболгали, сместили. Народ поверил самозванцам, борцам за народное счастье, и довел себя до унизительного состояния... Я обличаю. Ну и что? Блаженны изгнанные за правду, - сказано в Библии.
- Мы всегда, Алевтина Павловна, искали особый путь к счастью, и тот, кто замешкался на этом пути, был обречен. Мы жестоко карали таких отступников. Карали виновных и невиновных, прокладывая особый путь, да все прокладываем, а  света пока еще и не видать. Наверное, заблудились, не нашли своей дороги. И все же ведем всех. Ах, эта дорога, дорога, но бездорожье дороже. Мучаемся, потому что нет единственной дороги к счастью и ориентиров таких нет. Вот и думаешь. А не лукавит ли тот, кто указывает дорогу к счастью? Есть ли особый путь? Сколько же можно строить с нищими, голодными и разутыми это общество  всеобщего благоденствия? Уж не иллюзия ли? Нам хочется то ли молочка, то ли облачка, но мы то обманываемся.
- Да, кто-то и обманывался, да только не мы. Мы ведь знали, что наверху с презрением смотрели на овечьи массы, которых заметно поубавили. Да Хрущев осенью пятьдесят третьего сжалился - освободил десять миллионов, томившихся в лагерях и зонах. А если б не сжалился? Так бы и гнили там? Ладно, спасибо Хрущеву. Но он алогичен, забравшись на самый верх, приказал расстрелять демонстрацию студентов в Тбилиси, которые выкрикивала слова о выходе из Союза. А недавнее усмирение департированных немцев на юге Казахстана, пожелавших вернуться в Поволжье? - полушепотом проговорила Алевтина Павловна. - Об этом не пишут в газетах. Но об этом знают все честные люди. Я говорю это вам. Чтоб не было это для вас неожиданностью.
Выполняя карательные функции власть обанкротилась, тем самым ослабила страну.
- Не думаю. Партия власти возродилась, регулярно проводя очищение. Многие невинные, конечно, пострадали. Миллионы лишились жизни за неприятие иллюзий! Уж лучше б не было Октябрьской революции, этой иллюзии быстрого переустройства мира...
- Знаю одно, что черная звезда появилась на нашем небосклоне. Отсюда и смута. Сталина нет, а дух его живет, виден даже зловещий отсвет черной звезды. Что нас согнало сюда? Давление черной звезды. Я знаю, когда-нибудь мы все погибнем. Мы все обречены, потому что мы хотим разрушить мир, а он один.
- Что так мрачно?
- Не обо мне. Все, что не по нутру власти, считается покушением на государственность. Глава государства будет выглядеть сильно, если сожмет кулак. А поводов хоть отбавляй. Мало из первоцелинников так и не уцелел... Кто умер от несчастных случаев, кого убили, а остальные просто сгинули. Да и там, куда они вернулись, не сложилась у вернувшихся жизнь. Посудите. Объявили новое освоение целины, чтобы списать тех. До сих пор командированным негде жить. Еще и речи нет об устройстве в новой зоне. Вместо крыши над головой - звездное небо. Да только видно, как злится черная звезда. Как укрыться от нее? Что за жизнь без крова? Правда, иные в палатках, как солдаты, но сколько же будет тянуться эта непонятная служба? Это не подарок - жизнь без крова. Понятно, каждому - кров. Ясно, как божий день. Но миллионам немедленно предоставить кров - пока никто не собирается. А тысячи северных деревень опустели. Нужда лютая. Люди бежали от нее к ней, примчались. С привеликой охотой! Из огня да в полымя. Так бывает, когда отдаешь в чужие руки свою судьбу. Николай Васильевич, вы, конечно, никак  не ожидали, приезжая сюда, встретить таких, как я? Что, плохо? Разве плохо, что живет в степи человек, что есть живая душа в унылой степи. Ведь хотели же убить. Эту душу. Не вышло!
- Я вас очень прошу, ну, молчать, иначе снимут вас с довольствия. Вы же не можете хлеб добывать, а хлеб едите. К словам вашим прислушиваются. Если б вам перевестись в пансионат?
- Последняя остановка на пути в вечность? Знаете, я согласна, родимый... Походатайствуйте. Я уже все сказала. Будьте осмотрительны. Береженого - бог бережет.
- Если не возражаете. До свидания.
Николай Васильевич возвращался домой поздно вечером. Встреча с Алевтиной Павловной оставила в его душе тяжелый осадок. “Алевтина Павловна приоткрыла какую-то тайну. Она, оказывается, всегда готова к худшему. Воспитание на крови не проходит бесследно. И тот ли народ после всего, что произошло в годы великих переломов? Конечно, не тот. Что-то надломилось в нем. Нет, не погибла духовная мощь народа, но то, что в нем что-то надломилось, это уж точно. С таким другим народом можно уже вытворять что угодно. Не безумие ли - этот исход из родных мест в дикие казахстанские  и кулундинские степи?  “Безумству храбрых поем мы песню!”Поверили в новую жизнь наскоком. Наивный у нас народец!”
- А может быть, тут все гораздо сложнее, - заговорил  Николай Васильевич вслух, споря с неким оппонентом. -  Приказано было жертвовать. Да, не жалко вот чужой жизни, во имя благородной цели. Людей ведут к новому перевалу, распрощавшихся с веригами бытия, с новой верой и новой надеждой. Что там, за перевалом? Каждый перевал красный. И опять жертвоприношение на очередном перевале? Предопределенность судьбы? Нас всех заманили сюда калачами и бубликами. Других загнали нагайками и прикладами. Мы нищие!Мы битые! Мы бездомные! Мы потому вечные кочевники. В первый год с кондачка вырвали урожай. Потом пыльные бури перечеркнули все. Но живут памятью о первом огромном каравае, никак не могут отрешиться от иллюзий. Нам кажется, что мы победили. Народ подняли на дыбы, а вера в благоденствие уже потеряна. Отчаяние владеет мной. Уйти, чтобы не лгать? Ну и что? Что моя жертва? Надо продолжать игру. А как иначе? Жить, как все, кого лишили крова. Начать все сначала.
Буторин почему вдруг вспомнил свою первую встречу с корейцами, которые жили в спецхозе, созданном или же после депортации в безлюдные степи. Корейцы хорошо адаптировались в новых условиях, сеяли пшеницу, выращивали огурцы и помидоры, превратили кусочек суровой степи в оазис. Забыли про обиды свои. Подружились с  уплотненными раскулаченными, маловерами, вредителями и пополнившими  спецнаселение новоцелинниками. Головка состояла из назначенцев, Землянский первый выдвиженец.
- Что жаловаться на судьбу? Кому жаловаться? Мы жили на Дальнем Востоке, приняли христианство, царь сделал нас своими поддаными - довольно смиренно произнес пожилой кореец, седой, как лунь, попыхивая трубкой. - Ну, выслали. Какие обиды? Пострадали, как все другие люди. Мы думали не об этом, а о другом. Как бы выбиться из нужды, все такое. Перво-наперво дать детям образование, то есть дать им крылья. Ради этого готовы гнуть спины от зари до зари. И гнули спины от зари до зари, света белого не взвидели, а ничего путного. Да еще не жаловали власти. Отбирали нажитое. С жильем было плохо. Помногу лет жили в землянках и мазанках. Только выбрались из ямы - война началась. Опять в мазанки влезли - теплее. Кончилась война - начали оклематься. И всегда занимались тем же - сеяли пшеницу, занимались овощеводством, расширяли оазис, до самого горизонта, а стройку начали. Хотим жить все же по-людски.  Тут прибыли эшелоны с осваивателями земли.
- Плохо стало? - задал первый попавшийся вопрос Буторин, понимая, что вопрос бестактный.
- Все беды от непонимания. Да тут, как в Америке - все нации. Поначалу не понимали друг друга,  неинтересно было. Прижились, сработались. Но об этом никогда не писали, потому как ничего и не было. Это там наверху кого хотят - найдут, чего хотят -  найдут.
- Я хотел бы походатайствовать о создании спецбригады с достаточной долей самостоятельности. Я думая, что сумею убедить руководство и такую бригаду создадите... - вдруг ни с того, ни с сего с пафосом сказал Буторин.
Старый кореец, умудренный опытом жизни, скептически рассмеялся.
- Знаете, Никита Сергеевич был здесь, прослышал что тут... Обкомовский секретарь к нему с докладом. Хрущев одобрил. Хрущев уехал. И все осталось по старому. Боюсь, не отняли бы. Вон как поступили с Пон Чу - забрали все, да еще хотели в тюрьму посадить. Он на заводе сейчас техником, оклад положили. Доволен. Корейцы тянулись к земле. Земля - кормилица. А теперь всеми правдами и неправдами в города переселяются. И правильно это.
Николай Васильевич не ответил. Он не забывал и не забудет ту встречу с Н.С.Хрущевым, и его встречу с целинниками. Тысячи и тысячи людей жаждали этой встречи с первым секратарем. Небольшого роста, толстенький, со звонким голосом, Никита Сергеевич предстал перед целинниками в ореоле мудрого руководителя, совершившего подвиг - разоблачил Сталина и освободил десять миллионов безвинно осужденных! Хрущева мгновенно окружили восторженные люди, внимали его словам с чувством восторга и самоотречения. Это ведь тот человек, который загипнотизировал людей, чтобы они могли без душевных усилий совершить настоящий подвиг. За кратчайший срок сорвались на необжитые земли, оставив родные избы и хаты, миллионы домоседов. Какой царь мог бы добиться такого результата своей державной властью?
При первом приближении царь выглядит ребенком перед персеком Хрущевым, даже со всей своей царской переселенческой политикой. Или люди легко поддавались внушению, лишенные какой-либо воли, или Хрущев обладал поистине гипнотической силой.
- Наша страна будет страной изобилия... Человек должен освободиться от быта, от всякого культа, в том числе и от культа еды. Все будут питаться в столовой, которая будет бесплатной, всем одинаково, всем поровну, никто не будет обойден, обижен...  За работу, товарищи!
Землянский повел руководителя государства на опытно-испытательную станцию, где выращивались элитные сорта перспективных культур, повел сам, потому что Новинцев был в Омске на зональном совещании руководителей хозяйств и представлял там администрацию спецтерритории. Василий Степанович попросил и Николая Васильевича заняться устройством банкета. Буторин, скрепя сердце, вынужден был выполнить поручение первого руководителя. “Точно, что-то задумал ревнивец. Будет докладывать Никите Сергеевичу, как он тут один собрал невиданный урожай, экологически чистый, без применения химических препаратов. Завтра Землянский будет известен всей стране, а через месяц-два он станет министром спецхозов. Но для этого он должен спрятать концы в воду, тем более  строительство не финансируемых бюджетом объектов... Сможет ли?”
Буторин упал было духом.
“Когда надо - мы все можем!” - подумал Буторин и вновь воспрянул духом. И забросила же  судьба новгородца в никуда! Да корни его на Новгородской земле, а  Никита Сергеевич - курянин. Следовательно, близкие соседи. У них могут быть общие далекие предки. Кто были далекие предки? Если бы знать? Революция все опрокинула и всех! Мы  должны вести родословную с Октября. Возрождаем трудовые династии. Смех и только. Мы не можем после семнадцатого, особенно после тридцать седьмого года гордиться предками!
Мы - другие. Более добрые? Более человечные? Что человечно и что нечеловечно? Что помогло нам выжить? Ненависть? Агрессивность? Насилие, бесстыдство? Или вера в вождя, в реального бога? Но на поверку вышло - вера в кусок хлеба. Нас объединил голод. Но ведь это ненадолго. Как станем сытыми, располземся по своим щелям! Ух!
Буторин сплюнул смачно, оглянулся и, когда убедился, что нет рядом никого, успокоился. Ему не хотелось, чтобы кто-то был свидетелем его недостойных действий, вызванных скудными мыслями. Может, Алевтина Павловна, права? “Завтра я позвоню в пансионат, и она переберется туда. Может,  мне бросить все и уехать, сгинуть (можно заняться историографией) и как бы родиться заново, зажить в другое время... Живет же в своем особом мирке тот же Новинцев, и не просит куска хлеба. Ему не скучно.” Буторин может по минутам расписать распорядок дня второго первого лица!

                Глава 7

- ... Фирсов, скажите, когда мы закончим разговор о зяби? - спросил Виталий Геннадиевич.
Управляющий - очень молодой, чернявый человек с пронзительным взглядом, с трепетными девичьими ресницами отозвался мгновенно, но не заученно:
- К первой декаде октября. К открытию съезда партии приурочивают. Что я могу? Виталий Геннадиевич, кукурузу на кукурузе, думаю, можно сеять. Засеяли в этом году кукурузу после пшеницы. Зеленую массу получили сполна. Но кукуруза, так сказать, не успела освоиться. Поэтому можно еще раз засеять кукурузу. Повтор не вреден.
- А как Зорина рассуждает? - подстраховывался Новинцев.
- Она мне и доказывала это, я вынужден был согласиться.
- Можно повторить. Но в последние годы мы допустили господство монокультуры. Мы ведь консервативны. Освоили и гоним по шаблону. Пшеница на пшенице, срамотища. Приспособился сорняк к такой скоромной агротехнике! Печальный итог: засилия овсюга. Будем исходить из естественных условий... Где-то хороша такая-то культура, значит здесь плоха. Но как наступает весна, у нас не хватает - борон, лущильников, культиваторов. Какая монокультура тут, нонкультура! Петр Иванович, нам надо сделать выводы...
- Я сделал вывод, когда весной три дня не мог спать из-за этих лущильников и борон.
- А где ваша хозяйка полей? - поинтересовался Новинцев.
- Зорина только что ушла домой, у нее дочка, в детсад не решается девчушку пристроить. Беспокоится. Вы как прямой начальник убедили б, что в детсаду ее Танюшку не укусят.
- Подыщите ей другую работу, ей плохо из-за дочки и нам плохо без нее, - только и сказал Виталий Геннадиевич.
- Мы так сработались за три года. Ну, переведу ее, а пришлют какого-нибудь важного тугодума...
- А нельзя ли ее сюда вызвать, мне нужно кое-что выяснить? - Виталий Геннадиевич спросил официальным тоном, ненавидя себя в эту минуту (он выдавал себя с головой!). Но эта мера была вынужденной! Почти все знакомые считали главного агронома (или очень жалели) нерасписанным мужем участкового агронома, а это Виталия Геннадиевича сильно смущало, даже коробило.
- Не придет, конечно. Вы лучше...  идите к ней, - служебным суховеем несло от логичного ответа Фирсова, который искренне желал одинокому на его взгляд Новинцеву добра. Чтобы не выдавать себя, Фирсов не на шутку набросился на отсутствующую Зорину:
- Мы не раз пытались потревожить ее во внеурочное время, увы! Ничего из такой затеи у нас не выходило. Огреть б ее строгим выговором, чтоб знала, почем фунт лиха.
- Придется, наверное, - сказал Новинцев. - В общем, сделайте представление на порицание. Я подпишу. Но надо бы в деликатной форме. - Вот об этом вы ей и скажите.
У крыльца избы, огороженной штакетником, стояла пожилая женщина, хозяйка дома, когда Новинцев подошел к калитке.
- Светочка наша дома. Заходите, пожалуйста, - зачастила женщина, - проходите, проходите, гостем будете.
Филенчатая дверь была открыта, и Виталий Геннадиевич, с некоторой робостью, переступил порог комнаты. Пол только что помыли, и он блестел лаком. Почему-то тихо, но было ощущение, что комната не пуста.
Оглянувшись, Новинцев замер. Но сердцце, задетое током, затрепыхалось ласточкой. Кровь смурная ударила в виски.
Светлана сидела на широком подоконнике, обняв свою девчонку Танюшку, задумавшись, пригорюнившись... Светлана была в спортивном трико, облегающем ее стан. Ноги оголены до колен. На фоне окна острым манящим треугольником вычертилась ее девичья грудь. Нужно было проявить усилие, чтобы поверить, что она уже познала радости и беды материнства. Но в ней было столько предчувствия материнства, что Новинцев был тронут. Заключить ее в объятия и добиться признания, если б можно, - захмелел он от неожиданной мысли, воспламенившей воображение. Юная мать. Образ юной матери затмевал образ Элины, близкой и далекой. Воображение одело Элину - его богиню Диану в спортивное трико, и от этого болью пронзило сердце. Такое невозможно, нереально.
Виталий Геннадиевич облокотился о косяк двери и вздохнул. Тотчас вскрикнула Светлана, поставила Танюшку на пол на попечение гостя и молнией взметнулась в другую комнату. От волнения и стыда забыла закрыть створчатую дверь. Стала боком к Новинцеву, бледная! - с какой торопливостью натягивала на себя чудом очутившуюся под рукою юбку - горе и потеха. Застегнула пояс юбки - ужас, из под юбки видать трико... Новинцеву стало душно. Он смотрел и ничего не видел, весь в каком-то бреду, намагниченный, наэлектризованный, милый истукан. Но нет же, чуткий, добрый человек с юмором, внимательный мужчина.
А Светлана вышла в новой кофте, в юбке до колен, причесанная, прибранная, но тоже наэлектризованная... неожиданной встречей.
- Здравствуйте, - чужим голосом произнесла она, будто в горле у нее пересохло. Спохватилась, засуетилась, застеснялась, - садитесь, пожалуйста.
Танюша тоже опомнилась и с радостным верещанием кинулась к Новинцеву. Его всего, его сердце пронзило от этого детского восторга, будто током, сладкой болью. И расстроило былое душевное спокойствие восклицание девчонки:
- Папочка пришел! Папочка!
- Доченька! - воскликнул Виталий Геннадиевич.
Он раскрыл объятия, прижал бережно девочку к своей груди. Сердечко Танюшки застучало в такт его сердцу - трепетно, пойманно, радостно.
- Зорина, вас, оказывается, никак нельзя тревожить во внеурочное время. Я то понимаю, но управ Фирсов хочет писать в управление. Это же безобразие, стыдобушка. На работе завалы. Кто же будет их разгребать?
- Сам же отпустил, - от обиды у Светланы навертывались слезы.
- Я не имел права не отпускать, но у тебя же должна была пробудиться совесть? Чересчур? - Он не смотрел на нее, а видел ее всю. Глаза его - глаза мужчины, которые увидели женщину, зовущую его, стремящейся к нему, прекрасную, преданную, готовую на любое безрассудство. Виталий Геннадиевич безотчетно сознавал, что поступает нехорошо, бесстыдно, преступно, уступая... чувству, физическому чувству. Он пытался отвести взгляд, все равно видел и ощущал ее, ее неровное дыхание, от которого вздымалась грудь ее, девичья грудь. Может, и кормила грудью Танюшку, но это не могло превратить Светлану в женщину. Года не подошли. Но пришла пора понимания и осмысления... чувства. Прекрасное предчувствие любви, сладкий миг пробуждения женщины.
Новинцев не мог объяснить, что чувствовал в эти минуты. Во всяком случае, он чувствовал и возжелал... и это были  неплатонические чувства и желания.
Но весь вечер он то и дело спрашивал о взмете зяби, о технологической карте, то есть о сугубо служебных вещах, и ни разу не взглянул на нее, но любовался ею...  нескромным взглядом. Ее юное, чистое, нежной белизны, такой белизны, когда занимается зорька перед рассветом, лицо, мягкие шелковисные волосы, по-детски пухлые, может быть, грешные, но еще ничего не познавшие губы. Ему вдруг беспричинно хорошо, солнечно стало на душе от мысли, что есть на свете прекрасные, волшебно-земные девушки - женщины, которые украшают эту жизнь, что это Красота Земли заставляет сердца учащенно биться. Как не понять, что душа Светланы смутно желала... взаимности. И желание ее естественно и заветно. Она сама жизнь, а жизнь невозможна без веры, без надежды, без любви. Девушка-женщина на пороге  пробуждения, и душа ее, естество ее требовали, звали, чтоб ее... разбудили. Пришла пора и миновать ее нельзя.
Виталий Геннадиевич боялся приблизиться к ней, даже мимолетное, случайное прикосновение вызвало бы безрассудное самозабвение, без которого... тоже невозможно было бы рождение новой жизни. Но он, увы! Однолюб. Разбудил он прекрасный росток души, таящейся в гордой и недоступной Элине, дал ей счастье, горе, все, без которых у человека не было б полноты жизни. Расстояние, время ослабили, остудили его чувства, но в памяти одна единственная женщина - Элина. И память всегда становилась на страже интересов Элины. И может быть, только это предохраняло его от разного рода забытий, забвений.
Но сейчас он впервые почувствовал тревогу за свою личную судьбу. Шесть лет прошло, как разлучился с Элиной. Многих женщин видел, видел разумом, даже замечал их достоинства, иногда недостатки, но озирался на них с симпатией, но не более того, ведь нельзя было не видеть, имея глаза. А тут совсем иной свет загорелся в глазах Виталия Геннадиевича, и разум тут был ни причем. Это-то и встревожило его, немного, но встревожило. Он пытался представить Элину и будничную и праздничную. Но ее образ расплывался в видениях памяти, в волнах противоречивых дум.
Неужели его верности, его постоянству пришел конец?
Он внимательно слушал, слушал голос Светланы, не вникая в саму речь, слушал ее, слушал, как женщину. Она разбудила чувства мужчины, шесть лет дремавшие в нем, разбудила здоровые жизненные инстинкты... Он знал, что ни за что не позволит себе подлого безрассудства с доверчивой, отчаянно доверчивой женщиной, но от того, что в нем проснулись жизненные инстинкты, стало радостно. Поборов в себе стыд - обруч, смело разглядывал ее. Вот тогда-то коснулся сердца Светланы мучительный огонь радости безмерной. Она заметила этот новый нескромный взгляд Новинцева и внутренне ощутила близость счастья. Она сумела-таки, сумела высечь из его каменного спокойствия искринки любопытства. Это надо суметь.
Сумела. Светлана съежилась под этим откровенным взглядом и даже сожалела, что вызвала в этих  чистых, мечтательных глазах тихое пламя.
- До свидания, - неожиданно произнес Новинцев.
- Пришли, чтобы уйти?
- Ну что сказать?
Ушел Новинцев, не только наэлектризованный, но и счастливый. До центральной - километров десять. Хорошо, что нет машин. Он хотел пройтись пешком, осмыслить происшедшее, свое чувство, разговор взглядов, насладиться зовом ее голоса. Осмыслить и подавить это опасное чувство, иначе нельзя.
       
А ночь лунная, серебряная, таинственная. Сколько в ней тайн сокрыто?  Что делают Светлана с Танюшкой?
В это время Светлана укладывала спать Танюшку, потом, не раздеваясь, не было сил, бухнулась на кровать и тряслась от неудержимых рыданий.
 Татьяна Федоровна кинулась ее успокаивать.
- Слезами горю не поможешь. Хороший человек Виталий Геннадиевич, но странный. Ну что за мужчина? Эх, ты, Светуля, неумеха. Мы в свое-то время как жили? Кого хочешь - того и выбирали. Не любишь - полюбишь и еще будешь убиваться по зазнобушке.
Глянь, он чуть руки не налагает на себя. А у самой ни рожи, ни кожи. Вот так жили! А сегодня девчата не те. Чересчур жалостливые. Зачем жалеть? Не надо их жалеть! Ты не плачь, слезами его не разжалобишь. Ты посмотри на себя - любой в штанах с ума сойдет, а ты слезами умываться. Опали его сердце обещающим взглядом, потом напусти холод, его камень - сердце сразу даст трещинку. Так и есть. Был очень правильный!
 - А я не искусница, но я целительница, - призналась Светлана. - Что же я должна обещать?
 - Обещай все, не требуя взамен ничего, потом все тебе и достанется! Памятью он свою мерзавку любит, а не собой. Конечно, она мерзавка, но первая. Первая любовь - присуха, а жизнь - желтуха. С ним ты счастлива будешь. И он счастлив будет. И дочку твою признал, любит. Правильный, красивый человек Виталий Геннадиевич, да незащитный. Очень отступчивый. Для людей он все сделает. Вот ты на это и наступай. Скажи ему, что без тебя умру. Хочешь спасти - возьми, не хочешь - уходи. Он сразу смягчится. Уступит. Сделает тебе предложение. Сердце той мрази принадлежит? Пусть. А тебе и нет... до той женщины никакого дела, кроме презрения. Он с тобой и никогда тебя уже не покинет. Но держи преграду. До слова никакого дела... Потерпи, береги себя до заветной черты. Оголяться до поры много чести...
  - Помните, Татьяна Федоровна, я страдала по Кремлеву-Аникину.
  - Помню. Ты очень легко угадываешь хороших людей, ты счастливая натура.
 - Если признаться, Виктор Сергеевич - моя первая любовь. Такой генерал людей ведет, а жалко, пропадает в одиночестве. Такой  тоже неустроенный, такой неприбранный! Каково ему было, не до себя ему было. У всех тогда было настроение: -  лишь обжиться, не взирая на беды.
Он много лет прожил бы, если не контузии и ранения... Не боюсь признаться, он моя первая любовь.
...Светлана как-то пришла к Кремлеву-Аникину убирать комнаты. Она не стесняясь жалела одинокого пожилого человека. Она так и сказала: “Завтра я приду к вам полы мыть”.
 - Приходи, дочка, - улыбнулся Кремлев-Аникин.
 Он любил Светлану, будто она была его дочь, притом любимая дочь. Она всегда радовала его своим душевным порывом, добрым сердцем. И, конечно, волновала одинокого старика этими словами. Он ждал ее с нетерпением. На завтра в воскресенье Светлана хозяйничала в доме Кремлева-Аникина. Журила нерадивого хозяина.
- Дом не директора территории, а склад мебельный. Нет, сам главный кладовщик дядя Ваня вам бы не позавидовал. У него порядок. Я вам выговор влеплю. Если директор, то нельзя управу найти?
Виктор Сергеевич влюбленным взглядом гладит раскрасневшуюся эту неприкаянную девчонку, и острая боль кольнула его закаленное суровое сердце. Он не очерствел, но был равнодушен к женщинам. Всю жизнь активную он провел в походах. И на старости лет остался одиноким. Напутал он в молодости. Была возможность обзавестись хотя бы иллюзорной, но семьей. Не захотел. Жалел девушку, свою первую и единственную любовь. Боялся, что она пропадет с тоски от походной или казарменной жизни. Галантными провожаниями до родного крыльца после кино завершился его стеснительный роман. Казалось, все забылось. Ничего не забылось. На новую любовь ни ее, ни его не подвигло ничто. И он разбил и ее и свою жизнь. Пожалел!.. Теперь бы была рядом родная дочь.
“Ошибка моя - непростительная”, - подумал он, завершая мучительные воспоминания.
- Виктор Сергеевич, вы загрустили что-то, - Светлана протирала сухой тряпкой стекла окон, и ее голова в ореоле солнечных лучей выделялась, как барельеф. Будто само солнце внесло ее на крыльях своих лучей, и она освятила, освятила неуютную комнату.
Стало в ней светло, празднично.
“Что значит - женщина в доме,” - горько улыбнулся Виктор Сергееевич, а вслух произнес, - спасибо, доченька!
 - Дядя Виктор, а ну, улыбнись, - сердито топнула голенастой ногой девушка.
 Виктор Сергеевич грузно подошел и обнял ее. Целовал ее волосы, тончайшие, пышные, как сама молодость, ее высокую невинную шейку.
“А мог бы иметь такую девчонку, какую глупость совершил”, - говорил старый седой Кремлев тому молодому Витьке, который по молодости лет не понимал, что жизнь бежит, что нельзя оставаться вечно молодым парнем, который презрительно относится к какому-то пристанищу, а больше всего любит свободу и красноармейский шлем, что любовь к женщине не есть измена другой великой женщине - Родине. А эта свобода принесла старости холодное одиночество.
 А Светлана трепетала от жалости к нему, к этому пожилому и одинокому человеку. Наверное, ему опротивело бобыльство, и ему нужна женская ласка, рассудила глубокомысленно она. Она внезапно прильнула к нему, крепко обняла его и зашептала, сама не понимая что.
 - Дядя Виктор. Я останусь, если вам одиноко. Я еще никому не говорила об этом.
 Генерал не понял смысл ее горячего шепота, но его поразило то, что она ведет себя необычно. Повторил в мысленно ее слова и внезапно постиг смысл ее слов. Кремлев-Аникин опешил, растерялся. С силой оттолкнул экзальтированную девчонку. Светлана отлетела как пушинка и ударилась о стенку.
 - Фу, дурочка! Пожалеть нельзя.
  Оба засмеялись.
 Потом они пили чай с вареньем, смущенно глядя друг на друга. Говорил больше Кремлев, как старший, как отец, говорил наставительно, строго:
   - Всех нельзя жалеть, Светочка. Не хватит сердца. Так ты до своего Виталия Геннадиевича никогда не достучишься. Знаю, знаю. А он должен знать, что ты любишь и не предашь. На воришке шапка горит. Есть еще люди, которые бессовестно пользуются добротой. Смотри, девчонка, не растрать зря свои чувства.
  Мудрый, мудрый был дед, зря не послушалась его совета.
  Но не успокоилась Светлана, и решила, что пойдет и выложит все Николаю Васильевичу. Да, да, все ему бухнет. Пусть он поругает Новинцева!
   
                Глава 8

   Буторин вновь вернулся к вопросу о Дегтеве. Райком отклонил исключение его из рядов, а согласился “на строгом выговоре и продлении кандидатского стажа”. Пришлось Буторину скорректировать решение собрания на очередном собрании. Но что изменилось в жизни Дегтева? В самом деле, что? Собственно, ничего не изменилось. Те же пьяные вечеринки. Не раз, два, а систематические - это выходит за пределы приличия... и зарплаты. Любопытно, Дегтев ищет дружбы с главным бухгалтером Загребиным. Но тот подчеркнуто строг, скромен, избегает излишеств. В чем же дело?
 И Михаил Валерьевич Бессмертный с его законным возмущением по поводу недоплаты зарплаты! Но ревизия ведь ничего не нашла, силенок не хватило. А Загребин обиделся. Закинул письмо в инстанции. Конечно, письмо кляузное. Он не такой человек, чтобы не воспользоваться благоприятным для себя моментом.
Опять Дегтев. Откуда у него деньги?  Буторин этот вопрос рассматривал со всех сторон, как говорится, комар носа не подточит. И вдруг где-то в темноте задрожала лучинка. Он  тянулся к этой лучинке, боясь отпугнуть, потерять ее.
Сомнение в порядочности Дегтева в его доверчивой душе вызвала новая опись скота. Не сходится реальный падеж скота с расчетным. Но опись проходила через бухгалтерию и без проволочек. Вот где мостик? Непременно, здесь. А Землянский неужели не знает? Где директор крепок, вор редок. Возможно, знает, но молчит. Логика проста: зачем заглядывать в чужой двор? Меня не интересует, что там творится. А вдруг, проштрафюсь я и меня клепать будут. Соломку надо постелить? Каждому хочется жить. Конечно, бухгалтер нечистоплотен. Это видно. Но насколько Дегтев близок к Загребину? Однако они только вдвоем не могли что-либо сделать. Неучтенную продукцию надо сбывать, доходы делить. Они должны были включить в свою орбиту новых и новых людей. Жутко. Дух захватывает!
Парторг ЦК чутьем своим, а может быть, и нечаянно, набрел на следы очевидных преступлений. Их нельзя совершить одному человеку. Следовательно, создана структура, особая структура,  но она наложена на легальную структуру, потому неуловима.
 Разве что он наступил только на хвост преступной банде.
 Дегтев отделался легким испугом. Жаль, Дегтев и иже с ними успокоились - пронесло, Буторина обвели вокруг пальца. Теперь спокойны. “Но если тронуть за хребет, баталья  разгорится страшная. Но эта борьба меня не страшит. Только Землянский загадал загадку, такую загадку, что и не разгадаешь. Безусловно, мы, Василий Степанович, люди одной дороги. Неужели вы ничего не знаете, что творится? Вполне возможно. Ему надевают на голову вязаную шапку цифирь, он впадает в эйфорию. Землянский ведь в вопросах бухгалтерского учета не столь искушен, чтобы обнаружить не выдуманные цифры! Третий год на посту директора, пора бы постигнуть премудрости баланса, уяснить, почему себестоимость животноводческой продукции взлетела, как птичка райская.  Да,на то имеются объективные причины. С этим ничего не поделаешь. Но не повинны ли тут еще Дегтев-Загребин и их орбита? Сдается мне, повинны эти субъекты, еще как повинны!..”
Ему вспомнилась довольно неожиданная встреча с этой двоицей при странных обстоятельствах. Он возвращался на вездеходике из корейского поселения (несколько семей выехало в Узбекистан, иные ждут ответа на просьбу разрешить вернуться на Дальний Восток и собирают скарб) очень усталый и велел водителю ехать вдоль фермы, чтобы спрямить путь. Фары лучами выхватили из темени фигуры людей, две освежеванные туши и рефрижератор. Буторин признал из сновавшихся возле туш... Дегтева и Загребина, но когда заспешил к ферме, двоица исчезла.. “Уж  не двоится ли мне?” - похолодел он, потрогав лоб, протерев очки.
- Заболели коровы. Пришлось забить, - объяснял завфермой Карнаухов, толстый, круглолицый, с вжатыми в виски круглыми ушами. - Да вот отгружаем...
- Остановите этот фарс.
- Отправляем туши по назначению.
- Куда?
- А я знаю? Говорят, в райком. Нам-то что.
- Как что?
- Проданы эти туши. Успокойтесь.
- Я выясню.
 Николай Васильевич похолодел от радости, неожиданной радости невольного открытия. Все ясно, как божий день. Но закрывать глаза на это, сознательно не замечать очевидное? Это тоже станет преступлением, преступлением более высшего порядка, чем комбинации Дегтева-Загребина. Работники райкома берут взятки! С этим мириться нельзя. Значит, бороться? Но хватит ли сил? Если бороться с тем, чтобы победить? Отступление невозможно. Дегтев на голову сядет, в героях будет ходить: дескать, необоснованно его опорочили! Как и Загребин! Дегтев ведь не успокоится. А народ всегда сочувствует - пострадавшему. И Дегтев удачно спекульнет на этом. Только бы схватить за руки! И выжидать нельзя. Но и спешить нельзя. “Остаюсь один, в полнейшем одиночестве, как всякий, кто открыл что-то, на некоторое время остается в одиночестве, - говорил, успокаивая себя, Буторин, - но люди будут благодарны. Поймут. Не поймут - что поделаешь... Что сейчас предстоит? Ручьева навестить с Землянским и Тихина тоже. Нет. Нельзя. Ну, приду, душу разворочу, это ведь  наказывать человека дважды!”.
   
                Глава 9

Тихин пришел в себя. И бессмысленным туманным взором оглядывался по сторонам. Стены белые. Окна в белых занавесках. А пол красный, будто залитый кровью.
 - Где я? Ужель думаю? Значит, не умер. Ужель не умер? Почему не умер?
 Тихин перевернулся на бок, спиной к стене и застонал от пронзительной боли. Сжался в комок.
 Прибежала сестра в белом, опять в белом халате.
 - Что с вами? Сейчас укольчик, пройдет все.
 - Ненавижу белое! Ненавижу... - кричало у него изнутри, воротило душу.
Вдруг Тихин успокоился. Это тогда, когда сестра прикоснулась к его онемевшей руке теплой ладонью. Умиротворение, блаженство во всем теле принесло одно это прикосновение. Тихин взглянул с благодарностью на сестру. Она! Он предчувствовал встречу с ней.
  - Тима, разве можно так? - шептали ее черные губы.
  Он не отвечал, уставился неравнодушно в ее черные губы.
  - Тима, ты выздоровеешь. Обязательно.  Эх, Тима!
Он молчал. Только стиснул ее руку, грешную, неверную руку и молчал. Марина вышла из палаты, когда Тихин уснул.
Многое она заново пережила, но не желала, чтоб догадывались об этих переживаниях. Все равно ведь высмеют.
Идти в экспедицию не хочется. Народ разбитной там, весь спецхоз; осень, суматоха уборочная замирает, люди в город едут. И житья теперь нет. На людях как в огне. Надо было куда-то идти, идти, идти и спрятаться. Марина шла по широкой неуютной улице Ленина. Забрела в парк. Здесь по-осеннему нарядны печальные деревья. Стоят они, тихие, как факелы застывшие. Посидела Марина на скамейке, потому что ноги устали, не шли. Отягощена была думами, печальными, безысходными, когда собралась из парка. Подошла к воротам. Оглянулась, оригинальные ворота. Будто голубая ракета застыла в стремительном взлете. Из сопла вырывались струи дыма, которые превратились в железные прутья. Скульптор нашел остроумное решение...
 - С таким настроением, как мое, в космос не полетишь, - подумала Марина.
Осень показывала свой пышный, обновленный, но не вечный наряд. Но листья осыпались. И что же, не вечно жить на ветру, надо опасть, чтобы родиться новым листьям. “Новое поколение должно быть лучше прошлого. Меньше будут совершать глупых ошибок и терзаться в мучениях. Не унижать друг друга понапрасну. Даже ошибки будут возвышать человека. И все же, как низко мы поступаем иногда.”
 Марина шла, не замечая, что слезы катятся по щекам гроздьями винограда. Прохожие, больше незнакомые люди, недоумевали про себя, почему такая красивая, милая женщина, по-видимому, строгая учительнаци, может плакать так горестно - даже потерять над собой контроль. Видимо, случилось с нею или с ее жизнью нечто непоправимое. И жалели ее. Такая красивая, милая, хорошая, вся будто созданная для счастья, какие это беды, омываемые слезами? А слезы не простые, они кричат от горя. Значит, не везет женщине. И каждый, кто знал ее, желал ей счастья. Но увы, счастье не прилетает на широких крыльях. Его надо еще уметь поймать и взять в руки.
 А в экспедиции разгорелась драка. Дрались два закадычных друга. Напились самогонки и себя не помнили, не узнавали. Сцепились из-за пустяка. Дрались муж Любочки Кедриной, молодой механизатор, и Огнев, человек с гордыней, старый тракторист.
- Что ты знаешь? - кричал Огнев, - сопляк, а не тракторист.
- А кто переворачивался и разбивал радиатор? Тебе грош цена в базарный день.
 - Все равно ты еще... ползунок.
  - А ты еще оскорблять... холуй директорский...
  - Тебе виднее, чья бы корова мычала...
  Любочка выбежала из комнаты и кинулась искать отца. Нашла его, нашла вовремя.
 - Уймите их, папа.
  Борода степенно вошел к комнату  к драчунам.
  - Ребята, побаловались и хватит. Кончай базар!
  Ребята: - Замолчи, Борода.
  Борода махнул рукой и ушел. Дескать, сами утихомирятся.
 Тогда Любочка бросилась к дерущимся, стала между ними, обняла мужа, теснила его к стене высокой грудью:
  - Слышь, не надо.
  - Пусти, говорю, тебе нельзя...
  - Не пущу, слышь...
   Эти нежные нотки красивой жены успокоили пьяного.
   Любочка пополнела, округлилась после ребенка, похорошела, поэтому имела огромную власть над мужем, хотя боялась его также сильно. Успокоились: ушли все вместе в кино.
   Экспедиция затихла, будто и не было драки. Разошлись по углам. Остались в гостиной Марина да хозяйка, молодая старуха, необъятная ширина, необъятная толщина. И доброта угадывается тоже необъятная. Только глаза сохранили следы былой надменной красоты.
   Старуха не удержалась от назиданий:
   - Чего сокрушаешься-то? С кем не быват? Со всеми быват. У меня муженек, пусть земля ему пухом лебяжим, распутный был. Все на сторону поглядывал. Нагуляется вдоволь, устанет, придет и мне рассказыват, как и что. Я не выдержала. Терпение лопнуло. Надумала мстить. Чем же? Да тем же? В молодости я ладная была. Тогда лишней тяжести не имела. Мигнула одному соседу. Это уже при двух детях-то! Муженек ушел на охоту, уточек глупых заманивать в сети. Детей уложила спать. Сосед тут как тут. Женатый, троих пацанов с женой нажил, а ума, степенства ни толику не прибавил. Все хаханьки, девки не пропустит, ущипнет. Уж охоч он до чужих жен! А я, дурочка, возьми да и пусти. Испоганил меня и под утро ушел. А я чуть руки не наложила. Будто свою душу чужой вымарал. Тако оно и есть. День и ночь напролет плачу и вою, места не нахожу. Под вечер заявляется сам. Я ему в ноги - всю беду выложила. Он побледнел, схватился за сердце, застонал. Послабело его сердце - он сильный был, а прожил опосля всего-то пяток лет. Крушение веры - это крушение человека. Ужасти, что с ним сделалось. Ум за разум зашел. Он навис надо мной и руками сжимат мне горло и душит, душит. Я голову на бок и язычок на бочок. Умираю. Без ропота. Без единого стона. Он опомнился в последнюю минуту. Отпустил вовремя. Он преобразился с того дня. Перестал ходить на охоту. Побоку другие увлечения. Стал истым семьянином, что люди диву давались. А мне каково? Он, кажись, любил меня еще больше, но и ненавидел меня! Будто знал, что ему мало отмерено, любил детей и меня какой-то больной любовью, но уж не касаясь до меня. Все устали от его любви. Десять лет назад, в августе помер от паралича...
 Теперча одна. Девчата выросли, выскочили замуж, выпорхнули в свои небеса. Молодая я осталась во вдовах, а мужика поискать не хотела. Сердце не прощат. Сам-то из-за моей глупости сошел в могилу. Я сгубила его. И с какой совестью могу себе счастья искать? Не моя б дурость, нам бы жить и жить в радости и в согласии. А так, пошла наискось жистя.И не живу  ить. Разбавляю вину в вине...
 Как все плохо устроено. Пока беда не приключилась, страдала, а потом загнала своего в могилу и самой нет жизни. Я одна маюсь. Кто знает, что так обернется. Ни в одной книге про себя не нашла. Похоже, да все ж мимо. Нарисовали бы страшные кошмары, я б не спятила с ума. Человек, гадкая тварь, все хочет на зуб попробовать, хотя может и зубы поломать. Ты, Марина, не унывай. За ошибку получила сполна. Да какая ошибка? От беспросветности все. Поэтому шибко не сокрушайся, - заключила хозяйка и принесла домашнего пива.
- Пей, Марина, уйдут думы стремные. Ты лучше подумай о своем угле. У человека должен быть свой угол, чтоб прийти в себя, чтоб от грозы укрыться.
  - Нет, нет, нет, - Марина отчаянно отказывалась, но хозяйку не так-то просто убедить.
  Та высказывала с ноткой обиды:
  - Пошто Николаевну обижаешь, один глоточек, много не прошу. Ты мне как доча, вот тут свербит.
  - Мне нельзя пить, тетя Катя.
  - Так ты не пей, только стакан. Ну вот, я довольна. Ну еще стаканчик. Нет? Не уважаешь Николаевну. Ну, не с кем душу отвести, - хозяйка, однако, оставила в покое Марину. - Закрою эту лавку. Подожду ваших шоферов-то. Они меня всегда поддержут. Пока почитаю книгу.
Хозяйка водрузила на нос очки, растолковала по-своему, будто оправдывалась.
 - В молодости не читала. А сейчас лучше не стану. Но интересно узнавать что-то новое, правда? Книгу надо читат в молодости, да не читается. Побегать и вытворять беду, чтоб потом в век не замолить? То-то и старимся до своего века. Становимся ханжами. Сейчас брюзжим. У меня девочки выли от моей опеки, постарались упорхнуть до срока своего. Так что, Марина, ты особливо не кручинься, слез впереди перепадет много. Твой-то все еще не в себе?
  - Сегодня пришел в себя, - сказала со вздохом Марина.
  - Как тебя встретил? - полюбопытствовала хозяйка.
  - Все молчит и смотрит - душу пронзает. Как рентгеном меня высвечивает. Его взгляд - само наказание.
   - Ничего, живите в согласии. Ты его любишь?
   - Спрашиваете!
   - Молодая, искушений много, - резюмировала Николаевна.
   - Дурой была. Я Буторина не виноватю. Хотя он раздул кадило! А все ж обидно. По какому праву полез в чужую жизнь?
   - Разворошил соты, ничего не скажешь. Но не отчаивайся. Забирай своего мужа и сховайтесь куда-нибудь. Погостюй здесь, в спецхоз возвращайся с мужем. Чую сердцем, что вас отпустят.
   Через неделю Тихина выписали из областной больницы. Вышел из нее худой, полуживой, одни глаза остались. Опирясь о плечо жены, он медленно с мучительным усилием переставлял ноги.
   - Марина, помнишь, мы...
   - Помню, - мгновенно отозвалась она.
   - Ничего не помнишь, - вздохнул Тихин, но, подумав, проговорил: - Марина, я много думал, лежа в больнице, как нам дальше без обиды жить. Нам надо уехать отсюда, если можно, позабыть все. В какой-нибудь тихий городок, где о нас никто не знает. Я устроюсь токарем, ты вернешься на завод. Помнишь, миколентная машина. Движется миколента. А ты своими быстрыми руками покрываешь ленту слюдой. Лента уплывает, как рыба в чешуе. И мы уплываем налегке, чтоб никого не отягощать.
   - Не в каждом городке есть завод изоматериалов...
   - Везде, не спорь, Марина. Знаешь, почему у нас нехорошо получается? Потому что нет  детей. Семь лет вместе и все без детей. Разве это хорошо?
   - Спрашиваешь, - согласилась Марина.
   - Но почему же тогда ты?
   - Что я? Ты во всем потакал мне, вот я и развольничалась. Настоял бы, и дети у нас были. И не пошла б вкось наша с тобою жизнь. Ты не теряй власти, командуй. Женщину власть только портит. Власть ей лишняя роскошь, с которой она не знает как быть. И пожалуйста, Тима, говори со мной, хоть глупости, нестерпимо молчание.
   - Умную женщину власть только украшает, - слабо возразил он.
   - А я вот глупая оказалась. Была б я постарше - не случилось того, что случилось. Будь теперь ты старшим. Твоя воля - моей волей будет. Твое слово для меня отныне будет законом. Об одном прошу тебя - почаще говори со мной, всякую ерунду, только не молчи.
   - И я об одном прошу, Марина. Уедем отсюда, удерем.
   - Трудно сразу взять и уехать. У нас тут своя палатка была, помнишь? А первое свидание у берез, свадьбу... Для меня новая родина здесь. Давай останемся, не поедем.
   - Поедем, я больше понимаю жизнь. Здесь у нас не будет жизни.
   - Хорошо, - согласилась Марина и тихая грусть, которая бывает после бури, посетила ее. Установился, наконец, относительный покой, благоденствие.
   - Я тебя понимаю, мне тоже больно. Но жизнь не считается с сердцем, с его привязанностями. Сердце и жизнь разные вещи. Где бы ты хотела жить, если б спросили?
   - В Хабаровске. Там мой дядя живет.Или в Игарку, там тетя моя кулачка...
   - Что ж, туда и поедем, - согласился Тихин.
   На завтра они подали заявление на имя директора спецхоза. Для многих в Заишимске  это не явилось неожиданностью, но Землянский воспринял их решение как неожиданный вызов его отеческой заботе! Он предвидел самосуд, самоубийство , но чтоб Тихин  решился на такое?.. Да, Тихин ли это?.. Может, Марина подбивает? Опозорилась и хочет спрятаться!
   Землянский растерянно заморгал глазами. Пытался было уговорить.
   - Обязательно уехать надо? Ведь все успокоится. Люди забудут, дайте время. У них своих дел по горло, пошушукали и на завтра же и забыли, о чем толковали. С кем не случается беда?.. Люди поймут.
   - Василий Степанович, мы надумали твердо.
   Землянский решил перейти в наступление, распаляя себя гневом.
   - Вы забыли, на том месте, где сейчас стоим, была дырявая палатка, одна палатка по среди степи. Вы забыли? Вот как начинали.
   - Ничего мы не забыли, зря вы, - сказали Тихины, - отпустите нас.
   - Все-таки сможем договориться?
   - Но мы уже не может, - тихо, но твердо заявили Тихины.
   - Почему? Понимаю, на выселках, на хуторе вам жить лучше. Но кто землю вам даст: оставайтесь, я придумаю что-нибудь.
   - Вы же знаете, Василий Степанович, что не придумаете, уже ничего нельзя придумать.
   - Вижу, не сговоримся, - нахмурился Землянский и начертал в углу заявления Тихина визу “Уволить, дать расчет”.
- Марина, вам придется поработать, пока найду замену. Зайдете завтра.
 Тихины вышли, Землянский обхватил голову, в которой вспыхивали молнии. Бодрое настроение улетучилось в одно мгновение.
 Да что ж это такое? Оставляют ряды лучшие. Эти люди для Землянского значили больше, чем родные. Первые зачинатели великого дела (потом он переоценит все, что было). Это выше родственных уз. Людям нанесли глубокую обиду и они уезжают. Уже многие из первых за его директорство уехали. У многих нашлись причины, веские объективные причины, но Землянский каждый “накат” воспринимал все на свой счет. Все меньше и меньше первых, тех, с которыми он прокладывал первую борозду. Кто умер, кто только его покинул. И будто чаастичка сердца крошилась с их уходом. Уменьшалось сердце, беднела душа, черствел характер.
Василий Степанович не смог перенести давления на сердце,оскорбления души, выдвинулся из кабинета в кабинет парторга ЦК. С силой дернул за дверную ручку, дверь чуть не сорвалась с петель.
 - Радуйтесь, Буторин, сумели, выжили еще одних моих из первых людей. Вы хотели этого, добились сполна. Идиотство какое-то!
 -Постойте, - прервал Буторин вышедшего из берегов Землянского в состоянии величайшего спокойствия, которое все же выдавало внутреннее движение чувств, - будем давать отчет своим словам?
 -Николай Васильевич, вы понимаете, что у меня внутри творится... Все разрывается на части. И ведь не могу ничего поделать. О, это мое упущение! Как я мог проглядеть такие вещи! Я виноват, что дорогие мне люди покидают спецхоз. Я, я во всем виноват. Вот Чен и его бригада уехали. Я прогнал, а зря. Чен в Москву подался. Говорят, живет в заброшенной церквушке, бутылки собирает, сдает и на это живет.
 - Что ж, доля вины вашей есть, - сказал корректно Буторин, подумав, добавил: - Собираются и другие уехать. Мы вытесняем их недоверием. Раз у нас идет принципиальный разговор, хочу спросить, какого ваше мнение о  Евгении Павловиче?
 - Что это, допрос? Оставьте такие замашки. Я директор, а не вы. Я отвечаю за моих людей. Ох, скорее бы партсобрание, прокатили б вас на вороных, свободно мы тут все вздохнули. Это сбудется. Народ от вас отвернулся. Житья от вас нет. До всего вам есть дело. Какого черта? Слишком вы любознательны.
- Спасибо за откровенность, - вставил секретарь, - все же изложите свое мнение о главном зоотехнике, а то все бездоказательно.
 - Он наш ведущий специалист. Этого достаточно, чтоб простить мужские слабости. И вы не мужчина?
  - Именно потому-то и нельзя простить, - резко возразил Буторин, - придется нам вернуться к этой с позволения сказать неслабой личности, да и не только к нему. Раз начали, то поговорим по-партийному. Не проходит он через государственный рентген. С загребущей руки Дегтева и главного бухгалтера состряпан один любопытный акт о падеже скота. На этой липе нагрели руки... Большую сумму денег изъяли из кассы спецхоза. Это случилось весной сего года. На наших же глазах,  вы знаете. А вот недавно забили две коровы, чтобы обеспечить говядиной райком и райисполком. Поймал с поличным случайно. Вот где наша слепота...
Личность, физиономия Дегтева мне несимпатична. Смущает больше главный бухгалтер. Неужели - это типичный жулик? Время, конечно, покажет, - Николай Васильевич вытащил из выдвижного ящика стола бумагу, приблизил к глазам Василия Степановича, - еще удивила меня такая деталь: ваша подпись на этой липе. Посмотрите.
 -Подпись не моя, - Землянский уткнулся в бумагу и ничего не видел. - Ничего не понимаю.
-Распустили мы людей, - Буторин переждал, пока придет в себя директор, - ключ от сейфа с собой носите?
-Нет, храню в несгораемом ящике, - вспомнил Землянский.
-Один человек, не буду называть пока фамилию, сказал, что у главного бухгалтера есть подобный ключ. Буду откровенен. Сообщил это Володя Жизнев. Ему можно поверить. Не будем пока разглашать тайну. Для общей пользы.
- А почему не будем? Будем. Размножились паразиты, - Землянский говорил как на исповеди, - я не обращал внимания. Но иногда задумывался. Откуда у Евгения Павловича столько денег, каждый день кутежи. Но молчал. Специалист-то он хороший. Ну, какой там падеж скота? Посмотрите, что в других хозяйствах. Там гибнет племенной скот от ящура. И ничего! Будем уж правдивы до конца.
 - Вот именно. У нас тоже потери, хоть и не велики. Но это не заслуга Дегтева, а людей, большое спасибо нужно сказать Новинцеву. Он, если не изменяет память, о кормах не забывал.
 -Причем Новинцев? - раздраженно произнес Землянский.  - Он себя не забывал!
-В нашем спецхозе довольно часто наблюдались факты обсчета, путались наряды, путались начисления. И хотя с премиальными Бессмертного ничего не прояснилось, это ничего не меняет. Множество фактов доказывает, что все запутывалось с  умыслом. Василий Степанович, подумайте, не торопитесь сказать “нет”. Человека ведь судят по делам. В работе нет личных симпатий и антипатий. Почему рьяно защищаете Дегтева, когда в сомнительной чистоте его никто не сомневается? И почему не взлюбили Новинцева, который горит на работе, как свеча? Он жертвователь. Евгений же Павлович, если разобраться, часто выступает под флагом эгоизма, весьма неразумного эгоизма, я вам скажу.
  - Новинцев мой бывший друг. А бывшие друзья - настоящие враги.
  - Я не требую, чтоб вы лобызались. Но во имя дела нужно, чтоб вы подали друг другу руки.
- Николай Васильевич, вы меня возмущаете. Почему вы не хотите видеть того, что я делаю по отношению к Новинцеву? Я делаю почти все, чего он требует. Он в моем государстве автономная республика. Я не такой слепец, чтоб не отличить черное от белого.
Что Новинцев - умная голова, без него в спецхозе нашем ну так темно, ну так темно! Никто в этом не сомневается. Что Новинцев - теплый кисель, тоже все знают, никто мне здесь не перечит. Если хотите знать, я кисель и студень органически не выношу. Моя супруга это знает и никогда нее подает мне киселя и студня. Я становлюсь неуправляемым. Не совсем. У нас с Новинцевым отношения наладились почти, ну почти. Спешу вам доложить. Что еще?
- Вот и хорошо, - оценил по достоинству Николай Васильевич сей поступок не директора, но мужа.
- Хорошего мало, - мрачно признался Землянский, - сознаюсь, на мое отношение к людям сердце влияет больше, чем кора, - он ткнул пальцев по лбу. - Тех людей, которых защищаете вы, я не люблю, потому...
- Что не нравится мне секретарь? - подсказал Буторин.
- Почти что да, - охотно сознался Землянский.
Оба натянуто улыбнулись.
- Лично многое в Новинцеве я не воспринимаю, - вздохнул Землянский. - Например, его беспомощность перед самодурством власти. Личная его неустроенность тоже не нравится. Себя не может устроить, а еще хочет устроить спецхозную жизнь! Разумеется, не получится. И я почему-то смеюсь над ним, когда он пытается найти логику в хаотическом нагромождении жизни. Ни за что не найдет.Он мечется, он пытается что-то предпринять. Но меня не обойти. Попробуйте, сдвиньте с места Землянского, если он не желает. То-то и оно-то!
- Не поев, не сдвинешь, - подсказал Буторин.
- А Буторин - глыба потяжелее, - принял шутливый тон Николая Васильевича директор территории, - на одной каше, не ровен час, - надорвешься. Умный секретарь учит неумного директора. Милая картинка, достойная кисти Репина. Так что же, отпускаем Тихиных? Не обвините меня, что разбазариваю кадры?..
- Обвиню и не прощу. Тут посерьезнее, чем разбазаривание кадров. Чтобы возникла этническая общность, требовалось много веков. Мы этот путь пройдем за десятилетия. И упускать главный компонент в этом процессе. Об этом не говорят, это подразумевают...  - сказал Николай Васильевич.
-Так вы мне не ответили. И угрозы ваши что укус терьера - несмертельны, - сообщил на ухо Василий Степанович. - У нас разные весовые категории. Я вас не приглашал. Но вы как приехали, так и уедете. Аккуратненько я вас изолирую. Без всякой дискредитации. Чтоб не смогли вы завести нас в тупик.
-Оставьте эмоции при себе.
И несмотря на упрек в разбазаривании кадров Василий Степанович все же был склонен удовлетворить настоятельную просьбу Марины ( обещала наложить руки в случае отказа), при одном условии... “Здесь нельзя подписывать такие бумаги. Нельзя и  говорить. Стены прослушиваются...” “Я согласна встретиться в любом месте”. Взаимопонимание они нашли в безномерном номере гостиницы...
Пришла разнаряженная  Марина в гостиницу в назначенное время, через потайной вход прошла в безномерной номер. Василий Степанович уже нетерпеливо ждал ее. Он был в одних трусах и майке и был похож на боксера-тяжеловеса, готовящегося выйти на ринг.
- Прости,Мариночка, жарко, вот разделся, и ты раздевайся,  пожалуйста, по рюмке “Наполеончика”.
- Я не пью.
- Тогда лимонаду.
-Спасибо. Подпишете заявление? Я вам верю...
- На вере держится жизнь...И я тебе верю, Мариночка...Ух, какая ты баская!
Он помогал ей раздеться, она слабо сопротивлялась, потому что была ни жива, ни мертва.
- Не надо, прошу вас.
Красоты в Марине было с избытком. Пышногрудая, узкая талия, крутые бедра, длинные ноги...
Он поднял ее, тяжеленькую, на руки, покружил вокруг себя и бережно-трепетно опустил на широченную тахту. Легли рядом и замерли...
- Я буду помнить... - канючила Марина.
- Что ты заладила, я что , божок?
-Вы как отец...
-Какой я отец?..
Он взял ее за  талию, привлек к себе неслушную, гибкую...Она содрогнулась, приподнялась, упираясь сильными руками о его грудь, припав на коленки... Нависли над ним белорозовые яблока грудей, а темное лоно  истомило его...
- Я Север люблю!- причитала Марина. - Отпустите,  в Игарку  хочу.Отпускаете? Тогда...тогда...возьмите меня...не обманите...
Он ничего не слышал, в приливе возбуждения возжелал сближения и успокоения души...Марина зажмурила глаза, подогнула коленки, упала в отчаянии  на  голого мужчину... зарыдала...
- Я отпускаю тебя... на лечение,- прохрипел он, заключив бесхитростную женщину в страстные объятия.-  О,  Мариш!..
 -Как же, как же, вы же обещали отпустить?
-Хотел. Если б сразу пришла, а вот к нему пошла прежде...Мне было больно.
-Женя обещал помочь.
-Тогда иди к нему.
-Что же это? Вы меня вываляли в грязи и говорите мне такое...Я не могу.
-Мариш, успокойся. Я отпускаю тебя, но  если кто узнает, что я тебя отпустил, то  нам обоим  не сдобровать.Самое малое - восемь лет строгого режима.
-Никто не узнает.Обещаю.
По выходе из гостиницы они встретили Лидию Федоровну. Василий Степанович взял под руку жену, повел домой.
-Я столько  сил потратила, жизнь свою поклала, чтобы  помочь тебе...
-Себя класть не надо было...- выдавил он гадкие слова.- Если меня любила, как ты уверяешь.Я догадался давно, но вот...Кинула душу мою в огонь.
Но Лидия Федоровна смолкла.Тихо казнила себя. Казнил себя и он. Поднимались они  к себе кроткими  и мудрыми  людьми.

                Глава 10
 
Николай Васильевич вспомнил, что давно не бывал в общежитии молодых механизаторов. Когда чересчур много неподъемных забот сваливается на голову, забываешь о людях, которые и не ведали об этом, о том, что о них заботятся.
Во дворе общежития Буторин вынужден был остановиться. Его остановили резкие выкрики, прерываемые нецензурной бранью.
На скверике скучились несколько ребят. Они вели ожесточенный спор. Одному приезжему механизатору не столько обсчитали зарплату, сколько урезали. Так обсчитали или урезали?
- Какая боль, не тебя урезали! Помалкивай, - только и проиронизировал один из рабочих, - не верю ни во что.  Зато, эх, себестоимость хлеба понизится, если твои деньги не присвоит кто-то из вонючей конторы.
- Куда смотрит  Буторин, и  рабочком вшивый?
- Они борются для проформы, создают шумовой эффект. Потому ничего облапошенные не добьются, - саркастически шептал другой.
- Не добьются? У них бандит на бандите бандитом погоняет.
Буторин понимал, что нехорошо подслушивать, но не мог отойти от ребячьей сходки. Молодые люди в пылу спора за деревьями не заметили его.
- А вообще-то, конечно, кто их разберет, бухгалтер, директор - они ведь в одной упряжке. Все они комбинаторы-махинаторы, красными билетами прикрываются.
- Бросьте, ребята, чушь молоть, - прорезался чей-то юношеский звонкий голос. - Тогда б все здесь развалилось.
 Развалится.
- Чушь на постном масле.
Буторин узнал Николаева. Полевого механизатора Николаева перебросили на ферму и “посадили” на бульдозер, чтоб усилить “силосников”. Парень согласился на неделю расстаться с шестой бригадой, то есть с Лоркой.
Николаев убежденно доказывал:
  Пора различать цвета. Вместо того, чтобы плакаться в жилет, бороться нужно. А это, конечно, не языком чесать.
- Легко сказать. А не знаешь, почему Надежда Ивановна Соловейко из бухгалтерии ушла? Да все потому же. Надежда - честный человек. А честный человек в бухгалтерии Загребина долго пробыть не сможет. Всем видно, что главбух Загребин - лиса в курятнике. Одно начальство не видит, оно всегда безглазое. И не докажешь ему, этому начальству ни черта! Не случайно это. Загребину без Землянского так вольготно не дышалось бы, отсюда, мальчики, мотайте на ус. Землянский на одной доске в Загребиным.
Ну, а секретарь? Тот в сторонке; ему-то ничего не перепадает. Ух, ребята, надоела эта жизня. Правды нема, потому живи, как могешь. Забирай, хватай, что подвернется под руку. Я плотник, после работы доску какую подмышку. За месяц один шкафчик готов, реализовать, что свистнуть: вещь ходовая. На выпивку всегда найду. Надоело здесь. Обман на каждом шагу.
- А ты пальцем шевельнул, чтоб восстановить справедливость? - говорит наступательно Николаев (молодец, Николаев), - наступили только на пятки, а белугой ревет, будто его проглатывают. Жди, кто-то тебе поднесет на блюдечке. Да у него, у секретаря, своих дел по горло, дел поважнее этих слез. Каждого водить за руки - мыслимое ли дело? Нас таких сто тысяч, а он один. Вот и мотай на ус. И к тому же он молодой, начинающий. Не плакучими рожами вымаливать свое, а бороться...
- Кто имеет, тот имеет...Тут бог решает. Но там, где ложь, изгоняют слово правды. Попробуй, поборись, если любая честная мысль приговорена к изгнанию, каково носителям этой мысли? Люди - не попугаи, только и делают, что бегут из тюрем в свой мирок, в семью... Издревле бежали от своих правителей, не зная, куда уткнуться, где приткнуться - проснуться. Сколько страданий выпало людям, чтобы взойти  на костры инквизиции, дойти до Освенцима и  Хиросимы, страдальцы несчастные...
- Коль речь о  человечестве, то оно в начале пути, тем не менее оно успело нарушить экологию, набросить на себя экологическую удавку и создать водородную бомбу - орудие для самоубийства. Самые младшие из существ, люди не  дорожат жизнью. Недостойно ведут на земле...
- Не скажи, что в начале пути... Земля образовалась пять миллиардов лет назад. Кометы занесли  зародыши жизни, можно сказать, оплодотворили матушку землю, можно сказать. А уж потом... Микроорганизмы появились в архейский эон  четыре миллиарда  лет назад. Кистеперая рыба, предок человека, появилась в девонский период четыреста миллионов лет назад. Она могла карабкаться по берегу океана. Ящеры пермского периода появились  двести восемьдесят миллионов лет назад.  Лемуры палеогенового периода - шестьдесят пять  миллионов лет назад. А парапитек  появился  сорок миллионов лет назад. Человек современный появился десять миллионов лет назад. Выходит, что на Земле путь к разуму  длиною в  пять миллиард лет! Жалко тратить его на пустое...И уж разделились на роды, племена, народы. А родина одна - Земля. Так что же? Будем изводить друг друга?
- Разум еще не устоялся, порой люди действуют не по разуму. Что это- разделение людей на стукачей и их жертв?  И вообще какое-то сумасшедствие: ты и стукач и ты же жертва!
Буторин отошел от огнистых берез. Ему не хотелось “обнаружиться”. Потрясло Николая Васильевича то, что Землянского ставят в “одну упряжку” с Загребиным.
“Дожил Василий Степанович, его в комбинаторы причисляют. Слепота к хорошему не ведет”, - подумал он, находясь далеко от кустов.
Теперь Буторин твердо решил навестить бухгалтера. Постучал. Дверь на крючке. Постучался еще раз. Открыла дверь жена Загребина.
- Здравствуйте, Галина Юрьевна. Вениамин Григорьевич дома?
- Витамин дома, - Галина Юрьевна тут же исчезла за дверью. - Минуточку.
Прошло довольно много времени. Наконец, показалась бритая синяя голова с клювистым носом и мешком под подбородком. Лицо одутловатое, глаза голубые, будто налитые сивухой... Влажная голова Загребина напоминала голову убитого пеликана. Эх, довела его водка до птичьего состояния.
- Николай Васильевич, вам я нужен? - сопит он, а сам едва держится на коротких ногах.
"Что ему сказать. Ничего не надо говорить. Ровным счетом ничего. Срочно надо что-то придумать".
- Вениамин Григорьевич, я к вам не на огонек, пока не соскучился по вашему птичьему состоянию, - Николай Васильевич переключился на погоду, которая почему-то к вечеру разбуянилась. - Завтра утром надо бы поговорить.
- Да, погодка - баба капризная, - пролепетал Загребин.
- С кем ты там? - раздраженный, пропитый голос. Это Евгений Павлович.
- До свидания, вижу в разгаре ваша оргия, - произнес Буторин, направляясь к калитке, - не буду мешать.
- Заходи, Николай, - пробурчал пьяный Загребин, облокотив свое сухое, жилистое тело о косяк двери. - Выпьем мировую. Я же бой выиграл. Понимаете, плохо, когда людям не доверяют. Нельзя, Николай Васильевич...
Его подхватили жена, затащила в комнату. Потом послышался щелчок. Дверь на крючок. Уже не откроют. Разве что Землянскому?
Буторину неотложно надо  было увидеться с  Василием Степановичем. И ему повезло. Василий Степанович только что раскрыл учебник по растениеводству, когда Буторин постучался в дверь. Землянский поспешно захлопнул толстую книгу, но не успел спрятать ее в книжный  шкаф.
Землянский смешался:
- Вот надумал учиться. Советчикам доверяй, но сам не плошай. Учусь в двух, чтобы ух!.. Чтоб слушать и мимо ушей пропускать. Новинцев натолкнул на эту авантюру. Катя учебник выслала, она же в Москве, все-таки в сельскохозяйственной академии. На агрофаке. И в геологическом на заочном. Это она мечтает.  Вместе грызем гранит науки. Она на очном, а я - на заочном. Николай Васильевич, советую и вам учиться.
- Надо подумать. Идея хорошая. Защищусь, а потом...
Николай Васильевич рассказал без утайки все, что слышал по дворе общежития и о своем разговоре с главбухом.
Лидия Федоровна тем временем хлопотала, накрывая стол.
Она сильно загорела на току. Удивительная натура, столько лет жила в спецхозе, и никто почти не знал, что есть такая женщина. А теперь люди в восхищении уступают ей дорогу, в клубе - место.
- Лидия Федоровна, я на минутку заглянул. Не беспокойтесь, пожалуйста.
- Я ничего, только чайку. За винцом сбегала бы, да магазин закрыт.
Через несколько мгновений Лидия Федоровна пригласила мужчин к столу. А сама вновь прошла на кухню и там осталась.
- Лидия Федоровна, а вы что же, идите сюда, - Буторин  не  удивился, но и не скрывал некоторого своего смущения..
- Ну, Николай Васильевич, не беспокойтесь, ей нельзя, у нее гипертония, - успокоил неуклюже Землянский гостя.
- Отказываюсь без Лидии Федоровны пить чай, - настаивал Буторин.
Лидия Федоровна вернулась, села за стол гостьей. Не подымала глаз. Молнией вспыхнула смущенная улыбка на мягком лице. Николай Васильевич расхрабрился, сам налил хозяйке чай. Все тихо улыбнулись.
- Из вас официант первейший получится, - восхищенно пробасил Василий Степанович.
- А как же, при такой супруге, как моя, кем угодно сделаешься. Сам себе варю, иногда и ее кормлю своим варевом. Пальчики облизывает. Не хозяйка, а лентяйка, ужас!
- Ох, Николай Васильевич, простите меня великодушно, вы же чудовищно лжете. Все мужики бедные, но вредные! За нами пылинку заметите, а у себя... Да что и говорить, - Лидия Федоровна свела брови, - перед вами наглядный пример. Катюша моя теперь свободно задышала. А без нее пусто в большом доме. Переменить бы квартиру. Нам бы домик поменьше.
- Идея хорошая, - согласился Землянский, - этот сдадим под интернат!
- Не торопитесь. Катюша ваша выйдет замуж, глядишь, все стекла задрожат от ребячьего крика, - улыбнулся Буторин.
- Сиди и жди. Не прилетит моя Катюша, - глаза Лидии Федоровны покрылись мглой, - кто в ад захочет?
- Да брось ты... горюниться, - требовательно остановил Землянский, - гостю каково? Не знаешь ты ничегошеньки. Катюша дала слово, что вернется. Как увидела меня в аудитории, так кинулась на шею и бездыханно так пристроилась, без слез, без рева, не как ты, да душу щипит.
- А что же ты молчал? Ты не говорил об этом.
- Не хотел тебя расстраивать. Теперь все без утайки выложу, - пообещал Землянский.
- Все таишься, Вася, как будто.., - Лидия Федоровна оборвала фразу, заметив, как сдвинулись к переносице его брови.
Буторин не переставал удивляться чете Землянских.
С виду не ладят, а внутренне, едва уловишь со стороны ауру взаимопонимания и любви-привычки. Она готова была родиться заново, лишь бы был мир да лад в семье. И до сих пор стесняется признаться в этом. Какие люди-то рядом - незнакомые, но прекрасные миры!
Поздно вечером попрощался Буторин с Землянским, и до калитки проводил сам Василий Степанович.
- Вы зря наговариваете на Загребина, - не сдавался Землянский.
На другой день секретарь нашел на полу кабинета комок бумаги, перевязанный черной ниткой крестиком. Развернул бумажку. Четко было отпечатано на машинке:
“Буторин! Если попытаешься предпринимать что-либо против нас, тебе очень не повезет в жизни. Выбрось из головы все дурные мысли. Тебя не трогают, ты не лезь. Тебе что, больше всех надо? Не хами, как варяг, как чужак. Не оригинальничай. Ты и так много крови нам попортил...”.
Не успел Буторин даже опомниться, торопливо вбежал Володя Жизнев и плотно закрыл дверь.
- Вот поинтересуйтесь.
“Жизнев! Не склоняйся к секретарю вшивому. Ничему хорошему не приведет это. Не роняй своей головы на грудь Буторина. Он может подвести. Будь самим собой, иначе очень не повезет в жизни...”
Володя метал молнии, но не громы.
- Я безобразии эти замечал. Но как-то пассивничал. Надоело! А теперь угрожать начали...
Вошедший на минутку Землянский был не менее возмущен.
- Какие-то сопляки угрожать начали! Выгонишь за разгильдяйство, за лодырничество, так они с ножом к горлу. Но кто они? Узнать бы, кто они такие-сякие.
- Не из этого десятка. Эта записка идет от Загребина. От кого же еще? Он вдохновитель, - возразил страстно Жизнев.
Землянский растерянно замер и в озарении разразился монологом:
- Ты прав, кто-то руководит. Не надо было их трогать! Разворошишь  стог, вот и вам осы злючие. Чтобы ни случилось, вам надо объединиться, не терять головы. Эдак доберутся и до всех. Неужели нет иного, как кто кого? Только не от Дегтева это идет. От Загребина?  Как ему не стыдно! Я узнаю, накажу.
- Нельзя быть сторонним наблюдателем. Жизнь ставит выбор, - бросил упрек Василию Степановичу Володя Жизнев.
-Ошибаешься насчет стороннего наблюдателя,- сурово выговорил Землянский.-Обороняться приходится. Кругом стучат, пишут анонимки, доносы.Что за жизнь? Володь, узнай, пожалуйста, где Тихин? С отъездом жены запил, а потом вовсе пропал. Найди его, пожалуйста, определим в пансионат, если захочет...

                Глава 11

Женя Дегтев от природы был одаренным мальчиком. Любил он окружающую природу и особенно домашних животных. С любви к природе и животным началась его сознательная жизнь. Сызмальства ухаживал за телятами, жеребятами, ягнятами. И они отвечали ему взаимностью. Были его оторвавшимся хвостиком...
Когда ему исполнилось двенадцать лет, началась война, которая осиротила его, пометила горем его жизнь.
Отца призвали в армию, в танковую часть. Погиб в том же, сорок первом. Мать из конторы перешла в колхозную ферму дояркой, чтоб прокормить единственного сына. Учился Женя в школе хорошо и легко. Потому находил время помочь матери на ферме, относил ведра с молоком, выдоенным матерью, во фляги. Летом сорок четвертого, когда ему уже исполнилось пятнадцать  лет, он пожелал пасти колхозных коров. К тому же приняли его в комсомол, надо было что-то полезное сделать колхозу. Коров пасла старуха, а ей было трудно ходить, приглядывать за животиной. В колхозе остались одни женщины с детьми да старики и старухи немощные. Были рады, что нашелся человечек, могущий поднять кнут.
К томе же подросток Женя выглядел старше своих лет, - тогда все развивались зримо и зримо взрослели.
Женя радовался, когда ему доверяли тяжелый кнут. Радовался своей пастушьей участи. Весь день на воздухе, в открытой степи. Он сам по себе и коровы сами по себе. Коровы аккуратные, сытые, неторопливые.
Юный пастух выводил коров на пастбище, давал им свободу, не боялся, что разбегутся, на водопой все равно сбегутся, ложился на траву, как на ковер-самолет. И мечтал, мечтал обо всем и ни о чем. Кончится война, везде на земле установится тишина. В небеса взлетят белые-белые голуби. Взгляни на небо, глаз не оторвешь. Никогда глаза не устанут. Хотя, что интересного в однообразной голубизне неба... Но нет, же, нет...
Глядишь, и думы хорошие, умные приходят. А солнце светит, греет - маленькая, сверкающая бриллиантовая точка на шелковом платочке неба. Быстро, однако, проходит время до зенита.
Скоро вести буренок на водопой.
Женя додумывает свои чистые думы и встает с земли. Пробует в воздухе бич, свитый из кожи. Его подарил Жене аксакал Жунусов, чабан наиглавный. Женя в шутку называет его тезкой. А бич длинный, тяжелый. Стоит только взмахнуть им, как коровы ошалело отбегают прочь от него.
Но Женя жалел глупых, милых животных, поэтому больше действовал голосом. Когда орудовал бичом, то коровы давали меньше молока, чем когда он "работал" языком, голосом. Это открытие так поразило юного пастуха, что он однажды укоротил вдвое бич.
Животное любит ласку, как человек. Животина на ласку всегда чутко откликается. Только б не обмануть распахнутую душу! Потому то здесь, то там раздавался ласковый женин голос:
- Ну, Манька, ну-ка, Катька, на водопой. Вода вкусная.
Коровы сами понимали, что пришла пора утолить жажду, и неспеша, степенно, важно, как ленивые красавицы, шли на водопой. Они нисколько не побаивались Жени, но слушались его беспрекословно.
Хорошо мечтается в степи, под молчание и шлепки...
Вот за лето Евгений вырос в большого красивого юношу и научился пастушьему искусству. К тому времени степь в толстом ковре разнотравья. И коров не надо далеко гонять в поисках хороших кормов. И коровки не такие беспородные, безалаберные, каковы они сейчас, а породистые, ладные.
Евгений, зоотехник, такой, как Ерофей Иванович, нет, даже лучше. Ерофей Иванович по десять лет держал быка-производителя в одном стаде. Бык покрывал матерей, потом дочек, потом внучек, теперь хиленьких правнучек. То ли бык, то ли Ерофей Иванович извел стадо. Ерофей Иванович ушел добровольно на фронт и погиб. Быка сдали в фонд борьбы с фашизмом. Теперь обходится стадо без быка, прекрасно обходится. А вообще-то...
У Евгения - коровы все статные, здоровые и ученые... Прибегут на первый клич. Не нужен за ними пастуший догляд. Все животные - что дети малые: приласкай, дай конфетку - готовы на всякие щедрые излияния...
Построил Евгений в степи некое пристанище, чтоб днем можно было укрыться от яркого солнца. Шалаш построил на возвышении, чтобы можно было обозревать разбредающееся по пастбищу стадо.
После водопоя животные отдыхали по-разному. Одни бесцельно бродили по бережку, другие полеживали на боку, жуя жвачку.
Это были самые блаженные минуты.
Раскрывал Евгений книгу сказок и легенд и переносился в иной прекрасный мир. Подросток запомнил еще великое множество хороших легенд от мудрого аксакала Жунусова.
И одна легенда запала в душу, в сердце юного пастушонка.
Это степная легенда. Амангельды Жунусов сам иногда плакал, когда рассказывал ее, а уходил к себе в юрту  раздраженный, гневный, злой...

                Глава 12

                СТЕПНАЯ ЛЕГЕНДА

... Когда-то , миллион лет назад, здесь в степи стояла глубочайшая тишина. А жили здесь люди и змеи. Сперва разбрелись куда-то люди. Потом исчезли змеи.
Тишину нарушили другие племена. Завладели степью дружная стая орлов и ватага сусликов. Вначале удача сопутствовала им везде и всюду.
Орлы целыми днями пребывали в самом поднебесье, а проворные суслики шмыгали-шныряли по поверхности земли. Вечером приносили в  гнездовье все добытое.
Но суслики иногда не забывали о себе позаботиться. Они незаметно для орлов прорывали норки и прятали туда свои утайки. Орлам было некогда заниматься мелочами. В их владении - все небо. Они подмечали нехорошую привычку сусликов, но прощали как младшим братьям. Сусликам жилось на земле нелегко. Орлы охраняли младших братьев, по-орлиному любили и жалели. Суслики питали к орлам превеликое почтение.
Долго в степи стояла тишина, мир, великое согласие.
Но вот нагрянула беда. Небо заволокло тучами, на земле бушевал ураган. Сверкнула страшная молния. Из красной пасти летучего чудища вылетали пурпурные искры. Они сжигали все на свете. Это айдагар. Старый, старый змей, пережив смерть, превратился в огненное чудище. Особенно он ненавидел племя орлов, потому что орлы залетали под самое солнце, где обитал теперь айдагар со своим родом. Но айдагара тянуло на родину предков, где ему отдавали в гарем самых красивых девушек. Перестал налетать, когда вовсе перевелся род людей... Может, не перевелся этот род, отдадут новых девушек?
Началась великая война между орлами и айдагарами. Этих чудовищ не могли даже одолеть каракасы - птицы, у которых огромные крылья, железные клювы, высекающие огонь глаза.
Орлы уступали в силе айдагарам, но орлы превосходили их храбростью, отчаянной отвагой и ловкостью.
Айдагары, кажется, одолевали орлов. Они протыкали острым мечом - огнем крылья орлов, молнией глаз опаляли перья, громом медных лап надолго оглушали ясное орлиное сознание.
Много орлов замертво валилось с небес.
Тогда самый сильный и умный орел восклекотал:
- Орлы!  Налетайте на айдагаров, хватайте их и спускайтесь  на землю. Суслики перегрызут им горло.  Они наши верные братья.
И старый орел, вожак орлов, полетел к вожаку айдагаров, вызывая врага на жестокую схватку. Тупая голова айдагара не придумала ничего, как повторить старый веками заученный прием. Айдагар яростными взмахами лап старался оглушить вожака орлов.
Старый орел легко, мигом постиг коварство врага, вывернулся от оглушающего удара медный лап, взметнулся ввысь и взобрался на широкую спину айдагара и протаранил когтями череп ее.
Айдагар закатил глаза, сложил крылья. Засверкали последние молнии и прокатились по небу последние раскаты грома.
Мертвый айдагар глыбой рухнул на землю и поднял дух орлов.
Орлы испустили радостный клекот. Это было первая победа над ненавистным врагом.
Их ликованию не было предела.
Они теперь избавились от страха смерти.
Они прониклись одной единственной мыслью: изгнать врага, победить его.
Орлы взмывали в поднебесье к стае айдагаров, чтобы слету протаранить чудищ, но не каждому это удавалось. А если не удавалось и айдагар крушил жертву взмахом крыльев и лап, то оглушенный орел, перевернувшись, запускал когти в брюхо черного чудовища и складывал крылья.
Айдагар с орлом под брюхом силился удержаться в небесах, но камнем падал на землю, завывал от страха.
Раненный орел испускал последний клекот:
-Братики- суслики! Перегрызите айдагару луженое горло.  Помогите одолеть врага...
Но суслики боялись высунуться из норок, вырытых ими зараннее. Они тени своей боялись. И  не думали вступиться за орлов. Природа не одарила их храбростью, которую ничем не заменить.
Но суслики были дальновиднее орлов. Захоронившись в норках, терпеливо выжидали конца, любого итога боя. Да, итога боя.
Но все.  Из иные молоденькие писливенькие  порывались высунуться из норок на зов орлов, конечно, по недоумию своему, недомыслию.
Старый суслик прочищал им ушки:
- Куда полезла, мелкота безусая! Столько храбрости, сколько ума! Нельзя лезть в битву гигантов, мы никому из них не нужны, потому мы для них ничего не значим. Уловили? Лучше переждать борьбу за  небо. Поможем орлам, а если зря, если  одолеют их айдагары? Кто скажет, как обернутся дальнейшие события? Даже каракасы не могут одолеть айдагаров. Не знаете? И я не знаю. Знаю, что мы так малы, что помощь наша  великим не нужна. Зачем же тогда лезть не в свое дело?Наше дело  выждать свое.
- А если орлы победят? Они ведь могут одолеть врагов своих? Тогда как нам жить? Не поможем им сейчас, а они отомстят, - резонно возразили суслята, писком выражая свое несогласие, - орлы разорят  норки.Кто нас защитит?
- От них? Подумайте, - прервал несмышленышей старый лысый суслик с изогнутыми усиками, - неучастие суть защита. Мы орлам ничего плохого не сделали. Нам ли  нападать на  айдагаров. Орлы и слышать никого не стали. Им ли схватиться с айдагарами? Не можете - не боритесь. Спрячьтесь от недругов своих! Мы орлам предоставили б свои норки. Так нет, орлам хочется крови, перьев, героизм глупый показать. Да кому? Нам их героизм такой не нужен. Разве мы виноваты, что их убивают за гордость? Уступите небо, на земле найдется вам место. Сложите, сложите крылья, спуститесь с неба. Видите ли, орлам обязательно нужно небо, на земле им не жизнь. Так умирайте, раз небо дороже жизни. Мы не отказываем в приюте: спуститесь на землю, спрячьтесь в наши норки, гордые хозяева неба.
Но нетерпеливые суслята, которые росли вместе с орлятами, не выдержали, увидев, как на небе и на земле сражаются их славные сверстники, выбежали из нор. Но их впихнули обратно в темные укрытия рассерженные опекуны.
- Мы хотим защищать друзей, - дружно запищали суслята, готовые выскочить со всех нор и ринуться на поле битвы. Они прямо таки горели желанием умереть вместе со сверстниками-орлятами. Дружба с орлами отразилась на норовах юрких четвероногих. Суслята были храбры и неосмотрительны. Но родители суслят стали разумными и осмотрительными и потому перегородили дорогу детям и покусывали их за уши за упрямство.
- Вы, что, неразумные дети, коль не жалко своей жизни, так подумайте о нас, взрослых! Не губите род сусликов.
И взрослые дружно набросились на детей, водворяя их в норы. Суслята разбежались.
Никогда они так ненавидели себя за свою суслячью судьбу, за суслячье происхождение, как сейчас. Суслята могли стать, если не орлами, то друзьями орлов. Настоящими друзьями. Суслята брали во всем пример с орлят, веря им во всем, и считали за счастье огромное умереть за друзей, за их орлиное дело. Суслята все рвались туда, в поле, где сражались орлы с лютыми своими врагами, но родители суслят набросились на своих чад и жестоко избили их за глупость, зазнайство, черную сыновнюю неблагодарность и бессмысленную отвагу. Гордые орлы помогут себе сами, если победят.
А великая битва на небе приближалась к концу. Она продолжалась на земле. Ведь погибли почти все орлы и айдагары. Последние бойцы бились за жизнь и смерть на земле.
Земля содрогалась от их жестокой битвы, и пожилые суслики трепетали за свои жизни, за свои шкуры. Они чувствовали свою вину, как только вспомнили о своем предательстве...
Но такова их нынешняя порода, трусливая, похотливая. Они теперь почему-то вспомнили, какое добро сусликам сделали орлы, переселяясь в степь, вспомнили дружбу с ними, вспомнили многое, что скрепляло эту дружбу, этот союз, но отозваться на  зов погибающих орлов так и не решились.
Проклинали себя, ненавидели за трусость, но страх за свою сусличью шкуру перетряхнул последние крохи разума.
А суслята-несмышленыши, они, собственно, не видели жизни, потому-то и храбрились без удержу. А знали бы, какой ценой выжил род сусликов среди хищных зверей, прячась от страшных лис, волков, рысей, тигров, тогда не смели бы упрекнуть отцов.
Выжить в любой обстановке, любым способом, - вот вся их философия, выработанная вековой дрожью в тесных норках. И сейчас они не изменили своим правилам.
Наконец, настало долгожданное затишье.
Суслики выглянулис нетерпением  из норок. О, ужас! Вся степь усеяна трупами айдагаров и орлов. Кругом ни души. Суслики горько заплакали, запричитали:
- Как жить-то будем? Нету защитников. Опять нагрянут волки и прочее зверье. Такова наша невезучая доля...
Вдруг стеклянные глаза сусликов покрылись влагой, что означало прилив счастья.
В небо взмыла горстка раненных орлов. Это были молодые орлы из тех, которые родились здесь, в седой степи, в великое время благоденствия, в пору дружбы с сусликами - четвероногими усатиками.
Но орлы даже не взглянули на суслят, сверстников своих, и улетели в свое небо, разгневанные предательством меньших братьев.
 Суслята, увидев поле боя, усеянное трупами, и сами ужаснулись. Забыли, что рвались в бой, окончательно “засуслячились”:
- Молодцы, родители! Что было бы с нами, если бы мы выбежали в поле боя? - испуганно запищали они.
Не они виноваты, что быстро забыли свой порыв, преступили законы дружбы, законы братства. Они не могли стать орлами.
Но  суслята становились заурядными сусликами. За один год после этого страшного боя они окончательно позабыли орлов, их преданность в дружбе, их благородное стремление защитить беззащитных, поднять оступившихся...
Но орлы помнили своих гадких сверстников, помнили их предательство. Они вернулись с молодыми выводками орлят. Степь, где полегло в схватке с айдагарами их племя, стала их родиной. Орлы наказывали своим детям:
- Не жалейте, уничтожайте суслячье отродье! Орлята, вы учились уничтожать волков. Волки - враги людей. Люди - верные друзья орлов. Мы должны помочь людям загнать в ущелья волков. Люди верят нам. И никто не сможет поколебать веру и нарушить дружбу.
Обман в дружбе - великая подлость. Суслики - худшие из худших врагов людей и орлов, хуже чем лютые волки и хитрые лисы, ибо суслики - коварные твари, способные на любые предательства и подлость. Суслики воруют у людей хлеб. Разоряя поля, заражают животных всякими язвами и идут на всякие пакости. Вам с сусликами труднее бороться, чем с волками. Потому что они трусливые твари. Это не забывайте! Итак, в бой! Смерть сусликам!
И орлы ринулись в атаку на своих подлых сверстников. Сверстники стали сусликами, повторив точь-в-точь повадкой и мыслями своих родителей, которые умерли от старости и от трусости -  не своей смертью.
Потому суслячья жизнь очень короткая, но и очень пакостная. Они ведь спешат  делать пакости. Но как избавиться от пакости? Суслики, убоявшись, что их род может погибнуть, расплодились в бесчисленном множестве. И орлы  ненавидят их с тех пор. За предательство. Однажды предавшие - навсегда предавшие. ...
-Да, подлость, как и благородство, - бессмертна.



                Глава 13

Степную легенду эту поведал старый аксакал Амангельды Жунусов смышленому подростку Жене Дегтеву, в день, когда мальчик узнал, что отца  наградили  за подвиг в бою  орденом( посмертно). Извещение о награде пришло через полгода после похоронки...
Жунусов продолжал с горечью:
-Гордись за батьку. Он орел...  Но на земле много сусликов, еще очень и очень много, но род сусликов приговорен аллахом на вымирание. Род сусликов вырождается. Из их рода выходят подлецы, воришки, паразиты, разная зараза. Но суслики живучи. Но орлы никогда не прощают своим бывшим друзьям их подлой измены и не должны прощать. Надо помочь орлам в их великом благородном деле уничтожения разной подлой породы сусликов, разной нечисти, иначе можно самим легко выродиться в трусливых презренных сусликов. Выбор один, - так рассудил старый и мудрый аксакал Жунусов, - когда идет борьба, нельзя стоять в стороне, хоть ты оделся в халат судьи. Надо вступать в бой, а не ждать, когда кончится битва, хоронить героев или предавать героев - не одно и тоже. Думать тут не надо, правое дело есть правое дело и бороться за него могут не все.
Подросток слушал.
Жунусов вздохнул:
- Ай, как много еще среди рода людей сусликов и как родине трудно от этих сусликов.
Евгений вспомнил, что сейчас где-то грохочут пушки, земля содрогается от разрыва бомб и падают замертво, выполнив солдатский долг, безымянные герои борьбы за правое дело.
В их далекое Зареченское поселение (  позднее ставшее городом Заишимским), чуть не в каждый двор или в каждую квартиру, пришли уже похоронки, а война все продолжается и продолжается, ей нет конца.
 - Ты знаешь, пятеро моих сыновей погибли, геройски, как подобает джигитам, - продолжал аксакал, - но не поэтому я седой. Видишь, волосы будто пеплом посыпаны. Нет, не потому, - Жунусов закрывает глаза и на миг белокрылым скакуном в посвистах ветра несется его счастливая довоенная жизнь, вздыхает, - а потому, что шестой мой сын, жаман-сын, который самый любимый был, чтобы не попасть на фронт, прострелил себе ногу.
 Это случилось в прошлом году, осенью. Осенью его должны были призвать в армию. Он взял мое ружье и пошел будто бы на охоту. Утки, гуси, собирались в стаю, очень хорошая была тяга, метко стрелял он. Я его, самого меньшего, баловал, всегда водил на охоту. Утром ползет с раненой ногой. Говорит, как виноватый, нажал нечаянно на курок, смотря под ноги. Я поглядел на его ноги и понял, что не нечаянно, а с умыслом он стрелял. Сказать людям об этом не было сил. Поэтому желал, чтоб он умер! Его отправили в больницу на другой день, подводу не могли найти, да и поздно уже было. Заражение крови. Умер. Если бы на фронте умер, мой чуб не стал бы белым, как снег. Изгнал из души, а из памяти? Оттого голова седая. На фронте он не умер бы, сражался бы с врагами, а не с самим собой. Снайпером был бы, героем стал бы, как все пятеро его старших братьев, да не захотел... Страхи его одолели. Тому, кто не участвовал с боях, показывать кровь и разрушения вредно. Плохо действует на психику. Не разглядел в шестом суслика. Сусликами не рождаются, хотя кто их знает. Страх - их родитель. Это запомни, мой маленький кунак.
Евгений помнил все слова старого седого аксакала Амангельды, его незлобивое ворчание, тихие сетования, которые порой озадачивали его. Особенно поразила его воображение степная легенда. Может быть, старик выдумал ее в горьком своем одиночестве, но все равно, умная легенда, пахнет горькой степью, опаляет солнцем, западает в душу.
Женя в это лето находился в чудесном мире сказов, легенд, которые хоть на время отвлекали его от горечи утраты. Боль об отце как-то стянулась. У всех горе... когда у всех горе, с кем поделиться со своим горем?
И Евгений старался отогнать от себя мрачные думы и чувства. И это было для него и для близких к лучшему!
Рос он красивым, сильным подростком, вытягивался, как гриб после дождя. Природа, степное солнце ему служили, благотворно воздействовали на его физическое развитие. Физически он развивался быстро, как на дрожжах. Однако ему очень не повезло в жизни... попав в пастухи.
Многие молоденькие доярки бросали в его сторону любопытные взоры, когда он зычным голосом загонял буренышек в загоны.
- Какой красивый дичок растет, подрос за лето, уж обидеть может, - звонко смеялись они, но завидев  мать Евгения,  поглядывающую за сыном, утихомиривались. Они ее побаивались, эту серьезную, степенную женщину. Чаще всех взоры бросала на Женьку Тася, двадцатипятилетняя молодуха. От мужа не было вестей, но она не очень-то горевала. В ее красе, вульгарной порочной красе было много влекучести, магнетизма. Это была полная молодица с развитой грудью, волнующимися бедрами. Белолица-круглолица, озорна, но провалы глубоких глаз  ее сияли таинственной чернотой.
Славилась она странным гостеприимством. У нее почти всегда останавливались на ночлег разные экспедиторы, заготовители и любители повеселиться. Тася охотно принимали их, не стеснялась людских пересудов.
- Война, войной, а я причем? - говорила она в подпитии. - Я должна гнить в молодые ить годы? Пускаю к себе чужих. Пустишь своих, они в душу наплюют. Потому что знают. А что знают? Что я позволяю то, что душе моей угодно?
Солдатки ошарашенно смотрели на нее и отступали от нее и надолго ее сторонились. Грязь может легко пристать и к ним. А они не хотели, чтобы налипла к их телам чужая грязь, своей хватает! Подальше, подальше от этой Таси, которая пристанет и к столбу телеграфному, если надеть на него штаны, а уж к “красавчикам” тем более...
Однажды, когда Евгений спал в шалаше, пришла к нему Тася. Она разбудила паренька тишайшим голосом:
- О, красавчик, проснись.
Евгений раздраженно чмокал губами и переворачивался, отбиваясь от ее щекоток. Но вдруг заметил, что было приятно от ее прикосновений.
Зачастила Тася в шалаш. Евгений привыкал к ней, стеснение проходило, игра продолжалась, чего и добивалась Тася. Приходила и веселила подростка. Умело раздражала мальчика, вызывая не на игру, а на борьбу.  В гневе своем он готов был растерзать ее.
Но она сопротивлялась отчаянно, но всегда так получалось, что она опрокидывалась на спину. То есть на лопатки, а Евгений сверху торжествующе и победительно спрашивал:
- Ну, сдаешься?
Та медовым голосом роняла: “Не - а...”
Тогда Евгений заводил ее руки за спину, своей грудью надавливая на ее груди, яростно требовал, чтобы она сдавалась, сдавалась...
- Сдаюсь, отпусти меня, спасибо, - невнятно роняла Тася и с кроткой улыбкой исчезала.
Ночью он не мог долго успокоиться. Неясные, тревожные чувства просыпались в нем и теснили его крепкую грудь. Засыпал он с мыслью, что с Тасей приятно бороться.
Евгений однажды отказался с нею, с женщиной, бороться.
- Твою мать, застеснялся парень. Парень не должен стесняться, - певуче протягивала она, озорно заглядывая в глаза.
Чувства Евгения сбивались в сгустки. Он пребывал в замешательстве.
- Уходи, зачем пришла!
- А затем, - засмеялась она, вылезая из шалаша, покачивая крутыми бедрами. - Еще приду, миленький мальчик.
И  она пришла-показалась в одном белом рабочем халате, под которым ничего не было.
- Жарко, оправдывалась она, - дай посплю у тебя. Устала что-то. Ты ложись рядом. Боишься? Чего бояться-то?
И случилось то, чего добивались Тася. Халат расстегнулся, вывалились большие  белые  груди с вишневыми сосками, к ним так и  припал губами ошеломленный Женя. Тася сорвала с него рубаху и широкие трусы, а увидев  задорный стручок, умело направила его туда, куда надо, бесстыдно раздвинув округлые ноги...
- О,боже мой, хоросюник, уж рассиропился, миленький мой, сладенький мой...
Женя сполз с нее в изнеможении и замер, отягощенный чувствами. Сложное чувство испытывал он. Было гадко, ужасно стыдно и от всего этого ему хотелось исчезнуть куда-нибудь насовсем. Ему хотелось наподдать Тасе, но на ее счастье она упорхнула, напевая, и песня ее тягуче-томно разливалась по степи и замирала.
Он выбежал из своего скверного шалаша с одним желанием -догнать ее и намять крутые бока и отшатнулся: режущая боль в глазах от раскаленной рапиры солнца... отсекла на миг сознание. Солнце будто смеялось над ним, опустошенным, обворованным, испорченным, грязным.
Евгений бежал прочь от солнца, но оно следовало за ним, догоняло, забегало вперед и заглядывало в его серые глаза...
Домой он пришел уже успокоенный, задумчивый, но перемена в нем была разительна, бесповоротна. Развязный, циничный, ироничный мужчина скрывался под личиной красивого юноши. И только теперь мать, поняла, почему Тася частенько задерживалась после дойки: смущала юнца...
Мать беззвучно кричала от горя, помчалась к Тасе...
- Тасенька, ты что моего сыночка совращаешь?- выдохнула она.
- Да, а что? - удивилась Тася. -Не тебе же одной его любить.
- Грязи тебе не занимать. Нашла бы подальше от нас.
- Если сможешь, привяжи его к своей юбке, Фрось.Теперь уж не привяжешь.
Мать Евгения в жизни не знала, что такое ссора, унижающая достоинство женщины, но здесь изливала еще одно новое горе. И как могла, она выбивала у Таси дурь. Устав, но  передохнув, с новой силой набрасывалась на Тасю:
- Если где-нибудь заикнешься об этом, то вот сама задушу. Ты этим убьешь моего ребенка.
- Это ты шумишь. Не я же!
- А кому же шуметь, кому же избавить его от порчи, тьфу!
Но разве так вытравишь всходы сорных семян, которых посеяла озорная Тася в развивающемся пареньке? Сорные семена порока отравили душу чистого паренька, пустили корни, как раковые клетки, парализующие здоровые клетки организма и их уже не вырвать...
И как женщина, Фрося не особенно отвлекала своего сыночка от раннего увлечения книгами Мопассана и не увещевала Тасю отвадить юного любовника, не могла погасить в серых, ошалелых глазах подростка нехороший масляный огонек, бегающий взгляд, заинтересованный, оценивающий, тоскующий. Переживала больше, чем боролось с тем. с чем бессмысленно бороться. Он был в ошеломлении от познания  запретного, ставшего грешником поневоле...От природы одаренный, впечатлительный, на взлете жизни судьба круто повернулась к нему острым углом. Странный взор бросал отрок-сирота  на окружающее, будто хирургической операцией подменили зрачки, и исчез в них (или в окружающем) флер сказочности и поэтичности; теперь, все казалось голым, голым до неприличия...
Тася утвердила в  парнишке свое понятие любви и жизни, совершенно противоположное его поэтической натуре. Жизнь виделась ему в обманной своей наготе: имел - не имел, отдалась - не отдалась, взял - не взял, обманул - не обманул... В чистую, поэтическую душу Евгения будто вылили корыто грязи.
Тася держала его возле себя на привязи похоти, улучив минуту-другую (побаивалась матери Евгения), звала мальчика к себе или шла к нему в шалаш, чтоб предаваться сладким утехам, да так, чтобы в будущем он никогда не смог стать отцом, оплодотворить женщину: в порыве страсти  сдавливала хранилище его будущего отцовства!
Подолгу изучал себя Евгений вместе с Тасей. Любил себя за красивое тело ( на красоту юноши первой “позарилась” Тася). Осенью в школу идти, а не хотелось даже думать об этом. Неинтересно в школе! Мысли его вились вокруг восхитительной Таси. А на девчонок, которые частенько шмыгали мимо него, нацеливал быстрый, откровенный взгляд, что те, бедные, съеживались от чего-то.
Осенью учителя забили тревогу по поводу снижения его прилежания к учебе:
- Такой способный мальчик, такой прилежный, а что с ним стало? Ловит на уроках мух, позорит себя, мать.
Евгений и сам замечал, что что-то с ним стало. Забывался часто на уроках, даже щекотали за ухо. Щекотно во лбу от иных дум. Память засорилась всякими видениями, наслаивающимися одно на другое.
Картины, где главной героиней была улыбчивая грудастая-бедрастая Тася, навертывались на глаза, и Евгений не видел, заслоненный непрозрачным тасиным телом, что же такое пишет учительница на доске. Буквы сливались, расплывались и становились глазами, волосами, овалом лица Таси. На вопросы отвечал часто невпопад, невнятно... видя перед собой улыбчивую Тасю.
Но однажды будто испарилась Тася: ее приговорили к высылке за хищение колхозного имущества. Осиротел Евгений...
Только волей матери Евгений закончил ненавистную школу. Поступил в зооветеринарный институт опять же по настоянию матери. Когда-то мечтал о карьере зоотехника с трепетом, а пришло время, никакого трепета. Сугубо практические выгоды, сулящие должности, привели его в этот институт. Учеба не была его целью, а была поводом для лучшего времяпрепровождения, да еще за государственный счет.
Но надломленность души в ранней юности наложила отпечаток на студента Евгения Дегтева. Его тянуло на что-нибудь темное, пикантное, грязное.
Он, конечно, не пропускал ни одной вечеринки в сомнительном обществе, которая кончалась профанацией незаемных чувств, его героем стал Балтазар Косса, преданный анафеме любвеобильный папа Римский. А вечеринки эти требовали денег и немалых. Но Евгений не мог бесконечно вытягивать их у одинокой, больной матери. Он и перестал беспокоить мать по пустякам. Его выручали сомнительные дружки, окружавшие его везде и всюду.
- Дело есть, можешь погреть руки, - раздался заговорщический голос оттуда, - воскресенье на толкучку. Потолкаемся в массе, что-нибудь да и наскребем!
Евгений потемнел от страха. Тряслись руки, дрожали коленки. Но тут же для его успокоения приводились друзьями железные доводы.
- Дело твое. Не пойдешь - про развлечения забудь. Они требуют... казначейских билетов.
- Но я не буду карманы чужие выворачивать, - отпирался Евгений, испугавшись, - хоть убейте - не буду.
- Не с твоей заячьей душонкой такая работка, - согласились дружки, - освобождаем. Твоя маленькая забота, - стоять на шухере, заводить беседу. Физиономия твоя располагающая, прет интеллигентской порядочностью. Милую беседу заведи, отвлеки, заговори объект, а мы проверим его ресурсы...
Воскресная вылазка удалась. Дружки щедро вознаградили Евгения за его специфические услуги. Он оценил их доброту или высокую оценку его работы. И ему понравилась отныне этого сорта публика. Ну и что, что она нечиста на руку!
Чем проще, тем лучше. Прочь романтические мечтания о возвышенных материях.
Это дребедень юнцов, это - никчемные желания убогих, это - только помехи в срывании цветов жизни.
Но образы далекого детства, овеянные чистым запахом степи, ее солнцем, вдруг безотчетно всплывали на марочных винах. На дончиках стаканов, на осоловелых лицах. Сердце сжималось от необъяснимой тоски и печали. Но брал он себя в руки, странно веселился, тихо наглел и на стреме стоя... за благами. Сомнительные друзья выражали свой неподдельный восторг: браво, Дегтев!
Евгений погрязал все больше и больше. Но кучку разогнали, а Евгений отделался легким испугом: добровольной ссылкой на целину. Вместе с  женой...
Ему призналась в любви однокурсница. И он о ней как-то тайком возмечтал. И нашли ведь друг друга! Она отчаянно стремилась спасти Евгения от нравственной гибели. Но раковые клетки разврата проникли во все его поры, и жена не могла бороться с его нравственной болезнью, потому что она боролась с ним самим. Видя, что и ее затягивает в грязь , она порвала с ним, ушла от него без сожаления, забрав усыновленного ребенка. Евгений, однако, был бесконечно рад, обретя долгожданную свободу.
Увы! У темной грязной силы самое страшное - это ее стремление искалечить, сломать тянувшиеся к солнцу ростки. И Евгений попал в это силовое поле в поворотный момент своей жизни.
У него только-только пробуждалось чувство прекрасного, зрела мечта романтическая, предчувствие любви, когда сама жизнь кажется нектаром прекрасных проявлений!
Но ему не повезло. Это прекрасное проявление жизни ограничилось для него только плотской утехой. Вся жизнь его помутилась, искривилась преждевременными всходами любви. Это отразилось и на внешнем его облике. Евгений рос бледным, томным, скрытным, часто бывал язвительным, усталым, раздраженным, не чуждым порой и мизантропических чувств.
Люди не замечали этого его внутреннего негативизма, разве что считали его болезненным молодым человеком. Виной всему его счастливая внешность, которую он эксплуатировал как актер - замечательно сыграл роль молодого выпускника, рвущегося на передний край борьбы за светлое будущее. И ему наши на карте этот передний край - спецхоз “Заишимский”.
В Заишимский Евгений приехал почти одновременно с Новинцевым.
С собой привез два чемодана белья и одежды и одну любопытную книжку “Жизнь и деяния Балтазара Коссы”.
И Жунусов, оказывается, переехал, конечно, не по собственной воле из колхоза в спецхоз. Встреча со старым аксакалом, который поведал когда-то о степной легенде, не радовала его. Степная легенда напомнила Евгению о времени наивного детства, о мечте юности, от которой он напрочь отказался... в одночасье. Евгений относился к нему как к одному из работников спецхоза, не выделял никак, хотя аксакал того заслуживал. И все из-за нелюдимости Евгения.
Дегтев уединился, замкнулся, не найдя общего языка ни с кем. Чем бы это кончилось - неизвестно, но неожиданно он понравился главному бухгалтеру Загребину. Это случилось еще при Кремлеве-Аникине. Тогда Загребин не замышлял особых тайных комбинаций, он только укреплял под собою фундамент, используя в качестве связующих звеньев перспективных извращенцев. Живи дольше Кремлев-Аникин, Загребин вполне бы обошелся без “прикладной химии”, собирая лишь дань с тех, кто любит сыр и водку.
После того, как не стало Кремлева-Аникина, бухгалтер воспрял духом, осмелел, приготовился к прыжку... аж в государственную казну! Но один не смог бы... осуществить столь грандиозный и опасный замысел. Пришлось преподать несколько уроков по кодексу а-ля Наполеона, то есть Загребина, этому молодому специалисту, любителю сыра. Надежный будто бы парень, сообразительный, неразговорчивый, да еще пленник своих слабостей. Так возник негласный союз Дегтева Евгения Павловича и Загребиным, закономерно и неминуемо ведущий к печальному исходу, если вовремя не вмешаются третьи.
Итак, Вениамин Григорьевич за три года постиг многие тайны изощренной "прикладной химии". Но для того чтобы пользоваться благами этой “прикладной химии”, нужно было всем неукоснительно соблюдать выработанный им кодекс. в
“Молчите - и вы будете правы. Если что-то заметили - все равно должны утверждать обратное. И вы будете вознаграждены”.
Около 25 пунктов содержалось в кодексе Загребина, и надо признать, что Евгений Павлович довольно старательно заучивал основные положения неписаного кодекса, придерживался их в своей... практике. Один лишь пункт ему не понравился. Кодекс Загребина благословлял при особых, конечно, обстоятельствах физическое устранение лиц, страдающих чрезмерным любопытством... к бухучету! Это уж слишком!
К тому же Загребин был очень пунктуален, и это всерьез пугало Дегтева, человека необязательного, импульсивного. Но эта пунктуальность послужила Загребину добрую службу, способствовала созданию репутации добросовестного честного работника. Тем более на фоне аналогичных, спонтанных действий безалаберного Землянского, бездействий его подчиненных, да все того же Дегтева.
Поэтому Загребин втайне приветствовал волюнтаризм директора Землянского, поддерживал любые его акции, которые подрывали престиж первого лица, повышая авторитет второго лица, то есть главного бухгалтера.
Незаметно Загребин сумел и вовсе втереться в доверие тяжеловатому на привязанности и нежности Василию Степановичу, сумел-таки обрести полную свободу, стать вторым первым лицом. И началась активная “научная” деятельность “доктора химических наук”, как в шутку называл Загребина Евгений Павлович. И никак не могли помешать так некстати возникшие всякие там “прожекторы”, “посты”,”молнии”, всяческие проработочные комиссии. Запретить Загребин нежелательные визиты активистов в свои сферы не мог... И однажды как-то сплоховал. Ушлый Жизнев обнаружил откровенную липу. Ну, пока что высветил одну клеточку из этой липы. Пока клеточка. Но буйволенка Жизнева не остановишь ничем... Эта липа все равно что красный лоскут для быка... А Жизнев может добраться до самого существа вопроса...
Если не принять мер, не остановить этого буйволенка, то последует удар зубодробительных разоблачений, последует обязательно.
Страхи начали одолевать Загребина. В состоянии аффекта он проклинал Землянского, ведь благодушие, попустительство директора стали питательной средой для многих служебных излишеств, допускаемых его подчиненными. Ночами Вениамина Григорьевича одолевала бессонница. Ему казалось, что Жизнев разрывает могилу Освюгина, чтобы оживить мертвеца. Вениамин Григорьевич старательно тогда закапывал гроб с распухшим телом Ефима Михеевича. Был такой грех! С радостью превеликой работал он заступом.
Потому что Ефим Михеевич навечно унес  в могилу многие неудобные вещи. Хорошо -то как!
Славно поработали вместе, славно, славно, но пора и честь знать. Не в последнее время Загребина тяготило присутствие Овсюгина. Слишком неосторожно на широкую ногу жил Ефим Михеевич, не думая о том, что может подвести подельников. Дом-дворец Овсюгина давил своей тяжестью, громадой одышливую грудь Вениамина Григорьевича, да к тому же и в самом-то деле дышалось все труднее и труднее от злобы и зависти.
Но ушел навсегда Овсюгин и  Вениамин Григорьевич обрел было спокойствие, даже полнеть начал. Заметно так. А это не к добру. И неожиданно возник Жизнев... Сумел парень обнаружить липу. Дошлый чертенок. Конечно, же побежит к Буторину, донесет как душе угодно, а тот любит кричать “караул”. Выставил же ни за что ни про что Евгения Павловича на всеобщее обозрение: глядите, аморальщик. А сами-то, сами!
Загребин понимал, что победа его над Буториным иллюзорна, что вновь может нагрянуть комиссия, более въедливая, более дотошная, более глазастая. Докладная на Буторина (можно наскрести) в райком (донос) только оттянет время, но не снимет дамоклов меч, давно нависший над головой главбуха. После “поимки” рефрижератора Буториным этот меч может опуститься. Только успеть б снять сливочки, да в Москву, в большую деревню! И этот мальчишка Жизнев! Как там его величают - хозяин именного поля? Закопать бы его рядом с Овсюгиным!
Эта мысль вначале показалась Загребину чудовищной, нелепой, нереальной. Да, Вениамин Григорьевич - не кровожадный человек, но только не трогайте его. Похоронить “липу” мешает Жизнев. Ну если мешает... С какой-то поры эта чудовищная мысль понравилась Загребину. Только он натурально закапывать парня не станет. Еще чего! Нет, он не дойдет до уголовщины. Пусть Жизнев сам себя устранит! Вот как! Ведь он драчливый, задиристый, как петушок! Стоит держать сезонников на голодном пайке до белых мух. Тянуть с выдачей зарплаты, ведь без денег не уедут. Естественно, возникнут недовольства. Конечно же, комсорг Жизнев должен этих сезонников как-то усовестить. Разумеется, на этой почве возникает драка. Наверняка Жизневу наломают бока. Тут и надо будет действовать. Стоит выхлопотать пострадавшему парню путевку в Крым, избавиться от него хотя на время. А если не удастся, то обратиться к “санитарам”... Буторин пожмет только руку Вениамину Григорьевичу за акт доброты, участия, расчувствуется железный секретарь.
И Новинцев, это уж точно, подобреет к Загребину. Ведь Жизнев ему стал ну как младший брат. А благосклонность главного агронома главному бухгалтеру никогда не помешает! К тому же Новинцев входит в силу, укрепляет свои позиции. Может поэтому Землянский хмурится. Трон зашатался, потому что подкапываются под него. Столпились властолюбцы. Может, потому трон и зашатался?
Надо попытаться помирить Новинцева с Землянским. Это нужно... сейчас. На фоне забияки Жизнева только и надо выступать в роли миротворца. А Буторину пока следует объявить активный нейтралитет. Не надо с людьми ссориться, добиваясь справедливости. Какая от этого тебе, Буторин, выгода? Никакая. Надо только предупредить Евгения Павловича о плане действий... А может, не надо? И свалились же на голову жуки колорадские - Буторины, Жизневы... Но семь бед - один ответ. Пока Буторин протирает очки, надо что-то предпринять. Может быть, афишировать ссору с Дегтевым, прибиться к Новинцеву?
-Вика, пожалуйста, подготовьте данные по именным полям, - сказал он вошедшей Вике Ручьевой - Жевайтис ( недавно Вика вышла замуж).- Все, как есть. Как учеба в институте?
-Урывками. В Москву на сессию скоро. А разрешения на выезд еще не имею.Пустяки, сдам сессию в филиале. Только у сестры ну никак. Уж лучше бы направление  уступила Зулейхе, балкарке этой настырной. Уж растрезвонила, что ей не дали направление. И как на зло сестра  завалила все контрольные.
-Может, я помогу с контрольными?
-Помогите. Курсовую о роли  нефтяных монополий на мировом рынке. Что она  в  монополиях  понимает? Да не курсовых ей. Замуж собралась за эстонца. Сослали без права возвращения. Если б не сестра, он б повесился. Пишите курсовую.
-Быстро не получится, не компьютер, но  постараюсь помочь.








ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ




Глава 1


Виталий Геннадиевич, на какое-то время оставался один в своем кабинете. Отдышавшись, подошел к стенду элитных культур, потрогал колоски, а также увядшие растения с выраженной дихогамией, задумался.
Любил побывать в тишине, в уединении, хотя долго не мог обходиться без общения с людьми. Сейчас обдумывал, заново вслушивался вразговоры, сцены и давал им оценку. Он не страдал конфабуляцией, но вспоминал с трудом годовой круг с директором и с парторгом ЦК. Круг сомкнулся. Сколько сделано нами ошибок! Мы бы уничтожили друг друга, да вовремя спохватились. Но сколько может продолжаться этот  modus wiwendi?  Правда, спецхоз-территориальное производственное управление вышел в передовые. Занесли на республиканскую доску почета. И возможно, войдет производственный гигант “Заишимский” в состав зонального совнархоза? Надо добиваться этого. Кому что, у кого что, а это в наших интересах, это диктуется “геополитикой”.  Но так ли заинтересован  Землянский и в дальнейшем управлении территорией, равной Бельгии, как администратор? По сути дела секретармашинистка. сидящая в министерстве, может повлиять на события. происходящие на территории! Пока он относится к маленьким и большим начальникам  хладнокровно.Но вознаграждение, он считает, не соответствует его вкладу в управление. “Вы умеете говорить красно, витийствовать, а вот думаю, как дороги починить, наладить выпечку булочек, саек, чтоб расширить ассортимент товаров в универмаге, денег раздобыть, за свет заплатить, на полях сорняк извести...” Землянский не зря о сорняках вспомнил, главного не добились как ни бились, как ни старались, не вытравили овсюг со всех полей. А вытравили ли овсюг из душ заскорузлых, из самих себя? Нет, конечно, нет. Да еще зарастаем овсюгом и не видим, что зарастаем. Это не лебеда - это беда. А видит ли это Буторин? “Я сердит на тебя, Буторин. Сердит меня твоя гибкость. Ты за кого, однако? Говоришь, надо бороться за себя? Это же неэтично, необъективно, непринципиально. И ты задаешь вопрос: “ А чего ты, Новинцев, хотел?  А сам ты  объективен? Обуздал Буторин ретивого коня? Обуздал”.
Обижаются на тебя, Буторин. И у меня камень на душе висит. Потому что ты ни за Землянского, ни за Новинцева, ни за кого. А может быть, вы, Николай Васильевич, за Землянского, за... Новинцева, за всех нас? А если это так, то чего еще тебе, Новинцев, надо? не знаю, только не могу с собой ничего поделать.
Почему у меня больше неприятия к тебе, чем расположения, Буторин? Что это - из области инстинкта?
В конце концов, что мне делать? Кому вывернуть душу наизнанку? Как дальше работать?
Сколько зла сотворили и натворим под флагом добра? Нет, Буторин, шалишь, я хочу поговорить с тобой. Честно. Да, поговорить. Только захочешь ли ты? Ты загнал себя в тупик, в глухой тупик...
Новинцев снял с вешалки кепку, старую, затертую, надел ее на разгоряченную голову и отправился к себе домой. Не спеша, размеренным шагом. Вот старенький клуб. А вот Дворец культуры, дворец с колоннами.
- Достроили хлопцы. Молодцы! Землянский расщедрился. С чего бы это? Силу хочет продемонстрировать? Он просто так ничего не делает. Какую целью преследует? Доказать, что “государство - это я”?
Человек противоречив. Любая тварь лучше приспособлена к жизни, чем человек. Но  силен, могуч, может миллионнократно увеличить свою величие... силой разума...  И космический корабль, и робот, способный создавать  произведение искусства,- все это творение человеческого разума. Разум - ведет к добру?  Вот возвели не здание, а добрую идею, воплощенную в камне. Настоящий храм, даже есть целла за анфиладой. Дорогая антика. И откуда же они, эти безымянные творцы каменной музыки? Конечно, не из нашей потаенной планеты, конечно, “инопланетяне”...
За фронтоном здания стояла пугливая влюбленная пара, которая исчезла при отчетливом звучании голосов.
Прозвенел звоночек жизни, прозвучавший после урагана. Не первый - не последний. Невозможно остановить саму жизнь. Она повторяется ежесекундно, повсюду и в многообразии явлений.
Много философствуешь, Новинцев. А как же, как же, руководитель философского кружка. Прошел год со дня приезда Буторина. А ведь что-то изменилось в жизни нашей. Понятно, новый человек - новые влияния. А в тебе что изменилось, мил человек? Ровно ничего, хотя по закону диалектики, что-нибудь да должно измениться, раз ты недоволен собою, изводишь себя диатрибой.
Кто ты? Ты всегда шел тропою бурь и ветров. Буря и ветер сокращают леса, а трава остается цела. Новинцев - ты травка. Да, настоящая степная травка. И потому тебе грустно? Надо спросить Анжелу Сергеевну, почему мне грустно.

Глава 2

Анжела изводила себя бесконечными думами.
И вот теперь занята по горло. Но счастья нет. Чего-то жду. Все чего-то хочу. Ничего не дождусь, конечно, чудес не бывает. И булки с неба не падают, как выражается Жизнев.
Только счастлива была в том мире, который создала она в своем воображении.
Эх ты, закомплексованная личность. Мнишь, что  была счастлива. Когда-то?
“А сейчас?” - спрашивала с иронией... обычная вот Анжела.
- Серое  на темно-сером, - робко отвечала совсем другая Анжела.
- Небось, думала, в мир сказочный попаду, - с ехидцей сказала третья Анжела.
- А грустишь больше, - сочувственно шепнула жалостливая, четвертая Анжела, заглядывая в зеркало. Из него смотрела на нее привлекательная, но опечаленная дама в платье шелковом и розовых туфлях.
- Грусти, не запрещаю, - подхватил он, неожиданно возникший на пороге.
- Тебе хорошо. Ты ведь нашел себя? А я как птица с подрезанными крыльями - хочется неба, волюшки, а ни того, ни другого. Грущу, а сама не знаю, о чем грущу. Ожиданием живу. Жизнь - вечное ожидание? Попасть бы к другим мирам, узнать, как там живут. Тошно здесь взаперти.
- Хочется быть владычицей морской, - ввернул Буторин, - старик, иди к золотой рыбке, а я пойду за короной...
Засмеялись.
- Все смеешься надо мной? - будто упрекнула его Анжела, но не дождалась ответа. Николай Васильевич задумался, да так, что ожидать мгновенного отклика было бы бессмысленно.
А человек чуден, необычен, непонятен, - размышляла вслух Анжела. - Необъятен ты, человек! Вот тебя манят синие дали, шелковые синие дали, синие моря, синие выси гор. Вот ты стремишься ввысь, повинуясь давнему зову, летишь, достигнешь заветных вершин, в тебе горит стремление взлететь к новым хрустальным вершинам. Душа твоя в вечном недовольстве и непостижимом непостоянстве. Только постоянен ты в своем непостоянстве.
И что же, и что же? Жизнь человека - это цепь горных вершин, цепь каньонов... Путь человека - это путь от вершины к вершине. У каждого человека свои вершины. Но одни уходят, счастливо достигнув последних вершин, а другие над пропастью завершают свой путь.
- Вон оно что? А как же тогда со счастьем? Ведь его не будет при таком непостоянстве, - слабо улыбнулся Николай Васильевич, с усилием отведя взор от ее груди к шее. Поддавшись желанию, “заслюнявил” впадину на шее.
- Счастье? Ну позволишь мне высказаться? Само счастье уже не счастье. Счастье - в вечном обновлении, движении. А если это не происходит? Говорят, вот цель достигнута, заветная мечта исполнилась, значит, счастье. Человек этот ничего не замечает, упиваясь счастьем. Остановился. А жизнь бежит. И в душе вскоре рождается недовольство, апатия. Счастлив человечек, а недоволен. Почему? Ослабла воля к самоутверждению. Счастье - в движении от вершины к вершине, где обязательно крутые спуски и отвесные подъемы. Как же без этого? Но дайте познать и радость и все, что есть в этом мире. Счастье в познании. Если ты не познал, не видел ничего - какое же это счастье? Ну что это за жизнь с завязанными глазами, со связанными ногами. Государства рождаются и гибнут, но причем тут я?
- А притом. Ты в этом государстве, - сыронизировал Буторин, совершенно весело поглядывая на расхрабрившуюся жену, - ну как там в твоем особенном мире? Есть какая-то отдушина?
- Конечно, есть. А здесь меня одолевает грусть, - вздохнула Анжела. - В моем мире  от сердца к сердцу...   
-И мне хочется этого...Увы!  А может к лучшему, - ничего не видеть, ничего на слышать? Слышала о потаенной планете? Там пытка не пытка, предательство не предательство, а смерть - это врата в рай...Я не хотел  попасть туда...Большего не могу сказать. Я люблю тебя, люблю сына, потому мы здесь...
- Мечта, перевернувшая судьбу - я не лгу, - это ты... Я  поверила тебе, и вера эта сильна, неколебима, вот что происходит с юной девицей, охраняемой церберами-родителями...
-Представь себе, что человек получил то, чего хотел и ему стало противно. Вот письмо пришло из Нью-Йорка. Написано по-английски. Пишет, знаешь, кто? Ева Сиртеш, однокурсница. Ее родители погибли в  Освенциме. На родине события. Эмигрировала в США. Профессором стала. Пишет, что приглашает всех  однокурсников. Грек Грегориади.Родители  были выселены в Джамбул, в те года, когда  писателей разгоняли. Солженицын в Джамбуле, Даниэль в зоне...Грегориади в Греции.Помнишь китаянку Ван Зу Ша? Приедет на международный семинар по истории мировой культуры.Будет Майкл Девис, помнишь, цветы тебе на сцену  носил ...Ты сияла. Он  борется за права негров в свободной Америке! К сожалению, семинар пройдет без меня. Я мечтал привезти тебе  пластинки с записями  Стравинского.
- И Скрябина. Но никто не подарит ему того,чего он хочет ...А я постоянна в своих пристрастиях. И вообще...  Желание постоянства - не желание, а инстинкт.  Иногда оно заводит человека в тупик. Но цепляюсь, постоянно цепляюсь за эту нашу нежизнь, как будто ты уже старая изможденная развалина, пора на свалку. А ты цепляешься, хочешь постоянства... Наверное, мой инстинкт - это память. А они хотели мне счастья. Это я знаю точно. Я это ясно чувствую, когда остаюсь  наедине с этой памятью. Мы приняли  в наследство мир, мы не можем причинить зло этому миру, причить зло самим себе.   Каждый из нас - вершина пирамиды жизни,   сама вечность. Но каждый ли помнит об этом? Вот этого не знаю.
- Ты сомневаешься во мне? - спросил Буторин.
- Нет, но я же чувствую, что ты видишь во мне часть себя. А было...Куда девался юноша, который приносил охапку цветов?...  Не упрекаю тебя. Человек - загадка ! Я говорю, что человеку  всегда все плохо, ведь он хочет непостоянства,но не предательства, а я, наверное, все мечтаю о том юноше, который запал мне в сердце. А надо быть каждый день новым, неузнаваемым человеком, оставаясь все.. тем же! Ты бы только удивлялся, поражался и всегда был бы неравнодушен ко мне. Фантастика? За тобой как за стеной. Хорошо ли?
- Оказывается, нет никакой тайны, - Николай Васильевич от души засмеялся, - я знаю, ты меня не предашь никогда, даже если что-то случится со мной. Предательство - это горе всем. Я ненавижу отца,  я так надеялся, он предал меня...Я люблю его как отца. но ненавижу как трусливого человека. Я за себя не боюсь... Непонятны твои опасения?
- Прости тех, кто предал. Ты счастлив ведь, что тебя миновала чаша предательства. Я слышала, Копьева  заложила всех, кто бы мог сесть на ее место. Вызвала солдат вопреки надеждам...
- О покойных или хорошо, или ничего, - прервал Буторин. - Она ли не пленница  потаенной  планеты, о которой до сих пор ни слова? И мы ведь в ней. Я ведь хотел хотел заняться археологией, уйти во времена, когда существовал единый язык.  Сейчас пять тысяч языков, но понять человека можно.  Но идет борьба языков. Там, где борьба, есть жаждущие победы и приносящие им лавры... Первым, ясно, власти, другим хотелось превратиться в орудие власти? И тогда жестокость не жестокость, а норма поведения и тех и этих. Неужели нельзя разорвать этот порочный круг? Я в отчаянии.
- Ты неправ. Зачем раздрай, зачем только люди ссорятся? Я не для того живу, чтоб огорчать людей и отравлять тем самым свою жизнь. Не говори о потаенной планете. Что мы сможем? Как жить-то?
-Пережить время мы не можем. Быть в стороне ото всего не можем. Остается - извернуться...  Извращенцы. Мы не желаем, а строим счастье. Иные отворачиваются, иные, не поддаваясь шантажу, исчезают...
- Сколько на земле зла, пороков, ужас! Душа раздрыстана, выверчена. И что же? И говорят, что не умеешь владеть собой. Ты ведь не механический человек, ты ведь создание божье. И должен поступать в жизни соответственно. Но каждый об этом ли думает? Думает ли человек, что нельзя ронять имя свое в грязь? Не каждый. Коли так, то появятся новые и новые потаенные планеты. Страшно подумать. Я слышала об этом, даже страшно знать об этом и жить... Но мы живем. Так кто же мы? Твари неразумные? Как тут радоваться? Приходится грустить. Но добро всегда, говорят, побеждало. Иначе жизнь на земле зашла бы в тупик или в откат, так Геночка говорит. Снова мир вернулся к исходной  точке противостояния.
-Мне хочется верить,что мир двуедин.Мир и антимир,  день и ночь, мужчины и женщины, любовь и ненависть. Сложная гамма бытия, Анжела, и не...
- Где зло, где добро - разве поймешь? Живешь и думаешь, что доброе начало сильнее, чем злое... Только непонятно: если на земле восторжествует добро, с кем же тогда бороться? Ведь без борьбы человек зачахнет.
- С водородной бомбой. Что сегодня добро, завтра обернется непременно злом. Это закон. А борьба вечна, как сама жизнь. Только надо облечь ее в цивилизованную форму. При паритете предстоит борьба без пушек, атомных бомб, но не менее острая, чем сейчас, еще более острая, чем сейчас, потому что в царстве чистоты и добра грязь невыносима. Эта борьба будет протекать драматично, не без трагического исхода, это борьба вчерашнего и сегодняшнего, сегодняшнего и будущего при всеобщем торжестве высшего разума. ноосферы. Потому что парадигма жизни - не застывшая лава, а освобожденная энергия... И развитие и есть борьба начал. Жизнь - сама борьба. Борьба начал - борьба многоцветия жизни.
Человек будущего гармоничного мира более богаче и сложнее чувствами, и более постоянен в чувствах. Так мне кажется, Анжела, мой доморощенный философ. Время покажет. Я знаю, тебя влечет к Новинцеву. Ты считаешь, что нет, а я считаю, что да. Кто прав, кто неправ - решит время... Ну пора спать, завтра рано вставать.
Он помог ей раздеться. Невольно они обнялись. Высокие ее груди уперлись о его грудь, а  округлившийся живот и сильные бедра сдавливали, будто обжигая, его набрякшее тело!
- Все борьба, борьба, когда же жить? Время бежит - жизнь бежит. А счастье кружит около и убегает. А умереть до срока не хочется. Особенно сейчас, когда у нас получается что-то. Ты отпустишь меня после всего этого? Милый мой, ты отпустишь? Ой, нельзя. Ты же знаешь почему. Я девочку жду.
- Отпущу. Ох, девочка моя, отрада моя единственная!
- Что, мальчик мой, что с тобою? Извращенец...
Она уткнулась лицом в подушку, пронзенная стрелой его любви, сводя его с ума изгибами спины...
- Нет, не отпущу... - прохрипел он в пароксизме страсти и встретил пристальный взгляд чьих-то глаз.
- Во дает! Нам бы так.
-Ни-ни-ни, грех-грех, им можно, нам нельзя...
- Сгинь, тьфу... -  выходнул Буторин и видение исчезло.
 
                Глава 3

Наконец-то выдохлась страсть уборочной страды. Во всей зоне. Во всей республике. Затихли трактора, комбайны. Не снуют по полям вереницы грузовиков. Тишина вселенская. Даже птицы и невидимые звери  замерли в своих гнездах и норах и закромах  в изнеможении, наслаждаясь первозданной тишиной. Удалялась за горизонт  искрясь рукотворная  звездочка - спутник...
Валентин Лесняк замер у эстакады, сдав молча трактор бригадиру Курилову. Не хотелось пустых раговоров. Такие разговоры будут. Потом.  А сейчас  в душе зреют чувства, которых хочется приберечь... Золотые холмики хлеба сияли на  вечернем солнце. Валентин с каким-то суеверным чувством взял в ладони горсть янтарных звезд. Звезды эти особенные, теплые, духмяные, поистине золотые.
И сыпучие. О чем-то шепчут янтарные звезды, скатываясь с ладони. О чем? Если бы знать. Но звезды звенят, тихо шепчут. Теснит и теснит грудь от этого шепота земных  звезд.
                Память моя...
            Преодолев столетий прежних
                косность,
            Земного притяжения закон,
            Моя страна штурмует космос,
            Как в памятном  двадцатом -
                Перекоп.
            Ах, память моя - что это такое?..
            Ну почему мне видятся тогда
            Тачанки Первой, взмыленные кони,
            Гражданской сумасшедшие года?
            Не забыть - пулеметные метели.
            Орел. Каховку. Степи и снега.
            В сердце - Чапаев и Урал-река.
            Тридцать седьмой.  И война.
            Подмосковье.
            Деревни, села, города в огне.
            Дороги, измерявшиеся кровью.
            И генерал Доватор на коне...
            И в памяти смешалась
                с былью небыль:
            Из грозовых ль годов, издалека,
            Ракета улетает к  звездам -
                в небо,
            Стартуя с конармейского клинка?

-На небеси души убиенные, я чую это...- прошептал Валентин.- Там и душа отца.  И чтобы ни говорили, они избавят землю от злой энергии.  ... - зашептал поэт в порыве поэтическом.
Лесняк отошел от эстакады, направился в... сторону... танцплощадки.
Стихийно собирался народ на блюдечке стоптанной земли, именуемой здесь танцплощадкой.
И Ларион Соловейко тут как тут. Где народ, там и он.
- Хлопчики, давай круг, круг давай.
 Все расступились, высвобождая ему место.
- Вадька! Залетов! Музыку! - крикнул вновь Ларион, прохаживаясь по кругу, водя послушными могучими плечами.
Вадька перебрался в шестую бригаду, потому что так и не поладил с новым бригадиром, то есть с Колычевым и чувствовал здесь весьма отчужденно среди бывших своих дружков-приятелей. Но быстро освоился.
Вадька присел на большую чурку и бережно - тихо, с радостью взял в руки баян, нежно припал к нему огнистой головой и будто пеленал его, как мать своего ребенка, плавно раздвигая меха. И вдруг полилась величавая мелодия, очень созвучная в степи ночью, а не сейчас, средь бела дня, в час ликования...
Ларион замер, как изваяние, ожидая другой, ритмической мелодии. Он знал характер Вадьки. Любит парень немного поломаться, чтобы обратили на него внимание, чтоб знали, что он в таких ситуациях незаменим...
И угадал Ларион. Вдруг четко заработали басы, сзывая всех на танец, срывая  ретивых в круг. А темп мелодии убыстрялся.
И только теперь Ларион, втянутый в вихрь танца, почувствовал поступь свободы, здесь прорывался наружу, выплескивался лавой огневой его характер. И разбушевался он, как огонь. Сам - огонь. А ноги - искры. И кто не зажжется  от такого огня - пламени? Закружились, закружились, завихрились, завихрились. И все вокруг Лариона, первого плясуна... И все в такт ему хлопали твердыми ладонями, не жалея сил, ладоней. И вовсю раззадорили немолодого плясуна.
Ларион вдруг подпрыгнул вверх, в воздухе сделал крутой вираж, потом мягко припал не колени, вскочил и вновь взлетел трепетным огнем над кругом. И начал выбиваться из запала. И нашелся. Стал выписывать узоры перед испуганной Светланой.
Она в страшном испуге рванулась назад, за круг, но ребята сомкнули руки и не пустили. А Ларион яростно притоптывал. Светлана улыбалась, с какой-то женственной удалью и величавость потянула с волос косынку и поплыла на Лариона.
Он, словно оробев, попятился, попятился на середину круга. Светлана воодушевилась, но вела его, ведущего свою партию. И началась головокружительная борьба двух порывов. Красивая борьба, замечательный дуэт.
Светлана полыхала костром.
- Огневушка, - проговорили парни и еще яростнее били в ладоши.
Светлана волшебствовала на пятачке. То барабанила каблуками, будто от прилива детской радости, то надвигалась на Лариона темной тучей, медленно, царственно, грозно, то вилась вокруг Лариона, как вьюнок, то, будто что-то вспомнив, отчаянно кружилась юлой, и ситцевое цветастое платье раздувалось колоколом, обнажая загорелые икры. Неожиданно колокол платья “разбился”, припал к искрометным девичьим ногам.
- Не могу, сдаюсь, - едва промолвила она и выбежала из круга.
Ларион догнал ее и под аплодисменты звонко поцеловал в губы. Она вырвалась и убежала куда-то, не зная, куда деваться от внимания, восхищения и стыда... Но ей еще придется покружиться в зажигательном ритме танца в собственной импровизации. У Антона Корнеева, которого будут провожать в армию, на проводах его придется еще краснеть и краснеть.
- Ну и Ларька!
- Так ее!
- Света, Света,Светушка, ладушка-ладушка...
А в круге безумствовали все новые и новые плясуны.
Вот хозяйственный мужик Михаил Бессмертный, отбросив в сторону вечную заботу о шести ртах, влетел в круг с поварихой Оксаной с прибаутками, с шутками, и она с причитаниями и стенаниями да изображать колготную страдную пору, и все с озорством безудержным, с удалью безмерною, что даже бригадир Курилов, прохрипев дурацкую свою присказку: бригадиры - вахлаки, но ваньки-встаньки, танцевать могем и от печки, и от кочки, пустился в пляс. Вклинился к ним и огненный Кацо.
И также неожиданно пляска разом оборвалась. Вадька сомкнул мехи баяна:
- Все, хорошего понемногу.
“Питухи” растворялись группками в дальний лесок, чтоб “сообразить”. Другие “любители пива”, воспользовавшись благосклонностью бригадира, помчались с Бессмертным на станцию на поиски горячительного для продолжения сабантуя.
- Ну все. Урожай в закрома, а нам по домам, несолоно хлебавши, - сказал Ларион. - Что же еще? Страна с хлебом, а ты с песней! Что же еще?
А молодежь маялась, маялась и осталась... на пятачке. Парням и девчатам не терпелось организовать танцы.
- Дамский вальс, - озорно воскликнул Вадька и заиграл с наслаждением старинный вальс “Шепот волн”. Тут к Антону подскочила шустрая трактористка синеглазая Паша, сменщица лентяя Мишина, которого давно уже за глаза не обзывали и не говорили ничего плохого. (Жизнева работа.) Паша - полнощекая и вовсю раздобревшая, да раскрасневшаяся от вихревой пляски, подмигнула Антону, взяла за руку и повела в круг. Антон в вальсе преобразился. Куда девалась его неуклюжесть? Его настороженность. Ему будто сродни легкость и красота движения и душевный порыв.
Паша, знаток и любительница всяческих танцев, изумленно вскинула брови:
- Где тебя так обтесали?
- В Барсселоне и Париже, - не моргнув глазом, уверял Антон, не выезжавший дальше райцентра и областного города, куда он заглядывает трусливым заочником сельскохозяйственного института, а не как ясное солнышко.
- Ну, а как детсад твой-то? Жалуется? В Париже побывал, а никому ничего на сказал. Как там? Тебе от нее не досталось?
- О чем ты?
- Верю. А есть хоть что потрогать? У нее фигурка, конечно, без сучка, без задоринки, ну как прутик.
Антон даже не нашелся, что ответить. Да и сказала Паша это  без умысла, не со зла. У нее такой озорной  характер. Ей все ни по чем. Что с нее возьмешь?
- Ну и что? - рассердился он. - Уж какая есть. Что это тебя так интересует?
- Ты состаришься. А она-то расцветет. Не сомневаюсь, что ягодка будет, - переменившись, зачастила Паша, - только ты не хами. Нехорошо, когда хамят. Она пока ничегошеньки не понимает. А поймет, поздно будет. Советую, не хами. Но ждать-то долго придется...
Антон не обижался за совет. Все его учат, чтоб лучше стал. Что поделаешь - для твоего же счастья!
- Антончик, - услышал он жаркий шепот, - может пойдем в степь? Твоя Антонина все равно не узнает. И знаешь, я еще девка... девочка невинна. Хочешь?
- Дело не в том, что узнает, не узнает Тонька, можно обмануть самого себя? А ты, Паша, не дури...
И еще о чем-то сказал Антон смеющейся Паше. Тут очень кстати и замолк баян.
- Дурак! Дождешься, дождешься, - бросила ему Паша и отцепилась от него, роняя слезы.
Антон, угрюмый и растревоженный, направился в красный уголок, чтобы только не оставаться наедине с Пашей. Ведь не хотел он обидеть девушку, не гадал, не чаял, а метнул в душу чистую увесистый булыжник! Увидел он у входа на скамейке учетчицу Людку Колосову и Лариона и быстро поспешил отойти прочь. В степь подался, чтобы попрощаться... с нею. Шел, а в глазах эти двое в печали, как нарисованные акварелью. Людка была почему-то задумчивая, грустная, даже равнодушная в последнее время. Что это за учетчица! Считать не умеет. Ребят “накалывает”, но еще иногда и государство “обманывает” по забывчивости. Хотя, конечно... Часто случалось, что прослушивала, что-то в уме, осмысливая или слушая себя, да так запамятовала, что ребята гневно ругались и плевались, когда она возилась с нарядами, порой доводили ее до слез. Ей казалось, что она разучилась считать. Худая у нее была память! Такое у девчонок бывает на определенном этапе... Значит, пришел ее черед. Только почему Соловейко сделался другим? Будто не Соловейко это, а другой какой нездоровый, больной человек.
Куда-то шел Антон, не замечая перед собой ничего, будто мгла сплошная стелилась перед ним. И, конечно, он не замечал, не чуял, как вслед за ним неслышно шла Паша, чтобы сброситься в овраг, камнем сброситься в овраг...

                Глава 4

Анатолий Зайцев задержался в ремонтной мастерской. Обтачивал запасной каток к плугу-уплотнителю. Это особый плуг, который делает борозду вдвое плодороднее. Как-то он заметил, что на вспаханной и прикатанной полосе всходы тароватее и урожайность выше. У него возникла идея: а что если перевернутую борозду сразу же прикатать, уплотнить? Зайцев добился выделения двухсот пятидесяти га пашни под свои опыты. Зябь была поднята и уплотнена плугом-уплотнителем Зайцева. А весной засеяли массив пшеницей. Осенью получили здесь урожай, который был вдвое выше, чем на контрольной полосе. Зайцев получил авторское свидетельство на “Способ обработки почвы”, а чуть позднее - еще свидетельство на “Орудие для предпосевной обработки почвы”. И в нынешнем году урожай пшеницы оказался в два с лишним раза выше, чем на контрольном участке. Землянский довольно хмыкнул, выдал премию современному Кулибину. В эти дни уже обрабатывали многие поля тремя плугами-уплотнителями Зайцева, изготовленными в ремонтной мастерской. Решено было изготовить собственными силами еще два плуга. Вот Зайцев и припозднился в спецхозной мастерской.
За околицей уже царила тишина. Вчера бушевал дождь, и многие тракторные агрегаты застряли на полях. Наверное, завтра утром приступят к пахоте. Что ж! Все хорошо. Но Зайцева беспокоило что-то. Какое-то предчувствие беды сжало его сердце. И это чувство толкнуло его, да толкнуло его в поле, в степь. И он направился к замершим в поле тракторным агрегатам. Вот и первый трактор с плугом. Плуг-уплотнитель выворочен, катки разбиты, все это уже нельзя было восстановить, “Гады!” - вскричал Зайцев, подбежал он к другому тракторному агрегату. Плуг-уплотнитель тоже был основательно разбит. И у третьего агрегата такая же картина - от плуга осталась только груда металла. Кому-то поперек горла зайцевские плуги и вот результат. Зайцев увидел вдавленные в борозды следы. И заспешил по ним на поимку обидчиков... Шел он, шел, и ему казалось, что видит и слышит убегающих, наступает даже на их тени. И не только на них.
В сумеречной мгле зажглись “блуждающие огни”. И Зайцев вспомнил свою первую студенческую практику на Севере. Однажды он заблудился... и увидел блуждающие огни. Понял, что попал в болото. Геологи искали нефть, все лето искали и не нашли. А вот она, нефть-то. Блуждающие огни... они завораживают, они манят, они пугают. Зайцеву стало страшно. Он был не в силах не отзываться на зов блуждающих огней, душа смутилась, потянулась к ним. Еще ему вспомнилось, что однажды уже шел за огнями и, казалось, что блуждал по заброшенному кладбищу и огни могильные сопровождают его. Это светятся, светятся в ночи скелеты... Ему было тогда жутко, сердце готово было выпасть из груди. Но сумел взять себя в руки и это спасло его. Он тогда не побежал, а зашагал, преодолевая страх. “Огни” не любят трусов, наказывают. Он шел, стараясь не оглядываться. Нет, не чудится, не кажется, а уж точно, блуждающие огни. Сколько душ блуждающих!..
Сколько блуждающих огней в ночи! Чарующие блуждающие огни в ночи. Если б их не было, то можно переждать ночь. Но огни светятся и идешь за ними. Страшно, подкашиваются ноги, но идешь и идешь, влекомый неведомой силой, неодолимо это магическое притяжение! Кто притягивает, почему, что? Огни, огни, огни... Загадочные огни. Это беспокойные люди, убедившись к никчемности жизни и ищущие выхода из нее. Они могут увлечь, они могут завлечь, опасно идти за ними. И все же идешь, идешь за ними, за этими завораживающими таинственными огнями... Идешь и идешь легко, без забот и дум...
Свет во мгле, свет в ночи. Но не видать ни зги... Немудрено ли заблудиться? Конечно, немудрено. В этих блуждающих точках огней. Хоть бы забрезжил свет рассветный в ночи.
И свет забрезжил, свет пробил ночную мглу. “Теперь-то знаешь, куда идти, знаешь. Что было наше устремление? Это свет в ночи. Желание света в ночи”. Человеку свойственно желание света. А если он пребывает в темноте, в ослеплении? Прозрение наступит, обязательно наступит, и душе одинокой хочется света в кромешной тьме. Мысль тайная, своя - это будто свет в ночи, свет. Частичка веры. Что беспросветные будни? Человек ведь живет надеждой. И в ослеплении надежды насмешку над ним принимает за улыбку счастья... Но освободиться от этих иллюзий - страшно... А огни все зовут и зовут.
Зайцева начало затягивать в расцвеченную огнями топь. И его затянуло. Ни отступиться нельзя, ни вырваться вперед нельзя и зацепиться не за что...
-Помогите, помогите... - кричал он в ночной мгле, расцвеченной блуждающими огнями.
Замигали загадочно-призрачно огни, огни, огни...
Это горели души расстрелянных и закопанных в каньоне...
“Их надо понять и успокоить. Они взывают к этому”.
 
Глава 5


В первый числах октября Антон получил повестку из военкомата. Немного ему не повезло... Антон попал в первую , октябрьскую партию призывников. Другая партия отправляется в армию после  октябрьских праздников.
Вот отмерили ему эту самую неделю, постригли под машинку и предложили:
- Гуляй пока дома, забудь обо всем!
Незаметно быстро таяла отмеренная неделя мальчишеской вольницы. Антон все дни пребывал в легкой пьяной зыбке, хотя до этого никогда нигде не пил алкогольных напитков. В часы просветления лазал по городку, по дальним отрогам, будто хотел в сердце частичку родной степушки влить. Подготавливал себя к тяжелому расставанию с любимой, искал слова, такие слова, которые утешили бы обоих.
Антонина занималась в школе во вторую смену. Вечером Антон направлял свои стопы в школу, хотя чувствовал, что не стоило этого делать, что неприлично навеселе показываться в школьном дворе, того и гляди ненароком “нарвешсься” на Александру Владимировну. Хотя, правда, она еще в роддоме, но все равно, на кого-нибудь да нарвешься. Но верх брал магнетизм, необъяснимый магнетизм сердца. Вот она Тонька, молнией выбегает на крыльцо. Она все в том же коричневом ученическом платье и белом фартуке, без единой кляксы. Аккуратная восьмиклассница, с пышными бантами в шелковистых волосах на затылке. В одной руке держала портфель. А другая рука была забинтована.
- Что с рукой, Тоня? - спросил он с тревожной ноткой в голосе. - Что случилось в этой школе?
- Вызвала меня Леокадиха опыты делать. Спутала я серную кислоту с водой - сунула палец в колбу. Обожгла. К тому же химичка двойку влепила за неумение. Два разочка несчастье, - голос Антонины прокатился по струнам смеха, - а вообще, Леокадиха - двадцать два несчастья. Девчонкам ее жаль. А мне так иногда больно за нее становится, когда мальчишки смеются за ее спиной, язык показывают. Я шиплю на них, как змея, а они рожи делают.
Леокадия обернется на шум - все грохочут... Она растерянная-растерянная стоит, пальцами хрустит. А мальчишкам весело. Девочнки пробовали было заступиться за нее, да куда там. Все наши сумки попрятали, ручки повыкидывали в окно. Нас же и ругает химичка - тетрадей и ручек нет! Ребята давятся от торжества и глупости. Как химичка не понимает, что творится в классе? Совсем слепая. Переживаешь - переживаешь за нее и все напрасно. Однажды я заплакала - химичка пишет на доске формулу, а мальчишки взобрались на парты и взялись самолетики пускать...
Антон верил всему, что говорила его любимая. Он знал, что если Антонина смотрела, то смотрела всем своим существом, если чувствовала, то всем своим существом, если кричала, то всем своим существом. В детстве нет чужого горя, переживаешь за других не меньше, нет, больше, вдвойне больше.
- Тонька, плюшевый, поздравь меня. Меня в комсомол затащили!
Антон стиснул медвежьей лапой тонкую ладошку. Тоскливо запели косточки. Но Антонина уже стоически терпела  проявления невежества плющевого Антона.
- Ну что дальше? Что изменилось? 
- А ты, Тонь, не шути. Пожалуюсь Жизневу.
- Ты ведь тоже вступил в радостью...
-  Какое там! Заставили. Призывают  идейных, что поделаешь, - пробасил Антон. Антонина на это никак не реагировала.
- А я-то думала... Ведь Анжела Сергеевна тоже получала билет с нами. Она восстанавливается в  рядах молодежи! Засмущалась перед нами, девчонками. А мы, глупыши, лезем с расспросами: а какое вам дадут поручение?!.
- Скоро мы расстанемся, понимаешь, Тонь? Ты это понимаешь?
- Я буду ждать тебя, Тонька. Не горюй. Парню негоже горевать.
- Антонина, пошли сегодня в кино.
- Учителя увидят, дадут мне по макушке.
- Чего их бояться? Они сообщат моей матери, что ты встречаешься со мной, а твоя мама меня знает. Не так ли?
- Так, конечно, давай посидим у нас, - вдруг озарило Антонину, - папка в конторе теперь наа ночь остается, мы, то есть я и мамочка, мешаем ему сосредоточиться. Он шутит.
- А может к нам?
- Я мамы твоей боюся...
Антон не обиделся даже. Интуиция у нее развита сверх меры. Вот уж действительно детсад. Ничего она не понимает, что надо поговорить наедине... Ведь за три года многое изменится в жизни. Изменится он, изменится она.
Тревожно на душе у Антона. Тоня пока ребенок, играющий взрослого человека. Сейчас она на все согласна. Согласна ждать, терпеливо ждать, несмотря ни на что. А вырастет за три года, повзрослеет, изменится, но неужели ее сердце его сердцу изменит? Неужели сбудется то, о чем намекала Паша? Не устыдится ли Тоня клятв своих? О боже, вновь они будут вместе через три года...
Антон не мог представить повзрослевшую Антонину и заранее испытывал некоторый страх перед незнакомой взрослой девушкой. Что сердце этой взрослой девушки скажет? А вдруг скажет, что это были детские шалости, что не обязана она хранить верность детским пристрастиям и баста. Попробуй, подступись! Хоть в суд подавай..
Потому и смута на душе!
- Ну, Антоша, зайдем на минутку, - голос ее взвился высоко, но не сорвался, а покатился как ручеек по весне. - Не к маме, а к себе я тебя приглашаю. У меня свой уголок есть.
“Она пробуждается... Становится девушкой...” - со страхом подумал Антон, молча следуя за ней, куда она вела. Он страстно желал, чтобы она осталась несмышленкой, словно замороженной, пока он пребудет на службе.
 Они расстались у тониной калитки, Антон поспешил домой.
Как обидно быстро закончилась мальчишеская вольница. Стоит помянуть...
- Мама, погуляем хоть раз; не жалей ничего, наживем.
- Конечно, сынок, - поддакнула мать. - Я потихоньку готовилась к этому. Я готова, сынок.
А сама готова в слезы окунуться: по радио передают - трудное в мире положение.. Неспокойно. Столько разговоров! Попадет же Антоша птенцом необученным в какой-нибудь переплет...
- Мама, не слушай бредни. В мире обстановка накаленная. Ну и что? Кеннеди, конечно, сильно разгневался, когда обнаружил наши подлодки в Заливе Свиней.
- Сынок, не это меня тревожит. Нет у людей веры в то, как живем. А тебя заставят разбираться.
- Враги не перевелись.. А сунет кто нос, тому отрежем нос. Врагов жалеть - себя наказать. Главное, чтобы ты жалела себя. А Владимира обязательно жени. В спецхозе его на руках носят. А как же? Не потому, что бывший знаменитый бригадир, что сам Кремлев-Аникин первый с ним здоровался. А как же! Добился парень своего - инженер-механик. Ты его жени, мама, хотя он еще не созрел для такого серьезного дела, но ему путы семейные нужны, а то порхает по свету белу, от цветка к цветку. Сегодня нравится одна, завтра другая. Несерьезно. Беспокойный он у нас, в батю, но он тебя любит. По секрету мне признавался. Помнишь, ты отрекалась от него, когда взял у тебя последние деньги и убежал на Ангару за соболем тебе... Мне по секрету признался, что любит тебя и просил меня еще украсть денег, я украл у тебя последние копейки и перевел ему, и мы голодные сидели... Пусть он будет тебе опорой. Славка, ты будешь помогать маме? То-то. А ты, Костик, подняни хвостик, чтобы без двоек пятый класс окончил и чтобы не поджигал домов. Еще раз подожжешь, не простят больше, понял? Зинка, а за тебя я не беспокоюсь. Ты после меня самая старшая. Посматривай за младшими, хорошо? Мама, я приглашу своих друзей, ладно?
- А я Строговых, - шепчет мать. - Да будет так, сынок.
 Антон и Антонина рядом... в красном углу. Как жених и невеста.
Вадим с баяном, с ним почему-то Катя Землянская (произошла размолвка с Володей Жизневым), приехавшая на один-преодин денек к родителям, Анатолий Николаев и Лорка, да Света Зорина, Кацо и Оксана и другие из знаменитой бригады.
Строговы и мать Антона сидят рядом. А рядом с ними Буторин и Жизнев. А вчера во Дворце культуры Василий Степанович Землянский напутствовал призывников. Кто-то предложил тост. Подняли бокалы. Выпили. Цеременно, серьезно.
Антон и Антонина были будто привязанные. Реагируют на все с какой-то несвободой и грустью.
Но после второй рюмки с Антоном будто что-то произошло.
Он будто разорвал те невидимые путы, которые сковывали его до этой поры. И ему задышалось легко, легко.
- Вадим, цыганочку, - хриплым голосом произнес он.
Вадька, осушив под большие глаза Кати Землянской (она сидела напротив, рядом с Тоней) еще одну рюмку, попросил подать гроб с музыкой - старый потертый ящик с баяном и выключить радиолу. Баян в руках Вадьки, как ребенок на груди матери спит блаженно. Катя поняла, что Вадька не будет цепляться к Жизневу, но пусть оба знают, что она не биомасса...
Где-то что-то переставили, передвинули, что-то убрали и нате-ка вам простор для всяких дробей, веревочек и проволочек.
- Эх, печаль моя светла, - отбивал чечетку Володя Жизнев, намеренно обходя Катю Землянскую.
Вышел в круг Антон, потопал неуклюже. Следом Тоня.
Вадька рванул меха и будто опомнился, замедлился перебор пальцев на клавиатуре. Завихрились вдруг звуки, словно снег в январскую метель.
Пошли, пошли гости по кругу. Хороводом, хороводом.
Ноги отстукивают зовущий ритм. Но никто не смеет влететь в круг искоркой и зажечь его. Кто искорка? Зорина? Да, она.
А ноги ее загорелые, точно выточили и отполировали из дерева - красивые, сильные ее ноги прыгучи и легки. Они отбивают дробь и вдруг, по страстному зову русской, выбегают в круг.
Ой, Светка. Ты - искорка, нет, была искоркой, а теперь нет, теперь просто отчаянная душа, которая истосковалась по вниманию, по теплу людскому и нечто больше. Но коль душа отчаялась, то сердцу все ни по чем.
- Выходи в круг, Антон.
И... сложилась плясовая пара. Пол - ходуном, девчонка - вьюнок, а парень - пламя. Даже Тоня взревновала, вышла в круг, разняла пару, увела Антона под аплодисменты.
Потом затянули песню, сибирскую, раздольную, многоголосую.
Дружно, не сговариваясь, взяли высокую ноту, а мужчины поддержали басами - так никакой хор не споет, потому что поют для себя, для души, а не для зрителей.
Сердце Антона билось радостью, а она разливалась через край. Антон то и дело кричал в упоении: пейте на здоровье, пейте для души...
Далеко за полночь затихла песня, разом умолкли, удалились голоса, ушли гости...
Нежданно-негаданно воцарилась тишина, звонкая тишина в комнате. Никого, кроме двоих влюбленных, в ней не было только Антон и Антонина в этом мире... Двое угадывают одну судьбу!
- Я буду писать тебе каждый день.
- Я буду ждать тебя, буду верна тебе, ты в этом убедишься.
Как только Антон демобилизуется, они поженятся сразу. Оба будут учиться заочно... Она на учительницу, он на агронома. Антону стало почему-то грустно, он обнял ее и целовать... в губы, шею, лобок... Она облила его измученным взглядом, но молчала, отдаваясь всем тщедушным телом, она прежняя, бесчувственная, возмущенная. В последний миг сумела вывернуться упасть на колени и взять в губы розовое копье любви и захлебнуться...
Антону хотелось осознанной нежности взаимной. Увы, увы, дождется ли?.. Скажи ей, чтоб чувствовала, она чувствовать будет, но ничего не поймет. Она стала податлива, но не настолько, чтобы позволить все... Стоически переносила бешеные порывы плюшевого медведя, беспокоясь, чтоб не случилось непоправимого. Случится - не поправишь, потеряет она власть над ним! Нужно терпеливо все переносить, считала она, лишь бы честь сберечь. Как потом ответит на напрасные упреки? Не поверит, если не сбросится в Каньон... Он целует ее в знак верности. Она верит ему, потому испытывает боль и страх. Наверное, у парней особое чувство, ладно, позволим, хотя ей только больно и стыдно. Надо, раз все целуются, значит надо. Будут ее осуждать, дрянь девчонка, себя соблюла, а парня развратила. Слышала это не раз. Что же... и в самый божественный миг она заломила руки в отчаянии. “Мне нужен ты, а не это...” Он застонал: “Тонюсик, люблю... Не предавай меня...»
- Что ты, Тонька? - встревожилась она. - Ты думаешь, что я, как Катя...
- Так  не думаю..
-Так Катя целуется с Вадимом... назло Жизневу Володе... Говорит, что так надо, так у нее в жизни: состоит она не только из хороших минут. 
 Катя сказывала, можно одаривать поцелуи любому, но дарить первую ночь надо тому, кто мил. И учила ее увеличивать груди: “Твоему Антоше будет приятно...”.
- Дурная твоя Катя...

Глава 6

Василий Степанович Землянский начинал свой самостоятельный путь с палатки. Он приехал с семьей: женой Лидой, дочерью Катей, школьницей. Кому не хочется независимой, самостоятельной жизни? Нет таких. Он же мечтал об этом, уже  работая в Красноярском крае после окончания техникума механиком. В институт его долго не принимали. Из-за родителей. В пятьдесят пятом, когда родители была реабилитированы, он получил доступ в вуз, чем воспользовался с лихвой, поступив сразу аж в два института Москвы.
- Погуляю, пока молодой, - решил он, но Лида, высокогрудая и узкобедрая, неожиданно появившаяся на горизонте его безмятежной жизни, незаметно разгромила его планы своей кротостью, тихой печалью и умением спрятаться за ним, Лида всем своим складом ума и души была старомодная, прошлая какая-то, может быть осколок тургеневских времен, потому и выделялась среди девчат. Женился на ней Василий, но жене в мягкие рученьки не дался, хотя и был привязан к ней, но норовил жить по своему разумению, жадно наверстывая упущенное.
Лида привязала его к себе крепко, будто стремилась к этому всю жизнь. Росла она хилой девочкой, но мать показала ее знахарке, которая за доброе слово подарила девочке секреты здоровья и приворота. Лечила Лиду травами, растирала плоскую ее грудь, разминала соски; ставила банки, чтобы разбухали груди, нашептывая ей заклинания на непонятном языке. Худое тщедушное тело девушки обрело удивительно красивые формы. “Мужик любит держаться за что-то...”. Василий влюбился в нее с первого взгляда. Расшвырял всех ее явных и неявных ухажеров, воздыхателей, добиваясь ее руки и... тела. Она тянула, но он не мог ждать. Они сыграли свадьбу, не дождавшись регистрации в загсе. Лиде не исполнилось восемнадцати лет.
Многоопытный жених месяц лишал невесту невинности, и об этом своем медовом месяце он стыдился заикнуться даже самому себе. “О, моя прелестница, отрада моя, измена твоя - смерть моя”. И все же не стал рабом любви.
Мотались они по городам и весям, строя будущее для страны. Он на автобазе определялся впервые механиком, она нянькой маленькой и капризной Кати. Но долго ковыряться во внутренностях машин он не мог, не та натура. Он жаждал власти над людьми.
Лида видела это и не могла не попытаться ему помочь. Она была вхожа в Кремль, потому что папа был рядом с Маленковым. И сумела повлиять на замминистра. Вот этому молодой муж не придал значения...Землянский был назначен на должность в министерство.
Но затосковал он по... простору,  он хотел быть  первым парнем. Да услышат глас вопиющего в пустыне. Случилось это накануне  памятной целинной весны.
В молодом сердце Землянского вдруг забурлила дедова-прадедова кровь крестьянства. Деды - государевы крестьяне. Может, родовая гордость затмила разум, может, что-то еще другое взыграло. Однако он почувствовал, что без земли немереной ему не видать отрады души. Жил как сокол, которому связали крылья. А соколы живут на просторе. Трудно было расставаться с квартирой, с ванной и всякими краниками, с хорошей доходной должностью, вообще с первопрестольной, с его возможностью... Но проснувшаяся в молодом сердце буйная кровь дедова легко порвала эти невидимые путы. Есть одна дорога - в степь, в пустыню, где легионы сосланных обогащали скупую почву. Осталось только возделать эту почву. Зоны, лагеря, колонии, срочно переименовывались в совхозы, колхозы имени Ленина, Сталина, Великого октября... Собственно, в новый спецхоз “Заишимский, созданный на базе нескольких лагерей, Землянский опоздал порядком.
Но палатки были. Палатки как выражение народного самоотречения от прошлого, чистого энтузиазма. Василий Степанович устроился с семьей в палатке, хотя ему предложили сносное жилье, и жил ощущением счастья. Кремлев-Аникин назначил его временно бригадиром на место одного парня, то есть Владимира Корнеева, который и сколотил бригаду, потому что все должности были заняты, а Кремлев хотел удержать возле себя толкового специалиста и... своего преемника. Замминистра очень просил Кремлева-Аникина поддержать Землянского, человека с перспективой. Василий Степанович однажды не выдержал беспомощного и растерянного взгляда загорелого ясноглазого паренька, так несправедливо отстраненного (хоть и временно) и почему-то стыдно стало перед парнем за свой некрасивый поступок. Да хорошо ли занимать несвободное место? К тому же бригада зашумела: “Не хотим чужака!”.
- Поработаю трактористом, - сказал Землянский Кремлеву-Аникину. Генерал облегченно вздохнул, будто с его плеч свалилась непосильная тяжесть. Потому он бурчал успокаивающей нотой:
- Конечно, если судить с точки зрения обывателя - это преступление - менять хорошего бригадира на лучшего. Но почему? О будущем не хочется думать? О жизненной вершине? То-то и оно, что не хочется. Я то думал, что вы серьезный человек, с понятием.
Не так разве? Вы окончили один институт, второй заканчиваете, он только курсы трактористов, и вы идете в трактористы! Но может правильно на данный момент? Корнеев сколотил бригаду, добился ее духовного единения. Ребята воспрянули духом. Такая бригада все сможет, решит любые задачи, она верит своему вожаку, ведь вожак живет интересами бригады. Но я опасался круговой поруки и решил: возглавит бригаду сторонний человек. Поспешил? Вы пока сторонний для них человек. Конечно, вас встретили в штыки, но можно исправить положение. Вы еще возглавите бригаду, всему свое время. А пока парень этот пусть остается во главе бригады, не имеем права унижать человека. Поработайте, освоитесь. Парня отправим учиться, иначе пропадет самородок. Ну, как у него, наверное, ноги подломились, когда вы пришли?
- Даже заплакал, - признался Землянский.
- Мы с вами страшно безнравственно поступили, преступно, но ничего, идите поработайте... рядовым трактористом, докажите, что не лыком шиты.
Василий Степанович не унывал, Лиде тоже нашли работу. Дочурку Катю определили в школу-палатку, а ему выдали новенький трактор, чтобы сразу приступил в пахоте.
- В спецхозе будет стационарная школа, - успокоил Кремлев-Аникин, - уже подвезли материалы. Не паникуйте, учителя в строительной бригаде работают. Будет единая типовая школа, наши дети не будут отличаться по уровню образования от других детей.
Первый год был еще памятен для Землянских еще и тем, что родился у них здесь сын, наследник... Назвали Игорем, по имени деда Лидии Федоровны, по ее настоянию.
В осеннюю страду Василий Степанович выезжал в поле бригадиром. А Владимира Корнеева Кремлев все же отправил в институт. Надо было - талантливый парнишка, но без знаний, без огранки - самородок, с огранкой - бриллиант.
- Владимир, ты должен стать инженером, как нам не трудно, мы посылаем тебя на учебу, - настаивал Кремлев-Аникин. - Стране нужны творцы, милостью божьей.
Корнеев категорически было завозражал, не считая себя творцом, но Кремлев-Аникин умел убеждать словом. Убедил, и парень с печалью и скорбью сдавал дела Землянскому. Ему казалось, что он не переживет всего этого крушения надежд.
Василий Степанович переживал тоже, радости от нового назначения не испытывал. А вдруг он не сработается со строптивцами? В его практике случалось однажды такое, зачем же повторять прежние ошибки? И совершил новую ошибку: с первого дня он продемонстрировал, кто в доме хозяин. Конечно же, с уходом Корнеева бригада изменилась, не стало в ней того тепла, того огонька, который согревал каждому душу. Новый бригадир устроил в ней сквозняки... Природная сметливость и неторопливость и цепкость, знание психологии людей и техники вполне пригодились Землянскому в работе (что есть, то есть), а бригада перестала витать в облаках, становясь на реальную почву.
Он будто снял романтический флер с бригады. Словами сыт не будешь, надо дело делать на этой земле, пахать, сеять, удобрять...
И обнажил привлекательные практические возможности его реальности. Вот сколько нужно поработать, чтобы столько-то заработать. Работай на совесть и денег не счесть. А деньги нужны, и если не тебе, то твоим родителям, чтобы тебя же и содержать.
Он был немногословен, умел в двух словах обнажить и поднести простую житейскую мудрость иным изумленным душам. Ядро мысли западало в память человека и действовало на него безотказно: он согласен на все без всяких условий.
- И никогда не обижу, - пообещал Землянский.
Учетчицу пухлую молодуху Клашу, забаву бригадирову, поменял на строгую очкастую тетю Зину. Клаша забавлялась не только с Володей Корнеевым, но и с цифрами, обижая ребят.
Теперь каждый тракторист чувствовал за собой какую-то вину, если обнаружат случайный брак в работе, человек готов провалится сквозь землю, хотя бригадир не стыдил, не распекал. Теперь иное чувство владело каждым: ну чего, чего пристали? Не заработал, не смог, а кому какое дело? Понравится - буду и дальше напирать рогами, а не понравится - поминай как звали.
Так Василий Степанович низвел на нет традиции Корнеева, но бригада работала четко, ритмично. Без подъема и аврала, как было при Корнееве, без срывов, что случалось при Корнееве, ровно, надежно, но результативно.
Правда, вспыхивали в бригаде  искорки недовольства.
- На боровании и прикатывании проработаешься, а не заработаешь, - вслух выражали недовольство и отказывались выполнять эту пустую работу.
Землянский направлял на “пустую” работу по очереди, аккуратно, чтобы погасить эти искринки... Ребята зарабатывали, аккуратно отправляли родителям часть заработанного, на остатки справляли себе обнову и водили девчат в кино.
Через год Василия Степановича назначили управляющим отделением. Шире, сложнее стала сфера его деятельности, его отношений с людьми, но она угадывалась, потому что находилась в той же плоскости производственных отношений - сухие расчеты, без дураков и длинных слов: вот тара, вот гектары, а вот и деньги... на гитару! Но эта нехитрая механика и ему приносила бесспорный успех. В его отделении все шло как часы-ходики.
Другие управляющие с завистью обсуждали чуэой успех, удивлялись крутому взлету немногословного коллеги, на что Землянский реагировал без обиняков:
- Уметь надо смотреть в корень. Каждый руководитель стремится к тому, чтоб человек раскрыл свои способности во благо. А вы как думаете? А что нужно для этого? Достаток в доме. Откуда достаток? Работать нужно. Я рассчитываю фронт работ, они делают работу. А работу надо организовать, оформлять ее должным образом. Сейчас я так организовал работу, что подыми любого среди ночи - встанет. Сразу пойдет, зная, что в накладе не останется. Ему заплатят за работу, не обманут красиво: “вкалывал ты не  задаром, но за справедливый строй!” И сделает работу на совесть. Без всякой агитации, без словодея, который совращает человека словоблудием.
И право же, Землянский умел обезвреживать пустословов, в какие бы тоги они не рядились!  Пускай голой правдой, но знанием психологии того самого дурашливого тракториста, в глубине души мечтающего построить свое будущее, а не светлое будущее для всего человечества. Пускай занимается неизбежный ираб  пустой пропагандой, агитацией, для дела это значения не имеет. К тому же словодей отделения по существу дублировал управляющего, оставаясь его бледной тенью. Правда, идейный телок доил двух маток: райком и спецхоз!
Но Землянский водворил в отделении своем должный порядок. Перевел в контору очкастую Зину, не пристрастия ради, а соблюдения должного учета и контроля. Как поработаешь, так и полопаешь, не хочешь работать - иди к черту на кулички. И вправду, бездельников он сплавлял в соседние отделения. И там же он находил плотские утешения. Это чтобы словодей не приставал с разбором за попытку поддержать репутацию первого парня...
Его отделение стало незаметно превращаться в переселенский пункт. Ватагой прибывало, ватагой убывало. Но основное рабочее ядро оставалось.
- Коренники, - назвал надежных и преданных делу Землянский. И для них ничего он не жалел.
Лучшим трактористам - лучшие машины, лучшие условия для работы, лучшие дома, лучшие квартиры. А как же?! Коренники зажили зажиточно. Это в основном многосемейные рабочие: семейные путы самые крепкие. Куда им мотаться с оравой! Хорошо там, где их нет! Работали они вдумчиво, с опаской, с мыслью, что им здесь жить до нового Сталина. Землянский занял в их душах место рядом с бессмертным  вождем. Он это знал, он действовал соответственно... считал себя... единоличным главой отделения: забил первые колышки нового поселения. Поселение расширялось... отпочкованием? Отрадная статистика. Да, отпочкованием... Сыновья женились, дочери выскакивали замуж. Землянский только успевал ходить в посаженных отцах.
Землянский любил гулять на свадьбах: ему казалось, что он имеет прямое отношение к ним. Молодежь к нему тянулась, соблазнившись заработками. И попадалась в сети Гименея. Принимал Землянский заботливое участие в организации свадьбы: семья - путы, семейный человек - вот кто настоящий труженик. Спецпоселению нужны были труженики. Потому Землянский искренне радовался любой свадьбе, как будто он сам был виновником этого торжества. Случалось, что и был виновником... Накануне объявив жениху, что она нечестна, невеста дарила управляющему право первой брачной ночи на право вселения в комнату в малосемейном общежитии. Потому случалось, иная невеста весь медовый месяц ходила в синяках... Но это было редкостью.
Землянский умел зажигать огонь и гасить огонь. Умел хранить человеческие тайны. Это ему стоило душевных усилий. Пора стать выше всего этого, пора подняться на новую ступень. Но чтобы подняться выше, должна быть прочна нижняя ступень.
И отделение Землянского (нижняя ступень), крепкое кадрами, выполняло высокие обязательства и даже перевыполняло! Хорошие цифры попадали в отчеты, и эта роща цифр тщательно скрывала тот моральный урон, который наносил Землянский руководителям среднего звена: ведь он подрывал авторитет своих коллег - управляющих. А он этого и желал, он этого не скрывал! У них ведь дутые авторитеты! И когда умер Кремлев-Аникин, временно обязанности директора спецхоза поручили исполнять Землянскому! Потом его утвердили на этой должности, хоть и не имел еще высшего профильного образования: в третьем вузе он учился заочно... Лидия Федоровна была в Москве и ночью позвонила ему об утверждении его в должности...
Василий Степанович преобразился за последние годы. Прямо-таки вздувался на глазах. Что тут сказывалось больше: то ли физиология, то ли психология, то ли была расплата за отход от непосредственной физической работы, то ли сказывалась разудалая жизнь. И голос заметно загустел. Прежде был просто басок, теперь густой бас, командирский, с металлическим шипом. “Словом, внешне подготовлен для замещения должности директора крупнейшего спецпредприятия со многими филиалами...” - сказала со смехом одна дама( коллега отца Лидии Федоровны) на коллегии и как в воду глядела.
- Туговато придется, - признавался он самому себе в первые дни директорства.
- Управлять - это играть в рулетку, где ставка - твоя репутация. Выходит дело, управлять - на нервах играть, - говорил он Лиде. ища у нее сочувствия.- Управляющий - это  Антей, совершающий подвиги Геракла. Я занимаюсь добыванием средств, расчисткой “авгиевых конюшен”, созданием подобия лабораторий для профессоров, очутившихся здесь после известных событий, поиском утерянного имени девушки, которую зовут Карлыгаш.  Она не может выйти замуж из-за того, что приемные родители просят за нее огромный калым. Родители жениха не могут выплатить такой калым. И Карлыгаш пришла ко мне за помощью. Ты сама можешь помочь. Вспомни, как теля звали. Ден Ай? Вот видишь, ты не казашка, ты кореянка. Говоришь, будешь жить по обычаям приемных родителей? Тогда чем я могу помочь тебе? Хорошо, я выдам тебе безвозмездную ссуда в размере калыма... На свадьбу пригласишь? Посаженным отцом? Надо иметь счет в банке, чтобы быть иногда посаженным отцом на свадьбе. И пусть, что угодно говорят мои оппоненты, я не меняю своих убеждений.
- А меня в посаженные матери, - сказала Лидия Федоровна.
Вспомнились ему слова Кремлева-Аникина: хозяйствовать - означает все, экономика - искусство, власть, наука, политика, школа жизни, сама жизнь, а жизнь без опоры не перевернуть. Только что опора? Где опора?
На многие вопросы Землянский получил ответы от Виктора Сергеевича. И еще Землянский часто отмечал про себя, что Кремлев-Аникин внешне не был похож на  директора, но его личность, его дух чувствовались в спецхозе. Уезжает Кремлев-Аникин в город, опять же указаний не дает никаких. Но люди не разевали рты от растерянности, работали, действовали, как считали нужным. И не догадывались, что этому научил их Кремлев-Аникин - работать самостоятельно, не ожидая помощи. К Кремлеву-Аникину мало обращались по пустякам. Только по крупным вопросам. Не терпел он мелкой опеки.
Но Землянский особенно и не старался походить на предшественника. Старался выслушать внимательно людей, но был чересчур внимателен, человек в его кабинете чувствовал себя несвободно, скованно, подавленно. Землянский не задумывался над тем, почему человек (только ли по душевной робости) теряется в замкнутом пространстве власти? После всего, что произошло в стране, кто сохранил в себе присуствие духа в кабинетах?
- Все можешь ты, - скажет редкому посетителю Землянский, - иди и действуй, разговор окончен.
И человек выходит из кабинета, думая о поручении. Конечно, чувствовал, что ему навязывают мысли, волю, ощущал от этого дискомфорт, испытывал какое-то внутреннее сопротивление. Но не смог собраться, сгруппироваться, чтобы воспротивиться психологическому давлению, потому что душа распахнулась перед Землянским.
Правда, ненадолго, до первого столкновения, до первого испытания.
Первое директорское лето прошло сравнительно легко: весенняя страда прошла без всяких заминок, зеленя пошли в рост. Землянский возрадовался втайне. Кремлев-Аникин все же заложил основы для искомого урожая. Урожая собрали больше, чем в году минувшем. Да и возросла продукция закрытых предприятий. Каким образом повлиял новый директор на оборонщиков? Этого никто по не знает. В районе заметили, конечно же, нового энергичного директора, и Землянский воспрял духом. Спецхоз шел вверх по всем показателям, даже... по деторождаемости, подымался во мнении начальства и молодой директор. Но единоначалие его плохо воспринималось окружением. Спустя какой-то год начались у него баталии почти со всеми специалистами спецхоза, руководителями филиалов, эхо которых докатилось до областного центра и до республиканских кабинетов. Все должностные лица будто сговорились и заартачились: “Не будем следовать вашему курсу!”.
- Почувствовали слабинку, не выйдет. У вас ответственность, а у меня благополучие края. Полной свободы быть не может, тогда зачем мы здесь? Кто мы тут? Молчите?!
Но молчали они своеобразно. Молча стояли на своем, особенно Новинцев, который возомнил, что что-то из себя представляет.
Новинцева Землянский “выключил” очень просто. Его нечего было и “выключать-то”. Они ведь разные, потому не мешали друг другу. Землянский не любил далеко заглядывать, загадывать, живя интересами сегодняшнего дня - сейчас и сразу! Только абсолютная власть как-то могла умерить его всевозрастающие амбиции. Он должен знать, что другой человек не знает, что его ждет завтра. Человек может, конечно, планировать, если молод и горяч, но Землянский внесет свои коррективы. Новинцев, как все молодые, любит фантазировать, заглядывать за видимый горизонт. Пусть! Он мнит себя стратегом? Стратег по сегетальным растениям? Пусть. Землянский едким словечком мог высмеять, выставить этого стратега неисправимым простачком, от которого ничего путного нельзя и добиться.
“Ты дай дельное сейчас. Я тоже могу задрать ноги в потолок и строить бутафорские домики”. Чтобы болото не затянулось тиной, воду надо взбалтывать. Ясно же, что Новинцев в безудержной фантазии мог строить и воздушные замки, похожие на лагерные балаки.
Но Землянский не уставал высмеивать фантазера!
- Строишь новинцизм, а получишь катаклизм, - угрюмо заметил Землянский, не то упрекая, не то осуждая своего оппонента.
 Я ли не хочу процветания Родине?! Но чем больше энтузиазма, тем хуже для нас всех, без исключения. Поймите. Примем большее обязательство, заберут больше. Обираловка! Но в следующем году увеличат план. Абсурд! Я вынужден утаивать что-то на черный день, чтобы честно служить Родине. Обидно и стыдно. Нет сырья, нет семян, что делать? А ничего. Остановится производство - с меня голову, точно, снимут.
Новинцев выглядел в зеркале угрюмого юмора Землянского смешным и безусым юнцом. Стерлось в памяти Василий Степановича, даже то, что в начале совместной работы они легко понимали друг друга, и он, директор, не видел подвоха в каждом шаге первого зама директора. Но потом, когда скипетр оказался в его руках, Землянскому в младшем коллеге многое не понравилось. Забывает, кто есть кто, кто в доме хозяин... И на этот счет кто-то брякнул: охотнику нравится кулик, а не орел.
Землянский старался подавить эти слушки... шумной демонстрацией отеческой заботы о молодых кадрах. Да, делал он какие-то небескорыстные телодвижения, которые оказывали существенное влияние на судьбу спецхозных выпускников. Заканчивали техникум или институт, меняли свой социальный статус... Но эти не будут ему конкурентами, соперниками. Хотя бы потому, что благодаря ему выбились люди. Надо время от времени разомкнуть окружение... Это одних приблизить, других отдалить.
Главного зоотехника Дегтева покорил логикой власти. Зоотехник ужас как боялся размолвки с Землянским. С властью не ссорятся. Ведь Землянский предлагал без обиняков, не стесняясь:
- Не хотите ссориться - молчите, не нравится - сгиньте!  Так везде и всюду.
Его предупреждение было услышано.
Главный инженер не стал, вопреки Дегтеву, оспаривать небезупречное кредо Землянского, но он не захотел служить живой мебелью (и при Кремлеве-Аникине держался независимо!), не выказывал особенного почтения. И сейчас его не склонишь к взаимовыгодному сотрудничеству. Оставить надо его в покое! Легко сказать! Такой же закваски и Землянский. Он человек небыстрых решений. Он не менялся, как хамелеон, но, однако, попробуй разобраться в его душе, как в дремучем лесу. Убедившись в этом, главный инженер придерживался позиции активного нейтралитета. Разорвав круговую поруку, Землянский создал атмосферу недоверия, сложную атмосферу бури и в конторе, и в городке.
Работники без нужды, без причины ссорились, враждовали (что отвечало интересам Землянского) - пришлые, с чувством вины, с ощущением беды, нуждающиеся в защите. Он их разнимал, мирил, страшал карой. Страх - самое эффективное средство в погашении их притязаний на власть! Директор все чаще и чаще прибегал к окрику, как к инструменту воздействия, хотя знал, что этим не решить серьезных вопросов. Труднее, все труднее ему работалось. Нужны какие-то меры или события...
Потому что натянутые отношения с окружением, с тем же Новинцевым да на глазах у Буторина совершенно измотали Василия Степановича, и он нуждался в духовном обогащении. Уставал он и физически. По существу устранив Новинцева, наиболее сильную фигуру из окружения, директору самому приходилось выполнять его обязанности главного специалиста. Новинцев же отбывал на своем рабочем месте почетную ссылку.
И самая трудная крепость - жена и.о. главбуха Загребина согласилась переговорить с первым лицом, чтобы избавить мужа от двух букв... Землянский любил, чтобы ему кланялись. Но кто из кланяющихся любит того, кому кланяются? Им нельзя верить. Коли не веришь окружению, то пригляди за ним. Он не только приглядывался, он вмешивался без китайских церемоний. Конечно, сказалась в работе недостатки директора, которые в иных условиях явились бы положительными моментами, особенно в работе своего аппарата управления, своего Совмина. Василий Степанович не мог оторваться от повседневности, от мелочной опеки, пытаясь постичь суть вещей, суть характеров, и, кажется, запутался вовсе. Порой его мучило сомнение, сомнение... Стал он мнительным.
А мнительность развивалась на дрожжах подозрительности. Приглядывая за каждым, чудились ему странные вещи.  Показались окружающие его люди ничтожными, мерзкими, подлыми... “Чтобы лучше познать землю, иногда полезно забраться на небеса”, - приговаривал он самому себе, но каждый раз забывал о своей заповеди. Так он и не отучился сомневаться во всем и в людях, даже завязнув в сиюминутных заботах, занимался урегулированием испорченных отношений с подчиненными, постепенно мельчал, притупляя свои организаторские способности о булыжники быта. Терял он и былые свои душевные качества незаурядного человека. Любил искать виновников. У меня право миловать и казнить, накажу! Даже покойного Кремлева-Аникина обвинял в своих неудачах. Ворчал про себя:
“Ты ушел вовремя. Если бы еще усидел в кресле, то все шишки посыпались бы на несчастных. Чужое наследство есть чужое наследство...”.
Кремлев-Аникин был идеалом для многих, но только не для Землянского. Молодых, не нюхавших пороха, генерал, жизнь которого состояла из одних подвигов, гипнотизировал. Да и задаст фору молодым своей увлеченностью... Что же, такой руководитель соответствовал моральному, романтическому устремлению молодых. И все же, почему за Кремлевым-Аникиным  так охотно шла молодежь? Влекла тайна. Знали, что он выполнял особые задания под чужими именами, и органы выдали ему паспорт с такой выразительной фамилией, дескать, знайте завидуйте, посланец Кремля! Да что упрекать его? После Октября семнадцатого года руководители государства носили придуманные ими самими имена и фамилии, Не измени настоящие имена и фамилии, они б не стали вождями и наркомами! И Землянский, и Новинцев (прямые потомки репрессированных) носили выдуманные в органах фамилии. Меченые люди!
“Мысль, идею о равенстве предлагал Кремлев-Аникин людям, а я сулю хорошие деньги, - резюмировал Землянский. - Вот и думай-думай. Признаю. При Кремлеве-Аникине материально беднее жили, а жизненный тонус был не ниже, чем сейчас. Сейчас мы богатые, однако довольны ли мы? Такова логика жизни: когда человек сыт, его тянет ко сну. Голодный человек злее. Конечно, утрирую. За такие мысли Буторин задушил бы меня в постели. Тонкая сфера - душа человеческая... Но влезаем в нее бесцеремонно. Что вытворяем? Тошно! Почему такое разложение? Я хочу понять настоящее. Может, нет у нас настоящего, у него вымышленное имя. И у этого настоящего нет будущего: впереди пропасть, не видно не зги, и это пугает многих. Потому-то и настигают судороги, появляются явные симптомы отчаяния, истерики закатывает эта пресыщенная публика. Объединяйте этих молодых, не национальной идеей, а правом жить и творить по законам красоты и свободы.
Обновление, возрождение возможно, только лучом свободы осветите. Пусть человек без идеи - убожество, человек без идеи теряет свою сущность. Такой человек лютее и опаснее волка. Вручите человеку факел идей, и посмотрим, что с ним произойдет. Произойдет невероятное. Почему мы часто забываем об этом в своей работе? Ведь мы не с машинами работаем, не с роботами, а с людьми, лучшими людьми в мире. Но это на словах, а на деле? Что и говорить, Кремлев-Аникин умел объединить разношерстных людей своей особенной идеей, увлечь добрым словом, поднять их на сокрушение старых идолов. Что и говорить, Кремлев-Аникин, талантливый властитель, видел будущее в смысле чаяния и различий... И это была прекрасная фреска о завтрашнем дне меченых людей. Исчезнет, выветрится из памяти понятие бедолаги несчастные. Будут прекрасные города, но в них потеряется человек, если разрубить невидимые духовные связи. Мы возводим агрогород. В этом городе будет все: театр, стадион и плюс - тишина и чистый свежий воздух и простор. Поэты будут наезжать за вдохновением, за своей болдинской осенью. Здесь утвердится настоящая культура, красота, что уведет человека от края пропасти. Духовное прозрение сдерживает волю человека. Дай человеку абсолютную волю - он станет Наполеоном... Человечеству и одного Наполеона много... Пожертвуйте тщеславием во имя общего дела и будущее в ваших руках... Молодежь верила в нарисованную Кремлевым-Аникиным яркую картину будущего... “Кремлев-Аникин не обладал абсолютной властью, ему приходилось воздействовать словом”.
А он, Землянский, хотел бы дополнить к этой фреске кое-какие штрихи, непременно дополнить. Василий Степанович выглядел бы смешным, если начал петь под чужую дуду. Голос сорвешь. Даже дочери он не уступит. Дочь Катя, изваянная Лидой, - груди торчком, руки в бока, шлепает губами:
“ Надоело быть тестом. Я вам такое устрою, что обрадуетесь!”.
Эх, Катя, дочь моя ненаглядная, чем отец тебе не угодил?
У каждого свою жизненная установка, но наплевать на это. Голый человек не признает всякие там приличия. Голый человек заботить о том только, чтобы потом не было недоразумений. Землянский лишь просил соизмерять свою возможности, не строить воздушные замки. Без расчета не должно строиться ничто. Но между прочим поощрял индивидуальное строительство. Радовался, когда человек желал свить гнездо. Но почему-то получалось не так, как ему хотелось.
А Кремлев-Аникин всегда добивался намеченного, поэтому не боялся убежденно, с некоторым даже апломбом говорить о предварительных наметках, радовался, как дитя, когда удавалось выполнить обещание.
У Землянского не часто получалось... по-своему, как того хотелось, потому что другие не хотели того, что он хотел. Хотя у него мощный, тяжелый ум, как утверждают из его окружения, довлеть над всеми он был не в силах. И, как утверждают, ему не хватает еще эрудиции, широты взгляда, что тоже было немаловажно.
Послушать штатного эрудита? Землянский не готов пока на такой подвиг. Пережиток? Да. Но не может побороть в себе этот пережиток. Он ведь знает, что произойдет. Дали волю политическим фарисеям, и мы очутились здесь, дали им черпак, они обрекли людей на голод. Но не перевелись ворующие фарисеи. И я должен быть сторожем всего, что создано. Но сторожем не хочу, даже сторожем всей страны, пусть я пережиток, но я держал нить верховной власти в руках, и ношу с собой связку ключей и печать. Надо бороться за кресло министра, главы правительства. Чем выше, тем лучше. Если отделить спецхоз от центра, то спецхоз станет отдельным государством. И ты станешь главой государства. Но реально ли отделиться? Нет, нереально, пока тебе не удастся  попасть в высшие сферы. Это реально, только когда это должно произойти, при каких обстоятельствах?
Он понимал, что его пока оставляют из-за прошлых заслуг, но новых нет, чтобы опереться на них. Но заслуги настоящие будут. Это завтра. Пока выручает та первая палатка. Когда хотят составить о нем мнение, первая палатка на снегу давит на психику чиновников:
- Как же, в палатке с семьей жил. Ответственный человек.
Эта аттестация что охранная грамота. Нельзя плевать в Христа. Жил бы себе Землянский, жил, если б не смутьян Буторин. Все перевернул, сами устои. Свое влияние на массы проверяет? Все теперь могут стучать по столу и кричать на главного распорядителя имущества: посторонись! Даже кулаки-выселенцы из зоны молчания и корейцы-поселенцы из той же зоны и то недовольно шепчутся, что их опекают, ущемляют. Но теперь многое прояснилось, теперь можно понять, что к чему. Кажется, Буторин (по последней версии) , будто врач, взялся директора  лучом свом нерентгеновским(за толстыми стеклами очков не видно глаз) просматривать и даже хитрить не стал,  ставя диагноз:
- Ты баласт, колос без зерен. Но еще не поздно определиться. Я тебя осветил, вывел на свет, спрашиваю: по пути или не по пути? На обочине дороги или камень на дороге? Даю время на размышление...
Но Буторин не врач, не палач, не тертый калач, но, пожалуй, руки не подаст или вовсе повернется спиной. И он возомнил, что прав. Если он прав, то как же Землянский? Видите ли, из-за плохого настроения  Землянского не должны же страдать тысячи и тысячи. У Землянского на душе - буря, а по территории бурелом, валятся деревья, обнапжают корни. Полуэктов  со товарищи  не осмеливались на такую оголтелую критику, видимо, времена другие настали.
Но если б это помогло расшевелить сонных! А надо ли беспокоить? Кто ответит толком на этот вопрос? Может быть, Строгов, Новинцев? Землянский? Он себя выражает, действует так, будто нет на свете “рулевого”! Если б не дали Землянскому волю, то многое тут изменилось. Но если б! Но в том-то и дело, что не хочет и не может Землянский опираться на ложных пророков. Не может и не желает. Войной на пустомель кусачих пошел. А почему? Почему... А потому!
Ужель Буторин замахнулся на абсолютную власть и что же? Землянского по боку?  Отстранить его от дел за несогласие с линией этим маньякам ничего не стоит... Идти строем, но ведь дело, работа, это строевое учение. Или таков у нас  закон жизни? Скорее бы состоялось перевыборное партийное собрание. Прав тот, у кого рук больше, надо потянуть эти руки к себе. Если так, то должны прокатить Буторина. Должны, нельзя так долго терпеть глаза и уши райкома, ЦК и других органов, нельзя терпеть. Кремлев-Аникин с директоров сам ушел, как почувствовал, что провисает. В сорок восьмом, когда Берия  сфабриковал дело врачей...Правда, нежданно-негаданно территория  заполучила замечательного врача, тихого, бессловесного, работящего. Кремлев-Аникин его приютил и сам попал в переделку.  Вынудили уйти? Как миленького за белы рученьки? Вовремя сойти, дать другому дорогу, - это же счастье и гарантия личной безопасности. Но кому ты уступил дорогу, Виктор Сергеевич? Молодому, перспективному... Это я-то перспективный? Был, был перспективный, да рано сошел с той скользкой дороги в никуда. Только в подземный городок. Неужели я закодирован новоявленными пророками? Но в отстойник запихнуть меня не удастся, нет, не удастся. Есть еще порох, придется подналечь и из тайников вытащить, надо все вытащить.Но надо все надежного информатора найти. Был, да сплыл. Они все время что-то затевают за спиной. Ухо надо держать востро... Катю откомандировать как представительницу спецхоза. Она строптивица, но умница, не подведет... И что-то сберечь для себя? Чепуха, не растрачивай себя на мелочи, хватит, дорогой. Но ведь это невозможно, цепляются за руки, дергают за хвост. Пусть дергают? Не оторвать глаз от изгаженной земли... Чтобы обхватить все поле, надо забраться на некую высоту. А я боюсь подняться даже на крышу, кружится голова. Да, это верно, кружится. Чтоб обхватить всю землю взглядом, надо подняться в космос. Поглядеть бы на землю грешную глазами Гагарина, многое б прояснилось...
- Катя, ты где? Можно на минутку? - произнес Землянский.
- Нельзя... - сказала Лидия Сергеевна. Она массировала дочери груди...
Землянский  вздохнул и скрежетнул зубами.И разорвал в клочья фотографию, где Лида танцевала с кем -то на приеме у министра...  “Вот Новинцева эта беда обходит стороной. Счастливый ли человек?”

Глава 7

О Новинцеве вспоминают в минуты нерадостные, при неудаче... Стараются как-то умалить его  заслуги,  хотя кому было плохо. Кому-кому, но высокими урожаями приумножил славу спецхозу нашему, по площади не уступающему средней области Центральной России или Люксембургу. Следовательно и себе...и  директору. Однако же Новинцев равнодушен к славе. Да если бы только к славе! Бесчувственность, индифферентность молодого еще человека возмущает его, Землянского, до глубины души. Может быть, напрасно? Может быть он, Василий Степанович, неадекватно мыслит, чего-то недопонимает? Во всяком случае Новинцев - странная натура. При удивительном безволии, граничащем с аморфностью, такая независимость характера! Новинцев - просто кисель, вода, но ведь вода рушит скалу! Нет, надо перестроить взаимоотношения, то хоть пересмотреть свое отношение к этой странной, но полезной натуре. Хорошо, хорошо, да не очень и хорошо, но терпимо.
А этот и не добрый и не злой человек Буторин не забывает напоминать о  добром отношении к людям. О душе  беспокоится. Может, Буторина что-то гложет, душа  не на месте? Да, надо сработаться и с Буториным и с Новинцевым, со всеми, кто воз везет. Это только предварительный итог. Результаты могут быть более приличными, если б не Загребин. Загребин, конечно, путаник, ему нравится... запутывать все и вся. На фоне, однако, заметных коллективных успехов его распущенность и аморальность в глаза не бросаются. Все мы обычно снисходительны, когда богаты. Ладно, Вениамин Григорьевич, живите себе на здоровье, только не зарывайтесь. Ведь мы же договорились! Да, трудно вас поймать за руку, две ревизии ничего ведь не обнаружили. Сразу же и подскочил ваш престиж. Посрамлены наветчики, скрипят зубами доносчики.
Теперь и невозможно недоверять вам, несмотря на горы докладных и вереницы звонков. А вот Буторин, как все амбициозные люди, экстремист, ему нельзя доверять. Ему в ягнятах мерещатся волки, кричит “караул”. Ей богу, Буторин, бурная юность тебя испортила! Чуть что - бить в колокола, притом почем зря... Слишком бдительным быть тоже не доблесть, превратишься в барабанщика. А вот ждут тебя, Буторин, здесь с нетерпением, жаждут узнать, какую новость из ЦК привезешь? Семинар пропагандистов.Если б только это!
Интересные разве что встречи. И особенно закрытые инструктажи. Ну, да ладно, побольше бы там пребывал в заботах, мне ведь тоже необходимо отдохнуть от опеки и надзора. А вообще надо нам по-доброму, без гнева взаимного расстаться.
Но Буторин вернулся домой на третий день. Принес неожиданную благую весть. Он предложил Виталия Геннадиевича Новинцева  на работу в межобластную опытную станцию( то-то обрадуется Землянский). Там опытному ученому практику откроется  простор для научной деятельности. Кандидатура Новинцева была одобрена на коллегии республиканского министерства. Осталось только заручиться его личным согласием. Но это уже детали... И спрашивать не надо о каком-то личном согласии! В конце концов есть долг, долг перед Родиной.
Если человеку оказывают доверие, то это мета  судьбы. Следовательно, согласия Новинцева и не требуется.
Буторин и сам был рад несказанно такому повороту событий. Нет надобности вносить сумятицу в отношения... А Новинцев на научной работе проявит себя...Знает, знает о терзаниях его, о напрасных стенаниях...Габриэла собрала сведения о нем. Оказывается, Новинцев тайно консультирует своих коллег за немалую сумму, выезжал в праздничные дни на консультации, на вырученные деньги закупал оборудование и материал для исследовательской работы. Никто не станет теребить его по пустякам. И не будет он больше мальчиком для битья. Да и Землянский обрадуется.
Однако Землянский потемнел лицом, окаменел, осатанел, едва услышав новость( у него были трудные переговоры с директорами предприятий о взаимопоставках, закончившиеся заключением договоров).
- Кто вас просил вмешиваться? Вы поступили неразумно и бессердечно.  Вы, кажется, не соблюдаете законов этики, Николай - свет- Васильевич?! Это одно. Второе - территория не может обойтись без агрослужбы. Без вас может, без нее нет.
-  Не будем  без  агрослужбы...
- Какая агрослужба без Новинцева? - проронил Василий Степанович в глухом раздражении.
- Человек должен расти. Взаперти держать  человека с искрой божьей преступно,-будто оправдывался Буторин.
- Уж вам об этом говорить! Кто его держит взаперти? Молчите? Это я, стало быть? Лестно, очень лестно.
- А знаете, Василий Степанович, открою вам секрет. В вас сидит необъятный эгоист, которого надо выселять, без права прописки.
- Конечно, Буторин. А как же иначе, какой же руководитель не заинтересован в том, чтобы иметь человека, добывающего золото? Скажите. Я его взрастил, поставил на ноги и на тебе - уходит. Не слишком ли?
- Слишком, - отрезал Буторин, - пока что не ушел.
- И не уйдет. Я позвоню в  министерство,узнаю, кто его екомендует, - пригрозил Землянский.
- Звоните. Но  лучше уж  устроим человеку хорошие проводы.
- Вот вам бы да, - признался Василий Степанович. - Все вас не любят, неужели вам хочется здесь вот прозябать? Дадим хорошую аттестацию, пора вам обосноваться в центральном аппарате. Будет небольшое бюро, какой смысл оставаться здесь. Все тут от вас устали.
- Кто это все?
- Вениамин Григорьевич, Евгений Павлович...
- Ну это еще далеко не все, далеко не все!
- Вот зачем вам надо на рожон лезть, Николай Васильевич? Только честно, по-мужски. Вы мне в печенки въелись.
- Ну хватит уж плетением словес заниматься.  Вы ведь прекрасно понимаете, почему я здесь и зачем.
- Не понимаю, зачем? Чтобы заниматься словоблудием? Устал я от вас, ей богу. Видите, я за год устал до чертиков, постарел. И еще такой удар вы приготовили исподтишка. Спасибо. Понимаете, с Новинцевым без малого шесть годов вместе, худо ли, бедно ли, но вместе... дело делали, лямку жизни тянули.
- Понимаю, - негромко произнес Буторин, - и отстранили... от дела. Удельный князь...
- Сегодня пойду к Новинцеву, попрошу прощения. Что это вдруг пожалели вы Новинцева?
- Очень хорошо будет...
- Ничего хорошего, - буркнул Землянский, - что хорошего?
“Неужели они договорились? Что, если договорились? Избавиться надо все-таки от Новинцева...”.

Глава 8

Узнав, что Новинцева все же переводят агрономом в межобластную опытную станцию и поэтому он уезжает из спецхоза, Светлана поспешила на центральную усадьбу к нему... Дома его не оказалось. “На работе. Сдает дела”.
Светлана знала, где Виталий Геннадиевич оставляет ключ от дома. Кажется, под крыльцом. Да, под крыльцом. Подняла ключ, открыла дверь. Не заметила Светлана в первую минуту перемен в не чужом ей доме. Еще ничего не было собрано, сложено, но видно было, что хозяин переворошил свое холостяцкое хозяйство. Одиноко, печально жались возле окна розаны. “Я вас возьму к себе...”. Светлана все же дождалась хозяина.
Поздно ночью заявился Виталий Геннадиевич с Землянским. Оба немного навеселе. Василий Степанович выдохнул на пороге:
- Новинцев, ты прости, что зажимал.
- Что вы, Василий Степанович, какие могут быть личные обиды или счеты?  Были споры, конечно, борьба мнений.
- Ты эту борьбу выиграл, дружище.
- Нет, выиграли мы оба, все, - возразил Новинцев.
- А трудно мне будет без тебя, - почти всерьез заговорил директор, - признаюсь, у меня наждачный характер. С трудом привыкаю к человеку. Не знаю, откуда все это... взялось во мне, не знаю. А как привяжусь, так кровью свяжусь. Ты родным стал. Снова к кому-то привыкать... А тяжко с Буториным, трудно. За год намучился, честное слово. Буторин - луна в полнолунье, он многое осветил в моих заблуждениях. Но он заболел профессиональной болезнью...Это он вызвал войска для усмирения. Перед пропастью не отступаются два раза... Он должен уехать. И я сделаю все. чтобы он уехал.
- Направят  варяга, что хорошего? Николай Васильевич пытается сделать хоть что-то по возможности. Он не мог не  вызвать войска... Разъяренные люди, беспорядки...
-Люди не стреляли друг в друга. а пошли громить учреждения власти.
-Грешник Буторин, лично может и нет, но исторический грех на нем, родимое пятно, - тяжело вздохнул Землянский, вытаскивая из внутреннего кармана помятого пиджака коньяк. - Он говорит, что все будет хорошо. Ингуши добились, вернулись в родные края. Теперь вот заволновались  другие. Даже раскулаченные домой захотели. Так что же?  Опять всяческие ограничения? Действовать как Лушников с Копьевой?  Напророчествовал  Буторин.   Сказано в Библии: “Берегитесь лжепророков...”.
- Киркегор отрицает пророков, ибо  пророчества их основаны на вере.
- Тогда скажи, на чем основаны пророчества Нострадамуса? А мои пророчества основаны на реальностях. Если б не мешали жить...   
- Я за вашу дружбу с Буториным, - предложил Новинцев, подымая полный стакан.
- Ну и ну. Купил он тебя. Наша шестилетняя дружба уже не дружба. Ладно, давай выпьем за тебя, - согласился Землянский и кивок в сторону Светланы, - Зорина, голубица, ты что это упускаешь сокола? Такая видная женщина. Танюшка мешает? Малышка - лучшее приданое. Но мужик понимает разве, что человек, который ожегся в любви, никогда другого не предаст. Многое ты, Виталька, теряешь, ты не смотри, что уже было... Да что было-то? Главное - красота и доброта, а этого у Светланы с избытком. Молодость - горячая пора, все пробует, выверяет сердцем, да не выгадывает. Ошибка - так отдай полсердца, потому ошибка - не порок, а беда, из за ошибки нельзя отворачиваться от человека. Света, извини, если что...
- Василий Степанович, не много ли сегодня обобщений? - шутливо просил Новинцев и налил в рюмку коньяку, - на посошок, как говорится. Заметят, сообщат? Да, конечно, далеко от Москвы, а под контролем Москвы. Да ладно.
- И себя не забывай, Новинцев. Не обнеси и Светлану, главную агрономшу нашу... Да, Новинцев, кроме Светланы некому и поручить эту работу.
- Уж увольте, - прошептала она. - Мне сегодня нужно серьезно поговорить с Виталием, да, с Виталием о жизни такой... В конце концов надоело все вокруг да около.
- А получится разговор? Твой Виталий - Нарцисс. Ну желаю тебе удачи, до свидания, молодежь.
Василий Степанович ушел, пожелав... согласия без какой-либо зависти белой, черной. Просто он знал, что Новинцев и Зорина натуры эгоистичные, не договоряться.
Тягостная тишина настала в доме, когда затворилась за Василием Степановичем дверь. Зудит комарик, звенит в ушах. Новинцев вспомнил, что прошло сегодня шесть лет и два месяца после разлуки с Элиной. С досадой и грустью. Какая все-таки она, Элина, неотзывчивая, обозленная! Ни одной строчки, что жива-здорова, сама небось плачет, горючими слезами обливается. было бы все это смешно, если бы не так грустно. Эх, Элина, неужели мы не можем не обижать друг друга? Ты упорно хочешь доказать, что виноват во всем я. Пусть будет так! Но ты-то, почему в тебе столько злости и упрямства? Шесть лет холодного ледяного молчания. Ты, конечно, сильно изменилась, но не настолько, чтобы стать равнодушной. И наш сынишка в письме назвал меня дядей!
Виталий Геннадиевич чуть не задохнулся от обиды, едкой горечи. Он обхватил свою голову обессиленными руками. Сознание подсказывает, что надо взять себя под контроль. Зачем только ты пил? Раскис? Так крепок, силен был еще вчера, а выпьет - лезет в душу всякая тоска, дрянь. Но тяжко без семьи жить, невыносимо, когда она у тебя есть, все же есть, но только не с тобою рядом.
А рядом девчонка. Зачем? А, понятно, ждет его зова. Обожглась когда-то на молоке, но на воду не дует. Это хорошо. И малышка на руках. Отлично. Связанная и прекрасная. Чего парни паникуют из-за ее Танюшки? Танюшка - дитя невинное, но дитя ли греха? Да грех ли? Всегда ли умеем отличить добро от зла, правду от лжи, увлечение от любви? Но я тоже связан, чудная ты Светлана. Не любить тебя - это кощунство, а вновь полюбить я уже не смогу. И виной этому моя Элина. Моя ли?
- Светлана, не кажется, что тебя заждались дома?.
Нежнее нежного.
Лицо твое.
Белее белого
Душа твоя.
- Не уйду, - со смущенной улыбкой произнесла Светлана трудные слова. - Ждала, ждала и дождалась. Мне не надо твоего сердца. Пусть оно принадлежит твоей мифической Элине. Я люблю тебя и без сердца твоего, вот...
Настала знакомая тягостная заминка.
- Ну-с, Зорина, как хотите, я раздеваюсь и сплю, - сказал, а сам ни единым мускулом не пошевельнул. Как будто привязали его к стулу.
Светлана стояла спиной к нему, разобиженная вся, неподвижно у окна. Постукивала пальцами по оконному стеклу:
- Уходить не собираюсь, пока не буду убеждена...
- Ну и не надо.
Светлана быстро поворачивается, скрещивает руки на груди.
- Неужели нет? - в глазах немой укор, в горле застревает крик.
Виталий Геннадиевич не выдержал этого ее откровенного взгляда.
- Ты ж, Светлана, знаешь, что ничего, кроме пошлого поцелуя, не могу подарить. Это без сомнения.
- Дай мне этот поцелуй, - настойчиво умолял ее бесстыдный взор.
- До чего тебе мало надо, как девке... - взбешенно воскликнул он  и осекся.
Вся она съежилась, замерла как статуя казенная, мертвая. Стыдно ему стало, но Новинцев уже не владел собой.
- Раздевайся, света боишься? Выключаю. Ну вот, темно, раздевайся.
- Раздевай сам... А юбка выходная, - чуть слышно, убито промолвила она. Новинцев с гневом разорвал ее плавки и привлек ее к себе...
Все ее существо трепетало от знобящей лихорадки. Ему бы отвести свой взор. Ее начало покидать сознание, она впала в забытье, в лихорадочный сон. Она была очень женственна, чего не ожидал от нее, ему казалась Светлана порывистой, резвой, как пламя.
А тут женственно, нежно, бездыханно... И он догадался, что тут что-то не так.
Эти острые груди, округлые литые бедра, пухлые розовые губы, темный зев взволновали его, и он вновь потерял контроль над собой. Он борясь со стыдом и желанием... коснулся чувственной плотью ее  плоти, с чувством нежным (она была невинной), едва вошел в нее, чтобы сойтись сердцем к сердцу, душа в душу, расслабляясь, высвобождаясь.
- Ой, милый, люблю тебя, всегда, навсегда...
Она обняла его за шею, от боли прижимаясь всем телом, раздвинув нежные коленки.
- Светик, Света, как же так...
- Глупый. берегла себя для тебя, только ты и никто другой. Люблю тебя всем сердцем.
- Прости, прости меня.
И они будто провалились в мир реальный, где надо отвечать за все, за все... И потому им вдруг стало страшно. За каждый поступок человек отвечает сердцем. А если сердце принадлежит другому?
Светлана развихрила все чувства Новинцева. Он будто опомнился, ринулся в страшном затмении сознания куда-то. Расплывшейся точкой мигнул образ далекой, почти незнакомой и недоступной Элины. Она ли была его первой любовью, женой, а теперь его мукой, злостью, утешением. Но она была холодна, жгуче холодна, этого нельзя забыть. Новинцев, целуя и обнимая ее в порыве страсти, чувствовал какой-то необъяснимый стыд, будто перепутал в темноте ее с другой или обнимал будто сестру. Отношение с Элиной - это отношения нежного и заботливого брата  к любимой сестре, родственные отношения. Потому-то чувство это было негасимо, нерасторжимо, и в то же время равнодушно, без страсти, без трепетного жара.
Лаская Элину, утонченную и гордую, он унижал ее и унижал себя.
Теперь, осмыслив далекое время, он понял, что в зыбкой их связи много от напастей, вопреки их воле. С Элиной они (судьба хотела подшутить над ними) были так родственны, как и разны, чужды.
- Брат и сестра, - восхищались знакомые, да и прохожие.
- Муж и жена? - спрашивали близкие, удивляя их.
- Неужели? - сокрушались иные недоверчивые незнакомцы. Им обоим стало ясно, их отношения стали очень сложны. Многое разрывало, связывало, распутывало и окончательно все запутывалось. Элина запечатлелась в памяти, приходила в трудные мужские раздумья как ослепительно-прекрасная младшая сестра. А влюбленная в него Светлана... Какие думы  о разладе сердца и души?..
Пять лет прожил с Элиной и понятия не имел, что такое женщина... А Света, конечно же, разбудившая в нем мужские желания, женщина!
Он испытывал сложное чувство, в котором и радость открытия, но больше страх перед этой девушкой, женщиной. Только одна мысль о том, что он способен, пошлый сластолюбец, замарать эту чистоту, упиваться этой чистотой, убить ее обманом, потрясла его всего своей, как ему казалось, откровенной наготой, бесстыдством...
Внезапно в гудящие уши ворвались мелодии:
- Мне нужно домой. Я уж совсем. Обыскались меня. Конечно же, пешком. Не дойду?  Я ничего не чую... Пустите, слышите. Я буду сердиться. Я сержусь.
- Светозарная моя... - он запнулся, обнимал ее смущенным взглядом. - Я хочу тебя...
И уж обнял ее, она не делала попытки вырваться, и долго так лежали на кровати, плохонькой, но не скрипучей. Нестерпимо больно было ему смотреть на обнаженное тело - фарфоровые груди, впалый живот, длинные ноги, но не в силах был и отвести взор.
Она расставила пойманные его коленями ноги, обнажив розовый зев, и, когда почувствовала горячее прикосновение плоти, страстно, нежно-страстно обняла его, вылепетывала сладкие говорки любви сквозь стон и рыдания:
- Девочка берегла себя, полюбила тебя, берегла тебе. Мой первый, мой единственный, боже мой, возьми меня, до донышка возьми. Милый, красивый, солнышко мое, я рада, подарила тебе себя, о, о, о, сладкий мой, добрый, золотой, о, пощади меня, сильный, о боже, как обожаю я тебя, боль моя, ненаглядный мой, ах, ах, не пущу тебя, пока, пока не устанет милый...
- Светочка, сладчайшая моя девочка, невинная моя душа, счастье нежданное, дай же зацелую, залюблю...
...На утро в глазах Светланы смущение, но сияло в ней счастье, это видно было и слепому. Но эти алые пятна на простыне...
- Не могли поласковее, не вам упрек, а себе упрек, - шепнула она, прибирая постель. Он обнял ее, поцеловал в девичьи губы, и  у обоих подогнулись ноги...
- Подожди чуток, пусть заживет ранка.
Но в чем дело? Подчеркнуто холодно держится, неприступная. Удивительная метаморфоза, будто и ночи не было, когда она была так смешна, когда она слабо умоляла оставить ее, заклинала, когда недоставало сил оставить ее и ни к чему оказались заклинания... Синие круги под глазами и черные запекшиеся губы говорила, что она всю себя потеряла. Но в потерянной Светлана пробудился новый человек, с новыми понятиями о гордости, о жизни. Этот новый человек был ему непонятен. Строгость за ночь появилась... Все это понятно, никакого падения не было, оба возвысились, да, да возвысились. В их ночи не было ни пошлости, ни унижения, но и страсти, и если все это и было, то прошло, оставив узелок. Оба знали, что союз необходим, и оба уступили друг другу. Так понимали прошедшую ночь.
И неожиданно такое подчеркнутое отчуждение. Иногда трудно постичь Светлану. А Элина прозрачна, как стеклышко...
- Прощайте, Виталий Геннадиевич. И, и... Я не смогу сегодня быть на участке.
- Понятно. Если б знал... У какая свободой одаренная! Со мной поедешь, кончилась твоя вольница!
И как в воду глядел, он увез вскоре Светлану с собой в город. Может быть, вопреки сердцу своему, охваченному предчувствием. Образ Светланы он не мог отделить от берез, излучины, Ишима, степного неба, как не мог равнодушно смотреть на сорванный злой рукой полевой цветок, увядающий по милости иссушающего ветра. Светлана - часть этой природы. Именно так. Видел он ее на светлом фоне утреннего неба, среди берез. Без этих берез, реки, степи она теряет свое очарование.
- Вы, Виталий Геннадиевич, не забудьте пересмотреть технологическую карту массивов, - официальным тоном напомнила Светлана за столом.
- Света, оставь всякое вы и эти разговоры. Ты жена. Передам дела Самдыку Югаю, душою буду спокоен.
- Пока ваша заключенная. Как вы терзали мое  сердце!Я его не ощущаю.
- Прислугой не будешь, если хотела бы, а студенткой обязана. Пора продолжить образование. В двух шагах институт, там заочный факультет. Прямо о тебе беспокоились мужи государственные. О человеке добром, который заслужит право учиться в институте. Танюшку определим в детсад.
- Все за меня решили? Нет, нет. Спасибо за все...
Ей показалось, что он чрезвычайно внимателен из-за чувства вины. Но какая вина?! Светлана старалась изо всех сил подчеркнуть свою холодность и отчужденность... А глаза, предательские глаза, выдавали все. Это были глаза женщины, познавшей счастье.
Она боялась быть навязчивой, назойливой, боялась "унизиться". И так он пошел на немыслимую уступку. Себя теперь, конечно, нещадно терзает, проклинает весь белый свет. Еще мучается, что совершил это невозможное, теперь вынужден связать себя с человеком, с которым никак не намеревался связать свою судьбу. Пригорюнился малость, напрасно, Виталий Геннадиевич, напрасно. Я не пала так, чтобы не уважать других и себя тоже. Свобода превыше всего! Только вот сына родить и вырастить - было бы здорово. Многодетная мать-одиночка. Одинокая, многодетная, счастливая.
Но Виталий Геннадиевич проницателен, когда не нужно! Послушайте, ну послушайте, что он говорит:
- Света, мне не восемнадцать лет, конечно. Разбираюсь немного в людях. Ты должна быть всегда со мной - ты жена, иначе всем скажу, что ты не мама Танюшки... Не пугайся, шучу... пусть это будет нашей тайной. То Танюшки не было, то появилась она... здорово как-то, чудно.
-Ты очень честный человек, чтобы понимать хитрости. Все женщины хитры. Таких, как ты, запросто обвести вокруг пальца... Не так? Вижу, что без Танюшки у меня с тобой ничего не выгорит... Ты бежишь от меня, как самый презренный трус, подальше от девочек! Подальше от греха! Я же человек женатый, средний пол, ушел в науку. Какая, позвольте, нравственность!
- Не нужна была твоя неискушенность. Я люблю Элину... Скверно мне, мне стыдно перед Элиной.
- Вот, вот, чуяла, что кашу не сваришь. И я родила Танюшку. Смотрю, ты озадачен. С женщиной можно! Ну, коли так... я решила. Коварство города берет...
- Неужели для того, чтобы обмануть меня, ты удочерила малышку.
- Не удочерила, а родила.
- Допустим, пусть будет так. Но я достаточно тебя знаю. Никакого тут коварства нет. Ты опять кого-то спасала. Вечно кого-то спасаешь и меня хочешь спасти, а топишь.
- Если сам не хочешь тонуть, то не утонешь.
- Как же понять?
- Помнишь, ты был как-то у меня. Ты взглянул на меня не только как старший наставник на младшего коллегу. Этот взгляд все решил. Ты боролся с собой, и эта борьба не в твою пользу была. Я с перепугу чуть было не убежала тогда, а сердце лопалось от случившегося. Но я переломила себя. Знаешь, ты сделай мне скидку, что я не могу выразить словами то, что пережила, потому что то состояние невозможно выразить. Я горела в пламени твоего взгляда. Не смейся, я как-то не могу по-другому сказать. Как удивительно хорошо светились твои глаза, не как тогда, когда ты был больше самцом, фу! Таким ровным неугасимым голубым сиянием подземного огня... Ты видел подземный огонь? Он вечный... А сердце твое стучало ровно, потому что у тебя сильное сердце. Со мною все стало ясно, все решилось. Несмотря ни на что, мое сердце тянулось к твоему сердцу. И вот я твоя, навек твоя. Ты только не смейся, ведь я с людьми так близко мало общалась, все по работе, да с книгами. Пусть так, но я живая, как видишь, и не смейся.
- Света, скажи, кого ты спасала? Чья Танюшка?
- Никого не спасала. Я хотела тебя. И думаешь, я такая как ты, бегущий по волнам за своим прошлым? Ни за что не отступлюсь. Добьюсь своего все равно. Не таковская я, чтоб меня обидели.
- Ты, можно сказать, явление.
- Я вредная, злюка.
- Зачем на себя наговариваешь? Ты самая добрая женщина, сама зоренька. Ты могла бы быть идеалом для многих.
- Для тебя нет? И даже и помыслить об этом не хочешь? Спасибочки.
- Ты ворвалась непрошено, - сказал он, целуя ее в ушко.
- Жизнь никогда не стучится, врывается... Что, обязательно надо постучаться?
- А у меня в глазах двоится. Элина очень похожа на тебя. Значит, я осуждаю ту, которая у меня в душе и сердце, отреклась от себя, значит, она уже другая, не та, которую я знаю. Но она ни за что не приедет, насколько я знаю. Элина - это такой человек, который, поднявшись в жизни до определенной ступени, останавливается, чтобы перевести дух. А ты сегодня другая, чем вчера, а завтра тебя я не узнаю, если сам не изменюсь. Поэтому с тобой никогда нельзя быть спокойным. Элина понимала меня, но не могла победить себя. Ты понимаешь и тоже не желаешь щадить меня.
- А жизнь щадит тебя? А тебя только гладить, иначе ты, как наш директор сказал бы, раскучерявишься. Я бы сделала из тебя кремень, была б рядом...
- Тогда со мною! Я хочу стать кремнем, чтоб высекали искры.
- Я добилась своего и хватит. Подачка мне не нужна, - отрезала Светлана. - Никуда я не еду, я остаюсь. И вообще.. я хочу изгнать тебя из своего сердца, чтобы не мучиться.
- Нет, поедешь со мной. Иначе, я остаюсь.
- Не ты же решаешь, где тебе находиться? Это за тебя решают все!
- Я расскажу все. Расскажу, что есть на свете счастье по имени Светлана, а с этим не шутят. Что поэтому остаюсь. Это тоже общее дело. Не делай из меня подлеца,который делит себя на две части: это - общее, а это личное.
- Но это тоже подло: жить со мной, не любя, - страстно возразила Светлана. И веско добавила: - Безнравственно это, пошло это, мука, а не жизнь.
- Мы не виноваты, что не встретились раньше... И тогда я не знал бы ни Элины, ни мучительного рабства сердца, и все было бы иначе. Признаюсь, что еще думаю об Элине, все еще думаю о ней, не найду сил покончить с этим рабством. Мы с тобой должны быть вместе, мы люди разные, но одной судьбы. Что же нам делать? Мы не вечно живем на земле... Глупо врозь, когда можно вместе... Шесть лет в человеческой жизни не малый срок. И ничто в моих привязанностях не изменилось, сердце здесь, душа там. Не знаю, проснется во мне к тебе чувство? Было бы очень радостно, если нет - что поделаешь. Можно жить и так: когда перегорает лампочка, зажигают лучинку. И не могу отступить. Ведь ты что сказала Землянскому? Что он решил твою судьбу: он все поймет и предоставит тебе право решать. Не более, не менее. пойдем в контору - решим наш вопрос.
- Разве мы не решили? Никуда не пойду, пожалуйста, не будем командовать.
- Пойдешь, - строго, повелительным тоном произнес Новинцев, и Светлана покорилась.
Про себя она же отчаянно решила, если директор скажет хоть что-нибудь в ее защиту, она останется в спецхозе, несмотря ни на что. Переложила она свою судьбу на директора Землянского и стало как будто легче на душе.
Так вот всегда, рано или поздно Василий Степанович должен сказать свое слово, а он не всегда был умнее и мудрее тех, которые обращались к нему за советом. Светлана шла рядом с Новинцевым, с мужчиной, спотыкаясь и отставая от него. Слишком неожиданно свалилось счастье... довериться судьбе, поэтому она была несчастна, разве что не искала сочувствия.
Непривычно пребывать в лоне счастья, как непривычно было Светлане в далеком детстве ходить в новом платье. Лучше в заштопанном, но в стареньком. Мать однажды пожурила ее за это: “Ну сколько же можно?”.
Но вот Новинцев и Светлана у директора, бывшего в тот момент не в духе: расстроил Буторин критическим пафосом готовящийся к собранию доклад.
- Василий Степанович, мы вчера поженились и... - дальше Новинцев не мог выговорить ни слова.
У директора опустились плечи. Ненадолго. Очнулся, сверкнул магниями черных глаз, разразился гневной тирадой:
- Да что же такое? Станция забирает Новинцева, Новинцев забирает нашего лучшего специалиста, чтобы сделать из него домохозяйку. Ограбление средь бела дня. И позвольте, как мне реагировать на все это?
- Ой, Василий Степанович, остаюсь, - упавшим голосом промолвила Светлана и отвела в сторону повлажневшие глаза.
- Что остаюсь? Зачем, да и какой это специалист - мужняя жена? Езжайте, не морочьте голову! Ума не приложу - двух людей - опор забирают. Что мне делать? Там они соображают? Есть ли наверху совесть?
В шумливой интонации директорского баса сквозили сиплые нотки неподдельной горечи. ( Не было и нотки иронии насчет “мужней жены”. Оформление брака затянулось. Новинцев был в браке с Элиной, рассторгнуть брак суд не смог бы, потому что Новинцев считался командированным. Если б был в заключении. то расторгли б без проволочек. Новинцев не смог упорядочить свои семейные отношения, должен был расстаться со Светой, но не мог поматросить и бросить, хотя законы наши взывали к этому.). Землянский сегодня какой-то необычный, явно выбитый из обычной колеи. Много резкости, наэлектризованности и... деликатности, которая в данную минуту была неуместна.
- Идите, собирайте вещи. После обеда машина подъедет, организуем проводы. Ну, с богом, дорогие мои. Пойдите к могиле Виктора Сергеевича, поразмыслите все же. Вы навсегда уезжаете, не можете этого понять, да? А я отказываюсь понять, тяжело.
Новинцев и Светлана направились в степь, где в немом молчании замер хоровод березок. Пролегла туда тропа.
Березы будто склонили бронзовую корону листьев над коническим обелиском с красной звездой. На лицевой стороне обелиска фотография Кремлева-Аникина в рамке: навечно задумчивое лицо генерала, оно в морщинах, крупных, исполосовавших его на несколько сегментов, объемистый лоб, обрамленный седыми волосами, в котором мысль  бурлила до того последнего мига...
Генерал будто решал какую-то стратегическую задачу, думал, думал. Таким он был всегда, рядом с ним люди росли, воспитывались. За работой мысли настиг его на этом самом месте - он обходил поля - паралич сердца. Всю жизнь куда-то стремился, куда-то шел. И смерть застала его в пути. На закрайке степи завершил жизненный путь генерал Кремлев-Аникин.
Новинцев и Светлана молча склонили головы у холмика, замерли. Нет на свете дороже этих минут. В эти минуты живые ощущают незримую связь времен, святость жизни и смерти...
Молча они вернулись домой... Заишимск пребывал в хмурой тишине, смуглое солнце умывалось в мыльной пене облаков.
И времени на сборы почти не оставалось. Светлана поехала на присланной Землянским машине в отделение за дочерью и скромным девичьим хозяйством, а Новинцев заспешил к себе домой упаковывать вещички. Да и вещей-то было - два чемодана с одеждой, да сетка с книгами.
Библиотеку свою он подарил спецхозной библиотеке. В полдень прибыла на той же машине Светлана с дочерью. Все было готово к отъезду.
Светлана в первый и последний раз прошла на кухню, чтобы наскоро приготовить обед. Вскоре пригласила Новинцева с Танюшкой к столу, обедали тихо, молча, быстро.
Чинно встали из-за стола.
Оказывается, это мука покидать вновь обретенную родину. Когда не собираешься уезжать, тебя смутно тянет куда-то, зовет даль синяя. А пришла сама пора - противится сердце, замирает душа.
Но гулко загудел ЗИЛ, вызывая тревожный резонанс в сердце Светланы.
- Уже, как быстро! - только и сказала она. - Присядем на минутку. Ну, пора.
Послышались голоса и п риглушающий их басок Землянского. Мигом собралась возле дома толпа школьников и взрослых. И среди них учительница Александра Владимировна. Вчера она выписалась из больницы с сыном Алешей...
Ну вот, народ пришел провожать Новинцева и Светлану. Виталий Геннадиевич не предвидел всего этого, не предполагал, что народ любит его. Любовь народная - она ведь скрытная, невидная, бескорыстная. Виталий Геннадиевич зашатался, спускаясь с Танюшкой с крыльца, как во хмелю, что было на него непохоже. Или земля зашаталась, сходя с орбиты?
Буторин желал от души:
- Работайте, дерзайте, не отступайте от принципов наших, действуйте, как подсказывает совесть, знайте, что все это не для себя... - лучше бы не говорил!
Землянский сказал прочувствованно:
- Я забыл все, нет у меня к вам личных обид. Я увидел правду, благодаря тебе, мой дорогой. И я вырос все же. Ну, с богом!
По спецхозному обычаю женщины дарили уезжающим что-нибудь на дорогу, с пожеланиями, с просьбами, да причитаниями.
- Не забывайте нас.
- Удачи вам, Виталий Геннадиевич, - пожелал худенький черноволосый юноша Самдык Югай, - я буду вам звонить.
Протиснулся в людскоме кольцо Валентин и приблизился к Светлане.
- До свидания, Света! - только и прохрипел Валентин Лесняк,
- Прошай, Валентин, - Светлана обняла его, потрепала за вихры. - Не поминай лихом.
- Я не прощаюсь. Ты всегда с моим сердцем. Знай, твой образ уйдет со мной.
- Спасибо. Хочется мне тебе сделать хорошее. Могу...
- Зачем? И что от этого? - удивился Валентин.
- Хочешь, я останусь? У тебя на душе черно и горько. Я знаю, остаюсь.
- Прощай, мне образ твой дороже, - глухо произнес он, с усилием добавил, - я не нищий, или целый мир, или ничего. Зачем это все,  будь счастлива...
- Прости меня за глупые слова. Я не хочу, а вот могу однако ранить других. Дай руку, Валюша.
- Не хочу, - обронил, как обрезал, Валентин и убежал куда-то.
Светлана побрела к машине, где у кабины стояли Новинцев и Александра Владимировна. Учительница сияла душевной радостью, счастьем материнским. Отстояла она свое счастье. Наверное, это великое чувство, что могло преобразить человека и сделать его более совершенным и богатым.
- Вот вам веточка хвои взамен букета цветов, который вы вчера поднесли. Нет, частицу сердца подарили. Я вам говорю: обидно все. Из первых целинников вспомнили учительницу только вы... Что ж, все забывается, не будем вопрошить... - Александра Владимировна тут запнулась, перевела дыхание. - Эту хвою ребятишки вчера привезли. На лесополосу ходили, на санитарную рубку. Будьте стойкими, всегда душой молодыми, сосны и в старости сохраняют молодость. А наш ученик вам дарит картину.
Александра Владимировна вручила Новинцеву  картину в красивой раме. Знакомый пейзаж, за Ишимом, сосновый лесок. Дорога проселочная, справа от дороги - ряды стройных сосен, слева от дороги одинокая раскидистая сосна. Одиночество не сломило ее, только закалило. Как верно это схвачено талантливым юным художником...
Частенько Новинцев выезжал на охоту и видел эти сосны, а не обращал на них внимания. Картина так и называлась - “Сосны”.
- А идея картины такова...
- Даже идея есть? - спросил Новинцев.
- А как же! Какое же это произведение без идеи. Деревья в окружении братьев тянутся вверх стройными рядами, а одинокое дерево не знает, как расти, и направляет свои потревоженные силы и энергию в разные стороны: отсюда раскидистые тяжелые ветви. Не вверх растет, а разрастается массой ветвей и шишек. Это дерево утратило главное - прямизну. И как строительный материал не годится. Автор хочет сказать: если можно, не уединяйтесь, надо жить вместе и в согласии. Тогда меньше ошибок совершить в своем устремлении к солнцу.
Виталий Геннадиевич, не поленитесь повесить эту картину у себя в кабинете. На новой работе все же больше опасности оторваться от земли. А вы Антей наш.
- Вот тебе и сосны! Какие мысли пророческие. Я не умею читать картины, не боюсь признаться в этом, а кто же автор?
- Художника вы знаете. Игорь Бессмертный - будущий выпускник школы, талант, самородок. Стеснительный, убежал, но просил подарить картину вам.
- Спасибо, я очень ему благодарен.
Примчалась, когда Новинцев усаживался в кабину ЗИЛа, почтальон отделения связи быстрая, улыбчивая Валерия Зельева. Красная расстегнутая кофта развевалась, как флаг. Запыхавшись, выдохнула:
- Вам, Виталий Геннадиевич, телеграмма! Еще вчера поступила. Простите, я вчера забыла...
Новинцев был настроен добродушно, шутливо.
- Что же это ты забываешь? А вдруг срочная? Может, потом нельзя ничего исправить. Может, поздно будет, - нарочито грозно произнес он, - до свидания, Валерьяночка, ух, быстрая и такая забывчивая!
Виталий Геннадиевич сунул телеграмму в карман, пожал руку директору, Ручьеву, Бессмертному, всем, кто пришел попрощаться и пожелать доброго пути и счастья на новом месте. Трогательный был миг расставания.
Наконец, ЗИЛ тронулся с места, пустив сизый клубочек дыма. Весь городок  высыпал на дорогу - женщины, дети, старики - они махали руками, платками, желая доброго пути. У сердобольных женщин на глазах проступили слезы: не к добру, когда покидают очаг добрые люди...
ЗИЛ вскоре набрал скорость, понесся по трассе с ветерком и с песней пламенного мотора.
Новинцев, Светлана и Танюшка хорошо устроились в кабине. А веселый водитель попался, новый в спецхозе человек - не уставал удивляться своими жизненными перипетиями.
- Я приехал сюда не по своей воле, конечно, по направлению. Вы уезжаете, а я не знаю, надолго ли здесь. На родину в Кабарду не пустили. Никакой жизни!
- А все потому, что не мы решаем свою судьбу, - пояснил Новинцев. - Народ вверяет свою судьбу тем, кто себе судьбу избрал. Решай сам, плохо ли, хорошо ли. Придет время и с тебя спросят...Да, вот...
- Неужели нельзя договориться? Там, что не люди?
- Там тоже люди...
- А вас тут любят. Народ вас любит. Вы сделали для них то, что забыть не смогут. Именные поля, огороды. Сотки свободы...
Новинцев все еще пребывал в том же состоянии сладкого оглушения от добрых слов и предчувствия близких перемен:
- Во истину так. В чувстве выражена правда. Ты был прав в избранном пути... к свободе! И это было замечено, это было поддержано. Народ видит все и выражает свое отношение к увиденному. Народ - носитель правды и справедливости. Неискренней любви народной не бывает. А что такое народ?
Он представлялся Новинцеву сонмом исторических деятелей и окружающих его близких людей. Это Танюшка со светлыми косичками, это Ручьев, Буторин,Алевтина Павловна и Соня, между прочим... и Коршун с дружками...
Непонятно, почему милиция не принимает мер по их изоляции? Ух эта политика власти - не жди хороших вестей...
Светлана вспомнила о телеграмме и напомнила об этом мужу.
- Виталий, а телеграмма? - И почему-то с болью в сердце подумала о Валентине: “Что он обо мне подумал?”.
“Ах, да, наверное, начальство беспокоит, - Новинцев с ощущением какого-то несчастья сорвал приклеенную бумажную ленточку на сложенной вчетверо телеграмме, развернул ее, - всегда уступаю, насели на меня, измором берут, черти! Нельзя уступать... Никогда...”.
“Виталий Выехала с детьми из Москвы Навсегда Встречай Элина”.
...Элина ехала с сыном и дочкой в плацкартном вагоне, с двумя чемоданами и сумкой с продуктами. Последнее, переполнившее чашу терпения и ввергшее ее в отчаяние и заставившее ее покинуть Москву, было домогательство зампредсовмина, курировавшего сельское хозяйство и ведомство “ Хлебопродукты”. Зампред заприметил ее на одной научно-практической конференции - а выступила она с трехминутным сообщением о селекционной работе. Зампред восхитился этим сообщением и пригласил ее на беседу по изданию монографии... на дачу. В назначенный день прислал за ней машину. Элина, как загипнотизированная, поехала на дачу. Оказалось, что зампреда интересовала не столько тема исследования, которую она вела который год, не рукопись монографии, сколько она сама. Для Элины это не было новостью: “От одного отбояришься, другой лобызает руку, третий запускает руку под кофту...”
Зампред оказался напористым мужчиной. Умело раздел ее, последнее - это сорвал колготки и... был ослеплен ее наготой. Растерялся. Это избавило Элину от необходимости защищаться, навсегда навлекая на себя высокий гнев. Мужчины долго помнят нанесенные им обиды. Элина вернулась домой пригородной электричкой, забрала Артурика и дочку из детсада. Поразмыслила: родители получили политическое убежище и не вернутся на Родину, перспектив научных нет после всего, что случилось, надо к Новинцеву, к мужу какому-никакому, хоть к какому-то пристанищу...

Глава 9

Николай Васильевич Буторин испытывал  неподдельное, беспокойство от того, что за его действиями почему-то зорко следит Алевтина Павловна. Она прижилась в пансионате, никто и не интересовался ее прошлым, и это устраивало Алективну Павловну. Да и пансионат находился недалеко от центра городка и его обитатели не чувствовали себя обойденными и оторванными в жизни. И был пансионат очагом вольнодумия и свободы... Алевтина Павловна оклемалась, осмелела, проявила любознательность. Она все хотела выяснить, какой линии придерживается парторг ЦК, чтобы не ошибиться вновь. Надо всегда поддерживать неправоту, а силу, тогда не окажешься за чертой. Кто знал, что семинарист-богохульщик Джугашвили станет земным богом  Сталиным? Кто может поручиться, что Буторин не станет  неодолимой силой?..
Николая Васильевича мучило наваждение. Чужое прошлое цепко держит его за душу. И душа мечется, беспокоится. Не предсказуемо все в этом выдуманном страшной фантазией фанатичных людей ирреальном мире, где жить нормальной жизнью людям достойным невозможно. Сколько трубят о том, что народ проложил первые борозды в земной, кирзачный, полуголодный рай, стыдно должно быть, так нет же трубят и трубят, им главное раструбить, бросить клич! На освоение земель! Клич вызвал психоз, массовый психоз. народ заморочен, ему потому хочется чего-то необычайного. Жизнь трудная вызвала в нем тягу к мифу: посулите что-нибудь светлое, что-нибудь хорошее, не сейчас, а завтра, послезавтра, и все вынесем, все вытерпим. Но зачем терпеть-то? Можно ли терпеть, не пора ли перестать терпеть? Но когда прозреет народ? Не прозреет ли, если и сейчас ведут с ним такую оголтелую пропаганду и агитацию функционеры, идеологи, фанатики “нетленной” идеи. Кто бы мог усомниться в невоплотимости этой идеи? Да позволительно ли сомневаться? Поверьте: свято факельное шествие передовых отрядов, во всемирную победу труда над капиталовой турой! А если сомневающиеся... Да всех их вырвать как сорняк, да в зоны, в лагеря, и пусть гниют в Пермьлаге, Воркутлаге, Карлаге, пусть их морят голодом, давят танками, они себе сами выбрали такой исход. Но стоит ли говорить об этом?
Кто попал в  зону, тот попал в удивительный мир - он должен забыть обо всем на свете, иначе - погибель. Но ведь зона-то осталась, зона есть зона, пусть даже это зона подвига. Но подвиг ли то, что должен делать человек - пахать, сеять, собрать урожай, остричь наголо овцу? Подвиг, подвиг... Если это подвиг, то что не подвиг? Это подвиг, что терпят эти люди какие-то неудобства, лишения, что дают о себе знать ранняя хворь, недуги? Да, уходят в небытие люди, так и не найдя счастья: боролись, боролись за светлое завтра, но умирали с радостью, что освобождаются от необходимости борьбы за счастье. Говорили, нам хорошо там, где нас нет, потому и едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я.
Увы, с новоселием просили повременить. И начали люди освобождаться от иллюзий, порожденных лукавыми мудрецами с наганами. Ускоренными темпами. Не могло быть иначе. Многосемейным предложено селиться во времянках, парней и девушек просили селиться в укрытиях от дождя и снега. В них процветал новый быт, как и предсказывали кремлевские мудрецы. Такова была реальность от тех иллюзий... при иллюзорности реалий.
Принимались профилактические меры. Забрали одного засомневавшегося бдительные чекисты, в городок он больше не вернулся. Габриэла постаралась: на пирушке засекла “голубчика”.Пусть там занимается генетики, проблемами герменевтики, раз он такой всесторонний...Он, видите ли, согласен, что все живое имеет один генетический код. С чего взял? Славно, хорошо поработала по вытравлению, очищению. Сколько сорняков она вырвала с корнем, не поддается это счету, поэтому и никак не отпускают на другую работу. (Отклонили просьбу Буторина о ее переводе в центральные зоны Росссии). Не получается, как мечтается:
- Наживу добра и вернусь туда, откуда пришла.Тут шабаш, а не бразильский карнавал.
Увы, в спецхозе сторонились ее, терпели ее, как могли, Буторин избегал ее общества, порой подавляя в себе постыдное желание. И как ни стеснялся себе признаться, он опасался “разоблачения” перед Анжелой. Если случайно произойдет разоблачение, то он останется без семьи. Для него это равносильно крушению. Буторин постарался забыть о той постыдной встрече с девушками... и все же постараться добиться для них перевода в родные края. А пока постараться исключить какие-либо контакты с ними.
А между тем тайно наезжало московское и республиканское руководство на оргии, там правил бал Землянский, но Буторин не участвовал в них. Однажды докатился до его ушей слух, что Габриэлка “попалась”, как ни береглась. Но что он знает, кто что знает! Она  сумела очистить тело от следов беспорядочной связи и вновь вернуться в свою стихию. Убеждала себя, что не создана для семейного очага, она создана для радости:
- У меня нет любимого, потому что все мужчины у моих ног.
Упиваться минутной слабостью было призвание и искусство Габриэлы. Но только потребовали от нее за это дани - помочь вытравить овсюг, проводить селекционную работу. Приходится дружить с ГБ, хорошо дружить, как Петрунья с Горбуньей, чтобы не потерять из виду журавля, имея синицу в руке. Уж здесь-то нельзя ошибиться. Вообще нельзя ошибаться в выборе судьбы - всю жизнь будешь маяться. Видимо, ошиблась Габриэла в своем выборе судьбы...
Слишком тяжелой была работа Гибриэлы по очищению от сорняков, но число недовольных росло и росло. Но она ли выбирала свою судьбу? Учитывая ее “заслуги”, начальство склонно было удовлетворить ее просьбу о переводе. Ее просьба получила добро в первой инстанции, должны были рассмотреть во второй инстанции. Но тут произошли непредвиденные события. В Новочеркасске прошли выступления горожан против действий правительства... Габриэла узнала о крутой расправе над населением Новочеркасска в июне 1962 года и помалкивала. Буторин, Землянский не были посвящены в эти трагические события, и каждый из них  был занят “собиранием сил” перед схваткой. Назначен срок отчетного собрания. Но Габриэла все же намеками и экивоками сообщила о трагических новочеркасских событиях. И Буторину стало не до баталий с Землянский. Если залетит новочеркасская искра сюда, то уж точно, не избежать пожара... В органах прошли совещания, где разбирались причины слабой работы чекистов и их добровольных помощников по предупреждению возможных эксцессов в обществе. Высшие органы осуществляют программу построения нового общества, а в народе зреет глухое недовольство, и не надо быть предсказателем, чтобы сказать, к чему все это может привести: к бунту, восстанию. Опять столкновение безоружных с милицией, кровопролитие, проклятия в адрес власти. Потому что верхи не приемлют свободомыслия. “Каковы сами, таковы и сани”. Власти усилили пропаганду нового образа жизни, заодно увеличили объем оргнабора, увеличили число  льготных “путевок” в дальние края. Нужно перетасовать группы населения, чтобы не создавалась критическая масса. Продолжать сталкивать всех лбами с помощью секретных инструкций, закрытых постановлений о поражении в правах, пятом пункте, выдвижении, запрещении на замещение... Это внутри страны. А также поддерживать материально и морально тайные и легальные организации революционеров. Умирай, а товарищей выручай.
Да, не могло быть иначе, хоть бы Хрущев  и поступил б...Но он поступил...как Сталин!  Прошлая жизнь, замесив тесто новой жизни на неверии и злобе, создавала рай для краснобилетников, и в этом раю не было места другим. Намечался новый сгон, новый исход, который напустит новый туман на старый обман. Но накаленный воздух окраин сумел растопить подошву ледника и сход его уже вызвал лавину, всколыхнувшую, взорвавшую плато. О, эхо Новочеркасска! О, как много оказалось недовольных. Недовольны казахи, что уничтожили пастбища и потому вынуждены были забивать лошадей и овец, следовательно, вынуждены были мигрировать в южные районы республики. Недовольны и “мобилизованные и призванные”, обманутые в своих надеждах, вместо духмяного хлеба, наглотавшиеся черной пыли. Крайними оказались ссыльные, депортированные, которых вновь притесняли власти! А репрессированные?  Их старались не замечать, старались о них и не думать, их вновь предали! Конечно же, не раскаты тридцать седьмого года, но все же град  тайных репрессий посыпался на непокрытые головы.
И новым вождям нужна масса, а не личности, причем студенистая масса, чтобы придать ей нужную форму.Какие вожди без массы? Какие же вожди, если не могут превратить людей в массу?
Стоило только подложить идеологическую мину в слои общества, как обрывались духовные и родственные связи людей. Одни, страшась одиночества, сбивались в сообщества,другие погибали...Третьи превращались в  вечных странников.
Нередко здесь в закрытых зонах ссыльные и депортированные  встречали... своих родственников-добровольцев: не устояли перед мощным идеологическим насилием - расстарались-таки на славу художники, поэты, музыканты, певцы, чтобы проспрягать лозунги и установки:

   Едем мы, друзья, в дальние края,
   Станем новоселами и ты и я...
   Ты ко мне приедешь  раннею весной
   Молодой хозяйкой в новый  дом!

Стали новоселами - потеснили ссыльных родственников в бараках. Вот также приехала молодая мать-одиночка Иринка к матери-зечке Соне в лагерный барак (после того выдворили ее из городка).
Ничего, лиха беда начало.
Воистину, кого бить, кого спасать?! Но ссыльных осталось мало ( после ночных рейдов- проверок и показательных чисток), их силами уже не поднять целинные земли. Но главное не это. Надо было разгружать центральные взрывоопасные районы.  И придумали Хрущев со товарищи  новый хитрый ход. Бесплатный  хлеб в поле том... растет, а поле мы вам назовем, укажем! Люди просто попали в ловушку: за куском хлеба ринулись ( в основном - молодые) неизвестно куда, покинув родные углы и родные могилы, с легким сердцем, ясной душой. Счастливый исход? Конечно, кусочек хлеба, подброшенный сверху, вкуснее тошнотиков, и крыша над головой - не  горящие избы и не коммуналки-нервомоталки. Но тянет ведь “отпущенных” куда-то, нет, не домой, а неизвестно куда.
Наверное, стали  “отпущенные” вечными странниками, а странники живут по-другому, у них и время протекает по-другому. Созвали в одночасье пир на весь мир. Как хочется  новым старым лидерам  подтверждения верности выбранного им курса, отвечающего чаяниям и надеждам масс. Как им приятно слышать байку о дешевом хлебе, добытом полуголодными энтузиастами! Им уже кажется, что они, благодетели, указали дорогу к изобилию! И готовые защитить эту версию всеми имеющимися у государства огневыми средствами. Случай представился. В последнее годы хлебородные  зоны поразил недород, возникли перебои с  доставкой продовольствия голодающему населению, не пожелавшему в свое время выехать на новые богатые земли, стихийные волнения могли перейти в открытые бунты, которые решено подавить с помощью войск. Однако находятся  отступники, как генерал М.К.Шапошников, отказывающиеся  разогнать голодных людей танками. Генерал Шапошников оказался в одиночестве. Он был последней надеждой обреченных.  Генерал не мог обмануть их надежды, пытался помочь зачинщикам бунта избежать ареста и депортации, но увы... Да, их немного в сонме облеченных властью, вежливых, услужливых, удобных начальникам, прошедших  школу тридцать седьмого года совестливых, душой болеющих за народ  генералов: П.Григоренко, М.Шапошников...  И Кремлев-Аникин.
И все же... Нет, больше не верят люди в  сладкие погудки , не хотят принимать миражи за реалии. И не верят в благо с насильственным переселением народов, выдаваемым за зачистку территории. Люди за миллионы лет расселились по всей земле.  Кто чистый и кто нечистый - это определит сильный? И зачисткам нет конца?
Депортация называется теперь зачисткой, профилактической мерой.  Тут еще до Кремлева-Аникина работал Лушников, который с Лениным встречался. В тридцать шестом  сюда направили. Так он говорил: “ Надо расшевелить сонных. Движение-  жизнь.” Он тут с Копьевой шевелил сонных мух. .. Берия отозвал. .. Ему  не понравилось искажение политики в отношений народов, сотрудничавших с враждебными силами. Лушников не вполне понимал позицию Берии и поплатился за это. Берия создавал полигоны для испытания сверхмощного оружия  там, куда  депортировали  те народы, которых надо было депортировать!В изворотливости его ума никто и не сомневался. Экономит на охране. Полигон в охраняемой зоне не нуждается в двойной охране. Иностранные разведки не  сразу догадаются, что в зонах  построены полигоны. И никакой мороки  с населением в случае бедствия...
Люди родились для жизни, значит, каждый делает свой выбор: или подвиг во имя жизни, или преступление во имя собственной жизни! Без подлости нет добродетели: кто истинный свет, а кто - блуждающий огонь в ночи...
-Конечно, опасен блуждающий огонь, - тревожным шепотом произнесла Алевтина Павловна. - Вы и они, как нарциссы, любуетесь, восторгаетесь собой,  ну, герои и все. Но что такое восхваляющие себя нарциссы?  Пройдет с десяток лет, и что скажут о вашем “всенародном подвиге”?  Уверяю вас, совсем не то, что вы думаете. Что героического в том, чтобы лучше жить? Что героического, что ради куска хлеба как полоумные побросали свои дома и земли и ринулись туда не знаю куда? Тогда уж истинные герои - переселенцы прошлого века. Да что говорить - у нас исказилось само понятие геройства. Павлик Морозов донес на отца - герой, чекист расстрелял невинных - герой. Уж столько героев, кругом одни герои, героем становится любой! А если без шор посмотреть на нашу жизнь? Героев легион, работать некому. Мы производим меньше продукции, чем в тех странах, где не трубят о героизме. Неужели хвастовство у нас в крови или кому-то это выгодно? Небось, позвякивают  наградами.
- Алевтина Павловна, я не так уж примитивен, как вы полагаете. Не подозревайте меня в мизантропии. В голове не одни лозунги да инструкции, мыслящий субъект, другое дело, насколько мыслящий субъект. Я не уповаю на героев, но верю в  духовное возрождение всех негероев.
- Блажен, кто верует! Но в вашей вере нет места примирению. Я видела недавно над вечерним лесом оранжевый купол. Неопознанный летающий объект, может быть, инопланетянин, загадочно повис над полем, а я мысленно велю ему улететь, и он улетел, неопознанный, загадочный. Что же, люди не могут договориться? Не верю, людям надо договориться, иначе им не жить по-доброму. Как труден путь к договору, о котором мечтали  французские энциклопедисты, да и наш Державин мечтал о согласии. Как труден путь к договору! Эгоизм человека, эгоизм наций или непонимание.. Кто выше, кто ниже, вожди или народы? Каждый видит себя в превосходной степени! Уходить надо, когда нужно уходить: наши генералы загостились в Европе, скверно повели себя в Венгрии, а мы молчим. А придется же уйти из Восточной Германии, Чехословакии, из стран и континентов,  или мы жандармы и таковыми и остались? Мне стыдно за свою страну: как мы были полицейской державой, такой и остались. Но помянете, вспомните меня, когда мы вновь задохнемся без воздуха свободы. Надо предпринять какие-то акции в поддержку Григоренко и Шапошникова. Выйдем с транспарантами.
- Я не одобряю, - будто отчеканил свою позицию Буторин.- Наступать на собственные грабли? Зачем же тогда говорите о примирении?
- А потому, что я не согласна, - довольно эмоционально выплеснула Алевтина Павловна. - И поддержу тех, кто против карательной акции наших властей... Тех, кто задержался в гостях, попросим  извиниться...
- Не то, не то вы говорите, - в сердцах произнес  Буторин. - Почему мы должны отступить, это же предательство...
- Что вы будете говорить через двадцать лет? Жаль, что я не услышу...
- Почему же не услышите? - изумился было Буторин, но, словно одумавшись, притих.
- Неужели вы думаете, что доживу до тех дней? Милый Николай Васильевич, желаю вам быть честным перед самим собой и перед людьми... И не обижайтесь на меня понапрасну... Я ведь в сущности хочу того же, что и вы - жизни без вранья, без выстрелов по голодным. И не говорите, что  каждый работает на государство!
И разрезала Алевтина Павловна красную скатерть на транспарант. Буторин повернулся и ушел, не попрощавшись.

Глава 10

От усталости слипаются глаза. Сомкнешь глаза - тихо, хорошо, тепло. Исчезли куда-то все заботы и перипетии дня. Легко тебе, приятно, спи себе спокойно.
Но в последний миг перед сном срабатывал сторожевой пост нервной системы, и Валентин вскидывался, будто окатили его холодной водой. И вновь морским гулом врывался в душную кабину рокот дизеля.
Валентин прислушивался к рокоту, посматривая в боковое зеркало, выравнивал ход трактора и увеличивал подачу топлива в камеры сгорания. Трактор только весело фыркал.
Через некоторое время гул затихал опять или уходил вдаль, наступала чуткая блаженная тишина.
Но Валентин взмахом руки отбрасывал дрему и вполне осмысленно корректировал направление  гусениц трактора. Попрекать тракториста никто не посмел бы, борозда ложилась к борозде, незапаханных крапинок за плугом не оставалось. Чистая пахота. Трактористом Валетин был классным. Только он очень устал за три месяца бессонной страды. А сегодня особенно невмоготу ему стало. Хоть бы на миг оставить трактор, который не ощущает ни времени, ни усталости. Ему хотелось тишины и покоя.
Незаметно все же приближался рассвет, черное становилось серым. Отступала и эта ночь за последнюю черту, хоть Валентин не желал в душе, чтобы отступала эта ночь после прощания с Зориной, после прощания с огромным, незнакомым миром. Ему хотелось продолжения ночи, ночи без рассвета. А ночь была долга, как год, и стремительна, как ракета.
Но ночь неумолимо отступала, нет, бежала, как олениха с опасного распадка. Вырисовывались знакомые рельефы местности, которую отвоевал новый рассвет. Чуть-чуть побледнели щеки горизонта, и вот уже где-то в пшеницах заогнились зори.
Подул ветерок, и занимающийся рассвет затянул сизые вороньи крылья облаков. Но ветерок вздымал эти крылья, расправлял их, освобождая место заре. И вот проступило светлое пятнышко между крыльями, оно росло, алело. Это солнце, как лепесток мака, колыхалось в рассветной дымке.
- День будет ветреный, - заключил Валентин, замыкая мощным рывком  трактора  последний сегодня пахотный круг, - не везет... Пыльная буря...
Валентин вновь погрузился в дрему, в предутреннюю дрему под колыбельную машины, и вдруг трактор затих, выпив из бака все горючее.
- Без горючего ни шагу? - мысленно обратился он к притихшему стальному коню, покорному железному коню ДТ-54. - Плохо без горючего.
А конь железный молчал.
- Теперь можно чуток прикорнуть... Самый приятный сон - это утренний после бессонной ночи.
Всунув шланг в выхлопную трубу, пустив приятного тепла в кабину, Валентин с наслаждением распластался во всю длину сидения и сомкнул черные ресницы.
Душа мигом покинула реальный мир, вошла в другой мир, таинственный, радостный и горький - в блаженный мир сна. На пороге этого мира стояла в ослепительных лучах солнца Светлана, она подала ему в руки самое счастье, переливающееся всеми цветами радуги.
- На, эгоист, упивайся, - сказала она, чуть не плача.
Он взял счастье и уронил его, оно упало на землю. Счастье рассыпалось искрами, долго не затухающими искрами. Валентин кинулся собирать в охапку искры счастья и вновь провалился в пропасть.
Рассвет уже пустил огненные тюльпаны, а Валентин не просыпался, не было сил разомкнуть веки. Но проснулся все же от нестерпимой духоты в кабине трактора. Солнце разливало по степи лучи, первые осенние лучи. Да, осенние лучи, они уже не обжигали тебя, как бывало жарким летом, но грели и согревали душу... А кругом вовсю перекликались трактора, и их хор басовитый волнами накатывался и ударял о стекла кабины.
Валентин достал записную книжку и записал волнами нахлынувшие мысли.
“...Недавно в степи гудели комбайны, играя торжественный марш, но ушли комбайны, и  наступила такая первозданная тишина, на первозданной земле, не  в исчерканном как черновик поле. Но недолго длился антракт: засеребрили гусеницы тракторов, чтобы перечеркнуть прошлый труд. Вновь раздается осенняя увертюра к будущей урожайной. Это и есть трудовые автографы, которые мы ставим в книге будущего с надеждой... Курилов, конечно, не Новинцев, но в своем деле ученый,  оценит. Круто за нас, полевиков, взялся, как поставили на место Новинцева. Бес власти что не сделает с человеком.”.
Валентин перебирал старые записи, слюнявя замусоленные странички. Попалась почти незнакомая запись, только почерк выдавал его авторство.
“ Какая это поэма?.. Трактора ломаются, бригадир ругается. Будни великих строек. Не умею  маникюрить... Хочу видеть красоту, а ее не вижу...”.
Поразмыслив, с наслаждением зачеркнул он эти записи, но не полностью.
- Пусть остается память, пока есть память, ты исцелишься, ты воспрянешь из пепла. Эх, если б я смог унять боль тех, которых обидел зря?... Чтоб Володька Жизнев руку пожал. И рассказать бы ему о Светлане, о моих муках тайных, ведь человеку трудно без сочувствия.
 
Глава 11

Совещание уже заканчивалось, остался один деликатный вопрос. Для его решения попросили остаться всего нескольких человек, посвященных в суть дела.
Ведущий это секретное совещание, лысый мужчина в круглых очках, предоставил слово человеку, как две капли воды похожему на Мокренко.
- К сожалению, на территории происходят события, свидетельствующие об ослаблении  идеологических ориентиров. Возрождают национальные традиции, обычаи. Открыто распевают казацкие песни,”Ой,любо,братцы,любо...”. За выходящих замуж девушек-казашек  берут калым.Позор. Недавно корейцы справили какой-то праздник чусок, с поминанием усопших. Среди  поминаемых усопших  те, которые не подлежат реабилитации. Это снятые с пути следования эшелона  смутьяны...   Далее. На территории с сочувствием относятся к тем, кто  действиями и поступками порочит идеалы лучезарного будущего. Вот в  связи с тем, что образ жизни того же Жизнева нас совершенно не устраивает, необходимо принять защитные меры. Дальше тянуть нельзя,ибо он  разлагает население своим неадекватным поведением и действиями. На себя, видите ли, захотел работать! Да, добился успеха, хорошо, но проповедь индивидуализма? Ловкий озорник! Говорит красно, а  загремит в спецбольницу, там ему назначат соответствующее лечение, там подышит больничным воздухом, исправится...
- Подышит, да изойдет кровью.
- Конечно, надо разворошить гнездышко. Директор Землянский тоже повел себя нехорошо. Он дал волю индивидуалам, дождется, что они же и его попросят сойти с  кресла. А кресло-то высокое, он ведь член коллегии министерства, вхож в правительство и позволяет расшатывать устои... Засуетился. Поговаривает о переводе Жизнева в центральный аппарат, представляете, какая слава нас ждет.
- А может и его прищучим? - спросил человек, похожий на Мокренко.
- Пока не стоит: упадет с седла, кони лихие затопчут. Всему свое время. На сегодня неотложная задача - изоляция людей типа Жизнева. Акции готовятся по всей стране... Сложная международная обстановка. Необходимо в кратчайший срок пополнить стратегические запасы.
Надо бы расходиться, а вот не могли встать из-за стола, будто каждого привинтили к стулу. Да, каждому стало не по себе от чудовищности намечаемых акций. Надо было бы как-то если не оправдаться перед совестью, то хоть сослаться на оправданную строгость букв закона, предписывающего объявить беспощадную борьбу с вероотступниками...
- Молодежь явно тянет  не туда. Ну, Дзержинского давно нет с нами, но неужели делать жизнь не с кого? Из наших друзей Фидель Кастро за идею на все пойдет! И за ним пошли ... - заговорил ведущий совещания.
- Но можно заблудиться, если без оглядки, - продолжил мысль человек, похожий на Мокренко, - потому что он человек-идеал, а идеал не меняется, а жизнь имеет свойство меняться.
- И вот друг наш Ким Ир Сен... маршал...тоже идеал! Этот уж точно за идею войной пошел на собратьев, нас на помощь позвал. Обиделся, что его соплеменников не пустили на его авантюру. Ограничились несколькими сотнями советников. Он их слушал, пока Сталин был жив. Смелый за спиной.  А вот Мао Цзедун, я вам скажу, тигр... Призывает не бояться атомной войны, уверяя, что полчеловечества выживет. Каково, а? Это формула силы!
- Конечно,  Ким Ир Сен фигура одиозная, хотя его окружение считает эту фигуру грандиозной. Есть чему поучиться. Вы посмотрите, как он вытравливает идейный сорняк, и еще выясняет,мол,  кто они, эти выскочки политические?  Одних в деревню на перевоспитание, других на лесозаготовки. И враг побит и лес повален! Может быть, уродливые болезненные наросты на древе народном или пленники темных сил? Нам бы защитить своих посланцев от вероломного товарища? Нам бы защитить своих посланцев в Болгарии, Польше,Чехословакии, Румынии, а мы делаем вид, что никого и не посылали!
- Ну вот и надо разобраться, - заключил ведущий совещания, - Не будем терять даром времени, сорняк имеет свойство разрастаться в прогрессии.







Глава 12

Володе Жизневу сообщили неприятную новость, Анатолий Николаев перебрался из общежития в бригадный стан, да забросил бульдозер, устроился плугатором.
- Почему? - недоумевал Жизнев, не ожидая вразумительного ответа.
- Не понравилось в общаге, - объяснял кто-то “популярно”. - Говорит, здесь пьют, дерутся, спать не дают, а в бригаде лучше - там он один, что хочу, то ворочу. Дурака валяет. Влепить бы ему выговор, чтоб  понял... Анархист.
- Ну это ни к чему...
Володя задумался на миг. Столько парней здесь живут и не могут по-человечески организовать свою жизнь. Регулярно наведывалась милиция, но как-то свои отношения ребята старались выяснять без помощи властей. Кажется, тихо, мирно всегда было перед милицейской проверкой, а тут затеяли драчку, взбеленились что-ли? Может, дает знать зековское вкрапление? Неужели Василий Степанович согласился поселить отпущенных в общежитие, да еще без всякой прописки? Если да, то с какой целью? Как бы узнать?..
Владимир зашел в общежитие, прошелся по коридору, где-то раздавались пьяные возгласы. И это в первом часу ночи! Возмущенный и возбужденный, Володя постучался и, не дождавшись ответа, с силой дернул к себе ручку, так, что чуть не сорвалась с петель дверь. Как и следовало ожидать, пятеро механизаторов, прибывших из мест не столь отдаленных, возмущали спокойствие. Не дело...
Но застал здесь Володя и главного зоотехника Евгения Павловича с Вадькой Залетовым. Евгений Павлович никак не угомонится: человеку в возрасте Христа, а ведет себя как великовозрастный подросток. Подзагрузился. Глаза развеселые, соловые. Таким же бессмысленным взором блуждает по тебе и Вадька.
Успели повеселиться. Но показалось, мало...
- Ха, какими судьбами, Жизнев? - протянул ему свою непослушную руку Евгений Павлович. - Шел в комнату, попал в другую?
- Решил навестить...
- Что навещать? Навещают больных. Мы больны? - просипел по-недоброму здоровенный детина, который работал на силосных буртах...
- Вижу,  даровые харчи парню дюже понравились. Оказывается он еще и любитель выпивки на халяву. Сколько на халяву сбежалось! Мы - живая карта, можно географию изучить на примере Заишимского, - продолжал без обиды Владимир, стараясь смягчить обстановку - те недружелюбно уставились на него, потому что он ненароком прервал их... любезный разговор за рюмкой-другой.
-Со всей эсэсэсрии  есть сосланцы, фу ты, посланцы, - усмехнулся Коршун, - вот какой фокус! Вот какой букетик! Благоухает букет цветов?  Цветы дикие, а как  пахнет!  За цветами ухаживать надо. Они ведь дышат. Если не так дышат, то надо попшикать аэрозольчиком. Красота  требует жертв.Усекаешь?
- Ты не философствуй, а пей, - выказал какое-то дружелюбие детина. - Прикажут - действуй. А вообще сгорим. И цветы  сгорят.
- Если мы не будет думать, действовать, то поджигателям войны удастся...К тому все идет.
- Какими величинами мерит... Мания величия, что-ли!  Ты - параноик?
- Время такое, - отпарировал Жизнев.
- Ты, пей, - настаивал Дегтев, - и не кивай на время. Ты его изменишь?
- Причем время? Люди определяют время. Каковы люди, таково и время.
- Не ты ли определяешь? Уж выпей, разбавь серое вещество алкоголем, полезно.
- Не могу отказаться, - вдруг сказал Владимир, подсаживаясь к столу.
- Вот это по-русски, - подхватил Дегтев, - не ожидал от тебя. Ты же из этих... Будто красная девица, а на самом деле...тварь шелудивая, как впрочем все мы. А ты из молодых да ранних. Обычно сия публика корчит из себя идеалистов: не пьем, не курим и баб не...замечаем. А сами в уголочке темном хлещут водочку, успевай подавать. Девок без всяких тискают... Не так? Крысы проворные. Им наверх на палубу хочется, вот и прогрызают стены. Омерзительные твари. А ты, видать, из наших, честный паря. Чтой-то ты такой грустный? Ты давай закусывай.
-А я закусываю, я слушаю. Не узнал, впервые встретились?
-Узнал, как же, японский бог, ты что говорил, вместе к счастью, а сам в особку! Знаем тебя!
Жизнев был в добром настроении, нет, он всегда был в настроении, в хорошем, плохом, но в настроении. А сегодня он был в ударе. Удачно подобран актив. Прошли почти те. которых намечал, которые действительно были величинами, а не нулями. только дающими вес единицам. Решено было создать предприятие на правах полной хозяйственной самостоятельности. то есть отделиться от спецхоза, не подчиняться никому, а лишь партнерствовать на принципах взаимности: не нужны будут конвертики для денежных премий, похвальные листки, не нужны будут и их вручатели. Они-то и загнали всех в тупики: одни спиваются, другие курвятся, остальные выжидают. Вот их и надо выводить из ступора.
Жизнев как-то замечал. что в последнее время участились пьянки. на почве которых случались драки и побоища  при попустительстве со стороны администрации. Почему-то Землянский смотрел на безобразия эти сквозь пальцы. Не было же пьянок и загулов при Кремлеве-Аникине. Или он умел бороться с зеленым змием, или всем не до того было? Сейчас люди более или менее обустроились. Зайдешь в любой дом: то радиола там, то телевизор. В каждом третьем дворе появляются легкие “козлики”, а то  и “Уралы”- мощнейщие мотоциклы. Не будем сравнивать с Америкой, с ее Фордами, Дженерал- моторами. Но хорошо уже и это. Ведь совсем недавно не хватало даже палаток, и люди коротали ночи, укрывшись дырявым одеялом  неба. Но увы! Сознание отстает от бытия. Совершили прорыв в космос, а все верим в чудеса, в темные силы! Это все фантазии неокрепшего сознания, заняться б самообразованием! Ан-нет. Больше выпивать стали, благо есть на что и за что !поддать!. Мотоцикл обмыть надо? Надо. Новоселье справить надо? Нехорошо без застолья. И справляют новоселье днями, а то и неделями! Народ здесь в основном молодой, удалой характер, открытый, манеры - разухабистые. Уж ежели пить, так все пропить. Гулять, так все прогулять. Так, чтобы шар земной выпал с орбит, кроме шуток! И никто б здесь не заметил. Как с этим контингентом в апартаменты?
Задачи воспитательные осложнились, потому что запустили все.., распустились все. Да и не умеем. Кремлев-Аникин  умел произвести хоть должный эффект одним своим видом. Ни  единого слова иногда не уронит, а его молчаливое присутствие отрезвляет, оздоровляет обстановку, действует, как озон. Даже отъявленные архаровцы становились  агнецами.Так не бывает? Бывает.
Народ не без влияния Александры Владимировны такого мнения о Кремлеве-Аникине: наш Микула Селянинович. Воистину так, у Александры Владимировны глаз-алмаз, она умеет найти верные характерные черты каждого. А Кремлева-Аникина угадала с первого взгляда: мужественный человек! Но кто, не боясь гнева людского, открытого или тайно осмеливался поднять руку на оратая? Не было такого, нету и поныне.
- Что задумался, Жизнев? Аль думку худую затеял? “Ребятки пьют, так бить их?” Ты эту думку брось, все пьют, на том жизнь держится. Ради этой жидкости люди и корчатся.
- Не все, конечно, - миролюбиво, но с ударением произнес Владимир.
- Ты намекаешь на нас? Ты че, мы щенки, что-ли ча? - ощерился здоровенный детина. Низкий, покатый лоб, выдвинутая челюсть, природная сутулость. Куда подевалось его алкогольное дружелюбие?
- Ты, конечно, не октябренок, давно здесь? Почему не на учете? - обычным свои доброжелательным тоном спросил Владимир.
- Жизнев, не хорошо, человек почти месяц у нас живет, а ты даже глаз не кажешь... Смотри, в каких условиях он живет, - вставил Евгений Павлович. - Плевать - да? Для карьеры не жалеют людей.
- Конечно, виноват, - согласился Владимир, - молод, есть время исправиться. Трудно, подумайте, трудно за всеми уследить, особенно в уборочную. Приезжают, уезжают, попробуй, заметь всех, говорю, некоторых ребят и в лицо не видел. Если ты с нами, приходи, становись на учет, чего таишься, как твоя фамилия, парень?
- Что это, допрос? Ты кто? - тупо глядел на него детина, почему-то хрустя суставами заскорузлых пальцев, - ты эти штучки брось, я тебе на нанялся.
- Кирюха прав, - вставил Дегтев, - хватит с него того, что его знает бухгалтерия. А вожак голодранцев должен ли знать каждого в рожу? Это невозможно, да и зачем? Для взносов это вовсе не нужно. Не платишь, катись, морда!
- Евгений Павлович, вы правы, - тонко заметил Жизнев, не выдавая иронии, глубокомысленно добавил, - плох тот вожак, который не может узнать своего  в толчее. Чувствую, что со мной пошутили, ваш-то далек от  нас.
Здоровенный, почти двухметровый детина, видимо, не дорос до того, чтобы понимать иронию. Он вдруг миролюбиво улыбнулся, пробурчал под нос что-то, заваливаясь на стену.
- Кирюха, над тобой потешаются, а ты что-то гундосишь, - неопределенно улыбнулся Евгений Павлович, - люблю справедливость, не люблю, когда один обижает другого. Так, Володенька? Кирюху не трогай, прошу тебя. На работе ему несладко и ты туда же...
Детина вскинулся, завращал осоловевшими белками.
- Кто смеет надо мной, такой не родился, урою!?
- Не я же? - улыбнулся Дегтев, сложив ниточкой тонко очерченный рот.
Дремучие брови детины столкнулись у переносицы, разражая гром:
- Этот плюганький, этот червяк?
- Не знаю, пошевели мозгами, не маленький, - вкрадчиво проговорил Дегтев, - сам должен справиться. Ума большого не надобно.
- Знатчица, эта гнида? - загудели дремучие брови, - кореша, вставай, дело есть. Погреть грабельки не хотите? Не часто выпадает  такая возможность.
- Кирюха, брось, - охлаждал рассерженного приятеля Евгений Павлович, вставая, и сердито бросил, - мне становится плохо. Ухожу. Есть же и для разговоров подходящие места, не здесь только. Людей разбудите, у них своих дел по горло, устали они. Нельзя нарушать их покой. Уж совсем, с катушек слетели?
- Правильно, дядя Женя! - воскликнули дремучие брови, - э, гнида, потопали отсюдова, душно стало. Кореша, совершим прогулочку к закоулочку.
Владимир будто прирос к полу. Он стоял посередине комнаты, устремив свои орлиные глаза на неприятные, нет, ненавистные брови.
- Чего выпучил зенки? - взревели брови. - Каши хочется?
- А тебе не хочется?
- Ну-ну, бросьте, ребята, шуметь, людей разбудите, - вмешался Дегтев, - если так уж нужно поговорить, то уходите подальше от общежития. Покой людей - святое дело.
- Потопали, гнида, - просипел детина.
-  Наступил на хвост? - спросил Жизнев.
- Вовчик, идите домой, завтра поговорите, - предложил Дегтев, отлично зная характер Жизнева: задиристый петушок, по любому поводу лезет на рожон, - вспыхивает гребень. Ну, угадал? Угадал!
- Нет, зачем откладывать, когда можно поговорить? Может, я за бутылкой сбегаю? - неожиданно спокойно заговорил Владимир. Мысли, как комета, кружились и сгорали. “Туго закручивается гайка. Хлопцы хотят устроить баньку. Но кулак победит или идея? Кулак побеждал временно. Придется идти, хотя ничего хорошего...”.
- Что, кишка тонка, перепугался, идейная курва? - ухмыльнулись брови. - А сам в индивидуалы, значитца! Куда схаварил зерно, фрайер?
- А вообще не о чем говорить, - произнес Жизнев.
- Владимир, я о вас лучшего мнения, - явно разочарованно протянул Дегтев, - ну, ребята, вы тут поговорите по-джентльменски. Только не сюсюкайте, поближе к делу. Если не можете, лучше не затевайте разговора. До свидания, слюнтяи!
И Дегтев, громко захлопнув дверь, ушел. Он будто толкнул в пропасть находящихся в замешательстве парней. Они разом отрезвели.
- Потопали, гнида, - выдохнул детина. - За бабками.
- Только без оскорблений, - предупредил Жизнев. - На мои бабки дома строят.
- Ты нам уши не шлифуй, фраер, - повторил детина. - Гони бабки!
- Хорошо, пошли, покажу, где бабки лежат.
И они направились на окраину городка, туда, где недавно экскаваторы прорыли канавы для водопроводных труб. Белые хребты тянулись от водокачки до дальних саксаульих рощ.
Владимир и дремучие брови шли впереди, остальные же парни семенили позади,  составляя, похоже, почетный эскорт своему “бугру”. Среди них Жизнев нашел и телохранителей Коршуна.
-А им здесь что надо?- спросил Жизнев, навлекая на себя гнев и злобу.
-Ты че на мозги капаешь?- нахмурились брови,-второй месяц с пустым гомоном ковыряемся, ты это знаешь?
-Ребята, можно организовать жизнь по-человечески? Нормальные люди вкалывают от души, жить хотят честно.Не топят заработанное в вонючей жидкости. Разве деньги лишние? Ну праздник, ну день рождения, ну  премию получили. Купили б, ребята, по баяну, учились бы музыке. А насчет задержки с зарплатой завтра выясню.
-Ты, гнида. куда выскакиваешь? А не ты ли поснимал надбавки? Со своим, как там, “прожектором” разоблачал приписки. Чтоб поближе к начальству стать? Да еще за десятерых вкалывает, потому как для себя, нас в бездельники записывает. Хорош гусь!
-Я не выскакиваю, честные деньги все же лучше,- олстновил Жизнев.- Я сам себе хозяин. кому мешаю? Не будем, ребята, о деньгах. Всех денег не заработаешь. А заглянул я к вам случайно, не обессудьте.
-Ты, Володя. правильно развиваешь, - прорезал жуткую тишину чей-то юный голосок.
- Цыц, цыпленок, - отрубили брови. - Какое твое свинячье дело, Жизнев, до нас, до нашего образа жизни. Слава богу, народная власть с семнадцатого года существует, права завоеваны, свобода личности охраняется силой. Ты вот скажи, где твоя мать нерусская, что уродила тебя? Надорвалась, осваивая родины просторы. Кабы так! Не хотела она ничего, окромя своего огорода, знаю. И не учи нас уму-разуму, - вдруг резко сдвинулись кустистые брови к переносице. - Чего ты встреваешь, спрашиваю, чего в наши дела лезешь? О чем трекаешь, козел, не кумекаю?
- Потому что для вас народная власть, свобода, равенство, братство - только ширма. Гнилушку вам подавай, тухлятину. Гнилая у тебя сущность, Кирюха, ты и есть гнида. Ты даже имя свое человеческое позабыл. Напомню твое имя - чучело огородное.
- Бей, бейте его, - взвизгнули брови. - В брюхо лаптями!
Над ними разроились летучие мыши, привлеченные необычным шумом.
Жизнев предчувствовал, ожидал такой поворот событий. От этих охломонов всего можно ожидать. К сожалению, они смелы, когда их много. Успеть бы нанести удар. Его будто взрывом подбросило вверх.
Превратился в одно мгновение в огромный сгусток мышц. Детина пнул ногой по животу. Жизнев ловко вывернулся  из-под неминуемого удара, ботинок скользнул по боку, и  не почувствовал никакой боли, зато со всего маху двинул свой кулак в нижнюю челюсть детины. Тот, по-видимому, прикусил язык, едва опомнился, аж запрыгал на месте. Мгновением позже Владимир одним приемом самбо сбил с ног подлетевшего на него с ножом парня, другого вежливо отстранил одной правой. а левой  рукой размазал чью-то злобную физиономию, дал подножку коршуновским телохранителям, и, едва оторвавшись от нападающих,  побежал в городок, сонный городок, к людям!
Детина опомнился, взревел: - Поймать! ножичком не надо! Лупить по почкам!
- Может, хватит? - промямлил Коршун, возникший откуда-то неожиданно.
- Не хватит! - гневно возразил Вадька Залетов.- Он всех наших девок попортил! Козел!
И все посыпались за ним вдогонку. Жизнев был натренированным спортсменом, в открытой местности никто из этих  охламонов не смог б угнаться за ним, ведь он несся стрелой летящей, но как на зло, пологий спуск был усеян камнями, а низинка оказалась неровной, изрезанной канавами и покрытой колючими травами. А ночь выдалась темная, ну просто жуть! Благодать для темных дел!
Ноги Жизнева наткнулись на валун. Вдадимир упал ничком, ударившись лбом о валун. Будто тысячи иголок вонзились в щеки и глаза. Пока он приходил в себя от боли, он терял секунды, которые дарил он врагам... Он не успел еще очнуться, как тут на него запрыгнули недруги, намереваясь растоптать его в лепешку. Владимир сумел увернуться от пинков. Но они приподняли его с земли, вцепившись будто клещами за обе руки. Не теряя дарованной секунды, детина разогнался и ударил сапогом  ему в живот! Владимир задохнулся, почувствовал чугунную тяжесть в животе, но болей не ощущал,  он только закрыл глаза, теряя сознание !
- Замочить его надо. Ежели он  откроет зенки, нам не сдобровать”,- захрипел детина. Но и без слов было ясно, что надо  довершить мокрое дело. И они с азартом вершили свое черное дело: били расчетливо, пока  не выпал  мешком из клещей осатанелых рук.
- Помяли ништяк, - наклонившись и слушая сердце Жизнева, радостно крикнул детина, и дремучие брови его разошлись по сторонам:- Затащим в канаву. Еще не загнулся, падло! Это даже ништяк! Сбацаем так, чтоб  фраера скумекали: налакался вдребезги, забрел в канаву, а в канаве - вода. Скопытился, а подняться не смог. Наглотался воды и загнулся. А что, ништяк!? Поволокли за ноги. Ну, давай, че стоим?
 
И они поволокли бездыханного Жизнева к канаве. Жизнев вызывал, даже мертвый, лютую ненависть у этих  нуль-людей, искалеченных с детства, искалеченных подручными Берия!  Они повторили  приемы  бериевских  заплечных дел мастеров. Другого не видели.
Детина дотащил бездыханного парня к канаве и остервенело затеребил прекрасное лицо его своими грязными ногтями: он ненавидел искренне, люто красивых людей. Сбросили Жизнева в канаву, да уложили его так, будто сам упал головою в воду. И  даже не простившись с жертвой, убийцы трусливо ретировались прочь.
- А, а, а, - закричал невесть как очутившийся здесь Игорек Корнеев. Он бросился бежать от страшного места. За ним пустились в погоню.
- Он нас всех заложит... - зарычал Коршун. Детина будто взлетел над землей, почти догнал Игорька, но споткнулся, растянулся на меже. Но Щербатьей кинулся наперерез и схватил за рукав пиджака Игорька. Мальчишка сбросил пиджак, побежал в сторону леса, но уже попал в кольцо.
- Стой, падло, - хрипел детина, догоняя Игорька.
- А, а, а...
Детина догнал Игорька, запихнул ему в рот оторванный рукав пиджака.
- Куды его?
- В трансформаторную запихнуть. Пока найдут...
- Ты хочешь, чтоб его нашли? Дурень. Его надо кончать.
Игорек попытался вырваться из цепких рук, но, получив затрещину, успокоился на минуту.
- Был б рыбой, сбросили в реку. А так всплывет на третий день, - сказал Коршун. - Шевелите мозгами, иначе нас схавают. Или он, или мы? Сейчас можем решить, а после за нас решат...
- Бегите, - хрипел детина. - Я его того. И никакой могилки.
Коршун и его дружки бежали в городок.
Детина ждал, когда стихнут шаги, держа подмышкой Игорька. Из глаз Игорька  полились ручьями слезы...
Но Владимир еще был жив, но ему уже было жалко своей жизни. Вода привела его в чувство, он закопошился во тьме, суча ногами и руками в  липкой грязи. Руки вязли в глине, ноги не находили опоры в месиве. Володя вытягивал  вверх длинную шею с гудящей головой. Но грязь, как клей резиновый, как губка затягивала, затягивала в себя, вытягивала последние соки... Силы жизненные оставляли  юношу.  Он дернулся  раз, дернулся два всем телом,  подымая голову, но вода вливалась в нос, в рот, в уши, в глаза, ему казалось, что его окунули в расплавленное олово... Последнее прости он посылал кому-то во мраке... В душном мареве замаячила черная фигура Дегтева.
Евгений Павлович убегал, как шакал, пугливо озираясь по сторонам. Кажись, никто не заметил ни его исчезновения, ни его появления в городке. Скорее б зайти к кому-нибудь на огонек, замести следы, обеспечить себе стопроцентное алиби.
Дегтев знал, что назавтра на городок свалится неожиданное страшное известие, это он знал точно. Также он знал, что это известие всколыхнет все население края.Начнутся разборки, кому-то не поздоровится. Кирюхи сделали свое дело, может,  не свое, может, выполняли чье-то задание. “Пойду в самое логово, к Буторину. Это будет самыми надежными алиби моей непричастности к возможному убийству,”- догадался Дегтев.
Ему было все равно - убили или не убили Жизнева, может, несчастный сам себя порешил. И такое ведь тоже бывает. И тогда какое он, Евгений Павлович, имеет отношение к печальному событию? (Евгений Павлович в случае чего будет защищать эту нарочитую индифферентность своей натуры. Обижают? Ну и что? Грабят? Ну и что? Убивают? Ну и что. У меня своих проблем хватает!) Под флагом индифферентности легче будет  отстаивать свою непричастность к возможному убийству, к чему, он, конечно, имеет... прямое отношение. Да, Евгений Павлович слегка переборщил, следуя установке Загребина - спровоцировать драку и только драку и ретироваться восвояси. Второго он не сделал. Вот если б вовремя ретироваться, то тогда б можно было спасти положение: развеять подозрение, - вызванное неожиданной неприятной липой, обнаруженной востроглазым мальчишкой, пусть земля ему будет пухом. Если все обойдется, разойдутся парни мирно, то факт несостоявшейся драки использовать... для дискредитации Жизнева. Что за парень? Забияка , да и только. Болтун. Драчун. Буторин отвернется от него, будет дистанцироваться. И активисты отойдут. Так Жизнев будет изолирован. И его слово не будет стоить и копейки. А что деньгу заимел, хоромы возвести задумал, высокие  хоромы с фресками, пустое все, не поймут его. Поделись деньгой - тогда поймут! Не хочешь делиться - уходи. А не уйдешь - подтолкнем...
Загребин же говорил, что не должно быть группового избиения, а должна произойти драка и ее затеять в  самый раз в  ночное время. Можно будет пустить слух.. Девок не поделили. Потому надо против Жизнева выдвинуть живой таран, например, Вадьку Залетова. И этот таран должен вытряхнуть из задиристого субъекта все мнимое рыцарство. Упаси боже - групповое избиение! Это чистое уголовное преступление. Суда не избежать. А до суда Дегтева затаскают в качестве свидетеля. Ляжет на него тень. Следовательно, ляжет тень и на него, на Загребина! Потому он, Венимамин Григорьевич, строго-настрого предупреждал, умолял, чтобы Жизнева не заключали в живое кольцо и чтобы не продырявили его ножичком. Тогда трудно будет выпутаться из уголовной трясины: затянет. А если еще разоблачительная статья в газете? Громкая передача на радио? А если  еще открытый судебный процесс? На всех падежах будут  склонять имя Загребина.
Дегтев (помня наказ) старался действовать так, чтобы только склонить враждующие стороны на выяснение  отношений, но выяснение  закончилось избиением, истязанием и...
Надо подойти к Буторину, пока не поздно. Какой все же растяпа Буторин! Надо было ему в свое время разоблачать Загребина и его же, Дегтева, как разгильдяя. Ей же, ей! Тогда отделались б увольнением с работы! А теперь их ждут места не столь отдаленные, если уж к стенке не приставят!
К Буторину пока не поздно. Буторин как честный  словодей подтвердит, что в эту страшную ночь Евгений Павлович был у него, парторга ЦК и обсуждал, мол, важные вопросы жизни. Только какой такой вопрос придумать, чтобы разбудить Буторина в первом часу ночи? О внедрении биогенных стимуляторов в животноводстве:? Что ж, вполне... А если ввернуть фразу о телефонограмме, будто бы поступившей из Москв?  Ведь Буторин, помнится, ратовал о научном ведении хозяйства.  Неплохо б потолковать о биологической активности препаратов, об их введении внутримышечно или внутривенно, посулить огромные привесы скота, подсчитать нарастающую удойность коров, Буторин на задние лапки встанет. И завтра же начнет эксперимент, позабыв обо всем на свете. Любит Буторин  садиться не в свои сани и кататься!
Но поразмыслив, Дегтев отказался от ночной беседы с Буториным. Нет, к парторгу ЦК нельзя пока, хотя этот ночной визит - самый лучший козырь в игре со следователем!
Да, страшновато, однако, играть с огнем! Суеверный страх обуял Дегтева при одной только мысли о встрече с Буториным, с кинжалом в ножнах, хотя это был б самым умным ходом. Все так, но как? Как предстать пред очами врага своего?
Евгений Павлович долго терзался в нерешительности, невольно столкнув чувства и разум. Чувства победили разум. Дегтев обошел в инстинктивном страхе дом без ставен, где  жили Буторины. Но, казалось, ненавистный Буторин стоял у окна и следил за ним. Прочь, прочь, скорее за угол!
- Кому же податься, кому заявить о себе? Эх, была не была, пересижу это лихо дома.
Нашла внезапно на Дегтева такая отчаянная решимость. Приплелся домой, достал из-под ступенек крыльца ключ. Отомкнул дверь, вошел рысью в комнату, вслепую добрел до кровати, плюхнулся в нее. И тогда только успокоился. Не в силах было дотянуться до кнопки включателя, раздумал включить свет. Люди, небось, думают, что он спит давно и видит розовые сны. Ни у кого сегодня он не бывал, заглянул к этим ребятам, чтобы обговорить вопрос об охране комплексов. Они, эти ребята, сгодились ему, как темная, мобильная сила: только подтолкни ее, подтолкни! Чуть-чуть посочувствуй этим ребяткам, на все они пойдут! Вот и он, Дегтев, посочувствовал: эх, вы, ребятки-братки, как вы распрекрасно живете? Но другие живут еще лучше. Не те, кого охраняют, и не те, кто охраняет, а те, кто решает.
-А почему? - спрашивают они.
-А потому, что тот, кто решает, о себе думает. Спросите у того же Буторина, - главного нашего защитника, - что он делает-то? Хочет, чтобы вы все задарма вкалывали. Это ему в зачет.
-Не на тех напал, мы отошедшие, нам положены льготы, знает ли хмырь об этом?- сказал тогда Коршун.
-Дать бы ему  по загривку, - откровенно выразился детина.
Дегтев покачал головой. Детина попал в самую точку затаенной мечты Дегтева: намять б чужими руками худые бока Буторина и этого Жизнева, который опозорил его на диспуте о мещанстве и обнаружил липу, что напрочь отлучила его от кормушки. И на примете - Кирюха. Вот у кого кулачищи, которые чешутся!Детина работал на трамбовке силосной массы довольно сносно, выкладывался, но его постоянно “прокатывали”. Бывший вор, дескать, его сам бог велел обсчитывать.
-Кирюха, тебя обсчитали?- жалостливо спросил Дегтев, - а почему, а Буторин этого не знает? Если он захотел бы, никакой бухгалтер не снижал бы расценки. Один пишут, два - себе! И отстегивают Буторину. Шайка одна, а лейка общая.
Дремучие брови столкнулись у переносицы:”К ногтю б эту гниду!”
Зачем так? Можно припугнуть записочкой. Его и щенка этого - Жизнева. Больно тявкает...
- Что бы делили без нас! - усмехнулись брови.  Это и Землянский понимает, потерпи маленько, будешь с таранькой. А щенок  шкодливый...
Евгений Павлович ненавидел Володю после того, когда тот догадался, что за дипломатические отношения, что за ось Дегтев-Загребин, и почему Евгений Павлович стал истым прозелитом кодекса Загребина? И чего это Жизнев да Буторин лезут в душу? Ясное дело - чтоб  нагадить...
Но случилось то, что должно случиться, но как сделать, чтоб не затянуло в воронку? Хотя соломки были постелены...  Евгений Павлович стремился отмежеваться ото всех, спрятаться, защититься от тех, кто мог его подвести. Подговорил ребят, чтоб они закинули в кабинеты Буторина и Жизнева по записке. Подбросили записочки. Остановитесь, впередсмотрящие! Но записочки не помогли... Надо же!
 Евгению Павловичу казалось, что никого он не хочет обижать, обирать, но почему же его все время дергали, беспокоили, проверяли, обижали? Принимают за барсука среди волков и гиен? Он ведь чувствовал, что очкастый змей Буторин ощупью, но все ближе подбирается к его горлу. Душно стало. Даже страшно.
Дегтев суеверно оглянулся и расстегнул ворот рубашки. Вздохнул с облегчением. Неожиданно его вновь обуял страх. Где-то теперь разлагается труп Жизнева? Им же Дегтевым и убиенного...
Однако, видит бог, Евгений Павлович не хотел этой смерти, всем сердцем не хотел, ему только хотелось припугнуть зарвавшегося хорька. Только припугнуть! Евгений Павлович хотел бы видеть мертвым скорее Буторина, хотя кровь этого дьявола ему тоже ни за что не нужна. “Я не кровопийца, как ты, - кричал он в припадке гнева, мысленно обращаясь к Буторину. - Тебе повезло, вместо тебя ребята порешили Жизнева”. Потом Дегтев вновь впал в депрессию.  “Не  Буторин, так Жизнев. Что ж! Жизневу туда и дорога. Несносный, задиристый пискун. Если ребятам удастся упрятать концы в воду, все о`кей! Буторин призадумается, для него это будет хорошим предупреждением...”               
Под кроватью  прошмыгнула мышь, радостно пропищав. Что-то нашла в шкафчике. Дегтева обдало холодным потом, потом бросило в жар. Его пронзил испуг, потом по телу разлился леденящий душу страх. Ему  почудилось, что во тьме ночи глядят на него веселые глаза Жизнева, поддернутые холодом стеклянным. И как ни отворачивался Дегтев, глаза преследовали его нестерпимым светом.
Наконец, он догадался, что ему нужно ложиться спать... Отоспаться перед судным днем. Он спешно разделся и с головой укрылся под одеялом. Все его тело била мелкая, мелкая дрожь:
- О боже, неужели нет спасения?
Смерть Жизнева преследовала его поганую душу.
Всю ночь, мучимый, буквально истерзанный страхом, продрожал в постели физически будто здоровый, но ослабленный душой, человек. Под утро с ним сделалась нервная горячка. Он плохо помнил себя, напрягал память, но где-то из глубины разгоряченного мозга извлек спасительный калачик. Взять и не пойти на работу? Будут искать его. Хорошо.  Если придут к нему домой, то сказать:
- Спасибо, что пришли проведать больного.
Эта хилая уловка или находка успокаивающе подействовала на Евгения Павловича, его "отпустило", и он тотчас же уснул.

                Глава 13

Разумеется, беспокойно спали в ту ночь, если и спали, непосредственные исполнители убийства, убийцы. Им было не до сна, они обдумывали свой план на завтрашний день.
- Собрать монатки, бежать, ребятки! - предложил детина. - Сейчас нельзя, мы в кольце.
- И сейчас нельзя и завтра нельзя. Накроют милицейским мешком!Объявили розыск! Отсиживаться до последнего, - предложил самый умный из убийц.
Ум сейчас победил страх, но похоже, поздно сработал ум. Теперь, когда унялся угар страстей, когда пришло время дать анализ своим поступкам, они поняли, что поддались чьей-то воле, стали заказными убийцами.
- Ить как это сварилось? Он мирно с нами трекал. Да и нас пятеро, чтобы он мог учинить? Почему мы его? Цыпленок на пятки не наступал, не шмонал, у нас не крал, а невзлюбили. За что? Голощелок наших не тягал... Зачем мы его? Ну-кось, покумекаем. Кто мозги пудрил?Кинули нас как...щенят.
Этот вопрос тяжелым обухом бил каждого в переносицу, отравляя сознание. До вечера большинство из них не были убийцами, считали себя просто хулиганами, драчливыми забияками, при случае ловкими карманниками, но отбывшими полный срок и потому “чистыми”, свободными. Они приехали на период уборки набивать животы, приехали именно утолить многолетний голод и ничто больше до сего дня  их не волновало.
Землянский с пониманием встретил бедолаг. По его указанию поселили ребят в двух комнатах общежития, но без прописки. И распределили по бригадам без зачисления на работу! Да специально для них директор дал поручение поварам забить бычка. И в столовой появились мясные блюда.
- Будем вкалывать, а денег не надо! Зачем нам деньги?
В гости к ребятам приходил Буторин, поднимал дух! Правда, его здесь особенно не жаловали. Побаивались парторга ЦК, чувствовали перед ним какой-то страх. Они скукоживались, плели черте-что, чтобы выглядеть перед ним идейными, пекущимися о благе родной страны...
- Как зачем? Они нужны. Но не должны заслонять главного...
- Потерпим, Николай Васильевич, все. Это жертвоприношение за мираж. За колючей проволокой это усвоили, - признался Коршун. - Человек - лошадь двуногая, кнутом и пряником его можно погнать вперед, и там пощиплет травки.
Наносил частые визиты и Дегтев и ключом пессимизма раскручивал гайки, которые пытался затянуть партийный секретарь. А теперь вступили в новое качество. Она поставила себя вне общества. Еще вчера они чувствовали себя частью, пусть худшей частью, но частью народа, а теперь оторванными от могучего тела. И их раздавят, как тараканов. Без всякого суда, праведный гнев - судья и прокурор.
Слишком велико было их злодеяние, чтобы разумно осмыслить происшедшее и отвечать за свои действий. За ночь, короткую, стремительную, как ракета, они одичали: в злобном обвинении и нападках друг на друга незримо распалили  нити дружбы; каждый дрожал за свою шкуру:
- Теперь уж точно Землянский нас прогонит, хотя для него старались. А может, защитит нас?

                Глава 14

... На заре, когда земля сбрасывала с себя саван ночи, пастух Жунусов, выгоняя стадо на пастбище, увидел в канаве спящего человека. Повернул к канаве своего коня. Конь внезапно шарахнулся в сторону от канавы. Благородные животные безошибочно чуют мертвых, смерть.
Жунусов соскочил с коня, спустился в канаву, потянул спящего человека за полы пиджака и закричал дурным голосом. Еще вчера ночью видел он Жизнева, такого красивого, доброго, искрящегося смехом, что трудно было поверить сейчас своим глазам.
Разум отказался подчиняться глазам, которые к старости стали еще зорче. Жунусов вытащил мертвого Жизнева из канавы, подложил под голову свой малахай, потом прыгнул на коня и помчал его в городок. Старый конь нехотя поскакал.
“ Убили джигита. Кто убийцы? Кто эти шайтан-люди?”
 О, земля, почему у тебя нету ни злости, ни гнева? Почему ты держишь убийц на своей груди? Солнце только показало свое глупое лицо. Зачем ты скрылось вчера? Убили джигита ночью? Да, черной ночью. Если бы ты не скрылось за горизонт, то не случилось бы такого жуткого злодеяния. Ой, бай!
Жунусов знал, что в такую рань в конторе никого он не встретит. Поэтому погнал он коня в березовые гребни, к дому самого Буторина. Аксакал, не стесняясь, преодолев чувство деликатности, забарабанил в дверь.
Открылась дверь, и в нимбе утреннего света показалась Анжела.
- Буторин-ага дома? - задыхаясь, простонал Жунусов.
- Сейчас, - и Анжела исчезла. Она забыла пригласить его в дом, растерялась от одного вида Жунусова. Что-то такое страшное случилось!
Жунусов ожидал Буторина будто вечность. Он слыхом не слыхивал о теории относительности, ни о Лоренце, ни об Эйнштейне, но чувствовал замедленный ход времени. Все остановилось... И от этого испытывал суеверный страх.
Вскоре вышел из сеней Буторин, одетый в старый темно-синий костюм, кепку сжимал в руке.
- Никола Василь! - тихо воскликнул Жунусов, закрывая заскорузлыми ладонями смуглые скулы, - Жизнев наш умер, у канавы лежит.
- Что вы говорите, опомнитесь?!
- Иди туда, где канава. Там Володя, я пошел к Землянскому-ага.
Аксакал, точно прокаженный, подкинул себя в седло и круто осадил коня.
Тогда только Буторин поверил Жунусову, и все еще не верил в реальность гибели Жизнева. Душа говорила, что он жив, должен жить. Как же это? Умер Жизнев! Умер молодой, красивый, жизнерадостный человек? Его  старческое сознание не могло уместить эту, страшную, разрывающую душу весть.
Буторин бегом, бегом за околицу, туда, куда указал Жунусов. Бежал, летел, ничего не видя перед собой, спотыкался о кочки, о камни, но падал и поднимался, взлетам, как гриф, не замечая, что падает и вскакивает как ванька-встанька. Глаза его, защищенные роговыми очками, объяли всю местность: почему-то притягивал взгляд хребет.. канавы - будто замер гигантский ящер. И у хвоста ящера лежал неподвижно человек...
Буторин рванулся к странно раскинувшему руки человеку, вымазанному грязью. Лицо Жизнева в толстой маске из грязи, что и не узнать его. И к кудрям прилипли осклизлые луковицы грязи.
Николай Васильевич опустился на колени, приподнял с земли мертвого Жизнева и застонал, немея от ужаса и горечи. был сражен вопросами. Кому нужно было молчание Володи, что он знал? Расплата за свободу?
Но стон отчаяния приглушил истошный рев “Скорой помощи”.

                Глава 15

На утро следующего дня  Землянскому и Буторину сообщили по телефону о медицинском заключении о смерти Владимира Жизнева. Дежурный врач спецхозной больницы сказал буквально следующее:
- Опьянение второй стадии. Летальность наступила в результате кровоизлияния в мозг...
- Вы сами не выпили, случаем? - резко оборвал Буторин с гневом покинул вестибюль больницы, заспешил к себе в комитет... известить родных Жизнева, а похоронить здесь, рядом с Кремлевым-Аникиным...
- Николай Васильевич, что вы так печетесь о мертвом, как о живом? Конечно, жаль парня, такие хорошие года. Такой искрометный ум, неиссякаемая энергия, - басил директор, заглянув на минутку к парторгу ЦК по вопросу об отчетно-партийном собрании. - От всех отошел, расправил крылья, да коготки увязли. А земля-то чья? Ты выкупи землю, потом свой хлеб выращивай. Я предупреждал его, не слушался, и вот... Его не воскресить, понимаете? Зачем терзаетесь, он вам кто: сын, брат, племянник? Не понимаю. Я все понял: скоро и до меня доберутся. Я уже дал распоряжение очистить территорию от элементов.
- Вы мерзко выглядите сейчас! - в величайшем гневе прокричал Буторин. - Жалкий вы человек сию минуту, я вам скажу!
-Как вы смеете? - выкрикнул было Василий Степанович, да сумел сдержаться. Ссоры ни к чему, они как улика. Без причины не ссорятся, не выясняют отношений, что, может быть,  привело к убийству Жизнева.  В таком  случае  косвенная  причастность его к убийству станет доказуемой... Землянский повернулся  и вышел, не попрощавшись ни с кем. Конечно, он внес сумятицу в чувства людей, пришедших к Буторину.
- Николай Васильевич, пойдемте, пошерстим эту больницу, - взбунтовался Владимир Корнеев, в ком вновь вспенилась кровь знаменитого полевого бригадира. Он исполнял обязанности главного инженера. Недавно избрали его также заместителем Жизнева ( на общественных началах) по работе с несоюзной молодежью.
Буторин и Корнеев направились в больницу. Два врача давали весьма путанные объяснения.
Буторин понял из их речей, что натуры у них заячьи, потому добиться здесь истины будет невозможно.
- Эх, парня того, рентгенолога, нет, в аспирантуру выпроводили... Тот бы всю правду и выдал... Эскулапы боятся давать правильное заключение, ибо правильное заключение стрелкой укажет на убийц. Но почему? Им пригрозили?
- А нам жить охота, не хотим связываться с органами, - таков был тщательно скрываемый тайный смысл их речей, засоренной латынью. Горе-доктора еще рассуждали так: парень-сирота, кто там о нем вспомнит? Не будем делать шума, спишем все на алкоголь.
Да, алкогольное отравление с летальным исходом.
Слухи о странном заключении врачей о причинах смерти Жизнева довольно быстро, молнией распространились по всему краю и оглушили всех посвященных как громом среди ясного неба.
- Мерзость, требуем повторной экспертизы! Каковы эскулапы! Что им клятва Гиппократа?
Ребята, члены комитета комсомола спецхоза собрались у входа в больницу и требовали толкового объяснения причин смерти Жизнева, ясного, без латыни и путаной медицинской терминологии.
Но вот подошел к ним Буторин и сказал:
- Прибыли  из Москвы и Алма-Аты врачи  судмедэкспертизы. Они производят повторную экспертизу. Мы ожидаем квалифицированное заключение.
- Выходит, наши врачи стали на сторону убийц?
- Как этим эскулапам доверять?
- Что они, малые дети, не ведают, кому пляшут или сами такие же подлецы?
- Убийцы могут спокойно разгуливать, пока эти горе-доктора...
Буторин не вмешивался в их бурное выражение искреннего возмущения ... с умыслом. Пусть люди выпустят пары, это полезно... для них же самих... возмущаться здесь, а не на площадях. Убивают по одиночке и умирают в одиночестве. А на миру смерть красна. Порешили потому парня в темноте. Остается вытащить на свет божий палачей...
Когда поостыли немного, Буторин  отчетливо произнес:
- Да, врачи оказались не на высоте.
- Какие они врачи, Николай Васильевич? Бросьте!
- Они отнеслись к горестному событию, не то слово, не могу подобрать слово, к гибели Жизнева как туристы в чужой стране: и здесь убивают, но нас это не касается, мы не притом, мы не причем, - сложно объяснял Николай Васильевич случившееся. - Личные поступки всегда отзываются в обществе. Человек живет среди людей, вне людей он не может жить. А людей объединяет правда, и умалчивание правды, сами понимаете, чем грозит. Правда страшна для тех, кто боится гнева людского. И тот, кто замалчивает правду, тот служит не нам, не вам, и тот, как ни крутись, не с нами, не с вами. На крутых поворотах нет тихой, безопасной, укромной середины. - Николай Васильевич будто убеждал себя, потому что убедить других было воистину трудно, не умножая ряды лжецов.
Хорошо, что врачи поняли это, они сегодня каются. Простим. Молодые парни, недавно приехавшие сюда по собственному порыву, всю жизнь прожившие в тихих уголках, потому тихих, что шуметь было некому и нечему... Новая зона жизни для них пока таинственная глушь, где нет законов. Смерть Володи напугала их: непокоренных убивают. Как бы то ни было, их несложное нравственное испытание, а это первое сложное испытание жизни, которое они не выдержали, повлияет на их судьбы. Они уже осознают свое нравственное падение. Парни прониклись мыслью, что профессионализм исключает пристрастие, нечестное отношение к делу. А нравственное падение даже не ошибка, а преступление, перечеркивающее любое дело. Во всяком деле любой из нас выступает как человек, борец, потом врач, инженер, механизатор. Чем выше моральная планка у человека, тем добросовестнее исполнение им долга перед людьми. Но откуда же взяться этой порядочности?
Николай Васильевич вновь подумал о молодых врачах, об их искреннем раскаянии. Он поверил им. Решил простить их, не принимать каких-то мер. Как поверили ему и эти ребята. Молодые врачи извинились перед ним, распахнули свои сердца, свои души как на исповеди.
- Не скрываем, смалодушничали. Теперь мы понимаем, куда мы угодили, - по-настоящему терзаясь, сказал один из них, - это из-за тебя, Ваня.
- А что ты не одернул, если видел, куда мы лезем? - огрызнулся Ваня, явно задетый за живое, -  молчал бы, Семенов. Тоже мне!
- Хорошо, ребята! Теперь дело пойдет. Вы на целую голову выросли. Вопрос исчерпан. Простите, я готовлюсь к встрече с представителями областной судмедэкспертизы. как-нибудь продолжим беседу...
Представители были эмоционально возбуждены, давно пытались прервать затянувшуюся беседу Буторина с местными врачами-оболтусами, но не смели все же преодолеть рамок субординации. Знали, что у Буторина спецсвязь, в любое время может связаться с руководителями государства. И это знание вошло в подкорку, оно незаметно корректировало их поведение. Эксперты четко изложили свои выводы на основании тщательного  патологоанатомического  исследования.
- Людям скажите об этом, - велел Буторин.
- Повторная экспертиза вынесла следующее, - сказал областной врач, обращаясь к землякам покойного, - чтоб было понятно всем - скажу на простом языке. Письменное заключение будет составлено. Слушайте. Смерть наступила в результате удушья, через несколько минут после того, как упал Жизнев головой в воду. Это так. Также как и то, что покойный выпил не больше двухсот граммов водки. К моменту падения в яму и приема алкоголя прошло не менее трех часов, поэтому смерть от опьянения отвергается. На теле обнаружены следы явных побоев. Да и вскрытие показало, что все основные внутренние органы разрушены ударами тяжелыми предметами. Отсюда вытекает неопровержимый вывод: пусть даже Жизнев не упал бы в канаву, его смерть настала бы часом позже, ибо современная медицина не в состоянии заменить сразу все внутренние органы. Поэтому смерть Жизнева нужно рассматривать как насильственную, - заключил областной врач-судмедэксперт.
- Мы были в том месте, где нашли Володю, - добавил Семенов, - Ваня упал лицом в воду и оказался  в том положении, что и  покойный. Однако Ваня легко, без посторонней помощи смог подняться. Все это говорит о том, что если бы Владимир не получил до падения тяжелых увечий, он мог  бы выбраться из канавы. Да, его поволокли к канаве...живого! Кто-то желал его смерти...
- И нам кажется очень странным, почему Владимир очутился в канаве, - перебил Ваня, - зачем ему понадобилось пойти туда ночью? Напился, заблудился? Исключено. Электростанция работала всю ночь. И слепой не заблудился бы. Да убийцы понесли его туда, чтоб запутать следы...
- Вот все, что мы знаем. Картину дополнят следователи, - грустно вздохнул областной врач, - двадцать лет работаю, но никогда в мирное время такого зверского насилия над человеком не встречал. Даже в войну такое случалось нечасто. Разве что... Вот наши освободили одну деревню. Противник бросил все - обоз, раненных, пленных.
В госпиталь принесли на носилках раненного нашего разведчика. Имени своего он не назвал. Его допрашивали эсэсовцы. Разведчик попросил у меня яду. Я осмотрел его и боялся встретиться с ним взглядом. Его били в живот молотком и разбили, расплющили все органы. Его ожидал долгий мучительный исход при ясном сознании. Он умолял меня выдать яд, говорил, что ему не выжить, и хотел бы избавиться от предсмертных мук:
- Милые мои, усыпите меня, по-человечески прошу.
А сам ни одного стона. Сильной воли был человек. Я поспешил убежать из палаты. Он крикнул вдогонку:
- Вы изверг похлеще их!
Через час, мучимый совестью, шел к нему с ядом, и опоздал. Он задушил себя, зажав во рту окровавленную майку. Война есть война... Смерть Жизнева напомнила этот страшный даже в военное время прецедент. Аналогии и параллели ни к чему, но как без них? Не могу не заметить сходства этих двух трагических случаев. У фашизма и бандитизма один корень - власть над людьми. Тут разница в масштабах. Жизнев кому-то очень мешал, чего доброго похитят труп, чтобы не состоялись похороны...
- Не позволим, - сказал Буторин. - Этого не позволим. Да, сбрасывали в овраги, в реки будто отходы производства.
...Через три дня, после того как следователи заявили, что тело Жизнева не может ни ускорить, ни продвинуть следствие и можно предать его земле, состоялись похороны.
Хоронили с соблюдением формальностей, вечером, когда покрасневшее словно от слез солнце грустно склонилось над горизонтом. Это было тогда, когда безжизненно замерли березы в скорбном молчании. Спецхозовцы шли и шли к новому кладбищу.
Всем жалко стало Жизнева, молодого, полного нерастраченных сил и надежд. Жаль себя, что они никогда больше не услышат звонкий смех, ярких, как молния, шуток, которыми Володя выводил заблудших на свет добра, чудесного выдумщика и фантазера, что их так жестоко и чудовищно осиротили: почернели горестные лица родных и близких Володи. Шли медленно. И остановилась траурная процессия.
Положили красный гроб у свежевырытой могилы. И сердце, и разум отказывались подчиниться жестокой реальности, что вот-вот сейчас заколотят крышку гроба гвоздями черными, опустят в яму и закопают. И слова последнего, слова прощального о покойном не скажут! Горько и жестоко. Это так безжалостно, так обидн... И будто за них говорил Буторин у открытого гроба, давая выход их подавленным чувствам:
- Сегодня мы прощаемся с Владимиром Жизневым. Все знают его, знают лучше, чем себя. Так он вошел в нашу жизнь, в наши мысли, в наши думы, в счастье, в наше горе. Он тем и близок нам, что его жизненный путь был веселым весенним ручейком, который наполнял могучую реку жизни. Да, именно так. Сегодня уже не повредит ему эта запоздалая похвала. Он уроженец этих мест, прибыл в наш спецхоз по зову сердца и был среди тех, кто впервые обживал эту суровую территорию.
Оглянемся вокруг себя. Все мы разные и взгляды разные. По-разному смотрим на мир. Что говорить, одни смотрят холодными глазами наблюдателя, пилигрима, которых еще много на земле, другие горячими глазами созидателя, хлебороба, оратая. Первые увидели здесь одно серое небо, вторые нашли себя здесь. Владимир нашел здесь настоящих друзей, обрел веру, счастье. Вот потому он был самым веселым, самым жизнерадостным среди нас. Это был прекрасный росток жизни, от которого радостно становилось людям.
Это и стало причиной  безжалостной расправы  над ним? Прекрасное есть враг всякой нечисти. Нужна новая чистка, чтобы соринки не осталось в красном углу... Да, прекрасное - всегда красный цвет для мерзости... Жизнев со своим счастьем, избытком светлых чакр, духовной красотой вызывал злобу и ненависть среди чудовищ, еще бродящих среди нас в человеческом обличьи. До боли обидно, что не можем назвать имена убийц. Но убоги же, подлы души у этих убийц, если есть у них души. Это люди с психологией и взглядами ну... овсюгиных, что ли. Правда, один из них умер от собственного страха. Но Овсюгины живы. Это они пришли ночью, чтобы отравить наше сознание злодеянием. Глубокой ночью встретились люди полярных взглядов, разных направлений жизни. Произошло короткое и жестокое столкновение и один из нас погиб. Володя столкнулся с коварной враждебной силой и поэтому погиб. Он не погиб бы, если бы все, отбросив благодушие, вышли на борьбу с ночным ненашим миром, у которого своя, чуждая нам идеология. Спрашивается, всегда ли эта борьба такая ожесточенная, беспощадная? Да, всегда, и эта борьба не прекратится никогда. Прощай, Володя! Мы с тобой, друг!
Если б услышал этот  Ефим Михеевич Овсюгин?
К гробу подошел Валентин Лесняк.
- Владимира не могли убить из-за должности, потому что не позавидуешь его должности, - прерывающимся голосом произнес он, опустив голову. - Его не могли убить с целью ограбления, потому что денег - этого идола алчных людей, у него не было. Он хотел заработать, чтобы построить новую улицу, но этого не позволили. Почему? И за что?.. - спрашиваем мы самих себя. Наверное за то, что Володя имел свой взгляд на жизнь, жил безоглядки. За свою здоровую шутку, за красоту духовную и физическую... он поплатился сполна.
Убийцы будто лишились разума, их черные души заледенила зависть и ненависть. Им не нравилось, что нашему все удавалось. А Володя умел добывать из недр земли руду, перепахивать поле, доброй шуткой помочь больному, то есть добрым сердцем и щедрой рукой дарить людям добытую красоту и счастье.
Вот почему он был самым веселым и самым радостным среди нас. Его жизнь - сам праздник души, сердца и удачи. Вот почему ему вынесли приговор ночью заклятые враги новой жизни. И не только ему. Если убийство не будет раскрыто, то эти убийцы продолжат черное дело. Кто будет следующим?
Жизнев открыто выражал свою линию жизни, свои вкусы, свои пристрастия. Он говорил, что ему не нравятся заезжие, всякие сезонники, которые порхают по городам и весям, насорив да изгадив то место, куда они забрели, истребив всю красоту, созданную тяжким людским трудом. Поэтому Володя говорил:
- Я должен жить, чтоб мое место на земле не заняла шваль!.
У него столько было идей, задумок, и в них источник жизнелюбия. Не многие знают, что он сирота. Это случилось в незабвенные... годы. Переселили ведь с Дальнего Востока. Жили, осваивали целину сталинские переселенцы, обиды не тая. Так уж важно, где жить человеку? Земля имеет форму шара. Но погиб отец Володи, потом вскоре не стало и его матери. Его воспитывала тетя, потом детдом, потом односельчане. А потом и сам решил постоять за себя. Он был непримирим со злом и преграждал собой дорогу злу, себя не жалел, жалея других. Но зло неугомонно, коварно и вероломно! Оно направляет свои стрелы против добра.
Вот почему, говорил Володя, пока бродит на земле зло, он не может быть безучастным, что некогда копаться в собственных чувствах, что надо жить, торопиться жить, что нельзя беспечно жить, что надо ускорять жизнь... Корабль в гавани обрастает моллюсками, а в море очищается от них. Он из тех, кто в команде корабля. Он знал, куда вести корабль. Враги разглядели и без бинокля... Иногда по песчинке определяют алмазные горы.
По жизни нашего незабвенного строителя нового счастья можно определить приметы времени. Володя умел подымать дух людей. Помнится, кто-то из привлеченных воскликнул:
- Как неинтересно, мрачно здесь!
Володя отвечал:
- Приезжайте через год. Будет интересно, светло, обязательно приезжайте. Не пожалеете.
Мы придем к тебе, Володя, и расскажем о том, что мы сделали, чтобы воплотить твою мечту. ..
Прощай, незабвенный друг! Зона скорбит. Вечная тебе память!
Покидали свежий  могильный холмик последними друзья и близкие покойного. С тихой скорбью и печалью на душе. Среди провожавших в последний путь Жизнева  не было Кати Землянской. Василий Степанович срочно отправил ее в Москву для оформления на ее имя квартиры...
Не было на похоронах и Василия Степановича. Его вызвали в столицу с докладом о закладке монумента скорби в безымянном каньоне ( лично он возражал против монумента, знал, что  отнесутся наверху к этому  отрицательно).Но в  бывшей приемной Сталина едва выслушав его доклад, велели срочно вернуться...
Утром пришел к могиле друга Валентин  Лесняк. С тетрадкой Володи. В ней Володя записал рассказ  о своем деде.

                Глава 16

                ПУСКАЙ ЗАБУДУТСЯ ВСЕ ОБИДЫ...

Дед мой по матери, кажется, к старости забыл про все свои обиды. Он никогда не говорил о своих невзгодах и горестях, но мы-то знали об этом и особенно не распространялись о них. Была причина.
Дед мой родился в селе Сучан Приморского края. Прапрапрадед мой переехал из Северной Кореи в русское Приморье в надежде на лучшую долю( еще в семнадцатом веке!). Переехал с семьей, благо была возможность.Но он нем ничего не известно. А прадед сумел  даже нажить состояние. Всех детей крестил в православной церкви.
Умер он перед первой мировой войной, и прабабушка следом за ним ушла. Остались в огромном доме трое сыновей и две их дочери. Мой дед был в семье третьим сыном. Перед кончиной прадед успел женить моего деда, помогал ему обзавестись хозяйством, но не спешил отделить от отчего корня. Да и дед мой не был склонен заниматься хозяйством, он хотел учиться. Деду моему оказалось мало четырех классов церковно-приходской школы. Но умер прадед, умерла прабабушка, то есть родители моего деда, а у него уже семья - трое детей, то есть мои дядья и тети. Мама моя родится позже. Словом, деду пришлось расстаться с мечтой... о духовном свете.
Революция, конечно, не могла не перевернуть душу моего деда. Оказывается, он теперь полноправный гражданин. За ним закрепили большой участок земли, на которой еще трудились его родители. Он вкусил сладкий плод свободы, но весной восемнадцатого года переменилось все, тогда происходили непонятные вещи. Корейцев, заживших вольготно на выселках, начали притеснять новоявленные мироеды. Откуда-то появились и японцы. дед мой красивый, кучерявый юноша, записался в партизанский отряд. Могли его рекрутировать семеновцы, могли и японцы в обоз загнать. Вскоре партизаны уйдут в тайгу. В тот год и родилась моя мать. От деда ни слуху, ни духу. И однажды ночью он постучался в синее окно.
- Кто? - настороженно спросила бабушка, укачивая в люльке мою маму, двухмесячную малышку.
- Открой, это я, - сказал больше глазами, чем словами обросший дед.
Бабушка впустила деда, но просила не говорить громко, чтобы не испугать девочку. Так дедушка узнал, что у него родилась дочь. Он посидел возле люльки минут двадцать и засобирался обратно в тайгу.
-Я самовольно, должен вернуться. Хватятся меня, а меня нет...
Тут всплакнула крошка, моя матушка, бабушка взяла ее на руки и начала качать, успокаивать. Так и не заметила, как ушел в тьму ночи мой дед, партизанский командир. Он командовал небольшим отрядом, который совершал рейды к Иману, к бухте Ольге... И вот он совершил чуть ли не преступление: не предупредив никого, оставил отряд на ночь, без присмотра, завернул в родное село, чтобы только поглядеть на дочь. Когда вернулся на место привала, отряда не нашел. Увидел жестокие следы недавнего боя... Дед все же нашел отряд, где его разжаловали в рядовые. Сражался он храбро и к окончанию гражданской войны его наградили именным наганом. И война окончилась. Наступило затишье в тайге.
Дед мой в составе сводного отряда вернулся в родное село, которое наполовину обезлюдело. Это случилось весной, когда собрались всем селом к весенней пахоте. Волов и лошадей нет, да и плуги были переплавлены на сабли и ножи. Дед мой отвык от крестьянского труда, только крайняя нужда заставила его взяться за непривычное для него дело - править сохой. И тут у него со старшими братьями нелады. пока мой дед Иосиф (при крещении в церкви дали ему такое имя) сражался с беляками и японцами, его старшие браться распоряжались его наделом, словом, выбились из нужды, в люди выбились. У них заладилась жизнь, а у моего деда нет. Да к тому же он начал сердцем маяться. Женили его помимо его воли, да еще на девушке намного старше его, как ему мнилось, да еще некрасивой и вялой, как сонная рыба. Ну и что, что дети появились? А сердце что - булыжник? Конечно, нет. Начал он пропадать на гулянках. Доставалось ему от завистливых и обиженных парней  за шалости, и не раз и не два,  да урок не впрок.
Тогда взялись за его воспитание старшие. Разделили хозяйство, чтобы отделиться от него, но выделили ему самый худший участок, худших  коров и тощих кур. Мол, все равно от него никакого проку. Такое отношение к нему старших братьев сильно обидело деда. Он перестал общаться с братьями. И даже тогда, когда остался один со своими бедами, не образумился. Вступил было в трудовую коммуну (почти все коммунары стали распределять блага, которых кот наплакал), но вскоре вышел из нее, повел самостоятельное большое хозяйство. Как прокормить огромную семью? Народилось восемь сыновей и дочерей, и семья состояла из одиннадцати душ, вместе с ним, с женой и тещей. Завел свиней, выгода очевидна, хрюшки растут быстро и плодовиты. И зимой и летом, мол, будем с мясом, трудился самоотверженно, другим подавая пример. Завоевал авторитет среди односельчан. Его даже выбрали в сельсовет и некоторое время он был там председателем. Зажили было, но наступил двадцать девятый переломный год. В том году он слыл  крепким середняком. На одиннадцать душ - тринадцать свиней,  двадцать кур. А земли -  десятина. Он сдавал государству рабоче-крестьянскому, сколько положено хлеба, мяса, другие продукты, был сознательным крестьянином. Но все же им были недовольны.
Гусак этакий! Сдает не все, ходит в косушке и хромовых сапогах. Пришли, захватили кое-что, потом разорили амбар и забрали девять свиней.
“ Придется зимой голодать, если не помогут братья”, - подумал дед. Но идти на поклон к братьям дед и не мыслил. Да пришлось. Была на село спущена разнарядка на раскулачивание. Очередь дошла до моего деда. Вспомнили, что у него было тринадцать свиней. Это же надо, это же кулацкие замашки! А если по-настоящему разобраться, так кулак и есть кулак, причем самый что ни на есть настоящий. Ведь на одиннадцать душ тринадцать свиней! Постановили, Иосиф Иванович Пак есть кулак, кровопийца и потому подлежит выселению в Якутию. Тогда всех ссылали в Якутию. Правда, раскулачили почему-то его одного. Братьев не тронули. У них свиней оказалось на душу поменьше...
-Зачем я старался? Не понимаю. Сидел бы на завалинке, играл бы на балалайке, лобызал бы коммуняцкую миску, ничего бы не случилось. А теперь в Якутию... - вздыхал дед.
А бабушка моя Варя плакала. Она не могла представить, что придется расстаться с мужем, горячо любимым мужем, может быть, навсегда, только потому, что сдуру завели тринадцать свиней. Бабушка поняла, что разлуки с дедом она не переживет. И поехала следом за ним, оставив восьмерых детей на попечение родителей и своих старших сестер и братьев деда.
Шесть месяцев пробыли дед с бабушкой в ссылке в далекой Якутии. За это время успели разобраться, что дед не кулак, а середняк, притом середняк условный, ведь 13 свиней на 11 душ не так уж много. Было принято решение о возвращении деда. Вернулись дед с бабушкой весной тридцатого года. И души их заледенели от горя. Средний сын утонул в реке Шилке. Две дочки умерли от какой-то болезни, может быть, простуды. Не углядели за детьми бабушкины сестры и братья деда.
Погоревали недолго. Надо было спасать от голодной смерти оставшихся в живых остальных детей, самим спастись. Да и горевать не выкроилось времени. Нельзя было запаздывать с севом, да и тощая корова и прочая домашняя живность требовала повседневного ухода. Дед взял в долг семян. Отсеялся. И стал ждать урожая. Но ждать долго не пришлось. Его определили в одночасье в колхоз. Ну и ладно! Колхоз прокормит. Точно. Семья Паков не умерла с голоду. Не вымерла. Но и не знала теперь прежней вольности. Пошли дети. И уж где тут выбиться из нужды. Но дед уже привык к нужде. И голод в тридцать третьем году не застал его врасплох. Они забили гуся, прибрали кур, другую живность, которую держали во дворе, очистили амбар, а весной ели березовую кору. И еще двоих детей не спасли от голода. Мучились в последующем году, а потом стало чуточку легче. Родились еще дети. Детские голоса не затихали в этом доме. Матери моей уж исполнилось восемнадцать, ее собирались выдать замуж. Дед готовился к свадьбе дочери. Приданое хоть собрать успеть. Но он не говорил об этом.И когда он сказал, что решил отложить свадьбу дочери на год, подумали, что он наказывает ее за строптивость. Он хотел видеть свою дочь счастливой. Предчувствовал неладное. В тридцать шестом все парни. призванные в армию из корейских поселков, исчезают. А в тридцать седьмом...Никто толком не знал, что случилось. Приказано было собраться в двадцать четыре часа и прийти на железнодорожную станцию. А деда нет дома, все нет и нет. Он во Владивостоке по каким-то делам. Бабушка собирала вещи, потом оставляла их. Пересобирала. А время неумолимо приближалось к роковому часу. Где же дед? Дед так и не явился в назначенный день в назначенное место, хотя ему дважды посылали телеграмму.
Бабушка и моя мать взяли по баулу, младшие мои дядья и тети по узелку и двинулись к вокзалу. А там народу...Товарняк стоял на первом пути, почему-то на первом пути. Милиционеры и солдаты открыли раздвижные двери и затолкали в вагоны первых попавшихся. И процесс “наполнения” вагонов  ускорился, когда  худенький мужчина в очках, городской судья, пытавшийся выразить возмущение  вопиющим беззаконием, был стащен с  тамбура и уведен и заперт в одном из служебных помещений вокзала.
Месяц добирался товарняк сквозь всю Сибирь в казахстанские степи.Вдоль Транссибирской магистрали одни безымянные могилы. В первые дни пути умерли от дизертерии мои маленькие дядья и тети. Их передали  конвойным...За укрывательство строго наказывали... Высадили несчастных в кустанайские степи, Акмолинской области... В десяти километрах от железнодорожной станции обосновались новые поселенцы. Степь, пустырь, ветры-костоломные. Дядья мои догадались вырыть землянку себе, вторую моей бабушке и матери. Все не было вестей от деда. Год не знали, где дед. Он обнаружился в Ташкентской области. Виноватый и печальный. Он жил у женщины, ожидавшей ребенка... Бабушка поехала  к деду, выправив какую-то справку, заменявшую ей паспорт, увела деда у этой несчастной женщины и вернулась с дедом в поселение.
-Дочь собирается замуж за этого, конвоира, а ты скитаешься... - укоряла бабушка деда.- А старшенькая  наша Эмма нашлась. Живет в Астрахани . Ее с зятем туда привезли. По ошибке. Пишет, что внук родился, Эдиком назвала.
-Вышла за этого Цая, что ни кола ни двора?- расстроился дед.
-А у тебя есть двор?- упрекнула бабушка? но смолкла, смахнула слезу.- Это наживное...
- Я искал вас, думал, никогда не найду. За что нас так? Что мы сделали такого, что нас надо выслать? - возмущался дед, но, видимо, он отдавал отчет своим словам. Он возмущался больше в кругу своих родных. Он боялся доносов. И боялся искушения. Кто первым донесет, тот выйдет сухим из воды. Но дед не собирался доносить на соседа, который ни в чем не виноват, не собирался доносить на первого попавшегося, который тоже ни в чем не виноват. Это низко, это не достойно человека, рисковавшего своей жизнью на полях сражений. Дед не мог забыть, что он участник войны с интервентами. И его, участника, подозревают в шпионаже! Обида обжигала душу. Как все это пережить? Надо жить и работать, работать и жить. И ни о чем другом не думать. Дед уговорил всех родных уехать в Ташкентскую область, коль уж выдали им некое подобие паспорта. Там хоть тепло. Там, в зарослях тамариска укрыться от бурь! Убедил.
В Ташкентской области как раз организовывался корейский колхоз по выращиванию риса. Деда взяли в качестве экспедитора, хотя не приняли на эту должность из-за испорченной навсегда анкеты. Дважды выселенец! Выселяли его дважды административно по закрытому распоряжению Ягоды и Ежова. Пусть даже не по его вине! Выселяли же! Дыма без огня не бывает. Признали, однако, в нем человека расторопного, легко сходящегося с людьми. Вступила в колхоз и моя мама. Отец мой женился все-же на моей матери, а через год родился я. Потом отец исчез. Дома о нем ни звука. Деда назначили вроде как бригадиром. Осень сорокового года принесла колхозу действительно добрые вести. План по хлебосдаче был перевыполнен. И в закрома государства ссыпали хлеба больше обещанного, но и на складе колхозном еще осталось. В колхозе царило праздничное настроение. Свадьбы осенние. В родне моей новые семьи. Тетка вышла замуж за узбека. Дядя женился на русской девушке и уехал в Ленинград учиться. ( Молодым спецпоселенцам разрешался в порядке исключения выезд на учебу в вуз за пределы зоны выселения. Правление колхоза должно ходатайствовать о получении  такого разрешения  от М.И.Калинина или К.Е.Ворошилова). Другой дядя был женат на еврейской девушке, дочери профессора и вскоре уехал в Москву (со второго курса молодые отправятся на действующий фронт и погибнут под Сталинградом). Колхозники-родители отпускали детей учиться, чтобы те смогли вырваться из зоны выселения.  Дед затосковал по той женщине, которая спасла его от печали. Где она? И кто родился у нее - сынишка, малышка? Однажды дед не вернулся домой. Бабушка поняла , в чем дело, молчала. Но что за жизнь такая, что заставляет человека бежать из дому?
Бабушка не влезала в дебри жизни. Она заботилась о детях и это было смыслом ее жизни.
Весной сорок первого дед вернулся домой. Бабушка упрекнула его в неверности, но он не возразил ей. Бесполезно, наверное, возражать любящей женщине. К несчастью деда, бабушка все еще любила его, безумно любила беспутного мужа. Гроза над дедом миновала, он окунулся в колхозную жизнь. Его вновь назначили экспедитором...  доставать семена, обменять удобрения на технику, коров на лошадей - все это поручалось ему. Председатель колхоза не мог шагу ступить без своего всемогущего экспедитора. Осень ожидалась замечательная. И все надежды  как волной смела война. Только дед суетился в качестве экспедитора. Он был уверен, что без него дела в колхозе пойдут на нет. Его не взяли в армию, даже на интендантскую службу, наверное, из-за судимости, сколько из-за его здоровья. Он обречен был оставаться экспедитором. В гражданскую он был ранен, а в двадцать девятом на пересыльном пункте его сильно избили, поломали два ребра. Он был хорошим организатором, мог быть и председателем колхоза, но судимость  перечеркивала все. А экспедитор- это как бы руководитель, без права занимать руководящие должности. Проклял окаянную свою должность, но отказаться не смог. Как же отказаться! А рис убранный вывезти с полей никак  не могли. Машины разутые. Надо всего-то несколько пар шин, чтобы обуть машины и вывезти мешки с рисом с раскисших полей. Заладили дожди, мешки мокнут, рис может попросту сгнить в мешках. Председатель колхоза не просит, а умоляет моего деда достать из-под земли проклятые шины.
-Хорошо, попробую, - сказал дед.
-Не попробую, непременно надо найти шины, - настаивал председатель колхоза.
И вот дед мой едет в Ташкент. Он вспомнил, что работает на авиационном заводе один давнишний знакомый. Вся надежда на него. Если этот знакомый заартачится, то уж тогда надо ехать в Алма-Ату, но такой поворот  только осложняет дело. Знакомый не заартачился, когда дед предложил ему за шину мешок риса...Сделка состоялась. И дед мой возвращался  в колхоз с долгожданными шинами. Надо ли говорить, как обрадовался председатель колхоза, да и колхозники! Помчались на поля грузовики. И в два дня весь урожай был вывезен с полей и сдан государству.
...А  по окончании уборки арестовали моего деда. Следствие  скорое длилось три месяца, все выискивали преступный умысел. И все же нашли. Дед мой хотел, оказывается, ни много ни мало, как дезорганизовать работу авиационного завода. А это в условиях военного времени - тяжкое преступление, уголовное дело рассматривается ускоренно, без адвокатов. Дело передали в Верховный суд. Выездное заседание республиканского суда.
-Встать! Суд идет! Именем Узбекской Советской социалистической республики...- зачитывал судья на узбекском языке.
Дед мой встал со стула, заслоняя конвоира, поднятый страшными для него словами, и прямо на глазах седел и шатался как кедр в бурю. В зале бабушка моя, дядья и тети с детьми заголосили. В первую минуту говорили на  разных... языках. Дядья и тети женились и повыходили замуж за парней и девушках разных национальностей. Они тоже привстали со своих мест и тоже вслушивались в страшные слова приговора и не понимали, что происходит.
Деда моего приговорили к расстрелу. После приговора деда моего вывели из зала суда и увезли в Ташкентскую тюрьму. Он даже не смог проститься с родными. Только успел крикнуть:”Я невинный человек. Но почему со мной такое вытворяют? За что мне такая напасть?” Но захлопнулась дверца “черного ворона” и никто уже не слышал стенаний моего деда.
А потом случилось вот что. Дело деда должно быть  рассмотрено в Верховном суде  республики. Дело было отправлено в тот же день. И пока оно рассматривалось, дед мой находился в Ташкентской тюрьме. Шли томительные дни ожидания. Среди томящихся в тюрьме людей ходили слухи, что рассматривать дело деда не будут, приведут приговор в исполнение, как это бывало в недавнем  свирепом прошлом...Не разрешали с дедом никаких свиданий. А это страшный признак.. Дед решил не дожидаться исполнения приговора. Решил прервать пытку ожиданием. Во время прогулки во дворе тюрьмы дед высмотрел длинный гвоздь на фонарном столбе. Ему захотелось завладеть этим гвоздем. Но как? Двор просматривался со всех сторон, к столбу не подойти. Нашел выход. Уговорил одного уголовника вытащить гвоздь за ужин. Сделка состоялась. И заветный гвоздь длиной пятнадцать сантиметров оказался в кармане моего деда. Он отказался от ужина. Ему легко было отказаться от этого ужина, потому что решил свести счеты с жизнью, осталось только взобраться на крышу, приставить гвоздь к горлу и сорваться с крыши...Якобы нечаянно. Ему не хотелось, чтобы его расстреляли охранники прежде, чем он разобьется насмерть. В очередную прогулку он взобрался на крышу по лестнице, приставил к горлу гвоздь, потом размахнулся и пробил горло одним ударом...Пока хватилась охрана, дед мой лежал на земле без признаков жизни. Из горла хлестала и хлестала алая кровь.
Примчались врачи. Обнаружили в нем признаки жизни. Отвезли в больницу. Он пришел  в сознание на второй день. И жизни не было, и смерти не было. Он то оживал, то умирал. И так тянулись томительные дни ожидания. Всех приговоренных вместе с ним по одному делу  расстреляли, остался он один, ожидавший пули в лоб. По выздоровлении он должен быть расстрелян. Он отказался подать прощение  на помилование, потому не считал себя виновным. Расстрел был неминуем. Зачем было лечить, когда его приговорили к расстрелу и должны были привести приговор к исполнению? Но по особой инструкции больного не могли расстрелять. Бились доктора над дедушкой долго, полгода, год. И вылечили. И сказали, что он... свободен. Как свободен? Как свободен? Свободен от чего? Да не может быть! Этого быть не может. Но его отпустили домой или на все четыре стороны. Оказывается, бабушка обратилась к М. И. Калинину с ходатайством о помиловании. В письме изложила суть дела, указывала на то, что семья остается без кормильца, а семья многодетная...Пришла бумага о пересмотре дела. Пересмотрели и нашли возможным отпустить домой. Он вернулся домой с повязкой на шее. Снимет повязку, а из шеи раздается сиплый хрип. От гвоздя осталось отверстие  величиной с горох. Поэтому дед обматывал шею или затыкал отверстие ватой и скрывал все это глухим воротником. Он не говорил, что его обидели. Время было горячее. Вся страна живет в условиях далеко не свободных, а тут вопли какой-то безымянной личности. Да был ли он личностью? Его ведь не спрашивали, когда схватили его милиционеры и потащили к товарному вагону, хочет ли он ехать в этом вагоне в далекий Узбекистан. Во-первых, дед пережил страшное унижение, когда  в переломном двадцать девятом от него  силой добивались толкового разъяснения : почему на одиннадцать душ  приходится тринадцать свиней и поросят. Он молчал. Коли так, тогда в Ненюнгри, в полюс холода! И его вновь  подозревают в нечестности. И вновь подвергают унижениям. Его со связкой сушеных рыб впихивают в товарняк, подталкивая дулом винтовки. Если сломать над его головой саблю, то  можно сказать, что совершают над ним гражданскую казнь. Вот именно. Лишают гражданских прав.
 Милиционер рыкнул:” Что у тебя в мешке?”
-Рыба, муркоги.
-Какие  еще муркоги?  Тварь!
 “Значит, Иосиф Иванович тварь? Но тварь чувствует, дышит. ..пока.” Но его не спрашивают, хочет ли он жить опозоренным, лишенным доброго  имени?. Его, отца большого семейства, угощали прилюдно пинками под зад. И вот опять он попал в тупик. Его хотят расстрелять... Спасали его лучшие врачи республики, чтобы расстрелять его при полной вменяемости! И пулю, значит, приберегли для случая... Но как возмущались надзиратели, когда выпроваживали его из тюрьмы по  распоряжению из Москвы!
Дома дед прятался от милиционеров. Он их панически боялся. И затосковал, затосковал по  свободе. Однажды он уехал из дому ...и пропал. Объявился через год. В другом регионе, ходили слухи, что обитает у  любовницы. Слухи подтвердились. Бабушка засобиралась возвращать заблудшего деда. Причина появилась. Дети без отцовского внимания дичают! Да и ему самому уж хочется, наверное, домой. Но и расставание с любовницей было трудным. Да и люди близкие не хотели расставаться с ним. К нему шли за советом, за теплом. Конечно, он был лидером. но так сложилась его судьба, что о настоящем лидерстве не могло быть и речи. Люди хотели бы избрать его председателем колхоза. председателем сельсовета, но увы!- анкета навсегда замарана. О справедливости мечтаете? Ее ищите в небесах...- как рефрен произносил дед, правда, оглядываясь по сторонам.
Он все же доверял людям. Нет, не было на него доноса. И никто пока не ограничивал его...в куцых правах!
Но жизнь его не задалась, нет, не задалась. Ни работы, ни чести незапятнанной. И детей своих не смог поднять. Они так и выросли почти беспризорными. Дед мой, избегая встреч с властями, опасался хлопотать за своих детей, чтобы смогли они выехать на учебу.И вот...у детей накопилась обида на деда моего.
И вот совсем недавно, весной нынешнего 1962 года дед решил навестить старшего сына, который жил в Нальчике. Судьба забросила дядю Женю в Нальчик. Дед не был у него, ни разу, потому  захотелось увидеть старшего сына и просить прощения. И дед поехал к  сыну старшему. Пробыл  полгода. И однажды дядя выказал деду все свои обиды. Это было осенью, глубокой осенью. Пора была ненастная. Дожди, дожди, ливни, сплошные ливни. И никак не привыкнуть к этим дождям! Они портили всем настроение. То ли дядя Женя пребывал в плохом настроении, в плохом состоянии, то ли  ему хотелось однажды высказаться напрямик. Дядя Женя бросил деду обвинение, мол, не думал ты, батя, о нас, детях, росли мы без призору отцову, остались без света в глазах, то есть без образования. Дядя Женя так и сказал, что по вине деда у него не сложилась судьба. Мол, всю жизнь провел на разных работах, на неинтересных, низкооплачиваемых  работах провел  он, дядя Женя, лучшие годы,  по его же горькому признанию, и все по вине деда моего, несчастного деда. Дед мой хотел было возразить, но что-то надломилось в нем. Он вспылил, сказал, что больше ноги здесь не будет, и в чем был, в том и выбежал на улицу. А был он в одной рубахе и брюках домашних. Он направился в аэропорт, отшагал полтора километра  под завесой ливня и не заметил этого. С билетами было просто, у кассы никого. Взял дед билет до Ростова, мокрый весь сел в самолет. Дядя Женя даже не пошел провожать отца. Дед прилетел в Ростов, поехал к бабушке в Волгодонск, и ему стало плохо. Но бабушка не торопилась вызывать врача. Только на третий день вызвали врача, когда деду стало вовсе плохо. Врач сказал, что деду очень плохо. Тогда бабушка решила отвезти деда к старшему сыну, к дядя Жене.
-Вот и пришла пора. А что за жизнь? Не жизнь, а сплошное мучение. Да, меня не расстреляли, хотя могли, но расстреляли душу. Всю жизнь вел себя трусом. То не моги, это не моги. Но почему? Ведь человек появился на свет, чтобы без страха дышать воздухом, греться под солнцем...Мне отказали в небе, в солнце, во всем. Почему?
-Отец, не  вспоминай плохое...
-Женя, я видел во сне Конфуция, который сказал:” Не печалься, хороший человек. Доброта победит в мире.” Я тоже так думаю. Она в людях. Я жил не среди добрых людей в недоброе время...
Дед говорил с трудом, и тетя моя и дядя Женя только догадывались о том, что хотел сказать дед.
Дед умирал тяжело. Тяжкие боли разрывали его грудь, он стонал, задыхался. Свистел (пришлось  вытащить пробку из отверстия в шее и потому дед свистел).
Свистеть перестал ночью!
Проводить его в последний путь пришли многие незнакомые люди, многие приехали на похороны из  других городов и сел!
-Спите спокойно, Иосиф Иванович, а мы унесем твои обиды...
Внизу приписка: “ Как я рад, что вы нашлись, дорогие дедушка и бабушка.  Осенью  полечу я к вам, дедушка мой незабвенный, поклонюсь тебе ...”

                Глава 17
               

 “Кто закинул в молоко неба кристаллик солнца”?- размышлял Валентин Лесняк, - а без этого кристаллика было бы темно и холодно. Как нам иногда не доставало вот этой светящейся точки! Мы творили жизнь сами. Без помощи извне. Но за оградой. Правда, не позволяли нам здесь ничего своего...
В теснине ограниченной жизни свой характер. Ошибались. Ушибались. Корчились. Метались, колебались, как маятник. Много слез было пролито. Много дров было нарублено. Если были рядом отцы! Но отцов забрали воронки. И нам оставалось одно - начинать все заново. заблуждаться, совершать ошибки, уповать только на молодость.
Молодое сердце, опаленное  черным пламенем сиротства, такое , как у Жизнева. Горячее сердце, которое может ошибиться, но никогда не потерпит лжи.
Нашли, утвердили себя. Но ведь досадные просчеты, неприятностей уйма. Куда от них деться? Все ведь делалось под горячую руку, под  безумную голову. Всем суровая зона стала немилой родиной. Об одном никогда  не тужили. О прошлом. Знали, что мы на главной магистрали жизни, на главной трассе. Если б не так, что нас никто бы не беспокоил! Иногда посещал скепсис. Сверлил мозг вопрос: для чего живем? Кто-то отвечал: Каждый живет для себя, для своего удовольствия, но  его жизнь коротка. Верно, били таких и будут бить! В зоне скорби выверялась с точностью до жизни честность души и сердца. Дух захватывает. в какое  страшное время мы живем. Но не уйти от времени. И в это время нельзя терпеть рядом нечестность, ложь, незаметную даже фальшь и расцвеченную словесной радугой неправду.
В наше время нельзя оставаться только художником. Только поэтом, только музыкантом. Нельзя только отражать, воспевать, надо самому окунуться, участвовать в великом обновлении жизни. Иначе не будет поэта, художника, а будут  дорогие и искусственные соловьи. которые слабо имитируют жизнь, но сильно фальшивят. Троянская война породила великого Гомера, полководческие успехи Наполеона явились толчком к созданию “Героической симфонии“ Бетховена. Неужели подвиг созидания- Братск, наша потаенная планета - не может породить великих полотен? А может, эти полотна уже рождаются? Созидание отразить труднее, чем отразить отрицание. Как будет трудно писателю новой эпохи! Ведь уяснить ему надо, что нужно для жизни, для людей. Разбрасывать камни легче, чем собирать их. Х!Х век - век критического реализма был золотым веком литературы.
Наше время - время утверждения. Возможно, для литературы - это время богатырского пробуждения и богатых всходов...
Его окликнула...Габриэла. Была в просторном длинном платье. Пополневшая. Изменившаяся.
- Валя, послушай, Валя. - Да, я слушаю.
- Подойди сюда - погладь сюда.
- Ну ты все в своем репертуаре...
- Я серьезно. У нас будет ребенок. Я даже сама испугалась.
- Как ребенок? Чей ребенок?
- Мой с тобой ребенок. Вспомни.
- Ыыыы.
- Только не ыыы, а оооо. Уезжаю. Я добилась разрешения. Вот адресок. Приезжай, коль надумаешь.
- Нет, не приеду. С чего ты взяла, дура! Сгинь.
- Ну хорошо, не будем ничего. Прощай.
Габриэла так расстроилась, что ...потеряла  носимого под сердцем ребенка...

                Глава 18

Светлану вызвали по повторной повестке к  следователю и после короткого допроса....заключили в КПЗ.
- Вас подозревают в соучастии в дележе  собранной продукции, убеждены, что с этой целью потакали Жизневу. А это преступление. И мы докажем вашу причастность к этому преступлению. И ваше нежелание в раскрытии собственного преступления нам совершенно непонятно. Вы же себя приговариваете к максимальному наказанию.
Светлана попыталась было что-то возразить, но чем больше оправдывалась, тем больше запутывала себя и следователя.
В камере она дала волю слезам. От холода и побоев обессилела. Упала кулем на нары и барабанила ладонями о доски нар, разбивая в кровь ладони.
“За что? Какой дележ продукции? Это клевета! Страшная клевете! Потакала Жизневу. Да, помогала ему, конечно, помогала. И не только ему. Всем помогала, кто хотел честно трудиться...Честно трудиться - это не значит задаром. Господи, что за напасть такая...”
Открылась дверь и проеме ее Светлана увидела человека, похожего на Мокренко. Батюшки!
-Вставай, родненькая, поговорить надо.
-Здравствуйте...
Светлана едва присела на нарах, подобралась вся.
Мокренко кивнул милиционеру, тот закрыл за собой дверь.
-Вот и встретились, - вздохнул Мокренко с искусственным сочувствием, - вот и встретились.Я хотел бы узнать, почему ты отказалась доносить на Жизнева и его компанию?
- А я хотела бы узнать, нашли  вы убийц? А доносить мерзость.
-Да, мерзость. Но наша  страна потому и выстояла, что сознательный гражданин считал своим долгом и обязанностью информировать органы  о  подрывных элементах. Ты отказалась от сотрудничества с нами. Твой брат двоюродный совершил подвиг. Он там...Если б он знал, что его сестра... Все честные люди сотрудничают с нами. А если бы не отказалась сотрудничать, то Жизнев остался бы жив. Улавливаешь?
-Оставьте меня в покое, - сдавленным голосом крикнула она. -  Или я повешусь!
-Не повесишься, дорогуша... Танюшку на кого оставишь? - Срывающимся фальцетом протянул он.- Не нервничай, Светланка, тебе в твоем положении нельзя нервничать...Выкидыш...
-Оставьте, оставьте меня в покое...
-Ухожу. Но тебя отсюда не выпустим. И ославим твоего Виталия Геннадиевича. Нам известно, что он совершал сомнительные сделки, чтобы денег собрать для своих непроверенных изысканий.Государство ему не помогает! Не видать ему опытной станции, коль  так настроен.
-А он и не живет со мной. Ушел к жене своей, к Элине. И вы это знаете...
-И его подвела под ...Зачем приехала сюда? Он ведь хотел вернуться в Москву, как только...Отрезала путь назад, как узнала, что он может уйти от нее. Обрадовала его, приехала навсегда! Знаю. Знаю и то, что он к тебе захаживает. Как он может бросить такую красотку? Жаль, что падет на него тень...от тебя.Он человек с сердцем, он не может обидеть и тут и эту, как он может отказаться от тех, из-за которых жестоко пострадает!
Но Светлана всего этого уже не слышала. Она потеряла сознание.
Виталий Геннадиевич в это время с каким-то тревожным предчувствием возвращался с полей опытной станции...в областной центр. С районированием саратовской пшеницы вышла заминка. Завершалась зяблевая вспашка, кое-где ползли улитками редкие трактора...Надвигалась новая пыльная буря.Надвигалась буря и в его жизни. В первые дни приезда  Элины он был на вершине счастья.Но жизнь напомнила, что это не так.Он думал, что страсти улягутся и можено будет вернуться в  ту жизнь, из которого его  вынули, вернуться не на белом коне, нет. просто рука об руку с любимым человеком. Этого не будет. ..
Вчера вызвали его в  инстанции. Первый  секретарь  был  предельно внимателен, но вбивал в его сердце слово-гвозди:
-Вы так и не определились с семьей. Родители вашей жены - диссиденты. Ваша связь со лжеученым Хван Моисеем установлена. Вопреки предписаниям он опубликовал за границей свои опусы и получил премиальные тридцать презренных монет. Хван снят со всех должностей.Он свободен.  И вы свободны. Подписан приказ об освобождении вас от занимаемой должности. К огорчению и к сожалению, мы вынуждены с вами расстаться. Неприятно, обидно, горько, но ведь вывели себя из круга сами!
Виталий Геннадиевич вышел из здания райкома с подкашивающимися ногами. Душа улетучилась. Тело его куда-то двигалось, двигалось, блуждало в пространстве. В урывках сознания он увидел себя то в лаборатории опытной станции, то в поле. Пришел в себя на вспаханном поле у оврага.Настали минуты особенной тишины, когда душа ничего не желала, а сердце бесшабашное, удалое билось так, что вот-вот выпадет из груди...
Пыльная буря завихрилась и Новинцев оказался в самом ее центре. И потерял ощущение земли, времени...Он задохнулся в сладкой пыли и его засыпало той же пылью...

                Глава 19
               
Евгений Павлович с утра до вечера пропадал то на одной ферме, то на другой. Спасался работой. Два раза вызывали в нарсуд в качестве свидетеля по делу об убийстве Жизнева. Пока отделывался однозначными ответами, ему вроде поверили, что он заглянул к сезонникам...к тому же случайно, и что, посидев пяток минут. убрался восвояси. Вопрос о зарплате, из-за чего и разгорелся спор между Кирюхой и Жизневым, никак не затрагивался. Спросили, что он может сказать об исчезновении Игоря Корнеева. Да ровным счетом ничего. Так ни с чем его и отпустили дотошные следователи! Об этом строго-настрого предупреждал Вениамин Григорьевич. Спустя два дня  Евгений Петрович забежал к Загребину с радостной вестью:
-Знаете, Буторина заслушивали на бюро обкома. Будто бы там кто-то из аппарата сделал сообщение “О запущенности идейно-воспитательной работы в территориальном управлении” . Будто бы сюда присовокупили и вашу жалобу о необоснованном недоверии к специалистам. Будто бы вкатили ему строгий выговор. Уже второй за отчетный период. Еще один выговорешник и его  отпускают на все четыре...
-Отлично, - сказал Загребин, - Ты иди, докладись Землянскому. А Буторину поделом. За гибель Жизнева следовало Буторина привлечь к уголовной ответственности. Конечно, Жизнев - парень еще тот, был  псих-одиночка, ярый, упертый, но  в общем нормальный... Отказался в ряды вступить и оказался в изоляции. Нормальному как здесь жить? Нормальному здесь делать нечего. - Но на ярого есть остуда. Остудили. И что мы теперь? Жестокие люди. Надо отвести от себя  наветы... Организуй общественное мнение в смысле, что Буторин в спецхозе персона нон грата. Он, он виноват во всем том, что привело к гибели Жизнева. Почему участились драки, Почему  не угасают  раздоры между  засланцами и посланцами? Из-за него все. Буторину нельзя и минуты оставаться в нашем обществе, он дьявол с красной корочкой, кровопийца, вампир. И что территориальное управление утверждено  опытно-показательным полигоном - его ли заслуга? Просто удачное стечение обстоятельств и, конечно, божественное провидение: урожайные дожди...Буторин слишком заносчив. Слишком уж витает в высоких эмпиреях. Его образец нам не подходит. одним словом, скоро отчетно-выборное собрание. Надо нам поработать наверняка, чтоб его с глаз долой. Надо почаще обращаться к тени Жизнева, тогда мы предречем гибель, в смысле политическую, Буторина. Тень Жизнева должна принести нам основательный капитал. Если живой Жизнев вредил нам, то мертвый Жизнев должен стать нашим союзником.
Вениамин Григорьевич сильно вспотел, развивая перед равнодушной аудиторией - перед Дегтевым - основные свои потаенные идеи.
-В общем, иди, докладись Землянскому. Потом к Ручьеву на чай загляни. Надо все-таки выпроводить взашей Буторина.- Вениамин Григорьевич еще раз предупредил Дегтева.- Но не так, как с Жизневым. Мы своих костей не досчитаем.
Евгений Павлович отправился к Землянскому, прихватив с собой бутылку коньяка.
А в это время “Волга” Николая Васильевича пересекала мост через Ишим. Он возвращался в Заишимский после конфиденциальной беседы в обкоме партии.  Канаш Есенович сказал:
-Мы хотим вас  взять в аппарат обкома. До выдвижения в ЦК. Вы в резерве на выдвижение. Не удивляйтесь. Знаем про ваш выговор. Вы мыслите точно и масштабно. Как вы не уберегли Жизнева? Вы проницательный человек, но медлительный. Вот и хотим взять вас под контроль. И защитить вас.
-Не могу....в аппарат.
-А почему?
-Землянскому трудно. Новинцевы уехали. Жизнев....и я если уеду?  Землянский трудно привыкает к людям. На кого ему опереться?
-Это мы решим.
-Я в долгу перед людьми. По моей вине погиб Жизнев...
-Все мы в долгу, Николай Васильевич. Понимаю вас. И все-таки подумайте. Скоро отчетно-выборное собрание. Кого бы вы предложили в преемники?
-Александру Владимировну Тарасову.
-Ну вот, видите? Вы идет нормальным путем. И прошу вас подумать.
Буторин решил не говорить в  Заишимском о разговоре в обкоме. Пусть все пока остается в тайне. Но Анжела заставила выложить секреты. И подняла решительный семейный бунт.
-Никуда не поеду. Ты- идейный, ты связанный человек. Несчастье. А я свободна, я вольна, как птица. И оставь меня.
-Да, связан с людьми. Но мое “я” есть в хоре голосов.
- Где, где, где твое “я”? Тебя поманили, ты и хвостиком завилял. Никуда не поеду. Ты скажи в им. что Анжела Буторина никуда не собирается уезжать. Ее спрашивали - В тебе уже эгоизм говорит.
- Да, да, эгоизм В конце концов каждый человек хочет жить так. как ему хочется, не мешая, конечно, другим.
-Ты, Анжела, как будто на луне живешь. За нас все решено и хорошо, что так.
-Но добрее ли земные боги небесных? Вот в чем вопрос. Николай, я  решила, я обязана оставаться. На кого я оставлю Нину Ручьеву? У нее голос. На кого я оставлю Валерия Кима, Эльвиру Гордиенко, Анну Ланнер, Марата Агибаева - квартет баянистов? На кого я оставлю Володю Мухарского и Мишу Кошлякова со  Славиком  Огаем? Ты сам, кажется, с удовольствием аплодировал им за матросский танец? На кого я их оставлю? Бросить их на произвол судьбы? Или для вас, Буторин, не существует понятия долга, да, долга. Я всех их люблю. Я  не думаю уехать, потому не готовила себе замены.
-А Леокадия Яковлевна Красницкая?
-Она слишком жалеет себя. Да и не хочу я этого. Я вот сошлась с ребятами, не смею даже думать о расставании. Я  мучалась с ними, я тревожилась за каждого. Они это моя жизнь. Я нужна этим мальчикам и девочкам. А ты почему-то нужен  тем, кто властью облечен. Им все неймется. Что им от тебя надо? Скажи на милость. Почему не оставят тебя в покое? Что Канашу Есеновичу от тебя нужно? А знаешь: хочется тихой, незаметной жизни, не на виду у всех. Чтобы никто не вторгался в наш мир.
-Конечно, не изгои мы, -проговорил странную фразу он.- И не вольные птахи.
-Скажите, глава семьи, обещаете когда-нибудь нам постоянный уголок? Надоело таскаться с чемоданами. Боюсь за нашего Геночку. У него и вовсе улетучилось чувство привязанности к родному уголку. Да и есть ли у него родной уголок? Не успеет подружиться с мальчишками, как надо расставаться с ними. Это в детстве! Что же из Геночки получится? Вы обещаете  распаковать чемоданы?
-Не могу попусту обещать.
-За откровенность спасибо. Но я вас оставляю...
-Анжела, оставим подобные разговоры.
- Ну, оставим. А собираться не думаю.
- И не надо. Не поеду никуда. Только надо быть готовым ко всему. Не поеду. Остаюсь. Я еще нужен здесь. В филиал института пойду.
А поздним вечером постучался к ним неожиданный гость - Василий Степанович.
- Удивляетесь? Позарез нужно было зайти и зашел. После сегодняшнего дня не могу оставаться и тормозить других, то есть тормозить мечту. Вы хотите открыть бесплатную столовую согласно программе. Я не буду ходить в эту столовую. Я отказался финансировать строительство. И на меня покатили. Докатился, меня делают интриганом. Только что ушел от меня Дегтев. Понимаете, это уже чересчур. Да, я вас не понимаю иногда. Но нельзя же на этом играть. Я лучше уйду, уйду совсем.
- Василий Степанович, вы с ума сошли. Столько боролись за вас и на тебе -уйду. Когда нужно работать, а вы - уйду.
- Потому что остаетесь вы.
- Вот так даже?
- Упреки не вам, как к человеку. Вы изменились.
И хотелось ему , Землянскому, кричать:
- Да, гору сдвину. Только не надо делать это за меня. И за нас. Ведь люди здесь иные, они обрели свободу и цель. У кого ясна цель, у того сила появляется. Чтоб всем ужиться надо чтоб все жили по-своему. Спецхоз - не оркестр, а директор - не дирижер. Наш опыт с Жизневым удался. Нельзя держать человека в узде да в загоне. Надо расчистить зону. Я прогнал этих прощелыг. Я здесь хозяин. Но там так не считают. Я должен получить хотя бы за то, что сделал. Приходится изворачиваться. Весной я всем обещаю, работайте, все ваше. Осенью отбираю. Для себя? Туда, в закрома! И мне обещают, потом забывают, обидно.
- Ложь во благо? - произнес Буторин.
- Не я их прогнал, - с горечью повторил Василий Степанович.
- Каетесь? . Мы хотим одному - хорошо , потому всем другим-  плохо..
-По-другому не получается. Каждого определили куда надо... Вы очутились бы здесь не по своей вине. Но  вы здесь начало... Помните слова Жизнева. Я бью по физиономии только друзей! Для борьбы нужна сердечная ярость. Благодушие никак не рождает борцов. Пойдемте, здесь душно...
- А я не хочу бороться, не хочу ничего менять. Урожай в закромах. А ключи от закромов у меня! Что еще надо? И у вас будут ключи, если... Когда ключей много, то можно их раздать тем, кто сумеет ими воспользоваться...
Действительно в тесной комнате им стало душно.
-Пойдемте, встречать зарю, как наш Ручьев, - сказал Буторин.
- Коли не шутите - поддержал Землянский.
В ночной тиши, на воздухе Николая Васильевича тоже потянуло на исповедь:
- Василий Степанович, вы меня подняли на большую высоту, хотите верьте, хотите - нет, острее стали все чувства, яснее взгляд, чутче слух, точнее биение сердца. Вы меня сделали таким. Мне нравится спорить с вами, честное слово, спорить, размышлять. Из глыбы можно высечь статую. А у человека должна быть душа и сердце, чтоб он мог почувствовать добро и содрогнуться от злодеяния. Иначе нам ста лет не хватит, чтоб воплотить заветную мечту и жить в мире этой мечты?
 Но Землянский ничего не сказал. Он погрузился в свои думы.
- Ты уходишь, тебе здесь тесно? - Вдруг спросил Землянский.
- Не уезжаю, кто вам сказал?
- Когда-нибудь все равно уедешь. Но Анжелу Буторину зачем, забирать? Вы эгоист, загубил такую красоту.
- Вы меня избиваете.
- А как же! Директор поет в хоре! Народный хор территории занял второе место на зональном смотре художественной самодеятельности.
- А здорово, Василий Степанович, да?
- Желаю тебе, знаешь что, так  это ясности.
- Ясности. Чтоб не проклинали нас за что-то...
- Тебя проклинать не будут. Хотя кто его знает? Ты не заметил, как-то душевнее мы стали относиться друг к другу. Как  перестали вмешиваться в жизнь..
- Конечно, заметил, Василий Степанович.
- А почему? Дай, я скажу. Главное, ты преподал им урок. Ты поверил им. Наши беды от неверия и нелюбви. Последуем примеру тех, кто верит и потому добр. Это не простые слова: век изумительных открытий, удивительных вещей, трезвых расчетов. Каждому надо подняться до той высоты, с которой чужие беды стали своими бедами, чужая радость стала бы своей радостью, чтобы люди видели и читали твою душу... Ты первым этого достиг. И если обозначить одним словом то, что составило твою теперешнюю жизнь, это слово - примирение...
- Конечно, ничто не прошло бесследно. Многие сохранили еще обиду на меня. Он-де преследует личные выгоды... Меня разыграли. Мой праведный гнев направляли не туда, куда нужно. Почему? Я клеймил убийц Жизнева. Но клеймил не убийц, а исполнителей. Но я доберусь до правды, какой бы она ни была.Пусть люди знают: Буторин не отрицает, что хочется  подняться... подняться на вершины духа, мужества, правды.
- Навещает предательская мысль,-признался Землянский,- после гибели Жизнева. Он совершил поступок, который стоил ему жизни. Такой поступок мог совершить только он. Любим мы себя, я не говорю о других... Мы как садисты выискиваем в другом изъяны и радуемся.  Не оттолкнуть б от себя людей, которые думают не как ты. А мы хотим,чтобы они  поднялись до той высоты, с которой  хочется говорить? Знаете,Строгов на завод просится, конструктором, то есть хочется уйти от нас.Просит поверить ему. Знаете ведь, чуть что, вспоминает его деда закордонного, и  больно мне за свои сделки с совестью. И ты потакал... я хочу, чтобы ты уехал. Вот такое сидит во мне противоречие. Буду честен. При голосовании я буду воздерживаться. Оставят тебя здесь - хорошо, не оставят, тоже хорошо.
- Спасибо за откровенность. Я нанес ущерб? И по принципу талиона - “око за око” я должен отвечать своей судьбой?
- Вы же навязали людям этот закон.
-Вы хотите сказать, что мы все Хаммурапи?
- А мы даже не знаем, чего ждать, за что отвечать. А если честно, то мы так и остались на перепутье. Я дал людям свободу. А они проявили себя хозяйчиками. Но они-то не хозяева. Я не смог дать им землю в наследство. Чего ради  слетелись наивные души?  Человек мечтал получить свой клочок земли! Понимаешь, свой. Но их обманули. Людям хочется жить свободно, а вожди держатся за вожжи. Ищи здесь беды, не где-нибудь.
- Зачем им своя земля? Разве у них нет  Родины?
-Чтобы силу черпать, как Антей. Клочок земли - это клочок свободы!
- Не понимаю.
- Не понимаешь? Если б крестьяне получили в семнадцатом землю, вместо декрета о земле, смогли б их выселить в тридцатом? Они б все взялись бы за оружие. Была бы вторая гражданская война. Человек без земли - перекати-поле.Людей оголили и  натравили друг на друга...
- Без земли человек  волен  как птица.
- Но у птиц есть гнезда. Ты уверен, что в день ИКС не выселят всех нас куда-нибудь к черту на кулички? Люди начали жить вроде, а это верхам всегда не нравится. Потому-то - приговаривают к изгнанию. Согласно теории: бедный народ - богатая держава.
- Перманентная депортация? Сколько же можно? Не имеют права. Люди освоились, нашли общий язык, притерлись друг к другу...
- Не благодаря, а вопреки им,-  Землянский  поднял указательный  палец вверх.
- Ну, до свидания, -произнес Буторин.
- До утра, - простился Землянский.
Дела не позволяли продолжать опасный диалог. И вот что задумал Василий Степанович. Часть урожая хлеба, собранного с именного поля Жизнева, он демонстративно вывез в закрома Родины, а большую часть продал в соседнем районе,  а на вырученные деньги закупил оборудование для аэродрома. Недавно был произведен первый пробный  взлет с летной полосы этого аэродрома. За перевыполнение плана по сдаче хлеба ему бы присвоили звездочку Героя, но он увы! такой звездочки ему не видать. “ Вместо звездочки - небо в клеточку. Полный улет, сказала бы Катя, дочь моя.Не знаю, как другие руководители, но подарил Родине и сердце, и печень и селезенки и душу...И вообще я хочу  свободы.И добьюсь этого на своей территории...” Позвонил на аэродром, поинтересовался, как дела.
-Василь Степаныч, сами знаете, как нам трудно без Зайцева.Зачем отпустили?
-Вынужден был отпустить.
-Отпустили, а он умотал заграницу, политического убежища  запросил.
-Не дадут ему убежища,- разозлился Землянский.-Дурость.
-Привезут в наручниках и на Лубянку. Там его ждут.Предал родину.
-Тихо. Не предавал он родину.Завтра приеду. Ждите грузовик с радаром.
А Николай Васильевич готовился к отчетно-выборному  собранию. Сомкнулся годовой круг. Кольцо годовое сомкнулось. Надо отчитываться перед людьми о проделанной работе. Хотя все видели его работу и дали ей свою оценку. Двумя фразами не отделаешься. Неплохо бы и осмыслить научно, отстраненно прошедший год... идеологической, политической и организаторской деятельности.
Сел за стол, задумался. Под стеклом фотографии Володи Жизнева.
“Его нет." Эта мысль довлела над всеми другими мыслями. "Его нет...”
Николай Васильевич подумал, что ему трудно было бы не встать на собрании с самоотводом, хотя это и попахивало позой, самовлюбленностью. Нет, не пошатнулась его вера в себя. Просто ему трудно перед памятью Володи.
- К вам можно? - послышался тонкий голосок за дверью.
Вошла в кабинет...Тоня Строгова.
- Проходи, Тоня, садись, - Буторин  поднялся ей навстречу.
- Николай Васильевич, Антон не пишет. Или солдатам - новичкам не положено? Уже прошло пятнадцать ден.
- Письма Антон написал, еще напишет.И обязательно они дойдут. Может, где-то задерживаются по какой-либо причине...Не теряй веры. Ух, какая! Выросла ты. Проснулась, что-ли? И   обиделась на весь свет божий...Не отчаивайся.
-А вы уедете?
-Постараюсь остаться. А то ты натворишь сгоряча нелепостей.
-Оставайтесь, Николай Васильевич. А если Антон еще неделечку будет так мучить, я его начну забывать, изгоню из сердца...
-Тонечка, что ты говоришь? Нельзя же так. Не торопись сказать “нет”.
Буторин не мог рассказать девушке всего того, что он знал. По секретной информации, полученной от высокопоставленного лица в военном ведомстве ( это подтвердила и Габриэла Шумилина), войсковая часть, где служит Антон Корнеев, была срочно переведена в Нальчик для наведения порядка в автономной республике, и судя по всему Корнеев тяжело ранен в перестрелке с мятежниками. Подстрекатели и другие социально-опасные элементы высланы на Крайний Север с последующим расселением в Заполярье. И еще совершенно секретная информация: готовится акция, направленная на дискредитацию руководителей республик, зараженных духом сепаратизма. В чем суть акции, - пока не расшифровывается. “Лобзайся с Рамазановым, а камень за пазухой держи”.
Буторин не знал, что его жизнь висела на волоске от смерти. Пришли к Артуру Арнольдовичу и просили выписать рецепты на  лекарства. По отдельности лекарства не представляли значения, но в сочетании могли оказаться смертельными  для  пациента.
-Мы хотим вылечить одного человека,- зашептали  странные пациенты.
- Кто же он? Привезите его ко мне, надо осмотреть.
-Мы сами осмотрим.
Артур Арнольдович выписал микстуру и на этом ограничился. И тем самым нарушил дерзкий план странных пациентов. Войти в кабинет Буторина, усыпить его газом и всадить смертельный укол...
-Кто там, войдите,- сказал Николай Васильевич. 
А в эту минуту в кабинете  главного территориального  врача Габриэла стояла обнаженная перед  врачом, прослушивающим стетоскопом ее сердце. Почему-то стеснялась доктора, главного территориального врача,  отвела взор. Застеснялся и доктор. Изящные груди с ягодками сосков застилали... его глаза.Закрыл глаза, а  видел перед собой   обнаженную  девушку... без изъяна. Удивительно похожую на жену Юлечку... Неужели эта девушка могла причинить людям зло? Пожалуй, да...
-Артур Арнольдович, справку о невинности...
-Я не могу выдать такую справку, потому что...вы ...не девственница.
-Можете  вернуть...невинность?  Сколько это стоит?
-Сколько вам будет стоить это? Ведь это хирургическое вмешательство...И состояние вашего здоровья...Дышите глубже.
-Вы ведь помогали девицам обрести уверенность, не так ли?
- При безвыходном  положении. Жених  требует безупречности от невесты.
-Доктор, и у меня безвыходное положение. А что с моим здоровьем?
-Типичные симптомы недомогания здешних  молодых жителей.
-Что это за симптомы?
-Такие, что лучше не выходить замуж.
-Ничего не понимаю.
-По моим наблюдениям, произошла  экологическая катастрофа.
-Я слышала об этом. Значит,надо поскорее уехать...
- Желательно...
-Так помогите мне...время не ждет.
- Уйдет без вас, без меня... Уезжайте, если есть возможность, я бы тоже возвратился домой,  а мне тут  еще пять лет...гнить. Впрочем, нас всех поразила гангрена,- вздохнул доктор, красивый сорокалетний мужчина.- Меня лишили степени по делу врачей...хотя  вождей не лечил.Я только пытался выявить причины смерти Фрунзе, Жданова и других вождей. Их лечили наши доктора. Сталин им не доверял. Он человек с особой психикой. Хотя у кого  сейчас устойчивая психика...
- Еще пять лет?  С ума  сойти. Не тоскуйте, доктор, может быть, я помогу вам в чем-то. Я девушка красивая, сами видите, а где красота- там  надежда...- игриво проворковала она.
- Вижу...А не бойтесь, выкладывайте...Ведь мы одни...
 
-Если бы боялась, не пришла. Я знаю, что вы честный человек. Помогите  стать честным человеком.
Габриэла повернулась к нему, обняла его с несвойственной ей робостью,  но нежно, перехватила его смещенный -растерянный взгляд:
-Вы поможете, доктор? Конечно, поможете, я ваша...
-Вы поступали нечестно, и вы испытываете душевное беспокойство? Вас втянули в чуждый вам круг? Ложитесь...на кушетку.
Габриэла послушно легла на кушетку, раздвинула длинные стройные ноги. Очаровательная живая  кукла.
-Трудно, да,  нет даже  желания?- улыбнулась она, зардевшись, бесстыдно вращая  дивными глазами.
Доктор разглядел ее профессиональным взглядом и смутился. Откровенно вызывающая  поза девушки  ввергла его, мужчину, соблюдавшего обет воздержания, в  шок.
-Что природа дала, то и человек вернет...Не в этом дело...
-Конечно, не в этом дело. Идите сюда, доктор милый, делайте что хотите...я ваша...-Она раскрыла объятия.
 Поощренный ее чарующим взглядом, он  освободился от стеснявшей его одежды, и взобрался на кушетку, лег на девушку...
-Девочка хорошая, о, искушение...- Он почувствовал ее гибкий “животик”, негу коленок. - О-о-о...голубонька, душа... Ну, что же, замечательно.  Осмотрю и зашью...
-Только побыстрее, мне стыдно, мне противно...Вы тоскуете по жене Юлечке?
-Она мне не простит, голубушка...- прошептал он, чувствуя омерзение к себе, опустошение угнетенной души. - Если б увидела ее, ты бы поняла...
-Откуда она узнает? Не терзайтесь, доктор.
-Я лгать не могу...Потому я здесь.
- Мне так хочется жить честно, чисто...Простите, нервы расшаталися. Маму расстреляли. Отец...Нас затаскали. Теперь хотят подловить одного чина-юбочника. Потому-то и к вам обратились. Завтра придет к вам Марианна. Горе у нее. Она  не может забыть  своего несчастного...И надо жить...
-А ей-то  зачем ко мне?
-Как вы не  понимаете? У нас с сестрой дело к одному чинуше.Так знать бы, на кого он глаз положит.
-Но ведь это подло, гнусно!- Воскликнул он с возмущением.
-А вам-то что? Вы ждите своего часа. Может, выдадите сестре моей справочку?
-Заочно?  Это подлог. Я, конечно, не боюсь...
-Какая вы все же шляпа...
-Как все...
-Ну нет, не как все. Вы видите одно, а медицинское заключение даете другое... Или все списываете на экологическую катастрофу? Знаете и молчите...
- Советую не распространяться об этом.
-Но вы же доктор!
-Все. Вы свободны.
Назавтра явилась к нему Марианна, немножко похожая на Юлечку
-Сестра просит у вас извинения. Она, конечно, слегка сдвинутая, простите ее. Не повезло ей в жизни. Еще этот Лесняк ее предал! Сестру мою - поматросил и бросил, да к сестре родной укатил. Заболела после той катастрофы, слегла,  за детьми некому присматривать.Уехал Валька  и с концом...
-А кому, прости меня, повезло в этой жизни? Наехали на всех и каждого, но терпим. Что вас привело сюда?
- На здоровье не жалуюсь...с той поры...Я вам благодарна. А пришла за справкой о... невинности. Мне она не нужна, да вот...
- Если вам она не нужна, зачем же... пришли?  Я  подлогом не занимаюсь. Честь не продается и не покупается...
-Но ее лишаются или обретают.  У меня ее отняли.
- Мне надо убедиться...Садитесь в кресло...
Он придвинул к себе кресло и увлекся осмотром ее тела. Сказал нарочито развязно. но с легким замешательством (даже профессия не смогла помочь преодолеть ему  стеснительность):
-Вы мне не нравитесь. Нет, ничего не получится...без штопки. К сожалению.
- Как это не получится? Вы же доктор.  А вы из принципа, да? Вы не делаете  без оплаты?  Оплачу , вот...
- Эти бумажки ничем не обеспечены...Осмотр окончен. Я напишу справку о том, что есть...
-Я вас буду ненавидеть, презирать.  А этого не хочется. Для меня это смерти подобно. Не могу жить, ненавидя.
- Нельзя жить ненавидя. Но нельзя жить и без желания... Я уже ничего не желаю, кроме  забвения без боли и терзаний...Потому бесполезны уговоры.
- А родная жена бы вас уговорила? Или в вас все умерло?
- Что вам до моих желаний? Они несбываемы. 
-Они сбываемы, голубчик, желаю вам, - храбро промолвила Марианна, хохотнув,- не горюйте. Что мужчине для счастья нужно? Чтоб х... стоял и деньги были, вот! Деньги у вас есть. ..
 Его ударило как током от этих слов, грубых и смачных.В нем пробудились желания...
Сбросив одежду, вытянулся на кушетке возбужденный, нетерпеливый, с восхищением и сожалением глядя на избавляющуюся от  нижнего белья восхитительную девушку. Отбросив на спину переливающиеся волосы, выгнув гибкий стан, взметнув сияющие мячики - груди, она, зажмурив глаза, со стоном  запрыгнула на него, как наездница  молодая, но лихая...
-Юлечка, Юлечка моя святая, прости...


                Глава 20

Москва. Кремль.  Закончилось расширенное заседание Президиума ЦК партии. Никита Сергеевич потирал платком потные щеки, сняв очки. Дышал с одышкой. Ждал, когда разойдутся члены Президиума, чтобы остаться наедине и продолжить работу над докладом о построении  светлого будущего  пока в одной шестой земного шара.
Подошел  Брежнев, пользуясь положением второго первого  лица в государстве, сел напротив, повел бровями.
-Есть мнение - надо внести в доклад уточнение.
-Интересно, какое, - вспылил Никита Сергеевич. - Землю не пахал, академии не кончал, так что ли?
-Я не об этом. Стоит ли вновь возвращаться к вопросу о насилии в нашем государстве? Репрессии были и будут. Наша задача делать это более цивилизованными способом и называть это как-то по другому - воспитанием людей  светлого будущего...
-Помнится, Бухарин говорил о перековке в горниле революции. Троцкий и Дзержинский  разрабатывали проект создания спецучреждений...
- Но насилие как метод воздействия - не  их изобретение. Ссылки, депортации - обыденные явления в Египте, Индии, Китае, применяли их в Римской империи, римсское право это допускало. В Европе словосочетание  Condemned to Exile стало чуть ли не юридическим понятием. В Российской империи выносились приговоры к ссылке, к изгнанию...Вспомните “процессы века”. Но заметен  прогресс в умении замести следы преступлении, чтобы не омрачать настроение оставшихся на свободе. Право, не стоит больше говорить о репрессиях. К тому же репрессии - это следствие сбоя государственной машины.
-Леонид Ильич, а вы глубоко изучили вопрос? И где же?
-В академиях не учился, но институт закончил с отличием...
-Тогда поговорим о том разделе доклада, который меня не убеждает. Может быть, придем к согласию. Вчера читал, а в памяти не отложилось это место Минуточку.
Хрущев водрузил на нос круглые очки, толстыми пальцами перелистывал листы   бумаги.
-Еще есть. Не спешите, Никита Сергеевич.
-Когда надо, не находишь.Не ответишь вовремя- получишь нахлобучку. Жизнь не малина. Я посоветуюсь с народом. Разработан маршрут встреч.
В поездке по стране Н. С. Хрущева сопровождали помощники и представители ведомств. В число сопровождающих Хрущева был включен В.С. Землянский. После той памятной встречи на “земле целинной”, Землянский обратил на себя  внимание  персека. Н. С. Хрущев полетел в Алма-Ату, где его встречал первый секретарь ЦК партии Казахстана Д.А.Кунаев. После получасового отдыха в аэропорту, Н.С.Хрущев и Д.А.Кунаев полетели в Ташкент на слет хлопкоробов страны. В аэропорту Никиту Сергеевича встречал Ш.Р.Рашидов, другие руководители Узбекистана. Вдоль взлетно-посадочной полосы изнывала от жары толпа пионеров с охапками цветов.
День у Никиты Сергеевича был расписан по минутам. Но все же он решил  посетить знаменитый корейский колхоз “Политотдел”. В назначенное время правительственные лимузины подрулили к зданию правления колхоза “Политотдел”. Девушки в кокошниках поднесли хлеб-соль Никите Сергеевичу. Председатель колхоза Хван Ман Гым пожал руководителям страны руки и повел на хлопковое поле, потом к кукурузному полю. Потом высоких гостей повели в колхозную столовую - ресторан “Куксигаби”.
 
Никита Сергеевич отведал с удовольствием экзотические блюда корейской кухни. Был в отличном настроении.
- Как живете? - спросил он у председателя колхоза Хван Ман Гыма.
 -Колхозники с воодушевлением восприняли программу построения нового общества.
- Хорошо. Забудьте то, что было. Здесь я вижу настоящие ростки  нового.
Потом  Хрущев,  улыбнувшись, сказал, что хотел бы  познакомиться с рядовыми колхозниками, и это пожелание  было незамедлительно исполнено.
На площади перед “Куксигаби” собралась нарядная толпа. Никита Сергеевич, сняв шляпу, взъерошив волосы стоявшего рядом мальчугана, обратился к  колхозникам,  попутно задавая шутливые вопросы... Он испытывал радостные минуты от  такого общения...   Фотокор старался не мешать очередями вспышек общению  руководителя с народом. В печать попала только часть снимков этой волнующей встречи.  Тот снимок, где Никита Сергеевич поглаживает мальчика (племянника Пак Сен Ира), в газеты не попала.
А Николай Васильевич Буторин был вызван в Москву на идеологическое совещание. В перерыве между заседаниями он позвонил в Совмин, сотруднице отдела внешнеэкономических связей Ж. В. Добровой. Он узнал, что Жанна  не избежала наказания  за проявленное малодушие и милосердие, но сумела удержаться на плаву. С женихом разорвала всякие отношения. Судьба Виктора неизвестна. Он куда-то исчез. Может быть, свели с ним счеты те его ненавистные собеседники...
-Жанна  Викторовна, Жанна, это Николай,  Коля Буторин,- Николай Васильевич произнес с волнением трудные первые  фразы в надежде, что его узнают и  обрадуются.
-Здравствуй, какими судьбами?
-На совещание приехал.
-Что ж, я рада вас слышать.
-Я поступил тогда...
-Не будем об этом. У вас какие-то вопросы?
-Нет.
-Простите, я очень занята...
-До свидания,- промолвил разочарованно Буторин и положил трубку.
 После совещания его пригласили в МГБ, в бывший кабинет отца...
- Что у вас там происходит?
-  Землянский  создает  Заишимскую  республику ...
- Ваше отношение?
- Отсутствие самостоятельности  сдерживает развитие края. Но идея создания республики в составе Казахстана или в составе России авантюрна.
- Его рекомендовал Кремлев-Аникин. И мы прислушались...
-...хотя знали, что он сторонник антипартийной  группы  Маленкова-Молотова?  Был против смещения маршала Жукова. Также против линии Фурцевой в отношении с  талантами.
- Да,Землянский...умеет говорить с каждым из этих...на его языке. Не свой среди чужих, но находит взаимопонимание. Со всеми представителями спецпоселенцев общается. Был против вызова войск на усмирение. Он не считает это ошибкой.  Это нам известно. Известна нам его линия на обособление. Она противоречит программным установкам. Не могли убедить в пагубности  таких воззрений?
- Нет. Землянский любую  попытку переубедить  воспримет, как шантаж.
-Может, в  Совмин его?
-На какую должность? Министром совхозов?  Претендует  на гораздо большее...
- Хорошо, поезжайте. Будьте начеку. Международная обстановка накалена. Мы на грани ядерной войны.
- Когда решают сверху,  внизу обречены...
-Что так мрачно смотрите на жизнь? Обречены те, кто ничего не хотят.
Тогда этот разговор все оставался без последствий.
Но вот  летом 1962 года Л.И.Брежнев возжелал стать первым лицом в государстве. Об этом он заикнулся не на бровях, а совершенно трезвый в кругу тех членов политбюро, которые устали от политических шараханий Хрущева.И решил произвести замену кадров...

                Глава 21
               

Открылась дверь и в ее проеме возникла  импозантная фигура секретарши Людмилы Колосовой. В элегантном костюме из шевиота. Черные туфли на высоких каблуках. Пышные волосы  заплетены в косу и уложены короной. Красива. И строга. Но  чем-то встревожена.
-Вам шифрограмма и телеграмма,- сказала Людмила.
-Всех руководителей по селекторной связи во дворец культуры, - распорядился Землянский, ознакомившись с текстом шифрограммы. Лидия Федоровна  сказала, что кто-то ночью влез  в ним на дачу и что-то искал. Ничего не взял. Пролистал “Рамаяну”, “Коран”, “Библию”,  тома Канта. “Они сделали выводы... Но сокрушить меня они не смогут. Кишка тонка...”.
... И он поднялся  из-за стола президиума, охрипшим голосом зачитал шифрограмму:
-Правительственная. Совершенно секретно. Постановление без номера, датировано сегодняшним числом. Так, это пропускаю. В случае ответного удара возможно заряжение  территории...Жители населенных пунктов, проживающие на территории, в целях безопасности  подлежат эвакуации в населенные пункты сопредельных областей. Эвакуацию произвести в течение двадцати четырех часов с соблюдением мер секретности... Территориальное управление ликвидируется. Первые лица переводятся в распоряжение правительства. Вопросы после. Слово предоставляется генерал-майору Орлову.
Грузный, толстенький человек в штатском, представленный как генерал-майор Орлов( но всем  было ясно, что  Орлов - не фамилия, а псевдоним),  выдвинулся на середину, вдруг ставшей тесной, авансцены.
-Эвакуацией населения приказано заниматься, сами понимаете, военному округу. В частности, будут привлечены для этого две десантные полки, артиллерийская часть, авиаотряд. Если население проявит неорганизованность, оно будет эвакуировано по законам  военного времени.
-Может быть, обратиться к людям? А как же! Ведь их судьба решается  за их спиной...-проговорил возмущенно Буторин.- О каком ответном ударе говорите?
-А вы не знаете, что здесь произошло четыре года назад? Произошгла катастрова, - сурово произнес генерал Орлов.
-Откуда нам было знать? Мы ничего не знали, мы развивали инфраструктуру. Столько объектов возвели., не ведая ни о чем! Вы спросили, хотят ли они бросить все это? Войны еще нет, а мы должны понести жертвы.
- Мы должны защитить наше небо. Все делается от имени и во имя народа, который одобрит наши действия. Так было в сорок девятом, так было после. Враг  не дремлет, нацелено на нас сверхмощное оружие. Могут применить в любой момент. Мы должны  восстановить паритет, идя на любые жертвы. Дату эвакуации прошу держать втайне. О порядке эвакуации проинструктирует полковник безопасности...  Он ответит на все вопросы.
Генерал не представил  полковника, последний счел нужным не терять времени попусту( его здесь знали как лектора по международным вопросам) на увещевания и разъяснения.
- Все въезды и выезды заблокирована. Связь прервана. Почта перлюстрируется, - таранил тишину полковник.- Во избежании паники необходимо следующее. Изолировать лиц, склонных к эксцессам. От каждого взять подписку о неразглашении государственной тайны. Начнем с присутствующих.
Буторин попытался было возразить грозным военным. Воля его была сломлена, но он еще не утратил способности логически мыслить, как ему казалось.
-Люди пожертвовали всем: здоровьем, временем, правдой, чтобы забыть то, что с ними было. Почему же все эти годы молчали? Как это им объяснить?
- Зачем? Все решено. Никакие доводы не будут приняты во внимание. Проживание гражданского населения здесь не представляется возможным. На территории объект номер сто пять, это возможно, космодром, атомный полигон или шахта для баллистических ракет, аэродром, который можно легко переоборудовать в космодром, каньон...При выборе территории размещения учтены все параметры... Тут создана инфраструктура для плацдарма встречно-ответного удара. Нет гарантии, что территория не просматривается из космоса. В связи с этим в ракетно-ядерном конфликте преимущество у того, кто сможет перехватить удар.Мы готовимся к этому...
-Но люди чем виноваты?  Они ведь здесь живут с первых дней  выселения, обжились. А иные - по выходе из зоны остались здесь. Они оборвали все связи с миром. Да и вину свою они искупили...- говорил нечто несуразное Буторин. -Не вижу серьезных оснований для эвакуации. Обращаемся в правительство...
- Вам только что зачитали постановление правительства, отстается только исполнять, -резко  теперь полковник госбезопасности, представлявшийся до сих пор как лектор ЦК партии Черняев.- О державе не думают, погрязли в быт. Понастроили дач, мишеней для врага. Какие права, Николай Васильевич, когда речь идет о судьбе страны? Эти люди не должны здесь находиться в виду чрезвычайности ситуации. Для обеспечения режима секретности. Потому надо торопиться. ..с их эвакуацией, чтобы никто не узнал. Да эта возня с монументом скорби. Хотите на весь мир ославить? Слушайте дальше....
Землянский не вступал ни в какие споры. Он и не пытался даже вникнуть в суть споров, сидел отрешенный, омраченный каким-то страшным известием. Так и было. Утром, еще до отключения телефонном связи ему позвонила из Москвы сестра. “Катя...Катя, с ней несчастье... повесилась. Оставила записку. Всех прощает, жить не желает, уходит туда, где Володя.  Вася, прости, не уберегла племянницу, гореть мне в аду. Где хоронить будем?..” И в трубке гудки, сплошные гудки. “Что творится, что творят? Тех сюда , этих - туда, все мудрят... Но сколько ж можно так безбожно?”
-Что слушать? Предусмотрены следующие меры для изоляции подстрекателей.
Но полковник не стал расшифровывать систему упреждающих мер.К примеру, в целях эмоционального воздействия в морге будет найден подходящий труп или в больнице выявлен тяжелобольной, будет ускорен его летальный исход, затем труп будет одет и подброшен к шоссе, одновременно будет распущен слух, что гражданин сей убит при попытке к бегству. Должно воздействовать на переселенцев должным образом. По возникновении нештатных ситуации будут приняты адекватные меры... Такими правами  эвакокоманда наделен, есть распоряжение  руководства...
С совещания Буторин помчался домой, забежал на минутку.
- Анжела, вот что...Заедет за вещами Ларион. Я поехал. Детей вывозят спецавтобусом. Гена в первой группе. Я буду в голове колонны, буду посматривать.В случае...обращайся к Загребину, он остается за директора.
- Может, я с тобой?  Мне страшно.
- Собери кое-какие вещи?  Пианино  б вывезти. Ларион скоро подъедет. Ну все, встретимся там,  а там... Меня назначают замдиректора института истории.
-Мы возвращаемся?
Николай Васильевич не ответил. Он влетел в кабину, вездеходик с визгом, вздув пыль, помчался к окраине городка.
Анжела вошла в дом. На душе смурно.
...Ворвались в дом  косматые, бородатые люди в лохмотьях, с визгом и хохотом.
- А-а-а-а  мы думали, что никого. Вот и пре-крас-но. А вот берегиня наша...
Один из них протянул к ней руки с  черными пальцами и длинными ногтями.
- Черкашин, чур, это моя женушка Аня. Анюта, я тута,  иди сюда. А ты,  Сен Чу , неси  свечу...
- Маго хальми, Маго хальми!-  тихо воскликнул  силуэт  Сен Чу...
- А-а-а,  домовые, - зашлась в крике Анжела и выбежала на улицу, помчалась опрометью и налетела на телеграфный столб. Разбила лоб, потеряла сознание.
Через двадцать минут подобрал ее Ларион, выскочив из раскаленной кабины грузовика. Объехал весь городок, но Александры Владимировны с дочкой не нашел. На одном из переулков и заметил лежащую на обочине дороги женщину. Это была Анжела. Поднял ее на руки, затащил в кабину и в больницу на последней скорости. Застал врачей,  размещавших в спецавтобус ходячих больных.
Врачи уложили Анжелу на носилки и повезли в реанимационную палату.
- Тут эвакуировать надо ходячих, а с неходячими что делать? Их же не вывезешь на грузовиках.
- Я попрошу  Землянского, чтобы он выделил спецтранспорт.
- Если сможете. Он об этом знает. Значит, нет у него спецтранспорта.
- Как это нет? Есть.
Ларион влетел в кабину грузовика и надавил с яростью на газ...
....Эвакуация проходила организованно, строго по плану, но вдруг возникли непредвиденные обстоятельства.
-Василий Степанович, куда вести колонну?- спросил смуглолицый начальник корейской автоколонны  Пак Эн Хо, - продуктов взяли всего на одни сутки.
-По маршрутной карте,- сказал Землянский.
-Что мне с оравой делать?
-Без эмоций. Без крыши не останешься. Выдадим пособия...-успокаивал Землянский отца семейства.- Поезжай! - крикнул он, видя, как к нему бегут начальники других  колонн.
Землянский был подавлен и зол. “Может, уйти к Кате, доченьке моей незабвенной?.. Они решили мой вопрос. Оставили за меня Загребина. Меня отстраняют без мотивов?! Испугались? Переводят не в правительство, а в распоряжение правительства...Значит, не могут найти мне ничего подходящего. Стал для них балластом  и все. Дожил!”
-По маршрутной карте, по маршрутной карте!
...В больнице остались лежачие старики и старухи. Ходячих быстренько запихнули в автобусы и увезли. Сложнее было с обитателями пансионата. Они встревожены и требуют встречи с руководителями.
Молодые солдаты из эвакокоманды привели в приемный покой пансионата главного врача  и  медсестру.
-Приказано было лежачих успокоить. До прибытия спецавтобуса, - негромко прохрипел сержант, нервно поглаживая потной ладонью кобуру.
-Я подумаю, - выдохнул Артур Арнольдович.- Алла, пойдемте в ординаторскую, я вам выдам шприцы с морфием.
Артур Арнольдович направился в медпункт, в сопровождении насмерть перепуганной медсестры. Из-под белой косынки выбивались золотистые кудри.
В ординаторской  Артур Арнольдович выдал медсестре заправленные морфием шприцы.
-Вы знали, все знали, а молчали...Да что же это?
-Алла, идите, я приготовлю морфину,- сказал Артур Арнольдович, пряча глаза. Из глаз текли слезы. “Мама, я так хочу увидеть тебя...Я хочу увидеть тебя, Юленька, тебя, Гаточка, я хочу увидеть тебя, Москва...” Ностальгия разрывала его грудь.
-Приходите, а то я боюсь...-проронила с тревожным чувством девушка.
Когда Алла вышла из ординаторской, Артур Арнольдович расстегнул халат, и скальпелем пронзил грудь, упал на пол и тихо-тихо отходил ко сну... Перед его замутненным взором проплыли  картинки жизни, залитые красным цветом.
А в коридоре  раздался топот ног, прервавший  последний сон доктора...
-Алка, давай успокой, - заорал сержант. - Невозможно слышать их стоны!
Заплаканная медсестра робко приблизилась к первой кровати, где лежал неподвижно старенький, со сморщенным личиком инвалид-кореец.
-Девочка добрая, правильно, дай бог тебе счастья, - протянул слабую руку. - Отсюда я никуда не поеду. Земля одна, родная, где б человек ни жил, похороните, если можно. Брат с Таджикистане живет. Его там все знают. Строит дом, отнимают, строит дом, отбирают. Потому любят. Напишите ему. Он заберет меня. Хотя, какая разница, что здесь лежать, то там...А дочь моя прячется в лесу...Жила в Моздоке. Пришли ночью, велели уходить. Нет, всего этого мне не перенести.
- Этого  не будет, успокойтесь,- сказала девушка.- Скоро спецавтобус прибудет.
Не глядя, ткнула шприц в руку. Старик затих. Прошла к другой койке. Татарин с козьей бородкой с печальным глазами останавливает ее.
- Это что же. Нас оставили. Ой бой. Я сам, стой. Дай минута.
Татарин сомкнул губы, перестал дышать. Два раза передернулся острый кадык. Замер.
Убедившись, что старик уснул, Алла направилась в другую комнату, где лежала, постанывая, толстая, седая старуха с блеклыми серыми глазами.
-Не хочу я туда. На родину, в Рязань-матушку. Я встану, сама дойду...
 -Вань, держи ее, - крикнул сержант.
Солдат схватил скрюченную руку, крикнул:
- Коли!
Алла вонзила в синюю вену шприц.
- А мне не надо, - сказала Алевтина Павловна, отвернувшись к стене. - Я должна вспомнить перед дальней дорогой.
- А теперь нам морфинчику. Пошли.
- Это только больным.
- Ах так...
- Я сейчас...
Алла помчалась в коридор и забежала в пустую комнату. Солдат обшарил весь пансионат и ворвался в комнату, где Алла искала в своей руке вену...
И тут ее схватил сержант, сорвал с нее халат, разорвал платье... Где морфин?.. Алла жалобно причитала:”Пощади, Игореша...”
-Кончились, Вань, нету...
- Как нету?
Ваня оттолкнул Игоря и ринулся было к Алле, которая держала в руке шприц. Ваня выстрелил. Нечаянно нажал на гашетку, скосил обоих... и схватился за голову. Снайперская пуля  пробила лоб  сержанта...
-Бежим, Вадим!- крикнул Эдик Цай. - Ушли снайперы.
-Прихватил на дорогу что надо?-спросил Залетов.- Махнем в Таджикистан, в Гиссарскую долину, там будем собирать унгернию Виктора, трава лекарственная, ее в аптеках принимают, а поднакопим деньжат, махнем оттуда куда надо. Спишусь с сестрой, ты же ее знаешь, с Катей. В Москве она. Я ее чуть не задушил,когда она с Володей... Не знал, что сестра. Главное, не попасть в лапы... Они б меня схватили, если б знали, что я племянник  Землянской. Я узнал об этом, когда выдавали эвакодокумент. Вот как бывает. Сей эвакодокумент это все. Здорово они нам помогли.
-В связи с необходимостью эвакуации гражданин выписывается и направляется -  куда - не указано. Это здорово!- восторгался Эдик, завязывая вещмешок.- В лес, а  там - ищите-свищите.
-Не хочется никуда. Я здесь  встретил свою душу, которая гуляла по свету.
 
-Говоришь чушь, но слушать приятно. Угостят тебя свинцом, тогда потеряешь душу,- торопил замешкавшегося друга Эдик, смахнув со лба черные слипшиеся волосы.- Выходим из ямы. Мы счастливые люди.
Они с оглядкой выбирались из города, вбирая солоноватый воздух, не видя перед собою неба, не ощущая под собой земли...
“Волга” Землянского оказалась в середине колонны. Во главе колонны козлик полковника госбезопасности. Колонна направлялась к мосту.
Козлик полковника госбезопасности вкатился на мост, благополучно переехал его, развернулся. Полковник в мегафон выкрикивал распоряжения. “Волга” Землянского “зажата” между грузовиками. Он был один и за рулем. “ Все там ...аэродром, заводы, элеваторы с зерном.Эти стратеги  в войнушку играют. Проявили  заботу о людях. Выводят из-под удара...И все для того, чтобы вывести меня из круга... Скоты, какие же скоты!..”
- Без паники, не останавливаться.
Вдруг “Волга” Землянского съехала к  перильцу моста, развернулась и нырнула... в реку. А вслед за “Волгой” свалился с моста автобус с детьми.
- Скорее, на помощь! - закричал Буторин, выскакивая из кабины вездеходика. - Геночка, сыночек, а...
- Не останавливаться, без паники! - кричал в мегафон полковник госбезопасности. -  Команда спасателей, приступайте...
Спасатели выталкивали  на берег  первых утопленников.
А головная колонна с людьми вступила на противоположный берег. Для них начались новые испытания в этой  жизни.
Из динамика раздавалась песня:
Жила бы страна родная и нету других забот...
 Нету других забот... И для Черкашина и других домовых. Они промчались вихрем по опустевшему городку. Заросшие, в лохмотьях, полулюди, полузвери. Пронеслись они, просверкнув черными молниями, и растворились в сине-фиолетовой мгле...
          
                Декабрь 1962  -  август 1963 года - первая редакция.   
                Январь - декабрь 1995 год - вторая редакция.



               





























                ОГЛАВЛЕНИЕ

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ                3

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ                72
                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ                143
                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ          187
                ЧАСТЬ ПЯТАЯ                277


                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ                354

                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ                427

                ЧАСТЬ  ВОСЬМАЯ                491



Литературно-художественное издание
Валентин Васильевич ТЯН
Valentin V.  TIAN
ПРИГОВОРЕННЫЕ  К  ИЗГНАНИЮ
CONDEMNED  TO  EXILE


Обложка Р.Халилова
Иллюстрации И.Рейнер
Редактор Л.И.Круглова
Корректор В.И.Бровко
Оригинал-макет подготовлен в издательстве “Экслибрис-Пресс”
Л Р № 063154 от 01.12.93.
Сдано в набор 25.02.96.  Подписано в печать  25.04.97.  Формат 60х88 1/16. Гарнитура таймс. Печать офсет. Усл.печ.л. 36,00. Уч.-изд. л. 39,60. Изд.№ 1. Зак. №        Тираж 1000 экз.
ТОО “Экслибрис-Пресс”
 127562  Москва, Алтуфьевское шоссе, 30, к.274

Московская типография № 4 Комитета РФ по печати
129041  Москва, Б. Переяславская, 46

Индекс 46051
Инде

ББК 84 Р7
   Т99

               
    Тян В.В. Приговоренные к изгнанию:Роман ( Собрание сочинений, т.I) -М.: Экслибрис-Пресс, 1997.-584 с.,ил.
    ISBN 5-88161-021-0   
Т99  Остросюжетный роман с элементами детектива о  судьбах людей, неугодных власть предержащих,о жестоком  изгнании без права возвращения в свой мир под собственным именем. Повествование об отторжении  от  времени и о душевных муках, на которые обречены приговоренные к изгнанию и которые смогут выдержать лишь те, кто способен сохранить Веру, Надежду, Любовь в жизненных крушениях и катаклизмах и вынести свой приговор Злой Силе.
         

      4702010201
Т                Подписное издание
      8Ю8(03)-97
               
 ISBN 5-88161-021-0
                ;    В.В.Тян, 1997 г.
; Экслибрис-Пресс, 1997 г.

Литературно-художественное издание
Валентин Васильевич ТЯН
Valentin V.  TIAN
ПРИГОВОРЕННЫЕ  К  ИЗГНАНИЮ
CONDEMNED  TO  EXILE
Собрание сочинений. т.I

Обложка Р.Халилова
Иллюстрации И.Г.Рейнер
Редактор Л.И.Круглова
Корректор В.И.Бровко
Оригинал-макет подготовлен в издательстве “Экслибрис-Пресс”
Л Р № 063154 от 01.12.93.
Сдано в набор 25.02.96.  Подписано в печать  25.04.97.  Формат 60х88 1/16. Гарнитура таймс. Печать офсет. Усл.печ.л. 36,50.             Уч.-изд. л.  45,80. Изд.№ 1. Зак. №          Тираж 1000 экз.
ТОО “Экслибрис-Пресс”
 127562  Москва, Алтуфьевское шоссе, 30, к.274

Московская типография № 4 Комитета РФ по печати
129041  Москва, Б. Переяславская, 46



Индекс 46051











С







ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Стремительно надвигалась ночь. Деревья будто превращались в привидения, а вскоре и вовсе  растворились в загустевшей темени. Все происходило как в вакууме - неслышно и несвязно. И в вакууме этом  гасли и исчезали звезды. Онемели птицы. Затаились звери.
  И уж совсем затерялись в разрастающейся космической мгле двое подростков, лишившись видимых земных ориентиров.
- Мы заблудились, да? Ну, конечно, а то б уже дома были...- по-девчоночьи  захныкала Тоня.
- Вообще-то отклонились от курса... Но лесок кончается, найдем дорогу,- бодрым голосом произнес высокий парень...с крыльями теней.- Если и не найдем  дороги, то ...не унывай, Тонечка. Придумаем что-нибудь.
- Антон, мне страшно. Не могу идти. Я обессилела. Но не  придем мы домой через час, мама встревожится. А ей нельзя волноваться. Она болеет.  Климат ей здешний не подходит и не по  своей  здесь воле...ты же знаешь.Тоскует она по родине. Ей здесь все немило и чуждо... Брошу  эти грузди, иначе не дойду...
Юноша подхватил   у  девочки  лукошко, полное грибов, наклонился и шепнул на ушко : “ Не отставай”, Взгорбаченный вздувшимся рюкзаком, а теперь еще и с новым грузом в руке, он тяжело ступает  по вязкой траве. В пути, да еще в лесу  все груз, что в руке и на спине. Уже остался позади березовый  колок, с его  земным гулом и белой мглой,  но  ребят  пугала и таинственностью неожиданная вселенская  тишина.
Впереди ли, скорее всего впереди - немеряное ровное поле с островерхим рыжим холмиком. Конечно, до него, до холмика, далеко, очень далеко, и встревоженная душа даже не постигает это расстояние. Но надо до холмика. С его вершины  можно увидеть  освещенное  электрическим  светом  городок.
Но доберемся ли? Тоня раскаивается теперь, что затеяла  ненароком сбор грибов. Как же все это было? Вспомнила: вчера, перед ужином, мама сказала, что любит, обожает грузди, и Тоня тогда же и решила, что завтра же  непременно пойдет в лес за грибами и ягодами. И  заикнулась об этом. Мама, узнав о намерении дочери, не выразила особенного одобрения, но  сказала, что одну ее не отпустит в глухую чащу. Сразу же испортилось настроение у строптивой девчонки. И посуда, которую она мыла после ужина, падала на пол и истощно звенела. Стулья опрокидывались, каким-то образом  ударяясь об острые девчоночьи коленки. Однако мама стоически молчала. Она стояла на своем.
Внезапно Тоня подбежала к открытому окну, пронзительно крикнула:
- Антон! Тоша! Иди сюда...Я что-то скажу.
В ответ раздалось какое-то гудение баска, прерываемое скрипом дисканта. Тут Тоня вскочила на подоконник, да  спрыгнула наружу. Через минуту она привела к матери Антона. Большой, нескладный, юноша глыбой вырос на пороге и тонина мама оторопело попятилась  к печи. Да Антон ли это? Как вырос за год, не узнать!
Тоня  сбивчиво и торопливо рассказывала о том, как в прошлом году грибы собирали ведрами, убеждала, что и сейчас в лесу должны быть грибы, с чашечку, потому что полил дождичек, и надо бы обойти эти места...
Вначале Антону не понравилась идея девчонки. Слишком уж наивная идея. Есть грибные места, есть, но пока найдешь их, исходишься, обезножишься, душой изведешься...
- Большой - не значит умный и смелый, - шутливо выговорила Тоня и самым серьезным видом обвинила парня в трусости. Разумеется, боится Антоша волков.А волки, ясное дело, нападают на овечек.
Антон покраснел, обидевшись  за возведенную на него напраслину, но защищаться решительно не стал. Тоня поняла, что он пойдет с ней не только за грибами и ягодами, даже на край света пойдет, чтобы только отвести наветы.
И утром ранним Антон стоял на высоком крыльце и щурился от яркого солнца. Был он в стареньком костюме, ветровке, резиновых сапогах, с закинутым на плечо пустым рюкзаком. Тоня не заставила себя долго ждать. Она выбежала на крыльцо с пустым лукошком. Антон галантно поздоровался с юной хозяйкой, будто и не было вчерашней размолвки по поводу сегодняшнего сбора грибов и ягод. Однако и Тоня не выдавала своей обиды. Конечно, шевельнулось  в душе что-то вроде раздражения, беспокойства, но оно быстро исчезло в ласковых лучах  вешнего утра.
Вместе сошли с крыльца, подошли к калитке, потом  вышли на раскисшую дорогу. Тоня легко взбиралась на кочки, перепрыгивая лужицы, увлекая за собой лениво семенящего Антона, чем-то встревоженного.
Вскоре завиднелся будто расшитый золотом березняк. Конечно же, туда и надо  спешить. Но в этом березняке грибов настоящих и не найти и не нашли. Если не считать три пары шляпок опят.
Но зато порадовала ребят дикая земляника. Собрали пол-лукошка спелых ягод, потом и сами вдоволь полакомились. И уж тогда-то и увидели дикую яблоньку, замершую неподалеку от них. Подошли к ней, из любопытства сорвали несколько розово- зеленых сфер, надкусили. Плоды оказались кисло-сладкими, но съедобными. Так вот почему их склевывали птицы, которых тут было видимо- невидимо. Не райские птицы, но для них  этот тихий край был рай.
- От яблок этих пить хочется,- призналась Тоня.
- Может, вернемся домой? А грибы от нас не уйдут, соберем после...
- А как же, конечно, соберем. Я знаю, где они находятся, пойдем, покажу.
И пробирались они все дальше и дальше вглубь леса, раздвигая гибкие ветви, да разгребая чубы кустарников. Выбрались на заросшую травой  просеку. Бархатистая трава приятно  пела под ногами. Вдруг невольная улыбка преобразила напряженное лицо Тони. Она заметила под сенью трав выводок нежных груздей.  Припала на одну ногу, вскрикнула от восторга, поднеся к глазам на сложенных ковшиком ладонях туго надутого груздя, и, полюбовавшись находкой, бережно опустила его в лукошко. Антон почему-то спешил наполнить Тонино  лукошко нежными дарами леса. Заметила это заблуждение или знак покровительства польщенная Тоня, но ему ничего не сказала. Пусть, пусть старается, раз душа его этого желает. Но находку можно было пересчитать по пальцам. И все же она порадовала их по-настоящему и подвигла на новые поиски. Пришлось бродить и бродить по огромной завораживающей поляне, чтобы пополнить Тонино  лукошко. И настала очередь рюкзаку. Рюкзак - не лукошко. Это же сколько грибов и ягод нужно собрать, чтобы наполнить бездонный рюкзак! Но только бы находились грузди! Встречались опята, подберезовики... Не ленись - поклонись!
И когда лукошко и рюкзак отяжелели от лесных даров, юные сборщики почувствовали усталость. Первой призналась в этом Тоня. Но Антон обещал донести рюкзак и лукошко до порога Тониного дома. А как же? Иначе стоило ли ворошить травушку-муравушку  в  поле неоглядном? Тоня не возражала. Она дала слово честное, что его не обидит.
Возвращались домой довольные и радостные. Но вскоре настроение у них переменилось. Как-то нечаянно дошло до сознания, что забрели они в незнакомые чащи. По каким-то ориентирам выбрались было из зеленого плена и вновь попали в ловушку. Догадавшись, что очутились в западне, спешили “напасть” на свои следы, повернули назад и  чуть было не сорвались в овраг. Потом, когда они выбрались из западни, перед ними расступился как будто бы знакомый березняк. И вновь ошиблись. Долго бесцельно блуждали в таинственном незнакомом лесу. И без надежды найти дорогу к дому безнадежно...  Тоня  начала  всхлипывать.
“Ну, Тоня...Где-то тут должен быть родник. А к нему ведет эта тропа...” - догадался он.
Нашли эту тропу. И когда вырвались из-под власти леса, Антон услышал негромкий  плач. Тоня призналась, что не подумала о том, что плохо ориентируется на незнакомой местности и, возможно, доставит родным немало неприятностей и хлопот. Так бы, наверное, и случилось, если бы они не вышли на звериную тропу. А тропа эта, хоть куда-нибудь да выведет. Но тропа все тянется и тянется, нет ей обрыву. Уж не волшебная ли эта тропа?
...Окончательно, кажется, выбились из сил, когда дотянулись до холмика. Тоня упала у его подножья, она не могла уже стоять на ногах. Так она устала. Тоня умирала от жажды.
- Я нашел родник! - огласил тишину радостный возглас Антона.
Тоня сверкнула глазами. “Где же родник?”. Вскочила на ноги и побежала туда, куда зашагал Антон. На северном склоне холма бился родничок, образуя серебристый ручеек, который терялся в травах. До этого ручейка оставалось совсем немного, Тоня мчалась во весь дух, у кромки родника припала на колени, легла на кромку и стала взахлеб пить хрустальную воду. Вдруг откуда ни возьмись, дикий зверек с перепугу плюхнулся в воду, замутил ее, но выбрался из родника, затрепетал, зафыркал .и, будто опомнившись, помчался в чащу.
Девочка продолжала глотать замутненную влагу с такой жадностью, с такой неистовостью, что стала захлебываться. Приподняла голову. Часто-часто задышала, заблестели перламутром зубы, облитые серебром воды, закруглился розовый язык. Утолив жажду, девочка вспомнила, что и Антон умирает от жажды, увлажнить раскаленный язык, пересохшее горло.Конечно же. Она пригласила его к роднику только искристым взглядом, едва вымолвила:
- Антончик, не захлебнись.
Где-то в травах осталась последняя усталость, но все еще серебряным звоном-отдавалась в ушах. Пришла удивительная родниковая ясность в мыслях, легкость во всем теле.
- У холмика родник.
- Нет, чтобы в поле. Сюда разве что антилопа прискачет.
- Зверек похож был на антилопу, нет? В одиночку антилопа не  придет к водопою. Такую антилопу волк слопал. А  родники  пробиваются  в самых неожиданных местах и с этим придется смириться. Нет, разве что замутить какой-нибудь ключ?  Да и то ненадолго. Очистится сам, сам, дай только время. Ну, пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю...
- Антон, скажи, мы заблудились?- забеспокоилась вновь Тоня.
- Ты так считаешь? Я так не считаю.
А кругом было тихо... и душно, небо будто навалилось подпаленным своим боком...к земле. Но Тоня зябко-зябко передернулась плечиками,  словно стряхивая с себя  тяжесть невидимую и усталость явную, решительно заявила:
- Пойдем напрямик. Мама так учила.
- Конечно, хорошо,- отозвался Антон, закидывая на  плечи свои крутые рюкзак и поднимая с земли лукошко.- Тогда надо идти на огоньки ...ветряка. Ветряк как маяк. Или разобрали ветряк? Кулибину, то бишь Строгову, досталось, сказали, не тем  занимается, чем надо...
Тоня возглавила шествие, уверенно и бодро смотрясь в дымчатую мглу. Травы  прилипали к ногам, царапались от  щиколоток до колен , словно мстя за нарушенный покой . яростными волнами налетала ватага комаров, вонзала свои жала в щеки твои и руки твои и с воинственным гимном уносилась прочь, но Тоня ничего этого не замечала, не чувствовала, потому что все внимание  ее было нацелено на  горизонт, где должна засиять раскидистая яблоня огней. Но темный экран горизонта, будто сжимаясь, закатывался за  черную громаду деревьев, вселяя в сердчишко Тони  тревогу и тревогу, и это заставляло  ее  особенно не отрываться от  замешкавшегося послушного спутника, которому она верила как самой себе...
Они не разговаривали, шли молча, и не потому, что пытались экономить силы, а потому  что вымотались, хотя не хотели признаться в этом. Тонечку тянуло ко сну, она уже отказалась  от мысли выбраться из березового плена, ей хотелось тут же  залечь и сомкнуть  свои реснички. Она уже убедилась, что не  добраться им домой этой ночью, и мало надежды выбраться из лесного лабиринта утром, потому что  потеряны ориентиры, и расстроилась. Антон и не пытался даже  разубеждать ее в этом,  боясь  расстроить вдохновительницу грибных походов. Только молча и покорно следовал за ней. Наконец, Тоня опустилась на  густую траву, легла на бок и пожелала Тоше спокойной ночи...Долговязый Тоша  сбросил  к ногам рюкзак, поставил у изголовья Тони лукошко, снял с себя ветровку и укрыл  ею  девчонку. Она мигом уснула. Он  представил, как  всполошатся родители Тони, как забеспокоится и его мама, как все они всю ночь не  будут смыкать глаз, и от этих тревожных мыслей ему стало как-то плохо. Он уставился глазами в темное небо...  и старался отвлечься от угнетающего его чувства. Тут ему помогли ему забыться и усталость, и страх... Он зажмурил глаза и куда -то...с Тоней ринулся со скоростью света...
И заблудившиеся очутились в каком-то ином пространстве, в другом времени, потому не слышали, как где-то рядом  чудищем лесным проползла легковая машина, пробивая темень ночи блуждающими лучами  фар.
И встрепенулись  Антон и Антонина  в ночи от  холода...и страха.
- Антоша, я боюсь...Говорят, тут где-то овраг, куда политических сбрасывали. 
-Не только их, но и других...Но теперь  все тихо. Когда-то слова убивали, нынче за слова ссылают, – зашептал таинственно Антон.
Тоня съежилась   больше от этих слов, чем от   холодка предрассветного, прильнула к нему спиной и  отпрянула от   неожиданности, свернулась в клубочек. Антон сбросил с себя рубашку, освободился   от штанов, с тем же усердием  расстегивал ее кофту,  судорожно развязывал поясок ее сарафанчика...
- Зачем? -  выдохнула она обреченно и жалобно.
- А затем... что люблю тебя, давно люблю  тебя, я хочу, чтобы ты  знала...
- Нет, Тошенька, нет...Что ты делаешь?
-Прости...
Блеснуло  серебром  ее летучее тело при мерцающем лунном свете. Антон не замечал, что  она  худоба-худобушка, он внимал  дивные линии ее тела, наливающегося неведомой силой очарования, и вмиг-мгновение  потерял все свое зрение...Тоня инстинктивным движением  тонких рук прикрыла  матовые груди с темными точечками сосков... выставив на  его мужское обозрение всю себя. Видимо, так испугалась внезапных необъяснимых порывов Антона, что разом лишилась сил к сопротивлению.
Она упала навзничь, потерянно распластав на травяном ложе тонкие нежные ноги, сомкнула на животике руки. И притягивала- притягивала  его замутненный, безумный взор. Низ ее живота едва-едва прикрыт стыдливым пушком, отчетливо розовело девственное лоно. Антон со стоном навалился на растерявшуюся девчонку, коснувшись пробудившимся чувствительным острием своего тела  вожделенного лона.
- Антоша, не... я должна остаться девчонкой. Из школы меня выгонят, если...
- Какая школа? Нам отсюда не выбраться. Мы остаемся навсегда...Я люблю тебя, я так люблю тебя, я хочу умереть, умереть... твоим мужем...
- О чем ты, Тоша? Врачиха узнает и никому не сдобровать. У нас скоро очередное обследование. Ты понял, Тошенька? Руки наложу.
Но слова эти только разожгли его чувства. Он уже плохо владел собой. Антонина, собравшись с силой, вовремя увернулась от атаки и встала на колени, нечаянно, в сладком изнеможении, защищаясь, целовала тонкими губами выпуклую горячую грудь, живот, впилась в его тело, захлебнулась...
- А-антоша...милый... Зако-кон- чу только школу, я буду вся-я твоя-я, про-сти, что не могу принадлежать тебе... Подожди и я буду вся-вся твоя...
- Чего прощать? - выдохнул он вопреки взаимопониманию и близости. - А есть ли у нас время? Мы живем только в пространстве, а временем нашим, данным богом, распоряжаются темные личности. И неизвестно, что с каждым станет сию минуту. Люди боятся ведунов, потому и боготворят их. Наши люди плоские.Когда мы одни, тогда мы свободны. Плохо.
-Конечно.А как-то иначе?
Они встали, оделись и вновь двинулись в неведомый путь, чтобы только не оставаться на одном месте, ставшем для них ловушкой. Страха больше не испытывали. Ведь то, что произошло между ними, сблизило их, породнило. Но исчезла между ними невидимая стена и какая-то тайна, которая до сих пор беспокоила их сердца и души.
- Антоша, ты никому не расскажешь о том, что было?
- Чтобы себя потерять?
Он начинал догадываться, почему они никак не могут выбраться из лесной чащобы. Они случайно забрели в зону, в затрепную зону, из которой трудно выбраться из-за отсутствия каких-либо ориентиров. Ходили слухи, что где-то здесь недалеко зиял на теле земли огромный разлом, каньон, где расстреливали после революции всех, попавших под горячую руку новой власти, что возобновились расстрельные ночи в конце 1929 года, продолжились в 1937 и прекратились кровавые оргии власть предержащих в день похорон Сталина. Каньон превратился в овраг, который использовали под санитарную чистку лагерей, проводившуюся периодически для поддержания в них нужного режима. Безнадежных инакомыслящих или отщепенцев тайно сбрасывали в овраг, предварительно проломив штыками или пулями черепа. Трупы даже не засыпали. На них укладывали новые трупы, которые за минуту  до казни были  солдатами добровольческой армии, зауральскими казаками, алаш-ордынцами, бывшими белыми, бывшими красными, но русскими, украинцами,поляками,корейцами, немцами, латышами, обреченными и побежденными. Фортуна ли немилосердная отвернулась, то ли земные боги разгневались...
Не смолкали слухи, что в этот овраг сброшены  тысячи и тысячи живых и убитых. В годы войны  сюда сбрасывались  трупы, вывозившиеся со строящихся объектов подготовки упреждающего удара по внешнему врагу... Прячут здесь социально-опасных элементов...Был каньон, потом он стал оврагом. Весной трупы, словно живые немые, выползали из-под земли, свидетельствуя о страшных событиях, происходивщих в пространствеи во времени... “Мы у этого оврага...” - похолодел Антон от страшной догадки. У него онемела душа.
- Тоня, теперь я знаю, как выбраться отсюда. Тут справа от нас должен зиять просвет, теснина, по ней везли на воронках приговоренных. Через нее мы и выберемся. Говорят, что в трясине дороги нет. Дудки!
- Хорошо бы... Я знала, что домой мы все же вернемся.
Они взялись за руки и храбро двинулись было к таинственному просвету в лесной чащобе.
И тут они были пойманы и облиты лучами фар. Горбатая машина остановилась с визгом, открылись черные дверцы ее и вывалились трое в штатском и кепках с широченными полями.
- Как вы здесь очутились, ребята? Кто вас сюда направил? С какой целью? Отвечать, быстро, - строгим голосом приказал плотного телосложения мужчина, вынув из внутреннего кармана пиджака черный пистолет.
- За грибами...-пролепетал Антон.
- А-а-а...-закричала Тоня. Высокий мужчина без раздумий сжал ее шею жесткой рукой и приложил прокуренную ладонь к ее губам.
- Замолчи, детка!
- Может, в расход  и дело с концом? Где гарантия, что эти слизняки не наведут на овраг? - вслух рассуждал третий, среднего роста средних лет мужичок. - Не хватало нам неприятностей.
- Жалко все ж... - проронил тот, с пистолетом.
 - Их будут искать и забредут сюда...
- А волнения? Забастовки? Такая катавасия начнется, если узнают про овраг. Не лучше ли размазать этих слизняков, чтобы не укладывать в штабеля трупы? Сбросим в овраг и все дела. Рыщем целый день, во рту росинки не было. Домой еще час езды. Ну что с этими фигурантами делать? Разве что вырвать языки?
- Вот что, голубчики, держите язык за зубами. Вы умеете молчать? - спросил тот, с пистолетом.
- Будем молчать, - прохрипел Антон.
- Там в овраге покоятся враги наши... Они нанесли вред государству. И их постигла кара.  Давайте оставим  их в покое. Забудем про них. Мертвые не живые, чем меньше их тревожим, тем лучше. Едемте с нами, мы довезем вас до развилки. Но нигде ни слова об увиденном. Ничего не видели, ничего не слышали. Мы вас в любое время в любом месте из-под земли достанем, коль нарушите слово. Поняли? Тогда уж точно  превратим вас  в глухонемых.
 

- Да, как не понять? - с трепетом в сердце отозвался Антон, которого втолкнули в машину. И без  убедительных доводов было ясно, что не подчиниться - навлечь новую беду. Тоню  подхватил было  на руки высокий мужчина. Она испугалась по-настоящему, с ней случилась истерика, а это вызвало у ночных ищеек новый приступ ярости.
- Успокойся! - прошипел высокий. - Или я вот счас... имею приказ!
- Тоня, милая, все хорошо, - вымолвил с тоской Антон, опасаясь нового безпредельного самоуправства  гебистов. - Я с тобой, Тоня!
Но она не смогла успокоиться и тогда высокий мужчина вытащил из внутреннего кармана шприц и сделал ей в руку едва ощутимый укольчик. И Тоня моментально успокоилась, опрокинулась на спинку сиденья, отключилась. Антон не успел даже отвести шприц.
- Что вы вытворяете!
- Проснется через полчаса, ничего страшного.
Машина летела по бездорожью на бешеной скорости. Хозяева ее молчали больше, изредка обменивались между собой отрывистыми репликами.
- Там, люди Хрущева согласовывали с госбезопасностью вопрос об освоении целины?  Похоже, что нет. Что  они там  насогласовали? Тут одни сплошные зоны, а людей со своих очагов сгоняют. Зачем? Чтобы  разболтали о том, что было и не было? Узнают за кордоном, такой вой подымут... Тут своих зеков хватило бы, чтобы без шумихи распахать целину, только  б  дали им технику...
- Но не свободу, иначе все разбегутся. Конечно, усилить бы  контроль.  Ввести карантин.
- Это уж точно! А овраг пора сровнять. Чтоб никаких следов!
-Раскопают когда-нибудь  и узнают.
-О цене непримиримости? Или вероломства? Или ненависти? Враги народа  верили до последнего, что органы их защитят!  А их всех по одиночке - кхх! - за  такое доверие...Нас в органах двадцать тысяч решительных, а извели миллионы! Уникальный опыт. Не скупимся. Обучаем тайно  кадры для ближних и дальних зарубежных. Надо воткрытую.
- Разглашать тайну не следует. Сколько техники понадобится, чтобы сровнять эту прорву?  Такой техникой  можно построить  еще два  Днепрогэса!
-Какой Днепрогэс? Техники не хватает. Содержать всех в зоне и около. Временно приостановили  строительные работы... в АЛЖИРе, Карлаге, Воркутлаге, но вопрос надо решать, иначе... бунт, восстание. Народ в лагерях и за лагерями доведен до отчаяния, он истерзан репрессиями, но не сломлен. Ждут мировой революции.Но прогнозы неутешительны. Страна в окружени. И ее защитит народ, который ждет какого-то послабления...Дошло до мудрых. Объявили освоение, призывают исправить положение. Ссыльные без этой помпы и освоили б дикую степь. Им эта целина знакома, кровью досталась, хе... Зачем же сгонять миллионы людей хоть и легально, а больше обманом?
- Как зачем? А затем! В центральных регионах России назревали голодные бунты, вот и надо было как-то разрядить обстановку. Но, как всегда, перестарались божьи одуванчики. Устроили новое великое переселение народов! А не надо было этого устраивать. Побоялись. Конечно, народ непобедим, а он из кого состоит?  Из элементов. По одному да через сито, за месяц ополовинили б сей народец! Народ сей стал бы шелковым, с ним будущее строй, Копай  копай -  все едино, все нипочем. Прибавили только нам работы. О своей шкуре пекутся. А нам своя дорога. Ну что ж! Попросим Шумилиных  присматривать за контингентом.
- Да и Буторин должен войти в наше положение, помочь. Ведь его отец в центральном аппарате МГБ работает. Видимо, сестры Шумилины  информируют Буторину-старшему. Коль отец знает,  то и сыну что- то передается. Ну, мороки с этим сбродом. Сорняк надо вырвать с корнем, иначе нельзя. Ну вот, приехали...
Хозяева машины высадили Антона и Тоню, взяли с них слово о том, что не было этих суток в их жизни, и исчезли в рассветной мгле.
Потом срочно поставят посты на въезды и выезды в зону и из зоны, туда целый год будут тянуться вереницы самосвалов с песком, глиной, разбитыми бетонными плитами, битым кирпичом, гравием, щебнем. И никто никого не будет расспрашивать, для чего, для какой цели все это. Значит, так надо, значит, так должно быть и не стоит лезть туда, куда не положено и не просят... Чем меньше знаешь, тем лучше. Тот, кто не умел держать язык за зубами, лишался головы...
- Антон, я не могу идти, - захныкала Антонина. - Давай уж до рассвета здесь останемся. А то еще вновь попадем к этим. Точно, не простят.
- Верно. Уж забрели мы туда, куда и черту нельзя. Обошлось. Я не понимаю, зачем так нужно сохранять тайну об этом жутком овраге? Как будто можно утаить это? Но если туда свозили врагов и вредителей, почему же это надо скрывать? Почему же в стране столько врагов и у них одна дорога? Красный яр. Черный яр... Одним - ад, другим-рай. Разве это можно?
- Этого мы никогда не узнаем, Антоша. Те, что в овраге, уже ничего не знают, а мы знаем. Оказывается, сестры Шумилины... Говорят, будто они гулящие. Нехорошие какие!
- Хотят разбогатеть. Они приехали первым эшелоном. А мы-то думали, все сюда с добрыми намерениями... Да нет... Над полем часто кружат черные стаи. И пойми... Одни очистить поле желают от сорняков, другие поживиться злаками.
- А многие ведь не знают, кто такие Шумилины.
- Узнают  когда-нибудь.
- Неужели и Буторин?
- Ну, спи, Тоня... А о том, что с нами приключилось, конечно, никому ни слова. Время такое. Может, лет через двадцать - тридцать все будет по-другому, а не очень-то в это верится... Есть две жизни в этой жизни. Мы нечаянно забрели в другую жизнь, а нельзя было... Туда может забрести Буторин и...
Но Тоня не слышала этого, она забылась в  коротком сне.

Глава 2
       
В кабинет Вячеслава Михайловича Молотова неожиданно вкатился Никита Сергеевич Хрущев, один из главных секретарей партии, но проявляющий неуемную активность в государственных делах  сразу после смерти Сталина. Перед Сталиным  Никита  Сергеевич только и мог, как плясать гопака. А теперь  обходит  кабинеты членов Политбюро ЦК партии как хозяин, не иначе. Правда , такой обход   объясняет  необходимостью сплочения рядов. И сейчас  озабочен тем же...
 Но Молотов не подал и виду. Он оторвал взгляд от кипы папок, только сверкнули стекла пенсне.
- Вячеслав Михайлович, ты мне посоветуй, что делать с очагами напряженности. Взгляни на карту. Надвигается голод, а это может привести к бунту.
- Голод - это частности. Недороды  на  Руси  не новость. Полистай  “Повесть временных лет”. Ну и что?- сухо проронил Вячеслав Михайлович.- Вы же завели речь о снятии очагов напряженности... Надо думать, прежде чем говорить...
- В Казахстане лагеря, зоны, ну  это самое...тюрьма народов... Среди лишенных прав  есть и  русские, а как же. Но другие русские выполняют там консолидирующую роль.  Я бы хотел, чтобы они были вместе со всеми, а не над всеми. Сталин совершил политическую ошибку, выпячивая величие одной нации, на что никто и не покушался! Надо  исправить ошибку.Я Маненкову говорил об этом...Сталин ошибся,  мы должны исправить ошибку, иначе завтра мы не ...
- Никакой ошибки Сталин не совершил, вы это оставьте,- вспылил всегда  невозмутимый Молотов.-  Иосиф Виссарионович  жертвовал малым, чтобы отстоять главное. Он там, в зоне испытывал оружие возмездия, чтобы защитить... консолидирующий народ. Он отвел ему роль судьи. Это стратегия. И не надо  исправлять линию...Перегибы  - не ошибки, они - перегибы стратегической линии.
-.Да бог с вами, вы ведь знаете, сколь дорого стоили эти перегибы... Так вот надо, чтобы  преобладало там русское население, культурное, передовое. Я за то, чтобы  направить  часть рабочего класса и крестьянства и интеллигенции из  европейской России.Провести среди них  работу. Не откладывать.
- Оголять центр?- Вячеслав Михайлович мотнул крутой головой и чуть было не слетело  с переносицы пенсне.- Не понимаю.
- А что с ним сделается? Уже сюда никто не сунется, а Казахстан и Среднюю Азию мы можем потерять, если не примем меры.
- Так - так.Интересно...
- Интересно? Так слушай...
- Ну, что вы  скажете?
-  Направить массы по мобилизации.
 -То есть насильно. Это мне знакомо. Эффекта не даст ожидаемого.Вы вспомните  коллективизацию...Провели сплошную коллективизацию и  пять лет страна голодала. Мы  загоняли людей  в новую жизнь, а надо , чтобы они сами туда шли.
-Хорошо.  Поставим  перед ними  благородную  задачу - себе хлеб и Родине!
- Я возражаю. Добром это не кончится.
- Для кого?  Ладно, Пленум  рассудит...
- Зря все это. Просторы  давно осваиваются. Вспомни переселенцев  прошлого века. Да тех же казаков. Далее, лишенцы, выселенцы, уклонисты. Они все там облагораживали землю, облагораживали  себя. И  ведь еще  исконные земледельцы-корейцы. Вы  можете этого не знать. Я занимался  депортацией  корейцев   с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию. Поройся в особой папке, найдешь  постановление Совнаркома и ЦК партии от двадцать первого августа тридцать седьмого года. Там все было предусмотрено. Ну, расселили группками , рассредоточили по районам, даже семьи  разъединяли, чтобы  не отвлекались на  вольности. И что же?  В Узбекистане наладилось рисоводство, в Казахстане овощеводство...Эти республики кормят себя. Ну и прекрасно.
-Не спорю. Но республики должны  кормить  весь Союз.
- Не надо, чтобы кто-то кого-то кормил. Но и не надо оголять центр. Это  когда-нибудь  приведет к политическим потрясениям.Хлеб дорог, но покой дороже.
 - И все же не убедил. Что ж, Пленум рассудит...

Уже глубокой ночью Буторин Николай Васильевич возвращался домой, в райцентр, после собрания в спецхозе, где только что избрали его секретарем парткома. Спецхоз - самый обыкновенный трест совхозов , то есть территория размером с Бельгию и неразбериха, а не отлаженное хозяйство.Поди разберись, что к чему, что почем. Придется! Завтра. А сегодня  Буторин  возвращается домой в райкомовской “Волге”. Видавшая виды “Волга” виляла по ухабистым переулкам, ища   лучами беспокойных фар  обычный сельский дом  со ставнями., разве что...
- Ой, Николай  свет Васильевич, как вам не ай-ай свою хату не отличить,- колокольчиком звенел шофер Троша. Поправился:- Потерять...
- Я тебе говорил: заезжай по дороге, не  заблудишься, - раздраженно...доброжелательно густел голос Буторина, - а ты не послушался.
- По главной дороге и слепой пройдет - найдет. А попробуйте определить свой дом  по тыльной  стороне, со двора. Фасады разные  , а  задки одинаковые у этих домов. Трудненько вам придется в спецхозе,  с поселениями, выселками, займищами, там петель-стежек  столько, что и ясным днем не разберетесь, что куда и что к чему. А с тыла вести бой труднее. Какая вас муха укусила? Сидели б себе в городке и  в ус не дули.
-Муха большая, беспокойная,- поправил Буторин,- а тебя, Троша, не укусила?
Засмеялись.
-Тебе не все  равно, какая меня муха укусила,- ухали над ухом водителя густые буторинские  напоминания:- Я это знал...
- Нет, не все равно. Озаботили... С вашим уходом я на бобах остаюсь. Мне не с кем балакать. Все солидные, грозные. С ними нельзя , неудобств много.  Обидятся еще, мол, куда ты лезешь со своим  курносым носом в  дела государственные?  Так меня превратили в робота. У меня даже  имени нет. “В город,”-  даже не глянув на робота, крикнет солидный  мужик с портфелем, с трудом  влезая на заднее сидение. Зачем ему смотреть на робот? Робота, что ли, не видел! Ну, безымянный робот ведет машину, а  пузотер приятно посапывает.  Ну, почему так? Понятно, у каждого жизнь со своей шероховатостью. Но какое там равенство! Разве что на одной земле ходим, и опять же, кто под богом, а кто без бога.
- Наш второй секретарь - любитель сновидений, привидений, приключений, это ты верно заметил. Пора показаться нашему дому, как ты думаешь? Стой, вот он, наш красавчик,- облегченно вздохнул Буторин - Что-то сегодня устал, спать хочется.
Лучи фар разом пересчитали ребра бревенчатого дома,  подрумянили его бледные заплаканные окна и  подрубили стволы тополей. Но окна  те же и на месте. И тополя по-прежнему  мерно шелестят листвой. И небо  все то же, худое, дырявое...
Буторин быстро попрощался с Трошей, и, пошатываясь, побрел к калитке. Постучал, как дятел, в раму. Зажглась лампочка, и увидел в  окне милый силуэт жены в глубине комнаты. На ней короткий халат...
И только теперь он  испытывал некий страх и какую-то вину перед нею, а почему - объяснить не мог. Да и время... Вот раздаются звуки е тревожных шагов, которые почему-то гулко отдаются на сердце. Шаги смолкли. Звякнул крючок, жалобно запричитала дверь. И тотчас долгожданный сердечный пароль:
- Коля, ты?
- Да, Анжела, это я, открывай.
 Робко последовал за женой. Она по привычке провела его на кухню, приговаривая: “ Сейчас разогрею суп,  картошечку с  ветчинкой, кофе кончилось, чай...”
 А он тяжело  оседлал табуретку, уронил голову на стол, мгновенно уснул.
Голос жены, раздававшийся откуда-то сверху, разбудил его:” Избрали тебя?” Виновато глянул на жену. Анжела тревожно-невольно сникла, мягко прислонилась к спинке кухонного шкафа - тонко звякнула посуда. И, конечно же, он встревоженно   заметил, что темные глаза жены набухают влагой, и какое-то  запоздалое чувство  сожаления и сострадания  к жене  охватило его.   Он расстроился совсем. Снял роговые очки, протер стекла очков  чистым носовым платком и замер, словно в ожидании приговора. Тихо в доме. По-особому тихо. Как будто в доме , в комнате лежит покойник. И душа Николая Васильевича  как будто покорилась  этой тишине. Анжела крепилась-крепилась, подогревая вновь и вновь  картошку, не выдержала,  расстроилась вконец, ушла... спать, не пожелав спокойной ночи. Тут только он  как будто вспомнил, что надо ужинать, ведь и обед пропустил из-за этого  внеочередного перевыборного, “портфельного” собрания! Но есть не хотелось.  Заставлял себя. Одолел одну рассыпчатую...
Ел карфелину с закрытыми глазами. В них - атласное...обиженное лицо Анжелы. И уж совсем перестал он двигать ложкой в тарелке, когда из  комнатки донесся приглушенный плач. Встал, робко прошел к жене. Она  лежала на тахте и рыдала. Рыдала горько. Буторин осторожно коснулся  дрожащей ладонью ее  волнующейся спины.
- Не упрямься, едем. Анжела, ты должна понять, что...
- Опять в глухомань, в пустоту  торричеллиеву, в вакуум даже, не в дыру. Ты  что же это, так что же это?  Тут даже не могут принять алмаатинскую телепрограмму, я не говорю о московской. Не видела игру Рихтера... Я умираю как пианистка.  Ты затащил  меня в  лагерь. А теперь и вовсе в  тюрьму меня  запихиваешь,. За что же меня так? Не лги.  этой тюрьмы  ты  меня не вызволишь никогда. Измываешься над о  мной? Ты обманул меня. Ты обещал не это...
- А люди живут, трудятся... в этой тюрьме, тьфу, в этом  каньоне,.такая судьба. А чем мы лучше?
- Да им деваться некуда.  Что еще? А я слабая, плохая, но я не хочу туда, в никуда. Не хочу. Чем я провинилась?
 -Провинилась...
-Ты о чем,
- О том...

Николай попал на одну из студенческих сходок. Конечно, неслучайно. Беспокойная натура жаждала чего-то... Собралась  разношерстная молодежь, которую никак не назовешь золотой. Задавали тон студенты  университета, младшие научные сотрудники, комсомольские работники...
 В  этот раз собрались в четырехкомнатной квартире с высоченными потолками, в квартире профессора  истории. В квартире этой  жил один из наркомов промышленности, но  однажды его  обвинили в  увлечении  буржуазными веяниями, и  он исчез, и семья его  исчезла, не  оставила никаких следов... И квартира досталась  молодому ученому, успешно разоблачающему норманскую теорию  древнерусской государственности. Об этом  малоизвестном ученом было доложено  Сталину и  сей ученый из коммуналки перебрался в  апартаменты  изгнанного из рядов и постов наркома. Профессор отсутствовал по уважительной причине. Он уехал на несколько недель в Киев читать лекции  по историографии Древней Руси.
Принимал  гостей сын профессора доцент пединститута. Доцент специализировался по новейшей истории и ему было интересно  встречаться  со студентами вне аудиторий и кафедр, чтобы узнать мнение...
- Сталина нет, но он с нами.  Сталин как Зевс  жив,  жив  в общественном сознании. Он долго будет нашим условным рефлексом... Пройдет три поколения, когда этот  условный рефлекс  вытравится из  коры полушария .А может, никогда. Мы  же сталины...Страна не развалилась, потому что мы все - сталины.
Доцент  высказывался  довольно смело и откровенно, наверное, потому, что чувствовал за спиной  крепкий тыл. Отец ученый с мировым именем , и любое  вмешательство в  его семейные дела будет воспринято  мировой научной общественностью  как беззаконие и произвол.  Но может быть, доцент  не был  смелым и храбрым,  он лишь провоцировал  гостей на  смелость и откровенность.
-Мы  хамелеоны,- возразил  Пак Сергей, смуглолицый  черноволосый юноша в роговых очках.- Стоит только появиться  новому вождю, мы  перекрашиваемся  под нового, становимся  святее папы.  Какая , простите, основополагающая идея, что взята напрокат у разрушителей мира? Идея одна - сильная власть. Красная армия всех сильней! Идея власти - сила. Я будущий врач-инфектионист, а не знаю, как лечить  больного, если все общество заражено. Ситуация экстремальная. Человек заразился, ему нужен покой, его надо класть в стационар, а  власти  имеют к нему претензии. Разобраться надо, насколько он лоялен  к  существующему строю.  Почему-то человек должен быть предан к  существующему строю. Это  надо выяснить в первую очередь. Мол, пусть врач подождет. Дядю моего  с больничной койки  перевели на нары. Отец-то избежал  такой участи, преподает в энергетическом. Почувствовал, что вокруг него накаляется обстановка, и  уехал в экспедицию на все лето. Вернулся, а  никого  в институте не застал. Власть  не обманешь, но  лучше с ней не спорить.
- В том-то и дело. Сталин  осознавал, что власть имеет окраску, красный цвет в данном случае. Более того, власть должна быть сущностной, то есть должна иметь органическую идею, духовную субстанцию. Умы великие такую идею выстрадали, но это в сущности пособие по госустройству. Диктатура большинства над меньшинством, осуществляемая железной рукой. Все продумано, все хорошо, но в этом учении нет жизни, души.   Неслучайно , Сталин  хотел заменить  западную идею русской  идеей. Не успел,- решил продолжить дискуссию  Николай, внимательно выслушав  Сергея Пака, с которым был давно знаком по комсомольским делам, и только.
- Стоит ли сожалеть об этом?  Не смог бы заменить , пусть даже был гений. Заменить содержание формой? Возможно заменить экономику  политикой, решать экономические проблемы  политической  волей? В искусстве стало возможна замена формой содержанием. Национальная по форме, пролетарское по содержанию. Язык что - форма? Предлагают культурный синкретизм при доминировании одной идейки. Можно ли ускорить ход развития природы волей, не вызывая катаклизмы?
-Невозможно, но заманчиво,- сказал Николай.- И все эти потуги от ложной идеи.Но сейчас речь не об этом.
- Все слои стали политиками, угадывать линию,- продолжал Сергей.-  Не угадаешь - потеряешь. Не потому ли  так много оказалось за чертой? Это как неизвестная планета, много слышали , мало знаем, но  притягивает  твою душу и сердце.Это и страшно...
- Как это?- уточнил доцент.- Сергей, уж не сгущаете ли вы краски? Невинные туда не  попадают.
 
- Значит, человек виноват в том, что родители его  русские. поляки, корейцы, венгры, индейцы из племени майя ? Если так, то о чем нам говорить?- вспылил Сергей. -Так было при правлении тридцати тиранов. В муках родилась страшное дитя. Но ее поразит сепсис.
Он  снял  очки, потряс ими  перед растерявшимся доцентом, неожиданно замер , сник. На лбу заблестели капельки пота.
- Я не слышал, чтобы говорили, что  нужно поднять разрушенное войной экономику, сельское хозяйство, повысить продуктивность  полей и ферм ,- подхватил  нить разговора Николай, придерживаясь своей, особой  линии. -  Но говорят о коллективизации. Согнали людей, заставили подписать коллективный договор и  требуют от них  через уполномоченных  хлеба, молока, яиц! Какой хлеб!Какое молоко? Наше общество ненормально. И мы ненормальные, коль не замечаем этого...
- Потише, Николай...
-Подписали  договор кровью. Это уж точно. .. Уж лучше бы позволили человеку колупаться на своем участке, но  собирали б подушную подать...Это не свобода, но все же...
- Ну, милые вы мои, говорите, да не заговаривайтесь, -  поспешил перевести серьезный тон беседы на шутливый  хозяин  квартиры. - Стынет чай. Отведайте клубничного варенья. Клубника со своей дачи. Сорт? Сорт дачный. Отец вывел этот сорт. Ему даже свидетельство выдали. Он считает, что  его клубника важнее его  трудов  несторовых. Фолианты поедят крысы и мыши, а клубнику эту как-то  отведали соседи и  признали: “ Сладка клубника!”
- Конечно, на своем участке  душа  радуется,- поддержала Жаночка, яркая девушка. - Жаль, что  старшие товарищи не приемлют этого. Родители мои  знали одну корейскую семью, Сергей  подтвердит. Учились молодая чета в университете народов Востока. Дипломы получили, молодым у нас везде дорога.  Она в издательство   редактором, он в аспирантуру поступил. Житье трудное, на редакторские гроши да на аспирантские  крохи не проживешь. Нашли выход из ситуации  пиковой... Самозванно они обрабатывали огородик, превратили его в райский уголок. Но где? В черте Москвы. В лесопарковой зоне!  Естественно,  этот огородик ликвидировали,  но  и  любители свежих овощей куда-то пропали. Я  поинтересовалась,  ничего утешительного не узнала.  Власти проявили решительность в искоренении заразы.  Не во властях  дело. Они поступили законно. Потому-то на  пашне  сорняк.  Она  казенная.Когда свое - то любо.
     На нее обратили внимание. Красива - это очевидно. Но умна ли? Жаночка Доброва была известна во  многих кругах, хотя  всего-то  завсектором райкома комсомола. Однако же   должность эта  позволяла  ей открывать пионерские лагеря, молодежные  вечера, а она жила  этим.  И сейчас она  участвовала , нет, открывала  неофициальный семинар на злобу дня. И  довольно удачно сымпровизировала вступительную речь!
- И дорого,-  вторил  ей  Николай.
- На своем участке  ты сама себе хозяйка. Но нам не стоит разводить хозяйчиков, -вдруг заключила  Жаночка, противореча самой себе.- Только-только изгнали кулаков, взялись за середняков, а теперь на участках  приусадебных  разводим подкулачников? Прав Николай, к беде это. Кулаков сослали в дальние края. И новых кулаков шлют туда же. А кого же сюда? Дабы не превратить страну  в черную дыру... Это предостережение...органам по оргнабору и переселению.
- Я не понимаю тебя, Жанна.
- Чтобы понять, надо нам с тобой пуд соли съесть,- пошутила  девушка.
- Так  попробуем,- усмехнулся он.
Николай вызвался проводить ее. Он  был изрядно выпивши, в голову лезла всякая  дребедень.И дурачился  помимо своей воли, с каким-то  азартом, ему не свойственным. И удалось ему  развеселить чернобровую кареглазую  Жаночку,  уж  больно любящую порассуждать всерьез о   жизненных проблемах...
- Коленька, наговорили мы таких  вещей, что ... Вы уверены, что обойдется?
- Черт не выдаст, свинья не съест... Но ты-то  Жанна Д` Арк!
- Если бы...
- Тогда, тогда ты... загадка.
-Которую тебе не разгадать...- нервно усмехнулась она.- Ты ничего не замечаешь, устроитель чужих счастий...
- А ты  не смейся...Ведь от чужих счастий и твое счастье...Скажи, что не так.
-Ты хочешь продолжить спор здесь, на улице? Идем, Ник.Давай побродим по ночной Москве. Домой тебе нельзя, ты пьян...
В полночь только Николай  довез  на  такси    Жаночку Доброву   до ее  родного подъезда и вдруг... поднялся вместе с  очаровательной спутницей ( как будто только сейчас и заметил , почувствовал это очарование )  на двадцатый этаж высотного дома.
-  Можно  взглянуть  на панораму ночной  Москвы?
-  Почему же нет? Только поздновато. Пойдем, чаем  с вареньем угощу, согреешься.
- Я на минутку... Небось, родители  беспокоятся, что тебя  нет дома? Наверное, обзвонили всю Москву и Московскую область.
- Конечно, если б не знали, что я в  открытиях и премьерах. Однако участь затворницы меня никак не прельщает.
- Ты  говоришь загадками.
- Разгадка проста, -сказала она со смехом, про себя подумала:” Всем грозят неприятности. Стены ведь прослушиваются. Вовремя увела Ника. Я должна спасти Ника, даже если ...”
Жаночка жила одна. Родители  уехали  в загранкомандировку...
-Жаночка, до свидания, увидимся завтра...на семинаре у Краснопевцева.
-Куда ты? Чтобы увидеться завтра. нужно  переждать ночь,- промолвила она и притянула к себе Ника.- Самое безопасное для тебя место у меня...Утром и пойдешь. Постелю  тебе на диване.Пусти...
Дальше Николай плохо помнил. Он путал Жаночку с  Анжелочкой, упрямо заключив  ее в жаркие объятия...Она могла оттолкнуть его, выставить за дверь. могла, но тогда Николай может и не дойти до дома. Оставалось одно - бороться...
-Анжелочка дорогая...
- Ник, милый Ник, ты так хорошо говорил...
- Анжелочка... ты невинная как девочка лунная...
- Я девочка.... оставь меня... у меня жених...о, как больно...не уходи...
Он расстался с нею под утро...
-Прости, Жанна, что произошло  несчастье и я тому виной...
-Ты о дефлорации?- нервно хохотнула она.- Это, конечно, ужасно. Мой жених этого не простит. Но я счастлива, что  с тобой ничего не случилось...- и заплакала.- Она знала, что  все участники сходки арестованны. -И ничего не случится.
Николай вышел на лестничную площадку и столкнулся с Виктором, молодым парнем, с которым  встречался на комсомольских слетах. Николай догадывался, что  Виктор работает в МГБ. “Все члены партии должны работать  в органах или на органы”. Виктор из первых. Конечно. Это видно. Он смотрит на тебя свысока, хотя  ростом  не вышел. ..
- Заблудился? - выдавил Виктор сквозь зубы, боясь услышать  его торжествующие слова  как  приговор  его затаенной мечте...
-Честно говоря, да... сожалею.
Виктор залепил Николаю пощечину.
- Ты...ты ,мерзавец, украл у меня невесту...
- Какую невесту?
- Жанна моя невеста...
-Да, не украл я ее...
- Ты же провел  с ней ночь, честь забрал...
- Ну все ты знаешь ... следил, что ли?
- Узелок  такой, что...  У тебя жена красотка неслыханная...Хоть взглянуть б краем глаза.   Долг платежом красен. Вызову  ее на беседу  о музыке.Не удерживай. Кончится высылкой, если...
Тут  не выдержал Николай-  залепил  цинику   пощечину.
- Ладно. Ты пожалеешь об этом...-прошипел Виктор.- Накрыли всех застольщиков, как положено...Ты блистал, конечно. Поэтому она тебя увела?
Николай понял, что Виктор попытается исполнить свои угрозы. Это серьезно. Это не смешно.  Тем более, что  домогается  любви его жены и еще чинуша в аппарате ведомства...Как противны не владеющие собой мужчины, и опасны!
Понятно, если он  не примет срочных мер, то...
“ На кафедре испугались и  предложили поменять тему по археологии. Жаночка проболталась...Уехать, немедленно уехать, пока эти  мрази не   вываляли нас в грязи... Здесь мне все опостылело. Отец  отгородился. Занял  отдельный кабинет с портретом Сталина в золоченной раме... А мать там где-то, жива ли, мертва, где могилка ее... Отец ее не дождался, женился, но  детей нет. Но и меня-то  вспомниает через силу, некогда. Он солдат партии, и я то же в партии,  только  мы на  разных путях...Узнает отец, что я на сходках бываю, захочет мне внушение сделать. Нет, не надо.. Надо уехать, к чертовой матери...пока  тебя не изгнали..”.
- Анжела, перестань...
- Что? Как ты смеешь так кричать? Мне  уже тридцать. Понимаешь, тридцать. Все уже, - прошептала она сквозь рыдания.
 -Положим, не тридцать, а двадцать пять, - строго заметил Николай Васильевич, стараясь поймать руку жены. - Тебе делать нечего и поэтому считаешь года?
- Все равно  тебе двадцать восемь, и мне двадцать восемь. А это тридцать. Запер меня в темнице. Чем я перед тобой провинилась? Подумать только, молодость провела в тюрьме. А старость  уж стучится в сердце.  Не та мудрая старость, а  безрадостная одинокая жалкая старость .
- Оставь! Надоело! И Генку разбудишь,- воскликнул  внезапно Николай Васильевич и сам не ожидал этого взрыва, но  разошелся, разъярился, взорвался:- Надоело все, все, все! Все эти стоны, слезы,  напрасные упреки. Я этого не  понимаю, не приемлю, не признаю. Можешь, если  на то пошло, вернуться к  маме-папе. Силой не удерживаю.
Анжела притихла. Испугалась она чего-то. Никогда еще не  видела мужа таким  расстерянным и беспомощным . Однако  полыхал он гневом , пламенем душевным,  да отчаяние  затронуло его  сильное сердце. Николай не договаривает. Он  хранит в себе  какую-то тайну. И он  испугался , когда она  провоцировала его на  откровенность. Хранит в себе тайну, держит камень за пазухой. И еще возмущается, когда она  высказывает  свои сомнения, делится  своими догадками!
- Никогда не выслушаешь человека, - с укором шептала она, - как ты с людьми  работаешь? Ты, ты... тиран. Разбойник...Тебя направили...Никто тебя не направлял. Ты сам этого хотел- первенства Быть первым, быть на виду... Но для этого надо родиться. Ты  умный, добрый, порядочный, но тщеславный. И осмотрительный. Что тебе с властью делать?  Тебе хочется вкусить власти, а она  от тебя...  Ну зачем ж? Ты же не вампир...
Исчерпав весь запас злых слов,  то есть злых  чувств , Анжела тихо всхлипывала. Николай Васильевич с острой болью в сердце обнял глазами  разнесчастную, убитую  горем жену в короткополом халате, обнажавшем длинные  стройные ноги,  отвел свой  неспокойный взгляд  куда-то в  пустой потолок,  боясь вызвать в Анжеле новую вспышку гнева и  отчаяния.  Прошел в смежную комнатку, подошел к детской кроватке, замер. Геночка,  шестилетний сынишка, спал  беспокойным сном, метался в постельке. Весь в него, в Николая Васильевича, его, его гены , если они есть., если уж верить заокеанским ученым. Уж что говорить, передал  Николай Васильевич своему сыну  все то, чего он  не хотел передать. Неуемную задиристость и  эгоизм. Но увы! Яблоко от яблони далеко не падает. Видать, набегался сыночек за день, умаялся. Сейчас видит какой-то страшный сон. Кричал, кому-то грозился. С кем-то  дрался  во сне ,  защищался...
Буторин старший улыбнулся. Все его,  буторинское. И русые волосы, крупные черты смуглого лица. Только глаза - Анжелы,- глубокие, синие, которые  становятся темными в минуты  отчаянные. Эх, сынишка! Знал бы ты, как  папка твой  страдает понапрасну, ни за что ни про что обреченный на муки! У тебя свои заботы, у мамы твоей свои заботы , а у меня  о  вас  тревожные думы , я  с вами, но я одинок, потому что вы неслухи мои неисправимые...
Анжела видела  сквозь слезы, как Николай мысленно разговаривает с сыном, и  вздохнула, пересиливая икоту. И перестала лить опротивевшие ей самой  щедрые  женские слезы. Его не разжалобишь. Муж всегда  закрывал свою душу “наглухо”, когда она обижала его своей  душевной глухотой, непониманием, вернее, неприятием его мыслей, дум, забот. Ничего ты, Колька, не понимаешь. И обижаешься зря. Все-таки ты тоже ребенок, боль шой  ребенок, требующий внимания и ласки. Да, ребенок. Большой и  капризный ребенок. Ты вызываешь во мне  материнскую жалость и тревогу.  Значит, ты еще не настоящий, не идеальный мужчина, каким я тебя представляла до сих пор. Нет, ты никакой, никакой не идеал.  Но  я глупенькой была,мечтая о суженом, который будет прекрасным юношей-принцем ,а  встретила тебя - так сошла с ума. Встретила не принца, встретила  наследника Цицерона и Наполеона! Анжела  была  убеждена, что от  речей  его сошла с ума. Он говорил, говорил  обо все и о  чем угодно , в награду требуя только  восторженного внимания.  Она внимательно слушала,  испытывая  всей душою магическое воздействие   каждого его слова.   Она  и любила его  застенчиво, и влюблена была в него страстно. И втихомолку искала себе в этом оправданья.   Она, конечно, слабая, безвольная, но женщина. И судьбе было угодно  этой женщине встретить этого мужчину,  этого  повелителя ее сердца! Какое неравенство, однако...Ведь женщины предпочитают сильных, независимых, потому что  только с такими можно не тревожиться о  неизвестном,  упиваться своей свободой и независимостью! А  что Николай?  Он - ну надо же! -  не самостоятельный, безвольный, разве что дисциплинированный! Прикажут ему отречься от жены, он отречется. И  найдет тысячу оправданий.  И будет устраивать себе казнь...Зла на него не хватает. Тесто какое-то! Вот и суют его в  любую дыру! Сам уж хорош. Договорился. Достукался...
 Жили все же по-человечески в  самом что ни есть центре Москвы.  Жили б и жили. Хрущев бросил клич: молодежь на освоение целины! Молодые, особенно из активистов, стали как помешанные: ринулись в  степи  вольные, в степи голые.. И Николай туда же. Уж что-что, а нос по ветру.  Конечно же,подался напору времени, не устоял. Подул ветерок , и он  сорвался, он покатился.  Однако же скорый на всякую лихоманку. Ну почему бы не осмотреться, не  одуматься ? Не  оттого ли   все мытарства,  неотсюда  ли  проистекают все беды?..Наверное. Может быть. И все-таки верю, люблю, надеюсь. Себя ведь не обманешь. Как и не обманешь самое время...
 Живешь  ведь транзитным пассажиром, у которого время немерено, но  оно убывает, убывает незаметно.  За последние годы, если ворошить память, только то и делали, что мотались из одного села в другое. Только  лишние хлопоты, только лишние заботы . И чем уж обогатилась душа, так  тяготами  напрасными. Но об этом  Коленька ни слова. Будто дал обет молчания... Там,  наверху считают, наверное,  Николаху  палочкой-выручалочкой. Куда никто не идет, всеми лапками упираются, туда и засылают  его, полномочного представителя. С набором казенного доверия. И это ему  не надоело ,нисколечко не надоело.
 Надо же, только в прошлом году удалось выбраться из мерзкой трясины в  районный центр, где есть телефон.  Хоть матери  позвонить, когда надо и на помощь позвать. Анжела несказанно обрадовалась, что  случайно выбросило их   из трясины.И это  по сути благодаря ей,  а может быть и нет. Это судьба показала свою гримасу.  Как-то Анжела разузнала, что освободилось место в  райисполкоме, и заикнулась  о своем муже  первому секретарю райкома, нечасто, но заглядывавшему на огонек...  Случайно  Анжела  помогла появиться  в  газете “Правда”  его  проблемной статье о целеустремленности и вседозволенности,  которую он прочитал молодым хозяевам... Статья понравилась Анжеле. С позволения автора  отправила ее подруге, работавшей корректором в газете “Правда”,  а та отнесла  статью  в нужный отдел. “Такую статью мы искали.” И поместили ее на второй полосе. Первый секретарь  преподнес Анжеле охапку цветов:”Такую прекрасную женщину  прячут ...”
- Да, представьте себе, прячет. .. да-да,  супруг мой  такой ревнивый...куда бы меня  подальше. Куда бы меня поглуше... Но более ревнивый к работе....Переведите в райком инструктором, лучшего не найдете.
- А что? Это мысль.Решено, Анжела.
И взял в райком инструктором... на правах  завсектора, с большой перспективой. Некоренное население все увеличивалось и  необходимо было привести в соответствие  национальный состав райкома. Среди инструкторов были украинцы, корейцы, татары. Только не было здесь немцев и чеченцев. ..
Анжела выбралась из “трясины” в тот же день, пока муж не раздумал.И сколько она сил потратила, чтобы восстановить в  новом старом доме  хотя бы подобия удобства, которого у них  не было никогда, но ей так казалось, что  оно у них было. Не могла даже мысленно устоять перед своей неуемной женской фантазии, забыть навремя  о затаенной своей мечте  о родимой  Москве.Это выше ее сил. Москва далеко, но она  в  сердце и душе, и это греет, это помогает ей держаться в непокое...И с фанатичной приверженностью к  несостоявшемуся  чуду она  создавала в доме  ауру Москвы и охраняла ее ревниво и жила этим. И в четырех  побеленных известью, траурных  стенах она забывала, что порой обитает не в родных столичных стенах. Да только откроешь наружную дверь - защемит сердечко. Серое унылое однообразие безобразия -  времянки для переселенцев, бараки для ссыльных, казематы для  арестантов...Поэтому она старалась по возможности  смотреть под ноги или  на небо, где сияли , подавая надежды те же звезды, с которыми  она  “шепталася “ в Москве. Но как это смотреть под ноги, как это смотреть на небо?..Может быть, Николай  увидит и опустит очи долу...
 Все  желал он подольше оставаться с женой, молодой, красивой, любимой, и рад безмерно, счастлив, если  как-то обломит  крохотную кисточку,  сухую веточку  времени. Он понимал, что нельзя оставлять Анжелу в одиночестве. Человек в одиночестве да в изгнании  может и руки наложить...Но кто бы  понял, кто бы ... Дни заполнялись до отказа, то се, пятое десятое, счастливого времени для  общения  с женой... как не было, так и нет, не  вымолить у райкома!  Он кается, тихо тается, просит у  молодой жены  прощения.
- Коленька, не понимаю тебя. Доброе дело сделать можно везде, была бы на то добрая воля. Зачем же  забираться-то  в темный ров? Темные дела какие-то?
-Отвечу после...
- Тебя заставляют. Но можно ли силой  навязывать добро? Добро бывает с кулаками? Нет, нельзя смешивать добро со злом. Это двойное зло! Потому и лагеря во имя светлого будущего, во имя добра! Злодеи или глупцы, прорвавшиеся к власти, только  и могут множить зло. Это так, Коленька. Сможешь ли ты  разорвать круг  злодейства?
Он  нахмурился.
-Что ты говоришь? Опомнись.
Анжела качала головой, выражая свое недоумение и несогласие.И отчетливо выражала свое недоумение и несогласие. От резкого движения  волосы ее рассыпались, словно пенящийся водопад, в  чарующем беспорядке, то закрывая, то открывая  высокую гордую шею ...
- Чахну, вижу, - говорила она  своим волосам роскошным, собирая  их в тугой узел.
Иногда на Анжелу находило что-то. Она садилась за пианино и перебирала клавиши своими длинными тонкими пальцами. И прикладывала ладони  к щекам. Играть для себя долго - не имело смысла - грустно было наслаждаться своей игрой... .Но чем занять себя?
 Снова и снова маялась она, не зная, чем занять  себя, кроме созерцания себя, кроме  проигрывания этюдов. И наверное, умерла б с тоски, если б не  родничок, сыночек  , сынулик Генулик. Сыночек  характером  в  отца, даже больше - с характером, да с норовом, а  драчлив, а задирист и  горд, как дед-генерал. От жалобщиков-родителей нет отбою. Задирает-обижает Генка всех соседских мальчишек.  Достается  и ему самому, хотя и заступаются за  него черная дворняжка Пулька и серый кот  Аперкот. Их прежние хозяева  изгнали  со двора  за  собачьи проделки и кошачьи проказы, а Геночка  приютил несчастных животных. Но  животные откажутся от своих  повадок, Пулька пугала овец и телят, Аперкот  душил цыплят, играя ими как мышками...Мальчишки  не упускали случая , чтобы  наказать четвероногих бандюг. Гена не даст друзьям своим в обиду. Ну ясно, почему он приходил домой в подозрительных  ссадинах и синяках, но не хныкал - это от отца идет -  только сжимал свои кулачки , да бился  крутым  лбом своим о  стену.  Но жаловались , жаловались  родители, детям которых доставалось от Генки. Анжела приходила к обиженным детям. Иногда весь день  посвящала Анжела  распутыванию вот этих детских обид.
Неожиданно молнией вспыхивала горечь:  вот так уходит впустую время. И также внезапно простреливала душу ее острая боль, от  безысходной мысли, что так вот  по  мелочам  растрачивается  молодая жизнь.
Да, топится в вязкой чертовщине жизнь, исчезает  в пустоту бесследно молодая, здоровая, светлая  пора, - и потому -то мечется, и ярится, томясь в одиночестве, бьется  птицей раненной в   клетке невидимой. И сейчас обида на мужа вытравила все другие чувства. Видела, как он тяжело склонился над кроваткой сына, и не  хотела подавать и виду.  Признаться,что она  тронута этим запоздалым проявлением нежности отцовской. Еще подумает, что  к нему она неравнодушна!
А он, Николай, и  не ощутил   мгновенного просверка перемен. От усталости. Он  завалился  на диван и тут же уснул. И тотчас же погрузился в сон, и на экране памяти - “кино”о“портфельном”собрании, “закрученный” комедийный “фильм”...
Наяву  не смог б слушать  такую длиннющую, н такую занудную, такую суконную речь записного оратора. А во сне с удовольствием слушал этого оратора, то есть парторга спецхоза Полуэктова И.И. Правда, и  первый секретарь райкома Канаш Есенович Рамазанов  с особым вниманием слушал  доклад , но темнел-темнел лицом, будто  туча  накрыла его своей тенью. Почему?- удивлялся во сне Буторин. А, все понятно...Ни одной вразумительной мысли, ни одной  складочки  в длиннющем  этом шлейфе речи! А  вся трескотня будто  была  заранее записана на магнитофонную ленту, и  изобретательный Полуэктов только озвучивал  вымученные идеологические идеомы. А лента  раскручивается,  разбрасывая в воздух игольчатые слова, причиняя  острую боль слушателям.  И все же  каждый терпел эту боль, внимая слова-обвинения.
 Наяву Буторин не верил тем, кто только оправдываются. А во сне сочувствовал Полуэктову, с  восторгом похлопывал  его по спине.
По словам Полуэктова выходило, что он-де,  вожак  партийцев, ни причем  ни при том,  что спецхоз, поддерживаемый дотациями, понес  крупные убытки, недодал государству  ожидаемой продукции ( от цифр благоразумно, молодчина, уклонился), ни причем ни при том, что  безбилетники  сбивались за углом. Что- де вожак не надсмотрщик , он несет только моральную ответственность за  материальный ущерб. О чем речь, о том речь, что другие виноваты больше!
 Полуэктов перешел в наступление, отвергая все и всяческие обвинения. Он доказывал, мимикой и жестами ,что работает хорошо. Долго рассказывал, долго перечислял, сколько  в его бытность на посту...  сделала вылазок агитбригада, сколько  всяких  мероприятий проведено  сверхплана, сколько разобрано персональных дел...Запятнавшие честь  изгнаны из рядов... Словом, Полуэктов баклуши не бил, порядок наводил. Поэтому  спрашивать за провалы  в  Заишимском надо не с него, а с директора, а еще и с  главного агронома, а еще и с главного зоотехника, а еще  и с главного инженера,  а вообще-то  со всех руководителей, кто с портфелем, кто и без оных, но не только с них.  И с исполнителей - тоже.  Каждый был в чем-то виноват. Виновата даже девчонка-учетчица, которая  по неумению напутала в цифрах и  завела  тех самых руководителей в ловушку. Полуэктов  не уставал лить  свинцовый поток  обвинений на головы и лица, и  простодушная девчонка-учетчица  превращалась в  ужасную злодейку, каких свет не видывал.
Люди в  полутемном  зале  не подавали  признаков жизни , пребывая в  состоянии  нервного шока. Только он, Буторин , гость, покатывался со смеху. Ну и мастер же Полуэктов нагонять на людей страху!Но если кто испугался, так  это  сам Полуэктов. В вышестоящих инстанциях встревожены метаниями Полуэктова и в интересах дела кому-то из двоих - Полуэктову или Землянскому поступиться с собственными интересами. Наверху хотели бы. чтобы ушел Землянский, который явно не слушает никого. не прислушивается к мнению, выходит из-под влияния. Землянский знал об этом. Не знал только, как защититься от наскоков? Обособиться?А как обособиться? Суть в этом. В большой игре невозможно подстраховаться от неожиданностей. Как все обернется? Друг стал врагом.Потому что тот отбросил все личное! Не хочет  считаться ни с чем. Что нужно делать, чтобы оставаться хозяином своей судьбы?Что помнить? Кого слушать?С чем считаться? Кого бояться?    “   Здорово вы развеселили меня, Полуэктов, никогда так не смеялся от души,”- подумал Буторин.
Во сне Буторин даже возразить не смел оголтелому хамству. Хам, то бишь Полуэктов гремел на весь зал:
-Директор спецхоза создал для главного агронома невыносимые условия, копая  под  него яму. Вот такой котлован вырыл...
Почти истину  изрекал Полуэктов. Не лишен ведь наблюдательности. Ну, а дальше, дальше ? Пока ведь слова, одни слова! В данном случае копал яму  под директора Полуэктов..Он первым замахнулся на авторитет Землянского. Подал сигнал наверх. о плохом состоянии дел. Зачастили гости-соглядатаи.Землянский почувствовал, что Полуэктов вынашивает далеко идущие планы. Можно избавиться от него выдвижением наверх. Но Землянскому не хотелось этого.И к общей неблагоприятной картине директор сделал свой мазок. Он сообщил об ухудшении морально-политической обстановки в спецхозе. Участились столкновения на национальной почве. Слава Ким подрался с Витей Цыплаковым из-за девушки. Защищая честь девушки. взялся за ружье. Откуда ружье? Аксакал расстроил свадьбу своего внука Мусайбека  и немки Эльзы. Где Полуэктов? Его нет. Тогда что же...Землянский, конечно, переиграл Полуэктова коварным ходом - выпячиванием аполитичности Полуэктова. Человек не может просто сам по себе существовать. Он должен ощутить свою принадлежность к своему кругу, группе, родине. 
- А дальше, - сердито обратился Полуэктов к президиуму собрания ( надо же, во сне Полуэктов такой смелый, такой храбрый, такой грозный, в чем дело?) - дальше идти некуда. Пришли.  Мы у края пропасти. Вот-вот  свалимся в каньон терзаний!  Чтобы спастись, надо чем-то пожертвовать, кем-то пожертвовать....
Полуэктов  не оговорился, он так и сказал : “ кем-то надо пожертвовать”. Он так воодушевился, что чуб от частого энергичного рывка и поворота головы сбился в куцый клок, а галстук  метался как змеиный язык. Смешно, конечно, любопытно.  Теперь и вовсе интересно  наблюдать за оратором, хотя и  невозможно его слушать. Те же стенания!
Недоумевал Буторин, следя за действиями  отравленного жизнью  предшественника, двуликого Януса. “ Первое политическое лицо в  территории, второе лицо  в  дирекции! Уродство !” Так вот  почему ты во сне такой интересный, забавный, хоть и  запускаешь в людей чушки, а наяву смотреть на тебя не хочется, И директор добродушно ведь улыбается, слушая уродца.( А наяву директор производил неприятное впечатление своим гусиным видом. Метал недобрые огоньки и пускал  стрелы в сторону  второго первого лица или  первого второго лица... И не скрывал своего  нездорового отношения к критике . Вовремя не поправили...)
“Ну и самодовольный человек этот Землянский”,- подумал наяву Буторин, а тут, во сне  ему  грустно становилось за  “первого парня  на деревне”, за его  странное добродушие. Нет, неспроста все это. Не сегодня  Буторину  доподлинно  стало известно, что “первый парень на деревне всех заездил”, что не щадит он  и себя, гробит свое медвежье здоровье и силу в конторской  суете, а спецхоз  летит в тартарары, стремглав  летит. Может, так и должно быть?  И там и здесь, всем все ясно, как ясно и то, спецконтингент останется здесь навсегда. У  спецпоселенцев давно изъяты  паспорта, чтобы они не беспокоились о выезде понапрасну. А о красных билетах они и не должны  даже помыслить. А вот дети? Посмотрим на их поведение. Какого поведение, таково и обращение.”Они ведь не чужие нам, может быть, чуждые, но станут чужими, если  не займемся их  отбором... “Тяжелая здесь атмосфера”,- Землянский  заметил  как-то в  смятении. Хрипит , как загнанный зверь. Еще бы!Человеку здесь просто нечего делать. Здесь он зверем становится. Дорого даются успехи.Он ли не пострадал  за край, за новую родину, он ли не рисковал своей судьбой, он ли  не жертвовал  собой, он ли  не добивался ото всех   выполнения предначертаний, угрожая карой каждого, кто отступится  на шаг от них,  но не он ли чуть ли  не   первым получил “последнее предупреждение”? Сейчас Землянский  сидит в президиуме  радушный, добродушный, отрешенный. Но не стоит о нем беспокоиться, нет, не стоит.
Вызывает  беспокойство , серьезное беспокойство  .Новинцев, агроном спецхоза. И во сне  не понравился он  Николаю Васильевичу . Уж слишком был безучастным, разобиженным. Его же “клепают” как бочку, а он и не собирается  давать какой-никакой отпор. Только кусает губы. Ну зачем же, Кому это нужно? Что за смирение такое?  Разумеется, не ягненок, которого могут  обижать кому не лень, но не убогий, чтобы  не постоять за себя. Николай Васильевич даже  выругался  от досады. Полуэктов  явно замахивается на честь и достоинство , а Новинцев только  страстно кусает губы. Да не  стесняйся, встань и скажи пару слов лютому обидчику, чтобы не зарывался, чтобы  знал, что есть предел всему. Николай Васильевич пытался понять, почему  Новинцев не может постоять за себя? Отучили от этого?.В какой-то момент  Буторин  увидел в Новинцеве своего двоюродного брата, родившегося в зоне. Тот  тоже  кусал губы, молча исполняя роль живой мебели. Но вот потное лицо Новинцева покрылось испариной и  заволоклось мглой. Исчез и Полуэктов. Но  зловещую тишину прервал  скрипучий голос.
Всех удивило обстоятельное  выступление пожилого, но кряжистого мужика. Да это же Федор Иванович Ручьев, старый  механизатор, бессменный член руководства спецхоза.( Как он  попал в ряды, надо  б уточнить, прояснить.Из семьи  сосланных кулаков...) Выступал Ручьев  не очень  гладко, не как актер-декламатор, но  никто из собравшихся  не  хотел пропустить ни одного его слова. Во сне Ручьев немного суще говорил, шершаво, но  дельно, метко, аргументированно ,  высказывая  свое, значит, народное мнение  обо  всей политике  руководства спецхоза, приведшей  всех в тупик. “Они требуют от нас  хлеба,а мы хотим  жить”,- Ручьев  кивнул в сторону Землянского,потом  показал пальцем на Полуэктова: “ Парторг  по существу  стал тенью директора. И получили... В бурю тень уходит от создателя тени, а когда  за ушко да на солнышко, тогда тени не видно, успела спрятаться. Так всегда. Но когда все это кончится?”
Досталось шишек и директору  за душок домостроя.  Из-за личной антипатии к Новинцеву  Василий Степанович, не мальчишка, а  муж  государственный - директор спецхоза, упразднил фактически должность главного агронома  и сделал Виталия Геннадиевича Новинцева героем фельетона. Да, появился такой фельетон в прошлом году в районной газете “Знамя хлебороба” , где здорово поиздевались над Новинцевым. А почто  так издеваться-то?   Не совестно ли  старшему копать яму молодому? Однако  зря все . Новинцев хороший специалист, свое мнение имеет.А это когда хорошо, а когда и плохо. В работе не должно быть любимцев и нелюбимцев, сынков и пасынков, но увы!
Ручьев не скрывал, что не приемлет вынужденного уединения Новинцева. Доказывал ему,что глупо подставлять голову под топор кампанейской критики, что голова нужна для дела, а не для того, чтобы ее превращали в мишень. Что бороться нужно. И отказаться от наивной мысли, что борется только за себя.  Не от него ли, интегратора,  не от его ли  оторванности от реалии, не от его ли покорности  случайности страдаем мы , люди ему не чуждые. Потому он и не смеет и подумать : “Брошу все – уеду”. “Никто вас не отпустит! Разве что сослать … запросто, что ж… Задели мы вас?  Кусаете губы, чтобы локти не  кусать. Не могли в прошлом году настоять о сроках сева и оскандалились с урожаем. Теперь не позволим вам такой слабости. Не бойтесь, народ не обвиняет вас в  отшельничестве, как  уважаемый  не всеми Полуэктов. И тот, кто говорит такое, затевает только недоброе. Зло, наверное, и хитро. Надо быть… выше сплетен и тогда можно выбраться из трясины обид, тогда ничто к вам не пристанет.”
Потом попросил слова директор, протягивая руку с бумажкой. Задели.  Сильно-таки ударили по его самолюбию. Едва дождавшись выступления Ручьева, рванулся  Землянский к трибуне. Наяву директор не показывал своего раздражения, но во сне видно все насквозь :  он кипел от гнева, от  горечи , от невысказанных  упреков. Тяжело падают в тесное пространство зала слова - снаряды:
-До-ро-гие мои, неужели не понимаете, Ручьев дезинформирует собрание? По нему, Ручьеву, выходит, что Землянский сидит в кресле директора только для того, чтобы изобиличить молодого агронома, чтоб вымазать  парторга грязью, чтоб  только создавать нездоровую, больничную обстановку в спецхозе…
Даже на самых хмурых лицах появилась улыбка.
А Буторин почему-то не дослушал веселую речь Землянского.
“Заденешь за струнку самолюбия и запоет человек, как сложен и прост человек,” – подумал он про себя, но вслух произнес: - Прошу высказаться по существу .
Собрание сильно затянулось, а во сне оно промчалось быстро. Моментально и ясно прошли перевыборы. В список для тайного голосования внесли троих. Буторина выбрали  абсолютным большинством голосов секретарем парткома. Его поздравили  Рамазанов, Землянский,  Новинцев, Ручьев, и еще много рук тискало его твердую ладонь. “Поздравляю”, “Трудно быть мотором в этой жизни. но будь им”, “Надеемся...”. Расстроганный  Буторин попросил остаться вновь избранному парткому Заишимского спецхоза всего на несколько минут. Для знакомства. И выбора ориентира.
Во сне эти минуты пронеслись за две-три секунды, к вящему удивлению Буторина.
- Как в жизни иногда тянем время. – Проговорил он во сне. И подумал: пора сейчас напряженная – началась уборочная страда... Первое собрание парткома надо провести через два дня.
Потом Буторин видел уже себя и секретаря райкома в кабине мчащейся “Волги”. Секретарь райкома вводил его в ситуацию: – Как проясняется линия парткома? Агроном, инженер – ребята дельные. Но и директор, конечно, силен. Он один из первых целинников. Личность высоковольтная. Так что твоя задача – установить мир и согласие в руководстве спецгородка. В конце концов, разные характеры, разные цели , а задача у всех одна...Это искоренять скептиков и нытиков. Великое дело начали... Если будут  они друг друга метелить, то некому будет работать. Землянский крепко тут держится. Кряжем одиноким. Поэтому слегка улыбается над новичками, так сказать, не распустившими корни, дескать, побудьте колышками.
- Неужели он удельный князь, а  Заишимский  его вотчина?
- Я бы так не сказал! Тут власть особенная, и человек он особенный. Тут контингент какой?  Воздвигай новую вавилонскую башню. Еще с тех времен идет. Опасаются возрождения Алаш-орды. Что ж, Вавилон. И директор должен быть несущей конструкцией. Его поддерживать надо. Землянский человек добрый. Но запутался в трех соснах. Спецхоз стал его болью и душой. Вместе с спецхозом он рос. Горой  стоит за большое и малое свое  дело. Это хорошо.  Что у него в анкете – не знаю, но у него  один недостаток. Всех инакомыслящих он причисляет к еретикам. Хотя какой это недостаток для  ведущего? Придется крепко воевать не против него, а за него. Мужик умный, толковый, но тяжелый. Во всяком случае рассудительный, можно столковаться. Но жаден. Выясните, почему снизились поступления в бюджет...Деликатно, без посторонних. Доложите сразу...
Буторин  частенько видел этого своенравного мужика на  активах и конференциях, но не  довелось  познакомиться поближе. Сам директор не стремился быть накоротке с инструкторами и пропагандистами и лекторами, дела у него шли отлично, поэтому он знал себе цену и держался с достоинством и с некоторым особняком, точнее, монументом среди суетливых руководителей и всезнающих идеологов, которые-де изучали  великих по словарю и справочнику.Не забыто его “тонкое наблюдение:” Чем веселее жизнь, тем больше инструкторов и лекторов!” Интересно, теперь как поведет себя сей кряж?
А вот  Новинцева Николай Васильевич словно  увидел впервые да на этом отрегулированном  собрании, как ни странно. Ведь сколько состоялось совещаний, активов, пленумов, где они бывали записными ораторами! И не были знакомы!
- Прав Ручьев, Новинцев не борец, – вздохнул Рамазанов, –  он закалку неудачей  не прошел. Эмоционален чересчур. В Заишимском работает не первый год.Специалист от бога. Но не заладилось что-то. Да  с жалобами никуда не обращается, хотя, думается, недоразумений с Землянским уйма. Приласкай человека. Не пожалеешь. Он специалист, второго такого во всей округе не сыщешь. Потому надо позаботиться и о смене. Мне нравится управляющий вторым отделением Фирсов. Самостоятельность во всем, но умеет прислушиваться и к людям. Сочетание редкое. А вот другой управляющий, как его, Егоркин, никуда не годится.
- Это почему же?
- Оскандалился. В прошлом году кричал на всех перекрестках, не нужны в отделении ни зоотехник, ни агроном: управимся без них.Меньше нахлебников - больше хлеба! Отлучил людей от дела. Кое-как устроили в подсобное хозяйство закрытогого городка. Доказывал Егоркин свою глупость с пеной у рта. Мысль заманчивая: меньше - больше, директор не устоял. Разрешил. Управляющий молодец – швец и жнец. Увы! Ничего не вышло. Скверно проверили зимовку. Массовый падеж скота. Пошли опоросы. Матка  поскользнулась на ледяном полу и  давит поросят. Свинарка не управляется с работой. Управляющий сократил штаты – удалил с фермы помощницу свинарки и перевел ее что-то вроде в личные секретари. А бедная свинарка работает за двоих, мечется, как угорелая  в  аду  свинарника, да бестолку. Не в состоянии уследить за оравой обезумевших от голода маток.  Не может толком составить свинарка рацион и заморила подопечных голодом. Землянский хватился, да поздно. Егоркин нанес огромный урон хозяйству. Хотел отличиться и отличился. Вышел сплошной конфуз. Разумеется, собрание. Требуют обьяснения от незадачливого управляющего по печальному поводу. Егоркин оправдывается, вот уж куриная память:  – не дали зоотехника, – раз, агронома – два, отсутствие резервов – три. Распустил мутную завесу оправданий, не подступиться. Перестраховщик. Как же, сын незаконно репресированных! Егоркин полез теперь в другую крайность. Его одолевает мания раздувания штатов. Подавай ему двойной комплект. За ним нужен глаз да глаз. Если снова зарвется ,поставь вопрос о смещении. Органы, думаю, возражать не будут… Ты едешь к людям, ты их пока не знаешь, нужно сразу вникнуть в настроение людей, которые прибыли сюда не по доброй воле и останутся навсегда. Нужда и страх  пока их держит. У них пропала всякая воля к  новой жизни.. Мы пытаемся облегчить их участь.
- Но и нам, двадцатипятитысячникам, тридцатитысячникам, ответорганизаторам, каково? Потомки казаков и местное население занимались скотоводством и земледелием. Добавились расказаченные, потом  появились  раскулаченные, потом косяком потянулись враги народа, члены семей врагов народа, а потом сами враги – народы – корейцы, поляки, немцы, чечны, балкары. И для работы с таким контингентом направлялись проверенные руководители из титульных народов! На словах  дружба народов, идиллия, на практике старший брат –  младший брат, “демократический” централизм. Задача усложняется, будут миллион  вопросов. Я не представляю, как  отвечать на все вопросы...
- Можно не отвечать, – сказал Рамазанов.
- Тогда в чем заключается моя миссия?
- Проследишь, чтоб не вышли процессы негативного развития из - под контроля. Не стоит мучать себя сомнениями.
- Жить в ожидании заговора? Ну, а как же? Сгуртовали всех и живи?
- Так, пожалуй, будет до тех пор, пока на всей земле не установится порядок. Поймите, задача наша – сплотить людей во имя … ясно?
Вот о чем хотел спросить наяву Рамазанова, да не спросил, потому что Буторин понимал это без слов. А во сне он уверял: – Канаш Есенович, постараюсь.
Испытывал зависть... к удачливому местному  лидеру. Прекрасный, толковый мужик. Оратор, зажжет любого. И организатор –прирожденный. Окончил сельхозакадемию, потом Академию общественных наук, стажировался в центральном аппарате, защитился, работает над  докторской  диссертацией. На досуге собирает фольклор. Спешит, будто  вот-вот оборвется жизнь. Гордый, самолюбивый.
 Сейчас Канаш Есенович остановит Трошу, скажет: – Мне в Интернациональный , – и покинет машину. А они с Трошей помчатся в райцентр…
И  вот  Буторин  дома. И всего лишь   на миг , на  дольку секунды  отключился его мозг , и ничего  он не помнит, будто провалился в черную  бездну. Не  чувствует , не  ощущает , не замечает  склонившуюся над ним Анжелу.
Она пристальньно вглядывается в его осунувшееся, да, осунувшееся и заросшее щетиной лицо. Умное, интеллигентное лицо. Появились на нем морщины.  Но они к утру исчезнут. Дни тяжелые. Они старят  Николая. Но могучий организм  активно борется с этим. Следовательно, Николай весь в работе. Это он говорит не то в шутку, не то в всерьез.Только Анжела никак не может понять, почему муж недоволен, вечно недоволен собой. Как ни хорошо складывается жизнь, а  недоволен, все ищет, ищет себе и семье приключений… А скажи ему об этом, так он, чего доброго , ударит тебя, не подумает, что ты жена и женщина. Хотя правда, еще ни разу пальцем не тронул, но в принципе так... В мыслях изобьет ее. А это в тыщу раз хуже, в тыщу раз больнее. Никогда не выслушает тебя толком. А как-то с людьми  ему удается ладить? С людьми ведь  -  не с машинами, не с бумагами. С людьми нельзя работать, с ними жить или не жить. Потому в аппарате  еще можно было работать – там больше бумаги перебирать, а он историк, любит бумажки архивные  перебирать-перелистывать. А каково ему будет в  Заишимске? Там  люди-то не то что разные...Там люди хмурые. Скрытные.Озлобленные. Смерч сорвал их с родных очагов и забросил  сюда, на закрайки державы. Какой смерч  вырвал  тебя и меня  из  прежней  жизни?
А как хорошо было в Москве! Ты тогда все понимал, не замыкался в себе, душа его была открыта, и так не терзал ее сердце как сейчас.
Анжела в одно мгновение вспомнила  в  безвозвратно далекое сладкое московское время, которое всегда  почему-то всплывало в минуты обиды или грусти . Он был студентом МГПИ, а она училась в  консерватории. На  учебном концерте они  и познакомились.  Юношу Николая покорила   вполне неученическая игра юной пианистки  и вся она сама, как он признался в первые минуты знакомства! А она? До сих пор не знает, что особенного в нем нашла. Одержим приращением могущества Родине, прекрасной Родине! Но таких одержимых и несносных – пруд пруди, но  увидела его ушедшим  душой всей в ее музыку и без сожаления, безоговорочно  вручила ему свое  трепетное сердце. Нет, нельзя все это объяснить. Это надо понять.
Милое было время. И оно прошло. Безвозвратно. Настала пора скитаний, приключений, бурных семейных сцен.  А теперь и вовсе... Едва-едва пустили корни, обрели покой. Вроде создала она  какой-то  уют, угол.  А еще  собирала по крохам, восстанавливала, да приносила в дом  этюдик Москвы и на тебе, – в медвежью глушь, где стонут жалобно саксаулы-аксакалы...На что надеялся Николай, на что надеялся, Или он  будто на зло ей  так поступает или с ним так поступают.  Или  в нем  “пробудилась охота к перемене мест”, а может он что ни на есть  перекати-поле? Обидно – только обжились, только оклемались – и вырывают их с корнями, как сорную траву. Или наказание это, или удел - изгнание? Это испытание. Камень на одном месте в конце концов цветет, камень в потоке превращается в песок. Скребет на душе, а в сердце  живет тревога. Если б Николай  догадывался об этом!Так нет же! Всю меня издергал,истерзал жалкий кочевник поневоле. И все-все на эти переезды истранжирили. На одном месте и камень обрастает мхом, а нем  багульник цветет. Коленька,  ведь зажили бы в родной  белокаменной!
Отчего бы не зажить. Нашли б  пристанище. Все получше казенного дивана фи! Нет же,  мы по его милости вечные транзитники, всегда наготове  все чемоданы и баулы, а все узлы завязаны-перевязаны. Когда же можно распаковать чемоданы, распутать все узелки?
И “гудок электровоза  вызывает тревожный резонанс в твоем сердце”.. Так он объяснялся когда-то в любви... Смешно.
Пусть хоть как  ее назовут: мещанка, злодейка, отсталый элемент, но она  никогда не  поменяла б московскую ель на степной саксаул,-  так ей  надоели скитания,  так ей опротивели ухабы на дорогах, да  загробный стон деревьев-скелетов.
- Да, опротивело все,- крикнула Анжела в  неодолимом приступе глухой тоски.
Николай Васильевич проснулся от этого крика и уставился на нее сонными, невидящими глазами, прищуренными  от умственного напряжения. Он  страдал  близорукостью - испортил зрение беспрерывным чтением, и  пытался восполнить зрение напряжением мыщц, умственным напряжением. А чтение - это как бегство от жизни. Выдуманные миры уводили его от душевных тревог, сердечных терзаний,забот повседневных.
- Я спрашиваю, когда все это кончится, - налетела Анжела на него как смерч.- Только без экивоков?
 - Что все это? - переспросил в изумлении Буторин.- Ах, да, уют, огни Москвы...Когда одну и ту же пластинку крутят сотни раз, должно надоесть.
- А кочевая жизнь, нет, серая, волчья жизнь тебе не надоела?  Ты, ты во всем этом виноват,- упреки сыпались и сыпались на голову мужа, как  весенний град на обледеневшую крышу.
- Постой, я, кажется, тебя предупреждал еще  до свадьбы, что искупаешься в слезах. Не верила, теперь, вот...- вздохнул устало Буторин. - Не пожалела себя тогда,  жалей сейчас, не жалей слез, легче станет.
- Я себя не пожалела, а ты, ты? Ты когда сказал обо все этом?  Когда у нас была ночь...Ты ведь знал, что  стану бесплатным твоим приложением. А теперь я  часть реквизита идеологического работника. Так же ведь? На  ответственную работу направляют, как правило, семейного...Ты же знал об этом?
- Знал... А ты спрашивала об этом?  Если б не вышла за меня замуж? Коли мужняя жена...
-Какой ты муж?  Дни и ночи на людях, а дома  гость не гость и хозяин не хозяин. Я со стенами, с тишиной разговариваю.
- А Генка? Он, кажется, веселый парень.
 
- То же, как  ты, уличный. “Мам, пойду погуляю”. Говорю “нет”, а он  поскакал. Боится, что за пианино усажу. Лентяй последний, этюды Гедике с трудом разучиваем. Шоколадками соблазняю. Толку никакого. Не успеешь оглянуться, а он на улице катит какое-то колесо! Больше сторожу тишину.
- Знаешь, что? -  обнял  он   жену , не дружески, а  как мужчина, и  шепнул низким голосом в ее ушко: - Нам  бы девочку, дочку...а Геночке  сестричку  звонкую...
Анжела вырвалась из объятий, расправила подол рубашки.
- Сначала угол создай, а потом   думай....
Николай Васильевич сердито бурчал:
- Да что же это такое? Возьмусь за тебя. Одичала прямо.
- Наконец-то слышу  слова разумные. Сперва у себя надо водворить порядок, потом за  других  берись. Но зачем же подводить  всех к одному знаменателю? Вообще оставили бы всех их  в покое? Ты им одно, а они другое. Никакого созвучия, сплошной диссонанс.
- Чтобы развалилась страна? Нет, я этого не позволю. Потому я здесь. Рыба с головы гниет, но тухнет с хвоста... На работу тебя надо устроить- совсем извелась, издергалась в борьбе с самой собой. Коли так, будешь работать... библиотекарем. Жалел до сих пор и на тебе - как  у древних греков. Богиня Гера  стала мегерой...
- Что ты сказал?  Повтори, пожалуйста. А ты  в кого превратился ? Когда-то ты не допускал таких выражений. Забыл? Напомню. Ты жизнь моя, без тебя  я калека.Калека и есть калека.
- Анжела, ты должна мне помочь. Мне, честное слово, ехать-то страшно. Учить народ уму-разуму...да это же ...Да они  ждут не дождутся меня!..  И ты над душой моей...Я помню,  ты была добра ко мне...Как тогда, помнишь?

Глава 3

Сияние , одухотворенное сияние атласного лица ,  нежные и в то же время четко выраженные линии тонкого носа, мягкий подбородок, гладкий ровный лоб, темносиние глаза, излучающие  мятежный  свет. И эту  красоту обрамляли легкие льняные волосы. Переливающаяся  через край ...красота.
Анжела  обречена была на повышенное ...мужское внимание, ей  не удавалось избежать восторженного поклонения и назойливого ухаживания, и этого она ...стыдилась, но  не могла представить иного к себе отношения,  хотя, может быть, в душе желала бы  оставаться  независимой личностью. И это было трудноисполнимое желание, может быть, и вовсе не ее желание. Но вопреки ее  душевному настрою  окружали ее вниманием, ухаживали за ней ...с радостью, с восторгом, отчаянно и преданно. Она  щедрая душа,  рассеивала по рассеянности... искринки радости, затайки  сердца...  Поистине  природа  щедро одарила ее не только обаянием и талантами, но и  неизбывной женской сутью...
Буторин , едва услышав ее голос ,  почувствовал  неритмичное биение своего сердца. Ему казалось, что биение его сердца  слышно далеко окрест, и всем ясно, почему так бьется  нормальное ю.ношеское сердце. Это медовый  голос  девушки, как струна скрипки - трепетный,  чистый, томный, он разбудил в нем до селе дремавшие чувства. Ему казалось, что  каждому ясно, какие чувства  пробуждал этот голос.  Не столь благородные, даже низменные, они переходили в опасные зоны  смятения и замешательства. ..
Вот он что-то сказал ей , волнуясь, обильно потея, нечто приятное, смешное, и ее это , впервые, тронуло, зарумянилась на ее  ясном лице улыбка. В эту минуту он испытывал  настоящее счастье. Мысленно благодарил судьбу, что  она  помогла ему побороть  в себе робость и смущение и смело и неотступно подойти  к  НЕЙ, когда оркестр  заиграл “Оборванные струны”. Но ведь и  ОНА  проявила затаенное сердечное усилие, чтобы... попасть в поле его  притяжения. Они тянулись друг к другу как магнит к  металлу,  сцепили пальцы и  засмутились сильно. Николай  обнял взглядом танщующих - уж не смотрят ли на них - и воровато в ее ухо  слова-сердечки:
- Вы играли замечательно.Я вас вижу на сцене... зала Чайковского..
- Неужели?  Вы провидец...
Алым пламенем вспыхнула улыбка на ее лице -  словно ее уличили во лжи.
- Мне еще два года учиться. Я только третий курс закончила. А на выпускной концерт  просто пригласили...- обожгла его тихим взглядом.
 Николай не растерялся. “Хороший узел завязывается, - огнем пронеслось в голове, - что-то надо придумать!”
Он обнял ее нежно, закружил осторожно.
- А вы делаете успехи. Вы всех затмили. Ваша звезда высоко вознеслась.Анжела, Анжелушка, ты прекрасная девушка...
Вновь заалели девичьи щеки от  смущенной улыбки. Он говорил  не комплименты, а искренне, и это  проникало в ее сердце, задевало за душу. Ей хотелось слушать и слушать эти слова для других не значащие, но  важные для  души ее слова. Николай в хмельном кружении головы  справился с робостью и стеснением. Что-то говорил напропалую, вероятно, нескладное, несуразное, девичьи щеки пылали.
- Пойдемте, пойдемте...Может, пройдет хмель. Николай, нехорошо приходить на вечер выпивши, - отчитывала она восторженного молодого человека. - Когда же мы  отрезвеем? На улице? Хорошо, хорошо...
Они выбежали  на улицу. Почти бегом направились к аллеям. Николай будто невзначай  приклеил свою  наэлектризованную ладонь  к ее  спине! Она долго не замечала  этого нечаянного прикосновения, нет, явного проявления  каких-то   необузданных чувств. Заметила и не затаилась в испуге. У Николая от радости замельтешило в глазах. Он готов был на всякие безрассудства. Мог  пропеть простуженным голосом:” Я встретил вас...”. Мог  пуститься в пляс над кромкой моста. Да. Он  совсем опьянел от летней жары, тягучего  июньского воздуха, наполненного запахом  ухоженных трав, цветов, тополиного пуха,  от аромата  волос этой  синеглазой  девушки, от тепла ее гибкой спины... Николаю вдруг захотелось узнать все об Анжеле, все, Все, с  самого ее первого дня до сегодняшнего. И выведал все. Ее совсем “не биография” очаровала, покорила его целиком. Она  родилась   на сцене областной филармонии. “  Мама  успела допеть куплет и доплыть за кулисы. У нее начались схватки...”. Ей не повезло. Она спела  что-то  из невключенного в репертуар и ее молча удалили из Московской филармонии. И отцу в тот год не повезло:  работал над проектом. Проект об\явили вредным и  отца перевели на машиностроительный завод... токарем , не инженером  даже, потому что инженер имел доступ к секретам. “И мама там же  контролером  устроилась, чтобы петь на заводской сцене . Так что с родителями все в порядке. А дедушки   пропали без вести в первую мировую войну. Один из них был полковником. Но об этом  лучше не говорить.Зачем ворошить  раны?  Анжела единственная дочка И потому родители балуют ее сверх меры. Да и родители боятся  доченьки ужас как! Потому что она может взять и  убежать куда-нибудь, тихо, пианиссимо. Задабривают ее чем только могут, чтобы только удержать возле себя, да она не очень сговорчива. Словом, домашних тиранов поставила на колени. Они, как  придворные, заискивают перед ней,  своей королевой, но и донимают ее своими стенаниями-причитаниями, как истые придворные.. Анжел а вынуждена была предупредить: будете  донимать переживаниями, сбегу из дому! На Николай только  отозвался восхищенно:”Молодчина, так их, тиранов!”
- А как же, ведь любить будут больше, - заговорщически  промолвила Анжела и полыхнула в темноту  синим сиянием бездонных глаз и продолжала повествование о времени и о себе, да, училась она в обычной школе, но  ходила еще  во дворец пионеров, да еще  приходила к ней учительница музыки. И везде успевала. В школе была невозможной активистской.
Преаккуратно посещала разные кружки ( Это все мамины штучки). . В пятом классе выбрала один кружок - музыкальный. Поддалась внушению, поддалась влиянию. Хотя  и была музыкально одарена. Но пока изучала нотную грамоту, разучивала  гаммы, этюды,  она почти успела охладеть к музыке. Душа у нее такая нетерпеливая. Ей хотелось сразу сыграть вещь, а преподаватель строго заставлял заучивать простенький этюд Черни. Не хотелось этого. Скованность не только в пальцах, но и во всем теле чувствовавала. Через год Анжела ощущала в себе перемену. Ее неведомо кто подбросил  на лебединую высоту и теперь, будто распластав крылья, обнимала  небо, летела куда-то. Появилась какая-то легкость, воздушность в пальцах. Пальчики бабочками порхали над клавищами, наполняя комнату  ягодами звуков.  Пальцы вдруг стали неутомимы, трудолюбивы и послушны! А руки  легки как никогда.То взлетали  страстной лебединой  парой, то  замирали  незаметно, тихо, но готовые вновь взлететь над  клавишами, над  тишиной, в  мир дивных звуков, в мир особенный, воссозданный мыслью и сердцем человека. “Свобода”! - торжествовала она. Наконец-то она обрела долгожданную свободу, без которой нет вдохновения, нет творчества. Без свободы этой нет искусства. Это поняла позже, а тогда просто радовалась неожиданно полученной вольнице.  Ее радость передалась родителям. Они решили купить девочке пианино. Было у них небольшое сбереженьице. Золотые сережки от бабушки, перстенек с  бриллиантом от дедушки. Это то, что осталось от них . Сумели сохранить  печальную память  в лихолетье.  Пришлось  отказываться от всего и от  прошлого. Это не они беспамятливые, а это те, злопамятные, те, кто генеалогические корни выворотил: “дворяне теперь  крестьяне”, и те, “новые дворяне”, с партбилетами,которые  подтащили беззащитных под красный  фонарь...Родители не любили  ворошить прошлое. Жили сумасшедшим настоящим. Отнесли в общем  все старинные изделия в комиссионный магазин. Слаба богу, не спросили, откуда. Но полученных  денег не хватило на пианино. Вынесли на толкучку вещи, хотя готовы были провалиться  сквозь землю со стыда, выручили еще некую сумму. Залезли в долги. И спустя через месяц  немецкое пианино стояло в углу анжелиной комнаты. Она помнит  дату. Это  было первого ноября  1949 года. А летом следующего года окончила она седьмой класс, держала экзамены в музыкальное училище. Экзамены как экзамены. Волнения - треволнения. Страха не испытывала. Особенно на экзамене по специальности. В этот день она находилась во власти вдохновения, чем волнения.
 - Ошалела, что ли? - пугалась мама, переживая за нее.- Анжелочка, что с тобой?
За исполнение Лунной сонаты Бетховена преподавал  поставил итоговую пятерку, Он был потрясен. Неужели маленькая девочка постигла великого  композитора?  Ему было трудно в это поверить, хоть и  вынужден был  признать, что дух  величайшего творения был передан превосходно. Да. Девочке еще  предстоит постигнуть ,что такое влюбленность, старость, порыв  души, мудрое спокойствие, экстаз  сердца, но она   отлично уловила суть  бетховенской музыки...- сбивчиво объяснял  преподаватель  родителям  весьма талантливой девочки. Мама заключила Анжелу в  объятия и зацеловала, не стесняясь  никого. Неужели Анжелочку приняли в училище? Конкурс же страшенный! Выходит, что приняли,  раз уж  строгий экзаменатор не может не нарадоваться  ее игрой. Конечно, радости ее родителей  не было предела. Они ликовали. Всего за два года Анжела сумела подготовиться и поступить в училище.  Родители теперь всерьез поверили в звезду дочери,  а уж когда она поступила в консерваторию,  то боготворили ее. В доме отныне царил культ дочери.  Ходили на цыпочках, да-да, на цыпочках, переговаривались полушепотом... И потакали всяческим ее капризам. Капризы, еще какие капризы. Ведь Анжела вступал в трудный момент в своей жизни - в пору девичества. Испытывала перепады настроения, тоску и беспричинную радость. Заметила повышенный интерес к тряпкам, самой противно стало. А тут еще парни вертятся, пялят на нее глаза. Один тип признался, что видит ее в своих снах, спит с ней в обнимку...Об этом Анжела  умолчала, но  провожатому своему доверительно поведала, что у нее  дюжина кавалеров и  сотни поклонников. И так как  все достойны и чтобы никого не обидеть, она предпочитает оставаться одна или со всеми на равном удалении.  А вообще, ей кажется, что  любовь, ревность, клятва верности, венчание - все это   в прошлом, в особенном мире, исчезнувшем навсегда. Нынче встречаются, нынче дружат, потому как все друзья-товарищи. Потому для удобства  Анжела встречается  с двумя  подвернувшимися парнями. Для Николая она  сделала исключение  из заведенного правила.  Она сделала  для него снисхождение, хотя никакого удовольствия в этом не находит. Или так кажется, или все это глупости.
 -Что нахмурился, голову повесил? - Анжела участливо взглянула  на  вздыхающего  провожатого и   отвела сочувствующий взгляд.
  Так вот все, пройдут с нею квартал и начинаются печали, вздохи. Не столь грустно, как смешно. Но этот юноша  не вздыхает понапрасну, не смешит,   заставляет ее думать. А еще требует ее внимания цепиком, чтобы она не отвлеклась. Сейчас испытывала... радостный испуг. Вспомнила, что всегда вздрагивала от первых аккордов симфоний и тихо улыбнулась. “ Ты мне нравишься ,ты мне всегда снился таким, –  высокий, сильный, взгляд добрый...правда,  русые волосы, роговые очки, их во сне я не видела ...”. Очки ему идут, хоть  немножко искажают его облик. Они делают  лицо его  строгим, а он  по натуре  юноша добронравный , серьезный, но с  юмором.Не позволяет грубостей в речи. Одет по моде, но без изыска. На нем двухбортный шевьотовый костюм. Белая рубашка. Галстук. Ни дать ни взять - перед нею учитель. И предположение оказалось верным, Николай –  студент педагогического института, будущий учитель истории. И что он из каменного пояса России, как называют в Сибири Урал. (Правда ,детство и юность прошли в Москве).
- Анжела, не смейся. Вся моя жизнь до сих пор - это прелюдия встречи с тобой. Теперь меня в отдельности нет.
- И меня...-признался он.
 Так началось взаимное забвение. Отныне каждый в отдельности не представлял интерес. Каждый в другом искал и находил себя - Анжела - нем, в своем учителе, находила и видела свое будущее, Николай  даже не мыслил  себя без Анжелы. Началась удивительная  история двух влюбленных, вернее, предыстория.. Собственно, история Буториных началась через полгода, когда Николай решительным образом настаивал на женитьбе. Внутренняя логика,которой он руководствовался, в решающий момент жизни была по-детски проста. К Анжеле, как мотыльки к лампочке, тянулись начинающие пианисты, скрипачи , певцы , артисты оперы и балета –  в общем-то интересные, с тонкими....  профилями  и изящными манерами юноши. Из  новой музыкальной и сценической элиты. После того, как Анжела мило улыбнется одному из них, Николай  решил взять судьбу в свои руки. Тем более ,что красивое музыкальное окружение, эмоциальная среда могли  одурманить, лишить воли  Анжелу. И опасался он этого не без оснований. Анжела не тяготилась всеобщим поклонением, всеобщим вниманием. И поставил вопрос ребром –  пойдет она за него замуж?  Она  была погружена в думу, озадачена.  Не может ответить отказом, но и  дать согласие  не может... Родители в категорической форме заявили, что Анжела не должна  выходить замуж, –  надо закончить консерваторию, а закончит консерваторию - ее ждет  необыкновеная судьба, великие сцены мира, а не  куриное счастье  с  этим восторженным  несамостоятельным малым..”Я хочу... ребеночка.”. “Что-о-о?” И в родительском воображении рисовались  уже не мнимые ужасы. Ужасно, все ужасно. Закатится ее звезда,не успев загореться. Ей нельзя устраивать личную жизнь, ведь погубит свой талант, которым  одаривает  бог не каждого. Человек с талантом - это человек, родившийся дважды.Выбирая любовь, семью, человек расстается навсегда  с  талантом . А случись это - она станет несчастным существом, когда сама поймет, что она  учинила  –  ведь променяла сцену на чадящий копотью очаг. Хватится, да поздно будет: стало  несчастной  особой  на земле больше. Талант нужен не  Анжеле, а людям, и не дано ей никакого права так беспечно обходиться с ним. Пойми, глупая несносная девчонка, мы хотим спасти твое будущее. На простом родительском языке это означало: – ты не подготовлена к семейной жизни. Семья тебя погубит. Еще ребенок, не понимаешь вкуса жизни, обожжешься.
Анжела не вняла родительским мольбам. Не слышала.Была помолвлена с Николаем. Но помолвка только подстегнула  родительские поползновения. Посыпались упреки,  увещевания, предупреждения. Анжелочка, ты хочешь посвятить ему жизнь? И ты будешь счастлива? Мы ему не верим. Он нам показался ненадежным, он ведь человек веяния. Поверь, мало надежды, что любовь его заменит тебе то, что даровано природой.  Пожалей себя, доченька. И потекли родительские слезы. Самые натуральные- Мама вся в слезах. Но это на Анжелу почти не  подействовало. Она была, что называется, себе на уме. В феврале сыграли небольшую вечеринку, а в сентябре, когда ей исполнилось  девятнадцать, пошли в загс регистрировать свой брак.
  - Подумаешь, все не так, как надо... маме.Она однажды сказала: коли уж замуж собралась, так лучше бы за  Женю Пака из ансамбля  Игоря Моисеева  вышла. Он ей страшно понравился. Он маме  рассказал  о своей любви ко мне, признался, они договорились насчет меня. А я сорвала их планы! Я поступила  наоборот, – веселилась Анжела. – Если я мамина дочь, то ты ведь тоже  мамин сын. Мама моя обожглась на молоке. На воду дует. Папа мой  изгнан из института. Полагает, что и тебя ждет подобная участь. Я сказала маме, чтобы она не вмешивалась в мою  жизнь.
- А  этому  Жене  ничто не грозит...Да найдется в стране человек, которому ничто не грозит?
- Что не знаю, того не знаю. Буду я еще спрашивать у мамы разрешения. Это просто невыносимо...
Конечно, это было эгоистично со стороны Анжелы. Но она боролась за свое счастье.  И тогда-то и началась  история молодой семьи Буториных, полная мытарств, скитаний, бесконечных поисков временных углов.            
Родители  отреклись от нее, но, конечно, не по-настоящему, больше на словах. Правда, привезли ей  немецкое пианино, все ее вещи и  сказали, чтоб ноги ее не было больше в родительском доме.. Так  они обиделись на нее.А ведь молились, чтоб жила хорошо,но, негодная, сама же добровольно заковала себя в цепи. Какие  могут быть семейные узы с  человеком идеи?  Такому человеку неведомы чувства чести и достоинства, он свободен от  нравственных обязательств...Вон как поступили со своими женами  Ворошилов и Молотов?  Она знает об этом?  Случись что  и  не поступит ли  этот Николай точно также?  Подумала об этом доченька?  Нет, не подумала. Она о себе не думает. Умом тронулась. Вот где наказанье! Но если не хочет или не может думать в себе, должна б подумать о несчастных родителях, у коих отняли  честь и достоинство... И судьба подарила им зятя, чьи  родители отняли у них доброе имя. Горьше горя не бывает....Нападала на  Анжелу  обычно мама. Хотя , если ей вспомнить о своих поступках в анжелином возрасте,  то нечего было бы возразить дочери. Но время покрывает густой мглой прошлое, и это прошлое предстает в неясном и причудливом очертании. Однако обиженная мать сейчас знала одно, что перед дочерью невыгодно вспоминать свою молодость. И она не заикалась про свои  сердечные порывы  загубленной   молодости . Она невольно мстила  за загубленную свою молодость.. Но дочь свою не убедила. И так, вся предыстория  новой семьи была омрачена. Но тучи рассеиваются...после раскатов грома и грозы.. Родители Анжелы, не сумев воспрепятствовать  ее  замужеству,  с гневом и яростью  вычеркнули ее из своего сердца. Не могли признать ее замужества, то есть обычной дури девичьей, не могли спокойно созерцать  агонию их надежд. Подождала бы год, два, . Кончила б консерваторию. Что за нетерпение? Боже мой, созрела, ей  уединения с близким человеком...  Так вот почему уронила она  свою  звезду... в кухонную плиту. Опрометчиво, ох, опрометчиво поступила  дочь... Еще неясно, созрела ли, но ясно, что прозреет скоро.. Поймет  всю напрасную жертвенность своего беспечного шага, да поздно, ох, как поэдно будет. Но прозрение ее и есть тяжкое  ее наказание. И она прозреет – не совсем ведь дурочка, вовсе не  дурочка, только с дуринкой. Отучиваешь, отучиваешь ее ото всякой дури, так гонор подымает. Неблагодарное создание!
В общем, мило расправились с этим созданием разгневанные родители.. В чем была, в том и выдворилась, – жестокость не совсем правдоподобна, – из дому в февральскую ночь. Буторины месяц провели в общежитии,недельку у доцента истории (тот приютил молодых на  некоторое время), пока не нашли полутемный подвал, где обитали какие-то  неулыбчивые, молчаливаые люди. Поселились - развеселились.Свой угол все-таки! А уж когда привезли родители Анжелы ее пианино, ее вещи, угол преобразился. Начался рай, в подвальном аду! Днем бегали на занятия, а вечером Анжела хлопотала по хозяйству, а Николай куда-то исчезал.  Юная неопытная жена  долго не могла понять, куда исчезает ее Николай , расстраивалась, терзала себя за что-то, терзала и его. Но потом выяснялось, что виновато...пианино. Анжела  не играла , передавала  белым и черным клавищам свое смятение и тревогу.
 Николай, оказывается, забегал в общежитие к ребятам, переодевался в робу,  составлял капеллу и на разгрузку угля, на станцию, в депо. Возвращался домой аккуратный, чистый, даже надушенный. Что это такое?Одеколоном  за версту несет.Неприятно, отвратительно, возмутительно... Она  отшвыривала  деньги, якобы полученные Николаем от тетки – он божился, что тетка ему регулярно посылает, выручает племянничка, Но за месяц таких переводов было предостаточно, что выходило за рамки  всякой доброты.  “ Тут нечисто”, –  догадалась Анжела. Она встревожилась не на шутку. Не выдавая своего любопытства, всерьез заинтересовалась этим. Пустилась даже на хитрость. Начала изводить, злить мужа, вот, мол, какие добрейшие тетки у Николая, только почему они скрываются от  Анжелы?  Она бы отблагодарила их за доброту и щедрость. Но Николай был начеку и ни разу не поддался на чистой воды  провокацию, оставаясь спокойным и  невозмутимым.Тогда Анжела тихо объявляла ему о  своей с ним размолвке. Этого Николай  не мог перенести спокойно. Он  рассердился  не на шутку. Заявил: Это мое дело, где доставать деньги, а твое - их тратить! Николай почему-то стеснялся говорить жене о своем "отхожем промысле". Анжела категорически – хорошее дитя своих родитепей: –  я не хочу принимать все это...Он  сомкнул   губы... Назревал конфликт. Но атмосфера недоверия рассеялась очень просто. Анжела однажды  решила пойти вслед  за своим  мужем.  Николай  шел  в общежитие института .“Зачем?”- подумала она с тревогой. Показались ребята в поношенных залатанных одеяниях и в их числе Николай. Они оглядывались по сторонам, и тропками к станции. Ясный свет ударил в голову...сумасшедшей и ревнивой Анжеле. Чуть не упала на протоптанный каблучками травянистый ковер от тяжести радостного открытия. “Богатая тетушка шлет перевод!”  Конечно, Анжела упрекнула  за его позднее возвращение, но не терзала его с расспросами. Она была ласкова, предупредительна.
Николай терялся и терялся от таких неожиданных переходов от бури к благостной тиши и пустился в философские материи, что женщины сплошные дебри, чем дальше, тем сложнее и запутаннее.
Ну вот так  же без всякого значения приняла Анжела деньги –  очередной теткин перевод на всякие там локупки, но простота эта далась дорого ей. Трудно было таиться, невозможно было  не открыться. Знание ощущалось в каждом ее слове, движении, во всем ее поведении.  Она ненавидела себя за свою непосредственность, за неумение хранить даже самую сокровенную тайну. И она открылась. Отношения наладились. Анжела поняла, что  мужу можно  верить и довериться, и  поборола смуту в душе.   Как жить без веры?
В предельном напряжении идут дни, дни, заполненные от отказа житейскими  неурядицами, но расцвеченные праздничными вечерами, пронизанные неистовой любовью. Позже, в минуты воспоминаний, дни эти, вновь и вновь у нее с высоты взроспости вызовут много радостной, светлой улыбки. У нее оказался –  сама ощущала –  очень тяжелый характер, сказалась ее избалованность. Она самоотверженно губила себя во имя Николая, жила им. А  для него это была сладкая мука. Анжела,не считаясь ни с чем, эгоистично утверждала свои вкусы, с которыми приходилось считаться.Она признавала во всем новизну и праздничность. Однажды преподнесла мужу  сюрприз: на сэкономленные деньги купила ему костюм, шикарный, модный, из новейшего материала. Николай, откровенно говоря, перепугался. Не привыкла душа ходить в новом. Натурой второй стажа ходить в поношенном, но чистом костюме. Но Анжела настаивала и он уступил, надел непривычный, будто сдирающий кожу костюм. Страшили его узкие брюки. Анжела не растерялась, побежала куда-то и пришла с длинным щлейфом "новейшего материала". Велела снять брюки. Он  ошалел от ее неуемности, но беспрекословно выполнял приказы жены.Она опять куда-то исчезла и вернулась торжествующая.
-Ну, теперь посмотрим! – улыбнулась она. – Из брюк мы сообразили матросский клеш.
Он только просил, чтоб она не смела делать такие неразумные расходы, что надо собрать  реквизиты. Скоро  ее  выпускной концерт. Но она раз и навсегда отрезала, чтоб он... не смел вмешиваться в ее дела, иначе  уйдет и не вернется.
- Должно быть какое-то равноправие, – вступился за свои права Николай.
Она скептически улыбнулась и это было ее ответом. И вопреки всему она ходила упражняться на рояле в консерваторию, а возвращалась поздно потому, что стояла во всевозможных очередях. А в общем жизнь веселая была.
Хорошо то вспоминается, что на душе осталось. Приходили друзья, знакомые с его и ее стороны, и напряженные дни обрывались несравненными искристыми живыми вечерами.Обычно группа историков колиного курса встречала новый год или седьмое ноября у них в подвале.Правда, потом это группа распалась. Многие по взаимному доносу очутились на Лубянке… Но это потом, потом. А  вечера-то были . . С патефонами и пластинками - песнями военных лет...Приходили... на танцы. Парни молодые, но  стесненные материально. Но веселые,  открытые, душевные.. .Это друзья или приятели Николая. С ее стороны люди иные, музыкальные. Николай чувствовал себя хорошо, но стесненно в ауре талантов. Но чувство зависти... испытывал. К кому? К Анжеле?!  Ведь она была просто королевой, ну совсем-совсем другая и первая.Николай удивлялся: откуда беруться такие душевные силы, которые могут так преобразить человека? То вишней загоралась улыбка, то искрился ручеек смеха, то недоступной хорошей хмурью покрывалось ее лицо. Часто перепадало сидеть голодными, но труд ности переживались легко. Надо успеть, конечно, добывать радости в буднях. Дни летели за днями как залетные птицы, особенно после 5 марта 1953 года. И 1954 год был памятним для Буториных, как и в жизни страны, особенно его ранняя весна.
Настала долгожданная весна, первая после смерти Сталина.Она всколыхнула всю страну,  недавно все еще скованную тяжелым льдом.  И словно огромный чайник, кипела всегда беспокойная М.осква. Невообразимое творилось в те дни на Казанском вокзале:  бесчисленные толпы, потоки пассажиров...
Срочно составлялись внемаршрутные эшелоны, которые мчали тысячи парней и девчат на Восток.
У каждого – небольшой чемоданик  или баул. А Буторины  сдали в багажную станцию пианино и  два ящика с вещами.
- Анжелочка , доченька моя,  а пианино-то оставьте. Зачем там пианино?-  спросила и умоляла  Елизавета  Александровна  Анжелу, держа на груди  внука годовалого, Геночку.-  А, ты будешь учить  Геночку, понимаю. Значит, надолго вы туда, окаянные мои! У-у-у...
– Романтика – мать счастья и благородства,- уверяли уезжающие расстроенных родных, когда те старались утяжелить чемоданы, – и ее не заменить ничем. Со звездами небесными веселее жить.
То же самое бубнил Николай.
–Вы, зять, чтобы взять. Что вы намерены делатьь дальше? В сердце горит романтика. Тоже мне. Скоро она вас потрепает по голове и по спине, согнетесь, – уверенно пророчили родители, позабыв, что сами в далекие тридцатые годы шагали на восток, и там, где они шагали, волшебным заревом вспыхивали огни магниток, новые города, и сами удивлялись, как они, такие разные,непримиримые,  щедрой рукой сеяли вокруг красоту и  зажигали свечи новые...
- Хорошо, мы этого хотим,- сказал Николай.
- Этого вы хотите, не Анжела.Там ведь сцена во всю степь, там ведь зал на миллион зрителей.. А зрители - молчаливые саксаулы? Об этом, будто, мечтали.
- Ну почему же? Там живут люди.
- Ограниченные в правах  люди?И позволят ли ей выступать перед ними? Только и остается репетировать перед  зеркалом...
-Почему вы не верите?
- А что вам верить-то?Вы ведь  в первых рядах борцов .
- Вы полагаете, что  мы лишены здравого смысла?
- Я вас не виню. Я виню время...
О, время! Все ты любишь выворачивать наизнанку, лишь бы показать людей с худщей стороны. Да, лучшие партийцы и комсомольцы, оказывается, пробавлялись  доносами на друзей, соседей , знакомых и незнакомых Они выполняли  долг перед любимой родиной . Очистить родину от нежелательных элементов- это первейший долг сыновей и дочерей  любимой родины. великой отчизны!..
Не потому ли многие родители не хотели верить, что их сын или дочь –  это они, родители, в свои далекие годы. Время  накладывает  непроницаемые шоры на глаза сурового  родителя, чтобы он не узнал в сыне себя,  себя в  лучшую пору  своей жизни. Время всегда зло смеется над  сердобольными и эгоистичными  родителями.
Иные из них  воздевали руки к небу, отрекались, заклинали-проклинали, провожая совсем  обстрелянных сыновей и неопытных  дочерей в неведомые дали ( почему-то обращаются к молодым ,наверное, потому, что они больше верят словам, замечательным словам- тем более:
Ты ко мне приедешь раннею весною
Молодой хозяйкой прямо в новый дом !
И сколько их, доверчивых девчонок, поспешили в новый дом! Увы!  “Дырявая палатка неба нас согревала как могла !”Но как возвращаться домой побежденными? Это просто невозможно. Они останутся. Не вернутся), предчувствуя беду.  Вместо того, чтобы радоваться, лобзать-целовать свою кровинушку – ведь воскрещается их молодость, продолжается их жизнь, родители  опечалились из-за того, чтони не властны над своими  взрослыми детьми! Кто бы поверил, глядя на этих грузных, хлопотливых, плачущих  мужчин и женщин, что они когда-то спали в обнимку с бурей. Ох, время – великий созидатель, вдохновенный художник и  жестокий разрушитель!
Жаждал ли Николай Буторин окунуться или окунуть себя в степной кипени.? Но в те  напряженные дни  госэкзаменов в Сокольническом райкоме партии  рассматривали его кадидатуру в первоочередной список  направляемых.. по спецнабору.  Уже арестован Берия , вражеский агент, искуснейший водитель машины принуждения. Можно и отказаться от  направления...По семейным обстоятельствам. Ожидается прибавка в семье. (Анжела все-таки  закончила косерваторию, в августе  родился сын, назовут его Геной, в честь крестного отца, друга семьи , будущего юриста, правозащитника Геннадия Борина). Борин часто навещал (пока был на свободе) молодых родителей, стараясь как-то чем-то помочь им. Это был хороший, застенчивый, впечатлительный, честнейший парень с бледноголубыми глазами. Не раз в трудные минуты выручал  своих молодых друзей.И как-то перестал навещать молодых друзей, пропал , пропал бесследно. ..После  неофициально дискуссии  на недискуссионную тему, которая прошла  в Доме литераторов?
– Да, Маяковский – певец революции, начал спокойным тоном Геннадий. – Мы его любим. У него Октябрьская революция – Это хорошо. Пусть так, хотя есть повод для спора.  Я вот не согласен с этим:
Единица – ноль,
Единица – вздор!

Это же страшно, если так! Не станет ни одной единицы, коль она ноль. Низвергая личность, низвергаем человека,   в таком случае общество  бездушное стадо. Так оно и есть. Хотел бы спросить: может ли жить среди нелюди  нормальный человек? Вы это понимаете? Нормальный человек должен бежать из этого духовного крематория, пока его не столкнули в огонь...Только я силюсь понять, почему нас всех толкают в духовный крематорий?
Николай  уши навострил, но рта не открывал.
Борина, странное дело, никто не прерывал. А это было плохим симптомом. На другой день он исчез. Ну как в воду канул.
Анжела, занятая домашними делами и учебой, не сразу заметила этого странного в ту пору исчезновения известного в молодежной среде будущего  юриста. Уже черные воронки  не сновали по ночам по улицам и площадям.Но по-прежнему исчезают люди.. Анжела забила тревогу. Но попусту. Только навредила себе и мужу. Однажды ей прозрачно намекнули, что таинственное исчезновение Борина может интересовать только   компетентные органы , а не частные лица. Знал кое-что Николай, но помалкивал. Что он может ? Да ничего. Только испортит дело. Да и экзамены не позволяли ему переключиться на поиски внезапно пропавшего друга. И вообще надо было спешить... Нужен диплом, чтобы получить направление. Иначе тебя не направят, а отправят!..
Вот и диплом в руках.  Синий, гознаковский, пахнет деньгами! Пройден важный этап жизни, которому нет возврата. При распределении Николай Васильевич сразу заявил, что поедет к Казахстан. Его просьбу удовлетворили, но заметили:
- Не будет ли как с вашим выбором профиля? Полгода проучиться на естественно-географическом, чтоб догадаться перейти на исторический. Уж больно вы мечетесь.
- Решено твердо и бесповоротно, – заявил Буторин.
Анжеле о своем решении он побоялся сказать. Рано или поздно она узнает сама. Тогда он поставит вопрос:
- Поедешь или нет? Там можно переждать и бури, и ливни и снегопады!.
И она узнала. От сокурсников Николая. “Со мной или остаешься?”- только и спросил Николай, когда  все открылось и утаивать было нечего.
- С тобой хоть на край света, – с готовностью ответила Анжела. И замерла. От обреченности. От безысходности.
-Анжел, здесь нам опасно, ты знаешь об этом?
-Да, я знаю...
Вот так неожиданно и просто все решилось.
Самое главное препятствие легко преодолено, он убедил ее, она поняла его, чего никак не ожидал ни от нее, ни от себя самого. А вот в Казахстане все с самого начала обернулось неблагополучно. Фортуна улыбнулась  и не очень ласково. Николая Васильевича направили, вопреки его желанию, директором неполной средней школы в один из старейших поселений закрытой  области (его “организовали” ссыльные верховые донские казаки).  Какая радость в общении с закрытыми, озлобленными людьми. А Буторин мечтал подышать воздухом целинной нови. Ведь съедутся люди разные со всех концов страны. Вот где можно узнать, чем живет и дышит народ. Это не посиделки у доцента истории. Но увы! Буторину не оставили выбора, сказали, что,  во-первых, в новых поселках и городках  высококвалифицированному педагогу  будет скучно, классы -то начальные. “Подождите, придет время и направим вас в самый что ни на есть передний край... где целине край. Целины нет, ее давно освоили”. “Разве?” “Если распашка девственной степи –это целина, то осваивали и деды и прадеды. Сохой и кобылой.  И своим горбом провинившиеся перед советской властью те же казаки, те же кулаки, те же  корейцы, те же поволжские немцы.. То особый случай. А сейчас что? – освоение залежи,  поднимаем то, что лежит, но со    вселенским размахом.””Мы по другому не можем.Но ради чего все это?” “ Как, разве мы не сказали  людям: все это ваше, берите. Богатство рядом, никем не тронутое, обернись и наклонись,возьми, сколько сможешь. Это и есть целина твоей жизни. Народ  валом, земли - навалом.”
Буторин пропустил мимо ушей словеса, но школу принял. Она оказалась... завалюшкой. И не стыдно, казаки, детей своих  водить в конюшню ( завалюшка была когда-то конюшней). Но стыд не дым, глаза не выест.
Однако молодой директор настоял, чтоб колхоз построил за лето новое здание для школы. Ради этого пришлось накапать на председателя колхоза как склонного к вредительству. Подействовало! Педколлектив подобрался (не без помощи начальства) сильный, дружный. Ученики успевали по всем предметам. Хромала в школе только художественная самодеятельность.Отвечал за нее инвалид войны - безногий  гармонист  лейтенант запаса  Иван Михайлович( днем в школе  разучивал с детьми  фронтовые песни, а вечерами собирал на базаре  милостыню).
- Анжела, выручай! – взмолился Буторин.
И Анжела выручила – взялась за музыкальный кружок и хор. Желающих учиться играть на пианино и петь в хоре оказалось так  много, что пришлось организовывать своеобразный конкурс. Не обошлось без обиды. Мальчика Ман Гыма  она  записала во второй состав в виду  отсутствия слуха. Пусть разовьет  слух. Подпевать, тем болеепеть в хоре  - это не в колышки играть. Этот вихрастый крепенький мальчик  выиграл все колышки у Геночки. Лучше б записать  Ман Гыма в спортивный кружок. Но примчалась в школу  мама Ман Гыма, молодая красивая кореянка. Смуглое лицо  горело розовым огнем. Она вихрем налетела на учительницу музыки  и осыпала  ее гневными  упреками:”Нас  выставили за дверь. Так это власти. Но почему вы обижаете моего ребенка?”.
Анжела едва-едва  нашла слова, чтобы  успокоить разъяренную женщину , пообещала пересмотреть  свое решение. “Принимаю в первый состав при условии, что мы с Ман Гымом будем заниматься дополнительно. Вы согласны?” Кореянка прижала  руки к груди, улыбнулась и  выбежала из класса. Анжела все же отобрала группу наиболее музыкально одаренных и несколько дней в неделю занималась только с ними (вскоре привычными для ребят стали слова“сольфеджио”,”прелюдия”,”увертюра”,”соната”). Хотела почаще общаться с шумными, неорганизованными детьми, да маленький  не позволял: присмотреть за ним кроме нее было некому. Зато народ  полюбил  Анжелу Буторину ( “Да  она просто богиня, смотрите, что творится с нашими  огольцами - они  уже постигают то, что нам недоступно...Тьфу...чтобы не сглазить”).
Школу и Буторина заметили, решительно выделяли из общей массы  на августовских и прочих совещаниях. За хорошую работу “в деле художественного воспитания учащихся”  наградили его знаком “Отличник народного образования”! Чего только не бывает на свете!
– Ай да Анжела! – восклицал он, целуя жену, – здорово, ну просто здорово! Меня знает Акмола,Алма-Ата. И Москва узнает. Состоится слет. Нас не тревожит неизвестность, нас тревожит ложь и обман.
Колхоз укрупнили, потом слили  с пригородным хозяйством. Семилетняя школа стала средней. Школа стала средней, а работы...  “выше головы” .  Ну что же, можно и поработать, поработать  эдак с огоньком. Но не дали. Взяли в райком, завкабинетом политпросвещения. Как говорится, ринулся на всех парусах в окиян-море... И почувствовал, что вроде бы  плывет по воле волн, в одиночестве...
Подумалось : – плохо, когда корабль надежд стоит на якоре.Сыреет человек. А он растет-то  тогда, когда жизнь задает сложные, даже заковыристые вопросы, и  приходится  самому отвечать на них...
Да, есть  такие вопросы, отвечать на которые - не помочь истине, а  радовать  недругов. Тут даже бородатые и усатые  классики не помогут. Разве что подкуют его теоретически .Что поражает  в классиках, так это их неподкупность, принципиальность, непримиримость  и  односторонность - революция и все для революции. С точки зрения классиков ничего страшного вокруг не произошло и не происходит, а  идет процесс отрицания отрицания.А с точки  зрения нормального человека? Нормальный человек может сойти с ума, если ему  пришлось бы отвечать на  эти вопросы...”Я ненормальный человек...среди нормальных людей, которых  за что-то и низачто лишили крова. Я испытываю  злорадство... Я ведь победитель, я ведь  коммунист, атеист!  Кто сослал этих  людей? Кто обрек их на несчастья и унижения? Коммунисты, атеисты. Значит, коммунизм, атеизм - зло, самое настоящее зло. И его враг - это вера. Я с этого времени ... не коммунист, не атеист. Но сдать красную книжицу ..не могу. Это корка хлеба...У меня такое ощущение, что  будто отслоилась кожа лица, что у меня двойное лицо...”

Секретари райкомов и обкомов  и председатели исполкомов советов  депутатов и даже члены правительства республики при подготовке идейно выдержанных и политически значимых докладов часто уединялись с Буториным.Не жалели на это  средств: однажды доставили его в столицу спецрейсом на военном самолете! Ну как же! Этот же школьный учитель – сама ходячая энциклопедия,политический сапер- умный и проницательный поводырь, даже в глазах,  на стеклах очков - отблеск ума, незамутненного ядом времени ...
 Сам  же   был более строг в оценке. Ему не хватает знания жизни.Ему казалось, что  жизнь не поддается пониманию.Он  свято верил, что русские революции  принесли  свободу всем и каждому, что возможен в стране новый Вавилон. Увы! революции только перевернули общество и придавили человека. Порушилась святая вера, и повинны в этом реалии земные, реалии расейские... Здесь он столкнулся с людьми необычными, с людьми обиженными. С такими людьми, которые не смогли назвать своих обидчиков, разве что  порой кляли судьбу, выпавшую на их долю...Как же так, если все люди братья, то почему одни обижают других, почему одни несправедливы к другим?  Почему, почему, а сам он справедлив ли? Справедливы ли  все те, кто у власти?  Честен ли, справедлив ли Рамазанов?
Однажды Канаш Есенович  по завершении с помощью Буторина тридцатистраничного доклада  выразил  то ли удивление, то ли  опасение:
- Вы родились где? Знаю, знаю. Жили в сомнениях, в рефлексиях.Зря все. Душа жаждет дела... Вам хочется в людской океан. Океан страшен: там зарождаются тайфуны . Немногим  удавалось укротить их...В народе подспудно зреет недовольство. Наша задача  - гасить и гасить это недовольство  силой слова. Не силой. Мы сильны.Только мы не знаем, сильны ли мы абсолютно.Чтобы быть абсолютно сильным, надо ослабить всех, кто подрывает основу. Силой  только врага повергнуть, наше оружие - слово. Не можешь убеждать - уходи! А уже желательно вам вжиться в масштаб... Вас прочат в обком инструктором или в  Совмин республики инспектором...
Рамазанов  неожиданно выдал разговор, который недавно состоялся в обкоме КП Казахстана. Там утверждали резерв на выдвижение. О Буторине сложилось такое мнение:“Подготовленный зрелый политический руководитель”. “Не ретроград”. “С людьми умеет говорить, убеждать”.
И еще  он добавил  со значением : “Скромность и доброта, деликатность...”
Однако Буторин решил (далее нельзя было откладывать)поделиться с ним нескромной мыслью,  надеясь на взаимопонимание:
- Я масштаб  понимаю несколько иначе.Хочу  в  массы, в океан людской. В океане  страшит пучина и неизвестность.   Тот, кто преодолевает страх, становится морским волком. Институт океана  проводит селекцию  кадров.
  Тут Рамазанов  усмехнулся:
– Вот мы и...договорились. Я вам про Фому, а вы про Ерему. Но вы, Буторин, правы. Каждый должен пройти проверку на выживаемость. Власть всегда занималась социальной  селекцией ...Что вы знаете об исходе казахов в Китай? О голоде в годы коллективизации? Большинство казахов в то время не могло принять  непонятную для них  власть, чуждый образ жизни. Одних изгнали, другие сами перебрались за кордон. Оставшиеся, не пожелавшие  оторваться от родовых корней, надеялись, что их пощадят...И вот в двадцать девятом переломном их приговорили к голодной смерти. Казахи исконные овцеводы. А овцеводство - больше семейное дело, чем коллективное.Это сложилось за века. В одночасье загнали всех чабанов  в колхозы,  изменили людям образ жизни...Чабанов превратили в овец...Ой-бой! За год  померли от голода три миллиона человек, обезлюдела земля предков. Кругом братские могилы невинных жертв  идеи... Я печалюсь и гневаюсь. Но нам работать с невольниками идеи. О ком печаль? Это же не секрет, что  миллионы здесь живущих  - это  не  принявшие нового образа жизни. Люди не могут быстро менять образ жизни. А захотят ли они жить как мы? Если не захотят? Мы проводники идеи. А можем  мы стать еще и  безобразными  ее ваятелями! И высекать  с живой натуры  безобразную скульптуру! Так из   кого и кого будете ваять- вот в чем вопрос. Из них или из себя? Скорее себя. Мне вас жаль...Вы жертвенная овца. Разве не так? Скрывать ничего не надо, бессмысленно, просвечиваетесь как слюда.
– А я и не скрываю, – принял вызов  Буторин, – жалок тот, кто отстал.  Вы это хотели сказать, верно? Помню один грустный случай...
– Ну, ну, что за случай? Я вас слушаю.
– Одного расторопного мужика поставили председателем отстающего  хозяйства. Развернись, мужик! Мужик хотел было развернуться , да война началась.Развернулся на фронт. Вернулся с фронта, видит: что в председатели идти не выгодно. Мужик прекрасно разбирался в текущем моменте. Какие тогда колхозы? Му-два и баба Яга. Стыдоба. А  бригада -   ух, работаю до двух. Бабы одни. Того и гляди. Намнут бабы бока... И мужик пошел в экспедиторы. Экспедиторы тогда были силой. Многим тогда показалось, что экспедиторы – главная фигура в хозяйстве. Ухватился за веточку времени, а думал, что держится за ствол. Жил сносно. А потом хвать, – колхозы укрупняются,  председателей  укрупненок на руках носят. Вот тогда-то понял, что прогадал. Мог стать прекрасным руководителем, а кем стал? Никем! Экспедиторы уже были не нужны. Веточка сломалась, и хитрец свалился в тар-тарары. Самым натуральным образом. До сих пор ищут. То ли Маша увела, то ли Даша  довела...Выгадывал-выгадывал, сочинял свою песню из мелодии дня оборотистый мужик, но никак не вписывалась во время. Время сыграло над ним злую, но справедливую шутку – сдув его с веточки. Не хватался б за веточку, мужичок. Жаль мужика,обхитрившего самого себя. Подскажите, что мне делать, чтоб не отстать от времени, от века?..
– Чтобы не очутиться  на обочине, надо шагать вперед.
-  И можно придти последним, если прикажут повернуть назад. Это все, конечно, из области философии.Но  послушаем  тех, кто  ропщет, и тех, кто  не может предъявить претензий за наши благодеяния? Что делать с просьбами  корейцев, чеченцев, украинцев, поляков, ассирийцев, курдов об открытий  школ на родном языке? Что ни народ, то  открывай им свою школу. Их понять можно. Язык это суть нации. Лишиться языка - лишиться сути.
- Для вас секрет, что национальные школы изгнаны из системы  народного образования  по  директиве свыше? Национальная школа вступает в противоречие с идеей создания единой нации с единым языком. В идеале - одна планета - один народ. Я казах,а все же не сторонник открытия отдельных казахских школ, разве что казахские или узбекские классы в русских школах, и никаких других  языковых классов! Новый Вавилон  в  программе  не предусмотрен.
-Конечно, мы можем отменить все что угодно, но ведь...-пытался возразить Буторин,-но ведь они не поймут нас.
- Только для того, чтобы люди могли жить в мире и согласии, надо найти общий язык. Общий язык-  это тот язык, на котором говорим мы!
- На каком же языке мы говорим?
- На том. Надо улавливать тенденцию. За последние пятьсот лет исчезло сто пятьдесят языков. Сближаются языки живые.Человечество возвращается к универсуму! И человек должен стремиться к открытости.В нас  не должно быть личного.
-Но человечество состоит из  индивидуумов... Это не аксиома?

... Буторин уставился  на жену ...пристальным взглядом  и вспомнил  давнее и сердцу близкое.
- Эх ты, женушка моя  золотая!  Забыла, что говорила?  Хоть на край света пойду...
-  Я то не забыла. А где я сейчас? Пошла за тобой как декабри...шизофреничка. Ну и вот. Кошка меломанкой стала.
- Вот и хорошо... Лучше б не пошла.  Отравила мою жизнь укором. Тоже мне подвиг совершила – ринулась в неизвестность. Да настоящие люди  тем и живут. А ты проживи без нытья,  надеждой и верой, как в  те дни безоглядные. Анжела,ну  почему перестала понимать меня? Молчишь? Не о чем говорить или не хочешь ничего сказать?И это  самая близкая, самая душевная женщина в мире!   Или  я ошибся?. Нет, не может быть. Анжела,милая моя,  все хорошо, потому что все решено.. Давай собирать вещи. Прибудет из Заишимского  грузовик, погрузят в один миг  пианино и...Давай присядем на дорогу.
Анжела не отвечает. Она все в той же позе “уныния и отчаяния” и в том же халате, неприбранная, сердитая, но и загадочная,близкая и неблизкая, словно  окутанная туманом .
- Прости, но я должен  идти.
- Ты никому ничего не должен. И  тебе никто ничего не должен,- промолвила она  грудным голосом- Тем более эти люди. Что должны тебе эти люди, которые  и сами не знают, что им нужно? Они ничего не должны. У них ведь отняли  свободу. Зачем же бередить их душевные раны? Как бы не попасть им под горячую руку.Мы здесь чужие.Надо нам жить там, где все свои.Не можешь и не хочешь.Мне обидно за тебя, за себя, за Геночку...
-Обидно? Не забывай, мне “выпала “ дальняя  дорога: или Владимирка  или Казанка. Я выбрал  Казанку. Угадал. А тех, кто увлекся дискуссией о сходствах и различиях в  государственном устройстве двух сверхдержав, в наручниках да по Владимирке босиком погнали.  И у тебя был не лучший  выбор: развод и ссылка в Заполярье или на остров Шикотан. Забыла? Так мы  хоть по воле... 
- Все так, но я не хочу умереть от этого счастья. Здесь все такие. люди с израненными  сердцами!  Мы их не излечим, а жить, притворившись глухонемой - это  же невозможно, – всхлипывает она. – В чем дело? Почему ты нас загоняешь в угол? Или ты провинился? Перед кем? Вовремя не разоблачил внутреннего врага? После тех никчемных дискуссий!
“ Да, ты угадала”, – невесело подумал  вслух он и думы  непростые  перенесли его в  спецхоз. Как-то его встретят? Тот, кого сняли, неплохой  человечек. А работу с людьми  провалил. Почему? Душевных сил не хватило? Трудный контингент?
Его охватила смутная тревога. Анжела чутьем своим уловила это состояние мужа и старалась приласкать его. Что поделаешь? И с ним теперь не жизнь и без него не жизнь. Выбора никакого.
“Мы вместе и не вместе”,-подумал он , пытаясь понять причину настороженности жены, да своей смуты душевной, восстанавливая в памяти, в который раз, тот разговор в высоком кабинете, предрешивший его выбор и заронивший  в душе капельку тревоги...
- Зачем напрашиваетесь в спецхоз? – был задан ему откровенный вопрос.- Это же спецтерритория, это  же целое государство. Вас интересует номерной город?
- Надо укреплять фундамент, чтоб сооружение устояло,- выговорил он без тени смущения.- Какой город? Там груда камней и песка... Дом на песке-не дом, а город на песке...Я слышал, назревает  конфликт.Возможен ли бунт? Возможен, бессмысленный и страшный, даже восстание. Все может быть в одночасье, волнуется народ...Бросить на усмирение войска, которые были защищать их! 
- Если б чистый песок, да цемент марки пятьсот! По новым данным там понемногу  убывает нечистый песок... органы  занимаются зачисткой через пень колоду. Конечно, не воскреснет Берия,  люди  распустились. Чем больше мы размазываем, тем больше грязи. Может быть, вы измените ситуацию? Требуется из разнородного  песка сделать монолит. Для этого нужен цемент, русское начало. И вода, то есть слово. А без воды только сухая смесь, гремучая смесь.В общем, будьте бетонщиком, – заклинал Канаш Есенович, – Полуэктов провалил работу. Обильно поливал песок  водой, не размешав с цементом. Ну и сооружал дом из песка! Увы,  бетонщик из него не получился. Умный, эрудированный, но без политического чутья, бестолковый... Когда он делал доклады, люди заслушивались.   Так и хотелось что-то хорошее сделать. А вот сам ничего не смог... С теми же корейцами. Разрешили им передвигаться внутри области, а коммунистам - в пределах республики, так он всех растерял. Слушали его, слушали, а как появилась возможность убежать- дали деру! Землянский вмешался. Выделил им угодья на неудобьях. Мудро поступил. Пусть обрабатывают землю, а урожай всегда можно изъять!Каждый человек полезен на своем месте.Полуэктова мы переводим в ЦК  лектором. Для практической работы он не годится.Но и вас может затянуть  текучка.Разворачивайтесь, сбивайте людей на дело..И держите их в рамках революционной предопределенности... Диктатура  порядка не так уж плоха.
- Все еще диктатура? Весь цивилизованный мир ...
- Союз  нерушимый  держится на диктатуре. Мы не скрываем этого.С развалом диктатуры развалится Союз. А диктатура - это цивилизованная форма деспотии.Тысячелетиями измеряется возраст деспотии и как ее не называй - суть ее не меняется.Деспотия  есть деспотия. Ленин установил диктатуру пролетариата, а Сталин  - свою... диктатуру страха, очистительную систему. Через очищение в рай! Сорняк надо вырывать с корнем.И вовремя. Сталин   угадывал сроки лущения, сроки чистки.Да, можем вырвать при этом и добрый злак...Это уж на роду написано. Должны быть начеку...Ошибок допущено много, и не нам их добавлять.
- А если вашего  сына по ошибке  сочтут за  сорняк?
- Мы - люди идеи, Николай Васильевич, и не лювите меня на слове.
- Вам не страшно за себя?
-Стреляли в меня из-за угла дважды, да  трижды  наезжали на мою служебку, аварии  устраивали. За цвет волос и конфигурацию носа. Я их не понимаю. Дружбу искать - в мире жить, враждовать - беду нажить,- так говорят казахи. Я- казах.               
Эта последняя  фраза эта  задела  за душу  Буторина, но он промолчал.

Глава 4

В  густом лесу стлался фиолетовый туман. Тихо. Спят сосны. Спят березы. Спят птицы и звери. Но небо  мерцает звездами.И  мерцание это какое-то  загадочное, неземное. А воздух  чист и недвижен. Он будто отцежен покоем ночи.Остановилось будто время. Не остановилось.  Медленно, но  повсеместно  выцвечивается ночная синева. Становится все более блеклой, все более бледной. А начинает  выцвечиваться с востока. Кажется, проступает горизонт...  вселенским разумом, срывая  с ночи  темной таинственная завеса.
И уже отчетливо и явственнее вырисовываются кургузые деревья, съежившиеся от холода  травы, сизые нелепые кочки. Но цветы подлунные  запали в ночном флере.  Взойдет солнце и возвратит всему живому и неживому свой настоящий цвет. И заиграет в лесу вся палитра красок, поражая , вновь и вновь поражая всех в цепи времени -  и величественных  римских легионеров и обреченных сарматов, и ярых гуннов и  шумных кыпчаков, и новых туземцев и новых чужаков, и приговоренных и  их конвоиров гармонией  цветов, их  необъяснимым вечным  содружеством! Волшебен лес для юных...
Спит как сурок Тоня,  она  не ощущает утреннего холодка  под  теплой антоновой курткой. Сладко ей спится в лесной колыбели.   Но взведенная  страхом душа ее омрачилась ,обожгла невидимым огнем  ее гордыню..Только Тоня не осознавало этого.Душа ее молчала.
Заворочался Антон, чмокнул губами, и вновь синхронно аккомпанировал ровному дыханию Тони.
Между тем листья деревьев стали темнозелеными, а травы темноголубыми!
 Вот рассвет подрумянивал  нижний купол неба. И оно  сжигало в заре тяжелое покрывало ночи, становясь  шелковистым, легким, просторным, прозрачным.Возвращались из небытья цвета, цвета вечные и цвета времени... Засверкала осенним золотом вечнозеленая трава,листья берез и хвои сосен выкрасились в яркозеленый цвет, притягивая нежных насекомых и  проворных белок и юрких птиц, потянулись к небу синие васильки...
А заблудившиеся  собиратели лесных даров все еще  находились во власти уходящей ночи , в ее нетеплых  объятиях .Их все пытались  разбудить пернатые хозяева леса громким клекотом,   пронзительным кычем, но тщетно...
Спали юные сном безмятежным, не ведая, как всю ночь не могли спать там, в спецхозе, их родители, которые  в тревожном ожидании и отчаянии решили: если  утром не найдутся  их деточки, то начнут поиски. Но как дождаться утра? Если б можно было, начали поиски. Когда же кончится эта ночь?
Рассвет рождается в муках ночи. Кажется, колышется ветром алый мак зари,  оповещая  мир о родах нового дня. Просыпаются ото сна и птицы и звери, и травы и  деревья-великаны...
Вздохнула во  сне Тоня. Она почувствовала утреннюю прохладу. Но не сознанием, а кожей, телом, прильнувшим к гулкой земле.
Повинуясь времени выплыл   сегментик солнечного круга, розовый сегментик на розовом горизонте. И зашебетали лесные птицы. И зашелестели листья...
И тогда только  проснулись Тоня и Антон. Быстро собравшись, устремились на  накаты гулкие моторов. Где-то  пролегала проселочная дорога. Надо идти к дороге. Спешили. Отдавались  на сердце их торопливые шаги. Не заметили, как  солнце  поднялось над горизонтом. И уж  по солнечным лучам набрели на знакомую  разбитую дорогу. Решили дождаться попутки. Дождались. Показался из-за деревьев обшарпанный, похожий на дикого кабана автобус. Подняли руки, не надеясь, что  автобус остановится. Автобус все же нехотя остановился у обочины.
- Быстрее, едрит твою мать,- крикнул пожилой шофер, - куда прут... в таку рань? За грибочками, значит...Уф!
Антон и Тоня с рюкзаком и лукошком робко протиснулись к задним сидениям, задевая  за край темного плаща большеватого человека в роговых очках,  шляпе, державшего на коленях  толстый кожаный портфель.
- Простите,- промолвила Тоня простуженным голоском.
- Проходите сюда, потеснитесь, пожалуйста,  в тесноте да не в обиде,- и человек этот улыбнулся.
- Спасибо...
Незадачливые грибники еще не знали, что это Буторин, с сегодняшнего дня их  руководитель, но отметили про себя, что он только и проявил к ним интерес...
Буторин  ехал первым автобусом  в городок Заишимский ( бывший Зареченский, а еще ранее - Рудный), чтобы   попасть ... на утреннюю  планерку  у директора, когда  соберутся  специалисты и  руководители этого особого  специализированного хозяйства. У особого хозяйства - особый режим работы. Прежде всего нельзя опаздывать. Опоздаешь - затянется процесс знакомства и взаимопредставления на неделю. А ему предписали  “сразу в бой ввязаться, поднять в атаку  коммунистов”.Он велел Анжеле собираться  немедля. Она на какое-то время потеряла дар речи, в замешательстве схватилась за голову. И  все же взяла себя в руки, начала складывать вещи в чемоданы, корзины, незлобиво думая о своем вечном изгое-муже и о своем неудавшемся житье-бытье...
“ Опять  проваливаемся в  яму...И сумеем ли выкарабкаться за свет божий, провалившись в дыру? Николаха говорит, что так  вышло... Почему так вышло? Или его преследуют, или он преследует...Надо б  выяснить. Думала: выйду за него замуж - будет жизнь как мед. Увы! Семейная жизнь начали  в полутемном подвале. И кончим в каком-нибудь  погребе вонючем. Наверное, мой милый, мой милый  во всем виноват. Не могу!..”- Геночка, сыночек милый, поди сюда. Ну, что , возьмем с собой  клюшки? Там играть не где и не с кем. Ладно, возьмем. А это верни Тюлику”.Николюшка  не может без портфелюшки... Нажала бы на него, надавила, да жалко, надо бы не жалеть, надо бы  стоять на своем... Он, как миленький, вновь очутился б в  степном городке, куда волки боятся забегать.городок не сравнить с Москвой, но все же по количеству ученых и артистов на тысячу человек  не уступает Москве. Их со всей страны сюда прислали. Да и ехали сюда с радостью... Что за комиссия! Чтобы жить - надо поскорее убежать от гиблого места, подальше от Мавзолея с его вселенским идолом! Выходит дело, что так”.
Но поглядишь на мужа - как бенгальский огонь горит, и не захочешь - а пожалеешь. Пусть поступает как хочет. Все равно он, что несмышленыш Геночка. Хочет, чтоб было только по нему. И вправду, что Геночка, что Николаха - оба упрямые эгоисты.  Оба  нисколько- нистолько о ней не  думают, не побеспокоятся, не позаботятся. Когда просился в этот треклятый спецхоз, Николаха и не  задумывался даже, согласна ли она  ехать в эту дыру.  Будто наперед знал, что она покуксится да смирится. Избаловала  супруга своего, так избаловала, что дальше некуда. Надо бы  проучить его. Взять да разыграть побег - уехать навремя в Москву, к родителям... Они, между прочим, прислали ей письмо, в котором  поведали ей,  что на работе  начались какие-то  неприятности  после обсуждения  планового проекта- проект не может быть  удачным, потому что он плановый. Руководству  этот злонамеренный выпад не понравился. Поговаривают о б отправлении незадачливых критиков  в длительную командировку в Магадан...Кое-кто просто исчез, испарился...Может случиться такое и с ними..И увидят ли они свою  немилосердную дочь? Хотя сами делали все, чтобы не видеться с дочерью: выгнали, выписали из дома.Тем не менее они же упрекали  ее... в  черствости. Писали, что разочаровались в ней, огорчились, что она оказалась самой заурядным созданием, каких земля еще не видывала, скверной  девицей, в одночасье разбившая  родительские мечты, вдребезги разрушившая свое же счастье. Что плыло ей в руки не из призрачного далека. Если бы знали заранее обо всем этом, то  свернули б ей шейку в колыбели. Чтоб сейчас не  жалеть и мучиться  о несбывшемся... Но кто мог ожидать, что спесивая дочь так может сразить сердобольных родителей? Они смирились ссс судьбой... но не сдались. Им интересно теперь взглянуть на их сокровище, которое обернулось чудовищем. Поэтому  они не возражают, если Анжела приедет домой одна...Мол, умасль варвара, разбойника,чтоб отпустил  пленницу... В этой родительской желчи, горечи и гневе было столько израненной любви к ней, единственной дочери, что она все поняла, и ей вмиг стало хорошо-хорошо. Хорошо, когда знаешь, что тебя любят, ждут...
Она, конечно, устроит-обживет своего мужа на новом месте, чтоб с голоду не пропадал, и разыграет побег. На решительный бой с ним у нее силенок душевных не осталось, но скалу разрушает не сила, а дождевая вода, просочившаяся в трещинку. Николай сейчас - это та скала, монолитная, несокрушимая, а  пройдет незаметно время и у ног ее  окажется груда камней. Неужель она  живет этим?
Только это удерживает Анжелу от крестового похода за всех безвестно “павших”  жен...Это, разумеется, горькая шутка. Если б не жить  в семье какой-никакой -сокрушила б его в одно мгновенье. И не раздумывая. Но лучше  жить по-соседству с утесом, чем с грудой острых камней. А все-таки Николушка тихий эгоист. Все делает  себе в угоду и по-своему, не считаясь с интересами и желаниями близких ему людей. И потому надо его  наказать, чтоб впредь знал, как  ущемлять других. Но что же придумать? Устроить сцену? Противно самой. Столько лет одно и то же -упрекать, сомневаться, терзаться - сколько же можно? Пора переменить пластинку, пора ошеломить его чем-нибудь  и чем-то взять его  за душу. Только так можно застать врасплох и умилостивить. Теперь домашние сцены на него не действуют...
Незаметно Анжела углубилась в унылые  свои думы. Встрепенулась, когда внезапно задрожал дом, зазинькали окна от громкого жужжания автомобильного мотора. Догадалась - из спецхоза за ней приехали. Накинула на себя кофточку и выбежала на крыльцо. Не ошиблась в догадках. Навстречу ей будто летел на крыльях невидимых среднего роста, средних лет, симпатичный блондин с быстрыми живыми глазами .“Настоящий Амур”, -подумала Анжела.
 Мужчина легко,непринужденно,  просто представился.
 - Меня величайте Ларионом, вас я знаю,вы-Анжела. Вот и познакомились. Чудненько. Погрузку начнем, как подъедет Мишка Бессмертный с  грузчиками. А пока  вынесем  на улицу то, что можем.
Ларион быстро обежал глазами все хозяйство, изучая  унылую комнату нового парторга  спецхоза. Ему было интересно узнать, что из себя представляет Буторин “изнутри”. Осмотром оказался доволен, воочию убедился: барахла  всего ничего, только   большая домашняя библиотека... Старинное немецкое пианино...Пианино, конечно, принадлежит Анжеле.Ну еще кошка, еще  собака... Перевозил когда-то Ларион Полуэктова и кричал “караул”: шесть даровых рейсов зарулил, а  забрали только  самое необходимое. Про себя чертыхался:”Он что, не знает, где проснется? Мучил всех  пламенными  речами об идеалах, как Цицерон, как Жорес, а обрастал  вещами как жирком, мещанским жирком однако...” Что и говорить, Полуэктовы не чета Буториным...
Ларион отметил про себя, что Буторин нравится ему “с изнанки”. И жена его, слепой даже увидит, хорошая, душевная, к тому же баская, загляденье. “Душевная”,- повторил про себя Ларион и вздохнул глубоко. По  долгу службы уходить в себя он  не мог, ведь был живым человеком. Обо всем, что  ему известно  или непонятно, он  спешил  поделиться с кем-нибудь. Он не умел держать свои и чужие тайны. И вот он решил поделиться своими наблюдениями ... с Анжелой:
- Барахла у вас  кот наплакал. Чем меньше у вас, тем больше у государства. Может, правда. Но книг...”Битва в пути”, “Красные всходы”.Ясно. А это - “Жизнь взаймы”... Ничего, книги будут в целости и сохранности.Я вам обещаю.  Понимаю, для женщин переезды - мука. Николаю Васильевичу что? Сказали ему: поезжай - он поехал, вот и все. Но вы его не очень-то. Он ведь себе не принадлежит. На привязи человек.На  цековской.
- Ой,  не говорите! Наглоталась я дорожной пыли, наглоталась. Думала, что  пошла за человеком, а  оказалось , что   гоняюсь за катуном, перекати-полем.
- Зря наговариваете. А правда, много  здесь этой сорной травы? Перекати-поле... Круглые, вот и перекатывает ветерок, как хочет и когда захочет. И застревают эти травяные  планетки  где-нибудь в овраге. Печальная жизнь для перекати-поля, хотя, когда в степи безветренно, то она чувствуют, наверное, важной особой: я- планета. Бывает.Вот Полуэктов поплатился за мнительность. Это он  перекати-поле, это уж точно.
- А его ценили за скромность,- сказала Анжела.- Знаю...
- Его там ценили как своего... А  у нас  народ  такой, что  любого  обломает.
- И за год его обломали? Жестоко.
- Этот срок отмерили свои же. Так у них принято. А год - это всего один оборотик земли вокруг солнца, всего один оборотик. Не успеешь оглянуться, как  проморгаешь... свое счастье... - довольно путанно объяснял Ларион, - он, может, и умный, и образованный человек, но какой толк, ежели эту образованность не хочет показывать. И диплом и знания держит  в сундучке.  Пригодилось для собственного хозяйства. Обогащается. Чем больше у него, тем больше у государства. В спецхозе пять отделений. Так вот хозяйство Полуэктова  - шестое отделение. Говорят, его предки работали управляющими. Но не любит  Полуэктов живинки в деле, а любит всякую живность. Лелеет и холит. Коровушку Звездочку, хоть на выставку вези. А зимой идут к нему за  свежими огурчиками! Он их потчует лозунгами о самоотверженном труде за трудодни..Он держится с достоинством, потому что у него деньги. У других - трудодни!Но в нашем-то государстве деньги тьфу - бумажки. Хоть бы кого исключил из рядов - весу бы себе прибавил. Наказывайте сами себя!  Извелся  в своем дворе, разумом  помутился... Эге, уже слышу наших...Миша подруливает...
- Ларион, увезти бы пианино, а остальное... раздам соседям. Конечно, книги надо бы с собой...Самые необходимые, самые любимые.
- Анжела,  знаете, делятся только амебы. Вот этот обыкновенный топорик иной раз нужнее  всего.И важнее музыки. Дрова расколоть, заборчик подновить. От музыки не потеплеет в комнате,  а топор принесет тепло. Ваш муж держал в руках  топор?
- Не  кощунствуйте, Ларион,- строго молвила Анжела.-Не топор приносит тепло, а согласие. Я лишена воли, я ведь не сама по себе, а как нгитка в иголке.  Скажите, где у нитки томится  душа... 
- Я лишь на стороне быта в споре физиков и лириков. И вообще  концертный зал -  степь, а  зрители -  саксаул да шакал.
- Забыли сыночка моего,да  дворняжку  и кошку.Они мои первые зрители.
- Тогда я беру свои слова обратно! Хотя...
Но спор  прервался  шумом автомобильного двигателя. К дому подкатил газик , замер рядом с грузовиком Лариона. А спустя мгновение три фигуры выросли перед Анжелой. Познакомились . Мишкой Ларион Соловейко , оказывается, называл  жилистого, но неторопливого мужика. На обитателя тайги более походил молодой юноша - Анжела  обвела его  удивленным взглядом - крупный, широкий в плечах - сказались  гены предков ,но его звали не Мишей,- Антоном. А вот стройного с густыми темными волосами и приветливым, юным, парня звал ласково - Вовчик. Замечательные парни. Без  этих ребят жизнь была бы серой и безрадостной. Они эликсиры жизни. Они молодые люди не по возрасту, а по мироощущению и по жизненным взглядам. Редкая встреча.А фамилия у Вовчика  какая хорошая - Жизнев. Замечательные парни.  Анжела внутренне была ошеломлена их чистотой и открытостью. Еще час назад она не знала этих людей, не ведала, что они есть. И вот перед ее взором.
- Что же ты, Корнеев, так застеснялся, Покажи свой нос, не прячься за наши могучие спины, - звенел Ларион, смеясь от души,- Вовчик, вожак комсы, плохо занимаешься воспитанием, как погляжу.Собой только и занимаешься, гимнаст,- Ларион обернулся к Вовчику.- Не под кадриль?
Анжела посмотрела в глаза  Вовчику и поразилась . Глаза летние, знойно-карие и улыбчивые-улыбчивые, да еще с лукавинкой. Волосы кудрявые, темнорусые. Не Аполлон, а  глаз не оторвешь. Да, гармонично оформила этого юношу природа. И одухотворила! Никто б не поверил, бодрость ему и свежесть  тела  давала десятиминутная утренняя гимнастика, как он уверял своих знакомых. Анжела поняла, что Володя большой весельчак и мастер по части выдумывания всяческих  смешных  историй. Такие ребята есть всюду, в любом  обществе и хорошо, что они есть.Они украшают жизнь, а она еще и держится на них. И вот перед нею  как по мановению волшебной палочки встали чудесные  парни - высокие, красивые, душевные. Да, именно такие. Каждый из них своеобычный, интересный и таинственный.  И встреча с новым человеком - это встреча с новым, особенным  миром.  Не враждебным обществу, далеко не враждебным ...Тогда почему столько соглядатаев -  красных повелителей света-краскомов,предриков,партрабов,уполномоченных райкомов, уполномоченных МГБ, от которых утро не кажется мудренее?
Это же видно невооруженным глазом.Не стоит обращать на них внимания. Анжела впервые так остро сожалела, что не выходила на люди, замкнулась в четырех стенах и вела... затворническую жизнь.Эти годы пропали навсегда.
Вовчик  в каком-то  порыве близко подошел к Анжеле, и чуть было не сорвалось  из уст милое -“Анжелочка”. Это хорошо звучало из уст Лариона Соловейко, а  Володе, двадцатилетнему пареньку, неприлично было называть женщину по имени. Но он довольно легко выбрался из ситуации... Спасла обстановочку его природная шутливость и находчивость.
- Ну, хозяюшка терема, что в тереме?
-Идемте и все увидите,- пригласила гостей тем же тоном Анжела.-Что вы разуваетесь? Проходите...
 Прошли в комнаты. Владимир подбежал  к книгам.
- Каково, вы только посмотрите,- обернулся  к хозяйке “терема”  хозяйственный Михаил, - эх, зелень, ничего не мыслите по части материальной. Все б романы да стихи читать. Ну-ка берись за комод, за ножки берись, навались.Ить-два.
 Владимир  обернулся   от книжной полки, качнул кудрявой головой, подчинился волевому напору Михаилу:
- Уж эти мне женатики. Милое дело - холостяк. Надо в дорогу - лапти в лапы и “до свидания, города и хаты”. А тут  “до свидания” так просто не вымолвишь. Огромную технику мобилизуй, весь край подыми на дыбы, потом только  скажи “гуд бай”. Максимально использую возможность быть самим собой, да девчонкам завитки берут, - пыхтел Вовчик, багровея от натуги. Комод поставили к  спинке кабины. Отдышались.
-Тогда считанные дни пребываешь на свободе?- зарделась вдруг Анжела- Радоваться надо, что рядом живая душа...
 Володя  воспринял это за шутку и поддержал шутку.
- Какая свобода? Со всех сторон одно и тоже. Выбери, говорят, или ту или эту, тогда может, оставим в покое. Я так это небрежно-небрежно: среди вас, девчонки  добрые, не могу выбрать никого, потому что не хочу никого обижать. Что с ними сделалось? Фурии  черные были добрее их. Оказывается, они решили мне мстить. На танцах отказываются со мной танцевать, на разных посиделках обходят меня, избегают как рыся. Я  запротестовал против такого жестокого режима непризнания. Прошу вас, умоляю, не надо, я буду хороший-прехороший. Ну, девичьи сердца отходчивы. Еще во избежании скандала выбрал я для блезиру самую такую недобрую, неотзывчивую, безязыкую, что... не поверили!
- А тебе пора выбрать подругу, - промолвил хозяйственный Михаил.- Я тоже, как ты, сиротой  рос, такая  тоска по ночам меня терзала, ты не представляешь. В девятнадцать женился, а теперь твоего ровесника имею, в девятый класс ходит-
- Знаю, как же не знать? Новый Репин, - кивнул Жизнев.
- Во-во, кладет он отца на обе лопатки. Я на пленере. Мольберт, этюд. Разгадываю ребусы. Мне теперь веселее. Женить бы тебя на хорошей дивчине, чтоб  сладко на душе было. Ужель это невозможно, Тебе нужна веселая подруга, потому что  ты с огоньком человек.
- Во-во, спутницу, а не домработницу, - заметил Жизнев,- но все  тут так и метят в домработницы....
- Насчет домработницы зависит от мужа, - возразила Анжела,- вот я домработница. А почему, Мотается ваш  поводырь как  олень-подранок, забывая о бо всем на свете.  Убегает от боли.От самого себя убегает. Ведь жена - это второе я.А сын - это маленький я. Он считает, что мы его сердце и душа. Он думает о себе, заботится о нас...
Поймите одно, пусть уж  никто никого не обижает. И еще - нитка за иголкой идет, тогда получится какое-то шитье. У вас ,я вижу, нитка сама по себе, иголка сама по себе, - назидательно заговорил Владимир, - не стоит бороться до примитивного равноправия. Тиранство с той и с этой стороны одинаково вредно. Тиранов надо карать самым беспощадным образом. Я специально занимаюсь этим выопросом, несерьезно, Я всерьез говорю, тиранов нельзя жалеть, их только карать надо,но вроде бы все ясно, да не тут-то было. Ваня бьет свою Маню. Ребята отводят Ваню в сторонку и делают внушение. Маня, откуда ни возьмись, бежит со скалкой и  с воем и воплем набрасывается на ее защитников? Как вы смеете мово ненаглядного! Любит Маня Ваню и все.
- В семье кто сильнее, кто слабее... Надо потоньше действовать. Ведь  глава семьи потому тиран, что  жена того желает, удобно, - небрежно заметил  Ларион и добился своего. Раздался набатный смех. И тут же  мужчины посерьезнели. Всех озадачило то, что хозяйка почему-то не поддерживает их  мнение смехом.
-Неужели любовь все прощает?- изумлялся ,Владимир.
- Любовь ничего не прощает,- промолвила Анжела,- Володя, нам бы погрузить, но ведь как? - Анжела вопросительно глянула на Жизнева.- Надо же его, неподъемного,поднять.
 Он догадался. Исчез. И возник во главе  команды из трех плечистых атлетов.
- Ребята, поставьте ребеночка в кузов. Ребенок нежный. Капризный.  Тяжелый!
Объединенными усилиями поставили пианино в грузовик Лариона. И ребята плечистые , проделав геркулесову работу, раскланялись и ушли. С остальными  вещами  какая морока? Грузи, да грузи. Наконец, погрузили в кузова книги, как намечал рассудительный Миша. И это было к месту. Книгами заполняли щели и проемы, предохраняя кухонный гарнитур и посуду от возможного сотрясения. Кажется все щели забиты. Но Миша находил новые. Да еще Владимир  вдоволь поидевался над осторожным - осмотрительным Михаилом.
 -Вы не думайте, что Мишка  книг не любит, не читает,- сердился Михаил, - Мишка  книги любит, читает. Зайдите ко мне. У меня все тома  Толстого,  девяносто томов, Бальзак, Жюль Верн, даже Петроний есть. Откуда все это? От  родимых, от репрессированных, которые  от всего уклонялись и уклонялись.Уклонились так, что сбились со  светлой дороги, ну  и  дорого  же за это  заплатили...Вот читаю, не начитаюсь. Не путайте меня с моим тезкой. Тот не признает книжной премудрости.Уверяет: в  жизни обижают тех, кто больше читает и вникает.
-Ишь ты,- мотнул  головой Владимир, делая вид, что  поражен, во всяком случае приятно озадачен.
- Хоть и обижают, но читаю. Одних писем Толстого двадцать томов прочел, - раздраженно бросил Михаил. И его реабилитировали уже всерьез.
- Хватит, Вовчик, над эрудитом издеваться, - просил Ларион, - не видишь, - перед нами начитанный  “водило”, эрудит. Людям,как детям малым, надо верить. Но один ребенок хочет одно, другой - другое, третий - третье, угоди- им попробуй. Главное, не раздражаться. Главное, понять. А то...чтобы вырастить злаки - вырываем с сорняками другие злаки с корнями. Изгнали профессоров из университетов и консерваторий, а на вакантные места  - пожалуйста, Захар, пожалуйста, Макар. И эти вторые не смогли поделить чужое добро, друг на  друга  доносы... Извели Захары  Макаров, а Макары  пугают всех карой, чтобы  ценили их в культурной среде! Попали в калашный ряд... Этот Макар  заслал академический оркестр в тундру за чуждый репертуар, власть употребил, а тот Макар  пустил этот оркестр на заграничные гастроли, тоже  вес  свой  поднял!
Находчивый  Вовчик  нашел лазейку в стене Лариона.
-И что ты там вычитал ?  Каковы отношения Толстого и Тургенева в год выхода “Войны и мира”?
-Э,брат, меня на мякине не проведешь, зелен еще! Назревала дуэль. И к счастью для России, для всего  мира,туча разрядилась, дуэль не состоялась. Тургенев просил Льва Николаевича  посвятить себя России, сберечь язык русский. Признаюсь, я прочитал всего Толстого, стал другим человеком.Прочел письма его. Он- великой доброты человек. Писал письма, то есть обращался к людям! Людей любил, прощал им  многое. Меня взволновала одна деталь в том письме: Лев Николаевич  приносил Ивану Сергеевичу  извинения и предлагал мировую. Что значит великий человек. Был бы иной, с гордыней, произошло б печальное событие. У   такого человека чувства разумом проникнуты...Я люблю читать, но...
- А что?- Поинтересовалась Анжела, с усилием подавая ему тяжеленные тома.   
-Господи,  непосильная всемирная история, Соловьев, Ключевский, Ильин запрещенный, Флоренский изгнанный. Я завидую вашему мужу. Я  хотел б потрудиться над душой, да жена... Возьмусь за книги, летят в тебя камни: почисть стайку, наколи дров, сходи за водой, профессор доморощенный.
- Ну, а все-таки?- допытывалась Анжела.
- По Толстому истинные чувства - это разумные чувства. Он говорит о непротивлении злу насилием.Такое невозможно без нравственного чувства. Если б последовали его примеру и нравственному  началу!Я не скажу, что Толстой убеждает, он покоряет всецело. Когда читаешь его, душа твоя окунается во все сущее, будь то горе, хоть радость, хоть что. Я по своей натуре не люблю подчиняться, а Толстой заставляет оставить за порогом все  мелочное. И его  непротивление злу насилием - это новое Евангелие, но увы! Мы ведь без веры живем.   Не верим ни богу, ни человеку, никому не верим.В любом подозреваем врага. Кто не с нами, тот враг. А если враг не сдается -  уничтожают.  И  мы знаем, что это такое. Между прочим, Чехов предвидел это, как и Достоевский. Произойдет много всего, прежде чем настанет новая жизнь.А пока приходится  страдать, терзаться, но живут же, где-нибудь на Ямайке, без таких терзаний...
- Там не терзаются, там вооружаются  луками и стрелами, - пошутил Владимир.- Анжела, собачку  и кошку с собой?
- А как же!
Через час автомашины, заметно осевшие от груза, тронулись в путь. Анжела с Генкой, собака и кошка уместились в кабине Лариона Соловейко.
Встречный ветерок жалобно стонет, ударяясь о смотровые стекла, но мягко  по боковым. Грузовик Миши Бессмертного шел следом, потом  заметно отстал от ведущего. Удивительное  дело, Ларион и не старался особенно уж  отрываться от  колонны.Просто отлично знал дорогу и характер мотора и реагировал на его проявления адекватно. Искусство водителя в том и заключается, чтобы максимально, не изнуряя мотора, использовать его возможности. Ларион и  машина выступали единым организмом, поющим дуэтом, торжествующим  победу. Воистину движение - жизнь. Победа. Улыбался  Ларион от избытка чувства и,кажется, разделяла его чувство и  машина. А в кабине  же  устоялась огненная духота.
Анжела опустила боковое стекло, чтобы глотнуть свежего воздуха. Но глазам - уныние и тоска. Какое удручающее однообразие  цвета вокруг! Поля ковыльные и пустые, лишь  дальний горизонт позолочен  полоской пшеницы. Ковыль. Ковыль. Но кружится поле, как гигантская долгоиграющая пластинка и что-то поет. О чем поет поле? О чем? Изред ка рыжей лисицей  промелькают перелески. “Не верится, что здесь шумели леса”,- подумала Анжела, удерживая в руках разморившегося Геночку.
- У всех прибывающих и пребывающих одна забота - разбавить серость  красками цивилизации. В Кремле знали, что  будет...
- Мам, вон зайчик!- завижжал Генка, впившись в смотровое стекло.- Посмотри. Скачет!
И вправду  это был заяц. Откуда ни возьмись - заяц! Серый комок  катился по рябой, рваной равнине, спеша затеряться в ней. Сработал инстинкт, возраст которому миллионы лет. Если б не инстинкт, то что  зайцу механические динозавры?
Анжела радовалась не менее экспрессивного своего сыночка. Степь наконец-то подавала признаки жизни. Пугливый  ее обитатель попытался рассеять своим танцем пасмурное настроение Анжелы. Да, зайчик, а не Ларион, словоохотливый Ларион. Он говорил безумолку, но она поначалу почти что не слушала его, утомленная дорожным впечатлением. Но , прислушавшись, начала постигать суть рассуждений Лариона... Она отчетливо улавливает, каким-то образом доходит до ее сознания смысл  ларионовых импровизаций:”Не миновать беды, если бросать в людей слова лжи! Во времена Кремлева-Аникина народ был сплоченнее. Спайка была. Его словами-молитвами, исторгнутыми из души.Это так. Все на себя брал. Он не командовал, а как врач вслушивался в сердца, не считал себя государством, как  некоторые наши... Государство: дайте все, потом я вам же и раздам, но крохи. Кремлев-Аникин рассуждал иначе: отдайте государству то, что должно отдать, а остальное - ваше.Государство готово все забрать... У государства - нет людей, а родина - это мы с вами. Он был патриотом...Получил он сполна за нелюбовь к государству... От разрыва сердца...Богатыри всегда уходят преждевременно. Потому что никогда не  исчерпывают всего себя. Толстой ушел из дому,знаете, почему.  Не дожил до многих печальных событий. Никаким он зеркалом революции не был. Он  противник насилия, как я понимаю. Великие  добры. Они  взывают к совести. Не тешьте себя  надеждой уничтожить зло, дабы не  стать злодеем. Легко же стать злодеем. Добро защищают добром.  Наш Кремлев-Аникин из  защитников...
- Слышала о нем, говорят, боевой генерал...   
- Что генерал, какой он генерал, с ним пошутили, по сути своей он хлебороб. Если б не было лихих годин, страна не имела необходимости оторвать его от земли, сколько б сделал этот мужик для земли. Кремлев-Аникин - это Микула Селянинович, оратай. Оторвите Микулу от земли, заставьте владеть мечом, и он теряет свою сущность. Это уже Илья Муромец. А Кремлев-Аникин был  и оратаем и ратником. Потому он  не мог прописаться в кремлевских коридорах.Его же выдавили. Не удивился, когда его сместили с должности министерской. Интриги!  Но когда пытались сослать на Колыму, он опередил подлецов.Он их пустил по кругу как цирковых зверей, и был таков...Далеко - неблизко, не достать его. Он оклемался, мог защитить невинных от наветов. При Петре - слово и дело, при вождях - одно слово - два  дела!Прогресс во всем!
Анжела помнила эти  легенды о Кремлеве-Аникине, но  ее поразил вольный пересказ  одной из легенд устами Лариона. Ларион поведал ей красивую легенду о добром человеке из Кремля, легенду, в которую невольно веришь.  Здесь еще живут люди, которые не потеряли веру и надежду. За эту легенду  никто не пострадал, потому что  не найти сочинителя, сказителя. Ларион Соловейко всего лишь пересказчик легенды, но какой пересказчик!.И верить ему нельзя, и не верить нельзя. Искристый, разговорчивый, столько добрых слов рождается в его душе... Слова  вылетают из его уст соловушками, растворяются в воздухе, но вокруг уже что-то произошло. Что-то изменилось. Но изменилось к лучшему.
- Вы увлеченный человек, Ларион.
- Это да. Песни петь любил, романсы. Не верите?
Ларион вдруг пропел целую арию Ленского из оперы “Евгений Онегин”. И Анжела  почуяла в нем коллегу. Ларион, вероятно, учился в музыкальном училище. Эта ария входила в учебную программу. Догадка оказалась вернойц.
- Да, я почти что окончил вокальное отделение.
- И как вы  в водители записались,- Анжела опять была изумлена. Участливо, взглядом сестры посмотрела на Лариона, брата по судьбе.
- А как вы сюда попали,- повторил Ларион, и оба рассмеялись.
- Я думаю, что я здесь - единственная в своем роде. И видела себя в ореоле жертвенности. Теперь я вижу коллегу, и опять должна разочароваться в себе. Хотела представить себя героиней. А выходит, опять обыкновенная заурядность. Асфальт. Да хоть так.
- Скажете еще, - искренне захохотал Ларион,- рассмешили. Мы невольники бесчестья. Нас же опустили. По доносу  ведь все здесь очутились. Об этом помалкивают, но это так. Хотя и здесь достанут,если надо. И упекут куда не надо бы. Пока что мы подалече от бушующего океана, но можно утонуть и в ручейке.Но живем - не тужим пока.
Когда жил здесь Кремлев-Аникин, обитал тут, не поверите, аж выпускник консерватории. Это Кремлев-Аникин его заманил. Оркестр создали, не уступит профессиональному. Но не стало Кремлев-Аникина. Оркестр развалился и дирижер сгинул. Привлекли за  хищение  госимущества. Оказывается, он  не имел права создавать оркестр. Но сокрушаться - время терять. Главное, не унывать. Но людей гневить -  ответ держать.Ягода, Ежов, Берия! Никому не уйти от ответа. И покойному Иоське от Никиты досталось. В народе гнев на вождей накапливается. Это опасно.  Ну там, наверху, надумали рассортировать по разным углам, по субъектам: кого на целину, кого на великую стройку, то бишь  в зону, мужа - туда, жену - сюда,  а детей в дома детские. Я ведь братьев потерял, как они попали в детские дома, так им поменяли фамилии. Так насаждали принцип: человек человеку брат. Я в каждом вижу брата, а в женщине сестру.
На развилке , где кончался лес, откуда ни возьмись, показались  четверо всадников  в масках и с автоматами и обрезами.Ларион вынужден был остановить машину, потому что поперек дороги лежало поваленное дерево.На подножку  вскочил спешившийся всадник и рукой показывал на  просеку. Мол, веди машину туда, на просеку, иначе... Всадник наставил дуло ружья к  груди Лариона. Анжела сидела ни жива ни мертва. Геночка спал у нее на руках. Только  собака и кошка  тихо урчали, тихо визжали.Ларион попытался объяснить, что он везет домашний скарб. И получил оплеуху...
К Мише подскочил проворный, как волк, спешившийся всадник и огрел плеткой. Жизнев открыл дверцу кабины, выпрыгнул из нее, обежал грузовик, дал подножку всаднику, - тот кубарем слетел с грузовика. Но вцепился за вожжи. Конь заржал, но только выбивал искры копытами. Жизнев ударил по руке всадника, вырвал вожжи, вскочил на коня. Конь встал на дыбы,потом на все четыре ноги, повинуясь силе, обскакал  поваленное дерево и помчался по грейдеру.За Жизневым погнались все всадники, кроме упавшего с подножки разбойника. В Жизнева пальнули два раза, но  больше для острастки...
-Вовчика они не тронут,- сказал Ларион.- Зачем им трупы? Им нужны живые... Умыкают стада, умыкают детей, девушек, онемечивают, то есть  превращают их в глухонемых. Много сейчас лихих людей.Подвели их под вышку. Вышака не хочется, жить хочется. Убегают в нежити.Их морят карантином. глушат авиабомбами, но бесполезно. Они как тараканы... Пошли , ребята.убирать дерево с дороги.
Втроем убрали порубленное дерево с дороги. Вскоре грузовики двинулись  по накатанному грейдеру. Брошенный своими разбойник  побежал в лес. Расстворились  в лесу и кинувшиеся в погоню за Жизневым  молчаливые всадники... 
И в эту минуту показались на излучине Ишима разноцветные гроздья домов. По мере приближения к Ишиму гроздья увеличивались в размерах, Это  Заишимский  раскинулся от горизонта до горизонта, но центральная усадьба как на ладони - видна вся. Будто  кем-то, да теми же молчаливыми разбойниками  раздета донага... Хоть отводи глаз. Анжела велела остановить машину и открыла дверцу. Сдавилось сердце в тисках тоски неотвратимой. Анжела закрыла веки, чтобы унять боль. И резь в глазах! Какое стальное небо. Холодное, неласковое, чужое солнце. А лысая эта пустынная земля, чужая земля, приводит тебя в отчаяние, - ни деревца малехонького, ни кустика чахленького.
- А березоньки? - будто извиняясь произнес Ларион.
- Не березы, а прутики какие-то, - промолвила подавленно Анжела, увидев на краю унылого селения редкие колышки, спросила, - вода-то есть?
- С Ишима берут. А там  плавают змеи водяные...
- Ой, невозможно.
Рванул - ударил неодолимый вал осеннего ветра, сорвав с головы Анжелы платок.
- Ничего, привыкнете. Эту воду пили люди всех наречий. Хунну, гунны, дин-лины, Чингисхан, казаки Ермака. И ничего...Человек ко всему привыкает. Даже к страху, - невозмутимо продолжал Ларион.
- И здесь нам жить, - отрешенно уронила Анжела. Если б не было постороннего человека, она заревела бы во всю мочь.
- Конечно! Уж дальше не сошлют. Ах да, вы по велению души. Ваш дом первый за Дворцом Культуры, который, правда, еще строится, возле берез. Двухкомнатная, с кухней. Живи -не хочу!
Вскоре Анжела печальными глазами обвела пустынные комнаты.
- Что ж,  разгружаться, - упавшим голосом промолвила, а сама в нерешительности стояла посреди комнаты, которую она мысленно отвела под спальню. - Куда деваться?
- Полы покрашены. Стены побелены. Комнаты просторные, жить можно, - утешал Ларион, затаскивая в дом вещи. - Я вас о чем попросил бы.  Свекор ваш в МГБ... Брата и сестру ищу. Не поможет?
 - Я ему письмо напишу, - пообещала Анжела.
Заглянули соседи, потом одна полная тетка,  знакомая соседей. Все сердобольные, жалостливые. Тетенька бурно запричитала, не столь утешая, а сколько угнетая Анжелу Буторину, женщину наивную, как все жены начальников.
- Отсюда бегут,  переждав  бурю. А кинуться ить  некуда! Слышала,на вас напали нежити. Так они тайком. А тут эти, ни дна им, ни покрышки . Куда прикажут, туда и побегут и кого надо разнесут. Если задумали выбраться, то не теряйте времени. Завязнете, не выберетесь. Как -то здеся жить будете? Мы то привычные. Муженек неграмотный, а я больная-непритворная. Что нам? И все тута такие. Не вспоминают о нас, ну и ладно. Не надо кочевряжиться. А то хочется быть светлым среди серых. Чем серым среди светлых. Ну и  страдания.
Глубокой ночью, когда Анжела, кое-как прибрав  ведомственный дом, готовила небогатый ужин, а Гена, не дождавшись “чего-то вкусненького”, так и уснул голодным, вконец расстроив  и без того растрепанные чувства женщины до предела, явился-не запылился  Николай свет Васильевич, Николаха. Анжела обвела преданно-безвольным, но  сочувствующим взглядом  безмолвного мужа и  ласково промолвила:
- Ты и вправду как заключенный.  И ты этого не замечаешь,милый.
 Всегда спокойный,он вскипел, заставив жену внимать его словам.
- Где ты видишь колючую проволоку? А если всерьез - я только теперь обрел свободу! И не спрашиваешь, почему? Ничего ведь  ты не знаешь. Так вот. Я пытаюсь отречься от прошлого, славного прошлого....и увести тебя от беды. Мне хоть вовремя сообщили, что на тебя был донос за протест твой против запрета оперы Прокофьева “Огненный ангел”. Сказали, чтобы я отрекся от тебя. Я под бдительным оком... Однажды забылся, отступился. Напомнили выстрелом в спину. Промахнулись. Нарочно. Я ненавижу отца, он участвовал в чистке Коминтерна. После очередной облавы задержали двести студентов - болгар, корейцев, китайцев.Читали Троцкого! Болгар отпустили, китайцев предупредили, а корейцев ликвидировали. Он готовил процессы ленинцев, предавших Сталина, устраивал грандиозные встречи новых героев, чтобы погасить в них отзвуки приводимых им в исполнение приговоров. Отец сумел нечеловеческими истязаниями сломить волю Бухарина. Но Бухарин отрекся, “разоружился”, чтобы спасти жену, сына...доказался, что нет таких крепостей, которых не взяли... Отца  наградили тогда именной шашкой... Отец считал, что я должен им гордиться. Во мне видел преемника, готовил. Я чувствовал, водят, направляют. Но ведь второй раз не промахнутся. Власть предержащие, сами изменившие идеалам добра, милосердия, видят кругом измену-. Страшно жить в атмосфере всеобщей подозрительности и страха. И всяческого запрета. И еще страшнее, когда заставляют нагнетать атмосферу. Пока мы живем, и не задавай мне вопросов...Так мы никогда не оправимся от ожогов  обиды и несправедливости... Я хочу жить, чтобы суметь сказать...
- Но  не сорвешься ли с канатной дорожки?


Глава 5

Четырехэтажное  здание дирекции Заишимского спецхоза (территории) можно увидеть из любой точки  селения-поселения. Продукт незатейливой архитектуры побелен известью, а козырек резного крыльца исчез  в  зеленом венке  молодого клена.
Издалека оно своим неестественно белым телом и красной черепицей очень напоминало трудолюбивую наседку, высиживающую в  гнездышке потомство.
-Сиди, наседка, выводи цыплят, - весело приговаривая Буторин, направляясь солнечным светлым утром в свой рабочий кабинет,- значит, все конторщики - цыплята. Интересно. А может, орлята?
У входа по обе стороны асфальтовой дорожки, стояли покоробленные от солнца и дождя  стенды. По правой стороне дорожкки - стенд для местных и центральных газет, по левой спецхозовские показатели. Николай Васильевич остановился на минутку у газетного стенда. Хоть и в очках, а читать было нельзя. Газеты покрылись смуглым загаром от долгого пребывания на солнце.
“Если вам верить, то время остановилось два месяца назад, - отчаянно тряс крупной головой Буторин, - надо же, все еще освещаете ход сева, когда пора уж думать об уборке.”
На  левой стороне  возвышался большой, когда-то красочный, а сейчас изрядно покоробленный стенд, весьма наглядно обозначавший путь Заишимского  по дорогам семилетки. Все когда-то жирные, а теперь расплывшиеся  и блеклые линии взбирались вверх и обрывались в яме, которая должна была обозначать сияющую вершину. А что дальше будет с этими побуревшими от дождя и солнца акварельными линиями, догадаться было не трудно.
Буторин  здесь уже второй день,  но это безобразие заметил только сейчас, в минуту бодрого состояния духа. Вчера ему, конечно, было не до стендов. Вчера  разрывали его на части бригады... на немедленное выяснение недоразумений. Коллективная работа порождала все новые и новые недоразумения... при начислении зарплаты. Но вмешательством извне можно только осложнить дело. Он обещал разобраться.Обещал. И день этот   не пропал даром.
Выслушал все версии “как мы распределяли зарплаты и делили льготы и очереди по личному вкладу”. Не нашел довольных и не обиженных.
- Вчера надо было разбираться,  по горячим следам, - невесело улыбнулся Буторин, - а я прошляпил. Пуля, которая опаздывает по бегущей мишени, летит в воздух. Уже стал мазилой, а дальше что?
Поднялся на второй этаж,  помедлив секунду, направился не в свой кабинет, а к кабинету директора. У двери со стеклянной табличкой “Директор” остановился, придумывая какой-то предлог, чтобы войти с достоинством. Открыл дверь - попал в  приемную. Возле квадратненького окна сидела за машинкой стройная девушка и щелкала перламутровыми кнопками. Она живо встала со стула и шагнула навстречу. Тоненькая, среднего роста, но из-за изящности и грациозности выглядела высокой. Глаза черные-черные, антрацитовые светились вопросительно, с участливой готовностью. Водопад темных струящихся волос освещал тончайшее лицо. Небольшие, но точеные груди будто застыли под свитером. Природа отпустила на милое созданье мало материала, но самый добротный, дорогой, вожделенный.
К тому же как-будто отполирована единым порывом природы и оживлена, как Пигмалион. Черты живые, подвижные, которым, ну конечно, не свойственны старость и разрушение. Удивительно юная, неправдоподобно юная фея, заставляющая поверить в это чудо. Эта божественность ее красоты восхищала, наверное  многих... мужчин, переступивших порог этого довольно мрачного кабинета.
“Какое грациозное существо! - подумал он, - Ну и Землянский! Какой утонченный вкус! Откуда откапывает таких милых созданий!”
Церемонно поздоровался с девушкой. Она зарделась.
-Василий Степанович просил вас дождаться. Знаете, двое сезонных рабочих, порезали друг друга после вашего вмешательства по исчислению зарплаты, они в больнице. В тяжелом состоянии. Мне плохо стало. И так каждый день, - призналась девушка-секретарь, -  я ведь не  неодушевленный предмет, на свет и тьму реагирую. Не знаю, как еще протяну целый год. Меня действительно превратят  в канцелярскую крысу. Бр!
- Не позволилм, - произнес он с улыбкой. - У нас в планах создание студии...
- Дело в том, что он моя первая любовь, - призналась без стеснения девушка. - Еще когда был бригадиром - всем бригадирам бригадир был - взял меня в бригаду учетчицей. Такое доверие! Справлялась с  работой. Да, в доску разбивалась, а выполняла все, что он велит. Я ему и понравилась. Вот я в виде походного имущества, с которым расставаться трудно. Назначили его управляющим, и меня он в контору, за один стол, директором  утвердили - и меня с собой. А я что, мне надо школу кончить, аттестат получить, в институт поступить.  Бросила школу, родители мне жениха нашли, я отказалась выйти замуж, меня выгнали из дому, я  сюда... в край, где обиженные не обидят.  Хотела свободы, а свободы с исключениями не бывает. Это то же  рабство.
- Мы еще не познакомы, - улыбнулся он, - Николай Васильевич Буторин.
- Зумара Муратова, - девушка смело подала руку.
- Зумара. Красиво звучит. Загадочным Востоком...  Ну когда ваша первая любовь кажет?
- В обычные дни он очень пунктуален. Минута в минуту. А в дни авралов и штурмов из кабинета не вылазет.
- Значит, сегодня обычный день, - заключил весело Николай Васильевич, - но сдается, не сладко с ним работается?
- Дома установил домострой. Домашние - в бесправие и неволю попали. То домашние. На работе другой. Самодурство оставляет дома.
- Неужели? Если самодур так  самодур.
- Не верите? Это вам Полуэктов уши прожужжал. Ну что за мужчина? Обиделся, что прокатили на вороных. Мы его не поняли! Кабы не так. Да он плакался больше, чем  работал. Василий Степанович не любит плачущих. И не сработались. Он любил силой померяться. Бывало в бригаде еще. Выходит в круг: ну-ка, хлопчики - чертики, кто бригадира повалит? Всех по очереди на лопатки. Правда один паренек нашелся, положил бригадира на лопатки, говорят, чисто.
- Нашелся-таки, - обрадованно воскликнул Буторин и задумался.
“Ну, все, парень, пропал, Землянский тебя выживет”. Смеялись над парнем. Особенно я доводила. Ревность побеждала. А Василий Степанович возьми да в помощники! Силу уважает. А сейчас наш директор потолстел. Нехороший стал. Может быть вы его заставите похудеть? Ему же и спецхозу на пользу.
- Постараемся, если на пользу, - добродушно отвечал Буторин.
- Тяжелехонько тут. Силушка дурная, да хитрость нужна, - смеривая с головы до пят нового секретаря,- сказала Зумара, - вы слишком молоды. А он - вековая глыба, обросшая мхом. Не сдвинуть... Все непременно хотят его сдвинуть.Зачем вы приехали, чтоб крылья себе ломать? Читали б вы лекции, с докладами  выступали бы на конференциях. Я вас слушала однажды, была в трансе.
- Когда? Как вам это удалось?
- Удалось. Была в Алма-Ате с преважным поручением. Слышу, трое дядь шушукаются: лекцию о международном положении сам Буторин читает. Буторин? Кто же такой Буторин? Я правдой и неправдой врываюсь в зал. Говорю, уполномоченная из “Заишимского”. Тети у входа расступились, давая мне дорогу. Их перепугало, что я этак гордо свою головушку вытягиваю. Конечно, подумали, никак из Москвы особа, ревизор.
- Ревизор из Петербурга, - он представил себе, как Зумара гордо несла головушку,  красивую, венценосную головушку и какие страхи нагнала на теть, и засмеялся от души, - а переполох не подняли?
- Лгать не буду, зря не напугала тетушек, заслушалась. А Полуэктов и доклады - то путем не умеет делать. Спрашивается, мы что,  лыком шиты?  Нам можно подсунуть пустышек?
“Ого! Здесь не стесняются в выражениях, - подумал Буторин. - Неужели и меня сия учесть ждет?”
Зумара перехватила на себе его взгляд, но не растерялась.
- Вам добра желаю. За себя я не боюсь, дело свое знаю. Но можно прекрасно разбираться в самых сложных международных вопросах, и  запутаться в вопросе  дойки  буренки...  ведь смеяться будут...
- Елочкой? - подсказал он, присев на краешек дивана.
- Вот именно, “елочкой”, а вы знаете, что неправильное ее применение может снизить продуктивность коровы? А как правильно применять, вы знаете? В общих чертах? А надо конкретно! Кто вы?  Вы за всех. Я вам быстренько расскажу, потому что в прошлом году Иван Иванович Полуэктов на этом попался. Так и не удосужился за целый год в “елочку” эту вникнуть. Он, может быть, и вник, да обстоятельства.Это же несчастье одно. С семьей у него не ладно, как у Василия Степановича.   Мучает он  домашних из любви, а Иван Иванович, наоборот, сам мучается  под каблуком... Жена не позволяет проявить ему хоть какую-то толику  самостоятельности. Однажды она выгнала его из дому. Он в конторе сполгода ютился. Боится ее как  змею! Какой же он наставник?
- Что вы говорите?
- Да-да, не верите? Видели бы вы Полуэктову воскресным утром, всю увешанную утками,  ползущую на базар. Она б и его поволокла на базар, была б картиночка. Я вот  взгляну  на вашу жену и скажу, работать вам здесь или нет.
- А как все же попался Полуэктов на “елочке”? - полюбопытствовал Буторин.
- Землянский любит задавать заковыристые вопросы, запудривать мозги. Так он кадры формирует. Не ответил, ты уже не работник, а просто штатная единица, которую в любой момент можно ликвидировать. Все в руках его. Захочет-  вознесет до небес, не захочет - хоть наезжай на него бульдозером.Он бы из Полуэктова сделал фигуру, да  возненавидел за полное отвращение к  доильной аппаратуре этой, “елочке”. Полуэктов так и заявлял: “Я человек вольный, а не машина, и здесь я не по своей воле, по высшей воле!” Ах так! И народ  тоже не взлюбил его  за безвольность. Мы не знаем всего, кто как здесь очутился, наверное,  но “чистосердечное признание” Полуэктова  обескуражило. Как? И тебя  сюда же, так по какому праву  лезешь в пастыри, в пастухи?  Коли так, то к чему разговоры о буренышке? О доильном аппарате? Пустое все...А вам будет полезно знать...без всяких вывертов...
Словно прилежный ученик слушал Буторин импровизированную лекцию о доении буренышек “елочкой”. Он, кажется, знал все об этой самой “елочке” из брошюр, научно-популярных фильмов, а все же Зумара, занятная  душа, открывала много нового и сенсационного ...
“Теперь ясно, почему  Землянский мучает тебя своим вниманием. Ты доверенное лицо”,- подумал он , одаривая ее ласковым нежным взглядом.- Ты все равно что  дочь, но любимая дочь...”
- Зумара, а почему они с Новинцевым никак не поладят?- заговорщически произнес он. - Да что же это они?
- Каждый убежден в своей правоте. Землянский  говорит о самостоятельности, а Новинцев об инициативе. Поди разберись. ..- пыталась “прояснить” ситуацию Зумара.- Но каждый прав, и тогда  правее тот, кто сильнее. Жалко Новинцева.  не знаю, как ему помочь. Василий Степанович и Новинцев одно время не разлей вода...Мне так хочется, чтобы они вновь  сблизились...Неужели  нельзя? Я думаю, наушничают Василию Степановичу. Он стал мнительным и раздражительным, ехидным. Он ведь знает о вас все , что бы  о нем не говорили, что бы вы не  плели... лишнего, это его забота. Главу не обсуждают. Куда подевалась его доброта? Здешним так нужна его доброта. Те, кто  зачеркивал их судьбы, далеко, а  кто может хоть в чем-то изменить в их нежити, так это Землянский. Но  довольно. Я должна подготовить сводочку для подписи. Простите.
-Ну тогда...я побуду здесь или побуду в его кабинете.
Он  направился, перебарывая какую-то робость, в кабинет Землянского с молчаливого несогласия Зумары.  Многое сразу бросилось ему в глаза.  Да так, что глаза быстро утомились от пестроты цвета, света...Выблеснула перед ним, как на экране вопросительным знаком усмешка Зумары. “Василию Степановичу полезно похудеть. А вы справитесь? Силушка не та.  Он глыба, выступ земли. Так  сказал Новинцев...” А может, никакой он не выступ?  Хочет казаться таковым. В народе говорят, что он “ не столь волевой, сколь психованный”, обожает пестрые цвета...
 Вдруг  почему-то силился вспомнить, во что была  одета эта Зумара, эта милая узница, пытавшаяся бежать из неволи. Не в униформу, но что-то в этом роде.  Этого требует директор? Боится его гнева? Все его боятся?  Узнаем.  Есть поверье: чтобы избавиться от страха перед медведем, надо залезть в его логово. Но Зумара не боится его. Она в логове?
Вспоминал, вспоминал и так и не вспомнил.  Ну и глаза же у тебя,Буторин. Только он вспомнил, что тогда подумал, как она естественна, хороша и мила. И не заметил ничего необычного. На ней ничего лишнего, что бросилось б в глаза. Значит, она одета изысканно, неброско, раз не  заметил ничего...Но не забылась ее походка - грациозные крепкие ноги с ленцой плыли над полом. Хороша! И хитра ведь. Ничего лишнго не проронит. Отмуштрована, будь здоров! Вот бы заполучить ее в союзницы!
“Взгляну на жену вашу и я скажу, работать вам здесь или нет...”
Работать здесь или нет? Разгадка в Анжеле...И ответ прорисовывается. В Анжеле не хватает этой вот Зумариной раскрепощенности. Она давно задыхается в домашней клетке. Столько лет  таиться в замкнутом  мирке! Она ведь отвыкла от общества...
Внезапно открылась дверь и сверкнула луной Зумара:”Идет!”
Зумара была в черном облегающем тело свитере и стального цвета юбке. Одета в будничное, но  строгое. От нее, этой девчонки, веет какой-то милой праздничностью. Как гармонирует это с ее работой и внешностью. Подчеркивается серьезность и простота, официальность и доступность.
В приемной послышались грузные шаги. “Идет!”
Буторин мгновенно распрощался с прошлым, будто закрыл его на ключ, и вступил в новую полосу жизни. Неизвестную, трудную. Почему интересную? Еще и еще раз окинул всеохватным взором директорский кабинет. Впечатляла обстановка. Убранство было нестильное, двухслойное, и спартанское, и богатое... Диван, шкаф, стол. Это все - наследство Кремлева-Аникина. А вот роскошный, яркий персидский ковер изнывает, что не туда, не в те апартаменты угодил - явно выдумка Землянского или  подарок льстецов. Напротив окна длинный стол. На столе стопка книг. Любопытно. Вот. Справочник директора  предприятий.  А вот настольный календарь колхозника. Кипа разных справочников: ”Семеноводство”, “Растениеводство”, “Животноводство”, “Бухгалтерский учет”, “Механизация  сельскохозяйственного производства”,”Технический справочник”,а также трехтомник Сталина...Направо от окна полупустая этажерка. На верхней ее полочке желтеют и буреют разные газеты, общественно-политические журналы подозрительной  давности. Среди этой забытой периодики  разрозненные номера “Огонька” с   зачеркнутыми  клеточками кроссвордов...
 
“Черпает информацию из Зумариных уст?  Конечно, он сам - источник информации, но все-таки...”
За сим бурным занятием  и застал Землянский. Он вошел неслышно и застыл посреди кабинета монументом.
 -Так-так, изучаете меня.  Что за кроссворд  этот Землянский? Ну и  как, разгадали?  Довольны ли разгадкой? - начал он дружелюбно, поощряя ответный мирный резонанс.
- Портрет Хрущева  надо бы повесить над креслом,  не на месте.  А  эти  тома премногих тяжелей  -  в библиотеку, в запасной фонд.
- Речами Никиты Сергеевича сыт по горло. А Сталин  на все времена,- Землянский развел руками. Размах их был впечатляюще могуч.  Сложил руки как борец. Задумался, ушел в себя, крупная  тяжелая голова неподвижно замерла на мощной шее. А что видели эти темные, умные очи? Кто знает? Может ничего и не видели.  Мистика какая-то. Или...
- Это, прямо, болезнь  руководителей. Номенклатурная. Недочитывать книги, но делать закладочки в них. Мол,времени не хватает...
- Который год пытаюсь  понять, как жизнь поворачивается, по Сократу или по Платону. Кто мы, все-таки? Почему мы любим вождей? Потому что неизбывна любовь к богам? Никиту мы не любим, потому что он  не вождь и  низверг вождя!
- А Сталин разве не низвергал вождя?  Он этим занимался, заточив Ленина в Горках.  А что такое ленинский призыв? Это изгнание ленинцев из  авангарда!  Потом тихие странные исчезновения   соратников  Ильича. А уж после и вовсе  громкие процессы, приговоры... И все это Сталин  делал , клянясь в любви к Ленину. Хрущев  политик открытый. Он отвечает на вопросы. Сталин задает вопросы.  Разгадают ли в веках все его загадки? Хотя для меня  Сталин не загадка. Он ведь ясен, неужели не ясно? Он говорил - Ленин , подразумевал - Сталин, Он говорил - Сталин, подразумевал - Сталин. Сталин - это государство, где происходят перманентные революции. Сталин - вождь- прокурор, если Дзержинский - карающий меч. Мы  выбрали платонову дорогу и придем ли  к гражданскому обществу - вопрос. К сожалению, Хрущев предлагает общенародное государство и коммунистическое общество. Предлагает кентавра.  Ведь государство не форма, а содержание. Следовательно, новое  общество не более, чем форма. И все же...
- Вы провидец, - рассеянно улыбчиво обронил Землянский.- Что касается меня, то я  за обустроенный жилой дом И чтобы не ходили по газонам. Я за порядок, но не любой ценой.
- Я бы  пригласил за  круглый стол и каждому предоставил слово.
- Э, да вы колючка! Давайте-ка перейдем на деловой разговор, - нахмурился Василий Степанович, - Я сейчас обошел хозяйство.  Заглянул в ремонтную мастерскую. Там надо навести порядок - рабочие  захламили все, что можно, ходить нельзя. наступишь на грабли. Бакланят. Ты, мол, нагадил, а я, значит, убирай! Разбираться - одна морока. Я вызываю зава. Ты чего это, парень? Затянуло глаза трахомой? Не замечаешь, Тот: “Вижу”. Так в чем дело? Тот: “Пускай сами разбираются, не маленькие”. Они разобрались. Обменялись фонарями. Эх, безобразие на каждом шагу. Зава разэдакого собираюсь заменить молчуном одним. Незаменимых нет. Но придут другие и будет по-другому.
-Надо  снять с должности,- поддержал Буторин,- какие разговоры!
- Заслужил, давно заслужил. Можно смотреть на болотную тину, ну, глазами кулика или орла. Кулику нравится тина. Заву - безобразие. Не хочет стать орлом, походит куликом по болоту, поймет, что невелик-то выбор: или встать на путь дельцов или выйти на магистральную ...
- А есть третий путь - он освойте  пустошь и заживите  барином.
- Не будет этого. Хто ему отдаст пустошь, скажи-ка на милость? По декрету о земле тоскует? Он  получит два квадрата на вечное пользование! Декрет написать- раз плюнуть. Но каждому нарезать по полю? Тогда мы-то зачем?
- Мы  пришли и ушли...
- Земля государственная. Кто  стоит на ней, тот и хозяин, а не тот, кто спину гнет. Землю всем этим изгнанникам и сезонникам?! Выполним декрет о земле и прощай советская власть! Вы этого хотите?
- Все ясно,- сказал Буторин. - Забудем про декрет.
- Сколько  было всего из-за  этого...В виноватых  каждый третий. Одних нет, другие сидят еще, третьи - изгнаны и сосланы. Вот нам  работать с третьими. С первыми поработали прокуроры и судьи, со вторыми работают  тюремные надзиратели,  а мы не прокуроры и не надзиратели. И не мы лишали людей свободы. Это  государство защищало свои интересы  от расторопных граждан. Жалеть их не стоит. Кто бы нас пожалел! Все зло  на нас срывают.  И потому горек наш хлеб.
- Говорите, хлеб наш плохой выпечки. Да мы не даем тесту побродить. Почитайте брошюрку “Выпечка хлеба”.
- Так и не одолел этого чтива,- усмехнулся Землянский.-  Предпочитаю  духмяный каравай его описанию.
- Что слышно о  летучих бригадах  овощеводов?  Им-то дают же пашни на временное пользование...
- Средним ухом, - отшучивался Землянский, не зная, то ли сердиться, то ли  отмахнуться.  Тон новой “партметлы” понравился - спокойный, деловой, но надо признать - с причудами парень - все хочет знать, ну все...
- Я слышал, бригадный метод прижился...Казахские чабанские бригады, корейские бригады овощеводов, рисоводов. А об армянских строительных летучих   бригадах можете сказать что-нибудь?
- Все бригады прижились, кроме чабанских. Тут сплошная семейственность. Все лето семья чабана кочует по степи вместе с отарой. Мы против. Мы добиваемся, чтобы  бригада  состояла не одних родственников. Так вот умудрились: чабаны обменялись женами. А расторопный чабан  якобы развелся с женой, она теперь ...сожительница!. Другой чабан-бобыль отпустил чужую жену и закрыл чабанскую точку.Одному не управиться. Нужно срочно найти замену. Этим и занимаюсь.И форму соблюсти и ...
- Я полагал, что вы  больше  об авангардистах и абстракционистах, картины которых бульдозерами. Понятно, вы действуете согласно объективки на меня,- усмехнулся Землянский.- Да, мое дело - молоко, мясо, хлеб, яйцо, то да се, и кому какое дело, как я их добываю. Я должен собрать и отдать государству. Было бы что собрать. Надо позволить этим  правдолюбцам собрать кое-что.И заставить их поделиться... Добровольно кто поделится?  В меня стреляли ,может, пугали.Видите, на стене следы от пуль?  Стреляли  из  дробовика. Им укладывают медведя. Хотели меня уложить. Кому-то я мешаю. Почему? Продолжаю  заниматься  реальным делом, чтоб другие  могли  порассуждать об абстрактных вещах.  Полуэктов эрудит,  он выдает золотые истины, не мешает никому. У него правда - это правда, ложь - это ложь, а поди же... Партраб  как призрак. Его никто не видел в деле, но боятся, потому  напоминает о своем присутствии.
Землянский опомнился и, чтобы замять неловкость, начал крыть  современных писателей-лакировщиков и художников-пачкунов.
- Несут ахинею, понять невозможно. Плохо пишут, плохо пашут. Не пишут, а так себе, царапают, изводят  холст и бумагу. Если писать, так чтоб мороз по коже, чтобы искры из глаз. А если уж собрался запечатлевать время, так запечатлевай. А нынешние Репины уходят в абстракцию. Вы меня извините, а у меня времени в обрез, и потому на всякую мазню и пачкотню ни минутки не уделю. Жизнь наша плоха устроена, спору нет, но таким образом выражать свой протест?
Прикусил язык. Неужели совсем запамятовал о наказе, внушенному самому себе еще вчера? Не ссориться при первой же встрече с партрабом. Плохое это предзнаменование. Парторг - это глаза и уши райкома, и спецотдела...Ну, жизнь! За время его “управления подмандатной территорией”  уже сменилось трое парторгов. И со всеми Землянский начинал работу со словесной баталии. И сейчас не избежал этого. Ну а как же! Буторину так хочется  прояснить насчет летучих бригад! Кто-то навел, кто-то донес... Ну и что?  Атака отбита. Пока  Василий Степанович   может не отвечать на  коварные вопросы.  Партраб  не следователь.
- Я решил сменить вам вездеходик на “Волгу”.
- Я бы выбрал вездеходик.
- М-да... Меня не обойти,  не сдвинуть, но договориться  можно!
Под личиной крепкого, хозяйственного мужика таится амбициознный  князек. Ему парторг - поперек горла.  В его княжестве проживает  двести тысяч  смердов, и они  вполне могут пойти против князя, заручившись поддержкой  секретаря.
Буторин  начал разочаровываться в  директоре... Однако, Буторин знал ( земля слухом полнится), что Землянский мужик толковый, найти с ним общий язык можно будет. Конечно, об изысканности и деликатности  директора и не заикались, но то, что довелось услышать  из уст самого директора, превзошло  его худшие ожидания.
“ Он пользуется тем, что  контингент  лишен прав,главное,  права говорить. Их не допускают на радио, их не допускают на страницы печати. Их  будто вообще нет на свете. А этого контингента- невидимки  -  полстраны! А в спецхозе - спецконтингент! Землянский не самоду, в том-то и дело, что не самодур. Он  хочет их рабским трудом   выстроить себе пирамиду власти... И промахи и упущения в работе не из-за того, что  не учел всего, а из-за ограниченности мышления. Человек живет еще вчерашним, если не позавчерашним. Тут не просходят события, тут только происшествия.Но ведь он  должен понимать, что множество происшествий - это все же событие, которое может повлиять  уже на  судьбу... всех его участников...”
Все это, более или менее корректно, чтоб как-то не задеть ненароком самолюбия директора, а если и задел, то бог с ним, на первый раз простится, - выкладывал Буторин.
Василий Степанович внимательно слушал собеседника, сжимая и расжимая кулаки. Нервничал.
- Благодарю вас, - буркнул он глухим голосом, но не  удержался на своем  коньке служебной фальши, признался неожиданно:- Вы разбудили меня вовремя. Настроили мозговые извилины на волну...  Что дальше-то? Мы вместе или порознь?  Мысли вспыхивают в мозгу как звезды в темноте. Чувствую, что затянулась наша спячка. Я подумаю еще, сделаю выводы. Не поинтересуетесь, о чем?
- Вчера я познакомился ну... с простым народом. С теми, которых обидели, теплой встречи не получилось. А вот молодые, которые по зову сердца... молодые, но какие-то посторонние. Почему?
- Да, порох, - охотно откликнулся Землянский.- Я о тех, кто сюда по путевке ...
-И все-таки, что скажете о настроении молодежи? Ваше мнение, только  откровенно.
- Некоторая часть расхолаживается. Смута, брожение умов, - голос Землянского был звучный, но не начальственный, - ни во что эта часть не верит. Поножовщина, если так и дальше дело пойдет, то придется вызывать десантников  на усмирение буйных... Поспешили с  развенчиванием культа личности Сталина. Молодому  неопытному пареньку  кажется, что  сокрушили его веру. А человек не может без веры. Кому верить и  во что верить?  Сердцевины, стержня нет, его вынули из дерева нашей жизни.  Но вся основа осталась незыблемой. Да те же события в Экибастузе! Перекосили пулеметами, передавили танками. Об этом не пишут. Но об этом знают здесь все!  Выходит, не зря согнали сюда. Преподали урок.  Но чтобы такое  не повторилось, оперативники МГБ ведут усиленную селективную работу. Вы лучше меня осведомлены об этом. Небось, работаете в контакте...
- Отпустить бы их всех, чем давать такие уроки. Воспитывать можно детей, но не народы!
- Чтобы они вернулись восвояси? Куда только? Ведь те дома, те квартиры, которых они оставили, не пустуют.Ну и что? Прошлого не воротишь, а  гражданской  войны в таком случае не избежать...Восстанавливать справедливость, или исправлять ошибки?  Буторин, вы о чем?  Отпускать врагов? Сталин этого не простил бы.  Вы не умеете просчитывать ходы. Сталин думал за всех нас.  Плохо ли, хорошо ли, но так. Мы жили без  терзаний. Или ты, или тебя Не забрали - хорошо. Заложи соседа. Так жили. А сейчас ноют, что на доносы не реагируют. Жалуются. Не разумеют, что ситация изменилась.  Хрущев, конечно, ослабил вожжи. Это аукнется. Но и он понял, что  эти должны остаться здесь, стать культурным слоем. Бороться с возвращенческими  настроениями. Все должны здесь остаться, все. К этому все идет, но не надо кричать... надо делать. Вон в Венгрии подавили путч. И вообще надо наступать. Если будем ждать чего-то, то и мы будем  только подавлять путчи.
Вдруг  умолк . Кажется, потерял интерес к собеседнику. Сидел за столом мрачный, настороженно-безмолвный, как зимний лес перед метелью. Зумара заглянула:”  Пришли бригадиры.  Что сказать?”
- Пусть заходят, - буркнул Землянский.
“Сладко тебе придется , второе первое лицо, - сказал себе Буторин, оставляя наедине неожиданно задремавшего директора и направляясь в свой кабинет.- А  кричать бесполезно. Никто не услышит. Спецзона надежно изолирована. Изолирована от  мира...И приговоренные к  изгнанию обречены на душевные муки...Только те люди могут выдержать такие муки, кто способен сохранить  Веру, Надежду, Любовь в жизненных крушениях, во  вселенских катаклизмах. Но на такую участь обрекали  властелины  каждого, кто мыслит, кто чувствует. Но жестокая участь обреченных - это приговор злой силе. Испытывается суть человека. Кем бы он не был, где бы он не жил , он остается человеком. И никаким бурям, вызванным таинственными силами, не сокрушить  Человека! Да, сейчас безвременье. Безвременье, беззаконье. У времени есть отсчет, порядок, закон. А  у безвременья беззаконье. Сила против права. А, прогневил бога - с глаз долой. Но все же  наш удел - присмотреть за теми, кого  обидели! Это называется  воспитательной работой с массой?...”
- Я даю телефоннограмму о  приостановке оперативной работы,- сказал  Буторин.
- Вам виднее,- отозвался Землянский.

Глава 6

Довольно плотно  нагрузившись хмельным, Миша и Вася разошлись по комнатам...особняка на окраине поселения...с хозяйками- “сестерками-сиротками”, “длиннокосыми русалками”, выплывшими на бережок каким-то таинственным образом. Известно только, что им выделили целый особняк на окраине, зачислили в штат, платили зарплату- зряплату и  предоставили полную свободу... И зачастили к  “русалкам” любители   плотских утех...Не отнять у сестер Шумилиных то, что даровано природой - красоту, очарование, тайну плоти...А сами они добавили к  этому еще умение угождать возбужденным гостям, вызывая в них особенную страсть и похоть...
Водитель “газона” Миша увел в угловую комнату старшую из сестер, Габриэлу, успевшую  оказать сопротивление приличия ради.
Поднял  девушку на руки и отнес к  кровати, мигом же сбросил с себя  и с нее все и с бесстыдством и мужским нахальством сблизился с загадочной красоткой, “плоть о плоть”. Трением молодых тел они высекали искры наслаждений. До утра они резвились, вихрем  налетая друг на друга...
-Всю получку оставляю...- выдохнул Миша в изнеможении.
-Я не стою этого? - жеманно спросила Габриэла, красиво изогнувшись и раздвинув  румяные коленки.
- Корону царицы хочешь?- спросил он так, к слову. Шершавой ладонью притронулся к острым точкам грудей,  возбуждаясь. Тайна ее плоти   пробуждала в нем новые силы, чтобы погасить их в ее слабости  ненасытной , будто в   пропасти  бездонной.
- Александры Федоровны? Нашлась, потом потерялась.
-Я найду, знаю как ее найти, да зачем? Габриэла...
- Купим особняк, оденемся...Изумруд хорош в оправе,- с придыханием промолвила она, высунув розовый язык.
- Особняк  хотите, а  нужен он вам? Отберут...
- Ты вот скажи, зачем в лагерь ездил? Что там искал?
- Какой лагерь? Кто сказал? Не ездил я никуда?
- Там  подстилки комиссарские, жены врагов народа...Это они нас с сестренкой сиротками сделали, опустили нас...  Ничего, мы еще... свое слово скажем.
-Ты это про АЛЖИР? Много хочешь знать, рано состаришься. Хрущев молодец, открыл ворота лагерей, зоны решил распахать. Он подвиг совершил, ему зачтется.
- И дождется.
- Не хочу вникать в это дело. Так лучше. Как начнешь вникать, страшно становится. Потому и люди устремляются в туманные дали. Наши люди только и мечтают. Во всем мире живут, а наши мечтают. Страна мечтателей, твою мать! Подмели б углы, тогда б в небо  свои буркалы... Я  мечтатель, когда сплю. Живу глазами. Я  верю в то, что вижу, что нащупаю, а есть деньги, и я красотку тискаю. Плохо, когда денег нет. Что же еще-то? Хоромы?  Отберут. Нет денег, скулю под забором. А в светлу даль верят  от тоски или по неразумению.
- Ну зачем же так? Не наводи тень на плетень. Я-то верю.
- Веришь? А  телеса  за деньги? Деньги - вот твоя вера!
- Чего привязался? Тебя просят в душу влезать?
Габриэла вскочила  с кровати в полном оголении, но своим порывом не столь рассердила, сколь возбудила надоевшего гостя. Миша сильными руками повалил ее, сдавил колени: “Милая, возьми перстенек, с камешками...” Она замерла, раздумывая,  надела на указательный палец перстенек, обвела его загадочным взором и обмякла...потом привычно красиво раздвинула колени... и поддалась невольно, защищаясь упругой грудью, нестрастным остужающим взглядом. “Не жалко перстня?” “Для тебя ничего не жалко.” “Ну зачем же, Мишуня...”
 А в соседней комнатке тоже завозились. Кровать ходила ходуном, Вася так неистовствовал, что Марианна тихо постанывала.
- Пусти, не могу. Боже мой, за что же?
- Сейчас, касаточка... сладка -  сладка ягодка ты моя... Люблю.
И пронзил он ее вновь ослабевшей стрелой угасающего желания.
- Ой  мамотка моя, миленький мой...
- Сердешная моя...Уж  куда хошь заберу тебя...
И когда он опомнился, отлепился от нее, повалился рядом, Марианна, наконец, пришла в себя, всхлипнула.
- Возьми свои кровные, - сказала она в отчаянии. - Словами  исказнят и плюют в лицо ... Жить не хочется.
- Захочется. И денег захочется. Их у меня много. Откуда? Знать надо места. К корейцам ездил, за кругляк отвалили пять кусков. Товар наш - деньги ваши. Они твои теперь. Мне нравится такой  ход. Товар наш - деньши ваши. Но власти мешают. Следят, гниды. Корейцы здесь давно, дали им право передвижения в пределах территории... Вот и к нам обращаются, может вновь их прогонят, как собак, но это завтра, а сегодня...
- Откуда они взялись?
- Оттуда. Жили на Дальнем Востоке. Еще при царе Александре Втором. Они славные-православные.  Они и в революцию и в гражданскую войну шли,  помогали выдворить  семеновцев, калмыковцев...За новую Россию клали головы. Ленину понравились. Ихнему вожаку Хон Бом До вождь подарил именное оружие.   Что Ленину  любо, Сталину - поперек.  Сталину Хон Бои До и его соплеменники не понравились... Чем-то разгневали они земного бога.В революции погибали, в гражданской боролись, при индустриализации кишки надрывали, и вот опасными врагами стали, от мала до велика. Может,и провинились перед властью, но  земной бог решил наказать  исконных земледельцев всех без разбору.  Некогда разбираться. Хон Бом До и его соратников в тюрьму, а всех остальных - в пески, в  безводные равнины и  долины. Выращивайте там овощи! Попробуй возмутись! Согнали, сослали и вновь разогнали...
-Боже мой!..
- Конечно, сколько горя они пережили.  Сколько слез было выплакано. Сколько умерло в пути?! И все их куда-то везут. а несогласных куда-то ведут... И как умно переселили-то. Расселили. Разбросали. Одних отшвырнули сюда, других   запихнули туда. Перемешали с другими обиженными. Это чтобы они  не смогли объединиться.  Ведь враги, подрывают безопасность страны! Пришлось государству  учинять беззаконие! А оно опаснее, чем все враги, внутренние и внешние вместе взятые. Если государство нарушает законы, то оно идет к развалу. Загнали несчастных в пески.  У них ни  крыши над головой. Ни хлеба. Погибают  от холода, от голода. Но выжили вопреки государству! То есть победили государство! Я поражаюсь их стойкости и терпению к невзгодам. Но кончились муки?  Многие семьи разлучены. До сих пор ищут друг друга муж и жена, родители и дети, да найдут ли? Потерялся целый народ  в бескрайних песках!
- Ну хватит про них, кругом такие. Пожалел! Ты уж себя пожалей!
- Марианна, дорогая...
- Ты скажи, кругляк где вы собирали? Не привлекут  ненароком?
- О, это секрет. И зачем тебе это?
- Директор замешан? Только честно.
- Зачем тебе это? - Насторожился Вася, нехотя слезая с кровати. - Ну мне ноги в руки и... Ежели Зинка моя догадается, на вилы бросится. Ревнивая...
- Что же тогда...
- Не хотел...
- Не хотел бы, не зашел. Приходи еще.
- Приду насовсем... Выйди за меня. Разведусь я со своей дурой.
- Да что ты? Муж и жена - одна сатана...
Вася выбежал  в сени. Потом слышно было, как вскочил он на крыло грузовика, влез в кабину и как он завел двигатель, который тотчас заревел, помогая грузовику двинуться с места...
И уж сели без Васи за стол завтракать, все сердитые, озабоченные, стыдливо пряча взгляды. Молчали больше, потому что общий разговор не клеился.
- А что, Васька смылся? - вновь спросил Миша.
- Зинки своей боиться, - сказала Марианна.
- Понятно. Нас бросают на разборку лагеря. Ужас. Там такие злыдни, что... Что делается с людьми?
- Люди как люди, - осторожно промолвила Габриэла, запахивая роскошный халат, из ворот которого выпячивались нежные выпуклые груди. Нет, уходить Мише не хотелось, и он тянул время...
- Не те люди. И те, которых кинули в лагеря, и те, которые пасли несчастных, эти тоже в озлоблении готовы на все. Творили там такое, что нельзя их назвать людьми, но и зверьми - тоже. Хрущев сказал. что это свинство. Ликвидировали лагерь. А людей  раскидали по закрытым объектам. Не всех. Арестантики не хотят никуда. Попрятались поблизости в лесу, в овраге... И тогда решили зарыть  овраг - братскую могилу. Зеки догадываются... Как же! Люди исчезают косяками. Как же так?  Но они не должны исчезать бесследно, это нельзя. Бог накажет.
- Ну что с той дурехой, которая не хотела покинуть лагерь? - спросила Габриэла.
- Плачет. Оставьте,  дескать, умереть одной. Всех родных до седьмого колена вспомнила, когда ее морили голодом. Она, оказывается, жила в Питере, потом в Москве и ее попрекали этим, издевались, измывались. Родных не осталось, по одному в небытие... по ее признанию! Там еще одна, кореянка осталась. Говорит, ежли  оставит лагерь, то потеряет  родных. Корейцы почитают родных. Только вот не знает. что скоро разберут лагерь...
- Понятно...
- Не на широкой площади убивали нас. А в вонючих подвалах, во рву, в  лесу... Убавляли народ с упоением каким-то, господи, да ведали ли  комиссары красные, что творили? Без этого, что ли? - Миша покрутил пальцем у виска.- Повезло тем, кто имел-заимел оружие. Такой стреляет без разбору, значит, пока он стреляет, он живет.  Больше стреляет, дольше живет. Так решил усатый. Уронил ружье, пеняй на себя. Я держу ружье под кабиной. Я буду защищаться, первым  стрелять не буду, хотя усатый приказывал стрелять первым.  Вождю никого не было жалко - ни тех, ни этих. То Ягода, то Ежов. Но Берия  был всех сильней, и то...
- Был умней. Потому  усатый  лютый вождь  его не сбросил... Но и лысый вождь  не был добрым.  В какое время они жили! Революция. А революция   ни доброты, ни милосердия, ни мира не знает. Или - или.   По закону  борьбы  сокращали  непокорные  народы.  Он и детей  не щадил... Борьба эта вечная, проступили на теле земли бесчисленные овраги-могилы... Их решили сровнять...по правилам природоохранной  деятельности. Заодно и бараки разобрать. Вот что удумали последыши...- Габриэла говорила  без гнева и печали. Выкладывала то, что взбрело на ум.- Для того, чтобы начать великую стройку, наметили новый сгон  людей. Лучше уж отдать им  бараки, чем раздавать палатки!  Дошло. Недаром посты расставлены.
- Опять зону возводят, - страдальчески усмехнулся Миша.  - Ну вас, девчата, молчали б. Я пошел. Пусть великая стройка, но зачем все это скрывать? Что здесь было? Пир вампиров. Теперь боятся правды, огласки, хотят все запутать. Кто? Там, наверху? Тогда тоже боялись. Боялись при Грозном Иване, и при Великом Петре, но после революции кого боимся? Самих себя! Вовсю запустили машину репрессий. Называется перековочной машиной. Кого можно перековать, а кого и нет. Ну а с теми, кто не поддается перековке, переплавке... что с ними?
- Каждому - свой крест, - промолвила Марианна,- а выродку нет прощенья, коль не признает  золотого правила, - так вещал дед наш отец Мефодий.  Можем мы тебе доверить тайну?
- Можете до первой пытки, - пошутил Миша.
- Ладно, откроем, когда принесешь расписку...
- Какая расписка?  Теперь дотумкал, кто вы. Жалко мне вас, девоньки, но  помочь не смогу.
... Зона напоминала брошенный поселок перед стихийным бедствием. Двери и  окна развороченных бараков были раскрыты настежь. В пустых клетках гулял ветер.По улочкам  бродят кошки и собаки, разгребают лапками тряпки. Бумаги  и мусор. Ищут  кость. Зона обезлюдела, всех  пребывавших  в тоске и страхе и выживших и выживших из ума срочно  эвакуировали. Всех, наверное, всех. А куда - можно догадаться. Но  зачем?  Вот на этот вопрос Миша не мог ответить. Уж  ему ли,  простому водиле,  смочь ответить на самый простой, потому самый  главный вопрос?  Пока  невозможно найти ответ  на  этот вопрос...без риска для жизни. Он не задавался вопросом, чтобы не затруднять себя и других ответом.
 Миша уж собрался было обратно, в Заишимский, да неожиданно встретил странную старушенцию....в каком-то немыслимом одеянии.
- Здравствуй, бабулечка...-проронил он оторопело.
- Здравствуйте, здравствуйте...- отозвалась бабуля.- Меня Алевтиной Павловной звать.
- А меня Мишей. Что же одна-то, бабуля ?
- Если в сорок  пять бабуля, то жизнь наша какая скорая...
- А я думал, что вам за  семьдесят. Здесь как на  другой планете, где время  убыстряется...
- Не знаю. Но здесь время остановилось. В тридцать седьмом сослали сюда. Так все в том же году я  жила-не жила. Взяли и сослали как элемент. Двадцать лет здесь загибалась на исправительных работах. Валили лес тупыми пилами. Ничего. Темноты я боялась. Узнали об этом. Ну и меня в каморки без окон и дверей. Я всех родных извела.Назову имя одного родственника, меня из каморки и кусочек сала. Потом опять меня в каморку сажают.  Вспоминаю родственника по дедовой линии, меня из каморки, но без кусочка сала... Душа выгорела. Значит, баба Яга. Ты меня не бойся,однако, я реабилитирована, есть справка. Побуду здесь,  возвращаться не желаю. Не к кому. Все родственники по прямой и косвенной линии. Не стоит искать их в братских могилах. Их не хоронили. Здесь их могилы...  Я здесь останусь, буду их оплакивать... Говорят, свезут сюда новую партию...
- Первоцелинников.
- Нет уж, первоцелинники - это мы, враги и дети врагов. Нас тут много было. Вокруг - степь голая, зарылись в землю. Мы тут и картошку сажали, и пшеничку... леса насадили. Потом их валили. И умирали. Жили-были те, кто вырвал свой язык да вспоминал родных... А кому не хотелось жить, тот вслух рассказывал анекдот о Железном вожде. На другой день только гадали: а был ли рассказчик? А хотел ли черный вождь, чтобы народ  избавился от ига? Да не хотел. Он же видел, льнет народ к железному Феликсу. Значит, надо стать стальным вождем.  Вольный народ не взнуздаешь.  Вот мудрый  всех в лагеря и зоны загонял. Одни лагеря и зоны. А чем страна не зона? Никому никогда никуда! На небушко посмотреть нельзя: все зарешечено. Засекреченная зона. А тех, кто к нам сумел пробраться и весточку принесть, хватали и  умерщвляли. Никто в мире не должен был знать, как мы тут учимся строить новую жизнь. Мир нам не указ. Хочу что-то сказать, да слова умерли...
- А кто же  здесь остался?... - полушепотом спросил Миша, пораженный услышанным и увиденным.
- Понятно, не Пассионарии. Жить на коленях или умереть стоя. Тех,  кто не хочет стать на колени, свозили в овраг. Ну а те, кто остался,  становясь на колени, но молчали, задавали новую работу палачам...Это было наше развлечение. Что ж, внутри зоны были те же порядки, что и снаружи: доносы, нападения на слабого, уничтожение сильного. Но в обители обиженных не могут жить даже обиженные... Чтобы жить - надо распахать зону. Поняли это наркомы и упорно насаждали зонное мышление. Люди привыкли к непредсказуемости своей судьбы. Сегодня ты ударник, краснокосыночница, а завтра враг народа, изменница. И клеймо изменника ставится на малых детей, на все последующее поколение. Зачем? С одной лишь целью: вывести новый сорт нелюдей, угодный красному селекционеру. Если я здесь, мне хуже не будет.
- Как  вы тут  выжили?
- Как, как...скреблись как кроты. Нас превратили в кротов. Осваивайте, разгребайте землю... Тех,кто не хочет...шаг вперед...Такие находились. Ушли под землю. И кто бы заметил наш земной исход!
-Как же не заметили?
- Заметили? Мы же кротами и остались. Кому дали справку, кому не дали. что справка? Была кротихой, ею и останусь. Когда же все это кончится!
- Никогда, коль мы как кроты. Согнали нас миллионы, чтобы выцыганить у природы какой-то миллиард пудов хлеба! Всего-то миллиард пудов хлеба!  Сдался Никите этот миллиард!  Как легко обмануть народ! Или запугать народ?  - Возмутился Миша.
- А как же! Бесы, заполонившие  Старую площадь, только о том и думают, как обмануть народ. Там нет людей. Ворошилов, Молотов, Хрущев. Слуги беса. Они все свалили на одного Берию. Перестарался, людоед. Говорят, сапоги лизал, когда поволокли  на расстрел. Это они решили, что не они - враги народа. Знали ведь, враги - не враги. Знали, они -  враги, вампиры политические.  Это уж есть как есть. Бухарин ошибался, называя одного Сталина дьяволом. Искус власти превращает нечестивцев в дьяволов. Они, делившие со Сталиным царский трон, клянут Берию. Что Берия? Его в тридцать седьмом  не было в Кремле. Свозил невинных в овраги не он, а  эти, которые и сейчас... Если б не это, чего бы так спешно зарывали Черный яр? Сровнять овраг, да так, как-будто его и не было. Стоит ли будоражить народ? Не стоит! Сровнять овраг, чтобы ни одно последующее поколение не узнало  о кровавом пире злодеев, с кубками из черепов! Да как можно быстрее сравнять овраг! Сколько грузовиков нагнали в зону, чтоб ликвидировать Яр. А напрасно, известно поименно, кто эти тайные преобразователи ландшафта!  Дождутся. Смерч  остановит их черное дело. Ладно, не о том речь. Нас очернили однажды, опять чернят. Предали вновь. Приписывают результаты нашего труда пригнанным, тьфу, прибывшим, объявленными властями первоцелинниками!  Списали нас в архив истории! Но я рада, что уничтожили зону... И уже жестокий обман, оголтелая клевета, которыми пользовались государственные преступники, враги народа, - больше не проходит. Разрушена стена страха и обмана...
Глаза ее плавились от яркого солнца и , кажется, слезились. В них также отражалось небо светло-синее в отблесках звезд. А звезды улыбались... И в мире, в нелюдском мире было так прекрасно, что Алевтина Павловна заплакала. Такое случалось у нее далеко нечасто за все двадцать лет мучительного пребывания в зоне. Тоска по той, прошлой жизни, где были родители, родные, близкие, была семья, нахлынула на нее с такой неудержимой силой, что заглушила жалость... к себе. Она плакала навзрыд, не стесняясь присутствия Миши. Какая же она враг народа, когда самое  себя не  может защитить?
Сколько придумано способов унизить человека. Государство, которое применяет их против тех, кого подозревает в нелояльности, обречено. Что это - раздеть женщину да в холодный изолятор, вывернуть ей руки и  протащить голой сквозь строй конвоиров! Начальникам и охранникам зоны предписано применять меры. Они изощряются. Они ведь тоже были на положении заключенных. И в оскорблении подопечных, в торжестве безнравственности они находили свою отдушину.
 
Алевтина Павловна не избежала этих унижений. И потому у нее безвозвратно исчезло  желание  вернуться к людям. Стыдно. Невозможно, стыдно показываться налюди. Стыд не рана, но все же...Все тело ее покрылось жабьими струпьями экземы. Да, выжила. Значит, приняла эти лагерные унижения! Так тебе и надо, матросы хотят комиссарского тела! “Была наверху -  будешь внизу!” - вот эта инвектива вошла во все поры ее тела. О как, с каким наслаждением ее  опускали! Стыдно, стыдно вспоминать об этом. Но и забыть невозможно. Сколько горя, сколько унижений испытали здесь ни в чем не повинные люди! Многие из сосланных, опущенных и сгинули-то в смрадном шабаше всеобщего сумасбродного насилия. Может, так и должно? Дай россиянам волю, они землю сдвинут с орбиты, и все им до фени, не прошла у них бесшабашная хмель...Захватили власть, дворян и буржуев за борт выкинули. А их миллионы!  Не понимали большевики, что творили? Те, которых выбросили за борт, были умилены этим? И у тех, и у этих одна родина - Россия. Потому сошлись как змеи в смертельном объятии. А потом? А потом власть упивалась властью над людьми.Насилие за насилием. Зло злом убить... Революция -  зона для прокаженных и рассадник проказы. Начальники зоны боялись заразиться зоной, но немногие смогли уберечь себя от проказы. Добрейшие люди, став надзирателями, со временем становились изощренными садистами.  И не считали они насилие за  насилие. Эти заложники зоны  уходили в загул и разгул. Удалось ли кому-либо  сохранить  честь и достоинство и выйти за пределы зоны... выйти тем, кем был, кем привели?
- Как можно выйти за пределы времени? Только я не могу понять, что с людьми произошло. Стукачи, доносчики, садисты, мазохисты. Вывалило как из рога...Я боялась боли. А  их ведь никто не звал в  защитнички отечества... Они ведь сами...Все беды наши от  них. То есть от безверия. Никто никому не верит.
- Алевтина Павловна, поедемте со мной. Все равно зону распашут. Я слышал. Такое принято решение.
-Кого я еще буду обременять?
- Нет, едемте со мной. Вас уже никто не обидит.
- Хорошо, я поеду не одна. Соня, Сонечка...
 Из мрачных недр барака выглянула изможденная смуглолицая женщина, крупная, полная,выглянула, вышла, едва волоча  ноги.
- Соня, поедем со мной.
- Нет уж, поезжай одна. Мне нельзя...
- Как же я тебя оставлю?
- Алевтина, не уговаривай. Я  здесь  буду ждать сынулю и дочку.
Алевтина Павловна обняла женщину и обе заплакали от отчаяния.
- Доча моя  Иринка знает, что я здесь. И сын  мой  знает, что я жива. И они приедут за мной. Они были вот такие крохотули, когда меня с мужем забрали в энкаведэ. Мужа обвинили в шпионаже, за то, что изучал изыки хуннов и сарматов, а меня за укрывательство. Ты все это знаешь. А сын с дочкой у младшей сестры. Разыщи сестру...
- Соня, я  обязательно разыщу твою сестру  и  твоих детей.




















ЧАСТЬ ВТОРАЯ


               
Глава 1

Буторин  выкроил  время, чтобы сделать  первый обход   территории Заишимского спецхоза.  Был конец сентября. Хлеба только что убрали. Скашивали с последних неубранных участков кукурузу на силос.  А вспашка зяби была в разгаре. Хор моторов волнами перекатывался по степи.  Рыжие поля изрезаны колесами автомашин и комбайнов. Протекторные следы  расходятся от ладони селения как растопыренные пальцы. Они тянутся к пяти  полевым  станам.
- Куда?- спрашивает  будто бы равнодушно водитель.- Может, по порядку, в первую бригаду?
- В третью , -  уточнил  Буторин. - Там опять бузят.
- Ну и пусть бузят. При вас они стихнут, а потом опять схватятся. Ваша задача - устранить причины.
Водитель выбирает  ненаезженную колею. “Пусть будет так, как сказал  рулевой партии. Не возражаем. Почему бригадиры бузят? Неужели им не ясно, что горлом не взять”.
Набегает под колеса  вездеходика ровно подстриженная стерня. От желтизны ее так и рябит в глазах. Николая Васильевича клонило в приятную дрему, он сомкнул было веки, как увидел свежевспаханную борозду и серый трактор в близком  отдалении. Трактор таинственно молчал. Как сфинкс. У сверкающих стальных гусениц, на соломенном ковре распластался  чумазый тракторист. Он спал медвежьим сном.
Водитель подошел к спящему и бесцеремонно, но легонько ткнул его в  округлый бок носком кирзового сапога.
- Вадька! Залетов! Вставай! - приказывал водитель и по голосу его можно было догадаться, что они находятся в странных, но приятельских отношениях.  Тракторист нехотя встал и ошалело заозирался по сторонам. Что-то отвечал. Но сознание еще не выбралось из пропасти сна, и стоял, пошатываясь в такт дыханию.
 Буторин едва удержал в себе подымавшийся в груди огненный гнев, ровным голосом сухо произнес:
- Вы почему на работе спите?
- А вам какое дело? Вы ведь тоже разъезжаете в рабочее время. Это и есть ваша работа? А  вы  секретарь, знаю,  да непростой, а парторг ЦК!  А мне на ремонт и дня не дают. Трактор в разнос пошел. Пришлось остановить.
- Хорошо. Но поставить об этом в известность бригадира надо? Скажите, а спать на работе тоже положено?
- Родина, я грешен, грешен...
- Что вы мелете?
- Если Клюев мелет, то ,  конечно...
 Что-то настораживало в этой развязности тракториста, не только его  сонное бормотание,  а плохо скрываемая враждебность. Весь он  какой-то  издерганный, настороженный, отчаянно отрешенный. Глаза б не смотрели на эти всклокоченные, рыжие волосы, поседевшие от пыли,на лоснящееся от мазута круглое лицо, на красные заспанные глаза, которые, возможно, были привлекательными, светлоголубыми, на мешковатую. вымазанную солидолом спецовку,  заправленную в загнутые голенища стоптанных сапог, глаза б не видели. Но Залетов Вадим всем видом своим старался  выпятить наружу крайнюю опустошенность и душевную оскуделость. Ему так удобно, так приятно. Парень не собирался утаивать свою антипатию к представителю власти. Он был в состоянии вселенского озлобления.
- Вижу, я здесь  лишний.
-Теперь вы здесь лишний. Распределение техники закончилось.  Нормально все, только один повесился. Бригадир не обошелся без похабщины: тому, кто ближе к телу, получше трактор. Мне достался списанный драндулет. Дотянул до поля и замолчал как партизан.
- А что молчал?
- Да хоть бы кричал! Тут хозяин  вы и  те, кто  с вами. Оставьте меня в покое. Кто вы такие, чтобы  распоряжаться моей жизнью?
- Вадик,  ты что, выпил лишку?- спросил водитель.
- Я устал от  начальников... ото всего устал. - признался он. - И они отменя. А что, не так? Рабы не мы. Кто же? У нас своего-то ничего, все государственное. Вот и суди кто мы?
- Однозначного ответа не будет. Найдется время поговорим.
- А я не желаю. Кто вы?
А ведь ему не больше двадцати. Откуда эта мода пошла у ребят напустить на себя маску серости, выпячивать все плохое? И это считается хорошим тоном! Плохое, мальчик, есть у каждого, не это определяет человека. Судят о человеке по его делам, поступкам, но, конечно, и по  движению сердца. Истина самая элементарная. К сожалению, иные юнцы не хотят даже и этого усвоить.
Буторин  с трудом созерцал это зрелище, борясь с  чувством  злости и гнева. Не выходить же  из себя из-за  мальчишеской глупости. В спокойствии - разумная  сила. Считай до десяти. Все,отлегло от сердца.
Тем временем Вадька Залетов успел и удивиться, и разочароваться, и расстроиться. Это что же - не ругают, не порицают, непонятно, даже странно. Он было подготовил на сей случай настоящую обвинительную речь.  Ежли его выслушают, прежде чем отругают. Но его и не собираются учить уму-разуму. Странно. Непривычно. Нереально.
Вдруг  он собрал в сумку ключи, молоточки, отвертки, плоскогубцы и молча направился в сторону бригадного стана. На некотором расстоянии замедлил шаги, пробурчал. Громко пробурчал что-то вначале нечленораздельное, явно желая “зацепить словодея”. Зачем? Чтоб его все ж услышали?
Новая  метла  по-новому метет. Но это не значит, что лучше. Висит такая метла над душой и как от нее избавиться, куда от нее дется? Но деться от нее некуда. Везде так метут и такими же метлами. Хоть вешайся. Везде ненасытное начальство. Везде неусыпный надзор. Не спрячешься. И иголку в стоге сена найдут. Не хотят, чтоб по человеку было, а  хотят, чтоб вопреки. А что чиновники  предлагают? Ничего путного. Все только любят изгаляться над слабым. А сильного  пытаются обратить в свою веру, а при неудаче накликать на него беду. Скажут: ты вольная птица! Но какая же вольная птица, если подрезаны крылья? Ну какой же, какой же ты вольный казак, когда коня отняли и шашку умыкнули?  Была казацкая вольница, да сплыла.А я веселый ветер, вольный ветер.И чего пристали! Чего присосались, пиявки! За себя я еще утром поработал. За вас пусть пашут другие рабы, заставьте, ежли   сможете!
Буторин был явно озадачен. Нездоровое, ненормальное сложилось  отношение между руководителями и рабочими. Это ощущается, этого не скроешь. А если присовокупить сюда факт прямой угрозы расправы главному зоотехнику Дегтеву со стороны двух рабочих центральной фермы, то вырисовывается тенденция.  Но  странное дело, постыдный факт не явился предметом тщательного разбора ни на директорской планерке, ни на  профсоюзном собрании. Не забыть, поставить вопрос об этом безобразном факте в парткоме. Партком задаст им перцу, погодите! Что ж, страх, может быть, и есть тот волшебный ключ, открывающий даже ангельские  души ?
- Николай Васильевич, не стоит на всякую ерунду обращать внимание. Вадимчик - скандальный, дикий фраер. К тому же ходячий динамит. Ну его к ляду! Не нравится - пускай катится к черту на кулички. Изнылся! Такие и портят людям кровь. Не работают, а языком чешут. Приспособились! Только я бригадиру не позавидую, нет...
- Залетов отчасти прав. Убийственна логика: начальство - командует, масса - подчиняется, - возразил Буторин. - Все мы отвечаем за что-то. В этом смысле все мы равны. А Залетова вывели из круга  ответственности. Зря. Молодой человек, горячая кровь, эту же кровь обливают холодной водой - она шипит, пенится. Сердце его чуткое, а его все подкалывают несправедливо, не опекают, а допекают. Нечестно это. Как ты думаешь, какими  должны быть отношения между руководителями и рабочими?
- Нормальные в нормальной ситуации.
- Перефразируя вождя, скажу: работа - главная смычка. Завалил рабочий дело - гнать к чертовой бабушке.Плохо начальство исполняет свои обязанности - долой, убрать немедленно, чтоб не торчало бельмом на глазу. Тогда все устроится, как надо, уверяю вас.
- Ну куда же вы их всех  плохишей? - спросил Буторин.
- Взашей! О, вы еще не знаете, что у нас творится! В нас живет дух всепрощенчества. Не можем резать правду-матку в глаза. Это Вадька Залетов может. По природе он храбр, да за жизнь не держится. Он убежал из ящика. Там делают то, чтобы нас не обижали. Кормят и поят будь здоров, только шевели мозгами. Но и там ему не понравилось. И вообще, что он так взъярился? Причем бригадир, вы, все мы? Жизнь наша такая, нету места кошке, которая гуляет сама по себе. Книжку Киплинга читаю дочурке, ей нравится эта сказка. Приберут к рукам красивую кошку. А Залетов - это куча вопросов...Есть  принцип: не копай навоз, чтоб не ударила  в нос вонь! Бывает, и другая слабинка-пружинка сработает: а вдруг я сам  окажусь там?  Лучше никого не карать, чем карать  выборочно. Но надо ж держать всех в страхе.  Так, впрочем, и поступают... Власть самоубийственна. Покарать поголовно, дабы врага не упустить. Я ведь в том же ящике работал. Что-то вырисовывалось. Диссертация намечалась. Да обнаружили! Прадедушка какое-то время был в личной охране последнего Императора. А это все! Меня прогнали с позором! Мыкался и здесь очутился. Я там успел кое-что, так что Родину не обидят.
- В райкоме умница работает, зовут его Троша. Он говорит: здесь все - враги моего счастья. Это относится к руководящим игрокам.  Как же!  Отгородятся от народа глухой  стеной и  играют в сводочку, вот  в  первой графе - заводы и фабрики,  колхозы,  совхозы, лесхозы, рыбхозы и прочие спецхозы, а  во второй графе - гайки,коленвалы, в третьей - проценты, а в пустографке - премии и награды себе... Никого чужого не пускают, заклюют “белую ворону”. “Заклевали” Трошу. Душа у него не дремучая и совесть незаемная. Всем аппаратчикам поперек горла. А что сделаешь? Водитель первого секретаря! Троша говорит об истинном положении вещей,  чиновники  думают, что это сам первый говорит, и недоумевают. Как же! Первый не должен так думать! Решили бороться. Письмо против Троши в обком.И Троша за бортом. Он сейчас собирает фактики. Один против всех чинуш! А как же! Возникает фетишизм, когда бумага подменяет людей. Случился в райкоме казус. Поступила сводка от Землянского, а  записали на  Алешкина.  Алешкина  на героя оформляют, а Землянского  собираются  снять за  провал кампании. Правда, потом разобрались.
- Алешкин, что директор Интернационального?
- Да, выяснили: Алешкина   пожурили... за опоздание со сводкой и искажение.  А как было дело.  Замешкался он со  сводочкой. Ну и обзванивать  во  все отделения, выколачивать цифры!  Одно отделение в спешке пропустил. Ясное дело, получилась  нелепая картина, вся в миноре!  Алешкин хотел трубить победу на фронтах трудовых...  Что делать?Да ничего! Не стал исправлять, отправил наверх сводку. Там, наверху и всполошились. Алешкин тонет! Выручать надо Алешкина! Приехали ревизоры. Проверили на месте. Алешкин не вник как следует  в цифры, не исправил ошибки, не отстранил виновных. Как же так? Алешкин объяснял, что промашка вышла. Увещевал. Умолял, да в конце концов рассердился, прогнал всех донимателей. Но припомнили ему. Обнесли медалью. В суд подали за укрывательство. Знаю эту историю непонаслышке.
- Гнать, гнать в шею, нечего чикаться, - упрямился чернобровый шофер, копаясь в моторе вездехода.
- Человек совершает ошибки.
- Но он их должен исправлять, а не усугублять. И не вовлекать в свою беду других.
- Вот  у тебя вездеходик не заводится, тебя тоже следует прогнать?
- Если не заведется - прогнать, - не моргнув глазом, отозвался водитель, - лучше сам уйду.
- Э, брат, шалишь. Легче всего лентяя прогнать, а ты попробуй пробудить в нем труженика, если плохо работает, заставь. Чтоб лучше работал. Меня и направили сюда, чтоб...
- Одних  высылают, других направляют. Страна рабов - страна господ. Но зачем заставлять работать? Вы посмотрите на вещь непредвзято. Здесь кто живет получше? Те же сосланные кулаки, которым удалось сохранить свой образ жизни. За счет их спецхоз и вылезает. Землянский  оставил их в покое. Правильно сделал. Хотя и предписывали ему  раскидать  кулачье  по всем поселениям. Он поступил мудрее. Подселил к ним несколько корейских семей,  да “разбавил” сгусток кулачья волжскими немцами, поляками, балкарцами, литовцами, чтобы в сводках не фигурировали  “бывшие кулаки”...И вот с ними, обиженными и обозленными, придется работать, чтобы отучить их работать. Вам не позавидуешь...
-  Не я же их обидел!  Ну, скоро-то?
Вездеход завизжал, будто его резали, а когда в него втиснулись двое, вдруг развернулся, как юла, и покатился по стерне по направлению в бригадный стан. Догнали...Вадьку, нехотя переступающего свежие борозды. Упирающегося о порыв ветра.. Но его будто били по ногам, толкали в спину, упираясь в сумку с ключами, что закинул он за плечи. И  выпиралась сумка как тяжелый горб.
- Тезка, останови, посади его, - произнес Буторин, но Вадька, возможно, поняв их намерения,  то есть намерения еще одного начальника, замотал всклокоченной головой. - Смотри-ка!- Буторин рассмеялся от души, его щеки раздулись и приподняли дужки очков - очки сползли к  кончику носа , слетели с носа и разбились. Теперь он, не ожидавший такого поворота событий, заметно  сник.
- Без очков ты как украденный. День блеклый, расплывчатый.
- Три диоптрия? Нормальное у вас зрение, что вы. А что украденные мы - это уж точно. Да будет вам известно, Дегтев, наш главзоотехник,  близорук:  минус шесть. А ходит без очков, свободно ориентируется по местности,  директора со сторожем не спутает. Из-за  близорукости худущую коровку принимает за двухэтажную. за  племенную. Однажды за очковтирательство ему досталось.Спросите у него, как он обходится без очков.
- Видишь ли, тезка, я не хочу терять яркости видения. Без очков мягкие тона радуют глаза, но пропадает контраст цветов, то есть не могу уловить разнообразие и многобразие бытия, в которое ты окунаешься, когда откроешь дверь. И этот еще  Вадимчик  с его противоречиями - любопытный субъектик. Вадька интереснее  смирненьких,  обтекаемых невидимок. Прочь смиренькие невидимки!  Вот кто враги наши. А Вадька - фигура яркая, вы не верите? Противоречия его - результат мучительных его самотерзаний. Я его понимаю. Мы тоже в его года мучительно раздумывали, нам труднее было, никак не поощрялось высказывание слишком вольнодумных идей. Нашу юношескую птицу свободы держали взаперти, что и говорить...
-А вы, значит, того, дуй, Вадька, в свою дуду. А он долдон.
- Не сказал бы, тезка, ты, кажется, посещаешь кружок философии? О, да, неохвачен! Ладно. Как ты думаешь, человек в поле закона  единства и борьбы противоположностей?  Противоречие - главный источник развития материи и сознания. Стенания Вадьки - частный случай, но помогут нам выявить многие отрицательные явления, возникающие в бригаде, да и не только бригаде.
- Положение, - неопределенно - недоверчиво протянул водитель.
- Вот ты говоришь, зачем нас присылают? Нельзя без нас - система развалится. Плохие мы, хорошие, а вот мы поддерживаем мир в обществе.
- Какой мир?  Это мир на грани взрыва!
- Отодвигаем момент взрыва локальными ...
- Хрущев не мог придумать ничего лучшего, как выслать сюда  участников акции протеста против Берлинской стены...вкупе с проститутками и бичами! Мы не можем без произвола...
 - Продолжим  разговор, - сказал Буторин. -  За  обедом.
Вот наконец  и бригадный стан. Три финских домика в ряд и напротив них - дровяной сарай.  А вокруг  витала   таинственная тишина, будто все вымерло.
Буторин  и не хотел, а попал в цель - сразу в “картину”, хоть кино снимай. Приоткрыта дверь среднего дома, на фанерной табличке  выведено краской “Мужское общежитие”. Достаточно светлая комната. В два ряда кровати, по середине длинный стол, покрытый скатертью. Между кроватями тумбочки. Но поразило не это. Поразило, что на столе. А на нем огрызки огурцов, кусочки сала, початые бутылки, опрокинутые стаканы и окурки...
- А где же сами с усами? - подивился Николай Васильевич.
- Наверное, где-нибудь в тенечке прохлаждаются , - осенило Николая-водителя, который почему-то смущенно улыбался. Ну, конечно, сам при случае принимал активнейшее участие в увеселениях, женился недавно, жена “хвост прижала”, отошел от прежних друзей, остепенился. Неудобно бывшим собутыльникам в глаза смотреть.  Бросил тогда Коля: разойдемся в разные стороны и баста. Но в памяти эти светлые минуты мальчишника остались.
 Николай Васильевич с тезкой направились в ближайший стог. Догадка красочно подтвердилась. Потемнело в глазах, будто произошло полное солнечное затмение на некоторое мгновение.
Полбригады разлеглось у подножия стога. У всех лица распухшие, багровые, набухшие, искаженные. Буторин  отвернулся даже, не желая видеть соучастников своей судьбы. Громко сказано, но это так!  От этих выпивох целиком зависит его  самочувствие и ... положение. Вот положеньице. Не убеди их в  бессмысленности такого бунта, найдут ему замену. Он не стремился вернуться победителем, но  судьба пленника не прельщала. 
- Кто  бригадир?- грозно спросил Николай Васильевич у своего тезки. Тот показал на одного из лежащих и сопящих.  Тот догадался-таки наконец, что речь идет о нем и принял вертикальное положение. Но не произвел на Буторина нужного впечатления. Произвел впечатление... оригинальными внешними данными. Очень-очень геометрический человек этот бригадир. И весь состоит  из двух прямоугольников. Снизу до плеча - это один прямоугольник, тугая бычья шея с небольшой квадратной головой- второй, меньший неправильный прямоугольник. Не знал Буторин, что  эти прямоугольники вызывали солидные “комментарии” у местных антропологов! Вот один из них. “Вероятно, упорно, нагло рвался наверх и тогда приняли меры. Отсекли часть материала, которая должна была идти на формирование ног, и добрую половину материала, которая должна была идти на  лепку головы. Туловище врастает в низенькие тумбы-ноги. А голова будто ополовинена топором случая. Природа наказала его за жадность”.
Он никогда не радовался  беде человеческой. А тут  нехорошо улыбнулся. Бригадир-коротыш двинулся с закрытыми глазами поближе к непрошенным гостям и заросшей головой уперся в грудь непрошенного гостя. Николай Васильевич скосил взгляд на  полированный пятак лысины и ждал, что скажут снизу. Снизу пробуравили:”Кто ты есть, кем будешь, коль не шутишь?”
- Буторин, секретарь парткома, а вообще историк, археолог.
Снизу выразили удивление:
- О таком и не слыхали! Есть парторг Полуэктов. Хороший коряга. Живет сам по себе и мы сами по себе. Не мешаем друг другу. Он  понимает нас. Конечно, он не врачеватель душ. Но  с ним нам спокойно. Не дергает понапрасну. Ну и верно, идейного борца что, не такая мать  родила? Так что извините...
- Если смотреть на вас, то да? Вам бы протрезвиться. Вы валите несуразности.
Снизу возмутились:
- Что? В моей голове побывали, шарили по мозгам? Чую, тем и занимались. Уж  следите за теми, кто точит древо изнутри. Что вам от меня нужно? Чтоб я собрал чемодан?
-  Пока ничего не нужно. Досыпайте. Потом поговорим...Эх вы, кормильцы комаров и мошек!
- А , пошел ты, знаешь, куда? Зябь не уборка:как хочу, так и пашу. То же мне понукальщик! Да я в гробу видал...Кто может меня заставить работать за баланду? Вы кто, из уполномоченных мочить? Пошел ты...
- Тогда в чем дело? Вольному воля.
- Прогнать хотца? Напугал! Изгнанный однажды  будет изгнан дважды и трижды. Я готов...
Плотный коротыш, будто обрубок, вновь шлепнулся в солому. В ту же минуту к ровному кузнечному меху спящих присоединился художественный свист. Ну и фрукт этот коротыш! Прямо-таки герой фельетона.
 Буторин, чертыхнувшись, повернулся, собираясь идти обратно на стан, так ничего и не решив, и столкнулся с Вадькой. Отрешенные,  немигающие глаза последнего выдавали плохо скрываемый внутренний смех.
- Не лучше меня? Ну, что, съели?
- Причем лучше - не лучше. Ты тоже...
- Тоже, только не подаю руки тем, кто приглядывает. Вы здесь лишний. Я тоже. Мы отрицательные типы равного порядка. Вас -  боятся, а меня они на дух не принимают. Я для них выскочка и неудачник, в институт не поступил,  из ящика - тю-тю, теперь примазывается к здоровому телу общества, на кусок чужой позарился.  Они, работяги - костяк.  На них все человечество держится. Видите, как они себя? Мы этими вот руками горы разворотили! Вовчик  Жизнев подлил масла в огонь: прочел  гегемонам лекцию о международном положении,  ну там, о выступлении наших делегатов на Ассамблее ООН, вообще об Америке,  как она приняла гостей из Советов.
- Он и лекции читает? - спросил Буторин.
- Он не соловей, но слушать можно. Вовчик закончил примерно так. Прекрасно помню. Расписал  Америку  здорово, цицеронисто, недаром в университете учится:
...”Почему первая капиталистическая держава почтительно открыла двери коммунистам из страны Советов? Потому что самодовольная капиталистическая Америка не может не выразить свое почтение могучему развивающему колоссу, опирающему на одну шестую земной суши. В том мире в почете только сила. Могучий колосс - Союз нерушимый. Капитализм не может не признать успехов всех народов страны Советов, которых они достигли за краткий миг ее истории. Путь от керосиновой коптилки, с которой страна стартовала, до искусственных небесных светил - это путь подвиг, путь великих свершений... На небе сияют наши звезды... Подумать только, ведь мы их сздали! Мы вместе - сила. Потому и хотят нас развести.  Вы этого не хотите, знаю. А вот иные только и мечтают об этом.”
Потом Вовчик убедительно доказал, почему надо умножать богатство родины, создавать материальную ценность, отказывая себе во всем. Эту часть лекции ребята пропустили. А хорошее восприняли на свой счет. Слово нельзя против  сказать - мы -  кузнецы, куем  мира ключи!  Для них теперь ничего святого не существует.
 Эту утомительную  тираду  выслушал  Буториным с интересом.
- Сам-то откуда, Вадим? - спросил он участливо.
- А оттуда, где худо. Иначе чего б я здесь? Родился на станции Ак-куль Акмолинской области. Слыхали? Батя на станции стрелочником работает, в России был инженером, мать в железнодорожной школе - учительницей - разрешение на это получила. Однако обнаружилось, что бабушка - графиня. Я ее в глаза не видел. Кончил я десять классов. Поехал в Казань в авиационный институт.  Недобираю баллы. Трояк по сочинению, как  узнали, что я из тех, не из этих. Я не больно горюю. Мне не обидно. За бабку разве что! Она б огорчилась, если б узнала... Парни - гении не поступили, а я что? Ничего! Пытаюсь с ними говорить, - раздевают - и я - голенький становлюсь, им неудобно, а мне стыдно. Не поступили. Что-то с родителями. Сын за отца не отвечает. У нас отвечает.  Сколько у нас таких парней пропадает? Культуру берегут от проникновения чуждых элементов!  Но это селекция или хаос?  Не хаос, а стихийного бедствия. Не прошли мы, но слез не было, выпивонов до потери пульса тоже.Только вот в разведчики идти, если хочешь родине помочь. Не пустят. Что ж, возьмем высоты самоподготовкой, обойдемся без дипломов и прочей мишуры... 
- Перевожу на человеческий язык, будем  кайфовать, - воскликнул другой!
- Переводим на более простой язык - поедемте, ребятки, вкалывать, - заключил третий, - встретимся только в институте, по наименованию - Жизнь! - Она тоже институт, только не обозначен в ней срок обучения.
В общем, наша коммуна разъехалась. Я возвращаюсь обратно в Ак-куль. В долгой дороге все раздумывал, как объяснить по-человечески отцу, пострадавшелу от несправедливости жизни, что и его сын не вытянул счастливый билет... Понял, что предки не созрели еще для объяснений, лучше отложить разговор. Подался в ящик,  выгнали, как выявили бабушку нехорошую, потом меня   законопатили... Я очень злой.
- Прекрасно, Вадим. А если б привести тебя в божеский вид...
- Лучше приведите меня в артель... Но почему вы так злы, так  агрессивны, так жестоки ко мне? Кому от меня стало плохо?
- К тебе относятся нормально, но ты отступился от себя... А еще! То убегаешь из артели, то просишься обратно! Ну, измаялись...
- Плетью обуха не перешибешь. Здесь нас распяли. Не верите? А парни они были хорошие, наивные после школы. Но сбил с толку бригадир Тупицин. Вначале ребята мечтали о высших материях, да копили средства на поездку в Москву, ну, Кремль посмотреть, в Третьяковке шедеврами полюбоваться, но бугор  вколачивал: чепуха, хлопцы деньги на ветер бросать нельзя. Надо вещи приобретать.Построить на эти деньги телевизионную вышку. Ребята толком не могут ничего понять: какая вышка, зачем? Доспорились до белой горячки.
У  Буторина  созрела идея. Бригадира сместить. Известить органы, а вдруг он тот, кого ищут? Бригаду же разукомплектовать. Многих разложившихся ребят распределить по бригадам, а из других бригад наиболее лучших перевести сюда. О новом возможном бригадире желательно поговорить с директором, разговор же  не откладывать в долгий ящик.
С этой мыслью уединился он в красном уголке полевого стана. Что делать с пьяными ребятами? Вот незадача. Думай, секретарь. Иначе - не сдобровать. Обвинят в пособничестве разложенцам!
Ребята сами пришли на помощь  высокому гостю. Они очнулись от хмельной дури и разбрелись заводить трактора. Нового партнадзирателя они решили обойти стороной, почувствовав в нем непонятного и сильного  человека.  Кинули в окно камешек, размером со страусиное яйцо. Камешек  разбил стекло, залетел в комнату и ударился о бок Буторина. Тотчас  дернулся как при тике  головой. “Ненавидят и боятся. Зря!” Ребята сами вполне осознали свою оплошность. Так недалеко и до статьи за неповиновение властям. Они почти физически ощущали, что новый человек, новый словодей  взялся за дело,  намерен подкрутить раскрученные гайки бригадного механизма, они уже ощущают, как их души сковывает тревога.
Однако  Буторин поостыл и рассудил:”Расформировать бригаду-  раз плюнуть. Лучше поставим  вам сильного бригадира, или старого наставника или же молодого вожака. Это мы посмотрим... Но вы такие, что молодого вряд ли признавать будете. Но заставим  вас работать?  Тогда и узнаете страну, где вольно дышит человек?”


Глава 2

-Где же ты была? В клубе?-  Буторин  близоруко уставился на жену.
Анжела едва кивнула. Красивая. Недоступная. Странная.И все идет ей. И это темное платье из тафты и китайская зеленая кофта, облегающие ее тело, стройное, скульптурное. Уж слишком обольстительна. Обворожительна ли жена  невольника слова? Ладно. Пусть, раз в год на людях она бывает. Можно простить... самовольничание. Но это шутка. Анжела поняла его взгляд и нарочно нахмурилась.
- Ты невольник слова. А я могла попасть в неволю... Пристали какие-то типы, я не знала, что придумать. Они заломили мне руки. куда-то повели...Тут Новинцев подоспел на помощь. Подошел и взял меня под руку. Не стыдится под руку с женщиной пройтись. Не то что ты и не как ты. Ты ведь медведь...
- Ну и ну! Пора паковать чемоданы. Вот не знал, чтго  Новинцев галантный кавалер. Но почему Новинцев?
- А потому что потому... душа тянется к нему. И ничего не могу поделать с собой. Он бывал на моих концертах, желал мне сценического счастья, он считал, что я играю не для себя, а для людей.
- Он считает, я так не считаю.
- Ну вот. Верно говорят, люди сейчас не нуждаются в словах принуждения, они нуждаются в словах утешения. Давай ужинать...
После собрания еще не встречался Буторин  с Новинцевым, но тот сфотографировался в его памяти весьма отчетливо, резко, крупным планом. Предполагал  увидеть его эдаким степняком. Но увидев его... согласился с его внешностью. Как  будто мог он что-то исправить в облике агронома! Орлиный разлет бровей, а глаза беспомощные, голубые. Восхищала посадка  головы - прямая, гордая. Шея высокая смуглая от загара. Красивый осанистый мужчина. Такой тип мужчин  на Орловщине не редкость.
- А Виталий Геннадиевич жил рядом  с нами.
-Ну! Это когда же?- с раздражением спросил он.
- Тимирязевку он еще в пятьдесят пятом окончил. И сразу же сюда по зову сердца. Жили мы почти рядом. Он в Измайлове, на второй  Владимирской. Ходили мы на одни и те же  постановки, в ту же булочную  забегали, в ту же  библиотеку заглядывали. Но ни разу мы не встречались, хотя он ходил на мои концерты и... встретились здесь. Хотя что. Степь широка, а дорога сюда одна - здесь все встречаются. Если бы я очутилась двумя годами раньше, то могла бы встретить Гошку Кленова,. Консерваторию закончил, дирижерское отделение. Да мнения об  опере “Великая держава” Вано Мурадели не утаил. Его в МУР на проработку. Вправляли мозги - как бы от него ничего не осталось. Осталось.   И оставшееся занесло  сюда. Да какая  ерунда - высказал свое мнение? И в степном концертном зале оказался! Но он не из тех. кто сникает при первой неудаче. Задумал Гошка создавать симфонический оркестр. Нашла бы здесь и одноклассниц - они работали медсестрами. Теперь участся в медицинских институтах. В степь ведет одна дорога, но  из нее  обратной дороги нет.
-А я то думал, только в песках дороги нет. Как здесь в клубе-то?
 - Скверно. Молодежь  инертна.
- Да, их ругать не за что. Отдыхают -то как. Посмотрела , что  здесь творится... Пьют, сквернословят на всю катушку.А парни работящие.
- Что им остается делать? Ведь идти некуда вечерком. В кино? А что показывают? “Девушка с гитарой”,”Девушка без адреса”,”Девушка с кувшином”,”Девчата”. Потом неделями крутили:”Любовь с первого взгляда”,”Любовью надо дорожить”, “Возраст любви”. Сегодня показывали “Годы молодые”. Ребята объелись киношной любовью, правда, правда.
- Сочиняешь? - улыбнулся он и, сняв очки, близоруко уставился на жену.
- Не я. Мне Строгова, жена главинжа, поведала.  Говорит: любила в кино ходить, да перестала. Киномеханик пользуется тем, что зрители в основном скучающая молодежь и привозит что-то развлекательное. Теперь молодежь в клуб не ходит. Сколько же можно одно и тоже? После кино танцы, но какие танцы, когда девчат нет?  Но их разве что по комсомольской путевке... затащишь.
-Это можно. Девчата их умиротворили бы. Так, что ли? - Чуть иронично спросил Буторин.
- Ну, не совсем так, - возразила Анжела, раздеваясь: в кофте становилось душно. Она не могла скрыть своего недовольства, потому что  была не в состоянии понять  причин его иронии.
- Может быть, я тебя раздражаю?
- Шутки неуместны, - взволнованно прошептала Анжела. - Девчат в  городке  немало. Не выходят никуда. Чтоб  в клубе наступали на ноги сапогами, лапали,  говорили скабрезности? Да и  опасно...Все куда-то исчезают люди.И  приходится раскрывать тебе  эти тайны полишинеля? Мне жаль тебя, Коленька. Зачем тебе все это? Ты не слышишь людей.
- Зачем, зачем? А затем. Забыла, почему я здесь? Мы избежали унижения и клеветы.Может быть, я что-то сделаю?
- Ты сделай для себя, для меня, для сына.  Тебе надо идти в археологи.
- А там не бывает  пристрастий? Об одних находках можно умолчать, о других - трезвонить. Каково быть честным человеком в разделенном мире!
- И ты хочешь быть  вождем или пустым сосудом? Не выйдет.
И оба потом смущенно сидели за чашкой чая за кухонным столом тихо, задумчиво.
- Вот что, Анжела.  Оставим пустые слова. Тряхнем стариной. Подымаем школьную самодеятельность.
- С ума спятил!  Супруга  Буторина с мальчишками и девчонками водит хороводы? Ты же говорил: временно, переживем бурю и вернемся домой. Так стоит ли тогда...?
- Перестань, тошно. В конце концов бренчать для себя на пианино не имеет смысла. А ребят нальзя оставлять без присмотра. Иначе ими займутся пришельцы.
- А Геночку на произвол судьбы? Развивать его слух - это что по-твоему - пустяки?
- Ты уж поведи музыкальный и балетный кружки. А я с Александрой Владимировний поговорю об остальном.
- С учительницей? С златокудрой сказочной красавицей, заброшенной в  конуру. то бишь  школу? Знаю ее. Уж был разговор...
- Да, когда ты успела с нею увидеться?
- Сегодня. Пошла Геночку устраивать в школу. Директора нет. Захожу в учительскую. Кто-то спрашивает: Вы Буторина? Оборачиваюсь. Само солнце идет навстречу... Узнала я про нее и удивилась. Ей уже за тридцать, а еще не замужем, вся в делах, шкраб - не раб, не краб, но и не  женщина. Школа тот же монастырь...
- Неправда.Не встретила еще суженого, - возразил Николай Васильевич, - Александра Валадимировна согласилась помочь нам с организацией самодеятельности. Хороший режиссер из нее получится. Деятельная женщина, энергичная. Очень надеюсь на нее. Лишь бы нам начать. Анжела, где твое доброе слово и твоя воля?  Или ты  забыла свои слова:”Ладно уж, займись цветами. Выращивай цветы, где можешь, чтоб люди  восхищались. Лишь бы люди увидели это и задумались о красоте?” Нет?  Ну, Анжела, возьмемся за дело? Ну, конечно, Анжела согласна. Анжела всегда выручала.
- А оклад будет? -С самым серьезным видом спросила она.
- Анжела! - тихо воскликнул он.  - О чем ты!
- А кто будет варить, стирать кто будет? Домработницы или твои мифические тети? Сколько лет на тебя работала и на тебе - “Анжела!” - она с наслаждением передразнивала мужа, явно вызывая его на  игру. Она взывала о ласке, о которой он совершенно забыл за последние годы. Характер ее почти не изменился, нисколько не выровнялся, наоборот, время сделало ее нескладной, непонятной, замкнутой. И все же и все же, она оставалась все той же милой тиранкой, которая требовала, чтоб ей угождали, и презирала, если ей угождали.
- Анжела, значит, решено?- спрашивал он, да так, что невозможно  было отвечать всерьез.
-Завтра что ты будешь делать-то?- нахмурилась она.- Я хочу все знать...
- Пойду к людям. Голова трещит от непонятности. То Землянский грозит всеми чертями Новинцеву, то рабочие чуть было не избили главного зоотехника Дегтева. Землянский что-то затевает, а что - не знаю. Не забудь, утром напомни о Дегтеве.Что за дьявольщина? Хотят избить главного специалиста! Дошли до ручки. Хотели было рассмотреть дело на товарищеском суде. Но почему-то кругом молчат, Будто ничего не случилось. Замяли дело. Кто-то как  заглушкой прихлопнул? Только кто?
Буторин  не мог перебороть чувства зависти к этому неизвестному, который, не теряя времени, действует...
- Было за что.  Из-за жен... Он их соблазняет привилегиями.
- Анжелушка, милая моя... по тебе тоска моя...
- Соскучился, миленький, соскучился...
Она сняла с себя все,вздохнула полной грудью, водрузилась на милого, сближаясь страстно...
- О-о-о,моя девушка... ты б другому...
- Никогда. Почему ты так подумал? Не веришь? Ты мой первый и единственный...всегда желанный...
 За окном послышалась возня, потом раздалось улюлюканье, хохот, топот ног...
- Коленька, это те...
- Пусть бесятся, пусть... мы их не боимся, нет...

Глава 3
 
Их тут тысяча парней и девушек., привлеченных к политической работе. Агитаторы. У каждого десятидворки. Все было тихо.Проводили ли работу. не проводили- никто никому ничего.  Значит, никому до них дела нет. Есть дела поважнее. И вдруг свистают к секретарю! Ребята были удивлены и встревожены. Полуэктов в обычные дни не собирал никого. Разве что на проработку. А этот почему-то протрубил сбор. Значит на проработку?  Нет?  Тогда зачем?
- Зачем я пригласил не в клуб, а сюда...Клуб протекает. Что нам нужно? Выработаем план работы, - мягко возразил кому-то из приглашенных  Буторин, - нельзя же дальше блуждать без руля и ветрил. Прежде всего нужно хорошо изучить свою группу, чтобы агитация била в цель. О чем думает,  чем живет человек?  Знать это, и уже легче будет работать нам с вами. Хотелось бы узнать, кто сколько раз посетил свои дворы?
- Я всего один раз навестила, - вскочила с места Алла Ручьева, дочь Федора Ивановича, десятиклассница. Все устремили на нее взгляд, всех умилили ее наивность и растерянность, да то, как она тряхнула тяжелой косой от волнения, но преодолев робость, нервно рассмеялась. - Но я навещу еще.
- Я два разочка, - вставила работница бухгалтерии Любочка Кедрина, стеснительная дивчина.- У меня на участке все в порядке, не  беспокойтеся.
- Естественно, - улыбнулся Буторин. - Некогда, да? Не с чем идти? А вы? Интересно,- обратился к дальнескамеечникам,- как вы выполняете свое поручение?
- Заглянул на огонек к старожилам и затухла моя деятельность, - смущенно буркнул большой, похожий на таежника парень. - Нельзя  ли без агитации. Как-то жили...
“Где-то я видел его, а где? Ну и память!”- Николай Васильевич подтянул брови к переносице, напрягая память.
-Корнеев Антон, - подсказал таежник, и Буторин вспомнил, что  Антон помогал перевозить вещи, - какой с меня агитатор? Меня самого сагитируют. Ко мне попали одни зануды. Слушают меня, закатив глаза, а потом просыпаются и хитрыми  вопросиками в темень.Я барахтаюсь, как собачка в пруду,а они меня топят. С позором ретировался однажды. Шел убеждать, а обратно- разубежденный. После такого визита никуда не спешу.
- Брешешь, а к Строговым  кто ходит расфуфыренный?- просверлил тишину простодушный и нетерпеливый голосок Тольки Николаева, - понятно, в  детсад ходит. Сыагитировал-то с косичками...
Все закрыли рты, приложили руки к животам, чтобы не засмеяться, да Жизнев так пристегнул взглядом чистосердечного паренька, что все разом и опомнились. Корнеев горел рубиновым огнем.
Но почему так легко  вывели  из равновесия Антона? Но не эти шуточки смутили его, а нечто другое, несомненное вторжение в личное, интимное, уличение в  запрещенной ... “Ну что ж,  любовь”,- догадался Николай Васильевич, но  сделал вид, что он не понял ни прозрачного намека молоденького паренька, ни энергичного моргания улыбчивых глаз Жизнева, ни явного смущения Антона, провел твердым пальцем по списку.
-Светлана...
-Зорина, - тихо  промолвила девушка, легко поднимаясь с места. Буторин почему-то взглянул в упор, спохватился. - Хорошо, хорошо. Слушаю.
-Хочу злу добром отплатить. Не получается, - ринулась в наступление девушка, поднятая с места изумленным взглядом Буторина. - Ничего не принимают на веру. Это зло. Неужели все время их обманывают? Наверное, это так. Однажды они мне говорят:
- Что ты все ходишь и ходишь, манекенщица, что ли? Сама-то веришь тому, что говоришь? “Верю!” . Ты, Светлана, верь не своим словам, но.  Я им говорю: “ Я говорю то, что мне говорят”.
“Само майское утро встает,- пронеслась молнией мысль, - ишь глазастая, ишь какая смелая, не из “тутошних краев”.
Светлана оказалась стройной, изумительно стройной дивчиной. Одета очень празднично - в голубое в узорах  платье, которое, может быть, очень гармонировало с ее внутренним обликом, но не сливалось со стремительной, убегающей линией фигуры... Но цвет платья сливался с цветом ее глаз. Они отбрасывали голубую тень на мраморно-белое влекущее недоступное лицо. Огромные. Живые, с чуть лукавой задоринкой. Если смотреть в профиль, то угол глаза упирается в темень белым светом. Глаза не соответствовали внешности девушки - мягкие, нежные, нежные, они взывали о жертвенности. О беззащитности ее душевного мира! Но пусть! Пусть никого не смущает ее готовность на самый резкий, граничащий с безрассудностью порыв.
“Дивчина, конечно же, выросла среди неприхотливых, кудрявых, как она березок. Росла с ними вместе, как младшая сестрица..” Буторин не удержался от ..любопытства, от неосознаннного желания ...общения с интересным человеком, спросил лишь,  откуда она родом.
- Из Курганской области, - почти вызывающе , дерзко, не прощая нетактичности секретаря, ответила Светлана.-  С родителями все в порядке. А прадед мой даже жил в этих краях. Я очень прошу, чтоб  освободили меня. .. от этой нагрузки. От  агитирования. С меня хватит. Зорина в самодеятельности. Зорина в спорткружке.Зорина в эпидемиологической комиссии. Киньте камешек в небо , а попадете в Зорину. Загружайте тех, которые ничего не делают. Чтоб не правила бал вопиющая несправедливость. Одних загружают так, что обязанности  поглотили человека, а  других почему-то не беспокоят и они ходят гоголем и посмеиваются над нами: смотрите, активисты идут, подальше от них, ребята, от них так и несет скукой.
- Светлана, кому интереснее жить - тем, кто загружен до предела, или тем, у которых время уходит в песок?
 - Смотря чем  и смотря где? Жизнь в изгнании есть жизнь в изгнании. Но тем дороже жизнь. Сколько людей  разлучено, сколько семей  распалось! Что бередить раны? И потому  здесь не хотят вторжения в жизнь...Это реакция на...
-На что? - насторожился  Буторин, опасаясь ненужных  выпадов.
- Да на то, на вмешательство...- возмутилась было девушка. Но осеклась. Резко опустилась на стул.
- Зорина, зачисляю тебя  еще в санэпидемическо-оздоровительную комиссию, - Жизнев вытащил блокнот и сделал вид, что записывает, - назначаю главной.
В  полутемном кабинете, кажется, впервые  торжествовал молодой, задорный смех. Буторин наконец-то почувствовал какую-то уверенность в себе. Он был уверен, что правильно поступил, позвав к себе этих юных людей. Буря не страшна тем, кто в яростных волнах не потерял света маяка, кто не потерял  во мгле свою звезду. Буторин напомнил ребятам, что дворец культуры, который начали строить два года назад и который Ларион Соловейко с тоски окрестил Большим Театром, будет обязательно достроен. Однако надо бы помочь его... достроить.
-Директор не дает стройматериалы, - прояснил ситуацию Валентин Лесняк, поэт и редактор  стенной газеты, - пропесочить бы...Для дома отдыха начальства ...находятся стройматериалы. Справедливо?
- Конечно, все это хорошо, но неужели этот дворец культуры, и есть синтез культур, заменит мечети, пагоды, церкви? Мы придем, а вот другие... - обратился к Буторину  прицепщик Ким.
- А нельзя ли самим заготовить? В пятистах километрах от нас находится лесхоз. Поехать, договориться, заготовить, сколько можно и все дела! Заготовку начать зимой, когда лес можно вывести на санях. А сейчас- главное зябь.
- О, тоска!..- проронил кто-то.
- А как же ты хочешь? Умри, а зябь вспаши,  - выкрикнул все тот же Ким.
Буторин попытался выяснить, кто тут затосковал, но раздумал: успеется... Да и настоящего  песссимиста надо искать не здесь. А в кулацких выселках, в корейских  поселениях, в ингушских  окрайках.  Но там любое твое слово будет восприниматься как угроза. К ним надо идти с добрыми намерениями. И не тем, кто во власти. Парней и девчат надо к ним отрядить определить.
- Спасибо, ребята, что пришли. Ходить по дворам надо. Нам надо знать настроение людей. На следующую встречу приходите с предложениями,- сказал Буторин, завершая встречу . Он  почувствовал, что не нашел взаимопонимания,  более того, почувствовал настороженность и даже недоверие. К нему как к представителю власти? Тогда почему так неприветливы к Дегтеву? Ведь он никакой не представитель. Так что же произошло?
И вот Николай Васильевич направился на центральную ферму к вечерней дойке. ..чтобы  разузнать более подробнее о безобразном случае с Дегтевым.Ферма  вклинилась в территорию городка, заняла обширный сегмент его, тыльной стороной упиралась в небольшое озерко, берега которого укреплены дамбой. Расположил ферму на этом месте сам Кремлев-Аникин.   Решение-то его, но было просанкционированно  главком.
Многие по незнанию возвражали против проекта Кремлев-Аникина, хотели устроить... пляж. Пологий  берег усеян  прозрачным мелким песком. Но Кремлев-Аникин настоял на своем, когда  пришло время  реконструкции  всех поселений в связи с притоком  все новых переселенцев. Их уже достаточно, чтобы освоить континент, но у Кремля своя задача. Там посчитали, что в подбрюшье страны сведены одни недовольные. Их надо нейтрализовать с помощью патриотической части населения центра России. Поток людей не иссякает. Кремлев-Аникин все это предвидел - работал в центральном аппарате, - и пытался своими действиями нейтрализовать отрицательные последствия политики... великодержавного интернационализма. Не вышло. Тогда изъявил желание поработать со спецконтингентом. Ему была небезразлична судьба этих несчастных людей. Он должен успокоить их и снять с них напрасные обвинения. И помочь им обрести достоинство.Ускоренным методом исключительно стройбатовцами возводил саманные дома для семейных, гигантское общежитие из строительных отходов, а также ферм из камышита. Прежний опыт выдвижения и размещения мобильного контингента войск послужил ему добрую службу. Кремлев-Аникин многое успел. Все производственные объекты, возведенные им, функционируют. Как долго? Но пришло время их передислокации. Куда что? Куда переместить ферму? Не возводить же ферму у реки -  запротестуют экологи : нельзя загрязнять водоем. А озеро можно!? Прошла идея Кремлева-Аникина  рассыпать дома в излучине, в подкове реки, чтоб людям не ходить далеко  за питьевой водой. Вода в реке  оказалась отменной, а в озерке - довольно солоноватой. И бережок озерка стал  местом для птице- и молочной фермы. Сейчас веришь в логичность и разумность  идей  генерала, то бишь старого  коня, который борозды не портит. А тогда  кипели страсти, вспыхивали жаркие споры, сигналы шли во все инстанции. Кремлев-Аникин своевольничает! Ну поменяли бы на переправе коня. Что  бы получили?
Серебряным подносом блестит озеро. На подносе  мириады снежинок. Это утки.
На ферме какое-то опустение, приторная тишина. Коровы тучные пасутся за оградкой. Видимо, насытились  сочной травой. Иногда вздыхают. Потому - тишина. Только изредка эту идиллическую тишину нарушают  урчащие грузовики.
Но эта идиллия при близком знакомстве обернулась апокалиптической картинкой. Коровники...  напоминали полуразрушенную крепость. Они были возведены из шлакобетона. Но внутрь коровников войди невозможно. Закладывает нос и вязнут ноги в месиве... “Авгиевы конюшни”,- подумал Николай Васильевич, неожиданно погрузившись чуть ли не по колено в навозную жижу. Из всех коровников только на одном следы механизации. Вагонетки с навозом выкатывались с помощью электричества и здесь в просторном пролете коровника было более или менее сухо и светло.
-Вагонетки золотые,- возразил моторист, - в копеечку обошлись спецхозу. Строгов ставил. Но деньги-то не спецхозовские, государственные, что их считать.
 - С падежом скота не знакомы...- констатировал  Буторин.
- Если не считать, что в эту весну пали одни телки, да в других коровниках  не встали с бетонного пола элитные коровы. После случки.Мы людей не жалеем, а тут животные!
- Вагонетки, действительно, золотые, - повторил Буторин.- а как с кормами?
- Как бог даст, - уклончиво ответил моторист,- идите в сеновал, поймете. А впрочем, какая разница, есть ли там корма? Нет кормов,есть корма, люди получают свои гроши и ладно. Могут люди и срок получить за халатность.  Евгений Павлович, правда, никого не уволил. Но может, поэтому при нем все суетятся, особенно молодые доярки. Корма, сливки от Евгения Павловича. Не все , конечно, привечают. Пришли две немочки, три кореяночки, две хохлушечки, как пришли, так и ушли, не понравились им порядки на ферме. Так что такой показной энтузиазм возможен при таком начальстве. Вы начальство, а у вас нет ничего, кроме слова. Берите под свое крыло все...
- Хорошо. Хорошо.
“Буторину вдруг вспомнилась беседа в райкоме, которая изменила его взгляды на наши реалии. Человек бьет в точку, как сказал бы Канаш Есенович, мы стержень, ось системы, хотя тогда возразил; мы не “приводные ремни”, но горючее системы.
- Ну, знаете ли, может быть. Но мы строим самое гуманное общество, от каждого по способностям...
- Но встречаем по анкете!
- Созидание - это и селекция...”
 Николай Васильевич , чтобы не терять времени зря, направился к стогам, огороженным земляным валом обмахивая шляпой лицо. Выдался щедрый теплом осенний денек, даже можно сказать знойный. Все живое радовалось. Звенело. Шумело, пело. Наслаждалось щедрым даром осени. Но стога были похожи на грибы белые. Бока их обглоданы животными. Макушка поседела от дождя и солнца и старости. Стога прошлогодние! А падеж телят случился в прошлом году!  А стогов прошлогодних  Буторин насчитал девять, сбился со счета.Решил обойти  целые стога и вдруг замер  от неожиданности. За дальним стогом слились две тени. Это были влюбленные. Страстно влюбленные. Обнялись и покачивались в такт музыке страсти. Услышав шаги, женщина, постанывая, выскользнула из объятий, в беспамятстве поправляя распахнутое платье. Мужчина с явной досадой уставился злыми глазами на Буторина. Какого черта! Застегивая штаны, мужчина хмыкнул, будто хотел сказать, что ему, мужчине, очень помешали. Буторин остолбенел, когда в рассерженном мужчине он  признал не кого иного, а Дегтева Евгения Павловича!
Буторин опомнился и быстренько удалился, покраснев до корней волос. “Любят друг друга, а встречаться негде. Я им помешал. Я всем мешаю...Но видно, что воруют любовь. Кто это девушка? Кто это замужняя женщина? “
Скверно стало на душе. Угораздило стать невольным свидетелем ворованной любви, а может, не любви вовсе? Может быть. Тогда это бытовая распущенность. Тогда это...предмет для разбора!
Горячая  догадка ударила в виски: может, за эти проделки и хотели “опустить” Дегтева? Ведь это же самое  отвратительное воровство. А если все же не воровство? А если настоящая любовь? Пусть даже любовь...Растоптать бы их как тараканов. Но почему?Да что же это я?
Николай Васильевич спешно ретировался из пределов фермы, в свободное пространство, в поле, наполненное иными видами. Иными звуками.
“Зачем меня загнали сюда? Чтоб я тоже опустился на дно? Скорее б догадались, кто я и зачем я здесь. Я должен отбросить сантименты. Я же идеологический боец, не размазня какая-нибудь....”
Он возвращался к себе домой под свист и смешок...

Глава 4

Трактор надрывно урчит, едва волоча за собой пятилемешный плуг. Тугой пласт земли изворачивался, но не переворачивался под воздействием стального лезвия. Все та же залежь, тянется за плугом желеобразная борозда.
Вдруг трактор почувствовал какое-то облегчение или силы в нем прибавилось, рванулся вперед быстрее обычного. Отчего бы это? Долго ломал свою голову Валентин Лесняк над  интересным вопросом. Интуиция подсказала ему оглянуться назад. На ленте борозды - нераспаханная  нить. Лемех один отломился от плуга и торчал на обрыве борозды черной корягой. Вон  оно что! Не везет Валентину и все. Уже второй раз такое с его плугом. В первый раз  трактор Валентина напоролся на камень. Своротило стойку лемеха. Целый день Лесняк потратил только на то, чтобы выпрямить стойку. А теперь вот и вовсе  придется заменить плуг. А  где найти плуг?
Валентин заглушил двигатель. Не зная, что и предпринять, засунул дрожащие руки в карман комбинезона и задумался. Обратиться к  завгару Овсюгину, чтобы тот помог  подыскать плуг? Или  договориться с завскладом  Юн Ха Сиком, как-нибудь договориться. Только как к нему “подъехать”? Хотя просто так и на хромой собаке не подъедешь... Юн Ха Сик человек сложный, осторожный. При переселении или этапировании он потерял семью ( его везли в  другом эшелоне в другом направлении по особому распоряжению  наркома Ежова)  и до сих пор ищет и не может найти ни жены своей, ни сыновей. Время идет и этим живет. Ведет не монашеский образ жизни, зачастил в татарское поселение, видели его  с молодухой Зулейхой.  О ней слухи всякие ходят. Были женихи, но все они исчезли. Не умели таиться. Ага, встречается с дочерью бая? И первый жених уж далече. А последнего  на Колыме успокоили за национализм...Сколотил артель из своих и доказывал:”Чем мы хуже?” И Зулейха осталась вековухой. И встретила горемыку...Две горемыки нашли друг друга...Конечно, таятся. Люди немолодые. Стесняются показывать свои отношения. Однажды все же  достали его. Лесняк  не стал ничего выпытывать, но  видел, но  слышал.Ребята подшучивали:
- Ха Сик, мягка была перинка? Это  не на колючем заграждении лежать, а?
- Понимаю, тебе не мои ответы хочется слушать,- усмехнулся он, проведя заскорузлой рукой по седому виску(волосы начали седеть с висков).Улыбка исказила его испещренное сине-красными тотечными рубцами цвета сосновой коры лицо.-Тебе хочется знать, как оттуда возвертаются...
 
-Ну и каково воскреснуть?
-Лучше бы не воскреснуть...
Ха Сик участвовал в штурме Волочаевской сопки  бойцом корейского отряда в составе Народно-революционной армии Блюхера.  Первая атака захлебнулась. Не удавалось подняться на вершину сопки из-за  колючего заграждения, за которыми окопались японские пулеметчики. кинжальным  огнем сметавшего все вокруг. Ха Сик встал  во весь рост, рванулся к колючему заграждению  и лег на него, по ним промчались атакующие. Сопку взяли. Восьмерых  бойцов корейского отряда, легших на колючую проволоку и умостивших своими телами  проход  к  огненной сопке , похоронили  в  братской могиле. Пришли провожать в последний путь погибших жители  освобожденной Волочаевки.
-Боже, это Ха Сик!- вскричала старая женщина, признав в погибшем своего сына... И увезли на конной подводе бездыханное истерзанное тело  Ха Сика домой. Омыли его, одели во все чистое, в гроб поклали, оплакали,  повезли к фамильному кладбищу, а он...ожил! И вернулся в свою часть. .. Но спустя пятнадцать лет припомнят ему то восхождение на заграждение. “Вы хотели перебежать к японцам, вы предатель”, - предъявят ему в  НКВД  надуманное обвинение и  уволят из рядов Красной Армии .Ха Сик опомниться не успел, как очутился не в горних высях, а в Арыси! Ни родных, ни близких не нашел. Решил искать, покуда жив... Но его нашла Тройка..  Рассмотрела его темное прошлое в течении пятнадцати минут и  приговорила к высылке на двадцать лет в Воркуту ...добывать Родине уголь. Но после кончины Сталина  пересмотрели его дело.И  вновь, после условного освобождения,  поедет в Казахстан, потом объездит всю Среднюю Азию в поисках пропавшей семьи. А теперь он на границе Казахстана и России, в Заишимском... Увы! И здесь он не нашел  своих родных. Значит, такая выпала на его долю судьба. Так было Богу угодно...
“Так же и меня  обвинят в порче народного добра. Не смотрел за плугом, как будто у меня еще пара глаз на затылке!  Ерунда какая-то. Ладно, будем думать... Не буду подводить  Ха Сика.”
Пугала гудящая тишина, она терзала  его  сердце.  Казалось, остановилась...жизнь, омертвело все вокруг. Но это не так. Слышен скребущий полет птиц.
-Ну, ее, поэму о времени, - рассердился на самого себя Валентин, - трактора ломаются, бригадир ругается.  Не жизнь, а бессмыслица... А маникюрить, напудрить, как девчонка, наводить тень на плетень не могу и не хочу. Не могу  кривить душой. Если б каждый не покривил душой, то не было того, что есть. С кривой душой не понять ничего, не понять красоты  духа. А   без правды не понять красоты,  смысл жизни...
Тишину и  его тихие размышления прервал частый клекот мотоцикла.
“Наверное, Зорина, - подумал он. - Она.”
- Тебе глубина вспашки  нужна. А я должен расхлебывать...- в раздражении крикнул Валентин.- Теперь какие претензии?
- Опять тебя угораздило?
Светлана была в синем комбинезоне и пышной ондатровой шапке, в кирзовых сапогах, она шла по свежевспаханному полю, по колено проваливаясь в гребнях  пластов.
-Валя, не огорчайся. Это все! Последняя ладошка. Дальше осваивать нечего. Осталось примерно сто гектаров целины. Понимаешь, всего ничего. А глаза мозолят.
- Я понимаю, но мне за простой... И эти нормы. Не верят человеку и потому вводят нормы. И мне не поверят, что я тут не баклуши бил. Вон сколько валунов я извлек...
- Вижу.  Выпишу отдельные  наряд.  А как же ты хотел? Чтобы все было гладко? Так не бывает.
- Я этого не говорил. Но вообще я здесь временно. Заработаю стаж, поступлю в  какой-нибудь институт и прощайте, скалистые степи.  С меня хватит. Но я должен заработать и на дорогу. Это по две нормы в день.
-Ты можешь и три нормы выполнить, но в бухгалтерии не пропустят...
- Это я знаю, сделаешь за троих, а получишь за двоих. Везде обман. Дядю моего приговорили к десяти годам без права переписки, мы ждали его все десять лет, а все было напрасно. Тебя дурят, а ты киваешь головой.
-Не горюй, Валя, я придумаю что-нибудь. Хотя плетью обуха не перешибешь. Ты же знаешь, в бухгалтерии не одни дурни сидят. А уж Загребин...
-Ты смиренно приняла удар судьбы.  Или судьба у тебя такая? Ты так красива, что  ты независима, тебе все равно...- шутливо-горько  высказался чумазый Валентин.
Он  не хотел льстить девушке, но невольно льстил ей, потому  что она  в глубине души хотела услышать такие слова. И не важно от кого, от Валентина тем более... Он уже вторую осень здесь. Нигде дольше сезона не задерживался. То его выставляли за дверь. То он сам хлопал дверью. Всяко бывало. Но в Заишимском, куда его  направил участковый, Валентин решил остаться еще с годик. А там видно будет. А как же институт? Отложил, отложил на неопределенное время. Собственно. В какой институт податься?
Дело в том, что его привлекали лаборатории физического института, где ищут пути к высоким энергиям, астрофизика интересовала, хотелось и в лесотехнический - одеть голые степи в зеленое платье. Мечтал и в литературный попасть - душа его на взлете от близости с природой , но пока исторгает она словесные высверки...Толком и не знал, чего хочется. Когда победит одно из желаний - тогда к порогу того или иного  института. Образование не убежит, оно идет за любознайкой. И вот в сердце застряло шило...
И боялся признаться в этом даже самому себе. Сказал себе: не обращай внимания на боль, чтоб зарубцевалась рана. А может то, что щемит, и не рана вовсе?  Ведь здоровые люди иногда внушают себе болезнь. Вот зарубцуется  в сердце рана. Но шило пробивалось -пробивалось наружу - и он умирал  то от пронзительной грусти, то от  неуемной радости, а то и от  хвори души, как шутливо признавался он  исповедальному дневнику.   
А вообще-то жил, как  бог даст, не торопя свое время. Он смутно кого-то любил. Но любовь не была обозначена  и  была без имени. Пришла пора любви, и он любил...любовь. Все девчонок любил, в снах своих легко покорял их трепетные сердца, легко отвергал, аж стыдно за себя, за свое донжуанство. Может, это болезнь? Заметит  томную  Сарру, да чернобровую Ын Ди, да златокудрую Марусю , да  белокурую Эльзю , душа замирает. Кому, кому  сказать слова, исторгнутые из сердца  человека, познавшего  настоящую любовь:”Я помню чудное мгновенье Предо мной явилась ты Как мимолетнее виденье Как гений чистой красоты”?  Но его  заботило и кое-что . Во сне он страстно  любил Нюрку из спецхозовской столовки, ее  оттесняла какая-нибудь Эльвирка или Рамелка. Ну и  имена пошли! Каждый родитель стремится  дать своему чаду необычное имя, новое имя, единственное имя. И вот  мама Даздраперма  и папа Мэлс ( имя , составленное из первых букв  фамилий  вождей пролетариата) нарекают свою дочь Коммунарией! Стихов ей никто не посвятил. Задразнили в классе  Коммунарию, что она убежала из школы.
И внезапно на горизонте его чистой мечты воссияла Светка. Кроме имени ничего в ней  особенного. Ну ничегошеньки. Так себе, внушал он себе. Заурядная. Обычная девчонка. И внешне и душой... Она - одна из миллионов, и ее особенность - одна миллионная... Чем больше “снижал” ее с “заоблачных небес”, тем больше тревожила она в минуты пробуждения, в минуты “просветления”, когда он  бывал искренним и ранимым.
-Эх, Светка! Тебе бы надеть платье из нейлона, взять книгу в руки, пройти к беседке. Ты  не  Дездемона, которую не может простить ревнивый Отелло, ты  даже не Лаура, правда, облаченная в спецовку, ты  просто наша, своя...Где-то нелепость, а у нас реальность, которую мы должны воспевать.
-Скажешь!- Светлана горько улыбнулась. Большие глаза ее поволоклись туманной мглой. И сквозь мглу загадочно фосфорились зрачки, как светящиеся часы в темноте.
- Я тебя обидел?
- Какая Лаура? И Дездемона мне сестра, но не подруга, - отдаленным, словно из глубины идущим шепотом промолвила Света, - она представляется мне жизнерадостной, сильной, борющейся за свое счастье.  Я только грустная...
-Что может развеять твою грусть? Ладно. Насчет Дездемоны  ошибся. Ты россиянка, - продолжал Валентин. - и твое место не здесь. Да и я тоже чужак чужаком. Но почему мы оказались здесь? Попытка обрести свободу в зоне. Вскорости и здесь будут дышать в затылок.Вспомнишь об этом. Я понимаю стиляг, но твоя спецовка жжет мне глаза, - полушутя признался Валентин. Он невольно закрыл глаза. На один сладкий миг. Кометами пронеслись мысли в туманную глубь прошедшего, ярко высветив одну из живых фресок, вызывающих смятение чувств. Передать это только мысленным взором было душевно трудно.
-Если вы художник или скульптор и вы мечтаете создать образ Юности, Весны или Поэзии, то приезжайте в  край лесов и песков, сполохов и бурь, и прямиком в  дальнюю шестую...то есть  бригаду. Выйдите ясным днем в поле, подойдите к одетой в облако березе, стоящей на ковре хлебов в печальном раздумьи. Вначале вам непонятен холодок неба и неласковая немота хлебов. Но, вот придет сюда дивчина. Она в голубом платье и газовой косынке. Станет навстречу ветру, расправив юную стать свою. Запрокинет в небо задумчивое лицо. Снимет торопливым движением рук невидимую косынку с кудлатых кудрей и замрет. Распустятся непослушные колечки волос и заструятся светлыми волнами. И слезы катятся по щекам. И тогда оживает природа, всемилостивая природа. Вы увидите другое небо, нет, не небо, а волшебный купол, освященный теплыми лучами...
Пронесется ветерок по ресницам колосьев... О чем-то шепчут колосья. О чем? Они доверительно поведают о  небесной благодати, о красоте земной жизни...
Хорошо б прислушаться к ласковому шепоту хлебов и раствориться в неизъяснимой грусти. Но девушка, словно почувствовав легкую изморозь тревоги, зябко кутается в косынку и уходит.
Ушла вдаль девушка, но осталась навеки  в ваших мыслях, памяти...
- Спасибо, Валя, за  добрые словыа. - зашептала Светлана., - прошло больше года. Тогда мне исполнилось  ровно девятнадцать. Встречала свои именины. В окружении хлебов. Это был мой первый хлеб, своими руками взращенный...
- Ты  одна на свете? - спросил он.
- Одна да не одна, - промолвила Светлана. - По всей земле родня. По матери я Ермакова, а почему? Предки мои служили в отряде Ермака. Но если по родословной. А по прошлой жизни я фея из фиорда,- произнесла она, улыбнувшись. - Только никому об этом, ладно? Узнали об этом мои местные однокурсник, так как от прокаженной. Как же! Гунны прошли, Сибирское ханство осталось. Ермак пришел - не осталось от Сибирского ханства даже названия.
- Почти земляки. В последнее время забросило меня в Новосибирск. А сейчас  мы между Кокчетау и Темиртау, между  небом и землей. Буравим землю и буравим небо ракетой! Порхаю я ,как бабочка, как гнус. Что ни на есть как отрицательное природное явление.
-Неправда, Валь, неправда!- воскликнула Светлана.
- Правда-правда, тля, насекомое. Но любой человек стремится к хорошему, хочет быть хорошим. Мне надоело ходить в подозрительных типах. Участковый так и обозвал меня - подозрительным типом. Не дает покоя.
- Тот, кто создает стихи, разве может быть таким человеком?
- Это ты так считаешь. А эти тени не унимаются, хотели статью припаять, да я ухватился за комсомольскую путевку. Путевку выдают не каждому встречному-поперечному. Но я, конечно, тип еще тот. Не веришь? - спросил он.
-Ну вот не знала...
Он  неожиданно привлек ее к себе и поцеловал в  калиновые губы. На весь вдох. Она вырвалась:” Считай, что я  тебя я просто не знаю”.
Светлана сникла. Ушла душа в уголочек потайной. А потом исчезла и сама...Света.
Валентин почувствовал, как холодит щеку, будто от смерча. Первый украденный поцелуй в жизни. Он был безмерно счастлив. А она? Она мечтала, грезила, наверное, чтобы этот поцелуй был залогом счастья. Обманулись ее надежды! Так ей и надо!
“Украл чужое  счастье. Все равно что обесчестил. Скверно”,- раскаивался он втихую.
Провожал  печальным взглядом оскорбленную им девушку, все больше, все сильнее осознавая, что горькой была эта встреча с мечтой. ..и  увидел вдруг Буторина.
“Вездесущий человек. Он любим,- подумал Валентин.- И зачем он здесь?Приглядывать приставлен за всеми? Так кто же мы? Рабы? Заключенные? Ему, наверное, сообщили обо мне. И жена его отягощена этим? Вот нелепость. Или все по закону цепной реакции?..Нельзя выйти из круга.”
- Валентин, здравствуй,  - Николай Васильевич пожал черную от мазута  и пыли руку тракториста. - Я тебе вот что скажу. В городке открывается филиал политехнического института. Я со Светачевым разговаривал. Уже есть решение правительства. Можно и сейчас подавать документы. И ехать в Дубну незачем.
- Это вы со Светой сейчас придумали?
- Это жизнь подсказала. У нас тут безработных профессоров и доцентов на два университета. Землянский и Светачев добились открытия филиала. Если так дело пойдет, то мы станем государством в государстве.  Так что готовь документы ...

Глава 5

Анжела в последние дни погрузилась,углубилась в себя, в созерцание, как  монахиня, старательно изучая себя как личность. Тревожилась. Доставала откуда-то медицинские книги. Церковные книги, находила все новые и новые подтверждения своим тревогам и опасениям.
-Я чувствую в себе какую-то греховную тяжесть, - говорила она шепотом мужу. - Уйти из -под света рампы  за кулисы,  н е  исполнив того, что  должна исполнить, грех тяжкий. Вчера ночью во сне  явился  Ясный и упрекнул меня. Я склонила голову...
- Ну, Анжела, - отмахнулся он. - Говоришь глупости. На работу  тебе надо. Присмотрел вполне приемлемое . Почему бы тебе не пойти завклубом? Тебе и приход, тебе и сцена, скучать некогда.
-С ума сошел. Или шутишь? - испугалась Анжела.
-Шучу, конечно, - мгновенно согласился он.
- Я должна работать? Я не должна работать. Это те должны работать, кто провинился.
- Тебе не знакомо слово ностальгия?
И однажды он застал жену горько плачущую. В чем дело? Кто обидел ангельскую душу?
-Читай, - И Анжела подала мужу толстую книгу в матерчатом переплете- “Пороки сердца”.
Он как бы взвесил двумя руками тяжелый фолиант и заразительно засмеялся.
- Докопалась до пороков. Умора!
- Да, у меня с сердцем что-то. Не веришь? Проверь.
-Что же будет-то? Я вижу, что будет. Ты ни с того ни с сего распрощаешься со светом. Реквием Моцарта заказать? Или ...
-Все шуточки, глупые шуточки. А скажи, почему я так быстро полнею? Видишь, за год как расползлась.
-Может быть, ты ...беременна?
-Ты же знаешь...Теперь мне годен только черный цвет. А я люблю светлый. Надела светлое и перепугалась. Квазимодо. Толстею. Старею, линяю .Жить не хочется...Понимаешь?  Мне незачем жить...
- Ну, совсем раскисла...- Николай Васильевич внимательно посмотрел на молодую жену свою. И чувство восхищения переполняло его. Анжела в темнобордовом платье на бретельках, оставляющем открытой красивую высокую шею, казалась молоденькой учительницей, идущей на свой первый урок. Поэтому  была излишне строгой и серьезной.
- Ну-ка, ну-ка. Измерим талию. Смогу ли обхватить,- Николай Васильевич озорно набросился на нее. Перехватил ее еще по-девичьи упругое тело и прижал  к своему внезапно набрякшему телу. Мутилось сознание от прилива горячей нечеловеческой любви и нежности к этому единственному в мире милому родному близкому существу. Потемнело в глазах. В белом тумане он поискал и нашел ее тоненькие, детские губы и бережно поцеловав их, отпустил ее, ускользающую из его объятий.
- Коля, поедем летом в Москву.
-Поедем, - кивнул он.
- А в Ригу?
- Поедем, - произнес он.
- А в Крым?
- Поедем, - поддакнул он.
-И чего ты все поддакиваешь и поддакиваешь? Значит, никуда мы не поедем. И в Москву не хочется. Потому что везде и всюду одно и то же, - вздохнула она. - Так и так умрем дождевыми червями. Зачем и для чего живем? Ты вот для чего живешь? Для блага народа. А каждый человек живет для чего? Из любви к жизни? Ну если для себя, то вообще для чего?
-Отдам жизнь, если потребуется...
-Почему ты для других живешь? Потому что  тебе так хочется. Опять же для собственного удовольствия  и самоутверждения. Для меня удовольствие прозябать здесь! Для меня удовольствие воевать с тобой на словах! Да я лишена и этого . Тебя не вижу неделями, разве что перед сном ты промелькнешь в окне. Геночка - вот весь свет мой, весь мой мир. Я для вас и живу, вами и живу. А сама для себя? Для себя ничего не остается. Геночка в школе, ты на работе, - в эти часы я в каком-то безвоздушном пространстве. Пусто на душе  в эти часы. Оживаю я только вечерами. Когда вы дома. А теперь лишена и этой малости. Ты ночуешь где-то. У людей пропадаешь.
-Виноват. Анжелочка...не надо жертвы. Мне не надо счастья, которое требует жертв. Прости...
- Какие жертвы? Вот Жунусбековы должны пожертвовать пятьюдесятью баранами за счастье сына. Алибек сватается за Чолпон.  Это целая отара. Слухи ходят, что Землянский  извел эту отару.
- Да, Василий Степанович круто взялся за искоренение феодально-байских  порядков.
- Алибек-то каков! Закончил университет, стыдно бы покупать жену.
- Если обычай такой! О калыме у нас будет разговор в ближайшее время.
- Спеши, а то свадьба расстроится. Я встречалась с Чолпон. Говорит, что приемные родители не отдадут ее за Алибека, если не будет выплачен калым.
- Я  встречусь и с родителями Алибека и с родителями Чолпон.
- О том, чтобы нарушить обычай, и речи быть не может. Будь деликатен. И не выдавай меня. Чолпон призналась мне по секрету.
Гримаса боли исказила на мгновение его  лицо. Ему вспомнилась тайная встреча. Тайная беседа в одном из кабинетов на Лубянке. Господи!
- Вы любите свою жену, сына?
- А как вы думаете?
-Думаю, что да. Вы, конечно, счастливы. И чтобы ничто не омрачало ваше счастье, от вас требуется символическая  помощь...
-Если символическая помощь, то,  конечно...
- Вы хорошо знаете Геннадия  Исааковича Борина?
-Он мой друг.
-Напишите всю правду о нем. Он ведь против нашей системы, особенно ее основы - партии?
-Никакая критика , даже конструктивная, невозможна?
-Какая критика? Вы  что?  Горазды  охаять все и вся, как чужаки!
-Это потому, что читал он вот такие стихи:
              Слава Богу, чужой.
              Никого я здесь не обвиняю.
              Ничего не узнать.
              Я иду, тороплюсь, обгоняю.
              Как легко мне теперь
              оттого, что ни с кем не расстался.
              Слава Богу, что я на земле без отчизны остался..?
Буторин не дочитал стихотворения Бродского, разрыдался...
-Пора бы  остановиться. Вы учились с... Ким Вон Силем. Знаете, что его  родной брат  осужден за  приверженность к младокорейцам? Младокорейцы  сочувствуют японцам, то есть нашим вечным врагам. В Маньчжурии существовало  в древности  государство Чосон. Вот  японцы  создают  там марионеточное корейское правительство, чтобы  закрепить  захват  территории. Враг многолик.
-В человечестве не должно быть вечных врагов. Ну а  если сын за отца не отвечает, то тем более брат за брата.
-Разберемся. А вы помогите разобраться нам. Напишите поподробнее о Борине и Ким Вон Силе.
-Что касается Борина, то он отдавал  приоритет  личности.Он за  силу фактов и против навещивания ярлыков.
- А что скажете о Ким Вон Силе?
-У меня не было никаких отношений с ним.
-Я спрашиваю не о ваших с ним отношениях, а об образе мысли. Он ведь говорил о Корее?
- Разве это предосудительно? Он говорил о России, как о своей Родине. А Корея -  его историческая родина.Он не отделял себя от России.
- Это ложь. А вы напишите всю правду о них.
- Хорошо, напишу все. Все, что знаю...
Написал. И забыл об этом. Заставил себя забыть... Нельзя интересоваться теми, на кого  были наведены  стрелы  различных справок. Это плохая примета. Люди заранее прощали такую забывчивость. Только Буторину не верилось, что ему  простятся  его  тайнописи.
“Когда-нибудь счастье, которое требует таких жертв, обернется горем. Но я переиграю  всех...”
-Что прости? Давно замечаю, что и ты не в своей тарелке.
“Надо ее на работу устроить. Дико же, дико: она в тюрьме, домашней тюрьме. Надо немедленно вывести ее из домашней  неволи,- мысленно сокрушался Буторин, - все не выкрою для нее времени. Она же чахнет от недостатка кислорода. Эх ты, человечище! Какое  там, чудище! А еще - “люблю”, - уж больно сюсюкаешь. А по-настоящему помочь не удосужишься. Идиотизм. Если захотел бы устроить ее на работу, то не сюсюкал бы, а  нарисовал бы широкую картину, перспективы внутренние наметил бы. А она доверчивая - сразу согласится. Едва выслушав. Но откуда эта  всепрощающая жалость к ней?”
Он не  представлял ее -то работающей в задрипанной конторке. И все же и что же? Это  надо же, она в жизни еще ни где не работала. Если не считать за труд стажерскую практику в какой-то филармонии. Виноват во всем этом, конечно, он. Недалеко и тридцатилетие. Через три года она четвертый десяток разменяет и все вне человеческой деятельности. Конечно, одичание. Вот откуда разные неврастения, самомнения, самовнушения. Да, это он загубил ее лучшие весенние годы. Играет замечательно. Поет прекрасно. И в неволе!
Прочили ее не куда-нибудь , а в  Росконцерт. И держал он будущую любимицу публики в домашней клетке только потому, что  таким образом  оберегал свою любовь.Он сознавал, что подло держать соловья  в клетке из эгоизма, ревности и злости. Я бы на ее месте  плюнул  на все и ушел. Она женщина терпеливая,- живет надеждами! Не может на такие резкие переходы ...Сложна эта вещь - жизнь. Как ее понять? По кусочкам? Из этих кусочков невозможно составить даже мозаику...Представление кое-какое о жизни получится, мозаическое представление.. Значит, кусочки...
“А что же представляет собой завгар Овсюгин?”- неожиданно сильно завладела им навязчивая мысль. И чтобы отвязаться от нее,  пришлось прояснить ее. И в самом деле: кто такой Овсюгин? Почему,  каким образом он здесь? По собственной воле или... по решению особого совещания, тройки, отдела исполкома? Похоже, что не по собственной воле...Но добровольно-принудительно!
“Чтоб не оказаться по чужой воле.”
Глава 6

Завгар Овсюгин Ефим Михеевич, ненадолго задержавшись после работы, засеменил домой... прихватив с собой канистру с бензином для собственного мотоцикла. Он одет в дешевый помятый костюм, кепка по самые брови. Стоптанные ботинки. Он “косил” на работяг. Стоит вглядеться в него попристальнее. Он бы выглядел красивым, если б не небольшое нарушение гармонии в пропорции...тела. Длинные, будто вытянутые руки и ноги,  несоразмерные для среднего роста человека. Фигура худущего подростка.  Маленькое длинное лицо, словно раздавленное железными тисками, удлиненный с кривинкой нос, острый подбородок, тоненькая шейка, будто вытянутая  из тела. А походочка. Интересная у него походочка. Ходит Овсюгин вприпрыжку. Да уронит тяжелую голову на впалую грудь: тонкая шея не удерживала тяжести головы, которая никак не могла принять вертикальное положение,поэтому глаза Овсюгина всегда смотрели на свои и чужие ноги. И не только. Они часто находили в земле копейки, даже царские. Времен Ивана Грозного, Тимура, наверное. Уроненные забывчивыми людьми. Вострые глаза выискивали в земле разные шпильки, расчески, брошки, платки. Конечно, как пройти мимо! Останавливался Овсюгин, поднимал эти ненужные ему предметы и недолго терзался. Отнести ли в контору или сообщить милиции? А вдруг засмеют: мусор собирает! Но не пропадать же добру! И решив эту сложную дилемму в пользу нашедшего, он прятал во внутренний карман  все найденное.
- Вот  какой народ рассеянный, - сердился он, ругаясь про себя, - все  на грех наводит! Искушает. ..
Действительно, что за люди!  Сам он никогда  ничего не терял. Ни одной мелочи. Только придерживался одного правила: каждое утро заниматься физзарядкой - это благо, не надо тратиться  на таблетки, чтоб всегда быть в форме! Чтоб сознание оставалось ясным и оберегало  от о всякой нечаянной оплошности. Он готовился к достойной смерти.
Конечно, надо быть не только зорким, но и осмотрительным.В жизни много хороших людей. Но  немало плохих. Завистливых, от которых можно ожидать сколько угодно подвохов и подсечек.
А Михеичу не на кого и не на что было надеяться, кроме как на самого себя, на собственную коробку, которая, конечно, не мякиной набита.  Неужели это ничего не значит? Разве это  совсем безнадежно? Он так не считает. Тем более что, у него недавно, после смерти Сталина, затеплилась мечта, укреплявшая его дух. Забрезжил рассвет.  Ведь преемник  вождя, чтобы утвердится, должен если не отличиться, то должен отличаться от предшественника. Сурового царя  сменял тихий и незлой. Всегда так было. С уходом сурового вождя появилась у Михеича надежда, что надуманное дело о подрывной деятельности закроют и он сможет сам распоряжаться своей судьбой. Мечта, мечта. Да, мечта. Какой же серьезный человек без мечты?  Мечтать никому не вредно...Да и мечта его - самая безобидная, никого она не задевала, но никого и  не трогала. .. за душу.  Мечта его не простиралась до небес, а была вполне конкретна, обыденна. Это - построить дом с терраской и мансардой. Но увлекшись, мечтатель  нарисовал и построил в пространстве памяти роскошный особняк. Овсюгин часто видел этот особняк во сне. Замечательный особняк  в оригинальном стиле. Черепичная крыша. Веранда вся из стекла, толстого, небьющегося, по крепости не уступающего авиационному стеклу.
Вот  он с замиранием сердца поднимается по ступенькам в дом. Светлая огромная веранда с массивной входной дверью. Хорошо отделаны двери, все двери.. Эта  филенчатая дверь - в кухню. Откроешь  створчатую дверь и попадешь в спальню, где на широченной тахте , разлегшись как иранский шах, можно попивать кофе и почитывать Апулея. А вот стеклянная дверь в детскую.  А вот двойная дверь с золотыми ручками  в его кабинет. Створчатая дверь в  залу, где можно было бы принимать гостей в торжественные дни.  Такой особняк  был у деда, да отняли в восемнадцатом году. С тех пор Овсюгины не имеют своего угла...
Пора зажить по-человечески, а не по-кротски, ради этого не надо особенно жалеть себя и семью тоже. Старшие сыновья выросли. Встали на ноги, должны теперь помочь отцу родному. А ежели не помогут?  Сыновья не сами по себе. И как-то возмутился на самого себя Михеич, что не сделал кое-какие сбережения. Все сорился. Носясь по белу свету. Разорил отцовский дом, распылил все  им накопленное...  после всех имущественных споров с властью. С государством не судятся, с ним борются. Забрали все, и что же? Овсюгин ведь не жаден от природы, делился  добытым, да и  к нему плыло в руки и он прихватывал, а где хранить добро, когда не знаешь, где проснешься завтра. Но все. Вызрела мечта, и ее надо воплощать.
Любой дом на свете начинается с фундамента. А для закладки фундамента у Овсюгина не оказалось средств.
- Строится  общежитие. Договоритесь с прорабом насчет цемента. А камней краеугольных найдете в карьере, - посоветовали ему. -  Пригласите на новоселье.
Он полупопросил знакомого  шофера привезти ему камней с карьера. Обещал отнестись к нему более внимательно, особенно по  техосмотру грузовика. Должно подействовать. Завгар для шоферов - бог и дьявол. Генсек и прокурор.
Шофер клюнул, конечно, на приманку, расшибся в доску, но груду плоских камней свалил на размеченной Овсюгиным площадке. Взял три бутылки водки и ничего больше. “А вообще это вы зря. Тому, кто хочет взлететь и улететь, обламывают крылья...” После сего неожиданного случая завгар посматривал на шоферов таким взглядом, словно они  в чем-то перед ним провинились и что-то ему должны.
Когда все же был заложен фундамент, Овсюгин только на полчаса позволил своей  черепной коробке не думать. Впервые позволил себе выпить рюмку водки от тихой радости и негаданного счастья. Чуть пошатывающейся походкой обходил квадраты фундаментов, пробуя ногой прочность кладки. Сразу отрезвел, когда носком ботинка нечаянно выбил сегмент кладки.
-Паразиты. Все хотят обжулить меня.Что я, фраер? Не раствором, а водой  только скрепили камни-то. Изгои чертовы. Оплачу за такой обман  последними словами, разве вам ничего не нужно. Больше не получите ни копейки. Я покажу как объегоривать... Смету поганой метлой. Будете скитаться по белу свету, Овсюгина поминать!
Злой, взвинченный Ефим Михеевич сходу набросился на домашних. Разогнал всех по  углам. А сам заперся в дальнем закутке опостылевшего дома. Дом этот был казенный, и Овсюгин ненавидел всем сердцем, всем своим нутром этот холодный, необжитой дом. Не его это дом. Не чужой. Ничейный.
 Скорее бы отстроиться, распрямиться, защитить себя. Всю жизнь ходить в три погибели даже горбатому надоест. А он сколько уж ходит полусогнуто, как будто горбун, да в  неизбывном страхе раскорячивая свои дрожливые ноги. В минуты полного отчаяния он терял бдительность. “Товарищ Сталин. Я не достоин имени человека, потому что улитка, мечтаю о своей раковине!” Но товарищ Сталин, конечно, не услышал крика души , души затравленной, души униженной! Но умер вождь и воскресла  мечта о  розовом  особняке.
 Овсюгину непонятно было, почему люди пускаются во все тяжкие, чтоб получить комнату в коммуналке, казенный диван. Что хорошего? Не понравился ты начальству и на другой день какое там - ночью придут и стащат тебя с женой с дивана, вот и ютись в коммуналке... Получи казенный дом и дрожи от страха... Лучше  ничего не надо и ничего не будет.  А свой дом - свои нравы, своя жизнь. “Стоит, стоит создать свой угол. Стоит-то стоит, но чего стоит!”
 Жизнь Овсюгина стала обретать какую-то ценность. Со строительством дома Овсюгин заметно преобразился. Забросил к черту ритуальную физзарядку. Другая физзарядка засветлила его сознание. Гимнастика аналитического ума. С пеной во рту доказывал всюду свою правоту: Он сознательный гражданин и освобождает государство от выдачи ему жилплощади! Отберут лишнее? Если окажется лишнее,  отдаст сам. Ведь горбом своим  подымал свой дом. Отдаст лишку, не выхватывайте загодя...  Но задыхался от перегрузки. Не хватало воздуха. Привлек  детей-подростков. Не пустыми посулами... Он вовлекал их в строительство розового  особняка. Мальчишки все лето заготовляли солому и делали сырые кирпичи, потом обжигали их в особой печи.
К осени стены здания поднялись уже в человеческий рост. Но для обустройства дома не хватало  того, другого, третьего. Зимой Ефим Михеевич бегал в мастерские, по складам, якшался , сходясь близко, с полезными людьми, чаше с механиком. Задумал вовлечь в свою орбиту и  Строгова, главинжа. Да в последнюю минуту побоялся подойти.  Надо присмотреться, чтобы не ошибиться.  Строгов мужик крутой, прямой, все карты спутает одним махом. Остановиться надо на механике. Этот хоть поможет сконструировать паровое отопление.
Домостроительство до того захватило Ефима Михеевича, что он даже не заметил, когда и как  настиг ... инфаркт . Просто почувствовал себя плохо. Врачи  отправляют  срочно в южный санаторий. Но он сумел переубедить настырных докторов: достроюсь и тогда хоть в могилу. Хоть к самому черту! Какое тут здоровье! Какое тут сердце! Лишь бы мозг не подвел. А это чтоб без ошибок  высчитывать варианты. Разве можно в нашей стране строить свой дом? Отберут же, а хозяина заклеймят как вредителя...”Ничего не заклеймят. Я все продумал”. Да, все-то до мелочей рассчитал  Овсюгин, ну и что? А жизнь ведь - капризная штука - любит опрокидывать  любые расчеты,  тем более те, что делаются кому-то наперекор. Но и  это предусмотрел он. 
Теперь в Ефиме Михеевиче обитали два самостоятельных человека. Но две взаимоисключающие натуры едва уживались в нем. На работе - тихий, покладистый исполнительный работник - дома - котел кипящий, взрывчатое вещество. На работе Овсюгин отдыхал, подсчитывая мифические прибыли. Дома - разворачивал  проект...
Иную же веревочку вил он водителям. Обращался с ними ласково и учтиво. Исполнял все их мелкие просьбы и капризы. Скрупулезно изучал характер каждого потенциального клиента, как заправский психолог, с тем, чтобы извлечь из людской слабости любую выгоду. Наводил справки, кто любит “косить”,”выписывать восьмерки”,  кто лихачит на дорогах. Чтоб можно было б потом придраться. Старался вызнать: крутой ли, кроткий ли, нрав у человека, чтоб можно было подладиться. Так по своей науке он создал настоящий внештатный автопарк. Шофера охотно соглашались работать на него в рабочее и внерабочее время за соответствующую мзду или услугу. 
Ефим Михеевич проводил  деловые операции с размахом. Проводил их умело, тонко, ритмично. С соблюдением точных интервалов, благо, своя рука была во многих торговых организациях ( ум всегда находит ум, только подай импульс. Умные люди везде есть). И барыши росли, но все поглощал дом, как вампир. Однако чего жалеть? Кого жалеть, коль душа  нуждается в каменной обители!
- Ребятки, и мы заживем как князья, - уверенно кричал он своим сыновьям, когда они, выбившись из сил, отказывались  месить раствор, - стоит ради этого немного поразминаться на свежем воздухе? Стоит. Все для вас, вам перейдет...- И он вдохновенно, с болезненным воображением рисовал перед сыновьями картину будущего. В  нем, в самом центре  городка в ослепительном сиянии солнца стоит розовый особняк  Овсюгиных. Михеич все это видел отчетливо. Глаза его, темные, маленькие, вспыхивали огоньками и были похожи на тлеющие угольки. Подростки-сыновья не очень-то и вдохновлялись трудоемким проектом,  пугались  отцового палящего  огонька. Эх, не слышать б всего этого занудства и махнуть на рыбалку. Да жаль отца. Потому и корячатся за пустые посулы. Еще ведь неизвестно, кому особняк  перейдет, кому достанется Да и у отца в этом вопросе не было полной уверенности. Да еще новый  секретарь - новые порядки.
“Что за  человек этот Буторин? Штатный доглядчик и докладчик? Месяц бьюсь и никак не пойму. Что ему здесь надо?” - мучился втайне Михеич. Он вообще был любопытен, неравнодушен к новым людям, облеченным какой-либо властью. Он был уверен, что любой из них или доносчик , сексот или  агент под крышей общественной организации. Это надо срочно выяснить... Для начала , надо бы предложить ему решить задачку...

Глава 7

Посвистывал над рекой верховой ветер, и как всегда монотонно-назойливо. Так посвистывал ветерок, может быть , с самого рождения реки. Не было б  реки, не свистел бы ветерок под полуденным солнцем. Посвистывает ветерок миллиарды  лет, по причине родства с рекой, но без смысла.
- Добрый день,  Виталий Геннадиевич! Беспокоитесь - ветерок высушит землю?
- Здравствуйте, Николай Васильевич! Да, вполне. Слава богу, что верховой ветер.
- Вы неуловимы, Виталий Геннадиевич, - без тени иронии вымолвил Буторин, - уже который день я в здесь, а вас никак не застану на работе. Создается впечатление, что вы намеренно избегаете меня...И надо же. Встретиться  у реки.
- А где же еще?  На берегу  у Вечности...
Они сошлись и стояли на правом берегу Ишима, на закрайке пахоты. Оба высокие. Статные. Основательные, будто высеченные из одной глыбы. Оба еще и погодки. Но Буторин выглядел постарше  Новинцева. Эту “старшесть” подчеркивали литые черты лица, пожалуй, едва смягченные не столь солидными роговыми очками, сколь особым загаром руководителя, да и душевный склад разведчика, который всегда отражается на внешности. Стали ровесники почему-то рост в рост. Два мира на неуютной планете. Заглянули друг другу в глаза и улыбнулись.
“Вот  ты какой человече! Слепой Геркулес. Потому-то тебя покусывают, кому не лень. Не нравятся твои глаза, дружище. Слишком они девичьи...”
“ Вы чем-то недовольны. Все мною недовольны. И Землянский и Строгов. И Светлана... Еще и  вы? Но я не буду  убеждать- разубеждать. Время покажет. Время-то время, а не взлюбишь человека с первого взгляда... Так и  не взлюбите. За что?”
- Анжела Сергеевна, знаете, тоже удивилась, что встретились мы  здесь. Мы, оказывается, жили  на одной московской улице... Между прочим и супруга Землянского коренная москвичка. Тут каждый пятый - москвич, каждый десятый -  петербуржец.
- Хорошо , что не встретились в Москве?
- Да. Кто  знает, чем бы закончилась та встреча? Чем меньше встреч, тем меньше грязи.
- Это верно. Супруги Землянские летели в Москву с радостью, а вернулись чернее тучи. Что у них там произошло? Не надо ездить по своей воле. Чем меньше ходишь, тем меньше наследишь. Но наследишь, то не обрадуешься. Сплошное “но”... Супруга Землянского дочь замнаркома,  но который поддерживал Маленкова.Но Жданов очень сильно потеснил маленковцев, но только потеснил. Но сам Маленков был вынужден “приземлиться” в Ташкенте. Но Жданов скоропостижно скончался и Маленков вернулся в Москву. Но не сумел создать новую элиту на местах. Но усилил свою группу в руководящем ядре. Но когда Хрущев развернул критику антипартийной группы, она оказалась в изоляции.  Но те, кто поддерживал эту группу, вскоре очутились за пределами политики, то есть в Зауралье,в Западной Сибири. Но тесть Землянского здесь баклуши бил и умер.Но почему супруга Землянского часто в Москву наведывалась?  Но Землянский с некоторых пор не пускает ее  одну! Или вместе или расходимся. Но в последний раз они прилетели вместе, но душою врозь... Так что супруге Землянского не надо было напоминать о своем существовании. Землянский  один вывод сделал. “ Мы им не нужны. Но зачем они нам нужны?” Вынашивает он мысль об отделении территории от центра или  ослаблении московского влияния. Защищает идею самостоятельности регионов.Он  хочет избавиться от мелочного контроля.И развернуться. Никого он не пугает, но  его уже опасаются.
- Не ищите в человеке  зверя, да усмирите страх?- напрямик спросил Буторин.
- Можно понять и  центр, но я за свободу выбора, политическую и экономическую свободу. И опять же о Землянском. Почему возобладали в нем личные интересы? Наследит... Но попробуйте не наследить? Мы виноваты тем,  что родились в такое время.  Простят ли нас потомки?
- Но мы не должны  себе простить безмятежности.
Они размеренно шли по рыхлой зяби. И холодный осенний ветер раздувал полы их плащей, забрасывая  в голенища сапог комки глины и грязи.
- Делаю обходы полей. Ведь известно: зябь это прелюдия к урожаю, - промолвил Виталий Геннадиевич, - закончить бы до осенних дождей.
- Начало атаки, -  поправил собеседника Буторин. - И если люди не готовы к атаке,то какая прелюдия? За людей ручаетесь? Они ведь должны...
- Они ничего не должны. К сожалению, мы считаем, что они должны. Если б земля принадлежала им, тогда они были б нам должны. Премиями, грамотами пытаемся их расшевелить, но напрасные потуги! Я им выделил участки земли под огороды, так Землянский велел запахать эти огороды, он знал, что делал. В  прессе его расписали как героя. А меня заклеймили как социально опасного преступника. Скажите, кто прав?
- Что сказать? Тут нечего сказать...
“Почему не взлюбил? Может, что-то обнаружил? Ведь у каждого недостатки. Если не будет прощать слабостей, то можно озвереть. Вождям прощаем все! А с человеком без власти можно не считаться. Ведь он - существо рефлектующее. Он подвержен человеческим слабостям. Но мы даже идеальному герою не верим, не прощаем недостатков. Человек, он ищет, ошибается, мучается. Давай, спасатель душ, поговорим как человек с человеком”.
“Нет, Виталий Геннадиевич, мы поговорим с Вами как  посланцы  центра”,- вслух произнес Буторин.
Но Новинцев ушел от  серьезного разговора, сойдя с философской темы на тему о вечной неустроенности быта и  подводя собеседника  в русло житейских забот.

Глава 8

“Вот и поговорили, как человек с человеком”,- усмехнулся Виталий Геннадиевич, пытаясь скрыть свое разочарование. Каждый, кто твердо держится на земле, в душе смеется над слабыми, снисходительно улыбается над “баранами”. Значит, Буторин из тех, кто твердо стоит на земле. Тогда непонятно, почему он здесь? Загадка. Как еще поладит с Землянским. Два зверя в одной берлоге не  поладят. Может быть, он из них укротитель? Не переношу понимающих улыбок директора. Ну как идиотски все получается, когда входишь  к нему в кабинет. Вытягиваешься в струнку, хотя никогда адьютантом не был, поддакиваешь. Когда впору возражать. И Буторин, возможно, такой же тиран, подавляющий волю других, но с понятием. Слушаешь иногда Землянского, не вникая в его не очень умные тирады, напоминающие приказы, вникаешь в детали и веришь услышанному. А выйдешь из кабинета, схватишься за голову. Слушал дичь.
Уж третью осень Землянский директором крупнейшей территории. Директор с полномочиями замминистра. . В первый год  он следовал традициям Кремлева-Аникина. Потому смена руководства не была заметна... “в государстве в государстве”. Но зачастились сбои  на  территории, что вынуждало присматриваться  к новому главе. Управление функционировало кое-как ,а  теперь “Заишимский” со скрипом заканчивает хозяйственный год. Тут гадать особенно не нужно: не тянет директор воз, совсем не тянет. Но ведь не скажешь об этом вслух, дабы не нарваться на неприятности. Почему же? Потому что стал Землянский страшно подозрителен. Мнится директору, что его хотят посадить, непременно посадить в лужу. Везде видит подвохи, ловушки. Забаррикадировался со всех сторон! Даже явно правильные советы отбрасывает прочь. Только уповает на свой окрик. Надо, немедленно! Хотя и сам в глубине души  не очень  и полагается на порочный метод словесного  прессинга и административного нажима. Дескать, чтобы управлять бедным народом, надо обещать что-то и подавлять его волю. Искоренять инакомыслие. Метод, который порождает опасный крен  в действиях директора, решившего сконцентрировать власть,  ничего путного этот метод не порождает. Чем больше власти, тем меньше человека.
Когда Землянский еще был управляющим, а он, Новинцев, участковым, они прекрасно понимали друга, ладили, искренне помогали другу другу, сочувствовали в беде. Общее дело. одна беда сближала...Тогда не видел Василий Степанович в участковом агрономе скрытого недоброжелателя. Но поставили его руководить спецхозом-гигантом, в человеке  пробудилась  звериная сущность. И все изменилось, хотя изменился ли Землянский, насколько он изменился? Изменился, наверное, и он, Новинцев, но дело не в этом.  Мост доверия был разрушен и трудно стало работать. Нельзя работать по-настоящему, когда тебе не доверяют, когда с тобой не считаются. Однажды Землянский продемонстрировал абсолютную свою власть. Сменил под надуманным предлогом всех руководителей высшего и среднего звена. Краевой суд подтвердил правомерность действий Землянского. Его, Новинцева вознес, но отдалял от реального влияния на события. В спецхозе ни должности, ни звания не имели значения. Здесь профессора и доценты переведены на низкооплачиваемые работы и они рады, что работают, утоляют голод. Правда, Землянский обращается к ним за советом, мыслью какой... Понимает... Но есть мысль и мысль, единица  созидающая. Мысль ведь, а не страх руководит людьми. Землянский считает, что управлять людьми можно и мыслью и страхом. Если нет у тебя в голове, кто ты там есть - вожак, ведущий, главный, - без света мысли ничто или нечто, уступит свое  место тому, кто  мыслит, а не дублирует.  Землянского в себе уверен, себя любит.
- Вы так считаете?
- А вы, Николай Васильевич, как считаете?
Но ответа не дождался.
Виталий Геннадиевич простился с Буториным.  Пошел берегом, берегом, пешком, враскос, шел как пьяный. Его охватило чувство безысходности и презрения к самому себе. Зачем он навязывал свое мнение о Землянском новому человеку? Помогал партийному оку  узреть?  Может быть, но говорить за глаза о человеке, когда тот никак не может возразить, - это ведь нечестно. Но государство считает это долгом кождого гражданина. Каждый печется о себе, о государстве, потому он не должен жалеть никого, чтобы жить по формуле: “Для государства ничего  и никого не жалко!”  Только Новинцеву стало ясно, что это не формула счастья. Как и добывание хлеба не есть добывание счастья. Не стоит обманываться. “Повременил бы дождь денька на три, - вернулся к своим заботам Новинцев, взглянув на небо, - управились б с пахотой. А так? Какой урожай соберем...Попробуй  готовь землю к урожаю, пробудить ее к жизни. Никак не отзывается земля на первое весеннее тепло. Земля наша многострадальная, - вздохнул Виталий Геннадиевич. - А я земной человек, земледелец, управляю растениями, их смотритель.  Оказывается, я должен присматривать за людьми! Я поддался внушению, веяниям. Отдалился от дел земных. Земля этого мне не простит.Дождусь я урожая... Удивил меня Буторин. Говорит, что курсовую работу писал о России  накануне первой мировой войны. Столкнулся с удивительными фактами. В тысяча девятьсот тринадцатом-четырнадцатом годах мужики  с сошкой и на сивках-бурках собирали четыре с половиной миллиарда пудов хлеба. Тогда не было ни колхозов, ни спецхозов, ни райкомов партии, ни советов депутатов, ни земотделов, ни наркоматов, ни главков...  В  год смерти Сталина в стране собрали немногим более пяти миллиардов пудов хлеба! В этом году ожидаетсяч  около девяти миллиардов пудов хлеба. Но при тройном увеличении пахотных земель! Цифры - упрямцы великие. Получается, что за сорок лет почти что не увеличилось производство хлеба, как будто у нас не было ни индустриализации, ни коллективизации, ни сотен тысяч стальных коней, заменивших сивок-бурок  в мужичьем хозяйстве.  Все было, только обидели мужика недоверием и обманом. На обмане далеко не уедешь. Потому-то и бег на месте. За семь лет после Сталина валовой сбор урожая возрос в два раза. Невиданный скачок?  Но за счет чего? В основном за счет удвоения-утроения посевных площадей... И ослабления пут, обременявших мужика.  Почему столько народу съехалось на целину? Бежали от колхозной кабалы, от ярма. Но следом за ним техника. Но что техника? Та же система. От чего бежали, к тому и пришли.- Новинцев погладил пальцем лоб, будто разглаживая мысли. - Главное - отношение к земле. - Земля - женщина. - Произнес он вслух сакраментальную фразу. - Люби ее, холи, одари лаской и она ответит любовью. Но на такую любовь наложен запрет. Люди на целину-то ринулись в надежде обрести достоинство. То есть стать хозяевами, собственниками земли. Фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Но не тут-то было. И все вернулось на круги своя. И что же?  Все то же. Государство с нами  шутить не будет. Кого сослало, кого послало... А кого послало? Буторин - посланец центра - готов горы сдвинуть, реки повернуть вспять, но землю в собственность и не помыслит отдать!  Но  раз она общая, ничья, она не мать-кормилица, а девка непотребная, то и относимся к ней соответственно.
Что мы делаем? Терзаем ее трактором. Душим химией, топим  в соленой воде или высущиваем. Зря, что ли, открыли институты химизации, мелиорации, осушения болот? Ни минуты покоя земле. И удивляемся. Не родит, не родит земля. Молимся, молимся дождю. Дождь- отец, дождь- бог, поможи...”
Потемнело вдруг вокруг. Черная туча разверзла пасть и высунула змеиный язык-молнию. Пасть Змея- Горыныча сомкнулась и  опять стало сумеречно. По спине тучи, громыхая, прокатилась невидимая железная цистерна, опрокинулась где-то вдали и разбилась. Застрочил крупнокалиберный дождь.
“Не успели управиться с зябью в бабье лето, теперь  затянем страду по ноябрь, - сокрушенно подумал Новинцев, пониже надвинув почти до бровей, черную кепку.- Говорил Землянскому: надо торопиться с зябью. Ноль внимания, фунт презрения. Еще более обозлился за напоминание...Уволит, без куска хлеба оставит. Разве что в рудник шахтером, если удастся. Терпеть, не обращать внимание на издевательства?”
 Новинцев стоял на берегу, крутом берегу. Мутная, бурлящая вода завораживала. Отвернулся и шагнул к полю.
Черная земля с какой-то усталостью вбирала в себя невидимыми порами тяжелый дождь. И не успевала вбирать в себя влагу. Даже вздымились пары. Почва становилась тягучей, клейкой, как желатин. Какая пахота!
Проваливаясь по колено в грязи, Новинцев выходил на проселочную дорогу.Но  так ли это, он в этом был не уверен. В сумерках предзакатных трудно  было разобраться в призрачных ориентирах, но кажется, завернул не туда, куда надо.  Будто запутался в камышовых зарослях ливня.
“Надо торопиться, а то гостья заждется, - забеспокоился он. - Светлана должна что-то важное сообщить...”

Глава 9

Светлана впервые была в гостях у Виталия Геннадиевича. Сердце билось учащенно. Предполагала увидеть безалаберную запущенность в  холостяцком жилье. Но даже намека на это не было. Что стало приятной для  нее неожиданностью! Вопреки ожиданием,  в комнате царила  идеальная чистота, чувствовалась аккуратность во всем. Скромное и со вкусом все обставлено. Виталий Геннадиевич уловил неумело скрываемое гостьей изумление и рассмеялся. Орлиные крылья бровей взлетели и, будто не набрав высоты, опустились.
-Зорина, полистайте вон ту, в ледериновом переплете книгу. Тогда поймете, почему  одинокий мужчина обставляет комнату нехуже иной умелой хозяйки.
Девушка хотела возразить, что мужчины есть мужчины, что у них природная безалаберность. Но когда подошла к этажерке, все мысли улетучились от пестроты книг, журналов и газет. И каких книг только не было. И по философии, и по истории, а больше по искусству. Книги по эстетике, по истории живописи, музыки, и богатый подбор художественной литературы. Но даже самой что ни на есть настольной книги агронома - “Растениеводства” не оказалось на этажерке. Ну и спец же Новинцев!
-Почему у тебя  захудалого справочника не найдешь? - хриплым от робости голосом спросила Светлана, чтобы только преодолеть напряжение первых минут уединения. Чем больше старалась, тем меньше удавалось. Сладкие токи пронизывали суставы...
- Специалист  должен носить эти книги в голове, - не сразу отозвался Новинцев. - Часто у нас книга оказывается то в черном спике, то в костре.Не забуду один забавный эпизод студенческой поры. Однажды увлекся, как всякий новоиспеченный эрудит, историей музыки. И вот мне понадобилась монография об одном композиторе. В библиотеке консерватории ее не нашел. В спецхране. Побежал за помощью к знакомому композитору. Подружился с ним на одной полубогемной тусовке. Неплохой оказался парень. Он сейчас создает удивительные вещи. Не жаловал поклонников, особенно, поклонниц. Считал их экзальтированными особами. Умело избегал их преследований, потому что стеснялся... Тихо, уединенно жил в  родной Марьиной Роще. А меня почему-то терпел, хотя я откровенно признался, что его опусы не для моего слуха.Захожу к нему. Роюсь в его полках. И удивляюсь. Ни одной книги о музыке, зато редчайшие труды по зоологии, геологии, географии, “Жизнь растений” Тимирязева, и то же “Растениеводство”, “Семеноводство”, “Цветоводство”, и обилие всяких сельскохозяйственных брошюр. “Чудит”,- думал я,- что за нарочитость такая? Тоже мне композитор! Липовый! Ни  одной книги о хлебе своем насущном!”
-Не люблю свой-то хлеб держать на полке. Тараканы съедят. Да и запылятся. Свой хлеб надо хранить в своем амбаре, - оправдывается тот, - все здесь, - друг ткнул пальцем в висок, потом  ткнул в грудь. Только потом я признал его причуды. Более того, возвел их в принцип. Выражаясь высоким штилем. Ты, наверное, догадалась о ком я говорю. Да, жил он некоторое время здесь, пока буря не стихла, успел даже оркестр создать. Попался на пустяке. Договорился с инженером номерного завода, новый музыкальный инструмент задумал композитор. На проходной и попался...Завели дело. Оказывается, Заишимскому не полагается симфонический оркестр. Случилось это после смерти Кремлева-Аникина. Защитить парня было некому... Сознательно не завожу дома  специальную литературу. Зачем же привлекать внимание?  Есть библиотека, лаборатория, поле...У всех спецов недостаток - они подобны флюсу. Знают прекрасно о растениях, знают, что с ними происходит, а что творится в мире...- Новинцев подошел близко к девушке, наклонил голову к ее уху, обжигая ее щеку, намереваясь сообщить будто из ряда вон выходящее: -  Сплошные дебри: кажется, не хотят знать ничего, опасаются  знать больше того, что нужно по работе. Жутко. Еще представь себе. Встретились два спеца. Ну, вначале поговорили о хлебе своем, а потом. Потом говорить стало не о чем... Ну, скучно и все, обменялись банальностями приличия ради и расстались навсегда...
- Это о конструкторах, которые добивались дачных участков в обмен на газовые турбины из списанной техники? Рано или поздно подключатся  к  газопроводу. Даровая энергия.
- О них речь, о ком же?  Землянский выделил им негласно участки в казачьей балке. Я узнал об этом совершенно случайно. Землянский открыто возразил против нарезки огородов, а негласно выделял участки... Зачем я это тебе говорю? Ты же знаешь...
Светлана с ощущеньем счастья смотрела на любимого, да, любимого человека. В эти минуты, кажется, любила еще больше, если б можно было как-то измерить силу любви? Но разве можно больше или меньше любить? Любовь разве можно измерить? Если так, то она... наследие лихих  веков, когда любовь продавалась, поэтому имела...измерение.
Гостья была признательна за его откровенность и доверие.Не знала, что сказать от переполнявшего ее чувства, прошептала невнятно:
- Я верю, что есть, есть алмазные клады.
- Однако! И зачем они нам, коли мы никто и ничто по сути?
Она опомнилась, ухватилась за нить оборванного разговора:
- А я об алмазных кладах души...
- Вот этого  боятся высшие власти. Легче властвовать над нищими духом. Идеал властей - коллективизм  муравьев. Согласна?
- Признаться, нет, не согласна.
-Вижу, начиталась  красных классиков. Я вот, как появляется потребность читать их, изучать, иду в библиотеку. Они не для домашнего чтения. Устроили они нам веселую жизнь. Как в песне:”Черный ворон, черный ворон, черный ворон  переехал мою маленькую жизнь!”
И только сейчас Светлана, слушая Новинцева, вспомнила, зачем пришла, а пришла - она так думала - посоветоваться, как лучше составить технологическую карту на новый хозяйственный год! Не было сил  вытащить на свет божий  эту так уж важную  тему, хотя знала, что уже преступно сидеть в комнате одинокого мужчины, но ничего поделать с собой не могла. Могла бы, если б хотела! Так хорошо налаживается душевный разговор, разговор мыслей, радостей, огорчений. Может быть, и сокровенных чувств. Как ни скрывали, а каждый знал, что их влекло друг к другу...
- Виталий Геннадиевич, расскажи, о поездке в Алма-Ату. Забыл?- вымолвила она,  нервическими пальцами поглаживая колено. Передернулась как от удара тока. Звенело в ушах от прилива крови...

- А я об алмазных кладах души...
- Вот этого  боятся высшие власти. Легче властвовать над нищими духом. Идеал властей - коллективизм  муравьев. Согласна?
- Признаться, нет, не согласна.
-Вижу, начиталась  красных классиков. Я вот, как появляется потребность читать их, изучать, иду в библиотеку. Они не для домашнего чтения. Устроили они нам веселую жизнь. Как в песне:”Черный ворон, черный ворон, черный ворон  переехал мою маленькую жизнь!”
И только сейчас Светлана, слушая Новинцева, вспомнила, зачем пришла, а пришла - она так думала - посоветоваться, как лучше составить технологическую карту на новый хозяйственный год! Не пришла, а ее привело неодолимое чувство. И оно не позволяло ей соблюдать приличия.Не было сил  вытащить на свет божий  эту так уж важную  тему, хотя понимала, что уже неприлично уединяться в комнате с мужчиной, но ничего поделать с собой не могла. Могла бы, если б хотела! Так хорошо налаживается душевный разговор.Их души открыты друг другу. Они верят друг другу и уж не стесняются тайных своих  чувств... И не пытаются скрывать, что их влекло друг к другу...Значит. надо скрывать, таить?..
- Виталий Геннадиевич, расскажи, о поездке в Алма-Ату. Забыл?- вымолвила она,  нервическими пальцами поглаживая колено. Передернулась как от удара тока. Звенело в ушах от прилива крови...
- Как бы   ты поступила, если б тебя пригласили  на научный симпозиум, посвященный Вавилову?  Отказалась бы? Ведь живы те, кто травил ученого! Мне  предложили выступить с сообщением об очагах формирования культурных растений в регионе , - охотно начал было вспоминать смущенный хозяин, теряясь в догадках, что же хотела сообщить ему припозднившаяся гостья.- В Москве Лысенко этот симпозиум разогнал, поэтому вавиловцы хитрыми тропками съехались в Алма-Ату. Собраться в Саратове, где похоронен Николай Иванович, было опасно. За пределами страны? Все докладчики были невыездные. Мы странные изгнанники.Нас изгнали из жизни, но не из страны. Нас унизили, нас растоптали,  кажется,что мы вычеркнуты из жизни. Однако ясно, что это не так. И боятся нашего возвращения...Боятся возвращения честного имени. Если человек оболган, пусть уж не возвращается в этот мир. Надо бы радоваться, а не получается...Беда в том, что мы находимся в чужом силовом поле. Но не навсегда. Из боязни перегрева выключат они на секунду  рубильник, и мы выберемся из поля несвободы.  Вот и решили собраться в Алма-Ате, что бы с нами не случится. Но доклад о гомологических рядах, главном открытии Вавилова, пришлось снять с программы симпозиума. Посчитали ненужным. После всех этих потрясений у нас сместился индекс ценностей. Мы готовы все отдать за тухлые идеи.
-Не враги же самим себе.
-Скажут и вперед. Правда,  говорить уже  можно было и вне кухни, на улице, ну а в аудиториях? Пора бы и не опасаться, что нас оболгут и упрячут или что-то случится с нами...  Осень пятьдесят седьмого года была особенная. К сорокалетию Октября готовились. Украшали все, что можно. Изглядел весь город и убедился, что Алма-Ата не хочет в этом соревновании отстать от других   столиц. Свой образ города-сада создает.Что город-сад, когда вот так?..  О Москве я не говорю, она за чистоту и красоту, да только неуютно одному... В Алма-Ате  парки способны отвлечь человека от дум...В парке имени Горького поражают тебя цветы и декоративные растения, и памятник писателю-буревестнику: гордо реет буревестник, только не над седой равниной моря, а в тихом парке. А в парке  панфиловцев летают другие птицы, парят стрижи. По площади и красоте планировки уступает  парку Горького, но зато  более уютен, интимен.
Он  откупорил бутылку молдавского вина, наполнил рюмки.
-За то, чтобы не обижали друг друга понапрасну. Согласна? Тогда выпьем. Изволь дослушать. Неразрешенный симпозиум посчитали недействительным, все материалы получили один гриф: “секретно”. Все было славно. В последний день моего пребывания в Алма-Ате я и направился в парк двадцати восьми панфиловцев, чтобы полюбоваться розами. Там такие розы, что глаз не оторвешь. Тем более, что стояла благостная погода. Везде октябрь успел накинуть свой последний золотой покров. Но уже закружился в вальсе осенний листопад. Земля, как  рыбина, покрылась золотой чешуей листьев. А кругом тепло, солнечно, не верилось, что спустилась на землю старшая сестра зимы. И как-то хорошо бродится под эту шуршащую, теплую осень. Но она дарила последнее тепло - вдыхай, купайся, наслаждайся. И я верил, что что-то должно произойти, случиться. В парке я встретил бывшего однокурсника Хван Моисея. Он должен был выступить с основным докладом на симпозиуме.Пришел на встречу с однокурсниками, но увы! кроме меня, он никого и не встретил. Не обошлось без ресторана, здравицы в честь свершений и достижений - как-никак старые друзья что-то сделали в жизни. Он в Академии  наук работает, отделом заведует. Знаток сорных растений.  Кандидат наук, докторскую диссертацию завершает.Завершит, если не вмешаются силы... Ум своеобразный, острый. Не  может охватить явление, но даст фундаментальный ответ о строении листика! Посидел с ним  полчасика и понял, что я круглый невежа. Сижу красный. Неудобно, стыдно, но однокурсник спохватился: ”Я расхвастался? Человек не может не поделиться с тем, чем живет.И это свойство его души. Забавно, а ты  представь меня без моих растений, а Дон Жуана без... Обвинили меня в нескромности и выкинули из  ученых записок  мою статью об эволюции  живых организмов в свете новейших открытий генетиков. Опус напечатали в Париже, Нью-Йорке, Сеуле. Вызвали в спецотдел, интересовались, как попала статья за кордон, ответом остались довольны ”.
- А он над чем хоть трудится? - спросила как-то невпопад Светлана, зарделась, слушая всем своим существом, не успевая вникнуть в смысл речи. Она обладала природным талантом слушательницы - вкушала все. Поэтому рассказчику хочется угодить и угодить благодатной, милой аудитории. Светлана в экстазе слушания приоткрыла и округлила рот, обнажив ровное  ожерелье зубов. -Можно ознакомиться с его работой?
-Если сумеет опубликовать опусы. Главлит не разрешить издать их. Переписывают   монографии Хвана Моисея и дают читать на ночь. Хван отбоялся и видит мир не в искаженном свете, что важно для добытчика истины. А мы смотрим сквозь идеологические шоры.Мы управляемы. А он нет, зрит в природу явлений, постигает истину,  пока  доступную только ему... Преклоняется перед природой. У него сорняки удивительные растения.  Нежные чувствительные организмы. Могут радоваться, могут страдать, как люди... Хван защищает их. Нельзя  уничтожать сорняки, дабы не нарушать равновесия в природе. Если не хотим  экологической  катастрофой. Но ее не миновать, вновь назревает социальная катастрофа . Он сам в социальных сорняках числился. Ну и всех родных  до корней... Сиротой остался. Обзавелся большой семьей. Повезло. Жил-был дед. Спасал от бед. Аксакал спас, - рассказывал с каким-то воодушевлением Виталий Геннадиевич. -  Видишь ли, если жить только интересами дня, что же нам делать завтра?   Тогда что же мы? Хотя мы такие разные, но вместе. Почему? Причин много, и не надо думать об этом. Надо думать, как нам жить дальше в мире и согласии. Нет мира там, где унижают.
- Где не признают никаких законов? Что для нас таксономия? В разряд сорняков   вписали и культурные злаки!
- А что мы можем? Мы атомы.
- Но мы меченые атомы.
-Все понятно. Время такое! Все  поставлено на службу времени. Упустишь момент, все упустишь. Главное сейчас - пережить наше время. Потом хоть чем угодно можно заниматься. Заскакивай на миллион лет вперед или назад, все равно бегство. Твой друг спрятался за свои  тысячелистники и оправдывается: для будущего тружусь, - запальчиво молвила Милая Аудитория. - Я понимаю, он не хочет ссориться с сильными мира сего. Он для них как сорная трава. Может, не затопчут...Везде и всюду непокорным вериги. Чугун разбивается. Сталь сгибается. Только воск принимает ту форму, какую ему придадут. Твой друг не воск, пытается что-то там... но зачем же зашифровывать в фолиантах открытые истины?
-Если государство хочет этого,-попытался он возразить . -Мои исследования  не финансируются. Но знаю, мои идеи будут востребованы. Когда только?..
-Ты так считаешь, Виталий?  Все, все для потомков. А они возьмут да и выкинут то, что для нас дорого. Их чувства нам неведомы, - промолвила стеснительно Светлана. - Поставь вопрос, укажи, на что нужно обратить внимание. И точка. Но это ведь так трудно! Мы злимся друг на друга, вот и все.  Тогда б  и  реальные дела были. Буторин сетовал, что мы не мы, а немы.
-Не верю  секретарям. Прошу тебя, не говори, что присылают их сюда потому, что верят нам. Если б! К Буторину не идут.Не притягивает. Душа холодная. Сердца из груди не вынет, да биться об стену головой не будет.
-Разделили людей на своих и чужих. Кому-то это надо, но нам не ждать добра. Настрадалися от этого. И все равно... Считают, что нельзя иначе. Виталий Геннадиевич, как ты думаешь, неужели может произойти катастрофа из-за неуступчивости сторон?..Мой брат двоюродный на Кубе... Это тайна.
- Тогда...
-Моя тайна - это твоя тайна. Брат мой в стратегические войска  попал... Кого же,  как не его в эти войска? Я боюсь за него. За идею он не пожалеет жизни. Своей и чужой.
- Не избежать противостояния, даже если земля сойдет с орбиты? Земля состоит из двух полушариев, но  они существуют не сами по себе. Кажется, это и ежу понятно.
-  Но земля едина, одна, люди  ведь родственники, дальние, близкие. Так что же - жить за счет людей или вместе?  Почему нет взаимопонимания? Я говорю глупости? Но люди не самые последние на земле. Надо подбирать ключи, не замочные, не электродные, а особенные, душевные. Чувствовать чужую боль...  Но брату запало другое. Он в восторге от барбадос. Он гость и видит как гость.  “Остров зари багровой...” в облаках после  двадцать шестого июля... Сумеет ли Фидель сориентироваться, чтобы не завести людей в тупик? Но ведь мировоззрение за день не изменить, это не перчатки менять. Ему за тридцать, зрелый человек. Убежден в своей  правоте. Максималист.  Я слушала его зажигательные речи.Готова была защищать остров свободы. Что говорить о брате. Брат  обожает Фиделя. А  я теперь  что-то не верю...
- Неужели упрется рогами в стену? - Виталий Геннадиевич улыбнулся, встретившись с ее ясными, небесными, глубокими, бездонными глазами. “Девушка милая, ты, конечно, пришла не искать утешения, а поклонения...” Он невольно коснулся своей ладонью ее руки.
- Время покажет. Если человек  встал на путь лидера, то он должен забыть о себе. В его руках - судьба народа своего. Это страшно, если он сорвется... он должен быть осмотрительным, чтоб не сорваться в пропасть, идти вперед. Мне он тоже импонирует. Молодой герой.  Это недостаток, который изживается с годами. Но власть человека портит. Был герой, стал ирой. Был  грозен. Стал одиозен!
- Это может случиться со всеми? Даже с земными богами?  Почему его сегодня  почитают, но делают вопреки ему? - Светлана взглянула на Новинцева, одаряя его светом чистых очей, и продолжала отвечать на свои же вопросы, но уже свободнее выговаривая слова. Освоилась.- Потому что он пожертвовал собой ради нас с тобой? Разве не так? А появись дед Ильич сегодня, назвали б  безумным бунтарем или спасателем?  Жил-был дед, спасал от бед. Дед Мазай.  А поклоняются  ему, не задумываясь! Жизнь  переворотил!  Малому уму это невозможно. И доброму... Поражаются его беспощадности к врагу.   Он отказывал ему в праве на жизнь на родине. А своих виноватых - в конлагеря.Хотел построить новый  мир...для новых людей. Не верю тем, которые трубят: беспокоюсь о будущем, не тревожьте будничными сегодняшними пустяками. Они ведь ни о ком не беспокоятся, кроме как о себе. И твой друг тоже. Для себя только, всего только для себя. Настоящие эгоистики.  Но где они, доброхоты?
- И ты хочешь что-то сделать в этой стране? Да,  моему другу не поздоровилось б, - улыбнулся Виталий Геннадиевич, - от его  науки слетели бы все лепестки и тычинки. Остался б куцый стебелек. Ты опасаешься не зря, Зорина. Правда, не верь идолам, потому что придется сбрасывать их с пьедестала.Никому  не удавалось  остановить время...
-  А  спутник наш  все еще светится в ночи?
- Да, а как же! Но я о другом хотел тебе рассказать. Итак, поговорили вдоволь с другом в ресторане и пошли на открытую  эстраду. Народу, что  семечек в шляпке подсолнуха. Выступают исключительно звезды. А программа! Песни, танцы, миниатюры. Эстрадный оркестр. Концерт был в разгаре. Вышла на сцену популярная певица. Наградили ее аплодисментами. Но потом тишина. Абсолютная тишина. Вдруг резанул, как бритвой, мальчишеский дискант: “Небо!Небо!” Все привстали с мест, запрокинули назад головы. На бледном экране неба светилась красная ягодка. И она росла на глазах. На наших глазах. Что это? “Спутник!” - закричал кто-то  на весь  весь парк.  Возгласами восторга и овацией встретили светящийся шар. Ведь он - стальной комочек нашей жизни. Люди как никогда почувствовали единение дыхания. Мыслей. Великое объединяет. - Новинцев  бросил пристальный взор  на милую, притихшую аудиторию, подумал: “Она бездна обаяния. Хороша, необъяснимо хороша. Да еще была бы куклой! Можно и  голову потерять”. - И каждый человек в эту минуту стал лучше, красивее и выше. Каждому хотелось что-то сделать для жизни. Что-то значительное, хорошее, яркое, как спутник. Мой  друг  профессор, казалось бы, отрешенный от сегодняшней жизни, ожил. Заволновался. Схватил меня за руку и давай трясти: ”Виталька, надо же так суметь! Это же рукотворное чудо! Его сотворило, именуемое Homo sapiens!  Вознесся человек в небеса, вознесся. Жизнь на землю прилетела со звезд и жизнь полетит к звездам, уже летит... Наука  отрицает Высший Разум, но не может отрицать Человека! Человека только вожди отрицают: жалкий, беспомощный, грешный,некрасивый, уродливый, злой. Но ведь он творец. Создатели спутника - посланцы Высшего Разума. Прекрасно, что нашу планету населяют  чистые гении!” Я кричу ему: “Не создавай кумира...” И еще многое наговорил бы мой друг, но популярная певица продолжала петь сольную песню. Теперь слушали ее иные люди, более одухотворенные, звездою озаренные! Певицу вновь наградили овацией и букетом цветов. Вышла на сцену молоденькая дебютантка, с большим декольте, но без голосая. Ее тоже наградили овацией. Та даже вовсе потеряла голосок от неожиданного сценического счастья. Люди стали вдруг  щедрее...
Светлана обнимала любящими  глазами доброго, неприкаянного...мужчину,   испытывая почти физическое наслаждение.  Ощущала сладкую слабость во всем теле... от близости  к любимому человеку. Ее переполняло родниковой ясности запретное  счастье:  счастье-то - это он, Виталий, ну, не свободный, но не чужой человек. Ее переполняло одно желание: только бы оставаться тут, быть рядом и ни о чем не думать, только ощущать это счастье.
 Но это, наверное, несбыточное желание...Виталий Геннадиевич, конечно, поспешит уединиться,  чтобы бороться с огнем  запретного, чувственного  желания одному... Не аскет, не озорник, но избегает   душевных терзаний, монах  известного монастыря...   
 Ну вот, Виталик запрещает, негодует,  умоляет. Тем хуже для него, для нее, для всех! Но она  не отступится...Не она, а ее сердце и душа не отступятся. А она  упрямая натура. Сейчас они рядом, а будут  вместе... Пусть говорят, что угодно! Слова если не привязывают, то обязывают...И что же говорят две незнакомые женщины о ней: Светка эта  недотрога,  с норовом, а ублажает своего начальника, опомнится, да в омут бросится... У него в Москве жена, с которой он не сможет расстаться, любит,  погулять...Какой мужик гулять непрочь? Но здесь ...доиграются.Увидят вместе и растащат в разные стороны. С этим у них строго!
Светлана  бежала  куда глаза глядят, зажав уши ладонями. Невозможно слышать  неприличные слова о себе самой. Но ей стало стыдно - хорошо от такой нелепой, нехорошей и бесстыдной лжи и клеветы. Медовая - бедовая ложь! Она должна поразить его этой же ложью и воспользоваться ею. Почему бы и нет?  От лжи  уже не убежишь, она прилипнет  как эпоксидная смола. Все равно люди будут считать их связанными, а ее - горемычной соломенной женой Новинцева. Пусть будет так! Пусть он  поживет с ней в обмане. Пусть ложь будет правдой... Пусть и не будет никогда близости. Это не омрачит ее счастья.
И тут забуйствовал в ней дух противоречия.  Счастье  ли это - рядом, но не вместе, прозрачная, но стена  непонимания?  Одно колотье...
-Света, ты хотела что-то сообщить, - напомнил Виталий Геннадиевич, выдавая и голосом прерывистым и взглядом свое прозрение. И неожиданно пробудивщееся желание. Усилий стоило, чтобы справиться  с   желанием...
- Проводи меня, - не своим голосом прошептала она, укрощая накатившуюся волну  скрытого чувства.
- Не могу, потому что... так будет лучше. Ты спросила: когда же мы отбоимся?  Так вот, жизнь наша  станет другой, но приходу новой жизни будут  мешать те, кто  и сейчас на вершине...
- И ты их испугался? И не хочешь ничего понять. Боже мой! Никто никому не нужен, - вдруг нервно воскликнула девушка, вставая из-за стола. - Катитесь вы, вас не ждали, вас не звали! Ну,  бог с тобой, а душа со мной. Мне ничего не надо. И зачем же я пришла, дура?  Я не трусиха, как видишь...Я ведь пришла. Что же еще-то? Любишь ту, которая осталась там. Тот, кто рядом, не близок?  Ухожу!
Виталий Геннадиевич не смог  уговорить остаться еще немного, потом он ее проводит. Но она резко отдернула  руку. Не распрощалась. Ушла. Ушла в ночь.
“ Она обиделась за слово “потом”? Я имел в виду выговориться и остаться в добрых отношениях...Что же ее привело ко мне? Инстинкт женщины? Она меня наметила в жертвы. И потому я испугался?  Она  смущает меня...”.
 Точно опустело в комнате. Тусклее светит лампочка. Ведь в сущности ничего в лампе не изменилось. Света в ней не убавилось и не прибавилось. Но человек смотрит не глазами. А сердцем, душой. А сердцу Новинцева сделалось плохо. Никудышно. И он мучился, страдал от сердечной... боли. Вот так вот мучается и страдает Элина. Также мучается и страдает  Света, которая считает Элину далеко не добродетельной ( Он еще с ней намучается, она ведь любит только себя, не дай бог, чтобы ее ущемили в чем-то!) И она же терзает сама себя от собственной ущемленности! Это злая шутка судьбы. Становится невыносимо, будто какой-то злодей политический или еще какой строит козни. Но где он, злодей? Не нахожу злодея, но происходит скверная штука, ну что это - жить порознь? Разум довлеет над чувствами или мы  не умеем   унять приступ эгоизма, сомнения...
Но так ли уж смешно, когда кто-то чинит препятствия на пути к   радостям, из которой и состоит жизнь, а плата  и расплата одна - жизнь. По этому дьявольскому  раскладу  люди без психических отклонений никак не могут устроить нормальную жизнь, не отказываясь своих от убеждений, не обманывая самих себя, не перечеркивая себя.  Но кремлевские маги предвидели  вспышку психических заболеваний, строят не лагеря, а клиники по психическим заболеваниям...  Мы отдали им на откуп свои судьбы и те  развивают по-своему странные сюжеты.  Но как это можно  отдавать нечестивцам свои сердца и  души? И отдаем! Что это? Ловушка для простаков или политическая авантюра правителей-самозванцев?..Почуяв недовольство голодающего населения, проживающего вокруг двух столиц, политбюро сочло за благо согнать их в тугайные степи и окружить спецвойсками... Центр был таким образом очищен от  опасного населения. Но кремлевскому коню не легче. что телега опустела. Что с мобилизованным континентом? Не сладишь без посулов. Посулили незаемные  блага: свобода за хлеб - родине! Они придумали, мы воплощаем...
Виталий Геннадиевич мысленно побывал в первопрестольной. Представил свою Элину. Она была в домашнем халате. Статная. Порывистая.  Мучительно ожидающая кого-то. Не кого-то, а  близкого, родного человека, любимого мужчину:  “Виталечка, я прождала все жданки, собралась за тобой  ...” Вот сейчас, сию минуту, полететь на спутнике  и предстать перед нею, ошеломленной, грустно-ироничной,  обнять  ее, зацеловать ее, гибкую, острогрудую, уставшую от ожиданий и желаний,сопротивляющуюся несильно, отводящую тонкие губы, и услышать ее горькую  отчаянную  мольбу: ”Виталенька, ты с ума спятил, грубиян мой... Я вся твоя, до донышка твоя, люблю всей душой. Пусти же, “стыдно”, и  не дожидаться чьей-то милости. Но он лишен и этой  тайной, но огромной и невозможной радости. Все-таки он живой человек, мужчина,  не раб государственный... Смеяться, право, не грешно, если бы не столь грустно... “Моя жизнь -  Элина”, - сказать бы ведунам. Они б засмеялись только, подумали б: “Тебе нужна кукла! Она станет куклой ...” Для меня  Элина - единственная женщина, которую обожаю, люблю ,   мир, который  созвучен моей душе...
“Мне нужна ты, Элина. Ты, со всеми твоими причудами слабостями”. Знаю, женщины, что дети: им все подавай - и шик, и музыку, и внимание, и страх, и веселье, - настоящие женщины должны жить в Париже, или в Москве на Кутузовском проспекте, как говорят сами женщины...
Мне бы жить здесь (теперь уж свыкся) и не тосковать днями и ночами от одиночества. Здесь свободнее дышится, вольнее, здесь самочувствие лучше, хотя  здесь у тебя  всего лишь суррогат свободы. Конечно, Элине не нужна такая свобода. Ей здесь, в Новом Вавилоне будет несладко, будет тоскливо. И она знает себя и права по-своему. И ее не переубедишь.
 “Ей бы не мешало познакомиться с Анжелой.  Экзальтированная Анжела последовала за мужем. Дружная семья у Буториных. Видно, Буторин наделен особой силой. Сумел же вызволить красавицу из столичной ловушки. Ведь она-то не по доброй воле здесь, как впрочем и Буторин... Если не по доброй воле, так что же? А по доброй ли воле и другие  осваивают... новую жизнь? Этот узелок мне и не распутать вовек...”
 Зазвенели оконные стекла. В комнату залетел камешек. Новинцев вздохнул и  пожал плечами.
     - Не обращай внимания,- произнес он вслух. “Виталий, когда будет тебе трудно, вспомни меня. Вот что я хотела тебе сказать”, - вспомнил он слова Светланы, прислушиваясь к возне и топоту ног за углом.


Глава 10


Алевтина Павловна получила (без прописки) комнатку в коммуналке, а в комнатке напротив - с некоторых пор обитал водитель Миша. Это соседство было неслучайным. Миша выхлопотал ей  эту комнатку. И еще выправил ей необходимые документы, и приняли ее помощницей повара в городковской столовой. Спас от голодной смерти.Вот так, не вожди спасли  отчаявшуюся женщину, а парень из Вологодчины, не то прибывший, не то изгнанный из родных мест и сменивший не одну коммунальную комнатку на Ямале,на Урале. Дорога пересиливала.Вот этого никто не мог понять. А пытался? Вожди любят  народ как массу, как нечто аморфное. Они любят лепить из него свои произведения. Ведь вожди социальные зодчие. А народу хочется жить по-своему. Вождям хочется справиться с массой, перебрать ее до последней песчинки. В этой массе - Миша  не песчинка, а живая душа. Кому-то это не  нравится, и  он помалкивает насчет своего счастья. А то возьмут, да растопчут. Надо суметь вовремя вырулить...
-Ох, Миша, и мудр ты не по годам, - некоторое подобие улыбки появилось на сморщенном личике Алевтины Павловны Мавродиной.- И правильно.  Лезть на рожен не стоит,  но и не сходить с ума из боязни к  власти,  не терять  чувства уважения к себе и к людям.
- Когда мы не будем бояться власти? Чтобы не бояться, людям надо быть ближе друг другу. Вы мне как сестра. И чихать я хотел на них,усатиков в галифе. От них только вредность исходит, как от выхлопных газов. Надо ближе быть друг к другу, тогда они не пройдут.
- Вот они и разводят по углам, боятся. Для нашего блага же это делают! Так рассуждают и в верхах, это же видно. Они ведь боятся нас еще сильнее, чем мы их. Кажется, совсем недавно привезли к нам  только на трех грузовиках провинившихся колхозников, манкировавших минимум часов на изучение труда Сталина по вопросам языкознания. Дали за этот минимум по максимуму. А надежд вернуться домой -  минимум, потому что  каждому определили программу - максимум: изучить все труды вождя!  Расстроились незадачливые. Трудненько будет изучить все труды великого. Если что случится с Ним, то  когда-нибудь сумеют прочитать  все, что Он написал, но с Ним ничего примечательного не может случиться, потому как Он человек особенный... Кто мог сказать, что и Сталину отмерено земное время? Это он мог любому отмерить земное время, он мог сказать, кому сколько отмерено. Он ведь всесильный секретарь, опирается на  красных меченосцев, которые оседлали армию,  карательные органы, все и вся, он оседлал самое время...Скажи, попробуй, что он смертен! Никто не говорит об этом, в газетах на эту тему не пишут. И вообще что пишут в газетах, то либо клюква, либо утка.  Знаю  не понаслышке. И угораздило мне прочитать лекцию о мудрости природы, о жизни и смерти.Турнули меня за дотощность.Копнула чуть-чуть, и им стало страшно. Ведь с правдой  покончил еще Ленин, ну  сразу после октябрьского переворота, установив... трибунал печати - это же дьявольский подарок Сталину от Ленина! Почему - шабаш, почему - трибунал? Да потому, что Ленин обманщик. Его люди  пришли к власти обманом, пообещав фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Но обещания выполнять не хочется. И тут тебе трибунальчик!  Вначале трибунал печати, потом просто трибунал... Часы революционные заведены... Невозможно  ложью добиться правды. Тем более  на лжи строить новое общество. Все обман. Но мешают честные, порядочные люди. Значит. Их надо изгнать, растоптать, выжигать их дух каленым железом... Растаптываем, выжигаем. Да, что говорить! Политические вампиры пришли к власти и обескровили  народ. Страну располосовали на зоны, где бесчинствуют те, кто завладел оружием и дорвался до власти. И все это называется борьбой за будущее, ради которой своей, но более всего чужой жизни не жалели. Лучше нас меньше, да лучше. Русские ученики Маркса умеют оболванивать массы. Предварительно, правда, уничтожают всю эту не ту интеллигенцию! Когда цель - какой-то изм, нас настигает - катаклизм. ВЧК, лагеря ведь - дитя  ...лизма, а стройки - школа ...низма! Если не изменяет мне помять, концлагеря открыты в восемнадцатом году, сразу после революции.Как не помнить? Деды мои кончили свои дни там... не выдержав... переплавки по-бухарински. Полагали  в лагерях переплавить непригодный человеческий материал. Так рассуждал любимец партии Бухарин. Об этом талдычили и другие  мозги революции. Николай Иванович спохватился, когда сам попал в огонь адской кузни. Но ведь Ленин показал, как это делается. Кронштадтских мятежников расстреляли в три дня.  Ленин преподал урок  умиротворения. Сталин все это привел в систему...
-  Но что вспоминать плохое? Воспоминаниями сыт не будешь. Знаю, все будет иначе, - успокаивал Миша Алевтину Павловну.
-Не будет. Самое страшное - это вероломство власти. Мы верим, нас предают.
-Плюйте на это, живите без этого...
 И она сжалась. Как пружина. Примолкла. На провалившемся ее личике ни слезинки. Все слезы были давно выплаканы.
- Правда ли, неправда, верные ленинцы поначалу хотели добра рабочим и крестьянам и призывали все на борьбу с  белым. Где бы он ни был. Что бы он ни делал. Это была иссушающая душу фанатичная идея. Но где взять столько белых? И красные, зеленые, черные казались... белыми. И потому оказались во врагах.
-Хотели добра? Так бы и отдали землю крестьянам, фабрики рабочим? Тогда б что им было делать? Вы не согласны были с курсом?! А еще вы - жена комиссара, для которого директива - закон. Вы же не представляли, как это можно нарушить ихние директивы? Ну и заспорили о правильности курса. Да так, что начали сжирать друг друга. Сталин решил: муж и жена - одна сатана. Я все не верил, что существуют  лагеря для  жен уклонистов. Ну, этот АЛЖИР, Акмолинский лагерь для жен изменников родины!
- Да жен-то врагов осталось... Что только не вытворяли над нами. Морили голодом. Мучили холодом. Унижали, потешались, а потом почти всех нас в овраг, вдогонку пуля в затылок. Голенькими ставили к краю оврага.Потому что одежда изымалась для временно оставшихся. Обреченные радовались: конфискуют одежонку, значит,  их списывают, освобождая место для других злыдней, палачам спасибо за сталинскую заботу. Долго целились солдаты через прорезь винтовки в приговоренных женщин. Разглядывают в прицел обнаженных и несчастных.  Рука не подымалась спустить курок. Одну отпустили. Была неземной красоты... А меня дважды свозили в овраг, да возвращали в лагерь. Не красота спасла меня. Нужны были  учетчики. Но пришло распоряжение  расстрелять меня. Исполнили приговор, выстрелом оглушили меня, оставили в овраге, но вернулась в лагерь. Но все те же издевки, не выходила бы замуж за шпиона! Моего мужа, замнаркома, обвинили в шпионаже. Приговорили к десяти годам лишения свобод, да   без права переписки. Он умолял меня, чтобы я отреклась от него ради сына. Но я не смогла. Потом и меня сюда... но с правом переписки. Я переписывалась с родными и  тем самым предавала их. Не за тридцать серебренников.  Нашему сыну было всего полгодика. Отняли от моей груди. Сказали, вернем его, если поможешь нам. - Тут Алевтина Павловна уронила голову на стол, заплакала навзрыд. - Ради него я пожертвовала всеми родными... Никого не осталось, только те, кто покинул страну,  еще живы. Но доберутся и до них.
- Вернули вам сына? Где вы? Где мы? Завели людей в тупики и живи.
- У меня внутри все молчит, все умерло. Одна оболочка осталась.
-  Но ведь кто-то этого хотел, кому-то все это надо было! Тем, кто цеплялся за власть? Я, например, хочу вернуться в родные края. Но как? Там меня выписали. А здесь меня не выпишут. Если б  выбраться. Заманили  сюда пустыми посулами.
- И ты  уши развесил? - спросила она с улыбкой.
- А это их надо спросить. А вы в Москве, значит, работали?
- Секретарем райкома партии. Была самая молодая  секретарица райкома в Москве и в Московской области... Проводила линию. Обвинили, что не  ту проводила. У Сталина, что ни день, то новая линия, не уследишь... Нас сослали, а вас заманили. В сущности это одно и тоже. Всех на работы, на дела хорошие. Мол, тогда и будет изобилие, когда едоков будет меньше, а работников больше. Разве мы могли хозяйствовать иначе, как кавалерийской атакой? Надо иметь другие головы, чтобы действовать как-то иначе.
- Вы что, против линии на  самообеспечение? - всерьез спросил Миша у бывшей “партейной секретарши”.- Освоение новых земель и есть курс на самообеспечение продуктами и всем необходимым.
Миша пошутил, или он делал такие пассажи для собственной подстраховки.
- Что ты, о чем ты? - испугалась Алевтина Павловна.  Не путай божий дар с яичницей. Ну, обвинили друг друга, во враги записали, в лагеря сослали. А дальше? Чего они хотят?
- Я то что, - нахмурился собеседник. - Куда иголка, туда и нитка..
- Нитка?  Будешь маяться, как заблудшая душа. Не ты первый, не ты последний. Сколько же нас, заблудших душ? Как легко опуститься, как трудно подняться хоть на ступеньку к своим звездам. Миш, скажи, куда это ты зачастил по ночам?  Беспокоюсь я за тебя...
- Есть тут сеструхи-завлекухи...
- Хочу сказать, нехорошие они особы,- Алевтина Павловна понизила голос, выговаривая эти слова. - Поганки...
- А мне какая разница? Мне что, детей крестить? “Всю-то я Вселенную проехал, нигде милой не нашел”...
- Все так, но ты остерегайся их? Язвочки они, такие язвочки, что лучше остерегаться   их.  Они, догадываюсь,  из департамента дьявола. Но уж, точно, донесли на меня  Буторину, кто я и что я. Уж я-то знаю, почему он здесь и чем дышит. Наверняка, его папа где-нибудь в органах обитает.  Думала-гадала, откуда тогда у сего народного вожака замашки слабака. Парторг ЦК. Или золотую жилу здесь  нашли, или  что-то затевается...
-Я обо всем этом узнаю и тогда... Вообще, странно все.
-Ничего странного нет. У него чистая анкета. Немаранная- незамаранная. Вот в чем дело. Но жизнь покажет, каков он на самом деле. Сотрудничает с девками непотребными. Ну бог ему судья. Анкета чистая, значит. И человек... чист, хоть и с грязнухами водится, таковы нынче нравы...
- Не должон вроде. Но там кто его знает...
Было уже довольно поздно, пора б уж отойти на покой, но Алевтина Павловна и Миша только потревожили свои души будто б никчемными разговорами. Им показалось, что за ними следят. Кому-то если очень хочется, то и стены становятся ушами, а окна и подавно глазами...

Глава 11

- Буторин Гена прочтет про осу, - проговорила учительница со строгой интонацией.
Генка пошел к доске и начал трудиться над словосочетанием, тяжело складывая слоги.
- Я ставлю тебе двойку, - рассердилась учительница, - садись.
 Он пошатываясь прошел к своей парте и уронил голову под нее и залился горючими слезами. Плакал громко, взахлеб.
Учительница, сама молоденькая, чуть не заплакала от подступившейся к горлу жалости.
- Ладно, Геночка, я тебе двойку не ставлю.
Класс вздохнул, как играющийся на поверхности воды дельфин.
Генка заметно затих.
Домой шел успокоенный. И дома тщательно, с огромным старанием работал над заданием учительницы: привести в порядок свою комнатку.
Даже забыл раздеться. Но,вспомнив, что учительница наказывала  ему: придя домой, раздеться, повесить форму на вешалку, торопливо  скинул с себя пальто. Снял с себя форму. Остался в трусиках и майке и взобрался вновь на стул. Открыл тетрадь по письму.
Мамочка  стоит за спиной, а голова ее висит над его головой, как горячая лампочка. Мамочка старается заглянуть в тетрадь, мешает ему писать, выводить буквы. Вот любопытная Варвара.
-Не мешай, мамочка.
Но она нечаянно задела ладонью его правую руку, выводящую ручкой буквы. И ручка эта дрогнула и расползлась по тетради жирная синяя клякса, похожая на муху. Анжела обомлела от ужаса и отпрянула. Но Генка уже катался по полу. Со стоном кинулась мамочка успокаивать сына, обезумевшего от горя.
- Геночка, кляксу сейчас сотрем резинкой, все будет хорошо, я виновата, очень  виновата, не буду, никогда не буду тебе мешать. Я обещаю, - и Анжела тоже заплакала... от горя.
Мальчик, впечатлительный от природы, притих, когда сквозь свой крик услышал, что мама плачет. Такая большая и плачет. Это не укладывалось в голове мальчика, и он размышлял об этом (мамочка большая. взрослая, а плачет как девочка)  и успокаивался. Как ни в чем не бывало вновь сел за стол и принялся, сопя, тереть резинкой кляксу.
-Мамочка, Вера Сергеевна сказала палочки сделать. Считать будем.
- Вечером папа настрогает сколько угодно.
- Давай сейчас.
- Не  умею.
-Сейчас давай.
- Геночка, пообедаем, а потом допишем. Ты же голодный.
-Допишу. Вера Сергеевна сказала  уроки приготовить, потом поиграть.
Анжела неожиданно опустилась на колени, обняла сына и стала  целовать его в исступлении любви: ”Счастье мое, надежда моя, любовь моя, кровиночка моя...! ” А он никак не мог привыкнуть к ее  поступкам-выходкам, с   гневом  вырывался от ее приставалок... обида подступила к горлу. Он маленький, а она большая. Поэтому и  поступает по-своему. Вырасту когда-нибудь... А когда вырасту? Как плохо быть все время маленьким... Уедет очень-очень далеко, за три моря. Когда он вырастет с  папочку. А почему папочка не едет домой? И где он сейчас? Наверное, мероприятие какое проводит. Будто не знает, что скучаем без него...

Глава 12

В актовом зале школы собрался весь цвет территории. Партком спецхоза и парторганизация средней школы проводили первое в этом году совместное собрание. Секретарь парторганизации школы Александра Владимировна Тарасова, которую Анжела назвала златокудрой красавицей, торжественно огласила повестку собрания: озеленение  центральной усадьбы городка, отделений, поселений, выселок и заимок ...
-Пока не представилось возможности всерьез заняться озеленением,- голос учительницы ровный, грудной, доходил до каждого слушателя, - не до него было.  Палатки белели. Бараки. Но это еще ничего. Но  колючая проволока...в траве. Дети играют, наступают на нее.  Мы теперь не закрытый лагерь, а зона. Естественно, сегодняшний облик селений стал иным, чем пять лет назад. Но и люди другие. С большинства наших жителей снята судимость. Многие реабилитированы. Им не хочется, чтобы прошлое напоминало им... унылым пейзажем. Поэтому острыми углами выпирает проблема озеленения. Тогда как было? Посадили несколько саженцев вокруг конторы да школы. Да, провели  лесополосы. Провели озеленение от дома, где сейчас живут Буторины, и до нашего Большого театра. Помните, как мы  переживали, а вдруг не приживутся березы на горькой земле,  - и Александра Владимировна улыбнулась. - Прижились деревья. Заневестились. Как быстро мчится времечко! Я знаю, влюбленные теперь назначают свидания у этих берез...
Присутствующие заулыбались, что-то вспомнив, вспомнив что-то хорошее, засмущались.   Словно  поверяли березам белым сокровенные тайны.  Словно  в шепоте листвы послышались заветные слова и слова сомнения. Словно  вселяли  они всем в сердца  надежду... Потому этих вешних невест “никогда, никогда, никогда не забыть.” Но скромненькие были еще березы, березоньки, но как на духу, здесь сердце само выговаривало заветные слова. Самые трудные. И самые высокие слова тут не казались смешными. Никли под дождем и снегом обыкновенные березы - стали священными...
Священные березы... завлажнели  глаза суровых бородатых мужчин, которые не проронили ни слова, слушая  учительницу , и шепот берез...
Что было бы без этих святых берез? Маялись б бедные души. Ни как бы стучали сердца?
Конечно. Любовь бродила б по задворкам, по закоулкам. Как мелкий воришка. Но люди есть люди, в борьбе за хлеб насущный не забывают о хлебе духовном, о березах. Потому что  в березах  -  чистота и  трепетность жизни.
-Неуютно жить без этих милых созданий, - словно читая мысли присутствующих, говорила Александра Владимировна. - Надо, на первый случай по крайней мере... десять тысяч саженцев. Эти саженцы должен закупить спецхоз...- Молодая учительница взглянула выжидательно своими темными бархатными глазами на Землянского,а тот только нахмурил брови и не проявлял какого-либо заметного интереса к теме разговора.
-Василий Степанович не объяснялся в любви в березовой роще. А вы разве забыли? Василий Степанович  считает за блажь все это. Все. Что около человека. Березы ему не нужны, - нарочито ввернул монолог-буравчик до сих пор молчавший, прекраснодушный Буторин.
Просторный класс взорвался громом басистым, смягченный ласковым переливом сопрано. Александра Владимировна спохватилась, что ведет себя, как  школьница. А ей тридцать пять. Смеются. Может, смеются... Не дивчина  Вера Сергеевна, а учительница, и все же забывается,  смеется без всякой причины и от избытка чувства неуемной молодости.  Далеко не юнец и Буторин... Нельзя выходить из своих годов и не вызвать смех. И Александра Владимировна не удержалась от соблазна поддержать неофициальный тон.
-Василию Степановичу  что? Проживет и без этих радостей, а Катерина Землянская согласна с отцом? Ей бы очень-очень пришлись по душе березы. Скоро настанет ее час, зазвенит сердечный колокольчик. Многие считали, что здесь пребывают временно, а упустили свое, настало время других, которое тоже может уйти в песок. Пенять на себя.А вот что сделал Василий Степанович  для великого часа дочери? Достроил школу. А она на пустыре, саксаул как сторож...А Василию Степановичу  все равно...
Александра Владимировна незаметно перешла на деловой тон.
-На озеленение  центральных улиц хотя бы для начала нужны шесть тысяч саженцев. Школе и интернату - тысяча берез, а уж дорогу к аэродрому  обвести б рябинами!
-Я слушаю и поражаюсь. И без наушников все понятно. Упрекаете. что я не прислушиваюсь. А вы прислушиваетесь к голосу того, кто душой с вами? Вот школа себя не забывает, - хмуро прогудел Землянский. - Школу обижать не будем. Но ведь есть еще техникумы. Детсады. Филиал института. Заложили парк. Верно, жить в радости, жить красиво, как говорят. Всем.  Наше время еще не прошло.
Неожиданно прошел к трибуне невысокий лысоватый мужчина в мятом сером костюме.
- Позвольте внести ясность. Меня зовут Петр Петрович Григоренко, тезка и однофамилец  правозащитника в кавычках, не родственник. Я работник лесопитомника. В данном случае выступаю как защитник леса... Когда-то вся степь была покрыта лесами.  Да,  тыщу лет назад. В летописи под девятьсот восемдесятым годом есть запись... Я не призываю к тому, чтобы все степь превратить в лепопитомник, но хотел бы, чтобы степь стала лесостепью. Это возможно. Что касается лесопитомника, то не беспопокойтесь. Саженцы будут поставлены в нужном количестве в нужное время.
Григоренко сошел с трибуны и прошел в зал, под громкие аплодисменты.
Собрание вынесло решение: обязать дирекцию спецхоза закупить в лесопитомнике нужное количество саженцев.
Василий Степанович попытался все же внести особое мнение.
- Отвлекаете нас от главных задач, уводите от генеральной линии. Вам-то что, а у меня голова стала тыква тыквой от всех  ваших  прожектов. Толкаете меня на преступление.Почему сами не можете, надо вот наехать на  директора,  он что, булыжник на дороге?
Не кажется ли вам, что вы увлеклись: директор спецтерритории занимается какими-то прутиками, когда план по заготовке фуража горит. Я не говорю о спецзадании. Ведь знаете, какая история получилась с обязательствами текущего года. Или хотите, чтобы упекли меня в Соловки?  Плохо, когда мы заставляем людей делать то, что они за счастье должны посчитать. Добрый хозяин думает о красоте дома, улицы, городка. Здесь не хотят ничего. Тогда и нечего... Почему мы обязательно должны пример показывать. И силой насаждать. Так, конечно, так. Не свое ведь. И как ни талдычь, они на своем стоят. Их не обманешь.- Землянский  направил лучи взгляда на Буторина, ища в нем союзника.- Нельзя мелочиться, отвлекаться от важнейшего. От сердцевины. Займемся березами. Не забудем их. Не кажется ли вам, что  идиллия поперек горла встанет. Хлеба ради мы тут все ... государство ждет от нас хлеба. А вы про березы, про любовь. Не стыдно ли вам? Да о любви не говорят как о хлебе. Это сфера деликатная. Интимная.  Да, не хлебом единым жив человек. Но без хлеба  не проживет и дня.
Речь Землянского внесла замешательство в непростой спор о неотложности озеленения. Она обнажила правду - положение в спецхозе не ахти. Неслучайно отчет директора поставили на ближайшее бюро обкома. Самое малое, поставят Землянского на вид. Но надо ли войти в его положение? В какое положение?
Да, подтверждались слухи о том, что Землянский намеревается в Москву. И о том, что в  Кремль он должен въехать на белом коне...
Попросил слова Николай Васильевич.
- Василий Степанович нарисовал картину, близкую к реалии, спору нет. Люди недоверчивы. Они ведь и сюда ринулись, чтобы быть подальше от начальства. Так ведь? Но анархии мы не допустили. Да, пока райкомы, дирекции хозяйств не были созданы, самозахвата  земли не допустили, благодаря бдительности наших людей. С огородами и дачами на Копае при попустительстве Новинцева еще разберемся. Как хочется клочка своей землицы! Наваждение какое-то. Я убеждаюсь, людей таких не переделаешь. Говорили, что можно. Но я в это не верю.  Так вот, не свое - хуже чужого. Хвалиться спецхозу пока нечем. Людей много, а от них не прибавится. Что дает земля, то и получаем. Причем хлеборобы? Десять центнеров с гектара. Позор. От кого прячемся, от кого, от чего бежим? Я имею в виду  не тех, кто тут в соответствии с законом сменили прежнее место жительства. А тех, кто добровольно, по зову сердца. Все мы, орловчане, туляки, калужане, ростовчане, москвичи,  с Урала, с Волги  ринулись сюда в надежде получить свою земельку. Хочется поковыряться на своей земельке! Все на родине оставили, чтобы только поковыряться здесь на своем клочке земли. Как с такими работать? Кто кого обманывает? Я должен сказать: ”Земля общая, принадлежит всем и никому в частности. Надо преобразить  землю, а не свой клочок”. Эх! Мы вполне разделяем чувство директора спецхоза, но надо в конце концов заглянуть подальше  своего двора. Давайте заглянем чуточку подальше своего носа, - Буторин устремил взгляд под своды зала, как бы приглашая всех  в эту самую небесную даль. - Конечно, нам нужно облагородить, как говорят, среду обитания. Забыли мы Кремлева-Аникина, дорогого и незабвенного Виктора Сергеевича. Ему, пожалуй, потруднее пришлось в тот первый год, но такую мелочь, как  саженцы, не забывал. Если заглянуть поглубже на проблему, то не такая уж эта мелочь. Как было замечательно, когда Кремлев-Аникин, засучив рукава, сажал у дороги куцые сизые прутики! И нам не  стоит забывать свои традиции. Березы не идиллия. Формирование  жилищной зоны - дело не второстепенное. Красота - не роскошь. Или будем лепить, как бог на душу положит?
- Все верно. Николай Васильевич, но здешним людям это все до лампочки Ильича. День прошел, ничего не случилось, ну ,и слава богу.
- Не слава богу. Скверно это.
Буторин не забывал, как его Анжела разочарованно прошептала, в первый раз ступив на землю необетованную: ”Какая это новая земля? Она старая. Облысела. Смотри. Ни одного кустарника. Мертвая земля!” Помнил он и недавний рассказ шофера Лариона Соловейко, который деликатно заметил, между прочим, что Анжела несказанно обрадовалась, увидев вдали березовые колки.
- Да, саженцы - не блажь, а  судьба, - заключил Николай Васильевич и обвел ищущим взглядом присутствующих, заметно притихших.
И Землянский  вынужден был сдаться. Тяжело кряхтя, поднял долгую... руку, голосуя за  озеленение. Но ( не может простить себя за мягкотелость) с тем, что обязательно поговорит наедине с Буториным  за то, что созвал совместное  сборище  безответственных лиц. А этой Тарасовой неймется... Нет, не дождется она  квартиры, не дождется...
На другой день Александра Владимировна по настоянию Буторина вызвала на серьезный разговор председателя родительского комитета Ивана Ильича Строгова, главного инженера спецхоза. Беспартийного. Надо бы выяснить, почему до сих пор вне партии... Ведь на  руководящей должности не первый год и никак не созреет...
-Нужно собрать общешкольное собрание по поводу озеленения, - произнесла она  вполне беспристрастно. Но тоном и взглядом выразила свое  отношение, довольно определенно.
Строгов замотал кудлатой головой.
- Зачем собрание? Или не всем еще ясно, нужно ли озеленение ?- искренне выражал он недоумение. - Дочка моя трещит от радости...И мал и велик понимает, что это дело нужное.
-Хорошо. Но еще раз поговорить с людьми необходимо. Чтоб люди поверили. Что нам не безразлична их судьба, их  жизнь повседневная. То есть воспитательный момент хочу извлечь из этого мероприятия. Выдаю свой секрет, - чистосердечно созналась учительница,  столкнувшсь с   непонятливостью  пытливого собеседника.
- Ясное дело, - наконец-то дошло до сознания инженера Строгова, заряженного разными проектами и  всяческими техническими идеями, - всех мамаш и папаш растормошу. Заленились. На собрания не ходят. Забывают про святую родительскую обязанность. Александра Владимировна, вы правильно говорите: время здесь мчится повышенной, ракетной скоростью. Шесть лет промигали как одна долгая ночь. А я вот света белого не  увидел. Хотел бы  оглянуться окрест, да глазам зацепиться не за что. Тоскливо. Но люблю песню “Всю Вселенную проехал”. Посмотреть-поглядеть как устроена  жизнь земная.  Мы  трубим: строим самую лучшую жизнь. Откуда мы знаем, что наша жизнь самая лучшая? Надо хоть у соседей финнов побывать. Был по делам строительства. Ну, эти финские домики. Был у них. Они не строят лучшую жизнь, но живут лучше. Слетайте- узнайте.  Почему же за много лет так и не побывали в отпуске? В профкоме я не последнее лицо. Добился бы вам путевочки...
- Кого-то обидеть? Это невозможно.  У учителя нет права отдыха. В мире моем планета - школа. - пошутила Александра Владимировна, - плохо, когда никого рядом нет. И хорошо, люди ближе. Все тут родные. И спецхоз родным мне стал, не верите? Куда же еще? Это большая радость - найти себе пристанище. Не по своей воле я здесь, да будет вам известно. Поэтому мне билет в Финляндию заказан.  Скажите, где у нас лучше? Везде одно и то же. Зато здесь светит звезда мечты.
-А вы никогда не мечтали о семье? - тихо, чтобы не задеть-растревожить ее, может быть, тайную рану, спросил Строгов.
Он представил себя на ее месте, себя без жены  Лены и дочурки Тоньки, и становилось страшно, воистину  страшно. Как тяжело одиночество! Как, может быть, мучительно переносить иго одиночества общительным, ни в чем не повинным душевным натурам. Но ведь это же несчастье, когда все усиливающийся инстинкт материнства толкает ее на сюсюканье в отношении с детьми или на проявления эгоизма, ревности и нетерпимости к критике...Уже жаловались родители.
Учительница почти что прониклась сердцем в душевное состояние этого доброго и немногословного человека, которому  иногда неуютно и горестно от того, что другие не так счастливы, как он. Но сочувствия не приняла. Наоборот. Она посочувствовала ему, родителю, у которого могут быть неприятности из-за дочери.  Ей по секрету сообщили, что Тоня встречается с Антоном... Если что случится с Тоней, девственности лишится, - всех учителей за  Можай загонят, это уж точно. Но и ему, отцу, не поздоровится, снимут с должности за упущения в воспитании дочери. Семья - дело нелегкое...
- Вы о своем друге инвалиде... И я инвалид. Из двух черенков не вырастишь одно деревце... Я ведь жила надеждой. Убили надежду мою. Создать семью, значит, зачеркнуть прежнюю жизнь, прошлое. Что не могу, то не могу, - чуточку “приоткрылась” учительница, - начать новую жизнь -  предательство... У сердца один завод. Человек не часы...
И вдруг она осеклась на высокой ноте. В широких темных глазах ее отблескивала багровая заря, свет их точно освещал ее изнутри, проникнув в интимные тайники ее сердца.
-Будем озеленять  дворы, - только и сказал Строгов.
- Откровенность на откровенность.  Почему вы не в рядах?..
- Чтобы ответить на этот вопрос, придется рассказать все о себе, это отнимет много времени. Характер у меня, к тому же, не  бойцовский...
- Приглашаю вас в гости.
- Хорошо, договорились, - усмехнулся он. - А в воскресенье на озеленение...
В воскресенье все, от мала до велика, вышли на улицы. День выдался холодный, ветренный, пасмурный. Взрослые и дети копали  возле своих дворов лунки для саженцев. Антон Корнеев очутился возле Антонины Строговой, отчаянной семиклассницы. Антонина важно размечала острием лопаты яму для саженца, послушный же помощник молча орудовал лопатой. Антонина не позволяла особенно надрываться парню,  просила  разметить  другие ямы. А сама принималась  раскапывать яму, и делала это с  удовольствием и восторгом. Она была беспричинно весела. Она вся - порыв и движение. Она - огонь  неудержимый, лучик...  Облучала, сама того не ведая, почти по-женски облучала, почти осмысленным взглядом ...  диковатого Антончика... светом наивной радости.
Она еще не пробудилась от солнечного сна детства. Да ладно! Юноша грелся под этим взглядом, как греется путник у костра.
   -Семиклассницы прыскали про себя, видя рядом  с неугомонной одноклассницей большого, молчаливого парня: он точно был привязан невидимой веревкой к Антонине - кружится вокруг нее. Смешно ведь, дружат!  Странная эта Тонька. Неразумка! Нашла же с кем дружить! С молчуном! Со скукой!  Будто в классе мало мальчишек, каких никаких, а своих. Мальчишки плохие, да драчливые, да докучливые, и под носом нечисто, еще шепелявят,  городят  чушь, с ними еще и  не договориться...Но все-таки презирать этих мальчишек... разве можно? Надо было подергать больно за косички, закинуть ее сумку на крышу школы. Тогда б она поняла, как  оригинальничать.
-Девчонки,  давай шепнем мальчишкам. Пусть они устроят ей темную... по-нарошку.  Заплачет от страху. Сорвет голос. Поет ведь.  Жалко...Хорошая она девчонка. Вот если б Гальку Овсюгину напугать - вот бы все девчонки обрадовались. Жадюга. Выбражуля. Недотрога. Ее-то следует проучить как следует. Только мальчишки бояться ее братьев-разбойничков. Не трогают ее. Но они  ведут себя по рыцарски только перед  Лилей Ким. Она им нравится. Обратит на них  глаза-миндалины, сомкнет ладошки, шепнет что-нибудь  ласковое, и  рыцаришки готовы выполнить все ее  пожелания. Кто она такая, что это такое...
-Девчонки, хватит, - оборвала Зинка Корнеева, староста класса, переживая за своего старшего брата Антона, - разбивайтесь по двое и работайте.
- Не командуй!- хмыкнула Галька Овсюгина.
- Быстро разобрались по парам по пятеркам , - с командирской ноткой в голосе пропела Зинка. Не обращая внимания на недовольства.
- Что ж, разумно, - поддержала Александра Владимировна.
Девчонки шумно выбирали себе подруг-напарниц. Улицы будто разукрасились их пестренькими платьицами. Взрослые кто в синих куртках, кто в коричневых фуфайках еще более  оттеняли эту пестроту.Но они вносили деловитостьв общий гомон. Направляя, внося осмысленность в работе. Взрослые и дети  оказались  вовлеченными  в  серьезне дело.  Нечасто возникает такое единение. Близость. Взрослые и не таили радости, глядя на оъхваченных здоровым азартом детей. Старались  показать, что взрослые работают с  детьми наравных.  И это у них  неплохо получалось. Содружество больших и малых.
Среди детей можно было увидеть и Николая Васильевича с Ручьевым. Буторин  подошел к Ручьеву только что. Ручьев вел горячий диалог с директором спецхоза. Кажется, собеседники о чем-то договорились. Разошлись довольные. Землянский вынужден был выйти на воскресник. Чтобы подать личный пример.
-Вот вы говорите, Землянский консерватор-узурпатор, - напомнил Ручьеву  Николай Васильевич свой давнишний разговор.- Не поняли вы его. Он верен себе, не любит  открывать Америк. Откровенный мужик. Он  выталкивает вас в  свободное плавание. Но с тем, чтоб к берегу причаливал. Речей не любит. Не любит собрания. Патриот. Не так?
-Он только приоткрыл дверь. Ни в чем его не подозреваем. Но тяжко тем, кому нет веры. Это  не их вина. Это их беда. ..-Произнес Ручьев. - И  потому правдами- неправдами разбегаются кто куда. Из выселок в заимку. А оттуда в центр. А из центра  куда-нибудь в медвежьи углы. Но ведь и там достают. И такое брожение только во вред  стране, честное слово. Землянский пытается пресечь это явление. Корейцам  отвел южный сегмент  территории под овощные культуры и рис, казахам  урочище Аксай  - идеальное место для разведения овец, а  ссыльные дончане выращивают зерновые. Всем выделено, и чеченцам и немца, и месхетинцам и балкарцам.  Живите по своим обычаям, но платить за это надо...
- Это верно,- довольно отчетливо произнес Буторин.
-Только никак не могу в толк взять: в разгар уборки пекарню разрушить. Как все это понимать?
- Хотел только добра, - виноватился Буторин.- Печь хлеб в этом году будет из чего. За свою пекарню  хлопотал. А  схлопотал строгий выговор с предупреждением.
-Не с того боку взялись.
-А как? Стучать по столу, крушить все и вся?
 - Зачем? Человека надо  выслушивать. У нас разрешено говорить и то не каждому. Неужели человек, который родился на земле, землянин, лишний на этой земле?   И вот человек  уподобился воробышке из разоренного гнезда. Он лишен права жить  где душа лежит.Он уже не человек.
-Нет, человек есть человек.
-Может быть. Но пробуждать его надо солнцем. А не сиреной, - немного подумав, ответил  на  немой вопрос Ручьев.- А не чинить насилие над его душой. Загнали сюда толпы силой. Заманили голодных посулами. Будете жить долго и счастливо. Кто ответит за это? 
-Да никто. Не найдете ответчика. У урагана не спрашивают, почему он  снес крышу с дома.
Буторин подошел к Александре Владимировне.
- Здравствуйте. Побеседовали со Строговым?
- Здравствуйте, Николай Васильевич. Поговорила. Он не готов дать какой-либо ответ в ближайшее время. Чего-то недоговаривает. Но меня тревожит другое. Пришло предписание. На уроках литературы осудить поэта Пастернака, клеймить позором Синявского и Даниэля. В Италии напечатали  “Доктора Живаго”... Мы не читали “Живаго”,  нам велят подписать осуждение.
- Ну и соблюдайте пустую формальность.  Хуже авторам не будет.
- Перед детьми стыдно.  Врать по указке...
-Хорошо, поговорим в следующий раз, -  произнес Буторин, заметив приближающегося к ним Землянского.
Но тот  свернул в управление.
Землянскому  хотел было подойти к ним, вмешаться по привычке... Но с трудом подавил это желание. Нельзя. Два уважаемых человека беседуют. Может, и не выпадет им более удобного такого случая... Вмешаться  надо б. Он ведь старший...Но  не подошел, не смея прервать диалог.
К вечеру нужное количество ям было раскопано. Александра Владимировна... измазанная глиной, усталая, обошла строй саженцев. Осталась довольна результатом работы учащихся и взрослых. Люди, не сговариваясь, окружили учительницу. Ждали от нее  чего-то важного, если не похвальбы, то душевных движений, или слов одобрения. Но Александра Владимировна произнесла  довольно обыденные слова:
-Спасибо, дети, и мамы, и папы. В следующее воскресенье будем сажать березки и рябины. Приходите, я  надеюсь , что  встретимся здесь.
Неделя для Антонины, своенравной дочки Строговых, протекала медленно-медленно. Для нетерпеливой девчонки ждать было  пыткой. Ее мучила бессонница, ее преследовали какие-то страхи. Вообще-то с ней происходило чудо: она заметно превращалась в девушку. Но девчоночьи причуды превращались в девичьи капризы. То она просила маму поговорить с Александрой Владимировной, чтобы  разрешила она  посадить  возле своего дома три рябиночки. Мама  собралась  было к Александре Владимировне. Но Тоня  вдруг  раздумала. Ей  представилось, что  яблоня и груша  лучше  украсят двор. Своим неуемным воображением она рисовала картину будущего своего родного края. Волшебным садом представлялся ей край родной. А по саду по этому идут люди, красивые, нарядные, добрые. Женщины срывают яблоко, надкусываают. Мужчины отламывают гроздья вишен  и раздаривают детям и старикам.
Но почему вишни-то?  Тут Антон виноват. Это он смешно рассказывал, что как он схлопотал у Александры Владимировны двойку за разбор пьесы Чехова  “Вишневый сад”. У Антона плохо с речью, со связным изложением мыслей. Ну так вот. Все перед глазами видел. И тот хороший, прекрасный сад, вишневый сад. Вишневый сад. Хорошо стало от этого, а объяснить свое состояние внятно не смог, млел  перед классом. Тоня  вспомнила об этом... и согласна с Антоном.Вокруг будет сад, вишневый сад.
Антонина во сне видела... мультики. Картины быстро сменялись, наслаивались, и все перепутывалось в этом выдуманном мире. Дом в саду, вся страна в саду. И она, Тоня идет по саду в одной рубашечке...




Глава 13

Антон увидел ее такой, какой она была... однажды точно впервые. Ее и не ее будто. Хотя знал ее давно, еще первоклашкой. Этой осенью она пошла в седьмой класс. Да она ли или не она вовсе? Морозом захолонуло все существо Антона.
Он зачарованно следил за жизнью Антонины Строговой и не переставал удивляться: чем больше следил за нею, тем больше делал открытий в ней.
Столько в ее жизни движений,  исполненных  внутренней грации и деликатности, и столько душевного трепета, экзальтации. Тоненькая,  светленькая, чуткая, как струна скрипки, она сама походила на  березоньку, борющуюся с вихрем. Да, Антонина боролась с вихрем, внутренним вихрем, который взвихрил ее внутренний мир, то возмущая, то  сталкивая  его  с  земными реалиями.  В минуты  борьбы с внутренним смерчем, родители едва-едва узнавали ее. Откровенно беспокоясь за ее здоровье, мама то и дело притрагивалась ладонью к ее животику.
-Ты что, отравилась?- тревожилась мама.
-Угу, - не понимая себя соглашалась девочка. - Только не пугайся.
 Но Антон тревожился...потому что и он не понимал, что происходит с Тоней. Он был полной ее  противоположностью. Большой, шумовой - где ни пройдет, обязательно что-нибудь да грохнет. Он сам тяготится своей неуклюжестью. Интуитивно они тянулись друг другу...
Едва кончив школу, остался в Заишимском  трактористом. Да и куда пойдешь, когда на ногах путы- семья: мать, сестра Зинка, двое братьев- сорвиголов и, главное, -Тоня...Насчет сорвиголов - сильно сказано. Но их уж не обидишь. Не обманешь. Без отца растут, без опоры, неслухами растут. Не верят никому...
Самый старший, Владимир, в будущем году заканчивает институт и уже  сейчас у него свои планы. Собирается  отделиться  от семьи...Женится не женился, но уже живет с Эльзихой, полунемкой-полукореянкой.  Почему-то отец сильно возражал против такого выбора сына, но отцово возражение только подсхлестнуло в молодом отпрыске желание отделиться.  И в  прошлом году  постигло семью несчастье - умер отец. Доктора   констатировали - рак желудка. Но до последнего месяца не знал он, что смертельно болен; не ощущал он никаких недомоганий и болей. Не  найти в  поселениях человека, который б не был знаком с  вездесущим разъездным механиком. Пять лет подряд без всякого отдыха разъезжал он  на газике по крутым маршрутам.  Такого  одержимого, странно одержимого  механика они не встречали.  Никто в  округе не знал, что с ним  однажды встречался , тайно встречался уполномоченный госбезопасности... полковник, представившийся  лектором Черняевым, и требовал  образцовой ударной работы для воодушевления  населения... В прошлом году не заладилось у одержимого механика. Поругался он чуть ли не со всеми  пользователями техники, а никакого эффекта. Технику ломали нарочно.  Его рвение не возымело  ответного действия, только озлобляло людей.
- Что, тебе  больше всех надо?- искренне удивлялись  порыву механика.
- Но ведь так же нельзя...
-Или ты легавый  директора?
Корнеев не  умел возмущаться всерьез, не умел убеждать, растолковывать  азбучные истины. Матерясь, лез под разбитую машину, ковырялся в моторе... Да так, что немела спина. Уставал в своем неистовстве, но не сдавался. Летом собрался было отдохнуть на берегу Балхаша, на худой конец., порыбачить в озере Ак-коль, но увы... отнялись ноги. Потом руки.  Потом закружилась голова...
Профсоюз выделил ему путевку в санаторий. Потребовалась только медицинская справка, чтобы оформить путевку. Кажется, все кабинеты обошел, да все благополучно и вдруг рентгенолог заговорщическим тоном сообщает:
-У вас  пустяк. Но очень советуем вам поехать в Москву на  обследование...
Отца направили в  первопрестольную, в центральную клинику профзаболеваний. Профессор, осмотрев его , произнес  бодро:
- Я должен  сказать, что все хорошо, но немного мужества...
Отец заспешил домой, потому что  почувствовал, что мужества не хватает. И тем сокращал свое земное время. Наделялся на что-то. Откладывал  важный разговор с женой, сыновьями и дочерью. Ему ведь и сорока пяти нет. Однажды простудился он, когда   ехал  из Дальнего Востока  в товарняке с депортированными корейцами. Он был тогда проводником и конвоиром одновременно.Но находиться в  вагоне с  необычными пассажирами по инструкции было нельзя и  он  облюбовал себе место в тамбуре.Здесь он  увидит все, что делается в вагоне, но не будет вмешиваться  в “их  дела”. С него взятки гладки. Он рядовой проводник. А вот Жизнев был командиром конвоиров. Правда, с ним приключилась  беда: он втюрился в черноглазую , которую  высмотрел в  переполненном товарном вагоне! И не отходил от нее ни на шаг. Глаз алмаз. Высмотрел бриллиант! Другие конвоиры приглядывались к ней и цокали языком. Но Корнеев не приглядывался. Ему приказали приглядываться за мужчинами. Они были угрюмы и угнетены. Корнеев иногда подбадривал их шуткой:
-Э,горемычные, позади Туманган, а впереди туман.
 Уставал от неусыпного бдения. Спал вполглаза в тамбуре и его  продуло. Еле-еле  дотянул он до места назначения. Его повезли в походную санчасть. Потом Корнеев  отогревался в землянке и поправился, решил  остаться здесь. Привез Иван   молодую жену Марью. Зажил было. Но однажды ночью постучался в окно кто-то. Он вышел.
- Вот что. Тут у нас  непроверенное население. Понимаете.
Так он был вновь причислен к  МГБ, к “департаменту дьявола”.
-...Поеду  на рыбалку, - сказал отец. Но на рыбалку не поехал. Слег в постель. И не встал больше... Были тихие похороны. Осиротела семья. Поплакали, погоревали...   Жили безбедно. Всего в достатке было. Своего отец  не терял. И мать приносила в дом, работая в школе уборщицей. После смерти отца мать сразу же перешла в доярки.  Потому что хотела быть поближе ... к молочку. Дояркам давали  по два литра молока в счет будущей зарплаты. Семья из пяти человек хоть молоком  может утолять чувство голода. Старшой в доме теперь Антон, осенью должен идти в десятый класс. Он обдумал сложившуюся  в семье обстановку, и сказал,что в школу не пойдет больше, а пойдет  работать в спецхозе или на станции, где угодно, но будет работать, добывать хлеб.
Мать печально улыбнулась. И тогда сын увидел, как она  сдала, ну старушка в свои сорок пять...
-Только не надо в проводники.
-Это уж как получится, - раздраженно произнес Антон.
-Бывает злая воля, бывает добрая воля. Будь смелым. А вообще-то ты должен кончить школу. Отец твой завещал. Чтоб ты выучился на инженера. Забыл уже?- Добрые смешливые глаза матери грустно уставились на  согбенного сына. - Совсем меня доконаешь. Если забросишь школу, что тебе, что нам от этого? Не упрямься, сыночек.
И Антон тащился в школу, хоть ноги не шли туда. Они невольно вышагивали в сторону спецхозовской мастерской, где работал отец. Антон  помогал слесарям ремонтировать трактора и комбайны. В конце месяца  Антон шел в спецхозовскую кассу и  получал  символическую зарплату. Иногда что-то перепадало на станции - разгрузить товарный вагон, помочь выправлять пути.
Но дни тянулись, как тянучки. Антон решил выпутаться, наконец, из сетей неволи. Стать свободным человеком, и хоть  как-то помочь матери, из последних сил выбивавшейся, безропотно несущей на себе  заботы и хлопоты семейные. И не та она, далеко не та мамочка милая. При отце  она позволяля себе какие-то  “послабления”, ссылаясь на какие-то боли, нарочно, чтоб отец жалел ее. А теперь забыла о болячках. Некогда и думать о боли в груди. боли в суставах,  что пустяками голову забивать? И уже не жаловалась ни на что. Кому? Когда? Где уж тут  думать о себе? Она забыла, забыла себя в заботах. И отошли напрочь недуги. Только свинцовая усталость валила ее с ног. Поздно ночью после стирки, глажки, штопки, она кулем падала на диванчик, и тотчас сознание покидало ее, и проваливалась она в  зыбкий  спасительный  ров с одним желанием : не пронуться в ливень. Сил никаких не было встать и пойти на работу в ливень. Антон и Зинка  по очереди готовили завтрак, не сговариваясь, не ссорясь, жалея маму.
-Буди маму, - просит Антон Зинку.
-Буди ты, не могу, - шипит Зинка и жалостливо вздыхает.
Мама что-то спросонья отвечает, соглашается и ...переворачивается на другой бок. Встать она не может. Все тело будто заполнила ртуть. Ни единым суставом не пошевельнуть, движение отдается болью. Но Антон негромко, но настойчиво будит мать.
И она сонная, тяжелая, превозмогая усталость и  сон, садится за стол.  Прихлебывает ложкой горячие щи, чтобы только не обижать детей,  которые стараются угодить ей...
Но прошел еще год, подошел Антон к рубежу, за которой начиналась свобода. Это - экзамены на аттестат зрелости. После экзаменов пойдет на тракториста или моториста...
И случилось опять несчастье. Из-за меньших, отчаянных шалунов. Но винить их вроде и не за что. Они предоставлены самим себе, старшие видят их только вечерами угомонившимися. Нашкодили... Как-то они забрались в сарай. Чтобы покурить втихаря. Только и всего. Накурившись, помчались на рыбалку. Про недокуренный окурок, брошенный в солому, забыли. Душа детская гонится за новыми впечатлениями, память неустойчивая. Ушли мальчишки на Ишим и увлеклись рыбалкой, забыли вовремя вернуться домой.
Холодок реки будто выдул их память, остудил желание вернуться.
А в это  заканчивал Антон письменную работу. Сочинение. Осталось дописать несколько фраз на чистовике. Тут как-то тихо скрипнула дверь и просунулась голова соседского мальчишки:
-Антоша, ваш дом горит.
-Корнеев, допиши, -прозвучал строгий голос Александры Владимировны, - пожалуйста...
Едва закруглив первую попавшуюся фразу, выбежал Антон опрометью из класса, из школы...Опоздал. Дом как тычинка в огненном цветке. Подойти близко нельзя - огонь норовил завернуть каждого подошедшего к дому в свой шелковый саван.
Антон почувствовал отчаяние и горечь. Сердце рванулось было из груди и остановилось... Сердце, которое никогда не должно остановиться. Антон почувствовал, что сердце остановилось, и он умирает, и от этой мысли, что сердце остановилось и потому умирает, ему стало нелегче. Не может думать о доме,  не может  беспокоиться о матери, братьях, сестре, увидеть их и проститься...Потому что умирает.
Стоял он, как изваяние, и в глазах его сполохи пожара. Множество людей уже собралось и зачарованно глядели на пляску стихии. Постояв долго,  как изваяние, бездыханно, он вдруг... засмеялся, беспричинно засмеялся, сначала негромко, потом все громче и громче. Он уже хохотал, но лицо его все еще оставалось неподвижным, застывшим, как у каменного изваяния. Соседи и прохожие окружили парня и не знали, что делать, как бы ненароком парень не сошел с ума.  Он не сошел с ума, мотая головой, возражая  сумасшедшим, вызывающим его на пляску ...
- Антон, идем к нам, - звали его.
-Не трогайте его, - советовали другие.
Вот и рухнула тяжелая крыша. Потом упали стены, подкинув в небо  охапку искр. Едва люди успели отскочить от падающей стены. К вечеру огонь унялся, но застелился по земле черный дым, расцвеченный искрами. Потом  дым улетучился, оставляя страшный след безжалостного огня. Только курилась, тихо курилась черная прокопченная печь.
 Антон сел на завалинку, чудом уцелевшую от огня. Ни о чем не думалось, ушли куда-то все прежние думы, но легче на душе не стало. Поминутно он подергивал свою голову, которая будто наполнилась горячим оловом. Сочувствующие и  любопытствующие разошлись по домам, боясь  неосторожным словом потревожить парня, помутившегося умом.  А он сидел на завалинке и ждал своих. Ввечеру собралась вся семья у холмика...золы. Мать молча обошла печь и  не сокрушалась.  Но развеселилась не в меру. Со смехом обошла в который раз холмик. Вытянула ладони, чтобы погреть их  на истлевшем костре.       Самые близкие и те перепугались и разошлись по домам, посоветовав Корнеевым обратиться за помощью в сельсовет. А соседи-корейцы, живущие  здесь со дня переселения, отсоветовали обращаться в сельсовет.  Предложили общими усилиями возвести новый дом. Конечно, это не будут хоромы, но жить будет можно.  И не стоит так сокрушаться по сгоревшему дому.  Дом нам дорог, но не дороже жизни!
- У нас отняли  свои дома,свезли сюда в  путыри, а вот же, живем...
Корнеева обнялась с сердобольной соседкой и заплакала навзрыд. Но идти к  соседям отказалась. Расстроилась очень.  И вновь остались одни у родного очага. У Корнеевой пробудилась давняя неприязнь к покойному мужу, к хозяину дома, сгоревшему как свеча, но так и не сумевшему стать звездою в час переменчивой судьбы. Обещал звезду достать, только выйди за него. Вышла. Про звезды и забыл. Живут бывшие конвоиры в трехкомнатных квартирах, устланных коврами. Иные генералами стали. Наш все своим горбом, своими руками. Ну и что, что  с настоящим энтузиазмом и не жалея средств он строил свой дом? Свой дом!  Он  сгорел в одночасье... Только печь цела и невредима.
-Антон, как жить будем?- говорила мать так, точно всех их не касалось сказанное. А слезы струились из провалившихся глаз. Струились. Будто из замутившегося родника.
И меньшие сознались, что курили. И...Антон, как медведь, набросился на них, мать охнула, упала на теплую землю, загораживая собою меньших.
- Антоша, опомнись, опомнись... Не они виноваты. Не они подожгли, дурень! Не видишь канистру? Отомстили.
И тут  примчалась сама Елена Алексеевна Строгова.
-Пойдемте к нам, - настаивала она, почти приказывала, не потому что она работала зоотехником, а Корнеева дояркой на ферме, а потому что не могла не настаивать.
Куда деваться? Пошли гурьбой  за Еленой Алексеевной...
Строговы жили неподалеку - на другой стороне улицы, в  небольшом финском домике, на крыше которого однако вращался ветряной двигатель. Изобретательный хозяин дома поставил его для опыта. Такой же, что на  многих спецхозовских  объектах, например, на далеких отгонах для чабанов. Движок конструкции Строгова  стал им незаменимым помощником.  Но так не показалось помощникам Строгова. Советовали, нашептывали директору Землянскому: пора угомонить, Кулибины и Эдисоны нынче не нужны. Директор пропускал мимо ушей такие советы. Можно, конечно, послать таких куда подальше и тех и этих, но можно ли этим остановить пульсирующую мысль? Нет, конечно. Ну вот, Строгов  вынашивает идею широкозахватной жатки. Она почти удалась, только тут Землянский  воспротивился финансированию проекта ( безобидные назойливые нашептывания проникли в подкорку). “Опоздал, дорогой!”  Тогда инженер выкладывал перед ним новую думку. Более заманчивую - автоматическое управление для трактора.Землянский усмехнулся:”А в ящик не хотите?”
- А родственник заграницей? Как объяснить, что прадед - полковник царской армии в Австралии очутился?
- А другой дед ваш полковник  Красной Армии.Минус на плюс дает ноль.Ваша анкета чиста.
-  Тот полковник  перевешивает  этого.Не прошел я проверку.
- Если  каждого проверять на стерильность! Уж сколько раз проверяем на вшивость, а  толку. Разберись,кого прогнали, кого не признали. Творческий человек всегда противник диктата. Составьте смету, я утвержу.
-Спасибо,- выдохнул  Иван Ильич. 
А бился в эти дни над крепким орешком: как механизировать стрижку овец? Застали его раскладывающим чертежи-простыни. Он был человек стеснительный, поэтому не знал, как встретить, как занять гостей. Мучился над тем, как выразить  ему сочувствие, как поддержать   несчастных в случившемся горе. Наверное, надо сказать какие-то особые слова, а пустые никчемные в горе. Да уместно ли, тактично ли беспокоить чужую рану?
 В замешательстве он промычал что-то нечленораздельное. Спасла неловкость первых минут его дочурка Тонька. Она радостно вскрикнула, обращаясь к гостям: “О, вы будете жить в моей комнате! Моя комната - самая большая и самая светлая. Мы с Зинкой разместимся на кухне”.
Антонина, разумеется, жалела Корнеевых, но втайне была рада, что случился пожар и она имеет возможность вселить всех Корнеевых к себе. Она еще пребывала в том счастливом возрасте, когда сердце, когда душа  избегали противоречий в чувствах, выбирали только крайности.
Девочка не знала, или радоваться ей или горевать, потом решила, что нужно радоваться, и настроила себя на это чувство и отбросила все остальные. Антонина  в неуемном восторге была так хороша, было ей так хорошо сейчас, что даже плакала от этой самой ... хорошести. Если бы не злодейский, конечно, злодейский пожар, то она никогда, никогда не смогла бы пожалеть других. Потребность пожалеть была так велика, что иногда она даже заболевала от душевного расстройства, если не могла проявить на ком-то свою жалость. Антонина пыталась покровительствовать над отцом, но тот вредный, непослушный, никогда не пытался  занемочь... хоть бы ради нее, Тони.
И она носилась в доме, точно угорелая, что-то вынося, что-то принося, что-то роняя, а иногда падая и дуясь на самое себя. Среди всеобщей неловкости, сдержанности и горя ее радостная суета и торжественность были так разительно неуместны, так кричаще контрастны, что сделалось всем вдруг хорошо и покойно. Становилось гостям просто невозможно было думать о постигшем их горе.
Антонина запросто встала на короткую ногу с меньшими, с Зинкой, которой она подчинялась, потому что сама выдвигала ее старостой... класса и было бы не хорошо не подчиняться ей, такой хорошей, никогда не дующейся девчонке, полыхнула искрящимися глазами -  на окончательно  растерявшегося Антона.
- Тезка, ты будешь спать  на раскладушке, ты же большой, самостоятельный, - голосок ее  тончайший и нежнейший.
У Антона зазвенело в ушах и обдало жаром провалившиеся щеки. Он  с восхищением смотрел на поющую ликующую Антонину, и с какого-то времени оттаивал, даже повеселел душой. Надо же, видно же, что полноправной хозяйкой в этом доме являлась Антонина, а Елена Алексеевна находилась  на правах почетной гостьи. Все в доме перевернуто и расставленно маленькой, но своенравной рукой. Иногда, особенно, когда Антонина находилась во власти своей необузданной фантазии и вдохновения, ей нельзя было перечить. Все в доме подымалось с шумом и треском вверх дном,  выносилось, вытряхивалось, переставлялось, но через некоторое время на время в доме воцарялась  гармония и  тишина.
Всем взрослым становилось грустно, что они взрослые и не могут войти в ее маленький огромный мир и разделить ее счастье, но все же поддавались ее обаянию и чувствовали себя ее... большими детьми.
Антонина каким-то тонким своим чутьем “улавливала” особое к себе отношение, и это особое к себе отношение ей было непонятно, но очень радовало ее и веселило. Она и сейчас с легкостью душевной , с радостью безудержной, ослабляющей боль безутешного  горя,  тяжкой беды, несчастья, взяла всех под неусыпную опеку.
- Тетя Оля, не горюй особенно. Дом? Что дом? Взметнулись топоры и появились углы! Да, мы орловские, мы таковские... - проговорила она, как взрослая, наставительно.
- Не умничай, - строго осадила Елена Алексеевна свою дочь и пожалела, что поступила так опрометчиво.
Антонина замерла, побледнела как полотно. В глазах созрели две большие перламутровые гроздья, которых она пыталась утаить - она была легко ранимая и гордая. К счастью состояние замешательства длилось не долго. Тонечка быстро смекнула, что мама делает сердитое замечание только и приличия ради, в душе мама гордится ею, дочерью, испытывает к ней нежное восхищение, вообще мамочка никогда не осмеивалась с глазу на глаз делать ей замечание, тем более сердитые упреки, потому что мамочка ужас как боится ее.  Но она быстро нашлась, опомнилась, посыпала на мамочку освежающий град упреков.
- А ты, почему у меня ничего не делаешь? Только и вижу, что упрекать горазда. Так давай дело делай. Давай ужин готовить.
Елена Алексеевна опомнилась, спохватилась. Через час Антонина торжественно пригласила всех к столу. Никто не смел отказываться. Антонину обуяла какая-то прирожденная властность, но такая властность, которая не тягостна людям, а приятна, потому что охота им самим попасть под пяту милого тиранства.
- Тетя Оля, подкладывайте себе, ма, и ты тоже. Вкусно - не вкусно, есть надо, - настаивала строгим голоском Антонина.
 И тетя Оля, худенькая женщина с бледным, грустным лицом и поседевшими висками угождала и угождала, с видимым удовольствием угождала маленькой хозяйке, главной хозяйке дома.
- А ты, тезка, что понурил голову?
Антон и Антонина столкнулись глазами и беспричинно рассмеялись. Ночью Антон долго не мог сомкнуть веки. Перед его чистыми, до поры до времени спокойными глазами светились строго-покровительственные глаза Антонины. В милых ее глазах столько неуемной жизнерадостности и веселья, нет, смешинки, которыми ничего не стоит замутить даже самый глубокий родник. Глаза эти на миг могли быть серьезными, но в этой серьезности столько детства, столько... наивного доверия.
Антон уснул, но не расставался с девчонкой со смешливыми глазами. Он принял ее в свой мир сна. И во сне совершили обряд венчания...
Почти два месяца жили Корнеевы у Строговых, точнее, у маленькой хозяйки Антонины. Все с ошеломлением и душевной легкостью переносили ее иго. Наверное, это был самый добрый и чуткий из всех тиранов в мире. Меньшие Корнеевы привязалсь к ней, испытывали...  родственные чувства. Корнеева же сразу, и безоговорочно оценила хозяйственность Тони, ее неистощимую фантазию и ... строгость и деловитость, что делало Антонину такой милой и в то же время такой своевольной хозяйкой, о которой только мечтала..
Один Антон вдруг упорно не хотел попасть под ее иго,  не понимая, почему. Антонина тонким чутьем угадала, что причиной тому она сама, и искренне удивилась. Антон восемнадцатилетний парень, а такие под руку ходят с девушками. Только не с теми девушками. Неужели это так приятно пройтись с таким увальнем, как Антон, под руку? Да к тому же кто его знает, а вдруг парню взбредет в голову обнять ее за талию, особенно после того случая...
Правда, Антонину боятся все, даже Землянский, гроза степная - почтительно относится к ней.
Когда приходит он к ним в гости, Василий Степанович поздоровается сначала с ней, Антониной, ручку поцелует:
- Ну, Антонина Ивановна, как живется-можется?
Василий Степанович, конечно, душка...Может, потому он почтителен с ней, Что Антонина дружит с их Катькой. А Катька - деловая, умная, умеет хранить тайны. С ней можно дружить. В союзе с ней ни один мальчишка не посмеет против них слово молвить. Любому обидчику - они дадут две сдачи. Антонина пробовала свою власть на Антоне и нашла коса на камень. Антон уперся. Он сам по себе, она сама по себе. Антонина была готова зачислить своего тезку в стан заклятых врагов, вдоволь поиздеваться вместе с Катькой, но почему-то пожалела. Отчетливо осознавала, что жалеет, но не понимала, почему жалеет. И добилась, добилась своего! Он неожиданно стал слушаться ее, хотя внутренне оставался самим собой. Пойдет Антонина за водой в котлован, Антон делал над собой усилие, чтобы не бежать следом, не следить, как она идет за водой, неся огромные ведра, но сердце холодилось, и он бледнел на глазах.
Мать сердито выговаривала:
 - Стоишь, Тоша, ничего не видишь, олух? Ослеп, да?
Антон будто ждал этого благословения, мчался за ней. Догнав ее, ловко перехватил  у нее ведра. Она возмущалась, но одно ведро все же передала ему - ладно уж, равноправие.И улыбнулась. И огонь осознанного чувства  охватил его, ему трудно было  идти с Тоней рядышком. Во-первых, идти с нею было и необычно, и празднично. Он не  задумывался, почему. Далее находил, что не может совладать с чувством привязанности к ней, чувствовал, что может натворить что-нибудь. Чем больше находился вблизи нее, тем сильнее притягивала она к себе. И это всепоглощающее чувство он испытывал впервые. Он в тайне радовался, что его ударило током чувства, и от этого ему стало замечательно ясно и тепло на душе и никак не мог надивиться тому, что чувство это вызвала соседская девчонка, которая едва  выбралась  из мира детства. Антону хотелось, чтобы  ничего не  менялось  в жизни. Желание невозможное...
Корнеевым предложили для временного проживания сарайчик на окраине городка, в поселении,  в котором жила когда-то семья  бухгалтера Загребина. Отстроились и перебрались в новый дом. И Корнеевы решили строиться. Корейцы все же надоумили их строиться. Несмотря ни на что, надо строиться! И Антон понял, что надо строиться. В тот день, когда суд закрыл дело о поджоге дома и присудил выплату страховки в размере десяти процентов фактической стоимости строения с учетом амортизации, то есть всего ничего. И он все для себя решил . Во-первых, так запрятал свой аттестат зрелости, чтоб самому потом не найти: ведь поступить в институт - не было средств. В вузах ввели платное обучение! Правда, можно учиться заочно. Землянский поощряет тех, кто где-нибудь да учится. Но получили направления в техникумы и вузы те юноши и девушки, которые обязались вернуться домой. Антон получил бы направление, но ему сейчас не до  учебы...
Но как ни хотелось себе признаться, как ни замуровывал Антон свои  чувства, всем было ясно, что его удерживала своенравная соседская девчонка. Но зачем ему признаваться в этом? Душа памятливая, да когда она разлучалась с Тоней? Первой мыслью после пробуждения была Тоня, влюбленная... в него. И будто купался в лучах ее глаз, которые, словно, море, меняли цвет в зависимости от душевного состояния, от внутренней погоды. Когда Тоня улублялась в себя, хотела одиночества, глаза ее чернели, были непроницаемы, как море одинокой ночью; когда же ею овладевала ярость, это случалось у нее временами - проявлялся все же своенравный характер - глаза становились грозными, зеленоватыми, как море перед бурей; когда душа ее  вовзращалась в берега, в благостное спокойствие, глаза ее чудесно пересвечивались, горели лазоревым пламенем, будто море в ясный весенний день.
Антон был приворожен этими неспокойными глазами, будто очами вселенной. И что б он ни делал, он знал, что глаза ее то смешливо смотрят на него, то строго следят за ним.Очи, очи вселенной, в них добрый свет... Антон отчаянно старался сделать так, чтоб Тонины глаза не могли сердится, чтоб они светились счастьем. Увы! Он работал не волшебником, а трактористом, как и большинство одноклассников, которые по тем или иным причинам решили постигать университеты без отрыва от производства, оправдываясь тем, что у него более чем серьезная причина - должен добывать хлеб насущный для семьи. Все так и было. Он защищался... работой.  Потому почти год  в городке никто не знал об Антоновой душевной тайне. Он не давал никакой лазейки для возможных пересудов.  Не добивался встреч, чего требуют обыкновенно все влюбленные. Ему достаточно было знать, что ее Антонина где-то бодрствует, “тиранит”, веселит людей, возможно огорчает и терзает их своей всепоглощающей жалостью. Этого знания ему было предостаточно, чтобы привести в равновесие свои чувства. Но осенью он сильно затосковал по ней.  С холодком в душе, с болью в груди сознавал, что Антонина вовсе  забыла его. Для нее то ее отношение к нему было просто  необузданная шалость развивающегося существа, которому некуда девать свою энергию, да она и не берегла эту космическую энергию, с щедростью бескорыстного ребенка дарила ее всем, кто в ней нуждался... То ночное происшествие усугубило в ней ее противоречивость, только усугубило.
Тоня однако оставалась неисправимой тиранкой. Но это тиранство исходило из ее же природной доброты и ее возраста. Она пребывавла в том неопределенном возрасте, когда сердце готово растерзать жертву из жалости. Временами душила собаку Черняка, кошку Эльзу, они визжали, барахтались, но никогда не помышляли ее, хозяйку, укусить или царапнуть. Елена Алексеевна порой приходила в ужас, заставая дочь за этим занятием. Но не вмешивалась. Уж лучше б Антон повлиял на нее...И в самом деле, повлиял - не повлиял, но нашел он душевный ключик.
Просто, естественно Антон вновь сблизился с Антониной. Он - этот неуклюжий еще, стеснительный, грохочущий увалень. Вызывал-вызывал в Тоне, в ее существе острое чувство сестринской нежности, участия  и... материнского внимания. И когда он подошел к ней в день лесопосадок, она охотно приняла его под свою опеку. С той поры позволяла изредка на чувствительном расстоянии провожать ее до дому.И это было для него настоящим  праздником, скращивающим тягостные будни. 
Мягкими, благостными днями избитую землю после ливня наградила уходящая осень. Она будто торопилась наверстать то, что упустила летом, спешила дозреть, воспламениться и догореть. И то, что было смутно, становилось теперь явно и ясно. Подобрела к Антону не только природа, но и Тоня. Помогало Антону сблизиться и то, что  она стала вдруг активной, невозможной общественницей. В последние дни  допоздна пропадала в школе, готовясь к празднику Октября. Хороший повод для того, чтобы провожать ее по позднему времени домой.
Во-первых, октябрьские дни бывали темны, и никто не мог заметить Антона, стоящего в укромном месте возле школы. Это прибавляло ему смелости. Он довольно ясно отдавал отчет своим поступкам, знал, что его привязанность может вызвать громкий скандал в школе, что взрослые могут нанести душевную рану неугомонной и бескорыстной Антонине. Но она же ни о чем не тревожилась, она даже изумилась, когда он высказал свои сомнения, свои опасения.
-У нас в классе все дружат. Например, Петька Соловейко с Зиной хочет дружить... Я секрет выдала.
-Ладно, я просто так...
Как-то Антонину осенило, словно подкинуло в выси и на нее нашло.
-Давай, напугаем маму?
Антон недоумевал:”Зачем?”
-Напугать запросто. Спрячемся... в сене. Мама будет ждать-ждать, потом завоет и побежит в школу. Я часто так делаю, чтоб она меня любила. Меня она боится, ужас!
Антон не одобрял ее затеи, но желание побыть с нею в тесной близости победило, и он покорился. Они неслышно подошли к ее дому, как мышата, шмыгнули  за угол сарая и упали в стог  сена. Черняк примчался, вильнул хвостом, прыгнул на шею хозяйки и лизнул языком тоненький прямой носик Тони и убежал, уласканный и успокоенный.
И не верилось, что кругом по-осеннему прохладно, что земля уже укрывалась мягким ворсом инея и твердела от прохлады. Но в стогу - тепло...Антонина была в легком летнем платьице, закаляла себя, раня и в самом деле больное сердце матери. Да, Елена Алексеевна дорабатывала последний месяц, врачи временно запретили работать, и, конечно, волновать ее не стоило.
Антон вдруг, подчиняясь почти полусознательному порыву, посадил девчонку на  колени. Она не удивилась особенно. Ее любили сажать на колени и ласкать, особенно папа, и дядя, папин брат, который всегда приезжает  на праздники.  Дядя живет в Омске, работает в  механическом техникуме ( после того как напечатали его статью в американском научном журнале, признали в нем скрытого колчаковца по происхождению, вывели из штата  института, выселили из особнячка, но  зачислили в техникум и.о.преподавателя ).  Приезжал и портил всем праздник. Дядя и папа запирались в комнате. Не выходили днями и ночами и не пускали  к себе никого.
-Усилить надо только эту вот часть...У тебя, Вань, божья искра. С меня кожу сдери, ничего не выдумаю. А соавтором с удовольствием.
-Ну-ну, не прибедняйся, Фрол, а выкладывай свои секреты.
-Определенно ты напутал, тоже, теоретик кибернетики, непризнанный Винер...Я думаю, откуда побочный эффект, не учел  нулевых значений? А здесь удачно  вырешил, - бодро кричал дядя, позабыв, что кроме папы, слава богу, существуют мама и она, да, не улыбайтесь, она, Тонечка.
Дядя спохватывался, просил у нее прощения, сажал на колени и слюнявил, как привязчивый шустрый Черняк - мало его душила, - рассерженное недоступное лицо племянницы.Тонька воротила мокрое лицо, не прощая невнимания, равнодушия. Глаза Елены Алексеевны влажнели от счастья. Дядя видел это счастье Елены Алексеевны и готов был задушить милую, несносную  родную тираночку-наследницу в медвежьих своих объятиях.
Поэтому неожиданный порыв Антона даже тронул ее. Она ведь давно привыкла, чтоб на нее обращали внимание, чтоб она была в центре внимания, чтоб ее всегда баловали и ласкали. Она доверчиво прижалась к нему, и он не смел шелохнуться. Появилось сильное желание поцеловать ее, но  боялся взрыва ее своевольного характера. А если не побороть это желание овладеть ею... Простит ли потом она? Да и нечестно...ненароком испытывать судьбу...
Украдкой водил губами по ее волосам, щекам, шейке атласной. Он ощущал ее тело, тоненькое, гибкое, как лоза, несдержанно, с желанием неутоленным прижимая к себе. Остро кольнули о грудь, точно весенние всходы, ее неразвитые слабые груди. Антону сделалось душно от счастья, от мысли, что ему, таежному медведю, доверчиво жмется бутон, полевой бутон. Антонине однако не удалась роль взрослой девушки - безнадежно простыла.  Храбрилась перед подружками, гуляя в коротком платьице и босоножках в осеннюю сырость и зашмыгала носом. Забывшись, потерла ноздри подолом платья, обнажив голенькие прутики ног...И увидел он сквозь шелковые ее трусики розовую  щелочку...Желание обладания едва-едва было укрощено силой воли и любовью и рассудком. Может лишить ее девственности, заодно не лишится ли он ее любви от этого нечестного причастья, но будет ли счастлив он, будет ли счастлива она?  Нет, она все еще не женщина. И кто знает, когда станет взрослой женщиной? Станет ли вообще женщиной?  Она спала, сладко , не подавая почти никакой надежды, что проснется. Но Антону дорого в ней было все. И ее характер, и тоненькие, бесчувственные губы, непроснувшиеся губы...
Мысли страстные опалили Антона огнем нетерпения. Когда же настанет то время, когда  можно будет заключить ее в объятия...Взяв ее ладошку в свою, он вздохнул с отчаянием.Ой, эти остренькие грудочки, розовое устьице!..Они распаляли его сознание, лишали рассудка, только  любовь сдерживала его от мужского безрассудства. Нельзя! Нельзя опережать события, чтобы не стать их жертвами!Но его не минет эти события...И залогом этого ее обещания...И роскошные ее волосы, струящиеся золотистым отливом. Они не укладываются в две толстые косы и прорываются непослушными завитками и струятся, застилая чистый лоб, пряча чуткие уши сердечком, спадают  к  глазам. А они были распахнуты для ласки...
Ночная прохлада становилась все ощутимее, и Антон, придумав причину, расстался с ней: “Тоня, вставай, пора домой!” Хоть и боялся потревожить ее понапрасну, но потревожил, одернув подол ее платья...Опасался, что она сможет окончательно простудиться.
С той встречи-расставания Антон почувствовал долгожданную душевную свободу - он нашел опору своей жизни. И Антонина почувствовала свободу. Теперь у нее был “предмет”, которому можно было направить томившееся в ней чувство жалости.

Глава 14

Стекла на окнах запотели. Опять к дождю. Пусть. Виталий Геннадиевич вел дневниковые записи, то есть писал письмо к себе, которое дойдет до адресата через много лет.
“...Я часто возвращаюсь в мыслях во времена Кремлева-Аникина Виктора Сергеевича. Великое было время. Кремлев-Аникин (партийная кличка) сразу подал мне, зеленому новичку руку дружбы. Нелегкая была рука настоящего и старшего друга. Безжалостно толкал меня Кремлев-Аникин в дальнюю близь. Верил в силы и энергию молодых, поддерживал, не боясь идти на безрассудный поступок. Его вера была безгранична. а я мучаясь в сомнениях. Плачу от муки душевной и из кожи лезу, чтоб оправдать хоть малую часть надежд генерала. При генерале работали все на износ, горя в самозабвенном пламени, сгибаясь в творческом рвении! Отчаянным безрассудством страдал генерал, но ему, бесхитростному человеку, прощали, прощали еще потому, что знали, что он никогда не подводил и никогда не подведет. Генерал и оратай не вяжется в воображении, а были десятки тысяч таких, как Кремлев-Аникин.  Ратник и оратай. Такова  судьба.
То ли потому, что люди старались, то ли потому, что небо старалось, земля щедро плодилась. Урожаи при Кремлеве-Аникине обычно бывали самыми высокими в крае. И в конце концов безрассудными оказались слишком умные, слишком рассудочные люди, которые боялись свободы, инициативы, что было для них как прыжок в черную пропасть.
 И Землянский и я так старались проявить себя , что три года находясь в связке ни разу не  смогли начистоту поговорить! Некогда было. Как сказал бы Цицерон, наслаждались земледелием. Перед Кремлевым-Аникиным стыдно было ссориться из-за мелочных житейских обид. В нем, что интересно, мало отличительных индивидуальных черт, тем более что от генерала. Родом из Рязанщины, у него обычное русское лицо, чем-то похож он на поэта Есенина. Но шляпа Кремлеву-Аникину никак не шла,  она нелепо вбирала в себя седую голову, смущая хозяина. Не связывалась с его обликом и грозная фамилия, данная  известным ведомством.У него было несколько фамилий, но закрепилась эта , наверное, потому, что он чувствовал себя представителем, а не удельным князьком. Но это к слову.
... Мне Виктор Сергеевич запомнился в генеральском кителе без погон, в габардиновых брюках и темной штатской кепке. В этой одежде Кремлев-Аникин и был похож на настоящего Микулу Селяниновича. Да, Кремлев-Аникин не скрывал, но и не выпячивал свое происхождение из хлебопашцев, но двадцативосьмилетняя оторванность от земли (дореволюционное подполье, революция, гражданская война, борьба с басмачами...), армейская суровость чуть-чуть подпортила его крестьянскую натуру. Генеральская натура проявлялась в работе. Решал Кремлев-Аникин задачи крупно, стратегически, на успех. Но этот успех  для него ничего не значил. Он заботился о благо державы. А не благе ближайщего окружения. Осторожные охали, куда смотрит Кремлев-Аникин, где его ум, где его сильные генеральские бинокли? Слепун, слепун, ясноглазый молодец... Кремлев-Аникин - одних греет, других обжигает...
Но “слепой” Кремлев-Аникин оказывался зорче многих зрячих! Он без бинокля видит за горизонтом.
Благодарен судьбе, подарившей время наслаждений для ума и сердца. Но едва Землянский, Строгов и я в том числе, все выпавшие из гнезда птенцы, обретали заботами Кремлев-Аникина крылья, сам же ведун решил уйти из жизни. Потому что жизни не мог больше ничего дать? Ложь. Умер как часовой на посту. Воин он, больше половины жизни был воином. И на этой земле, очутившись по воле  отцов революции, остался им. Воевал, боролся. ..Не с ветряными мельницами, нет, и многоотраслевое производство становилось рентабельным. Боролся с глупостью, исходящей сверху. Он не делил людей на своих и чужих. Помните, как  выдвигал он Ким Цын Сона на  должность  заведующего опытным хозяйством?  Кандидатура непроходимая. У  Кима не было паспорта. Изъяли при депортации. По справке он мог  побывать раз в году  в областном центре  по особому разрешению спецорганов. Кремлев-Аникин человек с юмором.   Подал он документы на имя  Золотова   Ивана Самсоновича. Документы кочевали по канцеляриям и вернулись со всеми подписями. Утверждили Золотова И.С.  в должности заведующего. Кремлев-Аникин издал приказ: “считать Ким Цын Сона Золотовым Иваном Семеновичем”.По-другому было нельзя. Просил Кима не обижаться :”Разве дело в фамилии? И у меня фамилия ненастоящая. Но ведь живу...” Кремлев-Аникин поставил во главе цветочного хозяйства  немца  Гельмута Кнауба. И спас человека от петли. Гельмут пытался покончить с собой  после беседы в МГБ: дальний родственник  его оказался  ...нацистом. “А у нас бы он был коммунистом!”- в сердцах воскликнул разгневанный Кремлев-Аникин. Отстоял и Гельмута. Таков был Кремлев-Аникин. Удивительно, человек, половину жизни проведший на фронтах, в адском огне разрушений и смерти, по-настоящему, остро ощущал радость созидания, радость  жизни. Был истым тружеником. Сеятелем, оратаем. Был ли человеком, устремленным в будущее? Но кто бы сказал, что он был человеком обустроенным, потому не завистливым и агрессивным, не терзаемый гордыней?  Он был добрым, он был злым, коварным, жестоким.Он должен быть оборотнем, чтобы остаться...человеком.  В этом  знамение и смысл эпохи.  Время укоротило его личное время...Всего четыре года после отставки  наслаждался земледелием, работой, жизнью. Только-только “оклемался”  от жестоких сражений за ...Союз нерушимый, и раны и контузии свалили его на больничную койку.Сколько дум запеклось  в  сердце  израненного человека?
Но, видимо, человеку не дано прожить две жизни. Вся катушка жизни ушла на солдата,  и почти ничего не осталось на оратая. А ведь Кремлев-Аникин рожден не для совершения актов насилия, а для созидательной деятельности. Думаешь, и становится жалко, до разрыва сердца жалко, что его жизнь искажена, что лучшие его годы прошли в окопах, боях, госпиталях!  Сколько на земле еще несправедливости?  Сколько Кремлевых-Аникиных  сегодня оторвано от земли, брошено на вытравление этой несправедливости! Может быть, не надо дразнить драконов, чтобы не раздувать зло?
-Зло сильнее добра, - уверял еще Гегель. - Так зачем укреплять его?
Да, разрушать легче, чем создавать. Но неужели разрушитель сильнее созидателя, творца? Создано столько бомб. Что если собрать их в один бурт или слить в одну глобальную бомбу и взорвать, то земля исчезнет. Глобальная бомба...Глобальная уже висит над головой, а мы не можем  из-за вселенского страха приличного урожая вырасти. Где растет атомный гриб, там хлеб не растет. Все так, но винят прежде всего нас, земледельцев, в неурожае. Это горькая правда. Меня ругают на каждом шагу. Не последнюю роль играет Землянский, раз навсегда решивший, что он непогрешим. Василий Степанович, по-существу, вызвал злые духи и наветы, он знал, как уязвить меня. Навязал дискуссию. Нужен ли агроном в наших услових? И в прошлом веке крестьяне собирали урожай сам-десять, и сейчас собирают столько же. Так зачем еще агроном в таком случае? Надо брать числом поболе. Благо, что людей собрали со всей страны... Без всякой агротехники и агрономов. Если я здесь не нужен, то зачем прислали? На сегодня хватит...”- Виталий Геннадиевич захлопнул тетрадь и задумался.
 Человек впечатлительный, доверчивый, душой  воспринимал слова, нечаянно оброненные людьми. Слова-то разные, добрые, злые, теплые, холодные. Люди ведь разные. “Есть люди-солнца, есть люди - подсолнухи. Опасайся подсолнухов. Куда солнце, туда и подсолнух поворачивается.Умей быстро распознавать людей, не имеющихъ свего мнения. Они-то  с легкостью невозможной соглашаются. Что черное - это белое.Еще не выпускники, а ученики нашей школы жизни”
Нашли слабинку: он не может постоять за себя! Может, но он не может обидеть человека. И все, кому не лень, сваливают на него. Его сгоняют, безжалостно сгоняют с земли, мстя ему за все свои беды. Он был виноват в том, что всем хочется добра, а он встал поперек их желаниям! Если избавиться от него...Так вот почему разбиваются окна в его комнате, пашни закишели ядовитыми змеями, а он был столкнут в яму... “Убирайся по добру-по-здорову!” Но его не отлучить от земли. Он и есть бескорыстный, нежный  сын земли. А в нем никогда, никогда не иссякнет любовь к земле. Это - его суть. И эту любовь, эту связь не побороть даже злым предначертаниям судьбы: в его жилах текла кровь предков, некогда обитавших здесь, в бескрайних просторах... Вернулся на круги своя...Змеи уползут в свои норы...
Виталий Геннадиевич никогда не забывал, что он нужен здесь, этим людям. Это осознание своего предназначения спасало его  от  духовного оскудения. Ругали его за чьи-то промахи, проклинали за чьи-то прегрешения, будто он есть исчадие ада, дьявол, но никто не замечал, не понимал, что он человек и может отступиться, упасть на ровном месте. Не ругайте человека понапрасну, он сосуд открытый. Он что та скрипка, что мгновенно отзовется от прикосновения смычка.
Как-то Новинцев, с кем-то крупно поругавшись, впал в депрессию, замкнулся в себе, опустился. В минуту просветления или отчаяния написал он заявление об увольнении и передал его Землянскому. Дело дошло до райкома. Канаш Есенович Рамазанов неслышно вышагивал по ковру ручной работы, как восточный деспот, но говорил удивительно  несочетаемые слова:
- С учета не снимаю. Будем работать. Я уеду. Вы уедете. Как хорошо! Ни я, ни вы никуда не уедем.Мы на учете! Но кто будет здесь работать? Рокфеллер? Или Морган? Или Форд? Только пусти их сюда, они расцелуют нас и так освоят  край, что люди перемрут с голоду.Нет? Не согласны? Я думаю, что вы не хотите, чтобы земля зачахла. Вы, прекрасный специалист, уедете. Придет дилетант. Так велите рассуждать?
-Но я не могу.  Невозможно здесь мне работать. При Землянском не могу. И не хочу на него...И обижать  тех, кто не может постоять за себя. Мне претит роль надзирателя. И вообще  их спросили? Я не уверен, что нас здесь  приняли? Зачем же обманываться? Люди чувствуют себя зеками и потому отлынивают от работы.Если так, то лучше их не трогать. Или увеличить штат надзирающих...Загубим почву, распылим ее.  Потому что никому ничего не нужно, потому что ничье все это. Отняли мы у людей этот интерес ко всему. Что воспитывыать? Кого воспитывать? Люди сами разберутся, только не мешайте им...
-Так рассуждал генерал Кремлев-Аникин. Если б все директора и председатели хоть чуточку были похожи на Кремлева-Аникина, мы давно б создали изобилие и обновили облик  городов и...аулов. Но Кремлевых-Аникиных нет... Когда мы посылали Виктора Сергеевича директором территориального хозяйства, человека, который четверть века живого колоска не видел, сомневались порядком. Да и сам Виктор Сергеевич испытывал страх перед неизвестностью. Но он опрокинул страх. И создал самого себя. Из руды  властелина земли, но мы помогали ему быть тем, кем он стал. У Кремлева-Аникина не оказалось диплома агронома, да и нужды в нем не было. Управлять людьми - это искусство, которое в вузах не постигают. Он никогда не был настоящим директором, а вот все хозяйства просят директоров, похожих на незабвенного генерала. Я им говорю: с удовольствием!  Но я не скульптор! Создали курсы, разные повышения, усовершенствования, где изучали опыт работы Кремлева-Аникина. Снова голоса: - хозяйствовать лучше стали, но ваши направленцы  стали управленцами,  людей в безропотных роботов превращают, увольте! Ну что я сделаю, если направленцы не сударыни? Или они солдаты партии или надсмотрщики,или Землянские.
-Только так?
- Ну, допустим, сняли одного зарвавшегося Землянского. А у нас немало людей, берущих пример с Землянского. И всех их убрать? Нет, не годится. Остается просить их не лютовать при наведении порядка. Главное, любит Василий Степанович землю. Правда, он говорит, что это его земля, хотя  его предки из России. Говорил, что эта земля дает ему силу и здоровье. И ни какая это не мистика. Впрочем, кто землю не любит? Научите этих выдвиженцев видеть не цифры. а  людей. Тогда они будут похожи на Кремлева-Аникина! Тогда вы скажете: “К хорошему директору попал, мне повезло”. - Секретарь райкома перевел дыхание. Ему никогда не нравилось специально взять и воспитывать, воздействовать, внушать. А люди любят слушать из его уст давно известные трюизмы, а почему? Может, от безысходности? И этот агроном. Тоже от безысходности? Прекрасный, образованный, воспитанный человек этот Новинцев, потому и слушает его внимательно, слушает его будто впервые, как первоклассник, который осмысливает буквы и звуки, что произносил и слышал, но не знал, что буквы, - это звуки, и это открытие так  его потрясло, что он подпрыгивал, хохотал и плакал. Так магически действует на человека райкомовский ковер. - Виталий Геннадиевич, надо быть побоевитее. Вы вступили в кризисный период. Быть вам уважаемые человеком или не быть! Гамлетовский вопрос. Я вас не отпускаю. Оставите целинное поле - пропал прекрасный агроном. А значит, прекрасный человек. Человек ведь реализуется через дело. Вот чем вы рискуете! Но вы преодолеете кризис. Вы как пружина, которую сжали до предела. Отдача будет. Это я вам гарантирую. Просветление наступит скоро, я вам это говорю. Поменьше обижайтесь на Землянского. Спорьте, боритесь, если что не так. Убеждайте. Найдите общий язык. Ведь он тоже, как и вы, очень и очень любит свое  дело...
- У него свое дело выше и святее людей, к сожалению, - сказал Новинцев.-А какое у него свое дело, этого я не знаю.
-Ну что вы там не поделили?  Или жизнь - борьба, лишь тот достоин жизни и свободы?  Недаром же казахи говорят: слабый всегда виноват. Возьмите себя в руки. Помогите Василию Степановичу подняться  над собой, до  руководителя высшего ранга. До уровня Кремлева-Аникина. А он из вас сделает настоящего  специалиста. В такой борьбе выиграли бы все...Так мы и живем, хлеб жуем...и не плачем, что обижают. Если хотите, мало обижает вас Василий Степанович. Вот обидит так, что невмоготу станет, тогда вы возмутитесь, воспрянете в гневе? Молчите?
-И все-таки отпустите. Уже невмоготу...Я вас понимаю...
-Здесь что, тюрьма? Но и в тюрьме можно обрести свободу.Не я вас присылал, - рассердился Рамазанов, - что ж, сыграем в русскую рулетку.
Новинцев так и не смог убедить всесильного упрямца отпустить его.
Теперь, когда многого достиг и при Землянском, естественно, он с легким сердцем простил Рамазанову за его  глухоту и черствость. Встретиться бы, поговорить с ним. Канаш Есенович недавно стал секретарем  обкома партии, правда, третьим секретарем(по негласному    многостороннему соглашению вечно соперничающих кланов). А, значит, стал еще ближе к неписаным законам, преступить которые и помыслить нельзя  непосвященному. Но вошел в государственные сферы Рамазанов, благодаря своим человеческим качествам: острому уму, организаторским способностям, силой воли. Если народ выдвигает таких лидеров, то он обретет полную независимость. Конечно же,Рамазонов  хотел бы, да не смог бы отпустить Новинцева, дабы не быть обвиненным в  антогонизме к неместным кадрам, в национализме. Его  б заставили вернуть все  на круги своя!
И все равно Новинцев надеялся на что-то. Ну не может так все продолжаться. В душе теплилась надежда: вернусь в Москву, к Элине. Кем угодно буду в каком-нибудь НИИ. Буду рабом приборов, рабом  глупых проектов, но не рабом духа.
Чего он не навыдумывал в эти трудные, отчаянные минуты духовного изгойства. Всякое  бывает в жизни. А если, действительно, проявил бы настойчивость и плюнув на все, вернулся б в первопрестольную? Волчком могла повернуться жизнь, и еще неизвестно, сумел бы обрести настоящую свободу. Москва - средоточие власти и  любому легко превратиться в пешку в чьей-то грязной игре. Потому что ты не игрок. И если б даже не игрок? Жестоких игр без правил было разыграно достаточно, куда втянули всех без разбору и желанию. Тройка заседает и побивает, гэбисты убивают артиста, а медсестра  чернит  светил медицины! 
Виталий Геннадиевич дорисовал безжалостную картину своего отступления и стало ему без преувеличения жутко. Тот, кто сошел с главной дороги, спотыкнется о первую же кочку. Вечно зол был бы на  неудавшуюся жизнь. Вечто брюзжал бы, что жизни не было и нет, что счастье - это  сон изнеженных подростков, что все в мире тленно, преходяще, прекрасен только миг, минута, потому что на ней ничто не властно, и кончил б свою жизнь лютым сексотом и страстным поклонником зеленого змия.
Теперь он никогда и ни за что  не отступит. И вновь обида на Землянского как суховей подступила к горлу: не захотел сей муж выслушать тебя, что твои  стоны души...
И чувство вины обожгло  сердце.
“Донес я, Степаныч, на тебя, донес. Самому Канашу донес! Прости меня, Степаныч. Кто меня поймет? Затмение нашло. Даже Буторин в растерянности, раздумывает, как со мной поступить. Он ведь проводник линии, следовательно , негласные инструкции получает. Это наша жизнь, от этого пока не уйти. Грязно, страшно, но что же все-таки делать в этой западне? Грустить, как соломенная вдова?  Выразить молчаливый протест меланхолично и красиво, как Анжела Сергеевна.”

Глава 15

Анжела сбросила халат и надела нейлоновое белое платье и была важна, торжественна, как невеста. Долго и критически всматривалась в зеркало, приседала,то подступая, то отступая от зеркала. Общий рисунок никак не складывался. Будто бы все удачно подобрано. И туфли королевские, и брошь, и ридикюль. Все соразмерно и все мягких тонов. Но нет гармонии. Билась над ней Анжела, билась над незадачей, даже лоб вспотел. Приложила она платочек к влажному сияющему лбу, и осенило:”Распустить волосы , что это я стягиваю их в тугой узел?”   Вытащила она из толстого узла белую заколку и тряхнула головой. Потом посмотрела на себя в зеркало и перепугалась. Глядело на нее незнакомое, величавое существо. “Неужели Анжела?  Ай да Анжела!”
Она представила картину, - муж стоит на коленях, на коленях , как преданный королеве паж, и засмеялась. Впервые осталась довольна собой...Но будет ли восхищен  ею ее Коленька? Задушит ли в своих объятиях?
Но если б Анжела знала, чем был озабочен ее муж!
Николай Васильевич был против... арочных баз. Он настаивал на строительстве каменных баз с шиферной крышей. Правда, эти базы почти вдвое дороже, чем арочные, но зато стоять будут десять, пятнадцать лет без ремонта. Арочные же  базы потребуют ремонта уже  на втором году эксплуатации, потом через каждые полгода. Николай Васильевич отталкивался от стратегической линии, как он полагал, поэтому он был прав с точки зрения этой стратегической линии. И пафос его суждений сводился к следующему: подтянуть пояса, засучить рукава. И он убедил руководство спецхоза и высшие инстанции в правильности выбора первого варианта, убедил почти все среднее звено. Но Землянский заупрямился, он цеплялся за арочники, потому что они, дескать, дешевые. Доказывал это громогласно, чтобы услышали все, кому не лень. Директор  спецхоза знал, что исполнительные органы не поддержат Буторина, что есть установка, почти установка правительства, что надо возводить арочники,  потому как предпочтительнее нынче беспривязное содержание коров. Землянский к тому же позволил поиронизировать над  странной инициативой Буторина: “Инициатива хороша, но безбрежная инициатива губит все. И больше оказывайте доверия опробованным вещам. Там, наверху, на Старой площади неглупые люди сидят и беспокоятся за нас... Побеждают прагматики. Слышали о создании совнархозов? Это экономическая республика. А мы давно экономическая республика, называется пока спецхозом. Мы производим все. Мы можем выжить  в любых условия, даже если Москва падет.. Этого я добился не с помощью стройбата, автомата, бомбы. Еще не то будет.Только бы не сталкивали лбами людей.” Задал загадку Землянский.
- Все это хорошо, что мы вполне самостоятельны. Мы сами с усами. Но зачем же настаивать на этом? - спросил Буторин.
- А  зачем нам московские проверяльщики? Нас не запугать. На территории спецхоза производится даже секретное оружие, в случае чего... Я пошутил... Но там-то за кордоном знают,что это так... - сказал Землянский.  - Так вот, я повторяю. Правительство мешает регламентацией раскрутить  экономику. Теперь мы совнархоз.И опять же тот же Президиум!  Нам не хватает свободы.
- Как вы понимаете эту свободу. Свободу для себя, свободу действий, свободу решений?
-Свобода - это когда прекратят свою деятельность парткомы, спецотделы.уполномоченные.Никита Сергеевич предлагает вместо райкомов небольшие парткомы при территориальных управлениях. Это правильно. В экономике должно быть единоначалие. Пока на словах. И директора стреноживают  секретарь партийный. уполномоченный...На те деньги, что содержатся структуры, я  бы построил Уолл-Стрит.
Буторин был ошарашен и обескуражен таким демонстративным выпадом против институтов власти. Что это - или непонимание сути системы или эпатаж?  Возможно непонимание. Извращает идею Хрущева.Как реагировать на это? Узнают об этих настроениях - не поздоровится...Не об этом намекала Анжела?
Не заметил новую Анжелу! Даже не заметил на ней нового платья! Даже не взглянул на нее. Очерствел совсем, как вчерашний хлеб. И как такого допустили с людьми работать? И за версту нельзя допускать... Ему в архивной пыли копаться, там ему место...
Анжела заранее знала, что несправедлива к своему мужу, готова была повиниться перед ним, но... он хмурый сел за стол в ожидании обеда и углубился в свои невеселые думы. И вызывающе не замечал новую, новую Анжелу. Она, с великим усилием подавив хлынувшую на нее обиду, тоже вызывающе уселась напротив: возможно, теперь обратит внимание.
- Смешно, когда добрые тети облачаются в нейлон. Непристойно, - шутливо протянул  он. - Я не слепой, ты непрелестна, некрасива...
Анжела покрылась багровыми струпьями. Бросилась в свою комнату. Раздался плач. Надрывный. Оскорбленный.
- Одичала, - вздохнул Николай Васильевич тяжко. - Надо трудоустроить. Пора решительно за ее судьбу взяться, - возникла запоздалая виноватая мысль: “Чего доброго, загуляет. Вон с Новинцевым прогуливается. Доведут Светлану до беды...”
Вспомнил шутку свою, а что, разве плохо завклубом? Втянется и пойдет дело. “Вечерком побеседую,” - вяло подумал он, полулежа на кухонном диванчике.
Чуть вздремнув, он встал из-за стола и подошел к буфету. Открыл его дверцу и улыбнулся. Внутри буфет был заполнен помидорами и огурцами. Любимые его овощи. Заботится жена. Всегда заботится. А ты! Ты-то каков! Ну, попробуем эти аппетитные огурчики.И в нем пробудилось чувство голода. Зеленый, свеженький овощ жалобно хрустнул в зубах. Устало облокотился на буфет и занялся овощами. Но эти чудесные овощи не смогли отвлечь его от невеселых дум.
Строгову надо помочь. Поддержать морально. Разуверился изобретатель в своем проекте и крылышки сложил. Слаб рабочий комитет, поддержать не могут человека. Собрались там случайные люди. Пора подумать о смене  состава. Воду следует почаще менять, чтоб она не протухла. Никак не пойму Овсюгина. Дом строит явно не по средствам. С размахом. Нескромно ведет себя. А сам скромненький. Человечный. Не кто иной, как он повез на вездеходике больного тракториста в областную больницу,  за сотни километров. Чужая душа потемки, лес, но лесник никогда не заблудится в лесу. Мне однако далеко до лесника. Овсюгин интересен как лесник в лесу. А помидоры вкусные. Однако, где их Анжелочка достала? Женушка заботлива, как всегда. Простим все капризы. А Новинцев , действительно, не пустое место. Кажется, с виду обыкновенный человек. А в нем  столько скрытой энергии, неутоленной жажды  творчества, способности фантазировать, что позавидуешь. Выпятит концептуально какой-нибудь аспект проблемы и просветить  твою профессиональную темноту. Почему однако упирается Землянский в отношении отдельной агрономической службы? Не хочется делиться властью? Что же его руководит? Или им руководят? Если упрется ведун, то вновь разыграется управленческая драма.  Замены Новинцеву нет, сосланных противников академика Лысенко профессоров и доцентов ставить на ответственные должности не разрешают. Обязан буду поставить вопрос о директоре Землянском . И пусть что угодно и как угодно говорят:
-Вот завистники! Подкапываются под директора, будто он кому-то сильно мешает...А арочники с виду только дешевые. Надо поговорить с Дегтевым. Куда надежнее каменные...и дешевле. Рядом ведь карьер.Да, многому хорошему помешал...Василий Степанович. Где же Анжелка все эти рубиновые помидорки достала? Наверняка, воспользовалась моими привилегиями номенклатурного работника. Фу!
И в этот момент вошла в кухню Анжела неслышно в том же будничном пестром халате, который целый год раздражал его , и прижалась к нему. Тихая, заплаканная, прекрасная:
-Садись за стол. Смешно взрослому дяде пристраиваться к буфету, как двухлетний ребенок. Непристройно. Геночка этого не позволяет.
Николай Васильевич принял шутку, преважно восел за стол, изображая взрослого дядю, даже скрестил руки. И почти удалось ему это немое кино.
Анжела , как ни пыталась сохранить сердитое выражение на убитом лице, не могла не улыбнуться. Только отвела улыбчивое лицо. “У! Всю высмеял. И пытается еще оправдаться...Бессовестный.Бессовестный, - вслух подумала она.-Не щадишь ни мои года, ни самолюбие женское. Ничего и никого не щадишь. Пусть я смешна, но я на люди не показываюсь..Для тебя я хочу всегда быть молодой. Красивой. Желанной. Слабость? Да, я слаба, я жертвенная овечка...”
-Спасибо, Анжела. Всегда быть молодой невозможно. Но всегда быть  красивой...похвально.
-Что спасибо?- очнувшись, промолвила, Анжела, - небось, отвернешься, когда расползу.
-Обязательно. Займись гимнастикой. Утешает.
-Здравствуйте, проснулись. А я разве не занимаюсь?- Изумилась она.
-Плохо,мало. Трудно тебе угодить, - недовольно сказал он.
-Не просила угождать.
-А слезы и рыдания? Захотела доброго слова? Напрасное хотение. Ты ведь знала, с кем  хлеб делить, с кем идти...
-А почему?  Плоха стала, доброго слова, значит, не стою.
-Ладно. Докопаемся до абсурда.
-А Геночка Лунную сонату уже играет. Немного спотыкается...Понимает, но не чувствует. Кроха еще.
-Молодец. Не забегай с ним далеко. Переутомишь пальцы и потом хоть расшибись в доску, - наработку не вернешь. Чтоб тебе потом не горевать. “Ой, что я наделала?” Почему не хочешь с азов? Сразу брать вершины? Вундеркинд наш сын? Так в чем дело?
-А я заставляю этюды играть, не хочет.
-Плохо заставляешь.
-Боюсь, музыканта из него, хоть плачь  в три ручья, не получится. Пристрастился - подумать только, посмотри на окно, - Анжела повернула голову в сторону окна. На широком подоконнике выстроились в ряд стеклянные баночки с безголосыми живыми существами:букашки, жучки, червячки, мокрицы- что только не  копошилось в прозрачном плену!
-Со всей округи собрал всю эту гадость, - продолжала Анжела, - меня мутит от всей этой  живности. Есть не могу.
-Если б эта  гадость! Вытравили химией. Какие проблемы?  Теперь вновь взялись за двуногих гадов. Ожидаем чистку. Поосторожнее с высказываниями. Возглавлю комиссию по чистке, чтобы уберечь...
-Выкинула одну банку. Он чуть не помешался. Глазенки закатил, катается по полу. Еле-еле успокоила. Правда, повозится с насекомыми, лучше, осмысленнее играет. Защити Новинцева, я очень прошу.
- Слышу. Анжела, почему бы тебе не работать? Генка уже в школу ходит. Большой парень. Соска ему не нужна. Без няньки ему лучше.
Глаза Анжелы ушли вглубь, в темень. Только высверк искр  обличал ее  затаенную обиду.
-Тебе обидно.что не работаю?
-Обидно. Объявлена борьба с тунеядством!
-Куда ты меня хочешь загнать? На ферму ночным сторожем?
-А что, если табельщицей? Плохая шутка? А если заведующей нашим Большим театром? Твое это призвание приобщать детей к искусству.
-Нет, пока Геночка не справится со своими каракулями, и не заикайся. Пусть хоть первый класс одолеет. Потом буду спокойна. Там можно и поработать.И  Геночку приобщать к музыке серьезной. Одно другому не мешает. Но если ты так настаиваешь, я подумаю о работе, - отступила Анжела. И глаза ее набухают, уже блестят от влаги.
Он не выносил этого и до сих пор проявлял слабость, уступал. Но теперь не отступит. Не имеет права губить человека. Ей сейчас ничего нельзя объяснять. Он, проводник линии партии и правительства, должен возглавить борьбу с тунеядством. Уже телефонограмма пришла - и придется начать эту борьбу с... Анжелы или признаться в своей нечестности.. И еще неизвестно, чем все это обернется...Анжеле надо на люди, заручиться их поддержкой. Дикая, отвыкла от людей. Пора привыкать к суете сует.От людей  горе и от них же радость. Анжела, на передний край. Вот увидишь, родится на душе радость и станет хорошо. Ты и не заметишь. Как будет хорошо. И тогда ты поймешь меня. Плачь, обижайся. Что же делать? А завтра же устроишься на работу. Забыла, где родилась? Где живешь?
-Тогда запиши меня в вольную бригаду.
-А в квартет ветеранский не запишешься? Вольной бригады просто нет и быть не может. Оставить в покое народ? Конечно, конечно. Только тебя...Пойдем спать, Анжела, моя милая, ласочка моя...вишенка сладкая.Как я буду ревновать тебя...
-Ой. Не надо  так...не забывайся, милый. Ты же знаешь.  Мне больно, дорогой мой,ты слышишь?













ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ




Глава 1               

-Выезжай на седьмой массив, - торопил  бригадир Курилов. Высокий, похожий, если смотреть в профиль, на вопросительный знак, гонористый молодой человек; как говорится, молодой да ранний, - солому убрали. Остатки надо сжечь.
-Слушаюсь, - глупо уставился на него Анатолий Николаев, худенький паренек, который запомнился Буторину тем, что сконфузился со своей шуткой над чувствами Корнеева. Мелочь, а обнажился душой весь, такой неопытный, еще начинающий жить человек.
Анатолий,  повинуясь бригадиру, повел  трактор в березняк. Сразу за березняком расстилался хлебный массив. Вот  гребешок березового колка. В середине гребешка люди убрали несколько деревьев и посему появился в нем просвет. Агрегат Анатолия проскочил  этот просвет, не задев плугом ни единого деревца. Стоит только захотеть, может проскочить через игольное ушко.
-Вот молодец, - похвалил Анатолий себя и засмеялся от удовольствия, - кто увидел. слово сказал! Но как назло. рядом никого..
Массив был плохо убран. Кто-то из приезжах тут орудовал. Оставил высокий срез. Упрямо торчали кое-где золотые колоски. Приезжему что? Лишь бы убрать. Сграбастать бабки и умчаться восвояси. Что значит чувство родины! Местный, здешний никогда б так не сделал. Но не все приезжие такие. Есть и добросовестные люди, которые не допустят такого безобразия. Поле скажет, кто был здесь, что за человек здесь орудовал.
“Анатолий никогда так не поступит”,- вслух подумал он и оглянулся в испуге, - не услышал ли кто - ведь смеяться будут.
Он вновь окинул своими удивительными, пушистыми очами желтую шубу широкого поля и быстро подсчитал в уме объем работы: на три дня, если только все по правилам вершить. Конечно. Надо все по правилам. По правилам, так по правилам.  Анатолий с особым тщанием следил за тем, как ложится борозда. Жгут борозды должен вытягиваться прямой линией: так учили еще в училище механизации. Простился с училищем месяц назад, а уж многое начисто позабыл. Запомнилась материальную часть трактора, а основы агрономии и экономики вовсе улетучились из головы. Ничего. Восстановим, наверстаем!  Лукаво подумал: а если слегка отступить от правила, то можно завершить работу и за два дня. Надо попробовать! Трактор урчал, двигался, как зверь, аккуратно подминая гусеницами густую стерню.
Не раздумывая, Анатолий ринулся сюда налегке. Времени на нормальные сборы и не было. Вовлекли в темную компанию, промышлявшую кражей и сбытом краденого...Этого ему не  доставало. Завязал с компанией. Жить здесь можно, рассудил он, меньше понукальщиков, чем в России. Привезу мать, сестренок. Да отца бы... Отец снится часто. О чем-то с матерью шепчется. Собрался на работу и не пришел.  Бросил всех на произвол судьбы. Покопались в  личном деле и выкопали. Прадед  из Кореи, несколько раз переходил русско-корейскую границу и в революции  не участвовал, способствуя , следовательно, атаману Семенову! Дальше - больше. Проверке подверглись, гласной и негласной, все родственники Николаева по прямой и косвенной линии.И еще что-то, кого-то нашли. Другой прадед Хан Мен Хи  при крещении  Хан Минай Харитонович  стал подполковником и командовал в Добровольческой армии отдельным офицерским батальоном, вместе с остатками деникинцев оказался в Турции, потом в Югославии, следы его затерялись в Болгарии. Органы  не прекратили поиски. Еще выискали...сына троюродного брата пропавшего деда, который стал министром корейского правительства в Маньчжурии и был  захвачен китайской армией и расстрелян...Троюродный брат по матери был женат на  дочери соратника Льва Троцкого. Поменяли фамилии. Имена. Поменяли и места жительства! Но это мало что помогало. Убегать от  судьбоносных органов  себе дороже...Тогда отец решил уйти из семьи. Ушел, чтоб семья осталась... Анатолий не  мог простить отцу  такого предательства. Исчез, как в воду канул, ничего не оставил. Ни денег каких, ни доброй памяти. Приходится начинать с нуля. Самые трудные - это нулевые работы. Но дорогие. В строительный техникум, что ли, поступить?  Но кто  содержать его будет. Отца-то нет. А что мать- секретарь-машинистка в конторке, семью еле-еле содержит, сгибаясь в три погибели на огородике.  Спасибо Новинцеву,с его легкой руки выделили  ей огородик. От голода не умрут. И  прокантует Анатолий  годика два и подаст документы в строительный. На заочный.  Только бы  деньжат на  доски накопить. Потому он берется за все.  Авось что-нибудь да получится. Успехи есть. Удачно заполучил технику. Трактор новый дали по распоряжению Строгова, видно, пришел главинж на работу в прекрасном настроении: поставил на отгоне ветрянку. И бригадир попался ничего, если, конечно, не тронешь словом каким его учетчицу басистую...А зачем трогать? Этого добра...Из-за этого прогонят к черту на кулички, чего доброго.
Николаев бахвалился в письме Витьке Задорожному, откровенно бахвалился. А тому несладко. И трактор задрипанный, рассыпается прямо на борозде, и бригадир - зверь, каких еще не видывал. На Тупицына, наверное, похож.
Витька  каждый раз плачет - тоска, глухомань, девок только в кино видит, но выбраться не может: с документами непорядок. Разве что  в бега удариться? А тут весело: в каждую субботу танцы. В перерыве лекция: что такое любовь? Как ее беречь?
Анатолий, признаться, имел смутное на то понятие. Стеснялся девчонок, чересчур даже, от смущения и стеснения  ведет себя глупо, задает им неприличные вопросы. И вместо - ответа - отпор. Вот одна. Какая-то Нюрка, пристала к нему, ему казалось, что пристала. Дело было на танцах. А может. все ему причудилось... Пришел на танцы, а танцевать не умеет. Поглазел на танцующих, подперев стену, и...выкатился из клуба. А  за ним..Нюрка... А он от нее. Она догнала, прилипла как репей, колется  высокими точками. Нечаянно забрели в лесок. Он, поборов стеснение, дотронулся до колючек. И ждал чего-то. Отпора не дождался. Она позволяла всякую вольность с собой. Доверчивая она девчонка. Забывшись, они упали на траву. Он задрал подол ее платья. Оголил литые ноги. Погладил их...Вдруг она испугалась чего-то и заплакала. Ему стало жалко ее как родную сестренку. Убрал свои вороватые руки, встал с колен.
-Ну, тебя... Нюня, - досадно бросил он, уходя.
-Толь. Не уходи...
А теперь пожалел себя, что не устоял перед слезами. А слезы, что роса, испарятся и в глазах улыбка ясная. Слезам девчоночьим верить нельзя. Но и обманывать нельзя... Стыдно перед ребятами... что еще не знает близко...вот эту самую любовь. Ребята в его глазах выглядели совсем взрослыми, хоть были ему почти ровесниками. Ну на год-два. Может и старше.
-Пожалел Нюрку, а ее Евгений Павлович увел в  лесок и сорвал цветок... Тебя он, что ли, ждать...  - смачно произнес  тезка.
Анатолий схватил его за грудки и, опомнившись, опустил руки.
Нюрка  запала в душу. Какие-то нескромные мысли о ней назойливо лезли в голову. Он дал себе клятву никогда не думать о ней. Когда увидел ее возле озера. Уже познавшую кое-что из горьких уроков жизни: стояла она грустная и какая-то обиженная. Молча удалился. Память о ней тяжелой гайкой прикрутила стержень его дум. Честно говоря,  Николаев почти что не  думал о ней. Еще чего! Самолюбие не позволяло, нет, думать о девушке, которая его бросила. Теперь  он любил всех женщин и ни одну в отдельности. Все женщины имели над ним магическую власть. Позови любая, например, секретарь директора Зумарочка, он побежит за ней. Как собачонка. Но женщины что-то не замечают его готовности откликнуться на первый зов и проходят мимо. Что Нюрка! Что Ирка! Что им чужой? Поэтому пока буднично, обрыдло и смутно на душе. И все это чепуха! Как там мать с Галинкой и Сонькой тянут? Не тянут, конечно,  аккурат завязли. Получу получку, справлю вам обновы.
Молодой тракторист-экономист перешел к расчетам. Он дипломатично разведал у учетчицы, сколько сможет заработать. Подсчитал и расстроился. Надо в  день по две нормы гнать. Тогда выходит обнова только маме. Сейчас он дает полторы нормы за смену. Берет , конечно, горбом, не сноровкой, но не халтурой. А ежли схалтурить? Такие поползновения лезли  в голову, но подавлял их  усилием воли. Одна досада - что теряет  минуты на подавление вредных  мыслей и настроений, а за день складываются эти минуты в часы. Но трактор фартовый - поможет. Не ломается и работает как зверь. Ну, просто его счастье - этот Строгов. Ведь другим выпускникам не очень повезло, им старые драндулеты достались. После зяби Николаев на неделю съездит домой, в Россию, выложит перед матерью  заработанные деньги. Нет, не выложит, эдак положит незаметно на стол. Пускай удивляется да расспросит, а он всего не расскажет. А вечером откроет семейный совет и он будет за главу семьи. Галинку пора наряжать. Как куколку. Она уже большая, шутка ли, в девятом уже, аж в девятом классе. Парни вздыхают по ней. А она в лохмотьях каких-то. Будто она Золушка.Подкидыш. Срамота. Ох, хочется, хочется увидеть их родных ! Вот  уже ровно год прошел, как расстался он с ними. Получить бы здесь квартирку и всю семью сюда! Но шутка ли, квартира? А может, не шутка? Тогда он превратит свою комнату в мастерскую. Будет приборы создавать как Леонардо да Винчи. Есть планы и вполне реальные. А как жить без планов? Страна живет по плану!Обустройство жизни вообще немыслимо без планов. Только надо б об этом помалкивать и дело делать.У такого человека и обиды очень скоро проходят. Не получилось и не получилось...Ну и пусть. Свет клином не сошелся...Хотя, конечно, сошелся свет клином. Куда ни повернись - начальники-захребетники,  власть чертова. А спину нельзя власти показывать - исполосует. Но станешь угождать - будет еще хуже. Еще горьше. Вот и отца  и отсортировали, очищая место  для  будущего. Его в сор превратили...
За думами такими да в душной кабине трактора он и не заметил, как догорал день. Да, закат подарил синим сумеркам  алые тюльпаны. Все. Можно глушить двигатель. Но не заглушил. Повременил.
Предварительно прикинул он размеры пахоты. Полторы нормы, не меньше, даже больше. До двух нормы  можно дотянуть  до заката. Еще круг успеть прочертить, и на сегодня  это будет под завязку. Можно заглушить  раскаленный двигатель и насладиться  вселенской тишиной.
Поле, окаймленное черной полосой пахоты, походило на гигантское письмо землян инопланетным родственникам, не иначе. Неплохо сработано. Может быть, те и читают это письмо?
Возвращался Анатолий в общежитие усталый и довольный. Умылся, поужинал. Оставалось в запасе какое-то время незанятое. Что ж, перед отключкой можно еще на сон грядущий  поиграть в карты с озорными поварихами. И заглянуть на танцплощадку.Так он и сделал.
На площадке вяло кружились пары, подчиняясь шипению репродуктора, то ли в ритме вальса, то ли в ритме танго, то ли в собственном интимном ритме. Репродуктор перестал вдруг шипеть и  в один миг произвел  сортировку:  девчонок -  в  одну стороны, ребят- в другую. Кто-то починил репродуктор, и из него полилась тягуче-сладкая мелодия танго. Анатолий  пригласил  хохотушку Лорку, раздатчицу в столовой. Обнялись и лениво раскачивались,  как деревья на тихом ветру. Он вдруг пробубнил на ухо непроходимую дичь, она ревела от хохота и сквозь слезы  промолвила: "Ну, тебя, не смеши".
-  Лорик, пойдем, прогуляемся перед сном, - шепнул он в ее маленькое ушко, - мне нужно сказать...
- Пошли, - легко согласилась Лорка.   По всему телу парня прошел приятный электрический  ток, сердце  учащенно  билось. Девушка готова пойти с ним... И он осмелел.  Повел себя развязно и нагло, будто собрался  показать, что он не облако в штанах,  а  уличный хулиган.  Она внезапно  грозно  одернула:  "Руки!". Через минуту окончательно рассердилась и резко вырвалась из объятий,  смачно  выкрикнув: "На-хал!".
Анатолий  озорно  присвистнул  ей и пошел спать. Ловишь самое счастье... за грудочки, а оно вырывается, как птица.
Под утро поймал хороший сон и не  мог  вовремя  встать. Все ушли, кто в поле, а кто в мастерскую, а он досматривал эпизод,  связанный  с Лоркой. Но досмотреть все же не удалось. Разбудил пронзительный, скребущий голос Курилова:
- Э, проспишь всю молодость, потом не  догонишь.  Вставай-ка!
Анатолий разлепил выпуклые веки и уколол бригадира  острыми  колючками неприязненного  взгляда и направился в столовую.
-Сегодня смажешь все трущиеся части трактора, сотрешь пыль,уловил?  Хозяин нагрянет, - догнал его бригадир.- Пронюхал ради вас, бесенят. Не нравится мне твой трактор. Будто в аду побывал.
- Сочиняешь.
- Не забудь заправиться, чтоб на поля не гнать бензовоз.
- Что еще?
- Чтоб никаких огрехов. Что вы с полем делаете? Беда... Перечеркну твою работу, не я буду! Все!  Мне  больше  всех надо?  Да,  надо! Недоело в общаге портянки сушить. Что же это, а? У себя бы дома так бы не халтурили, а здесь,  падлы, можно?..
Выслушав  Курилова,  Анатолий качнул взъерошенной русой головой, подмигнул  и побежал в столовую. Как же встретит Лорка? Она встретила так, будто между ними ничего не произошло.  Даже больше.  Наградила белоснежной улыбкой. Или показалось? Он часто принимает иллюзию за  действительность.  Пусть  так. "Эх,  хорошо на свете жить". Все-таки прекрасный это подарок - жизнь. Он еще не  может  понять,  почему  прекрасна жизнь,  но разве обязательно надо объяснять?  Прекрасное не нуждается в объяснении.
- А ты рассерчал, что я убежала? -  оглянувшись, шепотом спрашивала Лорка.
Он остановил на миг  на ее милом беленьком лице свой удивленный взгляд и тут же  отвел.  “В глазах  ее - все тайны мира, - так бы сказал поэт, - подумал он, - не, она не просто хохотунья, она с загадкой. Она не Нюрка-простушка. Не обманешь".
Раз и окончательно переменил свое мнение о  Лорке  и  с той  минуты вновь в голову ударила хмельная радость от того..., что открыл в душе девчонки  хорошее, себе созвучное...
-Ждать будешь... сегодня? - также шепотом произнес  Анатолий, получая тарелку с супом. На суп не хотелось смотреть.
- А будешь смирным?
- Постараюсь. Буду, буду смирным.
Лорка кивнула незаметно. Он радостно ошарашил ее искрящимися  глазами  и пронесся к столу. Лорка вновь вошла в свое амплуа веселой хозяйки раздаточной, повторяла звонким голосом:
- Кому добавки? Мишин, тебе не полагается. Не  достоин. Поработай как следует на поле, потом умой лицо, тогда поглядим. Лодыряка разнесчастная. Намается с тобой Пашка, она не чета тебе.
Все оглянулись на трактористку Пашу, сменщицу лентяя Мишина,  полнощекую, вечно улыбающуюся девчонку, и захохотали. Мишин побледнел почему-то, вышел из-за стола и ушел.
- Так его, Лорка. Вправь ему мозги. Заленился.
- Он толстый слишком. Его не проймешь.
- Бросьте, ребята, дайте хорошо подзаправимся,  а Мишин  свое возьмет, - вступился Антон Корнеев, - так говорю, друг?
-  Правда,  правда,  -  с кавказским акцентом поддержал чернявый парень, - из плохого едока джигит не получится.
Корнеев возмущенно-торжествующе оглядел столовую:
- Лорка, не дури. Подкладывай ему, пока сам не откажется...
Лорка яростно:
- Я что?  Я кто? Оксанку позовите. Она велит: кто загорает, тому нема. Что с них возьмешь?  Убыток один. Расплачивайтесь деньгами, а не каракулями, тогда другой разговор. Я бы Мишину весь котел - наедай  бока. А пока увольте, нема в нем совести, а у меня к нему  надежности. Я за него возмещать не намерена. Лесняк, постегай-ка его в "молнии". В герои он просится.
Мигом Валентин оказался в розе взглядов.  Он  зарделся, как девушка: - Изображу я его в “молнии”. Ну, чтобы обсуждали, а то толку от "молнии", что от моря - верности.

Глава 2

В нем, в Валентине Лесняке, незаметно  появились и закрепились  новые  черты. Недавно  многие  находили в нем что-то необузданное,что-то анархическое...Бледное лицо от недосыпания, вечно взъерошенные волосы,  нисколько не отличающиеся от рыжей шевелюры Вадима Залетова, которого  никак  не  принимают  сторожилы третьей бригады в свою компанию. И вмешаться некому. Бригадиры меняются как перчатки. Недавно еще был “бугром”  невозможный  Тупицын, его сменил по настоянию Буторина Колычев, столь не пьющий, сколь  по  "бабам  страдающий". Пьянки в бригаде прекратились, и работа пошла, но  девчата  взмолились:  "Урезоньте охальника!".
Но  каков  кустик,  таковы  и ягодки. Привыкли к новому "бугру"!
Привыкли и к Вадьке.  Был в бригаде белой вороной, но его терпели. И  открыли в нем прекрасного баяниста, а баянист - друг влюбленных. И его признали старожилы. Потеплели старички, однако, и к Лесняку, которого тоже не  хотели отпускать  на  волюшку-волю, держали на подхвате. Его путали с Вадимом Залетовым. Заметили  и  в Валентине перемену. Внешность его “определилась”, вернее,  “подтянулась”,  будто кто-то затянул в нем все "гайки". Недавно он, как и молоденький Толька Николаев,  был влюбленность во всех женщин,  девушек,  девочек  территории и всего света. То была первая смутная тревога, потребность души, которая вылилась в такой форме.
Увы! Обыкновенно никто из женщин не  ведал,  какую  они власть над ним имеют. Любая могла сказать ему что угодно, делать  с  ним что угодно. Но эта неопределенность прошла. Оказывается, не каждой дано властвовать над ним.
Валентин внезапно со страхом и  восторгом  открыл,  что любит Свету. Это обозначилось в душе ясно, ясно он и чувствовал. Почувствовала это и Светлана и она старательно избегала встречи с ним. Но он не испытывал  потребности в уединенных встречах, как не испытывал в первое время таких чувств его друг   Антон Корнеев (они доверяли друг другу, делились самыми сокровенными мыслями и тайнами), по уши влюбленный в дочку главного инженера. Лесняк  был  счастлив  тем,  что  жив  и что его отрада живет здесь, на этой земле и что судьба свела  их в одно  время. Они встретились в одном времени, особенном времени, искривленном  политической  гравитацией... Здесь случайных нет, все очутились по идейным мотивам: за правый уклон, за левый уклон, за витализм, за анархизм, за родственников по прямой, за родственников по косвенной, за исполнение музыки Курмангазы, за чтение “Самгук саги” Ким Бу Сика, за цитату “Смирись, гордый человек!” из речи Достоевского на открытии памятника Пушкину,напечатанную в автореферате, за неверную трактовку  “Слова о полку Игореве”, за монографию об Алаш-орде... Мотивам этим несть числа!     Валентин Лесняк очутился здесь по личным мотивам... Чего еще ждать от благосклонной судьбы? Ее гримаса или улыбка - Светлана...Ее образ запечатлелся в памяти, вселился  в сердце,  вошел  в  душу  и пробуждал... ростки творчества. Планов, еще не созданных проектов и творений было столько, что Лесняк возомнил о  себе, не без иронии, правда, но вглядывался к  портрету Михайла Ломоносова!  Отличался от гения одним недостатком - не любил или не умел трудиться, проще, над темой корпеть. Любил создавать  все экспромтом. Может быть, эта черта губила и губит многие таланты? Но он не  беспокоился  по этому поводу. Образ Светланы, как Беатриче для Данте, стал звездой  его творчества, и не стыдился Лесняк в этом признаваться самому себе. Ради нее и для нее  он готов...  Наедине разговаривал с эфирной  Светланой,  с образом ее, спорил, соглашался, оконтуривая какую-то идею, и  никак  не мог понять, как это он мог жить, не зная, что где-то рядом жила девчушка, девчонка, девочка,  потом  девушка  по  имени Света. Жил не по законам сердца. А теперь оно пробудилось! Все удивляются (все-это в основном ребята  из шестой  бригады):  "О  господи!  Почему у тебя так сложно, когда все так просто? Что ты в ней нашел особенного? Ну,  красивая,  ну, умная, ну, романтичная. Девушек не бывает некрасивых. Так что же?” Действительно, что, что?". Но сердце знает, кого привечать, кого прописать в космосе души...
“Сердце - самое неподкупное и самое чуткое, потому  самое бескорыстное создание природы. Сердце знает, что делает,  не удивляйтесь. Чутче его, честнее его нет. Сердце не обманешь. Но все-таки, Света-Свечка, это же нечестно:  избегать  встреч. Что же это такое? Ты - само море ночью. Ты видела море? А я жил у моря. Родился я, Светочка, в Советской Гавани. Есть такая тихая и надежная гавань на  берегу Татарского  пролива. Его возвели предки мои, русские моряки. Может , поэтому я очень люблю море и лес. Пойдешь  летом в  лес,  а  в  там - сказочная поляна. Она сияет от ягод. Ползешь по закрайке поляны и губами собираешь ягоду-малину. Наешься ягоды - бежишь на пристань, к морю. А там сказочные корабли:  огромные, неповоротливые, океанские лайнеры и маленькие, юркие береговые катера. Смотри, Света, причалил корабль. Это сейнер.  В  трюмах  кишат  всякие там рыбы: синие слюдовые скумбрии, полнотелые окуни со стальными брюхами. В огромных чанах - воинственные морские рыцари в панцирных доспехах  - крабы, сонные медузы, да и бычки морские. И это  богатство выгружается  на пристань. На рассвете сейнер уходит в море. А как хорошо провожать сейнер и  встречать  утро  на  кромке скалистого  обрыва.  Сейнер  и  море уходят за горизонт. И выплывает из его глубин умытое солнце и разливает по хрустальной волне моря светлое вино...”
Да, часто Валентин ходил на пристань встречать  отца  моториста  рыболовецкого судна. Отец - крепко сбитый, конечно, не высеченный из камня Нептун, а просто  обветренный всеми  пассатами,  муссонами, циклонами, закаленный моряк. Ему было под пятьдесят, когда родился последыш - Валентин; предыдущие - все девчонки, которых отец безумно любил, обожал, но строил с ним фамильные планы.  Валентин с первого крика стал в семье царем, когда подрос,  ему  позволили произвести отца в адмиралы флота. Валентин первым встречал адмирала  из  дальнего плавания. Адмирал подхватывал юного моряка на руки, кидал вверх и, подхватив на скрещенных руках, ставил на качающуюся землю. Валентин, семилетний мальчишка, визжал от восторга: "Еще!".  Он особым  чутьем морского  владыки догадывался, когда вернется с моря отец, тормошил суетливую команду домашних и первым бежал  опрометью  на пристань встречать адмирала и никогда не ошибался во времени прибытия отцовского сейнера.
Однажды  судно не прибыло, хотя оно должно было бросить якорь в порту.  Валентин не мог спать в ту ночь. “Спи, сынок, встретим сейнер завтра,” - успокаивала мама. На другой день на рассвете Валентин прохаживался по пристани. И вот при свете малинового  солнца, долгожданное безмолвное судно тащили на буксире. В чем дело?  Ведь не было, не было же шторма? Смутные страхи холодили сердце и тело мальчика. Он прыгнул на палубу судна, едва  причаленному  к  пристани... Увидел носилки, укрытые брезентом, которых окружили  моряки.  Они  были  печальны. Среди  них  не  было отца. Они тихо переговаривались между собой. Увидели Валентина и вовсе примолкли.
Сердце его вдруг перестало биться. В душе,  которая будто отъединилась от его тщедушного тела, зрела страшная догадка.  Под  этим брезентом его батька, адмирал. И тут он, мальчишка, будто упал в пропасть - потерял  сознание.  Потом, когда прошло много времени и боль утраты улеглась, он услышал от друга отца о последнем дне его жизни.
- Улов был как никогда хороший, - услышал Валентин.
-  За  всю  службу  впервые  так пофартило, - радовался батька.   
“Но сама фортуна изменила ему. Взяли курс на гавань темной ночью. Мотор на судне ритмично стучал и не  вызывал никакого  беспокойства  у  батьки,  опытного  моториста. И вдруг мотор зачихал и в конце концов заглох. Потухли  огни и  стало жутко темно. "Что случилось?"- спросили его.”Счас узнаем”,- ответил батя. Сколько ни бываешь в море, а ночью без света страшновато. Слышишь только, как притаилось море, его настороженное дыхание.
Батька знал мотор лучше, чем самого  себя.  Он  услышал едва уловимое нарушение ритма в мелодии двигателя и понял, что  нужно что-то разобрать и подкрутить. Ритм - это жизнь и жизнь мотора.
Как ни искусен был батька,  как  ни  отлично  нащупывал своими золотыми руками забарахлившие узлы в кромешной темноте, нужен был свет, чтобы начать ремонт. Батя  достал  с полки  банку  с  машинным  маслом, отыскал мокрую тряпку и окунул ее в банку. Чиркнул спичкой, поднес полыхающий огонек к тряпке.  Она  была,  оказывается,  подмочена  бензином.Вспыхнуло огромное пламя. И на грудь бати прыгнул зверем  огонь.  Батя выбросил банку через иллюминатор в море и пытался сбить руками огонь, прогрызавший его  спецовку.  И только  раззадорил зловещее пламя. Одежда, вся пропитанная маслом, заплясала в дьявольском огненном танце. Батя  растерялся вот в эту свою великую минуту жизни. Под рукой ничего  не  было,  чтоб укрыться - ни плаща, ни брезента - и огнетушитель куда-то подевался, где его отыщешь...
Батя выскочил на палубу. Люди заметались  вокруг  него, но  ничем  не  могли помочь. Что они могли сделать - когда даже бочонка воды не было? Батя бросился в море. Море должно помочь. Море поможет. Тридцать лет  жизни  батя  отдал морю, лучшие свои годы. Но море отказало ему в помощи. Батя горел в воде, как факел.
-Нырни,  окунись в воде, - отчаянно кричали на судне, готовые сами сгореть, чем видеть это буйство огня и гибель человека. Но батя боялся этого  делать,  почему-то  боялся этого делать, упорно держась на плаву. Это его и погубило.
Батя потерял сознание,  он не увидел спасательного круга, плавающего в трех метрах от него, утонул. Всю ночь искали батю. Утром увидели труд. Подняли покойного батю на судно. Голову, шею огонь не тронул, а  на  всем  теле оставил свой черный след. Тут  подоспел катер и взял судно на буксир.
На похороны бати вышел весь люд Совгавани.  Батю  знали все,  от крохотного малыша до директора порта Зорина. Твой однофамилец, Светлана.Он не раз  вручал премии моему бате. И  теперь  нес венок...
Всякая смерть по своей сути - явление страшное, потому что оно влечет за собой тяжелый шлейф горя.
Смерть  бати  сразу  отразилась на матери. Она пережила его едва ли два года, похоронили ее рядом с батей. Трех  младших  сестер  моих  определили в детдом. Так им должно быть лучше. Государство брало на себя заботу по воспитанию  сироток.
А меня, забитого осиротелого мальчишку, взяла на воспитание  старшая  сестра,  которая была уже замужем и жила под Челябинском. И все сестринские знакомые, зная  про наше горе, проявляли ко мне заботу, слезливую жалость. Мне это надоело. Пристают жалостливые с причитаниями, терпеть не могу. О, как хочется, чтоб люди были не размазнями,  но  увы!  Они  распускают  нюни...”
Тут Валентин улыбнулся, вспомнив продолжение этой истории.
Мальчик закатывал порой истерику. И тогда в ответ бросали  камни-реплики:  "Фу,  нехороший мальчик!". “ Его обидишь, беспризорника!".
Едва окончив школу, убежал  Валентин  от  сестры.  Куда глаза  глядят. Выбрал дорожную жизнь, наполненную многими неизбывными впечатлениями. И стал, как перекати-поле. Полгода на Памире, полгода в Сибири, месяц на  берегу  Волги. Так  очутился, наконец, в целинной степи. Здесь и настигла печальная весть. Оказывается, весь городок, где жила  сестра,  переселили.  Об  этом  по  секрету поведал Буторин. Не только жителей этого городка, но и население других прилегающих районов эвакуировали в особую зону. У сестры обнаружилось малокровие, больны и ее муж и племянники Валентина. Навестить старшую сестру ему не разрешили, зона все еще была закрыта.  Встречу с сестрой пришлось отложить. А младших детдомовок, решил он, привезет сюда, как только  получит  квартиру...  Запил было Валентин, пробовал колоться, чтоб отошла забылась боль. Но не так-то просто залечить душевную травму, полученную в детстве, помноженную на новые  несчастья. Началось  с  моря, со стихии. Море Валентин теперь ненавидел, боялся суеверной боязнью; грозный  и  холодный  образ моря въелся в память, на всю жизнь. Навсегда будто бы распрощался  в  морем. Но душа его  выссияла морем... Когда увидел в рассеянном свете дня Светлану, он сказал  себе: “В ней собрана вся красота земли и моря...”
У Вали Лесняка была склонность видеть жизнь в возвышенном  эмоциональном  свете.  Все, что ни происходит в мире, происходит по высшим законам, и потому безрассудно воспротивиться накалу времени. Наедине  долго разговаривал с  молчаливой  Светой, погруженную  в лоно  печали, строгой печали и возразил самому себе: “Неужели печаль - наш удел?”  Обратился к образу Светы: “Ты видела море? Стояла у моря ночью? А я стоял. Жил у моря.  Ночное море - оно таинственное, волнующее, зовущее. Ты - море ночью.”

Глава 3

Буторин по обыкновению своему вынужден был припоздниться. Возвращался домой  недовольный собой. Как ему объяснить свое позднее возвращение? Анжела не находит себе места, когда он прирозднивался. "И без того издерганная, что с ней станет", - подумал он с тревогой. С чувством вины открывал дверь и невыносимая сцена пронзила его сердце. Послышался  плач  жены. Громкий.  Душераздирающий.  А Геночка жалобно верещал: "Не надо, мамочка".
Но Анжела выкрикивала сдавленно, истерично:  "Не  смей, не подходи!".
“Мама, мама!” - кричал во сне Геночка и тоже плакал.
- Опять черт знает что. Невыносимо. Когда же это кончится? -  в  сердцах крикнул Николай Васильевич и повернулся было уйти, куда глаза глядят. Переночую у  Новинцева, в конце концов проучу ее.
   Опомнился, с опаской открыл дверь. Она заскрипела- застонала и в ее косяке , как  в  рамке фотография,  возникла растрепанно-жалкая, перекошенная фигура жены.
-Кончилось, все! Коля! Не буду больше мучить  вас... - слезы душили Анжелу.
- Что ты мелешь? Невозможно... - растерянно-гневно произнес он.
В нем впервые в  жизни  возникло  неукротимое  желание ударить  человека, больно ударить и кого? Любимого человека. С трудом поборол он нелепое желание, умолял,  просил успокоиться  :
-Анжелка, хватить нести чушь. Устал от твоих  упреков, причитаний.
- Коля,  прости меня за это, - не унималась Анжела, но рыдания прорывались с новой силой. Она успела вымолвить: Завтра уезжаю навсегдааа. - С клекотом в горле она убежала в комнату. Снова раздавались горькие стенания за стеной.
Николай Васильевич забежал в спальню, привлек жену к груди, спросил с тревогой:
- Что стряслось?
- Коля, Буторин, у меня туберкулез легких. И мне с вами ни секунды нельзя пробыть рядом даже. Понимаете, ни секунды...
Он помертвел от неожиданного удара. Оба стояла в забытьи. Он поднял тяжелую гудящую голову,  уточнил, еще никак не веря словам мнительной жены:
- Объясни с  толком. Что ты нааговариваешь на себя? Нельзя же.
- Коленька, простите, Буторин, я не наговариваю. Была у врача.  В  больнице. Что-то ноет в груди и все. Проверилась: точно, туберкулез, - упавшим голосом призналась она и отстранилась от мужа, уже не мужа.
Николай Васильевич,  ничего не понимая, зашагал по комнате, даже что-то сдвинул, что-то опрокинул. Покатилось,  звеня, разбилось зеркальце. Потом тишина, которая немного остудила его, успокоила.
“Несчастье всегда крадется вором. Кто мог ожидать? Если у нее эта болезнь, то ее не спасешь... - пронеслась  черной  молнией  мысль. - Она истеричная, страшно мнительная. Так предательски подкралось несчастье. Было счастье, а теперь... Что с нею станет через месяц?  Она  сама себя убьет. Эх, доктора-эскулапы, не могли другую болезнь ей приписать. Сказали бы: грудница, или что-нибудь в этом роде. Нет, надо подкосить человека! Нужно  согласиться с нею, погоревать, сказать правду  о  себе”.
Голова отупела, душа онемела от такого психологического или жизненного удара и тяжких дум. Вот что следует сказать: это пустяки, ты только не сдавайся... Нет, пожалуй, ничего не  надо говорить.  Загорюет еще сильнее. Подумает, что подписываю некролог.
В  комнате  стало страшно-тихо, будто могильный дух заполнил пустые комнаты. Анжела взяла на руки уснувшего сына и прошла в детскую комнату. Вернулась тотчас  и  заторопилась  куда-то, заспешила, захлебываясь воздухом, будто уже прощалась с жизнью. И давала последние поручения.
- Буторин. Будем мужественны. Мы расстанемся. Вы должны жениться  на Оксане Павлычко. Помните? Она еще не замужем. Я узнавала. Я сегодня написала ей письмо. Поеду,  уговорю. Она вас любит,  Геночку не обидит. Моя лучшая подруга...
- Прекрати! - заорал Николай Васильевич так, что стекла на окнах тонко зазвенели.
Анжела умолкла в страхе. Потом, опомнившись, промолвила:
  -Будем спать. Я уеду завтра.
Николай  Васильевич  разделся, лег на край кровати.Снял очки и кинул их на пол. Куриная слепота  на  какой-то  миг  застила  реальность. В окно лил безмятежный серебряный лунный свет, который усиливал ощущение ирреальности этой  ночи.  Анжела  неслышно  разделась и легла на диван, пожелав ему спокойной ночи.
- Это что за фокус? - послышался грозный окрик мужа.
А она будто не слышит. В горле ком. В двадцать пять туберкулез!  Умереть  от  обиды  хочется. Уеду. Завтра же. А вдруг Коля заразился? Ой, страшно! Не  может  быть.  Будет Геночка сиротой? По ее вине?
-Коля, ты не имеешь права заразиться. А как тогда Геночка, ясноглазый мой мальчик?
- Анжела! Иди сюда или я убью себя, тебя, не лишай  меня рассудка, - взревел Николай Васильевич, приподнимаясь с кровати.
-Буторин. Нам нельзя вместе.У меня опасная форма, - с мольбой протянула Анжела, - миллиарды заразных палочек...
- Иди сюда!- Настаивал он.- Мне страшно, девочка моя... Что же с нами будет?
И Анжела покорилась. Голова к голове. Тело к телу. Когда-то для Анжелы это - блаженное счастье, еще вчера, а сегодня - это мука. Рядом его глубокое сильное здоровое  дыхание. Анжела незаметно отвела лицо, чтобы выдыхаемый воздух  с палочками Коха не попадал ему в  губы, нос. Он интуитивно понял ее неженскую хитрость. Боится себя, боится его.  Заразилась, больна. Даже если это  так... Что изменилось  в отношениях?
Анжела в немым ужасом замечала, что он, здоровый мужчина,  целует  ее  в  губы, в ее туберкулезные губы, нос, щеки впалые, волосы гадкие. О господи, что он делает?  Он  рвет на ней сорочку. Нет, нет, нет!
“Врач категорически запретил. Нельзя. Пойми, милый, непослушный,  проклятый, что нельзя. Я  заразная, неприкасаемая, Коля, ты же слушался меня,  всегда  слушался.  Я запрещаю. Я тебя не люблю...”
“Анжела, дорогая, я люблю тебя...”
-Удавлюсь,  если случится, - грозилась она, вырываясь из его яростных, ненужных, преступных  объятий.  А  он  же всей  своей отчаянной душой чувствовал, что если сейчас, в ее самые критические минуты жизни откажется от  нее как  женщины,  то  морально убьет ее, ускорит наступление болезни. Он никогда не оскорблял ее женскую гордость, женское самолюбие, стыдливость, застенчивость, честь,  всегда уступал  ей в интимной сфере. Сейчас не уступит никаким ее мольбам - если уступит, то только этим и вынесет ей приговор. Он не имеет права отказаться от нее. Когда-нибудь она поймет и простит. Не поймет сейчас - не беда.
С этой горячечной мыслью,  с нежной болью в сердце он заломил ей руки,  отчаянные,  дрожливые,  неуловимые руки, разорвал на ней сорочку и, сильно возбудившись, с желанием неодолимым  пронзил стрелой любви ее нежный пах...
Впервые взял ее вопреки ее желанию, с яростью застоялого  самца,  добиваясь  не  оргазма,  а ощущения неодолимой власти и нежности...
-Я хочу дочку...
-Ты с ума сошел, Коля,  пусти  меня,  милый,  хватит, пропала я...
- Я люблю тебя и не могу представить свою жизнь без тебя. Потому мне страшно  и не страшно за нас...
В этот момент раздался душераздирающий хохот за окном.
-Прижавшись к мужу как ребенок, Анжела прошептала: - Какие-то призраки... Они и вчера наведывались.Окатила холодной водой.Коленька...
Николай Васильевич встал с кровати, подошел к окну и  открыл форточку. Призраки с хохотом удалились.
- Может, это призраки, нелюдь... Сколько тут невинных в овраг свезли! Души убиенных бродят ночами.
- Анжела, не будем тревожить память...
Потом  они лежали как всегда - голова к голове, плечо к плечу, рука в руке. И вдруг Анжела свернулась калачиком  и заплакала тихо, прикрыв губы ладонью. Слезы текли ручьями, слезилось...  все ее бледное тело. Точно снежная королева, Снегурочка весенняя, таяла, таяла она, истекала душою в  туманную  даль.  А что же завтра? Анжела плакала от горя, от счастья, может быть, от горечи счастья и сладости горя...
А Николай Васильевич провел всю ночь... в неустанном мужском бдении и тревожном раздумии. Анжела  не  сопротивлялась, ослабленная духом, охваченная страхом. Но не об этом его  тревоги. На его плечи, теперь на его плечи, упала вся ответственность за будущее семьи - до этого дня несли взаимную ответственность. Если действительно Анжела больна , то  это  страшно,  это ужасно...Да, ужасно, что он, только он во всем этом виноват. Зачахла соловушка в домашней клетке. Победила домашняя пыль. Поздно, однако, он спохватился. Почему тогда, с самого начала их совместной жизни не взялся за ее трудоустройство? Почему, почему? Попробуй трудоустрой, когда не знаешь, что тебя ожидает завтра: спецзадание или спецпоручение...Да, он вполне представлял, что такое семь лет в семейном  заключении, домашней одиночной камере. В одиночке Анжела провела семь лет. Тут тебе и кошмары, страхи,  нездоровый  домашний воздух и в результате - туберкулез! Это он во всем виноват. Он жалел ее и не мог поэтому   силком   вырвать ее из клетки. Жалость такая хуже равнодушия, а равнодушие равно преступлению, не иначе.
Неужели  нельзя  ничего сделать? Завтра еще раз пойти к докторам, провериться и, если что, - сразу вылететь в Москву. У отца связи, он устроит Анжелу  в  лучшую  клинику... Болезнь  любая не терпит запущенности, невнимания, пренебрежения. И угораздило прийти несчастью в самую  счастливую пору  их жизни! Не угораздило. Так и должно было быть. Он  накликал беду. Преступное равнодушие к человеку привело к  несчастью.  Если  родной, близкий  человек, то о нем можно не заботиться, можно даже забыть о его существовании? Отплатили ему за равнодушие, ох, как отплатили. Назавтра Николай Васильевич настоял на своем:
-Пойдем к рентгенологу, сделаем  рентгеноскопию.  Врач может ошибиться.
- Не пойду. Рентген меня окончательно убьет.
- Тебя убивать нечего. Ты и так убита.
И  Николай  Васильевич с силой потащил жену в больницу.
 Анжела шла туда как на погибель, как приговоренная... к месту казни. К рентгенологу!
Знал Буторин этого молодого парня,  который  работал в рентгенкабинете. Парень являлся депутатом городского Совета. Он-то и поможет разобраться... в беде и расставить все по полочкам.
Буторин заглянул  в кабинет, удерживая за  руку  дрожащую жену.
-Пожалуйста, сюда... Рентген бесстрастен, как зеркало,- басил парень.- Я ничего не скажу,  только рентген будет выдавать  правду.
Анжела со страхом, приговоренно, стала за экран.  Николай  Васильевич  стал рядом и переживал не меньше ее. Внезапно раздался хохот парня:
-С такими  легкими  в  баскет идти.  У  вас  конституция спортсменки. Анжела Сергеевна, я вас записываю в нашу  команду.  Через  месяч  товарищеская встреча  с командой Интернационального.  У вас приличный рост, богатые легкие и такая живая  реакция.  Вы  сама  молния.  Вы мне здорово нравитесь. Решено, завтра на тренировку. Спортформу, кеды, все дадим.  Договорились? - Парень вопросительно глянул на мнительную пациентку поликлиники.
Анжела от  растерянности  ничего не могла сказать. Пьяной походкой добрела до двери  кабинета,  опираясь  на  крутые плечи мужа.
-Так, договорились? Я завтра увижу вас на тренировках? Какие шутки? Я всерьез, - крикнул вдогонку парень, -  следующий, заходите.
В гнетущем молчании Буторины направились было домой. Но вот контора перед ними. Тут Буторина и  осенило. Он решительно заявил:
- Пошли  в  контору.  Сегодня оформим тебя в качестве завклубом. Не стони, тошно.
- Веди меня, куда хочешь, - Анжела покорно  ступала  за мужем,-раз ты такой идейный работник - ираб.  Преврати меня  в ирабыню, коль так хочется. Я согласна.
Буторин к председателю рабочкома:
-Владимир Семенович, здравствуйте! Анжела согласилась работать завклубом. Как вы на это смотрите?
- Как я смотрю?
Председатель рабочкома, пожилой кряжистый мужик, так  и подпрыгнул,  вздрюченный уколом неожиданного служебного счастья.  Кому-то шепнул, едва дыша, боясь  спугнуть счастье:
- Позови-ка сюда Грушевского.
Грушевский,  высокий  длинноволосый  парень,  в рабочем хапате, испачканной пылью, (оформлял книжный стенд),  вбежал впопыхах в кабинет.
- Что такое, Владимир Семенович?
- Поклонись Анжеле Сергеевне, сдай дела, и с  богом  на трактор.
Грушевский  не поверил вначале услышанным словам, внимательно посмотрел на серьезную жену парторга ЦК и улыбающегося председателя рабочкома, поверил, наконец, что настал  его час свободы.
-Тост  за мной, Владимир Семенович. Именинник я сегодня. Анжела Сергеевна, вот вам ключи, вот вам мое хозяйство.  Пойдемте,  ознакомьтесь.  Правда, пианино расстроилось, надо настроить. Я возмещу. Поработаю  с  месяц.  Всю  получку принесу. Только примите всю эту скуку, а то я умру с тоски.
Словно боясь, что Анжела Сергеевна вдруг раздумает принять  дела, Грушевский с лихорадочной быстротой перелистывал инвентарную книгу, прося Анжелу Сергеевну ставить “закорючечки”.  Вся процедура приемки-сдачи  на этом и закончилась,  и  Грушевский в безумном порыве исчез куда-то. Вернулся. Вручил Анжеле Сергеевне кулек с шоколадными  конфетами.
- И не отказывайтесь, - пояснил он, - у нас так принято. Мне тоже вручали. Потому - что не сладко будет.  Такой подтекст этого подарочка.
Впервые заасмеялась Анжела здоровым, искристым смехом.
-Анжела Сергеевна, это панно оригинальное, из росписи и маркетри, как-нибудь зайду, закончу. Ну, желаю всего, чего вам хочется, - и Грушевский исчез, теперь уже окончательно, оставив  ее одну посреди пустынного зала. Подошла к пианино и провела летучими пальцами по клавишам. Издавались фальшивые звуки. “Придется вызвать  мастера”, - подумала она. Вечером Анжела с гневом набросилась на мужа.
-Почему не шевелишь молодежь? Ты с ними совершенно не работаешь. Безобразие. Сюда одну молодежь  согнали. Ну и что? Пришли  ребята на танцы. Я попробовала записать их в самодеятельность. Они взяли и  демонстративно  покинули  зал. Смеются: вот новости! Пошли порядки, ще нигде не встречали такэ. Смеются, издеваются надо мной: "Что, Анжела Сергеевна, из нас Шаляпиных хотите сделать? Мы хлеб добываем, а это  не песенки распевать. Днем собачишься, а вечером выть волком?". Это Николаев так говорит. Я завтра  же  поставлю вопрос  перед  администрацией. Никуда не годится. Мне ребят жалко, а тебе не жалко? Что у тебя за душа? Ребята убивают время, себя убивают, а тебе улыбочки.
Буторин посмеивался довольный.  Анжела и вовсе  рассердилась и решила устроить сцену мужа-ираба. Забюрократился, несчастный, оторвался  от  запросов. Опустился. Музыку серьезную перестал слушать. Книги перестал читать.  В  кино  не  ходит. Людей, мол, воспитывает! “Целый день другой музыкой занят, - вздохнул он с  улыбкой.  -  И эта  другая  музыка головоломнее твоих этюдов Гедике. Если далеко от Москвы, то тишь да гладь? И здесь назревает. Хотя и там тоже, в том же Берлине, хоть стену  возведи.  Некогда мне, Анжела, симфонии слушать”.
“Ох,  запоешь  ты  у меня, как погляжу. Завтра, как миленький, сходишь к Виталию Геннадиевичу, возьмешь у  него "Историю  музыки".  О  Григе  только наслышан, смех!”.
“Ладно, ладно, не очень...”
-Ты увел меня, ты и привел. Когда с людьми, то какое зло? Коля, я столько узнала, столько увидела всего, столько пережила. С такими людьми познакомилась,  нет, волшебными  мирами. Особенно понравилась Светланочка Зорина. Петь может прекрасно. Только некому ею заняться. А Ларион Соловейко. Талант! Клад. Немного портит голос  ржавый металлический скрип. Это от водки. Колька, будь человеком, сделай,  чтоб  не пил. А директор хмурый, хотя явно добрая душа. Я ему верю, во всем, во всем верю. Работа  его  хмурит...".
“Вот-вот, о настроении и проинформируешь. Поняла?”

Глава 4

Получка!  Наконец, получка! И где? Здесь, на стане полевом. Ходит хлеб за брюхом!
Приехала на полевой стан, в бригаду, сама  "сберкасса". Так  прозвали кассиршу по зарплате Любочку Кедрину, стеснительную особу, только со “взбрыками” и  причудами. Она подъезжала на “бобике” к каждому трактористу на  его  рабочее поле и выдавала зарплату.  Подъехала Любочка и к Анатолию Николаеву. Он с трепетом ожидал своей зарплаты. И был ошеломлен, обескуражен, когда  увидел  напротив  своей фамилии совершенно мизерную сумму. По его самому скромному подсчету выходило втрое больше.  Ведь все  время выдавал по полторы, а в последнюю неделю по две дневные нормы. Любочка развела руками:
- Я ни причем. Мое дело выдавать, Получайте, Толик.
- Как же так? - губы Анатолия дрожали, как осенний лист на ветру.
-Обратитесь, Толенька, в бухгалтерию. Напутали,  вижу, - посоветовала  молоденькая женщина, заметно нервничая; ей нельзя было волноваться, потому что ожидала первенца, но волновалась, потому  что  ей  стало очень-очень жаль мальчишку, ведь сама когда-то была девчонкой-несмышленкой, которую обижали; она почувствовала виноватой - она же работник бухгалтерии.- Я проверю...
Назавтра Анатолий попросил у бригадира разрешения  поехать в контору, - Курилов проворчал, но отпустил - подался с попутной машиной на центральную. Влетел на крыльях гнева к главному бухгалтеру Загребину: “Объясните мне, пожалуйста”.
- Сколько заработал, столько и получил. Тютелька, - отрезал  эти  крылья  Загребин. Он  сказал бы это даже и тогда, когда убедился бы в своей  неправоте.  Анатолий  с огорчением и ненавистью   посмотрел на загнутый, обтекаемый, защитный  нос главного бухгалтера, лоснящийся от жира. Николаев в другое бы время перепугался  за  себя,  подумал бы,  почему он так легко может ненавидеть неблизких людей, но сейчас не хотел вдаваться в какие-то объяснения, разводить какие-то  антимонии. Он сразу ринулся к председателю рабочкома Владимиру  Семеновичу.
Тот внимательно выслушал парня и заковылял в бухгалтерию. С полчаса, кажется, пробыл там, казня  неизвестностью огневатого Николаева. Приполз Владимир Семенович  побитой собакой, терся возле парня в смущении:
- Все у них правильно. Ты подумай, может, что не так...
-У меня все так, а у вас? - Анатолий выбежал в коридор.  И чуть не столкнулся  в тесном коридорчике со Светланой. Она куда-то спешила с тетрадями. Это у нее дневник агронома, который она  вела с аккуратностью школьницы.
- Света,  дай листочек, - с улыбкой проговорил Анатолий, чтоб перед девчонкой не показать себя в гневе, - хочу письмецо милке накатать.
-Тебе все шутки. Из области корреспондентша приехала, очерк писать. Я предложила тебя в этот очерк. Она в бригаду уехала. Ты почему здесь?
- Милка зовет, - с той же развязанностью повторил  Анатолий.
Светлана  повернулась  и ушла. Анатолий подошел к окну, расстелил лись бумаги на подоконнике. Подумав,  порывистым движением  пальцев вывел:“Директору Заишимского спецхоза В. С. Землянскому от тракториста бригады N 6 А. П.Николаева.
Заявление
Прошу  уволить  меня по собственному желанию, так как я не согласен с особыми порядками”.
Подписав  заявление, он стремительно направился  в кабинет директора, не спросив на то разрешения Зумары. Она не  успела оторваться от машинки, встретить с улыбкой неожиданного посетителя, а Анатолий потянул к себе массивную  ручку двери.  Знал,  что  Зумара не пустит, скажет, что директор занят, а обидеть ее, такую хорошую, алмазную,  честную душу  не хотелось. Лучше ворваться к директору без спросу. Ворвался вихрем. Директор прочитал первую строку и порвал мятый лист на мелкие кусочки.
- Можешь идти,- изрек он, посмотрев ему в глаза.
Анатолий  оторопел от неожиданности  и не заметил, как выскочил из кабинета.  Все, уедет без расчета! Порешив так, побежал в  общежитие за  вещами.  В  этот  самый момент Землянский разговарил с только что прикатившим на мотоцикле бригадиром  Куриловым. Бригадир  стоял в позе виноватого, наклонив голову, опустив плечи, так что похож он был на кочергу. А директор гремел,  как  гром небесный:
-Ты что это мышей не ловишь? Мальчишка хочет сделать ручкой. Довели до белого каления? Разберись и доложи  немедленно. Уговори мальчишку...Корреспондент  из области Римма Васильевна приехала о нем очерк писать, а он, подлец, сует мне заявление. Наведи порядок... Или я вычеркиваю тебя из списка на квартиру.
-С ним я переговорю, - пообещал Курилов. И учинил самую настоящую "разборку".
-Удираем, да? - набросился Курилов... на незадачливого жалобщика.
- Небо видит, - с вызовом бросил Анатолий, - я  не враг самому  себе.
- Для чего, спрашивается, тебя сюда направили?
- Зарабатывать.
-Так, так, - понимающе протянул Курилов, - обкрадывать государство не позволим. Ты не хочешь, чтобы оно стало богатым? Хочется урвать! И тебе не стыдно? Обсчитали, видите ли, его! Новый трактор не нравится, не  дали  ему  старый, обидели.  Потом не тот воздух, сплошь пыльные бури. Пускай другие вкалывают, а я смоюсь. Наплевать на Курилова, которому намыливают шею за ваши безобразия,  наплевать на  бригаду. За  деньги  готов наплевать на всех и вся. Сачок! Жлоб! Дезертир! На фронте таких расстреливали.
- А ты бывал на фронте?
- Не имеет значения,  жмот!
- Ну и твоя фигня для меня не имеет значения, сущность ты этакая!
- Ну, катись туда, где лучше. Я поставлю  вопрос  об  исключении  из союза молодежи.  И оставь надежду о поступлении в институт. Тебя  Родина  послала хлеб растить, а не брюхо свое  ливером  набивать.Противно.
- О, гнев воспой, Пелеева сына... - Анатолий швырнул набитый барахлом  чемодан в пустой угол и побрел в бригаду. Курилов не скрывал своей бригадирской  радости. Вновь, в который раз убеждался в правоте древних, что  слова-угрозы "на сосунков действуют неотразимо". Они внушают страх, если  они  сказаны начальником.  Курилов  убедился, что он не исчерпал свой бригадирский ресурс.
- Вот так справил обнову, - горько усмехнулся Анатолий, устало шагая по пыльному грейдеру к полевому  стану.  Здесь его давно ожидала корреспондентка, обаятельная темноволосая женщина в легком демисезонном пальто.
- Пишите, что хотите, - произнес он зо злостью и пошел заводить трактор.
Женщина кивнула головой и попросила водителя грузовика, чтобы тот отвез ее на  центральную.  Она  не  стала настаивать на беседе. Таилось в  минутной  грубости  молоденького  юноши  что-то такое, на что нельзя было не обратить... какого-то внимания. И правильно поступила, что обратила внимание. На другой день Курилов прикатил в поле на мотоцикле, услужливо приглашал Николаева  пристроиться  на заднее сиденье:
- Тебя  вызывают  в  контору,  скорее садись. Молодец, Толька! Так держать свой руль.
Анатолий изумленно вскинул брови. Его вызывают в контору?! Нехотя заглушил трактор и подошел к Курилову:  уж  не шутит ли?
- Садись, да  побыстрее. Ты, знаю,  расторопнее был, когда надо.
Через  десять минут Анатолий влетел  в контору.  Направился в бухгалтерию первым делом, как велели.
- Подойди к кассе, - сказали в бухгалтерии.
- Здравствуйте, Толя, - промолвила Любочка  ласково,  - получайте.  Недоразумение  какое-то вышло. Затерялись наряды при закрытии. Курилов выписал новые. Спасибо скажи  корреспонденту, а еще Буторину. Он вмешался.
Вот они - честно заработанные деньги. Плакать хочется.
Анатолий,  как буря, ворвался  в кабинет Буторина.
- Николай Васильевич. Не ради денег. Хотел уехать,  да! Мне нужна справедливость, поймите, не ради денег, Николай Васильевич,  -  голос Анатолия срывался, а глаза его увлажнились, вот-вот потекут ручьи.
- Бороться, а не хныкать, - жестко пробасил Николай Васильевич, потому что выкажи доброту, парнишка пустит водицу, а потом ему же неловко станет, терзать себя будет  понапрасну.
Анатолий резко повернулся и выбежал из кабинета... Николай Васильевич волновался не менее. Ударил кулаком по столу. Кажется,  факт самый рядовой. А какие последствия негативные могли возникнуть, если вовремя  не  устрани  безобразие! Сколько  понесли бы морального ущерба! Непонятно, почему у новичков всегда каким-то образом теряются наряды?  Наглеет  этот Курилов?  Под  нажимом  Землянского? ! Испугался ведь Курилов, отступил, наряды тут же нашлись, когда я  затащил его  к  Землянскому.  Что ж, все правильно, жизнь дураков наказывает, умных учит. Ну зачем совсем раздевать новичка? Чтобы себе сладкую жизнь устраивать? Теперь вот этот мальчишка горы готов своротить. Воспитание лбами - самое  верное.  Но пора пойти к Строговым, подкинуть огоньку. Что-то захандрил мужик. Поддержать бы, конечно...

Глава 5

Буторин застал Строгова за чтением  “Евгения  Онегина”, что  приятно  удивило  гостя. Гость-то предполагал увидеть Ивана Ильича роющимся в кипах чертежей, волшебствующим над цифрами, а Иван Ильич сидел за чисто прибранным  столом  и дымил трубкой. Николая Васильевича встретили хозяева радушно. Быстрая  Антонина  засияла,  как  Снегурочка, сорвала с гостя мохнатую шапку, стряхнула снег, повесила на вешалку. Нашла веник и подала гостю. Тот озорно поймал девчонку и поцеловал в ухо. И тут вышла из кухни сама Строгова. Буторин залюбовался Еленой Алексеевной. Надо же!  Совсем  другой  человек!  Елена Алексеевна вчера вернулась из дома отдыха, куда с трудом уговорили ее поехать  рабочком, партком,  и согласилась то она всего на две недели, потому что дольше не могла оставить без догляда мужа и чертенку в юбке, Тоньку, и выглядела почти здоровой  женщиной.  Глаза похорошели.  Огромные,  голубые глаза и под глазами черное бархатное свечение.
-А на будущий год обязательно в Сочи, -  сказал  Буторин,  здороваясь с Еленой Алексеевной. - Тропики-субтропики...
- Ни за что. Доченьку одну  оставлять  после...,  -  но Елена  Алексеевна не договорила, спохватившись вовремя. О том, что случилось с Тоней и Антоном, она догадалась сразу, но своей страшной догадкой не поделилась даже с мужем.
- Поедет, куда денется, - поддержал, все  более  смелея при  других, сам Иван Ильич, задумчивый, смуглолицый, красивый человек, однако робко ловя взгляд  жены.  Она  еле  заметно кивнула, и он успокоился.
“Культ  женщины в этом доме, настоящий культ. Иван Ильич и создал этот культ. Семьянин. Таким и я представлял Строгова. “Завидую я тебе, Строгов”, -  говорили глаза Буторина.
“А кто мешает и тебе создать такое счастье?” - Улыбнулся Строгов.
“Теперь создам. По твоему образцу”.
“Не обожгись, гость дорогой. Счастье имеет свое лицо”.
-Да  что  вы молчите, точно рыбы? - возмутилась Елена Алексеевна, - Иван, ну! Вернусь на работу, обрету  независимость, ты у  меня заговоришь.
-А мы беседуем, Елена Алексеевна, - возразил, переглянувшись с Иваном Ильичом, Буторин, будто не замечая,  что  тот не знал куда девать себя от позорящей его показной неучтивости жены.
Все-таки Строгов не забывал, что  он  в  доме  мужчина, глава семьи.
- Как вы попали  в наши края, Николай Васильевич?
- Жертва романтики, - произнес гость.
- Сами себя отправили в ссылку?
- Почти. Только трудно объяснить. Одни говорят - ссылка, а другие - свобода; одни говорят - глупость, другие - наоборот; одни толкуют о трагедии,  другие  доказывают,  что это  счастье.  Мне всегда хотелось знать настроение людей и направлять, а где-то и поправлять.
-Понятно!  Политическая  деятельность,  конечно,  ваше призвание.  А  людей...  надо бы оставить в покое, их ведь замучили... промыванием мозгов, желудков... Деваться им некуда, вот  и добывают в поте лица хлеб Родине, голодные, холодные.Им еще молитвы выслушивать...
-Тогда  их поведут другие пастыри. Уж лучше мы  займемся ими...
-Дядя  Коля, вы умница, - не удержалась  от  похвалы Антонина, - ну, мамочка, чего ты так смотришь? Слово нельзя  сказать?  Доброе  слово - человеку доброму, плохое - плохому. Так ведь? Видишь, расцвел дядя Николай... Ладно, я вам  не буду мешать, - и Тонечка убежала на кухню и увлекла за собой маму.
- Иван Ильич, когда у вас возникла идея жатки? - спросил Николай Васильевич, пытаясь вернуться к тому разговору, который был прерван неделю назад.
- Долгая история. Расскажу. Нужное это дело...
Строгов, окончив техникум, много лет работал  механиком в колхозе, в российской глубинке. Была причина залечь в глубинке. Потом в богатый Заимшинский спецхоз переехал.  По своей воле. Манили просторы, масштабы. Но и мечта одна была, если честно,  о куске  хлеба.  Его изгнал из глубинки голодный желудок. С пустым желудком трудно думать о высоком. Переехал, устроился, все путем. Заочно кончил институт. Но еще в техникуме возникла у него  идея  создания широкозахватной жатки, сперва на базе обычной жатки. Много лет над этой проблемой бился головой, бился об стену. Развил  свою идею до состояния реального проекта, а никто не воспринимал всерьез. Институты годами переводят тонны бумаги и тьму денег, а ничего  путного  не могут создать.А некий Строгов пытается заменить целый институт!  Лучше б усердствовал на работе.  Но и это было. Продвигался Строгов и на работе. Кремлев-Аникин взял, да  и назначил его аж главным инженером. Тогда Строгов еще диплома инженера  не  имел. Теперь и власть главного инженера помогала Строгову, на заводе начали  собирать  на  его средства  образец  жатки.  На первом круге оная и рассыпалась. Полугодовая зарплата главного инженера потрачена  на груду металла. Но это не совсем так. Ведь Строгов понял, почему рассыпалась  жатка.  Не была учтена дополнительная нагрузка на сегменты. Вновь трудился энтузиаст-изобретатель над  более совершенной  конструкцией  жатки.  И  все было на мази. Но постигло всех горе - умер Кремлев-Аникин.  А  Василий  Степанович Землянский просил Строгова отложить на время дорогостоящую затею,  помочь  ему  наладить запущенное производство. Два года отодвигал Строгов апробированный  проект,  хотя  руки тянулись  к  чертежам.  Ночами, урывками, подготовил, конечно, еще несколько вариантов. А спецхозу не везло никак. Чем больше продукции он производит, чем больше он обязан сдать государству. Государство оставило спецхозу для воспроизводства  ровным счетом ничего. И  люди разуверились в Землянском, хотя он пытается что-то сделать. Башковитый. Найдет выход. Но люди  работают спустя рукава. Ломают технику. Вся работа идет на крике и мате. Покойный  Корнеев,  механик, даже кулаки  пускал  в ход. Не получалось ничего! Когда люди потеряли веру, тогда от них  не добьешься ничего. Вот и главного инженера прозвали базарной бабой. Уж до испытания  ли  жатки?  Одному  богу  известно, когда можно будет приступить к испытанию.
-Не понимаю. Это нужное дело. Нельзя в долгий ящик откладывать...
- Вы понимаете, здесь широкозахватная жатка  оправдана. Урожаи  на степных пашнях не больше десяти центнеров с га. Двадцать центнеров считается уже рекордным. Поэтому растительная масса в барабан комбайна попадает негустая, иной раз барабан вращается вхолостую. Вначале я реализовал идею широкого  захвата арифметикой: соединил три жатки в одну. Решил задачку для первого класса! Мстислав Келдыш! Сделал на этой жатке круг и  сам  не поверил.  За шестерых работал! Эдак можно героем стать! Но радовался рано. На втором круге вновь очутился у разбитого корыта. Я получил наглядный урок, что идея нужная, но воплощать ее надо не примитивным прибавлением, мол, пошире  и длиннее лучше. Надо ведь гармонией перекрыть громоздкость! Сделал  вариант,  который  надо было проверить.  Но  реализовать его после кончины Кремлева-Аникина было невозможно. Направил  проект  в заинтересованные  институты.  Почти год без движения лежит проект. Но идеей широкого захвата заразились многие  инженеры и механики. На Кубани уже испытывают такие жатки. Меня это радует.  Пусть  конструкции Строгова, как таковой, не будет, к черту честолюбие, если б  она  материализовалась  в новой жатке! Сколько можно освободить рабочих рук и машин! Другое  дело  -  хотят ли лидеры высвободить рабочих? Ведь рабочих станет меньше! Иначе как понимать установку: бережно  отнеситесь  к устаревшей технике. В мастерской есть токарный станок, созданный еще Нартовым, место станку в музее, а списать нельзя.  Скольких токарей покалечил сей дедок-станок, но жалеют как раз станок.
- Иван Ильич, а кто вам помогает в работе?
- Пушкин, - произнес Иван Ильич, - направляет, вдохновляет. И милость к падшим призывает...
- Чувство юмора, конечно, хорошо...
-Причем тут юмор? Пушкин расширяет мой кругозор и  воображение, без которого невозможно ни одно изобретение.
- Какая  связь между Пушкиным и жаткой, что-то не улавливаю?
- Не задумывался над этим.  Но  как  прочитаю Пушкина, так яснеет голова, вырисовывается что-то. И чувство такое: хочется что-то красивое создать.  Не скажу, что легко.  Читать книги - душу очистить. А это не блажь. Скажут, почтенный, пожилой и "Гаврилиаду" читает. В поэме какая-то тайна сокрыта, бьюсь над разгадкой, бьюсь . Наверное, никогда не сумею разгадать. Но вчитываюсь в волшебные слова. Так по необходимости же! Многие не понимают, смеются.  Чудак.  Чернокнижник. - Строгов  убрал  со стола объемистую рукописную книгу "Роза Мира" Даниила Андреева, положил в книжный шкаф.
Николай Васильевич с каким-то восхищением смотрел в открытое обветренное лицо Строгова, думая: “Многое  можно  у него  почерпнуть. Не так-то просты все простые люди. А может, не из простых вовсе? Читает запрещенку. Надо бы предупредить”.
- Иван Ильич, какая требуется от меня помощь?
- Мы все чего-то ждем. Мы такие.  Надеемся. Царь-батюшка пособит.
- И все-таки. Я ведь для того и прислан, чтоб...
- Добейтесь, чтобы люди не ломали технику! Можете?  Ну как в Англии в девятнадцатом веке, почище даже. Кажется, обмозговал все до деталей. Начинаешь делать - одни препятствия. Ну ничего не хотят. Директор надрывается, ты из кожи лезешь, а они - нет. Не свое.  Ночи напролет думаешь о нашей жизни. Днем некогда - дергают  беспрестанно. Ночью хорошо. Возвращаются думы непраздные. Задумался, как роденовский "Мыслитель", что голова даже свесилась от дум. Кто мы здесь?  Согнанные с  родных  мест, маргиналы.  Ну  вот, освободили кому-то пространство для маневра. И в степи вожди-кузнецы перековывают кадры! Но человека нельзя переделать, как шубу. Да, вождям дано право переделать общество, а не людей, сотворенных богом. Так нет же, начали проверку на вшивость. Кто не с нами -  того сгоняем. Тройки, ссылки, лагеря. Беда.
- М-да,  не  ожидал,  -  проронил Буторин. - Это все в прошлом.
-В прошлом, конечно. Но главное, народ  стал  воском:   лепят из него фигурки  по  своей  прихоти. Может, глупость говорю? Из мозга выжал все - мозг будто сократился в  размерах,  отделился от  головы и болтается, как поплавок в карбюраторе. Тряхни головой - полушария зазвенят...  Я,  наверное,  уже  того?  Простите.
- Если жатка так нужна, я буду добиваться финансирования проекта.
- Если вы будете добиваться, то Землянский не выделит ни копейки. Он должен дойти до всего сам. Ревность власти!
- Учтем этот момент.
Тоня  позвала  гостя и папу на  чай с ватрушками. И ей никто не смел отказать.Удивительные  перемены происходят с нею. Тоня стала  важной  особой в доме. Совсем игнорировала маму в хозяйственных делах, не считала ее хозяйкой, а  считала  самое  себя. Хозяйственностью  так  и веяло со всего ее важного облика. Смиренно наблюдала, как отец есть ее стряпню, а он,  обидно, конечно, ел без всякого выражения. Тоня переживала мучительные минуты.
-Ты бы хоть поругал нашу хозяйку! - не выдержала Елена Алексеевна,  страдая за дочь. Тоня убежала, едва сдерживая рыдания. Иван Ильич покачал головой и продолжал  есть  без выражения. Буторин еле-еле подавил в себе прилив смеха.
-Ребенок в игре взрослее, чем взрослый в работе. С такой  ответственностью  все делает. Скажите Тоне, что очень вкусный борщ сварила, пусть не обижается, а ватрушки  изумительные.
- Николай Васильевич, кто мы есть в системе координат? Живые жертвы?
- Жизнев молодец, на воскресник собирает ребят, надо же дворец возводить... - вспомнил Буторин, уклоняясь от  вопроса.
- А мне можно? - спросила живо Тоня, выглянув из своей комнаты.
- Школьники отдельно, - опять уклонился Буторин.
-Конечно, сейчас только дворец строить, - сказал Строгов. - Василий Степанович решил дворец возвести, когда животы  сводит от консервов. Да бог с ним! Пусть достраивает свой дворец съездов, а то всяко может быть. Средства откуда берутся?

Глава 6

-Ребята, молодняк не трогайте, -  наставлял  лесничий, обращаясь  к Володе Жизневу, легко признав в нем главного, - запилы делайте выборочно. Очищайте подпиленные  деревья, а сучья слагайте в кучу. Не засоряйте лес.
Лесничий  обстоятельно  разъобъяснял, какие деревья валить и как валить. Потом надвинул поглубже шапку и  заковылял вдоль просеки, будто прячась от стужи. Мороз терзал тысячами иголок. После ухода  лесничего... стало тихо. Где-то затрещала сосна. От трескучего мороза? Но мододым лесорубам было  жарко.  Они повалили  пяток вековых деревьев и обессилели. Но на ногах держались.
Ребята только-только перевели дух.
-Валим все подряд, как варвары. Злу дали “добро”, - пробурчал Валька Залетов, - давайте перекур. Мозги  устали от лесной науки. А нужен дворец культуры? Пока построим, мы разбежимся. Лажа все это...
Он скинул варежки, явно вязанные девичьей рукой, достал из кармана брюк пачку "Казбека".
-Закуривай,  Тигран  Гаспарян,  - Вадька протянул эту пачку худенькому пареньку, утонувшему в огромной  шапке  и тулупе. - Какой ты Тигран, котенок, разве что рысенок. Закуривай.
-Я только сигареты курю, - возразил тот, гордо отвергая раскрытую пачку, вытащил из своего кармана пачку сигарет "Лайка".
- Ну! Оригинальный жанр, -  взлетели  брови  Вадьки,  - разрешите посмотреть на клоуна.
-В морду влеплю, - большие черные глаза Гаспаряна заполыхали костром. Он застыл в решительной позе, - не шучу.
-Все, все, отступаю, - Вадька отошел от греха подальше, уронил, словно нечаянно: - Однако тяжелый случай.  Все хотят  побить  меня. За что? Неужели такое уж удовольствие размазать такие красивые щеки? - Вадька надул розовые  щеки. Все засмеялись. - Испортить васильковые глаза? - Вадька  сделал  глаза! -  Смогу выступить во дворце нашем?  Ради престижа сыграю “Зори Парижа”.
Но Володя Жизнев завел "Дружбу" и разом рассеял  шутливо-легкий  налет духа. Выбрал стройную, будто ракета, устремленная в небо, многолетнюю сосну. Наклонился  к  корню, приставил  вращающуюся цепь к коричневой бугристой коре дерева. Цепь смела, как пылинку, кору, врезалась в стонущий ствол.  Движок яростно  завизжал, когда цепь пилы впилась в дерево.Вскоре ствол затрещал, давая опасный крен. Дух захватывающее зрелище - падающий исполин. Дерево ухнуло, рухнуло,еще раз ухнуло,  сотрясая весь лес. Тяжким громом  взорвана тишина, перекатываясь тысячным эхом.
Ребята,  как муравьи, облепили поверженное дерево. Засверкали топоры и сучкорезы на солнце. От  красавицы  лесов остался  оголенный труп, именуемый бревном. Тут подкатил трактор, заюлил у основания бревна. Корнеев припадая, перепрыгивал через поваленные ветви, таща за собой длинный  трос. Одним концом он ловко обмотал бревно, а другой конец троса соединил с серьгой трактора.
- Валентин, трогай! - крикнул он.
Трактор  вздрогнул, с ревом рванулся с места и огромная туша дерева покорно потянулась за ним.  А  Володя  вновь  включил движок "Дружбы", вступив в борьбу, в единоборство с лесными  исполинами.  Обреченные исполины  ухали, выли, стонали,замертво падая на снежное смертное ложе. Но Володя бежал уже дальше вглубь леса, выбирая матицу. Он забыл обо всем на  свете.  Работа захватила его всего, - и душу, и силы, и ум. Ловко выворачивался  от урожающего крена дерева, от ливня снега, сыпавшегося с крылатых ветвей, отбегал на безопасное расстояние, замирал на  миг,  восторгаясь  убойной силой бензопилы.  И  вновь  взор  его искал новый объект, в его взоре будто ничего необычайного не было, ни  любования  красотой природы,  ни  печали,  ни  озорства, ничего, кроме огненной страсти. Страсти разрушения.
“Неужели это есть то самое счастье, о котором  мечтают? Когда  о  счастье не думают, то это уже счастье? О счастье думают те, у которых нет его”, - так думал Лесняк,  любуясь зловещей работой Жизнева.
- Все, хватит, - кричал он, подбегая к Володе, и хотел было вырвать из его рук “Дружбу”, выключить движок, но  не успел. Дерево, падая оземь, зацепило "Дружбу" и расплющило ее в лепешку.
-Испугался? Жили-были динлины, но их захватили гунны. У гуннов была конница,- рокотал Жизнев.
-А у попа была собака,- сказал Лесняк.

Глава 7

Ночь. Декабрьская ночь.
Городок укрылся  ватным одеялом ночи. Вдруг это одеяло, черное космическое одеяло прошили тысячи ярких звездинок - станция включала свет.
“Электричество - изобретение, принесшее людям благо. Но и пытка - электричеством? Деды мои не выдержали этой  пытки, сознались в несовершенных преступлениях, и их расстреляли.  И батя мой сгорел в огне...” - с душевной болью подумал Валентин Лесняк. Днем в сутолоке работы эта боль отступает. В сумерки по пути к дому возвращается  боль  и... мечта.  Как  газировку,  пьешь  морозный,  жгучий  воздух, всматриваешься в притаившийся хорьком  березовый  колок  и напрасно  тревожишься...  и не замечаешь, как ветер что  бритвой  скоблит щеку...
И сам не заметил. как забрел... в библиотеку. И забилось сердце тревожно. Увидел Свету. Она сидела за  дощатым  столиком  и читала иллюстрированный журнал. Ее присутствие как-то намагнитило Валентина. Ему  казалось,  что Светлана, шутя, пробует на нем свою магнитную силу. Неужели его дожидалась?  Он  мысленно говорил с ней:
“Ты  ходила  утром по лесной просеке. Ты знаешь таинственное напряженное молчание леса. Кругом тишь, ни звука, а кажется, вот-вот выскочит на тебя медведь. Ты - это таинственная лесная тишина”.
- Да, да,  ты - лесная тишина, - проговорил он вслух.
Света вдруг вскинула брови, расширила очи. Опалила парня  жгучим огнем огорчения, и его охватил жар, который затеребил и корни волос!
Попятился он назад, толкнул спиной дверь...  Исчезнуть, провалиться  сквозь  землю,  убежать,  куда  глаза глядят. Опомнившись, приостановился, но потом прибавил шагу.  Чуть не сбил с ног Николая Васильевича, но успел извиниться.
Буторин  кивнул, вздохнул и зашагал дальше. Лесняк догадался, что Николай Васильевич, видимо, шел к Овсюгиным.  В последнее время зачастил парторг ЦК по гостям! Грядет какая-то кампания? Поговаривали о решительной борьбе с  тунеядством и с пережитками буржуазной культуры, с мещанством.
Буторину  можно только посочувствовать: пригнали в спецхоз спецконтингент, не каждый может водить трактор или автомобиль, управлять жаткой, вынужденных бездельников  пруд пруди... А тут Строгов своими изобретениями грозится втрое сократить  штат  механизаторов! Прошелся в узких брюках по пыльной улице - ты пережиток! Купил мебельный  гарнитур -  мещанство!  И куда их всех заклейменных? Разве что открыть новую великую стройку коммунизма?
Глава 8

Овсюгин любил тащить домой все, что плохо лежит,  чтобы наедине смастерить что-нибудь.  (Не пойман - не вор, вся страна в несунах). Мечтал давно еще о том, что будет  у  него собственный гараж и собственная водокачка с электрическим  насосом. Плохо на окраине городка с водой. До  Ишима далеко, а озерную воду почти невозможно пить. Всякие пиявки  там,  червячки,  жучки, аккурат и подхватишь заразу. И возникла в неистощимой кладези овсюгинского цепкого  воображения  очередная  авантюра. Выкопать собственный артезианский колодец, установить в нем двигатель с насосом. 
Вот  Ефим  Михеевич таскал  с  собой  сумку, носил себе обед. А вечером клал в пустую сумку что-нибудь для двигателя или  для  особняка,  для воплощения возвышенной мечты!
И  в последний день старого года Овсюгин не изменил своей привычке. И был себе на уме и “безмятеге”. Что бы прихватить? Не с пустой же  сумкой  возвращаться домой.
Молодежь уже встречала Новый год веселым состоянием духа. “Где же достали?” Землянский запретил продажу водки и вина до шести вечера. Во избежании уличных драк. Но вопрос остался без ответа.  Травили словоохотливые парни анекдоты, а кто-то бубнил песню, а тот уж  и пил из горла и горланил песню.
 Поэтому Ефим Михеевич раньше времени закрыл гараж  и  почапал домой со своей неизменной брезентовой сумкой. В сумку еще утром  поклал незаметно, завернув в тряпицу,  магнето.  Оно почти новое: разве что подчистить контакты, запаять клеммы и век будет служить. Ефим Михеевич настоял-таки, чтоб списали магнето.( Он регулярно списывал в  утиль  почти  новые детали и узлы. Что поделаешь? Жить-то надо.)
Придя домой, опростал с облегчением тяжелую сумку. Развернул  тряпку  и ахнул, приседая невольно - колени подогнулись. Он никогда дома не стонал, не кряхтел. Дом не больница. А тут схватился за сердце. Был завернут в тряпку камень, величиной с валун. Что это такое? Так вот почему носились по гаражу, как чумовые, эти парни. Преподнесли начальнику новогодний подарочек! Кто мог такую пакость сотворить?
Ефим Михеевич мобилизовал весь свой аналитический ум  и подозрение пало на молодого шофера Кердина Андрея. Его почерк. Ефим Михеевич обрадовался и злорадно усмехнулся.
 Нашел  злодея!Злодей бежит к злодею!  Овсюгин давно искал крепкого помощника, который бы мог пройти через игольное ушко сквозь бушующее  пламя  на своем задрипанном газике. Таким искусством во всем спецхозе владели  трое.  Это Ларион Соловейко, Михаил Бессмертный и Андрей.
На ловца и зверь бежит. Андрей сам  влез  в  искусно расставленную сеть. Стал помощником, притом рьяным, влезал во все дыры.
- Ни,  ничего,  подлец. Упекут тебя... - Ефим Михеевич дрожащей рукой творил донос.
"Ты пока еще Андрей, а поглядим... сохранят ли свое имя...".
Это был красивый, здоровый парень, младший брат Любочки Кедриной,  ходячей  "сберкассы".  Он  был прямой антипод мягкой стеснительной сестры. Первый забияка  и  драчун  не только в городке, но и в округе. Вечно кого-то обижал, и вечно бывал бит. Но все это шло не от какой-то внутренней злости или ненависти к людям. Нет. Просто он неожиданно почувствовал в себе непонятный прилив буйных сил, которым нужно дать выход.
Вот и такие проказы! Вот и спускал себе  дурную  кровь. Работал не по-божески, а по-дьявольски, не щадя себя, как отец, которого за самую старшесть по возрасту и окладистую бороду  прозвали Бородой, тоже лихо водившего автомашину. И все у Андрея, как у отца, получалось красиво,  эффектно,  картинно. Но его волком воющую машину боялись все-таки. Пешеходы шарахались в сторону, завидя ее еще издали.
- Бешеный, - с замиранием сердца вздыхали они,  -  разобьет свою бедовую головушку.
А  люди  зря пугались. Как ни бешенствовал Андрей, а еще ни одной живой твари, слава богу, на задавил. В его бешенстве была его стихия. В стихии Андрей блаженствовал.
- Ох, нарвешься на кочку. Крутанет твоя баранка в кювет.
- Благодарствую за беспокойство, - и шальные глаза Андрея весело смеются. Про себя он подумал:
“Баранка меня не крутанет. А вот девка загонит, точно...”
Андрей часто представал перед черными угольными зрачками Зумары,  пытаясь каким-то образом к ним пристроиться, но она загадочно как-то сказала:
- Сейчас мои глаза тебя не видят. Хочу видеть, а не видят. Концу школу, год подышу. Поступлю в  институт.  После института, если мои глаза не залонят книги, увижу тебя.
- Ты  что,  смеешься? - опешил Андрей. - Да через семь лет уведут тебя в хоромы высокие за заборы черные. Посмотри на мои фосфорные глаза? Ты шутишь? Может быть, вас  уже беспокоят  номенклатурные старцы, и потому мои акции понизились?
-Твои акции высоко котируются. Тем более с машиной. Я не смеюсь.  Тебя, небось, хозяйственные тетечки обожают, души не чают. А  меня  старцы обожают. А я  уважаю мудрость. Что  злиться-то?    Хамства у тебя, Андрейка, скажу. Ты неисправим.
- Поищем гараж в другом месте, - откровенно беспечно заявил  Андрей, и через некоторое время заговорили о нем с возмущением: то обидел одну, то обидел другую, никак не угомонится.
Но никак ему не удавалось обидеть главную обидчицу.
- Ну, Зумара, не одумалась? Нет?
- Думать нечего. С глаз долой!
- Зумара, не нервируй меня. Могу тебе шейку свернуть, - внезапно посерел от злости Андрей, - мне себя не жалко.  А тебе своя жизнь что-нибудь да стоит?
- Пожалуйста, тронь, - Зумара , покачивая бедрами, двинулась к нему и вгляделась снизу вверх на его шальные звезды, - чего это ты остыл? Герой. Брось свои штучки. Сказала,  через семь  лет  посмотрю. А сейчас никого не вижу. Я ведь прекрасно знаю, что на вторую неделю надоем тебе. Будь я  сказочной феей,  каждый  день  меняла б наряды,  да жила б во дворце с фонтанами и газонами, тогда б я подумала, чего же не хватает для полного счастья. Но я при конторе, я не представляю себя, а территорию! Когда звонят, я отвечаю:  “Территория слушает!” Я только думаю о том, чего же не хватает конторе! И ничего другое в голову не лезет. Извини  меня.  Не уверена я в тебе, соколик. Ты ветреный, как...
-Ты что, с коня упала? Ждать семь лет. Ты просто издеваешься надо мной, над душой измученной. У тебя не сердце, а кремень. Болячка. Ух! Так и не посмотришь?
- Пока нет. Да, сердце мое - кремень,  а ты как  думал.
- Ну тогда прощай навсегда. Ползать на коленях и на том свете не буду.
Зумара не успела даже слово вымолвить. Андрей хлопнул дверью, пошел вперед, вперед, а куда, точно и неточно, сам того не ведал. Впереди темно и  душно. Снежные комары  неистово жгли его лицо, руки, но не замечал он этого, пока не столкнулся с движущимся предметом. На  него глыбой  надвигался Овсюгин. Наверняка, тот погонит его в Челябинск, за запчастями. Да пусть хоть  на  кудыкину  гору, только бы  поскорей.
-Андрейка, мотай в Челябинск за запчастями. Ну и каслинские оградки. По двойному тарифу. За срочность и дальность. По пути завезешь главе горсовета Копьеву двигатель, списанный, новый и спроси, когда выдаст пять актов на застройку жилых домов.
- Вы же строите особняк.
- Особняк?  Какой особняк. Я строю пять жилых домов, на каждого члена семьи. Если пять домов сложить вместе, то это и есть особняк. Особняк строить нельзя. а пять жилых домов - можно. Значит. пять актов надо, не забудь. Скажи, голубчик, куда подевал списанное магнето?
- Когда успели списать новое магнето?
- Поймешь, когда будешь на моем месте.
- Зачем? Я властелин баранки, чего же еще?
- Мальчик  ты  наивный, ты думаешь, можно списать даже гвоздик, если б не пожелал этого сам... Вообще лучше вовремя списать, все равно унесут. Да и участковый по пятам ходит, фактики собирает. Лучше бы за ингушами присматривал, за корейцами. У тех овец не досчитаешь, а у этих рис пропадает. Хоть каждого обыскивай. Тысячам участковым не справиться.  И не  ревнуй  свою Зумарочку  к  батьке. Он, конечно, ее обожает, любит, но как отец. Тебе, юнцу, не понять. Женщина может бросить тебя, а дочь всегда дочь, предаст - не предаст, все равно своя, родная.
-Выходит, я ее обидел? Обозвал  ее  любимицей  старцев номенклатурных.
- Ты  делаешь  что-то, потом одумываешься. Не годится. Сердце, говоришь, у нее кремень. Знаешь, вода камень точит... Советуйся с Овсюгиным,  плохого не насоветую, тоже мне, помощник.

Глава 9
 
Да,  как  и  предчувствовала Алевтина Павловна, Николай Васильевич не то чтобы подружиться с ней, даже делового разговора не хотел вести, на что втайне надеялась. Ей хотелось выговориться и...получить характеристику для полной реабилитации. Без характеристики о возвращении в Москву и речи быть не может. Видимо, известные особы сумели “обработать” Буторина, настроив его резко враждебно  к  бывшей узнице  АЛЖИРа.  Эти  особы  обладают замечательным уменьем понравиться начальству, ублажая его, вылизывая  себе  поблажки,  заодно оговаривая кого угодно ни за что, ни про что.  А впрочем... ходят слухи, что эти особы, практически нигде не работая, подымая юбки там, где надо,  выторговали себе  еще  и  медаль  “За освоение целинных и залежных земель!”
-Неужели они и перед Буториным вились? - шептались по углам. 
- Он ведь партбатюшка, хоть не в рясе...
- Может, исповедоваться шли...
- Да хоть б в рясе? Кто может устоять перед этими бестиями?
- Буторин, конечно, грешник, но  наивный... Он знает,  что  эти  девки знают,  кто его отец, боясь огласки, привечает их. Они ведь могут и растрезвонить об его отце, и тогда ему лучше сменить работу.  Николай Васильевич всячески избегает разговоров об отце. Девицы и держат его на крючке. Он, наверняка, подмахнул свою подпись на наградных  листах, задабривая злючек...
- Кто знает, подмахнул ли подпись или нет, уверенности в этом нет. Может быть, его подпись подделали.
- И такое может быть. Но ведь  не отозвали у них эти медальки!
-Люди боятся попасться на зубок органам. Жалко, что ли, побрякушек?  Подумаешь:  наградили и наградили. Да все это хренота, барахолка. А барахолка есть барахолка.  Вся  наша жизнь - базар, барахолка. Иной жизни мы и не видели. Но  смогли б в тридцать седьмом договориться о мире и согласии? Смогли б, да Сталин не позволил.Ему нужно было от соратников избавиться. Паны дерутся - с холопов чубы летят. Если бы чубы.  Сталин лишил нас всех разума. Иначе как бы мы устроили такое чистилище в раю и аду ему на радость?  Так мы   заботились о пролетарском рае,   об  укреплении родного  государства! - Алевтина Павловна заговорила смело, потому что устала бояться. Перед нею горка немытой посуды, - Мне стало страшно. Я умоляла: опомнитесь, люди...  Сказали, что подрываю устои государства. Всякие послабления только наруку врагам, все это ведет к эрозии революционной нравственности. Возразила б... Но в сю прессу завели, всю литературу замели, а искусство сделали продажным. Уж  эта  киношная наша действительность! У меня аллергия на эти фильмы... о  секретаре  райкома,  о председателе совдепа... Это - пляска смерти!
-Где стол был яств, там гроб стоит, - сказала чистильщица картошки, бывшая преподавательница университета. - Наши лидеры мастера приукрашивать фасад красного карточного домика на  песке. Вся  пропагандистская  машина направлена на возвеличивание того  шаткого  строения...  Но сколько  же  можно обманывать народ? Кто откроет этот обман? Никита Сергеевич? Много хотим от человека. который мечтает  достроить блаженный рай, недостроенный предшественниками. И что же?  Народ, убаюкиваемый идеологической жвачкой, пребывает в полудреме. Это неведомо Хрущеву. Но  это и нужно власть предержащим,  развратившимся  от избытка власти. Беспредел не может, однако, продолжаться беспредельно. Да, конечно, лидеры  не  гнушались ничем,  подлость,  вероломство, наглость, -все пускалось в ход, чтобы связать всех круговой порукой. Но совершали это с помощью приближенных, на которых списывали потом  собственные  заморочки. Так было и так будет, не надо творить кумира. Вера в доброго вождя оплачивается кровью.  Увы!  Людям хочется  заблуждаться.  Им хочется иллюзий. В этом весь парадокс!
Все это слушали поварихи внимательно, но с некоторым недоверием с собеседнице. Уж не провоцирует ли? Потом на всех накатает анонимку,а по ней даже дело заведут! Сталин придумал статью, а Хрущев не отменил!  Пусть мужик землю попашет, попишет анонимки! И пошел строчить анонимки, без страха и упрека. Но из-за страха тоже. Что человек? Это сгусток страха и боли. А если ему приставят пистолет к горлу, выдаст  все,  если  ткнут электродом  в  чувствительные точки тела, он же предаст самого себя и господа бога. Есть запас честности, верности, и как на это посмотреть. Предал отца ты под пыткой или по глупости, как на это посмотреть.
-Почему мы заблуждаемся и оказываемся потом за чертой? Все уповаем на вождей? А вожди на  кого?   А  потом  судим виновных и невиновных. И оказывается виновным весь народ. Такова логика всех революций. Хотели, поддержали - получите. От Сталина мы получили все, что ему хотелось, от Хрущева ждите сюрпризик, поверьте мне, я с ним работала в свое время... - сказала Алевтина Павловна.
-Они уверены, что только насилие способно что-то сдвинуть. Воздействие насилием,  согласно их воззрению,- самое эффективное средство в достижении цели. Отчаявшись переломить человека, решили  изолировать.  И  Соловки, и Колыма, и концлагеря... А еще лучше- так это сбросить его в овраг.
- Это уж слишком.
- Слишком? Да нет. Только вот жестокий парадокс... Стоит только распять, убить  невинного  человека  -  рождается  христосик и Малюта Скуратов!  Там это прекрасно понимают. Надо ведь всего ничего - только унизить человека,  чтобы  его  уничтожить. Человек идет, а надо, чтобы ползал. Что, впрочем, и  делают новые демоны. На них ведь креста нет...
-Оказывается, виноваты все и все поколение изгоняют в степь, и здесь их приводят в чувство, конечно, и Моисей в пустыне водил обреченных. Такое было и будет. Всех кулаков в Казахстан, всех поляков в Казахстан, всех корейцев в Казахстан  и  Среднюю  Азию. Ингушей  и  чеченцев  в  Казахстан, балкарцев в Казахстан, всех-всех несогласных негласно в Казахстан, в “подбрюшье”  государства.  А согласных на строительство Днепрогэса, Метрополитена. Приговор обжалованию  не  подлежит!  И народ был распят. И потому с ним можно вытворять что угодно. Удавалась любая  кампания. Бросили  клич  - на целину. И миллионы ринулись на целину. Бросили кров, очаг, чтобы долгомиыкаться в  палатках.  Для государства  чего  не  сделаешь, можно жить сколько угодно под дырявым навесом неба. Да и целины-то не было! Ее начали осваивать  казаки.  Ее  осваивали  несколько  поколений ссыльных.  На  той целине и встретились несчастные сироты. Так вот, настоящие-то целинники - это узники АЛЖИРа, Степлага, раскулаченные, депортированные...
-А нынешних так называемых  первоцелинников  почти  не осталось.  Приехали вроде добровольно, получили свои подъемные и уехали восвояси. Завербовали других, и эти вырвали подъемные и укатили. Заманили третьих. Так накатом и осваиваем целину. Потом эти уголовники!  Слетелись  на  тучное поле  целины  черной  стаей. Бесчинствуют. Об этом молчат. Трубят о свершениях, о подвиге. О подвиге  ли  речь?  Надо разобраться  во  всем  этом.  Уж  не очередная ли авантюра "вождей"? Люди были монолитны в порыве диком, их  цементировал  страх.  Потому и вождям удавалась любая авантюра. В газетах ничего ведь не писали, ни о событиях в Степлаге, в АЛЖИРе, в Темиртау, ни о кровавых  столкновениях  на  центральной площади  Чимкента, в Тбилиси, где Жуков...  Всем хорошо, всем опять-таки радостно. Так они полагают! И кого   они  обманывают? Идиотов?..
-Да, но зона все же распахана общими усилиями.. И она осталась все еще нераспаханной, оказывает свое  влияние  на жизнь новоселов. Мы-то не ощущаем на  себе давления зоны, только освободились.  Ведь так? Разве у нас не  зональное мышление? Ну и что?
- Мы хоть при картошке. Остальным  - карточки.
Эти разговоры не были новостью для  Буторина. Но эти разговоры настроения у него не поднимали. Ему казалось, что Алевтина Павловна играет не последнюю роль в разложении людей. В конце концов он решил расставить все точки над i. Вызвал для беседы  Алевтину  Павловну к себе в кабинет и начал без всякого предисловия:
-Алевтина Павловна, вы человек оттуда, уж не распространялись бы об этом. Людей это будоражит. Это первое. Вести идеологическую работу  поручено мне. Не у вас я принимал дела. За свою работу вы понесли ответственность. Так что...
-Я хотела предостеречь вас от ошибок, заблуждений. Хотя вы заблуждаетесь в трех соснах. Заблудщему - прощение, ибо он сам себя наказывает. Но от ваших слов становится больно. Наложите ваше клише на реалии? Получится ложь молчанием. В надежде на то, что никто не увидит и не услышит?  Вам не хочется  слышать о тайных массовых  расстрелах, в которых вы не участвовали. Это страшно. Это очень страшно.  Тут все знают, при распашке залежи обнаруживали продырявленные черепа. Естественно, здесь была зона,  здесь страдали от клеветы и адекватного отношения  враги народа. Отчего такая ненависть к нам? Уж если мы и предали, так свою веру!  Я каждый день получаю письма с ругательствами, анонимные письма.Помогите.
- Пожалуйста,  возвращайтесь  в Москву. Я напишу письмо...
-Возвращайтесь вы, а я останусь здесь. Меня же  приговорили к вечному изгнанию. Как прожила - вы знаете. Другой жизни я не  заслуживаю,- заговорила она, убедившись, что характеристики ей не видать как своих ушей.- В Москву меня просто не пустят.  Провинилась я перед народом, поверила железным рыцарям. Боролась за общее, всеобщее и попалась  на слове:  призвала  к  этому Сталина! Я провинилась вдвойне, потому что осталась жива. Выжить там... Выжила. А тот, кто остался жив, вынуждены были думать о хлебе насущном,  даже под  дулами винтовок. Те, кто тайком сеял и выращивал хлеб, собирал картошку, выжили. Таков закон выживания  в зоне. Не мыслили себя вне зоны... потому что знали, что вне зоны - погибель. Да и куда податься? А где  не  зона?  Все казахское плато  разбито на зоны. Глухие районы Сибири, Алтая, голые  степи Поволжья - все это зоны, где мучаются приговоренные на медленную голодную смерть.  Зона  вошла  в  нашу плоть  и  кровь,  не отрешиться нам от нее. После жестокой зимы хочется лета, но наступит холодная весна.
Буторин и  не собирался возражать.Все, что говорила Алевтина Павловна, истинная  правда.  Да не вся. Однако  зональное это  мышление людей затрудняет  стать объективными  в  споре. Они  отзывчивы, но и недоверчивы.   Их взгляды на человеческое счастье довольно своеобразны. Верно, все богатыми и счастливыми не будут. Цепляются за другую крайность. Зачем  добиваться  личного  комфорта, когда  страна  станет богатой? Ты ведь частичка ее? Страна защитит, страна оденет, обует, накормит и даст  тебе  имя. Вот где почва для всеобщего тунеядства!
- Почему мы так уцепились за фетиши, как вы говорите? И готовы мы  положить за  них  свои и чужие жизни? Во-первых: из нас выхолостили все живое, мы бездушные тела...
- Алевтина Павловна, я прошу вас  подождать  паниковать, если не хотите помочь нам, - произнес Николай Васильевич. - Подойдите к Александре Владимировне, она собирает женсовет. Жить трудно. вместе придумаете что-нибудь. Цех кройки и шитья...
- Какая я вам помощница?  Живу, потому что не могу наложить на себя руки.  Моя жизнь бессмысленна,  почему  меня не свезли в Черный Яр? А, я ведь осваивала целину! Я выращивала картошку для заключенных  зоны! Вместе с Соней. Потому и оставили на весь срок, пожалели!
- Про Черный Яр  ни слова, прошу вас... Мы можем навредить и себе, и людям,  здесь живущим. Или вы хотите  мстить?
- Мстить? Кому? Того, кого я хотела спросить, нет... Правда так ужасна, что мы ее боимся? Лгать не умею. Буду молчать. Обещаю.Но неужели людям будет от этого легче?

Глава 10
    
Александра Владимировна на январские канинулы  надумала поехать  в   Акмолинск.  Надо купить тетради, книги, одежду себе, коллегам, еще просто по  городу  прогуляться.  С самого  лета,  значит, с полгода, уже не бывала в городе. Но автобусы туда зимой не ходят. Пошла учительница  на автобазу.  Подоспела в самый момент. Автомашины круто разворачивались и  вереницей  устремились  на  автостраду.  И ждать долго не пришлось.
-Александра Владимировна, садитесь, - позвал растерявшуюся  учительницу  Ларион Соловейко, открывая дверцу кабины. Учительница направилась к нему. Ларион даже притопнул  от  удовольствия,  что повезет  милую учительницу  в город, да хоть куда...
-Прошу, Александра Владимировна, не прогадаете, у меня тепло.
Ларион пристроил в кабине толстую гофрированную трубку, которая отдавала жарким духом.
- Александра Владимировна, - обратился Ларион, - располагайтесь как дома. Пальто снимите, а шаль зачем вам? Сюда ее повесьте.
- Спасибо.
“Она послушная”, - подумал  он,  восхищенно  осматривая ее.  Присутствие женщины всегда волнует, но в волнении Лариона было что-то преступное, запретное. Она и впрямь красавица. Полногрудая. Живая. Лицо овальное, обрамленное  тяжелыми золотыми прядями. Взгляд прямой, строгий и добрый. Посмотришь на нее и жить хочется, радостно за род человеческий. Здоровая женщина, притягивающая зрелая красота.
Ларион вначале ехал молча. А она зря не любила говорить - это еще по родительскому собранию знал Ларион. Но в школе Александра Владимировна какая-то школьная, прекрасная, добрая, странная, душевная, улыбчивая, но школьная дама. В школе, подходя к Александре Владимировне, Ларион  невольно отбрасывал  все ежики мыслей и не замечал, что она женщина. А тут Ларион  кожей почувствовал в ней... женщину, обрадовался втайне этому неожиданному открытию.
Щеки Александры Владимировны иногда купались в пламени, зажженном  его  восхищенным  взглядом, но она спешила погасить его спокойной улыбкой: “Ну, переволновалась, дорогая моя”.
Каждый день она жила среди множества людей, и научилась различать будто щупающие, наглые глаза и просто  восхищенные  взоры. Ларион испытывает к ней симпатию. Не запретишь. И не утаивает. Он запел про себя. Сегодня пел он особенно проникновенно.  Учительница незаметно  задремала,  и тут ее в дорожном сне окружили ребятишки: пятиклашки, семиклашки, стеснительные десятиклассницы.
- Мне  достаньте  “Туманность Андромеды”, - просил сын Лариона Петя, страстно влюбленный в фантастику.
-А нам стихи про любовь, - доверительно шептали  десятиклассницы.
- А мне блокнот.
- Краски акварельные.
- Гантели, Александра Владимировна, не забудьте!
Ох  и  народ!  Наезжают  их отцы в город, а пристают к ней. Знают, наверное, что не привезут. И матери им денег не доверяютб - пропьют, лишний раз в ресторан сходят,  а  ребятишки  и  их матери доверяют ей. Только почему дети ее не боятся? Слушают ее, но нисколько не боятся. Хорошо это  или плохо? А как быстро катится по наклонной жизнь, и не  успеешь оглянуться, как ты у обрыва. Все комсомольцы-добровольцы незаметно, да постарели. И Строговы, и Землянские. А Новинцев будто в темнице просидел,  потеряв  счет  времени,  потому что соколик!Хлопает крыльями. Он должен взлететь в небеса, а мешают. И он раскис.  Смотреть с  досады не хочется на все это.  Время никак не жалеет людей, превращая иного энтузиаста в чинушу, а смельчака - в чужеспинника. И разрушает время то, что не успевает  народиться, устояться. Было времечко, были палатки. Все жили в палатках. По две, по три семьи в палатках. Легко вспоминала она свою палаточную молодость. Ей насчитали тогда очень много  и немного - тридцать , но была молодой эстрадной дивой( подвизалась конферансье на общественных началась).Женихи появлялись невесть откуда, покушались на ее свободу.  Не  могла  себя  пересилить, уломать,  чтобы  привести в палатку беспутного прозябальщика... Образ Алешки, как страж, предостерегал ее от необдуманного шага.
Но ведь еще немного, и  она  старушка!  Совсем  хорошо. Плохо,  что  никогда не услышит родное что-то: “Мамочка... Бабушка, бабка, бабонька”, что могло скрасить ее одиночество. А верно ли, что слишком многого требовала от  себя  и от других? Итог страшил ее: одиночество...
Неужели Алешка осудил бы меня? Нет, нет, нет.
А  что нет? Мужчины для нее - это Алешка, а другие мужчины - просто люди, хорошие, прекрасные,  умные  и глупые люди  без признаков пола.
Втайне  сильно смущалась, когда мужчины  засматривались на нее и млели... Все протестовало в ней, переворачивалось, перекашивалось, но  иногда с  чувством стыда констатировала, что польщена их вниманием. К сожалению, еще совсем не стара, жива  в ней  молодая  сила,  женское естество. И жгли глаза щелочи слез. Кого же должна упрекнуть,  что  не  может побороть себя и переступить морально-нравственную черту, чтобы...  Неужели только тогда моожно  устроить себе, пусть иллюзорное, но счастье? Ведь счастье - это чувство части, близости, случай приткнуться к кому-то! Но как же это?  И счастья  нет,  и она  одна.  Как  ни обернись - кругом одна, потому что она боится счастья, избегает случая. А что такое одна? Зачем, для чего живет она?
Все время жила с матерью в тихой деревне на Ростовщине: отца плохо помнит, ведь его забрали в тридцать  седьмом . Потом узнала, что отца арестовали вместе с Шолоховым. Шолохов чудом уцелел, а отец исчез бесследно,  только поступило устное сообщение из органов: виновен, занял   неправильную позицию. Надежды на возвращение никакой...
Однажды весной ее мать, еще не старая женщина, захворала сильно. Тихо она ушла из жизни в марте  пятьдесят  четвертого. И осиротела Александра Владимировна, тоска вползла в душу.
Не знала она, куда себя деть, куда бежать от въедливой тоски.
А ветхий, с протекающей крышей дом с родными привидениями подавлял еще сильнее оставшуюся в нем одинокую душу. Спасительной  отдушиной  стал целинный ветер. Он увлек ее с какой-то дьявольской силой и она почувствовала в нем свое  спасение. И  помогли  ей  в райкоме, всучив путевку туда, куда Макар телят не гонял: без семьи, можете определиться, где  угодно, вот вам билетик в руки!
Еще  романтично выглядела она в  ветровке да с чемоданом, дерматиново-фанерным, еще считалась она молодой невестой государства! А теперь?  Объяснишь ли, как убились эти  годы?  Спешила куда-то, спешила. Теперь хватись - а поздно уже. Время не любит возвращаться к былому.  А  что, собственно, поздно? Зачем ждать? Что ждать?  Но ее чуткое сердце отвергало нечаянные мужские поползновения.
Люди уважали ее за честность, порядочность и  твердость характера,  но  и  жалели.  Она одна? А потому что она отвернулась от жизни...  Надо всего лишь повернукться к ней лицом и не  создавать  себе  искусственные помехи. Тяжело одной дюжить: и одна - все равно семья! И эту семью надо поддержать и содержать! Но разве можно  так  надрываться?  Не  жизнь  это - само мученье. Значит, она несчастна?
Зачем себе-то лгать, кривить  душой,  нет,  не  могла  она признаться,  что несчастна. Не смела на себя наговаривать. Она убеждала себя: жизнь у нее богатая, интересная, открытая. Некогда было  о себе  думать.  Грусть  застает тебя тогда, когда думаешь и думаешь о себе. Задумчивые люди грустны, но не обязательно несчастливы. Но и счастье-то не залетало в ее жизнь, потому что слишком ревнивы и бдительны были идейные вожди, которые будто закодировала ее. Она должна во всем и везде занимать правильную позицию, искупить вину отца... И в любви,  упаси боже! совершить ошибку... И в боязни совершить ошибку она избегала  приманки сердца, избавилась от чувство страха,  “став государственной невестой”, “классной дамой”... А что, что еще надо? Чего еще ждать?
О да, она достаточно уважаема, любима в городке  как нравственный эталон, как... вечная девушка. В прошлом году ее уговорили перед севом пройтись босиком по первой борозде. Что ж, прекрасно, дождалась, прекрасная, дождалась своей  осени без весны и лета.   Ни  весны у нее не было, ни лета. “И осень прекрасна, когда на душе весна...”
Самой  ей сделалось противно, что ни в чем не могла упрекнуть себя. Слишком правильна, слишком чиста, кристальна даже, слишком законченна она, совершенна, то есть искусственна! Что поделаешь, если она слишком рассудочна, закомплексована. Такая выпала судьба. Но эта правильность ее судьбы шла от неправильности ее жизни. Что-то неправильно было в ее жизни. А что?
Как-то  сладко,  дремотно...  А Ларион поет, баюкает... Красивый голос. Хорошо, медово на душе. Бередит душу.  Зачем бередит?
И  нечаянно  Александра Владимировна уснула. Во сне она порывалась куда-то идти, встретить саму Весну, которую она окончательно в жизни прозевала, а ее держат за  талию,  не пускают...
- Александра свет Владимировна, приеха-а-ли! - весело пел Ларион.
Учительница открыла глаза и вопросительно уставилась на шофера.
“У, глазищи! Проникает!”
Ларион наклонил голову  к ее уху:
- Владимировна, приехали. В экспедицию.
- Приехали? - медово тянет она, еще дремотная, еще безвольная.
Но тут выходит на крыльцо хозяйка избы, толстая, добродушная старушка, приглашает повечерять, согреться.
- А нам дальше, - Ларион объясняет с ноткой  сожаления, -  в Тюмень едем. После завтра будем в экспедиции, - и обращаясь к Александре Владимировне: - и  обратно  составьте мне компанию, ладно?
- Буду рада.
Александра Владимировна выпрыгнула из кабины. Вздрогнула,  заерзала  от  холода. В свете фар искрами разлетались снежинки. Взяв пальто, шаль, сумку, вслед за хозяйкой учительница поспешила в избу.
Хозяйка участливо пожурила ее:
- Вы ведь раздеты? Простудитесь. Скорее в дом...
Дальше гостья не разобрала. Вереница машин будто запела походный марш. А на другой  день  Александра  Владимировна походила  одна по городу. Зашла в книжный магазин. Купила, что заказывали. А себе необходимых пособий не приобрела. А потом бродила праздно по городу. Оттепель. Подтаивало, а где и таяло. И это в январе, в лютом январе, а вчера еще мороз пощипывал. Неужели через три месяца весна раскует  землю?  И зашумит  вокруг?  и ручьи побегут с радостным всплеском, что, наконец, на волюшку выходят? Так будет, как и то, что  город  строится. Высоченные краны доставали в небе кирпичики и звезды  черными  клювами.  Кажется,  что  этот стальной аист размахнется крыльями и полетит. Вся страна  строится, строится...
И  в спецхозе ведется грандиозная стройка - дворец культуры, филиал института... Лучше бы тротуары провели, в сапогах резиновых да  в кирзухах  только  и  шлендаешь. Это по межсезонной моде! А зимой?  Как обычно, снег по колено. Не пощеголяешь же в ботиночках, когда в валенках застреваешь в сугробе. Отсюда эстетика и этика: на селе ботинки зимой покажутся  безрассудством,  а валенки  в городе диковинка. Все относительно. И все же на селе иль городке  все проще? И мода, и вкусы, и сама  жизь?  Иные  ведь опускаются  до  неприличия.  Это  беда. Одно спасение - села должны быть преобраазованы в агрогорода! И не секрет,  что школьники  городские  более начитаны. А вообще школята теперь другие пошли. Многое знают. А учителям,  следовательно,  нужно знать столько, чтобы не теряться от неожиданных вопросов. А времени нет на чтение. Тупик какой-то!
Александра Владимировна пошла одна вечером в  областной театр. Билет ей всучили в областном доме учителей с пачкой методичек.  И попала прямо на премьеру "Третьей патетической" по Погодину. Роль Ленина, как потом узнала  она,  исполнял  не  профессиональнй  артист,  а мастер радиозавода Паршин. Играл свою роль довольно искусно, даже  вдохновенно,  без  робости,  ни на минуту, однако, не забывая о той ответственности, которая выпала на его неактерские  плечи. Ему  так  хотелось, чтоб вождь выглядел натурально! Бывает же, сколько в народе таланта! Но все же не надо было  поручать любителю эту роль. Он еще более запутывал вопрос: каким был настоящий Ленин - добрый человек, но суровый политик? И прост ли он как правда?
Появилось  у  Александры  Владимировны  желание еще раз сходить в театр. И на этот раз повезло с билетом.  Ставили инсценировку романа Майн Рида “Всадник без головы”. Модернизировали, улучшили роман, и Майн Рид предстал перед зрителем  живым манекеном  .
Как  плохо,  когда  любым способом хотят подогнать под современность все и вся. Конечно, театр хотел свои лоскутным репертуаром откликнуться на запросы жизни. Год Африки, подъем национально-освободительного движения, то се, и  нельзя  же не  реагировать. Но эта неумная подгонка классиков под современность только раздражала Александру Владимировну, хотя она и не претендовала на безупречный вкус.
Разочарованная пришла  в экспедицию. Вернулась и автоколонна из поездки к Тюмень. Грузовики будто мухи  облепили  избу.  А  бревенчатая изба дрожала от гула, топота и криков.
Это водители-дальнебойщики шумно и с размахом отмечали удачную  поездку.  На  столе початые бутылки, засаленные стаканы и закуски. Люди успели уже опьянеть и пребывали  в  благодушно-буйном настроении души. Они подступили к Александре Владимировне.
- Пейте за удачу!
Она  взяла  стакан с водкой и, была не была, поднесла к губам. Обжигающе - горько. Но осушила до дна.
- Вот это да! Закусите, не побрезгуйте,  побудьте с нами. Поговорите о житье-бытье... Дети вас слушаются, а мы вас хотим слушать.
Но  Александра  Владимировна  поговорить о житье-бытье вежливо отказалась, сославшись на усталость, и прошла в боковую комнату.
Мужчины не возражали:
- Мы будем тихо разговаривать...
В комнате было уютно.Чисто. На полу ковры. Хозяйка успела убрать комнату до ее прихода. Александра Владимировна  обругала  мысленно  только себя - поленилась прибрать комнату. Что значит не свой угол! Свою комнату она всегда тщательно прибирает.
Включила репродуктор. Передавали концерт.  Пели новые песни, плясали невидимые танцоры неистово, а ее не трогало. А тут на  кухне  шумно. Правда, потом стихло. Ларион запел. Арию Ленского. Не пел, а хрипел. Сорвался  голос,  конечно  же, простудился Ларион где-то в этих дальних рейсах.
-Глумлюсь над Чайковским. Водка и Чайковский! Не просите, не буду, - опомнился Ларион.
- Пей, Ларя, пройдет. Так. А теперь давай про  казаков. Ну, хоть из фильма “Кубанские казаки” - Каким ты был, таким ты и остался... Или про жисть нашу вольную, едрена мать...
И Ларион послушно тянул. И как гроза, гром, ему помогали грубоватые мужские голоса. Эх, сюда бы  Бороду!  Мощная капелла образовалась бы. Борода - Кедрин старший, не заезжая  в экспедицию (дома что-то случилось, просили поскорее приехать) и  бесстрашно поехал домой, погнав грузовик в буран по бездорожью. За него все были  спокойны.  Борода из дантового ада выйдет без потерь, с бородой. У Бороды величавый, от  казаков  забайкальских  идет, густой голос. Мог составить красивый фон для хора.
Александра  Владимировна  забылась  и  не заметила, как неслышно вошел Ларион и опустил руку на плечо.
- Поговорить хочу, - произнес он простуженно.
Она присела на стул, чтобы уйти от его вороватых рук.
Ларион подошел к подоконнику  и  чертил  теплом  пальца узоры на стекле. Молчал. Запутанно у него на душе, как эти узоры.
- А завтра нельзя поговорить? - насторожилась учительница. - И зачем пришли, когда...
Этот вопрос кружился в его и ее, Александры Владимировны, мыслях. И мысленно ответив на него, смутились и боялись встретиться взглядами.
- Почему вы такая душевная и одна?
- Ларион, не надо.
- Почему?
- Как будто не знаете, почему?  Нас, вот таких невест, миллионы.  По  переписи  узнала. Женихи спят на дорогах войны вечным сном. Не будем тревожить их сон.
- Да-а... А я переживал, что на войне голос потерял!
-Повезло вам, да? Мой суженый до Берлина дошел и в День Победы погиб. Ему хотелось увидеть  готический  стиль. В архитектурном учился. Побывал во многих готических уголках Берлина, и у ворот части его снайперской пулей в голову...Война кончилась, и в день мира погибнуть...  Этому не могли  поверить друзья боевые,  и  я  не могла поверить.Не верю в гибель. Храню фотографию, где он лежит уснувший, и  указ  о  награждении орденом посмертно. Все слезы выплакала.
- И я у стен рейхстага стоял... В какой девизии он служил? Выходит, соседями были.
Учительница зарумянилась от дум, от стопки водки,  от присутствия... человека, которого она в глубине души опасалась; строго заметила, однако,  что  ведет  себя раазвязно. Но душа просилась на откровения, будто не могла носить в себе столь долго девичью тайну, о которой словоохотливые люди сочиняли легенды.
- Не обижаюсь больше на Алешку, василька моего. Только  кричу с упреком: почему не дал мне ребенка... Было бы моему ребенку уже восемнадцать лет. Глядишь, и внучат нянчила. Ною ночами: война, ты украла у меня Алешку!.. Любовь мою украла.  Сына украла  или  дочь.  Я все потеряла. Я хотела сына ли дочку. Конечно же, сына... и он уже был бы мужчина, настоящий мужчина,  опора...  Алешка не успел стать мне опорой жизни.  На два года старше меня был. Помнится,  дружили  с самого того момента, как помнить себя стали. Отца забрали, а он все равно со мной встречался. Я  в школе училась, а он уже в армии служил. На выпускной вечер приехал, получив отпуск. Как мечталось! Я  кончу педагогический,  а  он архитектурный, и будем жить. А утром война. Его досрочно отзывают в часть. Знал, что на  фронт. Народу  на  вокзале... Суматоха. И в голове моей суматоха. Через два часа на поезд и все...
Оба ходили по вокзалу обалделые,  тяжело раненные: война. Я  ощутила  это как личное несчастье, обиду. Почему война? Только начала, вкушала нектар жизни, и война.  Неужели  я, глупая девчонка, вызвала такую лютую зависть, что пошли на меня  войной;  чтоб  лишить  жизни  моего  Алешку,  лишить счастья?
Потом  убедилась  в  правильности  нелепой своей мысли. Война-то из-за меня! Я тогда смотрела  на  своего  Алешку: высокий,  стройный,  глупый.  Глупый-глупый.  Погибнет,  дрогнуло сердце, - погибнет. Что же делать? Как  же  быть, чтоб  он был со мной все время,  в  сердце моем все время?  И тут меня ожгла мысль.
Я ему шепчу: “Пойдем”.
Он: “Куда?”
Кричу, как зарезанная: “Пойдем”.
И мы пошли. Был неподалеку парк. Пустынно  -  народ  на перрон повалил. Там плач, шум, суета. А здесь тихо, безмятежно. Я обняла его, прижалась - только сердце, точно пойманная  птица,  больно барахталось в груди. Кричу глазами: возьми меня, оставь ребенка... Он обомлел.  Я  возненавидела его за трусость. Кричала, возмущалась. Трудно понять было самой,  что  ору,  что требую, что потом произошло. Он нес меня после на вокзал на руках, потому что я уже  не  могла идти.  Я  впилась  глазами в его лицо, в его глаза, глаза, васильковые, глупые, и пылала от благодарности и любви. Он был красив, страшно красив, и страшно глуп.  Я  ревела  от этой  глупости.  Бежит  на  фронт и радуется! Таким он мне сфотографиловался в памяти. А ребенка я так  и  не  дождалась.  Неготовая  была к ребенку. Мне пятнадцать едва минуло. Тщедушная, слабенькая девчонка. Не проснулась  тогда  во  мне женщина...  Девственница  была, ею и осталась. Теперь, наверное, стала старой девой... Я такая злющая, я такая правильная...
-Тяжело быть богиней? - спросил Ларион со  страданием и мукой на лице, -  я всех учителей, когда в школе учился, считал богами.Замуж бы вышла?
-Я была замужем. Он прислал с фронта письмо, что считает меня женой! Я ответила: да. Теперь у меня сотни детей. И всех я люблю.
-Но они чужие. А вечерами дома, как  без  детей-то?  У меня  Петька и Витька. Посмотришь, как они борются, так из души вся печаль уходит. За день наездишься по  колдобинам, поругаешься  с  начальниками,  к  вечеру душа начинена гадостью. А вот проходит же. Сыновья помогают мне собраться с силами.  Ради  них живешь... А то бы давно разошлись у меня пути-дороги с Надей.
- Война  отняла у меня счастье. А у кого не отняла? Всю войну жила надеждой. Думала: вернется живой. Мы победили, а Алеша погиб. Какая разница,  жертва ли победы  или  войны?  Я тоже убита войной. И судьба моя не правильная, а горемычная... Я одна, совсем одна со всеми...Жить не хочется...
- А вы не будете одна...
- Что?  -  До  нее дошел смысл этих слов, который вверг ее в состояние,  близкое  к  обмороку. Она замерла, как оглушенная ударом. Дождалась. Напросилась. Сердце трепыхалось и готово было выскочить из груди. Вдруг она очнулась,  рванулась  к  двери. Ларион загородил ей путь и выключил свет. Темно стало. Жутко.
- Ларион, что вы задумали? Как вам не  стыдно?  Кричать буду.
-А там поют, танцуют. Не до вас. У них свои радости, свои  заботы...
- Ларион, ой не надо. О, Алеша, прости, Ларюша, пустите...
- Вам стыдно станет, не мне. С меня спишется. Вот  так, тихо. Вырывайтесь, если можете.
Он  запустил в вырез ее ночной рубашки сильные руки, взял в ладони атласные груди, и по его телу прошла молния страсти.
- Ларион, прошу вас, пустите меня. Я рассержусь.
- Нет. А вы, Владимировна, душа добрая, чуткая...  Я давно хотел вас... взять. Люблю тебя, ну, не бойся... Была бы мама-кормилица, молока б хватило на тройняшек.
Ларион  пьянел  от  ее жаркого дыхания, от ее высоких и упругих грудей, горячих бедер, от всего ее тела.  Перехватил ее  литой  тугой стан и почувствовал ключевое биение жизни красивой, здоровой женщины, которая долго, очень долго боролась с собой,с ним, завернул ночную рубашку,сблизился... Где-то далеко-далеко показалась молчаливая бледная Надя,  кисло улыбнулась и пропала в тумане. Прости, Надя...
Учительница все оказывала отчаянное гордое сопротивление,  что Ларион готов был выпустить ее, тайную усладу, из ненасытных объятий. Но отчаянно пытался он разбудить в ней женщину, все более теряя надежду... И женщина в ней проснулась... Застонала сладко,  сраженная  чувством,  пронзенная страстью, пронзенная  до сердечка...
Очнувшись , вырвавшись из забытья, она увидела себя в ночной, с пятнами крови, рубашке, распростертой  на полу.  И вновь почувствовала свою несвободу. Она принадлежит постороннему мужчине. Стыдно, смешно, грустно.  Ларион поднял ее и понес на кровать, запьянел, заматерел, уже без стеснения сближаясь с удивительной привлекательной  “вечной девой”...
-Луна  взошла, буря утихла, - промолвила она притихшим, другим голосом, - можно ехать. Домой хочу.
-А у меня буря началась, она никогда не утихнет, - горячим шепотом произнес Ларион, целуя  ее  в  пухлые  губы. Александра  Владимировна уже не отвергала его рьяных приставаний. Она даже сама, машинально, невольно  отвечала  на ласку. Окрыленный, Ларион вовсе готов был полететь с нею к неукротимому  Эросу,  но  шоферы-коллеги начали трезветь и уже звали его к застолью, потому что без  Ларьки  им  было скучно.  Ларион  осмелев  совершенно, зацеловал Александру Владимировну, не очень-то спеша к хлопчикам. Она слабо,  нерешительно  улыбнулась.  Поверженная, опозоренная, обесчещенная, она стала еще более прекрасна и хороша.
-Надя простит мне? Я ж не украла... - прошептала  она в  изнеможении, обнимая его за шею. - Я вас осуждаю. Это вы взяли то, что плохо лежит...
-Надя мне друг по несчастью, понимаешь? Женщина,  которая  не  возбуждает, не женщина; женщина, которая не дарит оргазма, не твоя женщина.  Поймете, - проговорил Ларион, не владея собой, провел жадными губами по ее вишенкам-соскам и розе любви и вышел, пошатываясь, из комнаты.
- Ой, какие вещи вы говорите... - слабо выражала она свое возмущение.
  Лежала обессиленная,  не  шелохнувшись, с усилием осмысливая происшедшее. Вот она, идеальная, кристально честная учительница. Надо было возмутиться. Бороться. Кричать. Ничего этого не сделала. И лишилась чести. Дрянь. Красивая дрянь. Просто грешница, как никто. Алешка!  Почему  ты  погиб  во мне?  Как  ты  мог  жалеть  меня,  когда  не дорожил своей жизнью?! Погубить себя по глупости... Нелепо, обидно...
И заплакала учительница от этого запоздалого, ненужного запретного пробуждения, и слезы  безжалостно ели ее грешные, бесстыжие глаза. Как вот теперь посмотрит она  в глаза детям, в очи Тони Строговой? Пронесся слух, что она уже не девственница?   Ее ученица связалась на любовной почве со взрослым парнем?  И сама  учительница вступила в любовную связь с женатым мужчиной! Из  завучей  взашей, из школы долой? А если еще из рядов?  Без сомнения, позвонят Буторину...

Глава 11

Февральским  утром  парторгу ЦК Буторину позвонил директор школы по одному возмутительному поводу:
-Не удивляйтесь, если я сообщу следующее...  Поговорите с Корнеевым. Он открыто назначает свидение ученице седьмого  класса.  Как  фамилия этой ученицы? Дело не в фамилии, дело принципа. Ее зовут Антонина Строгова.Вчера  она,  по  предварительным данным, ночевала в бригаде. И в бригаде всего двое на снегозадержении. Корнеев  и  его  помощник... Это чапэ. С ее родителями поговорят на родительском комитете. А с этими ребятами пора  разобраться.
Слушал  Буторин  и думал, мысленно говоря себе, сколько холода в словах директора школы. Мороз. Замерзнуть можно. Нельзя было слушать директора школы и двух минут, но Николай Васильевич выработал привычку выслушивать человека до конца.
Директор школы раздраженно кричал в трубку:
- Я пытаюсь воздействовать на Корнеева, но ведь не  будет слушать. Достаточно намучились с ним еще в школе, направляя  на путь истинный. Хулиганом был и хулиганом остался... Меня он обозвал унтер-пришибеевым с партбилетом! Пакостил как мог. Думали, уймется, нет же! Ведь это же ни  в какие рамки не укладывается - от нечего делать на школьниц перекинулся... Случай из ряда вон.
Буторин поспешно с сарказмом заверил:
-Обязательно побеседую с ним. За него  возьмемся.  Вы, прошу  вас, пока не вмешивайтесь в эту “скандальную” историю. Все это может отразиться на вашем авторитете.
Трубка замолкла, потом  “оттуда”  донесся  смягчившийся голос директора школы:
- Вы правы, всякие Корнеевы подрывают наш авторитет.
- Не наш, а ваш авторитет, - уточнил Николай Васильевич и положил трубку на рычаг. И не заметил, как вошел в кабинет Володя Жизнев.
-Николай  Васильевич,  растолкуйте мне, пожалуйста, о дифференциальной ренте два. При капитализме понятно, а вот в колхозах и совхозах -  как исчисляется рента два? От фонаря?
- На каком курсе института?
- На третьем. Но летом хочу сдать и за четвертый курс.
-Постараюсь объяснить в дороге. Володя, проложим лыжню в шестую бригаду?
- Это  вы  насчет  Корнеева?  Зря школа всполошилась. Я Корнеева знаю. Надежен, как гора. Ну, балаганил  когда-то. Было, да сплыло. Нельзя смотреть вчерашним взглядом на сегодняшнее... Вчера балаганил, а сегодня Корнеев лучший механизатор.  Иван  Ильич  шапку перед ним снимает. Сам Иван Ильич не тревожится о дочери, а тут директор школы  забеспокоился. Нам вот где его “домострой”.
Николай Васильевич немножко позавидовал Жизневу,  которому  дар лидерства дан природой. Юноша ровесник почти всех молодых механизаторов, но не только поэтому легко проникается их настроениями, их думами, но и  безошибочно  чувствует, кому  безгранично  верить,  а  кого взять под контроль, и, главное, умеет быстро угадывать перемены в  коллективе,  да  в каждом  человеке,  и  поэтому для него владеть массой, что хирургу прооперировать пациента.
“Хороший друг, - радостно думалось Буторину, -  такого друга нелегко сыскать. Он созрел, чтоб вступить в ряды. Идет чистка. Освобождаемся от балласта. Но укреплять ряды тоже надо. Это двуединый процесс”.
- Володя, почему я не вижу от тебя заявления о приеме в  наши ряды?
- Я  вам  признателен за доверие. Но не готов оправдать это доверие. У меня глаза и уши есть. Но этого мало. Нету еще во  мне  чувства неприятия... Сколько  у нас  парней, ничего не делающих! Потому что не верят. Заставить их поверить? Во что? Нельзя верить ни во что! Это ведь невозможно!  А  я ничего - живу помаленьку. Недостатки замечают все, а бороться могут не все. Я не умею бороться еще, потому что... жалко людей. Не надо наказывать, за то, что совершили проступок  не по умыслу. И почему мы судьи? Не судите,да не судимы будете.
-Володя, это невозможно..Жизнь так устроена, если не ты, то другие выносят приговоры. Другое дело, какие приговоры? Мы не  институт  благородных девиц.
- Николай Васильевич, а вы ведь здорово придумали: два секретаря на лыжах! Завтра столько разговору будет... А если поставить всю контору на лыжи: Василия Степановича, Виталия  Геннадиевича, даже секретаршу Зумару? Послезавтра весь спецхоз на лыжи станет. Глядишь, избавились от лишнего жира, который мешает нам двигаться и мускулы обрести. Посмотрите на Освюгина. Буквально за пять  месяцев  удвоился. Еле-еле двигается. Пыхтит, как мех кузнечный. Человек, может, душой тонкий, деликатный,  но лишний жир обволакивает всякое тонкое в человеке. Признаюсь, не люблю толстых. Как  толстеет, перестает нравиться человек. Землянский мне разонравился.
- Очень своеобразная у тебя  логика  суждений,  Володь. Если человеку за сорок?
- Вы видели рабочего  с животом?
- Сплошь и рядом, Володя, - подивился Николай Васильевич.
- Какие-нибудь любители пивка. Ладно. Но нечего начальству  ссылаться  на умственную работу. Спросите у Василия Степановича, делает ли он гимнастику? Всего десять  приседаний и обретет ту стройность, которую люди видели пять лет назад в управляющем Землянском. Он копирует теперь заурядный  образ  жизни  важных-преважных из антипартийной группы. Зря. Антипартийщиков к ногтю. И это зря. Критиковать  будет некому...
- Зачем?  Зачем нам оппоненты? Мы пришли навека, мы будем у власти всегда, мы кучера в законе... по конституции.
-Так кучерам опасна злость, как бы не загнать лошадей, других же нет... Желание подчинить всех и вся...  Вадим  у Княжнина "смеет умереть", закалывается мечом.
- Зря... Он должен был защищаться...
- Вы сами говорите, что надо защищаться. Как защищаться, когда не знаешь от кого? Все страшные случаи не раскрыты.
- Они будут раскрыты. Я записал на магнитофон голоса и передал куда надо.
Прекрасен  февральский день после метельной перепляски. Еще бледно лицо неба, но оно похоже на лицо женщины  после родов;  крохотное солнце, а воздух каменный, останавливает дыхание и обжигает кожу.
Лыжи хорошо скользят по слюдовой поверхности снега; и на исходе часа показались на пролысине поля два гусеничных трактора со  снегопахами.  За  ними тянулись  снежные хребты. Невысокие - немного запоздали со снегозадержанием - метель вымела начисто всю сыпучую  влагу. Лыжники остановились посреди поля, ожидая трактористов.
-Метель весь снег вымела. Я же говорил, давайте раньше, - набросился будто на кого-то Антон, - так нет,  оборвали.  Куда  лезешь,  грамотей?  И без тебя знаем... На этом участке и сорняки не вырастут.
-Что же Корнеев, правильно гуторишь, - произнес Володя Жизнев, и его улыбчивые глаза уставились на Буторина.
- Сорняки-то вырастут, - сказал Николай Васильевич.
- Но снег еще впадет, - вставил Толька  Николаев,  явно требуя  к  себе  внимания, и тоже посмотрел на Николая Васильевича уважительно. Он теперь верил только ему, - следующее снегозадержание нужно своевременно провести. Если выделят ГСМ вовремя, то удержим снег.
-А много земли оголилось? - спросил  Буторин,  вниимательно оглядев Антона Корнеева. В ватнике, в черных катанках и шапке меховой он не был похож на того доброго мирного человека, к которому здесь привыкли. С трудом верилось, что  Антон мог доставить столько неприятных минут  педагогам школы, что бедный директор школы взмолился: “Спасите!”.
-К счастью, мало. Хотелось бы проучить кое-кого, - откровенно высказался за себя и за Корнеева Только Николаев. В нем еще не прошло чувство ожесточения после того  досадного случая с получкой.
- Ну, а что вы, ребята, - распахнув ворот синего ватника, спросил Буторин, - читаете? Вот вам газеты свежие...
- Что взяли с собой, то прочитали. Еще дня три побудем и айда в городок. Правда, принесла Тонька, -  говорил  Анатолий,  но  увидев  слюдяные глаза Антона, замялся, сбился с такта речи.
- Факты, по предварительнным данным,  подтвердились,  - сказал  про  себя... Буторин, нарочито променяв обтекаемый синтаксис директора школы на  прямые  конструкции,  -  как прикажете  поступить, товарищ директор? Вы-то, я знаю, как поступите, а мне как поступать... Поднять руки?
Антон догадался, почему спецхозовские вожаки совершили эту беспечную лыжную прогулочку, и  внутренне  подготовился  в защите.  За себя не боится. А за пока безумствующую Тоньку встанет горой. Он не даст искалечить ее маленькое, но  большое сердце.
Корнеев и Буторин выразительно посмотрели друг другу  в глаза.
-Неужели у вас такое черствое сердце, которое не поймет очевидного?
- Верю, что ты честный человек, Антон.
- Защитите от сорняка, мне от них житья нет.
- До свидания, орлы, желаю от души работать, -  пожелал Буторин,  пожимая  ребятам  руки, - об остальном я позабочусь. Ну, Владимир, прокладывай лыжню. Мы пойдем теперь по новой лыжне, по  чистой.
Жизнев не скрывал своего ликования.
-Антону верить можно? - спрашивали его улыбчивые глаза.
- Прокладывай, дорогой, дорогу, - уклонился  от  ответа Буторин, становясь на лыжню, - а снегу выпало в зиму много.
-Будет урожай, Николай Васильевич. Только надо умеючи распластывать землю. Но  откуда  этому  умению  появиться? Слетелись со всей страны неудачники...
- И подняли пыльные бури? Ну кто знал!
- А знаете почему? Не свое ведь.Уродуем землю. Скоро весь плодородный слой,созданный природой, сметем, да в пыль превратим.
- Да... Люди выходят из-под контроля.Они сговорились.Не было дня, чтобы кого-нибудь не убили или ранили.А теперь затишье...перед бурей.  Надо придумать что-нибудь, чтобы  управлять ими. Ежедневно твердим о  благе завтрашнем,  а людям хоть бы что, им только одного хочется - своей землицы. У руководителей терпение лопается, наверное, но создадут такое средство, чтобы отбить всякую охоту к самостоятельности. Я слышал, что работа такая ведется.
- И я слышал. Можно оказывать определенное воздействие на расстоянии...Но не будем об этом.
- Так, так, помалкивай. Теперь всем все  ясно.
-А  пока людей надо воспитывать. нам такое право дано. Но я устал от обязанности воспитывать других. Воспитывать - значит ограничивать себя. Двойственное  состояние,  ложь угнетает меня и физически, и нравственно. Скажу тебе: отец мой решил раз и  навсегда:  он  не сомневается, он выполняет долг перед государством и поэтому  не остановится  ни  перед  чем, чтобы извести врага, а не воспитывать.
...Молодой следователь Буторин Василий был вежлив, терпелив и непреклонен. Он, кажется, проникся страстью к очередному  подследственному,  в  этот  раз - к милой молодой женщине. Ее взяли ночью, в постели. Женщина была так хороша, призывна и беззащитна, что у Буторина, заранее знавшего об ее участи, возникла соблазнительная идея...  Сломить ее сейчас, непременно сейчас.
- Ждите  нас  там...  - и Буторин показал конвойным на дверь.
- Что  вам нужно?- насторожилась женщина,  скрестив руки на груди.
- Я  хочу вас спасти. Вы обречены.  Вас разоблачила ваша двоюродная сестра Алевтина, которая уже отбывает наказание. Вы в списке, подписанном тройкой. Вашего мужа уже нет. А местонахождение вашего пятилетнего сына мне, конечно, известно.
- Где он, мой Владик?
- Вы многое хотите... - проронил Василий,  снимая с себя портупею.
Женщина догадалась и в страхе съежилась так, что...
- Ну, не дурите, милая...
- Не надо... Умоляю вас...
- Что не надо? Вы ведь хотите увидеть сына? Так что же?
Он  навалился на нее, она вяло сопротивлялась, отталкивала насильника тонкими руками. Тот заломил  ее  отчаянную руку  за  спину,  она застонала и не смогла воспротивиться происходящему: что-то шевельнулось внизу ее живота, выросло и вонзилось в нее с неудержимой силой, разрывая ее  изнутри.
- Не бойся, павочка...
Она стиснула зубы, дрожала и плакала молча.
-Потерпи, еще немного...хороша,сладкоголосая жар-птица, полукровочка медовая, барыня-сударыня. Ну все,  спасибочки...  Теперь,  когда чести лишилась, чего уж цепляться за условности... Не таи.
- Я ничего не таю...
Женщина - жертва разбудила в нем столько нерастраченной энергии, что он никак не мог угомониться.
Но распластавшись рядом, с  какой-то вялостью продолжал допрос:
-Милая моя, тебе надо разоружиться перед народом, который строит самое лучшее в мире общество. А кто вы?  Жалкая  кучка эгоистов. Вы хотите лучше жить? Какая наглость! Народ жертвует всем, строя мощь державы, а вы хотите спрятаться в своем мирке, как улитка. Мы разобьем раковину.
- Что я сделала? - вымолвила она.
- Ты скрывала свое непролетарское происхождение.Проверка показала. От нас не скроешься. Найдем иголку в стогу.
- Но ведь мне хотелось поступить в рабфак...
- Зачем? Если уж по-доброму, тебе надо было не в рабфак, а на фабрику простой работницей, чтобы искупить вину белоручек-предков.
- Так что же это? Разве я виновата, что не  те  у  меня родители?
- Ладно,  я  постараюсь спасти тебя. Приговорят тебя к высылке куда-нибудь в Заполярье. Стране нужен уголь, много угля.
- Вместе с сыном?
- Если хочешь, да, ласочка моя...
- Малые дети причем?
- Что ж, отлучим  тебя от сына?
- О, не надо!
- Но зачем нам врагов плодить?  Поразмысль?  Обычно  мы таким  детям  даем другие фамилии и не сообщаем о том, что их родителей того... чтоб не озлоблялись. Мы строим гуманное общество, самое лучшее в мире.  Потому  завистников, врагов  развелось...  Но ничего, изведем всех врагов, всех пособников, виноватых, невиноватых, на лесоповале не разбирают... Зато те, кто уцелел, заживут по другому - по счастливому  счету.  И весь мир тогда последует нашему примеру. Дом строить, да чтоб без мусора? Да этого никогда не бывает.
- Значит, я мусор?
- С этим надо разобраться.
- Умоляю. Оставьте меня в покое...
- Ты почему решила, что Сталина надо судить?
- Я... я... - и женщина вновь громко  зарыдала.  Только теперь  она  поняла,  что  ее  мужа уже нет. Под пыткой он признался во всем... И отречься от своих, и  умереть  достойно уже было невозможно. Пусть земля будет ему пухом!
- Скажи все, иначе твоему сыночку не сдобровать.
Женщина на миг  потеряла  сознание.  Василий  Буторин принялся  массировать  ее  грудь,  перевернул ее на спину, погладил плечи, бока, крутые ягодицы, она пришла  в  себя, со стоном приподнялась на локти.
- За что я теперь ничто?.. Господи, помоги уйти...
- Я помогу тебе...
Он  возбудился  мгновенно.  Неожиданно для нее оседлал ее, красной горячей стрелой пронзив ее болью от промежности до солнечного сплетения. У нее подкосились руки, но он подхватил ее за литые груди...
-Не стыдно ли нам, мужикам? А барам не стыдно было портить наших бабушек и матерей? Потому мы не знаем чувства стыда. Это дело барышень. А ты молчи... Я вот сейчас... ы-ых! Я верну, возвращаю часть похоти твоих дедов... Право сильного... Теперь мы - сила!
И оба они распластались на диване в изнеможении.
- Милый  комиссар, может, скажете, где мой сын сейчас? Будьте добры. И простите меня, грешную...
- Я не бог, чтобы прощать. Я ничего пока не могу  сказать о твоем сыне, ты же не открылась, не разоружилась. До чего ты упряма... Учти, большевики сильны, потому что другие неправы. Мы станем слабы, если вы откроетесь. Учти, мы никого не жалеем. Жалость - это атавизм.
- Ну скажите, где мой сын?
-Возможно,  в детдоме. Там содержатся миллионы детей. Дети кулаков, дети врагов народа, а сколько просто подброшенных? Поговаривают, что родители, чувствуя  свой  арест, подбрасывают  грудных детей незнакомым, а те сдают в десткие дома этих подкидышей. Надо  побольше  строить  детских домов. Новый контингент там вырастет. Аресты и высылки вредителей участятся. Детдома будут переполнены. Мне ли думать - хорошо ли это, плохо? Может, плохо. Лишь бы держава великой стала. Это и есть наш хлеб чекистский.
- Но почему же я попала во враги? Я тоже воевала за эту идею, за чистоту идеалов, донесла на братьев и сестер...
- Знаю, правильно поступила. Но ведь попыталась выгородить своего муженька. Мы его приговорили к изгнанию.
- Значит, мы встретимся, - захохотала женщина, не стесняясь своего мучителя.
Искушая  его своими линиями, сама того не ведая, пыталась разжалобить самца ненасытного. Но, казалось, он выдохся. Но не погас в нем еще очаг вожделений, тлел  угольками.
Вдруг Вася Буторин приподнялся на колени, прохрипел:
- Давай... по-французски. Вспомни, барыня бывшая...
Она  догадалась,  чего  желает  страшный гость, покорно подчинилась, задыхаясь, теряя  волю...  Только  обрывочные мысли вспыхивали в мозгу.
“Если  нужна  моя  жизнь... значит, нужна моя смерть, я согласна умереть. Я мешаю, меня хотят измельчить, истереть в порошок. Вот с этим я не согласна...”
-Ну хватит, собирайся... Ираида или Ира... Пойдем  укреплять государство!
Они оделись. Ираида вошла в кухню, схватила нож и намеревалась  перерезать себе горло, но не успела. Буторин перехватил руку и вывернул кисть. Ираида застонала и выронила нож на пол.Он скрутил ей за спину руку и повел на лестничную площадку.
 В подъезде  их ждали конвойные.
Первый серьезный допрос начался спустя неделю.  Василий Буторин  приготовил  пару  ловушек и одну “бомбу”, обдумал план психологического воздействия, вызвал  подследственную и в ожидании ее закурил. Успел сделать три глубокие затяжки. Ввели подследственную. Боже, как она изменилась! “Неужели  эта  особа, с которой...”. Но это была она, и ошибки не было.
- Садитесь, Ираида...
- Спасибо. Позвольте закурить.
- Пожалуйста. Так признаемся или нет? Да или нет?
- Что да, что нет? И какая вам разница, что я скажу?
-Разница есть. Доносы доносами, анонимки анонимками,я хочу вас  послушать. Со времен Алексея Романова доносы. Как же без них?
- Но они только сигнал, не более того.
- Все доносят. Даже батюшка обязан был доносить, доносить о том, что говорили на исповеди. Что тут  постыдного, если  радеть  за  государство? А мы, власти, превратили доносы в классовое оружие.
- И что же в этих доносах? Клевета?
- Почему? Ошибаетесь! Вы нас ненавидите, понимаю.  Дескать,  дух из подворотен, шабаш. Не шабаш, не авантюра, мы надолго, навсегда, еще Ленин говорил. Я вас прекрасно  понимаю.  Вы  меня ненавидите. Взяли власть какие-то циники, развратники и решили загнать людей в угол. Уточняю: не людей-трудяг, а чуждые элементы! И мы  здесь  непреклонны  и нетерпимы. А насчет нравов... Каждый нынче спешит донести, чтобы  опередить  удар. Настучит на соседа, и не то что не стыдно, он счастлив. Причинить соседу неприятности  -  это же  наслаждение! Хоть миг иллюзорной власти, да мой! Человек по натуре свинья, что я смею доложить вам.
- А, понятно... Смотря, какой человек. Лемуры  признали б за своего кое-кого...
-Хватит, гадина!    Исчезнете навсегда, если не послушаетесь меня...
- И что я должна сделать?
- Вспомнить все, со всеми подробностями. Зачем?  А  затем... Вы для нас не представляете интереса. А представляют интерес те, которые ходят по вашей вине на свободе.
- Вы же не поверите, назовете мифом...
- Хорошо, пусть миф, но наполните этот миф содержанием. Учтите, только я знаю о местонахождении вашего сына.
Василий Буторин  по-прежнему был вежлив и терпелив. В нем вновь зачадил уголек влечения к женщине, в которой он должен был видеть только подследственную, то есть обреченную. Да, она была обречена: стоит только назвать  место  погребения  ее сына  Владика, и она сойдет с ума. Ее муж упорно отпирался от выдвинутого против него обвинения. Физическое воздействие не оказало существенного влияния на ход следствия.
Тогда затащили в кабинет  следователя  Владика.  И  на глазах отца начали выкручивать мальчику голову. И перестарались: хрустнул шейный позвонок, и мальчик отдал богу душу. Тогда-то подследственный заговорил, заговорил, заговорил...
Буторин  получил благодарность от руководства и повышение в должности, а с некоторых пор начал курировать особую группу по борьбе с врагами. Дело надо было разворачивать...
- Я вспомнила... - застонала Ираида. - Я  хотела  убить Сталина.
“Блажит  женщина.  Видите ли, ей не нравится государственный строй. Да мало ли что? Так что же, лезть на  рожон? Вот  и  доигралась. О, если б не враги, как мы жили б, как мы жили! Но нам завидуют. Мы - первые во  всем.  И  потому нам  мешают. Надо быть бдительным. Вырвать с корнем сорную траву. А еще лучше все запахать и тогда не будет и  сорной травы.  Что  ж, это здорово! Так, наверное, и будут поступать. Так и поступают!...”
-Но вы нафантазировали, - разочарованно произнес Буторин. - И не смотрите на меня. Я не икона.
-Так почему же требуете от меня святости? Я думаю о вас так, как вы обо мне. Я готовилась  зарезать свинью. Не верите?
- Вы хотите нас обмануть? Не удастся. Вы даже  кухонным ножом не умеете орудовать.
- Скажите, где мой сын? Я хочу видеть Владика... Я все скажу.
Василий Буторин  почувствовал,  что Ираида начинает догадываться... И если дойдет до нее страшная истина, то женщина  сойдет  с ума,  и все, что ею было сказано на допросах - не примут всерьез. Тогда возникнут проблемы со следствием. Человек есть,  проходит  по делу  - и человека нет. Лучше уж выключить ее из игры сейчас, пока другие ее сообщницы не успели сговориться и  тем самым вооружиться.
Ираиду увели в камеру.
-Брось-ка вот эту фотографию в ее камеру, - сказал Буторин конвойному тихим шепотом. На фотографии был запечатлен умерщвленный на допросе мужа Ираиды Владик...
Вскоре  в  камере  раздался душераздирающий крик, потом тишина, жуткая тишина. Открыли камеру.  Ираида  лежала  на полу  бездыханная,  в луже крови. Она разбила голову о каменную  стену камеры... Конвойного потом обвинили в предательстве и ликвидировали. Дело закрыли...
Николай Васильевич не знал об этой истории, но  догадывался  об  особой  чекистской  работе отца, вынуждающей к многозначительному умалчиванию. Но ложь  -  тяжелый  груз, который сможет согнуть и богатыря. Отец же Николая Васильевича  богатырской  силой  не отличался. И остался он слаб перед государством, и потому остался в его недрах, не  был отторгнут.
“Можно ли ложью управлять людьми?  Если  не  ложью,  то страхом?  Страх  - наше оружие? Да, большинство - трусы,  - размышлял Николай Васильевич про себя. - И они способны на все. На этом и строят свою политику наши лидеры.  Революционное насилие - двигатель истории. Революция - необходимый  компонент истории. Прогресса без насилия не бывает. Насилие - основа прогресса?  Все,  что  создано  хорошего, создано с помощью насилия. Пирамиды Египта, Великая Китайская стена, Санкт-Петербург, Беломор-канал... И в спутнике нашем заключенного труд... Но можно же и без насилия!”


Глава 12

Валентин  Лесняк ходил по тесной комнатушке в беспокойном возбуждении. Его неожиданно  настигло  вдохновение.  В груди клокотали сплавы мыслей и гула, которые должны оформиться в ПЕСНЬ О ПРОБУЖДЕНИИ ЗЕМЛИ.
Снега, снега, снега,
Бескрайняя равнина снегов.
Спит земля.
       
“ Я слышу музыку земли, я слышу музыку звезд. Это жизнь, которая нам  пока непонятна. Мы свою жизнь не можем понять.Я и свои вещи не могу  довести  до формы, - думал Лесняк. - Нет формы, нет искусства. Скоро мартовская оттепель”.




















ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


Глава 1
 

Март во дворе.
Первый месяц пробуждения земли.
Ефим Михеевич, с трудом передвигая тяжелые  тумбы  ног, вышел  во  двор с ведром теплой воды, чтобы напоить корову Маню.
И увидел рябого быка, невесть откуда забежавшего  сюда. Бык ластился к Мане, подталкивая ее к стогу сена. Он только что припожаловал. Намеревался покрыть Маню.
Ефима  Михеевича  всего передернуло: “Ишь, снюхались. А вы меня спросили, разрешу ль я вам любиться-плодиться? Я вот сейчас...” Михеевич в принципе договорился с Дегтевым, чтобы свести Маню  со  спецхозным,  племенным  быком. Этот самозванец  против спецхозного был тщедушным, слабым, неказистым быком. И посмел к Маньке подойти! Ефим Михеевич возненавидел непрошенного маниного гостя  за это нахальство... Михеевич знал, что простым отгоном наподобие пинка в бок трудно избавиться от охваченного страстью самца. Возбужденный бык такого  удара просто  не  почувствует,  только озлобится пуще. Любовь не знает запретов и препятствий. И Михеевича  осенило.  Мигом очутился  в  его  руках  топор. Ефим Михеевич погнал быка, ударил обухом топора по мягкому заду.  Маня  рванулась  за ним, утробно мыча, но крепкая веревка натянулась и свернула рогатую  голову. Михеевич отогнал все же быка со двора, за переулок и, оглянувшись - кругом никого, размахнулся и ударил обухом топора  в коленную чашечку. Заревел протяжно и тоскливо нестрашный бык и замер как замороженный, низко опустив голову от слабости:  боль оттянула все силы. Потом был очнулся, двинулся, прихрамывая и спотыкаясь, вдоль дороги.
Михеевич был уже во дворе и воровато оглядывался:
- Слава богу, никто не увидел. Ишь, чего захотел!  Маню захотел. Недоноска хотел нам оставить. Тоже мне!
И  выругавшись, Михеевич поднес к губам Мани ведро. Она понюхала и отвела ноздри.  На  хозяина  уставились  умные, пасмурные, печальные  глаза.
- Зачем  тебе этот?... Ты вон какая! Приведу тебе спецхозного красавца и все на свете позабудешь. В любви, как в жизни, должно быть все по закону. Рябой не для тебя.  Пей, хорошая,  - уговарил ее ласковым голосом Михеевич. Но корова смотрела на хозяина  непонятливыми пасмурными очами  и напрочь отказывалась пить. Михеевич провел рукой по хребту Мани. “Дурочка, ох какая, дурочка!”. Кожа вздрагивала, убегала от ладони Михеевича, словно чувствовала страшную силу ее...
- С норовом девка, - рассердился Михеич и начал откровенно стыдить Маню, - ишь, капризуля. Поил, кормил тебя не для того, чтоб путалась  с  каким-то  недомерком.  Глупая, беспутная! Разве можно от течки голову терять?
И Михеевич вспомнил ее небольшую, но богатую биографию. Маня  была майская. Мать ее Марта тоже с норовом, гулящая. Имела вредную привычку телиться где-то в степи, в одиночестве.
Михеич два раза прощал ее за это. Но только она приносила бычков. На третий раз отелилась Маней и опять же,  не во  дворе,  а  где-то  в степи. Простил Марте все ее грехи. И опять она исчезла...  Михеич с пастухом всю ночь прочесывал ближние и дальние пастбища. Уж не волки ли уволокли  глупую?  И только перед рассветом нашли в камышовых зарослях  Ишима пропавшую. Корова ласково слизывала розовым языком рубашку с теленка со звездочкой на мордочке.
Михеич со злостью ударил кулаком по  глупой  коровьей  морде  и поднял  теленка с каким-то ноющим восторгом. Теленок оказался тяжелый, склизкий, горячий. Бычок, опять бычок!
  Не теряя времени Овсюгин помчался к Дегтеву с просьбицей.
- Евгеша, быка племенного, Маня тоскует.
- А Марта? Несите бутылочку, приведите Маню.
Овсюгин привел Маню на ферму, подвел к ней племенного быку. Но вдруг Маня взбрыкнула, вырвалась из рук. Приводил Маню Овсюгин еще и еще, пока она не покорилась племенному.
А рябого быка сосед Михеича ингуш Мовладий забил, выкрикивая проклятия:
- Пусть уруса накажет шайтан.
В тот вечер у Овсюгиных пропали две овцы.
Через  полтора  года,  когда  Маня была гулена, Михеич забил старую строптивую Марту  на мясо и облегчился душевно. Но и Маня опросталась в камышах, но все ж доставила радости  Михеичу:  появилась на  свет телочка. И забот прибавилось. Сена заготовить, да неплохо бы автопоилку в хлеву установить. Надо бы  погуторить с Селезневым.

Глава 2

Завмастерской  Селезнев  засеменил,  засеменил  к Ивану Ильичу. Было дело, было зачем спешить.
- Корнеев, не разобрав мост, поставил свой трактор  на линию  готовности и оскорбил меня. Я ему: разбери. А он по - утиному: до всех толстых не доходят тонкости,  испытываю к ним полное  неприятие. Этот Жизнев научил всякой дурацкой болтовне,  теперь  механизатору  слова не скажешь - всякими умными словами кроет. Я ему:  причем  тут  моя  полнота? Полней, кто тебе мешает...
Селезнев старательно качал своей головкой, дескать, что его ужасно обидели, что это дело надо немедленно расследовать, а зачинщика наказать.
Иван Ильич пригласил на разговор ни о чем не подозревавшего Корнеева.
И вскоре Антон в недоумении стоял перед главинжем.
- Решил подлогом заняться?
-  Иван Ильич. И без разборки трактор еще сезон поработает, свою машину я же лучше знаю, чем кто-либо. Да и  мне же отвечать в случае чего.
-  Не стоит вести пустые разговоры. Язык тоже изнашивается. Иди и произведи разборку.
- И не думаю разбирать, - буркнул Антон и ушел.
Строгов не успел даже рассердиться. Дома он поделился с Еленой Алексеевной суждениями по этому эпизоду, оставившему у него на душе неприятный осадок.
-  А  механик будущий с характером, еще каким, - сказал Иван Ильич и взглянул на Тоню. Та притихла.
- Отказался разобрать свой трактор. Он же не видит, что завтра может случиться. Еще опыта маловато. Да, формально, он вроде прав. Сейчас двигатель прекрасно работает.  А  до следующего  сезона  трактор  не  дотянет, я же знаю. Антон заупрямился. И никак не убедишь. Ославит бригаду, лишит всех премиальных и наград.  Пока  у нас круговая порука. Тут не частная лавочка.
Антонина вдруг заторопилась.
- Я в школу, папа.
На мать так и не посмотрела, потому что мать и дочь одного  поля  ягода. Нечего ей объяснять.Тоня оделась в синее с рыжим мехом пальто и  помчалась  к  Корнеевым.  На улице  плавился  в  солнечной домне снег. Антонина запыхалась, разбрызгивая грязные снеговые слитки, пока  забежала в дом Корнеевых.
Дома была одна Зинка. Она мыла пол. Толстая Зинка закинула на спину темную косу, одернула подол ситцевого платья и вопросительно уставилась на Антонину:
- Это ты пришла!
Антонина порывисто, нетерпеливо:
- Это я пришла. Где Тонька?
Вот и он сам. Вошел в комнату, дыша завидным здоровьем. Засиял, увидев Антонину.
- Зинк, можно я  наедине поговорю...
Зинка изумленно возвела брови и пролепетала:  пожалуйста.
Антонина  подошла  к нему. Он поднял ее на руки и осторожно покружил по комнате.
- Когда ты вырастешь, Антониночка моя?
- А когда ты-то перестанешь вытворять? Опять  капризничал, как ребенок! Отказался ремонтировать свой трактор. Да ты что?
- И тебе известно?
- Земля слухом полнится, - остановила Антонина и учинила разнос. - Отремонтируй свой драндулет, ты хочешь, чтобы тебя ославили?
-  Ничего,  и  тебе  тоже дадут чертей. На родительском собрании, - сказал себе в утешение Антон, - и Николай  Васильевич знает. За всеми слежка. Как все надоело! Неужели везде и всюду так? Тонька, ты дружишь, знаешь с кем? С ненадежным элементом! Держись!
- Директор школы, что ли,  закладывает?

Глава 3

В конце  марта  классный  руководитель седьмого класса Александра Владимировна Тарасова созвала родительское собрание.
Петька Соловейко прибежал домой, запыхавшись, крикнул с порога:
- Папка, пойдешь на собрание, в семь часов?
- Пусть мать... - протянул Ларион, развернув газету.
- Тебе, Ларя, идти, мне некогда, - услышал он нудный голос жены.
Надя развернула вышивку  и  принялась  выводить  узоры, спокойно,  как будто кроме вышивки ничего на свете не существовало.
-  Ладно, уговорили! - вздохнул Ларион. Открыл платяной шкаф. Надел темно-синий костюм современного покроя и  офицерские еще с фронта сапоги.
- Ну, смотри, если натворил что, - пригрозил он у порога.
К  своему  исходу  март решительно вступил на должность весны. По земле прокатилась теплая волна оттепели. Под ногами хлюпала грязь. Но идти до школы всего ничего. В школе шумно. Работали все  кружки,  которые  собирали  почему-то звонкоголосых мальчишек и девчонок, которые резвились как рыбы в воде.
По  длинному коридору рассыпались, как камешки, шустрые мальчишки в  спортформах,  проделывали  головокружительные акробатические фокусы. Сопровождал красивой мелодией  их  движения, -кто бы мог подумать! - баянист Вадька Залетов. Какие циклоны толкнули его сюда, в школьный коридор? Но  в  тесном  этом школьном коридорчике Вадька чувствовал вольготно. А говорил, что тесно на просторах целинных! Ну и Вадька!
В глубине коридора в  танце  кружились  дочь  директора спецхоза  Катя  Землянская и-Антонова краля или заноза, как еще там, Тонька Строгова. Видимо, подружки до гроба.
- А Катюша - само диво. Давно ли это  было,  когда  сам Василь Степанович водил ее за ручку в школу в буран, в непогодь? А теперь десятиклассница, девушка. Не и исключено, что  в  нее  уже влюбляются потихоньку и дерутся парни-дурни... Поди, и она по ком-нибудь вздыхает. Мчится, мчится житуха.  Ты - то не замечаешь, а спидометр жизни старательно отмечает тобою пройденное. Но ты -то не заметишь последний виток, ничем не наполненный, ничем не примечательный.
Ларион Соловейко открыл дверь класса и вошел на цыпочках. Он чуточку запоздал. Собрание уже началось. Замер в дверях в некотором замешательстве. Куда бы сесть? Выручила Александра  Владимировна.  Она  провела  его ко второй парте в среднем ряду, где чинно сидели Строговы. Эти дружные,  милые Строговы. Стыдно перед ними безалаберному Лариону.
Иван  Ильич кивнул крупной вихрастой головой, здороваясь с ним. Сама Елена Алексеевна смущенно улыбнулась  Лариону. Она  редко стала бывать на людях и поэтому стеснялась многих знакомых. Когда работала зоотехником, была другая. Боевая была. Лариона как-то определили в штат фермы, под  ее начало. Это было нечто! Елена Алексеевна, конечно, себя не щадила,  а  других и вовсе покоя лишала. Так она уплотняла рабочий день, что наработавшись, Ларион, не доходя до домашнего порога,  падал  на  кровать сонный. Не разбирал, собственная кровать или чужая! Зато и по справедливости Елена  Алексеевна  оформляла наряды. Но дело не в них. При ней удои были, и любая коровка в чистоте ходила и люди не жаловались на несправедливость. Надорвалась в прошлом году Елена Алексеевна. Врачи  отпустили ее на длительное лечение. Ушла Елена Алексеевна  в  семейную жизнь  и вроде бы стесняется... на люди выходить. На собрание пришла впервые в этом  году.  Непривычно ей все это. Смущается. Это смущение прочитал в глазах ее с некоторой грустью Ларион Соловейко. Сколько славных женщин захоронено в бетонных коробках!
 Учительница увлеченно  говорила об итогах третьей четверти:
- Одни ребята порадовали своих родителей.  Вот,  например, Бессмертный Витя. Хотя старший его брат, Игорь, получил  двойку  за  четверть. Тот увлекся живописью. Забросил все на свете. А Витя подтянулся. Теперь успевает  по  всем предметам. Но трудно дается ему алгебра. Почему? Сообразительный  мальчик,  а  усидчивости  нет. Хоть занял бы ее у старшего брата. Отцу что посоветую? Не ругайте, только  не ругайте мальчика. Повнимательнее следите за выполнением домашних  заданий, особенно, по математике. Раз не сведет с задачку с ответом,  другой раз и потом появится боязнь к  задачам, затем и неверие к себе. Добивайтесь, чтоб задачку решил до конца,  сам, без подсказки.Вы только помогите морально. Затем веселее пойдет учеба, за уши не оторвете от задачника...
Родители дружно рассмеялись.
- А вот Петя Соловейко огорчил нас, - вдруг  промолвила огорченно учительница.
 Лариону показалось, что все обернулись к нему и пожирают его глазами. Весь сжался в комок.
- Из хорошистов добровольно съехал к отстающим. Идет  в ногу  с  жизнью! Рвется к папе на работку! Похвально, но чем виновата школа?.. Тем, что Пете не хочется учиться.
Вновь водопадом - смех. Когда стихло, учительница очень серьезным тоном продолжала:
- Не обязательно в хорошистах ходить, Лично я не  очень настаиваю. А никогда не терять охоту учиться, - это всегда хочу  видеть в моих учениках. А что же мы наблюдаем у Пети Соловейко? Прогрессирующую леность. На уроке  зевает,  мух ловит. Я его однажды взяла и вывела из класса. Невозможно. Пишет изложение нехотя, видите ли, отработался. Уже пенсионер республиканского значения.
Опять взрыв смеха.
-  И  все потому, - объясняла  Александра Владимировна, переждав шум, оживление, - что этому способствует... отец. Мальчонка божий день пропадает у отца.  Отец,конечно , приучает  его  к  труду. Проявляет заботу, не смейте даже подойти. Петя уже классно водит  машину.  Радостно  родителю. Настолько радостно и нам. И не в том беда, что Петя водит машину. А в том, что руль машины заслонил ему все...- Чуточку осеклась, перевела дух и  продолжила: - Петя с благословения отца отодвигает подальше учебники, тетради. Хороший, умный мальчишка, мог бы в Московский университет  поступить.  Вот  таким  образом заботится Ларион Анатольевич о своем сыне. Так рьяно заботится, что мальчик имеет все возможности вновь погостить  в  седьмом  классе, что совсем уж хорошо получится...
Ларион убрал в плечи опозоренную  голову.  Щеки  будто натерли перцем - они горели. Александра Владимировна уловила угнетенное состояние Соловейко, смягчилась:
- Конечно, это очень хорошо, когда  отец  обучает  сына профессии. Но почему бы не обучать этому в каникулы? Летом пусть Петя и водит машину. А сейчас сядь. милый, за книгу...
Ларион  не слышал. Уши набухали, росли, в них стоял горячий гул. И все происходящее было похоже на немую картину.
- Теперь о дружбе, о первых чувствах, - вновь явственно услышал Соловейко и очнулся.  Поднял  виноватые  глаза  на нее.  Залюбовался ею.  Царская корона золотых волос, черные брови, алые губы, а взгляд, устремленный вдаль...  Какая же величественная и душевная, строгая и сердечная.  Ларион думал о ней, с восторгом вспоминам о той восхитительной ночи в экспедиции. Неужели то было возможно? Неужели ему распахнула свое сердце эта  благородная женщина? Не верится... Но его думы прервал певучий, душевный жаркий, будто из духовки идущий дух, голос учительницы.
-  И тут притчей во языцех стала Антонина Строгова. Все говорят и говорят о ней. Были и небылицы рассказывают.  Больше небылицы. Если  не прекратим  все это, можем только навредить девочке. Вполне естественно, что у подростков появляется потребность в  дружбе.  И не нужно ругать подростков, надо только оберегать их робкие неуверенные чувства. Далее, родители,  думается, будут достаточно осторожны, достаточно благоразумны, чтобы своим поведением не влиять на детей своих излишне. А в дружбе  девочки с мальчиком нет ничего дурного. Вот если родители, взрослые своим  повышенным  интересом  не  привнесут свое,  взрослое,  преждевременное...  Я не понимаю тех, кто грубо наказывает подростка за душевные срывы, как будто он провинился... Появление потребности в общении, проявление симпатии  естественно, и не нам отвергать законы природы... Я сама со второго класса  дружила с мальчиком. Многие знали, но никто не говорил предосудительного. А надо было. По-настоящему влюбилась в пятнадцать лет! Рановато.
- Александра Владимировна, неужели вы влюблялись? -  не удержалась одна женщина от “интимного” вопроса, - ой, не верю!
Вновь прокатилось по  классу  оживление.  Все  влюбленно-преданно  глядели на учительницу, которая  горячо доказывала  правоту чувства , осторожно затрагивая и вопросов этики ...Уж не согласны были во всем с Александрой Владимировной, но  их поражала ее искренность, исходящая от доброты душевной.
В это время Ларион мысленно унесся к  домашнему  своему очагу.  Наверное,  Надя вышивает, поглядывая на булькающую кастрюлю. Всю жизнь вышивает. Заполнила вышивкой весь дом. Прекрасную создала обстановку, а хочется иногда выть белугой. Неужели Надя не видит, не ощущает, как ему тоскливо в доме? И все может  потому,  что  Надя  отродясь была равнодушно-спокойная?  Даже  на  своей свадьбе она была спокойна и равнодушна. Откуда у нее такая странная инертность?  Правда, хорошо в доме после длительной поездки: тишина, покой. Но наступает новый день и снова тянет в дорогу, потому что бежать  хочется от этой недоброты, отчужденности, враждебности Нади. Она( не упрекает он ее)    незнакома  со  страстью, волнением, полнокровной жизнью. Ведь она - рыба. Рыба! Рыба! Холодная, молчаливая, скользкая!
Но  почему, почему она такая? Вроде живой человек, воздухом дышит. Слов нет, портит ее работа. Не работа, а глупость: костяшки  молча перебирает, цифры подсчитывает,  это  удел многих  забитых  натур,  панически  страшащихся  своих начальников, маленьких  бесов-тиранов!  Сталин был не страшен, потому что был  далеко и высоко. Бухгалтерия виновата, особенно при таком бухгалтере, как Загребин. Может, этот черт сломить самого стойкого человека. Вытянуть надо Надю оттуда, пока не поздно. Пойти  ей  надо в доярки, ходила же в доярках. Так перевели в контору! Обрадовалась,  дурья   головушка,  чистенькой, спокойной  работке. В самый раз, по душе. Так она считала. И просчиталась!
Но Ларион-то ликовать не спешил. Смутное предчувствие беды снедало его. Загребин хотел потрафить ему, водителю  грузовика, но имел свои виды, переводя его жену на “чистенькую” работу в конторе.  Ну,  конечно же! И сомнения, и тревоги оправдывались. Загребин однажды попросил привезти дров,  не  расплатился, потом попросил доставить пять мешков комбикормов для собственных коров... И опять позабыл расплатиться за бензин. Эх, Надька! Заманивают  тебя в ловушку и других за собой тащишь. Не соскучишься. И без тебя скучаю, это правда.  Тяжело  переношу разлуки.  А в твоем обществе тоже скучаю. Вот незадача. На сто лет вперед составили мы с тобой график жизни. Ничто не должно уже волновать, ну ничто. Потому и поцелуи твои  холодны, как ледышка. И тело твое избегает меня...
Вот  Александра Владимировна... Притронься рукой. Побежит, вливается в тебя током жизнь. Все в тебе, даже  омертвелые  клетки, оживает, зажигается. И вспыхиваешь ты весь, как ракета. Это она все. И вся она будто из живого огня. От огня и огонь идет! Поэтому с ней никогда не станешь  чемоданом  без  ручки. Вечно будешь страдать, переживать, волноваться. И радоваться, то есть жить. Я хочу такой  жизни... Ведь  я  живой человек, не робот. Ощущать, чувствовать хочу, да любви незаемной я хочу.
Соловейко долго смотрел тоскливыми глазами  на  учительницу.  Сознание  яснело и туман в очах рассеивался. Вот тогда Ларион нашел-таки, увидел-таки в ней странную перемену. Но почему же странную?
“Пополнела! - застучало в его сердце нестерпимо огненная догадка, - Молодец Соловейко! -  воскликнул  про  себя Ларион,  -  это ты испортил ей фигуру. На время. Но каково ей открыться? Каково ей разоружиться перед  своими...!”
Очертания статной ее фигуры заметно изменились, в них преобладали   округлые  линии. Завораживала и более плавная, пластичная поступь  заметно пополневшей женщины.Сомнений быть не могло. Выдавало ту ночь еще то, что она вдруг замирала, будто  прислушивалась  к  себе,  слушая  себя  изнутри. В ней пробуждалась мать...
Ларион втайне радовался, что это он, он сумел разбудить в “государственной невесте” материнские чувства. Многие, многие  женщины  уж  догадывались, что учительница станет матерью, но их, наверное, больше волновал непростой вопрос: с  кем  же она согрешила?
И  Александра  Владимировна  знала,  что ее неожиданная полнота взволновала городок  и про себя улыбалась от счастливой  растерянности  и  тревоги.  Одни рьяно защищали ее, другие  также строго осуждали. Кто-то написал  донос на имя  директора школы,  что горе-учительница Тарасова А.В.  ведет развратный образ жизни и гнать ее надо из школы...
И  еще два таких анонимщика затеребили директора Заикина, который не принимает  срочные меры в отношении Тарасовой... Если бы доносы не полетели и дальше и повыше! Наверное, полетят. Но теперь полюбили ее больше  за  “грешность” и  чистоту. За то, что она земная и не менее прекрасная, но все-таки, падшая. Обижало то, что отцом ее ребенка будет посторонний, главное не из городка. В них пробудилось  ревнивое чувство, которое выплескивалось на полутемных закоулках:
- Так вот почему она в город наезжала, ей городские милее...
-  Здесь нет для нее пары...
- Ой бай!
-То-то дюже  плохо относится к нашим мужикам, моральным кодексом их замучила. Пьют, мол, драки учиняют...
-Ей кров, и ребенку...Ей должны выделить квартиру. Кого-то  обидеть...
Неместная кровь ее  дитяти,  казалось,  восстанавливала расстояние между учительницей и родителями учащихся.
Александра Владимировна читала эти их  противоречивые и нехитрые  и  дикие  мысли и чувствовала себя сложно,  нехорошо.
Поздно ночью разошлись по  домам  совсем  замороченные родители. Соловейко остался, чтобы уяснить сложившуюся ситуацию...  Учительница тоже замешкалась, сама не понимая почему. Наверное, ею руководило то, над чем она не имела уже власти: странное противоречивое чувство... Да и Ларион переминался с ноги на ногу. Так они остались вдвоем в опустевшей классной комнате. Александра Владимировна, чтобы сосредоточиться,  села  за стол и стала что-то записывать в классном журнале.
-  Ну как, попало тебе? - зазвучал в его ушах будто издалека идущий неровный голос.
- Опозорила меня, Владимировна.
- Мало я тебе всыпала! Портишь мальчишку. Не жалко тебе его? Добьешься, вырастет... счастье на старость.
Ларион поймал ее глубокие бархатистые глаза и улыбнулся.
- Владимировна, ты бы видела, какая радость распирает его, когда за руль садится? Тебе этого не понять.  Ты  не парень...  А я понимаю. Нет желанней свободы. За рулем - ты не кум королю, а сам король. Я рад за него. Для чего  живу - то? Для него, неуча.
- Ладно, Ларюша. Попробую я за него взяться. После экспедиции... я ему мать неродная.
-  Владимировна, спасибо тебе... тогда так тоскливо мне было, и ты тогда как глоток свободы желанной...
- Это тебе спасибо, - тихо и проникновенно молвила она, вставая, - Надя знает?
Ларион понял смысл ее жаркого шепота.
- Нет.
- Не знаю, что мне делать? Ведь нечестно, воровски это. Удавиться и то легче, чем носить на шее такой крест, -  от волнения учительница, как первоклассница, теребила пуговки.
- И не думаю ее тревожить, нарушать сон ее души...  И не собираюсь будить раньше времени.
- Если родится мальчик, назову Алешей.
Соловейко  нахмурился.  Какая-то  тупая  иголка уколола сердце. Александра Владимировна застегнула все пуговицы на строгом темном костюме, и они вышли из класса  и  направились в учительскую.
- Ларя, не обижайся. Это его сын. Моего Алеши.
-Владимировна,  может  проводить тебя? - спросил он в учительской, снимая с вешалки пальто.
-Мне еще план работы писать, - учительница и отступила,  попятилась  назад.  Она  увидела взметнувшиеся  огоньки в его глазах, ощутила и на расстоянии бурный нехороший порыв; он хотел ее поцеловать. В  нем проснулся  тот Ларион, который ее обесчестил, и сейчас готов был на любые безрассудства. Подошел к  ней  близко.  И остановила  она  этот  порыв,  безобразие, мягко разомкнув кольцо его рук, почти враждебно выказав:
- Ничего не бывает дважды. Тогда можно  было  оправдать твое хамство, да, это слово. Вдохнул мне жизнь, хотя и насильно. А теперь грязно...
- Владимировна!
-  Не подходи! Мне еще бороться... Подойдешь, если меня вываляют в грязи? Когда без куска хлеба оставят?
- Не оставят...
- Оставят. Лишиться работы - лишиться хлеба.
- Откройте свою школу...
-О  чем вы? Отца моего осудили за ошибочную позицию.И я неправильно повела себя... О государстве я не подумала...Я преступаю закон. Ведь ребенок будет незаконорожденный! Что, не слышу?  Накинул ты петлю  на  мою шею...
Ларион замер, потрясенный. Он понял, однако, что оскорбил учительницу не в ту преступную ночь, как  он  думал  и переживал, а сейчас, не своим действием, а мыслью, запретной и страстной.
- Прости!
- Прощай!
Шел  Ларион  Соловейко  по весенней хлюпающей слякоти и ударился в печальную думу, навеянную признаниями  учительницы. Вновь возникло раздражение на домашних. Конечно, Петя  и Витя будто приклеились к экрану телевизора, не оторвать. Проклятие с этим телевизором. Не  дает  эта  игрушка заниматься учебой. Право, причем тут телевизор? Все он условия создавал, чтобы только учились - не ленились. Просит Петя  баян. Вот тебе, сынулик, баян. Мотоцикл, пап, давай - достал и мотоцикл. Учись только. Давай, пап, машиной твоей порулить. Пожалуйста, гоняй на газике. А учиться вот не желает и все. В кого пошел? Нет у мальчишки гордости  и  зависти к хорошему. Здесь в отца вышел.
Да, Ларион независтливый и гордыня не выгибает его  натуру.  А нужно ли, чтобы сын непременно был похож на отца? Отцам приятно видеть в отпрыске свою копию. Это вечный эгоизм отцов. Сын, конечно, должен быть похож на  отца,  но  больше все-таки  на своих сверстников. Ведь жизнь - это смена поколений.  А  Петя и на сверстников-то не похож. И характер какой-то, не определишь точно. Да, уже характер! И привычки, от которых ему не избавиться. Привычкой стало нести не в дом, а из дома. Все уносит из дому, разбазаривает отцово добро, бездумно порой.
Хотел как-то Ларион сделать комодик и расстроился. Весь столярный инструмент исчез, как будто кто-то ему ноги приделал.  Конечно же, Петька! Ненормально растешь, сыночек миленький. Да, пора отлучать тебя от автобазы. Разбаловался. Вертишься около шоферов, слушаешь их непотребные  байки,  да  примешанные  крепким словцом, да и нахватываешься много кое-чего, от чего я хотел бы тебя  уберечь.  Петька, тебе  пора в общество своих ровестников возвращаться. Несносный, однако, мальчишка! Вращается возле старших и  набирается... Дома ни за что не заставишь поколоть хоть поленнице  какое-нибудь,  то  от  чего-то живот болит, то еще какая-нибудь причина найдется,  а  переколол  все  соседские дрова: сам запрягается, с охотой. Много ненормальностей, у тебя,  Петька.  Надя  даже не рассердится, а сутками (это уже нехорошо) не кормит мальчика, увидев его  в  соседском дворе. А он голодает, заплетается, но не думает покориться ревнивой  матери.  Вот  не ожидал от Нади такой прыти. Как она не поймет, что у каждого человека есть свои внутренние проблемы, которых нельзя решить наскоком, потому  что  они внутренние!  Надь, неужели тебе невдомек, что несмышленыш он,  наш Петька? Но если учительница  за  него  возьмется,  то  он, конечно, за ум возьмется, образумиться. Но где уж Александре  Владимировне, ей не до него. У нее своих забот по самую шейку. Как и у  каждого,  кто здесь очутился! По доброй ли воле, по недоброй.
И Ларион Соловейко мысленно унесся в далекую  золотую  пору  своей жизни. Кончил семь классов, поступил в музыкальное училище по классу струнных инструментов. Сносно проучился год. И в нем  прорезался  прекрасный сильный голос! Не долго думая, перевелся на вокальное отделение того же училища. От  него все  без  ума.  Ларион, имея природный общительный, добрый нрав, мог развеселить самого неулыбчивого; в  нем  играючи переливался эликсир жизнелюбия. Хорошо вознеслась было его артистическая  звезда. Но резко все пресеклось. Его исключили из училища за то, что слушал анекдоты о красных  наркомах, героях по высылке поляков, корейцев, немцев, и  не донес куда надо об этом. Еще хорошо отделался! Рассказчики анекдотов и вовсе исчезли, будто испарились, будто их и не было на свете. Исчез и тот парень,  который  шепотом, шепотом сообщал:
-  Поляков не только ссылали, их расстреливали. Тут недалеко, в лесах тверских. Я сам был свидетелем  расстрела. За грибами ходил и слышу...
 И Ларя остался без куска хлеба. Исключили из вокального отделения...  Но его не брали на работу. Ни под каким видом. Инспекторам отдела кадров была дана  такая установка. Ларя попросту... голодал.  Господи,  прибери меня! И бог услышал его мольбы...
Началась  война.  Ларион бегом в военкомат: готов защищать Родину. Э, сознательный,  отчисленных мя не зачисляем. Но он умолял записать хоть в обоз...Зачислили  в  резерв. Ларион, воспрянув духом, записывается на курсы военных шоферов.  И  летом  сорок второго года он  колесил по дорогам войны. Сколько лиха хлебнул - рассказать - не поверят. И в  окружение  попадал, и в машину попадали, а его однажды вышвырнула из кабины влетевшая в нее граната, отяпав в залог два пальца наа левой руке. А остался  жив,  даже  контужен  не был.
А уж к самому  Берлину прокатился уже на другом грузовике. Очень неровная и страшная дорога вела туда. Например, артподготовка на пути следования. Велят следовать за  огневым валом.  А это сущий ад! Открываешь рот как рыба, чтобы перепонки не лопнули. И кричишь, чтоб восстановить  слух, а голоса  все  равно не уберег. Голову сохранил, а голосовые связки, увы! надорвал. И этим Ларион был  удручен так сильно, что однажды он решил поддаться искусу сброситься с обрыва. Следовало  бы потерять голову, если невозможно было сохранить голос! На голове ни единой царапины. Натерпелся,  однако, он лиха, наглотался горечи, да шуткой все закусывал. Может,  потому  и  выстоял. Все может. Трудно и сейчас все это объяснить. В Берлине дали  ему  лейтенантские  погоны, простив  прошлое, и отпустили домой. С условием, что повезет на грузовике военнопленных и власовцев. Коль приказано было рисковать... Обошлось. Добрался до родного  порога  и решил  начать  все сначала. Заглянул в училище. Прослушали его голос, повздыхали, но просили не падать  духом.  И  он поставил на актерской своей карьере крест. Ларион встретил тихую, спокойную девушку Надю, с ровным взглядом небольших глаз  и понравилась она ему своей ровностью и тихостью, он сделал ей предложение, и они поженились.
Ларион временами тешил себя надеждой, что  когда-нибудь вернется к артистической деятельности, к искусству, и предался безалаберной, внешне буйной, внутренне тоскливой дорожной жизни, которая надломила некогда сильный его характер.
Надя тихо подарила мужу двух сыновей, и внутренняя тоска  по другой необыденной жизни у Лариона постепенно проходила.Случайные встречи скрашивали эти будни. И наслоение безалаберности мешало жить, как все, жить  счастливо.  На  беду его,  бесцеремонно  вмешивались в его жизнь неожиданные люди, облаченные властью, и он вынужден был маскировать свою душу.
Увидел пересекающего переулок Новинцева и очнулся от дум.
- Какие планы на завтра? - спросил Виталий Геннадиевич.
- Этого я не знаю. Куда скажут - туда и  я,  наше  дело правое, впередсмотрящий  все знает!
- Причем  Буторин?
- А притом, начинается земля, как известно, от Кремля.
- Если так, то все развалится...
-Я этого хочу, потому что не знаешь, как жить дальше, совсем запутался. И Буторин все же не святой отец. Он, конечно, выслушает, но мозги вправит.  Хотя уже давно меня запутали, водите меня на поводке, я буду только тявкать.
-Что вы ерничаете? Что вы ноете? Завтра вы можете?
-До завтра дожить надо.
-Это верно.
Новинцев попрощался и заспешил  к  себе  домой,  немало озадачив  растерянного  Лариона.  Оказывается, и Новинцева ведут на поводке. Но кого же не ведут на  поводке?  Только один  доволен, что его ведут на поводке, а другой пытается разгрызть этот поводок.
А поводок не простой, из вещества, людям  неизвестного. Его еще древние фараоны придумали. А может быть, не фараоны, иные неведомые существа, захлебывающиеся во власти...
“И Новинцев тоже...Он высказывает смелые мысли под псевдонимом. Удержится, - сказал Ларион себе зачем-то. - А я пропал. Надо встретиться с Владимировной наедине,  скребет на душе, не могу”.
Шел мимо конторы и попался на глаза директору.
- Соловейко, зайдите ко мне, - сказал Землянский и направился с бригадирами и экспедиторами в контору. Ларион замыкал группу. “Что опять этих корейцев выселяют? - подумал он с тревогой и грустью. - Чем они опять кого-то не устроили? Если скажут мне вывозить их - откажусь. Стыдно ведь...”
Директор был не в духе. Но пытался быть корректным:
- Вы нарушаете режим проживания. Вы создали целое поселение. Надо расселяться.
-У нас одно производство, людям надо жить поближе к производству, - пытался объяснить ситуацию Кан Ван Гу, благообразный старик с козлиной бородкой. - Экономично.
- Хорошо говорите. К сожалению, если б исходили из этого.
- Но мы ничего не знаем.
-Вы ничего не знаете, зато я знаю, - выдохнул Землянский. - Ваша судьба решалась там, сами понимаете где. Мой тесть присутствовал на том совещании. Можете  не верить... моим словам.
...Сталин  стоя  выслушал  соображения Молотова о мерах по выселению всех корейцев с Дальнего Востока.
- Вячеслав Михайлович, речь идет не  о  выселении,  а  о выселении с расселением, - поправил он докладчика.-Только выселение эффекта не даст, необходимо их  растворение  среди  местного и русского населения. Как вы знаете, в тридцатом году выселили чеченцев в Киргизию, они не исправились. Выселили кулаков, казаков, - они не  изменили  свою психологию.Бытье определяет сознание. Мы изменили бытье.Три года назад мы создали Еврейскую автономную область там, где живут еще корейцы, полагая, что произойдет  столкновение. Но нет, они как жили, так и живут. Это известно Ягоде, это известно Люшкову? Думаю, что нет. Пусть они призовут их к порядку. Надо ускорить процесс сближения. Надо всех приобщить к русской культуре.Есть народы открытые.Есть народы закрытые. Эти относятся к закрытым. Коли так, то уменьшить вред рассосредоточением. В принципиальном плане мы должны бороться за простого человека без особенностей.Зачем особенности, когда будем жить в общности? Особенности ведут к беде.Остановить развитие цетробежных сил можно, устранив первопричины бега... Как ослабить? Вы говорите,  они там живут компактно. Сохранили свои национальные обычаи, традиции, язык. ..
-  Товарищ  Сталин, каждый народ отличается образом жизни. Меняем образ жизни, но психология меняется не сразу.
- Есть теория, а есть и практика. Я  у  вас  спрашиваю: достаточно  ли  транспортных средств и такой  группы сопровождения, чтобы выселить всех до  единого  в  течение недели?  Не  забывайте,  такие операции проводятся втайне, внезапно. Нам не хватало еще  мирового резонанса.
- Товарищ Сталин, а может быть, выдворить корейцев в Корею?
- Политически неверно. Они граждане нашей страны, а выселять своих граждан за пределы страны не надо. Вырвать  с корнем  и  пересадить в другую почву, тогда появятся новые качества. Ленин говорил о воспитании нового человека, я  в это  не верю. А вот добиваться от человека методом перевоспитания необходимых качеств можно и нужно. Вячеслав Михайлович, так дайте указание Ежову, чтобы в максимально  короткий  срок  завершить депортацию корейцев. Вам нужно срочно разослать ноты правительствам ряда стран - предупредить дипломатические демарши, предусмотреть меры по пресечению провокаций  на границе...Следить за теми, кто сеет смуту. Выявить их и судить ускоренно, наказать сурово. Народ бояться нечего. Народ состоит из отдельных людей. И отдельными людьми и надо работать...
Сталин не спеша засунул бумажки в особую папку.
- Цари, что дети-недоумки, которые ломают дорогие игрушки? Абсолютные монархи, конечно, обладали властью, но не умели ею распоряжаться.Империя разрушилась под давлением национальных окраин. Так зачем нам сохранять национальные окраины? Мы построили государство по Ленину, который отверг идею автономизации, предложенную Сталиным.  Жизнь показала правильность этой идеи. Мы пойдем дальше, будем беспощадно бороться с гидрой национализма. И мы добьемся победы над гидрой, когда будет одна страна - один народ, один царь...
Молотову показалось, что Сталин бредит, но, испугавшись этих  своих  мыслей,  он неслышно покинул кабинет главного секретаря партии. За ним последовали  его  бессловесные помощники.
- Верим, почему же не верим. Так что же нам делать?
- Расселяться. Ларион, помогите им...
- Нет, не буду. Попросите кого-нибудь другого, - сказал Соловейко.
- А как насчет корейского класса в школе? - спросил тот же Ван Гу.
- Никак. Зачем? Одна страна - одна школа. А впрочем, я поговорю с Заикиным.

Глава 4

Директор школы Заикин пригласил на конфиденциальную беседу... Александру Владимировну. Плотно закрыв дверь  кабинета, прошел  к своему массивному столу, сел в кресло.
- Садитесь, пожалуйста. Не знаю, как вам объяснить.
-Что вас беспокоит? - недоумевала Александра Владимировна. - Может, кто-то натворил? Скажите, честно...
- Вы... натворили...
 
- Я? А... понимаю. Ну и что?
- Как что? Нашу школу будут склонять везде  и  всюду. Педсостав  полностью  разложился. Как  учителя  воспитывают юное поколение, когда...
- Договаривайте! - побагровела учительница, - Я жду!
- Примите меры, пока не поздно.
- Поздно.
- Тогда уж лучше вам уехать куда-нибудь.  И  как  можно быстрее.
-Я  не  могу  быстрее...  Да куда мне? Ничего ведь не скроешь. Везде и всюду у вас свои информаторы. Поздно ваши информаторы  проинформировали  вас.  А то б я обратилась к бабке-знахарке, выпила б настою и  избавилась  от мук ...
- Не принимаю этого тона. Можно все, но только не это.
-Замолчите. Можете меня уволить, - сказала  Александра Владимировна, повернулась и вышла из холодного кабинета.
Она  догадывалась,  что  судьба директора школы решена: его с треском снимут с должности. Но ведь  можно  упредить неприятные  события.  Самой  уволиться и уехать куда глаза глядят. Александра Владимировна чувствует за собой некоторую  вину, что нечаянно подвела директора, но ведь нечаянно... И если она сама не примет какие-то меры по  предотвращению  катастрофы,  Заикин  не поможет даже из чувства взаимной ответственности...Но и уволиться нельзя по собственному желанию.  Ее должны с треском выгнать из школы в первую очередь.Насколько быстро это произойдет? Заикину нужно постараться выдворить ее из школы до того, как она станет матерью...
“Но почему так устроена жизнь, что я должна оглядываться на всех и каждого, чтобы быть самой  собой?  Какое  имеет отношение  к моей личной жизни товарищ Заикин? Но я лукавлю. Конечно, конечно, имеет отношение. И  хоть  наложи  на себя руки...”.
- Вас  Буторин  ищет,  - позвала ее к телефону учительница младших классов. - Звонил трижды. Позвоните ему. Срочно.Звонила инспектор облоно, это Собакина чертова.Залаяла. Она и  Буторину...
-Пусть лает. Собака лает, потому что она собака, а не ослица.
“Машина закрутилась. Колесовать меня будут. Подам  заявление  о выходе из рядов  по личным мотивам. Конечно, уже тону, но никого за собой не потяну. Подамся куда-нибудь на Памир, в Гималаи, в  научную  экспедицию,  за сбором  материалов, лишь бы не приставали эмгэбэшники. Уж как-нибудь выживу, не обманывая. Какое счастье, если  прогонят как собачонку. Не прогонят, нет, поведут на гражданскую казнь. Им нужна очередная жертва, чтобы сомкнуть теснее свои ряды. Не люди, а дьяволы во плоти...”.

Глава 5

Новинцев впервые в этом году решил объехать свои-несвои владения. Да уж пора!  Земля  везде  покрылась тонкой пленкой льда,  как-то кое-где  оголилась.  Только  у  березняков островки снега. Снег сошел с окрестных полей, талая вода собиралась в лужайки и прудики. А лужайки гладкие, в них как осколки  огромного  зеркала, поблескивает, плавится весеннее солнце на серебристой поверхности вод.
- Весна нынче какая-то ранняя, - определил Новинцев,  -  а мы не приготовились к ее встрече еще  осенью, просили сдвинуть график полевых работ в соответствии с метеопрогнозом, не послушались.  По  двум  причинам. Инициатива  исходит  снизу. Поддержать меня, значит, признать свою зависимость. А вожди всегда над нами!  Небо  над  нами не голубое, небо над нами ослепительно черное!
Митька-шофер присвистнул.
- Ну да! Юрий Гагарин об этом  ничего  не...  Никак  не представляют,  как  это небо ослепительно черное. Боженька обделил меня воображением. На грешной земельке лучше. Небо с земли всякое, смотря по настроению. А настроение у  меня весеннее, будто сам совершил круг почета вокруг шара.
- Вот видишь, по всем приметам весна не за горами.  Это значит,  жди скорых погодных переворотов в степных просторах. и тогда смело можно пустить бороны, лущильники...
Митька отчаянно замотал курчавой головой:
-  Виталий  Геннадиевич, вы фантазер. Вы еще не познали здешнего климата. Я в этих краях родился. И батя мой здесь родился. Дед был из переселенцев. В начале века переселившись, он тоже осваивал целину. Многим бы современным  хлеборобам  утер  нос.  Дед мой на сивке-бурке брал по сто двадцать, а в иные года все полтораста пудов. К нему все мужики за советом бегали. А почему дедуле фартило? Секрет  прост.  Любил он  землю,  кохал ее как! Ночи проводил возле нее. Жена не мила была, как земля. Она - богиня самая благородная,  самая  чуткая, - говаривал он, - на любовь ответит хлебом. А почему у нас ноне жидкая кашица  получается?  Вроде  бы  и техника, инженеры, размах, есть где развернуться, а разворота  дела  нет,  толкотня одна. А вот деда моево не могут перещеголять, почему?
-  Почему,  Митька?  - заинтересовано спросил Новинцев, хотя знал, каков будет ответ. Новинцеву хотелось поддержки своим мыслям, да душе своей израненной.
- Эх вы, Виталий Геннадиевич! Сколько лет уж  среди людей,  а людей не познали. Вы сами-то где родилиь,  где росли?
- В самолете. А рос в глубинке. Поступил я в Московскую Тимирязевскую академию в сорок  восьмом, после августовской сессии ВАСХНИЛа. Шел к одним профессорам, а пришел к другим, которым все нипочем. Пришлось постигать науку им вопреки.
- А братва наша, рабочие откель? - гнул свое Митька.
- Как откуда? Оттуда же...
- Не о том речь. Ребята в основном  городские,  настоящее поле, да село видели в кино. А в кино самое задрипанное село выглядит красиво. Вот и ребят погнала романтика. О земле понятия не имеют.  Городской тротуар не земля еще. Отсюда такое отношение к делу. Ломают технику, плюют на агротехнику и в результате ноль пудов с круга. И пыльные бури на всю округу. До деда моево им ни в жизнь не дотянуться. Да и земля  для ребят чужая! Не успели обвыкнуть. Половина тиканула восвояси.  И  что оставили? Невозделанные пашни. Земля, что невеста, от невнимания чахнет. Тут хуже. Но опять же,  накажут  невинных, тех, кто остался и верит в успех общего дела. Ну дураки дураками! Слетелись сюда за счастьем.  Соберем хлеб, сдадим его незнамо кому и будет пир на весь мир! Слетелись-то,  слетелись,  а тут за ними коршуны: заворги, парторги, уполномоченные и прочие  надсмотрщики.  Не  так? С чем боролись, на то и напоролись.  Хорошо, казахи всех приютили!А если б не приютили? Все в гости на побывку, а хозяев и не спросят...Добром не кончится.
- Ну, Митька, честное слово, не ожидал  от  тебя  таких мыслей. Ты мне открыл глаза.
-  Эх,  Виталий  Геннадиевич, моя б власть, женил бы их всех на наших девках.И вас тоже. Катька Землянская присущила к себе  Залетова! И пить парень бросил, хотя почти не пил, но  смотрите,  как вкалывает. Любо-дорого. Время покажет, как дальше себя поведет. Но мне мнится, что он не сойдет в  кювет.  А Толька  Николаев в работе - не красный дьявол?  Буторин  хочет его премировать, да Землянский под сукно: говорит, рановато малость. Ираб съел это молча.  Тогда  на кой  нам  ираб? Куда он нас зовет? К бесплатной баланде за дармовую работу? А сам спецпайки получает!  Ничего вы, Виталий Геннадиевич, не замечаете.Вы спите, но и бдите!
- Да, конечно...
-  Людей  вы избегаете, Кремлев-Аникин здорово вас драконив за это дело. Вспомнили? Что же это вы забываете?  Такие  вещи желательно помнить..Он плохого вам не желал..
-  Митя, критикуй меня не щадя, - сказал Новинцев, протирая рукавом демисезонного пальто смотровое стекло,  -  признаться, Землянский  не дает с людьми пообщаться, все  уходят на текучку и нервотрепку. На разгадку кроссвордов. Отгадал все клетки - слава богу, не отгадал - пеняй на себя.Надоело. Что  меня  держит?  Что-то меня сильное удерживает? Знал, а теперь не знаю.
- Тикайте отсюда куда подальше, хотя куда тикать? Страна одна, жизнь одна,система одна. Живем по системе:” Ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак”.
-Человек появился в конце третичного периода. И до сих пор выясняет отношения.
-Вот-вот.  Мой дед двоюродный в Канаду  подался еще в  прошлом  веке.  Так жил и про светлое будущее и сказочное настоящее и не слыхивал. Я всю страну вдоль и поперек объехал. Придумали эти сказки для взрослых, чтобы легче умереть.
- Если не верить этим сказкам? Я еще не поставил на себе крест.
- Станьте тогда тверже алмаза. На вас донос, вы -  два! Тогда  любые укусы не страшны. Попробуешь куснуть, да зубы поломаешь. А ноне любой, кому не лень, с вас мясо  выкусывает. Вы точно привязаны. И Кремлева-Аникина нет. Защитить вас некому.  Буторин что? Он еще не совсем освоился в толчее нашей дурной. Он свое покажет. Видев я его с  уполномоченным МГБ.  Мне  все  ясно... Вы не заметили, Василий Степанович стал деликатнее к посетителям. Здоровкается с людьми.  Ить этому  Буторин  научил. Но Землянский еще остався Землянским. Его тесать, да тесять... Надо вам научиться  отстоять себя,  и уметь наступать. Вы не умеете гнуть свою линию. А ваша мысль иногда так совпадает с народной, аж досада  берет, что не можете отстоять и пришпандорить свои идейки, - заговорил Митька, отчаянно заговорил: - Впервые  встретил человека, который по-овечьи дает себя на съедение волкам. Жалеть вас тут некому. Помню, при Кремлеве-Аникине вы кипели, горели, огни мыслей! Пытались самомуКремлеву-Аникину доказать и доказали же! Счастливы вы тогда были. Тогда все к вам сходилось! И все сбывалось, как в  сказке, - Митюха  улыбнулся одними серыми глазами. - А теперь на вашем лице тени раздражения, тоска. Землянский  вас  боится, вот и обложил вас как медведя.
- Загибаешь, Митюха, - усмехнулся Новинцев.
- Маненько, - согласился тот. - Ваше будущее начертано на вашем лице. Не сработаетесь вы с Землянским. И Буторин  вам  не  подмога. У него - свое. Это Кремлев-Аникин позволял проехаться по своей спине. На нем запросто  пробовали крепость своих зубов и Строгов, и Ручьев, и Землянский, и вы  его донимали. Кремлев-Аникин позволял, вы тоже, потому что он любил всех вас по-отечески и вы любили его по-сыновьему. Чем больше вы его крушили, тем больше в тину ввязывались, вы как бы были повязаны круговой порукой...
- Ты прав, Митюха. Великое время мы пережили, -  с  горечью  вздохнул Виталий Геннадиевич, - тогда все кипели делом. Тогда мы все нападали на Кремлева-Аникина, за его нерасторопность, за его отчаянное служение идее, за демократизм, за то, что он  не  создал  семью,  за все, но и делали мы одно общее дело. Тогда это называлось мозговой атакой.  А  нынче  наоборот. Василий  Степанович  наседает на всех нас, а мы отбиваемся от этого. На драку все смахивает. Чужие мы все, чужие...
- Не в обиду Землянскому, но Василий Степанович  -  это Кремлев-Аникин  без  его  головы,  и  потому не то жандарм, не то урядник, скорее фараон, - рассудил Митька,  который  возил еще  Кремлева-Аникина, а после его смерти согласился возить Новинцева.
Митька был умнейший тридцатилетний  человек - с ноготок,  но  очень малое  образование,  всего четыре класса, не позволяло ему поставить себя на подобающее своему уму место... в  обществе. Но  Митюха не хотел бы вознестись по социальным ступенькам вверх, где управляют, где властвуют. Но любил он  общаться с  умными и образованными людьми и поэтому пришел в контору. Всегда быть в курсе событий, если  уже  нельзя  в  них участвовать, и не отступал от своего кредо на на минуту.
Он  снова навел пучки серых, хитроватых лучей на Новинцева, продолжая излагать свои соображения:
- Землянский неплохой мужик. Но ему надо зубастого помощника,  караульного пса, чтоб тот не постеснялся иной раз с мужиков клок шерсти вырвать, чтоб почувствовав  хозяина. Тогда  сработаетесь. Ему проще и поноровистее агронома надоть. Никто ить не хочет робить на чужого дядечку. Не свое все это. И когда своим станет? Вождям это  надо?
- Ай да Митька! Знаток по части диалектики души. Сам Толстой бы позавидовал, - взял шутливый тон Новинцев. - Ты настоящий психолог. Дай-ка погляжу на тебя. Внешность ничем непримечательна, разве что глаза, глубокие, умные, и  то  серые,  бесцветные  глаза.  Лицо твое беленькое, девичье. По тебе девчонки страдают. Ты, сам бог видит,  частный  гость их  сновидений.  Ну  кудри пышные. И всего. А мысли у тебя достойные. Прекрасные у тебя мысли, - уже серьезно  сказал Новинцев. - Ты  мне  столько открытий сделал. Мне нужно переломить себя, чтобы выжить, Кремлеву-Аникину я и такой сходил. А Землянский такого в яму сбросит, конечно, с чьей-то  помощью.  Слишком осторожный  на  наживу,  жмется,  жмется,  пока решится на что-то дельное, мои нервы не выдерживают. Помнишь, Митюха, эпопею со свеклой? Все говорили ему, выделяйте  участок  в сорок  гектаров.  А он десять гектаров нарезал. Урожай отличный; и он обрушился на меня, что  мало  площади  отвели свекле! Каково! Осторожный очень, в развитии дошел до стадии хорька. Вначале разнюхает, потом решится со скрипом. А иногда  и вовсе ни взад, ни вперед. Осторожность у него не от ума, а от трусости. А трусость со зрением  не  в  ладу. Мерещится ему Черный Яр... А всего-то отнимут красный билет.
-  У  него не отнимут, а у вас уж точно. Так что не теряйте времени. Анчутки душу вынут.
- Какие анчутки?
- Не слышали, в округе водится нечистая сила. Ее-то люди боятся больше, чем милиции, судов, тюрем. Вы не ощущали на себе их шабаш?
- Обращать на это внимание...
- Разве они не подбрасывали вам черепки с письменами?
- Что-то припоминаю, да, было, и не раз получал такие черепки.
- Я вам скажу. В прошлом году, когда вы раздали огороды. А денежные взносы вы собрали и хотели отнести в бухгалтерию.
- Но я отнес их в бухгалтерию.
- Часть денег надо было выбросить. Вы отнесли в бухгалтерию, а потом эти деньги пропали. Милиция так и не нашла. Дело-то закрыли.
- Как закрыли? Деньги пропали, а дело закрыли?
- Да, дело закрыли, - сказал Митька. - И это мне вчера сказали. Ну их, к ляду. Анчутки и есть анчутки. Виталий Геннадиевич, а по вас одна  сохнет, - вдруг без всякого перехода таинственно заговорил Митька, -  закрутите  шарманку.  А то вы печалитесь. А девчонка-то ваша, не уведет ее никто. Не понимаю. Можете совсем вкус к жизни потерять.
Новинцев замер, будто все тело его подверглось непонятному  страху. Его обветренное лицо еще более засмуглилось, а голубые, беспомощные  глаза  прищурились,  защищаясь  от вспышки  молнии. Народ, выходит, знает. И знает, разумеется, в искаженном свете. Ему-то что, его репутация не пострадает. А к Светлане пристанет грязь, хоть  на  время,  да пристанет.  Невинно пострадает дивчина. Бедовая дивчина. А потакать ей, таких дров наломает! И какая  дуреха,  совсем  она почти не заботится о будущем, о своей девчоночьей чести.  И  пришла  к нему в гости средь бела дня, на глазах у болтливых кумушек. Истинно чистые девушки не боятся  пересудов, потому что неведом им горький опыт, который заставил б их вести себя осмотрительнее, им невдомек, что о  них  могут  покатиться молва, что им могут перемывать косточки. Ох, Света!
Виталий  Геннадиевич не сразу справился с замешательством, явно подтвердив предположение Митьки, который в  этих вещах знает толк. В амурных приключениях Митька рыцарь напористый и настойчивый, а кот шкодливый. Иной раз добивался...  полного  поражения, да на виду у всех парней и девчат, однако не  умывал.  Дескать,  ерунда  все,  поражение обернется  победой.  И ему никак не верилось, что Светлана так долго, по крайней мере с целый год по его наблюдениям, а то все два года, может страдать-вздыхать  без  серьезной причины.  Дудки, Митьку не проведешь. Дыма без огня не бывает. Было что-то, было. И Виталий  Геннадиевич  почему-то стыдится  сейчас  признаться в явной победе... То-то Светланка ходит такая отчаянно-счастливая, открытая. И как теперь он выпутается из истории? И скрывать больше нельзя  и жениться  что-то  не спешит. Она утопится или повесится на березе, чтобы избежать позора,  как  умудрились  сотворить такое  действо  двое восемнадцатилетних пацанов, современных Ромео, от которых отвернулись  Джульетточки!
Почему ему не жениться на ней? Разница в  годах?  Ему  уже  за тридцать,  ей  едва за двадцать. Ну и что? Настоящая пара. Умная, красивая пара. Пойдут вместе по  улице,  так  улица хорошеет. Что же так тянут с загсом? Далеко, видать, зашли их  отношения, что такая простеха, как Светка, заопасалась чего-то, пытается запрятать   тайны...
Виталий  Геннадиевич  прочел  во  всепонимающих  глазах Митьки  проявленные  страницы,  якобы,  былого, и тоскливо стало на душе. Почувствовал отчуждение  к  Митьке.  Почему окружающие  иногда плохо думают о себе, о других, домысливают, сочиняют? Что за народ  -  эти здешние люди?  Как несправедливы порой бывают  эти люди. Как хочется идти к ним с открытой душой, а нельзя, обидят. Хотят ли понять тебя? Навряд ли... Да  и легло  ли  понять человека? Ведь каждый человек - это сама Вселенная, звездный мир, галактическая туманность. И  каждый  человек  понимает  другого своей болью, своим видением мира с высоты своего духовного роста, поэтому  никогда  не поймет другого.
“И  этот мир человека неисчерпаем в познании, - подумал Новинцев. - Человек -  но   Вселенная особенная.  Человеческую душу тоже не познаешь до конца, но познаешь его все больше и  больше. Вот и мы, Митька и я, сидим рядом, а отличаемся друг от друга и потому недопонимаем друг  друга,  и  чтобы всех объединить, надо выслушать всех и каждого, именно - каждого. Неужели так?”.
- Митя!  -  крикнул Новинцев, очнувшись от полудремы и странных раздумий, и услышал свой голос, отрешенный и глухой: - Жив? Заезжай с краю!
И увидел себя посреди поля, черного,  слякотного  поля, провалившимся по голенища сапог в студенистую почву.
Новинцев  не  помнил, как он забрел сюда, как очутилась толстая серая кепка в руке. Такой он был несуразный.  Подводила  голова, вечно отягощенная думами.
-  Виталий  Геннадиевич, пошли, - высоким тенором засеребрил Митюха, заводя мотор. - Эх, дали  б  всем  землицы, разве так дело повернулось? Который раз обманывают людей? Там что, не люди? Но обман открывается, бегут обманутые куда-то, а их встречают старые порядки, к которым уже привыкли. Нас все учат работать, а не зарабатывать. Как будет трудно переучиваться. Многие, как слепые котята, утонут в новой жизни,но кинутся туда. Эта  всем обрыдла.
-Дорогой Дмитрий, конечно, наши революционеры решили все революционно, потому что они революционеры. Долой Пушкина,долой Шекспира! Долой Столыпина!Долой, долой... Вот ты говоришь, что дед твой в столыпинском хуторе собирает урожай сам двадцать. И сегодня в кулацких поселениях урожаи выше, чем в других хозяйствах. Все дело - в отношении к земле. Большевики обещали раздать землю крестьянам, фабрики - рабочим. Отняли у помещиков, отняли у капиталистов. Это обошлось в тринадцать миллионов человеческой жизни, да пять миллионов изгнанных крестьян получили социализацию земли и коллективный хомут, то есть колхозы, рабочие - трудовые книжки и прописку. И уполномоченных райкомов, уполномоченных МГБ, прочих уполномоченных. И вместо веры в царя-батюшку - веру в завтрашний день. Нас ожидают новые потрясения. Они неизбежны. Я хотел б стать сейсмологом, чтобы хоть предупредить людей о надвигающихся катастрофах. Увы...
Вездеходик  проворной мышью шмыгал по кочкам проселочной дороги. Из-под колес отлетают по замызганным крыльям дороги  свинцовые слитки воды.
-  В  три  дня солнце превратит этот свинец в невидимый газ, - заметил Новинцев, и мысли  его  завихрились  вокруг предпосевной суматохи. - Культиваторов мало, лущильников и катков всего ничего, боронов почти совсем нет. Максимально использовать имеющиеся орудия. Обязательно работать в две смены. Удвоить корпус механизаторов!  Каким образом?
Откуда  столько  механизаторов  взять? Разве что женщин привлечь? Сегодня же побеседую с главинжем Строговым. Иван Ильич занят своей жаткой и никак не оторвешь его  от  этого занятия...
Но удивительно, Николай Васильевич поощряет эту отрешенность. Не понимает, что нельзя поощрять это в разгар страды, или понимает, но хочет слыть добреньким. Или это так, или все политработники - не  от  мира  сего. Что  ему  от  замыслов и проектов отдельных индивидуумов? Да еще в посевную страду?  Выходит дело,Буторина занимает совсем другое. И только  из  вежливости молчит. С какого подъезда подойти к этому деликатному вопросу? Лучше ни с какого.  Подойти просто, брякнуть так и так, - нужны кадры, трактора, подумайте, Строгов самоустранился.  Может,  краткосрочные  курсы  организуете?  Но нельзя откладывать. Непонятна позиция  Буторина. Уж  очень  он миндальничает с воеводой, наверное, заодно с ним. А мне каково? Ругать же  меня  будут  в  первую  очередь...  Но я начну,  стану мишенью.
Справившись  будто с неразрешимой задачей, Новинцев предался своим потаенным  думам.  Где-то  в  глубине  тайника светлым пятном возникла эфирная Элина, блеснула зрачками и больно скользнула ногтями по незащищенному  сердцу.  Стало больно.  Новинцев  с нескрываемым наслаждением углубился в себя, познавая эту мелодичную  боль.  Значит,  в  нем  еще что-то  сохранилось  от прежнего Витальки, раз одно только имя Элины вызывает пронзительную боль. Оказывается, он еще способен любить, страдать, возмущаться, то есть жить. Значит, сопротивляться. Даже самому шишиге? Шишиге. Однако  почему вдруг ни с того ни с сего возник в  его  памяти  этот  шишига?




Глава 6

А  Землянскому  вдруг вспомнился ни с того, ни с сего разговор с Буториным, довольно неприятный,  позорящий честь руководителя крупнейшего в регионе образцово-показательного  производства.  Тяжелый  дух  витал над их головами, будто миллионы неприкаянных душ вступили  в заговор молчания.
“Показатели закрытых заводов закрыты. Но миллионы пудов, да еще с хвостиком, не шутка, -  подумал  он, - это не доклады пустые, милый мой словодей. Это великий аргумент. Этого я добился вот этой рукой.  А что в вашем  слове? Кнут да пряник.  Иным способом сможете контролировать ситуацию? Но кнут действует сильнее, чем пряник. Если позволить людям  жить, как  им  заблагорассудится, то неизбежен хаос. Этого мы не допустим. А  где пряник? Побрякушки и грамотки - это пряник?  В таком случае какой же у нас тип хозяйства? Если мы хотим людям блага, то надо снять хомут, выбросить кнут и пряник. Не хотим. И  Буторин  появился  для  того, чтобы  проводить гипнотический сеанс, усыпить бдительность недовольных, которых становится все больше и больше.”
Да, разговор, что называется, был лобовым, и как ни защищался  Землянский  “миллионом с хвостиком”, аа неудобно, неудобно было  признаться  “милому  моему  словодею”,  что классику  мало читал, поэтому она, хотя и не была для него темным лесом, но и не стала хотя бы милой  рощицей,  а  из музыки он любит только частушки и плясовую, русскую, потому что у него душа нараспашку и умеет танцевать - плясать, Конечно, не под “Реквием”  Моцарта и вальсы Шопена и под “Лунную сонату” Бетховена. Тут Василий Степанович утрировал, даже ерничал. Конечно же, медведь на ухо наступил, но ведь невозможно не очароваться мелодией "К  Элизе",  и  такой  мелодией глухой гений нанизал весь земной шар, и тому, кто равнодушен  к этим дивным звукам, исторгнутым из великого сердца, никакого дела нет до миллионов обыкновенных смертных,  чьи души  наполнены обыкновенными будничными заботами. Исторгнутые из души звуки объединяют. Так кажется Василию Степановичу.
- Нет, вы не можете быть равнодушным, - властно говорит Бетховен, и все простые и непростые  смертные  подчиняются ему или безропотно, или с ропотом.
 Василий Степанович не лишен был слуха. однако не был меломаном, но все же “Лунную сонату” мог слушать бесконечно. А об  искусстве и  литературе  последнего времени у Василия Степановича еще более обрывочные и смутные представления. Отдельными звездами на его безлунном духовном небе сияли книги “Божественная комедия” Данте,  “Повесть о Фроле Скобееве”, “Василий Теркин”, “Русский лес”...
Разумеется, Землянский достаточно объективен и самокритичен, чтобы восхищаться своим вкусом. Да еще немалый пробел образовался  в годы директорства, странная неосязаемая работа, страшная текучка не оставляли времени для самообразования. Часто услышав от кого-нибудь новость в науке, искусстве, литературе, сокрушался, что темен, как ночь. Почти три года директорства - и  почти  три  года  продолжалась "культурная" эта ночь.
Но он  считал необходимым быть в курсе  международных  событий,  ибо в противном случае лишается морального права руководить крупным территориальным образованием; да и то: если копнуть чуток, то  явно  "“тонул” где-нибудь в современной Испании, и немного “плавал” в политическом  проливе между Англией и Францией. Былая эрудиция давно бы отдавала плесенью, если бы не мальчишка  Жизнев. Мальчишка потихоньку, дабы  ненароком не задеть самолюбие директора,  просвещал  “Темноту”.  Так  это  же мальчишка! Пусть просвещает! А Буторину, политическому руководителю  спецхоза,  более  того  парторгу  ЦК!  - неудобно признаваться в “темноте”. Буторин не простит этого, знал Василий Степанович это твердо. От Буторина, от всего его облика веяло мужественной  и  беспощадной силой, поэтому нежелательно разоблачаться до трусов.
Установились между ними отношения ни мира, ни войны.  И ничьей  вины в этом нет. Не по своей воле они оба попали в такое двусмысленное положение. Директор  спецхоза  -  вроде хозяин и в то же время... Вроде бы де-юре единоначалие, де-факто двоевластие. Парторг - это представитель райкома и Центрального комитета;  умный  и  коварный  “словодей” может “сделать” крепкого директора. Достаточно одного убойного слова, того же доноса в органы. С  некоторых пор Буторин наделен еще полномочиями уполномоченного МГБ. Черте-что! Тут не до чести и достоинства. Плюнь первым. Но ведь и ответный  плевок...  Они боятся признаваться друг другу, что каждый ведет свою партию, но пока между ними негласное перемирие, однако нельзя спать на поле боя. Тем  более  непростительно, что мозг Землянского не был особенно загружен и  утомлен. Да и самому ему было обидно тратиться на мелочи. И тратился! Потому что не хотелось  напрягаться  умственно.  Мощный дремлющий ум светился сквозь его объемистый прекрасный лоб! Не трогайте меня,  не  вовлекайте  меня  в распри.
Но  ведь  трогают,  ищут  в нем козла отпущения, ищут с упорством маньяков. Если б все дело в  нем,  он  бы  нашел достойное  решение. Когда плохо, то виноват тот, кто выделяется, не похож на других.
Николай Васильевич как-то на одном из занятий на  политучебе  искренне  поразился,  когда  Землянский без особых усилий вспомнил великих философов и не согласился со многими выводами    "Материализма  и  эмпириокритицизма"  вождя.”Если все в мире материально, что духовный мир?” Потом признался,что не  изучал толком труды великие. Спасибо  Кремлеву-Аникину:  заставил полистать тех и не тех классиков. Может быть, не надо силком? Но при нем невозможно было отделаться междометиями. Василий Степанович проклинал тогда оригинального генерала, но научился читать книги без разбору. Читал многое не то и не тех, даже Троцкого и Бухарина, которых Сталин заклеймил... Читал и забывал прочитанное, и поругивал генерала, духовного деспота! Не знал, что оно окажет сильное, страшное воздействие на его незагруженный ум. И очень скоро.
Землянский  угадывал направление государственной линии, начинавшейся в недрах Кремля, и в свете этого угадывал задачи  и  направления  руководимого  им гиганта... А они просты, эти задачи - больше хлеба, больше продукции. Несмотря ни  на что!  Ну  а  как так сделать, чтобы было “больше”? Как Кремлев-Аникин? “Кишка тонка,- осознавал  Василий Степанович, - Кремлев-Аникин развернулся в период оттепели, после смерти Сталина. Сейчас только отпочкование от метрополии поможет подняться.Раскусили это.Потому и мелочная опека, пригляд.Как все это выдержать? Брать удары на себя, но и давать сдачи.. Вот опять с ремонтом, упаси бог! Возле  мастерской  скопище железных инвалидов. Ремонтировать некому.Систематическая работа с кадрами перевела кадры. Сохранился костяк, но распылять его глупо. Но и график сорвать - ума не требуется.
Может, поднять дисциплину, чтобы люди кишки рвали? Может, выгнать кого за разгильдяйство? Убедить не спорить с государством? Вон в том овраге покоятся умники непокорные, тяжелый дух исходит от них, давит на психику.
И вдруг вспомнил Василий Степанович Алешкина, директора соседнего хозяйства  “Интернациональный”. Кремлев-Аникин  и  Алешкин почти  в  одно и тоже время получили назначение: первый в еще не существовавший в природе многоотраслевик, а Алешкину  предстояло объединить три старых, еще с тридцатых годов, колхоза.
Кому как, и может быть,  на новом месте легче начинать, с колышек  и палаток, а старое обновлять труднее, но Кремлев-Аникин как директор сразу  пошел  на  подъем.  Видимо,  сказалась сильная  боевая выучка, позволявшая мгновенно оценить обстановку,та же быстрота и оперативность в  принятии  решений  да умение мыслить, притом неординарно. Да и опора у него была  подходящая, хоть разношерстная, - молодежь. Романтические и чистые сердца, жаждущие подвига, и боевой генерал.
Кремлев-Аникин был для юных сердец живым идеалом. Да, он вызывал  споры  у  ребят, за ним ревниво следили. Но моральная чистота и демократизм возвышали  его  над  серой  бездной, притягивали  к  нему многих. Всем своим существом согревал он юнцов, захандривших было от  неудачи.  Повезло  им.  Молодым грезился  именно такой руководитель. И такой явился. Христос живой. Кремлев-Аникин вознесся с первой страды. Шел в гору, и неожиданно ранний исход перечеркнул восхождение, взлет...
А  при  Землянском  кто  хотел  сбежать - сбежал.Пусть! Да и он кое-кого удалил с глаз долой. Остались  наиболее  закаленные.  И  те,  кому бежать было некуда. И другая тут жизнь, другая атмосфера.  Более  обыденная,  сниженная,  чем  при боевом отставном генерале.  Уцененная жизнь, вот что. Почувствовали тяжелый дух, поднимавшийся над полем. Отчего? И слабым  захотелось бежать от этого гиблого места.
“Но  сейчас  Виктор Сергеевич стал бы обузой как воплощенное бескорыстие. В этом я убежден”, - думал несправедливо о предшественнике Землянский и сам сознавал, что к Кремлеву-Аникину он явно  несправедлив,  может  быть,  из  ревнивого чувства. Да, что сейчас Виктору Сергеевичу делать? Ведь площади  все  подняты.  Он был годен для поднятия пласта, базальтового слоя, как первооткрыватель.  Надрыв пупка. Сейчас иная задача - продуктивнее использовать посевные квадраты, сохранить убывающее плодородие  почвы,  вести  интенсивное земледелие, то есть сельскохозяйственное производство надо поставить на  научную  основу.  Все это делается, но как будто из-под палки. Вот где ужас! Рабский труд! Коли так, то тоже упование  на дисциплину,  взаимный  догляд,  наказание. Признаем только работу на виду, для удобства контроля. Индивидуальную  работу отвергаем. Но рабам надо пообещать облегчение, подачку  кинуть.  И обещать, обещать, обещать манну небесную. И надо какой-то символ, знак... Надо возвести дворец культуры, как символ нашего светлого завтра!  Попробуйте  возразить! Какое тут пространство для маневрирования! Совершенствуй репрессивную машину и все!
Но  Василий Степанович не был мастаком по части репрессий. Только он не хотел быть пристяжным в упряжке.  Пристяжному  все  удары  от кучера... Бесконечные конфликты со специалистами, будто Землянскому очень хочется  ссориться, будто  Землянский для того только родился, чтоб душить других, не давать им житья? Пошли бы дела, зачем ему вся эта ругня и фигня ? Он не хочет быть пристяжным. Дайте дело. Хватаешься, как утопающий за соломинку, мечешься, как  медведь  в  клетке,  а толку.  А тут еще летние суховеи, да осенние затяжные дожди, да еще агрессия овсюга... А в закрытом предприятии что делается!
Землянский в ежедневной придавленности жизнью незаметно потерял остроту взгляда, былую уверенность в своей правоте и амбицию,и кураж, который еще теплился у него в душе... Да и как не потерять, когда постоянно тяготел душой к текущим нуждам, хотя должен был  не  отступать от  главного направления своей жизни, хотя видел, что отступает. Чем его жизнь отличается от жизни Патрикея Волкова, американца, сбитого в небе Северной Кореи, угодившего  в ГУЛАГ, отпущенного Берией в пятьдесят третьем году и подавшегося сюда на вечное поселение: пожелай вернуться домой, его бы уничтожили, потому что мир не должен знать ни об устройстве ГУЛАГ , ни о нашей жизни.
Боялся отступить от мечты, но никак не мог выбраться из ямы обыденности. Ну не мог, не мог оторваться от проклятой текучки.  Рабья  жизнь! Уступить ли кому кресло директора? Поставить на себе крест? И это означает обрести  свободу? А  если и впрямь уступить кабинет, пойти завгаром, механиком, на рядовую должность? Только чтоб успокоить душу, хотя каково ей, уязвленной, вздыбленной, израненной. Так и придет умиротворение души. Уйти невозможно. В конце концов  каждый человек  мечтает  о  гораздо большем, чем сам того достоин или может добиться, но в опреледенных рамках. Ой номенклатурная, негодная рабья  философия.  Что  же, надо постараться быть добрым барином, и этому опять же учиться у Кремлева-Аникина.
Многоотраслевик “Зареченский”, переименованный в “Заишимский” при Кремлеве-Аникине, частенько помогал соседу, Интернациональному, то есть Алешкину. Кремлев-Аникин, старый  фронтовик,  знал,  что такое локоть товарища. Никогда  не отказывал слабому. Но люди из окружения его были  недовольны: "Что ему? Не жалко ничего, не свое ведь!".
Землянский  тоже  в первый год  директорства(был грех) охотно оказывал помощь слабому  из чувства самоутверждения. Да и не свой пупок надрывал. Но не мог удержаться, чтобы не иронизировать над этим бедным Алешкиным.
- Ну как, подбросить тебе? Что же  ты  оплошал,  старый волк,  а? - нарочно изумленно басил в трубку Василий Степанович, - когда мы начинали, у нас не было  старых  деревень,  а  жили  под  палаткой  неба... Порой под  звездами ютились, не то что в теплых палатках...
Алешкин,  будто  не  слышал  иронических  высказываний, серьезно просил:
-  Давай подбрось-ка десант на взаимной основе. Помоги управиться с ремонтом. Тебе слишком отрываться не резон, мои сорняки к твоим полям перекинутся.
И Землянский посылал людей на  помощь,  чтоб  успокоить свою  душу,  которая вдруг стала отчего-то жалостливой-жалостливой.
В прошлом году на паразитизме и даровщине Алешкин двинулся с мертвой точки. Закончил рентабельно  хозяйственный год.  Даже  получил премию от республиканского профсоюза и путевку на ВДНХ, в Москву. Привез серебряную медаль.  Многие  в крае  изумлялись,  задавались  вопросом: а как это Алешкин сумел выбраться из ямы?
- Смотрите, он еще и в гору идет!
-  Пять  лет сиднем сидел, а на шестой год надумал подняться. Надо же. Тут нечисто.
- Сколько же можно сидеть, - отшучивался Алешкин.
Об нем уже ходили анекдоты, шуточки, прибауточки. Будто бы Алешкин жаден до всяческих наград. (Его старательно обходили при вручении наград, не  замечая  его заслуг,  может, потому что их не видно было, этих заслуг, хотя они имелись, конечно). Будто  бы чуть ли не  забияка-драчун,  будто бы   все в округе плачут от его буйства, от его несносного, задиристого характера  (был  самый  спокойный  из местных  директоров), будто бы самый ни на есть нелюдимый хозяин (Алешкину нельзя было отказать в отзывчивости и радушии).
Эти анекдоты надо было понимать в  обратном  смысле,  но очень  немногие  умели переосмысливать услышанное, поэтому Алешкина всегда вытесняли во второй круг, загоняли в тень. На авансцену выдвигались молодые и немолодые, но задорные голоса. Эти голоса западали в душу начальственным  людям,  старавшимся  оберегать,  укреплять  их, а Алешкин был безнадежно безгласен.
Да и с чем выступать? На совещаниях, когда ругали почем зря “Интернационльный”, слушатели старались не  смотреть в его сторону, мучительно раздумывая:
”Почему ты, Алешкин, бурлачишь, бурлачишь, а не видно итога? Мы верим, что в десять раз больше нас и лучше нас  работаешь, а покажи-ка свой труд, дорогуша. Работы твоей не видно и нам стыдно, что не видим твоей директорской, а не актерской работы, и потому не может поверить в тебя...”.
Любили  им затыкать всякие дыры. Его не жалко. А почему не жалко - никто бы толком и не объяснил.
И все-таки Алешкина в тот памятный  год  поставили  как самого надежного и безгласного руководителя и матерого хозяйственника директором укрупненного хозяйства, который находился  в  самых худших условиях в районе, да и в области. И почву дождями смыло - одна сорная трава растет, и материальная база скудная, но главное - люди, полностью или частично пораженные в правах ( из сосланных да депортированных) развращены нищетой и бездельем.  Почти  все  бесчисленные  председатели трех колхозов спустя полгода в один голос кричали “караул” и бежали куда глаза глядят. Таковы были предшественники.
Объединили  три  колхоза в один совхоз. И что от этого? Сложили три беды - получилось одно большое несчастье. Никто не хотел делить чужое несчастье. Идти  на  амбразуру  -  жизнь надоела? А жить-то молодому петушку ох как охота!
Алешкин  поехал. Ему-то что, человеку хочется до пенсии дотянуть, поэтому ему нестрашно потерять будущее.  Однако провожали  в  спецхоз как явного покойника. Живым оттуда не выберется. Снимут в лучшем случае. И внезапно  ожил  Алешкин. Подал голос из-под земли:
- Я - Алешкин.
- Алешкин, что из Москвы привез?
- Привет вам, маякам.
- Зазнаваться стал, Алешкин.
-  А  почему бы и не покрасоваться? Чем я не молодец?- Алешкин расправил старческие плечи, озорно запалил  глазами, притопнул, присвистнул, смеша всех, даже самых хмурых.
- Ай да Алешкин! Повысились, поднялись до небес твои акции. Поди, все красавицы столицы сохли по тебе и ссорились между собой.
-  А  как  же вы думали, хлопцы? Особенно, когда медаль прикололи на грудь? Разум покинул головки раскрасавиц, лови их за рученьки и не плошай. А когда шляпой прикрыл седой чуб,  так, сам не понял, что творилось.
- Озорник ты, Алешкин. Наверное, в молодости многим девчатам жизнь  дегтем. Деревенский охальник.
-  Пусть  не строят глазки, так им и надо! Себе - поцелуй, а им - слезы. Знай наших. Мы на удочку не попадали.
Директора - народ обычно недоверчивый, их  трудно  убедить, тем более переубедить.  Народ  недоверял Алешкину. Блефует Алешкин. Акын-импровизатор. Сочиняет красивый миф, стариковские сказки безусым юнцам.  И уж совсем край - лекцию про Эрхарда собрался читать. Мол, не мешало учиться хозяйствовать у врага. Несерьезный  этот Алешкин. Теперь поверил - не поверил этот недоверчивый народ  Алешкину, что он в молодые годы не бил баклуши, что в своем хозяйстве не сиднем сидел,  как  кажется  на  первый взгляд,  а без всякой суеты, трескучести, без броских афиш делал то, делал все, чтобы в запущенном хозяйственном  организме развивались те здоровые процессы, которые проявятся  в  новом  качестве. В минувшем году Алешкин воспринимал спокойно наполненную ироническим смыслом кличку “Неподвижный средневик”, доказал, что эта ноша не легче,  а  может, потруднее ноши иного передовика. Не давая свернуться хозяйству  под уклон, Алешкин сумел заморозить нехарактерные процессы. И подготовить силы для разгона. Дал  людям  возможность получить то, что должны. И началось!
Это и есть та глубинная вспашка, действия которой чувствуются  чуть-чуть  попозже.  Работал сегодня как в   будущем, потому упускал свое в настоящем. Может,  вот  почему  Алешкину  не везло с наградами? Награды тоже ведь нужны человеку... при жизни.
- Алешкин теперь пойдет.
-  Алешкина  не  остановить,  хотя почему... Можно ведь опять на прорыв бросить.
Алешкин только посмеивался:
- Милые, хорошие! Ну никак не дадут разогнаться! - сказал в сердцах Алешкин,когда по “сигналу” обнаружили и выгребли подчистую из закромов не припрятанный, а накопленный семенной фонд.
И действительно, Алешкину мало, очень мало времени осталось жить в Интернациональном. В районе и в сельхозотделе обкома  всерьез думают перекинуть неприхотливого Алешкина в самый дальний, в самый захудалый совхоз с весьма-весьма тенденциозным названием “Путь к коммунизму”, чтобы образумил он тамошних ленивцев. И опять пошли скетчи, сценки...
   - Алешкин, обижайся, не обижайся, но пора тебе в этот “Путь к коммунизму”. Только тебе поручаем показать нам путь в лучезарное будущее. На этот раз с наградами... не обидим. Жалко, что-ли,  побрякушек? И прощаем тебе за Эрхарда!
   - Убогим хочется коммунизма, ну и властям. Власти без вранья не могут. Гладко было на бумаге... Где все гладко - это каток, сон, а не жизнь. Только отложите на полгода покупку коньков. Хочу, чтобы тому, кто придет, было на что опереться. Мне стыдно будет, если тот, другой, упадет из-за меня. Я еще не все сделал. Я и не хочу что-то делать. Все это предоставлю другим.
   - Ну и Алешкин! Лентяй ты, Алешкин. Давай разворачивайся, нам некогда ждать.
   Многие теперь к Алешкину шли бить челом, набираться ума-разума.
   Землянский раздумывал, уж не отнестись ли всерьез к Алешкину? В чем же, однако, причина, что завальное хозяйство при его наихудших возможностях добилось при Алешкине столь высоких показателей? В чем причина? Причина - хитрован Алешкин? Наверное, так и есть. Каков поп, таков и приход. Ведь сумел же он, Василь Степанович, за год, два растранжирить огромное наследство, оставленное Кремлевым-Аникиным? Жизнь заставляет повнимательнее рассмотреть этого замороженного средневика, которого он, Василь Степанович, никогда всерьез не воспринимал, только через увеличительное стекло предвзятости. Недооцениваешь умных людей и попадаешь в конфуз. Будем исправляться!
   Землянский прошелся решительной, уверенной походкой по персидскому ковру ручной работы и нерешительно и неуверенно поднял трубку.
- Зумара, соедини меня с Интернациональным. Але-але, Алешкин? Здравствуй, Леонид Петрович. Василь Степаныч на проводе. Как у тебя с ремонтом? Завершаешь, говоришь, с божьей помощью. Поздравляю. Алешкин, слышь, подбрось-ка людей, - с замиранием сердца, через силу произнес  Землянский, все еще суеверно думая, что тот с тихим озлоблением может послать его куда подальше. Должен же Алешкин отплатить за все издевки, на которые всего два года назад был щедр Василий Степанович. “Если будет измываться, брошу трубку”, - решил  он, но с нетерпением ждал благого ответа.
С того конца провода раздался старческий голос: “Сколько тебе? Механика Аникеева пошлю. Ты его знаешь. Это наш Кулибин. Притронется его рука к трактору - запоет”.
Василий Степанович, не выдавая чувства облегчения и даже ликования, принял прежний покровительственный тон:
- Ладно, ладно. Не расхваливай, И у нас есть свои Кулибины. Ну, надеюсь, не подведешь...
Алешкин: “ Мы звенья одной цепи. А Кремлев-Аникин, помнишь, говорил так: “Идем в наступление единым фронтом”. Сорвемся в одном месте, и, может статься, что провалится вся наступательная операция. Кремлев-Аникин мыслил лучше, по государственному, не как мы, названиваем со своей колокольни и бьемся в скорлупе каких-то предрассудков. Ты, Василь Степаныч, не отрекайся, знаю, ночь провел без сна, чтоб поднять трубку. Знаю, знаю, не подглядывал, в твою голову не влезал, а знаю. Сам проходил такую мучительную стадию одоления. Ты что, оглох? Не хочешь слушать, гордый казак? Слушай дурака-старика, чтобы не наделать глупостей. Дураки тоже полезны. Посмотришь на них и никогда не захочешь походить на них, хотя, если человек глуп, ничто  не поможет. Причем тут гордость? Гордость не в том, чтобы не прислушиваться, а в том чтобы дело выиграло. Слушай, приезжай ко мне, я хочу тебе кое-что показать. Слышал по хозрасчетную бригаду?”
- Краем уха.
-Я этой бригаде дал столько  воли, сколько ей было необходимо. И люди в этой бригаде смекнули: себя-то не объегоришь. А расчет обещали произвести с бригадой после уборочной. Да, заработали ребята вдвое больше, но хлеба вырастили в пять раз больше обычного. Не веришь? Приезжай, убедишься. Только никому ни слова. Меня могут привлечь за нарушение. Хочешь выбрать судьбу - рискни. Для начала организуй одну бригаду, но опять, чтоб никто не знал, особенно твой Буторин. Буторин сообщит в райком и от твоей мечты... да еще тебя обзовут авантюристом, в лучшем случае ревизионистом.
   - Буторин поймет...
   - Если поймет! Ведь он ортодокс, одна из теней дня божьего. Как-нибудь обхитри его. Ну, думай, если хочешь... Но так жить, как мы живем, нельзя! Показуха, рутина, обмен. Мы не хозяйственники, мы преступники, только награды нам дают, потому что там... нужна поддержка масс.
- Алешкин, до свидания, - Василий Степанович с ненужной силой положил трубку на рычаг. Он не выносил нравоучений. Прерывал сентенции на полуслове всячески и кого угодно, даже секретаря райкома Рамазанова однажды он сумел поставить на место.
Канаш Есенович только улыбнулся своими хитрющими карими глазами: не давай, мол, повода, чтобы тебе читали мораль. Вот ты какой, Землянский, независимый, недоступный, весь из сучков.
- Оставьте, Канаш Есенович. Заслужил - влепил строгача, провалил план - выгнали взашей, так нужно действовать, без всяких околичностей. А когда зудят над душой - не люблю, - куражился Землянский.
И словно заговорил себя, чтоб заработать строгач.
- Каково, Василий Степанович? - спросил Рамазанов после заседания бюро.
- Любите лепить. Залепили по заслугам. Но и не заслужил - тоже строгач. Зачем же так примитивно? Могли по-человечески сказать пару слов, может, и не заработал бы строгача. Так и скажите: в рядах во всю действует опричнина.
- Батюшки, а не вы ли говорили “заслужил - получай”. Мы - не институт благородных девиц. Мы блюдем дисциплину, а не невинность.
- Так, может, сгоряча и порол чепуху, - в горючей обиде стонал Землянский.
- Да, это было бы смешно, если бы не грустно, - подавленно произнес смуглолицый высокий человек, перебирая четки.
- Ты мне  разрисуй физиономию, изъездь кнутом, а строгач зачем? Для науки? Снимай с директоров, бросай в любую переделку, а строгач зачем?!
Бушевал от отчаяния, неистовствовал с горя Землянский и никогда секретарь райкома не чувствовал так скверно, так нехорошо, как сейчас. Искренне попросил прощения. Но дело ведь сделано!
- Все горазды меня учить, - вздохнул Землянский. - Даже Алешкин, который столько лет был предметом насмешек и анекдотов, собирается беспокоиться обо мне. Пусть о своем реноме позаботится.
Душно.
Землянский распахнул форточку. Гулкий апрельский воздух ворвался в недра кабинета, завихрился по углам, сорвал со стола журналы.
Василий Степанович передернулся от холода, но никто бы этого и не заметил по нему, его массивное  тело едва-едва колыхнулось, так он пополнел за два года и погрузнел. Он даже почувствовал, что опустился в нем центр тяжести, ему хотелось больше сидеть, чем ходить. Только по-прежнему черным пламенем горели пронзающие встречный взгляд умные очи.
Но если бы он был умным человеком, то не стал бы нарываться на грубости.
Встал, подошел к окну, прикрыл форточку. Сильный ветер его раздражал. “Что построили? Строили, строили и построили длинный предушный дом без дверей и без крыши. По проекту ...Или такие проекты, или такие строители. Не вмешался вовремя, теперь задыхайся... Так что же ? Уповать на судьбу и ждать? Чего? Но бог в себе, а не бог извне. Потеряешь бога, обретешь дьявола. Все ясно и потому... страшно. Бога, наверное, потеряли. Заяц и тени своей боится. Наша вера в абсурд - удивительна. С одержимостью фанатиков утверждаем абсурд и доводим людей до истерики. Надо взорвать ситуацию тупика. Каким образом? Средств нет, сил нет. У всех, у кого можно взять взаймы, занял что можно. Ссуду выбил. У того же Рамазанова. Но все это крохи, чтобы обеспечить материально автономную бригаду, которая будет работать на меня. Придется все же к Алешкину обратиться. Тот молодец, фонд создал. Правда, узнали и разграбили. Мне надо создать свой фонд и спрятать... А может, ничего и не надо? Тогда ничего и не будет. В угоду узурпаторам. Верхутаи только за тем и следят, чтобы ничего и не было, ничего не случилось...”
Вошла в кабинет секретарь Зумара все в той же бессменной черной кофте и стального цвета юбке, замерла в дверях.
- К вам просится Евгений Павлович. Как быть?
- Пусть заходит, - произнес довольно сухо Василий Степанович.
Зумара, с ленцой передвигая отполированные ноги, печатала пол каблучками, приближаясь к хозяину кабинета.
- Ольховского за что убрали? За правду? За то, что рядовой рабочий посмел свое мнение иметь?
- Зумара!
- Двадцать лет Зумара, - недовольно отчеканила девушка и, повернувшись, грациозно зацокала каблучками, направляясь к двери.
- Ну, девица, - в сердцах проронил Василий Степанович. - Кровь-то восточная, бурлит!
Неслышно, кошачьей мягкой походкой к столу директора подгребал Дегтев. Он был в весеннем сером добротном костюме и в шляпе. Снял шляпу. Забелел будто выглаженный треугольник лба. Ах ты, боже мой, управленец чистенький. Душитель самодеятельности и защитник инструкций!
Землянский подал свою широкую твердую ладонь, выказывая свою дружелюбие. Неприятное ощущение испытал от холодной мякоти узенькой ладони специалиста. "Конторские сухожилия".
- Ну что, дорогой?
- Василий Степанович, - замялся Евгений Павлович.
- Печальная новость?
- Да, пало на ферме три коровы от истощения. Успели зарезать. Мясо их сдадим государству. Но надо бы восполнить стадо до переучета. Трое жителей согласны продать своих телок, которые вот-вот отелятся. Решайте.
- Как бы ты хотел?
-Купить этих телок. Прямо страшно зайти на базу - совсем негусто.
-Ладно, что решишь, то будет. Спецхоз не может покупать у частных лиц ничего. Оприходуем. А деньги из своей зарплаты отдадим. А они хоть покрыты?
- Покрыты. А вот три наши телки падут от кхс... ранней любви... Василь Степанович, заактировать б как-то...
- А что же ты недоглядел?
- Причем тут я? Скотник недоглядел... А бык буйный, вы же знаете, он чуть не распорол одну доярку.
- На племзавод этого бугая, сдать за комбикорма!
- С удовольствием. Все скотники его боятся. Другой в силу входит, смирный бычок.
- Вот смирного бычка и на бифштекс-то, зачем бычок, который одно стадо не покроет? Два бычка - это дорого. Что еще?
- Все. Вечером придти на чай?
- Повременим с чаепитием. Буторин косится на меня. Давай работать получше, творчески, тогда хоть всю дорогу чаи гоняй, никто и слова не скажет. Да, тебе исполнительный листок откуда-то пришел. Что же ты, милок, скрывал, что женат?
- Бабеха попалась злее ведьмы. Хорошую деньгу сшибает. Ей мои алименты не нужны. Да и  ребенок не мой, приемный. Просто мстит за самовольное исчезновение. Особа еще того, отжившего  времени. Мне жена нужна  такая - скажи ей: пляши - она запляшет, пой песню споет, плачь - заплачет.
- Потом поговорим на эту  тему,  иди,  покумекай  начет прироста поголовья.
- Пока, Василий Степанович, - Дегтев тихо, бесшумно, мягкими шажками удалился восвояси.
Живет человек, а для чего? От жены убежал, детей  своих не  любит. Для чего живет? - размышлял Василий Степанович.
- Живет, потому что живется? А приятный  человек.  Чуточку грешный.  Кто из нас не грешен? Желание власти и любви подавляет разум. Разум говорит, что надо заглянуть в МТМ. Сердце  подсказывает  посмотреть  на Селезнева. Этот того, конечно, набедокурит, а глядя на  него  некоторые  непрочь схалтурить.  Выявить  таких и строго наказать. Причем добрый-недобрый. надо все ж поговорить насчет  бригады. Добрый-недобрый,  а  жить надо. Пора начинать жить по разуму. Пропадем мы - это точно.
Землянский сказал Зумаре, что через час вернется, и покинул контору.
Весне определенно нездоровится. Все еще в болячках-корках  пробуждающаяся  земля. Она уж оголилась бесстыдно, только у подножия кленов, что окружали контору,  высовывались белые языки.
А день выдался ясный, солнечный и ветреный. Ветер играючи отметал тепло солнечных лучей, будто не желая оттаивания мерзлой земли. Злой ветер никак не подобреет, но дух от него захватывает, пузырится кожа, сжимается будто в тисках лицо твое задубелое.
“Придется поступить  на экономический факультет,  - размышлял Василий Степанович, петляя по сухим островкам дороги, - Алешкин про Эрхарда толкует, а я тоскую ...по трудодням! Отменил,ладно, но где же они. наличные деньги, их как не было, так и нет. Любочка Кедрина сидит без дела. Разрешили ввести натуроплату, плеваться хочется. То же мне, доморощенные экономисты! Ну вас всех...   А  зря новые ботинки надел. Щеголь! Нехорошо как-то получается. О себе думаю. Меня давно стоило снять с должности. За былые заслуги... оставляют. Но разве я торможу производство? Я как тот бык-производитель, который нагоняет на стадо восторг и страх. Что ж из этого, что в прошлом году едва свели баланс? Да во всей  северной зоне  невесело  с  хлебами. Не мы же виноваты, что небо на влагу скупое. Ни единого дождичка за целое  лето.  Как  не сгореть всему хлебу? Правда, в опытном звене той самостоятельной  бригады сумели взять по  две тонны с га! Здесь нет заслуги ни Новинцева, ни моей, ни Буторина. Мы как-то  выпустили это звено из виду. Считали бригады только.  Опытное звено объявилось осенью да с караваем! Так что же, всех выпустить из поводков? Упрекают, что-де держу Новинцева в административных колодках. Посмотрели бы, что бы он сделал, когда земля лопается от зноя?
Конечно, злишься, на ком срываешь зло? На том,  кто  не сможет  дать отпор, - на Новинцеве. Знаешь, что несправедлив к нему, а идешь наперекор всему. У меня одни  столкновения  с коротким замыканием, хотя мы вроде одного поля... Странна природа человека. Если  ты  слаб, то обязательно нужно уколоть сильного. Новинцев в агрономии бог. А ты?  Ты, хоть директор, а голенький  сверчок перед ним. Если сравнить, то Новинцев - соколик, а ты надутый индюк. Индюк пока сильнее соколика, отсюда недоразумения. Так же пока получается? Так: когда директор не может убедить, он приступает к административным мерам? Это уже слабость, потому что расписался в своей неумелости. Но с другой стороны, земля вращается вокруг солнца, Кто в данном случае светило? Толком и не знаем.
Так долго пребывать в неведении нельзя. Новинцев доконает меня размахом крыльев фантазии и колкостями. Механизаторы нарушают техпроцесс, им все до фонаря, а Новинцев надрывается над прожектами. Зарплата у механизаторов низкая, на курево даже не остается, какой штраф за их огрехи. А криком ничего не добьешься. Они механизаторы, сами по себе, а Новинцев сам по себе. А не лучше ли честно нам расстаться? Мы не можем даже подавить давней личной неприязни на почве расхождения интересов.
Заработал  из-за  принципиального первого зама строгач, а пройдет год и вовсе сыграют для меня  походный марш. Это шутка. Я уже низвел главного агронома до простой штатной единицы. Если б раньше, то стер бы в порошок! Если б раньше! Но разумно ли, честно ли, так поступать? Уже даже  Анжела Буторина на меня косится. Сочувствует Новинцеву. Я уже зверь? С кем мне столковаться, чтобы сколотить пробойную бригаду? Продержаться бы год, только год!..”

Глава 7

Анжела домой вернулась с репетиции довольно поздноватенько. Раскрасневшаяся, прехорошенькая. Да, удивительно, прехорошенькая. Что же с ней? Что происходит?
Николай Васильевич встретил ее на крыльце, не скрывая своего изумления. Очки съехали с переносицы к кончику носа. Анжела молча прошла в сени с такой вишневой улыбкой на овальном  лице, что он явно опешил. И приходил в себя. Она находилась в своем, созданном ею за годы домашней тиши мире, прекрасном, сказочном, где было много солнца, цветов и музыки. Анжела не торопилась выйти из  своего  нереального мира, потому и отвечала на вопросы мужа невпопад.
- Поэтичная все-таки женушка моя милая, - подумалось Николаю Васильевичу. Он осторожно взял ее за плечи,  которые рельефно проступали под зеленой кофтой, и замер, чтобы не нарушить сказочную тишину миров. У каждого свой мир, и он не любит, когда вторгаются в этот мир без спросу.
- Коля, Коленька, - взглянула на небо и ахнула. Небо синее, нейлоновое, красивое, тихо светится. Такое московское небо! Над степью! Плакать хочется, а слез уже нет.  Потому смеюсь.
- Ты сегодня какая-то не своя. Со свидания, что ли? - пошутил Николай Васильевич, гудя над ее маленьким ухом.
- Да, Колюша, да. Бродила после репетиции с одним молодым человеком по улице. Изучали небо. Вспомнила вечера Москвы, нашу Сретенку, Третьяковку, театры, вечера поэзии в Политехническом музее. Больно стало на душе, тоскливо. Не беспокойся, уже прошло.
- Сколько можно объяснять, что я по воле  Цека, что я его посланец? Захотела  выслушать мое мнение?  Мнения разрушают монолит,  нужно очищаться от абразива, после полировки.Я пытаюсь ослабить помехи. Высокопарно? Может быть. И достаточно одного выговора! Был  посланцем - стал отщепенцем! Ладно, не будем... А мы можем узнать, кто этот молодой человек?
- Секрет. У тебя ведь тоже бывают секреты? И у меня! Я ему даже позволила поцеловать в ухо.
- То-то ухо красное. Но только ли в ухо?
- Боже мой, о чем ты? Он во мне  сестру  увидел.  Коля, милый, помнишь? Ничего ты не помнишь.
- Обходил бы чужую жену  за версту. Лучше бы было  ему.
Она заткнула пальчиками раковины ушей, подошла к окну, облокотилась  о подоконник и уставилась на горшки с цветами. Цветы взошли ровной и густой бровкой... Она высадит их под окнами.
Дом в цветах, дом Анжелы Буториной в цветах. Как это интересно! Радуется душа... Во истину потребность и забота нежной души - цветы. “Пока я в городке единственная женщина, которая занимается цветами. Знаю, скажут, от нечего делать она возится с  цветами.  Не привыкать к грязи! Но увидят, увидят летом дом мой в радуге  георгин,  гладиолусов, левкой, роз, мальвы, подивятся только по-хорошему, улыбнутся. А улыбка - сестра здоровья и красоты...”.
- Анжелочка. Расстанься на время со своими цветами. Я хочу есть. Генка, ведь, уснул голодный. Мое варево ему не нравится.
Анжела удивленно вскинула брови, расширились огромные виноватые глаза.
- И ты молчал. Голодный сидел. Ты кто - хозяин или гость? Ой, какой ты все-таки неприбранный. Весь в отца!
Она быстро накинула передник и пошла волшебствовать  в кухне.
“А все-таки неладно живет Соловейко. Но докажи, поди, - рассуждал Николай Васильевич. - Эх, жизнь! Верю Анжеле, а если глаз на нее положит старший товарищ? До сих пор сия чаша меня миновала... Чего она напомнила об отце? Я сам по себе, он - сам  по себе.  Хотя,  конечно, не сделали б посланцем партии юнца, не имей такого отца...”.
Отец Буторина, хоть и не распространялся особенно, был по роду службы причастен к выработке стратегических задач, которых решено было вынести на обсуждение на сентябрьский послесталинский пленум ЦК партии. От Василия Андриановича Буторина требовали правдивой информации об обстановке в центральной России. Для него особой трудности не представляла подготовка такой информации. Агентура даром хлеб не ела.
Василий Андрианович был лаконичен:
-Складывается сложная обстановка, взрывоопасная.  Трудности  с  продовольствием  усугубляют ее. Если не принять экстренных мер, возможны стихийные волнения, которые могут перейти в восстание. Силами органов подавить восстание нереально. Допустим, привлечем армию. Куда направлять потоки  арестованных?  Лагеря переполнены. Следовательно, армии придется применять тактику выжженной земли. Благо, мы не подписали пресловутую Венскую конвенцию, поэтому пространство для маневрирования имеется. Но в Москве шныряют иностранные  журналисты,  могут они что-то разнюхать и раздуть  газетный пожар на отдельных фактах нарушений прав человека. Может  быть,  отказать всем им в аккредитации, как в  тридцать седьмом? Тогда Запад молчал...
-Потому что ничего не знал.
-А зачем их посвящать в наши дела? Глушим радиостанции...
Однако партийные олимпийцы и сталинские соколы весьма нервозно восприняли секретную информацию с ненавязчивой рекомендацией гебистского генерала Буторина.
- Последнее предложение отложим, - сказал лысый человек, не  адресуясь  никому  конкретно, - во избежании скандала... какие эффективные меры приняты для ликвидации инакомыслия?
- Партработники усилили работу. Рабочие  и  колхозники, которые не скрывают своего недовольства существующим строем,  наказываются материально, с интеллигантами  ведут  задушевные... беседы, правда. без результата.
-Выходит дело, что слово не действует?
Слова иностранные, социализм, коммунизм...не воспринимают.
- Замените  или подберите кальки: “светлое будущее”. Пусть лингвисты поработают.
-Этого все же недостаточно...
-Этого недостаточно?  - саркастически усмехнулся лысый человек. - Возможно, заржавел меч революции?
- Необходимо слово сочетать с делом, - вскинулся Василий Андрианович, забывая на минутку, где он находится и с кем он говорит, кому, что, да пусть, пусть! - Для этого достаточно совершить откровенное глумление над честным человеком, на виду у всех. Достаточно показать, что органы могут все. Дабы сохранить целостность страны, надо держать народ в страхе, а это перессорить, например, интеллигентов с интеллигентишками, русских с русскими, русских с украинцами, немцев с алтайцами, корейцев с казахами, поляков с узбеками, абхазов с грузинами, а усмирителями и разнимателями посылать... татар. И никому не будет покоя в этой атмосфере ненависти.- Василий Андрианович выдержал паузу, ереведя дух.- Народ в страхе поддается любой манипуляции. Кость надо бросить,  пообещать  великую жратву на халяву, купится на это! Да, коммунизм без страха не построить. Пусть  содрогнуться  буржуи. Взорвем землю, а светлое будущее построим. Идея выше, дороже жизни. И чем больше жертв, тем дороже идея. Идеи Маркса и Ленина- идеи, которые потребуют  немало усилий  для их практической реализации. Мы, я полагаю, подготовили условия для успешного воплощения светлого будущего. Народ  теперь  восприимчив к благой идее. но многим вхождение в рай заказано, - Буторин выдержал паузу,  переходя  к  заключительному резюме:
- В новое общество нельзя с пятнышком. Туда должны попасть только чистые экземпляры, а не запачканные, замаранные. Следовательно, ускорить темпы построения светлого  будущего - это ускорить уничтожение мусора. Вот и все.
- У вас все? - спросили у Буторина.
- В принципе все.
- Тогда посидите, послушаем Госплан, - прохрипел лысый человек. - Товарищ Рыжаков, только коротко, без философии.
- Стране требуется сорок миллионов тонн зерна  поверх  тех  поставок...  Задача  стратегическая, но подступы к ее решению имеются. Главное, нет валюты, а без нее о закупках зерна и речи быть не может.
- Хорошо, все ясно, - оборвал лысый  человек.  -  Народ голодает, а валюты нет. Надо обратить внимание на бескрайние просторы Алтая, Сибири, Казахстана.
- Опять Казахстан? Ведь там столько сосланных! Кого там только нет! Только казахов становится в процентном отношении все меньше и меньше. Более того, казахов вынудили сменить образ жизни.Скотоводство обусловливает кочевой образ жизни. Переход  к оседлому животноводству привел к падежу скота, гибели людей от голода.. Они ропщут. Ссылкой ропот не заглушишь.
- Вот и хорошо. Когда люди кочуют, они выходят из-под контроля, - жестко обронил лысый человек. - Пусть привязываются к очагу. Ах да, они не могут привязаться сами. Нам самим придется... Об этом мы и мечтали только.
- А они мечтали об этом? Ведь не ждут же... да и права человека.
- А кто их спрашивает? - спросил лысый человек. - В общем, надо готовиться к организованному выталкиванию  большей  части самодеятельного населения центра в степные районы. И обставить это надо как всенародный подвиг. И это надо сделать решительно и не растягивая во времени.
- А как это выглядит с точки зрения права? Или все же лучше держать людей в правовом невежестве? Ведь право - это буржуазная болезнь. Надо избавиться от нее и чем раньше, тем лучше, - заговорил молчавший до  сих  пор  грузный человек с квадратным лицом. - Мне кажется, что мы по сути вечные строители, может быть, тысяча лет  понадобится,  чтобы  построить  новый  мир. Нет? За двадцать лет? И зачем тогда право? право - это стабильность. Но зачем нам стабильность?  Люди  от спокойствия жиреют, теряют блительность. Надо прогнозировать эксцессы. Эксцессы - двигатель общественного развития.  Революция - это эксцессы. Коли так, то правда относительна, добиться абсолютной истины просто невозможно. И еще: несправедливо наказали одного - беззаконие, наказали сотни, тысячи - это борьба за идею, это политика. Тогда потери - уже не потери. надо подготовить ряд мер по успешному добровольному переселению недовольных людей в степные районы. Причем тут права человека? Мы же не ущемляем его  в  главном!  Мы намерены очистить центр страны, это, например, десять миллионов человек должны быть направлены на целинные земли.
- Как осуществить это на практике, если мы осудили методы тридцать седьмого года? - подал робкий голос кто-то из дальнего угла мрачного кабинета.
- Публично мы отреклись от тех порочных методов  борьбы, отменили раз и навсегда, но государство еще никто не отменял, а государство, как вы знаете, машина для подавления и обмана...Так что  вот эти листовочки клеветнические,- Буторин вытащил из папки пожелтевший лист смятой бумаги, развернул его и зачитал:
“Как легко эти борцы за светлое будущее  приговаривают ни в чем не повинных к изгнанию. А с виду обыкновенные люди. Только люди без души и сердца.  Могли же изгнать в пустыни  миллионы стариков, женщин, детей  из родных краев, за что?  За то, что не хотели принять тот образ  жизни, который им навязывали! И за непослушание объявили их врагами народа! По подсказке якобинцев. Только никаких гильотин, масштабы  требуют иных форм и  орудий для исполнения массового приговора. Повсеместные тройки, ускоренное судопроизводство, расстрел, депортация. Ведь большевикам, как и всем революционерам, несвойственно чувство  жалости. Плачущий большевик - музейная редкость. Он  готов всех согнать, всех изжить со свету, стремяясь раздуть вселенский пожар. Потому при них никому жизни не было и не будет... Но грядет день и час, когда заплачут все большевики ”.
- Это по вашей части, - кивнул лысый человек на худенького, тоже лысого человечка.
В центральных районах страны решение сентябрьского пленума ЦК партии (большевиков) восприняли как реальную угрозу новой репрессии.
Слухи разрастались снежным комом. Встречались люди за околицей городка и жарко спорили, как в первые послеоктябрьские годы.
- Только начали оживать, вроде оклемались после войны и уж не понравились сталинистам. Ясно, к гаду сползлись  гаденыши. Другого не бывает. Наверное, применят насильственные меры, как при Сталине. Как еже иначе? Только так можно сбивать народ. Его ведь надо приручить, то есть заставить его делать все напротив своей воли. Что народу молитвы вождей о социализме, их проклятия капитализму? Да ничего!  Народ  не  хочет ни социализма, на капитализма. Народ хочет спокойной жизни. Значит, надо навязать ему невозможный этот социализм силой, а потом, я верю, будут с тем  же рвением толкать его в капитализм. Красные опричники обеспечили себя работой под завязку!
- Не паясничай, Тимофей, грешно. Плохо дело-то. На Старой площади в этом самом Политбюро нас уже как скот загнали в товарняк.
- Такие наши вожди, все равно что отъявленные охотники с красными лицензиями. Вырвали себе власть. И клянутся же в верности революции. Какая верность? Когда в угоду  идеи, самими  и  толком не освоенной, они готовы замордовать всю страну. Усатый решал так: “Выслать этих всех, до  единого.  И  проводить  селекционную  работу. Космополитов выслать в тундру...”. И ему никто ведь не возразил. Усатый уж совсем обалдел от своей подозрительности и всевластия, ублюдок!
- Если бы Сталин продлил свою агонию на  год-два,  то  уж две  трети населения он бы увел за собой. К сожалению, мир не мог противодействовать людоеду, вампиру.
- Ну и чего вы хотите после этого? Еще долго мы будем тонуть в собственном колодце! Никто не спасет нас, кроме нас самих. Хрущев спас миллионы, выпустив их из лагерей. Эти люди уже были на грани гибели. Но ведь этот же лысый готовит подарочек. Хочешь накликать людям беду - брось в толпу горсть монет.На целину всех  сзывает за пирогом. Поверь мне, побросают углы. чтобы откусить пирога.В лагерях палаточных будут мыкаться, голыми руками землю перебирать, чтобы  хлебушко  вырастить да испечь.
- А мой  отец  в Колымском лагере замерз. Как же, участвовал в революции, чтобы умереть в  лагере!  До революции не было лагерей. Это плод революции. Поражение в правах, лишенцы... Все это революция. Если бы знали люди, чем все это обернется? Кинули в толпу обманку, и взбесились люди... Если б кто мог предвидеть это? Те, кто кидает?  За ошибки отцов расплачиваются дети, то есть невинные! Загнанные  в угол теряют стыд. Потому и эти ублюдки загоняли народы в загоны, зоны, лагеря. И будут загонять, от этих спесивцев другого не жди.Готовят в тайне к высылке неугодных. Дожили. Поклонялись палачам. Заводы имени Берия, Кагановича, Молотова, Дзержинского ... А змеи-горынычи  боялись  самого главного змея-горыныча и усердствовали в черных делах. Кого же приговаривают к изгнанию? В общем - то тех,  кто  бы  вывел  жизнь их тупика, в общем тех, кто не согласен. Удав сказал, бейте тех, кто хочет отвести от себя удар, лютует, чтобы не смели подступиться к нему. Отсюда насаждение нетерпимости к инакомыслию; что уже вошло в нашу кровь. Готовы пролить море крови, чтобы торжествовало единомыслие, единодушие, единение. Думающих иначе - туда, туда, куда Макар телят не гонял. Приготовимся к худшему, что было. А было затмение разума целого народа, загипнотизированного  усатым...
-Удав пал, но дух его жив... В смирении наше спасение!

Глава 8

В стайке беспокойно замычала корова Рябая. “Рябая, Рябая. Что же случилось? Сколько времени отнимает она?” - досадовал Ларион. Зачем нам корова, когда молока в спецхозе дадут сколько тебе потребно? Правда, с того года были перебои с выдачей молока, но это же временное явление! Честное слово, Рябая отнимает то время, которое должно быть употреблено на другие неотложные дела. Сена накоси, стайку почисти, да еще ухаживай за ней, цацей. И все из-за непонятного, фанатичного упрямства Нади.
- Не могу, хоть зарежь, а привыкла к Рябой. Без нее как-то пусто на душе. Знаю, нам корова не в тягость, но хлопот доставляет. Но какое без коровы хозяйство! Сидишь дома. Вспомнишь, в стайке живая душа. Заботиться о ней надо, пожалеть ее надо. Тем и живешь.
Вот тебе и равнодушная Надя. Или вправду, до того равнодушная, до того безучастная ко всему, к тебе, к семье, что выйдешь во двор, соседей увидишь и помереть с тоски хочется. Пусть трудно, но живут, согревая друг друга. А тут Рябая мир заслонила. Все же Рябая привязывает не только к себе Надю, но и всех Соловейко. Всем и каждому надо побыть возле Рябой, - порадоваться или попечалиться с ней. И у Петьки пробудилось желание общения с Рябой, может потому, что не находит душевного тепла вечно занятых и отсюда “холодных” родителей. Как этого не может понять Надя?
Подталкиваемый толчками предчувствия, Ларион открыл дверь стайки. Кроме коровы дышало еще какое-то существо. Ларион едва удержал себя, чтобы не убежать от суеверного страха. Чиркнул спичкой. Заблестели в темноте недобрые глаза Петьки.
- Ты здесь? Почему?
Петька не отвечал. Пользуясь темнотой, он спрятался за круглое брюхо Рябой и замер. Слезы застилали глаза, но Петька крепился отчаянно, не позволяя торжествовать слабости.
Его разгоряченные мысли мгновенно вернули его туда, откуда начались его беды...
В учительскую вбежала вся красная, непонятая, гневная, но разбитая сердцем и душой школьный биолог Леокадия Яковлевна Красницкая. Дрожливым голосом пролепетала:
- Увольте меня немедленно...
Директор школы Заикин: «В чем дело?».
- Или я, или он, - выдохнула биолог и заплакала навзрыд. Все учителя обступили ее, успокаивали, поили валерьянкой.
- Он обозвал меня на уроке... ужасно...
- Что же это такое?
- Как это произошло? А вот так и произошло. Показывала им... чучела птиц. Да, чучела птиц. А Петя Соловейко сталкивает с парты эту самую Зинку Корнееву. Я говорю: “Встань, выйди из класса”. А он меня нехорошими словами...
...А было так. Шел урок зоологии по теме “птицы”.
Леокадия Яковлевна демонстрировала чучела птиц. В это время Зинка Корнеева, воспользовавшись тем, что Петька уставился на высушенного степного беркута, незаметно взяла с парты его ручку и передала Тоньке Строговой.
- Запишите, ребята, следующее: хищные птицы... - нудным голоском промолвила биологичка.
Петька хвать - ручки нет. Догадался - Зинкиных рук дело. Сердце неистово заколотилось: Зинка, толстая, добродушная девчонка, напрашивается, ох, напрашивается... Петька взмахнул русым чубиком, вздохнул, да и уперся ногами о боковину парты и навалился спиной на Зинку. Та соскользнула с парты и упала на пол. Тут весь класс и развеселился. Какие совы, какие беркуты! Петька с Зинкой такой концерт показывают...
Леокадия Яковлевна прямо-таки остолбенела.
- Встань! - взвизгнула она.
Петя понуро возвысился над партой.
- Какая черная неблагодарность! Родители твои из последних сил выбиваются, чтоб только ты учился и выучился, хоть на слесаря. А ты двойками их потчуешь. Знаю, чем ты живешь, дышишь.
- Воздухом, - ответил Петя.  Он  почему-то  не переносил биологичку всем сердцем.
- Вон из класса! - закричала Леокадия Яковлевна и красивое ее лицо исказилось, даже  перекосилось  от  гнева  и злости, - ты тунеядец, паразит, хулиган, хам!...
А вы тогда... чучело, чучело, чучело! - невольно вырвалось у Петьки, но повторил слово “чучело” уже с ненавистью. Подросток посмотрел на учительницу, как смотрят на мертвых насекомых или ящериц. Да, Петька за оскорбление выцарапал бы глаза любому, а тут учительша. И потому мальчик всем видом и словом одним - «чучело» выражал свое давнее беспредельное презрение.
Леокадия Яковлевна как стояла у доски, так и окаменела.
И только когда класс загудел, она пришла в себя и выбежала из класса.
...Леокадия Яковлевна кое-как успокоилась и обратилась с просьбой к директору школы, не глядя на него. У нее была манера не смотреть на человека, к которому обращалась. Лень было разлепить большие выпуклые глаза.
- Я не пойду в этот класс, если этот несносный мальчик не будет переведен в другую школу.
- Да, стоило бы перевести, но где эта другая школа?
- А мое какое дело? Это ваше дело. Он меня ненавидит и настраивает против меня весь класс.
- Что же, тут думать нечего... Разлагать коллектив класса не позволим.
- Конечно! Накажите его. Я чучело, да?
- Да что вы! Только надо бы снизойти с небес!
Заикин еще не старый человек, - усталое обыденное лицо покрыто ажурной сеткой крупных морщин, - сочувственно все же заикнулся: вызовем родителей, примем меры? Возможно, исключим? Ну, хорошо. А вы, Александра Владимировна, помогите Леокадии Яковлевне... восстановить авторитет в  классе... Видите, как ей трудно сейчас. Молодой педагог, без опыта, без внутреннего куража, но с  оликой высокомерия. Все мы так начинали.
Вечером Александра Владимировна разговаривала доверительно с молодой учительницей, пытаясь понять причину стольких ее неудач на педагогическом поприще.
...Оказывается, Леокадия Яковлевна мечтала, еще с детства мечтала, что будет летчицей. Потом эта мечта потускнела. Манила театральная сцена. Готовилась в театральный институт. Прошла она все конкурсные преграды и сорвалась на чтении, подвела дикция. Прощай, мечта! Потом со злости подалась на географический факультет, в пединститут. Надо же куда-то определиться!
Но в институте снова неожиданно для нее замерцала ее звезда. Ребята втянули ее в самодеятельность. Играла, естественно, роли красивых женщин, участвовала во всех институтских фестивалях. Показавшись на сцене Фосфорической женщиной из пьесы Маяковского, она обеспечила  географическому факультету призовое место. Леокадию, наконец, заметили. Ее уже знали в институте все, даже руководители. На нее бросали восхищенные взоры и надо же, ей это очень льстило, ее это очень возбуждало. Ей делали предложения, предложения, предложения. Она отказывала, отказывала. Ожидала от жизни большего, особенного, необыкновенного, неземного. Ревностно берегла свое настоящее завтра. В железном кулачке сжимала сердце, которое иногда выходило из подчинения. Велик соблазн увлечься. Сокурсницы, например, ни о чем высоком не мечтали и были обычно обыкновенно довольны жизнью. Сокурсницы влюблялись, страдали, выходили замуж, разводились, вновь сходились, словом, принимали дары судьбы или плыли по течению жизни.
Леокадия, конечно же, боялась хуже - панически пугалась всего того, что как-то выводило или вело в небытие, физическое ли, нравственно-духовное ли... Она в упор не замечала все то, что выступало в оболочке обыденности. Свысока, с легкой усмешкой наблюдала за мотыльками-сокурсницами. Как убоги, как жалки они! Не уподобиться им! Вздыхала при этом натурально. И глаза ее большие, красивые оставались закрытыми. Так с закрытыми глазами ходила, старательно избегая какие-либо соблазны, опасные для ее жизненных планов! Берегла свои выразительные глаза для рассмотрения более важного и интересного, чего не могло быть в близком ее окружении.
Была Леокадия единственная на курсе особа до самого окончания института не влюбленная и не покинутая. Девственница стойкая. Желающих лишить ее оберегаемого сокровища хоть отбавляй. Сердце ее забронировано было, но нет, она не из тихонь. Когда направляли выпускников на работу в целинные районы, в сельскую школу, она не отказывалась, наоборот изъявила желание. Конечно, отбудет положенное и начнет  вольную жизнь. Все подивились ее неожиданному героическому порыву, а потом нашли, что Леокадия самая идейная из всех девчонок и что зря ее клепали, мол, штучка еще та!
Леокадия мигом была реабилитирована в глазах общественного мнения. Торжественно восстановлена во всевозможных институтских официальных органах. Да было уже поздно. И словно чувствуя огромную виноватость перед ней, строили ей праздничные проводы, с цветами, с музыкой, благословили на подвижническую жизнь, на подвиг в сеянии разумного, доброго, вечного.
Приехала легкомысленно налегке и с легкой тревогой Леокадия в пункт назначения и ужаснулась. Приехала, дальше ехать некуда. Село не село, поселок не поселок, но школу нашла не сразу, потому что здание школы не было похоже  на школьное  здание, а классы не были приспособлены для учебных занятий. Потому что клетушки и подсобки барака для новоселов  предназначались совсем для других целей! А ученики? Агрессивные, злые, тупые! Да бежать надо, не глядя, хоть к черту на рога! Но Леокадия стоически решила перенести все невзгоды во имя будущего. Но конечно же, будущее отдаляется и пребывание здесь - потерянное время, можно ли компенсировать потерю? Можно, если помогут...
Общественность школы доброжелательно встретила молодого педагога и старалась ей помочь: добилась для нее койки в закутке щитового домика. Это все-таки не палатка под открытым небом. Вопреки всяким благим ожиданиям, возникли непредвиденные  нестыковки и барьеры. Контакта со старшими педагогами, да контакта с учащимися не получилось. С самого первого урока навязала малятам самый железный деловой стиль - вам знание, вы мне - знание.
За подвиг, который она совершила, никаких льгот и привилегий. Даже в список на прием в  передовые ряды  не включили...
Но дети, как представляли старшие коллеги, народ сложный. Они требуют от учителя отзывчивости на игру, в которой не столь важен результат. Леокадия Яковлевна была всегда серьезна, неулыбчива, она неукоснительно следовала своей установке на успех и только на успех. Здесь-то, возможно, и возникли очаги отчуждения. И невозможно ей стало работать, к тому же дети отчаянно невзлюбили ее. Почему? Неблагодарные они существа? Отличные знания получают же!  Ведь Леокадия Яковлевна с отличием кончила курс, она не могла давать детям поверхностные знания, просто не могла.  Какого же преподавателя им надо? А не хотят ее  признавать и все. Ну хоть и не признавать, а хотя бы обратить на нее внимание, уж не говоря об уважении за ее незаемную эрудицию, она ведь потомственная интеллигентка. А тут уж вовсю невзлюбили. А может быть, дети искренны, быть может бьется в их сердчишках неугасимое  благородство? На добро они отплатят добром, на ласку ответят лаской?
Все так, но Леокадия боялась детей, потому что от них можно ожидать все, что угодно. И те, конечно, невзлюбили, до ненависти  невзлюбили эту красивую ходячую статую с величественным мраморным лицом, недвижными руками, в непростой царственной одежде. И эта помпезность при соприкосновении с непосредственностью должна вызвать взрыв, “термоядерную реакцию”...
И он произошел, этот взрыв...
Леокадия была до глубины души уязвлена, оскорблена, обижена, потому разнесчастна. Она искренне недоумевала и негодовала. Ее, красивую женщину, нет, еще девушку,  всего двадцать один год, невинную девушку называют чучелом. Невыносимо, дико! Ушла бы куда глаза глядят, да невозможно... Тогда чего же? Пусть этот мальчишка не показывается ей на глаза...
А Петька, которого, уступая настояниям Леокадии Яковлевны, исключили на две недели из школы, наверное, только этого и ждал. Вначале он сильно обрадовался отлучению от учебы и... растерялся. Впереди целых две недели свободы. Выбежал он, едва выслушал себе приговор, из школы и опрометью шел как свободный вольный человек по расступившейся перед ним улице. Времени уйма, которым он может распорядиться по своей воле... И все это хорошо, и все это очень клево... Домой, разумеется, он на заявится, чтобы не приставали с расспросами. Обитать можно на чердаке заброшенной конюшни. Он ведь врать не умеет. А говорить правду, значит, наябедничать на биологичку. Этого нельзя допустить! Что будет все эти дни он делать?
Принялся Петя составлять для себя грандиозный план действий. И со страхом подумал, что все-таки двух недель свободы многовато для него. И все из-за одного слова! Обидно! Сама она обозвала его последними словами и еще обижается за то, что он обозвал ее лишь “чучелом”. Но это так, она ничего не чувствует, не понимает. Чучело есть чучело, а домой нельзя показываться: отец ничего не поймет, выхватит ремень.
Что делать сейчас, что делать? Надо найти чердак дотемна!
Неожиданно на землю будто упала с неба прохладная вафельная ночь. Петька и не думал о надвигающейся ночи. Он одет был легко и холод проникал иглами во все поры его худенького тела. Еще не поздно пойти попросить прощения. Все-таки она учительница, хотя и глупая. И направился, еле передвигая будто чужие ноги, к Леокадихе, к ученой дуре.
Биологичка еще не угомонилась, в комнате еще горел  неяркий свет. Петя приблизился к окну и упал духом. У окна в профиль  к нему сидели Красницкая и Александра Владимировна. Петя вдруг побоялся показаться классной  руководительнице  на глаза. Не боялся до сих пор, а сейчас... С недавних пор он полюбил Александру Владимировну и это чувство не позволяло ему подойти к ней в таком, таком подавленном состоянии.
Петя постоял еще немного у окна и повернул обратно... восвояси. Но мысль подсказывало - бежать из городка, нечего здесь ему делать. И Петя уже знал, что убежит завтра. А сегодня куда идти, где укрыться? Блуждал, блуждал он в ночи, дрожа от страха и холода. А он, как на зло, одет был сегодня легко. Двигаться надо, чтобы не окоченеть, но он устал чертовски. И его осенило! Пойдет в стайку, к Рябой под бочок. Мать стелит Рябой на ночь чистую солому...
 Ты почему здесь? - спросил отец.
- Здесь лучше.
- Как? Ну и звереныш!
- Значит, ты тоже зверь...
- Пошли в дом.
- Не пойду. Здесь лучше!
“Мальчик совсем размагнитился. Дичает, - с горечью подумал Ларион, с силой подымая с соломы упрямого сына. - Сорвался с привязи! Надо его к Лесняку, пусть у него очеловечивается. Со школой-то как?”
В груди что-то затеснило. И он тоже не удержался, заплакал вместе с сыном. Что же дальше-то? Что же ждет их? И что же учеба?
Пока никак: Петя был морально сражен, уничтожен. Нервное потрясение было так велико, что в нем будто выгорели все чакры... Пришлось положить его в больницу...

Глава 9

Перед посевной страдой Валентин Лесняк решил съездить в город. Нужно кое-что прикупить, да и увидеть кое-что. Потом будет невозможно вырваться, живешь как в лагере. Валентин ловил рейсовый автобус на промежуточной стоянке. Автобус не пропускал конечной остановки, хоть иногда не было пассажиров, соблюдал график движения и возвращался сюда  к двум часам. Действительно, длинный, красный, с зеленоватыми стеклами, переполненный автобус прибыл точно по расписанию. Забрав Валентина, он заревел, тяжело трогаясь с места, еле-еле подымалась перегруженная машина на пригорок.
- Пальцы-то как стучат, за версту слышно! На капремонт надо бы эту драндулетину. На целине все сойдет! И в дальний рейс умудрились пустить, - подумал Валентин. - А молодым  везде  у нас дорога... Ну, да... ровно год минул, как приехал сюда! Год целый! Нигде так долго не топтался на одном месте. Да что же это такое? И носит тебя, как разбитый катер по волнам, и волны что хотят, то и делают с катером, но если остался руль у катера, никакие волны ему нестрашны. Да вот, руль... Что-то во мне отключилось? Может быть, но еще поддерживаю курс. Чувствительности еще не потерял! Шутка. А узнал многое, и хорошее, и плохое. Пора сматывать удочки... Но никто там за горизонтом тебя не ждет, не зовет, не встречает. А здесь, хоть плохо, но есть свечка, которая светит...
Год назад слыхом не слыхал, чуять не чуял, что есть на свете Света - свечка, а сердцем ощущал, чувствовал, что душе отрада должна быть на земле. Двадцать лет назад ее не было, о ней только мечтали влюбленные. Она тогда с ее натурой, душевными порывами была невозможна. Она возможна только сегодня, с ее складом жизни, характера, ума, души и знания. Побудь она рядом с дерзкими непримиримыми ребятами тридцатых годов, они, эти ребята, проучили бы ее за ее активность, похожей на праздность, за то, что забежала она ненароком в облака, и осталась там и не может поэтому жить их интересами, то есть интересами их времени. И эти упреки были бы справедливы. У каждого времени - свои герои и свои интересы. А приди Светлана к ребятам поколения  восьмидесятых годов,  ее поняли бы, но, наверно, не восприняли б ее непрактичности, не деловитости. И что отставать нельзя и забегать нельзя, лучше жить, дыша с любовью к людям, в унисон.  Отказалась же Света от доносительства  даже  на  серьезные обещания головокружительной карьеры... А если б нет?
Светлана сегодня идеальна, потому что она нужна сегодня, необходима, красит нашу жизнь в зоне... Милых и симпатичных девушек миллионы, а Свечка, все-таки одна единственная во всем мире...
Говорят, свет клином не сошелся. Не угадал, угадаешь в другой раз. Но так ли? Угадал отраду в другой... Но эта другая - другая и телом и душой... И она по незнанию не ощутит сладости счастья, потому что в тебе останется, может быть, навсегда привкус горечи. На твою долю выпадет немало счастливых минут, на то и жизнь, ведь в самые счастливые минуты будет грустно, что где-то рядом живет единственная и не разделит твоих минут счастливых.
Такая уж складывается судьба! И не изменить ее, человек ведь не бог... И лучше властвовать над собой, чем над людьми. Но в самые грустные минуты ты будешь счастлив от сознания, что где-то рядом она. А чистоты чувств, цельности не будет, не будет так, что если грустно, так грустно, если радостно, так радостно, а будет такая смесь, такое раздвоение, как вот сейчас... Такая уже  противоречивая жизнь... И порадовали! Мне ведь предложили доносительство за надбавку к зарплате. Мол, надо очищать нашу ниву,  наше поле от сорняков...
Спасибочки за доверие, но хотя и страшно, откажусь, откажусь  сразу!  Для  этого и едем в управление безопасности... Отдушины никакой.
Валентину стало душно и тошно, он высунул голову  наружу,  опустив  боковое  стекло. Ветер лижет его обветренное лицо как ласковый теленок. Стало лучше. А даль, холодная, но манящая, сверкающая никелем. И ласково-игрива и откровенно хороша. Даль, как счастье, зовет, но как ласточка, в руки не дается. А человеку нельзя без этой дали.  Миллионы лет пройдут, человек многому научится и от многого отучится, но не отучится волноваться перед зовом дали. Тут проявление сущности человека, которую почему-то хотят радикально изменить кремлевские дьяволы, попросту-напросто загоняя его в зону, в лагерь, в угол!
- Смотрите, подснежники,пахнут весной, - радостно воскликнула сидящая поодаль незнакомая девушка, красивая, прекрасная, но не Свечка.
По обочинам дороги будто выставились напоказ желтенькие куцые красотки на тоненьких ножках. И скупой дар оживающей степи вызвал радостную улыбку у всех пассажиров. Забылись на миг заботы, печали. Черты лица разгладились, люди в эту минуту точно стали мягче, поэтичнее.
- Иногда бедный полевой цветок больше чувств вызовет, чем самая пышная роза, - промелькнула искоркой мысль в опечаленном сознании Валентина и ввергла его в состояние вдохновения.
- Однако долго едем, - с досадой вслух произнес он, вытащил блокнот и поспешно записывал возникшие в его сознании спонтанные образы и мысли:
“Солнце, как желтое пятно жира, плавало в молоке неба”. (Плохо, Лесняк).
“Небо иногда похоже на хлопковое поле”. (Вспоминаешь Узбекистан, Лесняк?).
“Антон Корнеев-крепыш с мягким  характером”. (Неточно, Лесняк).
“Зумара - маленькая девушка с большим характером”. (Неоригинально, Валентин).
“Светлана - алая заря, которая обещает яркий и жаркий день”. (Дурачок, Валентин).
“Ларион Соловейко - дома хмурый, а на людях живой, сама экспрессия, а почему?”. (Тоже мне психолог, дорогуша).
“Володя Жизнев оратор, способный поднять скалу  словом. Его мысль сразу становится достоянием слушателя. Интересно слушать. Молния-мысль сверкает  в его словах”. (А это ты верно заметил, Лесняк).
“Курилов - бригадир покладистый, но как человек вызывает антипатию. Лицо его напоминает со своим острым  носом мордочку мыша. Неужели и сущность его такая?...”.
И еще Валентин, подумав, дописал: “Любопытный, вынюхивающий, не может остановить на чем-то подолгу свое  внимание..., сущность мышиная”. “Новинцев как-то опустился, и все заметили  это по одежде. Какая-то помятая одежда, а тот же ношеный-переношеный костюм. Позабыт-позаброшен. И куда Буторин смотрит? Ведь товарищ по партии, но  ему-то что, у него мировая жена. Не замечает, как трудно Новинцеву без друзей. Должен заметить”.
“Не пойму Яшу Ольховского, безусловно наш парень, как работает, любо-мило! Сцепился с Куриловым. Вот несуразный, жену лупит из ревности, чтоб не случилось худшего! И пьет...”.
А про себя подумал: “И об этом я должен сообщить в органы, чтобы промыли кое-кому мозги. Для чистоты идеалов. Во благо государства. Значит, никому не гарантирована личная безопасность. И чтобы выжить, человек должен зарыться в раковину и молчать... А меня заставляют наговаривать!”.
В городе сборников стихотворений популярных современных поэтов не оказалось, за которыми, собственно, он еще и отправился с утра пораньше; поэтому вернулся домой в тот же день, позвонив по телефону-автомату секретному сотруднику, не в оправдание... что отказывается от доносительства. О причинах отказа пробормотал что-то несвязное, вспомнив, что телефонные разговоры записываются на пленку. Упекут еще из целинной зоны в...
Вечерком с легким сердцем почапал на танцы. Удивился, заметив в ряду сидящих на длинной скамейке девушек учительницу биологии Леокадию Яковлевну. О, господи! Чего только в мире не бывает. Ну, конечно же, это Леокадия! Это же надо было, что ее и трактором “ДТ” нельзя было затащить в клуб, а теперь сама соизволила. Странно, даже очень странно.
Когда Вадим на баяне заиграл вальс, Валентин направился в ее сторону. “Узнаем, что же ее побудило прийти сюда. Праздное любопытство одолело или сама молодость победила ее рациональный ум? А фигурка  будто выточенная на дивном станке природы, статуэтка! А личико! Много усилий и времени потратила красавица-недотрога на то, чтобы добиться такой неотразимости. Красота - ее оружие? А оно когда-нибудь выстрелит. И кто же жертва?” - подумывал про себя Валентин.
Леокадия танцевала легко, грациозно, не отрывая ног своих от пола, а скользя, касаясь,  будто набирая скорость для взлета. Только презрительно-снисходительная улыбка, блуждающая на ее неопределенном лице, вызывала в нем досаду, злость. Злая, злая красотка!
- Наверное, я плохо танцую? - язвительно спросил он.
- Пахнете мазутом, - враждебно бросила она, то есть, она хотела сказать, что будто взошла на плаху, позволив кружить ее по обшарпанному полу этой самой местной неотесанной публике, к которой снизошла. Ее можно было понять.
Ребята приходили в клуб нарочито небрежно одетыми, а некоторые даже заявлялись кто в спецовке, кто в солдатской форме, но без погон и ремня..
А Леокадия категорически не хотела подладиться под неряшливость парней. Отказывалась танцевать. Она приходила уже третий раз на танцы (после той долгой ночи с Александрой Владимировной, когда Петька решил ночевать рядом с коровой Рябой, чтоб избежать отцовской руки) и приходила сюда нарядно, празднично одетая, одетая во все лучшее и дорогое. Она была в том возрасте, когда существо ее стремится произвести впечатление и испытать свои чары на других; наверное, в Леокадии в такой своеобразной форме просыпалась женщина. Это довольно радостное чувство пробуждения подавляло другое чувство. Раскаленным углем жгла ее спину какая-нибудь  липкая пыльная рука какого-нибудь нахального парня или упиралось что-то в самое интимное место.
“Ну чего прижимается? Завладел! Вымарал все платье. Нет, душу мою вымарал”. Точно такое чувство испытывала она, танцуя с Валентином. “В нем хорошее есть. Вымыть шампунем эту непонятную шевелюру, прочесать ее расческой, отмыть от мазута, каков любимчик получится! Даже целовать можно было бы... А такого кто приласкает? Светка - не то что отдастся, ноль внимания! Вот и сочиняет, небось, стихи про красоту... Бард поневоле”.
- Вот не ожидал, что вы, Леокадия Яковлевна, заглянете на огонек.
- Заглянула! А что, нельзя? Говорят, забежала далеко от жизни. Не знаю. Мечта и жизнь - небо и земля. От земли никогда не оторвешься, а небо тебя не возьмет. Нечто среднее. Существую!
- Чувствуется.
Леокадия Яковлевна зачастит на танцы. И надо сказать, она всегда будет выделяться среди девчат, как роза среди полевых ромашек. Придет всегда подчеркнуто изящно и модно одетая, благоухающая, сияющая изысканной красотой. Но парни редко осмелятся ее пригласить. Да, она же часто будет отказываться от танца, она же не виновата, что чересчур возбуждается кавалер. Но отвергнутый парень не осмелится бросить ей скверное слово - ругань не срывалась с языка на эту выставку красоты. А Леокадия, не устает отказываться от приглашения, вынуждая себя на скучное созерцание танцующих пар, но в клуб будет ходить регулярно, как заведенная.
Однажды заметит ее Анжела и втянет в художественную самодеятельность. Леокадия Яковлевна долго будет присматриваться, примериваться, взвешиваться. И выберет хореографическую секцию. Даже позволит себя проводить после репетиций домой. Не станет возмущаться, если какой-нибудь парень, одетый во что-то неопределенное, с вопиющей безвкусицей, неожиданно облапит ее мраморное тело и обмарает поцелуями. Только незаметно брезгливо поморщится. “Теперь уж прямиком к Марианне с Габриэлой!” - догадается она. И будет по-прежнему вздыхать по Москве в неуютной барачной клетушке. Где оно, счастье? Ждешь, ждешь его, а оно все не приходит. А есть же, есть оно, это счастье. Леокадия будет оберегать себя для него, активно ожидать это неуловимое, неуловимое счастье. Можно остановить свой взор на помощнике секретаря ЦК партии... Да и сам б секретарь партии обратил внимание. Но в любовницы к маразматику не хочется...
“Прозевала свою весну и заметалась девушка”, - как-то усмехнется директор школы Заикин. Вот, черт, заметил! И признал, что Леокадия Яковлевна знает помощника секретаря ЦК, курирующего народное образование. Вот почему Заикин так почтителен и осторожен  с ней!
- И чего ты кичишься со своим нигилизмом, Валька? Это повредит твоему творчеству, - иронично проронила Леокадия, когда танец кончился и “неумытый, мазутный” этот Лесняк повел ее в уголок девчат, - зачем тебе лавры группы Краснопевцева из МГУ? Не слышал? Когда-нибудь узнаешь...
- Это я-то кичусь? Но вы чувствуете хорошо в зоне? Свободный человек и в зоне свободный. Я - нет. А вообще нигилизм - оружие молодости. Потому-то молодых направляют на периферию.
- Какая зона? Тебе померещилось, Валь. У тебя больное воображение. А нигилизм твой - это как корь, болезнь, которой необходимо переболеть. Значит, опускаемся потихоньку в бездну... Если с головой в пучине, то тебя уже  не  спасут. Смотри.
- Художественный  вымысел. Вон вы какая! Сама Афродита позавидовала бы, а вместо души - кристаллы льда. Видимо, вывеска еще  ничего не значит. - повел он свою партию в ироническом дуэте.
-Мальчик, а диалектику вы изучали не по Гегелю. Вы слышали  о  таких категориях, как содержание и форма, и их диалектическом единстве? Что молчите?
- Смотрите-ка! - сдался Валентин.
- Обратите внимание на то место,  где  говорится,  что форма, играя подчиненную роль, активно воздействует на содержание.  Возьмите еще и загляните в учебник “Основы эстетики”, надеюсь, после этого встретить вас причесанным и с пришитыми на воротнике рубашки недостающими пуговицами.
Опозоренный,  Валентин убежал с танцев. Куда глаза глядят. В степь широкую. Весенний  ветерок  вскоре  успокоил его.  Чтобы не забыть, он достал записную книжку и записывал при свете луны ускользающие мысли.
“Леокадия Яковлевна? Непонятно. А советик ее принимаем. Дадим бой мещанству! Обратиться к Жизневу и Буторину, чтоб они учинили мозговую атаку по философии и эстетике. Попробовать изучать первоисточники... рубашку, хоть расшибись, выстирать, костюм выгладить...”.
В то время, когда Лесняк прятал мысли в записную книжку, Антон Корнеев водил в танце Тонькину подругу Катю Землянскую. Антонину на танцы не пускали, а Антон явился - не запылился на какую-то репетицию. Нечаянно дал слово Анжеле Сергеевне, что придет. А он хозяин своему слову или нет?
- Что не жалуешь Вадьку? - спросил Антон.
Вадим  играл аргентинское танго с подчеркнуто независимым видом, может быть, желая привлечь внимание Землянской. Но Катя тоже старательно не смотрела в его сторону.
- Да ну его! - выдохнула Катя.
- Что это ты? Зачем так сурово?
- Значит, так надо, - упорствовала Катя.
- А может, не надо?
- Прогулялся бы с ним по переулкам ночью. Испортит  всю прогулку.  Стыдно  становится. Однажды все лицо вспухло от его хамства. Домой невозможно зайти. Я умываюсь,  а  лицо горит.  Мама  про  себя  ахает-охает, за сердце хватается, шепчется с батей: ой, девочка школу бросит... А батя? Батю знаешь, лейтенантишко был, а крутой, будто губернатор  какой. Оглушил дочку ни за что окриком и сам чуть не плачет. Я же одна и притом ненаглядная, притом любимица... Но батя знает,  что к чему. Все парни - хамы. Местные еще куда ни шло... Такие, как ты, смиренные. Тебя знаю лучше себя.  Ты прикован  вот  такой  цепью! У тебя здесь дом, семья, да и людей знакомых стесняешься. Счастливая Антонина. Ты же никогда не позволишь лишнего...
- О, она еще как запоет у меня, - улыбчиво  заявил  Антон,  кружа дочь директора возле запечалившегося баяниста. Антон старательно выполнял волю Вадима: выведывал настроение строптивой девушки.
- Враки, это она над тобою измывается. Не любит она еще тебя. Но обязательно полюбит, придет  время.  Она  мне  не подруга, а как младшая сестра. Смотри, не позволяй ничего. Как Вадька!
- А он позволяет?
- А  то как же! Я его била по рукам, он смеется и продолжает. Ему ничего на стоит. Ему то что? Нагрубил,  ответ получил, не понравилось - взял и уехал. Ничто не удерживает...  Его  откуда-то выгнали, потому он здесь. Здесь пока ему все чужое. Он у чужих, на квартире. Когда обретет свой дом - иной человек. К дорогому относятся бережно.
- А ты давай привязывай. По возможности сердечно... Он по секрету сообщил, что не жалуешь.
- И уже пожаловался! Фигушки -  ему!  Скорее  бы  лето, кончила школу и уехала б куда-нибудь.
- Опостылело здесь?
- Нет, просто хочу видеть жизнь. Как ни дорого гнездо, а ласточке взлететь надо, если пришла пора.
- Конечно, надо. Здесь! Вадима бросаешь? Почему-то другие приезжают? Вот Виталий Геннадиевич никак не расстанется с городком, хотя его зовут наверх. Твой батя рад был бы безмерно с ним расстаться!
- Враки. Батя добрый, хоть и крутой. Виталий Геннадиевич скрытный, независимый, сам себе Цезарь. И  батя  такой же!  Но  с защитными колючками, как крыжовник. Попробуй-ка поладить с батей. Если не по нутру,  то  не  поладишь.  Ну все,  Леокадия меня заметила, доложит директору, тогда такую характеристику пришпандорят, век будет маяться. Виталий Геннадиевич и опасается такой характеристики.




Глава  10

ГАЗ-69 проехал по гребням зяблевой пахоты, как катер по волнам. Виталий Геннадиевич попросил Митю притормозить машину. Вылез из ее, прошелся по пахоте. Грязи уже не  было, сапоги  тонули в рыхлой борозде. “Пора спровоцировать всходы овсюга. Время не ждет”.
- Надо угадать срок, - глубокомысленно произнес Митя.
Новинцев наклонился, приложил ладони к почве. Земля дышала, и это дыхание земли живое обрадовало Новинцева.  Обвел орлиным взором местность. Весна исполняла свои обязанности реаниматора с некоторым запозданием. В низине дремал под ледяным одеялом  Ишим, за этой степной рекой акварельно  сияла  березовая  роща. А за нею - благоухал в легком тумане пестрый букет щитовых домов и кирпичных  особняков. Это  центральная усадьба соседей - Интернационального совхоза. Уравниваешь возможности людей, а они не хотят  уравниваться.  Одни живут, другие завидуют. Но как же без этого?
А вся окрестность закурилась от неонового свечения паров. И, как в сказке, предстает прекрасная явь в  весеннем уборе. И воздух такой осязаемо теплый, мягкий.
 - Завтра надо уже начинать боронование, - убеждался Новинцев. - Но Василий Степанович приказывает не вмешиваться в его дела!
- Если и это его дело, то что же не его?
Новинцев  вспомнил недавний свой спор-диалог с Землянским по поводу этой самой безбрежной свободы  полеводческим бригадирам и другим хозяйственным структурам.
- Да,  я как бы отвернулся от ребят: полная свобода. И если у них получится что-то, то я ухожу с поля  совсем.  В лабораторию.  И тебе тоже придется перестроиться. Я им говорю: вот вам поле, делайте, что хотите. Весь урожай  продается по той цене, которую вы устанавливаете.
- И пятисотку  вы отдали молодежной бригаде? - шепотом спросил Митя, оглядываясь по сторонам.
- Ну и что, что на этой  пятисотке  велено  выращивать сильную  пшеницу  без  применения  гербицидов и минералки? Смогут!
- Я не о том. А обеспечат ребята секретность?
- Правительство хочет запастись чистыми  продуктами.  Я это  объяснил  хлопцам.  Они постараются. Жизнев возглавил бригаду.
- Вы прячете нож под рубашкой: можете поранить себя.
- Нет, я вонжу его в систему, которая нас всех превращает в безумцев.
- Наше  общество  цементирует страх. Страх проходит, и уже трещины... Надо помочь людям освободиться от страха.
Виталий Геннадиевич направился пешком в сторону  "грейдера", все более убеждаясь, что можно и нужно начать обработку почвы. Это глупо, это преступно потерять сейчас хоть каплю влаги. Митя же отказался “месить грязь новыми кирзачами”, решив, что эту работу проделают казенные колеса.
Вездеходик покорно следовал за главным агрономом.
- В контору, - наконец кивнул Мите Виталий Геннадиевич, садясь с кабину. - Придется доказывать, что не посеешь, не пожнешь.
- А  как же вы думали? Большевики бога не признают, то есть выше бога, а коли так, то пересотворить природу, долго, что ли!
От одной только мысли о конторской проработке начальственной глупости настроение у него заметно  упало.  Главный агроном  спецхоза шел с затертой папкой к директору, чувствуя непонятную робость. Знакомое, мальчишеское  всплывало. В  те годы босоногого детства, не был озорником, но случалось, вызывали за что-то к директору школы; и тогда шел  в страшный  кабинет  как на казнь. И сам уж себя и казнил! И уже в кабинете директора не испытывал страха. И вновь  теперь испытывал мальчишескую робость и какую-то несуществующую  вину перед директором! Воспитание даром не проходит! Видимо, директор Землянский играл на этих  струнах,  как хотел.  Иногда будил в нем, подчиненном, энергию, мысль, а больше играючи подавлял все его творческие желания и превращал его в исполнительного работника.
Виталий Геннадиевич однажды взбунтовался,  напружинился весь,  готовясь  к схватке, но крупного столкновения так и не произошло, сработал инстинкт самосохранения. Они  давно не  доверяли  друг другу и держались очень настороженно. И не переходили черту.
Однако словесные баталии не затихали.  Слова  директора обладали  таинственной  и магической силой. Новинцев знал, что в сию минуту скажет Землянский. И настроил себя а  защите своих интересов на решительность в предстоящем неприятном диалоге.
Василий  Степанович  слабо кивнул главному агроному, не прерывая телефонного разговора. Такова была его манера обращаться с Новинцевым. “А как бы держался, если меня  назначили  министром  сельского  хозяйства? - усмехнулся про себя Новинцев. - Наверное, вытянулся  в  струнку.  Смешон, смешон Землянский”.
- ...Должен доложить министерству, с ремонтом закругляемся. Кадров не хватает. Сто двадцати механизаторов  не  хватает. Хоть  домохозяев  сажай за руль. Да я не жалуюсь. Ставлю в известность...
Василий Степанович  положил трубку, скосил взгляд на Новинцева.
- Что? - гаркнул он на всякий случай.
- Василий Степанович, завтра можно начать полевые работы. Возле Ишима, с того массива на склоне... Почва готова.
- Ишь, вы, какие прыткие. Это пусть решают в  бригадах. Я им  дал  полную свободу, как вы знаете, между прочим по вашей подсказке.
- Причем тут прыткость? - вспыхнул агроном и  зло  посмотрел на крупное мясистое лицо директора. Лицо это опухло от  бессонницы  и было искажено угрюмостью. Видимо, Василий Степанович с трудом  преодолевал  душевную  тяжесть  после бессонных ночей.
- Вы как заводная игрушка. По-русски плакать не научились, а туда же, сердиться! Однако обидчивые вы чрезмерно. Пока  я еще что-нибудь да значу, прошу учитывать и мои доводы. А жаловаться бесполезно.
Виталий Геннадиевич с трудом преодолевал  надвигающуюся спазму в горле и низким голосом выдавил:
- Влагу потеряем весной, потом хлеба слезами поить будем?
-  Ничего  не  имею  против  аксиомы. Я же не отказываюсь, я не психопат. Но трактор завязнет в грязи. Вы хотите сделать меня посмешищем?
- Я только что с массива. Поглядите на мои ботинки.
- Понятно. Выйдут... три агрегата. Что еще у вас?
- За этим и пришел. Чтоб завтра они выехали.
- Слышим, - недобро сказал Землянский. - Удивляюсь  вашей  штампованности.  Однажды  вас завели и вы так мерно и тикаете, тикаете. Вам внушили, что спецхоз - идеальная форма хозяйствования, прообраз светлого будущего и  никаких  сомнений-поползновений. Да, колхоз, совхоз - Сталин сумел насадить  их повсеместно. Вроде как крестьянская община, которую еще Столыпин хотел разрушить,  да  поплатился  жизнью. Большевики восстановили общину, но только в худшем варианте. Посмотрите, сколько надсмотрщиков: директор, его замы, агрономы, управляющие, бригадиры, звеньевые и так далее... В  спецхозе каждый третий - надсмотрщик. Но почему? Не достаточно одного директора? Уж сколько наплодили  бездельников! Да, это так.
- Так, да не так, - слабо возразил Новинцев.
- Погодите,  послушайте, что говорят. Мы столько хлеба вырастили, да все-все сдали и голыми ходим. Зачем  выращивать хлеб, чтобы ходить голыми?
-  Не  сдавали  бы!  Увы! Пока нельзя иначе... Нам дают технику на пользование, мы сдаем хлеб.
- О чем вы? О том же рабстве, что и Пушкин говорил? Декабристы пошли на самосожжение, чтобы освободить крестьян.
А Сталин вновь их закабалил, а непокорных  уничтожил  различными  изуверскими способами. Но что в итоге? Страна осталась без хлеба. Теперь нас загнали сюда  добывать  хлеб. По  партийной  разнарядке. Если все заставляется силой, то распадется то, что держится силой.
- Вы провоцируете меня.
- Бог с вами, Новинцев. Я вас об одном прошу - не распространяться о союзе вольных хлебопашцев. Прошу ничего  не делать,  не  дублировать  меня. Зарплату будете получать и премии тоже. Пока... А потом кто значит, что будет... Штаты не я составлял, у меня все!
Новинцев вышел, забыв затворить за собой дверь. Что  такое?  Землянский впервые подумал о себе, посмотрел со стороны и недоумевал. Почему раздражается при разговоре с Новинцевым, почему не переносит его на  дух?  Никак  не  мог найти тому объяснение. Старается, бегает мальчишка, о себе  не думает, а все равно не выносим. Знаю, что не должен быть пристрастным руководителем, но сердцу  не  прикажешь. Или  руководителям  не надо прислушиваться к ритму сердца? Заменить бы его и вовсе моторчиком? И тогда никто не вызовет в тебе неприязни. Все путем, все  порядком,  и  страсти-мордасти  улягутся.  Останется одно дело. Только дело, но к сожалению... Пожалуй, испортился характер твой, Василий Степанович, за годы директорства. Привык видеть в подчиненных подхалимов и безропотных исполнителей, потому что сам был когда-то таким же исполнительным дураком. Правда, выполнял приказы с творческим огоньком,  с  душой,  однако лишнего  не  вносил. Новинцев, однако, норовит гнуть свое, не то что...
Почему нравится Дегтев  Евгений  Павлович?  Настраиваешь себя,  чтобы рассердиться, а не получается. Не получается, и все тут. А можно ли сердиться  над  тем  же  Овсюгиным, безгласным  таким, без единого косточка, существом, за что можно было уцепиться? А вот Буторину  сей  Овсюгин,  вижу, неприятен. Непонятно, между прочим.
“Буторину  неприятны люди самостоятельные, независимые. Ясно, ясно. Что же Овсюгин? Не ущемляя  ни  чьи  интересы, хочет  жить по-своему, может быть, по-английски: мой дом - моя крепость. Только нет таких крепостей, которых не взяли большевики. Вот из этой когорты  Буторин.  Ему  симпатичны только те люди, которые лично для себя ничего не хотят. Но ведь нет таких людей на свете. Нет Стахановых, нет Ангелиных, это азартные статисты большой политики, где нет места обычным людям с их моралью и взаимоотношениями. И нас втянули в большую политику: любой ценой взять хлеб!
Кого  интересует там наверху, что люди мерзнут в палатках, ютятся в бараках, не  имеют  возможности  побывать  в столице, не говоря уж о загранице. Только наверху не понимают, что таким способом взять богатый хлеб не сможем, хоть установи за каждым неусыпный полицейский контроль. Да так и есть.
   Буторин  теперь  парторг ЦК. Мне не доверяют! Теперь не говорят, что надо вести массы за собой.  Теперь  говорят  о приведении  в соответствие с установками ЦК... Прокрустово ложе большевиков-ленинцев не пустует никогда. Могу я  поплатиться  за  отступление  от линии партии от установки на большой хлеб? Не исключено. Надо Буторина вывести на  ложный след... Жертвенным барашком станет...”
Это,  конечно,  подразумевалось,  и Землянский “созрел” для ритуального действа.
А Новинцев постоянно  раздражал,  нервировал  директора всегда и даже в мелочах. Может быть, потому что он как-никак  фигура?  В  самых  благих  намерениях его Землянский читал подтекст: я специалист, а ты - нет.
“Отдадим справедливость. Ты специалист, специалист по выращиванию. культурных злаков. Но ты нуль без меня. Об этом и на  собрании  скажут. Посмотрим  на  травяном  ковре, на степном ринге, кто ты, кто я”.

Глава 11

Сложное чувство  неудовлетворенности и неувенности испытывал после очередного собрания парторг ЦК Николай Васильевич Буторин.
... На открытое партийное собрание с повесткой дня: “О подготовке к весенне-полевым работам” явка была достаточно высокая. Пришли  также беспартийные специалисты и руководители участков. Их вызвали. Участники собрания не умещались в кабинете  Буторина. Поэтому собрание решили провести в клубе.
Все шло как по маслу. И это вот масло не понравилось Николаю Васильевичу. Обстоятельно сделал доклад главный агроном спецхоза Новинцев В.Г., затем в прениях выступили Землянский, Строгов, Ручьев и другие записные ораторы. Собрание протекало, вот именно, протекало довольно бурно, но в привычном русле.
Все знали, что изложит в докладе главный агроном, что отметит директор спецхоза, что предложит главный механик, что сообщит главный инженер, какие будут замечания со стороны управляющих и бригадиров.
Все старались выделить главное, самое нужное, но осталось такое впечатление, что можно было бы вполне обойтись без такого собрания. Потратили три часа, чтобы сказать нужное слово, правильное слово и разойтись. Можно было прекрасно обойтись без этих нужных слов, раз ничего, почти ничего не изменилось после собрания.
В чем же дело? И люди остались довольны, и решение хорошее приняли, что обязательно будет выполняться, но парторг ЦК Буторин не удовлетворен проведенным им собранием.
Утром Николай Васильевич поднял протоколы собраний того времени, когда секретарем был Полуэктов.(Как выяснилось, Полуэктов троюродный брат жены Землянского. Но Землянский не поддерживал однако родственных с ним отношений.). Открыл книгу протоколов за апрель месяц. На повестке дня собрания один вопрос. “О начале весенне-полевых работ”.
Удручало совпадение повесток собрания. И список выступавших почти не изменился...Но значение собрания не в содержании, а в их регулярности!Собрания - это скрепы...Все должны просматриваться, все должны быть прозрачны. как стеклянные рыбки. Полуэктов часто переносил собрания, сдваивал-страивал их, давая возможность людям “расхолаживаться”, “повольничать”, казалось бы, в угоду Землянскому.Но только подвел его. Обратили на это внимание.(“Землянский выходит из-под влияния.Чем меньше собраний, тем меньше влияния.Он хочет жить по своим законам!Не по директивам центра!Тогда почему же сместил Полуэктова? Вопрос , еще какой вопрос! Землянский опасен тем, что не стремится в вожди! Он сам - силовое поле.)
Буторин придирчиво ознакомился с текстами речей участников собрания и поразился. Выступили директор, специалисты спецхоза. Произнесли умные, нужные слова, почти дословно совпадающие с сегодняшними их выступлениями.
Неужели за год ничего не изменилось в жизни спецхоза, неужели и они, руководители и главные специалисты не изменились, что выступления их почти дословно совпадают? Говорили и в прошлом году и сегодня абсолютно правильные вещи. Ораторы знали, что говорить, на что обратить внимание. Поэтому они умело, заученно произносили правильные и нужные слова. Не исключено, что и в будущем году произнесут эти правильные и нужные слова. Именно поэтому эти правильные и нужные слова становились неправильными и ненужными в новой реалии. Скука витала над густой рощей слов. Но и нельзя было зарубить на корню эти рощи. Иначе будут только молчать, до тех пор, пока не заготовят им новые тексты своих речей.
Только горечь и отвращенье вызвали у Буторина убийственная “пьеска сборища”: “Не собрание партийное, а театральная постановка собрания, которую можно в любое время повторить. Как по магнитофонной записи. Все правильно, до мельчайших деталей продуманно это действо и я хорошо сыграл свою роль парторга ЦК, потому что за кулисами был режиссер театральной постановки “Партийное собрание” - инструктор райкома... Нежизненно это собрание, ненаучно. Ведь каждое собрание должно чему-то да научить его участников. Сто человек бурно обсуждало проблемы и ушло, не получив от собрания ни грана пользы. Это ужасно! Сто человек - это же такая сила!.. Как подготовить собрание, чтобы оно было всегда научно, чтобы всегда ощущалось в нем чувство нового, то есть жизненного? Кто меня научит проводить плановое собрание не по схеме? Рамазанов? “Справочники и брошюры? Рамазанов не разрешает пользоваться этой литературой, он библиотаф. Вожак из книги не выходит.  Если так, то почему из Полуэктова не получился поводырь? Ведь у него было столько умных книг, многоопытных, хороших учителей ! Полуэктов читал Спинозу, Гегеля, запрещенного Бердяева, полузапрещенного Федотова, великих классиков и нельзя отказать ему... в знании основ управления, понимания психологии толпы.
Не часто, но совершенствовал свои навыки управления на курсах усовершенствования! Но спецхозные  каковы! Довольно вежливо, учитывая образованность и культурность Полуэктова, отказались-таки от него как идейного вожака. Скандал, да и только.  Не пойти б по его стопам!..” Сигналы о неблагополучии в спецхозовской первичке поступили в областные структуры. Это серьезно. Буторин  сделал выводы: вновь взялся за диссертацию о вере и верованиях на заре человечества, предположив наступление зари восемь миллионов лет назад...
...Вскоре обком пригласил секретарей первичек на двухдневный семинар. После семинара, который вел секретарь обкома Рамазанов, в голове Николая Васильевича начало проясняться. Но поплатился за откровенность!
Канаш Есенович сверкнул глазами и с присущим ему юмором добавил:
- Все весело прослушали невеселую речь Буторина о проведенном собрании. Давайте не будем стесняться, подымем руки. У кого такие милые собрания-посиделки проводились?.. Хорошо замимикрировались под обстоятельства.
Половина зала со смехом подняла руки, сотрясая обкомовский свод возгласами одобрения.
- Над кем смеемся? Над собой смеемся? - ввернул Рамазанов и, когда затихло - успокоилось, торжественно произнес:
- Смех признак здоровья и силы. Больные люди, физически или духовно, редко смеются, я рад, что в целом коммунисты самые здоровые и самые сильные духом люди... Не могу ничего сказать о коммунистах Заишимского. Собрания для чего? Это чистилище! Его сверхзадача - выявить трещину и замуровать ее. Партия сильна монолитом.
Канаш Есенович доказал, почему половина сидящих в зале провела собрания-близнецы! От незнания жизни хозяйства, где вы работаете. Двух одинаковых хозяйств никогда ведь не бывает. Но мы умудряемся проводить собрания-близнецы... Ни одного выговора! Ну идеально все, как в сказке. Сделайте выводы сами, пошевелите мозгами. Потому что коммунист, который не борется с косностью, не коммунист. Если не удалось натолкнуть вас на мысль, а мысль - это борьба, то я считаю: семинар, как выразился Николай Васильевич, для вас стал “нужным и правильным”, к великому сожалению.
Домой Буторин возвращался со спецхозной автоколонной в кабине грузовика Лариона Соловейко (“козлик” его умчался за заказами продуктовыми и не вернулся к окончанию семинара). Это, конечно, не подняло ему настроения. Буторин отказался бы от негласных льгот и прочих привилегий, положенных парторгу ЦК, но есть-то дома нечего, да и Анжела жаловалась на бедность стола.
- Николай Васильевич, боюсь, что Ишим проснулся, - делился со своей тревогой Ларион, - сердце чует. Если пошел Ишим, то прийдется загорать в экспедиции с неделю, пока восстановят мост. Вам тогда только самолетом или вертолетом в спецхоз, но там на аэродроме такая волокита с билетами...
- Ишим не Миссисипи, - успокоил Николай Васильевич, - может, проскочим?
Опасения Лариона оправдались.
Река ожила и разорвала белый панцирь. Начался стремительный походный марш белых громадин.
Льды протаранили деревянный мост и потащили с собой его остатки. Остовы моста осиротело глядели в небо.
Длинной цепочкой выстроились у берега тяжелые грузовики, готовые выехать на качающиеся льдины. Буторин был подавлен. В Заишимский обязательно, обязательно нужно попасть сегодня и не позже. Два дня оторваться от дел - это значит... значит... Что это значит?! Упустить из поля зрения самое созидательное - то есть все! Вчера звонил Новинцев, что предпосевная страда началась. Очень жаль, что повлиять на ее начало уже не сможет... Буторин всерьез забеспокоился по этому поводу. Его беспокойство передалось Лариону.
Он, Ларион, вылез из кабины и помчал к смытому волной мосту, где уже толпились водители, ошеломленные неожиданностью. Еще позавчера река не подавала признаков жизни, а сейчас бурлила во всю, радовалась своему пробуждению. Огромные скалы льдов таранили сваи, самоотверженно раскалываясь на двое, на части.
А на мосту, вернее, на бывшем мосту, работала бригада плотников.
На берегу - холмики еще пахнувших хвоей ярко-желтых досок.
- Мост подготовим послезавтра, - как приговор произнес один из плотников, - милые, сворачивайте в город.
Но не хватало духу повернуть автомашины на сто восемьдесят градусов, люди понуро стояли у развеселившейся реки.
Ларион потопал к плотникам. Было соображеньице.
- Ребята, да вы ж замерзли. Согреться не хотите? Помогите проехать, - пристал к ним Ларион, с готовностью вытаскивая из кармана брюк бутылку...
- А как тебе подсобить-то? - полюбопытствовал кто-то из плотников.
- Вы стелете дорожки и поддерживаете. Проеду отсек. Берите оставленные доски и подкладываете к передним колесам и так до другого берега.
- А вдруг ты скатишься? - засомневался плотник.
- Не ваша забота, - сказал Ларион.
Плотники поколебались, посовещались и согласились выполнить просьбу настырного шофера из любопытства. Еще раз внимательно изучили незнакомца. Среднего роста, зато крепко сбитый, что называется дубок равнинный. Широк в плечах и очень подвижный, как мышь.
- Ладно, подкатывай свой газон.
Ларион бегом. Вмиг у своей машины. Заскакивает, нажимает на стартер. Стартер визжит и мотор фыркает, фыркает. Николай Васильевич в недоумении уставился на одержимого какой-то страстью преодоления Лариона. От Лариона, только от Лариона можно было ожидать этот прилив страстной одержимости и удали.
- Вы слезьте пока, я вас прошу, - обратился к Буторину в спешке Ларион и, оставив его на берегу, покатил машину вниз.
Плотники уже проложили широкими шестидесятками дорогу два отсека моста.
Ларион точным движением рук, прилипших к рулю, пригнал колеса к доскам и тихо, стиснув зубы, повел по ним послушную машину. Колеса довольно жадно проглотили пятнадцать метров досок, протискивая грузовик на два отсека моста. Впереди грузовика еще восемь оголенных отсеков. Но и плотники не дремали. Они вбрасывали в отсеки доски, переходили по ним, лавируя с помощью топоров и скоб, вычисляли “проход”... Ларион терпеливо ждал, когда эти плотники скажут - “добро”. Вот вновь показались доски перед колесами. Ларион осторожно надавил на педаль газа, смотря только на доски, широкие сосновые доски, не видя мутной, бурой воды и суеты льдов. На воду приказал себе не смотреть. Чего доброго, закружится голова, повернешь на один градус руль и вся недолга. Окажешься в холодных волнах, что случилось однажды на фронте при переправе одной вражеской реки под огнем противника. Смотри на доски и все будет в норме. Ни на йоту отклонений. Не фальшивить хоть на полтона.
Машина Лариона медленно двигалась к берегу прожорливо съедая ленты досок и тихо ревела, могла бы двигаться и побыстрее... Плотники изрядно устали. И уже с трудом перекладывали доски. Но Ларион тормошил их, подгонял,.. мерно урчащим двигателем! Он опасался, что потухнет огонек вдохновения, и тогда тяжело и страшно будет управлять груженой машиной, чтобы она не съехала с досок и не провалилась в пучину.
А на берегу зачарованно наблюдали за безрассудством Лариона. Тихо посапывающая машина, висящая над бездной, стала болячкой на сердцах людей, облепивших оба берега реки.
Никто пока не думал искренне восхищаться Ларионом, в душе каждый проклинал Лариона, что заставил терзаться их сердца, замутить душу. Тяжелое предчувствие мучило их.
“Сорвется же, безголовый! Себя не жалко, так надо же пожалеть семью!”
“Ларька, ох, Ларька! Ни два, ни полтора! Хотели бы помочь тебе, а не поможешь.”
Но каждый держал эти тревожные мысли в себе, в груди, переключив внимание на плотников, которые будто окончательно обессилели возиться с длиннющими досками. Но плотники, небо видит, видит бог, были высокого класса, работали точно, экономно и азартно. Они словно задались целью продемонстрировать все грани плотницкого искусства, но не из бахвальства, а из желания самоутверждения. Они никогда не подведут незнакомого человека, который в эти минуты стал им родным, симпатичным и великим. И этот человек, освященный великолепной страстью, требовал беспрекословного служения ему. И невозможно не следовать его воле...
Когда, наконец, Ларион вывел свой газик на другой берег, люди дали свободе накопленному чувству.
- Ну и Ларион! Наш Гагарин!
- Дьявол!
- Безумец!
- А мы?!
Словно вихрь влетел в ряды людей, выстроенных у разобранного моста. Они вдруг засуетились и разбежались по своим машинам. На мост первой вырвалась машина Андрея Кедрина, а за ней держался грузовик хозяйственного мужика Михаила Бессмертного, а оба шофера вместе Ларионом Соловейко составляли триединого бога спецхозных водителей. Решительно отбросил Миша прочь разные сомнения и предчувствия - это удел слабых женщин - и в путь над бездной! Ларион смог. А мы чем хуже? Только б суметь подавить страх - инстинкт самосохранения - и пойдет дело. А почему бы нет?
Спустя два часа вся колонна из пятнадцати машин очутилась на другом берегу. Плотники вспотели, взмокли от утомления, иные попадали на остовы моста в изнеможении. А двое сорвались с шатких досок и бухнули в жгучую воду. Не на острые льды. Вытащили утопающих, поднесли каждому по стаканчику водки.
Ларион посочувствовал одному из них жалеючи:
- Не повезло. Азбуку Морзе строчишь зубами.
Двое пострадавших перестали стучать зубами, но повели белыми губами:
- Зря измываешься. Мы привычные.
- До свидания, хлопцы!
И автоколонна проснулась. Буторин ликующе-торжественно шепнул на ухо Лариону Соловейко:
- Для вас нет преград. Не знаю, как вас отблагодарить. Нельзя мне задержаться даже на день.
- Не переживайте, Николай Васильевич. Могу провести свой газик через игольное ушко, если понадобится. Понадобилось. А народ и так затыркан, но в овраг не забредет, если расслабить вожжи...
И Ларион запел. Хорошую, народную песню, которую Буторин слышал впервые.
- “Оторвался ты от жизни. Как много хорошего ты не открыл, ох, как много еще скрыто в людях. Наверное, потому что только борюсь со злом, добра не вижу. Что ж, ищи и не бойся набить себе шишек. - Самокритично подумал Буторин. - Анжела замечает больше. Она глазастее. Она избавлена от идеологических шор. И умнее она меня.”

Глава 12
 
Анжела поистине потеряла разум, обыкновенно - обезумела. Глаза невидящие, взгляд бессмысленный, ненормальный. Волосы шелковистые распущены в беспорядке. В каком-то отчаянии она. Судорожно прижимает Генку к своей материнской груди. Он ревет и рвется из Анжелиных рук.
Николай Васильевич вошел в дом какой-то лихой, полный дорожных впечатлений, и не сразу понял, почувствовал, что творилось с Анжелой и с Генкой. Анжела в горячем порыве целует сына, кровь свою, любовь свою, боль свою, жизнь свою. А Генка, не понимая всего этого, и ревет, и вырывается из-под рук маминых, не узнавая никого.
- У сынулечки корь, - задыхаясь, прошептала Анжела.
- Геночка, родной мой? - Буторин взял сына на руки, - ну, дружище, так не пойдет. Давай играть в автоколонну. Посмотри, что папа привез? Заводной грузовик!
Спокойный тон отца успокаивающе действовал на сына. Гена уже не ревел. Но и не говорил. Вполне осмысленно смотрел на отца, на заводной грузовик, отвлекаясь от боли. Анжела взвилась в своей замороченной жизненной спирали, все такая же - обезумевшая от горя и будто веревкой привязанная к сыну и его боли. Конечно, этой любви и этой сыновней боли не переживет. В полночь настал самый критический момент болезни: на теле ребенка активно проступали красноваты точки. Тысяча сомнений и тысяча надежд... Отчаянное равновесие...
Это уже было хорошо, хотя ребенок чуть не терял сознание от слабости и через несколько часов все его нежное тело соткано из красных узоров. Всю ночь все трое ни на минуту не смыкали глаз. Анжела изошлась в стенаниях. Николай Васильевич скрипел зубами. Постанывающий Генка успокаивался ненадолго на руках отца. Мучительно долго тянулась ночь.
Утром Анжела помчалась в больницу, да так самозабвенно бежала, что зашлось дыхание, и потому едва-едва смогла врачу объяснить, в чем дело, и пригласить его на дом... к сыночку моему ненаглядному.
- Хорошо, хорошо, иду... одну секундочку. Так, проверю дыхание... Кризис прошел. Неделю - постельный режим, смотреть мультяшки, играть с мамой или папой в “Морской бой”. На улицу ни в коем случае, - успокаивал врач, осматривая Генку, уточнил, обращаясь к Анжеле: - но теперь опасаться осложнений нечего. Объясняю, кризис прошел. Держитесь, дружище! Приходите завтра, выпишу больничный лист...
Анжела опомнилась и начала приводить себя в порядок, вдруг застеснявшись молодого гостя. Что подумает? И уже разумно внимала советам врача. Стала рабой, послушной рабой-наставницей Генки, в отсутствии мужа была сказительницей, была даже фашистским адмиралом в игре “Морской бой”.
Наконец-то слышны за порогом торопливые, беспокойные шаги мужа.
- Дверь не заперта, - крикнула Анжела.
- Ну, как, сыночек дорогой? - И Николай Васильевич достал из кармана яблоки, любимые его яблоки, румяные, исходящие медовым ароматом. Генка, забыв про свои беды, схватил румяный шар. Он жадно откусывал сочные куски перламутровым мелкими зубками.
- Откуда эти яблоки? - изумленно спросила Анжела.
- Ты хочешь сказать - золотые? А яблоки привезла из Алма-Аты жена Загребина, главного нашего бухгалтера. Эти яблоки прошлогодние, и якобы дальняя родственница Загребина всегда хранила до весны, разумеется, чтобы весной сбыть подороже.
- Но есть-то можно. Ну и замечательно.
Повезло, что существует эта жадная до денег пресловутая родственница Загребина, Николаю Васильевичу не очень нравилось, что жена главного бухгалтера бесконтрольно летала то в Алма-Ату, то в Ташкент, даже ездила в Ригу... Возвращалась всегда с огромной покупкой. Сбывала продукты и вещи среди знакомых, якобы по низким ценам. Конечно, себя не обижала. Привозила яблоки и продавала их в три дорога. За дефицитные товары требовала двойную или тройную цену, и только за то, что проявила особую изворотливость в доставке товара. Если б только взятки, еще ведь обмануть надо бдительность... А Загребин, значит, потакает женушке. “Не ожидал”, - вздохнул только Буторин. Но “воевать” с расторопной женщиной не стал. Не на “базаре” ведь. Надо объявить борьбу политическую, борьбу на сметение спекулянтов с лица земли. Это будет достойный ответ на сей вызов...
Что же все-таки влияет на моральный износ человеческой личности? Неужели только деньги? А если бы здесь цвели сады, пышные, богатые, мичуринские? Что тогда? Можно хотя бы задержать процесс морального износа личности, а не физического, а именно морального износа? Физически человек живет относительно долго, и все же умирает молодым, нерастраченным полностью, до конца. Смерть забирает человека за маленькую провинность или халатность: перетрудил сердце, или не уберег легкие... Обидно, конечно, умереть молодым. Семьдесят лет для человеческого тела - не срок. Но кто может поручиться за семидесятилетнего старца в том, что он прожил все семьдесят лет? Может быть, он прожил всего двадцать лет? Может быть, таков его срок морального износа, и к этому сроку... он превратился в нуль-человека, разложился как личность? Тогда обидно вдвойне за супругу Загребина. Что делать, как это сделать, чтобы пробудить в ней совесть человеческую?
- Николай, ты о чем думаешь? - спросила Анжела и устремила на него свои хорошие, отчаянные глаза. Все лицо похорошело от алой счастливой улыбки. Генка блаженно спал, держа в кулачках рубиновые яблоки. Родители склонились над его кроваткой, мысленно разговаривая друг с другом. Они любили стоять в молчании, говорить в молчании, и говорить красноречивым языком молчания.
- “Колька, несносный, я тебя люблю”.
- “Анжела, я тебя не понимаю”.
- “Почему?”
- “Не знаю. За что мне такая награда? Потому что я терзаюсь сомнениями и болью?”
- “Колька, торжествуй. Я к тебе неравнодушна. Не стоишь, ой, не стоишь ты этого. Мучаешь ты людей, мучитель. Разлюблю.”
- “Разлюби, если сможешь. Не сможешь. Внушить страх еще можно. Но любовь или нелюбовь нельзя. И потому мы живы...”
Мысленно сказав это, Николай Васильевич подошел к окну.
Темная чернильная ночь во дворе. На черном стекле окна увидел Анжелу. Она стояла как статуя, будто от внутренней боли.
- Коля! - позвала она, и губы ее открылись и сомкнулись сердито.
И все лицо “приняло” нарочито сердитое выражение. Николай Васильевич улыбнулся и по-новому посмотрел на нее. Она сорвалась с того места, где стояла, и , как пламя шальное, пронеслась к мужу. Повисла на шее и - целоваться бесстыдно, как не владеющая собой, своими чувствами, обезумевшая, потерянная девчонка.
Для  него эта вспышка ласки была полной неожиданностью. Почти восемь лет она доказывала, втолковывала ему, что не любит, что он не такой, чтоб его любили, что если пошла за него, что соизволила пожалеть, да, да, пожалеть его, что он вызывал собою самую такую-такую обычную-необычную женскую жалость, и что очень и очень ошиблась в нем, как в благородном мужчине. Удивительно женское сердце. Почти восемь лет Буторин знал ее ровной, мягкой, женственной, и еще никогда не просыпалась в ней вот такая огненная буря.
“Плохо мы знаем друг друга. Я сам себя не знаю. Да и Анжела себя не знает. Сейчас стыдится своей неожиданной бури. Для нее самой это было неожиданно и необычно. Разве нам ведомо то, что завтра изведется душа. Но человек чувствен, неисчерпаем, неожидан”.
- Коля, ты не знаешь, что со Светой Зориной? - вдруг спросила Анжела, - перестала ходить на кружок. Что с ней происходит? Она избегает меня? Не доверяет?
- Даже так? Понятно. Она к тебе еще вернется, - только и сказал он. И ни словом не обмолвился, как уполномоченный госбезопасности безуспешно пытался склонить ее к секретному сотрудничеству, доведя ее до истерики, и как ему, парторгу ЦК, пришлось вмешаться, рискуя “засветиться”... “Страшная вещь здесь происходит. Здесь ничего не происходит...” Как было - так и осталось.
Глава 13
Светлана задумчиво сидела у приемника. Транслировали праздничный концерт из Дворца Съездов. Слушала и не слушала.
Хозяйка, полная дородная женщина лет сорока, участливо спросила:
- Может, выпьешь вина? Ить праздник. Ради...
- Нет, Татьяна Федоровна. - Слова хозяйки, будто мошкара, кусали Светлану, но она слушала, не слушая.
- Дело твое, - и ушла, уловив состояние квартирантки. Света поднесла к глазам букетик желтых подснежников, сорванных сегодня у Ишима. Почему так грустно? Так ведь ожидала этого праздника. Смешно даже: платье сшила из белого нейлона. Торопила дни. Скорее! Скорее! Скорее!.. Жила Света душным ожиданием праздника. И вот настал праздник... “А холод какой! Кожа становится гусиной. Пальцы с скрючиваются! Холодно на душе. Холодно! Холодно!”
А праздник представлялся Светлане обязательно в теплых тюльпанах лучей. Оказывается, только ожидание праздника - праздник. Да, да, ожидание праздника... А сам праздник - не праздник. Почему, почему так? Потому что... душа омрачена... непотребностью. И причина - в Светланиной натуре. Она недовольна собой, недовольна. Такая она уродилась, что никто не понимал ее, или принимал за другую! Кругом шумно от веселья, смеха, звона посуды, а Светлане грустно. Грустно, потому что ей все мерещится пир во время чумы. Неужели всегда, всегда в праздник ей будет грустно? Где-то сейчас грустит в одиночестве Виталий Геннадиевич.
Он был сегодня особенно праздничен, потому что поручили (Буторин, видно, постарался) ему... доклад о первомайском празднике! (Землянский совсем заклевал Виталия Геннадиевича и Буторин кинулся спасать очередную жертву тирана...) Но это был праздник его грусти. Пришел Новинцев на торжественный вечер в костюме цвета весенних восходов, который очень шел ему, подчеркивал торжественность и праздничность. И никто, кроме Светланы, конечно, не ведал, как Виталий Геннадиевич таял душевно в только ей одной понятной грусти.
И Светлана поняла, как ему сегодня особенно трудно выступать с докладом. Ему бы уединиться, побыть в печали одному. Но доклад удался. Докладчику истово аплодировали. После торжественной части - концерт художественной самодеятельности, а потом танцы. И никак не иначе, как хотелось Светлане. Из-за этих танцев она была вынуждена слушать концерт. Она не любила незыблемые традиции. Виталий Геннадиевич, уступая Светлане, покружил ее в вальсе. Она была вот в эти минуты счастлива, счастлива с ним, была на пределе чувств... А он чувствовал это, чувствовал, что она любит его, любит страстно, и сокрушался, что вызвал ненароком беду, что на него падут еще новые и новые душевные невзгоды. Но ему было хорошо... с этой юной, милой и безрассудной девушкой, весьма загадочной, весьма чарующей, в платье коротком, цвета безмятежного облака. Душой и сердцем  хорошо. Но разумом понимал, что можно навредить даже делу, которому посвятили свои жизни. Нет, не смешно.
... Потом после танцев, опять уступая ей, он довольно смело прошелся с ней по спецхозной улице. Березы, посаженные осенью, привились и, пробуждаясь, одевались в новую листву.
Сегодня Светлана много порассказала ему, хотя почти ничего не говорила ему. И Виталий Геннадиевич долго мысленно беседовал с ней, со Светланой, нет, не со Светланой, а далекой теперь московской женой Элиной, с сыном Артуриком... в ее присутствии. Виталию Геннадиевичу вдруг взгрустнулось так, что не мог дольше оставаться с милой Светланой, идущей рядом, вместе, дышащей с ним в унисон, однако же отдаленной огромным непреодолимым расстоянием. Ему хотелось уединения, одиночества. Вот большая Медведица. Несколько звезд образуют ковш. Звезды почти обнимают друг друга лучами, а на самом деле их отделяют расстояния в миллионы - миллионы лет. Так, наверное, с ним и со Светланой.
- Подожди меня здесь, - сказал Виталий Геннадиевич. Он заспешил в гараж, вывел вездеходик, повез Светлану домой в отделение, коротко попрощался. Машина быстро растаяла в темноте, а Светлана долго стояла в своем облачном платье, под сенью робких берез. Не заметила Светлана, как очутилась потом в своей комнате. Она хотела переодеться и раздумала. Ей показалось, что, если снимет с себя нейлоновое платье, то вспугнет трепетную птицу праздничности. Где-то сейчас грустит, кручинится Он. И неожиданно вспомнила, что не поздравила родителей и братишек с праздником.
- Ну и ну! Все дни собою заполнила, не нашлось места для родных. Эгоизм. Махровый эгоизм. Светка - эгоистка.
- Эгоистка, эгоистка, - крикнула она и опомнилась. Села за стол и принялась за письмецо. Почти полгода не писала. Живут родители в Курганской области, - по-соседству, выходит, и за три года ни разу не навестила их. Можно же было выбрать время и съездить, порадовать дорогих родителей. Что значит оторваный ломоть? Вспоминаешь о маме-папе тогда, когда нет ни гроша или сердце камень - тоска загложет. Хороша дочка! А кому другим поведаешь о грусти? Но только ли твоя судьба, в короткой жизни твоей заложена грусть. Жаль - человеку не дано крыльев. Были бы крылья, поднялась в поднебесье, как ласточка, искупалась в молоке неба, как говорит Лесняк, насладилась бы свободой, может быть, неведомы и тоска-печаль, ни грусть-кручина... Печальное существо ты, Света! Человеку грустно, потому что он может мечтать.
“Здравствуйте, милые мама-папа, милые вы мои братики, казните, забыла поздравить вас с праздником. Пусть даже не о чем было писать, должна была. Но я приеду к вам. Обязательно приеду... Обо мне не беспокойтесь, мама. Хотя есть повод для беспокойства. Я даже поправилась на семь кило, трещу, как бочка, стыдно...”
Светлана задумалась, уронив голову на грудь: “Что же написать еще?” С замешательством заметила, что пространство между двумя яблоками сузилось, вздохнула с досадой: “Срочно надо сесть на диету. Груди свисают от тяжести. Такую матронессу не уведут в рай, а на вульгарную девку разве что урки позарятся? Неспроста эмгебешник пугал меня урками. Тоже мне, судьбоносец! Сама решу. Или Виталий Геннадиевич, Виталик, милый, или мать-сыра земля...”
Вдруг величаво-скорбным вступлением пригласил Петр Ильич Чайковский на свой “Первый фортепьянный концерт”... Петру Ильичу словно нужна была грусть этой любящей души, чтоб проникнуть в сердце, завладеть сердцем и увести в свой мир, где тоже много грусти, но еще больше солнца, цветов, весенних трав, зверей и птиц, хлебов. Хлеба, заросли хлебов. Шепчут хлеба. Шепчут о счастье.
Щедро дарил Чайковский свое богатство, и Светлана, принимая это, создала в затаенных мыслях свой мир, где тоже полно чарующих звуков, солнца, птиц небесных, зверей невиданных, людей мудрых и добрых, гордых и вольных, и она с Виталием Геннадиевичем в радости и в горе...
Вспомнила снова Лесняка, как-то сказанные ей в минуты откровения: “Только человек богатой души, чуткий ко всем проявлениям красоты и жизни, богатый воображением может слушать творца как творец”.
- Шутник же ты, Валюша, - сказала мысленно Светлана. - А завтра выйду в поле... Помогу людям, хоть они и не просят помочь. Муторно сидеть дома без дела...
Светлана выполняла любое задание Новинцева с особой охотой. А это тем более, потому что Виталий Геннадиевич похвалил бы за это! Не сомневалась она в Новинцеве. Его мысли почему-то всегда совпадали с ее мыслями. Но его мысль всегда было сложная, многослойная, шла от каких-то известных ему истоков, но обладала огромной силой логики. С радостью Светлана только дополняла своей мыслью его мысль. Даже если б она хотела сопротивляться, это было б бессмысленно, смешно, нескромно и вредно для дела. Да и Виталий Геннадиевич никогда не навязывал свою мысль, свою волю, однако очень огорчался, когда его мнением пренебрегали.
Новинцеву тем более нельзя было ошибиться. Ошибка при его широте и глубине мыслей предполагала бы тяжкое последствие. И все беды свалились бы на него. Виталий Геннадиевич мог увлечь людей, но повести их не умел. Он и сам не верил в свои организаторские способности. Что не дано, то не дано. Но и не признавал он метод Землянского, основанный на психологическом давлении. Такого он не позволит никогда и ни за что.
- Светлана, как идет предпосевная обработка почвы? - мягко спросил Новинцев.
- В целом по отделению еще не начинали. Курилов начинает. Думаю, что рановато. Колычев только готовится. Земля еще в слякоти.
- Ты была в поле? - только спросил он, боясь взглянуть на нее, чтобы не смущать ее долее.
- Нет... Но знаю, что земля в слякости. - Щеки Светланы залились румянцем.
- Не годится, Зорина. Бригадирам доверяй, но сама не плошай. Там почва почти песчаная. Я занимался составом почвы. Правда, без конкретики. Ты проверь и завтра же доложи мне, заодно прими меры, - неожиданно откровенно рассердился Новинцев, неожиданно для себя.
- Виталий Геннадиевич, - нежно взвился голос девушки, - я не хочу, чтобы вы таким тоном со мной разговаривали. Я все поняла. Я виновата. Сегодня же я выясню.
Все агрономы отделений переглянулись между собой в недоумении. Они избегали блужданий в психологических дебрях, поэтому едва ли догадывались об истинной причине напрасных волнений Зориной. Что ей-то волноваться? На отделении никаких чапэ пока не предвидится и притом девчонка на хорошем счету даже в областном управлении, - это на ее участке в прошлом году сам Новинцев выводил сорт районной элиты.
Новинцев внутренне почувствовал огромное неудобство от ее откровения и неосмотрительности. “Хоть бы скрыла свои чувства, что ли? Ну и ситуация! Подчиненная влюбляется в начальника. Хуже судьба не могла придумать... А голос как переливается, как у самой горлинки. Так и хочется погладить ее, а нельзя... В ней чудно сочетается нежность души и кремень характера... От нее, как и от судьбы, не уйти... Однако пошлостью от меня так и несет...”
“Чего же ты хочешь от меня?” - вопросительно уставился Новинцев.
“Быть с тобой,” - откровенно-преданно ответили огромные бездонные глаза.
“Я принадлежу не тебе, ты знаешь”, - взглядом ответил Новинцев.
“Я этого не желаю знать,” - вслух произнесла Светлана и ушла, резко-сердито открыв дверь. В косяке двери - нейлоновое небо.
-М-да! - оборонили пожилые участковые агрономы, уже кое в чем догадываясь. Пожилой козлобородый Ван Гу переглянулся с аксакалом Базарбаем и улыбнулся.
- И все-таки надо торопиться, - завершал разговор Новинцев. - Это я не к тому, чтобы оправдать свое присутствие. По логике Землянского мы не только лишние, мы опасные люди, потому что мы превратились в роботов. Но если нам дали установку и предупреждают: никаких отклонений. У нас это возможно. Коли так, то мы никогда не выберемся из трясины. Я не могу сказать вам: делайте, что хотите. Наоборот: все делайте по науке.
-А если эта наука вопреки человеку? - попытался возразить ему бригадир пятой бригады. - Все делается для развития производства, а человек... на последнем месте. Как мы осваивали край? Завезли технику, горючим запаслись, людей пригнали, а про палатки забыли. И что вы хотите после этого?
- Таких ошибок больше не будет, - заверил Новинцев.
- Это не ошибка, это наш образ жизни.
- Думаете, за кордоном...
- А почему мы отгородились занавесом железным?
- А чем плохо в темноте? В темноте все кошки серы...
Через два дня Зорина позвонила Новинцеву, что обе бригады: шестая - Курилова и третья - Колычева в полном составе выехали на поля. Уточнила еще. Что Курилов начал обработку поля на три дня раньше без ее ведома. Еще не выяснила, из каких соображений Курилов рьяно старается, она еще не знала, что бригадам предоставлена свобода. До мая обработано триста га, за три дня после праздника двести га. Сто гектаров ярового клина, обработанных бригадой Курилова, вынуждена была забраковать. Приказала перебороновать за счет трактористов и бригадира. Что она умрет, но вытравит овсюг, если он взойдет. Только Жизнев соблюдает нормы агротехники. Ему дали какое-то именное поле.
- Спасибо, Зорина, - от души поблагодарил Виталий Геннадиевич и услышал ее взволнованное дыхание. - Только для меня стараться не надо. Конечно, когда дело общее. А не круто ли поступаешь с бригадой Курилова? Вроде бы агротехнику не нарушают. Да, Жизнев получил именное поле. Землянский так решил. Это же ужас - все решает один человек, а все другие - ответственные безответственные лица.
- Говори, говори - ничего же не изменится.
У Зориной получается. Там управляющий Фирсов - толковый, самостоятельный руководитель. Он не давит на психику, а подымает людей, поднимает настроение. Зориной повезло. К сожалению, успех Зориной - только эпизод в колготной весенней страде.
А в спецхозе творится что-то странное. Дело в том, что Василий Степанович вдруг отдалился в свои думы, в составление перспективных планов, переложив по существу функции директора спецхоза на плечи Новинцева... и бригадиров. Переложил функции директора, но не ушел с должности, даже устно не известил об этом тех, кто может принять его отставку! Василий Степанович обиделся крепко на людей Буторина и придумал...
- Выполняю решение  собрания: дайте инициативу в руки главного агронома. Пожалуйста. Пусть действует, - объяснял Землянский Буторину и добавил: - Пускай что хотят, то и делают!
А Новинцев почти ничего не мог добиться путного от упрямых управляющих, как например, управляющий второго отделения Егоркин, который прогремел на весь район своей хитростью. Представился глухим, когда понял, что опростоволосился с понижением себестоимости продукции за счет сокращения штатов агронома и зоотехника! И в Москве, на представительном совещании работников сельского хозяйства рассказывали об этом случае! Они, эти управляющие, очень норовистые, даже многоопытного Землянского слушали молча и кряхтя. А что Новинцев? Волей Землянского он - исполняющий обязанности директора! Созданные Новинцевым бригады без поддержки управляющих разваливались, якобы готовые к эксплуатации сельскохозяйственные орудия при первой проверке оказывались просто нуждающимися в капитальном ремонте, разговоре об энергичной предпосевной обработке почвы смахивали на миф...
- Василий Степанович, давайте поговорим, - предложил Буторин, - почему вы... отключились? Вы хотите погубить в зародыше мои претензии на  политическое руководство хозяйством?
- Чего вы от меня еще добиваетесь? Я слово скажу, Новинцев поет: его связывают, его стесняют. Даю Новинцеву полную свободу, он опять поет: покушаюсь на его будущее! Его, дескать, не замечают! Пусть действует, как может. Посмотрим!
- Но ведь надо помочь советами, вниманием. Как так можно?
- А вы у него спросите.
Новинцев давно испытывал на себе характер Землянского и не пытался обращаться к нему за советом, замещая директора. Новинцев натолкнулся на такие, казалось бы, мелочные вопросы, которых без опыта руководящей работы нельзя было правильно решить. Два дня честно замещал Новинцев директора спецхоза и вымотался. Окончательно убедился, что из него директор не выходит. Обидно, что Василий Степанович с его опытом руководящей работы отказывается помочь не ему, но  делу. Но почему?  Ведь нельзя сводить личные счеты, когда может погореть многоотраслевое хозяйство, как свеча. Объясните, почему?
Когда люди обращались за разъяснениями к Землянскому, тот ссылался на головную боль:
- Идите к Новинцеву.
Но тот разочаровывал этих людей неумелостью, нерасторопностью, некомпетентностью. Буторин попробовал было вновь уговорить Землянского вернуться к исполнению обязанностей, но встретил яростный отпор:
- Позвольте! Кажется, записали в решение собрания и вы голосовали... Директору спецхоза пересмотреть свое отношение к агроному Новинцеву. Ибо оно идет в разрез интересам многотысячного коллектива. Дать Новинцеву больше свободы и самостоятельности... Конечно, дать. Я свободу эту ему дал. Дал - не хорош! На Новинцеве я схлопотал строгач. Чего еще хотите от меня, молодой человек?
- Знаете, Василий Степанович, мне не нравится, что называется, ваш тон. Дал - не дал. Монарх наш? Как же?
- Царя отрекли, а единоначалие осталось ...в сплоченных рядах. И первый секретарь партии - монарх. И вы - монарх. А директор - первое лицо, но фактически  без лица!  Я должен приноравливаться к вашему настроению.
- Поэтому я и отхожу в сторону, уточняю - не ухожу, раз уж без монарха мы не можем. Если честно, то я против такой формы хозяйствования, как спецхоз, с помощью которых только и обирают несчастных людей. Для тотальной слежки ничего лучшего, чем спецхоз или колхоз, не придумали. Здесь всех можно держать в узде. Но сколько и желающих подержать за узду загнанную лошадь? На троих работающих приходится один управленец! Это экономика самоедства.
- Не знаю, не знаю. Но разве можно миллионы людей оставлять без присмотра? Это не развал государства?
- Да, верно. Люди - ничто,  государство - все! Мы уж здесь постарались, что призраки не дают покоя. Тысячи и тысячи расстрелянных, их души вопиют, витают на нами, требуя покаяния.
- Конечно, перегибы были, не без того.
- Но изгнанные за кордон, расстрелянные тут, уморенные голодом, разве не народ? Строим социализм. Мы погрязки в похвальбе, в приписке, а заграница нас проклинает. Мы ведь вносим в деловую жизнь хаос и смуту. Мы всегда кричали, призывали, спрашивается, почему?
- Но вы же там не были, Василий Степанович.
- Не был, но знаю. Загоняйте меня в уголь, влепите еще один строгач, но дайте подышать. Уж позвольте одному мне, как вы сказали, быть монархом.
- Кто позволит уйти вам из-под партийной опеки? Найдите в стране человека, за которым не присматривают?
- Все так, но такая наша страна огромная, что первопрестальная не знает, что делается в далекой провинции. И в этом наше спасение.
Буторин мысленно возвращался к партийному собранию с повесткой дня “Подготовка к весенне-полевым работам”. Все же это удивительно - собрание прошло без сучка и задоринки.
Конечно, не равнодушие партийцев явилось причиной столь блестящего собрания, пожалуй, даже наоборот. Канаш Есенович прав. Виновата заданность, установка, ориентировка, схема, то есть все, что идет не от жизни. “Слушали. Постановили”. Инструкция по ведению собрания была составлена еще молодым генсеком Сталиным!
Николай Васильевич, кажется, нашел таинственный ключ к тайне управления. Управление - это борьба. Люди теперь сложнее и организованнее? Изменились методы борьбы! А борьба стала более вежливой, деликатной, но по-прежнему непреклонной. Каждый теперь старается возвести стену из вежливых слов и ждет, раздумывает, когда переходить в наступление, а когда занять оборону. Во всяком случае все выступавшие на собрании заняли оборонительные позиции. И боятся вроде бы обнажить свои стратегические замыслы. Повестка дня собрания, так сказать, не затрагивала главные интересы индивидуумом. Люди приспособились к жизни по инструкции. Значит, надо задеть всех, всех, всех за живое, вывести их из равновесия, из надежного словесного укрытия, обнажить сердца, вот тогда... Неудачно поставлена повестка дня собрания. Да, неудачно. Он, как опытный  аппаратчик, в этом убежден.
Еще раз убедился, что правильно предполагал тогда, что собрание прошло в пустую, что есть коммунисты, которые склонны из безусловно правильной формулировки, цементирующей мысли собрания, извлекать какие-то выгоды только для себя. Так это же видно по Землянскому. Таит корень интереса в толстом слое служебного опыта и рвения.
- Как мы сможем теперь строить отношения? - переспросил Василий Степанович, - на самой автономной основе... Слово Новинцева для меня закон. Я буду только налагать визы. Новинцев будет директором спецхоза, а я президентом, почетным президентом. Вам же очень нужно, чтоб Новинцев доконал меня? Вот он и добился, что влепили мне строгач, добется, чтоб меня исключили из рядов, то есть вывели за штат, поставили на мне крест.
Но Землянский чувствовал какую-то необъяснимую вину перед “словодеем”. Два дня Землянский сидел в своем кабинете и в качестве почетного гостя и стороннего наблюдателя, дольше пытки не выдержал. Самому изрядно надоел этот показной квиетизм. Новинцев замечательно проваливал предпосевную страду, окончательно запутавшись с мероприятиями.
А Виталий Геннадиевич, видя их непробиваемость, непроходимость, надеялся только на себя. Носился из отделения в отделение как смерч, сухмень, большей частью делал сам за управляющих, участковых агрономов, а работа не двигалась с места. И его начало одолевать тихое отчаяние.
Охай, стенай, кусай локти, а весенняя влага уходит в песок. Теперь хоть плачь, но слезами не восполнить потерянную влагу. Значит, не видать урожая. А как дальше работать, когда работа не клеится, потому что не твоя работа? Бросить, уехать к чертовой бабушке. Туда, где знают цену идеям. Легко сказать - бросить. Брошенный ты, а брошенный не сможет бросить.
Новинцев на третье утро зашел к Землянскому, чтобы уяснить дальнейшую свою судьбу. Проходя мимо зеркала, содрогнулся. Он не был похож даже отдаленно на самого себя - обессиленный, униженный, яростный, с висящими мешками под глазами.
- До каких пор эта тянучка? Пытка эта? Издевательство? - крикнул он в пароксизме отчаяния.
Василий Степанович вскипел, как чайник:
- Чего вы, голубчик, хотите от меня? Дайте свободу - дал свободу, дайте самостоятельности - дал ее, что еще от меня надо? Хочется повелевать людьми как бог - вот вам кресло. - Он забрасывал Новинцева камешками слов.
- Демагогия! В сем мутном словесном потоке нет ни единого валуна, на что можно было обратить внимание.
- Что? Что вы сказали? Вон, вон!
Новинцев облегченно вздохнул, зная, что завтра же Землянский возьмет “руководство” в свои руки. Тот его и не отпускал! Если Новинцев в эти дни осунулся, похудел, то и Василий Степанович осел, погрузнел, отяжелел от бессонниц. А как же!
Май в зените, а предпосевную обработку фактически только начали. Вот и хорошо. Будет баня. В райкоме наддадут жару. Давно не бывал в бане. А все же приятно будет париться в кабинете секретаря райкома. Но - уж лучше бы сняли! Неужели из-за старых заслуг держат? Хорошо, что Новинцев сумел доказать райкому, что в наших почвенных и климатических условиях затяжка не обрела опасной формы. Новинцев, щенок, а знай себе, делает свое дело. Вывел в прошлом году элиту. Но никогда не увидеть ему кресла директора. Ишь, захотел чего! Кишка тонка.
Новинцев стал ему, Землянскому ненавистен, и если бы не Буторин, точно - возник б интересный прецедент: послал бы главного агронома в кочегарку. Но не выйдет, Буторин, не примиришь ты нас! Мы довольно легко поняли свою установку, не дураки. Новинцев хорош кому-нибудь, не отрицаю, а мне ненавистен. Да, да, мне, Землянскому. К черту твою установку на худой мир, Буторин. Если ты пришел мирить, то можешь собрать монатки. То же нашелся примиритель, судья. Какой же судья, когда  следует не букве закона, а ищет политическую выгоду? Ну и пусть ищет...Предложу ему возглавить комиссию по связям с общественностью. Для начала пусть он изучит казахский  литературный и корейский разговорный. “Аллейкум салам!” “ Алле хасумду!” Меня он упрекает в ограниченности, а я изъясняюсь худо - бедно на всех здешних  наречиях!

Глава 14

“Вот и помирил, вот тебе и примирил”, - усмехнулся Буторин, снял очки и сложил руки крестиком, как школьник за партой. В эту минуту Николай Васильевич очень был похож на роденовского мыслителя в редкие минуты перед бурей. Он являлся собою красивый облик мыслителя, которого охотно лепят скульпторы. Бугристый лоб. Из под кручи заросших бровей блестят белки глаз; мягкое очертание носа, пухлые губы. На крутую голову нахлобучена каракулевая шапка волос. Мыслитель-то мыслитель, но не роденовский мыслитель.
“Вот и примирил кота с мышью. Так все- ж- таки почему? А нужно ли вообще мирить?” - замучили его сомнения.
Николай Васильевич понимал, что им недовольны многие. Он почему-то не вступает в какую-либо группу. Хитрит? Выступает под флагом активного нейтралитета. Поэтому, наверное, одинаково обижаются на него и Новинцев, и Землянский, и Строгов, все-все, кому слово Буторина нужно в качестве веского аргумента, снаряда.
Сомневались в его невиновности перед людьми. Многие думали, что особая позиция Буторина - всего лишь хитроумный камуфляж. Нет у него своей позиции...
Он вполне отчетливо представлял комизм своего положения, но не пытался изменить мнение людей в свою пользу. Угождать кому-то он не намерен, чтобы опереться на локоть сочувствия. Землянский боится потерять авторитет? Куда тебе, Новинцев, учить меня? Хоть три диплома и десять аттестатов предъяви, не склоню головы. Неужели Землянский дошел до такой степени самолюбия? Не может быть. Землянский неглубоко вникает в производство - это ясно. Но чутко улавливает новое веяние. Конечно, он не прочь стать новатором, но ведь это трудиться надо, расходовать энергию, трепать себе и людям нервы. К тому же с помощью Новинцева прослыть новатором - это же не уважать себя?
Простой, невидный, скромный человек Новинцев, рядом с Землянским мальчишка. Но мальчишка ли? А размах, фантазия, смелость! Уравнять, конечно, срезать на поворотах, придержать вожжи, а то доскачется! Немудрено при таких скачках и спотыкнуться. Землянский использовал в своей травле своего визави эти достоинства Новинцева, которые пока оборачивались для него только недостатками.
Два дня, запершись в кабинете, Землянский доказывал, что он пока здесь незаменимый руководитель. Методом отсутствия при присутствии. Герой, ничего не скажешь. Кто отрицает, что он нужный в спецхозе человек? Но зачем же других низводить до уровня “поднеси - отнеси”? Директор, явно, не верил Новинцеву не только потому, что бюрократ, а потому, что не верил и себе самому. Возражений снизу не терпит, отметает их, как сор. Он выбился в лидеры и умрет лидером! В нем пробудилась буйная богатырская сила. Он скорее напоминал слепого слона, который сокрушал, давил все то, на что наталкивался, чем на предсказуемого рабочего вола. Это же надо - объявить себя директором свободной зоны!  Центр не придал этому значения. Придаст. Позволит ли вывести из системы координат  векторы зоны? Землянский считает себя  современным землепроходцем. Но ведь все землепроходцы и не помыслили об автономии даже... 
Задачи хозяйственные и стиль руководства не одно и тоже. Мы вступаем в новый этап. Только прошлись плугом по залежам и целине. Надо ее пробудить от сна. Пробудить умом, силой, богатырской силой. А тут явное блуждание и Землянского, и Новинцева, и других специалистов в бюрократических соснах. Решать творчески, смело, и самостоятельно - это не обязательно работать изолированно друг от друга. Нельзя и ставить так вопрос: или он, или я.
Однако какие бы ни возникли новые модификации и мистификации и фантазии в темной голове Землянского - никакой самодеятельности да еще на автономной основе!
Путаешь, Землянский, с понятием самостоятельности и свободы прихоть первого лица! Тебе нравится самостоятельность в людях, но самостоятельность в исполнении твоей властной воли! Поэтому ты резок с теми, кто своеобразен. И вовсе мелочной стала твоя опека над директорами филиалов. Ты, Землянский, запоминал мелкое, мелочное, память первого руководителя цепкая, мстил им за мелкие упущения и промахи. Видимо, тебе самому не раз хотелось крикнуть: “Проснись, ум, пробудись, мысль, которая, как прожектором, осветит путь!.”
 Так или не совсем так, но где-то Буторин верно воспринимал Землянского.
Живет Василий Степанович ныне в мучительном ожидании, зажатый в когтистые лапы дум. Поэтому он раздражителен. Более того, стал нервным, издерганным, недоверчивым, будто подменили человека. Ему нужно помочь? А как? Он ведь не слышит!
Однажды утром вызвал Василий Степанович бухгалтера Загребина, Строгова, Новинцева и сказал, вернее, приказал, что надо всем немедленно ехать на второе отделение, где управом “артист” Егоркин, и навести порядок. В это утро Землянский был предельно свиреп, ему нельзя было перечить. А его вывела из равновесия неприятная новость. На отделении второй день находился Буторин и тот попросил руководителей приехать. Для страховки передал свою просьбу Землянскому. Буторин собрался было ехать сам на центральное за ними Прибыли вовремя. Ведь и Землянскому нужно, наверное, особое приглашение. Приехал и Землянский по настоятельной просьбе Буторина. Управляющий Егоркин опять сотворил массу ошибок. Укомплектованные механизированные отряды развалились. Причин было много и немного. Разобраться надо на месте. Разобрались. А вот выводы...
Василий Степанович грозно закончил:
- Никаких указаний не даю. Вы свободны, вольны, как птицы. Для добра, для дела развязываю вам руки. Через два дня чтобы все трактора работали на полях. Приеду и лично проверю. Строгов, подсобите механизаторам. Что-то больно мудруют с текущим ремонтом.
Строгов молчаливо согласился. Он не вмешивался в “конфликты” сторон.
- Виталий Геннадиевич, это ваши бутафорские бригады развалились, - уколол Новинцева презрительным взглядом директор, внутренне торжествуя свою победу. - А отпущенные мною бригады действуют. Где вы были, где мух ловили?
Явно пристыженный Новинцев горел рубиновым огнем и молчал. Слово за Буториным. Николаю Васильевичу почти удалось заглянуть в самую сердцевину неудачи, но решил подождать выводов Землянского. И правильно сделал. Докопался до всего, но не разобрался. Не доставало опыта, да и ума аналитического. Ну вот почему отряды, укомплектованные Новинцевым, стали бутафорскими? По сбивчивым туманным разговорам трудно было догадаться в природе неудач, найти главные, истинные причины. А допросы с перекрестными вопросами ничего б и не дали, кроме отрицательного импульса: “главный словодей” чинит  пристрастный допрос...
Но Василий Степанович-то сметливым умом догадался сразу, что причина коренилась в самом отряде. Отряд состоит из восьми-десяти человек. Отряд якобы отвечает за работу. За сверхплановую продукцию получают члены отряда премию. Это подтверждает и Загребин. Следовательно,  стимул для хорошей работы есть. Тогда что же? Может быть, обезличка? Тоже нет - кто сколько заработал, столько и получил. В чем же дело? Надо ли обращаться за разъяснением к Загребину? Не надо. Все ясно, суть в том, что старый опытный тракторист и новичок получают за трудовые достижения отряда дополнительные надбавки. Теперь заработок каждого в основном зависит от успеха отряда. Поэтому старый рабочий не хочет брать новичка, не хочет работать на него! Заставить? Да, делается скрытая попытка заставить опытных работников самостоятельно трудиться, но задаром! Они не понимают, стыдятся скрытой эксплуатации или экспроприации... Вот почему так сбивчиво, туманно говорили они. Но красноречивы их действия! Скорее, бездействия! Понял это Загребин, но на лице маска непроницаемости. Он ведь лицо пятое-десятое, если не стороннее. А Новинцев человек, забежавший по крайней мере лет на десять вперед, никогда не ведал о таких тонкостях и искренне удивился, когда Буторин поведал ему об этом. Признал свое поражение. Василий Степанович же решил рубить с плеча. Сходитесь, работнички дорогие, по принципу добровольности. Записались, будьте добры, организуйтесь сами, не нравится - разбегайтесь по разным углам, но только после честного предупреждения. Перевелись порядочные люди?
- Василий Степанович, я понимаю, личные чувства нельзя сбрасывать со счетов. Но забывать, что три это больше единицы, что коллектив важнее личности... - урезонивал Буторин директора спецхоза.
Землянский однако не чувствовал перед Буториным голым-голым, но также  и одетым, застегнутым на все пуговицы.
- Но ведь из личностей складывается коллектив. Беда Егоркина в том, что составил бумагу о создании бригад, поставил ребят перед фактом. А они проигнорировали!
- Почему же не вмешались? Все уповаете на свой метод самоустранения?
Все же нашелся, как “откреститься” от нападок по поводу наката на Новинцева. Сообщил Буторину, оставшись в задрипанном кабинете наедине, нечто откровенное:
- Я хлюпика Новинцева терпеть не могу. Размазня. Ведь ему поручено было создать механизированные отряды. Не я поручал. А от имени, во имя. Важное поручение, огромное доверие! И пустить дело на самотек! Не смог трудностей преодолеть. И не стыдно ему перед всеми нами? Ему же предложили кавалерийской атакой взять замок, а он спасовал! Замашки интеллигентного хлюпика, - Землянский в разговорной речи поднаторел, а на трибуне с трудом подыскивал слова. (Когда он выступал, слушатель волновался больше, чем оратор). - Ему нужны тепличные условия. И еще: посадил картошку, а хочет собирать бананы! Пусть отправляется в Африку, если сможет! А вообще туда, в небеса!
- Уж не торопимся, Василий Степанович? Надо же разобраться в существе вопроса. Нельзя огульно вот...
- Ну, идите разбирайтесь, вскипел Землянский, - я с киселью из клюквы не хочу иметь никакого дела. Еще скажу. Эти отряды действенны только в силовой поле. Тогда нужны еще посты контроля, товарищеские суды, да еще урки для устрашения строптивых...
- Может быть, выслушаем, во-первых, человека, потом сделаем выводы?
- Ну вы и выслушивайте, - Землянский толкнул ногою дверь кабинета Буторина, но неожиданно задержался на секунду, - меня здесь не хотят понимать и не надо. Не станем кланяться в ноги. Если каждый станет объяснять провалы психологическим шоком, то давно бы увидели здесь призрак коммунизма. Николай! Что-то не пойму я тебя! За провалы ты готов погладить по головке. А надо б устроить головомойку. Невыносимо, когда проводник стратегической линии парторг ЦК защищает явного дезорганизатора, потерявшего контроль над собой. Непонятна мне позиция Буторина. Кого он лично поддерживает? За что борется?  Не рискует ли упустить ситуацию? Кто отвечать будет? Кого отдаст на заклание? Ах, не отдаст! А сам не хочет стать жертвенной овечкой? Тогда надо договариваться. Времени на достойные ответы не осталось, а  вы что тут устроили. И что вообще происходит?
Гнетущая тишина установилась в кабинете Буторина после ухода возмущенного директора. В этой тишине будто гремел еще полубас-полубаритон директора, который редко, редко выходил из равновесия. Однако ж вышел! Что же произошло?
Прав по своему, конечно, директор. Причина развала работы, порядка - в “слепоте” и мягкотелости, наивности Новинцева.
На другой день Буторин искал встреч с Новинцевым, который куда-то пропал с утра. Выручила рация. Виталий Геннадиевич и пришел, наконец, к политическому поводырю явно подавленный. Испачканный в грязи, помятый, душевно издерганный. Это что же такое? Но нельзя было обвинять его и в этом. Буторин вдруг поставил себя на место Землянского, бросившего Новинцева, как щенка, в омут... Поступил бы как Землянский? Нет. Тысячу раз нет. Но как же так? Землянский и Новинцев были друзьями “не разлей вода”, когда один был управляющим, другой - участковым агрономом. А теперь все отбрасывается: и дружба многолетняя, и завет Кремлева-Аникина - “не искать врага в друге”. Если бы знал Кремлев-Аникин, что умрет его завет вместе с ним! Нет друзей. Есть враги. Потому что жизнь - всегда борьба.Се ля ви!
Победил в борьбе за свою безопасность Землянский. Новинцев превращен в штатную единицу, уничтожен, раздавлен. Но что за борьба? Что за жертва? Во имя чего? Если друг в беде - можно же выслушать его хоть один раз. Не захотел! Не захотел выслушать фанатика.Фанатики дела нужны, никто, кроме Землянского, этого не отрицает! Землянский не из фанатиков, но если поручают ему какое-то дело, в доску разобьется, а сделает. Но если этот служебный патриотизм не считается ни с чем, зачеркивая все: дружбу, солидарность, общее дело, - полезен ли, не вреден ли? Буторин собрал узкое бюро, чтобы посоветоваться, как помочь первому заместителю директора территории Новинцеву... в обретении бойцовских качеств.
- Я обращаюсь к вам, члены бюро, нам следует внимательнейшим образом рассмотреть вопрос, - Буторин поморщился от такой казенности и выспренности своего импровизированного выступления. - Прошу вас войти в положение. Я вас понимаю... Василий Степанович подписывает ведомость на зарплату, утверждает очередь на жилье... Но в руках у него главный рычаг - финансы, но ведь он член бюро, и он должен позаботиться о других членах бюро. Если, конечно, он человек идеи. Надеюсь, что это так.. Заботиться об одном это не значит “топить” другого. Это я к тому, что нас “плач” не по Василию Степановичу, а по Виталию Геннадиевичу. Конечно, факт огорчительный, Виталий Геннадиевич не выполнил нашего задания. Ответственность  ложится на него. Только ли на него? Если разобраться, большая вина падает на партком и дирекцию спецхоза. Давайте подумаем, почему у первого заместителя директора ничего не получилось с организацией мехотрядов? Может быть, подорвали его авторитет. Все хорошее, что было сделано за последнее время, дирекция и ее структуры относили на свой счет, а все плохое обыкновенно сваливали на Новинцева. А Виталий Геннадиевич, человек скромный, безотказный, лишенный всякого самолюбия, никогда не оспаривал искаженного о себе мнения. Без всякого основания игнорировали мысли Новинцева, ставя его в ложное положение. Началось игнорирование... с директора спецхоза, а теперь третируют Виталия Геннадиевича все, кому не лень. Фактов более чем достаточно. Представьте такую картину. Мы обыкновенно вмешиваемся в проекты главного агронома, являющегося по должности первым заместителем директора, натворим по незнанию своему много глупостей, а когда дело идет к привлечению к ответственности, все перекладываем на плечи Новинцева. Где он был, куда смотрел? (Землянский тут улыбнулся). Да невооруженным глазом видно, что это порочная практика. Что ж, более точнее определим специалистам вектор свободы. Следует признать, что специалисты у нас в основном опытные. Не надо ломать чужую ограду, гадить во дворе и стыдливо вилять хвостами. Отсюда -задача : помочь Новинцеву, поднять его авторитет, который благими усилиями дирекции был подорван. (Землянский нахмурился). Поэтому сегодня мы должны сказать всю правду. Почему мы сегодня не хотим вспомнить об элите, которую в наших условиях создал главный агроном? Об очень сильном и действенном методе борьбы с овсюгом, являющимся настоящим открытием и откровением в агрономической практике? О прочном внедрении кормовой свеклы на наших полях?
Члены бюро опустили головы. Присутствие Землянского будто лишило их позвоночника. Слушать упреки и укоры “словодея” было и тяжело, и стыдно.
- Позвольте, а что же должен делать агроном? Лежать на полатях и потягивать кубинскую сигару? - Землянский состроил на лице мину недоумения.
Но Буторин намеренно не реагировал на эти явные выпады.  Продолжал уверенно:
-Давайте восстановим традицию Кремлева-Аникина: слово специалиста - закон. Подчиняться всем закону. При Кремлеве-Аникине люди работали со знанием дела, вы же лучше меня это знаете. Для Кремлева-Аникина слово агронома, зоотехника, инженера, было законом. Он только помогал им выполнять поставленную задачу. Но никогда не подменял их. Старался следовать разуму, не доверяя чувству, и всегда пытался убеждать заблудшего. Если не мог убедить, то отменял свои решения... Василий Степанович, это не дело, каприз, произвол - уйти в сторонку, когда судьба тысяч людей...
- А кто нас уполномочивал? Высшая воля. Но не Петров, Сидоров. Мы решаем за них, как будто они сами не могут ничегошеньки решить. Они что - рабы? Причем тут Кремлев-Аникин? - только и выдохнул Землянский. - Не я загонял людей в стадо, где вожак один. Упростили силой структуру, ну и чего хотите от Новинцева, от меня? Не будет он здесь вожаком, пока я тут. Не вывел бы никакой элиты, если б я не захотел, имелись варианты? Не знаю. А снять меня в не можете. Тупик? Жизнь наша состоит из ухабов и тупиков. Кремлев-Аникин пытался вывести нас из тупика? Если бы. Он, как Моисей, водил вас... по кругу. В этом мире, где периодически происходят катаклизмы, каждому уготована своя ниша. Вожак может вытащить, может приблизить. Тогда, конечно, везение, счастье. Но прощай свобода. Счастье без свободы? Такое вот горькое наше счастье.
При упоминании имени Кремлева-Аникина люди углубились в воспоминания.
Виталий геннадиевич вспомнил один эпизод. Спор шел острый. Кремлев-Аникин настаивал на одном, а все другие были категорически несогласны. Время сгладило остроту горячего спора, да забылось, о чем, собственно, спорили, но пафос спора запомнился на всю жизнь.
... Виктор Сергеевич Кремлев-Аникин понял состояние присутствующих и умолк. Бессмысленно что-либо доказывать. Он видел, замечал то, что другим было пока недоступно. Даже Новинцев, всегда охватывающий внутренним взором суть вещей и явлений, не мог подняться над гребнем общей волны непонимания.
- Ах, и ты Брут! - взволнованно произнес Виктор Сергеевич, оставаясь в печальном одиночестве.
Новинцев был подавлен, что его не осенило вовремя, и поэтому не может пойти за Кремлевым-Аникиным, что мысль Кремлева-Аникина не стала его мыслью, но пойти на сделку с совестью и слепо пойти за Кремлевым-Аникиным не мог. Старик-генерал не простил бы этого. Поэтому даже самый правоверный “кремлевец” ушел в глуху оппозицию, оставив старика-генерала в тоске одиночества; но Кремлев-Аникин знал, что его одиночество временно, люди прозреют, подымутся и поймут его. А сейчас эти люди смеялись, когда Кремлев-Аникин окрестил Новинцева Брутом. Смеялись и Строгов, и Землянский, и Дегтев, и Овсюгин, смеялись все и жалели почему-то Кремлева-Аникина.
- Стар стал, запутался, - подумал вслух предрабочкома Владимир Семенович.
Кремлев-Аникин уловил этот скрытый ход мысли, но не обиделся. Он не умел обижаться. Он придержал широкой крестьянской ладонью свой объемистый лоб, который сверлила и сверлила застарелая еще с фронта боль, промолвил монотонным голосом:
- Друзья мои, давайте подумаем еще раз наедине. Я буду входить в положение каждого из вас, а вы попробуйте вообразить, что вы на моем месте. Как лучше поступить в данном случае? А мне кажется, что данное решение, хоть и мое, - наилучший вариант. Убедите меня, что не так! Если не сойдемся во мнениях, я не буду продвигать решение, а поставим в известность управление: пусть отзывают! Но помозгуйте ночью. Время не терпит.
Все раздумывали этим вечером и этой ночью. И Кремлев-Аникин ночь напролет раздумывал. Кажется, обидел.
Люди обиделись: самоличное решение, ничего не принял во внимание. Когда все это кончится? Когда кончится диктат вождя?  Лучше уж  демократия, потому что мы ее не видели!
- Отбросьте обиду. Ведь вы не поднялись до существа поставленного ребром вопроса. Бегаете вокруг да около и не хотите добраться до сути, мол, кесарю - кесарево, богу - богово!
Как плохо идти наперекор! Но противоречие это должны преодолеть, для общей пользы. Люди умные поймут, а неумные...
Кремлеву-Аникину в молодости выпало счастье послушать Ильича на третьем съезде комсомола, и на всю жизнь запомнилась ленинская убежденность, напористость и страстное желание доказать трудные вещи даже самому упрямому человеку. Юный делегат впал... в сомнамбулическое состояние.
Витюша с трудом засыпал в ту ночь, возбужденный Ильичевым выступлением. Вдруг в темени ночи он явственно услышал продолжение речи вождя.
- ...Очень правильно, очень хорошо вы поступаете, батенька. Лучше, чем вы никто и не сделал бы в данное время, в данной ситуации... Вы нашли в конкретной обстановке архи-главное, архи-существенное, то есть то, что нужно...
В нашем деле нет личного, моего решения, а есть лучшее, есть правильное решение.
Вы так поступили, как должно. И я так же поступил бы. И любой честный, умный партиец так должен был поступить. Да, да, батенька!
Поставьте меня на ваше место, я за такое решение, поставьте другого и он должен так поступить. Потому что - это самое правильное, самое лучшее решение вопроса... С теми, кто не согласен, объявите бойкот...
Кремлев-Аникин вскочил, походил по комнате, чтоб унять рой чувств. Так ведь всегда. Делегат третьего съезда комсомола на всю жизнь пронес образ Ильича, а его голос всегда звучал в памяти в минуты критические. Кремлев-Аникин вел запросто с ним беседу, советовался, спорил. Ильич следил за его шагом всю жизнь, помогал... быть по хожим на него!
... Утром Виктор Сергеевич собрал на планерку всех оппозиционеров и ждал.
-Согласны, - сказал за всех Строгов, в испуге теребя пальцы.
- Нам думать неча, коль кушать неча, - пропищал Загребин. Но это получилось у него неуместно, неловко.
- Спасибо, хлопцы, что мы достигли единения.
- ... Давайте восстановим традиции Кремлева-Аникина, - предложил Буторин. - Страда началась. Отдыхать придется зимой.
- А я знаю, как выправить дело, - загадочно сказал Землянский. - Вы забыли ссыльных. Из них соберем бригады. Они не будут нигде фигурировать... Им - что, а нам - кое-что! Я вам гарантирую высокую зарплату, улучшение жилищных условий, награды. Каждому, кто с нами!


Глава 15


Спор только разгорался. Брось спичку - вспыхнет пожар.
- Взрывоопасная ситуация сложилась в центре России, в центре... бывшей империи. Но временное правительство не додумалось выслать всех недовольных в Сибирь. Если б сподобилось выслать, тогда б и Октябрьского переворота не было. Но Керенский не додумался до этого. Пришли большевики, кто был ничем, тот стал всем. Ну, а тот, стал всем, может поделиться? Нет, конечно. А как же с желающими дележа пирога? Выслать? Нет проблем. Тебе и Соловки, тебе и Беломорканал. Выбирай. За что нас раскулачили? За то, что хотели иметь свой кусок каравая. Не для того крестьяне добивались освобождения от крепостного права, чтобы просить хлеба от помещика? Да и рабочие добивались свободы, чтобы быть привязанным к станку? Недовольство зрело. Всех не выслать на задворки страны. Ну Сталин взял да зажег фитиль классовой борьбы!.. Пусть брат идет против брата да чтут отца.
- Это, конечно, правда, которой добивались не мы, низовые. Не так, Иван? - заговорил до сих пор молчавший Черкашин, кряжистый мужчина лет шестидесяти, поглаживая ладонью вздувшуюся щеку. - Мы - люди темные, привязанные к земле - вечные страдальцы. Кому расскажешь, как мы тут выжили, как мы сохранили имя свое! Изгнали нас из рая, но здешний край раем не показался. Но обежать-то некуда. Все запоры закрыты наглухо. Страна стала как лабиринт, запутанный лабиринт. Это страшно. Вожди уверяли, что вскорости избавимся от врагов, расчистим дорогу в рай, хоть выберемся из лабиринта. Они сами в это верили. Но пришлось убедиться, что нашли не отдушину, а новые мытарства. Хитрецы поддерживали Сталина как разменную монету, не веря в то, что сами стали разменными монетами. И дорого же поплатились за свою хитрость!
- Что людей упрекать, Никанор, в том, что не устояли они в их трудный час, - возразил Иван, ровесник Черкашина. - Зачем? Иногда люди - блуждающие огни. Им все равно, кто у руля. Но когда им не все равно, то уже становится поздно. Беда в том, что народ не выбирает своих палачей. Разве Иоську мы выбирали?
- Большевики вероломными оказались. Если б наша партия эсеров устояла, то мы бы не здесь очутились, страна б не здесь очутилась.
- А я не могу простить эсерам того, что они подарили девственность большевикам. Самое святое, выношенное, - землю крестьянам - подарили Ленину, чтобы тот торжествовал победу!
- А в эту партию власти  идут и идут, - возразил Иван.
- Куда людям идти? Одна осталась. Вступают в ряды строителей. Сила притягивает. Трясти партбилетом как пистолетом. Люди разделились на краснобилетников и безлилетников,  на волков и зайцев.
-Красное и серое. Жуть. Почему не многоцветие?
-Вожди боятся критики. Даже в своих рядах запретили дискуссии. Вожди велят, остальные  исполняют их волю. Стадность  у них  называется демократическим централизмом!
- Вот это стадо они навязывают всем. Доморощенные вожди слямзили учения западных мудрецов о всеобщем благоденствии и наложили на российскую почву. Вот где  истоки беды... Свергли царя, отрешили Тихона, осмеяли веру,  перемешивают  людей в однородную массу. И что предлагают массе?   Жить стадом! Думаете, я смеюсь? А вы подумайте. Прав Землянский. Он говорит: измы нам не подходят. Мы  находимся одновременно и в Европе и в Азии, поэтому евроазийство - суть наша, наш идейный и духовный корень Или мы отказываемся от тысячелетнего культурного и духовного наследия предков? Хунну, гунны, скифы,  сарматы, аланы, монголы, булгары, славяне...Кочевые племена смешались с оседлыми, осевые народы достигли могущества.И все оставили золотое наследие. С этим разберемся. Но  хромает государственное устройство? Какое, к бесу, общенародное государство, что Хрущев предлагает, когда у нас ноев ковчег? Я думаю, что найдем и здесь  золотое решение, только б партвожди не воспротивились. Ирабы забеспокоислись.  Вон как Буторин завозражал, когда слили две организации в одну. чтобы ослабить влияние ортодоксов. Хрущев разогнал своих противников, те разбежались по местам. Но вернут они власть. И продолжится... Неужели всегда так было и будет так? Прискорбно. Миллионы жизней замуровано в фундамент этого будущего без берегов. Но придет же пора прозрения. Жаль, что мы этого не увидим. Молю об одном: тем, кому доведется дожить до лучших времен, донести правду о нас, горемыках. Как нас оболгали и опорочили!
-Да, живут здесь раскулаченные, оболганные. Но никакие они не кулаки, середняки от силы. Жили чуток лучше, чем бедняки, и этого оказалось достаточно, чтобы выслать из Кореневки в Зауралье. Треть умерла в пути, треть здесь нашла могилу. Остальные сумели выжить, потому что сохранили честь свою, совесть. А те, кто растерял в долгом пути человеческое разумение, на местах расселения сдали друг друга за тридцать фальшивых гривенников. Ну, как же - денежная реформа, неправедные рубли - не рубли, бумажки... А из Кореневки выжили те, кто слов не бросал на ветер и не принимал на веру...
- От любви к вождям и все беды проистекают. Вожди о себе думают, да и людские массы нужны им как титьки для удовлетворения своей похоти... - все так же горячо, но шепотом заговорил Черкашин.
- О чем ты, дорогой мой? Даже страшно от твоих слов. Выходит, опять вожди обманут и бросят обесчещенную Россию-матушку... в объятия  какого-нибудь Распутина.
- Опять! Ведь для великой державы необходим царь, любимый вождь. Народ не может без вождя - небожителя, и вождь появится, обязательно появится, кресло Сталина долго пустовать не может. Хрущев не вождь. Он, конечно, простоват, хоть и хитрован, долго не удержится, но тот, кто сменит Никиту, также будет задуривать  народ. Я в это верю. Никита шустряк. Бросил ведь миллионы на целину. Но его скинут, потому что того страха перед вождями уже нет, сгуртуются и побьют. Не делай добра, не получишь зла.
- Истинно так, разметал угольки подальше от костра, - изумился Иван, - к пожару, выгорит до тла.
- Ой, храбрец, о чем ты? Пусть выгорит, легче будет новый дом класть. В старом жить невозможно.
- Бараки это дом? Целина... - это хлеб и кров? Это же чистейшей воды обман, дьявольская игра мракобесов Старой площади. В Кремле испугались. Неурожай сорок шестого года, недород сорок восьмого. Да и начало пятидесятых неблагоприятно для сельского хозяйства, для всего хозяйства. Как же без хлеба? Зеки одного Министерства внутренних дел и работали под дулами автоматов. Вурдалак умирает при невыявленных обстоятельства. Что будет? Берия выпускает уголовников. По всей стране - грабежи, убийства, насилие. у нас они шебуршились. Берия хотел, чтоб ему в ноги бухнулись, умоляли унять разбойников. Но Никита сумел перехитрить Берию. Никита освобождает лагеря и зоны, невинных освобождает, чтобы авторитет в народе заиметь. Да все они, сталинские выкормыши, в крови! Народ в конец истерзан. А хлеб? Его в бою не вырастишь. Жители ближайших к Москве областей ели лебеду, ели кору. В них зрело недовольство. Люди пережили войну. И что же? Их побеждает нужда! Победители-то тихо ропщут, гневаются. И эти победители отрядили своих ходоков в  Кремль. С ходоками разобрались. Но с победителями надо было что-то делать.
-Надо отвлечь их, направить их взоры на Восток. Все в поход за хлебом, оставьте худые мысли! А тут еще руководитель МГБ докладывает о брожении в массах. Сажать без разбору? Нельзя. Только что открыли ворота лагерей, и снова за колючую проволоку? Это только озлобит народ. Тогда поступим иначе. Надо торжественно выпроводить недовольный народ за родной порог. Да так, чтоб ему ничего и не оставалось как совершить подвиг. На Старой площади секретари срочно состряпали сентябрьский Пленум. Всех, всех на новые земли. Этих беспокойных победителей подальше от стен Кремля, “добровольно-принудительно”, можно и обманом. В Казахстан, в Сибирь, Поволжье, на Ижору, на Печеру, только б подальше от Москвы! К тому же на окраинах  стал превалировать  процент диаспорных народов!
-Свели неприятное к полезному. Разбавили и заставили.Раздобыл вожделенные  шестнадцать миллионов тонн!  Отлично. Но как бы все это представить в лучшем виде!   Брежнев , конечно, умом не блещет, а нашел себе конька-горбунка, превратив  шестнадцать миллионов в миллиард пудов. И на этом  коньке, то бишь “ЗИС-115” он въехал в Кремль. Оказался проворнее Пономаренко, воодушевлявшего и вдохновлявшего пришлый  люд на распашку неудобий и осушку болот... Заманили и обманули...Хлеба-то и нет. Все равно страна закупает его за границей! Ума вождям не добавишь. В Нечерноземье на возделывании картошки, что второй хлеб, выиграли б больше. Да, просто надо было отвадить народ от похода на Кремль. Сталинские соколы хотели удержаться у власти. Хрущев мужик сметливый, себе на уме. Дурить народ больше нельзя, а играть с ним можно. Чтобы удержаться у власти, пошел на открытое разоблачение культа личности. Смикитил: надо сделать доклад на съезде. Перед этим он же признался: если мы это не сделаем, то на сметут. Лучше, дескать, взять событие в свои руки, чтобы оставаться на плаву. Допетрил! Из лагерей репрессированных по домам. А где дома? Где  жить?  Как жить дальше? Хрущев и не стал ломать голову. Повел народ вперед, но в сторону от центра. Сделал ход конем. Вышел из щекотливой ситуации.  Идти вперед, сверните направо и найдете свое Лешуконье!  Но это будет последняя акция Хрущева, поверь моему слову. На новые земли  бросились голодные и раздетые, разутые, побросав свои разоренные гнезда! Народ за ними, агнцами, идет! На Старой площади ликование. Напрасно, конечно, они ликуют! Напрасно. Если б в октябре семнадцатого коммуняки не дорвались до власти, то нынче не было б ни раздетых, ни голодных. Ленин отнял у людей созидательную энергию страхом силы, а Сталин их измордовал силой страха. Хрущев задабривает народ. Значит,будут воспитывать народ... Ну их всех к ляду.
Помолчали они, пытаясь понять, одни ли они, не подглядывают ли, в полной ли они безопасности!..
- Они нас давно послали, а за длинные языки нам - точно - не сдобровать. Думаешь, перевелись сексоты, не перлюстрируют наши письма? Ни прикрыться, ни укрыться, оголяют человека. Сказки? Да и не вскрывают письма, лазером все высветят. Думаешь, власти старые, нынешние забыли про нас, неблагонадежных? - Черкашин усмехнулся зло. - Когда-то говорили: ближе к богу, ближе к хлебу. С некоторых пор все переменилось. Когда дальше будешь от земных богов, тогда ближе будешь к хлебу.Они не говорят хлебы раздавать...
- Не говори. Мы ведь лишенцы, лишились всего, а вроде сумели создать в голой степи нормальные условия для жизни. Кто бы поверил? Нас изнали и позабыли и это нас спасло. Хотя, как сказать, позабыли...
- Обошлось? - поинтересовался Черкашин, больше для подтверждения своим догадкам.
- Как сказать... Власти вспомнили о нас, им не понравилось, как мы тут живем. Секретарь райкома казах хмур, а предрик русак свирепый, чехвостят - слов и угроз не жалеют. На не считают целинниками, вместо льгот, тычки. Но мы уж устали бояться. Сослали нас в зону. Теперь не зона, а целина, едрена мать. Ну будем дважды сосланные, трижды проклятые! Вот шишиги, не дают нигде житья. За что нас и в хвост и в гриву, едрена мать! Ну нет нам жизни! Мы и так и эдак, никого же не трогаем, живем в саманных мазанках, в самостроях, что в документах не значатся. Не пятистенки! За гордыню нам приклеили ярлычок, подвели под высылочную статью. Выпихнули в пески. Почему? Ясно же, чтоб не смогли убежать. В песках дороги-то нет. Побродит, побродит по бархану иной беглец и вернется в зону, то бишь степь. Ориентир - зона. Сколько беглых затерялись в песках! Дуракам закон не писан.
- А ты, значит, не из их числа?
- Не из тех и не из этих. А поджилки трясутся почему-то. Батю расстреляли в овраге за то, что отказался повести в колхозную конюшню мерина. Мать руки на себя наложила. Не успел похоронить ее, меня в кутузку. Видимо, хотели все гнездо разорить. Откуда такая ненависть к своим? Из тьмы веков, когда стадо наказывало отбившегося съедением? Большевики оберегают стадное чувство. Коммунизм - то же стадо, только с электричеством. Столыпин за отруба, большевики за колхозы. Последние всем кагалом против уклонов вправо, загибов влево, всему народу объявили борьбу за правильную линию. Но чья это правильная линия? Не угадаешь. Не мы ее прочерчивали.
- Извели помещиков, теперь  нас изводят. Адская у них работа. Система лагерей, трудармий, поселений, расселений, паспортный режим, пройдет люд через такие университеты и станет кротким, как ангел.
- Но люди не ангелы.
- А не ангелам вход в светлый рай заказан.
- Это ты верно приметил. Буторин нас не пускает в ихнюю нежизнь. Недостойные мы вроде как.
- Печалиться не будем.
- Да что вытворяли паханы над нами?..
- Те нас кинули, а вот другие паханы нас и вовсе прирежут. Слышал, Коршун и его кореша отнимают у нас полхибарки.
- Что им плохо было в сторожке? Залейся, никто тебе ни слова.
- Плохо-неплохо, но им приглянулась наша хибарка.
- Ох-ох, наделал Берия делов, главный урка, подарил свободу убивцам. А не перебраться ли нам в бараки?
- Посмотрим. Как Землянский еще посмотрит. Тот еще мужик. Не спеши его хвалить. Слышал, как он бухгалтерш на кол свой сажает? Молчали, бедненькие, он им золотые висюльки... Хочется домой, в Россию!
- С чем поедешь?  Давай их потрясем. Припугнули. Стали покладистее. Подбросим еще черепков. Нас ищут, но никак не поймают. Мы домовые.
- Это да, домовые. Живем в заброшенных домах, на чердаках. На кладбищах, в пустых гробах. Мы - не люди. Пошли, поглядим, как Землянский мою жену, значит, ... Я не могу объявиться. Меня расстреляли. Я умер. Но я выполз из оврага...
- Все мы расстрелянные, неприкаянные, убиенные, упущенные, неуспокоенные.
- Мы есть и они знают об этом. Они должны свечи зажечь...

Глава 16

Нещадно палит степное солнце. Кабина трактора прогревается, как парная, и в нее лезла всякая гадость: мошки, насекомые, пыль серая. К дождю. Но живительная влага не дойдет до земли, испарится в раскаленном небе.
Валентин разделся почти донага, но пекло его еще сильнее. Ну хотя бы ветерочка хилого, но даже намека на него нет. Ветерок умерил бы пыл палящих лучей. Оставив тракторок , да рвануть бы к Ишиму на часок и нырнуть б в самую ее глубь-холодок. Кажущаяся близость реки обольщала... Но до нее, сверкающей серебристой серьгой, все пять километров. Это же невозможно: пока добежишь - запаришься! И улетучишься в эфир!
И в недоумением и с какой-то ненавистью взглянул он на источник зноя. Прищуренным глазком светило ехидно вопрошало: “Каково, а?”
Не то слово! Валентин обливался потом, мучался, давясь пылью, но не сдавался. Умело вел агрегат сквозь серую пелену пыли. Три сеялки покорно тянулись за трактором, вздымая над полем это облако густо-серой пыли. Трое сеяльщиков, трое молодых парней тоже мучились от палящего солнца и едкой пыли. Да и молодые ли парни? Их точный возраст угадать-то сейчас невозможно. Лица под черной пудрой пыли, кепки до бровей надвинуты. Сеяльщики очень напоминали средневековых рыцарей в черных доспехах.
Валентин подумал: “Не к добру такая жарынь. Ни тучки, ни облачка, небо будто в вышине из прозрачного нейлона. Обманчивая видимость. К вечеру хлынет дождь. Семена будут замурованы в скорлупу...”
Действительно, к закату все небо заклубилось тучами. Они вскоре заполонили весь небосвод и черный горизонт. Сумерки сгустились над полем. Наскоро прошли последние приготовления грозы. Внезапно вспыхнула магнием молния, стремясь запечатлеть землю до дождя, и снова сомкнулось пространство сгустком темноты.
И прошла еще какая-то тихая минута, и шмелиное гудение дождя раздавалось повсеместно над полем, приглушая и тракторный рокот и гвалт грачиной стаи, нависшей над двигающейся громадой, “роняющей” зерна... Птицы, собрав с полей поживу, устремились к дальней лесной полосе, где они и обитали. Это были оседлые грачи. Откуда-то из-под тучи, в багровом луче солнца вынырнул серый коршун и ракетой влетел в середину стаи, которая рассыпалась на мелкие осколки.
А посевной агрегат остался далеко позади рассыпавшейся стаи. Он вязнет в мессиве, с трудом передвигаясь сквозь тростниковые заросли дождя. Валентин вынужден был остановить трактор, агрегат. Высунул голову из кабины и позвал стоящих на сеялках ребят:
- Отцепляйте и скорей в кабину!
Те с шумом и криками не то восторга, не то досады влезли в кабину.
- Везет нам как утопленникам, - вздохнул первый сеяльщик.
- Дня три забивай “козла”, как пить дать, - добавил другой.
- Схожу-ка домой до жинки. Губки спелые, улыбка алая, - мечтательно проговорил Анвар Мустафин, красивый смуглолицый парень с гривой пышных черных волос и ... голубыми глазами, муж спецхозной “сберкассы”, Любочки Кедриной.
- Ишь ты, милок. Так и пожалей тебя, лентяя. А, понятно, поле свое тешить, конечно, приятнее.
- Тихо-тихо, я дождь не заказывал. Эх, губки спелые, улыбка...
- Поехали, ребята, в бригаду, - вздохнул Валентин и включил четвертую скорость, зная, что теперь трактор выдернуть такую нагрузку.
В бригадном стане было людно. Все сеяльщики вернулись с полей. А дождь лил как из ведра, неутомимый весенний дождь. Ребята расстроились немножечко, но весело двинулись в столовую. Разговорились о том, о сем.
Тут и повариха Оксана застрочила, как пускач:
- А ну, марш, умойтесь. Ни на кого, кроме домовых, не похожи!
- Оксаночка, а ты их видела? Говорят, тут их в каждом доме. Я твой домовой. Иди сюда. Все равно поцелуешь и такого. Ты для фасону держишься, - сказал с акцентом Ленька Ломанидзе, или как тут любовно называют по его же настоянию, - кацо, и решительно приблизился к ней.
Оксанка оглядела его всего, погладила взглядом его черные волнистые волосы, густые брови, загорелое лицо гордого горца и зарделась, засмущалась, заулыбалась вишнево, отступила на свои девичьи позиции.
“Облапит, задохнешься”, - промелькнула падучей звездою мысль, но вслух пропела такую тираду:
- Это мы посмотрим. Допустим, что у меня милый есть. Что ж тогда?
- Нету у тебя никого. Буду ждать тебя вечерочком.
- Не приду. Ишь чего!
- Что, умереть захотела? Не придешь, завтра же рассчитаю тебя с жизнью, и себя тоже, - не то в шутку, не то всерьез проговорил кацо и смородинные глаза его поволоклись туманом. Вдруг они, эти отчаянные глаза, прояснились и обняли ее, милую дивчину с Киевщины. Полнощекая, статная, добрая. Она - само счастье. Кацо действительно готов был на любые безрассудства и подвиги... Он верил в то, что говорил, и говорил то, во что верил.
- Ох, горе мне с тобой. Уеду куда-нибудь. Устала слышать одно и тоже, - с нарочитой горечью заронила словечко Оксанка.
Кацо поверил и нахмурился.
- Не уезжай. Сам уеду, - сорвалось у него невольно. - И ничего не услышишь, кроме воя домовых. Знай, домовой плачет по тебе. Это я говорю, Леня...
- Ну и кацо, - сокрушались ребята, еле сдерживая улыбку, - классически объясняешься. От одного твоего вида ноги протянешь. Взгляни в зеркало, коль не веришь, Анчутик.
- Так я умоюсь, - серьезно, не принимая шуток, прогудел кацо.
- Правильно, марш умываться, сейчас будем ужинать, - поддержала Оксана, перетянув в поясе белый передник.
 Ребята неохотно подымались с мест. Дождь разросся в ливень и выходить под ливень к навесу не очень-то хотелось.
- Можно же разок неумытыми... Перед кем тут красоваться?
- Желудки не разбирают, в каком мы тут виде. Важно, чтоб нам подали вкусный борщ, верно, Оксаночка?
- Простудимся, вот. Хотел чисто себя держать, да чтоб в могилу лечь. Нет, говорят, надо кормить страну. За борщи пустые и котлеты хлебные.
- Нечего, нечего, - набросились на них Оксана и раздатчица Лорка, - не выдадим ужин. И весь сказ. Не хотите добром и не будет силком. Мы пошли телевизор смотреть. Позовете!
Валентин первым решился сбросить комбинезон и в одной майке побежал к умывальнику.
- Надо настроить себя на неизбежность этой радости, и никакой ливень не страшен, - проговорил он будто, зычно умываясь, - Ух, начальство сегодня сердито! Считай, полдня пропало, как с неба что-то упало.
Утром недосчитались одного сеяльщика. Как сквозь землю провалился. То ли его увели куда следует, то ли сам “смылся”.
В кабинете Землянского собрались все спецхозные руководители и специалисты на очередную планерку, или очередную “накачку”. Однако “накачек” не ожидалось.
Но Василий Степанович приказывал сеять, сеять во что бы то ни стало. Оказывается, еще вчера вечером объехал все отпущенные им на “волю” бригады. Убедился: пора сеять.
- Соседи заканчивают сев. И сегодня продолжают сеять, под дождь! Он мелкий, легкий как пар. Сеять можно. Только увеличьте вдвое норму высева. Если бросим в землю три зернышка, одно взойдет.
Новинцев возмущенно стиснул зубы. Землянский несет очередную несуразицу. Пусть несет чепуху, послушают, но никто не пойдет теперь на преступление. Буторин умница, должен понять, что Землянский толкает людей на преступление. Как сеять-то, когда грязь прилипает к дискам и не пропускает зерен в борозды.
- Ничего, надо чуть приподнять диски. В прошлом году же сеяли. Забыли, память девичья?
- Сыпать зерно в грязь? Это что-то новое.
- Да, грязь не беда. И так было испокон веков. Брось нас в грязь - будешь князь. Так в народе говорят. Или мы уже последние выжлецы, которые приносят трофеи хозяину?
- Значит, для сводки на преступление нас толкаете? А кто отвечать будет?
- Ну зачем так громко? Не понимаю. При Кремлеве-Аникине все это происходило и вы сами пели в одну дуду, дескать, можно сеять. А теперь какой ветер подул? Не нравится, дескать, Землянский, хотим навредить ему, так вас надо понимать?
- Зачем искажать факты? Тогда была совсем другая почва, моросил дождь, но грязи-то не было. Предварительно проверяли в лабораторных условиях всхожесть. Тогда была другая обстановка. Кремлев-Аникин был направлен ЦК партии. Все его действия пронизаны магией... Тогда можно было заикнуться о законах природы? Сеяли в месиво, которое покрывалось от солнца коркой. Всходы не могли пробиться и сгнивали. Выручали пересевы. Забыли?
- Слушайте, Новинцев, не волыньте. Немедленно дайте распоряжение, чтоб сеяли. Время не терпит. Может, две недели протянется такая погода, что тогда? Нет, уважаемые. Начинайте сеять. И доложите мне.
Все молчали. Виталий Геннадиевич обвел взглядом присутствующих, ища себе поддержки, и заметил сейчас отсутствие Буторина. Так вот почему приглашенные или молчали, или поддакивали...
Буторин, как выяснилось, поехал к Егоркину, чтобы помочь ему наладить отношения с этими “вольными” бригадами. Землянскому было недосуг ходить по пятам этих гавриков, как он давеча грозился, и перепоручил это дело Буторину, “словодею”. Василий Степанович и не собирался терять время на “трепание языком”.. Уж больно это ему нужно. Для того и отпустил на волю, что развязать себе руки. Виталий Геннадиевич брезгливо посмотрел на директора, примитивиста, будто посмотрел на насекомое, и ушел с совещания. Ушел, громко хлопнув дверью.
Впервые в жизни, кажется, проявил он такую дерзость или невоспитанностью. Если бы двери умели говорить, они давали людям любопытные характеристики. Один робко открывает дверь, другой с опаской, третий откроет и просунет в начале нос, а потом войдет, а тот вломится решительно и энергично, будто уполномочен решать превеликие дела, а этот, последний - с силой, полный отчаянной решимости и ворвется торпедой.
И вполне определенно отразит дверь даже невидимые душевные порывы людей. Радость, гнев, отчаяние, грусть. Вот дверь сейчас ударилась о косяк, громко хлопнула, чуть не лопнула, доставила тягостное впечатление о случившемся на присутствующих. Новинцев шел по хмурой улице с щемящим чуством отчаяния и бессилия. Но представил себя сейчас на месте Землянского и... Нелегко... отстать. Трудно... устоять от соблазна, не отстать. Везде в округе сев идет на завершение. А тут... на этом пятачке... Чуть потекло сверху, сразу грязь непролазная, месиво, которое способно проглотить хоть пол страны. Но Землянскому беспрестанно оттуда и отсюда звонят, требуют, предупреждают. Всем здесь это понятно и без представления. Невозможно, конечно, отбиться от наскоков. Но нельзя же приходить в отчаяние, метаться. Пусть снимают с работы, но позволить погубить десятки центнеров зерна, да хоть килограмм семян, десятки га земли? Подумать только: сеять, не сеять, а бросать в грязь отборное зерно! Чтобы только отрапортоваться. Это разве нормально? Ненормальное время, ненормальные нормальные люди в стране, где нет ничего невозможного.
Новинцев попробовал простить директора, но сердце явно противилось, душа откровенно протестовала. Кого спасает Землянский? Себя, только себя!
Виталий Геннадиевич прощал многое в директоре, многое сносил, терпел, старался забывать обиды и оскорбления, но только вот сердце никогда не забывало ничего. Сердце паутинивалось рубцами. А сегодня? Сердце рвалось на части. Дурит нас всех Землянский. И сам дурью мается! Это же верх всякой меры! Хватит! Но как же, как же... Новинцев с горечью признавался самому себе, что являлся соучастником многих по-существу сомнительных мероприятий директора. Но нет, нет, соучастником  этих деяний быть не собирается.
Но и здесь Виталий Геннадиевич находил любые мыслимые, немыслимые лазейки, чтобы как-то выгородить, оправдать директора, значит, и себя самого... Не разобраться, а отключаться, такова у него натура, или срабатывал вовремя инстинкт самосохранения.
Ну, конечно же, Землянский принимал массу скороспешных решений, потому что искренне заблуждался. Это же досадные ошибки, огорчительные промахи деятельного руководителя. Но и сегодня  глава территории сознательно направлял людей к ложному, преступному решению, потому что устал  бороться со звонками, предупреждениями, приказами. Он или испугался, или продался... Ему сделали последнее предупреждение! Правда, таких предупреждений он получал сотни раз! Но ведь не говорил после этого, что черное - это белое. Когда человек сознательно делает неверный шаг, пусть вынужденный шаг, это уже преступление. Довели Землянского, сломали его, затоптали в грязь. И он стал рупором чужой воли. Все так! Наверное, и виноваты в этом мы. И мы слепили таким Землянского. Да и он подлаживался под образ... Люди видели, что он с умыслом допускал искажения в работе, в своих действиях. Но никто не осмелился прямо указать на них, дать анализ объективный, принципиальный анализ действий и поступков, чтоб они не смогли повториться. Ведь в школе ученики не обсуждают действий директора. В некоторой степени люди чувствовали себя провинившимися школьниками. Не так сказал, не то сообщил и попадешь в уклонисты, в перегибщики... До сих пор Землянский был уверен, что он вне опасности, ведь тысяча мышей не заменят одного кота, ходил в неведении относительно бунта мышей. Не знает, что перестал он внушать страх. Но оттуда все это неистребимое благодушие.
Неудобно, пока в глаза говорить правду. А за глаза посудачить можем?
“Как в глаза правду скажешь, ведь он сживет со свету”, - думает иной.
Новинцев знал, что так и есть.
Землянский допускал и не такие вещи в своей практике, но все делали вид, что не замечают за ним ничего предосудительного. Одно отринутое проявление самодурства порождает самодура.
“Окружение создало нынешнего Землянского. И я со своим ложным положением. Почему во мне так мало борца? Время борцов не исчезло. Изменились формы борьбы. Было время, и боролись с саблей, оружием, с более или менее открытым врагом. Сейчас сложнее борьба. Мучительнее. Потому что твой враг - это твой друг, а твой недруг...
В сложное и обманчивое время мы живем. Надо задумываться над своими поступками: на кого работают эти поступки, кому идут на пользу и как обернутся эти поступки против тебя самого. Сейчас враг и все... и вся, что мешает продвижению к сияющим хребтинам светлого завтра. А завтра... Но удобно ли жить на хребтине? И хочешь ли ты такой жизни? Но хочешь - не хочешь, а надо продвигаться, обезвреживая врага, врагов. Врага прогресса нелегко найти, он, может быть, вселился в тебя. Уж этот враг разноликий, безликий! Это и боязнь лобового удара, это и твоя нерешительность и тяга к стенанию и скулению, и попробуй вырвать их с корнем! Не люблю ссориться, драться, но жизнь заставляет и ссориться и драться с друзьями и недругами. Если ты не хочешь быть дождевым червяком, то борись... Ах, борись!”
Наверное, Землянский дал указание бригадирам, чтоб сеяли. Не наверное, а точно. Привычкой стало у Землянского не считаться с подчиненными, с ведущими специалистами, и если те не соглашаются, то во что бы то ни стало делать по-своему и, конечно, наломать дров в саду. Нельзя допустить... такого безобразия.
“Но каким образом?” - подумал Виталий Геннадиевич. - Наш Антейчик боится прогневить богов. А народ доверчив, наивен и незлопамятен. Прости, народ, ошибся разок. После такой посевной придется произвести плантаж! Это же надо!”
Новинцев остановился посреди улицы и бессмысленными глазами уставился в серое пространство, суженое дымчатыми тучами, на падающие иголки дождя, на лужи вокруг и вновь уныло зачапал по скрипучей грязи.
“Куда это я, однако? - мучительно размышлял он. - Все правильно. Иду в гараж. Митьке придется поработать. Обойди все бригады - это намотать двести-триста километров. Ничего, Митюха, ты должен понять меня. Я должен дезавуировать приказ Антейчика. Вначале в шестую бригаду Курилова”.
Представил Курилова, молодого еще, юношу, а уж сутулого, согнувшегося в угоду власти, и тревога закралась в сердце. Неужто молодой - да ранний? Подметки рвет?
Он уже, возможно, погнал ребят на поля. По приказу Землянского. Такой послушный, безголовый малый. Нехорошо, конечно. Но это полбеды. Беда, что ко всему прочему еще безропотный! Не успеет Антейчик и слова заронить, как Курилов ... мчится, будто охотничий пес за трофеем. И не только Курилов, к сожалению, не один Курилов... И никого это не шокирует, что в общем-то естественно в экстремальных условиях жизни и всем, кто не понял подобных вещей, обычно плохо. С адаптацией в чуждой среде... Прямоствольные деревья были сломаны первыми ветрами. Что же сегодня учудит сей представитель созвездия Гончих Псов?
В бригаду вела спираль дороги, утопающей в воде. Вездеходик, разрывая дорогу надвое, подталкиваемый Митюхой и Новинцевым, вполз в бригадный стан только к обеду.
Случилось то, что смутно предполагал довольно проницательный Новинцев! Курилов громко скандалил в закутке стана с трактористами, выгоняя их в поле. Те отчаянно препирались, то есть сопротивлялись. Но, слава богу, не сбылось худшее.
- Хоть сам бог  велит - не пойдем, - в один голос высказались ребята... - Не дури, Курилка!
Однако Курилов не унимался. Он угрожал увольнением, всяческими карами. Обрадовался однако появлению Новинцева, хоть и не смог скрыть некоторого своего смущения: свои угрозы он перчил сальным матом!
- Виталий Геннадиевич, что же это такое? Бригадира не слушаются. Приказ директора отказываются выполнять. При Сталине всех за  одно место...
- Мы не его работники, мы не в режимном городке, мы свободные люди, мы с паспортами. Мы будем действовать соответственно. Бросим все и уедем, нас здесь ничто  не держит... нет у нас ни дома, ни земли, ни семьи...
- И куда? С вышки все вы таракашки. Им все будет видно, куда вы разбрелись, - Курилов объял аппетитным взглядом всех и подпрыгнул к коренастому чумазому пареньку, который выражал мнение братвы, - пойдешь сеять?! Или катись к анчуткам. Прихлопнут тебя где-нибудь, чтоб не разлагал общество.
Паренек расставил ноги, выставил вперед руки, будто с обираясь драться, процедил:
- Сеять? Издеваешься? Не надо мне двойной оплаты. Губить семена и корежить попусту землю - да я кто - вредитель?
- Может быть. Накатаю на тебя докладную директору.Отойди. Лесняк, собирайся и в поле.
Лесняк не отозвался.
- Дай письменное распоряжение, начальник, - произнес с улыбкой Пак Дек-Су. - Мы не можем тебя ослушаться, только начертай на бумаге...
- Обжегшись на молоке, на  воду  дуешь? Катись-ка ты к своим предкам.
- Да уж прикатили оттуда сюда, где  дух моих предков и обитает, - миролюбиво произнес  все с той же улыбкой смуглолицый Пак Дек-Су.
- Говоришь какую-то чушь.Иди, чтоб духу твоего здесь не было.Не люблю...
А Валентин демонстративно разделся и лег на кровать, укрылся одеялом. А Кацо подбежал к Курилову и сделал бешеные глаза.
- Подлец ты, Курилов, лизоблюд. У нас таких в Терек бросают.
Курилов разъярился и занес было руку на обидчика, но громогласный окрик остановил его.
-Безобразие, прекратите! - закричал Новинцев, едва переступив порог закутка, и все мгновенно притихли.
Всех ошеломила ярость выдержанного человека. В бригаде находились и старожилы, которые знали, что Новинцев никогда ни при каких обстоятельствах не повышал голоса. А тут  разбушевался, по-настоящему разбушевался.
- Как вам, Курилов, не стыдно? Вы же толкаете людей на преступление! До чего вы докатились? Не на директора, а для государства вы работаете, для Родины, если говорить серьезно. Однако мы ленимся далеко глядеть, а смотрим под ноги. А конкретно, вы отвечаете перед руководством. Вам, конечно, не сдобровать, за ослушание по шерстке не погладят. Но если сев будет провален, кто виновный? Вы и только вы! Не лезьте добровольно в петлю и других не толкайте туда же. Ребята перед директором не отвечают, но можно заглушить голос совести? Молчите. Так будет лучше. А если б вы были владельцем этой полоски земли, то как бы вы поступили? Но вряд ли кто из нас обретет землю. Надо думать, как выжить...
Курилов стоял, понурив голову. Не ожидал он такого поворота. Сковал его тело неприятный страх. Это почувствовали все. Виталий Геннадиевич отошел сердцем.
- Петр Иванович, можно приказы выполнять творчески, - сказал он корректно, с теплотою в голосе, - надеюсь, что проведете с ребятами профилактический ремонт агрегатов... Это займет несколько дней. Так подготовить машины, чтоб на поле ни минуты не простаивать. Вижу, ребятам вечерами нечем заняться. Запретите дурацкое домино, карты. Мне бы хотелось, чтоб на стеллажах появились книги. Магнитофон не работает?
- Нет. Мы тут на вахте. Отбудем вахту, тогда... Пока не до книг. Да и живем от вахты до вахты.
- Вижу, вы отвыкли от книг. Рыба с головы гниет. Радиола есть? Есть. А какие пластинки?
- “Марина”, “Стамбул”...
- Я вам классику привезу. Лунную Сонату, Первый фортепьянный концерт Чайковского, Симфонию Калинникова, Революционный этюд Шопена. “Песню Сольвейг” я видел в универмаге. Не знаете? Не навязчиво, но предложите. Не спорьте, серьезная музыка доступна всем. Я слышал, что вы страстный любитель музыки, что у вас дома уникальная коллекция пластинок. Вы их бережете. Это ваше. И так безразличны ко всему! Не вы в этом повинны, нет. Есть время подумать. Есть время забыться. Посматривайте за полем. Если поле готово к севу, не ждите приказа откуда-то, сейте; само поле прикажет, когда сеять. Эх, были бы все бригадиры не хлюпиками... Никогда бы не случалось таких казусов... А о вашем мужественном поведении доложу Буторину, - закончил Виталий Геннадиевич свою длинную речь и острое недовольство собою пронзило с сердце. Новинцев становится в позу, и это в тридцать лет. Трудно все время быть незамороченным молодым и психически здоровым человеком, живя в перевернутом вверх дном доме?
- Вам-то что, не вы же крайний. А крайнему отдуваться за всех... Ну что ж... - отступил Курилов. Последняя фраза Новинцева сильно его насторожила. Курилов проходил кандидатский стаж, и Буторина он... побаивался. Не пройдешь стаж, с бригадирского мотоцикла сойдешь, а заодно - с очереди на жилье...
- Виталий Геннадиевич, не надо никому докладывать. Видите, как он переживает. Он больше никогда так не поступит. Выправится. А если еще раз так сделает, будет самый мой заклятый враг.
- Правильно, Леонид! - загудели ребята, взволнованные, подавленные, - сами выправим, если нужно. Так окургузим, помнить будет. А там его разденут догола, этого он не вынесет.
- Пусть будет между нами, - согласился Новинцев и поспешил уйти. К горлу подступал какой-то непонятный ком. Как люди тебя подымают! Кричал, кричал, а хорошо, легко, радостно стало на душе. Сладостную муку счастья переживал Новинцев.
“Просыпается в народе сила богатырская. Люди уже сильнее близостью, чем страхом, лишающим их разума. Люди, которые думают о будущем... не пропащие. Им, конечно же, трудно. Они тоньше, душевнее, сердечнее тех, кто рвется в вожди, которым все нипочем. Потому им трудно. Свободные от мелких страстей, унижающих человека, от мелких чувствишек, позорящих человека. Но если всем и каждому пройти через врата очищения? И каково будет общество через тысячу лет? Миллионы лет? Но сейчас это общество сковано страхом, как льдом. Но лед только-только плавится, еще не растаял...
И все равно молодцы ребята, пытаются понять, что к чему. Плохо, порой не замечаем этого, обвиняем их во всех смертных грехах. Молодость ошибается. Потому что она ищет. Но молодость никогда не будет лгать, потому что она пока не в политике. На ребят можно положиться - никогда не подведут... Надо успеть объехать все бригады”.
- В третью бригаду, - сказал Новинцев Митьке.
 В третью бригаду Колычева они попали к обеду. Пригласили их к столу, угостили супом макаронным. За столом никого, кроме самого Колычева, допивающего чай, не было. Допивал третью кружку чая. И никуда не спешил... Выявилась любопытная деталь: Колычев “забыл” сообщить ребятам о нелепом приказе, якобы замороченный всякими организационными неурядицами. Ну, завтра или послезавтра поговорит об этом с рабочими...
Вначале Новинцев подумал, что ослышался. Потом понял, что не ослышался. “Обещался сеять, как же”, - сказал Колычев и развел руками.
- И сеять будете? - вздохнул Новинцев.
- И не подумаю, - хохотнул нервически Колычев. - Снять меня с работы управляющий не сможет. Не сможет, хоть и крутой. А все же лучше Тупицина. Тот все пропивал. В прошлую посевную умудрился семенное зерно пропить, аж два мешка. Я никому не позволю, что меня убрали с дороги! Мы теперь вольные птицы. Разве что отделаюсь выговором? Пропесочат еще в стенгазете и точка...
- Плохо кончится эта ваша свобода. Землица-то чья? Ваша свобода - это свобода перекати-поля.
- Так что же? Нас опять обманули? Мы зачем сюда ринулись без портков и ментов? С ментами сюда рванул известный контингент. Не о них речь. Нам обещали златые горы. Нам обещали землю и волю. Волю мы получили. И землю получим в наследство, когда-нибудь да получим, забыли: “Фабрики - рабочим, землю - крестьянам”? Осталось только ждать.
- Да мало ли что... Лучше не дискутировать. Когда дадут - тогда и дадут. Не дадут. Бюрократия что будет делать, если фабрики отдаст рабочим, а землю раздаст крестьянам?
- Понимаю... Тех, кто хотел напомнить об этом - на Соловки, в тундру, в шахты. Приговор один: изгнать с родной земли! За одну только мечту люди получали срок. Но мечту не вытравишь. Получить миром поле в наследство - мечта наивных. Но увы, до сих пор ей не суждено сбыться. Люди обрабатывают не свою пашню, даже не ведая, кто же они - рабы, хозяева, гости? Вот я, но кто я? - далеко не риторически вопрошал бригадир Колычев.
- И друг степей - калмык... - нашелся чей-то не очень остроумный ответ.
- И друг Колымы - калмык, - уточнил кто-то. - Кто бы его в такой  рай пустил?
Новинцев оборвал опасную дискуссию нудным разъяснением одной министерской инструкции. Удалось на некоторое время завладеть вниманием, а может быть, и стать заложником нарочитого равнодушия. Смирился с этим. Он и не думает испить чистой воды из заброшенного колодца.
Адаптировавшись в обстановке, обратил внимание на Вадима Залетова, сидящего в укромном уголке с раскрытой книгой, и обрадовался, что увидел хоть одного читающего, то есть неравнодушного... к своей жизни, к собственной судьбе вопреки обстоятельствам.
- Виталий Геннадиевич, хочу от вас услышать, можно ли сеять пшеницу в кисель? - Вадим недобро посмотрел на главного агронома, отчаянно вертя огненно-рыжей головой, - вот тут в книге написано, что нельзя. А, ясно: партия велела, комосомол ответил - есть. Кукурузу выращивать в тундре, а ягель - в степи. Чукчам в кишлаке урюк выращивать, а калмыкам на Колыме мерзлую рыбу заготовлять.  Такой эксперимент... Науку надо двигать.И вы туда же? Мичуринский опыт плюс лысенковский метод. То-то же здесь столько профессоров и додиков  болтается. Испечем вот та-а-кой каравай!
Все притихли, ошалев от услышанного. Такого открытого вызова руководителям еще здесь не знавали. Что же будет?
“Огненный характер, - подумал Новинцев, - наверное,правда. что дочь  Землянского едва с ним ладит: но привязалась к нему... Но он же может запросто обидеть. Как этому ироничному юноше объяснить, что и его могут призвать к ответу, несмотря на...Строптивых немцев и корейцев загнали в рудники свинцовые, шахты угольные, чтоб навеки остались под землей... Знает об этом Вадим? Может,  не слышать вопросов, чтоб не разочаровать его ответами?”
- Слушай, Залетов, - обратился Новинцев, - книгу пока отложи. Вопросы твои в лоб, острые. Но я отвечу. Не все в жизни идет по закону писаному, закону неписаному. Сколько людей, столько интересов! Интересы сталкиваются. Если бы у всех были государственные интересы, а то примешивают к ним и личные. Понимаю, у ведущих свои интересы, у ведомых - свои. Но убедился, что агрономами должны стать все земледельцы, и тогда не будет таких несуразиц. Да, к рождению этого злополучного приказа причастны и я, как главный агроном спецхоза, и все, кто считает себя призванным, и вы тоже. Конечно, приказ дурацкий. Но вы правили б дело прореживанием и прополкой! Это к слову. А научились мы слушать друг друга? Нет, не научились, слушаем тех, кого не надо слушать, и устраиваем тихие разборки между собой в угоду отдающим приказы. Вожди говорят, что регулярное прореживание и прополка - лучшая агрономия. Если мы не хотим разбираться в тонкостях и сложностях этой агрономии, то потери будут еще и еще. Вот об этом мы и молчим, стесняемся затрагивать проблемы. Есть проблемы, потому что есть еще люди. Увы, вы еще не проходили эту политическую агрономию, не успели, вам повезло. Но со стороны прекрасно видно, что к чему.
- А вы уж расшифруйте методы политагрономии, что к чему. А почему иногда скверно получается, что руки опускаются? Да потому, что плохо прореживают. Если бы все были борцами.
- Да уж, куда уж. Пол-России - в палачах, пол-России - в лагерях. Конечно, внутривидовая борьба закодирована, но степень ее усиления или ослабления зависит от участников. Мы привыкли, чтоб нас вели. Кремлев-Аникин хвалил нас, поддерживал вас, а Землянский не хвалит и не поддерживает, просто приказывает, умыл руки - живите как бог на душу положит. Ему-то что? Не для него люди работают, вот в чем дело. Я вас не понимаю: вот не сказал он вам “молодец” - вы крылышки опустил, сникли. не видно вас.  Подставляют. И меня тоже.
“Вас не видно, - мысленно повторил Виталий Геннадиевич и с горечью усмехнулся, - Землянский добился своего. Оторвал меня, агронома, от земли”.
- Поскольку-постольку, а вообще - нисколько. Все это - мои заботы, - вслух произнес он свое возражение самому себе.
“...Кремлев-Аникин... При нем все раскрывались. Он не боялся, что его затрут, отодвинут. И все же отодвинули, преуспев в интригах, присвоив его же идеи и дела. И нужна новая жертва... Явится новый Кремлев-Аникин, придет со своей свечой. Он должен придти и помочь. Неужто Кремлев-Аникин исчерпал себя, превратился в тлеющую лучину?
Нет, конечно, нет. Жизнь меняется, человек меняется. Жизнь меняется, но суть-то естества - движение - остается. Теперь Землянский заправляет всем. Он был бы хорош на другом месте. Но другого прислали б другие. Амбиций у него с избытком, ему не хватает только кругозора. Но откуда этому кругозору взяться: с людьми не своего круга не общается, книг не читает, в кино не ходит, дома выключает приемник, чтоб тихо было....  Потому что организаторские способности, хоть и сдобренные интуицией, делают из него самодура. Да тот же вот скандал с дочерью. Выгнать ее из дому за свидание с противным ему Залетовым?! Такое мог учудить только Землянский. Тот еще экземпляр! Наполовину демократ, наполовину аристократ, вернее, автократ. Вот он указал от сих до сих. Сделайте так, сделайте эдак, никаких выдумок, приступайте только с этого боку. Вот и весь диапазон его директорской воли. Шаблон, кустарщина, безответственность - вот компоненты его служебной политики. Землянский ставит в вину генерала, что тот не знает агрономии, принимает безответственные решения, и поэтому рано или поздно его пришлось бы отозвать. Неправда. Формально Кремлев-Аникин не имел специального образования, но побеседуешь с ним, и душа возрадуется. Что и говорить, светлая была седая голова у генерала. Выдаст он незаемную идею, душа радуется... У Землянского только амбиция минус эрудиция. А Кремлев-Аникин казался...  нерешительным, терзал он себя сомнениями. Конечно,  там на передовой смотрел в глаза смерти, в окопах мерзлых часть души оставил. И ум был подвержен порче и чувства наполнялись ложным пафосом, потому что они были на разрушение направлены, против человеческой сути. Жаль, что такая ему выпала судьба.
Ведь он по духу своему созидатель. Да только ли с ним одним судьба сыграла такую шутку? Время сейчас такое ненастное. Что ж, рассвет всегда бывает багровым. Часть трудоспособного населения отвлекается на всякое то и не то, что, дескать, не было ядерной войны. Как это сдерживает развитие страны! Сколько материальных средств, производительных сил отвлекается на военные цели?.. Одноклассники мои маются в ящиках и закрытых НИИ.” - Хаотично бродили в голове Новинцева воспоминания и думы.
После обеда Новинцев договорился с Колычевым о дальнейших действиях и поспешил объездить остальные бригады. Оказывается, бригадиры заверили Землянского, что начнут сев после обеда, но не уточнили, когда именно. Только сводное звено из отделения Егоркина (Коршун и его кодла проиграли в карты) выполнило нелепое распоряжение директора, засеяло яровой клин элитными семенами.
Это позволило Землянскому с горечью отрапортовать наверх, что в спецхозе успешно начата и продолжается посевная страда.
“Бригады, отпущенные на волю, не выполнили моего бессмысленного приказа. Экзамен на стойкость выдержали. И я удержался, обнародовав приказ. Не за себя я, ради них я изворачивался как уж...” - будет торжествовать не без лукавства Землянский, убеждаясь, что переиграл всех - управляющих, Новинцева, секретарей, уполномоченных... Жалко, конечно, ярового клина, но он составляет всего лишь ноль целых две сотых процента сельхозугодий. Горевать не стоит...
Однако Новинцев, узнав о происшествии, все же приказал учетчику замерить засеянное поле. Полсотни гектаров ухоженной земли. Черная страничка, черный Понедельник в истории. В сводку же эти черные цифры в виду своей незначительности не попадут. Был бы жив Кремлев-Аникин! Он разве это позволил бы? Но что за дела, что зависят только от тебя? Надо засеять яровой клин кукурузой. Не пустовать же земле, хотя ее здесь мерено-немерено.
К вечеру подул ветерок. Чернильный развод туч вдруг разорвался, обнажив островки бледного неба. Разорванные в клочья тучи клубились, как гигантские змеи, и отползали к горизонту. А ночь выдалась звездная, тихая. Завтра выдастся ясная погода. В полдень можно будет начинать сеять. Пятьдесят гектаров земли поковыряли понапрасну, да только потому, что не захотели подождать один денечек. Всходы какие-то будут. Но из забьет сорняк. Неужели этого не понимают наверху? Как с ними ладить?  И почему Землянский так терпимо относится к Коршуну с кодлой?

Глава 17

Коршун и его дружки по тюремной жизни решили отметить посевную прелюдию сразу же, не откладывая: Егоркин как и обещал, так принес две бутылки водки, хотя всем было строжайше запрещено употреблять спиртное на весь период страды, да в придачу приволок обильную закусь.
- Ваш труд ни в каких нарядах и ведомостях отмечаться не будет, - с ухмылкой заверил Егоркин. - Все знают, что завмагом  торговать спиртным сейчас - тотчас лишиться места, но мне отпустили.
- Объегоривайте урков, ладно, - процедил Коршун. - Чтоб водка, курево и закусь без напоминаний, ну кое-какую одежонку по первому требованию, а с легавыми устрой на мировую. Мы будем агнцами, будем вести себя мирно, как мыши.
- А почему бы не вертаться домой? - спросил на всякий случай Егоркин, как человек крайне любознательный. Коршуну это не понравилось. Он подскочил к управу, смазал его свирепым взглядом, поднес к его курносому носу разрисованный кулак, но отступил все же, однако же произведя должное впечатление.
- А не слышал про профилактику населенных пунктов по решению кремлевских лиходеев? Захомутают лиц, не имеющих прописки, да опять туда , в ссылку, в бараки, человек имеет право на жилище... Обойдемся без прописки, нам так лучше.
- Хорошо, живите здесь, пропишем, и все такое, оформим на работу...
- Управ, ты шибко умный. Чтоб мы стали твоими зеками? Пошел вон! Падла! Курва!
Егоркин ретировался по добру-поздорову.
Коршун долго не мог унять приступ бешенства. Набросился на своих корешей.
- Суки! Не вступились за своего кормильца. А ну, снимай штаны, я вас...
Кореши без ропота сняли штаны.
С наслаждением унизив их, Коршун числил себя к сексуальным маньякам, огромным усилием воли проявлял некое подобие великодушия, кивнул, что предлагает им остаться.
- Ладно, садитесь за стол.
Выпили. Коршун ловил кайф воспоминаниями.
- Я был пацаном. Но даже взрослых держал на поводке. Но все кончилось. В два ночи стучат в дверь. Батя все понял. Матуха однако того. Заголосит. Ворвались ночные гости в кожанке, с наганами. Важные такие, преисполненные торжеством любви к родине социализма.
- Мы выполняем долг... выкорчевываем сорняк.
- За что его несчастного мово? - вопит матуха.
- Он подрывает устои. Зажил по-своему, не как должно, значит.Пригляделись. Оказалось... Низкопоклонствует перед Западом. Небось, запрещенку заштудировал. А откуда литература  антисоветская? Кто снабжает?
- Оттуда. Откуда же еще? - произнес батя, преодолев испуг,- а что вы так испугались этих книжек? Может быть, я обретаю по своему разумению?
- Небось, закордонная чушь? Ну-ка, гляньте! Так и есть. Оттуда шлют и шлют, нам житья не дают. Так, “Деятели революции - люди с уголовным прошлым”. Это герои революции, гражданской войны - разбойники? К чему подводят, к чему приходят? Уже пришли. Но вам, духовному разоруженцу, не уйти от кары. Без суда, без права возврата к родным могилкам.
Батю предал сосед-гундосик, за две пачки сигарет закордонных и продал органам...
- Тогда кого хочешь продавали, - подал свой голос слюнявый, исподлобья глядя на Коршуна. - Жить-то надоть! Мы готовы предать, продать, убивать кого угодно, мы и царя отреченного в свое время укокошили. На нас креста нет. Недаром церкви и храмы порушили. Атеисты воинствующие, не люди. Люди рождаются на свет, чтобы радоваться жизни...
- Каково время, таковы и люди, - перебил его Патлатый, но тоже ловя настороженный взгляд Коршуна.
- Ну-ну, - поощрил Коршун вовсе добродушный после того, как осушил пятую стопку.
- Что ну-ну? У обезьяны руки длинные, вот что. И моих предков к ногтю. Я был пацаненком несмышленым, - вновь заговорил Патлатый. - Один остался. Я хотел убежать, да убежишь от ЧК? Меня в детдом. Фамилию какую-то дали, имя. Малолеткой на заводишко. Здеся осечка вышла. Сварганил пешню и за забор. Был заядлым рыболовом. Тут меня за шкирки. Пять лет тюряги, а потом на поселение. Где родился - не знаю, откуда родом - не знаю, знаю, что загнусь в мусорной яме.
- Ну, а ты-то чего молчишь? - повернулся Коршун к Колченогому. - Вспомни про ад лагерной жизни. Мой совет: Буторину об этом ни слова. И вообще не стоит попадаться ему на бельмо. Он нас и не тронет. Но мы ему во как нужны. Без нас коммуняки не сумели бы держать страну в бессознательном состоянии. Это мы подтаскивали и оттаскивали. Что молчишь, я спрашиваю? Или тебя не научили, как выжить?
Коршун подошел к Колченогому, схватил за грудки и оттолкнул всего лишь. Колченогий отлетел к стене и ударился головой о выступ вешалки, заорал как недорезанный хряк.
- Заткни глотку. Спускай штаны. Опущу я тебя, чтоб не вякал...
Коршун испытывал истинное наслаждение насилием. Этим он как бы разжигал дремавший в себе инстинкт продления своей жизни. Причиняя боль другим, словно бы убивал свою душевную боль и привыкал к смерти - а в зоне убивали каждый день - он старался не думать о  несправедливости и гнусности жизни... В зоне начальники и их помощники по устному приказу свыше истязали детей, стариков, женщин, истязали с наслаждением, упиваясь валстью, чудовищной властью. Угнетенная душа требовала акта насилия. Обиженные сбивались в круг и избивали слабого. Совершалось и совершалось насилие. Садистски истязая других, жертвы-палачи находили в жестоком акте насилия  какое-то глусное удовлетворение, испытывали тайный  оргазм...
- Братаны, вот что я скажу. Надо общак пополнить. Для этого надо к самому. Ну, этому, к Землянскому подойти. Мы не сможем. Он нас пошлет на кудыкину гору. Через энтого Егоркина и узел завяжем. Землянского в кулак? Не. У него сила, войсковая часть на его территории дислоцирована. Да он не дремлет. Везде свои сети расставил. У него есть все, он плевать на всех хотел. Но он хочет хозяином края стать. Здесь ему мы помощники.
- Это как? - спросил Патлатый.
- Словодей Буторин ему поперек горла. Что я узнал? Его папаня был крутым чином в МГБ. Умер при катавасии.
- Ну и?..
- Словодей силен. Его нельзя задевать. Но он не один на свете. Баба у него фартовая. И  пацаненок.
- Это на тот случай...
- Ежли словодея не выключить, то нам лучше собрать манатки. А куда податься? Мы - отошедшие, за нами охотятся цветные флейтяры.
- Словодей, конечно, нам карты  путает... Но у него на стреме этот, как его, ё мое, Володька Жизнев. У него именное поле, именной железный фрайер. Забрать у него все, а его самого пропустить через руки.
- Об этом молчок.Надо наведаться к Юн Ха Сику, ну, к этому, с отметиной. Он на отшибе избушку поднял, живет с Зулейхой. Одному плохо. Сманил бабенку.Сам урод уродом. Бабы дуры. А люди злы. Вот и решил подальше от людей.Я от дедушки ушел, я от бабушки сбежал. Но от нас не уйдешь, верно?
До поры до времени было тихо в гнилом сарайчике...

Глава 18

Ольховский Яша еще не раз вспоминал кошмарную картину. Заезжал Новинцев, просил повременить с севом. Наверное, он каждого второго принимает за олигофрена. Потом заглянул Буторин. Этот твердил о дисциплине, о том, что приказы командира не обсуждаются. Пойми, кто командир... Едва отъехал “бобик” Николая Васильевича от бригадного стана, прибыл Егоркин. Весь какой-то озабоченный, но кургузый, вялый, будто цыпленок, продрогший под  проливным дождем.
- Сеять, сеять! - прокричал Егоркин, согревая себя криком.
- Да как тут сеять? Ты в своем уме? - выступил вперед Яша, - как ты сам своей дурьей головой пашешь?
- Но-но! Брось. Выезжай на поля. Нет? А ты? Ну, а ты? Не хотите со мной хорошо жить? Ладно, а где вы будете солому заготовлять для своих коровок? На территории отделения или на Марсе?
Двое пожилых трактористов почесали затылки.
- Ты не человек, зверь. Конечно, пойдем сеять. Знаем, что сживешь со свету. Но это твое распоряжение или еще кого?
- Так бы давно, - удовлетворенно Егоркин, выхлопочу Вам похвальные грамотки за ударный труд, не обижу. Если я велю, то значит я и есть... Ваше дело телячье.
- Егоркин, вы понимаете, что делаете? - подступил к нему Ольховский в искреннем недоумении и возмущении. - Это же теракт, и больше ничего!
- Мальчишка, молчать! - заорал Егоркин, готовый съесть парня, будто беркут цыпленка, хищным взглядом, - не тебе мне указывать.
- Я должен смотреть и молчать? Я напишу о ваших издевательствах над природой в редакцию, на всю страну посрамлю.
- Пиши донос хоть в ЦеКа! Не забудь только, что я выполняю приказ свыше. Жаль, что не знаешь, как не выполнить приказ сверху! Сейчас голову не сымут, но без хлеба и крова останешься. Лучше было бы, если никуда не писал, - отходчиво заговорил Егоркин, ласково лизая взглядом взбалмошного, с придурью паренька, - тебе больше всех надо? Думаешь, и Землянскому больше всех надо? Оттуда звонят и оттуда, и еще оттуда. Это одному политику, который в Кремле ошивается, надо! Рассуждай, дуралей!
- Брось ты! Прекрати сев, иначе тебе несдобровать, - с яростной решительностью отрезал Ольховский, и в огромных глазах его забегали красные живчики. - Слово даю.
- Это ты отменяешь приказ свыше? - дипломатично заговорил Егоркин, отступаясь по каким-то соображениям на безопасное расстояние. - Тогда ты будь там, наверху.
Ольховский видел, как два трактора, надрывно урча, с сеялками без сеяльщиков двинулись в поле, сдирая с земли черный блестящий кожух. “Так это же Коршун”, - догадался Ольховский.
Он отправил в редакцию газеты письмо, а в облисполком отбил телеграмму. Егоркин, узнав об этом, слег в больницу, у него открылись фронтовые раны.
Утром молодая женщина, корреспондент межрайонной газеты, постучалась к Землянскому.
Василий Степанович занял круговую оборону:
- Вы этому Ольховскому верите? Странно. Его мы уже разок выгоняли с работы. Жену каждый день избивает, водку хлещет самым бессовестным образом. Не верите? Поговорите с его женой. Лучшая наша доярка занесена на Доску Почета. Мы уж посоветовали ей развестись с ним. А тогда проще: прогнали бы из городка... В аду мне гореть, если соврал.
Выпроводив дотошную корреспондентку, Василий Степанович заперся надолго в темном кабинете, хотя так и подмывало выйти на солнце, погреть, хэ-хэ, старые кости. Но боялся как-нибудь случайно встретиться, то есть столкнуться с Буториным, столкнуться с совестью и правдой... Землянский не готов к такой встрече...
Директор даже закрыл глаза, невольно поддавшись неодолимой силе надвигающейся грозы, тяжко вздохнул. Нет, не хотел он никаких скандалов, разборок, персональных дел, от чего он давно устал, но чего он не мог избежать. От Буторина пока ничего не исходило, но жди: гроза всегда неожиданна. Василий Степанович готовил себя к этой самой грозе, приберегая для этого случая какой-никакой зонтик.
“Я сам знал, что преступно отдавать такие приказы. Но на меня нажимали, на меня давили, мне выкручивали руки. Партийно-политический календарь не совпадает с календарем природы, но если выбирать, то надо выбрать не календарь природы. Надо мной смеются. Но если б только это! Я схлопотал уже второй строгач за необеспечение графика сева!  Третьего не дождутся.Я привязанный задницей к государству абсурда.
И этот Ольховский, поднявший форменный бунт! Как некстати. Разразится скандал на весь край. На всю республику, шифровка в Москву поступит. Может, упрятать куда бунтаря-одиночку? Кажется, не уберег свой трактор, загнал в кювет, разбил радиатор. Зацепка. Ах, да, эту зацепку уже использовали. Парня разбирали на  собрании. Вроде бы отделался порицанием”.
Василий Степанович незаметно исчез из конторы (даже Зумара не заметила) и впервые за годы директорства он совершал такую долгую прогулку пешком. Шел и просчитывал возможные варианты наступления с отступлением. Надо держать удар.
“Буторин в праведном гневе. Созовет своих и налетит как коршун. Ему это положено по должности..Не должность, а подарок Сталина воинствующим бездельникам!  Чистенький соглядатай и блюститель партчести  только  загребает жар чужими руками. Поставили б его на мое место, поглядел бы, каким б дурным голосом запел! Новинцев уже был два дня директором, создал бутафорские бригады, свободные звенья, теперь гоголь-гоголем: я же бунтовал, я же говорил, что будет свободная зона в лагере! Чуть ослабил гайки и - пожалуйста... Пятьдесят гектаров душу выжигаю... Надо скрыть, иначе головы не сносить. Надо было заболеть в тот злополучный день, переложить руководство на Новинцева. Тот бы, конечно, блестяще все завалил, потому что ни шиша не понимает в государственной политике...”
От гула тракторов закладывало уши. Посевные агрегаты ползли по полю как гигантские жуки. И это было зрелище, к которому было надолго приковано его внимание.
Усталые глаза директора заметили на закрайке поля одинокий трактор с тремя сеялками. Агрегат стоял неподвижно. Что случилось?
Четверо в комбинезонах и кепках копошились у капота трактора. Землянский направился туда крупным, размашистым шагом. Кто же эти растяпы? Это Коршун и его дружки. Они не ожидали такой встречи с начальником. Насторожились.
- Что, хлопчики, приуныли? - спросил Землянский, так, на всякий случай.
- Барахлит двигатель. Заведешь, а постучит и затихает, - виноватился Коршун перед директором спецхоза. Молва о крутом нраве директора долетела и до них. Настучит еще участковому и придется дать хорошего деру.
Парни старались, но когда особенно стараешься, никогда хорошо не выходит. “Хоть трясти, но не сдвинешь с места”.
- Ну-ка, заведите двигатель, послушаем, - сказал-приказал Землянский.
Коршун обмотал шнур о маховик пускача и с силой рванул его вниз. Застрочил пускач в яростной атаке, потом раздался басовый перекат двигателя. Но басил он недолго. Чихнул еще раза три, затрясся, заглох, стал как мертвый.
- Засорилась питательная трубка, - заключил директор спецхоза и полез под трактор между гусеницами, потребовал ключей. Выполз из-под трактора рассерженный и измазанный мазутом.
- Достаньте насос и дуйте в трубку. Да и бак пустой.
Парни засуетились, виновато глядя на директора. А Коршуну стало стыдно, что никак его до сих пор не осенило. Ну пустяк же, пустяк! От злости он прокусил мизинец и всех разогнал. Патлатого погнал на стан за минералкой, Гунявого в лес за хворостиной... А Слюнявый вбежал на грейдер ловить автомашину, чтобы привезти ведро солярки.
- Гражданин директор, мы не хотели сеять, но ведь заставили. Это идиотизм - работать по приказу. И у вас, значит, лагерный режим, а говорили, райская жизнь, далеко от Москвы, а толку-то. Потому мы к вам сунулись...
- Причем тут расстояние? Страна одна - одни порядки. Страна монолит, союз нерушимый. Тут ничего еще не было, а райком действовал. Ну как, вольно дышится? Но зачем тебе свобода? Твоя свобода - моя свобода, свобода китайского болванчика. За несогласие - медленная голодная смерть - выпишут тебя из домовой книги, но не пропишут, а не прописанному - ни хлеба, ни крова.
- Нет никакой защиты свободному человеку? Что ж, урке лучше, - вздохнул Коршун. - Столько времени прошло с года длинных ножей, а ничего не изменилось, прошлое в настоящем. Это страшно: мертвецы среди живых!
- Но все же что-то да изменилось
- А что изменилось? По каким признакам сейчас выключают человека? За инициативу, как вы говорите - раз. За непослушание - два. За критику государственной системы - три. За отказ славить кровную партию - четыре. За недоносительство - пять. Я не донес на самого себя и в КарЛАГ! Ну вот, я исправляюсь, не жалею, не зову, не стучу, не плачу, вон, видите, какие фраера,- реагируют мгновенно, перевыполняют, вкалывают по-стахановски.
- Я вас прошу, только не по-стахановски сеять, урожая не дождемся. Ну, успеха вас, беспаспортные...
Зашагал Василий Степанович с другим настроением к дальнему участку. Там взрывали тишину два посевных агрегата. Первым показался агрегат Черкашина, одного из здешних старожилов. Ровный, уверенный почерк степенного старожила. (Он здесь один из старших Черкашиных, а другие старшие Черкашины сгинули, пропали без вести.) Помахал ему Василий Степанович рукой. Решил не отвлекать пустым разговором.
Ясный, яркий день выпал после дождя. Солнце лило лучи, как из ведра, которые воплощались в формы жизни. Из брызг света объявились комары и радостно пели песню про свое комариное счастье. Они не беспокоили передвигающегося на огромных двух ногах непроворное существо с циркулирующей в жилах вкусной кровью. Не до него было им. Счастливым, суетливым, добрым.
Окрепнув душевно и физически, Землянский возвращался на центральную усадьбу в свой штаб. И вот поравнялся с агрегатом Коршуна. Злополучный трактор еле-еле полз по борозде, а потом и вовсе буксовал на одном и том же месте. Вдруг выпустил белесый одуванчик дыма. И огласила воздух торопливая, гулкая речь мотора. Агрегат наконец-то тронулся с места...
“А корреспондентка, наверное, меня зацепит”, - подумалось Василию Степановичу и сразу же испортилось настроение. Даже в контору, в штаб в свой возвращаться не хотелось. А если подбросить борзописке жареные факты?
По пути  заехал к  Юн Ха Сику.
-Харитон Сикович, на минутку...-позвал он хозяина избушки, поковшему у крыльца дрова.
-Здрась. Василь Степаныч, как дела?- живо отозвался Юн Ха Сик. Смахнул с лица, испорченного сине-красными точечными рубцами.
-Как сажа бела. Помоги.  Обкладывают как медведя. Я ведь помог вам выйти из круга. Дышать легче стало?
-Живу по-маленьку. конечно, не у бога за пазухой. но живу. Спасибо. Вот вам...-Юн Ха Сик подал ему пакет...
-Хозяйке мой привет. До свидания.


Глава 19


Корреспондентка скользящим умным взглядом обозрела комнату, мазнула строгими лучами глаз притихших хозяев и вспыхнула в ее головке искорка идеи: “Фельетон бы закатить: ишь зажили, как кулаки! Тебе и ковры, и телевизор, и приемник. Пылится бархатный диван. А гардероб своей массивностью и габаритами потеснил обитателей дома. Обычные пролетарии, а как буржуи. Песочку им в глаза, чтоб рассвет стал для них багровым...”
Особенно корреспондентке не понравилось у Ольховских, когда заметила на стене большущий ковер с рисованными жирными лебедями в пруду. “Где лебеди, там мещанство. А с этим надо бороться. Эх, начать бы так... Многие сошли с передовой, не выдержав трудностей восхождения. Но не это страшно. Стали тащить в дом барахло. Не Пушкина, Гоголя, а пуховик с базара понесли. Порядочные люди выражали им свое презрение, предавали забвению...”
И корреспондентка с профессиональным тактом и умением выведывала выигрышные для фельетона моменты. “Из первых целинников... И застелить пространство целины жирными лебедями! Это же профанация наших святых чувств. Это же пострашнее беглецов, сезонников, разных проходимцев, которых сама судьба изгнала из нашей истории. От Ольховских веет запахом гнили, гноя, которая может заразить самых стойких пионеров необжитых краев...”
- Луна взошла, - обрадовано дохнула хозяйка, запахнув бархатный халат, - недельку дождя не будет. Успеть бы отсеяться. Неурожаи, недород замучили вконец.
- Вы работаете, конечно?
- Работала, сократили недавно. Был сильный падеж скота. Ой, что я говорю? Я оговорилась. В общем, дояркам и утром и вечером на дойке делать нечего. В первом году прицепщицей была. Потом работала радисткой. Но это игра, не работа, потому ничего не платят. Перешла в доярки. Трудная работа, зато денежная. Ну и молоко бесплатное! А муж вначале каменщиком работал. Все спецхозные дома его руками возведены. И свой дом подняли. Дом на мне записан. В наше время на мужика - напасти.
- Потом перевелся ваш муж в трактористы?
- Да, стройки были заморожены, заработки упали...
“Все о заработках! Вот какие Ольховские. Она не работает, он из-за заработка профессию строителя сменил...”
- Не думаете уехать на родину? - участливо спросила корреспондентка.
- Это куда... на родину? В будни забываешь все, в  праздники, когда душа хочет чего-то такого необычного, а вокруг тоска, тогда вот... вообще скучно. Ну, в клубе кино и танцы для молодежи. А мы женатые, вон сынишка растет. Куда с таким хвостом на танцы. Отходили. А больше некуда идти... А родина его? Здесь он родился. Но родина ли это его? Поляков сюда сослали еще в те в ремена...
“Они толком не знают, где их родина! Ни в какие ворота...”
- ...Агроном наш большой шутник. Агрогород обещает построить. Только не сказал, с чьей помощью, солдатики или отбывшие срок... Да хоть все по-прежнему будет, все так же, как сейчас, лишь бы прилетали лебеди. Озеро хотят осущить, что-то на дне нашли. Жаль. Все отложилось у меня на сердце. До того сжилось, что все родным стало. Я-то с Украины... Но и здесь можно добре жить, если не те же паразиты.
“Себя она к нам не относит, а сама, небось, только о ковриках с лебедями думает, конечно. Меня и черт не проведет, искушенная”.
- ... И трудности, горечи, и радости - все было и вошло в сердце. Я, например, нисколько не каюсь, что навострилась сюда, за тридевять земель, - разговорилась Ольховская. - Приехала будто за счастьем. Ну подгадала! Ударил в сердце мой час. Увидала Яшу и колени подогнулись, как у приговоренной. Вин парубок червонный, в неволе рожденный, жалко стало парубка, так жалко, что разума лишилась...  Зинаида Федоровна, давайте выпьем немного, - предложила хозяйка, - а то как-то не рассказывается. Ну вот и хорошо. Как не выпьешь? Яша мой питух веселый. А кто не пьет? Думаете, Василий Степанович не пьет? И Дегтев не пьет? У каждого своя причина...
“Директор спецхоза прав. Оба Ольховские хлещут водку только так...”
- ... Я ему как на духу, что хочешь со мной, то и делай. Он будто этого и ждал. Я ходила потерянная и счастливая. И все боялась, что произойдет что-нибудь вокруг нас.  Ведь не только я, все счастливые люди не хотят, чтобы что-то произошло. Ведь столько всего было в стране! Устали,, понимаете, устали.
“Это она с сыном ссыльного, то есть врага народа, сошлась. Верх безнравственности!.. Небось, потому из комсомола вытурили...”
Корреспондентка внимательно взглянула на полногрудую и цветущую черноволосую молодую хозяйку и, наконец, хмель ударила в голову: ох, прелесть, насурьмила брови, намазала губки, ты и счастливая, Ольховская.
Молодая хозяйка, раскрасневшаяся от домашней бражки, смело и словоохотливо продолжала:
- ...Надо мной, Зинаида Федоровна, никто не смеялся. Горе какое - влюбилась дивчина. Разве смеются над горем? У меня было настоящее девичье горе. Я ему позволяла все. Он был тиран, а я безвольная дуреха. Нисколько не жалко себя было. Когда любят - разве жалеют себя? Вот есть девчонки осторожные, вроде как любят, говорят, горячо, сильно любят, а осторожничают, выгадывают. Двоятся девчонки неискренние. Судьба - не судьба, жизнь - не жизнь.
“Точно в мою душу заглянула хозяйка. Но что я могу поделать? Не могу ни приблизить, ни изгнать из сердца Эдуарда. А что, если ему ни грамма не верю? То ли он подлец, то ли молодец?..”
- ... И в любви не без коварства. Кого любим мы? Любим ли? Так слегка играем в любовь. Я наперекор шла. Не совсем уж была безвольная, нет. Захотела бы, Яшка и подойти на шаг не посмел. Вы, простите, Зинаида Федоровна, что я так откровенна, но я не хранительница тайн. Не могу молчать. Нет никаких у меня тайн. Если б не любовь, мы б давно зачахли. И вырвали б с корнем розы, если б зачахли...
“Куда метит, ох, куда метит. Ну и Ольховская...”
- ...Как хороши, как свежи были розы. Героини великих романов и поэм... Помните? Елена Стахова из “Накануне” Тургенева. А Некрасовские женщины? “Наймичка” Тараса Шевченко? Женщины созданы для любви, и чего уж таить - для наслаждения. Я женщина и я хочу вся отдаться любимому. В этом счастье женщин. А на меня со всех сторон, чтоб я отреклась от мужа. Не послушалась. Ну и сократили, унизили, без куска хлеба оставили.
“Все же ограничена Ольховская”.
-... Так я оправдывала тогда свое безнравственное поведение, но Яша оказался не таким уж этаким бабником, как нашептывали мне. Не хотели, ч тобы мы поженились. Есть же неприкасаемые. Вот ссыльные - те же неприкасаемые. Я нарушила неписаный закон. А председатель сельсковета после звонка сверху не стал регистрировать брак. Сожители мы, любовники, лебеди белые. Но теперь мне все равно.
“Дудки. Больно тебе, знаю. Держись, смутьян Ольховский. Захотел поплыть против течения, других подбивает на авантюру... Дать этот кусок статьи хлестко, полужирным, строк на сто-сто пятьдесят.”
- ...Посмотришь на него, какие муки переживает и хорошо-хорошо становится.
“Так уж и хорошо. Аж плакать хочется”.
- ...Почему притягивают к себе, как вы говорите, иррациональные люди? Потому что не сумели в свой час найти настоящего друга, друга сердца и души. Отсюда, первое горькое разочарование и судорожные поиски, где понемногу да теряют себя. Такие люди обездолены, несчастны. И страшны. Они терзают тех, кто их любит. Я это хорошо понимаю и прощаю.
- Есть вещи, которых нельзя простить, - вяло возразила корреспондентка.
- А если без умысла... Как мой Яша...
Корреспондентка сидела в дреме, отягощенная грустными думами.
“Вот тебе и хлесткая статья. Оказывается, уроки мужа для нее счастье. Чего-чего, а такого оборота не ожидала”.
Корреспондентке было жаль, что фельетон, нет, слабенькая критическая статейка не выклеивается, сигнальчик эта счастливая хозяйка размазывает на сю-сю и выхолащивает. “Надо исправить положение и исходить из интересов государства. Но что мы так печемся о государстве?”
- Но все-таки почему он покушается на ваше человеческое достоинство? - как бы невзначай, никоим образом не выдавая свою заинтересованность, спросила она. - Вы его обидели?
- Страшно ревнует. Понимаете, что никого, кроме меня у него нет, стережет меня и ему кажется, ему мерещится, а временами и находит. Не перебродило в нем еще буйство. Трудно его исправить. Разве что сам себя только и выправит? Я уж привыкла. Взгреет меня, и бросится обнимать-целовать, просить прощения и все я прощаю. Я счастлива. Счастье, приправленное горчинкой, пожалуй, самое крепкое счастье.
- А давно он вас учит? - почти откровенно спросила корреспондентка.
- А вы никому не расскажете?
- Могила.
- Так вот, я перед ним распахнула душу, что халат. Не бесстыдство, а уловка. В начале он с нехорошими мыслями лип и влип. Он, поди, подумал: провожу приятно время и брошу. Не стоит много возиться, видать, дрянь. После свадьбы чистосердечно признался. А могла поневоле и стать девкой гулящей...
Жили мы не припеваючи, но безбедно. Казенная мебель, казенные харчи. Батя входил в правительственные круги. Сказал что-то о самостийной Украине. Ну и закрутилось... Батю назначают послом, его и маму в Кремль повезли. И по дороге на легковушку, в которой сидели батя с мамой, наезжает грузовик. Я осталась сиротой. Без денег, без хлеба. Однажды пошла туда, где бате выдавали заказы. Начальник всегда перед батей заискивал. А сейчас ну Иван Грозный и Дон Жуан. Я упала на колени, просила хлеба. Он усадил меня на колени, успокаивал, что ты, голубица, будет хлеб и водица. И юбку задирать, трусики снимать. “Я сама”, - прошептала ему, сняла трусики и убежала. Примчалась домой и не пускают... в подъезд. Выдворили. Но добрые люди посоветовали познакомиться с местами ссылки Тараса. Вот и здесь очутилась, поменяла каштаны на саксаул, поменяла Днепр на Ишим. Яша мой не знал всего этого. У него не было ко мне предубеждения, наследственной неприязни. Ведь мой дед изгнал его деда с родных мест!
Однажды он повел меня к Ишиму, якобы послушать песню степной реки. Я знала, какие меня песни ожидают, но пошла. Пришли к Ишиму, в камышовые заросли. Он предвкушал обычную легкую победу. Я же пришла на казнь, но духом не пала. Надумала не сопротивляться, да что царапаться-то, когда сама хотела, чтоб обидели, хоть готова была умереть, если не нанесут обиду.
Вдруг ни с того, ни с сего, только заглянув мне в тревожные глаза, опускает он свои лапищи. Стоит раздумывает, не уйти ли от греха подальше? Недавно, окаянный, признался: жалко себя стало, столько времени за мной ухаживал и это время станет прошедшим, не став настоящим. Но это же дурость! Злость разожглась в нем. Я разожгла в нем это чувство. Набросился на меня как незнамо кто... Расставила ловушку и сама же в нее и угодила.
Не понимала, что произошло, но его искреннее признание, его эгоизм и самопожертвование заставили меня поверить в себя. Я пала, но не погибла. Я задыхалась от страха потери любви. Думала, что теперь все кончено, любовь ушла и не вернется. Если он уйдет и позабудет все? Значит, не судьба. А если судьба, то что тогда? Тогда и радость вдвойне, а горе на два сердца. Что ж решай, Яша. Во мне пробудилась природная гордость, что ли? В общем на другой день мои очи решительно не видели ночного обидчика.
А в городке знали и почти что не реагировали на то, что только с рассветом малиновым мы возвращались с Ишима. У кого здесь не было таких ворованных ночей? Тем более, что здесь основной контингент - молодежь!
- Я причастилась к жизни, - заговорила во мне женская гордость.
“Ну, гордость у тебя, Ольховская!”
- ...И его обидела, потому что душу свою не открыла. Потерянная Галка его никак не унижала. Он ходил во хмелю. В его взоре совсем иные огоньки заметила. Сердце мое почуяло, что он любит после камышовых зарослей. Потом, после свадьбы я спросила об этом.
Он виноватиться, прощения просить: “Я думал, что ты распутная, как не подумать, когда стелешься поперек дороги! Сам распутный был, со мной гулять гуляли, а замуж за изгоя не хотели! Я хотел уже записаться в монахи. А ты оказалась звездочкой в ночи. С того момента, как почувствовал в тебе родственную душу, я не могу без тебя...”
Меня это страшно смутило. Я испугалась чего-то, заголосила, как недорезанная, не понимая и не принимая его неуемной страсти. Ранила его в сердце молчаливым пренебрежением, а он сиял. Устала его испытывать, устала его терзать. Потому как усомнилась в своих претензиях. Его опекали шлюхи гебешные. Пошлость ли это стремление к цельной, нерастраченной натуре? В нем это выразилось в такой грубой, заметной форме. Разве пошлость это, если он хотел полной своей любви? Ведь пошлость и любовь не стоят рядом. Грубить мне начал спустя два года после свадьбы. До свадьбы все же щуплая была, худущая. Родила сына. Все болезни, боли исчезли. Здоровая стала. Теперь можно было мне грубить. Грубил с рассудком: забывается, но не увлекается. Помнит, в самую дикую минуту помнит, что я его вся, без остатка вся его. А нестрашно мне, не больно мне, ведь что ж, идеальных мужчин не бывает. Но я погибну, если разлюбит меня мой милый. Но этого никогда не случится, если только я не предам его.
-Выходит зря я к тебе приехала, Галина, - печально заключила корреспондентка. - Ты не будешь наговаривать на мужа?
Галина встрепенулась.
-Не бойся, давай критическую. Ему на пользу пойдет. И другим на пользу. Можешь расчихвостить эти ковры с лебедями. Знаю, банально, а не могу расстаться с ними. Дайте настоящую красоту и я выброшу рисованных лебедей. Развенчай-ка мещанку разэдакую...
Вдруг запела дверь, растворилась и в проеме показался молодой, красивый блондин. Это был Ольховский. Корреспондентка на сумела скрыть своего удивления, изумления. Она представляла мужа Галины нелюдимым, лесным обитателем, с лицом, которое никогда не покидает хмурь. А тут такое открытое, простое, славное лицо, серые глаза, хорошая улыбка.
Как же так, Яша? Разве можно грубить жене?
И она, Галка, вперила в него бесстыжие, преданно рабские глаза. Да я от одной мысли, что муж может форсировать голос, ушла бы без оглядки. Знай, Эдуард. Слава богу, что ты не такой ретивый, не такой спесивый. Эх, Яша, Яша, а еще механизатор, борец против безобразий. Какой ты борец, когда собственный дом разрушаешь! Разве можно грубить жене?
- Галка того заслуживает, - мрачно бросил Яша, - ненавистная она мне. Жизнь невмоготу стала.
- Можно же разойтись? - корреспондентка ровно ничего не поняла.
- Перваш наш мешает. Присмотреть за ним некому.
- Есть же школа-интернат, детдом, наконец. Зачем мучить друг друга? Когда любви нет - это не семья, - неуверенно говорила корреспондентка. Невпопад, все невпопад. Лучше б промолчать!
- Развестись можно, мы даже не расписаны, а потома жисть моя потеряет смысл, - шутливо-серьезно заговорил Яша, - некого мне мучать будет. Ведь я не ее, а себя наказываю, не знаю, за что. Обижу ее, а больно мне. Ударьте меня - не мне, а вам больно! Себя за прошлое казню. Казню за то, что не встретил ее раньше, когда еще не испортился и не приносил горя близким. А дальним - сама моя жизнь не представляет никакой ценности. Буду груб, как хотите, хоть пропесочьте в газете, хоть в тюрьму посадите, свое не брошу, свое продолжу. Даже Жизнев махнул рукой: мол, конченный ты человек. А он редко, когда отступит. Я благодарен Сталину. Если б не он, мне б никогда не познать счастье через горе.
“О чем он? Пытается соединить любовь и насилие! Такое возможно? Пожалуй. Чем больше деспот угнетает жертву, тем больше жертва зависит от деспота...” - мысленно схватилась за голову корреспондентка, но продолжала внимательно слушать, не осознавая, что же наклевывается: очерк или фельетон.
- Все, что рассказываю, не выдумки. Не хотела судьба встретить ее тогда, когда я был чище, душевнее, ан нет, надо же искупать меня в грязи, унизить, опустошить и после всего этого позволить мне встретить свою половину, чтоб я всю жизнь чувствовал вину свою перед нею, перед ее чистотой. Чиста она передо мной. Но почему? - Яша с плохо скрываемой злобой посмотрел на жену свою. - Внуки отвечают за своих дедов?
Корреспондентка заметила, что Яша готов был сейчас же испепелить жену, и в ужасе закрыла глаза.
- А ну вас, разберитесь сами, - сердито бросила она и, не попрощавшись, выбежала из комнаты, из дома.
Ее жгла большая обида: ни фельетон, ни очерк, ничто другое не наклевывается. Такая вот тотальная невезушка. И предчувствие ее не обмануло. Редактор завернет материал об Обльховских с такой присказкой:
- Не поможет. Есть все же святое, о котором лучше не писать. Сколько было напасти на семью! Муж обязан донести на жену, а жена на мужа! Нет у человека пристанища, угла своего, он сирота, но его никто не должен  жалеть! Пройдите мимо. Не трогайте Ольховских. Тем более, что они не расписаны. К тому же придется затронуть тему о репрессиях, выселениях, беззакониях, правах человека. Проинформируем органы. Вот стихи Лесняка чуток выправить б, что читатель понял что-то, а материал об агитбригаде получился, прочтут с удовольствием. А Землянского не трогайте, затаскают меня по инстанциям. Ведь он выполнял директиву партии, а она не подлежит обсуждению. Так что письмо Ольховского изъять, письма в редакцию как будто и не было. Но был сигнал, который мы передадим в инстанции. Поручаю поразмышлять над фактами из другого ряда... В Заишимском обитают домовые. Это неопровержимый факт. Домовые, привидения в английских замках , летаюшие тарелки - вот  вам готовая  субботняя  полоса...
Корреспондентка ни с того. ни с сего уронила голову на стол и зарыдала:
-Ой. не могу,  мой, мамочки...
-Что с вами?-  задребезжал  голос редактора.- Вызывайте врача, поскорее, врача! Что?  Плохо с женщиной...



































ЧАСТЬ ПЯТАЯ





Глава 1

У Валентина Лесняка слипались глаза, наверное, от усталости. Отчего же еще? Но закроешь глаза - тихо, благодать. Зарница залила малиновым светом поле на закате  дня, а сменщик не идет... Сдать бы смену и пойти прилечь на топчане, что на полевом стане. Сегодня столько впечатлений, что очень и очень  устал от них. А солнце еще заливает светом в смотровое стекло и от этого глаза сами жмурятся и слезятся.
И усилием воли Валентин открывал свои слипшиеся веки, всматривался красными глазами в стекло, поправлял движение трактора и вновь погружался в благостное состояние. Но только на миг, только на короткий миг.
Вдруг донесся до него крик: “Стой! Семена кончились. Ты что там, умер?”
Валентин силился понимать, что происходит, в чем дело, и не смог. Просто остановил трактор, заглушил двигатель.
Запрыгнул на гусеницы сеяльщик, сомкнул пальцы и приложил к губам, дай, мол, закурить!
- О, денек какой сегодня, - выдохнул не то с восторгом, не то с раздражением Валентин.
 Пошатываясь, вылез из кабины. О, чудо! Степь гудит. И гудящая тишина в ушах. И солнце уже упало на ложбину холмов, и тянулся к горизонту  малиновый шлейф заката.
“Сияет, как рубиновая брошка на груди Светланы”, - неожиданно зарницей вспыхнуло в создании эта навязчивая мысль.  Валентин прямо-таки обозлился на самого себя. Ну не может без сравнения!
Между тем, солнце уже не светило, а багровело в горне горизонта. Оно как будто стало раскаленным диском лущильника,  только что вытащенного из горна.
-Удивительное дело, если никто не стоит над душой, хочется горы перевернуть. Сколько мы сделали?  Стахановцы,  “гераклы”, только неизвестные. Потому что для себя, - не скрывал своего восторга  сеяльщик Дюйсенов. - До сих пор работали для всех, то есть для государства-вампира, и за это кому побрякушка, кому и колючки! Мы захлебываемся в похвальбе, а Америка над нами смеется и жалеет, тушонкой угощает! Нас изгнали из нормальной жизни, чтоб загнать в светлые дали, но мы же не хотим, упираемся. Потому-то жизни нет, а есть мутота.
- Сеня, потише, услышат. Я больше скажу. Чую, на целину людей загнали обманом. Сказали: сколько освоишь - все твое. Ан нет, все партии родной! И еще такая великая обманка - народ озвереет. Могут, конечно, еще какую-нибудь леску-приманку кинуть: проложи в тайге дорогу, тогда тебе чек на “Волгу”. А тех, кто не попадется на эту приманку, сошлют в рай, на худой конец, на Новую Землю, откуда возвращаются на Большую Землю окороками. Мы - люди, загнанные  в угол.
- Я слышал,управляют нашими инстинктами, а мы на все... согласны. Взбесились там, одурели здесь.
- Но Землянский хочет спасти нас всех, ну, и себя спасти хочет. Но зачем все это делать тайно?  В райкоме, обкоме -исполкоме  засели вершители-душители?
- Потому Землянский создал тайную структуру, местное правительство, чтобы бороться. Вынесли из номерного графитовый стержень, ни милиция, ни МГБ никакого следа не нашли, а Землянский нашел! Но ему все это надоело. Надоело за других отдуваться. Теперь вот пыльные бури. Винят Землянского! Валентин, разве мы вызвали пыльные бури? Да если б раздали людям землю, каждому столько, сколько сможет вырастить, какие там бури? Как Землянский ослабил вожжи, пыльных бурь как не бывало. Медведжковатый Землянский тонко владеет арсеналом управления, что там Макиавелли! Он же не говорит: мне - править, а вам - следовать, как мною предначертано. Он заявляет: вы свободны, и я свободен, даже освободил себя от обязанностей, но с должности, правда, не ушел. Дескать, меня нет, хотя я здесь! И мы действуем, как сердце велит, как разум подсказывает, как душа желает, не оглядываясь на глухие прозрачные стены. И получается же. Почему же эту очевидную вещь не хотят понять всякие власти - напасти?
- Потому что все мы для них на одно лицо, хоть ты русский, черкес, кореец, литовец, лицо нелояльное. Потому-то и создали здесь, в песках, этнографический музей. Мы же живые экспонаты,за которые приглядывают, чтобы не разбежались, - с каким-то чувством безысходности произнес Валентин.
- Живем в смысле еще дышим? Уже задыхаемся! Они, которые на “Волгах” наезжают, живут, наслаждаются. Вон второй секретарь  повадился сюда, хористки ему приглянулись. Переспал с одной, другой, а третья ему вмазала, когда он заставлял отцедить утомленного желания... Они, эти проводники линии - извращенцы, мозги набекрень. Девка дала секретарю отпор, а Землянский не может прогнать взашей гостей, изворачивается. Да и сам такой же сластолюбец. А если узнают про его тайну? Новинцев пока ничего понять не может, а Буторин догадывается. Надолго ли эта игра? Будет разборка, Землянского под монастырь, Новинцева - вновь в управляющие, а Буторина в инструкторы, а нам - кукиш с маслом.
- Не будет этого, Сень! Они договорятся! А нам,  какую б шутку не сотворила над нами фортуна, придется смириться и не огорчаться, когда все взлетит к черту. Главное, уметь выждать. Демоны прилетают и улетают, а мы остаемся, если вовремя зароемся в землю...
- Остаемся,  а они уходят, но остаются после них головешки. Правда, Хрущев многих спас от позорной смерти. Он, конечно, с сердцем деятель. Бедная страна, которая зависит от хорошего или плохого правителя, несчастная, рабская страна.
- Сень, и здесь есть разносчики инфекции. Ты это учти, не мучай себя сомнениями. Эти ящеры готовы  съесть нас с потрохами. Не заставляй меня разочароваться в близких людях. Я не могу жить, как улитка, мне нужен мир, моя душа нараспашку, и в меня же отрицательными флюидами? Так кто же я в системе их политических координат? Точка на пересечении двух линий? Почему так тяжко? Потому что я, как муха в паутине?
- Оставь, Валя, брось хандрить. не расстраивай себя сомнениями, - уговаривал пожилой Пак Дек-Су, завернувший к ним на минуту. - От людей худо не бывает. Мне б твои заботы. Табачку на найдется?
- Чужую беду руками разведу? Откуда ты такой умный?
Пак Дек-Су только ухмыльнулся. Разве мог он сказать, что выбрался из братской могилы после расстрела? Его сразу же пригласят в органы на беседу и уж точно после этой беседы вновь попадет туда, откуда возврата нет. И если до сих пор удавалось не попадаться на глаза органам, то только благодаря умению молчать и не “высовываться”. А высовываться было нельзя по причине отсутствия документов. Можно было попытаться восстановить эти злосчастные документы. Но тогда б органы госбезопасности узнали б о его побеге из братской могилы, о которой не должна знать ни одна душа из вновь прибывщих, как учитель из Хабаровска, командир партизанского отряда, освобождавшего Иман,Сучан, участвовавшего в боях за Волочаевку, впоследствии хозяйственный руководитель, а после выселения ставший председателем колхоза и через некоторое время обвиненный во вредительстве и приговоренный к расстрелу и расстрелянный у края оврага, захороненный в братской могиле и чудом выживший, стал рабочим-почасовиком без постоянного места жительства, исключенным из списка...
Он жил, потому что воскрес и его жизнь была его долгом перед павшими и укором вечным врагам.
- Поверь мне, лопнут все эти вольные бригады, - повторял и повторял Сеня. - В государственной паутине мы, конечно, жертвы. За пустые щи будем расплачиваться своей судьбой, своей жизнью. Кого винить? Землянского? Или тех, кто окопался в московском Кремле? Они знали, что делали? Не думаю? А вот запугать народ и погнать его хоть на край света - это они могут, готовиться к этому им особенно не надо. Достаточно бросить в публику пару газетных бомбочек. Газетные бомбометатели мигом найдутся на этажах Лубянки. В отчаянии народ. Развели народ по берегам: кого можно было - туда, кого нельзя было - сюда, а по середине - всякая муть течет... Как-то жить дальше. А тут боевой клич партии: туда, на обновление, освоение! Не откликнешься, без ничего останешься. Навострили уши.
- Ну что они наделали? Всю страну превратили в вокзал. Везде толпа, где вольготно только хамам. Разве не так? Опасно даже на танцы ходить. Из-за чеченский парней. Осенью это было. Они приглашают девушек, те, дурехи, отказываются. Чеченские парни хватаются за кинжалы. Казахские юноши-джигиты заступились было за девушек. “Со своими дикими нравами катитесь отсюда. Кто вас звал сюда?” Чеченцы возмущаются: “Нас не звали, а вас не спросили. Мы равные!” Вместо танцев драка. Но разнимают дерущихся корейцы, поляки, русские, немцы. И уж не поймешь, кто дерется, кто разнимает. Одному корейцу нож в бок, а чеченцу фингал в глаз. Уж не это ли мечта вождей: жертвы сами себя сжирают. Они и рады, их кровь пролитая только подвигает на новую кровь. Ну ничего ведь не оставили для радости жизни. С ними все ясно. Мы должны жить по другим законам. Зачем то, что нельзя, надо то, что можно. Слушай, пойдем-ка к девкам Шумилиным, что мотаешь головой? Какие глазки, какие фигурки! Груди холмики, бедра сто вольт, а устьица в усмерть...
- Ну, хватит, пошли. А ты, Пак, куда так?
- На могилку  схожу, сирота был, некому о нем помянуть...




Глава 2

               
На обшарпанной двери комитета комсомола горели слова, выведенные  на ватманской бумаге красной краской.
“Комитет временно не работает. Все члены комитета на посевной. По вопросам приема и снятия с учета обращаться к Владимиру Жизневу, руководителю именного агрегата отделения Егоркина. По остальным вопросам обращаться к Зумаре Муратовой, секретарю-машинистке приемной директора Землянского В.С.”
Внизу кто-то карандашом сделал короткую приписку: “Комитет тоже хочет заработать. Кто - бублик, кто - дырку от бублика”.

Глава 3

Усталые, чумазые трактористы расположились на траве поудобнее и ждали... с интересом и любопытством выступления доморощенных артистов, которых привезли на видавшем виды грузовике.
Биолог Леокадия Яковлевна картинно подходит к краю бокового борта кузова грузовика, который можно очень-очень условно назвать авансценой, и торжественно объявляет:
- Выступает агитбригада спецхоза “Заишимский”. Брамс. Венгерский танец номер пять. Исполняет на аккордеоне Анжела Буторина.
При появлении на импровизированной сцене красивой жены парторга ЦК все отчаянно хлопают узловатыми мозолистыми ладонями, блестящими от въевшегося в поры мазута.
Как же, как же, много наслышаны!
Анжела как никогда волновалась, почувствовав благожелательность публики и явный интерес к концерту самого Егоркина, о котором она была наслышана, как о тонком ценителе классической музыки. А вдруг сорвется от волнения? Так никогда не волновалась, как на этой импровизированной сцене под открытым небом. Будто вся вселенная замерла в ожидании.
Играла Анжела (как ей казалось) Брамса, как бездушный замечательный робот. Главное, не сбиться, не сфальшивить! И вот последний аккорд. Обессилели пальцы, обессилела она сама. Ослабилась. И почувствовала сладкое потемнение в глазах. Но бурный накат хлопков вернул ее к действительности.
- Просим, просим еще! - раздавалось в ее ушах, увешанных тяжелыми серебряными серьгами.
- Браво! - крикнул Дегтев, очутившийся здесь как будто б случайно.
- Полонез ля-минор Огинского, - чуть слышно, хриплым голосом шепнула она. Теперь пальцы бегут по клавишам свободно, осмысленно и легко. Где свобода - там вдохновение, творчество, правда.
Анжела сумела передать очарование замечательных мелодий. Сумела донести то, что она всем сердцем хотела поведать людям. Она почувствовала, что также бы царила на великих сценах Москвы, Вены и Парижа...
Как рады люди ее успеху. Публика вызывала ее на “бис”. Страстно желая... ее самое, желая слиться с нею. Счастье посетило их души и сердца, пусть на миг, но посетило. Значит, она избрала верный тон в обращении с внимающей публикой.
Дегтев поднес ей букетик ромашек и поцеловал в щеку. Скосил глаз... в вырез платья. “Хороша, но холодна. Не услышит... не отдастся”.
Агитбригада отправилась в соседний полевой стан под оглушающий аккомпанемент посевных агрегатов. А чуть позже прикатит на мотоцикле учетчик.

Глава 4

“Женятся только импотенты, которым делать нечего на амурном фронте. Я - счастливый холостяк”, - напевал себе под нос Дегтев, с особым тщанием смотрясь в зеркало.
Внешность Евгения Павловича более чем изыскана и элегантна. С зеркала выглядывал красивый молодой брюнет и приятно волновал... Дегтева. Гладкие мягкие волосы обрамляли продолговатое лицо.
Оно, как будто состояло из тонких костей и нежных хрящиков, обтянутых прозрачной прохладной кожей. И все же лицо оставляло впечатление неподвижной маски.
Выделялась красивая трапеция лба. Под основанием трапеции две черточки, выведенных будто из туши и обозначавшие глаза. Между черточками проступала тончайшая линия носа. Две тонкие черточки, обозначающие чувственные губы.
“Я хочу  постичь природу жизни: увидеть, ощущать, почувствовать флюиды радости. Потому приходится порхать, как мотылек, от лампочки к лампочке. Ничего не поделаешь. Ну, Ворониха, держись, Ворониха!” (Ворониха, то есть Воронина Марина - жена почти никому неизвестного спецхозного слесаря Тихина. Давно тайно встречалась с Дегтевым и все же... будто и не встречалась.)
Евгений Павлович еще раз критически осмотрел модный серый костюм, скрипящие туфли, прошелся по длинной комнатке, заваленной всякими вещами, и... засеменил прямиком к кудлатым уютным березам. Она должна прийти туда. Она уже ждала.
Оба, не сговариваясь, направились в густые кусты акации, чтоб укрыться от нескромных взглядов и уйти подальше от чутких ушей. А куда же еще? Своего угла нет, Новинцев попытался помочь, да все попусту. Но зачем холостяку свой угол? Твой дом - степь, леса и звездное небо. Кажется, уединились... Но ветер подслушивал и далеко уносил их тихий пугливый шепот.
Дегтев, целуя ее: У, какие... формы... Влечет и влечет.
Марина, отстраняясь: Я хочу поговорить с тобою. Ведь мы видимся почти год. Уедем отсюда? Некуда? На Памир, границу стеречь. Туда не ссылают, туда только добровольцы...
Дегтев нетерпеливо: Ничего. Мне нужна ты, а не твои разговоры.
Марина, негодуя: Да что же это такое? Муж слова не скажет. Тебе не хочется со мной поговорить. Тебе со мной неинтересно?
Дегтев перебивает со вздохом: О, куколка моя, радость моя...
Марина: Зачем я уродилась такая? Ой, не могу. Вот несчастье, так несчастье. Никто со мной не хочет говорить. И бросаются, бросаются на меня, будто я животное. Ведь у меня душа есть, душа. Понимаешь, у меня есть душа!
Марина тихо всхлипывает, причитая о чем-то горько, горько.
Дегтев нашептывает торопливо: У тебя, конечно, душа ясная. Но душа зачем? Если эта материя никудышная, ни один не клюнет, пускай хоть заманивают золотой душой. А ты из элиты, как бы сказал Новинцев. В тебе все живет, волнуется, как студень.
Марина умоляюще: Скажи хоть что-нибудь! Я хочу услышать слово доброе. Я одиночка. Я всю жизнь ни с кем не говорила. Ведь я человек! Человек... с душой обугленной. О, как тоскливо!
Дегтев нежно: Какие у тебя губы медовые... Ну, еще, еще...
Марина со злостью: А ну вас всех... бездушных. Зовете не на пир, а на бесчестье.
Марина с горечью усмехнулась, видимо, махнула рукой на свою горемычную судьбу.
Дегтев: Так бы давно. Все в этом мире относительно. Пока ты жив - человек, а умрешь - вонючий труп. А живой всем мешает.Потому  не может договориться.
Марина: А Новинцев думает иначе. Он душевный человек.
Дегтев: Новинцев ноль-человек. Так и не смог мне угол в самострое выхлопотать. Смех. Ну кого он хочет удивить со своей преданностью к какой-то меломанке?  Светланку жалко. Сохнет по нему, дуреха. Ютится у бабки. Могла б в самострое угол приличный найти, нет желанья. Могут, конечно, конфисковать...
Марина: Жень, зачем тебе самострой? Дождись своего угла в городке. Я б к тебе переехала...
Тут ветерок подул в другую сторону и унес с собой  обрывки фраз.

Глава 5

Пьяной походкой заковылял Новинцев к себе домой. Ни грамма не употребил, а опьянел... опьянел от усталости. Сверлит виски разрывная боль. Не унять никак эту боль. “Руководители спецхоза не могут договориться, потому что каждый проводит свою политику, ведя двойную-тройную игру. И добраться до сути почти невозможно. Попробуй разберись, кто прав, кто виноват, кто палач, кто жертва. Позор. Постыдиться нам бы людей. “
И в поле зрения попался Жизнев, красивый, вечно куда-то спешащий, паренек. Буйная темно-русая шевелюра, а смуглое лицо, будто выписанное жизнерадостным, веселы художником, выражало очарование безмятежной молодости. В глазах бездонная синь ночного неба. И еще могли отметить некую  гармонию его душевных порывов при явной внешней живости. Ну, конечно же, порывистая, догоняющая походка, стремящаяся к взлету. Наверное, готов был полететь вслед, за взлетом мысли...
Новинцев обрадовался этой встрече. После страды не виделись.
Встретились и улыбнулись друг другу. Жизнев спешил на сей раз в кино.
- Сегодня индийским фильм “Бродяга”. Уже третий раз смотрю, - проговорил Жизнев, обнажая точеные зубы.
- Киномеханик свой план давно выполнил, я думаю, - сказал Новинцев, обнажая щербатые зубы и застонал. - К зубному врачу надо б, да все некогда.
- Зубы болят от нервов.
- Пожалуй, да. Ну, узнал что-нибудь про отца?
- Ничего существенного. Вы ведь знаете, он служил во внутренних войсках. В годы войны находился почему-то в Монголии. А потом... следы затерялись.
- В Монголии? Понятно.Там были лагеря и тюрьмы политических заключенных. Их вывозили со всех краев и областей Союза.
- В сороковом отец осуществлял охрану поезда, в котором вывозили литовцев в Красноярский край. А потом в Монголию забросили. Такая у него была служба.
- И не обвиняй и не оправдывай.
- Я не обвиняю и не оправдываю. Если б он не служил в этих войсках, он бы не встретил мою маму. Такая ему выпала судьба тяжкая.
- Я думаю, что все прояснится. Обнаружено захоронение в Черном Яре. Прокурор республики приезжал. Возбудил уголовное дело. Не слышал? Завтра узнаешь. До завтра.
- До завтра, Виталий Геннадиевич. Прибыл прокурор?
- Да, Володя. Я только случайно узнал об этом. Его приезд держится в тайне в интересах дела.
- А, понятно.
Жизнев ускорил шаги, поглядывая на часы. Опаздывал на сеанс.
Новинцев вернулся к своим думам.
“Землянский - зажимщик? Нет и нет. Просто Землянский понурил голову и не видит, что делается вокруг, просто сузил конус наблюдения до предела. Дело-то не в первом заместителе, как он этого не может понять. Ну, уберут меня, так поставят другого и этот другой очутится в таком же положении, что и я. Пертурбация излишняя. Да и Землянский это отлично понимает. Та что? Ну ничего. Тогда я ничего не понимаю”.
Новинцев внезапно вырвал из забвения часть своей предпрошедшей жизни.
... Учился в старший классах вечерней школы. Днем работал в колхозе, рад был любой работе - куда приткнут. Начисляли за немереную работу трудодни - карандашные палочки в ведомости. Палочки стирались резинкой, восстанавливались вновь, опять стирались... Из-за этих палочек света белого невзвидел. С трудом, благодаря воле своей, он окончил школу. Виталий Новинцев ни на минуту не терял веры в себя, хотя и усомнился в своих выдающихся по уверению учителей способностях. Но получив аттестат, поехал в Москву, прямиком в Тимирязевскую академию. “Растение - посредник между небом и землею. Оно - истинный Прометей, похитивший огонь с неба...” Эти слова Тимирязева, запавшие в душу, в конечном итоге определили судьбу деревенского парня. А слова эти он услышал из уст учителя-ботаника, любившего блеснуть знанием первоисточников. Как выяснилось, в недавнем прошлом он был доцентом Тимирязевки, но обвиненный в пропаганде витализма, изгнанный из стен академии, он искал себе замену. Проникся симпатией к способному ученику...
На первых двух курсах Новинцева всего мутило от бесконечных лекций и семинаров. Сказались огромные пробелы в знаниях. Как говорится, скакал галопом по Европам. А мозг не успевал осваивать высшие знания: сведения наслаивались друг на друга, перемешивались, запутывались... Вечно ходил он с опущенной головой. Однажды посоветовали ему обследоваться. Он возмутился и “сгруппировался”.
На третьем курсе почувствовал какой-то неожиданный толчок в бок. Легкость телесная, легкость душевная. Ясность, стройность в мыслях. Просветление. Иными глазами смотрел на многие вещи, буквально вчитывался Виталий, например, в тот же учебник растениеводства, написанный тем же учителем-ботаником! Пришло понимание сути. Осмысливая, он видел положительные и слабые стороны любого явления. Наступило прозрение. Удивительная произошла с ним метаморфоза. Два года ведь он был просто роботом: читал, сдавал экзамены и ничего не понимал в концепциях и направлениях, и внезапно начал осмысливать невероятный наворот всяческой информации с практической пользой. Старшекурсник В.Новинцев сделал открытие в жизнедеятельности растений! И все это без какой-либо борьбы с врагами отечественной науки!
Придет время,  настанет час, и на выпускном вечере профессор Столетов предложит ему место в своей лаборатории. Предлагают такое избранным и проверенным. Притом, что Столетов - дядька добрый, еще и бескорыстный. Не притормаживает никого, быстро выводит птенцов на свет божий, инкубационный период самый оптимальный - три года. Через три года научное яйцо вылупится в лаборатории кандидатом наук, того, у кого язык подвешен и умеет клеиться к людям, ожидает некая самостоятельность на кафедре и допуск к студентам. И годами будет высиживать трудолюбивым задом какую-нибудь эдакую темку, как важная, проникнутая великой мыслью, не  простая, а научная наседка. Будет бороться за насиженное место на смерть. Новинцеву претило все это и он отказался от лаборатории.
- Дурак, - только и сказали смышленые выпускники-сокурсники.
Эх, ребята. Не мое это, нет у меня желания добиваться в нашей науке никакого признания. Вообще, я по природе своей работник, практик. Дайте теорию, я попробую, испытаю ее на полях. А в нашу науку - что в каторгу, для меня одно и то же. Своей научной высотки в одиночку не взять, а высиживать мягким местом какую-то нечаянно уроненную лояльным профессором мыслишку - душа не приемлет. Да и к чему все это? Я не настолько не уважаю себя, чтоб научно, с двойным, с тройным обоснованием доказать свою зависимость и тем самым потерять смысл своей жизни. Была бы воля, многих этих кандидатов в кандидаты отправил б на поля, и они б себя проявили, прекрасно проявили бы. В этом я уверен на все сто! Честолюбие губит все. А все, что губит человека, мешает его развитию, надо преодолеть, если можно - самому, без нянек, если, конечно, будет позволено.
Да, я задушил в себе ученого, чтобы спасти свою душу. И не раскаиваюсь. Но могу я позволить жить по-своему?
“Не будет позволено, не будет, - на огромном расстоянии, за многими стенами внушает ему это Василий Степанович, его начальник, потому не друг и не приятель, и не враг. - Обществу равных личности не нужны, всех их за кордон, а очкариков и болтунов в тундру или в раскаленные пустыни, на выбор. Общество попросту отрывает головы тем, кто не кивал, как китайский болванчик. Наивный ты человек, Новинцев. Тебя для того и загнали за пределы, чтобы находился под наблюдением. А перекрестье власти - идеальная форма для тотального контроля каждого и всех. Я не в перекрестье, а у перекрестья власти. Потому для нас крохотная частичка свободы - это не подглядки друг за другом, а дело делать для самих себя. Вон ребята, сделали все как надо, потому как для себя. Будет осенью урожай, будет. И моя задача скрыть это от доглядчиков-контролеров. Следовательно, надо продолжать держать в перекрестье Новинцева, Буторина, главным образом Буторина”. Вот где собака зарыта!
А Землянский в действиях может (имея определенную свободу и прикрытие - за ним стояли определенные силы государства) выходить за рамки алогической системы. Он не был оборотнем, но был изворотлив и неприступен. Знает, что привередничает, знает, что это плохо, а продолжает привередничать, потому что власть - извращенка! Слабости властителя со стороны смешны, для обладателя трагичны. Эти слабости могут подвести человека. Землянский иногда указания сверху выполняет с упоением, восторгом, без раздумий. И попадал в дурацкие положения. Индюк думал, думал, да в суп попал. Индюк попал в суп, но съел не тот, кто сварил. Власть отыгрывается на подчиненных. Дают чудовищные указания сверху - выполняй! И не существуют для него ни естественных норм, ни человеческих отношений. Землянский принял эти правила игры. В этом его достоинство и его недостаток.
А если нужно срочно претворить в жизнь какою-либо идею, он ни с чем не посчитается: ни с друзьями, ни с их положением, ни со здравым смыслом. Что это, что это такое? Скажите, карьерист? Кто может ответить на это однозначно? Давно бы он отказался от должности директора, если б, конечно, дали б ему кнут подлиннее и потолще. А вот поставили, дали в руки кнут, так он не жалеет ни себя, ни помощников, надзирая за людьми. Людей жалеть нельзя - испортишь их нравы только! А если уж поставили тебя на какую-то силовую работу, хоть тяжко тебе, хоть противно тебе это, но должен непременно должен сделать. Сделай, а потом пусть тебя упрекают в суровости, волюнтаризме. Ты носитель своей идеи и должен проводить ее в любых условиях. Ты превращаешься в фанатика? Значит, фанатик больше полезен моему союзу, чем человек, признающий человеческие слабости! Союз крепится силой.
На окраине городка он встретился с теми,  кто все еще мечтает жить по своим законам.
- Василий Степанович, мы готовы...
- Вы готовы. Хорошо. Вот проекты элеватора и завода по производству металлических и ювелирных изделий. Я назначаю вас директорами. Семьдесят процентов прибыли вы должны переводить на мой счет.И камушки и драгметалл. Все ясно? Установите связь с Анкарой. В США есть у нас ...Тогда сомкнется линия.
- Ясно.
- Тогда встречаемся завтра у меня. Понимаете, что никто не должен знать об этом нашем уговоре. В наших же интересах. Будем обсуждать текущие вопросы.
- Ежу понятно. Но риск, риск.
- Риск есть. В следующий раз поговорим о снижении степени риска.
Землянский первым покинул место встречи. И уж е у конторы он повстречался с Новинцевым и женой своей, возвращающейся домой. Только кивнул ему, проходя мимо. Конечно, надо было поздороваться, поговорить о том, о сем, чтобы снять напряжение, возникшее между ними, но Землянский ничего этого не сделал. Что-то не позволило, что-то помешало...
Однако Землянский еще различает свои отклонения от норм и не хватается за сердце, не возмущается, когда спохватывается от отклонений. И в семье проявляет свои странности. Замучил Лидию Федоровну своей любовью, хотя больше своими изменами. Она стала его тенью.
- Я приду попозже, - выдохнул Василий Степанович, - приготовь жаркое. Жди гостя из Алма-Аты.
- Вась, ты устрой его в гостиницу.
- Обидится. Я тебе потом объясню.
“А какая хорошая, приветливая женщина! Как позабыть ваши варения? - Мысленно обращается к ней Новинцев, чувствуя какое-то беспокойство. - Конечно, были времена, когда Василий Степанович был иным, может быть, открытее, и часто заходили к вам. Было, да сплыло. Василий Степанович, ведь с вами были на равных, а почему теперь нельзя? Мешает пост директора? Зачем же так неумно? Ведь я не хочу ссориться. Кто хочет ссориться? Даже Буторин избегает этого. Подаст наверх обтекаемую информацию. Хочу работать по-человечески. Неужели для этого нужно ссориться? А неугодных вы будете устранять? Каким способом?”


Глава 6

Николай Васильевич сидел перед Марианной будто провинившийся школьник. Засмущался, застеснялся. По телу катился озноб. Что такое? Ведь пришел по делу, сугубо по важному делу, а получалось, что он заглянул на огонек. На столе довольно богато. Курица, поджаренная на медленном огне, вино молдавское, бальзам туркменский.
- Вы ешьте, Николай Васильевич, только рады вам, - щебетала Марианна. - А Габриэла скоро будет.
- Спасибо. Скажи, что в корейском поселении?
-Тихо у них. Говорят, они мудрые люди. Тогда зачем же трудятся в поте лица? Ищут спасения в труде? Изгаляются на ними всякие начальники. Вину свою искупают. Не искупят. Как и мы...Виноват ты, не виноват, все равно виноват.Нас не примают в институт из-за мамы. За измену родине...Мы не знаем, где ее могила.  Вину искупаем...
- В будущем году я буду ходатайствовать в институт...Скажи, если они мудрые...то почему трудятся в поте лица?
-Бригадиры встречаются с Василием Степановичем.Может, о чем-то договариваются? Знакомый Пак Володя говорит, что весной уедут на заработки. Им справка нужна...Парни милые, обходительные, восторгаются моими познаниями...
-А почему они зачастили в немецкие выселки?
-Не понимаете? Там ребят не осталось, на работы забрали. Девчата одни. К девчатам наведываются.
-Но почему не переводятся паникеры, вредители, маловеры? Никогда не думал, что в Ручьеве скрывается органический противник власти. Что Борода   проклял свой род. Им ничуть не легче было. Конечно, их осудили скорым судом и обрекли, к сожалению, на полуголодное существование. Но таких оказалось тьма тьмущая. И благодаря им же в войну  выстояли. Они получили жестокий урок. Их государство унизило. Они простили. Представляю, как тащили за собой плуги заместо тракторов и волов, в изнеможении падали на землю и иные уж больше не вставали. А им: земля покарала за отступничество от веры. Но  остальные смотрели с завистью на упавших на землю. Вот с этими и надо повстречаться. Если всех их жалеть, то  что бы с нами было? А нас жалели? Отца своего ты помнишь? Хорошо, хорошо. Ну, а пожилые немцы -волжане  как ведут себя?
- Мы с ними не встречалися, они нам не попадалися. А если всерьез, то  зря их все же сослали сюда, как и поляков, ингушей, чеченцов, балкарцев, латышей, литовцев, эстонцев. Люди могут быть виноваты, но народы? Не понимаю. Лишили народ  крова...
- Во имя высших интересов. Слышала об отмирании языков? В перспективе останутся только великие языки.
- Тогда почему их всех согнали сюда?
- Потому и сюда. А с теми, кто не согласен,  поступили по-другому.По естественному принципу целесообразности.
- Приговаривают к вышке десятилетних?
- В порядке исключения.Как быть с детьми врагов народа? Подрубали под корень махровых троцкистов. А вот что жену и десятилетнего сына разведчика Зорге расстреляли, негуманно. Говорят, так надо было.
- И с нами могут так поступить?
Марианна говорила с оглядкой, будто за ней кто-то следил.
Буторин не мог оторвать от нее взгляда. Чертовски хороша. Так притягивают взор грибника мухомор или поганка. “Наверное, она похожа на отца... голубая кровь...”
Шумилин (Николай Васильевич был недалеко от истины) работал в системе наробраза, инспектировал детские дома, которых появилось после известного тридцать седьмого видимо-невидимо. Посещая детские дома он в конце концов пристрастился к детскому..., стал склоняться к педофилии. Испытывал истинное наслаждение при виде обнаженной малолетки, в состоянии экстаза порой терял рассудок. Влечение к детям отняло у него все и вся. Жена с детьми - дочками Габриэлой и Марианной - вынуждены были уйти от него. Он уклонялся от алиментов, и жена, разойдясь с ним, вынуждена была подать на него в суд за неуплату алиментов. Шумилин этого простить не мог. В ярости написал два “смертельных” доноса на жену: ворует, мол, на заводе пистолеты и продает их бандитам. Ее взяли ночью, по законам военного времени сразу приговорили к расстрелу, приговор моментально привели в исполнение. Маленьких осиротевших девочек определили в детдом с письменного согласия Шумилина. Воспитывать двух сироток при его постоянных разъездах было обременительно. Вскоре Шумилин, занятый важной работой по воспитанию юного поколения в духе любви к великому полководцу Сталину, забыл о своих маленьких дочках... Они выветрились из его отягощенной событиями и делами памяти. Инспектировал с пристрастием детские дома. Наезжал он часто в один детский дом, которым заведовала очень милая Изида Юрьевна. Предварительно Шумилин сообщал по телефону о дате своего приезда. Изида Юрьевна готовилась. Пополняла буфет изысканным провиантом для важного гостя, естественно, за счет столовой детдома. И в назначенный день наезжал Шумилин. Обычно он останавливался у доброй Изиды Юрьевны с ее молчаливого согласия. Ночью искал с ней физической близости, но увы! Особенного удовлетворения не получал. И уж инспектор с вожделением поглядывал на девочек средней и старшей группы. И спал поочередно со всеми, которые ему однажды приглянулись. К небольшому огорчению, только каждая вторая была невинной, потому что до Шумилина инспектировал детский дом главный инспектор товарищ Комиссаров. А тот был большой знаток по части совращения малолетних. Но Шумилин хоть и не чета ему, а тоже не промах. Ведь бог внушает особенный магический страх. Как же этим не воспользоваться? Важный гость растлевал тех девочек, которые смотрели на него невинными глазками. Эти создания восхищали его, будили в нем неслыханную похоть. Но очередная жертва доставляла ему только миг, молниеносный миг блаженства. Ему хотелось продлить и продлить этот миг с новой юной строительницей  новой светлой жизни.
В тот очередной наезд в детский дом Шумилину приглянулись две девочки. Старшей было четырнадцать, а младшей двенадцать исполнилось. Он приличия ради даже не проявил любопытства по части учебы, не спросил даже, как звать этих девочек. Ему не терпелось... Он вызвал в ленинскую комнату старшенькую. Оказалась очень понятливой. Наверняка, главный инспектор Комиссаров не мог ее пропустить. Подлец! Растлитель! Вполне убедился огорченный Шумилин в сметливости девочки, оставшись с ней наедине. Она послушно разделась, скрестила руки на груди и легла навзничь на широкий диван, развела длинные ноженьки.
- Только не делайте больно.
Шумилин лег к ней, без особенных усилий сблизился и вздохнул разочарованно. Девочка многое умела, а от нее ожидали совсем другое.
Шумилин не узнал в этой весьма осведомленной в утехах девочке свою дочь... К счастью, не узнал.
С младшей сестрицей было занятнее. Ее привела в ленинскую комнату сама Изида Юрьевна.
-Побеседуйте, Морис Никандрович, девочка геометрию запустила,путает параллельные линии с перпендикулярными, беда, - подобострастно сказала она и подтолкнула ласково светленькую стройненькую девочку, кивнула Шумилину и закрыла за собой дверь.
С девочкой пришлось ему повозиться. Она защищала свои персики тонкими ручонками, но по наивности оставляя неприкрытым лоно. “Не бойся, девочка”. И получил от нее все сполна: и боролась она с ним отчаянно и щедро подарила сладчайший миг, лишаясь невинности... Потом девочка отвернулась к стене и плакала... Он мельком взглянул на ее голую спинку и обомлел. Увидел на спине ее вишневую родинку... Да что же это? Рядом с ним лежала дочка Марианна?
- Тебя звать Марианной? - прохрипел он.
- Да, - застонала она.
Настала страшная минута. Она спросит, где мама родная, не эта детдомовская, спросил, есть ли у нее отец...
Шумилин встал, оделся и не спеша засеменил к выходу. К Изиде Юрьевне не зашел. Решил уйти по-английски. Однако, не восвояси. В березовую рощу. В лесу он повесился на ветвистой березе с помощью ремня. Сняли его с березы на другой день. Что толкнуло Шумилина на такой исход? Какую тайну он хотел сберечь вечным молчанием?
А Габриэла с Марианной так и не узнали о причине, подтолкнувшей инспектора к страшному шагу, а Изида Юрьевна таинственно молчала. Наверное, в ее интересах было молчать. Вскоре главный инспектор Комиссаров, спасая Изиду Юрьевну, раздобыл справку о тихом помешательстве Шумилина. Может, так и было.
Марианна недолго бывала смурна. Она, конечно , пожалела несчастного инспектора, которого, наверное, сильно обидели, раз он решил свести счеты с жизнью... Негодяй, конечно, паскуда... Но ведь и негодяи попадают в тупики, из которых не могут выбраться, и гибнут.     Теперь Марианна, потеряв стыд и честь, прозревала и созревала быстро, также догоняя порочную сестру. Порочна и очаровательна. Вот и распахнутый халатик ее приоткрыл только толику того, что могло ввергнуть любого мужчину в смуту. А Николай Васильевич, как ни укрощал себя, был сейчас более мужчина, чем  парторг ЦК. И чего стесняться-то? Он вроде знал все про Марианну и ее сестру Габриэлу, но это его не смущало. Даже факт, что тропу бесчестья проторил родной отец, не мог ощутимо тронуть за сердце. Его смутила скорость и глубина ее нравственного одичания. Мимолетные связи, попросту утоление страсти, и пошло, поехало. Ей хотелось все новой близости и новых ощущений. И однажды за ночь перекувыркалась с дюжиной молодцов и не удовлетворилась. Слабость стала ее хроническим недугом, от которого она не спешила избавиться. Не отставала от нее и старшая сестра Габриэла. На целину ринулись... за новыми приключениями. Туда ведь нагрянули и разбойники,и  грабители,и  спекулянты, ну и обделывали девушки  свои делишки, ведь милиция не трогала их, потому что не знала, как к ним подобраться. Догадывалась,что  сестрички здесь не заездом и, учитывая их специфические способности, привлекли  к проверке политической благонадежности некоторых социальных групп.
Габриэла и Марианна регулярно строчили доносы, потому что это приносило им ощутимое дополнение к доходу. Да и было, что доносить. Ведь не по своей воле наречия очутились в  кустах тамариска. Опять же бог с кавказских гор устроил им новое вавилонское столпотворение, авось, выйдет что-нибудь путное, вознесемся до светлых высот. Нет же. Стычки мелкие, а порой и столкновения... Не без того... Тревожит другое. Знакомый Югай Алексей возмущен тем, что ему не выдают паспорт без штампа об ограничении передвижения, хотя он ни перед кем не виноват. Он родился здесь, а человек не может быть виноватым с рождения. “Зачем ему обычный паспорт? Шофером хочет быть, водить машины. А знакомый точильщик Курт Кнауб поступал в железнодорожное училище, как будто не зная, что немцу не доверят водить локомотивы, завалил все экзамены, собирает деньги на создание религиозной секты...”
Увлеченно говорила Марианна, а Николай Васильевич не слушал. И догадалась, наконец, Марианна, в чем дело.
- Николай Васильевич, идемте в мою комнату, я должна вам что-то передать по секрету...
Он подчинился мгновенно. Она провела его в свою комнатку, развернула на широкой кровати чистое одеяло. И тут же грациозно стянула с себя халат, представ перед ошеломленным Буториным в ослепительной своей нагой красоте. Она отступила на шаг, припала на кровати, потом встала на коленки, прикрыв нежными руками фарфоровые груди. “Знаю, знаю, вы верны своей женушке. Но я не говорю, чтобы вы...она любит вас сердцем. Вы хороший. Вы рядом с любимой, но не вместе. Я вам открою секрет...” Николаю Васильевичу не терпелось взять ее на руки, покружить и закружиться, забыться. Так и случилось. Он скинул с себя мешавшую одежду, ринулся к голой девушке, повалил ее, судорожно коленью раздвинул нежные ноги. От волнения не мог мучительно долго нацелиться напрягшим своим естеством в розовую щелочку внизу ее атласного живота, чтобы забыться на миг, умереть...
- Мииленький мой, хороший мой...
Она умела “навсегда исчезнуть” в страстном объятии, что не только тешило, но и приятно распаляло возбужденного мужчину.
Сколько времени окунался в радужном забытьи, но Николай Васильевич опомнился лишь тогда, когда в мозгу прозвенел будто будильничек...
Потом они вновь сели за стол в неглиже и продолжили прерванную милую трапезу.
- Николай Васильевич, не обессудьте. Домой хочется. Сил нет. А не отпускают. Могу же домой вернуться. Я не чеченка какая-нибудь. Может, слово какое за нас замолвите?
- А кто же будет проводить здесь работу среди известного контингента? Вас же не разоблачили, нет?
- Найдутся... Вон, сестры Гаврилины... Они умеют сочувствовать, сострадать, унять чужую боль.
- Ну, не знаю. Могут позабыть все. Югая придется послать на водительские курсы, а там посмотрим. И Кнауба - туда же.
- Николай Васильевич, вы моей работой довольны?
- О, да.
- А Габриэла еще слаще, - откровенно сказала она. - Вы умрете от нее. Останьтесь. Скоро она покажется, сучит уж ножками. Только она может дать любовь в чистом виде! Я больше играю в любовь. В детдоме так и играла, иначе б не выжила... Вы услышали малиновый звон?
- Вроде, да, Марианна.
- Не о том вы говорите, - засмеялась Марианна.- А Габриэла подарит вам малиновый звон... У меня не получается, я так, как она, не смогу, наверное, никогда.
Заинтригованный всемогущий гость, конечно, просто не смог уйти, не повидавшись с Габриэлой. И она оказалась легка на помине.
- Здравствуйте, Николай Васильевич, - запела Габриэла. И переглянувшись с Марианной, продолжила: - А к винцу и не притронулись. Плохое вино? Марианна, ну-ка, марш за водочкой!
- В нашем-то магазине нет, - отнекивалась Марианна. - Сейчас страдная пора. Запретили продажу спиртного. Забыла?
- Съезди в город на попутной, вернешься ну чуть позже, ничего, простим.
Марианна все поняла, переоделась и выбежала в сени. Ее будто и не было. А Габриэла излучала такой свет, такое тепло, что  гость окончательно разомлел. И не в силах был оторвать своего масляного взгляда от ее высокой груди, вздымающейся от томных вздохов... Она вся - один зов, одна жгучая тайна...
- Николай Васильевич, мы очутились на улице, как пропали родители. Нашли, в детдом  запихнули! Это же ад! Нагрянут дядечки, так спасу нет, угождай! Хотим уехать, семьей жить. Посодействуйте.
- Хорошо, только вот надо б узнать настроение... Я покажусь там, насторожатся. А вы - другое дело. Узнайте о настроениях чеченцев, балкарцев. Они тоже домой хотят, но дома-то их не пустуют. Есть сведения, что старейшие подстрекают людей на бунт... На сколько эти сведения достоверны?
- Боже мой, выслали одних, да нагнали еще новых черных к тем, кто лишился права возвращения и создали неразрешимые проблемы. Попробуй разобраться, кто первоцелинник, кто нет. Кому медаль навесить? Тем, кто вызвал пыльные бури? Пытаетесь узнать имена конкретных виновников? Постараюсь помочь. Боюсь, что здесь их нет. Искать надо там, где решают за народ, который расплачивается своей судьбой. Сколько же людям жить в таких нечеловеческих условиях? Эти бесчисленные жертвоприношения. Народ все время обманывают. И подзуживающая пресса туда же! Отравляет читателя ложью. Целинная эпопея! Ой, не могу! Терпеливый наш народ.
- На Старой площади решили, что недовольных надо отослать подальше от Москвы. Но история, конечно, поставит точки над i.А наших недовольных куда? Здесь высланным негде жить, а вернуться туда, где жили, нельзя, их там не ждут. Обрекают людей на действия, несовместимые... Придется, наверное, опять выселять...
- Ну, это не наша с вами, шеф, забота, не правда ли? Наша забота - выявлять недовольных и помочь им, утолить их печали, не так ли?
- Выявлять недовольных - это твоя с сестрой забота,матушка моя, - уточнил Николай Васильевич, - а я уж сам решу, что делать.
- Ну, конечно же, каждый вершок знай свой шесток. Мне кажется, люди догадываются... может боком выйти кое-кому организация великого исхода. Говорят, уничтожаем сорняк, вырываем с корнем овсюг, чтобы соблюсти чистоту культуры. Так ли это? И почему мы должны заниматься этим? Оставьте его в покое, дайте ему возможность самому разобраться, что к чему, очиститься от скверны. Не оставляют. Вот вы же, вы как? Зачем ваш комитет? Чтобы воспитывать, мобилизовывать? Кого? Зачем? Онанизм какой-то. Люди не хотят попусту работать, но хотят халявы. Я же по себе знаю, сыта. А хоть как ублажай их, а центральным органам все поперек! Им-то что делать, если уж невозможно всех удержать в узде? Потому стараются одних ублажить должностями, чтобы эти не давали никому в округе своем спуску. Но всех же не сделаешь директорами, председателями, секретарями, управляющими, борцами за дело Октября. Всех нельзя, но попытаться можно. Говорят, что каждый десятый - начальник! Я чувствую, вы выйдете в большие секретари.
- Провидица, да и только, - улыбнулся Николай Васильевич, борясь с собой. - Конечно, попытаюсь насчет вас...
- Не провидица, но вижу, как вы... Не мучайтесь, будьте самим собой. Скажу больше. Я желанна вам и вы мне нравитесь. Не так ли?
- Воистину так, Габриэла...
Он поднял на руки девушку, прошел в ее комнату, горя желанием пронзить ее гибкое тело стрелой неуемной похоти... Упал на кровать. И слились в объятии, в поцелуе.
- Ой, ой, маточка моя.
Он сжимал ее как тростинку, словно бы желая ее растворить в себе, горя в огне любви, что каждое движение отдавалось малиновым звоном в мозгу, а она самозабвенно отдавалась, вбирала его и не отпускала... Она звенела, она пела, щебетала, причитала, извиваясь и обволакивая, будто брала его в полный залог. И вдруг ему стало жарко, а перед взором - неземное лицо Габриэлы на фоне ослепительной радуги. Он целовал истомленные глаза, щеки и губы Габриэлы, ее груди высокие, соски зовущие и купался в радужных лучах счастья...
Прошел миг солнечного ливня, и радуга вскоре исчезла, и Николай Васильевич сбросил себя с чужой постели с чувством некоторой брезгливости... к Габриэле.
“Обман, кругом обман. С виду Габриэла - сама чистота, нежность, а в сущности... доярка обмызганная. Брр! Гадко!”
- Надеюсь, о моем визите не будете информировать.
- Если позвоните кому надо, не будем. И исчезнем.
- Попробую... - уступил он психологическому напору девушки.
- Николай Васильевич, и вы такие, как и все мужчины, не пропустите свой шанс. Но я вас не осуждаю. Разве не из того гнилого теста сотворены секретари, даже самые большие? Конечно, из того же! И я из того же теста, из того же места. Потому вы мне нравитесь, я вас люблю, с первого взгляда, между прочим. Знайте это. Вы задрали нос, наступали на ноги и в упор не видели.
- Ну-ну, зачем же так?
- Вам еще стыдно? Значит вы еще тот. А я не та. Нас с сестрой избавили от стыда давно. А если б не этот злой рок, разве увидели меня на дне каньона голенькой и замаранной? Демоны умели глумиться над людьми. Одних пеняли за то, что рожа кривая, других же за то, что сердце кривое. И всех их прочь от зеркала. Значит, здесь собрались одни не те, и мы ведь не те и создали еще касту неприкасаемых. Как в Индии! Только там их правами наделили, а у наших право на бесплатные ритуальные услуги.
- Габриэла, говори да не заговаривайся, - строго произнес Буторин, ненароком оглядываясь по сторонам.
- Это я нарочно, конечно. И мы с сестричкой доставляем этим несчастным хоть маленькие радости, но за плату! Я одного боюсь, окажутся напрасными все потуги. Не запретишь же людям молчать, думать, ненавидеть и любить, не так ли?
- Конечно. Люди должны еще и хлеб добывать. Не себе. А государству. Ясно? И не ищи со мной встреч... - загадно сказал Николай Васильевич, обняв Габриэлу и поцеловав в пухлые губы. - Узнай, что затеял и Землянский, и Жизнев? Я хочу понять, а не понимаю их. Они что-то затевают, что-то скрывают. Неужели хотят изъять потаенный хлеб, продать налево и удалиться в таежную глубь или в столичную сутолоку?
- Постараюсь. Я сама назначу свидание, - твердо произнесла Габриэла, убедившись, что парторг ЦК после всего, что здесь произошло, у нее уже на крючке.
- Договорились. Ох, и язвочки вы!
- Когда заплатите за услуги? Мы  не   Зумарка-татарка, мы  дашь на дашь.



Глава 7

Уж что ни говори, а Зумара - создание удивительное. Поэтому Николай Васильевич удивился, увидев ее, как обычно, ранним утром. Поразила его происходящая в ней перемена. Она излучала загадочный свет, была снисходительна, строга, была торжественно горда. Она была в красной кофточке и черной короткой юбке. Поверх них накинула рыжее полупальто. Одета празднично, но очень располагающе. Просто она знает, что ей идет. А может быть, тут чистая интуиция, передающаяся от красавицы-матери красотке-дочери... Нелегко найти свой цвет, свой силуэт, а себя как особь в людях. А она, ох ты, нашла!
- Зумара, вижу, праздник настал, - принял Буторин шутливый тон.
- Да, праздник, - поддержала девушка, - я обретаю свободу.
- В чем дело?
- Василий Степанович увольняет меня. Он принимает на мое место Любочку Кедрину, дочь Бороды, спецхозную “сберкассу”. Бороду знаете?
- Знаю Бороду.
- Ну вот, Борода добился... А меня, значит, увольняют.
- Постой, постой, не понял.
- Василий Степанович как-то отдает на машинку приказ об увольнении одного тракториста...
- Ольховского?
- Да-да. Вчитываюсь в строки, а сама трясусь. Страшный приказ. Отказываюсь печатать: Василий Степанович, вы ведь и себе вредите, и ему жизнь портите, и людей будоражите. Разве можно увольнять человека? Ему ведь некуда идти, он даже не может выехать за пределы другого района. Поляк, сын поляка, с ума сойти!
- Но его же восстановили.
- А меня выгоняют!
- Пойдем, Зумара, к нему, разберемся. Это же произвол!
- Ради бога, - Зумара уцепилась за рукав его костюма и улыбнулась, заговорщически подмигнула- не нравится мне работа эта. Благодарю небо, что выгоняют из этой клетки.  Давно могла сама, но он не отпускал и все. Я - украшение его интерьера. Меняет интерьер, раз толстая Любаша приглянулась.
- Вы все не унываете, Зумара. Это замечательно. А теперь куда?
- Хотела в геологическую экспедицию. Говорят, степь бедна, а оказывается, чего только нет под нашими ногами. Слепы еще люди. Ничего не видят, ничего не слышат. Хочется в геологи. По мне лучше землю обследовать, чем души живые. А что что, а от Василия Степановича не ожидала такого предательства.
- Уехать придется... Это просто?
- На сезон, это не насовсем. Уеду, Землянский подумает, что обидел человека, мучаться будет, кошмары ему будут сниться. Он с лица нелюдимый, а душа отзывчивая. Только эту душу потревожили. Ему б поладить со всеми. Но как поладить, коль все с ним вровень хотят быть. Только позволь.
- Эх, Зумара! Посмотришь на тебя, и кажется, нет ничего глупее, ничего страшнее, чем житейские дрязги, заговор властолюбцев. Если б всем договориться! Но не позволят этого. Приходят разгребать грязь.
- Фу, на вашу долю этого добра с избытком. Так что вы никогда не увидите плодов своего труда, потому что ваш труд неосязаем. Как вы узнаете, как слово ваше отозвалось? Мое слово отозвалось. Что мне, за человека замолвила слово, и меня выставляют из прихожей.
- Мое слово должно отозваться. Что-то прояснится.
- Да уж прояснилось и разбилось сердце.
- Все очень грустно, - вздохнул Буторин. - Неужели он подпишет заявление?
- Подпишет. Уже подписал.
... Землянский размашистым почерком наложил резолюцию на заявление Зумары Рахимовны Муратовой, что увольняется по собственному желанию (воспользовалась недавно введенной статьей в КЗОТе) и задумался. Шесть лет он работал с Зумарой. И заявление - печальный конец их дружбе. Что можно сказать? Люди были и будут неблагодарными. Но бывают же исключения? Помнится, не забудется. Какая все ж таки робкая и пугливая была эта Зумарочка, как серна или лань, трепетная, чуткая, пришла туда, где девушке делать было нечего. Нашли ей работу. Ребята не давали ей проходу, красивая, грациозная девчонка, диковинка. Каждому хотелось потрогать эту диковинку. Взял Землянский ее под свою защиту. Убивались по ней, злились, что она чурается их, но слова плохого о ней и при ней ребята не смели говорить. А потом перестали замечать! Удивительно! Ведь она все та же, не изменилась. Как же, как же не изменилась? А внутренне? Не узнать серну. Теперь пальца в зубки не клади - откусит. Самостоятельная стала! Самого директора спецхоза начала учить. Как в кино! Да, самого, самого первого руководителя, мало того, что на этом первом «сидит» Буторин, дышит в ухо обидчивый Новинцев, мало ей этого, самой попробовать свои зубки. Видим, выросла, окрепла. Вышла из интерьера. Вот где черная неблагодарность. Новинцев философствует: ты вызвал дух, который, увы! восстает. А Буторин толкует о противоречиях: чем больше печешься, тем больше наберешься. И Зумара заговорила не своим голосом. Им легко рассуждать. Им не отвечать. А мне больно разрушать свой дом. Они, молодые, неблагодарны, по наивности своей полагают,что все простится.
Василий Степанович долго терпел своеволие своего  секретаря, но ЧП с приказом об увольнении Ольховского возмутило его до глубины души. Невесть что возомнившая девица, видите ли, не желает печатать приказы. И объясняет это заботой об авторитете руководителя. Здорово, восхитительно! Немое кино: собственный секретарь вышел из повиновения. Ишь, гордость, чувство человека вольного пробудились в ней. Теперь можно срамить крупного руководителя перед всякими там... И только за то, что он хотел только напомнить, кто в доме хозяин.
С этой минуты Землянский разлюбил Зумару, и оба почувствовали, что нужно расстаться раз и навсегда, чтоб не наломать дров. Уйти должна была она и как можно быстрее. Землянский все же предложил ей поменяться с Любочкой Кедриной местами, но Зумара искренне поблагодарила за заботу.
Землянский крякнул, крикнул, топнул: - пиши заявление!
Зумара: - С удовольствием. Кричать нечего, я не ваша Катя.
- А я считал тебя дочерью, только безумно капризной, - гневно, но отходчиво пробурчал он, принимая заявление. Нервно подписал его и почувствовал, что он погорячился, сделал непростительную ошибку, что вконец запутался. Только одно понял теперь Василий Степанович, и это его немного успокоило. Зумара теперь, конечно, никогда и нигде не пропадет, ну, не даст себя в обиду. Она сумеет, это ясно, постоять за себя. Хорошо же! А ему было все же обидно... Неужели он должен требовать благодарности только за то, что она стала свободным, сильным человеком? Разве не обязанность старшего подавать руку младшему? А если младший отвергает эту руку? Как тот же Новинцев? И все меняется, не меняется только отношение...  к власти.

Глава 8

Палач-ветер сдирал кожу лица, рук, дул в легкие, останавливал дыхание. А глаза нельзя открыть. В глазах мелькание то искр, то ярких пятен. И все же Новинцев пытается окинуть взглядом то, что видеть без боли невозможно. Почвенный горизонт начисто сметен смерчем с овражных бровок редких лесов, бугристых массивов и ползла и ползла пыльная буря. Ни неба, ни земли, в преисподней этой лишь багровело солнце.
- Началось с эрозии почвы, с эрозии почвы, - с гневом и в отчаянии выговаривал Новинцев свое заклинание. - Мы расширяем рану земли, ветер, нам непрошеным гостям, помогает. Ветер, ветер, черный ветер. Неукротимый ветер. Не стихнет, не сгинет он, пока раздувает парус пыльный он.
На огромном пространстве начисто снесен верхний слой почвы - ветер будто содрал всю кожу земли. Но ветер ли тот вредитель, тот враг, которого надо обезвредить? Так кто же совершает диверсии под урожай? Но как бороться с ветром? Ничего не поделаешь, скрипи зубами и молись судьбе. Все, что в силах, люди сделали. “Но я не сделал ничего, - размышлял Новинцев. - Но что еще можно было сделать в нарастающей политической синусоиде? Даешь целину! Распахали все и вся. А зря! Гумусный слой, что веками накапливался, уничтожен огульной распашкой. Как сберечь хоть то, что осталось? Не надо особо мудрить, надо хотя бы скопировать опыт раскулаченных и спецпоселенцев. Как они оберегали поле? Как ограждали его лесополосами! Постепенно изменялось к лучшему самочувствие полей! И люди меньше бы страдали от прихоти стихии, прихоти властей! А обмануть землю не удастся. Не послушались старика Жунусова, который умолял не уничтожать какие есть травы, сорные, несорные., объявили - отсталый степняк, ничего не знает, ничего не понимает. Не верили, ну не верили ни единому его слову, не верили. Местный, коренной житель, казах - кочевник, чего бы он радовался пришлым людям, новым гуннам, которых здесь никто не ждал... А пришлые оказались хваткими, неугомонными. Нагнали стальных коней. Так, где промчались кони, травы никнут. Там, где прошли стальные бездушные кони, травы не растут. А там, где травы не растут, в трещинах земля. А дождь и ветер превращают трещины в комариные луга... Такая новая-неновая зависимость в новом круговороте природы. Сможет ли практическая агрономия разорвать эту зависимость? Химию могучую призвать б на помощь, математику, астрономию, биологию. Но не по отдельности, а вместе.Взаимодействие возможно только в содружестве наук. А Трофим Денисович Лысенко разгоняет целые лаборатории.Ясно же, с какой  Но наука не погибла. Она жива. Будут созданы засухостойкие сорта, да будут созданы высокие технологии... Найдут кардинальное решение проблем изобилия физики и агрохимики, и генетики, если их не отвлекут, не привлекут к классовой борьбе... Это они должны распознать тайны неба. Управлять процессом, происходящим на небе. А не подлаживаться под них. Создание засухостойких сортов культур это ведь не что иное, как подлаживание под капризы природы, капризы неба. Небо заслезится раза два, и люди радуются: урожай в закромах! А если на небе ни тучки, ни облачка?  Степное небо больше смеется, чем плачет...
Мы всегда ищем видимых и невидимых врагов культур.И кажется, что врагов больше, чем друзей. Ветер - враг культур? Ветер, конечно, страшный бич земледелия. Значит, надо укрощать ветер. Пока не обуздаем ветер и зной, мечта о хлебе останется просто мечтой. Ветер и жара - превращают степь в дно гигантского раскаленного котла. Растения жарятся в нем и гибнут. А те, которые сумели выжить, не успевают за короткую летнюю ночь очнуться от ожога. Только под утро просыпаются в них живительные чакры. Вновь их палит нещадное близкое солнце, будто заставляя всходы бороться за свою жизнь. Сердце щемит, глядя на эту казнь. Хочется каждое растение прикрыть ладонью, да напоить соком земли. Открыть бы все артерии ее и сказать: пей, растение, сок земли, наливайся сил. Увы, выживает тот росток, который укрылся за другой росток, что повыше. С болью и тревогой ждешь осени. Все сомнения... оправдываются. Выжили предатели, все болезни роста сказались в полной мере. Урожай не радует, а печалит. Какие это болезни? Не распознать их, пока Лысенко изгоняет из стен академии своих противников. Изгнанники лишены возможности доказать свою правоту. Это да, но они не беспомощны. И праны в них не дремлют. Они многое познали, многое постигли, блуждая в лабиринтах ошибок. Нужна какая-то дистанция времени, чтобы воспринимать как знак свободы новую мысль, спасительную мысль...Напчнется на этой земле хаос, если люди с прошлым неспособны воспринимать бесстрастно какую-либо мысль о необходимости перемен.  Пока в этой рисковой стране только и возможна зона рискованного земледелия, зона, где не существует никаких гарантий, кроме мысли как вестника свободы. Гарантируется непоколебимость мысли, за развитием которой хоть и следят соответствующие службы. Власть против личности, за обезличку.Признает исключения.Тщетны, напрасны попытки изгнать мысль в зоны, в лагеря, загнать ее в подвалы и гробы. Мысль бессмертна, а кто мыслит - тот живет. Кто мыслит, тот господствует. Конечно, только так. Фидель Кастро, путь от буржуазного демократизма и анархизма до марксизма - наверное, это не комедия, но и не драма мыслящего человека.  Так что же? Только то, что кто мыслит, тот борется... И проиграет, если остановится хоть на миг.Значит, Фидель когда-нибудь проиграет. Жаль. Хочется какого-то просвета? И когда он наступит? Завтра, послезавтра? Уж помалкивал б, не задавал вопросов? Больно любопытный?
... Когда изменится характер  труда, производства, изменится и общество, экономическая самостоятельность зон высвободит личность. Землянский из хозяйственника превратился в политического лидера. Для центра он стал объектом беспокойства.Потому и регламентация, чиновничий пресс, акции, направленные на дискредитацию Землянского...И все это секрет Полишинеля. Души наши пронзены острыми копьями противоречий... И потому мы обитаем здесь, где жить было нельзя... Когда же исчезнут ветхие, низенькие халупы, бараки, в которых жить человеку  стыдно? И почему же все старания наши уходят в песок? Боремся с пьяницами, летунами, тунеядцами, а пьянство процветает, безделье не исчезает, недовольных не убывает, процветает воровство. Если б с этим покончить?! Не покончить с этим, если за душой у человека нет ничего. Покуда все общее, человек будет честно воровать, и будет имитировать настоящую работу и искать отдушину в  хмельном забвении. Нет, не зажить в уютном агрогородке!
Такой агрогородок, над проектом  которого работала  Элина!В этот город она б прилетела хотя бы на экскурсию. Увы! Проект отвергли, из нескольких населенных пунктов создается агропромышленная зона. Элина отстранилась от доработки нереального проекта, обиделась на все и вся. Слабенькое созданьице, милая нежная женщина, искренне боящаяся отстать от времени, прямо-таки смешна в отчаянном стремлении выглядеть человеком новым. Нет, не разгадан код ее души. Если б код был разгадан, мы б были вместе...”
Виталий Геннадиевич вспомнил встревоженный возглас Элины: “Ты хочешь, как таракан, затаиться в тени. А я не желаю! Пусть что будет! Почему я должна бояться жить? Кому я причина зло, что должна бояться мести?”
Как-то собрались у него несколько друзей-сокурсников. Влезай в долги, а закати застолье, - так принято, так заведено, народ, давно оторванный от  жизни, любит показать себя, любит и покуражиться. Тут Элина затеяла спор об абстрактном искусстве. И все почти всерьез защищали абстрактное искусство.(Защищали не столько абстрактное искусство, сколько свободомыслие, право человека на выражение собственных взглядов на мир). Мол, чем мы хуже? На выставках абстракционистов - столпотворение. Значит, любит публика аляповатую мазню? Любит - не любит. Публика любит то, что власти отвергают. Но почему власти отвергают это искусство? Кто скажет что-нибудь вразумительное по этому поводу?
До пяти утра спорят, позабыв обо всем на свете. На Новинцева смотрят как... Не наслышан? Какое убожество! Какое невежество! Абстракционистов не жалуете. А вы были на концерте Вана Клиберна? Не могли достать билеты? Было бы желание, билеты б нашлись.
- ... Только в абстрактном искусстве можно выразить протест, не опасаясь угодить на  Колыму. Эрнст Неизвестный, конечно, гений...
- А посади Вана Клиберна в одну комнату, а в другую Геночку Буторина - смог бы, например, этот эрудит отличить игру Вана Клиберна от музыцирования Геночки Буторина?
А кричит знаток: “Да вы полжизни потеряли!”
Вот в этой компании Элина - царицей была!
- Эх, Элина... Тебе все это надо?
- Что, Элина? Ты живешь прошедшим, я - будущим, вся разница.
Вот в споре кто-то произнес:
- Завтра на Арбате магазин сувениров открывают.
На завтра Элина, забросив даже дипломную работу - подумаешь, успеется, бежит на открытие магазина. А там таких Элин уйма, да, длиннющая очередь, километровая змея, и змея эта вползает в улицу, пугая прохожих. Элина стоически выдерживает тридцатиградусную жару, задыхаясь в очереди. Все, что можно было снять с себя, она сняла, оставшись в коротком газовом сарафанчике, едва прикрывавшем тело от нескромных взглядов, и умирала от жажды. Нелегко идти в ногу с веком! Для этого все надо на свете отбросить. Неужели все? Ну, глупо, невероятно глупо так судорожно хвататься за все. Но ведь Элина не фанатичка. Тогда что же это? Возвращается Элина поздно вечером. И торжественно выкладывает на стол плющевого Зайчика. Иронически, с явным снисхождением смотрит на Витальку:
- Милый  домосед, не  прозеваешь ли все на свете? Там такая давка была, такая давка, застрелиться. А магазин шикарный.
-Могла бы в следующий раз.
-А в следующий раз бульдозером?
Эх, Элина. Я понимаю тебя. Ты судорожно мечешься в замкнутом пространстве, просвещая себя, ловишь, как счастье, новости. Боишься отстать от будущего! Вечно ищешь. Жизнь твоя - вечный поиск будущего, выявление его контура. Ты была целая энциклопедия новостей. Ты знаешь, какая обезьяна получила премию за свое творение (а-ля-Репин), какой собачонке прицепили медаль за породистость и экстерьер, целую справку можно получить от тебя по истории джаза, рок-музыки, нет вопроса, на который ты не могла ответить. Если не хочешь отстать от веяний времени - не отстанешь. Но так уж ты стремилась идти в ногу с веком, великим космическим веком, или тебя что-то заставляет держать нос по ветру? Может, не что-то, а кто-то?
Ты говоришь, что идешь в ногу с жизнью. С какой жизнью? Не с той ли, что ведет к самоизоляции? И ты желаешь радостей! Да будет так. Но... Мы по разному смотрим на жизнь. Куда мы с тобой идем? Да никуда не идем, толкаемся в замкнутом пространстве. На старости лет, это же ясно, будем проклинать друг друга. Это также ясно, как божий день. Кто из нас мутит воду? Конечно, тот, кто не хочет пить. Элина, ты, ты, мутишь воду. Где эти абстракционисты? Ты в ловушке собственных иллюзий! Ты можешь ответить на этот вопрос? Ты всегда щадишь меня, хотя я не с тобой. Почему? Ответа нет. И не избежим мы на старости лет черной бури. Наверное, в старости хочется старческого умиротворения. Но возможно ли оно без взаимопонимания и верности? Наверное, нет. А если усомнишься в верности, то какой покой? Когда-нибудь человеку, которому удалось дожить до старости, нужна тишина, покой, чтобы осмыслить пройденное, радоваться прожитыми годами, какими они не были.
И почему вообще предаем человека? Во имя высших интересов или из трусости? Василий Степанович, вы ведь интересный человек, с изюминкой, а что вы докладываете в инстанции обо мне, да обо мне? Губит вас честолюбие. В любом деле печетесь о своей персоне. Предаете тех, кто с вами! И лепится к вам всякая шушера... И взрастили массу сорняков, овсюга. И вот эта очередная авантюра с бригадами, которая провалится! Разоблачат, исключат из рядов, по миру пустят! Знаете об этом, но не отказываетесь от опасной затеи. Не понимаю, что ж, чужая душа - код неразгаданный.
Мне почему-то хочется избавиться от контактов с Дегтевым. Органически его не терплю. Будто он враг, заклятый враг тебе. Хотя ничего плохого тебе не сделал! Вот тебе и добрый, безобидный Новинцев! Человек мужает, когда наживает заклятого врага? Но какой из Дегтева враг? Ищет человек свою выгоду. Пусть!  Однако трудно смириться с этим.
Что это? Обыкновенный эгоизм, иго уязвленной власти?
Значит, я вступил на тропу борьбы. Подготовлен ли на опасную борьбу? Бороться придется не окриком, а мыслью. Спокойствие - сила, ум. Окрик - результат аффекта, сужения ума. С кем идти? Кому доверишь план?
... А Валентин Лесняк - преданный мальчик. Если преодолеет ревность ко мне, с ним можно что-то совершить, да если еще не проведут на мякине.

Глава 9

В Москве на Старой площади, в кабинете без вывески и без номера тихо переговаривались пятеро лысых серолицых людей, похожих на привидения, блюстителей интересов государства и идейной чистоты рядов. Они поддакивали, дополняли друг друга, демонстрируя монолитное единство.
- Продовольственная проблема разрешена во всех регионах.Хлебными карточками и продовольственными талонами  промышленные районы обеспечены сполна. В спецпоселениях процент заготовки продукции выше. чем в среднем по стране. Правда. на территории, где руководителем Землянский, заготовка сопряжена с трудностями.Разберемся. И на предприятиях той же территории едва справились с плановым  заданием. Но  это вовсе не значит, что  крестьяне и рабочие идут в первых рядах за построение того общества, основы которого заложили учители наши. Однако же эта гнилая интеллигенция. Выкопали слова Ленина  о ненужности партии при определенных обстоятельствах. Неслучайно заговорили. Характерный показатель: снизился прием в ряды наши, в книжных магазинах, стыдно сказать, пылятся книги вождей ... Люди читают запрещенку, посещают выставку авангардистов. Явный признак надвигающегося кризиса в обществе. Произвели кое-какую санацию. Этого недостаточно.
- Следует дезавуировать устаревшие цитаты  Ильича, но надо нам возродить в полном объеме его учение, отделив от революционной практики: расстрел царской семьи, расстрел священников и монахов, расстрел кронштадских матросов... Люди читают то, что запрещено. Есть сведения. что  читают книжки Хомякова о патристике и соборности, настораживает повальное увлечение мифами. Как-то неспокойно. Не исключены в регионах серии терактов...Надо быть готовым к  ликвидации очагов недовольства с возложением вины на инакомыслящих, произвести аресты.  Недовольных и инакомыслящих и прочих элементов депортировать в отдаленные регионы. Укрепить руководство партийных и правоохранительных органов лучшими представителями  центральных областей России, допустить к оперативной работе проверенных лиц коренных наций, в печати развернуть тему о единстве многонационального общества. Найти примеры. Найти интернациональные семьи и показать их на телевидении, запустить в космос...Пропагандировать наш образ жизни. На эти цели денег не жалеть, использовать закрытые счета в банках.
- Значит, ослабляем поддержку зарубежным друзьям?
- Ни в ем случае. Возможно финансирование их деятельности только по закрытым счетам. Надо увеличить объем скрытой помощи. Опутаем красными сетями весь шарик. Наши информаторы в отсталых странах полагают, что для установления порядка мешают племенные союзы. Верно. Этнические общности, конечно, еще что-то представляют, но масса принимает любую форму. Следовательно, важно позаботиться о формах и методах депортации в решении стратегических задач... Управлять массой легче, чем народами. Следовательно, наша задача предельно ясна: железным занавесом ускорить формирование в лагеря,использовать все методы, что требуется для этого, превратить народы в единую массу. Народ любой состоит из граждан, масса из элементов.
- Что такое гражданин? Это личность, национальность, права и обязанности. - Уточнил позиции третий единомышленник, ведающий кадрами. - Мы говорим - личность, имея в виду индивидуализм человека. Индивидуализм в природе человека. Значит, надо бороться с природой человека. Каким образом? Лишить человека права на жилище - значит, превратить его в бездомную собаку, которая станет злее волчицы. Сталин гениален. Кров у человека? Какой кров? Выселили корейцев, поляков, немцев и прочие народы в тугайные и пустынные степи, и они стали другими. Вот так надо поступать с массой. По первому доносу выволакиваем мужика из хаты да в заполярные угольные копи, без права возврата хаты, ежели согласен с нашей линией. А не согласен - превратим в лагерную пыль. Политика не делается в белых перчатках. Жаль, что мы не совершенствуем формы и методы   депортации. Пока существуют государства, власти будут  депортировать часть общества.
- Но ведь можно изобрести и другие методы. Профилактика населения в психиатрических больницах, мобилизация на великие стройки...
- Затеяли мы, первые ласточки земного благоденствия, грандиозное зрелище с гладиаторами. Кровопийц-помещиков и тучных буржуев уничтожили, а прочих прогнали. Их на чужбине миллионы. Мы лишили их родины. Мы виновны перед ними? Не думаю. В классовой борьбе только один вариант, один исход! Кто - кого! А потом мы боролись между собой, потому что делили землю. А она - одна. Продразверстка, индустриализация, коллективизация. Ясно, концлагеря, Соловки. Только и успевали стряпать приговоры. А вожди оппозиции на судебной арене добивали друг друга, как гладиаторы Рима. И когда уж готовить всяких лишенцев к ссылке. Да и зачем? Можно без церемоний, можно без предупреждения. Для нас цель превыше всего. В краю неведомом сосланные поймут, что изгнание - это перемещение в интересах государства. Да вот беда: в бессрочном изгнании они обретают способность думать. Необходимы акции устрашения.
- Нет, не акции устрашения. Уж эти сироты жестокого века, пасынки государства - тысячелетний крест изгнанников. Надо вытравить у них память, чтоб забыли про родной порог. Мы должны списать со счетов государственных отшельников. Карантин должен выдерживаться. Но тогда не надо никаких ограждений, когда убита душа человека.
- Но люди не могут жить  без границ. Калитки, заборы, пограничные столбы. Все это попытки обособиться, обозначить свое имя.Хорошо. Надо раздвигать границы. Невозможно?  Мы не верим. В ссылку, в трудармию, в лагеря, в зоны. Уже полстраны - в лагерях. Но это только половина дела! Надо превратить страну в единый лагерь. Карантин - хорошо. Изоляция от внешнего мира был только на пользу. Но как жить в условиях карантина? Я не говорю о болезнях. Нужна там другая нравственность. Сталин был против института семьи. Неслучайно жены членов Полютбюро и правительства в лагерях... Зато как рьяно работали разведенные государственные мужья! Распадаются семьи, распадаются связи, люди не отягощены бытом - отдаются любимой деятельности,  ими легче управлять. Потому был проведен ряд мер, чтоб муж доносил на жену, жена на мужа, сын на отца, отец на сына. Вы заметили, что народ отчаянно борется за свою нравственность, не перестают создавать семьи? Отчаянный у нас народ. Чтоб продолжить род, не обязательно образовывать семьи!
- Я тоже поражаюсь зацикленности народа. Подвергнутые остракизму, изгнанию, репрессиям, люди как индивиды сохранились. Депортация - акция, направленная против сообщества, подлежащего к изоляции. Главная цель ее -  лишить человека имени, вытравить душу, его умственную и физическую потенцию  сохранить  как сырье, средство для производства полезной продукции.
- Но есть вопиющие факты проявления новых нравственных принципов. Кидаются скопом на слабого, не соблюдая никаких законов общежития. Чтобы выжить, каждый спешит опередить всех с доносом. Был один передовой стукач. Однажды настучал на самого себя. Но взять его не успели - сбросился с моста. Следовательно...
- А голод толкает людей на амбразуры. Это интересная закономерность. Мы, придя к власти, устроили продразверстку, в двадцатом спровоцировали голод в Поволжье, Сибири, потому что люди не воспринимали наших лозунгов. Голод был взят нами на вооружение. Для ускорения темпов коллективизации мы организовали голод на Украине, в Казахстане, во многих непослушных регионах России.  Депортировали без средств к существованию, обрекли на голодную смерть, в необжитые края миллионы, без семьи, без детей, без родителей. Эффект превзошел все ожидания.
- Все для достижения цели. Не в “Манифесте” старцев мы вычитали, это было известно древним. В русско-японской войне мы были за поражение России. В первую мировую войну мы были за превращение империалистической войны в гражданскую. Нам нужна была революция, чтобы изменить мир Нас должны бояться.Только поглядев на нас, должны разоружиться.
- Это и есть наша полная победа. Человек разоружился перед партией! Все это хорошо, но не все. Перед нами стоит следующая задача: направить ответственных работников в благополучные в кавычках районы для принятия  строжайших мер карантина, чтобы никто не смог уйти из зоны карантина.Если не удастся спасти людей от разложения, то  мы должны предусмотреть чрезвычайные меры после карантина.Возможно, мы объявим карантин по всей территории страны. Въезды и выезды заблаговременно заблокируем. Вот тогда люди за баланду готовы будут строить великую державу. Это, конечно, будут трудные, горькие годы. Но людям дадим шанс смыть позор вечных изгнанников. Просто не позволим возвращаться в родные края. Они ведь прижились там, на новом месте? Так зачем же возвращаться в родные места? Нет теперь нигде ничего родного, некуда возвращаться... этим мятежным чеченцам, непокорным татарам, покладистым корейцам, пунктуальным немцам, болгарам, балкарцам. Они перемешаны и превращены в рабочую массу.
- Это они-то первоцелинники? Они не заслужили это почетного звания. Им никогда не смыть, не стереть клейма изгоев. Мы изгнали врагов из будущего храма раз и навсегда.
- Но ведь они не смирились, отнюдь. Правы ли они, что не смирились?
- Открытие не тянет на Нобелевскую премию. Те, которым терять нечего, готовы захватить власть-кормушку. А те, которым есть, что терять, не хотят отдавать власть-корыто. Потому-то и происходят вселенские катаклизмы, которые сопровождаются астрономическими цифрами жертв. Мы выстояли, потому что мы избавились от жалости.
-Верно, жалость - не политическая категория.
-Жалеть других - себя не жалеть.
-Неужели на всей земле нет места жалости?
-Нет и не будет. Продолжается естественный отбор. Закон открыт Дарвиным, как известно, и его никто не сможет отменить.
- Все так, но штыками дом не построить. Не случайно на Западе реформисты протягивают нам руку, подсовывая идейки о социализме с человеческим лицом.Пытаются убедить нас в неправоте.
- Я вам скажу, что они оказывают нам медвежьи услуги. Режим, направленный против всех и каждого, против личности, не может быть человеческим. И этот режим нельзя реформировать. Не случайно, в тех странах, где установлен такой режим, боятся ревизии. Идет борьба против ревизионистов.
- Падут эти режимы и не будет ни реформистов, ни ревизионистов. Но чтобы этого не произошло, надо укреплять репрессивный аппарат. Желательно руководителей бывших содержать в тюрьмах за пределами страны. Чтобы духу их здесь не было! В Монголии не было ни одного случая побега. Тюрьмы охраняют надежные чекисты.И у нас  надежная охрана.Иного быть не может.Поступками людей управляет время. Значит, время такое. Короче. Принимаем исключительные меры по наведению порядка. Пусть льется рекою кровь, зато порядок будет наведен. Далее. Человеку нельзя без веры. Дайте ему веру в недостижимое, в райское будущее, уведите в миражи.
Кремлевские мудрецы  еще долго отрабатывали план действий, касающийся судеб  индивида и отдельного народа. Часов не замечали.Наступила ночь. И над башнями Кремля взметнулись черные звезды. На светло-синем небосклоне они манили опрокинутый мир своей таинственностью, немотой и неотвратимостью предначертаний.
Глава 10
 
Валентин разобрал двигатель и снял топливный бак с трактора.
- На сегодня достаточно, - решил он и зашагал в поле, чтоб освежиться, охладить себя. Там увидел Светлану. Она стояла на закрайке поля и проверяла всходы, разбуженные теплым солнцем.
Светлана в красной юбке-колоколом и белой кофточке. На фоне синевы неба и зелени она выглядела очень празднично. Вообще-то Светлана всегда была хороша, а сегодня особенно празднична.
Бывают же, такие, праздничные люди. И в будничные дни они праздничны. Это от щедроты. Это от щедроты сердца, души.
-Полюбоваться природой здешней, конечно же, нелишне, - ласково промолвила Зорина, - не пишется, не навещают душу образы?
Ты угадала, милая девушка. Земля в цвету. Что может быть лучше этого? Но потому-то и боль, потому-то и печаль...
А образы возникают неожиданно, и, как молния, озаряют всего тебя. Но ведь молнии не часто вспыхивают. Только в грозу обнажают они свои яркие клинки.
- А всходы дружные. Курилов нынче расстарался. Его надо расцеловать, - радовалась с каким-то непонятным восторгом Светлана. - Ну просто прелесть, душечка. Что с ним произошло? Он преобразился...
- С ним ничего не произошло. И с ребятами тоже. Ты же всех их знаешь. Только не знаешь, что же произошло. Дождемся осени. Погляди, хорошо как... - Валентин не нашелся, что еще сказать, заикался, досадуя на самого себя, огорчался, что слова нужные приходят “опосля”, - такого нигде не увидишь.
Светлана послушно повела глазами и замерла в напряженном молчании.
Кажется, навечно установилась ясная погода, всходили хлеба ровно, накрывая поле ворсистой зеленой скатертью. Ветерок поглаживает ее мягкою ладонью. А всходы словно защищал от лиха высокий стеклянный купол неба. В центре купола светилось веселое солнце. Из него лился ливень серебристых лучей, пронизывая воздух радужным сиянием. Смотреть на солнце было нельзя - лучи царапают зрачки и веки.
Валентин запрокинул голову и стал наблюдать за незаметными переливами синевы. На Светлану тоже нашло вдохновение. Она сорвала с головы васильковый платок, - это была ее давняя привычка срывать с головы в волнующие минуты все, гребешок, заколку, платок, - и забросила вверх. Платок развернулся, как парашют, и поплыл по волнам воздуха. Взметнулись вверх, в небо трепетные чайки рук, ловя уплывающий платок.
В ней стремительность и порывистость в крови - трепетная, искристая, она вспорхнула и поймала взметнувшийся птицей  платок, закружилась... Обнажились до трусиков красивые ноги. Светлана одернула юбку. Внезапно исчезла в ней игривость, на лице ее проступила торжественная серьезность
- Пойдем, Валюша, довольно, - промолвила она. - Душе привольно, а сердцу больно. Если б знать, почему...
- Ты в детстве играла в куклы?
- Нет. И не жалею.
- А я в детстве проводил время на рыбалках. Не заметил, как оно прошло.
- Время - лента жизни. Я кромсаю ее ноготками-ножницами, как садистка.
- И что тебя здесь удерживает? Тебя же в Подмосковье направляли. А ты сюда сбежала. С сердцем твоим тебе только Подмосковье. “Не слышны в саду даже шорохи...”- Ты же знаешь, почему я здесь. Я там работала уже. А Новинцев приехал проводить семинар. Он уехал, а следом я приехала...А я знаю еще, зачем живу. Во как! Он все - и мой мир, и мое счастье, и мой смысл жизни. Я счастлива навсегда, чтобы со мной что ни случится. Какое имеет значение место, где я нахожусь? Разве что здесь я нашла свою судьбу. Ты это можешь почувствовать, понять добрым сердцем своим?
Валентин  не испытывал чувства ревности к  Новинцеву, испытывал чувство, вызванное не ревностью, а восхищением к  любящему  существу. Ему не надо больше слов. Они его поражали в самое сердце. Вот она, говорит с тобой, но как сестра с братом. Она не хочет понять никак, что духовные отношения не могут подменить реальные отношения. А реальные отношения складываются из реальностей, какие они ни были. Он произнес вопреки желанию:
- Но Виталий Геннадиевич здесь, конечно, но душа его там... У него жена с сыном и дочерью, они   в Москве. И он их любит, вернется к ним, как только закончится срок командировки.Светлана не удивилась услышанному.- Я люблю его жену, его сына и его дочь. Не веришь? Я встретила его, и куда он, туда и я. Я знаю, тебе все это... Прости. Ну, я глупая девушка, мещаночка, и не стоит мне завидовать. И не сердись. - Светлана повернулась к нему, полуобняла его, опустила руки, улыбнулась. - И оставь меня, пожалуйста. Я хочу побыть одна.
Глава 11
- Что такое мещанство в современных условиях? - вопрошала риторически Леокадия Яковлевна, - мещанство - это лебеди. Мещанство - это незастегнутый грязный воротничок, мещанство - это...
Переполненный зал внимательно слушал Леокадию Яковлевну. На ней было сегодня торжественное красное платье, просторное для ее гибкого трепетного тела. Но платье было ей к лицу. Кажется, зал больше любовался ее платьем, ею самой, чем слушал ее.
Валентин машинально затеребил свой воротник. Кажется, пуговки застегнуты. Галина Ольховская укоризненно смотрела на своего мужа. непослушный такой. Говорила же, уберем лебедей. не слушался. И корреспондентка расписала, и вот, учительница вовсю честит. Могут и пригласить на беседы из органов. Конечно, о депортации речи может и не быть, но ведь могут... в небытие... Но большинство слушателей сидели беззаботно. У них воротники были в порядке и лебедей дома не держали... “Не туда ведет Красницкая, не туда...” - тревожился Володя Жизнев за успех молодежного межрайонного диспута, - уведет людей в тину демагогии, попробуй вывести. Сейчас Леокадия Яковлевна начнет перебирать чужое белье... Придется выправить направление диспута... Хотел без ведущего провести, а не выходит...”
Володя стремительно взлетел к трибуне, когда учительница закончила свою обличительную речь, но отступил от неудобной трибуны и стал свободно ходить по сцене.
- Мещанство - это лебеди. А лебеди - это красивые, благородные птицы, - начал Володя, заметно волнуясь, но вполне владел собою, - а с мещанством мы разберемся... Ровно два месяца назад молодой парень из Гжатска Юрий Гагарин облетел землю. Космос. Гагарин. “Восток - один”. Героической симфонией, гимном юности звучат эти слова: “В коммунизм из книжки верят средне: Мало ли что можно в книжке намолоть, а такое оживит внезапно бредни. И покажет коммунизма естество и плоть”.
И это в той стране, о которой с явным снисхождением джентльмена (Ну, что вы хотите от лапотной  России?).
Герберт Уэльс написал о новой России книгу и назвал ее - никак не иначе, как “Россия во мгле”.
-Покажи...плоть, - крикнул какой-то смелый остряк, но его не слушали и не услышали.
- ...Сейчас нет чудес и булки с неба не падают, - продолжат Жизнев, не обращая внимания на остряка. - Все, чего достиг советский народ - это результат его творчества, его трудового подвига.
- А чего он достиг? - спросил остряк.
- Еще большие свершения ожидают впереди. Нужно создать материально-техническую базу нового общества, - прозаично добавил Володя, сам подивился, что  так быстро иссяк его пафос.
Жизнев со страхом посмотрел в зал. Зал слушал его внимательно, благодарно. Даже остряк приумолк.
“Найти зажигающие слова и через сердце пропустить...”
-Создание материально-технической базы - это главная задача нашего поколения, но не первейшая. Ведь построение  нового общества не ограничивается строительством гидростанций , новых магниток, доменных печей, автоматических поточных линий. Построение здания будущего  - это не только ажурные кружева новостроек. Да, это великое строительство. Но первейшая задача, тут Леокадия Яковлевна права, есть воспитание человека. В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и мысли.
Это человек нашей мечты, грез наших. Но это реально.В  “Фаусте” Гете, в кабинете рождается человечек. А нам не надо ничего придумывать. Новый человек появится в новой жизни. Такой человек может выковаться в горниле жизни. И такой человек уже куется...
- В известном органе, - подсказал остряк. - Там кого хочешь, того и выкуют. Героя-храбреца, труса-подлеца.
Но зал не реагировал на эти опасные шутки подвыпившего шутника.
-Сегодня происходит великий процесс формирования личности, - невозмутимо продолжал Жизнев. - Это не значит, что нас будет кто-то формировать. Мы делаем себя сами.
- Продемонстрируй, - выкрикнул остряк, - может, нас уже делают?
Тут кто-то в зале взвизгнул и хихикнул. И вновь воцарилась тишина.
-Что ж, могу поведать... Из серии “нас делают”. Недавно я был у соседей в Интернациональном, - горячечно продолжал Жизнев. -  По объединению организаций. Федя Белобородов рассказал следующий печальный анекдот. В прошлом году молодежь построила в одном из дальних отделений приличный клуб. Радовались ребята: теперь-то развернемся, будет самодеятельности. У них объявился виртуоз-гитарист, есть певунья-плясунья, бас, контрабас. Словом, серьезные виды, красивые грезы. Но пожаловало начальство и зацокало: “Годится, только це нам ни к чему!” На другой день после открытия клуба начальство пустило в клуб овец. Клуб превратился в овчарню! И не песню под гитару - услышали блеяние овец.
Зал задрожал от хохота ребят: ох, Володька! Смеяться тут нечего, ты прав, это печальный анекдот, даже не анекдот, а факт, факт вопиющий.
- ...Комментарии, как говорится излишни, - невозмутимо продолжал Жизнев. - Но обидно то, что ребята погоревали, начальство свое поблагодарили и бросили дело в реку по имени забвение. Маленькие ручейки обходят камни, реки сметают их с пути. Обходить трудности - это удел ленивых, бороться с трудностями - закон сильных. Как видите, жизнь уже сегодня предъявляет к человеку новые требования. Это - борьба с косностью, формализмом, равнодушием. Мы сейчас над этим не задумываемся, проявляем беспечность. А ведь очень скоро кое-кому из нас придется мыть, драить себя, если ему все-таки не хочется быть за шута в будущем обществе.
Удостоил-таки вниманием остряка!
-Еще пример, - отчеканил фразу Жизнев. - В сети горят разные лампы. Увеличьте напряжение - лампочки малого накала перегорают и становятся помехой, а более мощные лампы разгораются еще ярче. Усилите общественное напряжение, слабые алчные души не выдерживают, обнажают мещанское нутро, а сильные закаляются. Сегодня, как никогда, подтверждается правильность ильичовой мысли, что общество будущего  начинается тогда, когда каждый член общества научится управлять общественными делами. А у нас есть ребята и девчата, которые пуще огня боятся общественной нагрузки. Их, пожалуй, трактором не затянешь на общественные работы. Упираются: “Не можем, бесталанные мы”. Отговорка.
- Интересно, задаром вкалывать, - бросил реплику неугомонный остряк с красным носом.
- Поэтому одна из важнейших задач каждого молодого человека - это борьба с пережитками прошлого и влиянием  буржуазной идеологии.
- А мы ведь  отгородились занавесом железным.
- Занавесом-то занавесом, а оттуда прет, не от верблюда. Нам нечего брать у капитализма его прошлое наследие, его объедки. Ну что можно вынести, например, в таких заграничных фильмах, как “Любовь с первого взгляда”,, “Жених для Лауры”, “Возраст любви”, где снималась, к сожалению, талантливая актриса Лолита Торрес?
Тут зал загудел, выражая свое несогласие.
- Или мы другие, но мы не воспринимаем суть этих фильмов, - убеждал однако, заметно волнуясь, неугомонный Вовчик Жизнев. - Смотрел, пускал слезу. Но по этим картинам никак не узнаешь о рабочем классе, о трудовом люде Аргентины. Или вот картина “В старом Чикаго”. Разве можно без брезгливости осилить скучный боевик, где с таким ненормальным аппетитом смакуют о том, как родные братья губят друг друга из-за денег, из-за карьеры? Разве приемлемы нравы “адских водителей”?
- Володя, ты о чем?
- Однако, есть у нас определенная публика, заряженная низкопоклонством перед далеко не символическим Западом. Это некоторые молодые люди в брюках до колен и пиджачках до пят. Отпад? не скажу. Для нас не так уж страшны сия ультрамодность, “люкс”, вся эта ветошь маскарада. Беда в том, что сия публика  скулит: мол, что за жизнь, не жизнь - а тьма египетская, пускает дым в глаза, сеет вокруг пессимизм, мрак. Им невдомек, что увлекаясь Западом, падая ниц перед ним, отрицают наше, кровью и потом добытое.
- Ну если носить нельзя, смотреть нельзя и читать нельзя? Что ж, ходишь голым? - осмелел шутник.- Тогда никакого мещанства. Это кто затевает борьбу с мещанством?Те, кто все имеет и может позволить одеваться модно! Оглянись, красавчик. Им можно, нам нельзя! А что нам можно, что для нас модно? Прикрыть зад, прикрыть перед, чтоб у станка стоять,лен трепать.
- Одежда должна быть практична, а не эстетична,- отпарировал Жизнев, обращаясь к шутнику.-Функциональна, а не демонстративна, как полагают некоторые невоспитанные крикуны. - Обращался в зал Жизнев, не обращая внимания на опасные реплики остряка. - Речь идет о так называемых “стилягах”, пижончиках. В большинстве своем они дети честных хороших родителей, юность которых прошла в лишениях и борьбе. И откуда этакий нигилизм, который выпячивается и пестротой одежды и демонстрацией неприятия норм? Почему возник этот нарыв? Стиляг - единицы. Но эти единицы пытаются бросить тень на всю молодежь. Разве не случайно, что приходится слышать: вот, мол, пошла молодежь - на все наплевать! Конечно, ошибаются те, кто строит из единичного факта глубокие оргвыводы!
- А ты уже сделал оргвыводы, красавчик! - прервал остряк.
- Пора бросить эту маску, игру, пора стать самим собою. Нам еще долго жить, не будем ждать, когда горбинки души исправит могила...
- Вот именно, Володя. Ты лучше расскажи про именное свое поле, - просил кто-то из зала, все тот же остряк с красным носом.
- Самое сложное и самое ответственное время мы живем, - продолжал стегать своего конька Жизнев. - Каждый из нас ответствен перед обществом, перед будущим, то есть перед новыми поколениями. Все мы будем отцами, матерями, все будем иметь сыновей, дочерей. (“Все ли?” - хихикнули из задних рядов). А ведь не секрет, что дети часто пристают к своим папам и мамам с расспросами об их делах, подражают им, именно подражают. Какое разочарование, вред, боль принесет малышам отец, который приполз-то на четвереньках пьяный, что называется, в доску? Говорят, от хорошей жизни не пьют, запил от горя. Вот и вся научная база, глубокое философское обоснование  порока.
- А ты, значит, ни -ни,не принимаешь? - спросил все тот же остряк.
- Да, бывает, что так сложится судьба, что жизнь бьет по голове, но мы не видел еще такого человека, который “зеленым змием”, мнимым лекарством, залечил душевную рану, - отпарировал Жизнев, не скрывая своей досады на бестактность подвыпившего слушателя. - Пьяницу не пускают в клуб, в храм будущего тем более...
- А сюда ведь пустили, - засмеялся Коршун, переговариваясь с остряком. - Не боись!
- Пусть каждый из нас посмотрит на себя в зеркало жизни критически, отстраненно, - нашелся Жизнев, едва реагируя на реплику и продолжал невозмутимо:
- ...Человечество вступает в пору цветения весны. Но именно весной разлагаются трупы, раздается далеко запах тления.
Хорошеет лицо земли. Но  не заживают язвы старого мира.
Старый мир твердит: мы живем, а вы строите, лучше б не строили.
Но между бредовыми желаниями маразматиков буржуазии и реальной действительностью - дистанция огромного размера.
- Ой ли! - воскликнул остряк.
Жизнев реагировал на это восклицание по своему:
- Не будем по-вашему, господа преступники Хойзингер, Оберлендер, и иже с вами! Земной шар не игрушка и им нельзя играть. Людей теперь не обмануть и не окутать землю дымом пожарищ. Но чем бессильнее, тем злобнее этот уходящий мир. Вряд ли он может долго ужиться с нами. Как долго?
Проницательный Ремарк так характеризовал этот мир: “Жизнь взаймы, время жить и время умирать, черный обелиск.”
Поистине пророчество оракула. Да, этот мир уже живет взаймы, ему настало время умирать и ему уготован черный обелиск. Вот почему он злобствует, вот почему ненавидит нас. И он может пожертвовать всем. И граница ненависти проходит через наше сердце.
“Как только не пытались раздавить нас, уничтожить. Разве нет? А интервенция четырнадцати государств? Спасибо вам за это? А экономическая блокада? Выстояли. Победили и в отечественной войне. Не получается у них игра в кости. теперь пробуют взять крепость изнутри, отравив наш мозг, развратив нас, тем самым ослабить нас, разложить нас на клетки... Стоят на вершине горы человек и микроб. Человек говорит: “Мы стоим на вершине горы”. А микроб удивляется: “Я хожу-хожу, а никакой вершины не вижу, как и тебя!.” Чтобы видеть событие, надо быть вне его, а чтобы понять событие, надо быть внутри события.
С позиции государственной будем рассматривать все явления, и тогда все станет на свое место.
И тогда оторванная пуговица не заслонит нашего лучшего тракториста. Кто? Неважно, но больно видеть его в неряшливой одежде.
Лебеди не должны утопить, рисованные лебеди не могут утопить высокие показатели, которых добилась одна доярка, но нам больно видеть этих лебедей у одной из лучших наших работниц. Позволительно спросить: оторванная пуговица - правда, замечательный производственник - правда, активный общественник - правда. По какой правде будем судить о человеке?
Все в зале обернулись на Валентина Лесняка. Он опустил голову от смущения. Готов был убежать, да как - пройти через весь зал! Это все равно что пробежать через огненный мост.
А Жизнев горячо продолжал, обратив свой взор на “ жертву”.
- Раз ребята догадываются о ком речь, то не буду ничего утаивать. Я никогда не зачислю Валентина Лесняка, отличного производственника, смелого журналиста, поэта, надежного друга в разряд самодовольных мещан... У него до всего  есть дело. Я буду стоять за него. Это так.
Зал недружно аплодировал. Остряк замешкался с очередной своей репликой. Коршун задвигал челюстями.
- Правильно, Жизнев, правильно, - выкрикнул кто-то из задних рядов зала.
Но его тут же перебил кто-то из середины зала:
- Ты только готов жертвовать собой, но требуешь жертвенности от других. Этого не надо.
- Что не надо? Так мы никогда из состояния анабиоза не выберемся!
Леокадия Яковлевна порывалась было покинуть зал, но что-то сильное удерживало ее. Наверное, намагниченное поле зала.
- Рисованные лебеди - желание любви, гармонии. Но неужели из-за лебедей станем обвинять человека в мещанстве? Любим мы приклеивать ярлыки. Это у нас в крови. А сможем мы без ярлыков? Ярлыки нужны не нам, а тем, кто хочет манипулировать нами, и ничего больше. Кто бы ни был, кем ты ни был, ты человек и это важнее всего. Попробуйте переубедить меня, - закончил Жизнев свое довольно резкое выступление.
- Для тебя, конечно, - пробормотал остряк, но на него зашикали.
- И зэк человек? - полюбопытствовал Коршун.
Но Володя Жизнев оставил провокационный вопрос без ответа. Поставил на середину сцены стол, пододвинул к столу стул, сел. Назначил себя ведущим. Видимо, зажег людей. Поднялся лес рук.
- Ох ты, откуда ты такой взялся, - не унимался отрезвевший остряк.
- Володя, дай слово!
- Дайте высказаться! На счет мещанства, нет, на счет мешанины в наших умах и откуда что берется.
- Жизнев, черт, предоставь мне слово!
- В порядке очередности, - засмеялся он, окидывая улыбчивым взором оживший зал. Ему ведь казалось, что он взывал напрасно к сопереживанию, сочувствию.
Валентин Лесняк вышел на сцену, поборов смущение, прочитал прерывающимся голосом свои стихи:
- Не забудь:
Люди создавали без шума
Не считая дней и ночей напролет
Счастливые миры и поэмы
В семнадцать мальчишеских лет.
Не забудь:
Люди шли, не смыкая веки
По дорогам страшных зим и лет,
С любовью, верой, надеждой
В семнадцать мальчишеских лет.
Не забудь:
Люди боролись в ночи жизни
За царство свободы без эполет.
И за это отдавали жизни
В семнадцать мальчишеских лет.
Ему горячо зааплодировали, а Леокадия Яковлевна преподнесла букетик ромашек.
Диспут продолжался, не смотря на то, что ведущий сошел со сцены и спустился в зал. Володя Жизнев не мог  не продолжить дискуссию со своим неожиданным оппонентом - подвыпившим парнем. Они “нашли” друг друга, в обнимку вышли из зала, прошли в полутемный угол фойе.
- Как тебя звать, дружок?
- Не имеет значения. Слышал про Митяя-Лентяя? Он самый. А я про тебя знаю все. Ну все-все и даже больше всего того, что ты знаешь о себе.
- Так кто же ты, Митяй-Лентяй?
- А догадайся. Мой батя служил с твоим дядей в одном отряде особого назначения.
- В ЧОНе, что ли?
- Нет. Ты же сам знаешь в общих чертах. Разве дядя твой не рассказывал? Хотя, конечно. Мог лишиться головы за разглашение государственной тайны. Однако, ты в восторге от дяди?
Володя не нашелся, что ответить. Дядя в те  годы... был командиром охраны поезда, вывозившего бывших государственных деятелей и работников наркоматов в места действительно отдаленные. И отец Володи тоже был определен в отряд охраны спецпоезда. Тогда было так: или ты конвоируешь, или тебя конвоируют. По чьей-то воле отец Володи попал в конвоиры. Потом дядя скажет, что отец попал в конвоиры по его, старшего брата, рекомендации. Дядя и отец Володи в последний раз встретились осенью тысяча девятьсот тридцать седьмого года в Чите, на железнодорожном вокзале. Два товарняка сошлись ненадолго на привокзальных путях. В товарняке, прибывшем из Москвы, были осужденные русские, украинцы, евреи, грузины, армяне, латыши, в основном мужчины зрелого возраста, интеллигентные, иные простоватые на вид, но пропитанные особым налетом власти. Вели себя вполне чинно, предсказуемо. И все же их охраняли особенно строго.
В товарняке же, прибывшем из Владивостока, находились дети, старики, парни и девушки, которые плакали, стонали и что-то там  выкрикивали на непонятном (корейском) языке.
- Братан! - крикнул молодой командир в буденовке, в шинели, с наганом на боку. Это был Володин дядя.
- Михей! - воскликнул высокий красноармеец в буденовке, шинели, но с винтовкой в руках. Это был Володин отец. Рядом с отцом стояла юная кореянка. Это была Володина мать.
- Куда? - выкрикнул Володин дядя.
- В Акмолинск... А ты куда?
- В Монголию. Как звать твою зазнобу?
- По-русски Зоей. Зоя, это мой брат, познакомься.
- Смотри, не навреди ни себе, ни ей.
- Тех сюда, этих туда, а нам лафа. Вот так! - и обнял Володин отец Володину мать.
Тут раздался свисток, и почти одновременно поезда тронулись с места со скрипом, со вздохом, с визгом, со стоном и детским плачем.
Разминулись братья и больше уже и не встретились.
- А в отряде у твоего дяди был конвоир Никандр Мормышкин, мой батя, - усмехнулся Митяй-Лентяй. - Он, конечно, был свидетелем встречи-разлуки двух братьев. Отец говорил, что твой батя плохо завершит карьеру. И ты плохо мостишь себе дорогу к мечте своей. У тебя же есть мечта.
- Конечно. В двух словах не обрисуешь.
- Ну тогда не очень распространяйся. Надо дождаться б лучших времен. Пойдем дальше дискутировать.
Диспут продолжался более трех часов. Многое было наговорено, но ничего не было сказано! Даже не осталось времени для традиционных танцев. Но недовольных раз-два и обчелся. Какие танцы? Спать надо. Жизнев был доволен таким исходом диспута. “Хорошо, что Буторина не было, а то бы...” Но на диспуте не было и других руководителей.

Глава 12

Буторин просто не успел на диспут. Он заплутал в бригадах отделения Егоркина. Надо было во всем разобраться самому, чтобы быть готовым ко всему.
Неужто механизированные хозрасчетные отряды стали функционировать нормально? Нужно было только устранить трения, возникающие при оформлении нарядов. Главный бухгалтер Загребин по просьбе Буторина  дал каждому  “обиженному” квалифицированную консультацию. Не отказал в этом и Жизневу.
- Знаю, знаю, директор дал вам свободу. Но ведь свобода - не хаос!
Николай Васильевич решил вмешаться, хотя в финансовых вопросах он был некомпетентен. Ну и что? Он, конечно, высшая политическая власть, но ведь должен вникать в подробности. И вот пока провозился с  распутыванием узлов недовольсмтва, он прозевал замечательный диспут... наслышан.
- Не думаю, что после этого диспута молодые рабочие попросят выписывать один наряд на всех, выстроить общий барак. Рисованные лебеди в своем углу-пруду лучше, чем Сталин с трубкой, висящий в коридоре общежития.
- До сих пор не сняли портрет? Безобразие.
Жизнев однако поделился своими впечатлениями о диспуте с Буториным, вызванный к нему по поводу портрета Сталина.
- Как вы думаете, правильно я поступил, что защитил Ольховских?
- Педагогично, в общем, - уклонился от прямого ответа. - Вчера я почтил память деда. Погиб на чужбине, в Альпах. Попала дивизия в окружение. Часть дивизии вырвалась из окружения, а дед оказался в числе пленных, которых вывезли в Германию. Вскоре дед сумел бежать из плена в горы Италии. Там вступил он в ряды Итальянского сопротивления. Воевал отлично. Даже награды итальянские получал. И звали его там Буторини, синьор Буторини. Погиб в сорок четвертом... Все стало известно совсем недавно. Мы считали его без вести пропавшим... - и неожиданно Буторин оживился: - А ведь ты испытал немало лиха. Я ознакомился с твоей историей. Хочу дать рекомендацию в партию Откуда в тебе столько жизнелюбия, Жизнев? Будто нет на свете ни горя, ни печали. По крайней мере, не вижу тебя грустящим. Не вижу. А как складывалась твоя судьба - сплошные тернии. Неужели ты каменное сердце, которому не присущи эмоции? И камень теплеет на солнце. - Изумился Буторин. - Мне двадцать восемь, старше тебя, а чувствую себя младшим братом перед тобой. Ей богу.
- Грустно, когда бываю предоставлен самому себе и нечем заполнить время, - тихо сказал Жизнев, а про себя дума: “У меня горя на всю жизнь, неизбывшее и незачем его вытаскивать, оплакивать. Людям это не нужно. Да не сирота я? Ну и что, что нет самых близких, они в душе моей, в памяти.
- Но как-то узнал страшную подробность, - промолвил Володя. - Меня потрясла заметка в газете о том, что Хойзингер вновь вышел на тропу зла.
Это по приказу Хойзингера расстреляли моих родителей. Отец был на спецзадании. Охранял политзаключенных, которых собрались эвакуировать в Сибирь. Внезапно был атакован спецгородок ворвавшимся в него эсэсовцами и местными националистами. Охрана была разоружена. Пришли фашисты, забрали маму и меня, в камеру, где лежал на бетонном полу истерзанный, истекающий кровью отец. Он очнулся, подозвал маму, меня, последние слова: “Я виноват, не защитил вас, простите.” И тут нас вывели на расстрел. Я спасся потому, что меня укрыла своим телом мама. Я, конечно, не понимал, что такое смерть, но слишком мал был, чтоб бояться мертвых. Точно, дети боятся темноты, но мертвых не боятся. Я лазил по телам убитых, меня подобрали эстонские партизаны. Попал в детдом. Долгая история. Так случайно узнал, что в общем-то Хойзингер убийца моих родителей... Пока мир не разминирован, пока жив нацист, нельзя копаться в своем горе и плакать, и рыдать, жалеть о чем-то, терять даром время. Некогда ворошить горе. Надо использовать каждую минуту, чтобы вооружиться. Пока Хойзингер вновь готовиться сеять смерть, я не имею права на расслабон. Убедился, что время - наше оружие, и нельзя его не беречь. Ну а если оружие, то нельзя швырять его направо и налево! Понимаю, что в мире мира нет, есть только перемирие, сильный может проиграть, слабый победить, стать сильнее, только плохо тому, кто на перепутье,- теряет свое время.
Буторин взглянул на синие, непроницаемо синие глаза Жизнева,  которые были полны смятения, и понял, что хотел поведать вожак молодежи.
“Мне все понятно, мне все ясно!. Мальчишка, сирота, изгой, обманутый и проклятый, выстоял, сохранил ясность восприятия и ум. Не свихнулся. Не озлобился. Золотое сердце у парня, душа светлая, у него можно многому научиться. В Жизневе нет ничего от юных стариков, брюзжащих старичков, просто рано пришедшая пора зрелости и мужества проявляются с мальчишеской непосредственностью”.
Они шли в непроглядной тишине ночи, как два брата, ощущая родственную близость душ.
- Слышали, Алешкин готов растерзать болтуна за слух про “овчарню”?  Но  он извинился перед ребятами.Только потому, что ему с ними  работат?!
- У Алешкина всегда какие-то искажения, - улыбнулся Буторин. - Об этом знают все.
- Еще сердится? Подумаешь, отобрали у ребят клуб! Пусть разбегаются по вечерам по закоулкам. Людям хочется жить без догляда.
- Потому мы и постарались, чтобы этого не случилось. А как же! Здесь нет ни церквей, ни мечетей, ни пагод, ни храмов, укрыться даже негде, какое там оставаться наедине. Разве, что прийти к ручью, чтоб помолиться воде! Не хотят на нас молиться. Зовем, зовем, зовем...
- Да у них запор от наших призывов. Отпустить их надо, пусть как хотят, где хотят, пусть там и живут. Мы их пугаем бездорожьем, хоть кажется, что мы сами заблудились.
- О чем ты, Володя? Мы их ведем верной дорогой. Мы - вожатые души. Жаль, что ты в сомнениях. Я не бог, чтоб прощать такие вещи. Захвалили мы тебя. Говорят, захваленная девица на свадьбе опозорится.
- Захвалили! Не пускаете на курсы повышения квалификации. Карантин на меня плохо действует, - отшутился Жизнев. - Отмените карантин.
-Тебе надо объяснять, зачем введен карантин? В связи с брожением среди некоренного населения закрытым постановлением правительства вводится особый режим под видом карантина.  Испугался? Может, переизберем тебя?
- Об этом только мечтаю. Проводнику труднее, чем конвоиру. Переизбирайте. К тому же я не отношусь к коренному населению по матери.
- А по отцу ты относишься; хотя да, Казахстан не Россия, а когда-то может был и Россией.
- Вы это серьезно? - улыбнулся Жизнев. - По отцовской линии, по материнской линии, в глуби веков по Лобачевскому параллельные сходятся.
- А ты думал... Родина не там, где родился, а там, где счастье нашел. А счастье то есть, то нет...
- А что?
- А разве с тобой прокурор не беседовал? Возбуждено уголовное дело по факту массового умерщвления людей в Черном Яру. Нити ведутся в Москву.
- Это хорошо.
- Понимаешь, идет процесс свертывания реабилитации. Поэтому никакой эксгумации.
- Я, конечно, не понимаю в политике, но лучше б вся правда.
- Не получится. Живы те, кто ссылал... Они во власти. Снимут прокурора.
- Спасибо, что предупредили.
Оба были рады друг другом. В другом каждый открыл себя.
- Вы слышали, у Зориной дочь появилась? - вдруг сказал Жизнев. - Захвалили девицу!
- Нет, не слышал.
- И чудная такая девчушка Танюшка. Зорина - молодец, молчала, как партизан!
- И потому надо срочно найти плохонькую комнатку.
- Я пойду в общежитие. Отдаю свою комнатку.

Глава 13

Светлана погостила у родителей и в субботу возвращалась к себе поездом. Тревожилась за свои поля. Без присмотра, без догляда растут уроды. И виноватого искать не будут. Виноват тот, кто отсутствует.
В поезде субботнем, как обычно, много народу. Света едва протиснулась в вагон. Где-то в середине вагона нашла себе уже занятое место. Потеснилась одна добродушная тетенька. Светлана немного освоилась. В основном свои, северяне ехали. И тетенька тоже, как и Светлана, ездила в гости. В гостях хорошо, а дома ждут одни заботы. А заботы разные.
- Хоть бы дождичка бог послал. Оно нету бога, - запричитала тетенька. - А то в огороде бузина, а в Киеве - дядька. Девоньки, и куда ж вы, на ночь глядючи?
- Отпуск кончился, - промолвила Светлана, - в понедельник на работу.
А молодая грустная женщина, она сидела напротив, улыбнулась. К ее боку прижалась девочка с живыми светлыми глазами. В руках она держала филипповскую сайку. С женщиной Светлана нашла близость. То ли молодые годы распахнули их сердца, то ли родственные были души - они разговорились. Отвели душу.
- Еду домой, - сказала молодая женщина. - В Пески. Была у брата. Хотела Танюшку ему пристроить. Не вышло.
- Танюшку? - удивилась Светлана, - свою доченьку?
- Ты зелена еще, как я когда-то. Поживешь, увидишь, поймешь, простишь.
- Танюшку? Оставить? Такую хорошую девочку? - Светлана посмотрела на задорные свветлые косички, ее большие беззащитные глаза и возмутилась за ее ее, да что ты?
- Люблю дочку, нет на свете женщины, которая не любила свое чадо, - продолжала женщина, почти не раздражаясь на глухое непонимание, на возмущение девушки, видимо, привыкла к ним, - да жизнь заставляет.
И начала исповедь:
- ...Я вот сюда зачем приехала? Романтика? Газет начиталась, радио слушала? Нет же. О чем девчонка мечтает? Ежли эта девчонка наивна, как овечка. Все нравилось: и небо, и степь, и люди, местные, приезжие, с запахом ветров и дорожной пыли. Все по первости казалось особенным: и шул застолья, и веселье без фальши, и похмелье с головокруженьем. Потом и небо стало серое, поле черное от воронья и все. Только вот это и вижу. А небо везде одинаковое, только каждый человек смотрит и видит душой. У одних в глазах - свет счастья, у других - ночь несчастья. И по тропе одной мы ходим. Разве думала об этом? Что у девчонок на уме? Сюда такие и слетелись. Беда со мной случилась: слюбилась! И ребенок. Даже настоящего имени отца Танюшки не успела узнать. Подлюга скрывал свое настоящее имя. Исчез, как в воду канул, когда понял, что у меня будет ребенок. Я и сама испугалась, убежала б, да как от себя? Не представляла, как это меня будет двое - я и ребенок? Родила. Привыкла одна лямку тянуть. Впряглась в работу. Надо же неполную семью подымать! Дояркой устроилась. Теперь в совхозе установились свои обычаи. А на первых порах жили как на вокзале, где могут украсть, что плохо лежит. Теперь устоялось тесто, затвердело. Уже не обидят и управа на обидчика найдется. Но что неполная семья! Птица с одним крылом. Обрела второе крыло. Хороший человек встретился, расписались, свадьбу справили. Но жизнь есть жизнь. Муж не выносит Танюшку! -  тут женщина прикладывала платочек к глазам. - Клянется: люблю тебя! А посмотрит на дочку мою, у него на душе злоба и ненависть, его всего перекашивает. Я поплакала, конечно, и решилась. Получила отпуск и к маме. Старушка сама еле-еле себя содержит. Тогда поскакала к брату. Жена его ведьма сущая. Вот еду обратно. Не знаю что делать? Разойтись с мужем - загубить молодую жизнь. Жить с ним - загубить дочку. Правда, Танюшка? Хочешь к отчиму Пете?
Трехлетняя девочка потекла в слезах.
- Видишь, что с девочкой стало?
 По щекам матери тоже потекли алмазные ручьи...
- Девочка отзывчивая, ко всем на руки бросается. Девушка, позовите ее.
Светлана с трепетом потянулась к девочке:
- Доченька!
Девочка замерла, робко шагнула к девушке и бух на руки. Теперь замерла Светлана, прижав к груди теплое мягкое тельце девчушки. радость горячей волной разлилась по телу и пронзила ее в самое сердце. А в груди ее пробудилось какое-то странное чувство, нет, не чувство, а предчувствие родства, единения. Женщина улыбнулась, она знала, что это обычное материнское чувство. Светлана отпустила девочку. А глаза-то. Танюшка бегала по вагону - ей совали в руки, в кармашки конфеты, печенья, гладили по головке. Танюшка примчалась к маме с подарками. Личико милое, ласковое.
Светлана вновь захотела испытать свое новое чувство.
- Доченька! - воскликнула она.
Танюша бегом-бегом к ней. Бух га руки. Светлана обняла страстно девочку и со страхом взглянула на женщину - не взревнует ли, не бросит упрек, - заведи свою малышку?
Женщина как-то странно посмотрела на Светлану и задумчиво обхватила голову. Легла на полку, сомкнула глаза. Незаметно вздремнула и Светлана. И уснула на часок. Проснулась от прохлады. Сумерки. Надела кофту, голубую, китайскую и ничего не понимала. Тут свет в вагоне включили. Просторно стало в вагоне. Много пассажиров сошло на разных станциях и полустанках. А женщины в купе не было. Спит Танюшка на нижней полке. На сарафанчике записка. Светлана невольно вынула записку, инстинктивно чувствуя, что записка оставлена ей...
“Танюшка родилась 10 апреля 1958 года в  Алексеевском лесхозе Акмолинской области”.
В записке было еще что-то записано, но зачеркнуто. Ни фамилии, ни теперешнего адреса. Значит, женщина оставляла девочку ей, Светлане, и боялась, что она, Светлана, проснется, поэтому сошла с поезда на первой станции. Светлана растерялась, испугалась, и оледенела от растерянности и испуга. Да что же это? Но  растаяло будто оледенелое ее тело, дохнуло слабеньким теплом. Очнулась, наконец, выходит, отныне Танюшка ее девочка, ее дочь. Неплохо, неплохо, хорошо, не родить, а иметь дочь! Растерянность сменила радость, новая, иная радость, которая зовется материнским чувством. И другими осмысленными глазами Светлана глядела на спящую девочку, то есть на свою дочь. Нашла много близких родных черт. Глаза, волосы, личико - маленькая копия ее, Светланы Зориной.
Ночью Светлана с Танюшкой слезла с поезда. Только теперь девушка облегченно вздохнула. Теперь Танюшка ее настоящая дочь.
Провели Светлана с Танюшкой еще долгую ночь на неуютном вокзале. Утром, позавтракав в ресторанчике вокзала, они заторопились на автостанцию. Светлана пребывала в состоянии легкого опьянения, ее всю ошеломило чувство любви и радости. Пожалуй, так не радовалась бы, как бы если Светлана сама родила эту девчушку. Танюшка быстро уставала, приноравливаясь к летящей походке мамы Светы, заплеталась ножками. Тогда Светлана брала ее на руку, другой волокла дорожный фанерный чемодан.
На автостанции была уйма народу, всякого, разного. Сновали то тут, то там ребята из в/ч, с/ч, хамоватые ребята и нагловатые девчата и НГЧ, дяди и тети из других особых и секретных частей. Ребята из НГЧ бросали на Светлану заинтересованные взгляды. Под прицелами этих масляных взглядов Светлана прошла к кассе, разворошив листья шепотков.
- Идиллия: беби беби несет.
- Маме самой не мешало грудь брать.
- Ну и девчоночки пошли. Закачаешься.
Но когда Светлана, купив билеты, проходила обратно, шорохи на миг стихли. Разговоры возобновили пятеро, всем видать, хулиганистых парней.
- Не мама с дочкой, точно две сестренки. Так вылили друг на друга. Загляденье. Шоколадка - девочка, а мама еще слаще.
- Залапить бы эту маму...
- Ты куда, заворачивай сюда.
Светлана старалась не оглядываться.
- И не стыдно вам, ребята? - вступилась за Светлану одна женщина и издевательства, пусть добродушные, на время прекратились.
- Эй, мамочка, выбери для дочки папу! - вновь пристали к ней ребята.
- Мальчики, есть у нее папочка, успокойтесь, - сказала Светлана. - Вы же хорошие, добрые, не так ли?
- Это мы хорошие? Мы отцы хорошие! Сверхсрочники!
- А ну вас...
Пусть! Светлане все равно. Главное, никто не знает историю Танюшки. Это уже счастье. В спецхозе она скажет, что Танюша ее дочь, родила в семнадцать лет, оставила девчонку у родителей, но не говорила об этом, потому что стеснялась. А теперь они будут жить вместе. Люди поохают, поохают и отстанут. И отойдут сердцем. Ну, наплела и наплела, может, и правда, и что тут такого?
Только Виталий Геннадиевич от нее, наверное, отшатнется. Она открыто, не стесняясь, выдавала себя как неискушенную девчонку, все как есть, и вдруг...
Дальше Светлана не стала фантазировать - картина получалась неприглядная и мрачная. И уже злилась Светлана на Новинцева, возведя на него напраслину. Никакая не напраслина, он ведь не избавится от всяких предрассудков. Не стоит встречаться с девчонкой, которая утаивает правду, и уж, конечно, если девчонка когда-то ошиблась, уже не девчонка, нет же, нет! так не подумает мой Новинцев. Он выше и чище - выше этих несчастных парней. Зря на него наговариваю.
Весь автобус заполнили те же ребята, хулиганистые и девчата из НГЧ, только ехали в соседний. в Интернациональный спецхоз.
У соседей - большая стройка! Что это за стройка? Восьмиквартирные типовые дома. С помощью СЧ и НГЧ. По сути дела за так: отбывшим срок получить квартиры будет невозможно. Ох, и хитрый этот Алешкин! А Землянский и ухом не поведет, потчует проектом агрогородка.
И к счастью, что эти несчастные едут в другой спецхоз. Послушайте, они добираются до истины. А если дойдут эти слухи до конторы?
- Борька, говорю я тебе, не целованная еще. Понятия не имеет, что такое мужское объятие. Ухом не ведет. Вишь, краснеет. Я девчонок знаю. Стаж солидный...
- А ребенок, ее Танюшка? От непорочной девы Марии? Тоже, знаток женщин!
- Парадокс, а все же так, как я говорю, - упрямится живой, озорной парень, кажись, главный, - хошь, я спрошу...
- Брось, Сема, придуриваться. Девчонка ее...
- Малышка, конечно, ее, а все же так, как я говорю, - доказывал тот же озорник, - еще неизведанные тропы. У меня самого был случай. Слушайте. Тише, а то она услышит и заведется... Как-то пристроился к вдове с ребенком. Она ни в какую. Туда-сюда - ни-ни, кончилось тем, что втюрился по уши. Как быть? К женщине надо по-мужски обращаться. Думаю, додул. По грибы, по ягоды сманил. В лесу-то и договорились. Как же не договориться, когда одной из леса не выбраться. А когда вытащил складной ножик, таким ножиком карандаш не починишь, что тут было. Перепугалась, переволновалась, и она уж другая, ласковая! Ребята, скажу в ухо..., а то мамаша с Танюшкой косятся. Оказалась, никакая она не  вдовица. Она плачет. Я ее успокаиваю. Она божится: хоть убей меня, Маруську я рожала. Я не врубаюсь, а она буром прет. Все втолковывает, вдалбливает мне чушь: жила только с мужем, он уходил в загранплавание по заданию правительства, поэтому решила срочно родить Маруську. Я ей говорю, насчет мужа сочиняешь. никакого мужа до меня не было. Я расскажу, что ты...
И что с моей Нютой сделалось! Лицо стало серым, без кровинок. Ну, думаю, убил я ее . Да нет же, хвать она меня за горло, душит и все. Кругом тайга - задушит и никакая душа не узнает, что тут было... Еле-еле вырвался: согласен, Маруська, ты вдовица, хотя... Она, никаких хотя... Можешь, где угодно хвастать, но знай, что я - баба, вдова... А Маруську отдали Нюте ну эти, что по Ленинградскому делу, директоров и прочих номенклатурщиков подчистую. Вот и приговоренные к высылке в зону отдали свою дочь Нюте. А тут и меня туда же, только пожиже. Так Нюта с Марютой стали меня дожидаться. Правда жизни отвергает любую истину. Я попросил у Нюты прощения. Я устроюсь здесь, привезу свою вдовушку и Маруську.
- Так твоя-то вдовушка, а она-то...
- Хлопцы, хватит над девушкой, над мамой измываться. Какое наше дело: пусть рожают кто как умеет! Только не верю всем этим матерям, половина из них липовые.
- Эх, Сема, штрейкбрехер, - ребята набросились на него, но преследовать Светлану перестали, - сам клин подбиваешь, а мы как хотите. Вот бугор! Сместить его.
И ребята перевели разговор на свои, строительные темы, позабыли, что рядом с ними странное созданьице по имени Светлана, которую они только что разбирали... по косточкам.
Пронесло.
Так и в спецхозе, наверное, будет. Поговорят о ней, поговорят, пошепчутся за углом, в подворотнях, да и перестанут. Язык без костей, не щадит властей. Перекинутся на нечуткую к нуждам людей власть. Ведь придется Светлане с Танюшкой долго ютиться в закутке... Лишь бы никто не знал, что Танюшка не ее родная дочь.
Светлана решила остаться в “Заишимском”. Хоть и кончился срок “отработки” за диплом, и могла уехать за пределы республики, в Россию, в Молдавию. Могли б сказать - тза границу. Ну и что, что родственников за границей у нее не было. Но у нее и в мыслях не было о выезде за границу. Но если узнает хоть одна душа о происхождении Танюшки, Светлана вынуждена будет покинуть спецхоз, пока Танюшка несмышленка. Потом, когда доченька станет взрослой, Светлана все-все расскажет, если нужно будет. Пока Танюшка растет и ничто не должно омрачать ее детства. Но вдруг найдется черная душа, которая докопается до тайны и будет смаковать были и небылицы. Конечно же, Светлане всегда надо быть начеку, не расслабляться.
Вот и захороводились родные спецхозные березы.
Светлана и Танюшка сошли с автобуса на последней остановке одни. Светлана была счастлива - никто не узнает о ее тайне. Хулиганистые ребята весело помахали руками, крикнули:
- Не обижайся на нас. Дураки мы, но не подлецы мы. Все, что наговорили, с нами и умрет...
Светлана отошла сердцем и одарила их благодарной улыбкой.
Как и предполагала Светлана, она и Танюшка стали главной темой разговоров на досуге и пересудов бабьих. Слишком ошеломляющей была новость. Старики, а их в спецхозе немало, склонны были винить современную молодежь во всех смертных грехах, ибо давно отшумели их молодые годы и они видели свою молодость только в розовом свете.
- Мы были совестливее, честнее. Эти ничем не дорожат. Вырвали их с корнями, вот и... С кем попало, с тем гуляла. Заманивают наших девок голоногих парни из корейских поселений. Не столь заманивают, как сами ... Свои парни то в охране, то в погране!
- Насчет совести. Или есть совесть или нет. Или есть честь или нет.Но как узнать? Душа чужая - потемки.
- Значит мы бога боялись. А эти безбожники.
И пошло и поехало. Светлана избегала поводов для пересудов, оберегая Танюшку от травм психических, травм душевных.
Средний же возраст, испытавший войну и другие невзгоды, не был склонен к таким категорическим обобщениям. “Была одна, теперь их две души, все ж теплее!”
Ровесники Светланы сочувствовали ей, где возможно, и оправдывали и защищали ее.
- С кем такая беда не случается? Поверила она, а тот ну поматросил и бросил, стрекулист.
- Светлана, несмотря ни на что, самый чистый человек.
- Не сдала дите в детдом. Хотя детские дома переполнены, потому что лагеря переполнены. Судьи родителей в лагеря, а детей в детдома, и никак по-другому. Света рассудила иначе!
Дебаты, жгучие, продолжались с неделю, а потому разом все стихло. Светлана выстояла первое серьезное испытание. Но развеяны ли все сомнения? Уж не полетели ли вороньи стаи анонимок в черные края?..
К великой ее радости, Виталий Геннадиевич восхитился Танюшкой.
- Поразительно на тебя похожа, - восхитился он. - Как две ягодки! Особенно глаза, живые, доверчивые и пытливые. Но папа, наверное...  смугляночка Танечка. Ты молодчина, Зорина. Такая доченька с тобой, ты счастлива, конечно. Нет тяжелее наказания, чем одиночество. Иногда ночами такая тоска запаутинит. Была бы возможность привезти сына.
- Папа Танюши в корейском поселении овощи в теплицах выращивает. У него семья.
- Ясно.
Виталий Геннадиевич быстро расположил к себе Танюшку, у него обнаружился незаурядный педагогический талант. Выяснилось, что Танюша - отзывчивая душа. Девочка льнула к дяде Вите.
- Мне бы Танюшку в дочери, - пошутил Новинцев. Светлана шутку приняла.
- Женись на Зориной и Танюшка твоя.
- Сколько раз мне жениться? Но можно подумать, - полушутливо промолвил Новинцев и поискал ее глаза, огромные, влюбленные и задумчивые. Он будто впервые увидел эту задумчивость и растерянность в ее беззащитных , полных тоски глазах и рассердился на себя, на нее, на белый свет по-настоящему и впервые. “Не о чем тебе грустить, Зорина”.
“А тебе не о чем? Что же ночами стонешь?”
“Откуда тебе это известно?”
“Так, я ж вижу. Мне потому грустно, что тебе грустно. Муки твои - мои муки.Вера твоя - моя вера. Надежды твои - мои надежды. Значит, мы будем когда-нибудь... Неужели непонятно?”
“До сих пор я думал, что одинок. Теперь я знаю, что  я не одинок”
Новинцев отвел взгляд, было неловко, что случайно и откровенно объяснился со Светланой. Ему осточертело странное одиночество. Ему бы такую жизнь семейную, как у Буторина, или вот как у Строгова, и душа справилась со смутой. А ведь Анжела Сергеевна Буторина тоже коренная москвичка, как Элина, такая же меланхоличная, слабая-преслабая, но верная. Эх, Элина.
Глава 14

Буторин внял просьбе Габриэлы, позвонил куда нужно, кажется, результат будет положительным.
И Марианна и Габриэла, проклиная  судьбину горькую, в душе надеялись на какой-то счастливый случай, который вызволил бы их из пропасти. Они жаждали любви, верности, но не могли постоять за себя. Защитить их было некому. Боясь разоблачения, они  пытались угодить всем, кто хотел этого. И проявление нежности, приятной изворотливости стало их защитительным рефлексом... Но этот рефлекс подавлял даже слабое желание трудиться.  Монотонная будничная работа в лаборатории, тем более на ферме, их отвращала. Им бы царить на высоких приемах и балах, тонуть в поклонениях и восторгах... Благо, что не потеряли свежести, привлекательности, яркости.  Красотой и порочным обаянием природа девушек не обделила. Они мечтали попасть в аппаратный рай, но увы,  Структуры распорядились иначе. Девушки в этот рай не попали. И они обозлились на все и вся. Как же они были безжалостны к красивым женщинам, к которым благоволила судьба! Тут у девчат просыпался праведный гнев. Страстно разоблачали продажных сучек, райкомовских и обкомовских подстилок. И это делалось отчаянием, с неистощимой злостью и с профессиональным упоением. Сколько показательных семейных пар было разбито, растоптано ими двумя-тремя, но убойными, как пуля, словами! Радовались, что их словыа мгновенно воплощаются в дела. Только те, кто воплощает слова в дела, называют это   отделением  здоровых элементов от вредных. Но девушки осознавали, что  они на важном участке работы, но иногда  пошаливали нервны, да случались психологические срывы. Видимо,  тяжкая эта работа. “Метишь” человека и в его судьбу вмешивается невидимая, опасная сила. Это неотвратимо.
 Ибо страна, где каждый проходит как хозяин, должна избавляться от нечисти. Ах эта нечисть! И вообще что это такое? Кто чистый, кто нечистый?  Чистый тот, кто судит. Но Марианна и Габриэла особенно не вникали в суть этих деяний, не придавали чисткам серьезного значения, всерьез полагая, что они  поступают по замечательным правилам, сочиненными бородатыми и лысыми мудрейшими учителями. Даже лучше, чем  номенклатурные красоточки, ничем особенным не отличающихся  от всех остальных! Такие же, как все!  Из того же теста, но из другого замеса. Красоточки оптом продали себя, чтобы не прогадать. “Эх, хорошо в стране советской жить...этим мерзавкам!” Отвратительные, ну просто мерзкие существа. Они выживут в невыносимых для человека условиях. Та же злодейка Алевтина! В масле купалась, в сыре каталась! Сумела же влюбить в себя будущего , угадала, тварь, вовремя в белобрысом  рязанском Ване, крестьянском парне красного комиссара!.. - злопыхательствовала Габриэла. - Лафа кончилась, на нее тридцать седьмую петельку набросили. А выбралась из петельки, продав совесть и честь...” “Теперь я понимаю, что тогда было, - думала Марианна, собираясь на свидание с Елоевым. - Я ее ненавижу, красную сучку. Она себя спасала, других топила. И ни с чем осталась.” “ Не надо было подлизываться к вождю. Я разгадала все-таки необъяснимую тайну сталинского головокружения от успехов, которое перешло в паранойю, это - жажда власти,”- подумала Габриэла. “ Этой болезнью страдали Аттила, Чингисхан, Тамерлан, Иван Грозный, Наполеон... Но все они были добрее народных комиссаров! Зависть, всеобщая ненависть и безнаказанность, месть раздирали сердца и души. Как все это сразу увидишь? На лбу же не нарисовано. Люди, выжившие в мясорубке революции, вырвавшие  свободу и добровольно, скопом, как бараны, отдавшиеся народным комиссарам, способны изничтожить самих себя. Разделили комиссары людей на надежных и ненадежных, залили страну  одним цветом. И все еще делят людей на наших и не наших... Коли так, не избежать новых гнусностей. Красные гниды проникли во все сферы...Боишься их, они ведь могут такого вреда принести...Чем больше их, тем меньше сил у людей сбросить их.  И я, и сестра помогаем гнидам. Всей жизнью своей не искупим свою вину. Помогать паразитам нет больше сил. Все, напилась я кровушки, мерзко и страшно... Буторин должен помочь нам спрятаться!..”
Елоева, огромного роста красивого ингуша, Марианна дожидалась в лесополосе, неподалеку от поселения ингушей. Она хотела передать ему страшную новость. А познакомилась с ним на станции. Здесь ингуши продавали козий пух и папахи из каракуля. Марианна купила клубок пуха у Елоева Махмуда, нет, не купила. Махмуд взглянул на нее и вздохнул гортанно.
- Быри, дырю, красивы дывушка.
Марианна подружилась с ним, узнала много интересного. Оказывается, ингушей и чеченцев выслали сюда в сорок четвертом, к счастью, семья Елоевых не пострадала, если не считать, что в дороге простудился и умер старый больной дед. А бабушка умерла спустя два месяца, уже от горя, тосковала по деду, наскоро похороненному на полустанке конвоирами. Родители Махмуда живы. У него два брата и сестра, в которых он души не чаял. Старший соблазнил молоденькую русскую девчонку, учительницу Махмуда. Махмуд был влюблен в учительницу, мечтал на ней жениться, неотступно следил за ней, сколько это было возможно. Но ему не суждено разбить свое сердце.
Видел, как старший брат, женатый, даже дважды, вился-вился, кружил возле учительницы,  отчаялся было, но однажды  завлек ее  к себе в закуток, видел, как брат лишал  влюбленную девушку девственности, и чуть не наложил на себя руки. Учительница уехала. Старший брат опомнился, поехал за учительницей, решив жениться на ней, но поймали на станции милиционеры из мест спецпоселения. У него не оказалось документов. сняли с поезда,  и с расквашенным носом  бросили в СИЗО, здесь продержали месяц. Били каждый день, испробовали на нем методы допросов электротоком, требуя от него признания в предательстве. “Я никого не предавал.” Не верили ни одному его слову. И наконец муки кончились. Закрытым  судом  посадили его в тюрьму на пять лет за сокрытие подлинного имени... С тех пор Махмуд не видел  брата, которого обожал за “велыку, честну лубов”.  Возмужав, Махмуд не пропускал ни одной златокудрой  девушки, которая хоть чем-то напоминала учительницу. Но никто не мог унять его сердечную боль. Женился, Но жена умерла, не выдержав его ярости, ревности, натиска страсти. Но это были только слухи. Она умерла от родов. Махмуд погоревал немного и ...затосковал от одиночества.
Марианна запала Махмуду в душу, потому что немножко напоминала ту учительницу любимую.
- Здравствуй, Мыриан, - неслыханно обрадовался Махмуд, дождавшись любимой девушки. Его терпение все же было вознаграждено. Он не знает, чтобы сделал, если б Марианна обманула и не пришла б на свидание. Но она пришла. Вот она, живая, улыбчивая, радостная, светящаяся, как солнце.
- Все отдым, все быри, Мыриан.
- А что можешь?
- Золото хошь? Через ныделю на станцию пыйдем, на родину поедем. Поедем со мыной, быдеш жина.
- Кто вас пустит, Махмудка?
- Не пустят, стрелять будем. Пулемет есть, автоматы есть. Тысяча человек у меня, как скажу, так все быдет. Сыдысь сыда, девушка.
- И ты стрелять будешь? В кого?
- В любого, кто на пути  стоит. Сталин бесчестный челвек, шайтан.  Привезли, бросили, а мы люди...Хрущев хороший челвек, но глухой. Мы гворым: домой хотим. Не слышыт. Услышыт...Вот увидыш...
-Махмудка, не делай этого, я боюсь за тебя...
Марианна сторожко села рядом с Махмудом и попыталась выпытать эти самые пулеметные подробности, но не успела. Он прижал ее к себе шершавыми пелларгическими руками, и, не встретив резкого сопротивления, завернул юбку... Она закрыла глаза и ахнула, почувствовав проникающую боль пониже живота...
- Миленький мой, желанный мой...
- Лублу, тыбя, дырыгая. Иых! Недэвушка, иых...
Он дал волю своей мужской ярости, и бедная девушка, пытаясь унять причиняемую ей боль, поддавалась ритму его страсти, желая одного - скорейшего облегчения. Но он в огорчении и обиде своей все никак не мог обуздать буйную страсть. И когда он,  тяжелый, огромный,чуждый, в изнеможении распластался рядом, она обессилела и обесчувствела, лежала на тахте, как труп.
“Ах, Махмудка, стрелять надумал. В кого? В солдатиков несчастных? За поруганную честь? Ах, Махмудка!”.
-Пойдем жить.
-Боюсь. Ваши не признают меня.
-Это верно. Но меня все ингуши лубят. Пойдем ко мне в барак.
-Подумаю.Мне плохо.
Марианна две недели отлеживалась в больнице, вернулась домой нездоровая и ослабевшая, без души. Новости ее не обрадовали. По ее ли и по чьему-то доносу выслали людей из отряда Махмуда в горный район Киргизии ( самого Махмуда не тронули; если б арестовали Махмуда, то этим выдали б Марианну и пришлось б перевести ее срочно в другой район страны).  Осужденные просились в горы родной Ингушетии. И выслали почти что на родину, в горы Киргизии. Пронесся слух о новой высылке массовой ингушей и чеченцев в труднодоступные районы Киргизии.  Они не сомневались в том, что неспроста эти слухи...и готовились к худшему.  И тогда был введен карантин  в ингушском спецпоселении. Да не зря. Нашли тех владельцев пулеметов и автоматов, о которых обмолвился Махмуд, оружие изъяли, а опасных автоматчиков и пулеметчиков увезли в неизвестном направлении. Марианна узнала, что органы  провели секретную ( не предусмотренную законом)  акцию, дабы “в кратчайший срок оздоровить психологический климат в зонах расселения.” Кстати, такая “селекционная” работа была проведена и среди корейцев, немцев, балкар и других виноватых народов,  чтобы   “обеспечить условия для расцвета всех наций и народностей, для расцвета пролетарского интернационализма”. Спецотделы органов провели исследовательскую работу, чтобы  “на основе мирового опыта создать новые методы борьбы”.  Приглянулись  нравы  египетских жрецов и фараонов, восточных деспотов, меченосцев,  да опричников Ивана Грозного... “в деле пресечения преступной деятельности”.   Новые методы ничем не отличались от старых, разве что технически были более совершенны. Какой-то рок преследовал непокорных... Кто-то попадал в страшные автокатастрофы, а кто-то исчезал, как сквозь землю проваливался, а болтливые овощеводы вскоре добывал уголь в шахтах Воркуты,  а овцеводы отбивали породу в рудниках Усть-Каменогорска... Землянский, чтобы не оказаться на положении генерала без армии,  вывел тех лиц, которых б непременно выслали б, за ворота фабрик и заводов по сокращению штатов. Пусть ковыряются в земле, пасут коз и овец и позабудут все обиды. Общение с природой  им полезно...
Марианну наградили медалью “За отвагу”. Но радости от награды не испытывала. Было беспокойно на душе. Махмуд может натворить что-нибудь ,  готовясь  мстить за высланных своих друзей.
 
Осенним ненастным днем ингуши и чеченцы, вооруженные и без всякого оружия, собрались на площади перед райсоветом и потребовали рассмотреть их требования. С ними поступили несправедливо, они сполна испытали сталинский произвол и потому требуют справедливости, законного возвращения на родину, в свои дома. Райкомовцы не вышли к собравшимся на площади. Выставили у парадного входа милицейский кордон.
Стихийный митинг в отсутствие представителей власти чреват был тяжкими последствиями. Пожилой кореец попытался было образумить разбушевавшуюся толпу.
- Потерпите еще немножко, что стучаться в закрытые двери?- урезонивал он толпу, но только  почувствовал озлобление и неприятие.
- А не будем стучат. В душу тыбе плеват, а ты  молчыш?  Мы в свои  сакли хотым. Жаль. бесчестный шайтан не слышыт  ...-кричал Махмуд.- Дед, еслы тыбе честь не дарага, еслы ты трус, то   атыды.
Тщетно пыталась Марианна  увести с митинга Махмуда. Накличет беду! Она взяла его за руку, умоляла:
- Махмудка, прошу тебя, пожалей меня, пойдем...
- Куды?
Он отдернул руку, Марианна упала.
- Уходи, Мыриан, убьют...
Махмуд побежал во главе отряда. Один из ингушей ударил ее железным посохом: “У, шайтан”, Она упала, потеряв сознание.
Беда случилась. Митингующие подожгли райкомовскую машину, разбили окна райкомовского особняка, устроили дебош в клубе, в столовой, в местах скопления людей. В довершении всему сорвали погоны у милиционеров и облили их помоями во дворе столовой...
     Обо  всем этом  Габриэла успела сообщить  “дяде Коле”, то есть Н.В. Буторину.
Он собрал узкое совещание. Участвовали  на нем председатель горсовета Копьева Федора Никаноровна, Землянский, уполномоченный МГБ, начальник УВД.
-Люди вышли из-под контроля. Запеленговали рацию. Готовят восстание. Упустили.  Как нам выйти  из данной ситуации?- спросил Буторин.
-Я у вас хотела спросить, - сказала Копьева.
-Надо переждать ситуацию,- произнес  Землянский.-Если уж не сумели найти язык.Отпустить всех, кто не хочет оставаться. Мы же не наделены правом распоряжаться судьбами...
- Если б вызвать войска, чтобы развести стороны...-  промолвила со вздохом Копьева .-Два танка погнать на площадь, чтобы отрезвить крикунов...
- Будут жертвы среди населения,- сказал начальник УВД.
-Если  не сумеем нейтрализовать зачинщиков,- сказал уполномоченный МГБ.
-Неужели все   так плохо, что надо вызывать войска? А если они откроют огонь?- предположил Землянский.- Да, они стояли на пути. Я понимаю, дорога к океану проходит через горы и народы. Дойти до океана с мечом или как миссионер Васко да Гама, как игумен Даниил, купец Афанасий Никитин? Мы ведь сами себя загоняем в западню.Вместо того, чтобы гасить тлеющие лучинки. мы раздуваем...Над нами витает ядовитое облако. Никогда мне не было так плохо, как сейчас. Я не хочу тянуть за собой  тех, кто не желает. Обидеть человека- себя обидеть. Но обидеть народ - это преступление.Не к добру. Надо расстаться. Зачем нам региональные герои? Я бы все вопросы решил...Мы все рубим сплеча. Тот, кто берется за  оружие при решении вопроса, тот должен уйти, какую б должность не занимал...У нас нет власти, чтобы решить их проблемы.Но нам бы выйти к ним  и выслушать их.
-Хотят ли они нас слушать?- спросил Буторин.
-Мы не хотим понять их. На минуту побывыать в их шкуре. У них гнев и отчаяние.И наши слова им покажутся издевательством.Мы причастны к тем злодеяниям, потому что освящали их своим молчанием,- сказал Землянский.
- Националистически настроенные элементы подрывают основы,- оборвал Буторин.- Вы за государство или против?
-Я за нас с вами.Что государство? Это машина для поддержания порядка. Неужели машина выше, дороже людей?-воскликнул Землянский.
-Успокойтесь, я не делаю окончательного вывода.У меня убеждение, что уступать никому нельзя. У меня запрашивают мнение. Не я себя уполномачивал. Как быть? Кто за то, чтобы вызвать войска?
Четверо были “за”, при одном “против”. Против вызова войсковой части был Землянский.
- Резолюцию мы обязаны передать в высшие инстанции,- с хрипом произнес Буторин, закрывая совещание.- Фактически мы  являемся представителями центра, но формально мы подконтрольны райкому. Тем лучше для нас, пусть  райком принимает решение.
 Спустя пятнадцать минут Буторин отправил в райком телефонограмму...
 Первый секретарь временно действующего райкома ( должен быть преобразован в партком  территориальных управлений) Шамкенов, ознакомившись с резолюцией объединенного парткома территории, без согласования с членами бюро, принял решение вызвать  воинскую часть. Прибыли на бронемашинах три батальона солдат. Они окружили мятежников. Тем временем на задворки  исполкомовские влетели с ревом зеленые танки. Прикатили пушки. Их укрыли ветками берез и кленов. Между тем городскую площадь запрудили нескончаемые толпы...С балкона  первый секретарь Шамкенов просил людей расходиться по домам. В ответ толпа забросала  камнями... Первые жертвы появились при усмирении толпы. Погиб старик-ингуш и молоденький солдат, пытавшийся утихомирить разбушевавшихся в столовой мятежных ингушей. Ингуши оставили в покое клиентов, набросились на белобрысого солдата, форма которого вызывала настоящую ярость у выселенцев. Солдат, убегая от преследователей, влетел в кухню, надеясь, что его защитят русские поварихи. Но бородатые выселенцы отпихнули поварих, загородивших было собой солдатика, подняли чан с горячим борщом и перевернули его над белобрысой головой.  Ошпаренный борщом солдат упал на пол и потерял сознание, не пришел в сознание и в больнице...
А в клубе ингуши забаррикадировали вход скамейками, спасаясь от натиска взвода солдат. Те несколькими очередями из автоматов вышибли дверь, ворвались в зал и начался рукопашный бой под невообразимый шум и стон зрителей. Когда разбежались зрители, в зале между скамейками лежали убитые и раненные ингуши, чеченцы и солдаты. Среди них нашли смертельно раненного Махмуда: “Мыриан, прости...”
Очаговые бои шли  на улицах, на вокзале. Бои стихли только к вечеру. Но это было затишьем перед новой бурей. На автостанцию хлынули беженцы. Бросили все и бежали, не зная, где будут ночевать и как жить дальше. Но на автостанции их ждали спецвойска. За нарушение паспортного режима беженцев запихнули в воронки и вывезли в неизвестном направлении.
Ночью возобновились ожесточенные бои между ингушами, чеченцами и спецвойсками. Солдаты, получив приказ стрелять прицельно, приступили к ликвидации бандитов. Командир сказал коротко: кто не сдается, тот бандит. Никто не сдал оружия. По законам гор...
В Москву и Алма-Ату полетели шифровки.
На другой день в местной газете были опубликованы развернутые фотоочерки о великой дружбе братских народов. На одном снимке чеченцы обнимают майора Иванова, у которого вся грудь в орденах и распевают песни Ивана Шамова. На другом снимке русские строители возводят казахам юрту. Их угощают кумысом. На корейской свадьбе - посаженный отец Буторин Николай Васильевич целует молодых...Эти коллажи фотокорреспондента местной   газеты  были растиражированы в столичной прессе...
Утром  выселенцы опять запрудили площадь перед райсоветом. Перед ними выступил прокурор республики, только что прилетевший из Алма-Аты, обещал разобраться и решить наболевший вопрос... “Вы хотите в родные края. Ваше желание будет рассмотрено”.
Габриэла была на площади, успев навестить Марианну в больнице и вызнав от нее кое-что,  выхватывала из толпы наметанным взглядом возможных своих и не своих клиентов. Но люди были взбудоражены, им ни до чего было...
И все же чего-то выжидала Габриэла, со стоическим усилием сохраняя на лице вымученную улыбку. Пробилась к прокурору, сунула заявление о разрешении выехать за пределы республики.
Уехать бы, да Марианка так некстати угодила в больницу. Что ж, придется подождать... А если догадаются об их... то несдобровать вовсе. Да и с клиентами, видимо, придется туго. Вот совсем недавно прислали в республику большую партию девиц из московских вузов на перевоспитание. Их распределили по весям и городам, по злачным местам! В бригаду водителей, которую Миша возглавляет, взяли на перевоспитание Нину, бывшую студентку МГУ, первую лакшевку студенческого общежития. Так не ее перевоспитывали, она перевоспитывала бригаду!  Ублажала  сильную половину бригады и за это в сущности и получала зарплату. Ей выписывали фиктивные наряды за якобы произведенную работу. Нина вскоре надоела водителям-транзитникам. И ее передали другой, тракторной бригаде, взяв себе на перевоспитание свеженькую... Здесь, в тракторной бригаде Нина будто бы прижилась. Вела себя вполне прилично, но всех угланов, да и салунов бригады взяла в кружок, правда, больше умасливала бригадира, уединялась с ним чаще, потому что он выписывал наряды. Вскоре Нина была удостоена медали “За освоение целинных и залежных земель”. Реабилитировала себя с лихвой, можно возвращаться в Москву, но что-то подзадержалась. Ходили слухи, что она беременна и собирается выйти замуж за бригадира. Она вытеснила Габриэлу, которая здесь уже всем приелась.
“Еще неизвестно...должны же ее выслать после моего сигнала... на остров Диксон! Всех этих вертихвосток на остров Диксон! Не позволю встать поперек - растопчу как червей. Я должна победить... Тот, кто забыл меня, замучается от бессонницы...”
Мрачный осенний день завершился сильным, проливным дождем, свинцовым дождем, который остудил и разогнал наконец тысячные толпы на площади...
Землянский не выходил из дому второй день, стыдясь показаться на люди. “Что выходить к разгневанным людям? Они в отчаянии и я ничем им помочь не могу.Что им мои слова? Они наслышались лживых слов...”  А если бы он знал, что его жизнь была на волосок от смерти! Под крыльцо его дома подложили мину, но она не сработала.Нависла угроза и над Буториным, в него стреляли, но промахнулись...

Глава 15

В этот день в корейских веселках наступила странная тишина. Будто прокатился смерч и люди в одно мгновение были сметены в щели и ямы. Но тишина эта была обманчива.
Люди не выходили из домов своих, пока своих, пережидали ненастье.  Да и выйти было нельзя. Солдаты с автоматами патрулируют, милиционеры с пистолетами пробегают как тени. “ Оказывается, еще не отменили предписание не собираться  группой свыше пяти человек. А если всей семьей, состоящей из шести человек, решили пойти в гости?  Нельзя.   Милиция может арестовать  на улице за нарушение особых правил уличного шествия... отца семейства. От стыда и волнения человек забывал в счете себя: неужели не видите, нас пятеро?! “Верно, без тебя, ты лишний...”. Но могли всю группу ( если она состояла из шести взрослых) запихнуть в воронок, но обычно брали шестого, запутавшегося в счете. Всех депортировать - кому же работать на благо государства?! А шестых депортировали  на шахты Караганды, Воркуты, в свинцовые рудники Усть-Каменогорска и карьеры Киргизии. Или в Фергану,на строительство канала.
- Я уже ничего не боюсь, боюсь за детей, - сказал невысокий седовласый старик Тен Ир, обращаясь к таким же, как и он, пожилым людям. - Они ведь ничего в этой жизни не понимают. Я вот участвовал в гражданской войне на Дальнем Востоке, наши отряды выбивали японцев из Владивостока. Это не в бильярд играть. Мне вручили именной маузер. Не верите? Да, отобрали при аресте. Мы помогали  укреплять советскую власть, мы верили Сергею Лазо, мы верили Василию Блюхеру. Мы гордились этим... Меня арестовали, когда я находился в командировке в Находке.. Ступил на берег одной ногой, на другую уже набросили цепь, чтоб не убежал.Я достаю из кармана паспорт. Милиционер перелистал паспорт: “Корееза, значит? Руки за спину. Я тебе русским языком говорю, руки за спину? Сука!” Защелкивают на моих руках наручники.Потом зуботычину. Опустил залитое кровью лицо. Еще удар в челюсть.”Смотри в глаза!” Мне милиционеры орут, что   меня препровождают на станцию для высылки в Среднюю Азию по решению правительства. Друзья ничего не понимают.Что тут происходит? Почему корейцев  хватают? Чем они провинились перед верховной властью, что даже ею же выданный паспорт не имеет значения? А я закрыл лицо руками, мне стыдно взглянуть в глаза друзьям моим русским, нивхам. Мне было стыдно так, что разрывалось сердце. Я готов был провалиться сквозь землю. Если говорить правду, я не хотел быть бойцом за идею, ради которой надо причинить горе тем, кто ее не разделяет. Я же защищал свою семью. Ну, взяли меня. Нашли у меня маузер, Выстрелили в меня, но промахнулись. Мне стало страшно. Не от того, что могли забить меня до смерти, а от мысли, что перечеркнута судьба моих детей, которых кто бы приютил в такое время. Жену, наверное, тоже куда-то увезли. Так и произошло. Жену я потерял, до сих пор ищу. А детей моих отправили в детский лагерь-интернат. Им, конечно, дали новые имена и фамилии, и национальность переменили. Как теперь их найти? До сих пор ищу детей своих, да все без толку.
-Может, найдутся они. Сейчас что-то можно предпринять, - посоветовал овощевод Юн. - Написать письмо в  вождям? Бодхисатвы милостивы.
-Далеко не так. Они в гневе. Черте-то что происходит в стране. Вроде революцию встретили, с оружием ее защищали,  Александра Ким-Станкевич  погибла  от рук калмыковцев. За что нас причислили к враждебным элементам? За то, что хотели жить по-своему? Царь принял в свое подданство, а так как все против царя, то и против тех, кого он признал...
-Всему народу выражено недоверие, - сказал усмехнувшись, до сих пор молчавший, молодой парень по имени Пак Ман Гым. - Для тебе не оказалось места в высоком будущем. Только потому, что я...инородец. Какой я  инородец? Все, и славянин, и татарин, и кореец ...родом с Алтая. Меня  выдворили... к праотцам! А теперь  на Луну или Марс?Лишь бы выдворить нежеланный элемент?
Они выглянули в окно. Над степью поднялось багровое солнце. Оно воспринималось всеми в общем-то одинаково, как багровое и страшное, как неотвратимый рок...печальная истина. Солнце - печальная, но абсолютная истина, которая даже при многочисленных переводах и интерпретациях остается абсолютной истиной,  истина та, что они здесь, именно они здесь, может  завтра  не быть... истиной. В лучах багрового солнца отражались  красные звездочки в на шапках-ушанках...солдат и милиционеров.
- Ты видел прокурора из Алма-Аты? Так он из нашего села в Приморском крае. Переметнулся к силе, карьеру сделал. Начальником управления в прокуратуре республики, шишка на голом месте. А его отца мы боялись и презирали. Злой был человек. Стучал, доносил, наговаривал, оговаривал, тем самым выгонял, высылал, изымал из памяти все, что неугодно душе его. И теперь его сын в прокурорах! Вот это и страшно.
- Когда знаешь - не страшно! - сказал Пак Ман Гым. - Что уподобляться тому, кто делает глупости?  Суметь  сохранить себя, не  извести самих себя! Один извел полсела и выжил из ума. Я уцелел - бежал в спецзону - благо, паспорт дали. И здесь встретил тех, которые пострадали от доносчиков! Не я один умный!
- Ну, здесь волей вождя оказались все языки. Ладно, балкар сюда, корейцев сюда, чехов, поляков, венгров туда-сюда. Сослали за то, что мы чужие, нельзя нам верить, значит, надо выслать.. А как же  русские, украинцы, белорусы, чеченцы, ингуши, балкары, литовцы, эстонцы, финны, мордва, чуваши? Они тоже чужие? Сколько же чужих? Сколько же изменников родины? Душевно больна родина, коль отвернулась от сыновей и дочерей. Может, не родина отвернулась, а дьявольская сила нас рассудила, кому где быть, кого прогнать, кого охранять, кого и вовсе снять с довольствия...
- Какая разница? Лагерь, зона, то какая разница? Ты не можешь и шагу ступить без  доглядчика! Здесь сила и неправда - сестры, прав тот, кто сильнее, Не считаться с этим может только безумец. Мы не смирились, мы молчали. Я как-то встретился с Буториным и спросил об этом. Тот только догадывался, какие здесь были условия для жизни, но опять же просил молчать. Смолчишь - умрешь не сегодня, а завтра. Я скажу, людей загнали в ад. Но и невыносимые условия создавали в лагере его обитатели. Борьба за положение в лагере - борьба за жизнь. Не прикасаемые только не участвовали в этой борьбе. Да, их жизнь была невыносима и жалка, но выживали! Некоторые обманутые, те, кто давал обет молчания. Конечно, не знаю, что же сталось с ними на свободе. Их обида не  могла погасить ненависть. Они ведь ненавидели всех и вся за свою покалеченную жизнь, не верят никому! Двойная жизнь, двойная мораль. Я молчать не буду.
- Разве оповестили нас, куда нас хотят направить? Вот обидно. Подумаешь, загнали. В пески, в степь, куда же еще! Во всех империях так было. Но империи на крови захлебывались в крови... Казахов не спрашивали, зачем их спрашивать степь осваивать? Все явочным порядком!
- Ну и чрезвычайные меры по изоляции. Тяжел крест изгнания, невыносим.
- Когда-нибудь они  укажут на порог. И что тогда? Куда безродным деться?
- Тише, дорогие мои, могут услышать.
- Дело, конечно, не в том, что нас лишили паспортов, родных мест, достоинства. Дело даже не в том, я полагаю. А в том, что в кремлевской бухгалтерии мы переведены в пассив. Одни выживают, другие погибают, на все божья воля.
- Так-то оно так, но надо бы запасаться автоматами.
- Зачем? Против кого направим дула?Нас здесь как-то приютили, лучше терпеть и молчать.
-Мы ведь начали осваивать неудобья, как там на Дальнем Востоке. Но вот  решили разом перепахать просторы. Развернули мозгодуи агитацию и пропаганду. И кого уговорили   добровольное изгнание? Тех, у кого не было сносной крыши над головой. Таких миллионы. А тут людям говорят: “Оставьте хибары, получите дом”. Тут один  все пел: “Ты ко мне приедешь раннею весною молодой хозяйкой прямо в новый дом”.
- Ну и приехала?
- Приехала прямо в чудный ров. Невероятно, но факт. Пытались построить поселок, а он проваливается, как в яму. Только потом выясняется, что здесь расстреливали и хоронили врагов народа. Мы живы, потому что в рот воды набрали. А остальные? Почва поплыла и обнажились останки... Пришлось перенести место строительства поселка. Я вот того не понимаю, зачем вновь сгонять людей из родных мест? Разве там, где жили, плохие земли были?
- Не в земле дело, а в людях. Много было людей недовольных. Вот и решили разбавить теми, коим верят. Когда-то люди делились на верующих и неверующих. Сейчас же делят на тех, кому верят, и на тех, кому не верят!Но и те, кому верят, и те, кому не верят,  не  хозяева земли, не хозяева жизни. Ну, согнали сюда, дали трактора и с помощью мозгодуев заставили утюжить чужие просторы. И не вышло! Черные бури поднялись, аж до Тихого океана они дотянулись. Прогневили бога, лишились мы разума...
- Вломится уполномоченный, что говорить?
- А что говорить? Довольны мы жизнью. Искупим вину, не упрямцы мы, не строптивцы, не болтуны, не летуны, не враги мы отечеству, потому что у нас нет отечества. У нас нет даже права на жизнь.
- Даже так? Значит, мы должны быть готовы к худшему?
- Кто-то крадется за стеной. Нас прослушивают. Может, уполномоченные?
-Нет больше дела, как приглядывать. То-то столько нищих духом...
Но уполномоченные МГБ на сей раз не заглянули к ним. Они был заняты эвакуацией чеченцев и ингушей.
Отменен траурный митинг в день похорон убитых. Председатель горсовета Федора Никаноровна Копьева  подожгла себя в  кабинете, сожгла документы на депортированных граждан...Это несколько шкафов...Пожар потушили под утро. ..

Глава 16
   
 Буторины возвращались после совещания из райцентра домой немножко расстроенные. Без покупок, что огорчило Анжелу. Она была не в настроении. И он был удручен  результатом своей поездки в райцентр. Он не мог уяснить, зачем только ездит в райцентр. Ведь в связи с реорганизацией в парторганах заметно сужены функции райкома и  расширены функции объединенного парткома. Конечно, если дело так пойдет, то и парткомов не станет. Хрущев рубит сук, на котором сидит, но ему виднее...  Супруги возвращались домой молча. “Бобик” в руках молодого водителя отчаянно повизгивал,  кружа вдоль перелесок- островков в зеленом океане.
- Потише, пожалуйста, - сердито вымолвила Анжела, - всю душу  растрясли как грушу.
Шофер переглянулся с Николаем Васильевичем и резко надавил на педаль газа. Буторин, видя нешуточные мучения жены, отказался поддержать игру. Шофер не сбавлял скорость, но как-то “бобик” удивительно мягко стелился по ухабистой дороге . Буторин и шофер переглянулись и улыбнулись. Тревожит Дегтев, мучит тандем Дегтев - Землянский. Что у Землянского общего с Дегтевым? Неужели ночи напролет беседуют о проблемах животноводства? Не везет Василию Степановичу с друзьями. Поссорился с Новинцевым, а приблизил Дегтева. Кого приблизил? Юбочника! Ясно, Новинцев - орешек еще тот, Землянскому не по зубам...
- Середина лета, бабье лето, - заметил Николай Васильевич вслух. - Но почему же унылая пора, очей очарованье?
Давно созревшая, загустевшая зелень роскошным ковром устлала землю. Кудлатые березы, ну, замерли в беспокойном бабьем сне. Затишье перед лиственной бурей...
- Ягоды! - с радостью воскликнула Анжела.
На прогалинке, обведенной хороводом берез, горели  гроздья ягод.
- Остановись, Колюша, - с мольбой промолвила Анжела, тронув парня за плечо  трепетной рукой. Не могла унять волнения. Она оттолкнула дверцу и как голубой ветер порхнула к полянке. Вот упала на одно колено и рвала, нет, хватала белыми руками застывшую кровь ягод, бросала в подол. Она торопилась, точно опасалась, что ягоды спрячутся в травах. Проворных ягодок, которые текли из рук, она совала в рот, И вот, придерживая подол обеими руками, Анжела осторожно, на цыпочках приближалась к машине. Праздник она переживала, свет праздника разлит был на ней. На нежных щеках, на округлых коленях, на пухлых губах, на голубом платье - на всей на ней рубиново горела кровь ягод.
- Попробуйте! Сладка ягодка! Для сыночка радость, а, Коленька?
- Вкусные ягоды, дары природы, - сказал шофер, отведя смущенный взгляд.
- Ну да, природы не осталось, все распахали, остались островки и овраги, - вторил Буторин.
- И то правда, - согласился шофер.
Николай Васильевич замер в растерянности. Столько лет живем. И ни единого дня обыденного в семейном календаре. “Вся жизнь наша в напряжении. Всегда Анжела, как праздник. Она волнует меня, как девушка...”
Анжела задумалась, почему муж стоит молчаливый, потный, оглянулась на себя, испуганно прижала руки к груди, сомкнула веки. Залилась краской. Матовые ее ноги были обнажены выше колен. Опростала ягоды в корзину, стряхнула подол платья.
Шофер Колька, мальчишка еще, смотрел на нее с восхищением. Но в его взгляде не было ничего нескромного, что могло смутить женщину. Мальчишка так, может быть, смотрел на прекрасную статую Галатеи, что в местной галерее. Он увлечен поэзией красоты, чем ею как женщиной. В нем, неиспорченном юноше, пробудилось дремавшее чувство прекрасного, и в этом отчасти была виновата Анжела.
И потому-то Анжела Сергеевна, хоть и не смутила уж совсем мальчишку, смутилась. Она не смела посмотреть мужу в глаза. “У бесстыдница! Совсем забыла, что я замужняя женщина”, - упрекнула она себя с жарким содроганием, когда автомобиль вновь тягучим баритоном затянул монотонную  песню.
Скоро покажется озеро. А там уже до порога родного рукой подать. Но дорогу к разливанному морю степному загородили степенные пестравки.
... Пастух Заишимского спецхоза, старый аксакал Жунусов пригнал коров на водопой к Белому озеру.
Озеро, хоть и кажется морем разливанным, небольшое, со столовый поднос. Берег пологий, желтый песок. Коровы, попив воды, лениво тащили свое тучное тело к бережку. Некоторые залегли на песке.
“Пусть отдыхают, - решил старый аксакал, - рано еще уводить”.
Он тоже отдохнет, подумал аксакал. Выбрал место - ровный сухой песок. Опустился на серый песок. Ноги сложил калачиком. Вынул из сумки бутылку молока, неспешно откупорил бутылку. Запрокинул голову, утонувшую в пушистом малахае, и поднял над нею бутылку. Выпив, сунул бутылку обратно в сумку. Порылся в ней, надеясь найти запропастившуюся лепешку. Вспомнил, что забыл ее в юрте. Обеда отменного не получилось. Память стариковская! Убывает с годами. На серебряном подносе озера - румянилась лепешка солнца.
- Бери и кушай. Ай-ай, память стариковская! Ну, да?
Кто-то урчит, как сердитый пес. Старый аксакал Жунусов оглянулся. У озера остановился спецхозный вездеходик. Выскочил из него шофер с пустым ведром. Конечно, спешит залить кипящий радиатор, пока он не взорвался.
Жунусов заметил в кабине Буторина и незнакомую женщину (Анжелу) и обрадовался.
- Салям, Буторин-ага.
Николай Васильевич подошел, шутливо осмотрел аксакала Жунусова. Малахай, толстое ватное пальто, сапоги его хромовые, конечно же, удивили Буторина.
- А не холодно ли, Амангельды Жунусович? - улыбнулся он.
Сам был чуть ли не в майке и трусах, все равно пот градом катился по  телу.
- Ничего не понимаешь, Буторин-ага. Тебя в майке солнце ударит, а я в шуле солнечного удара не боюсь.
- У вас кружки не найдется? зачерпнуть водички в озерке.
Жунусов вытащил из сумки бутылку молока и подал “партийному начальнику”: - Пей молоко. Сейчас жара. Воду пить в жару- жажду не утолить.
- Спасибо, рахмат, Амангельды Жунусович, как работа?
- Всю жизнь пастухом хожу. Евгений Павлович знает, он еще малец был, а я пас. Это в другом районе было. В нашем ауле я пас овец, а здесь доверили коров пасти. Отдыхаю, пасти негде. Все запахали. В старые времена - простору много было: выгони скот, не ленись. А сейчас гоняй скот, а некуда. Неумно начальство работает. Все запахали, а сеют пшеницу одну. Кормов крохи. Солома. А от соломы молока, ой-бой, мало прибавляется. Кукурузу надо больше сеять, пшеницу меньше. Ругай будут немножко, что мало посеяли пшеницу, а если подыхай корова будет - нету корма - кто же вас хвалить будет?
Буторин задумался. Жунусов отчасти прав. Кукурузу почти не сеем. И пасти скот негде. Об этом пора, давно пора поразмыслить. Для скота ведь оставили всего ничего - тесный коридорчик у озерка, Жунусов вынужден гнать коров за многие километры от фермы. Земли сплошь, кажется, без толку подняты, а освоена только некоторая ее часть, да и то формально. Следовало сохранить травянистый ковер на лужайках. нет, не сохранили - распахали! Возле грейдера пшеницу не стоило сеять - хоть что делай, а все малоурожайная, а кукурузу на силос стоило. Побеседовать надо бы с Новинцевым. Да разузнать у Дегтева, сколько потребуется силоса, чтоб отвести под кукурузу разумную площадь... Но закончить мысль не успел: позвала Анжела.
- До свидания, Жунусович, - сказал Буторин. - Спасибо за совет.
Опять резко отъехал “бобик”, оставляя за собой клубы пыли.  Заклубились в голове Николая Васильевича, как дым,  тревожные думы
Народ все подмечает, все видит. Но тогда почему не подскажет? Почему бы этот Жунусов не подсказал в свое время Виталию Геннадиевичу или Дегтеву, так, мол, и так... Уж эта скромность! Мы маленькие люди, а они ученые люди. Зачем совать нос не в свое дело? Что скажут, то и сделаем? Привычка вчерашнего, позавчерашнего времени. Еще скоблить и скоблить души людей ото всякой коросты. Хороши и руководители! Реагируем ли мы всерьез на замечания рядового труженика? Если б! Стараемся и так и эдак, но по-своему гнуть. Невольная обида печень гложет: рядовой, да еще из кочевого племени, а указывает руководителю! Рядовой, а замечает! Начальство - что? Не видит, в темноте сидит? Глаз и ум есть - не беспокойтесь. И честь есть, и совесть. Не надо напрасных упреков.
И руководитель открещивается от умных, дельных замечаний. Создается искусственный водораздел - образчик плохого руководства: руководитель руководит - рядовой исполняет. Отношения между людьми заменяется ременной передачей ведущего и ведомого колеса. Снимается приводной ремень - отпала связь. Удобна ли эта плоская, как лопата, механика  власти? Если удобна, то кому?
Вместо того, чтобы сблизиться с массой, стараемся отгородиться от нее, спрятаться в словесном замке. Взяли бы во внимание замечание Жунусова, который много пожил, много видел плохого, хорошего, пересмотрели б карту пашни, как духовно вырос бы, преобразился старый аксакал. И больше уважения было бы выказано спесивым вожакам, да авторитет того же Землянского, того же Новинцева, того же Строгова неизмеримо возрос бы. А без авторитета нет руководителя, а есть администратор! Все это трюизмы, и увы! - отметаются с порога А почему? Только ли потому, что тут все с отметиной, особый контингент? Здесь и проще и труднее работать. За действия свои можно не стыдиться, ведь не стыдятся взрослые детей, но здесь не верят бесстыдникам, как дети...
Но как изменить здесь жизнь, чтоб каждый поверил в высокие слова, думал, размышлял, творил? Каждому ведь человеку что-нибудь да мешает. Землянскому, например, мешает лень ума. Иногда возникают такие вопросы, которые надо осмыслить. И что же? Землянский же выстреливает скоропалительный приказ, в последнее время без визы  други х должностных лиц... Он понимает, что надо делиться властью, но трудно бороться с собой. Он чует власть, чует. куда она перетекает и спешит туда, где она сейчас. И что не с ним, то отлегло от сердца.
И он бы удивился искренне, если б ему сказали, что это и есть голое администрирование. Более того, приказ вскоре “достает” самого автора. Глупый приказ! Он “прозревает”, ему  очень неловко от своей оплошности, да поздно. Вроде крестьянская натура (Землянский довольно хитер, жаден, но и наивен!), а излишняя вот торопливость...  подвела его. Подвела ли только его? Только б его одного! Но откуда у него это наносное чванство, высокомерие, казалось, столь несвойственное настоящему руководителю? Откуда и отчего  это мания администрирования? От элитарности? Хороший хозяйственник, руководитель  огромной территории, особого контингента. Тут не только умение, тут нужен особый гений... Поэтому ему  неимоверно  трудно. Тысячи людей и все ведь разные. Никогда не спутаешь Новинцева со Строговым, хотя у них много общего; а главбух со своей важностью и себе на уме, а странный домостроитель Овсюгин, а старый механизатор Федор Иванович Ручьев, а этот старик - шофер Кедрин, то бишь Борода, а этот аксакал Жунусов, а Дегтев Евгений Павлович? Разберись, почему этого Дегтева ненавидит Новинцев и Володя Жизнев? А Загребин и Овсюгин если не стоят горой за Евгения Павловича, то уж точно -  подставляют. Попробуй разберись в сложных жизненных переплетениях. Уж тем более в загадочных душах корейцев, гордых чеченцев, чопорных немцев и  закарпатских украинцев. Люди как люди, забота у всех одна: воспитать детей, женить, выдать замуж, нянчить внуков...Каждый расписывает книгу  счастья на своем языке.Но когда страна начнет строить людям счастье, то жди беды...
Все - все разные, непохожие. И все так или иначе идут к директору как представителю верховной власти. Просить, жаловаться... Понятно, всем не угодишь. Но ведь Землянский решил ото всего откреститься! Самоустранился! И в этом случае выживает тот, кто может мыслить самостоятельно. И кто вооружился оружием, орудием, хоть чем-нибудь. Голого только употребляют. “Неужели  Землянский  спрячет склады оружия? Значит, не шутка, что он может, если захочет, вооружить кого надо! Или все же это шутка. Надо поговорить без обиняков”.
“Иметь свой взгляд на жизнь, который совпадает с мыслью народной, это и есть “верую” каждого из нас. Это “верую” есть у Ручьева. Потому он виден...” - размышлял Буторин, поднимаясь на крыльцо конторы, предчувствуя конфликт с Землянским.
Ах, если б можно было оставаться собакой на сене. Но по долгу службы Буторин должен помочь властям держать разношерстную массу в “отмобилизованном”, аморфном состоянии, однако после подавления бунта ингушей и чеченцев в пригородном районе, когда островок свободы был залит в море крови, он впервые вспомнил о сроке своей спецкомандировки. Бросить все, не быть, не участвовать в делах ... депортации граждан в новое отечество, если не сможешь помочь им   вернуться  на  родину... Благие намерения.
-Ну что, как доклад начальника главка зонального земледелия Минсельхоза Союза Агапова? - спросил Землянский, здороваясь за руку с Буториным.
- Признаться, вогнал в сон.
- Мы вместе в школе одной учились. Вот пути разошлись. Кабинет в двух шагах от Кремля, пять телефонов, спецмашина, спецпаек, и никакой ответственности. Зона дает свой миллиард пудов по низкой себестоимости - на социальную сферу практически ничего не выделяем. Что еще! Видели звездочку Героя на широкой его груди? Он герой, а нам тут приходится обещать беднягам агрогородок! На какие шиши? Тут голова кругом, как поделить закутки в общаге. Зорина с ребенком, тепличник Ким со своим выводком, тракторист Кнауб, и всем дай закутки. А тут страда. Обидишь - не договоришься. Уже кое-кого обидел.  Тепличника Кима обидел. Сына его не пустил в  высшее авиационное училище. А сына Кнауба не пустил в  мореходное. По инструкции нельзя. Никаких направлений и ходатайств. Тот кореец, а этот немец. А парни способные.
-А принцип:”каждому - по способностям”? Оскудеем мы, не ровен час, не сможем противостоять беде.
-В жизни как: Кто роднее, тот дороже, кто ближе,тот милее! Есть принципы, а есть негласное предписание. Его исполнение суть деяние. Вот и совершаю злодеяние. Вы думаете, у меня нет сердца?
- Так не думаю. Я никак не могу понять, куда исчезает продукция...
- Ну, не здесь же. Пойдемте...
- Прокурор все по делу о захоронениях. Не вовремя.
- Ворошить старые могилы - только множить новые...- вздохнул Землянский.-  если б хотели  искупить вину спесивые и бездушные лучшие представители народа, то давно б это сделали...но они ведь  не  делают ничего доброго, а только мешают,  только навязывают свою волю, озлобляя людей.
-Вы не считаете себя лучшим представителем народа?- усмехнулся Буторин.
-Давно. Хочу вернуть вам красный билет...Ты живешь и не знаешь, что там верхи учинили. В такой стране нельзя жить и спать спокойно. Я решение принял. Я с этими буду делить и радость и горе.
-Такими словами не бросаются. Вы не в духе...


Глава 17

Вот и началась страдная пора. С трепетом и тревожным ожиданием ждешь ее, а она приходит неожиданно. Снова механизаторы перебирались в заброшенные с лета бригадные станы.
Ручьев Федор Иванович сам повел комбайн “СК-З” в шестую бригаду. Его попросили Землянский и Буторин поехать в эту бригаду. Она была сформирована из молодых украинцев, корейцев, казахов, немцев, малоопытных механизаторов, поэтому она нуждалась в таких людях, как старый механик и мастер на все руки Ручьев. Дорога в бригаду - два глубоких желобка от автомобильных шин. Передние колеса комбайна  не умещались в эти желобки. Ручьев повел машину по рыжему ковылю. Навстречу ему попадались знакомые шофера и трактористы. Они останавливали Федора Ивановича и почему- то просили у него, некурящего, закурить. Обычно завязывался приблизительно такой диалог.
- Что, Федор Иванович, не терпится в поле?
- Хотелось отдохнуть, да хлеба зовут. Они просят, чтоб их убрали, иначе, пропадут на корню.
- В нынешний год рано созрели хлеба, намаялись без дождя. Где тут хлебам нежиться? Их и не баловали. Наверное, пустых колосков много будет. Хотя нам-то что - не нам, а в прорву... Хлеб для родины. А есть ли у нас родина? И что вы хотите? И за такой хлеб пусть спасибо скажут.
- Пустых колосков не будет. Нынче вольные бригады трудились хорошо, - возразил Федор Иванович.
- Буторин немного прижал Землянского... Зато Новинцеву житья не стало. Вот как аукнулось.
- Вот черт, слепой, что ли? Такому человеку, как Виталий Геннадиевич, не дает воли, а Дегтеву - пожалуйста, что хошь, то и делай. Вот тот знай себе и гробит коровок. Или взять Овсюгина. Человек ни два - ни полтора, незаметный, мухи не обидит, только  каким образом возводится царь-дворец?  Откуда деньжищи?
- Как откуда? А ссуду откуда он брал? Мы ходатайствовали, -напомнил Ручьев. - Человек хочет пустить корни. Почему бы не помочь?
- Какие корни? Гнилые?
- Ты, Мишуня Бессмертный, людей не черни, - оборвал Федор Иванович и деловито - быстро сошел с неприятного разговора, - а ты, Шелестов, куда направляешься с бульдозером?
- На ферму управ гоняет. Силосные бурты трамбовать.
- А - а. Ну, что ж давай. А языку воли не давай. Слово что бумеранг, нечаянно какое оборонишь, оно обойдет круг и вернется к тебе же и сгоришь ты от стыда.
- Федор Иванович, не слишком ли чудит Землянский? Скажи честно. Тебе бояться нечего. Дальше не сошлют.
- Представь один день без него? Анархия б произошла. Один на другом бы ходил и погонял жердиной. Черти, березки на жердины извели. По неразумению?
- Так-то так. А вот Кремлев-Аникин неделями отлучался из зоны, и никто на головах не ходил. А сейчас каждый сам себе директор. Чудеса!
- Ну, это же хорошо. Ладно. Езжай, не остри, - Федор Иванович внезапно рассердился, что никак не может убедить и доказать человеку, что лесополосы нельзя превращать в плетни, но увы! Он решительно взобрался на сидение, сел поудобнее, резко надавил на муфту, и сразу включил третью скорость. Отпустил, опомнившись, плавно муфту. Комбайн подпрыгнул, оттолкнувшись с места, покатился по траве, аккуратно взмывая на кочках, как гигантская лягушка. Издали запестрели грязные комья домов. Полевой стан шестой бригады. Бесформенные комья увеличивались в размерах, принимая правильные геометрические формы. Видны и люди, они, как муравьи, деловито копошились у фанерных домов. Люди будто перетаскивали дома, как муравье белые личинки.
- Ребята из училища прибыли. Устраиваются, - прозрел Ручьев.
Вот один взобрался на столб, что-то приделывает.
- Динамик. Танцплощадку оборудуют, - догадался комбайнер и улыбнулся. - Что-что, а танцы давай. У каждого своя забота. Причем тут я? Я должен участвовать в заговоре. Дожил.
Невольно воспомнилась ему своя юность и молодость, овеянная красным ветром буйной романтики. Тогда на сельских сходках царила гармошка. Гармониста на руках носили. А сейчас радиоприемник заменил первого парня на деревне. И все равно молодость похожа. Мы тоже любили звездными ночами бродить вокруг околицы, помечтать. А отсыпаться на ударной работе. Но время - безжалостный пресс. Никого не щадит. Когда был молод, почти не представлял себя пожилым, казалось, что вечно буду чувствовать свежесть родниковую души. А сегодня снисходительно смотришь на беспечность, резвость молодости издалека, из невозвратного далека. Повторяется все, но время не остановилось. Оно внесло в жизнь бригады свои коррективы.
Бригадир Курилов уже прочно обустроился в бригадном стане. Его предупредили : “Не дашь минимума - получишь максимум”. Минимум - сам пятнадцать, максимум - увольнение с работы и выписка из служебной квартиры. Общежитие стана состояло( на этом настаивал Курилов) из трех секций. Комната для мужчин - механизаторов, водителей, вторая отводилась для женщин - сушильщик зерна и третья для бригадира и его помощника - самую меньшую и, следовательно, самую уютную. Бригадир обосновался возле печки, потому что ночью в комнате становилось прохладно. Пошло на склон лето, и оно не могло противостоять ночным набегам осени.
- Федор Иванович, где будешь располагаться, у меня или у ребят?
- К ребятам не стоит? Морока одна? Это так. Но когда побудешь с молодыми, как-то сам молодеешь. Ты молод, тебе меня не понять. Второе - узнаю, чем все же дышат нынче парни.
- Боюсь, что не уживетесь с ними, народ птичий, суетливый, беспокойный. Я замучился. Они вас своим гомоном выживут. Танцы-обжиманцы и все.
- Мне этого гомона не достает.
Федор Иванович получил у комендантши постель и вошел в комнату ребят. Койки располагались двумя рядами, посередине - проход. У самых окон стоял стол, заваленный книгами. У двери же стояла свободная кровать. Федор Иванович начал было стелить ее. Ребята в форменной одежде подняли гам:
- Дядя, давайте, сюда, на середину. Димка, перекочуй туда к двери, ты у нас кавалер беспокойный, часто бегаешь по ночам. Кавалер называется.
Ручьеву стало тепло-тепло на сердце, да, да, тепло. Его радовала бесхитростная, святая простота юношей. Их непосредственность. Он намеренно не знакомился с ребятами, но через час знал почти всех, как своих сыновей. Они сами себя всего обнажили незаметно, но ярко, выпукло. У молодости все на виду. Даже самые тайные их секреты не были для него секретами. Этот черноволосый парень Димка набедокурил в школе, его исключили, попал в училище, теперь здесь. Обида не прошла...Задумал что-то. Узнаем.
Вечером Ручьев направился в поле. Окинул синим взглядом ширь хлебов. Необозримое золотое море, притягивающее к себе какой-то магнетической силой. Ручьев окунулся взглядом в это море. Провел узловатой рукой по рыжим усам колосьев. Жесткие, мужественные, обветренные усы... Созрел колос.
“Убирать можно только прямым комбайнированием, - Федор Иванович про себя размышлял, - на свал  нельзя. Осыпается. Опоздали и просмотрели созревание. Здесь давно должен был лафет прогуляться...”
И зашагал дальше по закрайке, перебрался на другой участок. Здесь  хлеба были  м олочно-восковой спелости.
- Аккурат на свал, - повторял про себя Ручьев.
Он обошел потом все ближайшие участки. Обходом остался доволен. Ворох мыслей он породил, да немалые заботы и некоторые тревоги возникли. Необозримое море хлебов всегда волнует и тревожит. Конечно, море, но море, которое надо разлить по государственным закромам. Это в кино красиво. А так нервное и опасное предприятие. Поднимется ветер, суховей. Упадут, полягут хлеба, попробуй их убери! Сколько окажется потерь! Надо же! Ни одного березового колка на десятки километров. Хотя бы одна березонька на равнине. А можно же создать лесные островки? Попытались лесополосы устроить, да ничего не вышло.  Можно оконтурить  поля. Для этого много времени и средств потребуется. Можно же саженец за саженцем, ряд за рядом, и зашумели б  в степи березовые колки, сосновые рощи. А за пять-шесть лет оградка для полей выросла бы! Серчай, буйный ветер, иссякли в живой стене твои силы. Да, за пять-шесть лет  встали б поперек ураганам  живые стены! У Кремлева-Аникина эта идея была, но он не успел дать ей крылья. Но окружающим его людям это показалось пустой тратой времени. Они занялись претворением в жизнь идеи вселенского переустройства. У них даже времени не хватает на обустройство селитьбы. А уж  к  озеленению отдельных участков можно привлечь разве что школьников...
Федор Иванович проверил колоски. Пустых, как предполагал Семка Шелестов, не оказалось.
- Ежели все это убрать в срок, то урожай получим неплохой. Молодец, Новинцев. Год понадобился ему для науки. Вывел свой, высшего класса сорт, элиту. Всего за три года! И обеспечил с лихвой семенами. И в прошлом году можно было получше итожить, да Землянский обломал всем крылья. Новинцев пал духом. Подался меланхолии. Махнул рукой. А в этом году Землянский учудил со свободной зоной, но под его неусыпным контролем! И все же урожай соберем невиданный, сам двадцать Курилов грязь месить не будет, будет месить тесто...
Федор Иванович неторопливой, твердой походкой возвращался в бригаду. Осмотрел вновь комбайн, Потрогал ладонью мотовила, проверил визуально гидравлику, мотор, клавиши, копнитель. Кажись, после ремонта комбайн стал как новенький. Однако, не стоит всему увиденному доверяться. Возможно, обманчивая видимость. Первый круг покажет.
В полночь Ручьев слушал радио в красном уголке. Передачи интересные пошли. Послушав последние известия, поговорив с бригадиром о международном положении, о Германе Титове, о проекте программы партии, сулившей коммунизм через двадцать лет, поспорив об агротехнике возделывания пропашных культур, ушел спать.
Отключился сразу, не засоряя мозг сновидениями, от которых днем болит голова. Проснулся с ясной и легкой головой. В самое время. За окном благоухали розы рассвета.
После завтрака, после того, как сошла роса, Федор Иванович повел комбайн на обкос хлебов. Комбайн, натужно ревя, врезался в тугие волны колосьев. Федор Иванович - весь внимание и слух. Полкруга машина тщательно скрывала свою слабость, с натугой, но игриво пошумливала. Вдруг в хоре режущих, грохочущих звуков уловил комбайнер отчетливые симптомы аритмии. Ритм - основа нормальной жизни всего живого и машин тоже. Где-то хор звуков нарушал свою ритмику, острой привычного ритмического рисунка, и возникала какая-то какофония звука... Но комбайн крепился, тужился, не терял заданной инерции. После обкоса всего участка Федор Иванович установил, чем страдает двигатель. Протянуть дней пять он еще сможет, потом надолго выйдет из строя двигатель. Чтобы устранить неполадок, нужен один день. Один день... Из двух зол придется выбирать меньшее. Весь следующий день посвятил “лечению” комбайна. Наказал механику, чтоб тот привез из мастерской нужные запасные части. Механик послушно записал в блокнот требуемое и без слов направился к летучке. Завел ее, вырулил на большак. Если требует Ручьев, знай, что это необходимо сию минуту и надо торопиться требуемое доставить. Зря Ручьев не погонит за тридцать километров.
Только вечером  устранил неполадки в комбайне, произвел смазку всех узлов, попросил у поварихи Оксаны марлю и покрыл ею сетку радиатора.
Теперь у Ручьева одной заботой стало меньше. И все свое свободное время помогал курсантам в наладке комбайнов. Курсанту Димке и вовсе “повезло”. Его комбайн  проходил “медосмотр” у Федора Ивановича, которому “пациент” “не понравился”. Прежде всего натяжение цепи мотовила.
- На первом круге полетят, - сказал он Димке, - натяни их. Аккумулятор не будет давать заряда. Убедись в правильности шнуровки, проверь контакты. Не качает подкачивающая помпа? Воздух проникает. Радиатор продуть и прочистить, засорен, чешуйки клавишей выгнуть. Ну кто такую машину принимает? Ее еще латать и латать. Да в первый день, не доезжая до закраек поля, станет грудой металла.
Димка - кавалер растерянно бормотал:
- Сказали, можно. Я принял. Обрадовался, что без проволочек дали, расписался в получении. Откуда же мне знать, что комбайн неисправен. В мастерской завел - урчит, слушается. Радость распирает. Скорей, в поле! Приехал!
- С неделю помучаешься - прояснится кое-что, а сегодня у тебя туман в голове, - Федору Ивановичу жалко было парня, да не знал, чем и как его утешить, попытался как-то успокоить: - Наладь то, что я выявил. Завтра на прокос не выходи. Вечером я все проверю. И хватает совести этому наглецу надувать младенца! Знаю, что Селезнев таким постыдным ремеслом занимается. Дать бы этому заву по загривку, чтоб почувствовал, может, совесть в нем пробудится. Испортил человеку праздник первого прокоса. И сходит у мерзавца с рук халтура. Пошумкать придется. Обмануть парня, который не сделал тебе ничего плохого? Зарплату получил, а промучился б с месяц с ремонтом задаром! Ну и зав у нас! Надул ни за что парня! Видит, черный, можно объегорить.
- Пошли, Димка, спать. Особливо не огорчайся. Вперед осмотрительнее будь. Люди разные есть. Одни честные, другие - нет. Умей различать цвета. Дело даже не в Селезневе, а в системе. Не хозяин он. Не заинтересован в хлебе. Ему лишь бы спихнуть, а там трава не расти.
- Я так не могу. Неужели нельзя на совесть?
- Можно, но кто тебя кормить будет? Не переусердствуй! Научи дурака богу молиться, он лоб расшибет.
Улеглись рядом.
Димка рассказал о себе, будто прокатился по молодым горячим годам Федора Ивановича. “Был я отчаянным, отпетым. Но это не так. Убежал я из дому. В школе не усидел, как ни умоляли родители, сбежал с девятого класса. Ну, исключили. Подрался. Соседу по парте глаза мои узкие не понравились Я ему заехал по роже. Год провел в училище механизации. Сейчас вот нахожусь на практике. Если доверят комбайн, здесь останусь. Письмо родителям напишу. Беспокоятся. Мам, конечно...”
Уснул незаметно Федор Иванович под тихий говор ребят. Разгладились морщины на его закопченном лице, оно смягчилось и подобрело.   
И если вглядеться повнимательнее...Простое, но в то же время есть свое, ручьевское, в его облике. Сероглазый, русоволосый, смуглокожий. Глаза широкие и будто выгоревшие на солнце, волосы гладкие рассыпались двумя крылами; смуглота кожи исходила от полей, фронтовых и хлебных...
Спят ребята. Тикают часы на облачной стене. Медленно течет время. Вот окна зарумянились сполохами зари. Наступало утро ясное.
Федор Иванович проснулся с зайчиками на стене, не спеша одевшись, вышел наружу. Заря играла красками, как художник-живописец, который пытается отразить время. Ощутимо, заметно движение времени. Вот показался на горизонте ободок солнечного диска. Потом обозначился сегмент, затем половина диска. И разливались широким половодьем лучи, радуя глаза шелковой шалью.
“День ведреный выдался”. - заключил Ручьев, идя умываться. У Федора Ивановича еще с детства была мания встречать зарю. Еще в детстве его негасимое чувство любопытства перешло в устойчивое желание все нового открытия мира. А сейчас вставал до зари по привычке и необходимости. По всходу солнца определял картину дня. Если день выдастся ветреный, надо подготовить комбинезон и защитные очки, если - холодный, наверное, следует одеться потеплее, с учетом того, что в кабине бывает душно. Сегодня он оделся в чистый рабочий костюм из простой материи кофейного цвета. Позавтракав в одиночку, валко направился к комбайну. Поднялся на площадку управления. Потянул ручку декомпрессора. Вставил ключ в щиток. Нажал кнопку стартера. Через секунду комбайн дрожал и рычал, как необузданный зверь от холода и страха.
 По привычке  с минуту прислушался к пению мотора. Идеальная ритмика. Все в порядке. Можно начинать скашивание хлебов. С нарастающим волнением и напряжением направил комбайн к волнующим колосьям. Для Ручьева это была двадцатая страда. Юбилейная, праздничная. Подсчитал мысленно. Получилось: почти десять тысяч гектаров скошенных хлебов и около миллиона пудов намолоченного зерна. Ничего себе, механизатор - миллионер.Когда-то столько он собирал по-хозяйски на своем поле, но душили налогами его чувство хозяина, потом уж выслали. Но смекнул, что к чему. Встал на правильный путь. Даже в ряды строителей новой жизни вступил. И не жалел своего живота во имя общего дела...  И все-таки в каждую страду Ручьев вступал как новичок, со смешанным чувством гордости и страха. Почему-то страха. А сегодня этого страха не испытывал. Он стар и знает, что произойдет. А ничего особенного не произойдет. Скосит, намолотит хлеба. Вручат ему грамоту, выдадут мешок пшеницы. Замечательно. Ведь где-то за пустую баланду рельсы в мерзлоту укладывают. Как брат Андрейка. Младший брат был умный, красивый малый, ну яблочко наливное, учился в архитектурном. На семинаре сказал, что строительство Дворца Советов обречено на неудачу  из-за гигантской фигуры бессмертного вождя при живом вожде.   За дерзость посадили Андрейку на пять лет, но в войну попал на фронт в штрафбат, потом в плен, потом к нашим  в СМЕРШ, потом  на строительство дороги Абакан-Тайшет. Укладывает рельсы под прицелом автомата.  Иначе не может, упадет  на рельсы, одни косточки  остались от яблочка... Письмо прислал. Если пошлют, иди вперед, не рассуждая. Что ж,  надо идти вперед и не оглядываться. Ух, отвлекся, не заметил, старый хрен, что комбайн оставляет высокий срез. Тут же понизил Федор Иванович высоту захвата обмолачиваемой массы.
“Подстрижем поле под нуль, - вспыхнула вдруг игривая мысль. - но ни один колосок не пропадет”.
Ручьев усмехнулся: “Откуда у меня такое бахвальство?”
Иногда мотор комбайна натужно урчал - масса поступала густая, тяжелая, вязкая. Мотор чутко реагировал на мощное поступление в барабан обмолачиваемой массы. Но когда у мотора не доставало силы проглотить огромный поток колосовых, он “задыхался”, - Федор Иванович неторопливым движением руки притягивал ручку газа, увеличивая подачу топлива, мотор оживал. Хлеба на удивление высокие, литые. Когда-то Ручьев едва справлялся со скашиванием на первой скорости. А сегодня на второй скорости справляется, да еще с большими оборотами молотилки. Опыт! Годы! Прошел комбайн один круг. Ведь это же хорошо! Три четверти гектара площади убрано, а бункер уже заполнен. Определил Ручьев в уме средний урожай этого клина. Стопудовый каравай, не иначе.
“Неплохо расстарались не мешать природе поработать над урожаем. Молодец Новинцев, хотя честят его на чем свет стоит. Речь не только об элите. Речь о двухнедельном его “царстве” в весеннюю страду. Тогда-то он и посеял зерна свободы... О вольных хлебопашцах  не говорю - это особая статья. Но проводил ли Новинцев осознанно свою линию? Если б Землянский создал ему условия для творчества, то была б и вовсе золотой картина. Но Землянский не доверяет ему. Даже не под него, под всю систему копает Виталий Геннадиевич. Он и Кремлев-Аникин - дальние родственники, но близкие по духу. За мыслью Новинцева трудно уследить - мысль бурлит. То идет в одном направлении, то несется в совершенно противоположную сторону. После некоторых движений вырисовывается идея и людям проясняется перспектива. Поэтому вначале убеждаешься: беспомощен Новинцев. Утром просит сделать так, а после обеда он отменяет свое решение. Семь пятниц на неделе. Не капризный, а импульсивный аналитик наш Новинцев. Особенно видно это на семинаре по экономике. Так и чувствуешь, видишь противоречивость мысли. Замучаешься исправляться вместе с Новинцевым. И вот шестнадцать центнеров сильной пшеницы на круг! Ежели убрать урожай с умом, то можно было заполучить и все двадцать.
Землянский не просто ревниво относился к главному агроному, а порой не мог преодолеть терзающего душу неприятия. Преодолел. Он еще не изменил своего отношения к главному агроному, но будто бы подобрел к нему. Ну что делать, что делать. Тяжел на подъем Василий Степанович, а должен подняться до высоты Виталия Геннадиевича. Как не совестно директору будто карлику и как упрямому мальчишке путаться среди взрослых! Землянскому подрасти б чуть-чуть, еще не поздно. И есть на чем. Успех - хороший стимулятор и воспитатель...
Федор Иванович, наполнив до предела бункер, засигналил, поднял шест. Выплыла из-за бригадного стана темная точка, она расплывалась и увеличивалась в размерах, обретая очертания грузовика.
- Бессмертный Мишка, - догадался Ручьев, - расторопный, хозяйственный мужик. “Заработать хочет на легковушку”, - улыбнулся он про себя.
Бессмертный бесшумно подрулил к комбайну и ловко подвел кузов машины под хобот выгрузного шнека.
- Первый бункер хлеба двадцатой страды Ручьева, - сказал Федор Иванович.
-С юбилеем! - в тон ему произнес Миша.- И хватит.  Пустое все.
-Все так, а жить  на что? Дочка в институт собралась...
-Много хочешь. А хлеб какой уродился! Зерна литые, золотые... 
Пока разгружался бункер, Ручьев подкручивал, смазывал винты, гайки, предупреждая возможные поломки в комбайне. “Не повторяй ошибки молодости - газовать до победного конца, то есть до того, как машина вразнос пойдет. Потому у молодых рассыпается на втором круге тот же комбайн или трактор...Не забывать о запасе прочности.”
- Отъезжай, Мишка, - кричит Ручьев, отпуская муфту. Комбайн вновь поплыл по полю, оставляя за собой буруны пыли.
-Я-то отъеду, но и ты спеши, грозятся весь хлеб забрать. Что свезем, обмолотим и по отделениям, то наше.
- Все так, но заспешу, то вовсе встану.
- Ну вот, а кто говорил, что может один мужик прокормить семь генералов и семь райкомов?
-И по сей день он кормит, потому мы по числу генералов и по числу райкомов первые в мире1 Мы и своих генералов кормим. Кремлев-Аникин был генерал, а остальные наши руководители  тоже как генералы.Мы генералов любим.Дали б нам землю, мы сами стали генералами. То-то взялись за нас, ограбили и сослали,  не в Соловки, в тугаи!   Отъезжай, братец!
Поздно ночью закончился трудовой день Ручьева. Работой он доволен. Миша Бессмертный совершил одиннадцать рейсов. По простым подсчетам выходило, что комбайнер Ручьев выполнил полторы нормы. На первый день неплохо. Завтра выдаст он две нормы. Послезавтра доведет выработку до трех, наполнить делом каждую минуту, - решил он, хотя зря времени не терял! Надо потребовать еще одного шофера. Из-за отсутствия автомашин набежало свыше часа потери времени, а то б вытянул б все две нормы. Ночь-то лунная. Можно скашивать пшеницу до первой росы. Но Миша куда-то запропастился. Был бы стогометатель, после ужина можно бы стога укладывать. Копны соломы расположились в строгом шахматном порядке, в таком же порядке отбрасывая длинные тени. Любо-дорого глядеть. “Ручьев - художник поля, поэт в работе. Поэт не поэт, ювелир не ювелир, а подгребает золото руками”, - похвалил он самого себя. Однако усталость схватывает его тело будто цементным раствором. От усталости слипаются багровые глаза. Во рту - огонь. Горло сжигает горькая хлебная пыль. Все тело шипит, колет от соломы, будто рубашка сшита из нитей из перетертого стекла. Голова, нагретая энергией работы, - тяжелая, чугунная. В ней будто кипит плазма. Но все это пустяки! Главное - радость, радость успеха. Сегодня Ручьев работал, творил, устал, падал, спотыкался от усталости, то есть жил. По-человечески, значит, жил. Чувствовать себя человеком, творцом - не высшее ли удовлетворение, не самое ли счастье?
Сегодня Ручьев испытывал настоящую свободу... в духовном своем творчестве и в реализации своей интеллектуальной и физической силы. Здесь ему, в свободном пространстве, никто не мешал осознать высокое свое предназначение.
Ручьев наконец остановил комбайн на площадке, отведенную для машин и орудий, заглушил мотор, предвкушая сладкую тишину. Снял куртку, рубашку, отряхнул их от пыли и соломы, разул сапоги, выпростал невесть как попавшие зерна пшеницы, прохладил набухшие ноги. Все тело задышало, отодвигая усталость, возвращались неведомые силы.
- Сейчас бы принять душ! - сверкнула у Ручьева мысль.
И будто навстречу этим запоздалым думам бежит бригадир, отделившись от ребят - Лесняка, Корнеева, Жизнева, парнишки Димы, вновь прибывших.
- Федор Иванович, душевая тебя ждет, - сообщает заговорщески Курилов и распахнул пиджак. - И бутылка... Знаешь, сколько ты намолотил? Пятьдесят тонн!
- Славно. Мы искупаемся, - откликается гулким эхом Ручьев и осанисто, молодцевато шагал в душевую. - Как пятьдесят? А не пятьдесят пять?
- Нет. Пятьдесят. Вот Миша накладные передал.
- Ну, хорошо. А почему Жизнев - индивидуал еще тута? “А вообще правильно, парень, - подумал Ручьев, - за все надо отвечать самому... Вон ведь корейцы закрепили за собой целый массив, технику на свалке собрали, семян закупили, теперь весь урожай себе, за вычетом одной пятой конторе. У них урожай сам двадцать пять!..”
- Ну, Федор, с началом, - крикнул, проезжая на мотоцикле пожилой кореец, Чен Пон Чу, бригадир этой самой вольной полеводческой бригады. Чен Пон Чу спешил домой, потому срезал скошенное Федором Ивановичем поле.
- И тебя, коль не шутишь. Сколько на круг получается?
- Сколько-нисколько, все наше.
- На здоровье, но сколько?
- Один-двадцать пять, - нехотя произнес Чен, сверкнув белыми зубами.
- Ну вы, корейцы, хотите бога обойти.
- Бога мы не обошли, - рассмеялся Чен Пон Чу.
- Ладно, - сказал Федор Иванович.
- Семью же на содержать.
- Ораву содержать - ночи не спать. До встречи, Чен.
Чен Пон Чу укатил домой, а Федор Иванович направился в душевую.
Ночь.
Проступили на бледном лице ночи веснушки-звезды, будто хотела ночь похвастаться богатством.  Люди все равно богаче: у них жизнь.  Из репродуктора доносился дивный голос Галины Вишневской. Федор Иванович подумал вдруг о своей взрослой дочери Вике.
“А девчонка моя хочет в Москву, - незлобиво сокрушался он, - непременно в город. Оно, конечно, неосудительно. В столице своя прелесть, хорошо. Но березовые рощи разве могут надоесть человеку? Непонятно. Ить бегала босиком по полянке за цветами. И теперьча девчонка остыла ко всему этому. Непонятно и все. Видать, втюрилась в кого-то. Я не запрещаю, живи, где тебе желается. Но чтоб людям зла не причинила. Закручинилась. Чудная девчонка. Нашла бы путевого парня и пошла б за него! А за меня со старухой пусть не беспокоится. Уж как-нибудь. Миша Бессмертный посмеивается. На старости лет не у кого жить. Конечно, у него детей много. Тоже забота. Десять лет Миша в одном костюме щеголяет. День и ночь проявляет трудовой героизм. Не от сознания сей подвиг!” - Федор Иванович перевел дух.
Сегодня подсчитал он, уже за троих поработал. Положены ему премиальные? Положены. Не забыть бы в нарядах точные числа проставить. Бухгалтерия любит точность. Загребин - хронометрист. Такого на мякине не проведешь. Точен как часы. А люди почему-то недовольны им. Неужели некоторые люди так и не могут обуздать порок? Как рады были уцепиться за тот инцидент с Николаевым. И Буторин ведь подался. Как будто Загребин приписывал цифры в нарядах. И Жизнев, умный мальчишка, так думает. А вообще, какая эта глупость - наряды, задание, планы! Не своя земля, не свои игры, и ты здесь и играешь в эти игры, а шуганут отсюда - не до игр будет...
Ручьев вдруг вспомнил, что Миша вернулся довольно быстро. “Это он высыпал своему родственнику, слямзил...”
Если б он знал, что взрослая дочь от тоски готова была руки наложить. Но переломила себя, стала искать лазейки, чтобы выйти на волю-вольную. Пусть директор даст направление в институт! И прощай, постылые хибарки!
И вот Вика пришла в контору и, как только скрылась за поворотом Зумара, вдвинулась в приемную, отдышалась, распрямилась и притронулась нежной рукой к золоченной ручке двери.
- Василь Степаныч, я к вам с просьбой.
-Что за просьба?- спросил он, догадываясь  о причине появления  молоденькой посетительницы в  неприемный день.
Вика, высокая и стройная,  в легкой блузке и короткой юбке, грациозно, как манекенщица, переставляла длинные ноги, медленно приближаясь к нему. Он взглянул на нее с восхищением и выжидал, что же будет дальше.
- Подпишите направление в институт,- томно произнесла она.-Судьба моя в ваших руках.
- Нет, в твоих руках.Направляем тех, кто хорошо учился,- сказал он твердо,откинувшись на спинку   кресла.- По ходатайству... таков порядок. Обратись к директору школы.
-За меня не стали ходатайствовать.Дедушка из... Я не согласна.
Вика подошла вплотную, наклонилась над ним, поднеся к его глазам заявление, а к его  губам  распахнувшие тесную блузку зрелые атласные   груди.Невольно провел сухими губами по розовым нецелованным соскам.
-Как я могу ручаться за твоего дедушку?-И притянул ее к себе за тонкую талию.-Узнают, спросят. Ты понимаешь? Нет, не могу подписать...
- Подпишите,- затрепетала она, воспрянув от надежды.- Я вас буду век благодарить.
- Подпишу завтра.До свидания, удачи тебе...- сказал он с придыханием.- Заявление надо зарегистрировать в канцелярии...Теперь моя судьба в твоих руках.
- Я вас не подведу.Что же это...я приду к вам после свадьбы... я боюсь...-произнесла  слова-искушения , будто угольки  на грудь  роняла.
-О, да, конечно...- простонал он, обжигаясь этими словами, устремив взгляд на  распахнутую юбку. Под ней ничего не было и с вожделением созерцал он нежные девические линии ...
-Подпишите.
-Да, конечно, придется подписать... После свадьбы не надо...Я рад за тебя, девушка.
-Что же делать, не знаю. Он меня бросит, если...Я его люблю и хочу...Я приду завтра, можно?
-Завтра? Нет.Ты мне  запала...Нет у тебя никакого жениха...
Он поднял ее на руки и отнес на диван, помогая ей раздеться. И сам освобождался от одежды.
И Вика увидела его в  короткой майке и у нее перехватило дыхание. И как заколдованная с восторгом и ужасом слушала его глупости, пытаясь честь сберечь, не обижая... Но не смогла. Он был непреклонен. “Моя  ласточка...Не бойся... Ты получишь свободу, девушка нежданная моя. Ох ты, боже мой... Ты теперь свободна. Не рада? А свобода всегда поруганная...”.
-Пустите, ничего мне не надо, - зарыдала она, вырываясь из объятий.- Вы должны были понять...я не этого хотела...Хотела  порадовать папу свободной студенческой жизнью...Слышите?
Василий Степанович закончил приятное дело, откинулся, заметил кровь, испуганно поднял девушку на руки, несчастную, полуживую ( “Девушка, тебе плохо?”), одел блузку и юбку, оделся кое-как сам и повез несчастную  на машине в больницу.  “Вы куда меня? Узнает папа и...” “Не узнает, молчи...” Отнес  Вику  к главному врачу, хирургу, тот подхватил ее на руки.
-Да что это?
-Восстановите ее, не спрашивайте, кто она.Чтоб не было огласки.
Медсестры повезли на каталке Вику в операционную.
-Что распространяться?- тихо воскликнул с негодованием главврач.-  У вас каждый год такая история, вы грешник по призванию... И это секрет полишинеля.
-Составьте смету расходов для больницы, Артур Арнольдович,я подпишу. Ну, девицы пошли: хочется свободы, идут на все, не остановить.
-Они-то причем?Кто ничего не хочет, тот обречен. Если молодежь не мечтает, то. Только регламентируют как! Система наша такая: без справки никуда. И тот, кто подписывает справку, вытворяет черте-что. Все, я ее зашью и уезжаю к чертовой матери.
-А никуда не уедете. Вас там ждут! Уж позвонили, поинтересовались. Пока мне поверили... Вы ведь здесь, а дело врачей  там еще не закрыто.
-Да, дело не закрыто,но  надеюсь очиститься от клеветы.
-Пока не надейтесь, заройтесь в работу. Повышайте свою квалификацию, я вам помогу , чем могу. Всем надо жить. До свидания!

Глава 18

Пули прошили рукав пальто, не задев руки Буторина. Он упал на землю и притаился.
-Так будет со всеми, кто нас ненавидит. Силой хотел нас в стойло загнать? За что нас не признаешь за людей? Молчишь. Горешь будешь в аду...
Буторин не узнавал по голосам никого, видимо, это были наемные убийцы. Убийцы кинули в него гранату, которая взорвалась в нескольких метрах от него. но  вреда не причинила. Переждали минуту и исчезли. Буторин ползком добрался до дома...Спешил добраться до уполномоченного МГБ. Вопросы к нему накопились...
Уполномоченный МГБ сетовал на непонимание со стороны вышестоящих инстанций. Невысокого роста, кряжистый, с усиками, он стоял навытяжку перед генералом, правда, одетым в цивильный костюм и говорил лаконично:
-Работаем в сложных условиях. Вы ведь знаете маргиналы. Оторванность от родных корней сказывается во всем.
-Товарищ Мокренко, я вас прямо спрашиваю, - построжал генерал. - Какое настроение у контингента во вверенной вам зоне? Какие меры вами осуществлены в рамках предоставленных вам полномочий, вплоть до ликвидаций преступников?  Насколько вы раскрылись? Может, вас перевести в другой регион, как и двух наших осведомителей Габриэлу и Марианну. Население уже догадывается, чем озабочены эти девицы. Да и вас видели в их обществе.
-Переведите этих сотрудниц в другой регион, а меня оставьте. Я постараюсь помочь Буторину в его селективной работе. Добьюсь, чтоб избрали меня замом секретаря объединенного парткома территории...
-Ну, что ж, это хорошие слова. Постарайтесь превратить их в дело. Тех, кто распространяет слухи про известный нам овраг, изолируйте, и если это невозможно - ликвидируйте. В обществе зреет недовольство. Людей этих не исправить. Им предлагается совершать подвиги, получать заслуженные награды и быть счастливыми. А у них совсем иные мысли. Хотят вернуться в свои сакли, в свои фанзы, в свои мызы и объясняться в любви на своем языке. Отвлеките их. Откройте музей  трудовой славы, подольстите им...
- Выплывут лишенцы, расказаченные, да те же корейцы, те же немцы. Они на самых тяжелых работах, в рудниках, на  оборонных объектах, и все там, в овраге, вдруг обнаружатся факты...
- Вы же будете собирать экспонаты. Ну и отбирайте.
Мокрым вышел из кабинета генерала безопасности уполномоченный Мокренко. Но от встряски начальства вызрела у него, наконец, концепция дальнейших его действий. Ему вновь разрешена идеологическая обработка населения. Население ничего не хочет понять? Оно должно понять кое-что, если хорошенько ему внушить. Хотите утолить голод - распашите землю! Масса не понимает? Что ж, надо встряхнуть ее. Да, без жертв мы не можем. Регулярное жертвоприношение - действенное средство воспитания массы. В жертву нужно принести заметных фигур. Кого же? В спецхозе это инженер-электрик Зайцев. Молодой специалист, приехал с молодой женой Леной, да, ее Леной звать, - в целинный край, горит желанием залить светом... округу. Приехал воплощать  вторую часть двуединой формулы : “...электрификация всей страны”. Прекрасно! Вот его-то и раскурочим. Объявим вредителем. Пусть люди призадумаются. А его жену тоже б... предварительно опорочить. Люди разболтались, расходились без руля и ветрил. Закрутить надо все и всем гайки, чтоб никакого люфта! Николая Васильевича сейчас любят. Ослабил вожжи. Зачем  ему эта любовь? Эта любовь вознесет его на вершины? Ему нужно уважение, наше уважение. А уважают сильных. Что вызвал войска, это хорошо. Но силу или слабость показал, Скорее слабость. А надо силу ему  продемонстрировать. Надо ему посоветовать исключить  из рядов двух-трех идущих в разрез с общей линией. Сразу же прибавится Буторину толику уважения. А не приоткрыть ли тайну о социальном происхождении Буторина? Ведь практически здесь никто не знает, что Буторин Николай Васильевич сын крупного работника госбезопасности. Надо только слегка приоткрыть тайну, чтобы не отпугнуть массы от Буторина.
- Можно, конечно, пустить слух. Но контингент-то, лишенцы, поселенцы, такие-сякие, не ручаюсь за его безопасность.
- Встретитесь с ним, поговорите наедине, доложите.
Конфиденциальная встреча Мокренко с Николаем Васильевичем не внесла ясностей в концепцию действий уполномоченного. Буторин никак не соглашался выдвинуть Мокренко замом секретаря.
- Поймите, это невозможно, - пытался убедить развязного посетителя разгневанный, взбешенный Буторин. - Вас уже видели в райисполкоме. И вдруг вы появляетесь в спецхозе. Я должен представить вас составу. А это значит...
- Ничего не значит, Никола Василыч. На очередном собрании проведете меня замом. Поработаю недолго. Максимум полгода. Надо навести порядок, привести в соответствие. Что это такое - упорные слухи про зону с оврагом? Кто распускает эти слухи?
- Это не слухи, а имелось место... Разве секрет, что в каньоне производились массовые расстрелы? Очевидцев уже нет. Но эти корейцы завели тепличное хозяйство. При распашке нашли продырявленные черепа...
- Если уж до конца... и мне довелось участвовать в ликвидации опасных преступников. Таков приказ вождя. Но ведь и белые здесь расстреливали красных, так что... Составьте список корейцев, да, тепличников.
- В общем, человеческая жизнь равна девяти граммам свинца, если она попала в перекрестие.
-Это философия. Нам не нравится активизация всяких общественников, которые ведут какие-то нежелательные поиски. Черепа нашли, кости. Зачем? Кто их просит? Наверху недовольные любопытством новоявленных общественных обвинителей. Обижали, видите ли, лагерников, мерли, как мухи. Провинившиеся лагерники подлежали ликвидации. И неважно, соблюдением ли юридических формальностей или без оных. Главное, ликвидировали вовремя возникшую для нашего строя опасность. Какие разговоры?
-Но если миллионы недовольны... этим строем - что же? - убирать миллионы или менять строй? - задал Буторин риторический вопрос, роясь в бумагах.
-Строй - это мы. Значит, что? Я почему к вам зашел? Скоро Хрущев приедет, знаете? Так вот...Полуэктов сигнализировал о всяких художествах.Землянский встречается тут кое с кем, это доподлинно известно. Контролирует линию...Отказался переводить цыфры тем, кто влияет .Он удерживает цыфры, которых найти не можем.изъяли бы!Не переводит. но если поставить другого, то и вовсе концов не найдешь.Да и равновесие во властных структурах будет нарушено. С ним надо осторожно. Выяснить, кому он хочет добра.Желательно, до прибытия Хрущева. Прибывает...
-Не слышал. Шифровка не  поступила.
-Надо навести порядок. Предполагается встреча Хрущева с народом. Будут задавать вопросы, возможно, неудобные. Предстоит активная работа. Справитесь? Может, помочь? Кстати, насчет философии. Человек по доброте душевной горбатиться на общество не будет. На себя, на семью, но только не для общества. Вы же убедились на практике. Следовательно, его надо заставлять работать. Вот этим мы, коммунисты, и занимаемся после победы Октября. Но победили ли мы? Не продолжается ли “наш последний и решительный бой”? Рвались к чистой девушке - свободе, а пришли к принуждению, проституции... Таковы парадоксы нашего мучительного развития. Скажите, пожалуйста, вас не настораживает странная смерть механизатора Комиссарова? Он ведь за десятерых вкалывал. Конечно, необычно, даже нехорошо. Тому, кто за двоих работает, орден или медаль. А того, кто за десятерых, конечно же, ждет петля! Я не верю, что Комиссаров повесился. Он поплатился за то, что нарушил закон коммуны, высунулся, обособился. Я ведь занимался этой историей, правда, так и не нашел тех, кто расправился с парнем. Самосуд опасен, с гонений начинаются волнения.
- Вот как?  Наказали за энтузиазм... - пробормотал Буторин. - Но я заметил, что  энтузиазм иссякает? Из-за отсутствия ясных  мотиваций?
- Мы и должны ответить на этот вопрос... Является цель мотивацией?  Стала ли целина той мартеновской печью, где плавилась и переплавилась сталь? Нет, люди по природе своей не изменились. Значит, не в людях дело. Но почему-то лидеры стремятся непременно изменить природу людей. Насилие в разумных пределах дает эффект. Но фанатизм лидеров ведет к терроризму. Корни фанатизма в отчаянии или слепой вере. Ладно, не будем распространяться на эту тему. Но лидеры стремятся изнасиловать и природу человека. У них своя задача - править страной, народом. А народ должен быть послушным, податливым как воск. Но репрессиями лидеры добиваются в лучшем случае молчания, а не послушания. И потому лидеры уповают на зоны. Исполосуй страну на зоны, разделяй и властвуй. Знал об этом и ваш папаша. Он ведь в органах работал.
Буторин  молчал в оцепенении. Он не мог сказать ни “да”, ни “нет”.
Он догадывался о роде деятельности отца. А потом узнал всю правду и ужаснулся... В августе 1940 года его отца направили в Прибалтику, в Литву. Сто пятьдесят тысяч литовцев были направлены в Красноярский край... на освоение вечной мерзлоты. С литовцами разобрались. Заодно разобрались и с эстонцами, и с латышами. В общем, отец, что и говорить, был настоящим опричником правящей партии, или  профессиональным исполнителем?  Тех, кто проявлял малодушие или выказывал сомнение, - репрессировали. Отец остался  в центральном ведомстве... Он даже получил повышение по службе. Конечно же, отличился, ох, как отличился отец на защите государственных интересов! Все ли литовцы привезены живыми в лагеря? Хотя какое это имеет значение, если никто из них не вернется домой?
Николай Васильевич не вдавался в подробности литовского эпизода в деятельности отца. Это только эпизод. Он давно осудил отца. Не судите, да несудимы будете...Невозможно было не осудить, как невозможно было назвать работой участие отца в депортациях, изоляциях, дискриминациях, санкциях... Ведь, что делал отец, достойно презрения, осуждения, наказания. А у отца грудь была в орденах и медалях! Постарался было Николай отдалиться от отца. Не удалось. Все-таки он сын своего отца. Николай Буторин вышел из стен родного вуза невозможным ортодоксом. А в жизни ведь столько головоломок и горьких истин! Прозрение наступило позже. Ну, Николай же Буторин все еще призывал, призывал всех к ударному труду, который разрешит все проблемы. Можно спровоцировать ударный труд. Ну что это?  Люди проявляли интерес к работе, правда, весьма приукрашенный стараниями борзописцев, но работали бездумно (а пыльные бури отчего?), и потому не достигали того эффекта, к которому стремился министерский лидер и Буторин. Это его раздражало. Если б можно, он бы все за всех сделал сам, прикрыв амбразуру грудью. Но это было неосуществимо. И потому приходилось как бы смириться с худшим. Получается, он сознательный, масса несознательная. Почему? Может быть, так? Он сознательный, потому что это дело - его дело, а остальным по фигу. Почему остальным по фигу?
“Не надо идеологизировать экономику. Добывание хлеба - не подвиг. Но мы талдычим безустали, что это подвиг, подменяем нравственные критерии, разлагаем души. Тогда надо всем раскулаченным и сосланным, членам семьи врага народа, власовцам, вредителям, маловерам давать ордена и медали за хлеб насущный. Почему бы и нет? Вот как! Тяжелое открытие, но открытие, сделанное вовремя...”
- Так, значит, кем вы меня берете? - спросил напрямик Мокренко, засунув руки в подмышки. Пистолеты согрелись и не беспокоили, как инородные тела.
- Буду рекомендовать вас заместителем директора спецхоза.
- Отлично. Николай Васильевич, вы ведь лучше моего знаете, что готовится закрытое письмо ЦК об ошибках в хозяйственной деятельности многих руководителей среднего и высшего звена. Это потакание частнособственнических инстинктов. И здесь неладно. Слухи пошли о вольных хлебопашцах.  О раздаче огородов. О продаже грузовиков. Землянский за самодеятельность может поплатиться.
- Вы о чем? - спросил Буторин. - Землянский выдающийся руководитель, не надо сомневаться, не самодеятельность.
- Неужели вы такой наивный человек? Не верю. неужели не понимаете, что и вам грозит строгий выговор. Вас же обещали взять наверх. Ты не плачь, куплю тебе калач. Не дождетесь калача, если о бнаружат все эти художества Землянского. Говорю откровенно, я вам больше не зонтик...
Только потом Буторин понял смысл этих слов. Он был шокирован таким откровенным цинизмом новоиспеченного замдиректора.

Глава 19

Комиссия из Москвы нагрянула совершенно неожиданно. Землянский даже не смог встретить москвичей толком. Мокренко разместил их в домике на окраине городка. С некоторым умыслом Мокренко решил подстраховаться на случай, если комиссия не усмотрит ничего предосудительного в деятельности Землянского и тот заметно укрепит свои позиции. Тогда Мокренко скажет: “Я этим ищейкам выдал кое-что и пусть они катятся на все четыре стороны”.
Узнав о прибытии высокой комиссии, Землянский не испугался, хоть не выражал и особенной радости. Он понимал, что кто-то донес на него, сигнализировал наверх о его поступках и действиях и потому судьба его висит на волоске. А если комиссия доберетсяся до вольных бригад... Но зачем же допустить до полного провала?
Землянский решил встретиться с Буториным и пощупать его настроение. Парторгу ЦК, конечно же, тоже влетит, да так влетит, что мокрого места от него не останется.Как же отреагирует Буторин?
- Николай Васильевич, не кажется вам, что все это кем-то спровоцировано. Может быть, Мокренко и подал сигнал в Совмин? Я убеждал его сузить  зерновой клин кукурузы до приезда Хрущева. Он  не возражал. Так что же?..
- Может быть, не исключено, - уклонился от прямого ответа Буторин. - У каждого свое задание, а кому-то хочется выбиться в генералы. К приезду Хрущева готовятся... Но я беру удар на себя. Ведь я же допустил ваше безвластие или демократию без берегов. И мне уже ничего не простят. Возможно, исключат.
- Умереть хотите голодной смертью? Этого я не допущу. Вы думаете, эти московские хлестаковы поймут что-нибудь? Они видели зеленя? Побудьте с ними, сопровождайте их от и до. Отвлеките застольем...
- Не люблю все это,- с отвращеньем сказал Николай Васильевич.-Увольте.
- Но что делать? Разгонят всех нас без разбору. Они ведь агрессивно настроены против нас, не будем обольщаться.
- Расширьте клин кукурузы, что вы уперлись,земля немеряна, - усмехнулся недоброй усмешкой Николай Васильевич, сквозь толстые стекла очков проникал сильный блеск зрачков. - Сходим на рыбалку. С девчатами, которые рыбками хотят стать. Марианна и Габриэла захотят, наверное, побыть возле высоких гостей, с ними и упорхнут. Однако морока.
- Других  дур пришлют. Черт с ними. Но кровососов  что сюда тянет? Век бы их не видеть, - сказал в сердцах Василий Степанович. - И кто их просит? Сидите себе в теплых кремлевских кабинетах, мы вас будем кормить и поить до отвалу. Так нет же, едут теракт устраивать. Ых! Так долго мы не протянем. Развалится телега, собранная под страхом. Едут. Встречайте, развлекайте, отвлекайте.
...К странной компании праздничных людей присоединилась и Катя Землянская, повзрослевшая и похорошевшая за одно только лето! Почувствовала себя настоящей девушкой. В знак этого “отшила” от себя приставучего Вадима Залетова. Тот, конечно, места не находил. Катя торжествовала. Ну и пусть!
Рыбалка удалась на славу. Московские гости были без ума от ушицы, водки и прелестных девушек. Марианна и Габриэла очутились на коленях галантных москвичей. А третий - серьезный мужчина завел нудный никчемный диалог с Катей Землянской, которая ничего лишнего пока не позволяла. Она боялась огорчить отца, строгого отца.
- Катя, кем вы собираетесь стать?
- Не прошла по конкурсу. Но как неинтересно говорить об этом. Что у студента? Поют вот: “У студентов есть планета, эта, эта, эта - целина!” Ну какая чушь! Папа и не думал на целину. Это вы в Москве решили целину осваивать, вы, которые и не ведаете, что такое кукуруза... Папа вместо кукурузы пшеницу. Вот и засигналили горнисты.
- Обижаете, Катя. Уж это-то мы знаем, - перебил Иван Иваныч, - в свое время проходили практику в колхозе.
- Тогда почему требуете от нас кукурузу на зерно? Тут кукуруза на силос получается, - тоном, не терпящим возражений, заговорила Катя.
- О, господи, дитя все понимает. Но не понимает, что Никита Сергеевич полюбил эту кукурузу и будет продвигать аж до Ледовитого океана. Это называется жертвоприношением по-нашенски.
- Ну, какие же вы странные люди! Неужели не можете убедить Никиту Сергеевича, то есть переубедить?..
- Если б можно было! До бога высоко, до Хрущева - далеко, хоть и мы в районе Садового кольца. - Но без  шуток, в наше время никого и не спрашивают. Пришли, увидели, освоили.
- Но нового такого освоения больше не будет. Мы пришли без спросу...
- Что значит без спросу, барышня? Земля общая, у кого спрашивать? Не изменить жизнь в одиночку. А поднять людей на подвиг - нелегко. Мы землю перевернули. А теперь жить надо на ней. Только пыльные бури. Как унять эти бури - никто не знает. Мрак.
- И все же настанет рассвет, - сказала Катя.
- Конечно. Но какой? Рассвет всегда бывает багровым. Но давайте говорить о другом. О любви. Любовь настигнет неожиданно, как смерч, она настигнет даже в зоне. И зона станет зоной любви. Ведь цветут и зимою розы!
- Вашими устами да мед пить, - захохотала Катя. - Вы в партии давно?
- Всю сознательную жизнь. Семья, можно сказать...
- Тогда, конечно...
-Какие личности в наших рядах были! - воскликнул серьезный собеседник. - Сродни  Спартаку , сродни Робеспьеру. а сейчас надо сплачивать ряды.  Нуждаемся в людях, которые б не только  разрушали.  Наступает новое время- и новые личности... Вот создали новое отечество для всех, все условия для раскрытия, разворота личности, а их еще нет. Какой-то странный феномен! Или мы никак не можем разгадать код человека! Сейчас мы занимаемся сокрушением идолов. Разочаровались в них. Ну одни  Аттилы, Чингис-ханы, Тамерланы, Иваны Грозные, Николаи Кровавые. Но народ не сможет без вождя, это доказано. И начнется поклонение волхвам, а то и ничтожествам. Вот чего я боюсь.
- Да ничего не начнется. Люди искупили за свое идолопоклонство - своей судьбой. И опять. Неужели двойное искупление нас ждет?
- Вообще существует теория: народ вырождается от отсутствия лишений. Птенцов сбрасывают с гнезд, чтоб взлетели! Насчет искуплений. Тебя сия чаша минует, а отца твоего ждет, - уверял Иван Иваныч без обиняков, без всякой задней мысли, - наверное, исключение из партии, ну и... Сила солому ломит.
Катя не могла этого слышать.
Они ушли далеко в степь, были одни и никто им не мешал быть откровенными.
- В чем папа провинился?
- Как бы объяснить? Если мы - только мост в будущее - это одно, если мы - само будущее - это другое. Возможно, ваш папа считает, что мы - мост в будущее. Непонятно? Мы строим будущее, живем во имя этого будущего. а твой папа хочет просто жить. Да, жизнь коротка и потому надо просто жить, ни в чем себе не отказывая. Но надо же и о других подумать. Об этом и забыл твой папа, понимаешь?
- Если б понимала, - вздохнула Катя.
Удивительный человек этот московский гость. Он не косил глаза на ее высокие точки, а смотрел в лицо, и говорил, говорил, долго и нудно. Катя убедилась, что и этот человек для нее случайный встречный, как, впрочем, и Вадька Залетов. Тот только и говорил ей чушь, улучая моменты, чтобы железными руками тискать ее тяжелые груди, которые будто трещали от зрелости и долгого томления.
Груди (стыдно как!) нуждались в мужской ласке, но ухаживания Вадьки казались ей пыткой.
- Вот и хотим выяснить, в чем провинился твой папа.
- Он все сдал государству... Другим за это Героя дают.Ничего не понимаю. Чем вы встревожены?
- За вольные бригады.
- Так не он один создавал эти вольные бригады.
- Верно. Новинцев по недомыслию. Ему хотелось высвободить энергию коллектива. А твой папа эту энергию направил во вред государству. Да, у вольных бригад отличный урожай. По наивности они все сдали государству. Но ведь могли и не сдать.
- И за это папу исключат из  рядов.
- Да, если я представлю доклад.
- Какой доклад? Куда? Я вас очень прошу, не пишите доклад.
- Даже если б ты очень просила, я должен составить доклад.
- Я вас очень прошу, хотите, встану на колени?
- О, юное создание, наивное, чистое. Ну, хорошо, передай папе, чтоб он пришел сюда перед нашим отъездом.
- Хорошо, я передам.
- Ну, Катя, поря вернуться нам домой, наверное, вас ищут, - забеспокоился Иван Иваныч.
- Кто может меня искать? Кому я нужна? За отца я боюсь.
- Не торопитесь. Хрущев ведь еще у власти. Вот если его снимут, поставит у руля нового Сталина всемогущая номенклатура, вот тогда... Тогда опять будут сажать за анекдоты. Ведь у Сталина даже анекдот - инструмент власти. Как вы знаете, человек не может без доносительства.
- Ну их всех к дьяволу! До свидания!
Катя заспешила домой. Она вернулась с трехдневных загулов “в целости и сохранности”. Передала отцу просьбу Ивана Иваныча. Василий Степанович только крякнул, размахнулся, но легонько коснулся ладонью по ее крутому заду и ничего не сказал дочери, не обмолвился ни словом. А что он мог сказать? Катя как-то неожиданно стала взросылм человеком.
Комиссия так и не нашла ничего предосудительного в действиях Землянского, кроме упущения по работе с несоюзной молодежью - выпивка, драки, тунеядство, сужение базы роста союзной молодежи ( странно, почему  Жизнев не бьет тревогу?), и вернулся в Москву без материалов для оргвыводов. Иван Иваныч затеял строительство собственной дачи в Подмосковье.
Глава 20
К двери комитета комсомола приколот огромный плакат на ватманской бумаге. “Комитет не работает. Все члены комитета - на участках.. По вопросам приема и получения характеристики обращаться к Владимиру Жизневу, комбайнеру шестой молодежной бригады. По остальным вопросам обращаться к члену комитета комсомола Леокадии Красницкой, ответственному по культмассовой работе.” И внизу знакомая приписка: “Комитет не будет работать до ? ноября”. И приписка к приписке: “Ну и пусть, напугали!”.
Глава 21
Мерный храп разливается по комнате. Спят ребята. Крепко спят, как медведи в спячке. Лежат подпиленными деревцами. Вот Лесняк закинул руку за голову. Раскрыл губы. Сон еще не согнал из расслабленного тела сильную усталость. Он вчера провел на собой эксперимент: сколько тракторист в состоянии вспахать, если следовать рекомендациям Гастева? До глубокой ночи держал себя Валентин на пределе физического и умственного напряжения. С трудом, деревянными руками записал в записную книжку. “Восемнадцать га зяби. Выжал все. К концу дня испытывал такое чувство, которое еще не могу обозначить словом. Понял одно: был огромным лентяем. Лень - первый вор человека...”
Лесняк не докончил запись мысли, не слушалась рука. Не поужинав, сил не хватило доползти до столовой, свалился замертво, едва дойдя до своей койки поющими от усталости ногами.
А Вовчик Жизнев, причмокнув губами, перевернулся на другой бок. Впервые он как комбайнер почувствовал удовлетворение работой. Все отставал, сказывалось в работе отсутствие опыта. Комбайн вначале для него действительно был необузданным зверем, который норовил подкинуть ему всякую пакость. Но Жизнев быстрехонько познал машину, не стесняясь обращаться по несколько раз в день к Ручьеву: помоги, Иваныч, не  сердись за тугодумие, а подскажи, научи, конечно, водить комбайн - не водить голодранцев на танцы, не языком чесать.
И вскоре догнал-таки Жизнев впереди... идущих!
Как избавить некоторых парней от робости мнительности и мнимой гордости? Ведь не клеится у них из-за этого... Днями бьются над какой-нибудь мелочью, а не идут к Ручьеву. Одно только словечко Ручьева и тебя будто озаряет молния. Надо же бы пройтись по хребту упрямства Корнеева, вот завтра же для его пользы можно и посмеяться на ним. С силой не подступишься, медведь - придавит своей лапой. Это упрямство его доходит порой до глупости. Нет и все, когда нужно всего лишь прислушаться к доводам разума. Докажу вашу неправоту, говорит, а сам лежит на полати. Если хочешь что-то доказать, то не спи так долго. Что это - третий день возится с ”ходячим” трактором! Какая тут гордость? Иди к людям, правдой и неправдой добывай знания, и иди вперед. Суета сует? Нет, это и есть твоя гордость. Не так ли? Другие в другом месте горы сворачивают, и Корнеев бы своротил горы, если б подошел к Ручьеву или другому умному человеку: так и так, встряхни меня, озари меня. А ведь великая радость это идти врозь, но вместе, то есть гурьбой! Тогда все иные удручающие чувства сами собой улягутся, тебе хочется петь, тебе хочется плясать, потому что все у тебя клеится и все получается так,  как было задумано.
Но уж эти заботы комсы! Они ни на минуту тебя не отпускают. Тревожно на душе, ох, тревожно. Везде бы побывать и увидеть своими глазами. Пока за него на центральной Леокадия заворачивает! Но она же и в агитбригаде! И она же в лекторской группе, основной лектор-агитатор! Как бы не запахло дымом. Денек как-то нужно выкроить...
Такие думы одолевали Жизнева и во время работы на комбайне. А пока нужно избавиться от этих беспокойных дум. Надо хорошо выспаться. Чтоб хорошо поработать
Неспокойно ворочается Кацо. Он видит сладкий сон.
... Сидит с Оксаной посреди Кавказа. Оксана теперь его жена. Кацо угощает Оксану ломтем спелого арбуза. Не арбуз вовсе, а ломоть  солнца.
- Фу ты, перепуталось все. Как это может быть ломоть спелого арбуза степным солнцем? А что? Бывает! Раз я держу его в своих руках!
Кацо обманывать не любит. Арбузный ломоть солнца сахарится, сочится соком. Кацо подает его Оксане. Она подносит ломоть солнца к губам, надкусывает его, сок сочится на ямочки подбородка, на шейку...
Кацо кричит от счастья и просыпается от собственного крика. Никого вокруг. Все давно куда-то ушли. Кацо теперь бурчит-рычит от горечи и гнева:
- Не разбудили, хлопцы! Опять я стал последним. Ох, как Оксана смеяться будет! Ребятишки, мало вам всыпать, это не подлость? Не разбудить нарочно, чтоб опозорить меня перед Оксаной...
Кацо, приговоренный точно, пританцовывает к умывальнику. Потом как на угольях подскакивает с миской к раздаточной.
Ребята уже доканчивали завтрак. И встретили Кацо дружелюбным смехом.
- Лорка, не корми, не стоит, - раздавался чей-то бас. - Всю молодость проспал.
 - Не могли разбудить? Сговорились?
Кацо метал молнии, трепетал от гнева и беспомощности. Не было бы Оксаны - он ринулся б на обидчиков. Но Оксана вылывает из-за спины Лорки и подплывает к окошечку.
- Леня, не обращай  внимания, - промолвила  Оксана.
Она и не думает смеяться на бедой Кацо. С кем не случаются беды? Попробуйте придти под утро и не ужинавши завалиться не спать, а дозоревать. Тут не смеяться бы, а пожалеть бы человека, если можно. Оксана решительно выбегает из кухни и взмахом руки разрубает смех.
- Он позже всех вернулся с поля. Вы седьмой сон видели, а он вкалывал. Шуточки не уместны, - ласково, душевно посмотрела Оксана на Кацо. Он весь - полыхающий огонь. Не может справиться с неожиданно вспыхнувшим пламенем, оно захлестывает его. Не удается сосредоточиться и взять  в руки ложку и вилку.
Оксана тут же ушла, чтоб Кацо не смущался, не волновался.
- Ты ешь давай, день длинный, а для дел короткий. Дел невпроворот, -  Жизнев весело вращал своими искрящими задоринкой глазами. - Вечером поговорим о футбольной команде. Голкипера не можем найти. Может, ты?
Нет, Володя не шутил. Но о футболе ли думать, когда страда в разгаре.
 Что с ним? А ничто. Просто он - неистощимый заряд энергии, веселости и деловитости. И кладезь смеха. Это была его идея поддеть смехам чуток проспавшего свое время парня. Специальной няньки не выписали! Но кроме шуток, как ни трудно, а владеть собой нужно, просто необходимо. И что попусту ругать человека? Смех - самое действенное оружие. Кацо теперь никогда не проспит. Но нашли моду - проспать росные рассветы. Отныне никакие веские причины не принимаются во внимание! Иначе ведь нельзя, иначе превратися в ноющих мокрых хлюпиков. Но достаточно хлестких выводов. Что Кацо? Что пришел с поля под утро - молодец. Проспал - плохо! Такова простая логика. Жесткая, но в общем, мужская логика. У Кацо появился зверский аппетит. Однако он торопливо ел, будто боясь опоздать на самолет.
- Не торопись. Все равно упустил ты время. А мы пошли, - Жизнев поднял своим энергичным движением замешкавшихся ребят и первым покидал столовую, - ждать тебя не можем.
- Ну, Вовчик, рассчитаюсь с тобой. Попадись на темной дорожке, - грозил Кацо, тоже вставая из-за стола. - А читать-то неча, кроме листовок?
- Приедет библиотечка, не беспокойся, - в тон ему ответил Жизнев. - Выписали для тебя “Десницу великого мастера” Гамсахурдия.
- Володя, я тебя не понимаю. Уж лучше б выписал мне про минералы.
-Понятно. Хотел Берия очистить Кавказ, создать великую Грузию, и многие здесь очутились, ты тоже. За то, что ты был против выселения.
-Ладно, пошли в поле к своим комбайнам, по пути поговорым, - со злостью произнес Кацо.
Жизнев согласился. Пошли в поле вместе и заспорили.
- Мы с тобой разные и интересы разные. Осенью возьмем свое и генацвали. Зачем пристал?
- Не, не разойдемся мы. Земля круглая, встретимся.
- Все уговорил, буду голкипером. Договариваются равные. Нам делить нечего. А Землянский выделяет средства?
- Я выделяю. Сдадим хлеб, получим деньги, купим мяч, купим кеды.
- За хлеб еще надо получить. Быстрый Чен Пон Чу сдал хлеб - пендале получил.
- Со мной такого не получится.
- Все, решено.







































ЧАСТЬ   ШЕСТАЯ

Глава 1
Вечером в бригадной стан прикатил Ларион Соловейко. Он привез литературу, запчасти для машин и агрегатов и продукты для столовой. Из кабины выскочила Антонина с узелком. Повариха Оксанка, раздатчица Лорка, сами молоденькие, приняли позу всезнающих женщин.
-Это ты, Тонька, к кому? К нему? Так кто ты, Тонька - милая гостьюха? Невеста, аль мужняя жена?
Антонина недобро взглянула на важных девчат и ничего не ответила. Она  смущалась от смешливо-иронических взоров спецхозных девчат, не обижалась за “мудрые” советы. Перестанут. Антонина внимательно сомотрела весь бригадный стан, вернулась в столовую и терпеливо ожидала Антона.
Когда ночь уже разливала синие чернила, возвращались ребята с полей, усталые, пухлые от пыли и темени.  Антонина чуть было не прыснула, увидев Антона. Неуклюжий, медлительный, в неопределенного цвета спецовке и тяжелых сапогах, покрытых толстых бархатом пыли. И лицо засыпано степной пудрой. И кепка. Только блестят светлыми пятнышками очи.
- Плюшевый медвежонок, - озарило Тоню в одно мгновение. Антон, точно, был похож на плюшевого медведя, которого купили ей, Тоне, когда ей исполнилось пять лет и с которым она дружила, пока не встретила Антона. Парень не заметил ее, в развалочку направился в раздаточную
- Корнеев! К тебе невеста приехала! - закричали ребята.
И тут только он заметил Тоньку и покраснел. Но степная пудра на лице старательно скрывала его смущение. Но видно было, видно, как он обрадовался, обрадовался несказанно неожиданной встрече.
-Тонька! - позвала Антонина певучим голосом. - Иди сюда!
Антон пьяно приближался к столу, где свтилась счастьем Тоня, сел напротив, безуспешно борясь с волнением.
- Какой же ты все же плюшевый,Тонька! Плюшевый медвежонок! - определила она восторженно.
Раздался в столовой рокот басов. Оксана и Лорка присоединили к басам свои нетерпеливые сереблряные погремушки.
- Плюшевый! - повторил Толька Николаев, у которого даже слезинки проступили от смеха. - Какой же еще?!
Антон превратился в раскаленную глыбу. Даже сквозь пыль проступили огненные  пятна. На него было просто жалко смотреть. Но смотрели и глазели, благо, выдалось такое бесплатное зрелище.
Антонина бешено водила многоцветными, в зависимости от внутренней погоды, глазами. Она вовсе не хотела, чтоб смеялись на Антоном. И что тут смешного, если вправду похож на плюшевого? А вы на кого похожи? На чертиков. Ни на кого не похожи, вот!
Ребята вдруг увидели, что девчонка чуть не плачет от обиды.
Налегли на борщ, делая вид, что забыли обо всем и все на свете.
Только тогда Тоня развязала узелок. На столе появились блины, ватрушки, банка домашнего варенья, разная другая снедь.
- Ватрушки пробуй. Сама стряпала, - живо протянула Тоня.
Антон надкусил блины. Они были тверже древесной коры, но, чтобы не огорчить ее, уплетал их с видимым аппетитом. Настраивал и настраивал себя на аппетит и, действительно, блины вскоре оказались почему-то вкуснейшими и мягкими. Антонина лучилась счастьем.
- Ешь, плюшевый!
- Не могу больше, - взмолился Антон.
- Пошли умываться, - скомандовала Тоня.
Он молча подчинился ей, следовал за ней, зашагав к куртинам звездчаток.
Подойдя к умывальнику, Антон разделся по пояс. Антонина приготовилась поливать из кружки. И расстаралась! Антон фыркнул от свежести, от удовольствия. Умывшись, освежившись, Антон обтирался чистым полотенцем, что привезла Тоня.
- Ну, Тонька, иди спать к девчатам. Мне завтра рано вставать. У моего лафетчика что-то случилось... Надо разобраться.
- Ну и разберись, кто мешает? А я с тобой буду спать, с плюшевым.
- Тю! Новости! - опешил Антон, не шутит ли она.
Нет, она не шутила и слелдовала за ним в общежитие для ребят.
- Мне, Тонька, много тебе рассказать надо, - упрямо говорила Антонина.
- Ну, тогда дело хозяйское... - проронил обреченно он.
В комнате почти все улеглись. Двое играли в шахматы, а кто-то листал журнал. Кровать Федора Ивановича пустовала. Он не вернулся с поля. Бояться Антонине, собственно, некого. И она наглела.
- Тонечка, может быть, пойти тебе к девчатам? - осторожно проговорил Антон, - тут все-таки парни. Ругаемся и все прочее...
- Раздевайся! - зашептала от гнева Антонина и отвернулась.
Антон послушно разделся и лег на пустую кровать.
Ребята поняли, в чем дело, и ошарашенно заерзали, поспешно делали вид, что ничего не видят.
Антонина, оставшись в одной рубашке, легла рядом. Ребята притихли, но были взволнованы и удивлены. Каждого в самое сердце пронзила радость непонятная, но возвышенная, душевная. Девчонка, ее присутствие, ее наглость и дерзость от неведения и чистоты душевной взволновали их. Ребята, как корабли - риф, осторожно обходили их супружескую кровать и молча ложились спать. Сон долго не приходил к ним.
А Антонина что-то нашептывала Антону. Старались не слушать этот шепот, но слух чутко ловил колебания звука ее певучего голоса. Каждый думал, мечтал о хорошей, красивой любви, а тот, кто разуверился, поверил в нее отныне.
Антонина нашептывала всякую чушь.
- ...Тебе хорошо, плюшевый, а мне через восемь дней в школу идти. Не пойду я в школу.
- Это почему?
- Александры Владимировны не будет...
- Почему?
- Вот глупый. Она, - Антонина сошла на еще более тихий шепот, - у нее малышка будет. Об этом все в городке говорят. А моя мама распашонку ребеночку шьет.
- Вас будет учить другая учительница, что ж такого? Не укусит.
- Это после Александры-то? Ни за что! Ни за что! Буду, как ты, заочно учиться. Я боюсь без тебя, умру, если. Не буду дышать и все, и... Ты будешь со мной всегда?
- Ты что, спятила? Тебе еще учиться и учиться. Еще три года. А там можно и заочно.
- Целых три года! Там набавят по теперешним законам еще год - одиннадцатилетка. С тоски можно помереть. Вот если б Александра Владимировна вела нас, тогда еще...
- Так она вернется к вам, - убеждал он Тоню, но неуверенно.
- А если не вернется?
- А если, а если? Она, больная, с температурой, не пропускала свои уроки. Мы в девятом ее проклинали за это.
- Вот дурни. Как же можно? - возмутилась Антонина и тронула его за уши, - а ты и вправдышку, плюшевый. Честно, не ожидала. Только большой, неудобный. Своего медвежонка, если не понравится, бух на пол, а тебя невозможно.
- Это почему же? Можно! - загудел, прохрипел от полноты чувства Антон.
Неожиданно для себя и для нее сгреб ее тоненькое тело и впился в бесцветные, едва обозначенные губы. Не хотел, а причинил ей боль, сдавив ее остренькие грудочки, гибкий стан, животик... Она откинулась, раскрыла губы, захлебываясь воздухом. Длинная толстая коса распустилась и разметались волосы на всей подушке. Узкое тоненькое лицо тонуло в них. Оно стало мертвенно-бледным. Антон страдал по-настоящему от порывов своей дикости и от чувства запретной близости. Антонина попыталась улыбнуться ему, поправляя короткую задернутую рубашку.
- Спи, Тонька, - молвила она, оживая. Похорошела, порозовела, как багульник. И лицо горело пунцово. И глаза сияли. И вся она стала удивительно близкой и родной. И ее уже немыслимо, невозможно обидеть. Да и мысли такой не было.
Антон послушно закрыл глаза. Лежал тихо, неподвижно, как глыба, незаметно... уснул.
Антонина будто ждала этого момента. Она обняла его за шею, целовала его в нос, глаза, еще робко училась целовать-ласкать.
Может быть, когда-то так целовала своего плюшевого медведя, пытаясь приласкать его. Но увы! Слюдяной нос, слюдяный глаза ничего не выражали. И как ни пыталась девочка наполнить их теплом, глаза, нос медведя были холодные, неодушевленные. Однако плюшевый медведь был податливым и послушным ребенком! Иногда кормила его грудью! И не было стыдно. А этот медведь дышит. Хы - ын, хы - хын... дышит! Невозможно представить! Конечно, невозможно. Но командовать им можно! И поиграть можно! Только иногда выходит из повиновения. И тогда Тоня не знает, что делать. Только боязно становится - убежит от нее насовсем. Приручить бы! Но как? И почему-то завидовала подруге своей Кате Землянской, у которой все при себе - и рост, и груди... Пышные формы старшей подруги, конечно же , озадачивали Тоню. А если, а если... не та ночная встреча у оврага... После той встречи она остановилась в физическом развитии.
И Антонина думала-думала, мечтала-мечтала. Так и уснула, с напряженно-думающим личиком. Но сон разгладил, смягчил ее личико. И на нем отражалось ее сновидение. Антонина, конечно, смотрела красивый, завлекательный и дух захватывающий сон. Влетела она нечаянно в мир волшебного сна и встретила себя, плюшевого Мишу и Антона и интересное светлое существо, которое взрослые называют счастьем. Плюшевый Мишка и Антон оказались близнецами и страшно досаждали ее, Антонину, не слушались ее и убегали от нее. И она мучалась, негодовала, кричала и бегала за ними, пытаясь поймать их и вернуть домой. Они вырывались, устремлялись куда-то и уводили ее далеко, в иное, неземное царство. И жизнь в том царстве удивительно была похожа на жизнь в их спецхозе. И вовсе интересно. Тут и директор Василий Степанович очутился: вышагивает, такой хороший, смирный, молчаливый, хотя очень похож на Ивана Грозного, и Буторин здесь, и Новинцев, Ручьев, Лесняк и Светлана Зорина, и Катя Землянская, и Эдита Пьеха, Вячеслав Тихонов, Рашид Бейбутов, юный Пушкин, Монтесума и Кортес, Тамерлан, обощевод Югай, полевод Мигай, животновод Жунусов, и мама, и папа, и все они водят хоровод...
Но они почему-то не ругались, переговаривали шепотом, понимали с полуслова и все были довольные, счастливые. Да и зачем им было ругаться и ссориться? Ими все “заправляла” строгая и добрая Александра Владимировна. И даже отпетый драчун и пьянчушка Андрей Кедрин утихомирился, перестал буянить. Александра Владимировна, конечно же, хорошо придумала: велела Зумаре Муратовой ухаживать за Андреем!
А все-таки настоящая волшебница Александра Владимировна. Все-то у нее ладится, все-то у нее сбывается. Захотела, чтоб жены начальников работали и все они послушались ее совета. Толпой ринулись на поля и фермы. Даже Тонина мама, больная, потому ничего немогущая делать что-то дома, пошла на ток. Усталая возвращалась домой, валилась с ног, но была счастливая. А с ней, Антониной, была предупредительна, справедлива. Не сердится, если вольничает. А хорошо как, что мама ходит на ток. А то дома одной ей скучно, грустно, вспоминает все свои болезни и со мной ругается. Спасибо, Александра Владимировна. Только, непонятно и все, зачем вам малышка? Без него вам лучше. Вы - такая красивая, добрая и милая, зачем вам малышка? Не верю тем, кто говорит, что вам с ним лучше, вам стало интереснее жить, а я не верю им,  нет, нисколечко, не верю. Не верю этим шептунам, которые говорят, что вы ездили в город за малышкой, с кем-то виделись и малышка будет без имени. Как это без имени? Вы волшебница, дайте, придумайте ему красивое-красивое имя... Нет, а хорошо жить, дышать, когда есть Александра Владимировка, плюшевый Мишка и Антон-Тонька, плюшевый Тонька... “Тонька, а Тонька, ну, не убегай же от меня. Давай навсегда дружить. Ты будешь принц, космонавт, как Гагарин, и муж... Только не задавайся, а то пожалуюсь Александре Владимировне. Да, да, обязательно пожалуюсь. Нисколечки не пожалею. И ты будешь каяться, мучаться, спрятавшись от меня... И я буду каяться, мучаться, но только с тобой. Потому и не задавайся, задавака! Ты меня не слушаешься? Почему?”
- Почему? - всокликнула она и чуть было не задохнулась от неприятного озноба.
Антон спал беспробудным сном, лежа на широкой спине. Она, Антонина, взобралась на него и лежала, обхватив его ушастую голову тонкими ручонками. Антонина засмеялась, заливаясь колокольчиком. Тереблю, тереблю за уши, а никак не проснется. Вот возьму и оторву уши! Такая участь однажды постигла и ее послушного мишку! Оторвала уши, потом пришила их. Засыпала с мишкой в обнимку, а он обычно оказывался у нее под спиной. Поэтому за много лет он и расплющился! Пришлось упрятать его в комод. А тут вот Антон появился-не запылился, тоже плюшевый...
- Тонька! - будила она его.
Наступило прекрасное огненное утро. Стекла окон плавились от зарева восхода. День должен быть торжественным, как праздник, с тортом, фейерверком, музыкой, танцем. Антон не понимал этого спросонья, правда, он что-то такое промычал и вновь погрузился в сладкий сон. Ну, как папа! Небось, спит беспробудным сном.
- У, плюшевый, не понимает ничего! Ну, спи, если хочется, - сонно шептала Тоня и сама во сне уснула, точно провалилась в темный чулан. Сны теперь оставили ее ненадолго и она спала без сновидений... до рассвета.
Утром Иван Ильич приехал на газике Соловейко в бригаду. И одновременно прикатил на своем “бобике” и Новинцев, чтоб уточнить, какие массивы оставить для прямого комбайнирования, а какие хлеба - на свал. Оба руководителя вместе и осторожно перешагнули порог полевого стана. Мерный храп и свист. Безмятежно спят ребята. Жалко нарушать их сон. Но ведь надо...
- Все еще во власти сна? Просыпайтесь, сынки мои. Досыпать будете зимой на полатях, - нарочито громко выразил свое удивление главинж, прохаживаясь между рядами кроватей.
И внезапно в поле его взгляда попала дочь Тонечка! Иван Ильич обмер. Каким образом очутилась здесь дочка.? Что это такое? Антонина лежала рядышком с Антоном как настоящая заправская жена. Может, жена и есть. Прижалась, обхватила крепкую шею своими слабыми ручонками. Их волосы русые, Антоновы, и ее, чуть светлее, смешались. И слились и их души? И все это она, доченька. Зарвалась девчонка. Ни стыда тебе, ни совести. Не мешало б шленуть по ягодицам. И шлепнуть вот нельзя. Она в таком нежном возрасте, что этими шлепками можно и отбить охоту к жизни. Да еще на всю жизнь будет на тебя дитя в обиде. Но как же, как же, девчонка хочет повольничать. Зарвалась, зарвалсь девочка. Теперь и не остановишь завольничавшую. Разве что направить ее думки в какое-то приличное русло, в нужное направление жизни, если,  конечно, еще возможно.
Виталий Геннадиевич под предлогом, что ему нужно встретиться с бригадиром, поспешил удалиться, чтоб и дальше не смушать терзающегося от  душевной неловкости Строгова. Он сам знал и понимал, как нелегко быть отцом, тем более отцом дочери. Новинцев, как он считал, больше был похож на “донора” и “искрил” при нечаянном столкновении с “вампирами”, к коим условно относил Строгова. Виталий Геннадиевич не “давил” бы на психику дочери, но Строгову, наверное, виднее...
Наконец, просыпались от беспокойного сна ребята. Гурьбой выходили во двор умываться. Проходя мимо Ивана Ильича, улыбались. Иван Ильич понимал значение этих улыбок и вздрагивал каждый раз.
Проснулся и Антон, соскользнул с кровати тихо, чтоб не разбудить Тоню, но она, как на зло, тотчас же и проснулась. Встала с кровати и начала одеваться, не замечая отца.
- Тоша, доброе утро, как спалось?
- Доброе утро, Тоня... - прохрипел Антон.
“Ишь, раздалась даже!” - похолодел Иван Ильич. Сердце отца обливалось кровью, а она, Тоня, беспечная, наивная, нисколько не заботилась об отцовском сердце. “А еще: жалею тебя, папа!” Несмышленка чертова, надо же! Однако ни наказать ее нельзя - за что?, ни прервать это странное отношение он не мог. М-да, ситуация...”
Иван Ильич приблизился боком-боком к Антону:
- Антон! Что же это ты? Она же еще ребенок. И не следует забывать, что она все же ребенок... Иль ты уже ничего не видишь?
Антонина, услышав, взвилась вся.
- Папочка! Как ты смеешь! - подбежав к отцу, гневно сверкнув глазами, опалила его снопами искрящихся лучей.
- Прости, дочка, если я тебя обидел. Ну, прости!
Да, она ребенок. И не знает, не осознает, что ребенок, и что с ней самой происходит. Не знает еще, что в ней пробуждается женщина! Вот отсюда и все неровности характера ее. Надо очень осторожным и тактичным быть. Да, как тут придерживаться правил приличия, этого самого - этикета, когда в постель к парню забирается. Самый ответственный момент в ее жизни настал - период пробуждения души. Она - словно нераскрывшийся бутон, но который вот-вот должен раскрыться. Посмотришь на бутон тюльпана и хочется раскрыть его, хотя это преступно, ведь распустится преждевременно бутон и... искалечен цветок.
Так с Тоней и может  случиться. Негодница! Ни на что непохоже! Но если б можно было вмешаться в жизнь ее, в ее развитие, увы! в ней только пробуждается сознание, понимание жизни. Ох, Тонюша, горе, мука с тобой. Ты по неразумению набедокуришь, а нам с Леной расхлебывай. Играешь с огнем, девчонка. Конечно, это так. Опалит тебя огонь, а мать твоя, а Лена моя руки наложит. Тонечка еще ребенок,  потому что пока только чувствует свою жизнь, не чувствует боль близких. Но ведь помочь ей  разобраться должна школа? И куда школа смотрит? Да и смотрит ли? Как повлиять на тебя, доченька, не наступая на твою личную жизнь?  “Представить страшно, а вдруг они в темноте одни. Кровь в жилах останавливается. Отнимаю друг у друга свое будущее? И что же делать? Если б можно запретить! Но видеть это нельзя без возмущения и боли...”
А Антон, припоминал Иван Ильич, несуразный был парень. Хоть Тоня и немного приручила его, но не вселяет однако полной уверенности в его благоразумие ...
- Антон, давай поговорим, как мужчина с мужчиной, - сказал Иван Ильич, - присядем.
Все ушли, Антонина исчезла куда-то, в столовую к девчатам, и они с Антоном остались одни.
- Антон! На тебе вся ответственность. Она несовершеннолетняя, еще дурочка. Все на тебя перекладывается. Не следует торопиться. Торопить время. Ты понимаешь меня, что нельзя поступать так: что взбредет в голову, то и надумаю? Захочется ну... взять ее... сам знаешь, чем это ей  грозит.  Береги ее честь и достоинство, милый парень.
- Иван Ильич, что вы говорите? Даю слово...
- То говорю. Достоинство потеряешь - все потеряешь. Все мы здесь, конечно, того, попали под колесо, но ничего, живем. Самые достойные там на Колыме, фу, черт...  Вот что. Я заметил, ты ее как огня боишься. Недостойно.  Ты ведь старший. Ей  этого не выказывай, но знай, что ты старший, что ты ведун. Нечего ее капризам потакать! Это ее идея - ночевать вместе?..
Антон покраснел. Не зная, что и как ответить, чтобы не выдавать Тоню...
- Приехала поздно. К девчонкам не пошла ночевать, успела с ними поссориться...
- Она бедовая, Тоня. Мать ее точно такая же была. Крутила вертела мной по-всякому. Вымотала всю душу. И себя замучила. Ты же ее знаешь. Такая одержимая. И в работе, ты бы знал, какая она была! Не знают; то ли восхищаться, то возмущаться. Заработала болезнь. Что же еще может заработать? Эх, Елена Сергеевна, Лена моя... А Тонька не эх, а ох... С Тонькой держи ухо востро. Вообще коварны все женщины, - Иван Ильич усмехнулся добродушно: - Что будешь делать, если Тоня отвернется тебя? Всяко ведь бывает.
-Иван Ильич, вам честно говорю. Это не знаю, что будет. Если полюбит другого... Не знаю, что будет... Знайте, чтоб потом не было неожиданностей. Знаю только, мы всегда будем вместе.
- Откуда ты знаешь, что она тебя любит? Пока у нее это как игра в куклы... Она еще обитает в царстве юности, в неведении юности... Пусть пребывает в неведении счастливом, сколько богу угодно. Куда спешить, коль вы вместе? Я думаю, ничего не произойдет страшного, если немного подождать.
- Это да, но она любит меня и мы поженимся. Что ждать?
- Помнишь, она долго тебя не жаловала. И вдруг, мгновенное озарение, и ты весь в ее сердце. Любовь с первого взгляда. Не так?
- А как она теперь со мной обращается? - лукаво спросил Антон.
Иван Ильич уклонился от прямого ответа, пускаясь в пространные рассуждения.
- Пока что комплекс ее обращений приемлем, - резюмировал Строгов. - Как там у тебя с трактором?
- В норме, - обрадовался Антон смене темы разговора. - А у друга моего Вити Цоя, да Вити, дела не очень, лафет поломался. Нож погнулся и все сегменты полетели.
- А ты не хотел разобрать мост! Грушевский, экс-завклубом, попался на этом. Мучается сейчас. Тяга у трактора слабая. Себя еле тянет. А ты не хотел. Правильно я сделал, что настрополил Тоню? Она переубедила тебя, а?
Иван Ильич вышел из стана и вместе с Антоном, да с бригадиром пошел осматривать поломанный лафет. Тоня засобиралась домой. По пути купит у тепличницы Лоры ведро огурцов. Она позвала Антона в красный уголок. Тут никого, можно тайну открыть.
- Как освободишься, - шепнула Антонина, - приезжай.
- Приеду, - выдохнул он. - Но когда же ... Когда же...
- У, слова не скажешь, - рассердилась Антонина и собралась было с гневом нерастраченным уходить из стана.
Антон подвинулся, взял за руку. Подержал ладошку в своей медвежьей лапе. До одурения захотелось обнять, поцеловать ее, но помнил дикую свою ночь. Вспомнил и ту ночь в лесу... Счастье хрупко. Но счастье в их руках. Он обнял ее глазами, всю ее, гибкую, тоненькую, как березку, и прекрасную, как рассветная роса, и был счастлив. Пока многое для него, для нее недоступно. Пока... Ладно, что хоть пока... А когда Тонюша вырастет и станет взрослой девушкой? Смутно у него на душе. Многие его приятели уже имеют реальные представления о девичьей чести и женской страсти. Даже Толька Николаев, добившись успеха у Лорки, смотрел теперь на Антона снизу вверх как на подростка наивного. Но Антон давно мог бы оперировать такими понятиями... Две одноклассницы, каждая в отдельности, прошептали ему, что без всякой корысти они любят его, Антона, и что он может сделать с ними что угодно и никому ничего не скажут и не свяжут словом. Антон озорно обнял их за хрупкие плечи и сказал, мол, малость надо подрасти, не созрели. Одна ему пощечину залепила, другая резанно заголосила. А Антону не хотелось до Тони себя “распечатывать”. Первой девушкой, первой женщиной для него станет Тоня. “Похвально, но глупо, - резюмировал тот же Толя Николаев. - Эразм Роттердамский, Похвала Глупости”.
Тем временем Тоня успела забежать и в теплицы, куда посторонним вход воспрещен. Дорогу ей преградила молодая кореянка в синем халате, в пестрой косынке, едва прикрывавшей густые черные волосы. Карие глаза излучали доброжелательность, радушие. Женщина сняла с рук  грязные резиновые перчатки.
- Ты ведь Тонечка Строгова? - полувопросительно, полуутвердительно промолвила женщина.
- Да, я Тоня, а вы Лариса Черуевна? Можно, пять кило огурцов купить? Когда завезут в магазин - кто знает?
- Сейчас я сорву огурчики с грядок.
Лариса Черуевна в мгновение ока набрала корзину маленьких пупырчатых огурчиков, подала ее с многозначительным взглядом Тонечке.
- Спасибо, - поблагодарила Тонечка. - Вот денюшки.
- Приходи еще, рады будем, - сказала Лариса Черуевна, проводив юную покупательницу до ворот.
- Приду, обязательно, - уверенно произнесла Тоня.
Если б она знала, что не придет сюда больше, - снесут бульдозером теплицы по распоряжению Землянского. Эти теплицы невозможно было включить в план развития селитьбы. Прикрывать их своим авторитетом Землянский не стал. Невелика потеря. Немало сил отнимало  исключение из отчетности элеватора и безномерного завода. “Пусть простят меня заишимцы, что на столе у вас не будет пупырчатых огурчиков, - сказал он бульдозеристу - это не я, это Закон нашей жизни?..”
Антонина уехала с корзиной огурчиков на машине Лариона Соловейко. Антон же направился туда, где обычно простаивают исправные машины и механизмы. Комбайны и трактора “убежали” на поля, и на пустынной площадке, залитой маслом, распластался разобранный красный лафет. У разобранного лафета копошатся трое: Строгов, Новинцев и лафетчик. Строгов сидел на земле, калачиком сложив ноги, а черную кепку повернул назад козырьком; он выпрямлял молотком на куске рельса погнутый лафетный нож. Лафетчик Кауышев протирал ветошью разводной ключ. Новинцев поглядывал на часы, озирался по сторонам.
- Виталий Геннадьевич, нашли для жатки массив? - спросил Строгов.
- Самый урожайный участок за березняком, - отозвался Новинцев. - Там хлеб густой и высокий. Верно подмечено: здесь злой гость - суховеи. А путь им преграждают березовые колки.
- Мне такой участок и нужен, - сказал Строгов, - но что-то Селезнев не показывается. Уж не полетела ли жатка по дороге?
- Должен быть, куда он денется, - старался успокоить Новинцев главинжа, - да вон он, легок на помине.
В бригадный стан вкатилось необычное в этих краях инженерное сооружение. Это широкозахватная жатка конструкции инженера Строгова. Отличалась от обычной лафетной жатки хитроумным конструктивным решением, которое придусматривало использование этой жатки на сенокосе. Предельная высота среза достигала до четырех сантиметров, что позволяло жатку использовать и для сенокоса.
- А не развалится ли, как в прошлом году? - опасался Селезнев, который вдруг вызвался помочь главному инженеру. Да не выдерживал жары. Пот лил с обвислых щек, рыхлого, сдобного тела, точно солнце стремилось выжать все лишнее и восстановить Селезнева молодых лет, который был статен, миловиден и подвижен.
- В поле! Ну, Виталий Геннадьевич, веди нас, - энергично сказал Строгов, удобнее усаживаясь на сидение своей жатки. - Поглядим, как будет вести родимая в зоне ограниченного действия?
Новинцев полез в кабину трактора, сильно потеснив излишне полного Селезнева. Строгов уместился на сидении жатки. В просвете березняка, где в прошлую осень красиво проскочил трактор новичка Тольки Николаева, что доставило тому искреннюю радость, трактор Селезнева застрял, задев краем мотовила об упрямый ствол березы.
- Не рассчитал, - крякнул Селезнев, включая задний ход. - Извините, размечтался!
- Что-то на тебя не похоже, - возразил Новинцев, - Иван Ильич, вы живы?
- Нормально, начнем?
Жатка работала отлично.
- Виталий Геннадиевич, что поставишь? - не скрывая своей радости, вопрощал Строгов. - Теперь уберем вдвое быстрее. сократим до минимума потери. Каково!
Новинцев с километр шел за жаткой, но не нашел на стерне ни одного колоска. Похоже на чудо. И все это произошло здесь. на земле? Да, на земле, где же еще? И даже боги не могут бывшее сделать небывшим. А Строгов смог. Быть Строгову заслуженным изобретателем.
Строгов по возможности старался срезать колосья, что называется, под корень.
- Это дополнительные центнеры соломы без дополнительного прогона. Экономия средств существования.
- Разумеется, Иван Ильич. Мне нравится ваша жатка, - сказал Новинцев и искренне, от души поздравил главинжа, - вот и сделали людям замечательный подарок. С вас магарыч. Ведь это и есть ваше счастье.
- Еще с меня и магарыч? - усмехнулся Иван Ильич. - Где нибудь в Америке я бы стал богатеем. Но к чему? Я ведь тоже признаю самоотверженный бесплатный труд как благо! Если еще и моя Лена выздоровеет, то я совсем круглый...
- Надо отстоять жатку, - повторил озабоченно Новинцев. - Я постараюсь сделать все от меня зависящее.
- Не понимаю,почему надо доказывать благо блага? - недоумевал Строгов.
- Там, в кругах, против вашей жатки. Потому и не дают вам патента.
- Завистников не понимаю.
- Нет, не в завистниках дело. Ваша жатка высвободит тысячи и тысячи механизаторов.
- На это и направлено мое изобретение.
- А кто будет устраивать безработных?
- Но ведь мы поем песню тем, кто за троих работает.
- И выпроваживаем тех, кто трудится за десятерых.
- Понятно. Нельзя особенно выделяться. Будут сложности. Но я готов к этому.
- Готовьтесь. А я пока подтверждаю техническую характеристику жатки, - произнес Новинцев, размашисто расписываясь в сопроводительных документах. - Мы за коллективизм во всем, если вперед, так всем, нельзя одному далеко забегать. Против шовинизма, национализма, сепаратизма, за великую дружбу поэтому. Такой вот идеологический гарнир ко всему. За эту жатку могут пришить вам ярлык шовиниста. Я вас предупредил. Мокренко заинтересовался жаткой...
Глава 2
Мокренко вел трудный разговор с ...Полуэктовым. Его обвинили в руководстве группой сахалинских корейцев, занимающихся незаконным промыслом. В свое время Полуэктов служил на Сахалине,правда, рядовым. Подружился с местными корейцами, понял, что они не чуждый ему мир,  изучил корейские обычаи, нравились ему корейские блюда, поэтому часто ходил к ним в гости, бывал на свадьбах. И из этого сделали такой вывод.
-Пригласил я в гости народцого целителя Чхе Чан Вона, сахалинского корейца. Мы с ним давно знакомы. Жена моя приболела, не могла ходить. Чхе Чан Вон мог пробыть в Хабаровске не более пяти суток. Я добился, чтоб он мог приехать сюда на три месяца. Кое-какие документы раздобыли ему.Жена моя, видите,  ходит без костылей. Чхе Чан Вон излечил  многих. Пора возвращаться на остров. Да нельзя. Его там тюрьма ждет. Да и оставаться нельзя, его разыскивает контрразведка. Чего разыскивать? Он теперь Юн Афанасий Петрович. Но ведь  на что жить?  Устроил я его в овощную бригаду.Здоровье - это спокойствие души, гармония с природой...Какое тут спокойствие. Меня на ковер, строгий выгогор за связь с элементом, с оргвыводом...Я понимаю, почему меня выключают из политики. Сместили, ладно бы, в сесари загнали! Я не верил, что создали группу по моей дискредитации! Они придумывали нелепости насчет меня. Чем нелепее, тем убедительнее. У нас ведь верят лжи и не верят правде!Говорили, что я под каблуком у жены нахожусь,- начал свою горькую исповедь Полуэктов.-Ну и что? И это ставится лыко в строку.Хочется бросить все и уйти! Но не дают уйти!Да и куда? Я родился здесь. Где родился, там сгодился.Я в отчаянии...
-За что вас так? Другие критикуют и ничего...
-Что они знают? Ровным счетом ничего.  Корейцы тут хозяйства свои земледельческие организовали. Трудились на совесть. Еще немного и разбогатеют. Так что придумали? Хозяйства эти стали подразделениями территории. Обязали сдавать все подчистую  территории! Территория укрепилась, а хозяйства эти захирели. Корейцы решили - лучше идти в арендаторы. Но не к Землянскому же! Убежали люди на заработки на Кавказ, в Астраханскую область, но к тем же председателям и директорам! Круг замкнулся.  Аренда не была узаконена, поэтому  арендаторов как будто и не было. Подпольщики обогащали начальников! Закабалили экономически...Я выступил против. И на меня оказали давление.Я не понял.Тогда откровенно сказали, чтобы я отступил. А то, что будто бы завалил политическую работу, правда, но не вся.
-Я попытаюсь вас защитить.Не отчаивайтесь. Но придет час и вы должны помочь мне...Сейчас смещать Землянского преждевременно. Его власть уравновещена с влиянием Буторина. Землянский сломает шею, потому что ни с кем не хочет делаться. .. Вы его дальний родственник. Будьте поблюже к нему. разузнайте, где проходится золотая линия...
-Это трудно следать, но попытаься можно. Но выкинут из круга.
-Нажимайте на родственные отношения, войдите в доверие...О нашей встрече никто не должен знать.
А потом  Мокренко встретился с  инженером-электриком Зайцевым, талантливым, но неуправляемым человеком. Конечно, можно заставить уйти с миром. Но ведь на новом месте с ним же придется органам работать. Лучше здесь сломать ему хребет. Одним заданием меньше станет.
- Знаете, не подпишу. Требования чрезмерные.
- Садитесь, не кипятитесь... - Мокренко даже не повышал голоса, а Зайцев все исполнил - сел на стул у двери, слепил руки вдоль тела и приготовился выслушивать очередное “нет”, чего он за последнее время наслушался до оглушения, до одурения. - Вам не хочется уйти с пути? Нет? Найдите такого? У нас не найдете.
- Верно. Уйти - это осудить ту жизнь, которую прожил.
- Невозможно ли это?
- Так что же вы мне предлагаете? - спросил Зайцев с вызовом.
- Уходить, я же вам еще тогда сказал, чтобы вы ушли. Вы тянете с уходом, все-таки тянете!
- Нам уйти некуда. Да и с какой стати? Я понимаю, что здесь я многим мешаю, всем мешаю, кому мешаю? И почему я должен уйти? И прав тот, кто сильнее. Я не заручился дружбой с силой.
Зайцев тяжко вздохнул. Он осознал свою ненужность в этой системе координат. Лабиринт имеет свои законы, неписаные законы, и если ты их нарушил, тебя ожидает немедленное возмездие. Он понимает, почему здесь его возненавидели. Дипломированный специалист хочет работать профессионально. Скажи-ка! Ах ты боже мой, хочет утереть нос неучам! Как же сей субчик того не понимает. что некогда было учиться, защищая державу от внутренних и внешних врагов.
- Куда идти? - переспросил Мокренко. - Этого я не знаю. Но тянуть не следует. Не вписываешься ты в общую линию. Тем более сейчас, после новой масштабной идеологической, этнической чистки. На твоем месте должен работать казах, дабы не обвинили в том, не растим национальные кадры. Нелепость? Абсурд? Не я виновать в этом. Ты здесь не к месту. Коль так, то могут убрать тебя, аккуратно так, чтоб не портил интерьер.
- Этого не исключаю. Я видел сон, который стал явью. Хорошо, согласен.
- Вот и хорошо. Напишите заявление об увольнении, ну и с богом. И куда вы намереваетесь?
- Надо поразмыслить. В Новгород, там родня...
- Ну и ладненько. Подпишите бумажку о неразглашении сведений, порочащих нашу власть.
- Что я такое могу разгласить?
- Сведения о подавлении выступления немцев в городе Темиртау танками и пулеметами, о бунте ингушей и чеченцев и ее подавлении огнем, волнения балкарцев, об исчезновении корейской интеллигенции, добивавшихся каких-то прав, изоляция кулаков, требующих реабилитации и возвращения в родные места. Кто-то информирует Америку и Запад. Ловим вражеского информатора,  который внедрился...
- В данном случае вам не позавидую.
- Карантин не эффективен. Надо расширить штат наших информаторов. Вы не желаете помочь нам? Нам нужны информаторы из тех мест, куда вы собираетесь поехать. Мы сейчас работаем над общей картиной.
- Мне нужно посоветоваться. Моя психика не показана для такой деятельности. Я не могу дышать в затылок...
- Ненормальная психика, вам лечиться надо. Ну, желаю выздоровления.
Зайцев возвращался домой в отвратительном настроении. Со времен работы в институте он не чувствовал себя так скверно.  Работал в институтской лаборатории не ради денег, а чтобы проверить свои идеи своими руками и тоже пережил немало неприятностей. Как-то выполз из ямы. Вынужден был отстаивать в студенческой баскетбольной команде честь института, дабы убедились в его  патриотизме. Но не тут-то было. Отступились от него...за отказ от сбора  сведений... Теперь вот то же самое. Но ведь он не нарочно же так дышит, а согласно своей природе, конституции.
- На тебе лица нет, Толик, - вымолвила со страхом Лена. - Что случилось?
- Случилось то, что следовало ожидать. Мокренко предлагает мне уехать. Причем немедленно. Я мешаю.
- Кому?
 - Кому, кому. Хочет ли человек знать о своем будущем? Наверное, хочет, но боится. Но каково предсказателю, который предскажет тебе нелегкую судьбу? Такой предсказатель достоит уважения.
- Никакой не предсказатель, никакой не Нострадамус этот Мокренко, а из органов. Но ему-то какое дело, что ты мешаешь недотепам?
- Что нас ждет, Лена, если б знать, что нас ждет? У нас нет постоянного очага, хотя мы не кочевники. Кочевники постоянно возвращаются к старым очагам, они выбирают свои маршруты сами. А мы... стали птицами, которые не знают границ, но с подрезанными крыльями. Это же надо. За нас все решают. Ах, это партия велела, а комсомол ответил: есть! Что за богиня или дьяволица эта партия или воплощение народного страха. Нас выталкивают на север именем партии и объявляют это всенародным подвигом. Дальше Кушки не сошлют, но ссылали! Может, нарочно выбивали из нас чувство очага? Нас превратили в пассажиров, у которых нет ничего. А раз так, то ничего не дорого, ничего не свято, кроме узелка. А это ужасно. Может, потому мы так злы. Можно победить в себе злыдня?
- И куда ж нам податься?
- Не собираюсь никуда. Остаемся, - сказал Анатолий.
- Удивительная история, - промолвила Лена. - Почему стране опасны люди мыслящие? И обязательно их надо сослать куда-нибудь. Дескать, там, в чужих краях они неопасны. Лишенные очага не представляют ничего. Почти всю мою родню разметали на корню. Николай Палкин прадедов моих за стояние на Сенатской площади в сибирские рудники, а дедов за кордон в Харбин за то, что были не за красных, но за что же нас теперь?
- Я читал где-то, что депортация - это не произвол властей, а ее политика в кризисные периоды. Она в ходу у правителей, с самого начала человеческой истории. А в стаде врагов съедали... Прогресс очевиден! Ссылали непокорных, ссылали строптивых, ссылали умных, словом, отказывали в спокойной жизни всем беспокойным. Фискальные органы государства не дремлют ни на миг. И никому в государстве нет покоя. Как жить людям в таких условиях? Даже не жить, а выжить? Кто же выживал? Выживали те, кто не рассуждал. Хорошо-то как. Вождь думает, народ исполняет, а если народ не исполняет, то его, народ, подвергают очищению, оскоплению.
- Даже так?
- И это освоение целины, экологическое преступление, совершенное под давлением кремлевских правителей. Люди голодны. Им хлеб нужен сейчас. Но те, кто добывает хлеб, остаются без хлеба! Это и есть всенародный подвиг?!  Историческое свершение?! Считают нас олигофренами.
- В общем, пока никакого заявления, - настаивала Лена. - Я спишусь с родителями. И тогда уяснится, как и что. Переведись в слесари. Чтоб не отняли жилье...
- Но ведь Мокренко не отстанет.
- Я пожалуюсь на него Буторину.
- Вот этого не советую. Никто ведь не знает, кто есть на самом деле Мокренко. Он что-то затеял. А что? Если б знать. Давай сегодня же уедем.
- Можно, конечно. Но зачем же так? Сочтут за бегство. Коли так, то возбудят дело.
И еще долго они спорили между собой. Даже не притронулись к яичнице. Было смутно на душе, тревожно. Они обнялись и так легли на кровать коротать ночь, не решив ничего.
Кто-то постучал в окно.
- Зайцев, в трансформаторной нелады. Зовут...
- Я сейчас, - прохрипел Анатолий, встал полусонный, обнял растерянным взглядом встревоженную жену.
- Будь осторожен, Толя, - умоляла она, и застыла в порыве, тоненькая, стройненькая, приниженная страхом.
Зайцев выбежал на зов. Вечерняя мгла мягко окутала его легкой прохладой.
Глава 3
Ну кто и что может нарушить утреннее затишье возле озера, центральной МТФ, у силосных гор?! Никто и ничто. Вдруг раздается соловьиная трель пускачей и басовое соло дизелей. Заводят свой бульдозер Шелестов, который упорно предвещал Ручьеву пустые колоски. Это высоченный худой парень в замасленной спецовке. Среди ребят ходил слушок, что Шелестова не взяли в армию за эту самую худобу.
- Гремишь костями, как ЭС - восемьдесят башмаками, - приставали к Шелестову озорные ребята, но тот не думал даже обижаться.
Между тем свою деточку, то есть “ДТ-54” заводил юркий проворный парняга Гошка Говорун, а массивный “С-80” - соответственно по габариту огромный, массивный детина с высоченным ростом и низким лбом. Гошка Говорун как ни пытался узнать имя, не получилось. Легче камень заговорить, чем этого молчаливого гиганта. Он появился в новых краях совершенно неизвестно, когда и неизвестно - откуда. Показался в конторке и сразу попросился на силосование; по его предположениям в силосных ямах были закопаны огромные деньги. Дней пятнадцать-двадцать провоняешь на силосной яме и два куска в кармане и можешь уползти куда вздумается.
Вскоре потянулись на силосную площадку автомашины. Вездесущие вездеходики, солидные “ЗИЛы”, проворные газики.
- Вы, что, оглохли? - кричал Михаил Бессмертный, которого перебросили на силосование. Он ведь не курочка-дурочка, которая от себя гребет. Все себе, а он - рыхлит? Имел неприятный разговор с Ручьевым, когда тот закрепил к своему комбайну аж четыре автомашины.
- Пойду на силос, - грозился Михаил. И не шутил. Ведь сокращалось число ездок и потому труднее скрыть лишнюю ездку.
- Комбайн простаивает, доходит до тебя? - негодовал Ручьев.
- Ты спутал меня с моим тезкой бяшей. Я Бесмертный, но загибаюсь. Когда на шее семья из шести ртов, никак не доходит, - отрезал Михаил и без раздумий укатил от него, хотя в душе почувствовал неправоту свою, хоть и оправдывал себя ежедневной и еженощной заботой о семье из шести ртов.
“Не висело б у меня шесть душ, зачем мне приработки? Не хочешь ты понять, Федор Иванович, а еще член  руководства территории, едрена мать...”
Но Михаил и не поборет колющего в сердце чувства беспокойства и назавтра вернется к Ручьеву. И опять - здорово сбежит на силосование. И каждый раз наваливал в кузов по четыре тонны зеленой массы, когда положено было брать вдвое меньше, подкатывал кряхтящую машину к силосной яме и тормошил уснувших на зеленой горке трактористов.
- Наверх подтаскивайте, где трос, ну и лодыри. Вон Новинцев идет... Он вам подпишет дутые наряды.
Трактористы моментально соскакивали с горки и разбегались по своим тракторам. Действительно, Новинцев подымался на силосную гору. Остановил Шелестова, который был здесь за главного.
- Массу мешать с соломой, - произнес с неудовольствием Новинцев. - Сколько раз можно напоминать? Мы, если не изменяет память, специально беседовали, что солому надо мешать с зеленой массой, ибо она тормозит процесс термогенеза, мешая доступу воздуха. Как вы знаете, разогревание массы приводит к потере углеводов, перевариваемого протеина, каротина, а перевариваемый белок  теряется полностью. Или совсем очумели от колготной работы?
- Есть немножко, Виталий Геннадиевич, но время есть, исправимся...
- Слабо трамбуете, - недовольно заметил агроном, проваливаясь в свежей массе, - силоса не получится... перепреет все.
- Коровка съест и такую. Весной, когда оголодает, разжует за милую душу. Зачем же надрывать себя, когда нас много?... Эх, Виталий Геннадиевич, зачем сюда ходите, только портите настроение?
- Не понимаю вашего отношения к работе, - продолжал Новинцев, - А не ты ли на собрании всегда возмущаешься? Молока тебе выписывают мало, хлеба мало, вечно ходишь голоден? Если так будешь работать, то вечно будешь без молока и без хлеба.
- А я что? Чаи гоняю? С ног валюсь от усталости. - Шелестов оскорбленно хмыкнул и печатал шаги к своему бульдозеру. - Но кто знает, как все было? Нам без разницы, что силос буртовать, что порожняком гонять - не платят.
- С дороги, с дороги, - нетерпеливо кричал Михаил, разворачивая машину задом к крутому бурту. Сильно разогнав, мчал машину задним ходом на силосную гору. Въехала машина на середину горы!
Гордый был шофер Михаил Бессмертный. Даже в критических случаях не обращался за помощью. Сам без помощи трактора въезжал на горку и сам съезжал. С шиком! Эта гордость “зае-заела” в результате двадцатилетнего сидения за рулем. Ильи Муромец тридцать лет сиднем сидел, а он, Михаил - за рулем  двадцать лет. Вот и гордость “заела”. Но случается - терпишь унижение - кое-как въезжаешь на горку бурта, а съезжать никак не можешь - буксуют скаты... не без твоей помощи! Нажимал на газ, позабыв, что скаты лысые.
А Михаилу хоть бы что. Только слышат от него его оклики-окрики:
- Разворачивай, выруливай, побыстрей!
- Куда же еще? Ишь, какой быстрый!
- Как куда, бестолковщина? В светлое будущее... занимать места. Иль в Анголу за “спидолой”. И сколько же таких? Почему?
Однако Михаил, хозяйственный мужик, пожалеет молодых шоферов, машины которых наседками сидят в яме, подсказывает, как выбраться из нее.
- Эх, ребятки! Резина-то лысая. А вы газуете на полную мощь, насилуете скаты. Потихонечку, внатяжечку надо и на первой скорости, а не на третьей. Так-так, приминай. Терпение, голубчик. Только сумей оттолкнуться от стенки ямы, выберись, а на скат машина сама сползет, притом быстро и легко.
И действительно, молодой водитель, набравшись терпения, осторожно надавил педаль газа, замер в напряженном ожидании. Стертые, гладкие шины, которые вовсе утонули в скользкой яме, начали незаметно, по миллиметру выплывать из углубления.
Это был самый трудный психологический момент для молодого нетерпеливого шофера. Его так и подмывало нажать на педаль, вихрем закрутить колеса, как делал это в дождь, чтоб поскорее “добраться” до твердого грунта.
- Терпение, терпение, - предупреждал Михаил, - попусту не прокручивай колеса. Не забывай, резина лысая, скользкая...
Колеса с таким треском выбирались из ямы, которые вот-вот, того гляди заскользят и вновь опрокинутся в яму. И вдруг как-будто кто-то подтолкнул эти колеса - они покинули яму и весело покатили вниз с силосной горы.
Молодой водитель благодарным взглядом скажет Михаилу: спасибо! А тот и не заметит и не услышит. Ему некогда.
Михаил спешил “натаскать” других водителей, не задевая их самолюбия.
-Что? Я хуже? Зло берет, - скажет один, но внимательно слушает советы старого автомобильного волка.
-Ты ползешь, а машина подгоняет, - шутит матерый волк Михаил Бессмертный, - был когда-то медлительнее черепах, - уверяет он, - я теперь бегаю. Машина скорость любит. Она тебя слушается, когда ты ее послушаешь. Взаимная любовь... Ну, я поехал. Надо успеть за получкой. При получке баба ласковая. А премиальные - левый положено оставлять себе. Манит светелка в дальнем краю.

Глава 4

Однако главбух Загребин энергично потрясал перед Бессмертным потрепанной канцелярской бумагой.
- Не положено. Читай. Инструкция аж СОВЕТА МИНИСТРОВ. Здесь сказано, что никаких премиальных за сверхурочные часы. Мы выплатили вам за сверхурочные, вот ваши тонна-километры, а вот количество дней, проведенных вами на уборке. Претензии необоснованы...
Бессмертный  не понимал  разъяснений главбуха, пытался ему что-то доказать.
- Причем тут сверхурочные? Я вот эти тонна-километры вырабатывал за обычные рабочие часы. За счет своего опыта я выполнял три нормы. Притом мне обещали...
Загребин откинулся на спинку кресла, вздохнул.
- Слушай, меня, человек. Чего бы я жалел, ты - свой мужик, живем почти по-соседству. Да и родственники мы с тобой, если смотреть в корень.
- Никакие мы не родственники! - вырвалось у Бессмертного. -- Эти вурдалаки на Старой площади - твои родственники. Они купили тебя с потрохами, пудрят твои мозги.
Он - к председателю рабочкома Владимиру Семеновичу.
- Наверное, есть инструкции, Загребин врать не будет. Ну и что? Ну, какая разницы - заплатят тебе как за сверхурочные или оформят как премиальные? Ну, копейкой больше, копейкой меньше... - утешал Владимир Семенович Бессмертного, не на шутку разобиженного.
Он знал давно Загребина. Воевать с ним бесполезно. Честен, что называется до абсудра. За интересы государства стоит горой. Не позволит обобрать государство! Это так! Все это видят. Идти - выяснять что-то, значит подозревать Загребина в чем-то, сомневаться в его порядочности. Но Владимир Семенович знал прежнего Загребина, видел нынешнего, но ленился делать выводы. И Владимир Семенович все же утратил с годами былую гибкость ума, ясность внутреннего зрения, иначе б ему скатиться до профсоюзных  председателей! Лень, самоуспокоенность, охватившие его члены и душу, мешали ему преодолеть статичность, консерватизм мышления. Давно мешали. Теперь уж, не верится, что когда-то он активно, настойчиво рвался на производство, в механики, но его почему-то не пускали в мастерскую, не позволяли калечить железки. Но кто-бы внял его крику души? Вняли, усадили в профсоюзное кресло! Замечательно! Чудесно! В какой-то момент он посчитал, что ему придется пожизненно тянуть лямку, то бишь необременительные обязанности председателя рабочкома. Зачем же тогда сердиться, наживать врагов, когда можно все-все без трений уладить? Надо быть толерантным, не подавляя ни чьих воль, добиваться ничего... пыхтением и пусканием паров. Ну зачем же Бессмертному подымать шум из-за того, что те же деньги можно получить по другой статье? Хочется ему премиальных! Видите ли, это более почетные деньги, чем сверхурочные. Хочется - перехочется! Неужели не понимает, что слава - не бумага, к делу не подошьешь?
Владимир Семенович так ничего и не решил. Думал, что предотвратил беду...
Утром Буторин немало удивил главбуха Загребина своим ранним, неожиданным визитом.
- Вы ко мне, Николай Васильевич?
- Да,  к вам, с вашего позволения. Хочу сообщить вам новость. Бессмертный слег.
- Видимо, сдает сердчишко... - насторожился главбух.
- Он сильно расстроился. Если человеку положены премиальные, то ведь положены, не так ли? И мне почему-то вспоминается тот случай с Николаевым.
- Вы, Николай-свет-Васильевич, хотите сделать какое-то резюме? Это могут лучше сделать ревизоры из облфинотдела. Можете забить тревогу: как знаете, - осмелился Загребин, возмущенный тем, что усомнились в его профессионализме.
- Извините, - буркнул Николай Васильевич и удалился.
Поразмысли, он по достоинству оценил поданную Загребиным мысль, позвонил в облфинотдел. Назавтра прибыли комиссия из трех ревизоров. Загребину изменила выдержка, и он нанес визит вежливости Буторину. Неслышно вошел в кабинет парторга ЦК, плотно прикрыл за собой дверь.
- Николай Васильевич, за кого вы меня принимаете? Мне хочется провалиться, ну, сквозь землю... - проскрежетал Загребин.
- Даже так! Зачем же доводить себя до такого экстремизма?
- Вы подрываете мой авторитет, Буторин. Вы - интриган,  Буторин, если не стукач!
- Не зарывайтесь, Загребин, вы наказали себя сами, и меня туда же? То на меня патоку льете, то  обмазываете грязью... Не запудривайте мозги.Интриган вы, только не пойму, зачем вам пасьянс... Боитесь прогадать?
- У меня помутилось сознание, согласен. С кем не бывает?  Если я виноват, то искуплю свою вину.
- Чую, произойдет взрыв в нашем лабиринте.
- Я вас не пойму никак, -признался Загребин.- Вы как сфинкс. С кем вы?
- В данном случае личные отношения не имеют значения.
- Если все позволяют все, то суд не нужен. Мы - машина для поддержания нормальной температуры в обществе. Машина требует регулярной чистки и смазки. В свое время  инквизиция, опричнина та же - все это не выдумано... Чистка укрепляет ряды. А тем, кто прошел чистку, спецпайки. Логика движения.
Слегка улыбаясь, вежливо выкладывал Загребин:
- Вы мыслите весьма нестереотипно, но нелогично. Раз я нахожусь в двух шагах от банковских билетов, то руки мои обязательно чешутся... Понимаю, нельзя без предохранителя.
- Не давайте повод  для таких выводов.
- Ревизоры свое слово скажут, - вежливенько оборвал Загребин, отступая к двери, отходя, уходя.
Он заранее знал, был уверен, к какому выводу придут ревизоры. Конечно, выводы будут положительными. Волк волка видит издалека. Загребин еще знал, что напишет в райком докладную на некорректные, интриганские действия секретаря объединенного парткома  “Заишимский”  Н.В. Буторина.Ишь, с кем вы? Вот ты с кем, Буторин? Что ж, Николай-свет-Васильевич, мы ваш вызов принимаем. Почувствуете ответный удар. Приемами самбо не овладели довольно сносно, иначе б не стали делать такой выпад. Вы меня возмутили до глубины души. Я должен вас ненавидеть всеми фибрами души... Не всегда сильный сметает слабого, и слабый выживает, если первым ударит по врагу на его территории! О, это верно. Надо натравить на него Землянского. И кажется, сам Землянский вас, Буторин, едва терпит, наверное, собирает силы для удара. У него не менее мощное прикрытие, у него есть даже доступ к вертушке, его и надо настроить против всесильной московской креатуры...
Таков человек, слаб человек. То он тянется к курку, то он тянется к вертушке!
Глава 5
Виталий Геннадиевич задумчиво сидел за письменным столом. Отодвинул от себя подробную карту севооборотов. Что-то отвлекало его. Может, шуршание дождика? Дождик линовал стекло, как заправский чертежник. Дождик. Нет, черный ливень. Он шумел на крышей назойливо, но мелодично. Запоздалый дождь, запоздалый ливень. Пользы от этого дождя никакой - хлеба созрели, началась уборка, к чему этот дождь, этот ливень? Да к авралу, к взрыву в горячую пору страды! Все должно случаться вовремя. Вот сегодняшний откровенный разговор с Шелестовым. Состоялся б этот разговор раньше, не столкнулся с беспокоящим чувством разочарования, ноющей боли в груди. Да и разговор этот оставил на душе тяжелый осадок. “Перепреют все бурты, нам какое дело,” - признался Шелестов. И такое отношение не у одного Шелестова. Как с этим бороться? В одиночку? Василий Степанович совсем отдалился, не хочет понять меня. И я тоже не хочу его понять. Плохо...”
Но позиции выявились отчетливо, выпукло. Теперь: или сработаемся, или я уеду. Или директор подаст руку или я уеду. Нельзя так работать. Но ждали уборочной. Дождались. Сегодня воочию обнаружились ошибки директора. Поле же все фиксирует. Сегодня видна и правота главного агронома. Убеждали, уговаривали Землянского, что нельзя сеять по ударному. Нет, заупрямился! Видите-ли, Землянский кому-то дал слово первым доложить. И стал пленником слова, которое было заведомо невыполнимо. Но это в характере Землянского - давать пустые слова в нужный момент.
Виталий Геннадиевич вспомнил тот давний эпизод с нелепым невыполнимым приказом директора. В том участке, где посеяли в грязь, победил овсюг, забивший хлеба после всхода. Взяли всего шесть центнеров на круг, да все свезли на птицеферму. Слава богу, загубили пятьдесят га пашни. В среднем по спецхозу четырнадцать центнеров выходит на круг. Если у Курилова урожай дотянул до ста пудов, то среднеспецхозный достигнет пятнадцати центнеров. Это, конечно, далеко до благополучного уровня, но очень близко до устойчивости, стабилизации. Курилов, однако, молодец, хотя подхалим ужасный. Но и хам тоже. Николаю Васильевичу много горьких минут доставил сей бригадир, который чутко улавливает “ситуацию.”. Даже больше, чем скрытые и непроницаемые корейцы. И как ни старался Буторин прицепиться, ничего тогда не добился. Не мог сделать внушение, не за что, хотя было ясно, что наказать за хамство следовало. Все-же надо было сказать ему правду о Курилове, которую Новинцев узнал в ту весеннюю слякоть. Да вот язык не поворачивается, это чистой воды доносительство.
Прав Жизнев, весной интенсивнее разлагаются трупы, и как ни скрывай это разложение, запах тления несется далеко вокруг. Один раз нарушили правило агротехники и загубили пятьдесят гектаров земли. Загубили, потому что земля ничейная. Кто больше виноват в гибели урожая, директор или он, агроном? Где совесть агронома, где честь хлебороба? Дело не в чести, наверное, а в трусости. Чем ближе к начальству, тем больше дрожат колени. Потому был лишь созерцателем ошибок директора. Созерцателем ли? Что поделаешь, если у тебя нет свободы, если ты поставлен на место, тебе не подобающее... Что будешь делать дальше? Теперь директор опять упрется в столб, ничего не замечая, или честно подаст руку? Ужель Василий Степанович до сих пор не осознает своих ошибок? Человеку без специального образования полагаться на так называемую интуицию -только во вред делу. Очень вредно знать все приблизительно. И моя ошибка: надо было просвещать его. Как когда-то Элина моя меня просвещала...
Об этом акте своеволия Землянского все сказало поле.  Вновь напомнило о весенних напомнило осенью. О жарких собраниях, о дебатах, о беспокойных думах. Когда урожаи хорошие, агроном тонет в них, когда урожаи никудышные, все смотрят на агронома, как на первого вредителя. Недаром Землянский как-то в шутку сказал: “В некотором царстве, в некотором государстве некоторый директор доказывал, - нельзя без агронома обойтись. Получили нуль урожая. Директора прогнали, агронома оставили. За мое директорство сменилось пятеро агрономов. Все разные: способные, бездарные, энергичные, пассивные, а урожаи такие же одинаковые из года в год...”
Однако это старые сказки, которые и вспоминать не стоит. Но ежели будет кивать на одного только агронома, урожая не увидим, Василий Степанович... Хочешь другого утопить, то самому надо по колено в воду залезть. И тогда сухим из нее не выйти. Замочились по своей вине. Впредь не будете искать виноватых. Но не верю, что вы мстительны, что у вас крохотное сердце. Или доброта до первой беды?
Радовала земля новых пришельцев в первые годы, а потом от варварского с ней обращения она оскудела. И у всех испортилось настроение. Оказывается, земля даром ничего не отдает! И наказывает! Поле, над которым не летали самолеты, зарастает сорняком, овсюгом! А проклятый овсюг и птицы черные губят все. И над полем с черной стаей настанет мертвая тишина! Как уничтожить дьявольский овсюг, чтоб не мешал расти,  наливаться силой хлебам? Не то что уничтожить, уменьшить зло. Увы! Не так-то просто! Одному агроному тут не справиться... Как ни чирикай, как ни каркай, и не холодно и не жарко, без согласия ничего не выйдет. Идти в наступление на сорняк надо с флангов при поддержке с неба.  Термин, введенный Кремлевым-Аникиным...
А дождь стучит и стучит. Без устали. Но под вечер дождь перестал стучать по крыше, по земле. Но кто-то же стучит?
Новинцев со вздохом встал из-за письменного стола, угнетенный облатками нерадостных дум, пошел открывать двери. Открыл ее и обомлел. Светлана?
- Да, - выдохнула она  и прошла за ним, который оторопело попятился назад.
Переступила Светлана порог и в комнате стало светлее, уютнее. В комнате запахло хлебами, полевыми цветами и дождем. Светлана сняла плащ, присела на венский стул и присмирела, как школьница. Оглядела дом Новинцева, да, да, дом Новинцева. Кажется, в этом доме царил порядок. Не за что и не к чему было придраться. По-прежнему на своих местах стояли этажерка, гардероб, стол письменный, кровать и диван. Тесновато, конечно. Может, потому нужна была Новинцеву эта тесноватость, чтоб не чувствовать себя одиноко. Да, Виталий Геннадиевич давно ведет холостяцкую жизнь, вызывая нездоровый интерес к своей особе. Одним это нравится, как, например, Дегтеву Евгению Павловичу, а ему, Виталию Геннадиевичу, не должен импонировать такой образ жизни.
Между тем Виталий Геннадиевич терзался в мыслях, пытаясь угадать цель ее столь позднего визита. Зачем она пришла? Потом он догадался, зачем она пришла к нему в гости... Как ей сказать, что не примет он ее руку и сердце... Что у него есть еще Элина, далеко, где-то, но есть. Что у него есть дочурка, чудесная дочурка. И он по ним скучает, по ним страдает.
Новинцев подошел к окну, к темному, непроницаемому окну, опустил руки на подоконник. Неслышно и незаметно подошла Светлана и прикоснулась к его руке рукою. Он повернулся к ней, изумленно уставился на нее. В эту минуту на ней было написано самоотречение, и решимость, отчаянная решимость. Он даже отступил от нее, подчиняясь инстинкту страха. Она обхватила его голову неуловимыми руками и припала к груди его. И жаркий непонятный шопот. Не уйдешь на этот раз, уйти-то некуда... разве что в горные выси! Какие выси, когда глаза его уперлись в ее высокие груди. Виталий Геннадиевич, честно говоря, чувствовал, что вихрится голова, просыпается в нем желание... Нечаянно провел влажными губами по ним, втянул розовый сосок... Ах!.. Боже мой, какая усладительная, какая женственная эта Света. И отчанная. Умолял он ее опомниться. Ох, девочка, бедовая голова. Жалко твою головушку, уронишь! А она еще теснее, всем своим телом, сделалась какая-то тяжелая, не своя. Что, если сейчас не оторвет ее от себя, эти обжигающие раскаленные руки? Они ринутся в омут, в пропасть...
В нем вдруг исчезла вся его жалость к ней, его охватило чувство гнева. Оторвал от себя ее цепкие руки, оттолкнул, пьяно зашагал по комнате, одернул вздувшиеся в поясе штаны. Светлана слабой поступью проплыла к дивану и откинулась на спинку. Долго не подавала звука, как статуя. Распахнута кофточка, задралась на ней юбка-колокол, выше колен, видны прозрачные плавки... Что эти плавки? Усмехнулся. Уловка женщин... Однажды в нетерпении заключил Элину в объятия, порвал плавки... Она пожурила его за эту вот глупость, за озорство. Надо же, порвать импортные плавки! В чем мне теперь ходить, в папиных штанах?
Виталий Геннадиевич опомнился первым. Сел рядом, обнял ее за плечи. Тяжело дыша, перебирал ее прекрасные шелковистые волосы.
- У меня семья... Элина, сын, дочь. Я люблю ее, мою Элину. Ты это должна понять.
- Она вас любит? - в глазах сверкнули чистые алмазы.
- Любит, - вздохнул он. - Ей страшно... и я ее понимаю. И жалею. Рыбка не может жить, если выбросить ее из воды.
- А нас разве не выбросили на берег?
- И все-таки ты найдешь свое...
- Виталий? Я люблю вас, так люблю, что мне только страшно за вас. А вы боитесь... меня? И боитесь за себя?
Он молчал.
Она мысленно: “Если б я родила от тебя ребенка... чтоб не было так одиноко... Виталий, скажи мне, что мне делать дальше, как жить?..”
- Виталий, как жить дальше? - Светлана устремила на него свои огромные отчаянно-прекрасные глаза.
- Так, как живешь, - улыбнулся Новинцев, отведя взгляд.
- Ты меня не слышишь, не веришь мне - разгневалась Светлана, - ты, ты, знаешь, кто ты? Не знаешь? Ты необыкновенный, новый, странный тип и обыкновенный - такой, как все мужчины. А бюстгалтер верни. Небось, Габриэла... Прости! Были бы все на тебя похожи! Буторин создал школу на твоем материале. А тебя он в упор не видит.  Взошли всходы новые. Но люди  увидели и  оценили! Ты стал идеалом! Скучно, Виталий Геннадиевич, скучно. Ты ушел от сего мира. Ты прислушиваешься только к сигналу декретного времени, живя в вымышленном, украденном времени. Ты никогда не отступаешь от своих взглядов, которые не совпадают с другими, но и не отстаиваешь, не доказываешь. И в личной жизни ты такой. Под каким знаком ты родился?
- Это  так важно? - спросил он, пытаясь не замечать скатывающихся на  щеки слез.
- Почему ты не настаиваешь, чтоб Элина была с тобой? Она бы приехала к тебе, если б ты сказал ей, что тоскуешь по ней.
- Нельзя настаивать. Это насилие. Мы отравлены насилием. Нельзя навязывать свою волю.
- Так вот почему так слабо боролся за свою правоту весной? - Наступала Светлана и безжалостно кромсала, да, кромсала его нелегкое сердце. - А теперь Егоркина выгонят. Из-за тебя! Из-за твоих растерзанных полей! А чьи же эти поля? Твои. За тебя Буторин станет отвечать? Если бы! У него своих дел по уши. Я просто не знаю, какой ты, Виталий...
- Вот видишь, твой идеал тускнеет на глазах, - вновь успехнулся Новинцев.
- Нет. Ты солнечная душа, да, да, солнечная душа. И потому у меня на душе морозно? А рядом с тобой тепло, как от сияния солнечного, хотя смутно, темно, как ночью. Ты упрекаешь: Зорина - такая, Зорина - нетакая. А не укажешь ли еще, что делать, как жить?
- Не сердись, не сердись. Так и жить, как ты живешь. Я завидую тебе.
- Я не живу, Виталий.
- У тебя самая интересная, самая счастливая жизнь.
- Ну-да малина. Скажи, а у тебя есть идеал?
- Если в жизни не иметь идеала, веры, как же тогда жить?
- И этот идеал Элина?
- Да, - признал он не без усилий над собой.
- Расскажи о ней, - попросила Светлана, перебарывая приступ ревности. - Виталий, не кажется, кто-то крадется за стеной?
Они замерли, прислушиваясь к шороху за стеной. Да, кто-то прислушивался к их разговору. Но кто? Кто этот человек крадущийся? Лишенный очага недавний лагерник, ищущий себе подобных для собственной защиты? Парень молодой, завербованный в органы за тридцать рублей - на них можно сшить сносный костюм? А может, эта шлюха Габриэла? Многолик или безлик этот человек крадущийся. Но его невозможно вывести на чистую воду.
- Не обращай внимания, - громко произнес Виталий Геннадиевич. - Фу, нечистая сила.
- Брысь, брысь! - воскликнула Светлана.
За стеной стихло.
- О хозяйке моих сновидений? Что рассказывать, она моя память, память жизни, моя жизнь - без особенного желания говорил он. - Ты хочешь знать все о... расскажу, чтобы тебе было не обидно за себя... Я встретился с ней на первом курсе. В Тимирязевке. Она-то сама москвичка.  А я из глубинки, обыкновенной, российской. Но быстро адаптировался в столице, только речь выдавала меня. А так ничем меня никто бы не смог ущемить, и потому что не отличить. И представь, влюбилась. Я был польщен. Мало того, я был поражен. Все тогда могли меня волочить по асфальту, и я б ни на кого не обиделся. Платон Каратаев жив еще. Так был я невменяем. Всегда она была в блестящем окружении и вдруг предпочитает меня, обычного, робкого, неловкого.- сказал он,  вспоминая ее страстное признание... - Сама она потом не раз подивится своему выбору. В основе лирики голая физика. Ее тело тянулось к его телу. На третьем курсе она сказала ему: надоело бегать по темным переулкам, как дворняжки, давай жить. Я обрадовался и испугался, жить вместе - не мечтал. Где жить - не знал. Она разъясняет: жить будем у меня. Во-первых, рапишемся, а то тебя не пропишут, жилплощадь за мамой с папой, а они не потеснятся, если не породниться. Вот так все буднично, просто вышло, а перевернуло всего меня. Человека с улицы ввела в свой дом. У нее далеко не простые отец и мать... Отец - преподаватель закрытого института, мать - в сферах мидовских! Но жили по-спартански. Всего две комнаты-клетушки с кухонькой, а прихожая - пройти нельзя. Но отдельная квартира, а не коммуналка, в которой обитали большинство москвичей. В комнате Элины мы и создали новую семью. И мы жили счастливо. И представь, хоть я и был женатым, я стал самым лучшим студентом на курсе. Как-то не привык к положению мужа. Чувствовал себя гостем. Рано вставал и поздно приходил, в комнату Элины пробирался, как вор. Пропадал больше в бибилиотеках. Читал всю обязательную и необязательную литературу: Николая Бердяева, Карла Ясперса его “Философию веры” - теща привезла из ФРГ. С тещей я поспорил ненароком. И она меня выдворила, вначале в шутку, а потом вроде всерьез.
-Чем не угодил ты теще?
- Нельзя было угодить. Из-за разного понимания роли идеологии, веры в скрепах общества. Я ей говорю без уверенности, что вера в светлое будущее - это вера, но объединяет только одну десятую лучшую часть населения. Теща возражает: это никакая не вера, вера - это христианство, буддизм, ислам, иудаизм. Я пытаюсь ей пояснить: что да, это вера. Но каждая из них - в отрыве от других. Если вера верна, она должна быть универсальна. Ни одна из них не может объединить всех. Не объединит и роза мира. Но не поэтому атеисты повели антирелигиозную пропаганду. Они боятся своей ущербности.Теща на это отвечает: - Все это так, но человеку нужна вера, верная, неверная, а она одна, то есть универсальная... Я с этим не согласился: есть одна вера - вера в человека. Если этой веры нет, то все пустое.  Теща на себя все взяла и обиделась,   велела мне прогуляться...  Ну кое-какие выводы для себя сделал. Теща боится чего-то. О моем отношении к вере в веру стало известно всей академии. Элина постаралась. ..опередить события. В академии поговаривали о чистке...
-Я думаю, что не так.
-Дошло до ушей профессора, что я усомнился в вере в веру,  а тот  расстроганно: я никогда не сомневался в вашем таланте, симпатичный коллега! Этот профессор два курса железно третировал меня и всегда ставил уды. И вдруг я стал ему симпатичным коллегой! А Элина, чуткая, все женщины, наверное, чуткие, а она особенно, сразу уловила, в чем дело - почему я сделался рьяным студентом и принимала свои меры. Давай меня просвещать-тащить туда, где свет! Не туда, где собирались писать протест по поводу участия советских войск в будапештских событиях, а где горел вечный свет. На всевозможные выставки художников позитивных направлений, в Третьяковку, на концерты симфонической музыки, на литературные вечера. И потом устраивала форменные экзамены, смыслю ли я в чем-нибудь. Я знал, что надо ей отвечать, отлично зная ее вкус, поэтому экзамены выдерживал с честью. Правда, потом этот тягостный университет прервался. Элина и я ожидали сына. И он родился. Весь в нее, в мать. Элина рада была несказанно. А мне казалось, что я родился дважды! И первая ссора. Из-за имени малыша. Не могли сойтись на имени. Придумывали, придумывали, а не могли придумать подходящего! Пустяк, а ссора разгорелась нешуточная. Элина настаивала на Артурике, я говорю ей: может быть - Алеша? Она: “С ума сошел”. Алеш миллион, а ты нашего сына хочешь оставить без имени? Не выйдет. Элина настояла на своем Артурике. И сочетается с отчеством - Артур Витальевич, и звучит торжественно... И ей уступили. Как же! Элина единственная дочь в семье. Родители живота не жалели, чтобы измучить перемучить ее и изваять выставочное произведение, и, добившись этого, души в ней не чаяли, даже от капризов не отучили.
Я смиренно смотрел, как Элина сияет счастьем, чутким, трепетным счастьем, когда кормила нашего малыша Алешу (про себя я так его называю), и не мог, да не имел права огорчать ее. Забыли глупую ссору, и больше ни в чем я ей не перечил. И она любила меня, кажется, еще больше, но как богиня - великодушно, без ревности. Она вся уходила в сына, в меня и в то же время оставалсь самой собою. Только она так умела самозабвенно вникнуть в чужую душу и сохранить себя. Я тогда думал, красивая, любящая жена - есть то самое счастье, о котором мечтают в молодости. Но какое счастье в чужом шалаше? И моя учеба - мое убежище!
И выпускной вечер. Все поздравляли меня, иные не скрывали своей зависти. Как же! Академик Вицин Николай Васильевич пожал мне руку. Профессор Столетов оставлял меня на кафедре, и Элина очень гордилась мной. Не отводила весь вечер своего влюбленного взгляда, и я не мог испортить ей этот вечер. Я мысленно был уже на полях, где я был бы свободен. Пусть красивые слова, но я рвался в Заволжье, в Казахстан, на Алтай, в Сибирь, в общем на целинные земли. Во мне забурлила крестьянская кровь. Профессор удивился и... разочаровался во мне. Особенно, когда узнал, что я подписал обращение о реабилитации ученых, репрессированных после августовской сорок восьмого года сессии  ВАСХНИЛ.
- Выходит, я занимаюсь пустяками, - отшутился он. - А вы пишите не статьи, а сомнительные бумажки!
- Нет, профессор. Для меня большая честь работать в вашей лаборатории. Но лучшая лаборатория - это поле. Не правда ли?
- Поезжайте. Чем раньше, тем лучше.
Знал бы тогда, как повернется моя судьба, я остался у него. Сейчас ходил бы в кандидатах наук, подавал надежды. А что, кто я теперь? Никто и ничто. Канул в безвестность, в нежизнь. Конечно, глупости говорю.
Безвестность - это не жизнь, та жизнь - когда ты на людях, - так думает Элина. Своеобразная моя Элина. Она упала в обморок, когда поняла меня, едва очнулась, закричала дурным голосом: как ты можешь?! И она была уверена: какие-то демонические силы подавили мою волю, вытравили разум...
Когда тропические сцены прошли, я спросил, поедет она со мной на встречу мечте моей? Она замотала головой. А ночью старалась уговорить меня, отвести от меня беду. Пустила в ход все свое женское обаяние. Она знала, как затмить мой разум... Она знала, как сильно и неотразимо действуют на меня ее чары, но эта нарочитость, актерство взбесили меня: “Не дури!”
Я уехал, так и непонятый женой. Здесь удача лезла прямо в руки. Попал к Кремлеву-Аникину... Редкий случай, когда человеку везет: мне выпал тот случай.
Через полгода я смилостивился над виноватой женой, написал ей. Она моментально откликнулась. Сообщила о себе. Работает в лаборатории, в каком-то институте. Выводит на московском асфальте новые сорта пшеницы, выводит, как запрограммированная. Но оказалось на высоте: честно призналась, что успехи лаборатории мизерны. Артурик растет. И еще какое-то важное для меня, ну, вроде сообщения. Но зачеркнула о рождении дочери... Губит себя на асфальте. И дальше на полстраницы шли проклятия. Мол, во мне победил демон. И в конце письма: будет по-прежнему, хотя бы примирение, если я вернусь. Но нисколечно не надеется. Поняла, что скорой встречи не будет.
И дальше - расплывшаяся клякса. Это слезы.
Потом она заявила, что располагает своей жизнью, как хочет, возможно, выйдет замуж. Я ей написал, что она свободна. Она откликнулась сразу коротенким письмом. На всю страницу проклятия и заклинания. В конце строка: ради сына Артурика не выходит замуж. Потом написала еще письмо. Умоляла, чтоб хзоть в отпуск приехал. Невозможно выдержать испытания на верность, когда разлука разрывает душу. Я прямо ответил, что женихом жены не собираюсь стать.
Виталий Геннадиевич с удивлением увидел, что Светлана плачет, и сама не замечает, что плачет.
- Вам не страшно столько лет жить одному?
 - Не один же, с ней. Она, когда чувствую одиноким, навещает меня в сновидениях. Родная, несравненная. Она свет в аду. Живем в раю? Уж не ошибаемся ли? И долго мы будем под гипнозом? У нас до тех пор не будем тяги к свободе, пока рука тянется к вертушке, курку, ножу, карандашику...
- А вы все-таки мучаетесь из-за вашей Элины, и напрасно все, да. И она терзается напрасно.
- Да, мучаюсь. И тогда, рядом с нею, и здесь, вдали от нее... Но не считаю себя несчастным. Сегодня не время Ромео. Ты права, Светлана. Но разве любят меньше? Но ты же говоришь: Ромео в сорок смешон.
- Не в сорок, в тридцать, нет,  в двадцать,  в восемнадцать, - возразила Света, пытаясь понять любимого человека, - потому что , потому что... ты боишься коварства. Нет? Ромео и коварство? Ты не Ромео, Виталий.
- Да, не Ромео. Что мне делать? Не разорвать же сердце, чтоб не казаться таким смешным? У сердца один завод. Кончился завод - кончилась жизнь. Два раза сердце не заводят. Мое сердце завела Элина.
- Оставь. Она - свет погасшей звезды. И все же не понимаю. Элина там старится. Ты здесь мучаешься. А жизнь идет... Неужели нельзя без этого садизма? Или садизм - наша жизнь?
- Элина моя - горний свет, а по научному, Элина - отражение противоречия... между небом и землей. Не побоюсь этого слова. Хотя - чушь все это. Она хочет устоять на асфальте. Я удивляюсь, конечно, как это ей удается. Наверное, ей это не удается. И она мучается...
- Уж эти ее мучения, - улыбнулась Света, - зачем ее оправдывать? Ты себя казнишь, а ее оправдываешь.
- Элина - молния. Молния - дочь двух противоположных зарядов.
- Кроме научных законов есть человеческие. А некрасовские женщины? А тургеневские девушки? Странная твоя мадам, очень странная. Дама на асфальте. Заложница движения.
- Эти женщины отошли. Нынче все обыкновенные, что поделаешь. А мы требуем, однако, необыкновенного. Элина - обыкновенная духом, но необыкновенная, ты ее не видела. Рядом с ней мне хочется стать необыкновенным человеком, вот так.
- Если б Элина была необыкновенной, и она бы приехала сюда, ты был бы счастлив?
- Если б да кабы, - усмехнулся Виталий Геннадиевич.
- Хочется необыкновенного, - поймала его на слове Светлана. - Хочется, я же вижу. Они есть. Только увидеть это надо. А Элина никогда сюда не приедет по доброй воле.
- Не знаю. Боится она темноты. А она хочет жить в огнях.
- Она же страдает, если любит тебя.
- Да, страдает, - подтвердил Новинцев.
- Как она не может понять, что не можешь вернуться в Москву, потому что ты не примирился с жизнью. Нарвется она  на неприятности. Не желаю я ей этого. Мне тяжело переживать твои мучения.
- Думаешь, так легко избавиться от душевного недуга? Лучшая жизнь - это простая, беззаботная? Но позволит человеку государство такую роскошь? Уничтожили фашизм. Какие враги? Когда нужно кому-то - находят. Или тебе штык или тебя на штык - как выйдет?
- Все так. Не нужно себя утешать, - сердилась Света. - Ты не обесчещенная женщина.
- Ты права, - вздохнул он. - Сердцу близок не тот, кто рядом, а тот кто дорог. Близок не тот, кто рядом, а тот, кто душою близок.
- Что нужно, чтоб она приехала по зову сердца? - шепотом спросила она.
- Вернуть ей право вернуться. Человек должен жить, где желает и вернуться домой. Она приедет ко мне и лишится этого естественного права.
- Буду ждать. Без надежды. Может, дождусь, может, приговорит она себя к барачным прелестям и прелестям барака.  Почему бы нам самим не решить, где нам жить? Принимают исторические решения, посылают  проводить их в жизнь двадцатипятитысячников, тридцатитысячников, то бишь опричников... Ладно, ты не слышала.
Его усталый взгляд встретился с ее взглядом, задумчивым и грустным взглядом и вновь вздохнул, передурнулся от нервного тока. Сколько в ее глазах любви, гордости и самоотречения, жертвенности. Неужели все это померкнет, не дождавшись ответного зова? Или обманувшись в ожиданиях, как иногда паршиво в поле жизни - в нем бесчинствует сорняк, разочаруется  в этой жизни?
Виноват, девочка. Ты спрашиваешь, как жить дальше. Знаю, ощущаю... эту новую жизнь, прекрасную, несмотря ни на что.
Но не могу тебе ответить, почему. Меня же не двое. Что я могу тебе дать, девочка? Слова утешения? Это слишком мало. Последует потом горькое разочарование. Это еще страшнее, чем вопрос без ответа. Эх, было бы меня двое. Второй “я” отдал бы тебе свое сердце. Если б можно поделить сердце! Что поделаешь, не могу. Не аскет я, нет. Это она, Элина, безжалостная, взяла всего меня без остатка. Моя жизнь уже не принадлежит мне. “Проникла душа твоя, Элина, во все ткани моего тела и души, я отравлен тобою”.
- Виталий Геннадиевич, - произнесла Светлана, вставая с дивана, - я пойду. Не думай о своей жизни плохо. Взгляни чистыми глазами. Мир неделимый соткан из звезд. Ну, я пойду. Возьми вот эту тетрадочку. Вела наблюдения за ростом элиты на своем участке.
- Спасибо, Светлана, - благодарно сказал Виталий Геннадиевич.
- Не радуйтесь, я так не отступлю. Как вы, такие отступчивые. Или Элина приедет. Или я буду женою Новинцева, законной, незаконной, все равно. Я осознаю себя рядом с тобой. Так и напишите ей. Если вы не можете, напишу я. Когда не виден горний свет, должен быть мил свет багульника - ближний свет. Не так ли?
- Что-то звезд не видно... - пошутил он.
- Слепой потому.. Ну, пошла. А куда? Живая душа должна иметь свой угол, чтобы не метаться. Я смешна, унижена, но не жалка?
Новинцев помогал ей одеться. Стоически созерцал всю ее, красоту ее, яркую, наглую, торжественную, как майское утро, и вздыхал обреченно!
А она хлестала его, безжалостно хлестала словом и красотой, невинной красотой.
- Сколько можно ждать? Шесть лет прошло. Тебе за тридцать. А в тридцать здесь Ромео смешон. И жалок. А ты же мужчина, а не любовник молодой.
- Да, живу в прошедшем времени, мне так больше нравится.
У Виталия Геннадиевича внезапно возникло страстное желание ударить ее, эту умную девчонку, потому обо все догадывающуюся и все понимающую девчонку. Скрестил дрожащие руки.
- А мне не нравится. В прошлом нет выхода.
- Если мне дорога та  жизнь.
- Та жизнь? Неужели рыбья жизнь так дорога? Нет, ты, Виталий, это ты мало хочешь. Сочинил какую-то ложь о мифической Элине. Не верю даже, есть ли она на свете? Так не устроить свою личную жизнь - стыдно! Смешно: Я ничего не таю, а в личную жизнь не лезьте”. Это твои слова? Ты не мужчина, Виталий, я поняла.
- Ты рассуждаешь так, как будто нас понимаешь, - пытался пошутить Виталий Геннадиевич, но шутка получилась жалкой.
- Стряхну, вот, увидишь, стряхну с тебя всю пыль овсюжную . Дай адрес твоей Элины. Поговорю с ней по-свойски, как женщина с женщиной. Она должна приехать, это никакой не подвиг. Приехать к мужу - подвиг! Это обычная супружеская обязанность, или... Почему ты истязаешь себя?
Светлана не договорила. Голос задрожал непонятно от чего. Чтоб не расплакаться при Виталии, она быстро покинула комнату.
Ушла в ночь.
Позови ее и она будет тут, рядом, юная, красивая, любящая, самоотверженная. Так что же такое счастье? Счастье сейчас... Если была бы Элина рядом! И без упреков! Выходит, ее вина...И она же меня обвиняет, что искалечил я ее жизнь. Не только обвиняет. Негодует, тоскует, проклинает... И я ее в этом упрекаю! А каждый по-своему прав. Тут или оба виноваты или виноватых нет. Но что же нас тогда связывает? Почему каждый не может забыть, зачеркнуть другого в своей жизни? Сложная штука - жизнь. А все-таки Светлана меня любит. Сторонний человек тебя любит! Выходит, не совсем уж ты пропащий, никчемный, ничтожный, ненужный. Или по воле случая. Оказался рядом в тот момент, когда сердце ее было открыто. Теперь и она тоскует по тебе. Это тоже счастье? У, что-то запуталось. Тогда-то и думают о счастье, когда нет его. У меня нет счастья. Значит, несчастен? Нет. Так что же? Не приспособлен к жизни? Разве нужно приспособиться к жизни, чтоб добыть себе  гармонию души? Уж лучше нежитье.
Не слишком ли многого требую от жизни? Неужели это много, если рядом с тобой будут жена и сынишка и ... дочка? Когда же мы будем свободны, чтоб Элина могла сказать: - Мне все равно где жить, лишь бы с тем, кто люб и мил.  И не надо будет думать о счастье. Все думы будут о судьбе  края? Выходит, что так. Запутался что-то. Хорошо и без смеха - Светлане. Она нашла свой идеал и будет бороться за него. Эх, Светлана, знала бы, каков этот идеал! Узнала б, опечалилась. Но запала б  на долгую память... Еще жить и жить тебе на земле, если, конечно, не произойдет что-то в жизни... В нашей стране это не внове и не здорово. Я ведь многое знаю. И я не уменю лгать. А в стране все еще на лжи и страхе держится:  А что же за политика, основанная на идеологии непримирения? Что за   идеология, основанная на  парадигме политики? Ложь, из которой никогда не выбраться.Чтобы идти к истине, надо освободиться от лжи. А если не хотят истины? Эти монстры на Старой площади устранили не только исполнителей, но и свидетелей расстрелов поляков в Катыни, участников акции по переселению немцев, корейцев, турок-месхетинцев, татар. По этой причине ведь убрали из органов и отца Володьки Жизнева. Правда, через некоторое время вспомнили и направили на передний край борьбы... И вновь высылали в немилые края людей безвинных. Сгон был страшным, сход был скорым. И Берия потом заметал следы...
Или государство красное или провалится страна в тратарары. Пусть  кровь - желают монстры. Так было, так будем. Национализм, сепаратизм будет подавлен шовинизмом. Солдат со звездой пятиконечной на пилотке должен приводить в чувство зарвавшегося инородца в тюбетейке и без нее. Последнему остается обочина, горе и слезы, если захочет напомнить о своем достоинстве. Монстры толкуют о свободе, равенстве и братстве, но ведут невидимую войну со свободой, равенством и братством, с перемирием, поражением и отступлением и наступлением. Но война эта вечная. Ни шагу назад! Только вперед! Но все это кончится крахом для страны... Если я сумею утаить эти мысли, то избегу неприятностей. Подслушивали не Светлану, подслушивали меня. Кто же мог подслушать? Сосед? Командированный? Подосланный? Все борются друг с другом, все против одного, один против сех, брат против брата, муж против жены, родители против детей - на суде мать обязана давать показания против сына - и поди разберись, кто друг, кто враг, друг тот, кто сильнее тебя, и вся твоя жизнь заключается в том, чтобы припасть к плечу сильного и в этой ситуации слабому нет места, и ты должен казаться сильным, чтоб спастись, и твоя ложь во спасение стала твоей правдой. Но может ли спасти эта правда? Может, спасение в вере, любви, надежде? Да, в вере, надежде, любви!
Светлана ушла. Нет, не ушла, Ее дыхание, ее голос, ее улыбка, ее плач еще в этой комнате.
Виталий Геннадиевич, защищаясь от этого приятного наваждения, старался вызвать в памяти образ Элины, представить ее лицо, выражения лица. Видел ее белокурые волосы, зеленоватые фосфорные глаза с длинными лучами ресниц, прямой обиженный нос, яркие губы, ямочки на щеках, а лицо ее никак не мог восстановить в своей памяти. Как ни бился над нею, лица не видел, хотя отчетливо видел все его отдельные части. И он понял: эти части оживут, когда их объединит выражение, мысль, то есть жизнь.
Неужели Элина в нем умерла? Нет. Не умерла. Образ Элины жил в нем, но окутался серой мглой тумана. Его заслонила Светлана, скромная, добрая девушка, своими огромными живыми беззащитными глазами.
Эти глаза говорили: “Оглянись,те, кто не хочет  блага этому государству,которое равнодушно к человеку, страдающему от этого равнодушия, не прячутся от соблазна стать самими собою, те люди, у которых - нежный характер, - те никогда не смогут вырваться из духовного плена. Ты выбрал свой путь. Не жди меня. Не приеду, и не мечтай о встрече в том аду, где огонь  беды клеймит  лицо и  в грудь вонзает  судьба свой нож”. Ему даже почудился этот нож, острый, безжалостный...
А со Старой площади дуют только злые ветры. И никто не может устоять перед ними...Теща и тесть уехали в США и попросили политического убежища. Новинцеву не хотелось даже и думать об этом. Как это уехать и добиваться политического убежища? Но уж точно, не встретятся они с Элиной никогда...
Виталий Геннадиевич поднял с дивана забытый Светланой бюстгалтер, прижал к груди, потом бережно положил на полочку в гардеробе.




Глава 6

На улице душно после ливня. И светло после ливневого душа. Степной городок укрылся верблюжьим одеялом ночи и засыпал под колыбельную моторов.
Шла Светлана, впитывая в себя мысли Виталия Геннадиевича, безоглядно шла куда-то будто с ним. Здесь, на улице, она вновь стала раскованной, смелой, спорила, ругала его, но ласково. Все-таки хороший ты у меня. Первая моя любовь... Говорят, она всегда кончается разочарованием. Потому что неудачная? Нет. Самая удачная. Никогда, никогда не разочаруюсь  я в тебе... Верю тебе до конца.
Шла Светлана нетвердыми шагами, опутанная думами. Не заметила, как вдруг сгустилась впереди темень и двинулась ей навстречу. Но она не испугалась.
Валентин Лесняк? Зачем преследуешь? Ведь я же сказала, что люблю Виталия Геннадиевича. Открыто, честно сказала. Зачем следишь за каждым моим шагом? Зачем? Кто так делает?
- Да, сторожил тебя, - признался он, загородив ей дорогу.
- Это ты подкрался к окну и подслушивал?
- Я здесь тебя поджидал. Но что мне делать? Виделась с Новинцевым?
- Да, встречалась... Все маешься? Не нашел  свою печаль и маешься?
- Обижаешь, - вырвалось у него. - Душа горит.
- Прости, не хотела тебя обидеть, если это было неправдой? Неужто я такая злая?
- Светка! Не знаю, чем ты меня околдовала... Но ты какая-то новая, необычная. Ты в прошлом году, когда ты ни о чем не догадывалась, ты была другой. И я тебя не замечал. Это что же произошло со мной, это что же произошло с тобой?
- Проводи меня, - предложила Светлана и взяла под руку, ведя. Это чтоб он немного отошел. Шагали невпопад. Оба остро переживали, каждый о своем, но близком.
Валентин одумался будто, но дурачился, видимо, дурачился.
- Тебя не пугает: идешь с разбойником, который сейчас ударит в висок ключом - и конец мукам. Ладно, живи, разрешаю.
- Все шутишь.
- Я шучу? Ведь сама же говоришь, что тебя подслушивали. Что одна ходишь? Леокадию попытались обидеть за гордость.
- Впервые слышу.
- Возвращалась она, как всегда, одна с танцев, а ее за ручки белы и в армейский джип. Генерал хотел развлечься. Отбили мы Леокадию у этих мерзавцев. Опасно любоваться звездами в одиночку.
- Это генерал мерзавец.
- Он мерзавец, ничто нечеловеческое ему не чуждо. Проявил интерес к гордой полячке! О ее любви и не спрашивай. Все золото его, все красотки его, все вырезки его. Защитник отечества.
- Чудовище. Неужели его нельзя устыдить?
- Он назначается Москвой, даже не Алма-Атой. Войска никогда местным не доверяли. Так что его некому приструнить, тем более что подавил бунт ингушей, чеченцев, балкарцев. Погибло столько... Двоих солдат положил за одного бунтовщика, герой. А бунтовщиков - не хватило десяти эшелонов, чтобы вывезти. Я должен сказать об этом. Каждый, у кого бьется сердце, должен действовать. Только не знаю, как? Ну, напишу в газету, а там в лучшем случае отправят письмо в архив.
- Какой кошмар. Пусть он живет в муках.
- Пусть корчится в муках. Адьютанты сгуртовали других девушек и увезли. Так что кому муки сейчас, кому там... Население будет роптать, проучат солдатскими ремнями. После того бунта войска остались, их не отвели в места дислокации.
- Страшнее наказания и не придумаешь, как жить в муках. Но это для человека совестливого. Ему ведь плохо, хочет отвлечься. Он хочет отвлечься... Бывает же, Свечка. Был парень как парень. Везде стоял в центре. В работе -зверь, в остальном - полузверь. Только - в любви кисель. И я в твоей жизни ничего не значу. Ты ведь с ним...
- Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится.
- Скажи... правду.
- Валя, успокойся, прошу тебя.
- Скажи, - настаивал он.
И Светлана соврала, чтоб отвести от него беду... Все любящие глупы. И она ведь требовала невозможного от Новинцева.
- Да. У меня будет ребенок, - сказала, отведя взгляд.
- Вижу, вижу, кофту застегни. Ты сейчас счастливая. Все правильно. Темно в глазах.
- Валя! - воскликнула она. Порывисто обняла его, поцеловала и убежала прочь, убежала в ночь.
- Не простудись, - услышала она и затегнула пуговицы на кофте.
Потом шла шагом. В отделение. А в другие ночи побоялась бы идти одна в чернильной темени через степь,  сквозь лесополосу, а сейчас не чувствовала страха, потому что ей было безразлично, если она на свете или нет, жива ли она, или нет...
Шла и вспоминала свидание у берез, где Виталию Геннадиевичу сочинила экспромтом безбожную и глупую сказку, чтоб он поверил. Бывает, что сказке больше верят. Еле-еле заманила доверчивого Новинцева в эти березы и с упоением рассказывала: у меня к вам, мужчинам, месть на всю жизнь. Встречалась я в техникуме с одним. Столяров Костя. Красивый добрый мальчишка (Светлана здесь не лгала). Мы с ним были в дружественных отношениях (он в нее влюблен, а она его вечно подымала на смех, нещадно иронизируя над его глубокими знаниями о строении Вселенной). Но с ним ходила, куда и когда душе заблагорассудится. И на практику поехали вместе. В селе мы чужие, кругом незнакомые люди, а мы - двое как голуби в стае орлов. Вокруг творится, ты же знаешь, что творится. Я с перепугу льнула к Косте (здесь Светлана была правдива). А он воспользовался своим положением, да моментом, стал открыто покровительствовать. Случилась беда со мной в степи. Обидел. Закон сильного (Костя так боялся ее, что даже не смел стоять вблизи). Светлана безбожно смешивала быль с ложью, создавая правдоподобную сказку, чтоб Новинцев поверил. И он воспринимал любую чушь... из моих уст! (Слушал байку, доверчивая душа). Откуда я знала, что вам ни за что нельзя довериться. Нужно было за версту вас обходить, а я, глупая девчонка, держалась за ним, как за старшим... (Светлана лгала безудержу, вся пунцовая ото лжи. А Виталий Геннадиевич, о господи, слушал эту сказку. Ну, слушай,  слушай раз того желаешь). К концу третьего курса я должна стать мамой. Мне еще семнадцати не было. Перепугалась страшно. Не представляла как это у меня будет человечек. (О, если б Костя услышал эту легенду, он ей непременной шейку свернул за чудовищную клевету).
- И сейчас  ты мало похожа на маму. Все равно молодая девушка.
- А я гимнастикой занимаюсь.
- Я так и думал. А я бегом трусцой увлекаюсь.
- Моя подруга, Ирина, кореяночка из Ташкента, тоже в такую историю влипла. Правда, правда, не лгу. Тоненькая вербиночка будто. Только распускался цветок. Такая нежная-нежная. Такая же доверчивая-доверчивая. Но какая любовь в пятнадцать лет? А она влюбилась и ничего не могла с собой поделать. А парень хулиганистый такой был. Рыжий бес, многим девушкам сердца разбивал. Глаз на девчонку положил. Руку и сердце предложил. Ну, не пара он ей. Он поломает ее всю. Со стороны все же видно. А она, слепая, тянется к нему, как мотылек на огонь, и не остановится. А никто не пытается вмешаться: такая ведь деликатная сфера - любовь! Знала бы, чем обернется эта любовь, я бы ему устроила вольную жизнь. Я тоже слабой веточкой была. Боялась вмешаться, а вдруг это ее судьба, смысл ее жизни. Вмешайся не в свое дело, и носи в себе чужой крест на всю жизнь. Ой, глупышка, ах, свистушка! Охали, ахали, да что от этого хахалю! Она в любви во хмелю, ничего не видит уже, не замечает на шейке своей удавку, а он кошкой крадется. А ему только эта слепота ее и нужна.
Потом девчонки ахнули. У Иринки будет ребенок. Сама еще ребенок. И у ребенка ребенок. А тот свинтус свистнул и скрылся. Куда - неизвестно. Хватилась, да поздно. Да и нужен он ей был этот шалопай! И мы с ужасом осознали, какую мы совершили подлость. Почему мы не вырвали с корнем черный овсюг, который на глазах губил росток? Надо было пойти к директору, чтоб наказал тот обманщика за растление. Да почему-то не пошли. Думы тоскливые, безысходные. Горевали мы сильно. А Иринка очень переменилась, когда родила. В техникуме ей оставаться было нельзя. Но мы настояли. С полгода как-то протянула с учебой, потом перешла на заочное. Летом приехала на сессию. Как увидели мы ее и слезы навертывались сами собой. Боже, что с нею сделалось! Нисколечку не выросла, а раздобрела. Стала круглой, сбитной, как колобок. И глаза круглые, злые. Такая нехорошая стала! Жалели ее искренне, да поздно. А сама она не чувствовала беды. Все проходит. И беда проходит. Правда, чужая беда. Ветер времени сглаживает острые углы. И такая беда случилась со мной через год. В семнадцать. Я сильная была. Поэтому мне с Танюшкой было не страшно. Росла вместе Танюшкой. Проклинала на чем свет стоит обманщика. Правда, он предлагал мне выйти замуж. Но можно ли простить вероломство и подлость? Конечно, прогнала.
- А чудная ты, Светлана, добрая.
- Почему? - спросила она, тревожась, удалась ли быль.
 - Если все девушки были Светланами, то...
- То что? - девушка затаилась, перехватив дыхание.
- Тебя без Танюшки не представляю. Ты без Танюшки не женщина. Без Танюшки ты не Светлана, - довольно внятно и толково проговорил Виталий Геннадиевич.
- Это правда? - радостно спросила девушка и взлетели вверх ласточки ее бровей.
- Не могу тебя представить без Танюшки. Юная мать и большая ее дочка. Закрой глаза. И образы, мутящие спокойствие. Женщина добрее девушки. И сильнее духом, потому женщина  судьбу свою защищает.  Это я на себе чувствую.
- Правда? - удивилась Светлана.
- Да. В женщине больше таинственности, мягкости и душевности. Она влекучее, чем девушка.
- Впервые слышу... такие речи,- без кокетства сказала Светлана, усмехнулась.- Ты как знаток по женскому вопросу, а сам, небось, кроме Элины, не поцеловал ни одну женщину.
Виталий Геннадиевич покраснел, как вишня. Но скрывать ничего не стал, перед Светланой не мог утаить ничего, ничего.
- Женщины не баловали меня, - проговорил он сконфуженно.
- Да что же они? А, боятся. Ты же Аполлон, которому должны поклоняться. А они ведь хотят, чтоб им поклонялись. Я вот только исключение, - довольно откровенно сказала девушка, глядя ему прямо в глаза.
Их взгляды моментально столкнулись и слились. Одни глаза - недоуменные, изумленные, другие - любящие, преданные, откровенно зовущие. Взглянули и отвели глаза, Светлана торжествовала. Сказка удалась. Нелегко давалась сказка. Но зачем?
... Дошла Светлана до знакомого крутого поворота и сил нехватило идти дальше. Душевные муки отвелкли все ее физические силы. Светлана упала на обочину дороги и неожиданно зашлась в безудержном, счастливом и горьком рыдании. Что она делает? Ведь завтра в поле выйти, а она ползает в грязи...
А Валентин очнулся почему-то у зеленой калитки. У окна столяла Габриэла.
- Заходи-ка, мальчик, на калачик, - п озвала она.
Он поднялся на крыльцо, вошел в прихожую, в открытой двери увидел тонкую фигурку девушки.
- Ну, здравствуй, ласковый, я знала, что мимо не пройдешь. Я тут одна скучаю. Марианка все в больнице. Поправится. Чаю или кофе? Вот кто-то с горочки спустился. С какой горочки, с каких небес?
- Ну, все захотела вызнать.
- Вознагражу.
- Чем? Не подумай плохо. С каких небес? Неважно. Но не взлетим уж мечте навстречу и не потому, что мы рождены ползать.
- Отличненько. Оставайся у меня. Светка мразь. Тебе морочит голову, а ложится с ним... Садистка какая!
- Не смей о ней так говорить! - вскричал Валентин, опрокинув чашечку суррогатного кофе.
- Я нечаянно, хочешь, встану на колени. О боже мой. Он любит эту свою Элину, по нему с ума сходит Светочка, ты в нее влюбился. Свет клином сошелся. А ты борись...
Габриэла встала на колени и опустила голову на его колени.
- Все от того, что не знаешь, не умеешь. Ты ведь мальчик нецелованный. Стыдно. Научу тебя как с девушками обращаться, хочешь? Задаром. Я очень дорогая.
- Мне хочется умереть.
- Что ты, Валь, ты с ума сошел? По тебе, чтоб было? Будет, почему же нет... Я хочу увидеть тебя, на что способен. А ты, небось, не видел... Конечно, нет. Мальчик мой  печальный,  Валечк, милый. Иди сюда, иди же...
Габриэла раскрыла объятия, голая, голая, в чем мать родила, обняла его за шею, отдаваясь ему чувственно, самозабвенно, нежно, будто щадя его юношеское целомудрие... И услышала... плач. Валентин зарыдал.Как будто случилось горе? Может быть...
Глава 7
Ветра нет, покойно в поле, и размолотая шелуха колосков, как комары, висят над комбайном, освещает комбайнера, залетает в глаза, в нос, в губы, колется, к олется о шею. Все лицо в маске из серой пыли. Федор Иванович в зеркальце и себя не узнал.
А комбайн подбирает и подбирает бесконечную ленту валков, жужжа и жужжа от натуги. Как будто с опаской приближается к шеренге копен соломы. Пора нажать на педаль копнителя. Пора. Федор Иванович нажимает на педаль. Копнитель выбрасывает новую копну, которая четко выстраивается в шеренгу. Все идет нормально. Следи, комбайнер, за однообразием моторного гула. Вдруг затрещало что-то в деках. Но треск пронесся дальше, в недра комбайна.
Федор Иванович вынужден остановить комбайн, заглушить двигатель.
На поиск инородного предмета он потратил почти час. Вывалил из приемного битера весь ворох, передвинул планки. Нащупав в шелухе инородный предмет, Ручьев выругался. Инородным предметом оказался обыкновенный гаечный ключ. Где-то здесь, видимо, ремонтировали лафет. Лафетчик по халатности своей забыл в поле ключ!
Вот теперь доверься, иди по следам того лафетчика, который, верно, растерял все остальные инструменты. Ему-то что, прошел и ладно, а я мог не по своей воле утилизировать здесь комбайн, который и государству стоит немалых денег. Никакой ответственности у лафетчика, ему лень войти в понятие, что за ним пойдут подборщики. К /первопроходчику особые требования всех идущих за ним людей всегда предъявляли. А лафетчик тот же первопроходчик. Хуже нет идти по следам такого первопроходчика, невозможно идти, не послав в его адрес матерные слова.Кто же этот лафетчик.
- Мы накосить целый круг за полтора часа могли. Полдня потерял из-за этого охламона. Наверстай теперь упущенное. То, что я потерял, и есть потерянное. Время не останавливается для меня. Из-за растяпы лафетчика! Отвратительно. Желательно поставить вопрос о взаимной ответственности хлеборобов. А, говори-не говори, толку? Пропорхал над полем, получил получку и давай по новой порхать.
Ручьев взглянул на солнце, вспомнив, что часы свои оставил дома. Солнце, как печеный каравай хлеба, катилось за горизонт. У горизонта замерли рыжими лисицами березовые колки.
- Дни на убыль пошли. Но нормы не сбавили, - вздохнул Ручьев. - Нормы придумали. Не верят нашему человеку. Ну и сволочи те... Кабы свое убирали, без всяких норм управились б. Вот Жизнев без всяких норм управился на своем поле. Только что он будет делать с горой хлеба? Продаст, а деньги отдаст на строительство дворца культуры, встарь на возведение храма отказывали. Что же это не везут ужин?
Засосало под ложечкой. Чувство голода победило все остальные не менее сильные чувства.
- Ну и расторопные эти повара! Всегда запаздывают с ужином. Оставить б их самих без ужина. Еще два круга суметь бы сделать, промолотить хлеба и три выработки - твои. Никто меня не догонит. Не доказать кому-то хочется, а хочется убрать побыстрее, хлеба осыпаются...
Звезды изрядно продырявили темное полотно неба. Луна запаздывала, как всякое важное начальство. При свете ночной спутницы подбирать валки лучше.
Однако Федор Иванович вспомнил - для луны пошли ущербные сутки. И Ручьев поворачивал комбайн на проселочную дорогу.
Большинство механизаторов уже вернулось с поля. Федор Иванович зарулил комбайн в промежуток между другими механическими его собратьями и заглушил мотор. Потом опустил подборщик, чтоб не лопнула гидравлика. Спустившись с кабины комбайна, Федор Иванович двинулся на стан, еле передвигая отяжелевшие, будто протезные ноги, выражая самому себе свое п ривычное неудовольствие. Обычно, в такое состояние впадал тогда, когда не был удовлетворен своей работой.
- Хлопцы, вы задумывались когда-нибудь над таким вопросом? - спросил Федор Иванович, когда ребята собрались за столом, - в работе проявляется суть человека. Это почти никогда не бывает, чтоб в работе - молодец, а так - подлец. Работа - зеркало человека. В ней все отражается. И неряшливость внешняя и душевная и даже - щедрота человеческая. Работу не обманешь. Поэтому, люди, посмотрев на вашу работу, или помянут добрым словом, или промолчат, а иной раз пошлют, куда надо...
- Федор Иванович, а если не получается никак, - отчаянно произнес Димка - кавалер, который пока замыкал таблицу показателей.
- Когда не получается, это уже другой мотив, - продолжал Ручьев, - и это работа отразит. И здесь человек виден, какой он, и его душа видна. Ведь есть мазня не верящего ни во что и есть неудачные поиски чистой души...
- Кабы знать, на кого пахать, - проговорил Димка - кавалер. - Не ишаки же мы. Да и ишаки везут тех, кто заботится о них.
- Разве о тебе не заботятся? - спросил Федор Иванович и усмехнулся. - Кроссворды отгадывай сам.
Володя Жизнев хотел было высказаться по этому поводу, у него накопилось много фактов, что называется, беспечного, почти нерадивого отношения к труду. Его смущало то, что, конечно, не удивительно, что ребята сами по себе хорошие, честные, но просто не признавали простенькой, очевидной для него истины, что труд красит человека! Парней интересовал результат труда. О господи! Но ведь этот результат подытоживает бухгалтерия. Будут недоразумения. Не ты же считаешь, за тебя считают. Главного бухгалтера голыми руками не возьмешь. У него на все один аргумент: вы хотите обобрать государство? Этого я не позволю и уж позвольте мне сделать так, чтоб вы жили - не тужили. И выведет каждому среднестатистическвий оклад с символической премией. Такой выводиловкой будет доволен только Землянский, глава минигосударства со своей партией, со своим аппаратом, который клянется в верности законности, обещает всем перспективы, но жалует только окружение, да вся местная и высшая элита , набившая оскомину на идеологических постулатах. Жизневу менее всего хотелось защищать эти постулаты. Он однако отказался от высказываний, потому что своим вмешательством придал бы беседе налет официальности, что было б нежелательно, нанесло б ущерб живой беседе, свело б ее итог на нет. Володя не мог представить себя на их месте, да и не хотел. Да, у него - именное поле, все, что сработал - его, и то, что его - он отдаст все до последнего зернышка. На кино, вино он заработает плакатным пером. Он расписывал транспаранты и стенды... Володя вышел из комнаты, будто бы прохладиться, обежал спортивным бегом бригадный стан и “намотав” десять “космических витков”, “приземлился”. Все уже укладывались спать. И только сейчас он заметил, что бесшабашный Вадька Залетов грустен. Нет, не грустен, а печален...
Никто не знал, почему печален, опечален Вадька. И Володя не знал. И узнал. Дату  печальную парень отмечал. Семнадцать лет прошло со дня гибели отца. Старший Залетов был летчиком-истребителем. Погиб в воздушном бою с вражескими истребителями-камикадзе над Японским морем у корейских берегов.
Вадька не хотел внимания к своей особе, тем паче сочувствия. Может, поэтому он отгораживался от жизни щитом фрондерства.
Словом, старались его не задевать ненароком. Своеобразный парень, лучше не связываться. Также поступил и Володя Жизнев, молча пройдя к своей койке при тусклом свете двадцатипятиваттных лампочек (электростанция испытывала перегрузку).  Ему показалось, что Вадим испытывает к нему чувство неприязни и зависти. “А пошел ты к голощелкам комсовым, не маячил б...” - пробурчал под нос Вадим. И тогда догадался Володя, отчего у приятеля такая кручина, такая злость. “Кто ишачит, тот не маячит. А за девчонок я не отвечаю”, - подумал вслух Жизнев, засыпая.
... А Федор Иванович - в розе  любопытных взглядов.
- Федор Иванович, а почему мотор чихает?
- Воздушок попал в клапан.
- Федор Иванович, а у моего комбайна, что ни делай, перегревается двигатель.
- Прочисть карбюратор.
-А, и вправду. Не допетрил Петя.
А тут  и Чен Пон Чу подрулил на своем крылатом мотоцикле.
- Федор, у меня к тебе дело, - сказал он.
 Федор Иванович неспешно подошел, гадая, что за дело.
- Ты же знаешь, какой я урожай собрал?
-Сам двадцать пять.
-Все отвез на ток. А Землянский тут заявляет: все это, дорогой  мой, государственное, вывезем все на элеватор, могу выписать всем членам бригады премиальные и путевки в дома отдыха. Я ему говорю: не имеете права, зерно наше. Семена бригада закупала, технику на свалке собрала, выращивала хлеб, живота не жалея. А он  интересуется: где все это вырастил? И отбирает  все, сдает государству. Разве так можно?
-Не дело. Чен, я бы на твоем месте подал бы в суд. Суд порешит в твою пользу.
-Правильно говоришь, Федор. К Курилову моих ребят на подмогу переводят. Я же завтра поеду в суд. Поприглядывай за ними, как бы в драку их не втянули... барышни.
-Присмотрю, дорогой. Думаю, что все будет по справедливости.
Перед сном Ручьев почему-то вспомнил Овсюгина, вспыхнувшую ссору с ним по поводу автомашины.


Глава 8

Зайцев пропадал на трансформаторной который уж день и ночь, пока не наладил ставшим ненужным для него дело. Он даже забыл написать и положить на стол директора заявление об уходе. Но завтра же, завтра отнесет такое заявление. Возвращался домой затемно. Во всех домах еще горел свет. Что же Лена? Или к соседям забежала? Зайцев открыл тихо наружную дверь, осторожно прошел в сени, неслышно открыл внутреннюю дверь, очутился наконец в прихожей. Разделся, разулся и прошагал в спальню. И все так тихо, ощупью, чтобы не разбудить молодую жену. Но она не спала. Горел ночник. Слышен был ее стон. Во сне она часто стонала. Просыпается иногда и обливается холодным потом, вздохнет и прижмется к нему мягким боком.
Зайцев вошел в спальню и замер. Увидел мгновенно длинные ноги жены, в чулках, задранные кверху, оголенный живот, сдавленные бюстгалтером ее груди, запрокинутое лицо, в растрепанных волосах. И все же не это его смутило. На ней лежал голый толстый мужчина, приговаривал: “Ах, моя татарочка, моя ярочка...”
- А-а... - вскрикнула Лена, увидев мужа.
Мужчина мигом отвалился от Лены. Упругий столбик, обтянутый индийским презервативом, вырвался из живота ее и заелозил червячком. Лена прикрыла низ живота руками. Голый мужчина выхватил из-под подушки пистолет, в охапку - одежду и выбежал из спальни, в сени, во двор.
- Падаль! Шакал! - крикнул вдогонку Зайцев, освоившись в темноте. Он узнал в ночном госте своего обидчика Мокренко. - Я рассчитаюсь с тобой.
Он вырвал у ночного гостя пистолет, срезал выстрелом омерзительный отросток под корешок и бросил под ноги пистолет. Мокренко поднял пистолет и окровавленный кусок плоти и исчез в темноте. Он не мог кричать о боли! Сбегутся люди. Побежал голышом, истекая кровью, в больницу, к хирургу, чтобы спасти свое достоинство и честь.
Лена бросилась мужу под ноги.
- Прости меня. Он пришел за тобой. Он пришел за мной.Он него были ордера на арест. За сопротивление - расстрел на месте. Я испугалась, у меня память отшибло...
- Ладно, я ничего не видел. Променяла меня на мокреца... Пожалеешь.
- Не уходи. Не променяла я тебя. Я говорю, он готовил нам лагерный позор... Толик!
Он разделся, в ярости бросился на кровать. Она сорвала с себя все, что было, сладостно подтянула ноги к животу, бесстыдно раскрыв розовый зев, развела призывно тонкие лебяжьи руки. Он с ходу забил стрелой чувственной этот медовый зев, будто “пронзил” насквозь шалунью... У нее зашлось от избытка чувства сердце, замерло дыхание.
- Милый, успокойся, ой, не могу, пусти.
- Ты мне изменила,  предала, я должен покинуть тебя...
- Нет же, нет. Я не поняла даже, хоть он... Я ведь не разделась даже... Я же не позволила ему, почти что ничего не было, ты же видел. Я чиста. Считай, он не касался меня. Ах, не надо так яриться, Толик, я честная твоя жена, дурачок мой.
- Вот-вот, почти что.
- Нет, конечно, нет. Не мучай меня, пожалей меня.
- Теперь он не пристанет  к тебе...
Он почувствовал, что взрывает ее изнутри своим мощным извержением, поддержанным и ее нежным утробным ответом. Долго лежал на ней, отдышался, потом также молча улегся на спине рядом с нею. Лена не могла справиться со своей яростью и истерикой; она приподнялась на локти, нагнулась и втянула пухлыми губами обидчивого любимчика, слегка подуставшего. Толику стало сладко, щекотно и вдруг в нем вспыхнуло сильное желание. Он притянул молодую жену к груди, охальник запутался в ажурных стропах, в пронзительном забвении.
- Ты, ты душу мою разбила, - и со страстным остервенением прижимал ее к себе, терзая руками ее упругие девичьи груди.
- Ой, умру, Толик, зачем же так...
- Люблю, ненавижу, как ты могла, у-у-у...
После такого извержения чувств он с блаженством отвалился на спину, она упала на него. Лена счастливо улыбалась... Она поняла, что забеременела. Давно хотела этого. Да только он был к ней не так внимателен как мужчина. Хорошо, что чудом обошлось. Лена хотела родить от родного мужа. И желание нестыдное неожиданно сбывается... благодаря этому садисту Мокренко.
- Толь, ты оскорблен, я знаю. Я сниму боль твою, родной. Я в долгу не останусь.
С одержимостью, достойной лучшего применения, Лена искала ему для утешения нетронутую девчонку. Нашла. Лена не скажет никому сколько ей стоило уговорить волоокую, чистую девчонку Сабиру, безнадежно влюбленную в Толика, отдаться... ему. Однажды легла Сабира в супружескую постель вместо Лены. Толик пожелал жену, сошелся со страстью и только тогда понял подмену, но не возмутился...
Так Толик и его жена Лена, любовница Сабира жили втроем и не предпринимали никаких шагов в поисках нового места пребывания в ожидании своей участи.
После той злополучной ночи сгинул куда-то Мокренко. Следа не осталось... Но на его место прибыл другой уполномоченный  по фамилии Петров, конечно же, выдуманной органами безопасности. И первым делом следовало по его логике вызвать на беседу супругов Зайцевых с сожительницей Сабирой. Что это за семья? Мы такую семью не строили! На очереди Овсюгин Ефим Михеевич, законопослушный, но ведет себя безнравственно.
Глава 9
Ефим Михеевич Овсюгин шел домой, прихватив с собой моток стальной проволоки. Моток тяжело покоился в знаменитой дерматиновой его сумке. Жена давно наказала достать проволоку для навески белья. И только сегодня выдался удобный случай. Переволновался, незаметно укладывая моток в сумку. Не заметили.
 В этом году он  основательно осел, погрузнел, расплылся, как в плохой фотографии. Начала донимать еще сильная одышка. Это ладно? Но доставлял огромные трудности семье и городским портным. Ему сшили особый безразмерный и безфигурный серый костюм из недорогого материала, который ему весьма приглянулся. “Не укладываюсь ни в какие рамки и фасоны. Хорошо!”
Неожиданно налетела стервятником туча и разверзлась дождем. Ефим Михеевич злобно выругался, пробираясь сквозь камышовые заросли дождя. Возле дома... дождь неожиданно прекратился. Выглянуло как ни в чем не бывало солнышко и улыбнулось ему.
“Теперь пойдут дожди. А я крышу еще не накрыл, все откладывал, думал накрыть черепицей. Давно бы шифером, крыша была, забот меньше стало”.
Ефим Михеевич обошел новый дом, потрогал стены. Они не успели намокнуть. Но дождь изукрасил стены, как сорочье яйцо.
- Стены на века, - радостно кивнул Овсюгин, даже размечтался, - поставить бы по стенам краники. Откроешь один - чистая родниковая вода бьет фонтанчиком, откроешь другой - кипяток кипит, покрутишь третий - жигулевское пиво пенится, откроешь четвертый - вино кахетинское льется... Скорее бы достроить и закатить новоселье. Кого бы пригласить? Землянского - обязательно: обидится еще. Новинцева? Необязательно. Ко мне отношения не имеет. Секретаря Буторина? Опасный тип, куснет с мясом. Нельзя не пригласить... - размышлял Овсюгин, оглядываясь по сторонам. - Потом житья не даст. Все ж, словодей. Поедом заест. И Строгова? Непокладистый мужик, а то бы сработались. Надо. Запчасти с его помощью все ж достаю... Дегтева? Не стоит, еще щенок, брехает попусту. Пусть научится не разбалтывать секреты. Дурень! - Настоящие секреты за зубами держат! А сей щенок языком длинным затрепыхал. Кто его тянул за язык: “Овсюгин дал машину и я съездил на рыбалку!” А люди уже подумали: почему ему разрешил гонять грузовик на рыбалку? Хорош, завгар. Разрешил за красивые глаза? Пойдут домыслы, сказочки насочиняют, мифы, легенды... Ну, например, мешок отрубей или концентрата, что отпустил ему Дегтев за машину, потянет в мифах не меньше тонны! Постараются пустобрехи. Лучше не приглашать, чтоб не вызывать всякие кривотолки... И этого, как его, Жизнева, готового завтрашнего директора. Что же это я зазываю одно начальство? Народ что подумает? Скажет, подмазывается. Кого из низов-то? Слесаря Тихина с его распутной бабой. Мужик неплохой, неразговорчивый, серый, собой весь вечер занимать не будет. Аксакала Жунусова позвать непременно - честно пасет овец и коров. Мотова и Сиякина из восьмой бригады. Народ хорошо о них отзывается. Если их пригласить, то они приведут еще и Буйнова. Так, ничего парень. Но пьяница страшный. Все сможет испортить. Не пойдет. Из молодых кого? Зорину, Вадьку Залетова, Антона Корнеева. А Валентина Лесняка? Пожалуй, не следует. Выпьет, начнет приставать к Зориной, новинцевой пассии. Скажут, специально позвал, что б устроить скандал. Андрея Кедрина? Ни в коем случае. Народ косится, догадывается. Неспроста Андрюша подружился с завгаром. Хм!.. Подружился с  ним, с завгаром... Это плохо. Кусачий народ, недоверчивый, по себе судит. Значит, не все у него отняли. А из тех, у кого все отняли? Может быть, профессора Миловского, находящегося на подхвате? Нельзя, будет доложено кое-куда, не приведи господь, доказывать придется, что ты не верблюд. 
Овсюгин перебрал в памяти еще с десяток имен и пришел к выводу, что новоселье получится отменным.
Надо бы быстрехонько покончить заморочку с крышей. Скоро ведь дожди зависные пойдут. Без крыши - дом зальет, а там уж отделка, побелка. К октябрьским праздникам можно вселиться и повеселиться. Что за жизнь без денег? Были бы миллионы и то б не хватило. Того хочется и этого хочется. Падали бы деньги как снежинки с неба. Как вот эти листья клена вот в этот золотой листопад. Падают листья монетами и слитками. Земля звенит от них. Поднять бы горстями эти слитки, да в дело. Почему только на вас одна позолота? В душе Овсюгина подымался приступ ярости и злости. При  светлом будущем ожидается обилие золота, потому что оно никому без надобности.  Вождь сказал. Сколько хочешь - бери. По способностям работай. Хорошая настанет жизнь, лафа будет всем лодырям  да ущербным. Их же больше! Ничего не дадут, а получат с гору, оберут добытчиков как липку. Только б оставили на обочине! И не подумают! В ряды строителей лафы  рекомендуют влиться всем пустоболтам, чтоб...  Это можно, это нужно,  можно взять. И в ряды прошмыгивают  мышками , а  становятся шакалами это, а в Москве - аж тиграми оборачиваются. Но если б только в Москве. Свои тигры и в Алма-Ате, Ташкенте, Кишиневе, Тбилиси, Баку,  где автономии всякие, кормят обиженных сладкими посулами, постулатами, а дали фору коренникам, отторгая от куска этих самых нацменов (мерзкое слово выпорхнуло из кремлевских недр, которое потом воплотилось в кровавое, кровавое дело). Эти постулаты только на какое-то время приглушили тот же шовинизм, сепаратизм, национализм и другие язвы  унитаризма. Если рана откроется, потекут реки крови. И Овсюгину тогда одна дорога - в Черный Яр.  В большой семье не будет мира, если не будет справедливости. В большой семье выжить можно всем, если не будет ссор, будет выслушан каждый, будут соблюдаться его права, будет царить совет да любовь. Но такое счастье может только во сне присниться.
- “И надо сегодня же супруженцию на ток послать. Жены начальников пошли на работу. И сама Землянская собственной персоной. Небось, Буторин взял меня на заметку. Он парторг ЦК, может меня раздавить как клопа. Ежели вожди право имеют от имени народа почистить народ, то почему же Буторину не лишить меня потенции? Лучше напроситься к нему в ряды! ...Какие все -ж - таки в рядах  преданные сыны и дочери! Клянутся в безграничной любви к Сталину,   любви заветной к Ленину...  После этого  стыдно признаться в любви к женщине, потому что  та любовь выжгла сердце и душу. Сколько  холостых мужиков и старых дев в рядах...  Мне теперь нестрашно. Только бы  пройти проверку...”
На уполномоченного МГБ Петрова Петра Петровича  беседа с Овсюгиным не произвела должного впечатления. Петрову никак не удавалось составить точную политическую физиономию собеседника.
- Вам чай с вареньем или кофе? - Петров попытался придать голосу больше  доброжелательности и радушия.
- Спасибо. Чай, - промямлил Овсюгин.
Петров на Овсюгина тоже не произвел впечатления. Небольшого роста, в сером костьюме. Лицо круглое, благообразное, только взгляд синих глаз проинзителен.
- Тут много событий произошло. Немцы заволновались. Ингуши с чеченцами взбунтовались. Корейцы заговорили о возрождении собственной национальной культуры. Татары крымские зашевелились... Поляки задирают носы.
- А что их сюда-то, не понимаю? Всех их туда, откуда пришли. Поляков - в Польшу. Тех же корейцев в Корею...
- А великие стройки?  Второе. Они ведь наши граждане. Всем негражданам  разрешили пресечь границу.Их оказалось много. Но единицам удалось убежать за кордон. Убитых в момент перехода границы объявили бандитами. Остальных подвергли суровому наказанию для острастки.Более того, разгромили шпионско-диверсионный контингент харбинцев, чтобы обрубить все связи...Провели работу среди выселенных. Подействовало? Оказывается, что нет.
- Наказывать надо было. Захотели своих школ для своих детей, своего театра. Да здесь более сотни наций. Каждому по школе? Пусть ходят в обычную школу, как все.
- Скоро сюда Хрущев Никита Сергеевич намеревается приехать. Поступили сведения, что корейцы хотят обратиться к нему с просьбой о предоставлении культурной автономии в местах их компактного проживания. В свое время в спешке плохо выполнили вторую часть депортации: выселить и расселить. Расселять надо было не по пятьдесят, по трое  человек на населенный пункт. Жену  с двумя детьми в одно село, а мужа  в другое.
- Сталин и политбюро принимали политические решения, а правительственные постановления подписывал Молотов, а выполняли чекистскую работу Ягода,Ежов,Люшков,Берия.
- Ну не нам критиковать правительственные решения. Вы вот что скажите. Кто из корейцев собирается подойти к Никите Сергеевичу?
- Знаете, я не общаюсь с ними вне работы. На работе - работаем, как вы понимаете.
- И все-таки?
- Некоторые бригадиры, шофера. Я их знаю только по именам. Можно ведь уточнить в отделе кадров, если, конечно, работают на постоянной работе или у участкового.
Овсюгин понимал, что молодых корейцев вызовут на беседу и отобьют печенку, селезенку и непременно - мошонку, чтобы они отлеживались с месячишко дома; а бригадиров увезут в неизвестном направлении. Но если он уклонится от прямых ответов, то быть избитым как собака и никогда не попасть в ряды...Так что же, умри ты сегодня, чтоб я смог умереть завтра?
- Вообще-то готовимся к встрече...
- Уклоняетесь, Ефим Михеевич. У каждого народа, как и у человека, своя судьба, кому-то подняться на авансцену истории, а кому сойти с исторической сцены. Хетты, гунны, даки, сколько их, которые ничего не оставили, кроме руин. Пришли другие и возродили землю. Не надо никого жалеть, не остановить поступь времени. Сейчас мы впереди, повергли фашизм, потому что мы установили  сильный режим. Но есть силы, которые подтачивают изнутри этот режим. И мы должны с ними бороться.
- Вы с успехом выполняете эту миссию, - проговорил Овсюгин.
- С вашей помощью, - подольстил ему Петров.
- Вам, конечно, виднее. На старости лет я впал в маразм. Если страна одна, почему все инструкции и предписания с адресом. Одним можно, другим нельзя. Этим нельзя жить здесь, тем нельзя жить там. Потому что карта пестра?
- Вот именно. Надо перекрасить в один красный цвет. Эта задача осуществляется. Государственный флаг красный. Весь земной шар перекрасим в красный цвет. Наши люди работают во всех странах и континентах. В сорок восьмом мы направили в страны народной демократии лучших представителей. В Болгарии, польше, Румынии наши посланцы.. Ошиблись мы в Венгрии, ну и Тито заупрямился. Плохо кончит. Молодец Ким Ир Сен, идет напролом. Правда, он уничтожил почти всех наших посланцев. Это о чем говорит? Мы работаем, как “Безобразовская Клика”, которая пыталась освоить Корею и Маньчжурию, а спровоцировала русско-японскую войну. Он спровоцировал корейско-корейскую войну.
- Как он мог? Я про Ким Ир Сена.
- А я про наших корейцев...За одну жизнь быть дважды репрессированным - не позавидуешь. Но кто что знает, что будет с нами завтра? Знали ли коминтерновцы, что с ними будет завтра? Заслали в Корею,Маньчжурию и Японию семь  тысяч корейских патриотов. А их выловили японцы и уничтожили. Правда, благодаря изменнику Люшкову. Он всех корейцев японской разведке выдал, но сам не уцелел . А тех наших корейцев, что Сталин послал на восстановление Кореи, Ким Ир Сен репрессировал. Кого на лесоповал, кого на каторгу. А тот погиб в автокатастрофе...За одну жизнь быть дважды репрессированным - это  удел  изгоев.
- Ефим Михеевич,  ну все что знаете...
- Много я не скажу. Они люди скрытные. У корейской бригады забрали весь урожай. Они недовольны.
- Вот то, чего мы добивались от вас. Вы не слышали непонятную историю с шестиконечной звездой на новогоднем плакате, вывешенном в клубе?
- И до вас дошло? - Изумился Овсюгин.
- Мокренко расследовал, а потом затемнил. Мне хочется прояснить.
- Скандальчик, конечно. Дирекция готовилась к новогоднему бал-маскараду. Пригласительные открытки, декорации...
- А кто организовывал бал?  Лидия Федоровна, жена Землянского?
- В данном случае это не имеет значения, - сказал Ефим Михеевич, обмахивая платочком вспотевшее лицо. - Кто-то ведь должен организовать бал?
- Конечно, Лидия Федоровна.
- Поручили одному парню нарисовать плакат. Картины рисует. Хорошо получается.
- Этот парень сбежал потом. Но мы его найдем. Есть сведения, что в Москву сбежал, скрывается у родственников.
- Может быть. Ну вот он нарисовал на ватмане румяного Деда Мороза с мешком подарков, стоящего под елкой, белоснежную Снегурочку. Надо было остановиться. Парень взял да нарисовал красивые снежинки, летящие над елкой. А снежинки-то шестиконечные! Вначале никто на это не обратил внимания. Снежинки всегда шестиконечные, так по природе. Приехали из райкома на открытие новогоднего бала. Пили, пели, танцевали, но плакат сорвали и увезли с собой. Потом вызывают Землянского, спрашивают данные о Лидии Федоровне, русская ли она, явная, или скрытая сионистка. Василий Степанович не ожидал всего этого, растерялся. Не мог никак уяснить, что художник нарисовал якобы звезды Давида. “Как фамилия?” - спросили у Василия Степановича. Фамилия была самая что ни на есть заурядная - Ильин. Тогда спросили напрямик: “Иудейской веры?” Василий Степанович возмутился: “Не знаю. Мне это все равно, Что он должен был нарисовать: пятиконечные и семиконечные снежинки?” “Вот именно, пятиконечные снежинки”, - подсказали ему, да поздновато, конечно. Ему сделали внушение.  (Художник исчез!) Также попросили Землянского отстранить жену от общественной работы. Эту просьбу выполнил. Отстранил он Лидию Федоровну от общественной работы, а зря, конечно.
- Ну почему же? Вполне справедливо. Вы только представьте, какой она нанесла политический урон общенародному государству, зазывая людей звездой Давида? Думаете, мы зря снимаем кресты с церквей, полумесяцы с минарет?  Упрощать надо жизнь. Знаете, вождь был “прост, как правда”. Но можно и нужно улучшать для пользы дела. Снежинка пятиконечная? Не точно, зато верно с точки зрения проведения нашей линии. Не бывает церквей без крестов? Бывает. Мы превратили их в склады, овчарни, в лучшем случае - в музеи. Но вам последний вопрос. Мне известно о настроении населения к фактам тайного захоронения в каньоне. Как вы к этому относитесь?
- Все мы там будем, - уклонился от прямого ответа Овсюгин. Ему стало страшно.
- Хотят памятник поставить, - подсказал Петров.
- Этого я не знаю. Все? До свидания.
- Минуточку, Ефим Михеевич, один деликатный вопросик. Можете, конечно, не отвечать.
- Если смогу.
- Слухи ходят, что Землянский покупает для своей дочери квартиру в Москве. До вас дошли эти слухи?
- Язык без костей. Мало ли что могут наговорить... Ну, слышал. Так и о Буторине плетут черте-что. Что ему выдают спецпайки, отдыхает в цековских санаториях и пособия особые выдают. Но посмотрите, он живет не лучше других.
 - Зачем раздражать людей. Правильно? А вот Землянский по должности может позволить. Право первой подписи на расчетных, депозитных счетах, небось, и валютный счет открыл, да счет в швейцарском банке. Скажите, какие у него отношения с главбухом Загребиным?
- Нормальные. Какие еще могут быть отношения, не родственные же. Нельзя по кодексу.
- У меня сведения, породнились они. То ли племянница Землянского замужем за младшим братом Загребина, то ли что-то в этом роде. Директор не может шагу ступить без главбуха, так как у последнего финансы и право второй подписи. Если директор и главбух сблизятся, то всем остальным, кроме окружения и прихлебателей, приходится довольствоваться мизерными окладами под священный молебен Буторина.
- Но ведь такое творится везде... - пытался Овсюгин вывести своих начальников из-под удара.
- Успокойтесь. В общем-то это верховную власть устраивает. Лишь бы была стабильность в стране и в мире.
- Тогда я не понимаю, ничего не понимаю.
- Для стабильности нужна метла. Вы же по утрам выметаете сор из углов? Враги не дремлют. Мы должны угадать их планы коварные, упредить их возможные атаки, нанести удар на их территории, спровоцировав их на схватку и уж потом, после победы, обвинив их в провокации. А чего вы хотите? Во все времена утверждали идеалы огнем и мечом.
- А Христос? А Будда? А Мухаммед? Они ведь звали людей словом...
- Но бог - бег, как сказал поэт, вперед и выше. Все, теперь все. Подпишите эту бумажку и живите спокойно. Отлично. Мы с вами не встречались, не правда ли?
- И не виделись.
- Выходите через ту дверь, выйдите во двор через черный ход.
Глава 10
Вдруг все  в городке заговорили о Лидии Федоровне Землянской, радуясь своему неожиданному открытию. Кто б мог ожидать, что в этой худенькой, белокурой женщине, очень застенчивой натуре обнаружатся командирские нотки и хозяйственные замахи. “Пробился” наружу тот  “наследственный” характер,  передающийся от поколения к поколению. Вызрели благоприятные условия этой осенью. Жены руководителей были в стороне от забот их руководящих мужей, замыкались в своих особых мирках. Так было до этой осени с ее... небывалым урожаем. Землянский извелся от вечной нехватки людских ресурсов. “А мы что не люди?”- спросила она мужа.
Лидия Федоровна составила из жен руководителей бригаду, в которую вошли: Строгова, жена главинжа, а также жена председателя рабочкома, жена главбуха Загребина и другие жены руководителей.
 Завтоком Колобок (за малый рост и женскую округлость так прозвали его в спецхозе) перепугался жен начальников, и как тот чеховский герой, спросил:
- Вы это зачем ко мне?
- Как зачем, р аботать, - совершенно мирно произнесла Землянская.
- Как работать? - заскрипел полоумно Колобок, - руководить не над кем. Видите, три дедульки и бабульки и я.
- Не руководить пришли, а работать, - терпеливо разъясняла Лидия Федоровна, - рабочие руки нужны вам?
- Обязательно, работы уйма. На эстакаде столько хлеба, ума не приложу, как их высушить. А начальство торопит: за ночь обработать и отправить в заготпункт. А элиту скорее в склады. А склады неготовы.
- Не начальство торопит, а погода, - заметила Строгова. - Небо хмурится.
- Конечно, конечно, о чем я и толкую. Но причем тут вы?
- Отправьте на эстакаду, - просто сказала Лидия Федоровна.
Колобок, наконец, понял, что его не пугают и не шутят  над ним, засуетился, зашумел, как чайник.
- Пойдемте за мной, разгружать машины с зерном, четвером на кузов, - всполошился он. - Справитесь, вы, такие бабоньки, ой-ой! Пошли за совками.
Колобок п овел жен спецхозных руководителей мимо всхолмившихся хлебов эстакад на механизированный склад, выдал им инструменты.
Вооружившись совками и деревянными лопатами и разделившись на группки, женщины разошлись по эстакадам. И очень кстати. Показались на току первые грузовики и самосвалы с зерном.
Лидия Федоровна легко забралась в кузов, как резвый подросток. Не скажешь и не подумаешь даже, что у нее есть взрослая дочь. Строгова влезла в кузов и согнулась от приступа одышки. Смахнула жемчужинки пота на бледном лице.
- Не годится это. Ты же моложе меня, - произнесла с укоризной Лидия Федоровна. - Берите пример с меня, девоньки...
И первый взмах полным совком! И золотые звезды горстью рассыпаются на эстакаду. На поверхности хлеба проступили зерна овсюга и других сорняков. Первая встряска, и выбрасываются они на поверхность.
- Так и среди людей. Первая серьезная встряска, и людской освюг выметывается наружу, не выдержав испытаний, - заметила Землянская. - Давненько не держали лопату! Но ничего, не подкачаем. Давайте покажем, что мы - не овсюг!
Очень сложные чувства испытывали женщины, через столько лет спустя вернувшись к  трудовой деятельности на благо государства!
Колобок поражался истинному энтузиазму этих женщин... Он не был черствым человеком, но не смог, конечно, ощутить всю гамму чувств, которую переживала каждая женщина. Что в их душах? Что творится с ними? Может быть, это и есть внутреннее озарение? Ослепление? И, может быть, все вместе?
Хозяйственный мужик Михаил Бессмертный тем более не понимал деликатных женских переживаний. Он заметно ожесточился после инцидента с Загребиным, поугрюмел, замкнулся в себе. Хрипло бурчал:
- Торопитесь, бабоньки! Отдыхать будем дома. Почаще совками орудуйте, почаще. Давай, давай, быстрей, быстрей. Агрегаты простаивают, мужики бакланят. Где сознательность?
- Мишенька, отъезжай, - выдохнула Лидия Федоровна.
Когда десятая по счету  машина встала под разгрузку, женщины почувствовали  усталость, изнеможение. Пот испариной выступал на их раскрасневшихся лицах и нельзя было даже смахнуть пот платком. Руки намертво держат черенок лопаты. Некогда и разогнуть спины. Женщины стеснялись показаться друг дружке усталыми. Но все медленнее стали движения тела, взмахи рук. Нестерпимо ныла спина, будто кто-то обухом топора ударил по позвоночнику. Вот Лидия Федоровна выпрямилась, безвольно уронив совок и украдкой смахнула тылом ладони черный ручеек на щеке. От усталости сгинались колени. Горели стертые до крови ладони. А глаза от жары и влаги застилала туманная мгла.
- Шофер, отъезжай! Женщины, перекур, - однако весело бросила Лидия Федоровна, выронила мокрый платок, прыгнула в горку зерна. И приглашать не надо было. Сели кучно, прижались, притулились. Зерна проникли за спину и щекотали кожу.
- Федоровна, почеши... хи-хи...
- Поломались бы все комбайны, дали б хоть отдышаться, - мечтательно сказала Строгова и засмеялась, - нелепость, дурь находит на меня. Лидия Федоровна, размяли старушечьи кости? Сладко?
Женщины засмеялись.
-Не тревожили бы полчасика, ничего другого не желаю, - молвила тихая, щуплая женщина, жена завгара Овсюгина, - блаженство какое!
Но вот газик сворачивает к эстакаде. Черный, как паук.
- Обернись чертом, несносный, - пожелала Овсюгина.
- Пора, - выдохнула Лидия Федоровна.
Поднялись, отряхнулись, взялись за совки.
Тридцать машин разгрузили женщины. В изнеможении едва держались на ногах. Ноги гудели, пели, как медные трубы. Но в груди легко, словно все душевные тяготы улетучились в эфир.
- Так, вот, девчата! - внезапно грустно промолвила Лидия Федоровна. - Пособили муженькам, а? А теперь по домам, девоньки.
Землянский хмуро встретил жену.
- Что за вольности? Без спросу уходить из дому? Объясни.
- Вася, сил никаких нет ссориться. Спать хочу, дюже спать хочу.
- Обабилась совсем. Я не желаю ужинать в одиночестве. Завтра же прекратить это изнурение, в укор нам, руководителям!.. - Василий Степанович не договорил.
Лидия Федоровна, не выслушав, рухнула на диван. Сразу послышалось глубокое дыхание спящей.
Катя улыбнулась, укрыла мать байковым одеялом. И начала хлопотать над ужином. Отец недовольно сопел, попыхивая папироской. Взял в руки “Известия”. Его взгляд искал полосы, где освещался ход международной жизни.
- Опять рабойничают в Конго. Убили Лумумбу, я не могу. Чего еще надо? Провокации на границе между Западным Берлином и нашим сектором. Опомнились через две недели после тринадцатого августа. Попробуйте пролезть. Блоха не проскочит через заслон. Осталось им взбираться на стены и падать. А мы сверху огнем. Так им и надо. Но люди без стен не могут. Так устроено. Надо только вовремя возводить и раздвигать стены. А это что?  Мир возмущен тем, что отлучили от сцены виолончелиста Мстислава Ростроповича и Галину Вишневскую. Мир нам будет указывать, как жить!
Василий Степанович углубился в чтение газеты, изредка выражая удивление или возмущение или н едовольство. И кажется, будто из межзвездной дали, донесся   из кухни голос дочери: “Папа, ужинать”.
- Обожди, - недовольно бросил отец, - разбуди мать. Негоже голодной спать.
 С норовом была Катя, а тут послушалась отца, пыталась разбудить мамочку. Лидия Федоровна охотно отзывалась, продолжая сладко спать. Катя пожалела мать и оставила ее в п окое. А тут прибежал, запыхавшись, младший братишка, видимо, гонял футбол, и подлетел к Кате, потребовал что-нибудь сладкого.
- Сначала умойся, зайка, - строго приказала Катя, возмущенно глянув на запыленное лицо и руки в ссадинах, - как им не надоест гонять пустой шар целыми днями?
- А как тебе не надоест топтать ноги в клубе с этим?..
- Т-с! - испуганно прожужжала Катя и показала глазами на отца.
Мальчишка понял, что от него требуется и потер пальчики - согласен молчать. Дай, мол, денег... на кино. Катя поспешно кивнула.
Ужинали молча, деловито.
Тут Василий Степанович вспомнил, что дети о чем-то заговорщески договаривались и нашла на него философская печаль. Уже секреты, взрослеют, самостоятельными становятся. Девочка хорошеет. Рязанский, конечно, тип красоты. В папу, папина дочка! Гены, гены. Правы генетики, хоть клеймим их со страшной силой! Доказали, что яблоко от яблони далеко не падает. Крепко сбитая, плотная, статная Катя.  И нрав строптивый, с упрямцем, да, в него.
Катя - любимица Землянского, а вот младший наследник ему не нравится. И характер жиденький, не боевитен. На Новинцева похож. И эта праздность блаженная на лице! Младшенький - слабоватенький, робонький, в свою мать!
Увы! Отцы невольно требуют точной копии от своих детей. Это, конечно, эгоизм отцов. Дети должны быть похожи на отцов, но не может же природа их повторять с аптекарской точностью. Это просто невозможно. Но хочется, чтобы все повторилось. Ох, дети, дети. Уже от отца скрываются. Хорошо ли это плохо? Видимо, плохо, что так неприятно покалывает в сердце. Или я очерствел так дико, что мне нельзя доверить никакие секреты. Да, я не сахар. Стегану их словом иной раз, но и сам же страдаю, мучаюсь, но гневаясь. Все в доме стали тише воды, ниже травы. Жена - это моя тень. Молчит больше. Прощения просит. Так меня предать,как может предать женщина, ыых. ..”
 Василий Степнович узнал недавно и случайно, что... Он стал свидетелем ее свидания с...
-Лида, мы так нелепо расстались, что...
-Да, это правда.
-И все это все зависило от тебя.
-Я  не могла сказать, чтобы ты пришел ко мне свободным.
- Даже если б сказала, я  не мог б расстаться с женой.  Мне так грустно без тебя. Как ты живешь?
-Дочь взрослая. Сын в школе учится. Муж работает...
-Я дедом стал. Все так, но грустно. Жизнь мне не мила.
-Прости меня.
-Что прощать?
-Я не смогла  быть с тобой...
-Мне нельзя было разводиться. Последствия нежелательны. Позволили бы жениться на тебе - скзать трудно. Как бы отнесся к этому Сталин. Это еще вопрос...
“ Теперь у меня прощения просит. Простил, простил на словах, но сердце не прощает. Будто в доме покойник..Но дети уже бунтуют. Появились какие-то секреты, тайны. Детей не покоришь силой. Нежные души к свету тянутся.  Новое можно только затоптать, но приостановить его порыв к солнцу нельзя. Но неужто детей надо покорять? Почему я не люблю... их смех, их неуемную резвость в доме? В доме они не живут, а живут на улице, в школе, только не дома. Считают, что в доме установлен домострой. А я люблю вас, дети мои! Не хотите слышать, да? В чем же дело, дети мои? Молчите. Почему у меня нет с ними настоящей близости, все отдаляются, отдаляются от меня? В чем я  провинился?”
- Папка, мне тебе говорить не хочется, ты же не выслушаешь человека, сразу оборвешь. Все хочешь, чтоб  было по-твоему, - мысленно обращалась с укором к отцу Катя, - вот ты хочешь, чтоб я работала в МИДе или стала хирургом или учительницей. А я хочу быть геологом, наперекор тебе поступила в геологический институт. Скоро уеду, уже занятия начались. Не забуду твоего лица, когда ты узнал, куда я поступаю. Девчонка идет учиться на геолога? Чтобы скитаться по земле. Чтобы там она потеряла?Что она собирается найти? Кого пытается насмешить? Отца, конечно. “Поступай, как знаешь, но я выгоню из дому. Можешь забыть порог моего дома, я отказываюсь от тебя”. “Не бойся, не приеду. Только маму жалко и братишку. Скучать буду. Тебе, папка, с медведями жить. С людьми никак нельзя. Ты их своей грубостью, словом черным убьешь. Тебе невдомек, что человека можно убить одним словом. Не даешь отчета своим словам. Тебе ничего не стоит оттолкнуть, обидеть человека. На люди мне стыдно из-за тебя показываться...”
- Ты чего все вертишь головой? - рыкнул Землянский, мрачно взглянув на дочь. Ему хотелось больно избить ее, чтоб она... полюбила его. Но вовремя погасил свое  нелепое желание и много, не разбирая, ел.
- А ничего... - прошептала Катя и отвернулась.
“Ой, папка, думаешь, боюсь я тебя? Не боюсь я тебя. Нисколь. Дикий ты, но все-таки добрый. К тебе надо ключик подобрать и весь ты откроешься. Жалко мне тебя”, - думала Катя, незаметно перекладывая в тарелку отца куски говядины. Отец ел и ел, будто для того родился на свет, чтоб знать да есть. Видать, достается на работе. Потерял всякое чувство меры. Тебе легче было бы, если маму не загнал в угол. Она уже в состоянии помочь тебе, помочь нам. Она у нас самая бесправная. А сам, небось, на собрании обличает мужиков, которые забыли о равенстве. Какое это равенство, когда один кричит, другой молчит, один другого притесняет? Скорее бы уехать из дому, не видеть всей этой дикости. Жить не хочется...”
Катя вдруг резко встала из-за стола, побежала к себе, заплакала.
Отец и Игоречек недоумевали. Сидели, не шелохнувшись, в оцепенении. Только что веселилась, вертела льняной головкой и - расстроилась, заплакала. Что стряслось за какую-то секунду? Одна дочка и та сплошная водица. Уж все для нее тут, и он ее опора и защита. Так что же? От счастья плачет!
Отец подошел к трясущейся от рыданий дочери, обнял ее, провел рукой по ее льняным волосам:
- Катюш, кто тебя обидел? Накажу!
- Никто в жизни меня не обидит. Не родился такой. Отстань, папка, - сквозь рыдания промолвила Катя.
- Ну что же? - отец не находил себе места. Сердце терзалось от мук. - Катюш, ты думаешь, папа тебя не любит? Родная моя, не обижай меня.
Внезапно дочь подняла на него сожженные солеными слезами цвета сосновой коры глаза.
- Что же ты сделал с мамой? Душа давно покинула ее!
Землянский все мигом понял. Его озарило ошеломляющее чувство любви, страха, радости и горя. “Катюш, я маму твою и Игорька люблю, больше жизни, не веришь?” “Пап, но ты же любишь ее только как нашу маму, но она тебе не мама. Как же так, папа?” “Доченька, люблю нашу маму, вас бы не было, если б не любил, разве не так?” “Все так, но я-то знаю...” Он как мог успокоил дочь и ушел к себе. Поведение дочери потрясло его. Все ночь не мог забыться. Проносились белые облака тревожных дум.
“Дети учат. Еще как учат. Многое теперь стало ясно. Ведь это счастье, что у тебя есть семья, и дети тревожатся за семью. Счастья как такового нет. Вот тебе семья, вот тебе и счастье. Все, чем живу, и есть счастье. Да, счастье отдельно от жизни, от людей  не существует. И что есть на свете Новинцев-счастье. Что есть на свете Буторин-счастье. Живет на свете мальчишка Жизнев-счастье. Это же жизнь, значит, и счастье. Катя, прости...”
Ночь топилась в мягком лунном свете. И чудно стало... в комнате, хотя в сущности ничего не изменилось. Свет лунный уродует любой  предмет  до неузнаваемости, то вытягивая,  то сплющивая, то скрывая его в своих тайниках. И тревожит и ...успокаивает душу.
Выходит, я тиран, деспот, смешно и грустно. Всякую-де мысль подавляю. Житься людям нет от меня. Потому ей стыдно на людях. Ишь, девчонка, самостоятельной стала, взбунтовалась. Захотела ремня. Дай волю, по головам ходить будет.
Василий Степанович ходил взад-вперед по спальне и лунный свет поливал его, разъяренного, будто остужая, остужая. И отходил, остывал... Он стал похож на массивную скалистую глыбу, мраморный монумент, чудом очутившийся в комнате, - кажись, с площади перенесли в комнату. От его массивности и громадности комната стала игрушечной, крохотной, смешной.
- Ложись спать, тебе рано вставать, - на миг проснувшись, прохрипела Лидия Федоровна, подвинулась к стене.
Он лег рядом, вытянул руки вдоль тела, закрыл глаза, погружаясь в сон. Боялся потревожить обессилившую жену. Но долго не мог уснуть.
Не каюсь, нет, не каюсь, что привез сюда молодую жену, малых детей, чтобы уберечь их от московских напастей. Могли и сослать за поддержку Молотова, Маленкова. Лида выручила, оказывается. Лучше бы не выручала. У ых! Не по своей воле укоренился. Живу, и цветет древо жизни. Много хороших минут пережил. Много горьких. Как открылось в ту поездку в Москву... Но я жил, черт возьми, жил. Никто не может отнять у меня эти последние семи лет жизни. Семь лет. Как много и как мало. Столь же много, насколько мало. Ведь только начинаю осознавать эти семь тревожных лет. Как один долгий жаркий денек. Но ничто не ускользнет из памяти. Предельно ясно вижу свою первую встречу с землей необетованной, жизнь в лишениях и в нравственных терзаниях, как впрягся в эту незаемную жизнь, что отбросила все личное... Знакомство с людьми, с сотнями, тысячами людей, которых привела сюда судьба... А какие люди! Довжик, Зайчукова, Пономаренко, Кан Де Хан, Стецюк, это те, кто прогремел на всю страну, Но Землянский не может не вспомнить без чувства благодарности Ивана Круглова, Сергея Елесина, Алексея Ефремова, Андрея Тарасова, Бориса Абушахмина, Николая Матвиенко, Илью Сорокина, Бориса Цая, Вадима Бахолдина, Михаила Бурмистрова, Михаила Дреля, Олега Живина, Семена Зыкина, Теодора Лемперта, Семена Финкельса, Марата Мусайбокова, Анатолия Фокина... Землянский помнит всех поименно, с кем вместе делил общую судьбу... Это были великие года его жизни. Благородные года. Тебя не вынуждали лгать. И к тебе относились как к человеку, которому можно верить. Впервые почувствовал себя среди людей человеком! Почему ты ожидаешь  возврата этого? Ведь закатилось короткое светлое утро свободной жизни, и твоя  лучшая пора  прошла. Живешь при неверном лунном свете...Высшие власти опомнились, начали закручивать гайки. Это нельзя, то нельзя! Комиссии, инструкции, ограниченния, запреты... Приходится с этим считаться, к сожалению... Живешь с оглядкой! Сдаешь ты позиции, Землянский. Поэтому плохо у тебя в доме и вокруг дома. Мечты прежние никогда не сбываются... Даже Овсюгину везет больше. Мечтал я дом двухэтажный построить, он дворец себе отгрохал. Пусть, что завидовать. Человек хочет ведь корни пустить, и я ведь тоже... А кто не хочет этого? Нету таких. Теперь, конечно, никуда... Будем коренниками... А нам коренники нужны позарезу. Зря Буторин подозревает всех и каждого. Людям хочется жить по-человечески, а не по лозунгам. Вечно ему черные сны снятся. Пусть! Обведут его вокруг пальца, ежели будет выполнять одни директивы. Собирал бы между делом золотишко. Я-то с пуд  набрал...
Глава 11
Катя назначила свидание Володьке Жизневу у певучего колодезного  журавля. Пришла якобы за водой и замечталась. Ей давно п риглянулся Жизнев, да вот признаться в этом было все недосуг. Да и Вадька “сторожил” ее, как пес. А Володька питал к ней обыкновенную юношескую симпатию. Может быть, был влюблен. Он взял будто шефство над нею. Почему-то пытался занять ее чем-то. Однажды при встрече он сказал с неподдельным пафосом:
- Кать, освободилось место секретаря приемной первого секретаря райкома комсомола. Комитет комсомола спецхоза рекомендует тебя на должность секретаря приемной. Поезжай. Тебя там ждут.
Катя, как дура, поехала. Первый секретарь увидел ее, обомлел, потом произнес примерно следующее:
- Приглашаю в баньку...
Катя повернулась и ушла.
Потом она догадалась, что она не вписывалась в приемную. Формы у нее “нестандартные”. Аппаратчицы там у них тонкие, как прутики, и глазастые, как рыбы. Володька этого не учел. Или хотел подшутить над бедной Катей. Он между прочим там примелькался. Эти узкобедрые дряни задирают перед ним короткие юбочки, а он их мнет и убегает. Они опять перед ним пируэты выделывают. Ему это нравится. Ведь отрава на сахарине замешана.
“Володька мой и не отдам его этим мерзавкам захватанным!”
Об этом думала про себя Катя, а на деле ... не пригрозила пальчиком, не заманила лифчиком! Не смела пока, убоявшись отцова гнева. Но с тоской переносила кратковременную отлучку Володи. Жизнев частенько наезжал в райком комсомола. То взносы отвозил сам, то ездил отчитываться. Однажды с ним и приключилось (об этом догадалась Катя и тихо стонала в подушку)...
- Галя, привез взносы, - сказал Володя высокой девушке в светлом костюме, остановив ее в коридоре, посреди ковровой дорожки.
- Во-первых, привет! Пойдем ко мне, надо проверить, все ли в порядке.
 Галя провела его в свой кабинет, закрыла на ключ, усадила на диван, умело спустила “молнию” на его брюках, подняла юбку, под которой ничего не было, деловито выпростала из его трусов налившегося силой озорника, вытащила из кармашка презерватив, попыталась надеть на задранную кверху головку, раздумала, столкнувшись с горячим нетерпением озорного, со вздохом упала на него, так раздвинув свои длинные ноги, что растянула розовую девственную плеву.
- Как ведется воспитательная работа? - спросила она, обхватив Вовчика  за шею и целуя в губы, осторожно впуская его голого озорника к себе, себе, себе.
- На уровне... - выдохнул он.
Он был пронзен желанием. В его сознании произошло затмение.
- Много случаев аборта? - деловито спросила она.
- Не слышал... не жалко себя? Для меня баловство, а тебе...
- Смотри, держи ребят построже. Слышала, распустились. Скоро проверка тотальная. Вовка, не увлекайся, без резинки, ой, залечу, ой, не делай из меня клушу. Ой, миленький, нежненький...
- А ты... хороша и приятна. Ну вот, ты уже женщина.
- Фи, здесь не говорят об этом. Я девочка вечная, я растянула плеву, чтобы ты не порвал. Мне сколько кабинетов обойти, чтобы подцепить главного начальника с хоромами! Да и одеться надо... Пусти, устроишь мне внематочную беременность. Повеситься.
Галя  заерзала на горячем сидении, но досидела до оргазма. Но в ответственный момент соскочила  с колен и мигом опустила юбку,   покрытую  пятнами...
- Прости, нечаянно...
- Ничего, уборщица вытрет, ей не впервой. После слетов она ведрами собирает презервативы... Часть взносов остается мне. В следующий раз спишу недоимки. Ну, все. А девочка я классная. Честь со мной, да мы с тобой как стеклышко чисты. На том стоим. Что удивляешься? Почитай Монтескьё, “Персидские письма”, там классик говорит о способах сохранения девственности, о которых знали еще в древности. Чего нам теряться? Убедился, небось?  Ты вот что скажи, почему принял в  наши ряды детей спецпоселенце, с которых не сняты ограничения?
- И все? Мне выкатываться?
- Был бы ты в номенклатуре, какие разговоры!
В следующий раз его принимала Ира.  Галя, побывав во многих  апартаментах, поднялась этажом выше, зацепила кого хотела, и непомерно высоко задрала тонкий носик. Но Ирка была не менее обходительная и умела заниматься любовью не менее искуснее, чем Галя. И тоже не ошибалась, не обжигалась. Была девственно чиста. Оказывается, щедро одаривала гибким телом комсовым мальчикам имитацию  любви, была храбра до самого сладкого мига ее, не желая однако выслушивать пустые признания.Честь комсовая превыше всего!
-Володь, я слышала, ты принимаешь в наш союз всех подряд, открывая дорогу в техникумы и вузы.Ты даже умудрился принять казачонка, дед которого в Китай подался. Ингушей и немцев принял. А они вдруг захотят в летное училище поступить? Володь, говорили же, что здесь только две самодеятельности - русская и казахская. А в вашей самодеятельности кореянка спела корейскую песню, да еще в национальном костюме. Нонсенс. На телеконкурс нужно выставить одну казашку с голосом или без. Привезешь список лиц, придерживающихся национальных обычаев. С наиболее злостными побеседуют.
-Люди стали людьми, когда стали соблюдать обычаи. Наказывать за это?
-Мы тебе доверяем.Иди сюда, Вов, мальчик милый...
-А Галочка?- гневно вымолвил Жизнев.
-О Галочке забудь, она высоко взлетела...О, милый мальчик, пусти, пожалуйста. Выгонят, если...
-Выгонят, туда и дорога...Ирочка...
 Комсомольские инструкторши Гали и Иры  знали без науки Кама Сутры всевозможные способы плотской любви и потому они всегда были начеку и уже неспособны были на какие-то физические и душевные увлечения. Ценили себя безумно высоко, потому  падали низко. Комсовский чай с эротическими тортами, совместные комсовские бани должны были продемонстрировать населению, старшему поколению идейное, нравственное совершенство молодого поколения. Однако Володе Жизневу порядком надоела идейная закалка в преисподней комсомольской жизни и с огромным желанием принялся обихаживать именное поле. Правда, был с Новинцевым уговор: до поры до времени помалкивать об этом. Возможна еще одна комиссия из Москвы. И он изображал идеального комсомольского вожака новой формации. Был вынужден, обречен войти в этот ложный мир. По тому же, по социальному происхождению. Отец Жизнева был начальником конвоя... А это навсегда. На такие должности назначали проверенных из проверенных, красных из красных. Двадцатилетний Жизнев был  розовеньким. Мечтал об облете земного шара на особоскоростном самолете. Или на худой конец  покорение горных вершин Памира в целях науки.Он послал свои записки в соответствующие отделы. Но его вызвали в отдел НКВД...  Депортируемых корейцев везли в товарняках с Дальнего Востока в  Казахстан и Среднюю Азию, в Ростовскую и Астраханскую области, с изъятием паспортов и прочих документов, везли как преступников и потому нельзя было оставлять их в пути ни на минуту без наблюдения, тем более без охраны. А вдруг разбегутся? Были такие случаи. Ужесточили охрану. Составов было много и Жизнева, безусого парня, рядового конвоира, назначили за неимением опытного начальником конвоя. Беда случилась. Ему понравилась из этих политических преступниц тонкая черноволосая девушка. Глаза агатовые. Называл он ее вначале Зоей, потом Машей. Жестами признался ей в любви. Зоя-Маша ответила взаимностью. Глазами... Она выразила свою симпатию. В это трудно было поверить, но велика вера молодости в ответное чувство. Месяц тепепался товарняк по пути в Казахстан. И медовый месяц Михаила Жизнева и Маши закончился на безлюдном полустанке. Здесь оставили несколько семей в количестве пятьдесят человек на постоянное местожительство. В том числе Зою-Машу. Другую полусотню депортированных (дети и старики немощные - все, все преступники) свезли за двести километров и бросили в песках. И так разбросали  и остальных депортированных мелкими группками   по шакальим тропам Казахстана и Средней Азии. Власть проявила по отношению к ним гуманность: не решилась  загнать за колючую проволоку. Миша Жизнев обещал Зое- Маше вернуться тем же товарняком. Но не смог. Приехал через год. Маша родила ему  сына, назвала Володей. Миша остался, устроился в ремонтной мастерской. Но вскоре его забрали. Потом отпустили. Совсем недавно Володя узнал, что отца отстранили на время за разглашение государственной тайны. Оказывается, корейцев депортировали тайно, и об этом нельзя было говорить, а он где-то что-то сказал, зарубежная пресса робко, но внятно подхватила слухи о “Sowetunion und Deportation”, разве что сочинять байку о спецнаборе сезонных рабочих по выращиванию риса и дынь.
Вскоре после того, как отца вернули на работу в органы, маленький Володя и слабая от перенесенной болезни мама очутились в Прибалтике.
Отец не мог жить в чужом краю один и добился от начальства разрешения привезти семью. Разрешили. Ну и что же?  Но его провожали на работу Зоя-Маша и Вовка вечером, без надежды, что вернется утром. Мама боялась соседей, которые не здоровались с ней. Это плохой знак. Однажды сосед дядя Милюс сказал маме:
- Живите тута, а меня, наверное, в Сибирь увезут. И все потому, что я хочу здесь жить. Не потому, что я литовец, а потому что я хочу здесь жить и работать здесь.Сейчас все делается вопреки желанию человека.
- Милюс, что делать. Я вот родилась на Дальнем Востоке, жила там, повезли в степи. У человека не должно быть родины? Не тоскуйте сильно по дому.Кто знает, что будет завтра.
Мама рассказывала маленькому Володе о крае родном, далеком, и ее рассказы преломлялись в его сознании в фантастические картины о далеком прошлом.
...Двадцать тысяч лет назад мирное племя, занимающееся скотоводством и земледелием, было согнано пришлым воинственным племенем туда, где солнце восходит, но не греет. Мирное племя, чтобы выжить, шло навстречу солнцу, которое плохо грело, но указывало путь. По узенькому перешейку перебрались и очутились по ту сторону земли. А те, оставшиеся, смешались с воинственными племенами, которые за тысячи лет распались, смешались с новыми племенами и возникло новое племя с властелином Аттилой,  оно прокатилось ураганом по всей земле. Выжили те, кто добрался до моря...
- Сынок, детство мое прошло у моря, которое называют Японским, хотя правильнее назвать Корейским, а у тебя свое море - Балтийское море. Все моря твои, все земли твои, сынок, нет чужого. Это придумали злые люди.
И злые люди может быть сделали Володю сиротой.
Володю определили в детдом. После детдома Володя поступил в техникум, потом послужил на действительной, и на целину вернулся, в родные края.
Нашел в Землянском второго отца.
- Василий Степанович,  я вернулся в родные края. Неужели никто не будет мешать нам  жить?
- Конечно, пока я здесь.
- Это поле мое, да?
- Твое, Володя, - сказал Землянский. - Ладно, не будем пока об этом. Нельзя. Но именное поле будет за тобой.
- Но почему же нельзя? Можно. Вы же сами за это?
- За это.
- Казалось бы, какая разница, где человеку работать. И чего набросились на это!
- Разница есть. Не один ты, а многие люди ведь всегда хотели работать на своем поле. Фабрики - рабочим, землю - крестьянам. Так ведь? Люди пошли за большевиками только поэтому. Но никто ничего не получил. Обманули и обманывают сейчас. Выслали почему? За то, что покусились на землю. Не сметь. Народ страдает от бесправия, безземелья. А от долгого страдания уже деградирует.  Не замечаешь. Казалось бы, так просто. Мы хотим общее сделать личным! Но это же невозможно. Но если круг разделить на части и поименовать их, то круг остается кругом, а части станут именными. К сожалению, два-три человека думают, что круг исчезнет, если поделить его на части.
- Какие идиоты!
- Идиоты не идиоты, но на том стоим и стоять намереваются. Только меня увольте, - загадочно сказал Землянский , это он повторил и на собрании вольных хлеборобов.
Став вольным хлеборобом, Володя Жизнев заметно свернул комсомольскую суету в спецхозе. И меньше общался с ретивыми комсомольцами. Разве что встречался с ними, когда нужно было собирать комсомольские взносы. Подумывал: может быть, поручить Кате? Да к тому же, Катя сама назначила свидание. Что за срочность?
- У меня к тебе разговор, - протянула Катя, - серьезный разговор.
- Что за разговор?
- Так уж сразу? Не здесь, не здесь.
- А что откладывать? - дерзко спросил он и “заработал” легкую пощечину.
Он схватил ее руки и скосил взгляд на ее высокие груди, но, и этот взгляд она перехватила. Пойми его, испытывает ли он к ней какое-либо чувство, кроме как чувства солидарности к примерной и активной комсомолке.
А она активная из-за отца, она не хотела подводить его, вот и все! Но ходила-то в комитет комсомола ради Володьки. Тело млело, душа горела, сердце останавливалось. Это было также очевидно, как и стыдно. А что Володька? Да никак! И не смотрит даже! Райкомовские бедняжки его смущают, бедненький, бедненький, бледненький, бледненький,аж слизнуть хочется... Катя ходила в комитет, чтобы раздразнить Володьку. Подают руку тому, кто ближе, чем ближе, тем ближе и тогда... Приходила по делу,  только не по личному. Да, чтоб знал, что товар она не залежалый... Для того-то и Вадьку Залетова приблизила. Играла с ним, играла, но не переигрывала, головы не теряла. Нет, не придется ей кусать локти, когда час настанет. Люб ей Володька и все. А ее час настал...
- Что за разговор Катя? И почему сейчас?
- Потом скажу. Неужели они такие доступные?
- Кто они?
- Ну, бестии комсовские... О, ненавижу.
- А, да будет тебе...
- Встречались честные?
. Что тебе? Ну, будто сразу родились комкадрами...
- Хочешь честную?
- О чем ты, Кать?
- О том. Пусть все будет, как будет, Володя. О, душегуб, что ты со мной сделал? Вынул душу, я пустая оболочка, мячик.
- Тогда, тогда... пойдем. К моим стогам. Вот продам свой хлеб, будут деньги, построю свой замок. Я тебя с первого взгляда, но ты в школу бегала. И тогда я подумал, что судьба, а от судьбы не уйдешь.
- Тогда, на новогодней елке, когда ты взял меня за руку и завел в хоровод? А ты потом танцевал с  Леокадихой! Я тогда не выдержала, ушла. Ждала тебя. Я подарю тебе честь свою, жизнь моя - жизнь твоя.
Они едва-едва доволоклись до высокого стога. Обнялись. Катя отяжелела со вздохом упала в солому. Потом сорвала с себя тесную кофту. Высвободились на свободу груди. Володя  припал к потрескавшимся ягодкам сосков, спеша взять ее, ее, ее.
- Миленький, родной, навсегда родной.
Но он заполощно, безумно набросился на нее и пронзил горячей стрелой любви розовую манжетку округлого живота ее... Она ощутила легкую боль от порыва страсти,  боль в сосках, боль в груди,  боль желания и любви... И стало ей легко-легко...
- Люблю тебя, так люблю, сил нет...
- Я люблю тебя, Кать, за все, за все. За смелость. Узнает папа, он ведь с ума сойдет... Заю, хотел он  распорядиться твоей судьбой как сердце подскажет. Я не представляю, что с ним будет.
- С ним будет то, что будет со мною. А вот ты больше не будешь отвозить взносы комсовые. Убью. Вырву из сердца.
- Не буду...
- Так-то.
- А если батя узнает?
- Не боись.
- Может, обойдется?
- Не обойдется. Попал ты в десятку, будет дитятко. Ладно, не сердись. Я сумасшедшая, ненормальная, потому что нет моей жизни без твоей. Уедем, мне здесь все обрыдло. Только мы должны пожениться.
И вновь одарила его долгим оргазмом страсти, да обнажающими израненную душу словами- любвинками...
Пока они встречались за околицей по несколько раз  на дню и до утра в ночи, уяснив свое будущее. Поклялись пожениться. И объявят о женитьбе после уборочной страды. И никуда Катины родители не денутся, закатят им свадьбу, как узнают, что Катя в подоле принесет, а если расстроят свадьбу,то будет  худо...
- Кать, я люблю тебя. Ты истерзала мое сердце.
- Володь, сердце чует, надо уехать. Мы вернемся через много лет...
Глава 12
Ефим Михеевич сел в машину Андрея Кедрина, который беспрекословно исполнял любое намерение завгара, как верный раб, который до конца доверился воле господина.
- В поле. Вишь, последние комбайны уходят. Туда итить след. Договорился с комбайнером. За бутылку водки обещал отсыпать зерно. На районной базе “Стройматериалы” обещали за кузов пшеницы сто листов  шифера и  двадцать стропил.
Перед важнейшей операцией Овсюгин давал краткие, но толковые указания Андрею. Мозговые извилины Михеича работали в режиме высокого напряжения.
- Замазать на ночь номера. Машину нужно погнать через березовые колки, чтоб миновать возможные неприятные встречи.
 Надежный человек жил на глухом подступе райцентра, так что там можно без опаски состряпать дельце.
Машина со светящимися фарами покатила к хоботу выгрузного шнека. Пока сыпалось с глухим шумом, тяжелое зерно в кузов, Ефим Михеевич успел поговорить с комбайнером и всучить ему в руки деликатно, без назойливости две поллитровки.
- Шо же поделаешь, жить-то надоть, - дурашливо шепнул Ефим Михеевич, - один раз живем. По-человечески хочешь жить и... берешь свое. Все ведь отняли, строители будущего, все. Это же мы вырастили, а все им отдаем. Зачем  горбатились? Тьфу, онанизм какой-то!
- Мне-то что. Хоть подавись. Только не ввязывай меня в случае чего.
- Михеич, - позвал Кедрин, - поехали.
Грузовик почти без шума покатился по грейдеру в сторону ближайшего озера. Не доезжая до ободка озера, он незаметно свернул с грейдера и завернул за лесок, который в темноте оживал черным, длинным драконом.
- Нажимай на все, - советовал Михеич, - фары не включать. Луна освещает.
Набегали и убегали деревья, отчаянно вертясь волчком. Не напороться бы на них нечаянно и не разбиться вдребезги.
Михеич даже вспотел от напряжения. Однажды он дал зарок, что не возьмется за крупные дела, и если каким-то образом нарушал свой зарок, то всегда думал, что это в последний раз. Понимал, конечно - пуля в затылок, за крупные дела. За мелкие штучки, если поймают с поличным, в общем-то простят.  Мелких штучек становилось все больше, и все это  подрывало его репутацию... Не надо по мелкому, надо по крупному!  И уж этот Буторин косится не зря. Собака на сене, сам не гам и другим не дам. Хотели подкупить, да не вышло, злее стал. Видимо, поднесли секретарю на подносике с каемочкой клеветнические ватрушки. А тут наскочишь наверняка на стукача, и пяток лет, как пить дать придется отсидеть. От позора можно и вовсе сгинуть!
Представил только Овсюгин, как его гостеприимно ведет в КПЗ знакомый милиционер, и мурашки пробежали по спине. От этих мрачных мыслей Михеич сидел в кабине подавленный и мрачный. Достроит дом и покончит с грязной этой, с левой неправедной жизнью. Вся жизнь его стала левой. А что праведно, что нравственно, когда все повязаны одним - неправдой?
Но вот и автострада, ведущая туда, куда надо. Если по ней катить, то придется пересечь весь центр, а это ГАИ, милиция.
Миновать автостраду, промчаться по кочкам, добраться до знакомого закоулка.
Все шло хорошо, как вдруг Кедрин, мгновенно изменившись лицом, вскричал:
- Нас преследуют!...
- В лес! - взвизгнул Михеич. - И всех их к дьяволу!
Машина зажужжала, как напуганная муха. В хвосте висел синий “бобик”. Михеич всем сердцем чувствовал, что настал урочный час, и что нужно мобилизовать все хладнокровие, мощный ток ума, и силу сердца.
- Неужели? Ведь номер мы же замазали. Или что? Лишь бы не попасть им в лапы. Они ведь ничего не поймут. Они ледяные люди.
Это понимал и Андрей Кедрин. И он стал сгустком водительского мастерства.
Машина подпрыгивала по кочкам, как мяч. И все же в подпрыгивающей машине усидеть было невозможно. Михеича подбрасывало, он бился головой о кабину, но не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал. Он только желал одного: избежать кары. Весь свой мощный ум бросил себе... на помощь. Кожа на лбу сморщилась у переносицы в мучительном напряжении. И все лицо позеленело от натуги, как будто начались желудочные боли.
- Кедрин, гони, гони клячу, - умолял Михеич. - Не понимаешь, дубина, господин дерево...
- Сам же дал клячу. Не хотел мне новый грузовичок дать, народа побоялся, зашумит - любимчику - все! Кого побоялся? Да этих косоглазых хромцов? И теперь вот в оборот берут, - зло бросил Андрей острые камни слов в покатый профиль Михеича, чуть скосив тревожный взгляд, - Что, моячишь?
Мельтешили за стеклом деревья и также быстро растворялись в темени. Михеич не спускал с “бобика” зорких глаз, который, кажется, привязался к ним.
Этот ненавистный “бобик”. Сел на хвосте, повис цепко, железно. Не оторвать, не оторваться. Что же делать, чтоб оторваться от преследования? Скоро ведь лесок кончится,на поляне “бобик” их и настигнет. “Гони, гони, Андрейка!” “А я что делаю?” Кедрину что? За душою ничто!”
 Затосковал, затосковал Михеич! “Эх, бедолага, едва житуху наладил и на тебе. Не везет. Пусть везет.”
Но повезло будто! Кончился лесок впереди. Поляна. Открытая поляна. И грузовичок на ней, как в автопарке, на виду, в западне.
- Кедрин! - безумно хрипел Михеич, хватаясь за рукав, - Кедрин, Андрей! Ну! Настигают! Гнидой лагерной захотел стать! Жми!
- Не могу больше. Радиатор кипит, взорвется все!
- Как все? Ты давай! - исступленно рычал Михеич и схватился за грудь: будто в ней что-то взорвалось. - О, господи!... Дай обрез, я их срежу двумя выстрелами.
Овсюгин выхватил обрез, открыл дверцу грузовика, встал одной ногой на крыло и, прицелившись, выстрелил. “Бобик” остановился и спустя полминуты, подпрыгнул и продолжил погоню...
Обидно, до чего же обидно ему было, что не увидит, наверное, не увидит свою мечту...
“Бобик” шел на обгон, направив пучок света на Кедрина, вжавшегося в руль грузовика. Тотчас же открылась дверца “бобика”, и Кедрин увидел знакомую физиономию капитана Ракитянского. Капитан даже улыбнулся ему, узнав частого посетителя “вытрезвиловки”. “Нравится тебе это ралли?” И Кедрин выключил мотор, потом с силой надавил на педаль тормоза. Грузовик подпрыгнул и остановился. Замер. Замер и Кедрин. Будь что будет!
Вдруг на него навалился Михеич, тяжело, но неслышно, как сонный. Кедрин, подброшенный инстинктивным страхом, отдался в дверцу. Она распахнулась, и он вывалился наружу. Михеич же растянулся в кабине, будто неживой: тихо, молчаливо, бездыханно. Из полузакрытых глаз выползали черви слез.
Влетел в кабину длинношеий капитан, со взведенным наганом, растормошил Михеича. Бесполезно. Да, Михеич действительно “отдал концы?”
- Нашкодил и решил убежать ответа. Нет, ты заговоришь. И мертвые у нас заговорят, когда надо, - капитан еще раз осмотрел труп и заключил, - а трус! От испуга дал дуба! А этот Буторин возмущался: Зачастила, дескать, милиция в городок! Это уже третий случай хищения только в Заишимском! Почему?Одни ворюги в Заишимском?
- Может, отпустите? И на том  свете буду молиться за вас, - умолял Кедрин.
- Рад бы, да нельзя. Труп не спишешь. Вы оба покушались на государственную собственность. Это десять лет строгого режима, если не в особо крупных размерах. Единственное, что могу сделать...
- Что, скажите, что?
- Нюни не распускай. Ссыпай в яму зерно, оставь в кузове три мешка. За три мешка дадут два года условно. Я отца твоего знаю, мне его жалко. Ну все ты сделал, как надо. А теперь стань сюда, мордой к кузову...
- Что вы собираетесь сделать? Простите, дурака...
- Молчать. Руки вверх, раздвинь ноги, падла, быстро, иначе дырка в голове.
Капитан скользнул рукой по ребрам, нашел в кармане складной нож - холодное оружие - неминуемые три года.
- На охоту хотел...
- Молчать, скотина, - рявкнул капитан.-Что у тебя там висит, между ног?
Разогнавшись, ударил носком сапога по промежности. Андрей заорал.
- Заткнись, падла!
Спустил его штаны, расстегнув ремень. Тут подбежал милиционер-водитель и дал пендаля в пах. Андрей заорал дико и протяжно, упал. Вдогонку угостил еще пендалем  рассвирепевший капитан, но угодил в милиционера-водитела в пах. Тот тоже заорал диким голосом.
- Не ори, задержанный оказывал сопротивление.
Глава 13
Николай Васильевич сидел за письменным столом и уставился на листья клена. Они застилали окна кабинета, золотили и зеленили их. Будто тот, кто посадил их, хотел сказать: смотри и не забывай о времени.
Листопад. Листья переплавляются в сверкающую бронзу и тяжело падают, оголяя деревья. Листья, падая, будто хотят сказать: “Мы украсили собою, своей жизнью само дерево, кормили его соком земли и солнца и потому заслужили в последние дни свою прощальную бронзу”. Ничто живое не хочет смерти. Не потому ли увяданье любит одеваться в бронзу. Любой сорванный лист, умирая, бронзовеет.
- Что это я мудрствую лукаво, - спохватился Буторин, собираясь куда-то, еще не решив куда, что, ведь столько дел, а он один, - во мне сидит Анжела. Это она заговорила во мне. Я так никогда не говорил. Пойду на ферму. Как там доярки.
Внезапно пронзительно зазуммерил телефон. Звонили из милиции. По лицу Буторина пробежала тень. Даже не верилось: Умер Овсюгин. Андрей Кедрин находится в КПЗ. Ждите, к вечеру будут подробности. Овсюгин умер. Невозможно это представить... Еще вчера такой цветущий человек, пышащий здоровьем, а теперь лежит уже где-то тихий, бездыханный. Живет человек, живет, а не замечает, что живет. А умрет... Тогда только увидишь человека... Михеич. Необходимый в гараже человек, потому незаметный. Очень нужный был бы в спецхозе человек, если б не душок собственничества и эгоизма. И все же он всерьез улучшал кровеносные сосуды дряхлой производственной системы. Так, как эти листья клена. Листья питают ствол энергией солнца, ствол развивается. Кажется, листья мешают глазам. Веки раздражаются от пестроты. А опадут листья, - увидишь лишь голое дерево. И станет пасмурно на душе. Но что это? Умер человек и какие-то листья... приходят на ум. В минуты истины человек становится мудрецом? Конфуцием? Платоном? Увы, кратки эти минуты откровения и не они определяют жизнь человека.
Николай Васильевич испытывал сейчас, в эти минуты, странное чувство, точнее, никакого чувства не испытывал. Ну, умер человек и унес с собой мир. И все же Буторин испытывал какое-то необъяснимое облегчение и свободу. Умер человек неожиданно, а так и не успел узнать Николай Васильевич, что за был человек, чем дышал. Теперь не будут беспокоить мысли, откуда у Ефима Михеича дом-дворец, мотоцикл, персидские коврики, мысли, которые настораживали и сеяли неверие к их  владельцу, но однако они не могли зачеркнуть... строительных способностей Ефима Овсюгина. Покойный возвел замечательный, на зависть и злость дом-дворец. Если нельзя будет изъять, то отдать под детясли.
Уйдут в лабиринты памяти эти мысли и домыслы, которые мешали сблизиться со скрытным себе на уме человеком. К чему лукавство? Михеич не был ни простым, ни бесхитростным. Так каким же?
Но тревожные мысли об Овсюгине, смутные чувства не покидали Николая Васильевича до самого вечера.
А вечером весь спецхоз знал о причине смерти Овсюгина и об аресте Кедрина. Николай Васильевич только успевал поражаться. В его кабинете стихийно собирались работники конторы и какие-то малознакомые люди в дождевиках. Иные отряхивались от воды, забывшись, где они находятся. С утра заладил обычный осенний нудный  дождь. А сейчас бурые нити дождя яростно прилипали к оконному стеклу. А люди шли к нему и шли. Событие ошеломило одних и даже взбудоражило других, но равнодушных не было. Что-то должно случиться, что-то грядет, ужасное что-то грядет. Ладно б, ограничилось наездом комиссией, ревизией, одной только чисткой рядов не обойдутся. Ведь Овсюгин подавал заявление в партию...
И в окружении растерянных людей особенно удрученно чувствовал себя Николай Васильевич. “Где твоя политическая зоркость? - Сокрушался он, сжимая кулаки. - Люди, возможно, видели, как живет Овсюгин, знали, но обходили его стороной. “Но где твоя зоркость? - Недоумевал Николай Васильевич. - Овсюгин. Ты был... опухолью на здоровом теле. Как же так? Как же так!  Я всего этого не видел. Потерять политическую зоркость. Следил ведь за тем, что б ничего не происходило, применял все средства и методы, апробированные в стране и не уследил. Понятно, почему некоторые посмеиваились, когда говорил о вреде от тунеядцев, паразитов. Люди намекали; оглянись, паразит рядом ходит...”
Буторин очень пристрастно распекал одного парня, который, напившись, дебоширил в клубе. Парень исправился. И получил моральное удовлетворение!  Бить мелких пташек и не замечать стервятника! А еще тебя хвалят: молодец, поднял политическую работу на должную высоту, что сродни государственной. И еще одна неприятность. Заикин не решился расправиться со строптивой Александрой Владимировной. Не дал хода грязным доносам и сам ничего не добавил, ушел в сторонку. Буторин должен  был выразить свое отношение и у него было свое отношение, но не хотелось неприятностей никому, поэтому говорил одно, подразумевая другое, а делал третье - не предпринимал по разложенцам никаких мер. Но если они разложились, то к чему запоздалые меры? Разве что предусмотреть в плане работы  профилактические меры...  Но дальше тянуть было нельзя. Пришлось рассматривать персональные дела членов партии т.т. Заикина и Тарасовой на общегородском собрании. Буторин настоял на их исключении из партии с формулировкой за моральное разложение. Куда уж мягче наказание! Но Заикину пришлось оставить школу и едва-едва полуустроиться слесарем в спецхозной мастерской. В школе его не оставляли даже учителем труда и даже сторожем. Александру Владимировну вначале было не тронули. Но пришел новый директор школы и уволил ее по сокращению штатов. И гордая учительница нашла прибежище или пристанище в полеводческой бригаде - с трудом записалась в учетчицы... Землянский смилостивился: “Ведите честный учет”. “А вы сами кристально честны, чтобы запустить камень в меня?”
- Скверная история...- проронил Буторин, не глядя на исключенную.
- Почему же скверная, нормальная история, - возразила Александра Владимировна, сдавая партбилет. - Вы совершили недостойный поступок.
- Я вас прошу простить меня...
- Я не прощаю, - сказала Тарасова и ушла.
С этой минуты Буторин почувствовал боль в сердце.

Глава 14

   Дома Николай Васильевич записал в дневнике:
“... Что бы сделал другой, великий человек на моем месте? Наверное, он поступил бы мудро и достойно. Человечество выдвинуло немало великих личностей в поворотные моменты истории. (“Сделал открытие”, - подумал он.)
Великие личности - это катализаторы истории.(“Спорный тезис”). Они ускоряют процесс исторического развития. Но таких деятелей было немного за всю историю человечества. Многие правдами и неправдами лезут в великие. Хрущев, небось, примеряет себе мундир выдающегося деятеля, великого строителя. Будем встречать его. Приводим в порядок улицы, магазины.
Но что этот строитель делает?  Выбивает ножки стула, на котором сидит. МГБ ослабил, армию обидел, людей распустил - растеклись  в оттепель, а теперь и на партию замахнулся, разглагольствует о самороспуске партии при развернутом строительстве нового общества. Уж не роет ли он себе яму?  Себе - ладно, но втянет всех в такой хаос, создав вакуум власти. Старческий маразм, народ уж потешается над ним, “король-то голый!” Добром это не кончится. Но в любом случае нельзя утрачивать контроль над массой, многочисленной семьей народов. Чтобы всех держать в кулаке, надо сдавливать большим пальцем остальные. Когда все в кулаке, то надо молчать о равенстве, обижать придется всех. А не соберешь в кулак, раскрошить пальцы. Об этом думает маразматик, великий продолжатель учения Ленина?  И что за учение, что за учитель?  Вот он как сфинкс передо мной. И этот сфинкс породил сфинксиков и прочих монстров. Неслучайно после смерти вождя на историческую арену вынырнули бесноватые личности. Гитлер, Муссолини стали фюрерами.  Сталин  провозгласил себя вождем! И все они попрали все нормы человеческие. Предали своих ближайших соратников и друзей , потом взялись давать нравственные уроки народам...
Если вожди помогают человечеству двигаться вперед, то это великие вожди. И не в этом ряду надо искать фашистов Гитлера, Муссолини, Франко, дорвавшихся и погрязших в абсолютной власти. Власть негодяев в люмпенизированных государствах тотальна, спастись от нее невозможно. Сколько продержится такая власть, зависит от долготерпения здоровых сил общества. Но потому-то денно и нощно власть ищет все новые и новые, даже научные методы борьбы с этими силами.
- Бей своих, чтоб чужие боялись. Это не напоминает вам того же с усами, а этого с усиками? Не надо недооценивать врагов человечества. Гитлер не был идиотом. И Хойзингер ведь не олигофрен. Это нужно помнить всегда. Враги не дремлют. Они надевают личину друзей...  Но Тарасова сказала страшные по сути слова... И наша чистота - наше оружие. Как человек я совершил подлый поступок. Но как функционер партии не мог поступить иначе, можно ли поступиться принципами, когда на них все строится? Надо очищаться и самоочищаться, или самораспускаться, если утратили мы моральное право вести за собой... Тут Хрущев прав. Опасны вожди, они мыслят не так, как мы, они обуреваемы желанием повести или загнать народ в тупик,  который они называют светлой дорогой. Они бдят. Они на стреме. И нельзя нам пребывать во сне, во сне, без мысли и чужую мысль можно победить только опережающей мыслью. Мысль врага нужно разбить огнем своей мысли, их звериную мораль - нашей моралью. А мы всегда ли это делали и делали вообще? Всегда ли думаем о враге? Внутреннем ли, внешнем враге? Как все просто: все, кто мешает власти - враг. Посмотрите на паразитов, тунеядцев. Все это умные деятельные люди. Они ночами не спят, чтоб найти лазейку в любом нашем законе, конечно, в свою пользу, прекрасно ориентируются в направлениях жизни и умеют к ним приспособиться. Тунеядец, паразит носит одинаковый с тобою костюм, считая себя полноправным (и ничуть не усомнится в этом) членом общества, никак не его врагом.
Эта публика - потенциальные преступники. Уже преступники, ибо паразитирует на обществе. Эта публика в одной шеренге с теми, кто подкладывает нашему многострадальному обществу мину замедленного действия. Нужна действенная борьба, если хотим спасти хоть что-то...”
Овсюгин... С ним жизнь сполна рассчиталась. Похоронен как изгой. Дом его передан под детясли. Не потребовалось даже решения сельсовета. Правда, Землянский было поворчал (дескать, беззаконие), но закрыл глаза на этот произвол.
Обнаружен один лишь из Овсюгиных. А Овсюгины еще притаились. Будут воровать. Не свое же. Свое не своруешь. Воришкой оказался Ефим Михеевич... Милый, добрый человек. Так говорили многие. Внешне похоже, что так. За свою работу в спецхозе сумел не поссориться ни с кем. Самый добрый человек, которого мы знаем. Самый безобидный человек.
Многие не ведали, чем дышит этот мил-человек. Многие смотрели сквозь пальцы на ожирение Овсюгина. Человеку жить хочется. А кому не хочется? Но, молодец, умеет, так и надо. Пусть живет! А не видели, что это благообразный вор, если не что-то прихватывающий, то право имеющий. Такой вор непосредственно не затрагивает интересы людей.  “Утащил? Не твое же! Ладно.” Один сторож спецхоза избил в кровь напарника своего, что тот украл помойное ведро. Овсюгин украл у государства целое богатство и никто ничего, а он продолжал красть, продолжал жировать, пока его не застали с поличным. На глазах у людей непомерно обрастал жиром, а люди благодушно смотрели на все это. Дождутся. Вот и Жизнев далеко пойдет со своим именным полем, рекорды урожайности ставит. Вот если б на спецхозном поле такие рекорды ставил, честь ему и слава. Так нет же, на своем поле живот надрывает и за счастье почитает. Надо бы выдвинуть его на аппаратную работу. А все от Михеича пошло...
“Больше политической зоркости и непримиримости, Буторин. Объявить бой беспощадный хапугам. Вырвать с корнем всякий овсюг. Природа овсюга ясна: он хитер, изворотлив, живуч, его  невозможно различить в золоте золоченый овсюг.
Порой только при жатве хлебов выявишь овсюг. Но уже надо на корню вытравлять этот сорняк. Оставь в поле один росток сорняка, а завтра загадит он все поле. Поэтому, в жизни нет мелочей. Из мелочей состоит жизнь и в мелочах проявляется жизнь. Надо торопиться, чтоб мир овсюга не вытеснил мир хлеба. Эти два мира не могут сосуществовать. И противоречия двух миров на планете достигли кульминации... Так быть катастрофе или можно ее избежать? Великая теорема века. Одна надежда, что разум должен возобладать над чувствами. Так, значит, разум? Да.  И временное равнодействие при противостоянии сил. Судьба мира решается на наших заводах, в кабинете, в лабораториях ученых, на хлебных полях. Потому поля следует очищать от всякого сора. Не только наши поля. Это опасно, конечно. Это игра с огнем. Вытравить планетарный сорняк - это уж точно необходимо. И эта идеология не случайно накладывается на убеждения Овсюгиных. Это не наша идеология. Наша идеология: чем богаче государство, тем беднее его граждане. Богатые граждане погрязнут в праздности. Овсюгины этому государству вредны, потому что им только б себе урвать. Между прочим, таких немало в аппарате. Мало им спецпайков, спецобслуги, спецсанаториев, спецльгот... Овсюгины живут судорожной жизнью, пряча лица за масками искусными, будто африканскими масками. Они не верят государству, которое обещает все в будущем. Они напуганы ходом и направлением нашей жизни, где нет места ни Храму Христа Спасителя, ни одиночной обители. У страха велики глаза, но мал разум. Поэтому у них такие вот душевные болезни, как крайний пессимизм, цинизм, летаргия души; только одно лишь озлобление светится в их зорких и цепких глазах. Но эти алчущие - опухоли на здоровом теле трудового люда. Здорово то общество, где все люди рьяно и целенаправленно трудятся, как для себя. В агонии Римской империи видим и праздность париев и люмпенов, которым было начхать на государство. Для себя или для государства, выбирают, конечно, первое, если б позволили. Если б каждый мог сказать: Государство - это я! Но этого не случится никогда. Государство - это мы!”
Вот за такими размышлениями застала Николая Васильевича Анжела. Она бесшумно вошла в прихожую, переоделась быстро и исчезла на кухню, стараясь не отвлекать мужа от дум своих раздумых “о судьбах моей родины”. Анжела знала, когда его можно беспокоить и когда нельзя беспокоить... Николай Васильевич незаметил прихода жены и по-прежнему каменным изваянием возвышался за столом.
“Не знаешь, как жизнь повернется, но судьба наша в сильных руках добрых людей. Если делать монумент добрым людям, то моделями для них могли стать Ручьев или Жунусов или Пак, кукурузовод. Они делают больше, чем может обычный человек, по разумению, умению и доброте душевной. Но детям и внукам они могут оставить только доброе имя, если не вмешается злая воля. Наивность доброты...”
Про себя Николай Васильевич удивился даже, почему не заметил как-то Ручьева. Сразу он увидел и услышал Светлану, Антона, Толю Николаева, та встреча у родника на душу запала. Родник видят и слышат все, им восхищаются, ему подражают. Журчи, родник! Но не всегда осознают, что родников питают глубинные артерии. Часто встречаюсь с Ручьевым у его артезианского колодца. Вода чистая, холодная, как родниковая.
- А родники откуда? От водоносной жилы. А жила водоносная от глубинных артерий. Не будь этих артерий, никогда не пробиться родникам. Вот так-то!
Не герой хлебороб-миллионер. (Если б что имел за это!) Он сам себе воздвиг монумент жизнелюбию. А постамент - тысячи гектаров земли, поднятых им за свою небурную жизнь, и горы хлеба, собранных им. Миллион пудов? Это такой постамент, который не снился царям и вождям. За этот монумент он пострадал от завистников. Его представили было к Звезде Героя, но вслед за наградным листом в Москву полетели письма от общественности. Звезда Героя досталась кукурузоводу Паку Сан Черу, глухому заике, достойному человеку (но ведь - лимит).  А оглох и начал заикаться мальчик Сан Чер в тот день, когда поезд (злоумышленники, узнав, что везут “подлых корейцев”, разобрали рельсы) сошел с рельсов и переполненные вагоны перевернулись, причинив многим оставшимся в живых  немало горя и бед. Когда конвоиры вытащили из вагона бездыханные тела родителей, у  Сан Чера потекла из ушей кровь, а язык непомерно раздулся и вывалился изо рта. Его успокоили... - Терпи казак - атаманом будешь. И он терпел, только онемел. Рядовые, незаметные, немые герои. Пак даже не понял, за что ему такая честь! Этих героев немного. Но время героев - одиночек ушло. Было время печальной памяти богатырей-героев. Органы негласно утверждают и кандидатуру героя и все окружающие работают на него, создают из него идола и заставляют других на него молиться. Ему - все лучшие условия для работы, все ему, а другим - шиш с маслом, может, потому люди не хотят по-настоящему работать, валяют ваньку и тут ни партия, ни МГБ, ни прокуратура не прибавят энтузиазма. Согнали уж и Ломоносовых и не Ломоносовых, Стахановых, не Стахановых в районы вечной мерзлоты, попытались превратить их в перековавшихся строителей будущего, да героизма не прибавилось. Страна прорубает просеку в будущее и нужны герои, много героев. Они есть,  но те герои, которых определила власть, больше смахивают на идолов. И в самом захудалом заводе, если приглядеться повнимательнее, есть свой идол. И в самом захудалом колхозе. И газетные снимки идолов покрывают темные бреши и проруху.
Что ж, достаточно одного идола, и можно позабыть обо всем! Где не так, где жизнь без показухи, без лжи? А приучают ко лжи еще в школе. (Анжела, слушай хватит там возиться, успеется). Помнится, помнится, как  готовили меня в медалисты... У меня, признаться, никакого желания не было стать медалистом, Однако, собрали всех подающих надежды и затащили к директору. Занес директор в особый список  подающих надежды, проинструктировал нас, как вести себя, и все преподаватели работали на воплощение пресловутой идеи. Стыдно, что и говорить, вспоминать об этом. Много ребят оказалось попросту зубрилами. На это ноль внимания. И вообще, все другие ученики не кандидаты задвинуты на обочину школьной жизни. В сливках внимания доморощенных Песталлоцци купаются пять-шесть кандидатов в медалисты. И вот незадача - не получается из Буторина Кольки, скажем прямо, будущего Ломоносова или Менделеева. Да и другие кандидаты не лучше... Но подтягивали и вытягивали, переписывали и приписывали под  неусыпным контролем директора школы.
Пошли выпускные экзамены. Колька Буторин не владел в необходимой мере иностранным языком, был малосведущ в основах химии, математике, впрочем, как и перезрелый выпускник Каркаев, которому ничего не шло на ум, кроме косичек и сисек... Русский Буторин должен получить медаль. Он ее получит. Балкарец Каркаев должен получить медаль! Над ним установили шефство. Молоденькая пионервожатая, верно поняв поставленную педагогической общественностью задачу, самоотверженно опекала гордость всей школы, подарила даже директорскому любимцу... свою девическую честь.  Парень повеселел, но не поумнел. Рассказывал толково, как лишил вожатую девственности. Каркаева еле-еле довели до медали и женили на вожатой. Предупредили: медали он не получит, если не оформит свои отношения с пионервожатой. И всех других кандидатов подвели к золоту и серебру. Не забыли и Колю Буторина. Его ответ на экзамене по немецкому языку заслуживал только тройки, но тут вспомнили преподаватели смягчающие обстоятельства, дескать, изучал прилежный ученик английский, французский и испанский; за год с небольшим научился переводить немецкий текст со словарем, поэтому ставим ему пять баллов на экзамене. На экзамене по химии слабо и неуверенно Буторин провел опыт, но теоретически верно его оформил. Следовательно, ученик заслуживает высшей отметки. Учительница всерьез восхитилась теоретическим обобщением кандидата в медалисты (“Работа для химического журнала!”) и без всяких угрызений совести ставит в экзаменационной ведомости - пятерку. Так замечательно сдавал Буторин Колька и другие предметы. Но что интересно, ребята не реагировали на эти безобразия. “За моей спиной, наверное, ломали мне косточки. Хотя легко соглашались, что медалисты школе нужны, они, мол, за честь школы борются. Но искусственный суровый барьер стоял между нами, выскочками, и остальными, не отмеченными вниманию школьных властей. Мне дали медаль, “золотой” аттестат зрелости. “Дороги твои будут усеяны звездами”, - напутствуют мне.  А мне и грустно и радостно...
Я не вижу впереди горизонта из-за сплошного тумана, но знаю, что там солнце и голубое небо, да успехи в жизни”.
Вновь вспомнил учительницу по литературе, любимую учительницу, Галину Георгиевну и горячее чувство благодарности растопило сердце...
Да, Колька Буторин любил литературу не только из чувства любви к учительнице. Любил литературу он искренне, потому что она была добрее и светлее жизни, да и Галина Георгиевна восхищалась им, одаренным воображением юношей. Сочинение Колька Буторин написал о поэмах Маяковского, певца революции. Об этом сочинении в школе только и говорили. Заранее ангажирована была очередная пятерка. Но вечером за мной примчалась дочь директора школы, одноклассница, тоже без пяти минут медалистка:
- Тебя в школу вызывают.
Я шел в школу терзаемый тревожными предчувствиями. Вроде бы ошибок не допустил, может быть, описка какая-нибудь закралась в сочинение?
Я не боялся за судьбу медали, черт с ней, с медалью, а боязнь у меня была другого свойства - неужели подвел учительницу? Это и тревожило меня. Видел ведь, не забыть мне никогда, каким счастьем сияют ее глаза: она откровенно гордилась мной, как своим сыном...
Прихожу на сей раз в школу, застаю учительницу в слезах. Я опешил, не понимаю ничего! А директор приглашает меня к себе в кабинет. Закрыв на ключ дверь, тоном, нетерпящим возражений, говорит:
- Вот твое сочинение. Ты забыл поставить две запятые, произошла описка. Ты торопился, понял. Поставь запятые.
- И не подумаю. Надоело все.
Я, конечно, догадался, что произошло. Свело скулы от возмущения. Вспыльчив был я тогда до умопомрачения. Но усилием воли заставил себя  взять сочинение, найти указанные места, где должны быть нужные знаки препинания, но расставить несчастные запятые отказался. Никакой ведь описки! Я сознательно не поставил несчастные запятые. Так что же это? В глазах потемнело. Стою и ничего не понимаю. Будто мир перевернулся. А директор стоит рядом,  приводит скрипучим голосом  железные доводы.
- Тоже самое сделали твои одноклассники. Медаль получат все, кто в списке. Список в районо! Но нам хочется получить тебе золотую. Серебро - есть. Но нам нужно золото!
- Заметь, Анжела: нам хочется получить, - пояснил Николай Васильевич, после ужина, перед тем, как просмотреть газеты.
- Не упрямьтесь, Буторин. Никто об этом не будет знать. Ни одна соринка не просочится из моего кабинета, - и директор встал у двери.
- Выпустите меня! - кричал я.
- Тихо, тихо, - перепугался директор, - нас услышат. Не хочешь - не надо. Однако, подумай о чести школы!
Я убежал. Скверно, муторно на душе. Выпить, что ли? И налакался какой-то дряни, чтобы только отвлечься, позабыть все это безобразие. Но все же не сделал из этого эпизода трагедии. А Сосновский и Рабинович такую драму сотворили - ужас! Вдребезги напились, сочинили директору письмо-петицию, отослали по почте и попытались повеситься, да им помешали! Тогда все это было печально. Теперь смешно. А факт любопытный. Им потруднее выпала доля. Допустили грамматические ошибки. Они отказались было испралять ошибки, их заставили, намекнув, что в противном случае завалят им другие экзамены. Выбирайте: или медаль или ничего хорошего! А со мной поступили просто: оставили в покое! Проставила нужные запятые в моем сочинении дочка директора - надо же - ее почерк имел поразительное сходство с моим почерком! Ну, надо же, так подладиться под чужой почерк!
После этого случая я изменил свой почерк. Мое сочинение молниеносно напечатали в районной газете (редактор был однокашник нашего директора школы). Теперь никто не мог придраться к моему сочинению. Директор ходил гоголем. В его школе готовятся такие таланты, такие таланты! Именно “готовятся”.
А учительница со мной перестала разговаривать; она была уверена, что запятые расставил я, а не дочка директора, которая, ну прямо-таки, ходила за мной по пятам, представляешь? Она в меня, естественно, врезалась, и я молил бога, что сам в нее не влюбился. Она мне нравилась, мы даже сидели за одной партой.  Черноокая смугляночка. Но она совершила подлог, и я ее не мог даже видеть. Скажешь, какая мелочь - какие-то запятые. А эта мелочь и есть настоящая подлость. А я и не совершал эту подлость, но я принял подлость. Получил медаль. Даже обрадовался, что закончил школу с наградой. Это была ложная радость. Но тогда не очень ясно все это осознавал. Мал еще был, семнадцать мальчишеских лет, хотя, конечно, Аркадий Гайдар в шестнадцать полком командовал! Но тогда с подлянкой такой я примирился. Стыдно, конечно, было, закрывал со стыда глаза. Мне казалось, что все тычут пальцем на меня! На лицо напустил равнодушие. А сам созерцаю наш странный мир со злобной усмешкой. Злая ирония, пожалуй, оттуда идет. Сердце не принимает наносного. Знал, что все это наносное. А вот как избавиться? Отрицать ведь легче, чем утверждать. Как научиться не быть равнодушным, несмотря ни на что? Без стыда не могу вспомнить свой мерзкий поступок. Одна женщина с ребенком, замороченная, расстроенная уехала... от обиды.  Работала она нянечкой в детсадике.  Не написала в автобиографии об отце ребенка! Согрешила! Ее перевели в цех уборщицей и...  лишили квартиры. Я ведь не вмешался в ее судьбу же, мог...
- Это ты об Иринке Ким говоришь? Говорят, нашлась мать.
- Да, благодаря Алевтине Павловне. Ее солагерница Соня просила отыскать ее сына и дочь. Дочь нашлась. И с дочерью приключилась беда. Молодой юрист вмешался. После узнаем, что юноша помог восстановиться ей на прежней работе. Не побоялся навлечь на себя косые  взгляды руководства. Боролся за правду! Да толку? Ирина вернулась было в детсад, да новое изгнание из сада... Уехала с матерью в Ташкент. А юриста лишили служебного помещения. Борец-юрист руководствуется не наглядной проповедью, а совестью своей. Тепличный цветок никогда не выдерживал свежего воздуха и полуденного солнца. Тепличный цветок зачах, когда на миг открылись двери настежь. Конечно, не вечный борец за государственные интересы наш Землянский, Василий-свет-Степаныч,  загубил парня,  но Степаныч отнял у него комнатку  и не чувствует никакого угрызения совести.
Ладно бы с совестью. Но у него есть одна вредная привычка, привычка округлять. Округлять - отрыжка прошлых времен. Округление, обтекаемость, бесконфликтность, утопление в масштабах... Но все это вело к конфликту. Выходит, в круге он рисовал угол! Землянский не любит высокую точность (в кабинете вместо часов с боем поставил ходики с петухами), предпочитает тупики, из которых он выводил бы не всех, с малыми потерями. Эдакий житейский Лобачевский... Степаныч не чувствует никакого угрызения совести. С Хрущевым “помирился”, тогда Никита Сергеевич поделился с руководителями о своей идее преобразования структуры управления, включая партию. Землянский встретил эти идеи с “возгласом одобрения”. Записался на прием к нему, поделился с планами преобразования края в зону изобилия. И добился встречного одобрения конкретизации стратегической линии и, в частности, проекта аэродрома. “Ну, если сможете построить аэродром собственными силами, “ - сказал Никита Сергеевич и пожал руку молодому, энергичному руководителю.
Землянский строит аэродром, завершает асфальтирование взлетно-посадочной полосы. И все это финансируется из бюджета территории. На свои средства строит дачу в Подмосковье. Снова - здоровье. Но финансовые органы и статуправление однажды зафиксировали искажение отчетности. Теперь требуют регулярной отправки сводки... Как-то, при мне это было, просили из райкома выслать сводку о ходе сева, о ходе строительства объектов соцкультбыта. Строительство этих объектов велось, не было заморожено. А к севу и не приступили. Почти что ничего. Моросил и моросил дождь. А из верхних ярусов силовых линий нетерпеливые звонки и звонки. Отбивалась Зумара от этих звонков, но прорвались  все же к первому лицу. Землянский дает сводку о ходе сева, а там сплошная липа. Я прошу разъяснения. “Пока сводка дойдет, мы уже и засеем клин у склона”, - гипнотизирует других Землянский по вертушке( В его кабинете после пуска закрытого завода установили вертушку) . Землянский задубел от осознания высшей ответственности и подкоркового страха... А Новинцев вышел из положения чудным образом: слег в больницу, с ним случился нервный криз. Я пропадал в бригадах Егоркина - надо было присматривать за людьми. Я, конечно, путался в вопросах агротехники, севооборотов, так что - хотел бы, да не смог  б оказать им какой-то действительной помощи. Потом только, когда зачеркнули полсотни гектаров, дошло до меня. Пришлось скандалить. Да поздно. Драться надо вовремя.  После драки - кулаками не машут. Землянский любит врать в свою пользу, заявил: он-де не имеет никакого отношения к этой акции! Но этот грех он старается искупить... оплошностью других. Любит он  перекладывать ответственность на других.
Есть директора, которые далеко перещеголяли Землянского в таких неблаговидных делах и в попытке перекладывания. Но ведь не делают они попытки сбежать на луну. “Васька слушает - да ест!” Хоть закрой глаза, затыкай уши, что б только не слышать этого чавкания. Сколько кругом еще грязи! Чтоб было чисто, надо вытравлять накопившуюся грязь. Но очищать и очищать жизнь от грязи, от пошлости. - Кому это надо? Не все же могут выполнять ассенизаторскую работу, не все, но кто-то ведь должен. Для нас не должно быть зазорной работы. Если мы хотим хоть на время какого-то затишья. Выбора никакого. Иначе не выжить нам. Одолеют Овсюгины. И вот с ними-то Землянский. Он ведь позволял Овсюгину особняк поднять. Конструкторам и технологам отвел сотни гектаров под дачи! Не пора ли начать акцию по его дискредитации?
- Николай, ты о чем? Василий Степанович , да будет тебе известно, сильный человек, людей в обиду не даст. Овсюгина нет, о нем и вспоминать не стоит. Возвращать старое - это новые раздоры.
- Это верно. Как верно и то, что не даст в обиду только своих. Я хочу поговорить с ним начистоту и поставить всех перед выбором: или я, или он.
- Николай, ты безумец? Конечно, он. Он ведь слушает и московское радио и бабушку на завалинке. И находит общий язык.
- А ты слушаешь только себя, ты веришь только себе. И потому у тебя нет истинных друзей.
- Почему же. А наш общий друг Борин Геннадий. В его честь мы назвали нашего первенца. Потом Борин стал кресным отцом Геночки. Он тогда юридический заканчивал... Он, уж точно, был безумцем.
Анжела вздохнула. Напрасно Николай сомневается в ее памяти. Напрасно.
- Что, где он сейчас? - оживилась Анжела. Она всегда жалела этого хорошенького, стеснительного парня, его незащищенное сердце. Ему не везло в любви, вообще в жизни. Анжела почти всерьез говорила, что, если могла, то бы приласкала Борина. Приласкала душой, обогрела, ведь Геннадий попал в этой жизни в тупиковую ситуацию. Потому что он был не борец, не боец, разве что защищался словом, а в стране борцов нельзя было разоружаться, не уметь защищаться. Он отбивался банальными истинами, максимами от любопытствующих стражей незыблемых устоев, желающих проникнуть во внутренний мир его, дабы убедиться в основательности своих подозрений в скрытой внутренней агрессивности бойца. “По натуре своей я не могу броситься на передний край борьбы, записаться в передовой отряд, в авангард общества, в вашем понимании я признаю один авнагардизм - таковой в искусстве,” - сказал Борин на беседе с районным уполномоченным МГБ, убеждаясь, что личной безопасности ему не гарантируют. Эта беседа происходила в один из дней, когда нашим молоденьким танкистам вручали “Медаль за город Будапешт”( Не ту, фронтовую, а образца 1956 года). Борин не рассклеивал листовки на улицах Москвы, но оставлял за авторами листовок право иметь свое мнение на происходящее событие, особенно за бывшим солдатом, получившим медаль за Будапешт в сорок пятом! Борина отпустили с убедительной просьбой не выражать свое мнение. Но молчать для него - смерти подобно. Пытался молчать. А после того, как его избили в лифте, ему надо было что-то придумать такое, что-то такое. О том, чтобы выехать за пределы страны, и речи не могло быть. В юриспруденции нашей нет новеллы о въезде и выезде, мы - лагерь и законы соответствующие... Да и не для того установили железный занавес, чтобы выпускать зевающих зрителей трагикомедий и фарса, а для того, чтобы всех зрителей превратить в клакеров. Борин ничего не придумал, но произошло чудо... Анжела добилась приема к  генералу безопасности. Генерал выслушал Анжелу и сказал:
- Хорошо, он не будет привлечен, но отныне за него отвечать будете вы, Анжелочка. Вот телефон моей дачи.
 Она дура-дурой вырвалась из огромного мрачного кабинета, сраженная цинизмом властителя. Было ли это? Кажется, кажется, что этого не было. Были хорошие осенние вечера, листопад, милая суета. В эти суетливые вечера приходил Борин. Был патефон. Ставили на патефон пластинки с записями Чайковского, Бетховена, Утесова, Козловского. Стоял еще у Буториных в красном углу старый немецкий аккордеон. Это привлекало Борина.
Он просил Анжелу сыграть какую-нибудь простенькую вещь и обязательно полонез ля-минор Огинского.
- Полонез вселяет мужество и надежды. Я слишком девушка, как мама говорит. Да, к сожалению, разве мужчине свойственны стеснения и слабости? Я стесняюсь своей трусости, но мне самому ее не пересилить. Ребята, вы не знаете, как это страшно. Трусость - это мать подлости. Я трус, но не хотел бы стать подлецом. Это я так, к слову. Хочу послушать Огинского.
Борин слушал игру Анжелы с чувством в осхищения и тоски. Тягостное впечатление оставлял Борин, он сам сознавал это. И без просьбы сыграла Анжела еще какую-то легонькую румбу.
- Не кощунствуйте, Анжела, - воскликнул он, и, не прощаясь, уходил, уходил незаметно, по-английски.
- Геннадий, жизнь многоцветна, тебе кажется, что в ней только два цвета: красный и черный.
Это были хорошие, грустно - хорошие вечера, которые были, были, остались в памяти.
- Борин, дорогой Геннадий, - прохрипел Николай Васильевич, - застрелился...
Буторин сказал это и не смел взглянуть на жену. На лице Анжелы собрались тени. Потом она исказилась в гримасе боли. Ушел, ушел Борин! Умерла часть ее мира. Анжела сидела неподвижно, оглушенная страшной вестью. Омертвела. Тяжелые слезы... бусами скатывались со щек.
- Прости меня...
- Я слышала и не верила. Как же так?
Он удивлялся природной ее отзывчивости,  ее  готовности к самопожертвованию, самозабвению, самоотречению, и восхищался ею.  Ее отзывчивость к чужим бедам была беспредельна, беды чужие, но узнанные, становились ее бедами. Все, что видела, встречала, становилось ее миром, ее родным миром. Понятие чужого у нее не было. Все узнанное становилось частью ее души. И страна в  ее душе, и высокое небо отразилось  в ее душе . И Полин Лумумба с детьми - в душе ее и сердце. И беды Борина - ее.
Николай Васильевич знал, что не будь его рядом, Анжела, не задумываясь, пошла бы за Бориным. Хотя никогда не полюбила бы... Ее безнравственность шла от ее высокой нравственности, искренности сердца и души. Если Анжела была рядом с Бориным, он жил бы, бесспорно, жил. Если Буторин бы не поддался давлению и не написал бы  три доноса на Борина ( Сколько их, неподдающихся?), то Анжела, пожалуй, бросила бы и его и маленького Генку и убежала бы к Борину. Она может. И может, потому, что до безумия любила его, Буторина, такого вот странного, несуразного, дурного. А в любви - безрассудная. Безрассудная, безнравственная, прекрасная женщина, которой сейчас трудно.
- Борин выкарабкался после одной истории, работал в областном городе адвокатом, - продолжал печальную повесть Николай Васильевич, - ты знаешь, что он  с его анкетой для такой работы не годился. Ты сама его сколько раз отговаривала, убеждала, что ему быть учителем. А он только грустно смеялся. Он чистый, как родник. Там куча грязи. Например, неглассные постановления тридцать восьмого года о закрытии национальных школ, в частности, корейских школ, постановление “О корейской литературе”, “Об изъятии литературы на корейском языке из книготорговой сети и библиотек”.  Это варварство в личине цивилизации. Он пытался доказать, что негласные постановления за давностью лет не имеют юридической силы. Столкнувшись с аппаратным произволом, не сложил руки, но отчаялся. А он слишком девушка, чтоб бороться. Все пропускал через свое сердце. Одни рубцы за другой на сердце. Жизнь  не сделала его борцом, и он ушел. В этой жизни или ты, или тебя. Порой не от тебя зависит твой выбор. Окажись тогда рядом Кремлев-Аникин  или Землянский, сын деятеля революции, в тех условиях, тоже не избежали б неприятностей, неизбежно попав в западню, хоть они поднаторели в защите личных интересов. Землянский тогда поддерживал идею панславизма и, оказалось, что это небезопасно из-за строптивого извращенца Тито!Борин не мог дать юридическое обоснование своим возражениям антититовским книжкам, а Землянский не мог возразить. не имея юридического обоснования, против заполнения полок книжных магазинов территории этими книжонками, как не мог воспрепятствовать  изъятию корейской и сербо-хорватской  литературы, хотя пребывающие срок лингвисты выразили свое возмущение...Но время “изъять - заменить” сменилось  другим  временем. Сейчас людьми  все же дорожат, ценят дороже машины. Правда, машина ничто без человека. А без машины человек беспомощен. Но Борину только раз отказали (смешно) в пользовании служебной машиной. Он не смог попасть на судебное заседание. Злоумышленники отключили телефон... И он отчаялся... отступил. Не сумел одолеть овсюг, овсюг его одолел. Видель овсюг и не сумел вытравить. Для его впечатлительного сердца - слишком много. Борин, Борин... Тысячи несчастных Бориных... Так что же, стреляться всем? Если б не было нашествия овсюга, сколько б Бориных спасли!
- Не надо, Николай, о чем ты говоришь? Доборолись, не надо, - просила Анжела, - ты тоже виноват. Если бы я была рядом с ним, не допустила б этого? Любовь моя безоглядная! Эгоизм любви. Я ведь себя любила. Я сорвалась за тобой, как очумелая. Я как огня боялась разлуки. Спасали любовь, а не уберегли человека. Ему нужно было слово доброе, внимание и ничего ведь больше. Он выпал из жизненного круга, потому что мы расступились. Теперь никогда - никогда не говори о любви. Пошло, гадко, подло! Мне страшно, мы тонем.
- Не мы же погубили Геннадия, - промямлись в свое оправдание Николай Васильевич, вдруг не узнавая жену, - его смутила ее эмоциональная вспышка. Ее сердце снедаемо тайною любовью! К кому ее любовь, к кому?
- Мы, только мы. Наше равнодушие. Я уже тогда предчувствовала. Вечно буду проклинать себя, что не убежала от тебя! - вполне серьезно, не лукавя, говорила она. - Удерживала... любовь. Так сейчас это мерзко! Вызывает во мне отвращение наша кроличья жизнь. Нет, не любовь была, во мне животное пробудилось, инстинкт самочки. Встретила самца и затрепыхала, вокруг ничего не замечала. А человек от человека. не пройдет от мимо горя. А Борин страдал тогда. Язвой жизни. Я видела, я переживала, но что?! Ты ухом не ведал, не повел, сердишком волчьим любовью своей упивался. Самочку свою оберегал. Но ведь это же стыдно. Николай, не смотри на меня, как на наивную девочку, не хочу, не хочу...
Николай Васильевич встал с кровати, босиком затопал на кухню. Постелил пальто на полу и лег. Долго не мог уснуть. Не догадалась она ни очем, но что-то ее гложет. Тревожился за жену: как бы с ней не случилась истерика... Как тяжело некокетливой женщине прощание с платоническими грезами. Может быть, не стоило отнимать у нее эти грезы. С думой о жене он уснул. Уснул, будто ушел в иной мир.
- Кто-то хорошо придумал - спать. Сон - это смерть. Сон...
И кто-то из синей дали горизонта звал его, а он не мог встать и идти на зов. Но разбудило его нежное прикосновение Анжелы.
- Зову, зову тебя, а ты не просыпаешься. Опоздали на работу.
Сон как рукой сняло. Взглянул он украдкой на Анжелу, задумчивую, грустную. Лицо в вуали печали, покрасневшие глаза смотрят и не видят, взгляд обращен во внутрь. И даже глубокая ложбинка, разделяющая ужавшиеся ее груди, стала белой... Анжела в своем мире. А в этом мире тихий траур.
- Коля, ты, прости меня. Напрасны мои упреки. Прощаешь? Спасибо.
- Не за что... Это тебе спасибо, я многое перечувствовал... Нам жизнь дана, чтоб не маяться. Но душа блуждает, как скиталица. Прости и ты меня.
- Чтоб по новой? Оставь Землянского в покое.
- А он оставил других в покое?
Многое передумал Буторин. Кажется, почти нашел тот магический ключ к сердцам людей, без которого представителю центрального органа партии  работать, жить, чувствовать; ключ этот - доверие. Но какое доверие, когда он прикомандирован к ним специальным постановлением президиума партии? Если б доверяли, то зачем бы присылали?  Наверняка, догадываются, какое напутствие давал новым двадцатипятитысячникам секретарь партии, курировавший регион и отрасль. Буторин опоздал на инструктаж, но его знакомый коллега (оказался дальним родственником), направляющийся в Алтайский край, изложив высокое напустствие своим образным языком за кружкой пива в Александровском саду:
- Засылают нас в качестве биологического лущильника, будем взрыхлять почву с вредными элементами, вырывать с корнями людской сорняк, овсюг, значит, да на обочину.
- Но ведь весь  овсюг не вырвешь, это же  невозможно. Живуч сорняк.
- А для чего пестициды, гербициды, прочая химия? Эх, Коля, Коля, Николаша, смерть от отравы - планида наша. Ну и куды тебя?
- На преображение целинных земель в Казахстан. Но там озлобленные люди, сам знаешь: и корейцы, и сосланные.
- Из огня да в полымя! Бежали в прошлом веке эти люди от своих угнетателей в Приморье и Приамурье, отдельные смельчаки бывали здесь с незапамятных времен. ведь когда-то многие тысячи лет назад их предки жили на месте нынешнего Уссурийска, Посьета, если уж их древние роды тянутся аж с Алтая и с Индии. Любители путешествий. И прижились! Правда, иные хотели б вернуться на историческую родину, да она под пятой Японии. Было б по-другому,Не попадала б Корея под иго Японии, если б не послушался царь Безобразова.
- А что, Боря, ты что-то знаешь?
- Слушай байку. Встречался Сталин с Ким Ир Сеном, а потом Ким Ир Сен с Мао Цзедуном сговорился. Капитан Ким очень хотел стать маршалом.
- Еще бы, когда за спиной генераллисимус и председатель.
- Затеял войну с Южной Кореей. Корейцы убивают корейцев. Три года убивали друг друга. Ты только представь, погибло девять миллионов! Человеческая жизнь вождям ничего не стоит. Ким Ир Сен вручает себе маршальскую звезду. И остается при своих интересах. Соверная Корея отделилась от Южной демаркационной линией. Вот и весь результат кровавой затеи. А сколько появилось беженцев!
- Если б Сталин жил, то исход войны был бы другим.
- Может быть. Ничего, Ким Ир Сен свое возьмет. Получит в руки атомную бомбу...
- Кто ему даст?
- Сам изготовит.
- Это несерьезно.
- Слушай, а ты видел снимок сатанинского груба? Секретный взрыв был произведен в тех местах, куда тебя засылают. Берегись.
- Об этом мне шурин намекал.
- Тем более. И зачем ты влезаешь? У тебя красотка жена, научная разработка. Понимаю, власть - штука интересная. Пройдешь закалку, вернешься сюда, тюда-сюда и в посланники, возможно будет счет там открыть. А слитки лучше хранить здесь. Вернешься сразу в апартаменты, смотри, какие дубины там сидят, корчат выдающихся деятелей! Главное - это сохранить баланс интересов.
- Как сохранить этот баланс?
- В этом все дело! Этому никто не учит, Макиавелли, Монтескье, учители Сталина нам не в счет, мы должны сами своими спинами постигать. Есть чутье - удержался, нет - слетел. Срывайся в пропасть, но не тащи за собой других. А байки о светлом будущем можешь рассказывать, если будут слушать эти голые и голодные строители.
- Ну и циник же ты...
- Будут слушать, если отнимешь кусок хлеба, ими добытый. На сытый желудок спать тянет.
- Все, я не могу больше тебя слушать.
- Худо тебе будет, если не научишься слушать. Может, анекдот напоследок.
- В следующий раз.
- Тебя надо воспитывать и воспитывать, прежде чем посылать тебя туда...
Анжела, сама того не ведая, тоже воспитывала, еще как воспитывала мужа. Но воспитывала щедростью сердца, которое готовно - гулко откликалось на любой зов беды. Что выше в жизни людей, как откликнуться на беду, несчастье, горе? Ведь в этом же высокое назначение человеческого сердца.
Нет, нет, он все-все сделает, чтоб шли к нему люди. Чтобы стать ближе к людям, надо самому идти к ним навстречу.
Николай Владимирович вспомнил, что уступил однажды директору спецхоза, выслушал его жалобы на Новинцева, что директор-де устал от модификации возомнившего себя незаменимым специалистом горе-экспериментатора, что в сущности Новинцев - не ученый агроном, а ученый бездарь, что, что, что...
И Землянский просит всю эту гнусную тираду его передать слово в слово горе-ученому, то бишь агроному, не главному агроному... да, да, давно не считаю его главным. Мог бы сам все это выложить! Но Землянский был в гостях, пропустил стаканчик-два лишнего. А Николай Васильевич был “ни в одном глазу”. Поэтому, мол, Буторину и проще выполнить такое деликатное поручение. Николай же Васильевич ничего на это не ответил, нашел предлог, чтобы “отвязаться” от “развесилившегося” первого руководителя. Он не намеревался стать ходячим информатором, не нанимался. Заметил также, что в последнее время Землянский спорадически страдает речевой невоздержанностью. На каждый чих реагировать?
Утром Землянский озабоченно осведомился у Буторина: “Не хватил ли я лишку как мальчишка?” Но когда Буторин слово в слово воспроизвел его вчерашнюю “обличительную” речь в адрес Новинцева, Землянский слегка... позеленел.
- Вы передали это.. ему? - с тяжким вздохом прохрипел он.
- Не унижайте меня, Василий Степанович. Конечно, нет.
- Ну, молодчина, вы, Николай Васильевич.
- Между руководителями не должно быть недомолвок. Да, у нас не складывалось. Это было и мы должны помнить об этом.  Мы должны относится к друг другу по-товарищески. Нас же объединяет одна цель.
- Цель-то одна, а пути разные. Потому вернее будет не прорубать просеку, а вырубать лес. Идти-то надо куда-то. Николай Васильевич, а вы невежливы. Вы живете более года в здеся, а в гости  позвали только тестя... Знаю, знаю, Ручьев у вас был, Новинцев, Бессмертный, а самого Землянского обходите... Что-то вас настораживает?
- Приходите, приходите с Лидией Федоровной, милости просим. В ближайшую субботу.
- Не к вам, к Анжеле Сергеевне придем. Вы меня раздражаете.
- Она будет рада, - сухо произнес Николай Васильевич.
- Вот и хорошо. Я слышал, что вы послали какую-то объективку на меня, - глотая ярость, выговорил Землянский.
- Откуда вы узнали? Да. Вас включают в резерв на выдвижение. Предположительно на должность заместителя министра.
- А, ясно. Формально я есть замминистра без портфеля, какое же это выдвижение. Тут что-то не то. Кому-то не нравится, что как-то стабилизировалось. Кому-то не нравится, что у меня тут Люксембург. Но придет варяг и все развалит. Да, я груб, неотесан, во всем виню подчиненных. Но если так и есть, они же исполнители. Подозревают в шовинизме?
- Я попытался развеять.
Николай Васильевич почувствовал, что Землянский напросился в гости из красного словца, но был рад, что хоть на словах директор проявляет свою лояльность. Скуки за чашкой кофе, как выразился один знакомый, не будет. Что ж, у нас есть о чем поговорить, поделиться. Руководители, облеченные властью, должны уважать друг друга, а не настаивать на разногласии. Врагов достаточно, не радовать же их своей никчемной ссорой. Между настоящими руководителями не может быть непреодолимых разногласий. А разногласия возникают потому, что некоторые не могут поступиться со своими личными интересами, “что только после сытного обеда подумывают о пользе общего дела”. В этом Буторин был уверен. Однако же не службой единой жив человек! Беспокойно было на душе, когда в гостиной не бывало гостей. Буторин сам уж напрашивался и ходил в гости, если его забывали пригласить, тем более - из номенклатурного круга. Но как напрашиваться в гости к Землянскому? Это невозможно, это стыдно. Не зовет его в гости Василий Степанович, не зовет. И вот теперь сам напросился. “Закачалось кресло и... Чутье, как у собаки”, - подумал Буторин, передав нарочным заказную почту.

Глава 15


Борода впервые шел не к кому-то, шел к парторгу ЦК, к Буторину. За помощью. От Землянского какая помощь? Буторин выходит напрямую в Москву, в Кремль, к Хрущеву по занимаемому посту. А Землянский может только обратить внимание Хрущева какими-то выдающимися делами. Замутилась у Бороды голова-головушка. На душе - смута. Мучила Бороду и проснувшаяся совесть. Он ведь отец сына преступника! Вот какой позор свалился на снежную его бороду.
Дом Буторина отличил он от других сразу. Высокие стены дома обвили вьюны. Жертвенно-ярко горели цветы. Казалось, дом горел в цветочном костре. И был дом окутан печальным дымком осени.
Старческой походкой, заваливаясь сперед, - будто плечи согнула огромная невидимая тяжесть, приближался к цветочному дому Буторина наш Борода. К чужому дому. Словно чужим стало все. И люди, и степь, и этот холодновато серый глазок солнца, который старался будто уличить его во лжи. Или еще стал другим, или он изменился, что проваливаешься в расщелины или ударяешься об острые углы. И все это произошло всего за несколько лет, когда кремлевские апартаменты занял новый хозяин - Никита, Никита Сергеевич Хрущев.
Шел к Буторину Борода, чтоб разобраться в своих чувствах, чтоб узнать правду о себе. Буторины ужинали.
- Проходи, проходи, Борода, - Николай Васильевич встал на встречу, - Генка, принеси стул.
Мальчик сиганул в мамину комнату и вынес оттуда венский стул, прозвенел:
- Садитесь, дедушка Саня.
- Спасибо, внучек, спасибо. Николай Васильевич, я только что поужинал, - Борода задубел от стеснения. - Анжела Ссергеевна, я возвращаю долг. Премного благодарен. А то бы не купили мотоцикла. Зачем только купили, не знаю... Я поужинал, не беспокойтесь.
- Тогда винца, Анжела, достань, пожалуйста, - сказал Буторин жене, глазами показывая на сервант.
На столе появилась бутылка азербайджанского портвейна.
- Лечусь от простуды, - пояснил Николай Васильевич, открывая бутылку, - а вообще от вина не отказываюсь. Голова лучше работает, глаза видят острее. Как же, как же! Только на все должна быть своя мера, так я считаю.
- Правильно говорите, Николай Васильевич, только кто будет соблюдать эту меру-то, - поборов скованность, подал голос Борода.
Налил  Буторин красную жидкость в стаканы. Поднял стакан:- За здоровье!
Борода поднес к бороде большой заскорузлой ладонью граненый стакан, прозрачный сосуд с коричневой жидкостью утонул в его ладони, что-то напомнив ему, и тогда будто орел вскинул он голову, вероятно, забурлила в нем лихая кровь,- резко поднес к губам стакан и выпил, поставил пустой стакан в тарелку и... разгладил бороду. Видимо, Борода готов был выпить любую жидкость, лишь бы затопить отцовскую неожиданную тоску и позор, да и не было для него на свете еще такой  “сногсшибательной” жидкости.
Буторин, конечно, догадывался, зачем пришел к ним старый Кедрин; этот патриарх городка родился здесь, да жизнь здесь прожил, давно слыл гордым независмым человеком. Ему шестьдесят лет, но о пенсии до сих пор не помышлял: работаю и сам себе хозяин. Хлеб зря не ем. И на шею чью-то не сяду никогда.
Сыновья и дочери побаивались его, а вот меньшой, Андреюшка, панически не побоялся его, и за это, конечно, бог наказал. Сын отца не должен бояться. В нормальной семье такого не должно быть. О меньшом, конечно, тоска-печаль.
- Никто мне  не указ, - говорил Борода, когда не нравилось ему что-то и делал и переделывал все по-своему.
И с умыслом проигнорировал совет Землянского не предпринимать никаких действий по вызволению Андрея из-под следствия. “Директор хочет, чтоб Андрейку засадили, вот что он хочет!” - сказал Борода на сходке. Но к нему подошли трое (работники безномерного завода) и вырвали клок бороды “за такие слова”, но старика не угомонили.
А этот апломб, этот кураж будто и не были своейственны ему!
По-видимому, огромное внутреннее потрясение замутило его сознание, воспалило все его чувства, на время он лишился гордости и независимости. Борода был сейчас только страшен.
- Знаю, знаю, виноват. Проглядел подлеца, - сказывал он людям, и глаза его, закрытые дремучими бровями и волосами, мгновенно мрачнели.
- Не наговаривайте, - сказал Буторин.
- Не знаю, как смыть позор, - с трудом вымолвил Борода теперь перед секретарем, - ты скажи, посоветуй, как смыть позор? Уехать куда глаза глядят? И куда? В старину б в монастырь, а сейчас? Уйти в жизни из жизни некуда. Но позор-то вечно со мной пребудет.
Николай Васильевич представил себя в его положении, и если бы спросили, хотел бы попасть в такое положение, отчаянно замотал бы головой: нет, нет, нет. Так вот почему Борода пришел - пришел, чтоб, если не излечить здесь душу, то хоть получить какое-никакое лекарство для затравленной души. Но сдавалось Буторину, что Борода больше мается, чем кается.
- Если бы знал, что Андреюха, покроет мою голову пеплом, я бы его из пеленок выкинул.  Запятнал наш род. Пращур наш в отряде Ермака был конником. Прапрадед со стоварищи станцию Алексеевку основал. Опозорил род.
- Что вы, что вы... - промолвила Анжела.
Буторин почти со страхом понял, что не успел подготовиться к столь ответственной встрече с затосковавшим от горя патриархом. Он бы передал ему всю свою душевную энергию, чтобы только отвлечь человека от мрачных дум. Может быть, преувеличивал, но не в этом суть. Буторин очень и очень хотел помочь опечаленному гостю, но, видимо, был бессилен. Перед ним сидел человек более чем вдвое старше и горяздо богаче и щедрее душой, попавший в беду, но не сломленный духом, и все же и все же нуждающийся во внимании и доброте. Но какое внимание, какая доброта... от него?
Буторин почувствовал, что мало, преступно мало живет чаяниями отчаявшихся душ, их чувствами и  думами терзал себя, казнил себя за эту свою малость. Ничего себе вожак, коль не понимает он людей? Буторин (точно) не щадил себя, чужую вину брал на себя, чужую беду отводил, подвергая себя суду не разума, а сердца. Он-то прекрасно понимал, что вина его и отца столь велика, что вовек не искупить. И нет у него никакого морального права осуждать осужденных невинных. Да, его наделили негласно таким правом - ведь он высылает объективки и конфиденциальную информацию, на основании которых снимают с должности одних, отдают под суд других.
- Я виноват и тяжелый крест на мне, - натужно вынимал слова из потаенных глубин... Борода.
- Больше виноваты мы. Проглядели Овсюгина. В человеке миллиарды микробов, полезных и вредных для здоровья. Лучшая профилактика - любимый труд, свежий воздух, бодрое состояние духа. Страна дала все Овсюгину, и хлеб и свет, зачем воровать? Человек с гнильцой. Он, как микроб, заразил других этой язвой. Вашему сыну не повезло. Подался искушению. Он неплохой парень. Преступления совершают иногда по глупости. Тем более в такой ситуации. Скажу откровенно, ваш сын запутался... Почему? Это надо понять. Открытый, общительный человек, буйный характер, неуемная энергия, которая требовала выхода. Если б направить в правильное русло, то стал бы он прекрасным тружеником. Народ недаром окрестил его, Лариона Соловейко и Бессмертного триединым богом. Вывихнули его душу..., - говорил Николай Васильевич и вспомнил об одном незабываемом эпизоде из далекого детства. - А может, пал духом.
- Конечно, умом тронулся, - вздохнул Борода. - Господи!
- Полагаю, что нет, - возразил Буторин, - придется объяснять свои вывихи и отвечать за них.
- Коля, что тут объяснять? Женился человек и ему хочется своего угла, - вступилась за Андрюшку Анжела.
- Мог бы на станции вагоны разгружать...
- Это ты мог, - сказала Анжела.
Когда-то давно-давно Коля Буторин впервые пошел на охоту в лес с отцом. Первые впечатления всегда ярки и неизгладимы. Поразили его, маленького любознательного мальчика, красивые, стремительные олени. Впереди них самый сильный и мудрый олень с ветвистыми рогами. Вожак всех оленей! Он вел косяк на водопой. Вожак без нужды не рисковал собою, но выдвигался на полкорпуса от стада, становять первой мишенью, первой жертвой... Он осознает свою цель - повести за собой косяк, сбереь его, ему доверена жизнь стада, и он знал это, и он знал, что гонятся за ними невидимые волки. И красив был вожак, в котором сошлась воля сородичей, целеустремлен был вожак  в достижении поставленной цели на трудных переходах. Он нашел в лесной чащобе спасительный ручей. Какова была радость вожака, выведшего стадо почти без потерь В этом была его мудрость. И сила. И отец отказался выстрелить в вожака. Не вожака было жалко, а стадо. Ведь погибнет стадо без вожака. Но это на охоте... А в охоте на людей исключались эмоции и запреты...Отец одобрил отстрел царской семьи, отстрел моряков Кронштадта, отстрел антоновцев, отстрел, отстрел, массовый отстрел. Коля не стал спорить с отцом, он решил уйти из дому. Как же так, Борода, что в ыпал птенец из гнезда. “Но я помочь ничем не могу. Зумара, ты, конечно, молодчина, взгляд у тебя орлиный! Верно заметила, мало у меня силенок, слабенький я. А слабенький всегда ноет и ноет. А сильный дело делает...”
Мучительный час переживает Николай Васильевич Буторин. Неужели не хватает сил, чтоб поддержать упавшего духом? Самое легкое - сыпать горохом слова утешения. Но не за утешением же этот старый, сильный, мудрый человек пришел к нему, к сыну по возрасту и духовному материалу.
...Отец пришел к сыну, чтобы напомнить о себе. Ну, сынок, как живешь, как можешь? Я тебе, как отец, дал возможность познать мир, жить, его изменяя. Слишком стараешься быть похожим на меня. Пытаясь угодить мне, но мне копии не нужны. Такой сын не продлил мою жизнь, а только лишь повторил. Повторение - это потерянное время.
Так и есть, ничего путного Борода от Буторина пока не услышал И обя понимали, что не могут они найти взаимопонимание.
“Так неужели мне нечего сказать старому Кедрину, неужели так оскудела душа моя замшелая?” - упрекал себя Буторин мысленно.
А сам продолжал витать в горних высях, как он сам заметил с досадой.
- Как не хотели бы, а так трудно уследить за всеми проявлениями жизни. Но разобраться можно. Человек живет надеждой назавтра. Если нет надежды на завтра, трудно жить... И это его неотъемлемое право. Хотя какие права у человека русского: очищает двор свой от нечисти. Так ведь, чувствую, грядет чистка.
- У меня глаза старческие. Проглядел червяка, который проник у душу моего мальца. Все сердцем чую, что он никогда не был подлецом. Да ничего в него общего не было с Овсюгиным. Как они стакнулись - загадка. Жаль, что так все кончилось А то бы вынул из него черную овсюжью душу вот этой рукой. Но дурья голова ночам покоя не дает. Допрыгался. Мой паря просто случайная шайба в их мезанизме, окажись другой - и тот разделил чуреки с Андрейкой. Следует смотреть на несчастье глубже. Его судили за участие в хищении. Ведь не для себя крал, это нужно было Овсюгину. За Овсюгиным стоит кукловод, дюже хитрый и злющий, если копнуть поглубже. Пора и меры принять. Иначе много таких мальков, как мой остолоп, попадутся в сети и пропадут.
- Вы правы, вывод такой напрашивается. Нельзя поставить точку на этом. Когда не знаем цели, бьем вокруг да около, авось, попадем. Вьем по краям и цель становится все иллюзорнее и иллюзорнее, уходит неосуществленной. Нужны огромная зоркость глаз и чистота души... Я написал апелляцию, добьюсь, чтобы если не отменили, то хоть смягчили приговор Андрею. Я, конечно, не адвокат.
_ Эх, я этого никогда не забуду. Низкий поклон вам, Николай Василич.
Еще какое-то время ерзал на стульчике старый Кедрин, патриарх спецхоза, у парторга ЦК, сына по возрасту. Трудно было заставить прийти в гости, но еще труднее расстаться с гостеприимными хозяевам. Резко встал, попрощался и вышел на крыльцо, пересчитал ступеньки.
Шел домой Борода, думал:
- Солнечное сердце у Буторина, да, солнечное сердце. Таким должен быть любой человек. Направит своим лучом мыслей на дорогу.
Борода знал теперь, что наведывался к партийному секретарю не зря. Его ходатайство многое значит, если не все.
- Запутался в сети и Соловейко, если... Надо сказать Буторину, чтоб строго повнушал. Все у нас на страхе склеено. Овсюгин не смог одолеть свой страх. Страх нас держит еще. Держава стоит на камнях, которые схвачены песком и льдом. Лед когда-нибудь расстает. Вот этого боюсь. Сколько людей будет раздавлено под обломками!
По поручению Буторина апелляцию составил и отвез в областной суд Володя Жизнев. Буторин готовился к совещанию, где намеревался сурово бичевать хапуг, стяжателей, расхитителей народного добра... Фактов более чем достаточно. Совсем недавно осудили чабана Сарсенбаева за укрывательство двух ярок в период массовой сдачи овец государству. Три года лишения свободы. Правда, группа аксакалов обивала пороги суда, добилась снижения наказания до двух лет лишения свободы условно. “Ой бой, за что? Две ярки - это премия за его труд. Он вырастил целое стадо замечательных овец”, - убеждали аксакалы. Но приговор оставили в силе. Буторин намеревался выдвинуть Сарсенбаева старшим чабаном.
“Пятак” схлопотал овощевод Пан Чан Вон за несданный по низкой цене чеснок (двадцать мешков). Обнаружили и акт составили, да в суд.
- Ты, Пан, пропал, - глупо шутил милиционер, уведя его в участок в наручниках.
- Нет, - закричала Соня, солагерница Алевтины Павловны. Соня узнала в арестованном своего сына. Сбылось пророчество милиционера. Пан осужден на полный срок. Соня не смогла нанять адвоката: не было у нее денег.
“А есть и фактики... Их даже не стоит упоминать”, - подумал Буторин перед началом совещания.






































                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ


Глава 1

Ларион завез в бригаду на своем грузовичке, видавшем виды,  “всякое барахло” и запчасти, которых затребовал бригадир Колычев. Это были клавиши для самоходок.
У Лариона сегодня это был последний рейс. Завтра он поедет в город. За стройматериалами для спецхозного безномерного завода. А сегодня отправится домой спать, хотя у него народ на две ездки. Двое суток за рулем. И никого это не волнует. Никто не пожалеет водилу. Приходится самому позаботиться о себе.
Однако бригадир Колычев хлопнул его по плечу...
- Язви его, пожалей его. Ладно, отдыхай, - дипломатично заюлил бригадир. - А впрочем... уступка за уступку. Сделаешь два рейсика от близкого комбайна на новый элеватор и баста.
- Согласен, - промолвил Ларион. - Но почему на новый элеватор?
- Соловейко, ты просто ангелочек. И твое дело - отвези-привези.
Ларион мигом разгрузил два комбайна, загрузил кузов отборным зерном и двинул грузовик на  новый элеватор. По пути завернул в шестую бригаду. Надо было.
- Ларька, не на Центральную рулишь? - нарочито наивно спросила учетчица Людка Колосова, литая, искрящаяся девушка в легком шелковом платье с глубоким вырезом спереди и разрезом сбоку.
“Спелый колосок, притронешься и жизнь в тебе потечет”, - мелькнула у него метеоритом иысль и потухла. Постыдная мысль только опалила его сознание.
Вновь осмотрел ее всю, от бутылочных ног до улыбающегося румяного лица в пышном обрамлении соломенных волос. А глаза какие! - горящие, лучистые и совсем не лукавые, хоть и с лукавинкой. А ему еще казалось, что Людка почему-то посмотрела на него проникновенно - призывно. Не влюбилась случаем в него? Первая любовь неразборчива и нелепа иногда. Но как она в него могла влюбиться? Редко видела его, на людях, да и то издалека и, может быть, в клубе, в кино, куда зачастила в последнее время, скучно. Или времени много, или время подошло. Окончила школу, не прошла в институт, пошла в учетчицы. Второй год уже в бригаде ошивается. Другой-то работы нет. Да и нечего дома сидеть, как иные клухи!
- В Центральную, а что? - любопытствовал Ларион, дерзко заглядывая в глаза. Та мобилизовала все наличные силы, собралась с духом и выдержала взгляд.
“Не обманешь, вон на височке росинка пота”, - подумал про себя Ларион, кося однако взгляд на загорелые коленки.
- Подвези девушку-то, - промолвила она чарующим голоском.
Ему радостно стало от неожиданного открытия.
Не совсем плох Ларион Соловейко, раз могут увлечься им молоденькие девушки. А может, не в нем дело? В ней?  “Пойми их, женщин. Ведь я намного старше тебя, милая, доверчивая, как телочка. Как ты смеешь меня волновать? Не кокетство, не жеманство, не коварство, не вероломство, а смута - кровь юная в сердце бурлит. Или ты хочешь отомстить за всех женщин, которых я обманул? И не обманывал я их, они сами нечаянно “накалывались”... Людка, может, ты тоже обманутая? Мало ли тут мастаков задирать подолы! Разочарованная в жизни. И теперь тебе все равно, лишь бы смутить, лишь бы посмеяться. Все в жизни - своим чередом. Но поспорим с этим. Запоминаются только эти споры... Живешь этим кратким озарением, этой весенней молнией. Ох, Людка, бьешься ты, как рыбка в сети. Взять бы на руки тебя... Не я, так другой возьмет. Знаю, по себе знаю...”
И они ехали в молчаливом согласии. Людка притихшая, довольная, счастливая. Не топает по грейдеру, отбивая пятки, как товарка лагерная, а царевной взошла в кабину, сидит как на троне. Ларион стал вдруг задумчивый почему-то, смутный. Кто мог знать, что в нем боролись противоречивые чувства. Но вскоре борьба с собой окончилась кратким перемирием. И он воспользовался этим. Он повеселел. Он запел. Проникновенно. Страстно. О любви. О весне... в осень.
И украдкой поглядывал на Людку. Песня достигала до ее... сердца. Людка девушка впечатлительная, да еще со слухом, слушала певца  с открытым... ртом. Кажется, упивалась его голосом и не испытывала к нему какую-то симпанию, приводящую ее в смятение. От человека твоя радость, а уж тоска-печаль от тебя...
Ларион притормозил послушную машину, замолк и неожиданно притянул Людку к себе и поцеловал в губы. Взметнулись вверх ее густые соломенные брови. Глаза заискрились от изумления и счастья. Она может привлечь мужчин!
“ Какая доверчивая! - подумал он с досадой. - Ничего не понимаешь ты в жизни, девочка, ничегошеньки. Вскружат головку, облапошат тебя, дуреха, да с обидой  - то как жизнь прожить. Но хуже, если даже облапошат, не вскружат головку-то! Может и такое случиться..  Но о чем я, Ларион Дуралеич?”.
Людка уперлась обеими литыми руками о его грудь и высвободилась.
- Не озоруй, Ларька! Как тебе не стыдно, дядечка Ларион...
- Ах ты моя племянница...
Но Ларион уже не мог остановить себя, свое подымающееся в его игривом воображении... замутнение. На полпути на Центральную неожиданно зачихал мотор грузовичка, забарахлил, да, да зачихал моторчик конька-грузовика, что, конечно, представить трудно. Грузовичок едва-едва дотянул до кукурузных полей и окончательно заглох.
Откуда было Люде знать, что Ларион просто нарочно отпустил педаль газа. Людка участливо крутилась вокруг Лариона, на чем свет стоит костерившего механиков, которые не следят за машинами. И изнывала от жалости к нему, ну просто закопавшегося в моторе, в паутине трубок и патрубков. Достается же человеку за доброту. Вон горлопаны ездят на новых машинах да по директорским объектам.
Но на спину Лариона врезался сорвавшийся с петель копот. Люда выскочила из кабины и подняла капот.
- Ты не поранился?
- Не могу, котелок не соображает. Посплю с часик, прояснится. Ты, Людочка, разбудишь меня ровно через час, ладно?
И Ларион лег под тень кукурузных стеблей, подложив под голову свой пиджак.
- Спи, сколько влезет. Не к спеху, - соглашалась Людка и накрыла его лицо своим платком, чтоб солнце не мешало спать.
“Вот глупая мышка, так и лезет в ловушку, - думал он, засыпая. - Ну, а дальше что? Но это не мой вопрос...”
Ларион действительно чертовски устал за два дня. Он мгновенно поплыл в сладкие волны сна. Сразу отошло все. Провалился он в небытие. Сколько б он пробыл в небытье, сколько б, если бы... Но какие-то силы вытолкнули его со дна небытия на поверхность. И только тогда Ларион приоткрыл глаза. Почувствовал физическую легкость и ясность. Будто выкупался в родниковой воде. Людка сидела у изголовья и расчесывала его волосы.
“Я ему племянница, но какая я ему племянница? У него дюжина племянниц, но в каждой души не чает, в каждой что-то находит. И во мне что-то нашел, наверное. Но какая я ему племянница. С чего это взял?”
- Проснулся. А я перепугалась, думала, не проснешься, помогать придется.
- А что? Бывало и так, - Ларион потянул ее за обе округлые руки. Людка упала ему на грудь.
- Люда, а ты что здесь, не ушла? Айда бороться, - осенила его запретно-сладкая мысль.
- Да что ты? И какой же я борец? - игриво  призналась она.
Обхватил ее стан,  прижал, сознавая, что вновь падает в бездну, из которой выбрался с помощью мертвого часа. Людка сияла счастьем.
- Ларик, я победила? Ах ты бедненький, ах ты несчастненький. Ларечка...я...я, я люблю тебя, - шептала она, сама не очень понимая, что делает, - мне с тобой хорошо, так хорошо... Жаль только, не смогу увезти тебя от твоей половины. Да пусть тетя Надя... мы с тобой...
Ларион с наслаждением слышал, как пойманно стучит ее трепетное сердечко, звенят стоячие ее груди, как-то тяжелеет и выскальзывает из рук ее тугое тело. Уронить недолго. Гибкое ее тело содрогается от учащенного дыхания. Эх, Людка! Жалко тебя, ей богу, неприкаянная, непричащенная. Приголубить тебя, что ли? Ларион внезапно бросился на нее и иступленно - бурно начал целовать ее в губы, шею, груди. Она ошалела, ну, просто ошалела: повисли руки, расширились недоумевающие глаза ее, раскрылись губки от недостатка воздуха, барахталась она в его сетях, как трепыхающаяся рыба в руках, восторженного рыболова. От буйства Ларьки что-то передалось и ей, Люде. На миг притихла и  опомнилась... И раскаленное ее тело выскользнуло из кольца объятий.
- Ларик, что ты? Опомнись? Нет, нет, я ведь твоя племянница, - кричала она, задыхаясь от ужаса и догадки, - Ларик, буду любить тебя, как племянница, только не надо этого...
- Да, Людочка, да.
Ларион уже не помнил себя. И был похож в эту минуту на страшного необузданного зверя. Испугалась его Людка. И убежать-то поздно, да и некуда. Людка наотмашь ударила по небритой щеке, потом еще, еще. Ларион опомнился, остыл немного, опустил окаянные руки. Людка упала на мятую траву и разрыдалась... в его объятиях. Ларион успел схватить ее, смягчая падение. И уже сил-то не хватило на трезвые размышления. Может, и права Люда, что испытывает к нему родственные чувства. Любви не было, а только предчувствие любви, которое... было так жестоко обмануто.
И только теперь Ларион, только после того, что случилось, он понял, что случилось. Он, кажись, лишил ее девственности, нечаянно, когда под напором  мгновенной страсти у нее разомкнулись колени и нежное лоно сжалось от прикосновения. Заполошно вошел в нее... Овладел ею... ее воле вопреки. И сердце Лариона вдруг остановилось от непоправимости случившегося. Плачь и рыдания Людки разрывали его душу. Что это он? Зачем живет? Разве что крушить яблоню в чужом саду? Были чужие сады да сплыли. Нет чужих садов, нет садов... Но как дьявольски сладко, сочно ворованное яблоко! Отнятое счастье и есть истинное счастье. Дорогую, ох, дорогую плату он требует от своих поклонников и поклонниц. А ведь он был щедр и добр. Пел от души, пел без души и допелся! Где же он так порастерял себя? На гулянках, где любили ему поднести чарочку и восторженно кричать:
- Ларька, пей. Ларька , спой?
Или женщины-хищницы его растаскали на сувениры? Он всегда чувствовал каку-то радость после очередной победы: вот еще одна недотрога пала. Они, женщины, знают, конечно, знают, на что идут. Вот и распотрошили его чистые чувства по кусочкам и осталось ровно ничего от прежней Лариной души, осталась одна оболочка. Ой, жизнь! Многое бы отдал, чтоб сердце не кричало, а билось спокойно, но этот плач, душераздирающий плач Людки! Будь она неладна, допрыгалась!
“Причем она? - набросился снова на самого себя, - она то ко мне с открытой душой, от любви льнула. Не понимала ничего... Но ты? Но ты? Ты-то, старый, шкодливый, шелудивый кот. Воришка. Украл, что плохо лежит...”
Но Ларион не умел долго терзаться. Такой у него характер.
-Поедем, Людка, пора.
- Что ты сделал, Ларочка? Что мне делать, Ларочка? Ларюша, об одном прошу. Задуши меня, чтоб душа ушла из поганого тела... Никто не узнает.
- Люда, Люда, да ничего не произошло? Ты же призналась, что любишь...
- Люблю. Если дочь кулака, сирота, то можно обидеть? Помоги подняться.
Она встала сама и направилась к машине, он помог ей забраться в кабину. Какая она была беспомощная, потерянная, несчастная. Ларион зажмурился от боли души, от боли в сердце.
- Людка, возьми себя в руки, прошу тебя. Прости, золотая, я искуплю свои вину, женюсь на тебе.
- Жениться на мне можешь, а задушить не можешь! Ах ты мой слабенький, несчастненький. Лариончик, сделай вот... чик, чтоб меня на этом свете как будто не было, сбрось под колеса.
Ларион молчал. Ему было тягостно, муторно, горько. Разве подлость простительна, а преступление имеет оправдание?
Вот ее дом. Выбеленный известью саманный дом. Резко затормозил в чем-то виноватый грузовичок: приехали! Людка слабым движением руки открыла дверцу кабины и пьяно сошла на землю. Постояла, закружилась у нее голова или закружилась земля, но стояла с минуту покачиваясь, обхватив руками дверцу. Оторвалась от дверцы, шагнула к дому. Задумалась, замерзшими будто глазами посмотрела себе под ноги и пошла, пошла. И вдруг остановилась, повернулась к обидчику.
- Бэ-бэ - вдруг “заблеяла” она и показала ему язык. - А ты, ты можешь искупить вину? Ха-ха, хи-хи-хи!
Ларион уронил свою будто ртутную голову на пластмассовую баранку. И искры из глаз посыпались. Пришел в себя, нажал на муфту, заученно переключая скорость. Он не спешил заезжать домой, хотя надо было - дома его заждались. Заехал в элеватор, высыпал зерно, потом направил Ларион свой грузовичок прямо в гараж, еще не решив, что же делать дальше. Селезнев, который стал завгаром, хотел было отправить Лариона на кирпичный завод за облицовочным кирпичом, - мол, заработаешь, - растерялся, встретив со стороны Лариона решительный отказ.
- Отъездился, завгар... - выдохнул Ларион, - не могу.
- Что же так? Ладно, завтрачком загляни пораньше, дельце есть.
Ларион чертыхнулся...Завернул... на склад, к  тете Маше.
- Тетя Маша, две поллитровки, будь добра.
- Нет, милчеловек, - громко вздохнула тетя Маша.
- Не обманываешь?
- Нет, милчеловек. В уборочное время у меня ничего нету, - уверяла тетя Маша.
- А если подброшу дровишек, а?
- Ладно милчеловек, бог не выдаст, свинья не съест.
-Бог не выдаст безбожника. От бога отлучили, в ...стическую , мистическую веру не приобщают, туда лучших отбирают, обо что душе упереться?
- Ладно, ладно, заговорил старую... Бутылка - не посох, не костыль, не упрешься... Чтоб вечером были дровишки.
Ларион с двумя десятками бутылок и свежими огурцами направился в ковыльную, пыльную, серую, буро-малиновую степь. Пил отчаянно, чтобы позабыть на время то, что его терзало. Если б он был верующим, то его ожидала страшная кара за содеянный грех. Если б он был атеистом-коммунистом, его беспокоила тревожная мысль о суровом разоблачении за  моральное разложение. Но он не был ни тем, ни другим, его мучила совесть... “Я уж жизнь прожил, выжил, а вот, поди, человеку крылья подрезал, веру отнял. Да мне за это... Что другие? Тем, что осиротили Людку, что нами помыкают. На них ведь тоже креста нет...”
И скоро начало его обжигать в горле, внутри, а потом и мутить.
Потерял неожиданно и сознание. Очнулся в спецхозовской больнице. Были не то сумерки, или уже и ночь настала. Стекла окон азартно чертили, резали алмазные огни мчащихся автомашин. Вывозили хлеба с глубинок.
Пришли Надя и Петя. Но Надя услала куда-то Петю. И молчала и безотрывно смотрела на мужа. Она даже не выражала ни удивления, ни горечи. Может быть, во взгляде была печаль. Эх, Ларюша, Ларюша. Вечно что-нибудь да натворит, отчебучит, разве уследишь: словно весенний ручей - который не знает, куда и где завтра пробьется неугомонным потоком.
Ларион лежал на железной койке бледный, печальный, и... далекий. Отчего? Отчего-то печальный? Отчего-то? Непонятно. Всегда веселый, озорной, а только видела такого опечаленного Надя впервые, не привыкла видеть задумчивого, никуда не спешащего своего мужа.
Ларя, что же это ты? Вечно тебе б сумасбродить... Кто же тебя растормошил? Не слышала и слышать не хочу.
- И не спрашивай. Не вовремя разбудила меня. Зачем разбудила?
-С тобою одно мучение. Обязательно что-нибудь на набедокуришь. Как маленький! А тебе пятый десяток...
- Не надо, не трогай меня, - прорычал он.
- Не можешь нормально жизнь прожить, дуралей.
- Не хочу нормально. От твоей нормальности душу воротит. Бежать хочу от твоей правивльной, нормальной жизни. Знай, люди грешны, святы только боги! Но где храм, церковь, где можно исповедаться? Знаешь, что? Брось разные вышивки, тряпки, кружочки! Как тебе не жалко жизни, дорогой жизни? Уж совсем запуталась в этих кружевах, кружочках. Когда ни приди домой: ты с вечными своими кружевами. Так и свет белый тебя стороной. Проветривайся, на люди выходи.
Надя печально улыбнулась и замотала головой.
- На них и живем, Ларюша. Что ты приносишь в дом? Пропиваешь все до порога. Без моих кружев семья рассыпется.
- Вот заявится легавый и уведет тебя в камеру заключения, дуреха.
- Дуреха, а как по-другому? Да уж приходил участковый, забрал спицы. Иди говорит, в клуб, там занимайся, может, на выставку что отберут.
- Чего не знаю, того не знаю. Знаешь, не расстраивайся, я съезжу в корейскую слободу. У них всегда есть на черный день...
Она что-то не понимает или недопонимает его. Но тревога, видно, закралась в сердце. Что ж, это даже к лучшему. Да, что-то изменится в их жизни, должно измениться, должно же. Пора, давно пора. Ларька с  норовом, не усидит долго дома, ему ведь скучно. Ну и пусть! Каков он есть - такого она и принимает. Ведь мужчина, стыдно лепиться к хозяйской юбке, хотя было и это. А бывало, засиживался дома, веселился и без всякого там.... Только и восторгался ее вышивками, нахваливал, нахваливал ее золотые рученьки.
Но жизнь - надоедливая штука. Приелось ему все это. Вот и кинулся он открывать форточку и его же перехватило сквознячком. Бог ведь видит и метит. Вернется домой Ларя с чистой душой, опечаленный. Но ведь не сидится дома, не усидится.
“А не прибери комнаты, он бы все мои кости пересчитал. Мужику не угодишь. А нужно ли угождать? Всю жизнь угождать?”
И все же счастливая была участь ее, Нади, ведь столько лет жила для него, не задумываясь. Но он - бежит, бежит, бежит от нее, на всех стоянках у него гулянка...
Отвыкает от семейной жизни Ларион. Ему хочется необычной, интересной жизни, вот и мечется, вот и мается... А жизнь одинаковая везде, как он этого не понимает! Буторин его портит. Поманил в свою обитель и раздумал... Обещал завгаражом назначить, дом выделить, а все обещания теперь коту под хвост. Растревожил попусту Ларю.

Глава 2

Николая Васильевича в последнее время глубоко возмущало поведение Евгения Павловича Дегтева. Что Ларион Соловейко? При ближайшем рассмотрении интереса в качестве резерва не представляет. Раз не представляет интереса, то и нет к нему никаких претензий. Другое дело Дегтев, человек, который на виду. Нельзя не реагировать. Не переставая тайно жить с женою слесаря Тихина, Евгений Павлович соблазнил младшую дочь Ручьева Нину, которая окончив школу, устроилась телятницей на центральной ферме. Землянский выдал ей и ее сестре Вике направления в институт, но они не смогли выехать на вступительные экзамены в Московский электротехнический в виду отсутствия паспортов. О новой жертве Евгений Павловича знало почти все взрослое и невзрослое здешнее население, но сам Федор Иванович едва ли догадывался об этом.
Знают люди и делают вид, что ничего не видят и не слышат. А в сторонке, известное дело, жарко обсуждают, осуждают и Евгения Павловича и Марину Тихину и дочь Ручьева, Нинку, и упрекают Буторина, у которого уши заложило и с глазами что-то неладно. Особенно досталось Нине Ручьевой. Безумная головушка, да темная душа. Бабочка, тянет ее на свет. Дегтев - красивый мужчина, яркое пятнышко на здешнем сером фоне, притягивает к себе бабочек бездумных. Красота порочная как сладкая отрава не только для искушенных. Самая светлая головка может помутиться. Этим-то и пользуется Дегтев? Конечно, конечно, еще как!
Но безобразию надо положить конец. Да, Буторину, а то еще кому?
Николай Васильевич, изучив обстановку, взвесив все за и против, созвал  членов партруководства территории и предложил на повестку собрания такие вопросы:
- Первый. Прием в члены партии. Рассмотрим поступившее заявление о приеме в  ряды партии  В. М. Жизнева. Второй. Об аморальном поведении  главного зоотехника Дегтева Е.П.  Что за шум? Прошу высказаться.
 Участники совещания  были оглушены вторым пунктом повестки дня. Ну зачем же так? Зачем? Ведь при разборе дела не избежать упоминания фамилий, весьма-весьма известных в спецхозе. Вспомнили незаметного слесаря Тихина и жалко до боли в сердце было его. Жил отчужденно, уединенно, защищая заветный уголок, тихий свой мирок. Как примет он этот неожиданный удар ниже пояса? Невозможно представить. Как он переживет сокрушение миража, как он переживет вечный позор? О Федоре Ивановиче Ручьеве боялись даже думать. Не вынесет он позора.
- Николай Васильевич, нельзя, - умолял Чен Аркадий Доксунович, директор ТЭЦ.
- Давайте отложим, - сказал другой. - Разберем заявление Жизнева и точка.
- Лучше замнем это дело. Навоз не трогают, если хотим, чтоб не вонял, - заговорил третий. - Не его жалко, а обманутых и забытых им женщин. Что ему наши увещевания. Оскопить его не можем словами.
- Надо, - настоял на своем Николай Васильевич, - это нельзя откладывать, то есть осудить его аморальное поведение.
- Вы же убьете людей, - сказал Агибаев Марат Агибаевич, директор техникума. - Уж я то знаю.
- Правда любая лучше, чем обман. Правда не убивает. Обман все равно раскроется, - жестко произнес Буторин. - О его похождениях говорят кому не лень, только мы молчим.
- Все же, Николай Васильевич, жестоко это наказывать... невинных.
- Не жестоко, жестко, но ничего не поделаешь. Мы должны дать свою оценку поведению кандидата в члены партии Дегтева.
Землянский не выдержал нападения на любимца, готов был пойти на скандал:
- Попробуй только поставить эту идиотскую повестку. Не позволю порочить людей. Смотреть в оба надо, но присматривать - это уж слишком. Люди - не бараны. Насчет Жизнева. Рановато в партию Он не определился. Мечется. Ведет за собой ребят. Еще неизвестно, куда ведет...
И что-то наговорил Землянский.
- А что вы улыбаетесь? - завершил он свой пространный монолог риторическим вопросом.
Однако никто не посмел “открыть” глаза на одно обстоятельство: его дочь Катя совсем иного мнения о Жизневе, возможно, приведет его в дом. И что же? Какими глазами будет смотреть на зятя своего?
- Так вот, дорогие мои, чтобы не заблудиться, нужно выбирать дальние ориентиры и отметать все остальное. Пока нам нужна стабильность, потому как слаба конструкция нашей жизни. Посмотрите на себя. Какие мы разные! Кто Муххамеда почитает, кто Христа, а кто и Будду, а кто предпочитает Сталина. Так же, что скрывать. О чем мы можем договориться? Извините, что я так грубо, упрощаю. Договориться можно об одном: кому какую работу делать. Да, нас тысячи, но каждый на своем месте. Не разрушайте мою пирамиду... Наш бог -наш бег, наша вера - несмотря ни на что...
Он чуял большую беду: после собрания Тихин и Ручьев придут к нему с заявлениями. Золотые руки уйдут из спецхоза. Уйдут, и не посмеешь, если у тебя человеческое сердце, а не клапана и сосуды, задержать их ни на минуту. Если у тебя ясная голова, то сейчас, только сейчас надо и действовать. И что такого натворил главный зоотехник? Признаться, и я в молодости был грешен, и сейчас ведь тянет на грех. Тем ведь прекрасна жизнь, что тянет на грех. Начитался Фрейда? Ну знаете ли? Дегтев молод - но зарекомендовал себя неплохим работником. Недостатки? Напористости нет, особенного рвения не подозреваю. Но за него всегда спокоен! Никаких скандалов, никаких эксцессов. Так зачем же наводить тень на плетень?
- И все же надо отстранить от должности, - сказал Буторин.
- Не позволю! Разбазаривать кадрами, - рокотал Василий Степанович, бросал на словодея искристые взгляды, - за производство отвечает дирекция, и пожалуйста, не вмешивайтесь в личные дела моих специалистов. Попробуйте, достаньте их. Голову на отсечение даю, не соберете двух Дегтевых во всем нашем крае. Было - сокращали кадры, сокращали население. Не будем о грустном. А люди говорят - будем. Хлопочут о монументе над Черным Яром. Не слышали, не знаете? А меня завалили письмами, телеграммами. В генпрокуратуре закрывают уголовное дело по Черному Яру. Победили пока те, кто навсегда лишал других слова. Так что послушайте меня, я вас слушал. Не толкайте человека в спину, а подайте ему руку. А если вам на меня наплевать? Придет другой, так он придет со своими национальными кадрами. Пока я здесь, лучше не трогайте. Лучше приглядитесь к Корнееву Антону. Как вы знаете, недавно разогнал расхитителей, пробравшихся на ток.
- Василий Степанович, послушайте, - мягко остановил Николай Степанович. - Личное дело на то личное дело, чтобы его обсуждать. Но мы, кажется, не ставим вопроса о репрессивных мерах. Это не входит в нашу компетенцию. Чего вы разволновались? А Корнеев, конечно... Он хотел повеситься на току, девчонка не пришла на свидание, шел мимо тока и увидел расхитителей. Смешно, грустно и снова-здорово. Подвиг, конечно, он совершил, но это не значит...
- Зажали человека в тиски. Такого еще инквизиция не допускала. Да потому мы и разбушевались, что хотели пресечь всякие беззакония, - наступал Землянский, - у вас, Николай Васильевич, мания всякую мелочь смотреть через микроскоп и кричать: караул, плохо. Не умеете, не лезьте. Таков мой вам совет. Какой резон дергать людей без всякого на то права. Нарушаете права человека. Слышали об этом? О Всемирной Конвенции по правам человека? Конечно, какие права человека в нашем Обществе?
- Мы, однако, имеем дело с людьми, а не с роботами, к вашему сведению. Так давайте по морали человеческой. Явись Дегтев отличным роботом, мы и не затевали бы этот разговор. Но, да будет известно, собирается он вступить в наши ряды. А мы, как известно, не масонская организация,  но не берем с улицы кого попало, как попало.  Чтобы пользовался потом нашими привилегиями. Чтоб имел доступ к секретам.
- В общем, решайте как хотите, но я выразил мнение свое, - прервал Землянский. Обещали ему рассмотреть вопрос, а теперь что? Нельзя увеличивать число обманутых и забытых. Сослали ведь Лидию Русланову, потому что она Русланова. Кто знает, что она здесь, совсем рядом, забыли. Мы все можем. Хвалиться нечем.
- Причем тут Русланова? И не мы ее сослали, - нервно промолвил Буторин, ощущая себя раздетым.
Создалось тягостное затишье.
Николаю Васильевичу стало ясно, почему Землянский стоит горой за Дегтева. Зоотехник  человек исполнительный, покладистый, к тому же на фермах, вверенных ему, на комплексах, тихо, спокойно. А какой директор не за порядок, не за видимое хоть благополучие? Но это же порочный метод руководства, надо решительно от него отказаться. Почему мы должны не замечать на пшеничном поле плевелы, колоски овсюга? Надо вытравить в обществе овсюг, который горчит, да отравляет их жизнь.
Буторин убедился, что собрание на этот раз будет жарким, с перехлестами в дебатах между голубями и ястребами. Равнодушных не будет. Все вылезут из окопов слов, пойдут в атаку, потому как отступать некуда. Землянский попытается взорвать ситуацию, чтобы перехватить инициативу, удержать ускользающую из рук власть. Землянский еще не пресытился властью Его грозный рык сковал всех страхом.
- Итак, думается достаточно прений. Кто еще выскажется по вопросу о повестке собрания? - готовил достойное отступление Буторин. - Я никак не пойму, что происходит?
Николай Васильевич внимательно посмотрел на всех.
Молчали все. Строгов подпер кулаком лоб, размышлял о чем-то своем. И здесь не расстается со своим проектом. Новинцев тоже ушел в себя...
- Значит, ставим на голосование, - произнес Буторин.
- Позвольте слово, - встала с м еста Инна Петровна, юристконсульт, любовница Землянского (это секрет полишинеля) - Претензии к Евгению Павловичу не имеют никакой юридической силы. А коли так, то нельзя включать вопрос в повестку.
- Подождите, дайте слова, - вдруг встал с места и Землянский, - хочу еще раз предупредить. Прошу вас, не выносите эту дурацкую повестку дня на собрание. Ведь вы разобьете две семьи. И Дегтева я вынужден буду снять с работы. Смотрите, какие последствия вызовет эта безобидная повестка дня. Николай Васильевич, образумьтесь, нехорошо, некрасиво выставлять на посмешище уважаемого всеми нами комбайнера миллионера Федора Ивановича и старожила спецхоза Тихина. Если хотите знать, они - основатели нашего спецхоза. Выходит, вы хотите им зла. Дегтеву наука впрок не пойдет, а семьям вы принесете беду. Я прослежу, чтобы телятину он выдавал по списку.
- Василий Степанович, не путайте овсюг с рожью. Слишком прозрачно мыслите, и слепой увидит, куда вы метите, - возмутился Николай Васильевич. - Откровенно вызывающе прозрачно, ну как стеклышко. Это не такие мысли, чтоб одевать в тонкий капрон слов. Василий Степанович, а вы любите пофорсить, как молодой безумный модник. Не ожидал. На счет списка, можно и без списка, если на то пошло...
Раздался громкий смех.
Землянский сам не удержался и присоединил к этому грохоту свой набат, потом спохватился, задержал в горле ком смеха, проговорил: “А Жизнева стоит принимать. Подготовленный юноша. Но за вторую часть повестки голосую против”. Эти фразы произвели на всех впечатление. Землянский может пойти на компромисс, только не может он показать и виду.
Директор спецхоза ушел, громко хлопнув дверью. Повестка дня большинством голосов с оговоркой была принята.
Землянскому нужно было срочно решить вопрос о Чен Пон Чу. Вчера на суде Землянский выиграл процесс. Заседание суда закончилось через двадцать минут. Судья Омарова Мамлакат задала Чен Пон Чу всего один вопрос:
- Вы считаете выращенный в десятом поле спецхоза хлеб своим?
- Да.
- А земля чья? Земля государственная, и все, что выращено на ней, принадлежит государству. Гражданин Землянский Василий Степанович поступил в рамках закона, изъяв у вас государственный хлеб. А вас, гражданин Чен Пон Чу за посягательство на государственную собственность привлекаю к ответственности.
Чен Пон Чу подал кассационную жалобу в областной суд.
 Землянский вызвал срочно замдиректора Петрова.
- Вот что. Выбросьте семью Чена из служебной квартиры, выкиньте вещи на улицу. А впрочем... Предложите комнатку в бараке. Пожелает уехать, не препятствуйте.
- Уедут все...
- Нет, не уедут. И там те же условия. Попытайтесь заключить с ними более приемлемый договор.
Отдав распоряжение, Землянский вернулся было на заседание.
Но люди уже расходились.
В коридоре ожидал Николая Васильевича Володя Жизнев.
Они посмотрели друг на друга в глаза.
Николай Васильевич пожал Володе руку, которая, может быть, впервые так дрожала.
“Вместе идти?”
“Да, вместе”.
Землянский покосился в их сторону молча проходя мимо.

Глава 3

Накануне уполномоченный МГБ встречался с Коршуном ночью в березовой колке.
- Поговорите с Жизневым. Пусть откажется. А собранные средства на сооружение памятника расстрелянным отберите.
- Может, прогоним его и баста?
- Нет, только разговор по-мужски, - настаивал уполномоченный. - Ну, прогоним, так в другом месте займется тем же.
- Уберем его и все? А нам что же после этого?
- Обеспечу прикрытие. И сколько же собрал он средств?
- Тогда, конечно. Мы ведь не всегда такими были. А насчет средства? Да, все тут скинулись. У каждого за спиной тени... Переселились в рай за ад лагерей. А нас когда переселять?
- Не выполните мою просьбу - попадете в рай. Все, расходимся.
И растворились в темноте как призраки.
Коршун долго обдумывал дело. Дело-то мокрое, а это вышак в случае чего. В рай рановато. Следовательно...
Нужно ведь чисто сработать.
Ведь он не собирается к тому же сматываться отсюда куда-нибудь еще подальше. Потому что куда-нибудь - это никуда. Да, он как раб вкалывает за пищу и курево, а ночлег предоставляет только бог... из милости. И вот пришло время помочь хозяевам дорожку во дворец подмести. А попросту - убрать с дороги неугодных предложено ему. Что ж, чтобы выжить - надо убивать? Не хочется убивать, то есть хочется жить. Но Коршун готов на все, чтобы выжить. Там, в лагере, он только и делал, чтобы опередить других в получении баланды. Он был там подлым, гадким, коварным, если уж на то пошло. И уж не Хрущев, а сам он открыл ворота лагеря. И он нашел сейчас выход из ситуации. Это надо нанять убийц. Может быть, Вадьку Залетова? Ревнивец страшный. А уж после того, как дочка Землянского сошлась с Жизневым, этот Вадька стал как помешанный. Может, и выстрелит из-за угла, если подсунуть ему пушку? Подследит Жизнева где-нибудь в поле с Катькой Землянской и порешит их обеих. Девчонку не надо бы, но как тут порешит Вадька. Но согласится ли все ж на мокрое дело? Или все ж найти другого мокрушника.
Коршун знал, что не выполнить просьбу - приказ уполномоченного он не сможет, но и выполнить самому - все равно что убить себя. Наверняка, его же самого кокнут как свидетеля.
И призадумался Коршун, всерьез призадумался. За что хотят замочить Жизнева? За то, что возделывал именной техникой свое именное поле и получил невиданный урожай? Надо бы только радоваться, радоваться, радоваться. А вот возненавидели парня, явно возненавидели.
Что происходит в стране? Обычно находят дурачка-передовичка и заставляют под него равняться. И сколько заставляльщиков находится! Но люди-то не хотят вкалывать попусту, не хотят потеть неизвестно на кого, неизвестно на что, неизвестно за что!
Да пусть бы только это! Но наехать на человека только за то, что ему нравится ковыряться на своем именном поле. За одно только желание свободы парень должен поплатиться жизнью? Такое желание дорогого стоит. Это подрыв государственных устоев. А за подрыв - смертная казнь. Другой-то статьи нет. И уж какая разница, кто и как приведет этот приговор в исполнение. Какая разница?



Глава 4

Евгений Павлович старался осмыслить то, что произошло вокруг него и что же произошло с ним самим.
Исключили. За что? А, я списки на телятину составлял... Вон оно что. Да кто против? А те, которые исключили, сомкнули ряды? Пьянствуют, прелюбодействуют, все что угодно... Умер Овсюгин, а то бы... Нагло обкрадывал спецхоз, а никто не заикнулся, пока не умер, убоявшись разоблачения. А дворец настоящий отгрохал, не воздушный замок. Этого не замечали! Ага, из воздуха Овсюгин шлепал кирпичи, стройматериалы. Он крал безудержу, а при жизни не трогали. А что я сделал собственно? Ни у кого ничего не крал, никого никогда не обижал. Вот ты, уважаемый управ Егоркин, то же хорош на руку. Молоко-то спецхозное пьешь, а счет забываешь оплатить. Поэтому и горло драл:
- Дегтеву не место в рядах!!!
Да и ты, Землянский, хорош, хотя на собрании и не молчал. Дал бухгалтеру Загребину четырехкомнатную хоромину, несмотря на то, что семьи приезжих механизаторов ютятся в ветхих сараях. Бухгалтера надо ублажать! А механизаторов? Почему им не жить хотя бы во времянках! А трубишь: кадров не хватает!
Однако за какие-такие заслуги бухгалтеру такие хоромы? Не пойму никак. Может, тут что-то кроется? Ох и решают же жилищный вопрос! Начальство к начальству ближе. Рука руку моет. Две семьи рабочих уехали, не дождавшись хоть какой-то крыши, а Загребин с женой в хоромах. И толку от него? Все равно путаница в финансах спецхоза, Миша Бессмертный скандальчик поднял? Поднял. А толку? Все равно премиальных не получил. Что хорошо умеет Загребин, так это выпить. Здесь он хороший коллега. Не отказываюсь и сейчас составить ему компанию.
Ой, сколько безобразий в спецхозе.
Против Землянского и его партии в спецхозе слова нельзя сказать, придавит ногтем как нудную блоху и никто ничего не заметит. Будто так и надо, а точнее, будто ничего и не было. А ты, Новинцев, тоже нашелся кристально чистый партиец среднего рода. Тихий, тихий, скромный, скромный, а девчонку опутывает, если уже не подмял под себя. Ладно уж, не хочу выдавать твою тайну. Какие это срочные, какие это важные дела с Зориной решаете ночью, у себя на дому при запертых дверях? Не о вкусовых качествах силоса вы, конечно, беседуете. Не о пестицидах и гербицидах, не об экологии ваши ночные диалоги. Довольно. А тоже возмущался: таким морально разложившимся не место в партии. Надо очищать свои ряды... ото всякого овсюга... Это ч-то овсюг? А ты, Новинцев, полезный колос? А почему не сказал, что себя защищаешь, пытаешься под шумок замести как-то свои следы? Я не такой, как ты - не опасайся, Новинцев, не испорчу твою биографию. Разоблачать тебя не будут.
А тебе, Соловейчик-Соловейко, не стоило вообще приходить на собрание. Тебя же не приглашали. Лучше тебя знаю твои похождения. Я-то желторотых девчонок, как эта субтильная девица Людочка, не обижал. Всем вам не верю. И тебе, Буторин, не доверяю. Из четвертых секретарей райкома переводят в спецхозные, пусть даже объединенные “словодеи” не за выдающиеся качества.( Тут, конечно, Дегтев лукавил: объединенный партком территории был уравнен в правах с райкомом, был наделен функциями обкома  и даже ЦК партии по работе со спецпоселенцами). Что-то, видимо, натворил. А прикрывается, конечно, высокими словами, мол, из сыновних чувств к родине отправился в добровольную ссылку... Задумал, небось, сложную комбинацию, в которых все в разменных пешках. Но маскирует комбинацию высокими словесами. Знаем мы вас, сластолюбцев-властолюбцев. И какой же ты мужчина, коль Анжелка тебя приклеила к своей юбке напрочь. А служебные шашни с сестрами Шумилиными не всчет. Стыдно, стыдно, Николай Васильевич, подглядывать в замочную скважину, да завидки, видно, берут. А вообще все в этом мире тленно, преходяще. Рви от жизни как и что можешь, и не трогай других. И тогда тебя не тронут. Только не попадись на зубок. Почему о Соловейчике ни слова: да потому, что у него все шито-крыто, ничьи интересы не затронул. А я, видите ли, разрушал чужие очаги, совращал молодежь, но, главное, списки составлял, да не тех включал... Формулировочки, конечно. Но резонно, ничего не скажешь. А по правде говоря, дураком был и им я остался. И угораздило мне заглядеться на местных баб! Для прогулок выбирают подальше закоулок. Вот и посмешищем на всю округу сделали. Уехать, выбраться из этого гиблого места, пока не поздно. Ой, тоска, тоска-кручина затягивает душу как в черную дыру, и куда от нее деться. И кто ж на тебя напускает тоску-кручину, кто? И кто же тебя рогами-то, кто? Те же, которых тоже не мешало на рога поднять. Но они вооружены и очень опасны. И ты смирился... ничего не поделаешь, их много, им несть числа, а ты один, безоружный, раздетый догола! Один ли? Это почему же? Такой, как я, горемычный, мается в каждом доме. По одному в каждом доме. Собраться бы да и ударить кого следует и как следует. Эх, собрать б всех обиженных в единый кулак... Подумай, глупец. Спокойствие, старина.
Рвать тянет, когда Землянский разбушуется, или Буторин кипятится. Великие вожди, правдотерпцы, правдолюбцы. Наблюдать за ними сбоку - истинное наслаждение. Люди со стороны смешны и жалки. Нет, милуша, надо иметь спокойствие и ясную голову, чтобы на попасть в ловушку. А все-таки жить в этом мире тошно.
Обвиняемый спокойно выслушал себе приговор.
На другой день Евгений Павлович зашел в приемную директора и положил секретарше свое заявление об увольнении по собственному желанию.
Повернулся и гордой походкой покинул приемную, контору, направился прямиком в продмаг, там купил бутылку коньяку, и тут же демонстративно некрасиво ее и осушил - из горла в горло. Опьянел моментально. Захотелось душе опьянеть и опьянел, но не до “потери пульса”. Дегтев умел подчинять свое тело своей воле. Но спустя какое-то время у него внутри все закипало, его бросало в жар. Лицо будто перезрелый помидор, притронешься - брызнет кровью.
Молодые парни сочувственно смотрели на него.
- Народ всегда сочувствует страдальцам, - усмехнулся Дегтев, ища осоловелыми глазами двери из продмага. Он нашел двери, выплыл на крыльцо, сошел со ступенек и сильно пошатывающейся походкой направился по тропинке протоптанной к главной запыленной улице, поражая своим видом почти всех прохожих. Серый модный пиджак, когда-то элегантно сидевший на нем, висел на его плечах мешком, а темносиние брюки успели запачкаться в глине. Галстук красный, широченный, развевался, как язык соседской собаки, которая всегда высовывалась из пасти  в знойный июльский полдень.
Но Евгению Павловичу самому надоела эта рисовка, опротивела. Как-то разом отрезвел, одумался, охмурел. Решительно направился к себе домой. Нельзя терять ни секунды отмеренного времени. Часы заведены. Но тщательно, детально собирал вещи. Там, на новом месте, все пригодится. Сколько уж тут вещей! А все поместилось в одном чемоданчике и сетке. Вещи собраны. Присел на минутку. И на душе - какое-то облегчение. А потом и апатия завладела им, полная апатия.
И уж в конец усталый распростерся Евгений Павлович на голой кровати. Сон не приходил. Вновь с особенной остротой ощущал жалость к себе. С новой силой захлестнула его сердце волна обиды. Здесь могут перечеркнуть всего человека и глазом не моргнуть! И за что? Подумаешь, погладил маруху! Директор (он же заведенный) без борьбы с собой, конечно, наложит на его заявлении визу: Просьбу удовлетворить..., уволить по статье... И поставит идиотскую подпись. Зачеркнул человека!
Ах, что с одиноким человеком делают?! Произвол, настоящий произвол чинят над ним. Неужели нет на них управы? То есть как это нет? А обком, ЦК? Шалите, братцы. Так дело не пойдет. Попробуйте уволить, в Москву письмо голубем! Попробуйте только уволить. Добром не закончатся эти безобразия. Я на апелляцию подам. Вы еще у меня попляшете!
Евгений Павлович сорвался с кровати и разошелся-разбегался по комнате, то порывался переписать начисто апелляцию, то отбрасывал исписанную бумагу. В его разгоряченную голову лезли картинки возмездия, но он яростно отвергал их одну за другой. И остановился на таком варианте: пойду-ка, заберу заявление. Пусть только попытаются поувольнять. Вот тогда посмотрим, чья возьмет.
И Евгений Павлович открыл чемодан, выложил и расставил все содержимое по прежним местам.
Решено, что никуда он не уедет. Было бы куда. Некуда. Будет жить здесь, назло завистникам всяким, Ну, переменит образ жизни. Отойдет ото всего лишнего, окунется в работу, в настоящую работу, без дураков. И страсти поулягутся. Забудется все. И тогда можно вновь вести прежнюю, еще более разгульную жузнь. Вот если бы забыл обо всем и о нем этот проклятый Тихин.

Глава 5

Тихин сидел на крыльце, обхватив уши натруженными мозолистыми руками. В ушах его больно отдавались стенания жены. Перебивал эти стенания своими причитаниями:
- Конец счастью. Как было хорошо. Тишина. Уединение. Никто не лез в твою жизнь. Что ты есть - что тебя нет. Эх, Марина. Женщина на всякий соблазн слаба. А зоотехник - тот еще змей-искуситель. Вот и сплелись нечестивы в сатанинском соитии.
После этих причитаний Тихин недвижно свисал на ступеньке крыльца и невидящими глазами разглядывал холодное, чернильное, мокрое небо, низко нависшее над ним, и обволакивающая душу тоска теснила иные чувства. В закаменелом сердце не осталось ни капельки надежды. И беги - не убежишь, гляди - не углядишь. Не углядел! И самое-то страшное, это то, что не выносил он людских взоров. Ему казалось, что все только присматривались к  нему.Все, кому не лень, принялись разбирать по косточкам его никчемную горемычную жизнь. Будто все только и говорят с насмешкой о нем, Тихине. Душно, угарно на душе.
- Дура, выставила и себя и меня нагишом на всю округу, как людям показываться? Шел сейчас с работы, как вор, оглядываясь по сторонам. Видел ухмылки на невинных рожах. Каково, а?
А небо все было холодным, не сочувствовало ему. Нет. Ему становилось зябко.
- Понимае, понимае. Чего обманывае? Знае, так не скрывае. Перебирайе мою непутевую жизнь, - вздыхал, проглатывая окончания слов от накатываемой злости и неудавшейся своей жизни Тихин. - А она реве, зараза. Нашлась, когда реве. Все нутро раздирае своим ревом. Невыносимо, успокоить, разве что...
Тихин поднялся с крыльца, ввалился неслышно в комнату, Марина уронила голову на стол. Трясется от рыданий. Услышав шаги, подняла огненные глаза на верного, честного, надежного мужа.
- Тима, что я наделала. Счастье свое развеяла, себя растоптала, а жить-то как будем?
- Только о себе думае, анчутка! - Тихин вдруг прошелся кулаком по ее спине, испытывая сладость и медовую горечь во всем теле.
Марина инстинктивно вскочила, машинально защищаясь.
У, глазищи! А стать! Проклятая красота. Красота твоя змеиная разбила в одночасье все личное. Красота безумная, которая не знает приличий. Напомню тогда... Двинул кулаком в грудь, в живот, еще и еще. Бил он глупую свою половину исступленно, безжалостно. И опомнился вовремя, когда она перестала стонать. Оба свалились на скрипучий диван.
- Как, Тима, мы жить-то будем? Словно в огне себя чувствую... Отравилась дурманом.
- Ты в своем уме? Прошло? Хорошо, что прошло.
Молчали.
Обоим тяжко было говорить о будущем. Оно растоптано и зарыто. Если уж что впереди - так это мрак и тупик. А все же оба чувствовали, что связаны таким сложным узлом, который не распутать им ни в жизнь, а разрубить его не хватало никаких душевных сил.
- Если б не люди... Но люди... Тима... не прощают.
- Что тебе люди? Не побоялась людского взгляда... что ж теперь...
- Люди смотрят на меня, будто каленым железом гладят. Боюсь на улицу выйти.
- Зачем же ты, змеюка, вилась вокруг чужого человека? Его вовремя партийцы укоротили. Твое раскаяние от кошачьего неудобства. Не останови тебя, так нагишом ходила б.
- Если б знать, что так случится...
- Ага, невинное дитя, а не взрослая баба. Ничего непонимае, что делала? Кидалась в чужие грязные руки, ублажае подлюку...
- Почему ты такой не живой, Тима? Слова не добьешься. Доброго слова не слышала от тебя за все годы. Ведь нельзя же... всю жизнь молчать. Все слова твои вытягивала клещами, слов добрых не осталось.
- Ей еще добро слово нужно, - подумал про себя Тихин.
- А как же, Тима, а как же...
Тут Тихин застонал от отчаяния и занес свой кулак, как тяжелый молот, над ее головой. Она защищала свою грешную голову трепетными ладонями, осознавая, что обречена, обречена. Острая жалость будто прострелила его руку, и она бессильно опустилась, замерла как плеть.
- Она, дурья голова, не ведае, какая беда приключилася! А я уши развесил, доверял, верил подлой душе. Целый год водила меня за нос, целый год. Какая у тебя была душа, чтоб и мужа привечае и на стороне гуляе? Что за бездушная душа?
- Тим, честное слова, была не в своем уме. Я люблю тебя, только тебя. Можешь не верить. Люблю тебя, а шла к нему. Он тянул меня неодолимой силой. Возле него я как будто волшебница. И сейчас, пошла б, пошла бы, если б не узнала о его бездушии. Он подлый? Может быть. Если б узнала раньше, что свою низость всегда прикрывал красивыми цветами, красивыми словами. Колючки приманчивее. Верь-не верь, а сразу и побегла от него, как узнала...
- Когда он задрал подол, взял, уыы, - ввернул ругательную фразу Тихин и ярость вновь заполыхала в нем костром. Появилось желание всю ее черную душу испепелить, развеясь по ветру, вселить в нее новый дух, но его будто сковало тяжелой цепью, он только глухо стонал. Он обжигал, обжигал огненными глазами ее, черную змеюку, грязную и подлую тварь, и голова его наливалась свинцом, вытесняя незамутненный долгими тихими годами малый  разум.
- Тима, я ухожу от тебя, чтоб тебе легче стало. Считай, что меня не было и нет.
- Ох ты, подлая, натворила беды и в кусты, - Тихин вновь набросился на нее, а истязал себя. Она стала будто бесчувственной, удары его ей были нипочем, ему же с болью, с болью это отдавалось. Мало, оказывается, измены. Теперь совсем захотелось и вовсе отвернуться от него. Ну, испортилась вся. - Совсем распутной бабехой стала. Но я выбью у тебя дурь, недоумь.
А Тихин бил ее в каком-то мутном чаду. Она не защищалась, не кричала, не выла, но гулко, тяжко ухали в  ночной тиши глухие удары. Ух, ух, ух! Вдруг Марина резко выпрямилась в конвульсии и упала на пол без чувств. Без чувств? Вытянулась она на полу бездыханная, похорошевшая и страшная в своей недвижности. Она была такая живая, веселая, певучая, и вдруг такая кротость, покорность, то бишь молчаливый протест.
Ужас обуял Тихина. Он пал на колени перед своей любимой. Тряс ее, целовал, целовал, целовал в податливые губы, израненные груди.
- Марин, вставай, Марин! - страшно орал он, неистово тормоша ее. - Марин, слышишь? А, Марин, что же это ты? Не ты, не ты, а я виноват во всем.
Марина слышала, что где-то далеко-далеко зовут ее, умоляют вернуться... И собрала она остатки сил и побрела по выжженной пустыне на чей-то настойчивый зов, похожий на заклинание. Трудно, почти невозможно было идти; как хочется испить свежей водицы, глотнуть воздуха... А пустыня выжжена, и теперь не остыла от бушевавшего в ней огня, и поэтому ей, Марине Ворониной, нет, не Тихиной, а Ворониной, душно и жарко. От духоты, зноя задыхалась и задыхалась. Она дойдет, все равно дойдет до радости. Ее зовут... туда, где ее встретят как фею, как царицу... Ее все зовут и зовут. И она брела по пустыне, медленно, тяжело, выбиваясь из последних сил. Пришла куда-то. Открыла глаза и льдинкой ужаса покрылись эти глаза: над нею повисла страшная морда Тихина. Марина вскрикнула, приподнялась, пытаясь защититься от новых побоев. От резкой боли в пояснице скрючилась, и вновь растянулась на полу. Боль отступила, и Марина с наслаждением расслабила свои члены, которые помнили только ласки Евгения Павловича. Медленно возвращались, навертывались как слезы - думы. Ох, если б были рядом отец и мать! Они б, разве позволили поднять на нее, женщину, руку, тем более истязать ее! Но если ничто и ничего, никому ни при каких обстоятельствах нельзя прощать, то везде б валялись груды бездыханных тел. Люблю тебя, одного тебя люблю. Ты это знаешь, Тихин. Но измена ли, что по глупости ли, по слабости ли своей отступилась? Нет, не измена.
А вот теперь невозможно, не в силах не изменить тебе, Тима. Вот уйду, уйду навсегда. Чтобы сохранить то, что было: нашу первую встречу, первый в жизни поцелуй у кудлатых берез, и чтобы позабыть это жестокое возмездие за первую в жизни ошибку, пусть страшную, пусть. Говоришь, что любишь. Вижу, ревнуешь, страдаешь, злишься, яришься. Но любовь и жестокость могут уживаться рядом? Никогда! Прощай, Тима!
Марина с нечеловеческим усилием приподнялась с пола, встала, облокотившись о стенд, подвиглась, приблизилась к нему, и в этом движении было столько решимости и бесстрашия, что Тихин прочел как приговор ее этот ее отчаянный порыв и содрогнулся, подкосились ноги.
- Тима, дай я смотрю на тебя в последний раз, в последний разочек.
Он стоял на коленях, как изваяние, нет, как человек, который смотрит на солнце в последний раз.
- Что же ты, Тима? Твоя вина от моей вины, - чуть слышно вымолвила она и отвернулась.
- Марин. Езжай, куда душа желает, слышь.  Ушла из семьи, а что я без тебя?
- Ты тоже уезжай. Если ты прежний, все тот же, непогибший колос, ты должен покинуть это проклятое место.
- Что ты знаешь обо мне? Конечно, покину, как отбуду ссылку за недобор трудодней, бригадирских палочек. Сталин сослал, а Хрущев забыл о нас, горемыках. Берия выпустил урков. Хрущев только политических реабилитировал, да и то не всех.
- Ну тебя, понесло. Вот почему молчал - обиду таил. А как жить с молчуном? Прощай.
Марина окинула влажным взглядом комнату , к двери потянулась, надломленная и гордая, но освобожденная от душевных мук. Ведь все решилось, все... И шаги ее отстукивались в сердце Тихина, как последние секунды жизни. Померкло, помертвело в доме с уходом Марины.
- Конечно... Все кончилось, с тяжелым облегчением прошептал Тихин, - ну что-то мужику милее домашнего очага? И этот подлец Дегтев разворошил очаг чужой, потому своего не заимел. Ему ничего не стоило перешагнуть через чужой очаг. Если бы любил Марину, а нет же, просто славы ради он ее совратил. Слова какие-то находит, ведь гол как сокол. А нрав-то волчий: все б искусать, все б изгадить... Все уж знали о грехопадении Марины, он один, Тихин ничего и не знал. Воистину, мужья узнают об измене жен последними. Узнал и не простил. Чужой жене можно простить измену, своей  родной - нет.
“Как же теперь без нее жить-то?” - Этого Тихин не мог представить... Его воображение рисовало только черную картину, одной черной краской. Она была ее Луной золотой, что скрылась за тучей. Теперь она закатилась, покинула его, и его жизнь потеряла всякий смысл. Как же он допустил это? Да видно было, что она не хотела уходить. Надо было только окликнуть и она б вернулась. Но она ушла тогда, после первой его оплеухи. Тихин никогда больше не поднимал на нее руку, слова плохого не говорил, но и хорошего - тоже. Грешки случались, когда напивался. Но такие вещи случались только в праздники. Тогда он изрядно мучил жену... беспомощными приставаниями. Примерно так, как дитя мучает зверят из любви к ним. Любящие дети для зверят - счастье и мука. Зверята всегда сыты и побиты. Зверята визжат, а не трогают своего мучителя и не обижаются на него. Дитя в восторге. Такое же чувство испытывала, конечно, испытывала Марина к незлобивому во хмелю своему Тихину, мужу несчастному. И Марина не обижалась никогда, как не обижаются на убогого. Ей казалось, что детей у них не было из-за его телесной слабости. Но  отказывалась думать об этом, что б он не догадался... Но он-то понимал, все понимал! А сегодня она и не таила своих чувств. Ишь, гордость свою выказала. Куда она подалась, на ночь глядючи? Куда бы не подалась, а не вернется. Это уж точно. Крест поставлен на могиле их тягостной обоим любви.
 С болью пережил Тихин вновь неожиданную для себя разлуку с ненавистной, любимой женщиной. Он был совершенно неподготовлен к такому исходу, не подготовлен. Человек по натуре своей тишайший, добрейший, одинаково ко всем относящийся, ровный с ровнями, но его врасплох заставали и застали неожиданные крутые жизненные повороты, которые стремились изменить самую натуру.
А избиение жены провоцировалось слабостью его искалеченной натуры, далеко не кроткой, но вздорной, нелюбовью покалеченной. Его трясло от потрясений, от истерики. Угнетенное сердце трепыхалось от тупой боли. Душа требовала разрядки, молнии надежды освещали ее... И первое, что взбрело на ум - опустить со взмахом руку, заряженную сокрушительной энергией на ее грешную спину. При этом с наслаждением думал, что это то самое, чего она достойна... Терзаемый ревностью Тихин и в мыслях не допускал, что жена оскорбится и решится на полный разрыв. Хоть ей некуда было податься, некуда было приткнуться. Если бы знал, что так обидится она, он бы, конечно, и пальцем б не тронул ее. Не курочка ряба она, а голубка в клетке.
Есть, есть на свете люди с вольной душой, не перевелись еще. Им не приноровиться к новому укладу жизни, новым обычаям, которые связывают их невидимыми путами. Живи, Марина, как тебе хочется, раз сумела разорвать эти путы. А мне, мне так, как хотелось бы жить, уже не получится. Все в светелке моей скособочилось и выжглось черной молнией.
Тихин грузом опустился на диван, на разорванную ночную сорочку Марины, ему стало плохо. Жжет, жжет внутри. В нем давно обитает какая-то пустота, странная пустота, будто извелся он весь, испарился, осталась от него живого одна оболочка. Одна серая, землистого цвета оболочка. И где-то в темном отдалении все же мигает крохотулька-точка просвета.
- Выбирайся ты из этой ямы, из этой ямы, - властно призывал кто-то из крохотульки-точки.
Но куда, куда он выберется? От судьбы своей не уйдешь. Если уж суждено, то суждено. Куда ни пойдешь, сердце тем не излечишь. Кинется, кинется он в неизвестные края, в неизведанные дали, да не сразу догонит его анкета, неотмененный никем приговор, новые незнакомые люди не будут знать о его злосчастной судьбе, но разве ему станет легче от этого, разве станет легче?
- Никуда ты не уйдешь, - говорил кто-то, говорил уверенно.
- Нет, уйду, - возразил Тихин и перепугался своей готовности, своей решимости.
Почему-то разом отошли переживания, волнения, сомнения, мучения, вся былая жизнь-нежизнь. Уж ничто не волновало его, кроме одной мысли, мысли об уходе... из этой жизни-нежизни. О каком уходе, каком таком уходе?
- Как это просто разрешится, - обрадовался он, холодея, трезвея. - Настоящая тишина, райская тишина наступит. Только б не бояться этого.
Тихин прошел на кухню, достал нож, который когда-то выточил сам в спецхозной мастерской. Нож добротный. Хватило б на долгую, долгую службу их семейному счастью. Но только вот притупился.
- Она просила наточить, а я все забывал, - улыбнулся Тихин... и уселся на полу у перекошенной двери, достал из кармана брюк напильник, принялся точить притупившийся нож.
-”Жиг-жиг, жиг-жиг”, - скрежет этот неприятно раздражал кожу, вздыбил волосы. От жуткого воя ножа разбежались мыши, мухи носились в спертом воздухе комнаты, тараканы крылатые облепили матицу. Тихин точил нож долго-долго, точно собирался продлить свою жизнь, которая никогда не принадлежала ему. Выточив нож, он отбросил напильник, выпрямился, стал каменным изваянием. Но мысль страшная, последняя предельно ясно билась о край сознания, бурлила, кричала, взывала, взрывала.
- Ни о чем не думай. Ни о чем не думай, - сказал он самому себе, приказал себе, а сердце гулко, пойманно сжималось, сокращалось.
Тихин больше не раздумывал, размахнулся и вонзил нож в грудь, в сердце. Хлынула потоком кровь. Он тихо вскрикнул и распластался на полу. Свет последний померк в набухших от боли глазах.
 
Глава 6

Того, кто встречает рассвет в поле, ожидает замечательное открытие, которое доступно всем. Это открытие нового дня. Радостное открытие. Несмотря ни на что, в строго определенное время там, где ты находишься, над планетой зажигается новый день. И твоя правда, твои чувства также искренни, как и отчанная правда, добрые или недобрые чувства третьего, потому что они интимны. Понимал это Буторин, как человек рассудительный, но и как секретарь, ираб, которому человеческое было чуждо. И он встретил сегодня рассвет в поле, но никакого открытия не сделал. Ему было не до открытий, не до сантиментов. Да и ребячьи восторги ему были и прежде и теперь абсолютно чужды. Не до того. Но может быть дни стали суровы, жизнь стала суровой потому только, что слишком усердствуют в ней секретари? Стоит подумать, да стоит, но не стоит спешить с выводами.
Николай Васильевич в том же настроении возвращался из утреннего скоротечного обхода полей в контору. “Зябь идет полным ходом. Если форсировать такой темп, то намного раньше, чем в прошлом году, закончим вспашку пашни. Прав Рамазанов на счет Фирсова. Ну, конечно, Фирсов - зрелый руководитель, не в пример, Строгову. Самостоятельность плюс умение чувствовать настроение людей. Качества не оценимые. Большинство работников отделения на высоте положения. Фирсов научил людей своих смотреть на вещи реально, но в истинной их сути. Его люди привыкли жить при строгости. Едва Фирсов ослабит вожжи, такой хаос начнется, что будет не здорово, ни для кого не здорово. Да, наша жизнь так устроена, что она должна держаться на ком-то...”
Роняли как слезинки свои листья трепетные березы. Время неумолимо и его нельзя, невозможно обмануть. Пришло время листопада, и листья устилают землю шуршащим ковром.
“Строгов носится со своими замыслами везде и всюду. Умная, работящая, творческая личность, - подумал Николай Васильевич, ступая по листьям, как по гагаринскому ковру. - Но в последнее время заленился изобретатель, автор двух открытий. Слишком отвлекается по своим делам. Дождется, что освободят от должности главного инженера, назначат механиком, как он сам выразился, “уличным жестянщиком”. Забавный мужик... Конечно же, при попустительстве Землянского, который хочет создать свою партию, свою опору...”
Упрямился Землянский в выборе приоритетов, и что видим, что наблюдаем? Строгов фактически отстранился от дел, более того, допустил грубейший промах, что способствовало списанию двух самоходок и трех тракторов, а выводов не сделано. И, разумеется, устал он от повседневных дрязг, потому и перестал бороться за передовые позиции. И весь с головой ушел в свои грандиозные замыслы.
Блажен, кто верует. Строгов верит в себя. Но его оставлять на должности и дальше, значит просто испортить репутацию человека, задеть его профессиональную гордость. Зачем же допускать такое? Отстранить надо на время от обязанностей главного инженера, конечно, снять, И поставить на эту должность кого-то из молодых. Есть кандидатура. Скоро должен приехать старший брат Корнеева, который окончил сельхозинститут, мехфак, хороший, напористый парень. Недавний знаменитый  вожак молодежной бригады.
Но как вот сместить впавшего в апатию Строгова? Явно, тяготеет к нему Землянский. Давнишние, давнишние близкие отношения?
Василий же Степанович когда-то в блигаде Строгова работал некоторое время трактористом и не простым, а передовым: даже орден получил за выдающиеся достижения в труде, благодаря, конечно, покровительству бригадира. А это не забывается. Поговорить бы с Землянским, убедить его о целесообразности смещения Строгова. Нельзя же совмещать дружбу со службой. Поставить временно на эту должность... Фирсова? Почему же нет? Заочно учится в сельскохозяйственном институте. Бывший вожак спецхозной молодежи, теперь управляющий отделением. Уже три года ведет политическую работу, набирается опыта владения массой. Чего еще надо? Хороший, отличный семьянин. Не пьет. Правда, если подадут - не откажется. Но водка его не прельщает. Не курит. И с женщинами не водится. Хорош, хорош во всех отношениях, со всех точек зрения. Надо, надо подумать о его выдвижении.
 С острым предчувствием беды переступал он порог своего кабинета. Все было чисто прибрано. Уже принесли свежую почту. Пока его признают. А если б он не был секретарем? Лично с ним что бы изменилось? Вопрос дискуссионный, потому отложим.
В первую очередь  углубился он в чтение газет. Ему всегда доставляло большое удовольствие просматривать международные отделы газет. Информация, хоть и просеивается, да и факты подаются в искаженном виде, но все можно проследить за логикой событий с помощью собственных информаторов! А вообще, наша пресса - кривое зеркало и приходится напрягаться, чтобы понять что-то. Но узнать толком, что произошло в мире за последние дни, по этим газетам не дали. Вбежала, нет влетела в кабинет Любочка Кедрина, дочь Бороды, сменившая здесь Зумару, замечательного секретаря директора.
- Николай Васильевич, Василь Степаныч хочет поговорить с вами, но наедине. Он один у себя, ждет вас.
- Любочка, как твоя малышка? Не разбойничает?
Ресницы Любочки вскинулись в чудесном, счастливом изумлении.
- Николай Васильевич, вы помните? А я, дурочка, думала, что забыли. Скоро Галинка будем именинницей. Приглашаем вас с Анжелой Сергеевной на день ее рождения. Не забудьте, пятого ноября. Но мы придем за вами.
Любочка вспорхнула, как бабочка, легко и воздушно, с радостным изумлением на чистом и, словно зоренька, рубиновом личике. Дочитав последнюю колонку Николай Васильевич направился не без трепета к директору.
Землянский сидел в кресле угрюмый, тяжелый, надутый. Исподлобья выглянули две точечки темных зрачков. Руки директора, будто клещи, сторожевыми псами легли на толстое стекло на письменном столе.
С минуту тянулось тягостное для обоих предгрозье. Никто не начинал первым. Буторин не выдержал, нарушил молчание, с хрипотцой произнес:
- Прекрасная сегодня погода. Редкостный денек выдался. Блажь ранней осени.
- Вы еще способны восторгаться природой? - саркастически улыбнулся Василий Степанович, - разностороннее дарование. Я бы на вашем месте постыдился говорить об этом.
- Вы не с той ноги встали, - не то в шутку, не то всерьез сказал Буторин.
- Да, не с той ноги встал. Что, удивляет? А с какой же ноги прикажете, когда по вашей милости люди за ножи хватаются? Вам, наверняка, известно, что слесарь Тихин зарезал себя кухонным ножом.
- Как же, когда это случилось? - Буторин вздрогнул от неожиданности.
Землянский не скрывал своей странной радости, однако как победитель не проявлял никакого злорадства к побежденному.
- Тихин будет жить, - успокоил он Буторина.- Нож, к счастью, не попал в сердце. Прошел стороной, на один сантиметр от сердца. Ручьев и Марина Тихина, разумеется, не вышли на работу. Как вам это известие нравится? Мы, кажется, говорили, что не следовало прорабатывать Дегтева. Аукнется! И вообще вы здесь сбоку припеку. Я за генеральную линию, но то, что вы проводите, неэтично, нездорово.
- Круто, конечно, сказано, - только поперхнулся Николай Васильевич.
- Зачем в лоб? Если в лоб, то иногда это лучшее средство. Но спрашивается, чего вы добились своим самосудом? Опорочили главного специалиста...
- По падежу скота и составлению липы, - продолжил Буторин.
Директор не перечил, только спокойно перечислял: разбили семью...
- Я семью не разбивал. Они сами распались. Уже тогда, когда шли на свидания, вот тогда эти семьи и разбились.
- Опозорили девчонку Ручьева и самого Ручьева.
- Опозорил не я, а Дегтев Евгений Павлович.
Землянский тут смолчал. Секретарьчик, то бишь парторг ЦК по-своему прав. Надо бы посматривать за Дегтевым. Надо было вовремя указывать на несоответствие с нашей моралью и таких трагедий удалось бы избежать. Ну, без семейных пут человек, и, естественно, захотелось... погулять. Почему бы и нет? Но разве мало незамужних женщин? И зачем гоняться за соплюшками? Но ведь сердцу не прикажешь. Учитывает ли это Буторин? Люди есть люди. Человек без ошибок слишком слащав, да и яблока без косточек не бывает. Но нельзя перебирать эти косточки, не повреждая плода! Но можем ли бросать в него камни? Нельзя только по себе мерить. Ты честный, хороший, и это все видят? Пусть так. Но зачем же других честить? Обижать других. И без того скольских вы обидели!
- Да, зачем? Объясните мне.
- Мы люди одной дороги, но, видимо, смотрим на мир разными глазами.
- Ну и на здоровье! Позвольте мне смотреть на мир своими глазами. Буторины здесь не только лишние, но вредны... Мы страна вождей, но в своем округе должен быть один вождь. Вы сейчас стремитесь к двоевластию. А оно не может длиться д олго. Так что же? Скоро отчетно-выборное собрание. Годовое кольцо для вас сомкнется, если так и дальше будете вести.
- Это ваше мнение? - спросил, багровея, Буторин.
- Мое. Вы умеете смотреть в корень. Но вы близоруки, не обижайтесь не очки ваши имеются в виду, но обязан вам заметить. Вы не предполагали кровь, а я видел, что все к этому идет. Вы многое не видите, а парторгу ЦК пора бы и прозреть. Должен заявить, мы с вами оскандалимся. Но прежде сокрушу вас я, потом рухну. Пожалуйста, вы подоите две группы коров, которые из-за вашего героизма остались без хозяек, а я погляжу. Вы ведь не доярок обидели, вы буренышек обидели! Делайте, делайте выводы. Могу помочь.
Николай Васильевич видел, что директор вошел в раж и если его не остановить, то договорится до абсурда, но какая-то незнакомая сила удерживала его. Он дослушал Землянского, потом ушел к себе, чтобы только не испортить окончательно и без того натянутые отношения с первым первым лицом (вторым первым лицом был главный агроном Новинцев, но с некоторых пор, уезжая в командировку, Землянский оставлял за себя Буторина, с умыслом, дескать, чтит партию, и кажется, переусердствовал!).
- Выводы будут. Может быть, неутешительные, - довольно загадочно сказал Буторин.
Успокоив нервы, направился на ферму. Недоенные коровы Ручьевой... его не на шутку растревожили. Однако, не может быть, чтоб этих коров доярки оставили без присмотра. Мало ли что может нагородить Землянский в своем душевном запале?
Заплутал Буторин по змеистой тропке, ведущей к ферме, разгадывая психологический кроссворд: “Землянский мыслит клочкообразно, но дальновидно. Пойми его поди. Вряд ли он хочет избавиться от меня. Пришлют другого, к которому придется подлаживаться. Хочет укрепить свою власть. Позволив осудить Дегтева, Землянский ослабил свою власть. “Так что же будет?”
Терзался Николай Васильевич  по-настоящему. Произошло то. что могло не произойти. если б не его вмешательство... Да, он не предполагал такого поворота событий. Только теперь начало одолевать сомнение, правильно ли он поступил, нравственно ли его поведение, или, как выразился Землянский, оказался на уровне склочной бабы.
На ферме встретили Буторина откровенно холодно. Все оглушены были позавчерашним событием. Здесь посчитали его зачинщиком неприличной расправы... Об этом и разговоры безумолку, хоть они и бестолку.
- А Нинка Ручьева перебралась в общежитие. Ручьев ее отстегал. Но со стороны Нинки жестоко. Ославила родителей. Молодежь глупа и безжалостна.
- А Тихин чуть не порешил себя, пытаясь бежать от позора. Куда бежать от позора? Догонят и перцу подсыпят. У нас все могут. И секретарь тут как тут.
Одна молоденькая женщина недвусмысленно выразилась:
- Не мог Тихин на себя руки наложить. Не таковский он человек. Его хотели убить вон эти, партейные. Спросите у него...
И осмелев, надвинулась на Буторина:
- Можно было обойтись без собрания, а? Кто не грешит? Человек грешен, бог свят. Если могла, и я не прочь была погулять. Только, девоньки, никто не заглядывает. Худоба проклятая.
Засмеялись. Но смех-то вымученный, не естественный.
- А муж вас по головке за это погладит? - спросил Буторин.
- Погладит не по головке, не о том я. Он никогда знать не будет, если такие, как вы, не подглядывали, - дерзко ответила доярка, хотя, ее беспрестанно одергивали, она будто та телка, которая вырвалась из клетушки, - да бросьбе опекать-то, не маленькая. Слава богу, сама имею маленькую. Зачем, вы, Николай Васильевич, нескромно подглядываете? Этим вы чуть не убили Тихина. Спросите у людей - они вам скажут. Жил бы он себе, души не чаял в своей жинке. Вас завидки берут, да? Вы в черепки разбили их счастливую жизнь. Хоть бы нас спросили, можно так с людьми? Аль мы не люди? Нет и не будет личной жизни? Что с нами будет?
Николай Васильевич и не пытался даже возразить. Слишком тяжки обвинения, чтоб что-либо сказать в свое оправдание. Да ему оправдываться-то не к чему. А пускаться в дебаты, значит, оправдываться. Только вот тяжело на сердце. Да, Тихин взбудоражил весь взрослый люд городка. Но большинство склонно было обвинять секретаря Буторина. В этом немаловажную роль сыграло странное поведение директора. На словах возвеличивает секретаря, а на деле-то... Снес корейские теплицы бульдозером в угоду секретарю, дачи-самостройки разровнял танками, но сам-то свою дачу строит в Подмосковье, покупает квартиру в Москве, но об этом молчок... некоторые несамостоятельные люди неприязненное отношение Землянского к Буторину, наметившееся в последнее время, использовали для заключения различных толков, собираясь извлечь свои уроки и выгоды. Василий Степанович все понимает правильно, он мыслит, как надо, следовательно, тут что-то не чисто. В событиях этих виноват-де парторг ЦК. Коли так, то недолго осталось его терпеть. Пришлют другого, ну, а пока надо держаться от него подальше.
От него отступились как от прокаженного. К нему не шли. Вспоминали, наверное, бывшего парторга Полуэктова. Не секрет, в эти дни в адрес Полуэктова пущено много лестных слов. Но слова то не изменят сущности Полуэктова, бездушного чинуши и формалиста. И его, Буторина, числят в чинушах... Заглянул на ферму только потому, что коровы недоены!
- Некоторые еще не подготовлены для восприятия серьезных нравственных уроков. Знают еще, что наказывают и невиновных для профилактики. Этого они-то и не приемлют, осуждают вас, - сказал до сих пор молчавший Новинцев, будто специально оказавшийся (его тоже беспокоили недоенные коровы) здесь:  - Но вы не должны отступиться, если хотите идти вперед и вести людей. Петр Великий часто отрывался от уровня века, взлетал в выси горние, на некоторое время бывал одинок, пока век не подтягивался до его уровня. Лобачевского при жизни не понимали и он был одинок. Гагарин, Титов, когда летали вокруг шарика, были в этом смысле одиноки. Одинок человек перед историей. Вы сегодня одиноки, а завтра к вам придут, обязательно придут. Придет и тот же Землянский.
- Спасибо, Виталий Геннадиевич, - поблагодарил Буторин, когда они остались вдвоем на площадке фермы! - Отлегло от сердца.
- Попробуйте разобраться в народном сердце! Люди понимают, что Дегтев поступил отвратительно, но просят оставить его в покое, чтобы не наказывать невиновных. Надо было! Народ придерживается золотой середины между строгостью и свободой нравов. Этих вот таких трагедий можно было избежать, если б... Ручьев отказывается от дочери. Тихин убивается. Никто этого не мог предположить, кроме Василия Степановича, между прочим. Он знает Евгения Павловича, дамского угодника, знает и других угодников, знает их натуру, не потому что сам такой, хотя поэтому тоже... Теперь люди говорят: лучше уж жили б обиженные в неведении своем. А Дегтев старательно спекулирует на доверии людей. А доверчивые люди его пространные суждения принимают за смелость мышления, а павлиний хвост слов как выражение красоты души. И вправду, лучше уж жили б в неведении своем. Понимаете, что хочу я вам сказать. Мы ведь потеряли ориентиры в этой жизни, искаженно наше чутье, чувство, ощущение, из-за тирании... Мы ведь не вышли из тирании... Насилие над отдельным человеком, потом насилие над целыми народами, насилие над мыслью - все это привело к тому, что исказилась сама жизнь, ее древо. Древо жизни, искривленное черными молниями времени - зрелище печальное. Все в этом. Совершив над народом преступление, взываем к справедливости к каждому человеку. Так оставим людей в покое. Они видели только сатрапов, баскаков, надсмотрщиков, а поводырей и не видели. Когда поводырь превращается в обыкновенного надсмотрщика... надзирателя?
- Одно я вам скажу, Виталий Геннадиевич, Тихин в конце концов сам узнал бы правду. Ложь долго не утаишь. Чем позже открылась б ложь, тем горьше б   было. Ложь, чем дольше она живет, тем отвратительнее. Ложь всегда пагубна. Вы правы. Эти события поучительны для всех, для меня в особенности. Но людям нельзя делать скидок. Ведь тем самым воспитываем неполноценные характеры. Ведь так? Все больше убеждаюсь, что поступил я правильно. Плохо в Землянском то, что он подлаживается под людей. Не нравится мне сей ненужный либерализм. Виталий Геннадиевич, мы ведь тоже были учениками, студентами. Помните, любили учителя, который мыслил, как все ученики, который всегда подпевал, потакал. А теперь думаешь, какой след оставил сей учитель в твоей жизни? Да никакой! Руководитель - это катализатор жизни. И Землянский, поддерживая мнения среднего уровня, не дает людям развиваться. Ну, как ваши кружковцы?
- Думается, что с изучением “Материализма и мпириокритицизма” Ленина поторопились. Хотя изучали же “Вопросы языкознания” Сталина всей страной. Если так надо, одолеем этот труд вождя. Но, во-первых, состав пострый в смысле образования. С семиклассным образованием и кончая высшим. Во-вторых, не прошли слушатели основ диамата. В-третьих, надо ознакомиться с трудами великих философов прошлого, а где их взять? Они сплошь оклеветаны и запрещены, не говоря уже об отечественных, сосланных и выдворенных. Только интересно, кем запрещены? Политическими надсмотрщиками опять же!
- Конечно, вам нелегко. Но не заполняйте занятия собою. Дайте людям высказаться. Знаю, у вас хватает терпения всех выслушивать. Правда же, нелегко научить людей мыслить, оперируя точными категориями, глубокими понятиями? А в вас я  Коменского не подозреваю.
- Николай Васильевич, а ведь плохо, когда люди проявляют консерватизм в принципиальных вещах. Сколько у нас структурных подразделений, а  партгрупп раз-два и обчелся. А открыть двери в партию нельзя. Но структуры функционируют без пригляда! Может, не надо пригляда? Мы идем вперед. Как можно идти вместе, не доверяя?
- Виталий Геннадиевич, вы правы. Если отпустить, то забредут кто куда, зачем тогда прокладывать дорогу? Наша работа - это движение вперед, но “езда в незнаемое”. Уверен, что “незнаемое” не тупичок, но если тупичок, то одним тупичком меньше.
- Я тоже, - отозвался Виталий Геннадиевич, - я тоже так думаю. Только надо бы нам одним вначале забраться в тупичок, как какой-нибудь одинокий гуманоид-разведчик в созвездии Лиры. Разве не так?
- Ну вы, того... Ну, до вечера, до планерки. Приходите с планом.
Николай Васильевич вернулся в контору и день провел в относительном одиночестве. Никто не заходил к нему в кабинет. И он не выказывал  желания наведоваться к подчиненным. Но формально у него не было подчиненных, так что особенно и не стоило беспокоиться.
- Ну, что ж, это даже к лучшему. Придут люди. Придут ли? Должны придти, если не каменные истуканы с острова Пасхи. А если нет? Неужели отработался, неужели все, пора собрать чемодан? И остается пожелать успехов в работе, в жизни, спереди и сзади, внешне и внутри!
Шел домой по улице совсем недавно названной именем первого директора спецхоза Кремлева. Улица за год преобразилась. Березы прижились, подросли. Люди уже привыкли к ним, и юные деревца были теперь не каким-то сюрпризом, а стали живым компонентом городка, хотя особенно и не задумывались над этим. Самых необходимых вещей не замечаем. Замечаешь, когда они отсутствуют. Березы незаметны своим присутствием, но как бывало неуютно, когда их не было. Так, наверное, и с незаметными людьми.
Вот Тихин, конечно, вдруг вспыхнул ночной звездой. Числится в каком-то списке, и кто-бы что бы, если б не эта история... Душа ранимая, совестливая у этого человека... Признаться, Николай Васильевич никак не мог припомнить это неброское лицо слесаря, хотя ежедневно встречал его на улице.  Кротость и какое-то умиротворение было отражено на этом лице. Буторин видел и не замечал... Тихина, как и многие руководители городка. Теперь вся жизнь Тихина на виду. Непонятная личность у всех на глазах замаячила! И озадачила обыкновенная жизнь человека, который тяготится своей неожиданной необыкновенностью. И который был счастлив в неизвестности. В неизвестности он велик, счастлив, чувствует хорошо, как рыба в воде. Да, это один из человеческих характеров.
“Эх, Тихин, как же ты не понимаешь, что жизнь предполагает борьбу, свое счастье тоже надо стеречь, охранять от недугов, - размышлял про себя Николай Васильевич. - Да, все это было... Но изгнать самого себя из жизни - дело нехитрое. Так что же, не смог пережить позор или ревность помутила твой разум? Спасу ли я тебя? Мне нужно тебя навестить. Ты, конечно, не хочешь видеть меня. Это значит, ты обиделся на меня, зря, я навещу тебя и ты простишь. Придется отлучиться на вечерок из дому. А тут дел невпроворот...”
Но планерку директор отменил. Буторин, не дождавшись членов парткома, ушел домой, вздыхая от горечи и досады.
Идут в кино Строговы. Поравнявшись с Буториным, холодно поздоровались, торопливо прошли мимо. Даже самые близкие люди отворачиваются. Так и надо. Это от вас и требуется. Значит, вы переживаете больше, в сотни раз больше меня. Вы придете ко мне. Не сейчас. Чтоб осмыслить, нужно время.
Но идет навстречу тебе Анжела. Как хорошо, что встречает его сейчас. Как удивительно она постигает тебя? А ведь у нее свой, ею созданный мир, куда она никого чужого не пускает. И она почувствовала, что ему плохо.
Анжела подходит и берет его за руку, ни о чем не спрашивая. Только теперь, когда почувствовал руку жены в своей, он ощутил огромную усталость во всем теле. Еле-еле дошел до порога. Анжела помогла ему добраться до дивана и опуститься на него вместе. Улыбнулась. Лицо ее залилось ярким бенгальским огнем.
- Коленька. Генку я сегодня наказала, двойку принес. По арифметике схлопотал двойку. Во второй класс ходит, а считать толком не может. Я и отшлепала. Да и как не наказать? Притащил двойку и рад! Объявляет: “Мам, я двойку получил!” Я показала ему двойку.
- Где он сейчас? - спросил он с ноткой тревоги.
- Гуляет. Это ему полезно перед сном.
- Анжела, мне очень и очень тяжело. Ты еще не знаешь, как это тяжело, когда люди, добрые, хорошие люди отворачиваются от тебя. Как мучительно на душе,  когда знаешь, что прав, а тебя обвиняют в неправоте. Неужели можно стараться не замечать этого?
- Коленька, давай бороться, - Анжела упала на грудь мужа, растормошила перламутровыми ноготками. Он обхватил ее гибкий стан, прижал к себе. Они слились в едином сплетении, сбросив с себя одежды и подавив легкий стыд, но полного слияния нет и нет. Он все равно знал, что она не он, и он не она. И она знала, но звала, звала к себе, в свое нежное лоно, чтоб он забылся и была она мила и удивительно красива в непристойных позах. А ее бессвязный шепоток возбуждал его еще больше... Но нарочитая страсть больше убивает чувства, чем холодное равнодушие близких людей. “Я не Генка, меня не надо утешать, Анжела, ты тоже не понимаешь. Как грустно! И смешно. Ладно не будем...”
- Анжела, есть что покушать? - произнес он, набрасывал на себя халат. Он был строен, как Аполлон, во всяком случае в глазах Анжелы...
- А как же! Кофе приготовила, кроме всего...
Она кинулась в прозрачном пеньюаре на кухню. Вскоре весело позвала мужа, Николай Васильевич откликнулся на зов. Стол ломился от дымящихся кастрюлек и тарелок.
- Научилась кулинарии, - тепло заметил Николай Васильевич.
Анжела села напротив и смотрела, как ел муж. Лицо ее серьезное-серьезное. Будто изучала Анжела солидный университетский курс. Но в перерыве между баскетбольным матчем. Смешная она женщина.
- Не смотри так, аппетит перебиваешь, - улыбнулся он.
Анжела не ответила, подумала, пронеслась в большую комнату.
Вскоре донеслись приглушаемые стеной размеренные мудрые звуки первой части Лунной сонаты Бетховена.
Николай Васильевич вошел в большую комнату, подошел к жене, положил ладонь на ее плечо. Анжела самозабвенно, жертвенно играла. Играла для него и не для него. Поэтому не было свободы в увлеченной игре - была преданность. Только третью часть сонаты она, задыхаясь, играла вдохновенно. Пальцы ее то страстно плясали, то отскакивали от клавишей, как раненные, от боли. Буторин незаметно, но неотступно был втянут во власть этой прекрасной, страстной, бурной разливающейся изумительной исповеди души. Вот отзвенел заключительный аккорд, и настала какая-то странная, умиротворенная чарующими звуками, тишина.
- Это наша клятва, - призналась Анжела, - люблю, люблю, а за что? Такого угрюмого беса только я, дурочка, могла полюбить. За что? А вот за что. За угрюм-тоску. За дикость - не подступись в огненные минуты, могу искалечить ненароком. Твои, твои максимы.
- Не может быть, Анжела, ты моя единственная...
- Давай помолчим.
Но долго в молчании им не удалось пробыть. Вбежал Генка. Волосы - словно развороченная копна сена. Лицо измазанное, нос приплюснутый, красный.
Анжела невольно воскликнула:
- Где ты нос разбил? Кто разбил? Юрка Землянский? Признавайся, несносный.
- Упал на ухабы, мам, - сказал Генка с какой-то непонятной гордостью.
- Не лги. Конечно, Юрка нос расквасил, - требовательно повысила голос Анжела и потащила сына в сени, чтоб помыть.
“Хорошо, что с детства дерется, - подумал Буторин, - курс правильный. В детстве отстаивает правду кулаком. Повзрослеет,будет отстаивать ее и разумом. Сынок, ты тоже поплатился  за свою маленькую правду своим носом. Кровь пролил. А я - доверием людей. Люди отвернулись от меня. Для них же хотел... правды. Не могу, когда вот... глядят в землю. Душа кровью исходит. Вот она, мотивация насилия...”
- Отстань, - вырвался Генка из рук мамы, пытавшейся причесать его спутавшиеся волосы, - не смей измываться, мамочка, не смей.
- Сыночек мой, пошли, я что-то тебе скажу.
Анжела повела его на кухню.
- Генка, только честно, зачем подрался с Юркой? - спросила она. - Я, как и обещала, купила тебе космодром. Нравится? Не обманывай, все равно узнаю. Хуже будет.
- Пусть не наговаривают на папку.
- А что он говорит про папку?
- Что папка наш разбойник, грабитель. Его папка собрал вот такой урожай, а папка растаскивает. Мы подрались. Я ему тоже нос расквасил, не бойся. Задается, я - сын директора!
Она вдруг подхватила сына на руки и стала целовать его неистово. Генка забарабанил ногами по ее животу.
- Ой, защитник, наш защитник, - отчаянно говорила она, задыхаясь, целуя сына в глаза, облупленный, многострадальный нос, в непокорные вихры.
Генка отчаянно заработал руками и ногами. Он не выносил дурной ласки матери, папка лучше. С ним хорошо. Генка держится ближе к отцу. Да только редко с ним видится. Папка приходит с работы, когда он уже спит, и уходит на работу, когда он еще спит!
- Тю, ты дикарь, прямо, - рассердилась Анжела, бережно опуская сына на ноги и вдруг шлепнула его несильно, но гневно. Генка вырвался из рук, убежал. Анжела пригорюнилась.
- От рук отбивается. Не узнаю мальчика, просто не узнаю. Очень трудный переменчивый возраст.
Анжела поискала несносного мальчишку, нашла его, воскликнула, стараясь влить в голос побольше металла:
- Уроки выучил? Ну-ка, этюд Черни проиграй. Негодный мальчишка, все забросил. Кормить не буду, запоешь у меня.
Но металла едва хватило на эти фразы.
Однако Генка послушался мамы, сел за пианино. Открыл крышку. Пианино обнажило покрытые налетом времени клавиши.
- Коля, новое купим? - Анжела взглянула бархатными глазами на растерянного мужа.
- Конечно, обязательно, - отозвался он.
- Геночка, фальшивишь, - предупредила Анжела. - Не чистое ми, а бемоль. Вторую часть играют стакатто. Неровно трель идет. Здесь хорошо. Николай, поедем в Москву, а? На праздник.
- Поедем.
- А в Крым?
- И в Крым.
- На  Канарские острова?
- И на Канарские острова.
- Опять и опять взыграла амбиция, а мне отречение от самой себя, - вздохнула Анжела, с грустью вспоминая милое, ласковое время, московское время. “Прошлое всегда прекрасно, если в настоящем грустно. Такова память человеческая - как решето, просеивает ненужное, оставляет надолго только яркое, которое как бриллиант сверкает, если осветишь светом воспоминаний”.
Буторин заметил этот алмазный блеск в ее темных, как ночь, глазах.
- Москва всегда с нами. Придет время, и вернут нас в столицу. Время не пришло.
- Вижу, ты дикарь. Дикарю в лесу жить. Вот тебя и в лес тянет. Как хочешь, а в Москву поеду. Я птица вольная. И Виталия Геннадиевича позову.
- Ему тем более нельзя там показываться. Он там персона нон грата. Анжела, я не ревнивец, но я не переживу твоей измены. Тебе не достает дочки...
- Коленька, мне кажется, что здесь знают о нас больше, чем мы знаем. Стараниями Алевтины Павловны...
- Ну, мало ли что говорят... А впрочем, я догадываюсь.
...Тайная встреча с Алевтиной Павловной, состоявшаяся по ее просьбе затягивалась, но Николай Васильевич никак не мог завершить встречу на какой-нибудь теплой ноте.
- У меня к вам вопрос, Алевтина Павловна. Вы сомневаетесь в правильности моих действий. Откуда эти сомнения?
- Оттуда. Вас это очень беспокоит? - саркастически усмехнулась Алевтина Павловна, бесстрашно гляда на секретаря. - Оставьте в покое тех, как вы говорите, маловеров. Чего беспокоиться? Это их дело не верить, а ваше - доказывать делами.
- Но они опасны, подтачивают веру. А наше учение - больше вера, чем наука и многое зависит от настроения людей... Уж сколько мы боролись с маловерами, нытиками, бегунами, а воз и поныне там. Они плодятся как мухи. Сказали: живите, как хотите. И что вы думаете: собрали невиданный урожай зерновых, овощей, добились рекордного надоя, хотя мы, все руководство занималось выяснением отношений!
-  Ничего удивительного. Это не детская болезнь, это наследственная болезнь, ахиллесова пята. Собрали рекордный урожай потому. чтобы оставили всех в покое из-за распрей. И что вы с этим урожаем будете делать?
- Как что? Сдадим государству. Ударников представим к награде. Жаль, что сейчас другие времена, - вырвалось у него нечаянно. - Но история развивается по спирали. Мы признаем план? Признаем. Тогда надо добиваться и энтузиазма, и дисциплины, призывать к ударному труду. Следовательно, я должен бороться с маловерами, летунами и прочими врагами, стоит только список заполнить.
- Я, например, не признавала плана, который  становится самоцелью и порождает врагов, а их, как вы знаете, уничтожают. Это Сталин придумал план вместо нэпа, рынка. И народ, как может, так и борется с планом. Правда, безуспешно. И вашу карьеру политического руководителя запланировали там, наверху. Ничего приятного? Да, конечно! Состряпали сталинцы шахтинское дело, расстреляли спецов, чтобы вызвать больший энтузиазм к плану. С Нечаева, наверное, и пошло все тупиковое. Большевики, наследники Нечаева подогревали энтузиазм масс и укрепляли дисциплину с помощью шахтинских дел! И герои есть! И лодырей оттащили от льгот, а общее дело не стало личным делом,  потому у вас ничего не выходит с планами!. Урожай невиданный собрали вопреки вам!  Чувствую, многим не поздоровится. “Что наше мироощущение? Это мироощущение людей, не совсем благополучных. Но в народе есть и другие люди. Вот о других мы не думаем, потому что не видим их, не замечаем. Мы - люди закрытые, для нас важнее цель, задача, выполнение, чем все остальное. В этом наша сила. В войну мы поставили цель: за ценой не постоим. Победили, отдала страна десять жизней за одного вражеского солдата. Нам нужно освоить целину! Сгоним сюда полстраны, а целину освоим. Мы большевики во втором или третьем поколении, мы искровцы твердые... А если надо, то и шпиона найдем из своих рядов и казним, как Олега Пеньковского. По слухам, его живым всунули в топку Донского крематория. Нечаевщина - чудище обло, стозевно и лаай, конечно, страшна, но народ устал от страха.    
- Тогда победим. У матросов нет вопросов.
- Кого? Себя или очередного врага?
Николай Васильевич развел руками, улыбнулся. Он поразился сходству суждений, хотя он убедился, что дружбы с бывшей политзаключенной, но реабилитированной не получается. Алевтина Павловна, играя роль Сивиллы, однако же не пожелала ему сочувствовать.
- Быть поводырем народа ой как соблазнительно. Войдешь во вкус и захочешь повести кого угодно в пропасть, лишь бы вести за собой, - говорила Алевтина Павловна неприятные для Буторина вещи внешне бесстрастно, но выстраданно и потому убедительно. - Так что подумайте...
Он этих слов будто и не слышал. Из ума выжила женщина, Алжир ей мало не показался, не прошел даром.
- Народ мы почти завели в тупик. Но как? Впрочем, люди бы не пошли за нами, если б не поверили большевикам, но поверили, как же не поверить! Сумели убедить, что впереди ждет изобилие. С семнадцатого года убеждаем методом насилия. С семнадцатого и началось новое великое переселение народов. Одних на Соловки, других в Сибирь, третьих в Среднюю Азию, теперь вот согнали полстраны на целину. По доброму будто желанию, а по сути - по великой нужде - за куском хлеба ведь сорвались голодные с родных мест, потушив вековой домашний очаг. А ведь в тринадцатом году Россия вывозила хлеб за границу! Царя оболгали, сместили. Народ поверил самозванцам, борцам за народное счастье, и довел себя до унизительного состояния... Я обличаю. Ну и что? Блаженны изгнанные за правду, - сказано в Библии.
- Мы всегда, Алевтина Павловна, искали особый путь к счастью, и тот, кто замешкался на этом пути, был обречен. Мы жестоко карали таких отступников. Карали виновных и невиновных, прокладывая особый путь, да все прокладываем, а  света пока еще и не видать. Наверное, заблудились, не нашли своей дороги. И все же ведем всех. Ах, эта дорога, дорога, но бездорожье дороже. Мучаемся, потому что нет единственной дороги к счастью и ориентиров таких нет. Вот и думаешь. А не лукавит ли тот, кто указывает дорогу к счастью? Есть ли особый путь? Сколько же можно строить с нищими, голодными и разутыми это общество  всеобщего благоденствия? Уж не иллюзия ли? Нам хочется то ли молочка, то ли облачка, но мы то обманываемся.
- Да, кто-то и обманывался, да только не мы. Мы ведь знали, что наверху с презрением смотрели на овечьи массы, которых заметно поубавили. Да Хрущев осенью пятьдесят третьего сжалился - освободил десять миллионов, томившихся в лагерях и зонах. А если б не сжалился? Так бы и гнили там? Ладно, спасибо Хрущеву. Но он алогичен, забравшись на самый верх, приказал расстрелять демонстрацию студентов в Тбилиси, которые выкрикивала слова о выходе из Союза. А недавнее усмирение департированных немцев на юге Казахстана, пожелавших вернуться в Поволжье? - полушепотом проговорила Алевтина Павловна. - Об этом не пишут в газетах. Но об этом знают все честные люди. Я говорю это вам. Чтоб не было это для вас неожиданностью.
Выполняя карательные функции власть обанкротилась, тем самым ослабила страну.
- Не думаю. Партия власти возродилась, регулярно проводя очищение. Многие невинные, конечно, пострадали. Миллионы лишились жизни за неприятие иллюзий! Уж лучше б не было Октябрьской революции, этой иллюзии быстрого переустройства мира...
- Знаю одно, что черная звезда появилась на нашем небосклоне. Отсюда и смута. Сталина нет, а дух его живет, виден даже зловещий отсвет черной звезды. Что нас согнало сюда? Давление черной звезды. Я знаю, когда-нибудь мы все погибнем. Мы все обречены, потому что мы хотим разрушить мир, а он один.
- Что так мрачно?
- Не обо мне. Все, что не по нутру власти, считается покушением на государственность. Глава государства будет выглядеть сильно, если сожмет кулак. А поводов хоть отбавляй. Мало из первоцелинников так и не уцелел... Кто умер от несчастных случаев, кого убили, а остальные просто сгинули. Да и там, куда они вернулись, не сложилась у вернувшихся жизнь. Посудите. Объявили новое освоение целины, чтобы списать тех. До сих пор командированным негде жить. Еще и речи нет об устройстве в новой зоне. Вместо крыши над головой - звездное небо. Да только видно, как злится черная звезда. Как укрыться от нее? Что за жизнь без крова? Правда, иные в палатках, как солдаты, но сколько же будет тянуться эта непонятная служба? Это не подарок - жизнь без крова. Понятно, каждому - кров. Ясно, как божий день. Но миллионам немедленно предоставить кров - пока никто не собирается. А тысячи северных деревень опустели. Нужда лютая. Люди бежали от нее к ней, примчались. С привеликой охотой! Из огня да в полымя. Так бывает, когда отдаешь в чужие руки свою судьбу. Николай Васильевич, вы, конечно, никак  не ожидали, приезжая сюда, встретить таких, как я? Что, плохо? Разве плохо, что живет в степи человек, что есть живая душа в унылой степи. Ведь хотели же убить. Эту душу. Не вышло!
- Я вас очень прошу, ну, молчать, иначе снимут вас с довольствия. Вы же не можете хлеб добывать, а хлеб едите. К словам вашим прислушиваются. Если б вам перевестись в пансионат?
- Последняя остановка на пути в вечность? Знаете, я согласна, родимый... Походатайствуйте. Я уже все сказала. Будьте осмотрительны. Береженого - бог бережет.
- Если не возражаете. До свидания.
Николай Васильевич возвращался домой поздно вечером. Встреча с Алевтиной Павловной оставила в его душе тяжелый осадок. “Алевтина Павловна приоткрыла какую-то тайну. Она, оказывается, всегда готова к худшему. Воспитание на крови не проходит бесследно. И тот ли народ после всего, что произошло в годы великих переломов? Конечно, не тот. Что-то надломилось в нем. Нет, не погибла духовная мощь народа, но то, что в нем что-то надломилось, это уж точно. С таким другим народом можно уже вытворять что угодно. Не безумие ли - этот исход из родных мест в дикие казахстанские  и кулундинские степи?  “Безумству храбрых поем мы песню!”Поверили в новую жизнь наскоком. Наивный у нас народец!”
- А может быть, тут все гораздо сложнее, - заговорил  Николай Васильевич вслух, споря с неким оппонентом. -  Приказано было жертвовать. Да, не жалко вот чужой жизни, во имя благородной цели. Людей ведут к новому перевалу, распрощавшихся с веригами бытия, с новой верой и новой надеждой. Что там, за перевалом? Каждый перевал красный. И опять жертвоприношение на очередном перевале? Предопределенность судьбы? Нас всех заманили сюда калачами и бубликами. Других загнали нагайками и прикладами. Мы нищие!Мы битые! Мы бездомные! Мы потому вечные кочевники. В первый год с кондачка вырвали урожай. Потом пыльные бури перечеркнули все. Но живут памятью о первом огромном каравае, никак не могут отрешиться от иллюзий. Нам кажется, что мы победили. Народ подняли на дыбы, а вера в благоденствие уже потеряна. Отчаяние владеет мной. Уйти, чтобы не лгать? Ну и что? Что моя жертва? Надо продолжать игру. А как иначе? Жить, как все, кого лишили крова. Начать все сначала.
Буторин почему вдруг вспомнил свою первую встречу с корейцами, которые жили в спецхозе, созданном или же после депортации в безлюдные степи. Корейцы хорошо адаптировались в новых условиях, сеяли пшеницу, выращивали огурцы и помидоры, превратили кусочек суровой степи в оазис. Забыли про обиды свои. Подружились с  уплотненными раскулаченными, маловерами, вредителями и пополнившими  спецнаселение новоцелинниками. Головка состояла из назначенцев, Землянский первый выдвиженец.
- Что жаловаться на судьбу? Кому жаловаться? Мы жили на Дальнем Востоке, приняли христианство, царь сделал нас своими поддаными - довольно смиренно произнес пожилой кореец, седой, как лунь, попыхивая трубкой. - Ну, выслали. Какие обиды? Пострадали, как все другие люди. Мы думали не об этом, а о другом. Как бы выбиться из нужды, все такое. Перво-наперво дать детям образование, то есть дать им крылья. Ради этого готовы гнуть спины от зари до зари. И гнули спины от зари до зари, света белого не взвидели, а ничего путного. Да еще не жаловали власти. Отбирали нажитое. С жильем было плохо. Помногу лет жили в землянках и мазанках. Только выбрались из ямы - война началась. Опять в мазанки влезли - теплее. Кончилась война - начали оклематься. И всегда занимались тем же - сеяли пшеницу, занимались овощеводством, расширяли оазис, до самого горизонта, а стройку начали. Хотим жить все же по-людски.  Тут прибыли эшелоны с осваивателями земли.
- Плохо стало? - задал первый попавшийся вопрос Буторин, понимая, что вопрос бестактный.
- Все беды от непонимания. Да тут, как в Америке - все нации. Поначалу не понимали друг друга,  неинтересно было. Прижились, сработались. Но об этом никогда не писали, потому как ничего и не было. Это там наверху кого хотят - найдут, чего хотят -  найдут.
- Я хотел бы походатайствовать о создании спецбригады с достаточной долей самостоятельности. Я думая, что сумею убедить руководство и такую бригаду создадите... - вдруг ни с того, ни с сего с пафосом сказал Буторин.
Старый кореец, умудренный опытом жизни, скептически рассмеялся.
- Знаете, Никита Сергеевич был здесь, прослышал что тут... Обкомовский секретарь к нему с докладом. Хрущев одобрил. Хрущев уехал. И все осталось по старому. Боюсь, не отняли бы. Вон как поступили с Пон Чу - забрали все, да еще хотели в тюрьму посадить. Он на заводе сейчас техником, оклад положили. Доволен. Корейцы тянулись к земле. Земля - кормилица. А теперь всеми правдами и неправдами в города переселяются. И правильно это.
Николай Васильевич не ответил. Он не забывал и не забудет ту встречу с Н.С.Хрущевым, и его встречу с целинниками. Тысячи и тысячи людей жаждали этой встречи с первым секратарем. Небольшого роста, толстенький, со звонким голосом, Никита Сергеевич предстал перед целинниками в ореоле мудрого руководителя, совершившего подвиг - разоблачил Сталина и освободил десять миллионов безвинно осужденных! Хрущева мгновенно окружили восторженные люди, внимали его словам с чувством восторга и самоотречения. Это ведь тот человек, который загипнотизировал людей, чтобы они могли без душевных усилий совершить настоящий подвиг. За кратчайший срок сорвались на необжитые земли, оставив родные избы и хаты, миллионы домоседов. Какой царь мог бы добиться такого результата своей державной властью?
При первом приближении царь выглядит ребенком перед персеком Хрущевым, даже со всей своей царской переселенческой политикой. Или люди легко поддавались внушению, лишенные какой-либо воли, или Хрущев обладал поистине гипнотической силой.
- Наша страна будет страной изобилия... Человек должен освободиться от быта, от всякого культа, в том числе и от культа еды. Все будут питаться в столовой, которая будет бесплатной, всем одинаково, всем поровну, никто не будет обойден, обижен...  За работу, товарищи!
Землянский повел руководителя государства на опытно-испытательную станцию, где выращивались элитные сорта перспективных культур, повел сам, потому что Новинцев был в Омске на зональном совещании руководителей хозяйств и представлял там администрацию спецтерритории. Василий Степанович попросил и Николая Васильевича заняться устройством банкета. Буторин, скрепя сердце, вынужден был выполнить поручение первого руководителя. “Точно, что-то задумал ревнивец. Будет докладывать Никите Сергеевичу, как он тут один собрал невиданный урожай, экологически чистый, без применения химических препаратов. Завтра Землянский будет известен всей стране, а через месяц-два он станет министром спецхозов. Но для этого он должен спрятать концы в воду, тем более  строительство не финансируемых бюджетом объектов... Сможет ли?”
Буторин упал было духом.
“Когда надо - мы все можем!” - подумал Буторин и вновь воспрянул духом. И забросила же  судьба новгородца в никуда! Да корни его на Новгородской земле, а  Никита Сергеевич - курянин. Следовательно, близкие соседи. У них могут быть общие далекие предки. Кто были далекие предки? Если бы знать? Революция все опрокинула и всех! Мы  должны вести родословную с Октября. Возрождаем трудовые династии. Смех и только. Мы не можем после семнадцатого, особенно после тридцать седьмого года гордиться предками!
Мы - другие. Более добрые? Более человечные? Что человечно и что нечеловечно? Что помогло нам выжить? Ненависть? Агрессивность? Насилие, бесстыдство? Или вера в вождя, в реального бога? Но на поверку вышло - вера в кусок хлеба. Нас объединил голод. Но ведь это ненадолго. Как станем сытыми, располземся по своим щелям! Ух!
Буторин сплюнул смачно, оглянулся и, когда убедился, что нет рядом никого, успокоился. Ему не хотелось, чтобы кто-то был свидетелем его недостойных действий, вызванных скудными мыслями. Может, Алевтина Павловна, права? “Завтра я позвоню в пансионат, и она переберется туда. Может,  мне бросить все и уехать, сгинуть (можно заняться историографией) и как бы родиться заново, зажить в другое время... Живет же в своем особом мирке тот же Новинцев, и не просит куска хлеба. Ему не скучно.” Буторин может по минутам расписать распорядок дня второго первого лица!

                Глава 7

- ... Фирсов, скажите, когда мы закончим разговор о зяби? - спросил Виталий Геннадиевич.
Управляющий - очень молодой, чернявый человек с пронзительным взглядом, с трепетными девичьими ресницами отозвался мгновенно, но не заученно:
- К первой декаде октября. К открытию съезда партии приурочивают. Что я могу? Виталий Геннадиевич, кукурузу на кукурузе, думаю, можно сеять. Засеяли в этом году кукурузу после пшеницы. Зеленую массу получили сполна. Но кукуруза, так сказать, не успела освоиться. Поэтому можно еще раз засеять кукурузу. Повтор не вреден.
- А как Зорина рассуждает? - подстраховывался Новинцев.
- Она мне и доказывала это, я вынужден был согласиться.
- Можно повторить. Но в последние годы мы допустили господство монокультуры. Мы ведь консервативны. Освоили и гоним по шаблону. Пшеница на пшенице, срамотища. Приспособился сорняк к такой скоромной агротехнике! Печальный итог: засилия овсюга. Будем исходить из естественных условий... Где-то хороша такая-то культура, значит здесь плоха. Но как наступает весна, у нас не хватает - борон, лущильников, культиваторов. Какая монокультура тут, нонкультура! Петр Иванович, нам надо сделать выводы...
- Я сделал вывод, когда весной три дня не мог спать из-за этих лущильников и борон.
- А где ваша хозяйка полей? - поинтересовался Новинцев.
- Зорина только что ушла домой, у нее дочка, в детсад не решается девчушку пристроить. Беспокоится. Вы как прямой начальник убедили б, что в детсаду ее Танюшку не укусят.
- Подыщите ей другую работу, ей плохо из-за дочки и нам плохо без нее, - только и сказал Виталий Геннадиевич.
- Мы так сработались за три года. Ну, переведу ее, а пришлют какого-нибудь важного тугодума...
- А нельзя ли ее сюда вызвать, мне нужно кое-что выяснить? - Виталий Геннадиевич спросил официальным тоном, ненавидя себя в эту минуту (он выдавал себя с головой!). Но эта мера была вынужденной! Почти все знакомые считали главного агронома (или очень жалели) нерасписанным мужем участкового агронома, а это Виталия Геннадиевича сильно смущало, даже коробило.
- Не придет, конечно. Вы лучше...  идите к ней, - служебным суховеем несло от логичного ответа Фирсова, который искренне желал одинокому на его взгляд Новинцеву добра. Чтобы не выдавать себя, Фирсов не на шутку набросился на отсутствующую Зорину:
- Мы не раз пытались потревожить ее во внеурочное время, увы! Ничего из такой затеи у нас не выходило. Огреть б ее строгим выговором, чтоб знала, почем фунт лиха.
- Придется, наверное, - сказал Новинцев. - В общем, сделайте представление на порицание. Я подпишу. Но надо бы в деликатной форме. - Вот об этом вы ей и скажите.
У крыльца избы, огороженной штакетником, стояла пожилая женщина, хозяйка дома, когда Новинцев подошел к калитке.
- Светочка наша дома. Заходите, пожалуйста, - зачастила женщина, - проходите, проходите, гостем будете.
Филенчатая дверь была открыта, и Виталий Геннадиевич, с некоторой робостью, переступил порог комнаты. Пол только что помыли, и он блестел лаком. Почему-то тихо, но было ощущение, что комната не пуста.
Оглянувшись, Новинцев замер. Но сердцце, задетое током, затрепыхалось ласточкой. Кровь смурная ударила в виски.
Светлана сидела на широком подоконнике, обняв свою девчонку Танюшку, задумавшись, пригорюнившись... Светлана была в спортивном трико, облегающем ее стан. Ноги оголены до колен. На фоне окна острым манящим треугольником вычертилась ее девичья грудь. Нужно было проявить усилие, чтобы поверить, что она уже познала радости и беды материнства. Но в ней было столько предчувствия материнства, что Новинцев был тронут. Заключить ее в объятия и добиться признания, если б можно, - захмелел он от неожиданной мысли, воспламенившей воображение. Юная мать. Образ юной матери затмевал образ Элины, близкой и далекой. Воображение одело Элину - его богиню Диану в спортивное трико, и от этого болью пронзило сердце. Такое невозможно, нереально.
Виталий Геннадиевич облокотился о косяк двери и вздохнул. Тотчас вскрикнула Светлана, поставила Танюшку на пол на попечение гостя и молнией взметнулась в другую комнату. От волнения и стыда забыла закрыть створчатую дверь. Стала боком к Новинцеву, бледная! - с какой торопливостью натягивала на себя чудом очутившуюся под рукою юбку - горе и потеха. Застегнула пояс юбки - ужас, из под юбки видать трико... Новинцеву стало душно. Он смотрел и ничего не видел, весь в каком-то бреду, намагниченный, наэлектризованный, милый истукан. Но нет же, чуткий, добрый человек с юмором, внимательный мужчина.
А Светлана вышла в новой кофте, в юбке до колен, причесанная, прибранная, но тоже наэлектризованная... неожиданной встречей.
- Здравствуйте, - чужим голосом произнесла она, будто в горле у нее пересохло. Спохватилась, засуетилась, застеснялась, - садитесь, пожалуйста.
Танюша тоже опомнилась и с радостным верещанием кинулась к Новинцеву. Его всего, его сердце пронзило от этого детского восторга, будто током, сладкой болью. И расстроило былое душевное спокойствие восклицание девчонки:
- Папочка пришел! Папочка!
- Доченька! - воскликнул Виталий Геннадиевич.
Он раскрыл объятия, прижал бережно девочку к своей груди. Сердечко Танюшки застучало в такт его сердцу - трепетно, пойманно, радостно.
- Зорина, вас, оказывается, никак нельзя тревожить во внеурочное время. Я то понимаю, но управ Фирсов хочет писать в управление. Это же безобразие, стыдобушка. На работе завалы. Кто же будет их разгребать?
- Сам же отпустил, - от обиды у Светланы навертывались слезы.
- Я не имел права не отпускать, но у тебя же должна была пробудиться совесть? Чересчур? - Он не смотрел на нее, а видел ее всю. Глаза его - глаза мужчины, которые увидели женщину, зовущую его, стремящейся к нему, прекрасную, преданную, готовую на любое безрассудство. Виталий Геннадиевич безотчетно сознавал, что поступает нехорошо, бесстыдно, преступно, уступая... чувству, физическому чувству. Он пытался отвести взгляд, все равно видел и ощущал ее, ее неровное дыхание, от которого вздымалась грудь ее, девичья грудь. Может, и кормила грудью Танюшку, но это не могло превратить Светлану в женщину. Года не подошли. Но пришла пора понимания и осмысления... чувства. Прекрасное предчувствие любви, сладкий миг пробуждения женщины.
Новинцев не мог объяснить, что чувствовал в эти минуты. Во всяком случае, он чувствовал и возжелал... и это были  неплатонические чувства и желания.
Но весь вечер он то и дело спрашивал о взмете зяби, о технологической карте, то есть о сугубо служебных вещах, и ни разу не взглянул на нее, но любовался ею...  нескромным взглядом. Ее юное, чистое, нежной белизны, такой белизны, когда занимается зорька перед рассветом, лицо, мягкие шелковисные волосы, по-детски пухлые, может быть, грешные, но еще ничего не познавшие губы. Ему вдруг беспричинно хорошо, солнечно стало на душе от мысли, что есть на свете прекрасные, волшебно-земные девушки - женщины, которые украшают эту жизнь, что это Красота Земли заставляет сердца учащенно биться. Как не понять, что душа Светланы смутно желала... взаимности. И желание ее естественно и заветно. Она сама жизнь, а жизнь невозможна без веры, без надежды, без любви. Девушка-женщина на пороге  пробуждения, и душа ее, естество ее требовали, звали, чтоб ее... разбудили. Пришла пора и миновать ее нельзя.
Виталий Геннадиевич боялся приблизиться к ней, даже мимолетное, случайное прикосновение вызвало бы безрассудное самозабвение, без которого... тоже невозможно было бы рождение новой жизни. Но он, увы! Однолюб. Разбудил он прекрасный росток души, таящейся в гордой и недоступной Элине, дал ей счастье, горе, все, без которых у человека не было б полноты жизни. Расстояние, время ослабили, остудили его чувства, но в памяти одна единственная женщина - Элина. И память всегда становилась на страже интересов Элины. И может быть, только это предохраняло его от разного рода забытий, забвений.
Но сейчас он впервые почувствовал тревогу за свою личную судьбу. Шесть лет прошло, как разлучился с Элиной. Многих женщин видел, видел разумом, даже замечал их достоинства, иногда недостатки, но озирался на них с симпатией, но не более того, ведь нельзя было не видеть, имея глаза. А тут совсем иной свет загорелся в глазах Виталия Геннадиевича, и разум тут был ни причем. Это-то и встревожило его, немного, но встревожило. Он пытался представить Элину и будничную и праздничную. Но ее образ расплывался в видениях памяти, в волнах противоречивых дум.
Неужели его верности, его постоянству пришел конец?
Он внимательно слушал, слушал голос Светланы, не вникая в саму речь, слушал ее, слушал, как женщину. Она разбудила чувства мужчины, шесть лет дремавшие в нем, разбудила здоровые жизненные инстинкты... Он знал, что ни за что не позволит себе подлого безрассудства с доверчивой, отчаянно доверчивой женщиной, но от того, что в нем проснулись жизненные инстинкты, стало радостно. Поборов в себе стыд - обруч, смело разглядывал ее. Вот тогда-то коснулся сердца Светланы мучительный огонь радости безмерной. Она заметила этот новый нескромный взгляд Новинцева и внутренне ощутила близость счастья. Она сумела-таки, сумела высечь из его каменного спокойствия искринки любопытства. Это надо суметь.
Сумела. Светлана съежилась под этим откровенным взглядом и даже сожалела, что вызвала в этих  чистых, мечтательных глазах тихое пламя.
- До свидания, - неожиданно произнес Новинцев.
- Пришли, чтобы уйти?
- Ну что сказать?
Ушел Новинцев, не только наэлектризованный, но и счастливый. До центральной - километров десять. Хорошо, что нет машин. Он хотел пройтись пешком, осмыслить происшедшее, свое чувство, разговор взглядов, насладиться зовом ее голоса. Осмыслить и подавить это опасное чувство, иначе нельзя.
       
А ночь лунная, серебряная, таинственная. Сколько в ней тайн сокрыто?  Что делают Светлана с Танюшкой?
В это время Светлана укладывала спать Танюшку, потом, не раздеваясь, не было сил, бухнулась на кровать и тряслась от неудержимых рыданий.
 Татьяна Федоровна кинулась ее успокаивать.
- Слезами горю не поможешь. Хороший человек Виталий Геннадиевич, но странный. Ну что за мужчина? Эх, ты, Светуля, неумеха. Мы в свое-то время как жили? Кого хочешь - того и выбирали. Не любишь - полюбишь и еще будешь убиваться по зазнобушке.
Глянь, он чуть руки не налагает на себя. А у самой ни рожи, ни кожи. Вот так жили! А сегодня девчата не те. Чересчур жалостливые. Зачем жалеть? Не надо их жалеть! Ты не плачь, слезами его не разжалобишь. Ты посмотри на себя - любой в штанах с ума сойдет, а ты слезами умываться. Опали его сердце обещающим взглядом, потом напусти холод, его камень - сердце сразу даст трещинку. Так и есть. Был очень правильный!
 - А я не искусница, но я целительница, - призналась Светлана. - Что же я должна обещать?
 - Обещай все, не требуя взамен ничего, потом все тебе и достанется! Памятью он свою мерзавку любит, а не собой. Конечно, она мерзавка, но первая. Первая любовь - присуха, а жизнь - желтуха. С ним ты счастлива будешь. И он счастлив будет. И дочку твою признал, любит. Правильный, красивый человек Виталий Геннадиевич, да незащитный. Очень отступчивый. Для людей он все сделает. Вот ты на это и наступай. Скажи ему, что без тебя умру. Хочешь спасти - возьми, не хочешь - уходи. Он сразу смягчится. Уступит. Сделает тебе предложение. Сердце той мрази принадлежит? Пусть. А тебе и нет... до той женщины никакого дела, кроме презрения. Он с тобой и никогда тебя уже не покинет. Но держи преграду. До слова никакого дела... Потерпи, береги себя до заветной черты. Оголяться до поры много чести...
  - Помните, Татьяна Федоровна, я страдала по Кремлеву-Аникину.
  - Помню. Ты очень легко угадываешь хороших людей, ты счастливая натура.
 - Если признаться, Виктор Сергеевич - моя первая любовь. Такой генерал людей ведет, а жалко, пропадает в одиночестве. Такой  тоже неустроенный, такой неприбранный! Каково ему было, не до себя ему было. У всех тогда было настроение: -  лишь обжиться, не взирая на беды.
Он много лет прожил бы, если не контузии и ранения... Не боюсь признаться, он моя первая любовь.
...Светлана как-то пришла к Кремлеву-Аникину убирать комнаты. Она не стесняясь жалела одинокого пожилого человека. Она так и сказала: “Завтра я приду к вам полы мыть”.
 - Приходи, дочка, - улыбнулся Кремлев-Аникин.
 Он любил Светлану, будто она была его дочь, притом любимая дочь. Она всегда радовала его своим душевным порывом, добрым сердцем. И, конечно, волновала одинокого старика этими словами. Он ждал ее с нетерпением. На завтра в воскресенье Светлана хозяйничала в доме Кремлева-Аникина. Журила нерадивого хозяина.
- Дом не директора территории, а склад мебельный. Нет, сам главный кладовщик дядя Ваня вам бы не позавидовал. У него порядок. Я вам выговор влеплю. Если директор, то нельзя управу найти?
Виктор Сергеевич влюбленным взглядом гладит раскрасневшуюся эту неприкаянную девчонку, и острая боль кольнула его закаленное суровое сердце. Он не очерствел, но был равнодушен к женщинам. Всю жизнь активную он провел в походах. И на старости лет остался одиноким. Напутал он в молодости. Была возможность обзавестись хотя бы иллюзорной, но семьей. Не захотел. Жалел девушку, свою первую и единственную любовь. Боялся, что она пропадет с тоски от походной или казарменной жизни. Галантными провожаниями до родного крыльца после кино завершился его стеснительный роман. Казалось, все забылось. Ничего не забылось. На новую любовь ни ее, ни его не подвигло ничто. И он разбил и ее и свою жизнь. Пожалел!.. Теперь бы была рядом родная дочь.
“Ошибка моя - непростительная”, - подумал он, завершая мучительные воспоминания.
- Виктор Сергеевич, вы загрустили что-то, - Светлана протирала сухой тряпкой стекла окон, и ее голова в ореоле солнечных лучей выделялась, как барельеф. Будто само солнце внесло ее на крыльях своих лучей, и она освятила, освятила неуютную комнату.
Стало в ней светло, празднично.
“Что значит - женщина в доме,” - горько улыбнулся Виктор Сергееевич, а вслух произнес, - спасибо, доченька!
 - Дядя Виктор, а ну, улыбнись, - сердито топнула голенастой ногой девушка.
 Виктор Сергеевич грузно подошел и обнял ее. Целовал ее волосы, тончайшие, пышные, как сама молодость, ее высокую невинную шейку.
“А мог бы иметь такую девчонку, какую глупость совершил”, - говорил старый седой Кремлев тому молодому Витьке, который по молодости лет не понимал, что жизнь бежит, что нельзя оставаться вечно молодым парнем, который презрительно относится к какому-то пристанищу, а больше всего любит свободу и красноармейский шлем, что любовь к женщине не есть измена другой великой женщине - Родине. А эта свобода принесла старости холодное одиночество.
 А Светлана трепетала от жалости к нему, к этому пожилому и одинокому человеку. Наверное, ему опротивело бобыльство, и ему нужна женская ласка, рассудила глубокомысленно она. Она внезапно прильнула к нему, крепко обняла его и зашептала, сама не понимая что.
 - Дядя Виктор. Я останусь, если вам одиноко. Я еще никому не говорила об этом.
 Генерал не понял смысл ее горячего шепота, но его поразило то, что она ведет себя необычно. Повторил в мысленно ее слова и внезапно постиг смысл ее слов. Кремлев-Аникин опешил, растерялся. С силой оттолкнул экзальтированную девчонку. Светлана отлетела как пушинка и ударилась о стенку.
 - Фу, дурочка! Пожалеть нельзя.
  Оба засмеялись.
 Потом они пили чай с вареньем, смущенно глядя друг на друга. Говорил больше Кремлев, как старший, как отец, говорил наставительно, строго:
   - Всех нельзя жалеть, Светочка. Не хватит сердца. Так ты до своего Виталия Геннадиевича никогда не достучишься. Знаю, знаю. А он должен знать, что ты любишь и не предашь. На воришке шапка горит. Есть еще люди, которые бессовестно пользуются добротой. Смотри, девчонка, не растрать зря свои чувства.
  Мудрый, мудрый был дед, зря не послушалась его совета.
  Но не успокоилась Светлана, и решила, что пойдет и выложит все Николаю Васильевичу. Да, да, все ему бухнет. Пусть он поругает Новинцева!
   
                Глава 8

   Буторин вновь вернулся к вопросу о Дегтеве. Райком отклонил исключение его из рядов, а согласился “на строгом выговоре и продлении кандидатского стажа”. Пришлось Буторину скорректировать решение собрания на очередном собрании. Но что изменилось в жизни Дегтева? В самом деле, что? Собственно, ничего не изменилось. Те же пьяные вечеринки. Не раз, два, а систематические - это выходит за пределы приличия... и зарплаты. Любопытно, Дегтев ищет дружбы с главным бухгалтером Загребиным. Но тот подчеркнуто строг, скромен, избегает излишеств. В чем же дело?
 И Михаил Валерьевич Бессмертный с его законным возмущением по поводу недоплаты зарплаты! Но ревизия ведь ничего не нашла, силенок не хватило. А Загребин обиделся. Закинул письмо в инстанции. Конечно, письмо кляузное. Он не такой человек, чтобы не воспользоваться благоприятным для себя моментом.
Опять Дегтев. Откуда у него деньги?  Буторин этот вопрос рассматривал со всех сторон, как говорится, комар носа не подточит. И вдруг где-то в темноте задрожала лучинка. Он  тянулся к этой лучинке, боясь отпугнуть, потерять ее.
Сомнение в порядочности Дегтева в его доверчивой душе вызвала новая опись скота. Не сходится реальный падеж скота с расчетным. Но опись проходила через бухгалтерию и без проволочек. Вот где мостик? Непременно, здесь. А Землянский неужели не знает? Где директор крепок, вор редок. Возможно, знает, но молчит. Логика проста: зачем заглядывать в чужой двор? Меня не интересует, что там творится. А вдруг, проштрафюсь я и меня клепать будут. Соломку надо постелить? Каждому хочется жить. Конечно, бухгалтер нечистоплотен. Это видно. Но насколько Дегтев близок к Загребину? Однако они только вдвоем не могли что-либо сделать. Неучтенную продукцию надо сбывать, доходы делить. Они должны были включить в свою орбиту новых и новых людей. Жутко. Дух захватывает!
Парторг ЦК чутьем своим, а может быть, и нечаянно, набрел на следы очевидных преступлений. Их нельзя совершить одному человеку. Следовательно, создана структура, особая структура,  но она наложена на легальную структуру, потому неуловима.
 Разве что он наступил только на хвост преступной банде.
 Дегтев отделался легким испугом. Жаль, Дегтев и иже с ними успокоились - пронесло, Буторина обвели вокруг пальца. Теперь спокойны. “Но если тронуть за хребет, баталья  разгорится страшная. Но эта борьба меня не страшит. Только Землянский загадал загадку, такую загадку, что и не разгадаешь. Безусловно, мы, Василий Степанович, люди одной дороги. Неужели вы ничего не знаете, что творится? Вполне возможно. Ему надевают на голову вязаную шапку цифирь, он впадает в эйфорию. Землянский ведь в вопросах бухгалтерского учета не столь искушен, чтобы обнаружить не выдуманные цифры! Третий год на посту директора, пора бы постигнуть премудрости баланса, уяснить, почему себестоимость животноводческой продукции взлетела, как птичка райская.  Да,на то имеются объективные причины. С этим ничего не поделаешь. Но не повинны ли тут еще Дегтев-Загребин и их орбита? Сдается мне, повинны эти субъекты, еще как повинны!..”
Ему вспомнилась довольно неожиданная встреча с этой двоицей при странных обстоятельствах. Он возвращался на вездеходике из корейского поселения (несколько семей выехало в Узбекистан, иные ждут ответа на просьбу разрешить вернуться на Дальний Восток и собирают скарб) очень усталый и велел водителю ехать вдоль фермы, чтобы спрямить путь. Фары лучами выхватили из темени фигуры людей, две освежеванные туши и рефрижератор. Буторин признал из сновавшихся возле туш... Дегтева и Загребина, но когда заспешил к ферме, двоица исчезла.. “Уж  не двоится ли мне?” - похолодел он, потрогав лоб, протерев очки.
- Заболели коровы. Пришлось забить, - объяснял завфермой Карнаухов, толстый, круглолицый, с вжатыми в виски круглыми ушами. - Да вот отгружаем...
- Остановите этот фарс.
- Отправляем туши по назначению.
- Куда?
- А я знаю? Говорят, в райком. Нам-то что.
- Как что?
- Проданы эти туши. Успокойтесь.
- Я выясню.
 Николай Васильевич похолодел от радости, неожиданной радости невольного открытия. Все ясно, как божий день. Но закрывать глаза на это, сознательно не замечать очевидное? Это тоже станет преступлением, преступлением более высшего порядка, чем комбинации Дегтева-Загребина. Работники райкома берут взятки! С этим мириться нельзя. Значит, бороться? Но хватит ли сил? Если бороться с тем, чтобы победить? Отступление невозможно. Дегтев на голову сядет, в героях будет ходить: дескать, необоснованно его опорочили! Как и Загребин! Дегтев ведь не успокоится. А народ всегда сочувствует - пострадавшему. И Дегтев удачно спекульнет на этом. Только бы схватить за руки! И выжидать нельзя. Но и спешить нельзя. “Остаюсь один, в полнейшем одиночестве, как всякий, кто открыл что-то, на некоторое время остается в одиночестве, - говорил, успокаивая себя, Буторин, - но люди будут благодарны. Поймут. Не поймут - что поделаешь... Что сейчас предстоит? Ручьева навестить с Землянским и Тихина тоже. Нет. Нельзя. Ну, приду, душу разворочу, это ведь  наказывать человека дважды!”.
   
                Глава 9

Тихин пришел в себя. И бессмысленным туманным взором оглядывался по сторонам. Стены белые. Окна в белых занавесках. А пол красный, будто залитый кровью.
 - Где я? Ужель думаю? Значит, не умер. Ужель не умер? Почему не умер?
 Тихин перевернулся на бок, спиной к стене и застонал от пронзительной боли. Сжался в комок.
 Прибежала сестра в белом, опять в белом халате.
 - Что с вами? Сейчас укольчик, пройдет все.
 - Ненавижу белое! Ненавижу... - кричало у него изнутри, воротило душу.
Вдруг Тихин успокоился. Это тогда, когда сестра прикоснулась к его онемевшей руке теплой ладонью. Умиротворение, блаженство во всем теле принесло одно это прикосновение. Тихин взглянул с благодарностью на сестру. Она! Он предчувствовал встречу с ней.
  - Тима, разве можно так? - шептали ее черные губы.
  Он не отвечал, уставился неравнодушно в ее черные губы.
  - Тима, ты выздоровеешь. Обязательно.  Эх, Тима!
Он молчал. Только стиснул ее руку, грешную, неверную руку и молчал. Марина вышла из палаты, когда Тихин уснул.
Многое она заново пережила, но не желала, чтоб догадывались об этих переживаниях. Все равно ведь высмеют.
Идти в экспедицию не хочется. Народ разбитной там, весь спецхоз; осень, суматоха уборочная замирает, люди в город едут. И житья теперь нет. На людях как в огне. Надо было куда-то идти, идти, идти и спрятаться. Марина шла по широкой неуютной улице Ленина. Забрела в парк. Здесь по-осеннему нарядны печальные деревья. Стоят они, тихие, как факелы застывшие. Посидела Марина на скамейке, потому что ноги устали, не шли. Отягощена была думами, печальными, безысходными, когда собралась из парка. Подошла к воротам. Оглянулась, оригинальные ворота. Будто голубая ракета застыла в стремительном взлете. Из сопла вырывались струи дыма, которые превратились в железные прутья. Скульптор нашел остроумное решение...
 - С таким настроением, как мое, в космос не полетишь, - подумала Марина.
Осень показывала свой пышный, обновленный, но не вечный наряд. Но листья осыпались. И что же, не вечно жить на ветру, надо опасть, чтобы родиться новым листьям. “Новое поколение должно быть лучше прошлого. Меньше будут совершать глупых ошибок и терзаться в мучениях. Не унижать друг друга понапрасну. Даже ошибки будут возвышать человека. И все же, как низко мы поступаем иногда.”
 Марина шла, не замечая, что слезы катятся по щекам гроздьями винограда. Прохожие, больше незнакомые люди, недоумевали про себя, почему такая красивая, милая женщина, по-видимому, строгая учительнаци, может плакать так горестно - даже потерять над собой контроль. Видимо, случилось с нею или с ее жизнью нечто непоправимое. И жалели ее. Такая красивая, милая, хорошая, вся будто созданная для счастья, какие это беды, омываемые слезами? А слезы не простые, они кричат от горя. Значит, не везет женщине. И каждый, кто знал ее, желал ей счастья. Но увы, счастье не прилетает на широких крыльях. Его надо еще уметь поймать и взять в руки.
 А в экспедиции разгорелась драка. Дрались два закадычных друга. Напились самогонки и себя не помнили, не узнавали. Сцепились из-за пустяка. Дрались муж Любочки Кедриной, молодой механизатор, и Огнев, человек с гордыней, старый тракторист.
- Что ты знаешь? - кричал Огнев, - сопляк, а не тракторист.
- А кто переворачивался и разбивал радиатор? Тебе грош цена в базарный день.
 - Все равно ты еще... ползунок.
  - А ты еще оскорблять... холуй директорский...
  - Тебе виднее, чья бы корова мычала...
  Любочка выбежала из комнаты и кинулась искать отца. Нашла его, нашла вовремя.
 - Уймите их, папа.
  Борода степенно вошел к комнату  к драчунам.
  - Ребята, побаловались и хватит. Кончай базар!
  Ребята: - Замолчи, Борода.
  Борода махнул рукой и ушел. Дескать, сами утихомирятся.
 Тогда Любочка бросилась к дерущимся, стала между ними, обняла мужа, теснила его к стене высокой грудью:
  - Слышь, не надо.
  - Пусти, говорю, тебе нельзя...
  - Не пущу, слышь...
   Эти нежные нотки красивой жены успокоили пьяного.
   Любочка пополнела, округлилась после ребенка, похорошела, поэтому имела огромную власть над мужем, хотя боялась его также сильно. Успокоились: ушли все вместе в кино.
   Экспедиция затихла, будто и не было драки. Разошлись по углам. Остались в гостиной Марина да хозяйка, молодая старуха, необъятная ширина, необъятная толщина. И доброта угадывается тоже необъятная. Только глаза сохранили следы былой надменной красоты.
   Старуха не удержалась от назиданий:
   - Чего сокрушаешься-то? С кем не быват? Со всеми быват. У меня муженек, пусть земля ему пухом лебяжим, распутный был. Все на сторону поглядывал. Нагуляется вдоволь, устанет, придет и мне рассказыват, как и что. Я не выдержала. Терпение лопнуло. Надумала мстить. Чем же? Да тем же? В молодости я ладная была. Тогда лишней тяжести не имела. Мигнула одному соседу. Это уже при двух детях-то! Муженек ушел на охоту, уточек глупых заманивать в сети. Детей уложила спать. Сосед тут как тут. Женатый, троих пацанов с женой нажил, а ума, степенства ни толику не прибавил. Все хаханьки, девки не пропустит, ущипнет. Уж охоч он до чужих жен! А я, дурочка, возьми да и пусти. Испоганил меня и под утро ушел. А я чуть руки не наложила. Будто свою душу чужой вымарал. Тако оно и есть. День и ночь напролет плачу и вою, места не нахожу. Под вечер заявляется сам. Я ему в ноги - всю беду выложила. Он побледнел, схватился за сердце, застонал. Послабело его сердце - он сильный был, а прожил опосля всего-то пяток лет. Крушение веры - это крушение человека. Ужасти, что с ним сделалось. Ум за разум зашел. Он навис надо мной и руками сжимат мне горло и душит, душит. Я голову на бок и язычок на бочок. Умираю. Без ропота. Без единого стона. Он опомнился в последнюю минуту. Отпустил вовремя. Он преобразился с того дня. Перестал ходить на охоту. Побоку другие увлечения. Стал истым семьянином, что люди диву давались. А мне каково? Он, кажись, любил меня еще больше, но и ненавидел меня! Будто знал, что ему мало отмерено, любил детей и меня какой-то больной любовью, но уж не касаясь до меня. Все устали от его любви. Десять лет назад, в августе помер от паралича...
 Теперча одна. Девчата выросли, выскочили замуж, выпорхнули в свои небеса. Молодая я осталась во вдовах, а мужика поискать не хотела. Сердце не прощат. Сам-то из-за моей глупости сошел в могилу. Я сгубила его. И с какой совестью могу себе счастья искать? Не моя б дурость, нам бы жить и жить в радости и в согласии. А так, пошла наискось жистя.И не живу  ить. Разбавляю вину в вине...
 Как все плохо устроено. Пока беда не приключилась, страдала, а потом загнала своего в могилу и самой нет жизни. Я одна маюсь. Кто знает, что так обернется. Ни в одной книге про себя не нашла. Похоже, да все ж мимо. Нарисовали бы страшные кошмары, я б не спятила с ума. Человек, гадкая тварь, все хочет на зуб попробовать, хотя может и зубы поломать. Ты, Марина, не унывай. За ошибку получила сполна. Да какая ошибка? От беспросветности все. Поэтому шибко не сокрушайся, - заключила хозяйка и принесла домашнего пива.
- Пей, Марина, уйдут думы стремные. Ты лучше подумай о своем угле. У человека должен быть свой угол, чтоб прийти в себя, чтоб от грозы укрыться.
  - Нет, нет, нет, - Марина отчаянно отказывалась, но хозяйку не так-то просто убедить.
  Та высказывала с ноткой обиды:
  - Пошто Николаевну обижаешь, один глоточек, много не прошу. Ты мне как доча, вот тут свербит.
  - Мне нельзя пить, тетя Катя.
  - Так ты не пей, только стакан. Ну вот, я довольна. Ну еще стаканчик. Нет? Не уважаешь Николаевну. Ну, не с кем душу отвести, - хозяйка, однако, оставила в покое Марину. - Закрою эту лавку. Подожду ваших шоферов-то. Они меня всегда поддержут. Пока почитаю книгу.
Хозяйка водрузила на нос очки, растолковала по-своему, будто оправдывалась.
 - В молодости не читала. А сейчас лучше не стану. Но интересно узнавать что-то новое, правда? Книгу надо читат в молодости, да не читается. Побегать и вытворять беду, чтоб потом в век не замолить? То-то и старимся до своего века. Становимся ханжами. Сейчас брюзжим. У меня девочки выли от моей опеки, постарались упорхнуть до срока своего. Так что, Марина, ты особливо не кручинься, слез впереди перепадет много. Твой-то все еще не в себе?
  - Сегодня пришел в себя, - сказала со вздохом Марина.
  - Как тебя встретил? - полюбопытствовала хозяйка.
  - Все молчит и смотрит - душу пронзает. Как рентгеном меня высвечивает. Его взгляд - само наказание.
   - Ничего, живите в согласии. Ты его любишь?
   - Спрашиваете!
   - Молодая, искушений много, - резюмировала Николаевна.
   - Дурой была. Я Буторина не виноватю. Хотя он раздул кадило! А все ж обидно. По какому праву полез в чужую жизнь?
   - Разворошил соты, ничего не скажешь. Но не отчаивайся. Забирай своего мужа и сховайтесь куда-нибудь. Погостюй здесь, в спецхоз возвращайся с мужем. Чую сердцем, что вас отпустят.
   Через неделю Тихина выписали из областной больницы. Вышел из нее худой, полуживой, одни глаза остались. Опирясь о плечо жены, он медленно с мучительным усилием переставлял ноги.
   - Марина, помнишь, мы...
   - Помню, - мгновенно отозвалась она.
   - Ничего не помнишь, - вздохнул Тихин, но, подумав, проговорил: - Марина, я много думал, лежа в больнице, как нам дальше без обиды жить. Нам надо уехать отсюда, если можно, позабыть все. В какой-нибудь тихий городок, где о нас никто не знает. Я устроюсь токарем, ты вернешься на завод. Помнишь, миколентная машина. Движется миколента. А ты своими быстрыми руками покрываешь ленту слюдой. Лента уплывает, как рыба в чешуе. И мы уплываем налегке, чтоб никого не отягощать.
   - Не в каждом городке есть завод изоматериалов...
   - Везде, не спорь, Марина. Знаешь, почему у нас нехорошо получается? Потому что нет  детей. Семь лет вместе и все без детей. Разве это хорошо?
   - Спрашиваешь, - согласилась Марина.
   - Но почему же тогда ты?
   - Что я? Ты во всем потакал мне, вот я и развольничалась. Настоял бы, и дети у нас были. И не пошла б вкось наша с тобою жизнь. Ты не теряй власти, командуй. Женщину власть только портит. Власть ей лишняя роскошь, с которой она не знает как быть. И пожалуйста, Тима, говори со мной, хоть глупости, нестерпимо молчание.
   - Умную женщину власть только украшает, - слабо возразил он.
   - А я вот глупая оказалась. Была б я постарше - не случилось того, что случилось. Будь теперь ты старшим. Твоя воля - моей волей будет. Твое слово для меня отныне будет законом. Об одном прошу тебя - почаще говори со мной, всякую ерунду, только не молчи.
   - И я об одном прошу, Марина. Уедем отсюда, удерем.
   - Трудно сразу взять и уехать. У нас тут своя палатка была, помнишь? А первое свидание у берез, свадьбу... Для меня новая родина здесь. Давай останемся, не поедем.
   - Поедем, я больше понимаю жизнь. Здесь у нас не будет жизни.
   - Хорошо, - согласилась Марина и тихая грусть, которая бывает после бури, посетила ее. Установился, наконец, относительный покой, благоденствие.
   - Я тебя понимаю, мне тоже больно. Но жизнь не считается с сердцем, с его привязанностями. Сердце и жизнь разные вещи. Где бы ты хотела жить, если б спросили?
   - В Хабаровске. Там мой дядя живет.Или в Игарку, там тетя моя кулачка...
   - Что ж, туда и поедем, - согласился Тихин.
   На завтра они подали заявление на имя директора спецхоза. Для многих в Заишимске  это не явилось неожиданностью, но Землянский воспринял их решение как неожиданный вызов его отеческой заботе! Он предвидел самосуд, самоубийство , но чтоб Тихин  решился на такое?.. Да, Тихин ли это?.. Может, Марина подбивает? Опозорилась и хочет спрятаться!
   Землянский растерянно заморгал глазами. Пытался было уговорить.
   - Обязательно уехать надо? Ведь все успокоится. Люди забудут, дайте время. У них своих дел по горло, пошушукали и на завтра же и забыли, о чем толковали. С кем не случается беда?.. Люди поймут.
   - Василий Степанович, мы надумали твердо.
   Землянский решил перейти в наступление, распаляя себя гневом.
   - Вы забыли, на том месте, где сейчас стоим, была дырявая палатка, одна палатка по среди степи. Вы забыли? Вот как начинали.
   - Ничего мы не забыли, зря вы, - сказали Тихины, - отпустите нас.
   - Все-таки сможем договориться?
   - Но мы уже не может, - тихо, но твердо заявили Тихины.
   - Почему? Понимаю, на выселках, на хуторе вам жить лучше. Но кто землю вам даст: оставайтесь, я придумаю что-нибудь.
   - Вы же знаете, Василий Степанович, что не придумаете, уже ничего нельзя придумать.
   - Вижу, не сговоримся, - нахмурился Землянский и начертал в углу заявления Тихина визу “Уволить, дать расчет”.
- Марина, вам придется поработать, пока найду замену. Зайдете завтра.
 Тихины вышли, Землянский обхватил голову, в которой вспыхивали молнии. Бодрое настроение улетучилось в одно мгновение.
 Да что ж это такое? Оставляют ряды лучшие. Эти люди для Землянского значили больше, чем родные. Первые зачинатели великого дела (потом он переоценит все, что было). Это выше родственных уз. Людям нанесли глубокую обиду и они уезжают. Уже многие из первых за его директорство уехали. У многих нашлись причины, веские объективные причины, но Землянский каждый “накат” воспринимал все на свой счет. Все меньше и меньше первых, тех, с которыми он прокладывал первую борозду. Кто умер, кто только его покинул. И будто чаастичка сердца крошилась с их уходом. Уменьшалось сердце, беднела душа, черствел характер.
Василий Степанович не смог перенести давления на сердце,оскорбления души, выдвинулся из кабинета в кабинет парторга ЦК. С силой дернул за дверную ручку, дверь чуть не сорвалась с петель.
 - Радуйтесь, Буторин, сумели, выжили еще одних моих из первых людей. Вы хотели этого, добились сполна. Идиотство какое-то!
 -Постойте, - прервал Буторин вышедшего из берегов Землянского в состоянии величайшего спокойствия, которое все же выдавало внутреннее движение чувств, - будем давать отчет своим словам?
 -Николай Васильевич, вы понимаете, что у меня внутри творится... Все разрывается на части. И ведь не могу ничего поделать. О, это мое упущение! Как я мог проглядеть такие вещи! Я виноват, что дорогие мне люди покидают спецхоз. Я, я во всем виноват. Вот Чен и его бригада уехали. Я прогнал, а зря. Чен в Москву подался. Говорят, живет в заброшенной церквушке, бутылки собирает, сдает и на это живет.
 - Что ж, доля вины вашей есть, - сказал корректно Буторин, подумав, добавил: - Собираются и другие уехать. Мы вытесняем их недоверием. Раз у нас идет принципиальный разговор, хочу спросить, какого ваше мнение о  Евгении Павловиче?
 - Что это, допрос? Оставьте такие замашки. Я директор, а не вы. Я отвечаю за моих людей. Ох, скорее бы партсобрание, прокатили б вас на вороных, свободно мы тут все вздохнули. Это сбудется. Народ от вас отвернулся. Житья от вас нет. До всего вам есть дело. Какого черта? Слишком вы любознательны.
- Спасибо за откровенность, - вставил секретарь, - все же изложите свое мнение о главном зоотехнике, а то все бездоказательно.
 - Он наш ведущий специалист. Этого достаточно, чтоб простить мужские слабости. И вы не мужчина?
  - Именно потому-то и нельзя простить, - резко возразил Буторин, - придется нам вернуться к этой с позволения сказать неслабой личности, да и не только к нему. Раз начали, то поговорим по-партийному. Не проходит он через государственный рентген. С загребущей руки Дегтева и главного бухгалтера состряпан один любопытный акт о падеже скота. На этой липе нагрели руки... Большую сумму денег изъяли из кассы спецхоза. Это случилось весной сего года. На наших же глазах,  вы знаете. А вот недавно забили две коровы, чтобы обеспечить говядиной райком и райисполком. Поймал с поличным случайно. Вот где наша слепота...
Личность, физиономия Дегтева мне несимпатична. Смущает больше главный бухгалтер. Неужели - это типичный жулик? Время, конечно, покажет, - Николай Васильевич вытащил из выдвижного ящика стола бумагу, приблизил к глазам Василия Степановича, - еще удивила меня такая деталь: ваша подпись на этой липе. Посмотрите.
 -Подпись не моя, - Землянский уткнулся в бумагу и ничего не видел. - Ничего не понимаю.
-Распустили мы людей, - Буторин переждал, пока придет в себя директор, - ключ от сейфа с собой носите?
-Нет, храню в несгораемом ящике, - вспомнил Землянский.
-Один человек, не буду называть пока фамилию, сказал, что у главного бухгалтера есть подобный ключ. Буду откровенен. Сообщил это Володя Жизнев. Ему можно поверить. Не будем пока разглашать тайну. Для общей пользы.
- А почему не будем? Будем. Размножились паразиты, - Землянский говорил как на исповеди, - я не обращал внимания. Но иногда задумывался. Откуда у Евгения Павловича столько денег, каждый день кутежи. Но молчал. Специалист-то он хороший. Ну, какой там падеж скота? Посмотрите, что в других хозяйствах. Там гибнет племенной скот от ящура. И ничего! Будем уж правдивы до конца.
 - Вот именно. У нас тоже потери, хоть и не велики. Но это не заслуга Дегтева, а людей, большое спасибо нужно сказать Новинцеву. Он, если не изменяет память, о кормах не забывал.
 -Причем Новинцев? - раздраженно произнес Землянский.  - Он себя не забывал!
-В нашем спецхозе довольно часто наблюдались факты обсчета, путались наряды, путались начисления. И хотя с премиальными Бессмертного ничего не прояснилось, это ничего не меняет. Множество фактов доказывает, что все запутывалось с  умыслом. Василий Степанович, подумайте, не торопитесь сказать “нет”. Человека ведь судят по делам. В работе нет личных симпатий и антипатий. Почему рьяно защищаете Дегтева, когда в сомнительной чистоте его никто не сомневается? И почему не взлюбили Новинцева, который горит на работе, как свеча? Он жертвователь. Евгений же Павлович, если разобраться, часто выступает под флагом эгоизма, весьма неразумного эгоизма, я вам скажу.
  - Новинцев мой бывший друг. А бывшие друзья - настоящие враги.
  - Я не требую, чтоб вы лобызались. Но во имя дела нужно, чтоб вы подали друг другу руки.
- Николай Васильевич, вы меня возмущаете. Почему вы не хотите видеть того, что я делаю по отношению к Новинцеву? Я делаю почти все, чего он требует. Он в моем государстве автономная республика. Я не такой слепец, чтоб не отличить черное от белого.
Что Новинцев - умная голова, без него в спецхозе нашем ну так темно, ну так темно! Никто в этом не сомневается. Что Новинцев - теплый кисель, тоже все знают, никто мне здесь не перечит. Если хотите знать, я кисель и студень органически не выношу. Моя супруга это знает и никогда нее подает мне киселя и студня. Я становлюсь неуправляемым. Не совсем. У нас с Новинцевым отношения наладились почти, ну почти. Спешу вам доложить. Что еще?
- Вот и хорошо, - оценил по достоинству Николай Васильевич сей поступок не директора, но мужа.
- Хорошего мало, - мрачно признался Землянский, - сознаюсь, на мое отношение к людям сердце влияет больше, чем кора, - он ткнул пальцев по лбу. - Тех людей, которых защищаете вы, я не люблю, потому...
- Что не нравится мне секретарь? - подсказал Буторин.
- Почти что да, - охотно сознался Землянский.
Оба натянуто улыбнулись.
- Лично многое в Новинцеве я не воспринимаю, - вздохнул Землянский. - Например, его беспомощность перед самодурством власти. Личная его неустроенность тоже не нравится. Себя не может устроить, а еще хочет устроить спецхозную жизнь! Разумеется, не получится. И я почему-то смеюсь над ним, когда он пытается найти логику в хаотическом нагромождении жизни. Ни за что не найдет.Он мечется, он пытается что-то предпринять. Но меня не обойти. Попробуйте, сдвиньте с места Землянского, если он не желает. То-то и оно-то!
- Не поев, не сдвинешь, - подсказал Буторин.
- А Буторин - глыба потяжелее, - принял шутливый тон Николая Васильевича директор территории, - на одной каше, не ровен час, - надорвешься. Умный секретарь учит неумного директора. Милая картинка, достойная кисти Репина. Так что же, отпускаем Тихиных? Не обвините меня, что разбазариваю кадры?..
- Обвиню и не прощу. Тут посерьезнее, чем разбазаривание кадров. Чтобы возникла этническая общность, требовалось много веков. Мы этот путь пройдем за десятилетия. И упускать главный компонент в этом процессе. Об этом не говорят, это подразумевают...  - сказал Николай Васильевич.
-Так вы мне не ответили. И угрозы ваши что укус терьера - несмертельны, - сообщил на ухо Василий Степанович. - У нас разные весовые категории. Я вас не приглашал. Но вы как приехали, так и уедете. Аккуратненько я вас изолирую. Без всякой дискредитации. Чтоб не смогли вы завести нас в тупик.
-Оставьте эмоции при себе.
И несмотря на упрек в разбазаривании кадров Василий Степанович все же был склонен удовлетворить настоятельную просьбу Марины ( обещала наложить руки в случае отказа), при одном условии... “Здесь нельзя подписывать такие бумаги. Нельзя и  говорить. Стены прослушиваются...” “Я согласна встретиться в любом месте”. Взаимопонимание они нашли в безномерном номере гостиницы...
Пришла разнаряженная  Марина в гостиницу в назначенное время, через потайной вход прошла в безномерной номер. Василий Степанович уже нетерпеливо ждал ее. Он был в одних трусах и майке и был похож на боксера-тяжеловеса, готовящегося выйти на ринг.
- Прости,Мариночка, жарко, вот разделся, и ты раздевайся,  пожалуйста, по рюмке “Наполеончика”.
- Я не пью.
- Тогда лимонаду.
-Спасибо. Подпишете заявление? Я вам верю...
- На вере держится жизнь...И я тебе верю, Мариночка...Ух, какая ты баская!
Он помогал ей раздеться, она слабо сопротивлялась, потому что была ни жива, ни мертва.
- Не надо, прошу вас.
Красоты в Марине было с избытком. Пышногрудая, узкая талия, крутые бедра, длинные ноги...
Он поднял ее, тяжеленькую, на руки, покружил вокруг себя и бережно-трепетно опустил на широченную тахту. Легли рядом и замерли...
- Я буду помнить... - канючила Марина.
- Что ты заладила, я что , божок?
-Вы как отец...
-Какой я отец?..
Он взял ее за  талию, привлек к себе неслушную, гибкую...Она содрогнулась, приподнялась, упираясь сильными руками о его грудь, припав на коленки... Нависли над ним белорозовые яблока грудей, а темное лоно  истомило его...
- Я Север люблю!- причитала Марина. - Отпустите,  в Игарку  хочу.Отпускаете? Тогда...тогда...возьмите меня...не обманите...
Он ничего не слышал, в приливе возбуждения возжелал сближения и успокоения души...Марина зажмурила глаза, подогнула коленки, упала в отчаянии  на  голого мужчину... зарыдала...
- Я отпускаю тебя... на лечение,- прохрипел он, заключив бесхитростную женщину в страстные объятия.-  О,  Мариш!..
 -Как же, как же, вы же обещали отпустить?
-Хотел. Если б сразу пришла, а вот к нему пошла прежде...Мне было больно.
-Женя обещал помочь.
-Тогда иди к нему.
-Что же это? Вы меня вываляли в грязи и говорите мне такое...Я не могу.
-Мариш, успокойся. Я отпускаю тебя, но  если кто узнает, что я тебя отпустил, то  нам обоим  не сдобровать.Самое малое - восемь лет строгого режима.
-Никто не узнает.Обещаю.
По выходе из гостиницы они встретили Лидию Федоровну. Василий Степанович взял под руку жену, повел домой.
-Я столько  сил потратила, жизнь свою поклала, чтобы  помочь тебе...
-Себя класть не надо было...- выдавил он гадкие слова.- Если меня любила, как ты уверяешь.Я догадался давно, но вот...Кинула душу мою в огонь.
Но Лидия Федоровна смолкла.Тихо казнила себя. Казнил себя и он. Поднимались они  к себе кроткими  и мудрыми  людьми.

                Глава 10
 
Николай Васильевич вспомнил, что давно не бывал в общежитии молодых механизаторов. Когда чересчур много неподъемных забот сваливается на голову, забываешь о людях, которые и не ведали об этом, о том, что о них заботятся.
Во дворе общежития Буторин вынужден был остановиться. Его остановили резкие выкрики, прерываемые нецензурной бранью.
На скверике скучились несколько ребят. Они вели ожесточенный спор. Одному приезжему механизатору не столько обсчитали зарплату, сколько урезали. Так обсчитали или урезали?
- Какая боль, не тебя урезали! Помалкивай, - только и проиронизировал один из рабочих, - не верю ни во что.  Зато, эх, себестоимость хлеба понизится, если твои деньги не присвоит кто-то из вонючей конторы.
- Куда смотрит  Буторин, и  рабочком вшивый?
- Они борются для проформы, создают шумовой эффект. Потому ничего облапошенные не добьются, - саркастически шептал другой.
- Не добьются? У них бандит на бандите бандитом погоняет.
Буторин понимал, что нехорошо подслушивать, но не мог отойти от ребячьей сходки. Молодые люди в пылу спора за деревьями не заметили его.
- А вообще-то, конечно, кто их разберет, бухгалтер, директор - они ведь в одной упряжке. Все они комбинаторы-махинаторы, красными билетами прикрываются.
- Бросьте, ребята, чушь молоть, - прорезался чей-то юношеский звонкий голос. - Тогда б все здесь развалилось.
 Развалится.
- Чушь на постном масле.
Буторин узнал Николаева. Полевого механизатора Николаева перебросили на ферму и “посадили” на бульдозер, чтоб усилить “силосников”. Парень согласился на неделю расстаться с шестой бригадой, то есть с Лоркой.
Николаев убежденно доказывал:
  Пора различать цвета. Вместо того, чтобы плакаться в жилет, бороться нужно. А это, конечно, не языком чесать.
- Легко сказать. А не знаешь, почему Надежда Ивановна Соловейко из бухгалтерии ушла? Да все потому же. Надежда - честный человек. А честный человек в бухгалтерии Загребина долго пробыть не сможет. Всем видно, что главбух Загребин - лиса в курятнике. Одно начальство не видит, оно всегда безглазое. И не докажешь ему, этому начальству ни черта! Не случайно это. Загребину без Землянского так вольготно не дышалось бы, отсюда, мальчики, мотайте на ус. Землянский на одной доске в Загребиным.
Ну, а секретарь? Тот в сторонке; ему-то ничего не перепадает. Ух, ребята, надоела эта жизня. Правды нема, потому живи, как могешь. Забирай, хватай, что подвернется под руку. Я плотник, после работы доску какую подмышку. За месяц один шкафчик готов, реализовать, что свистнуть: вещь ходовая. На выпивку всегда найду. Надоело здесь. Обман на каждом шагу.
- А ты пальцем шевельнул, чтоб восстановить справедливость? - говорит наступательно Николаев (молодец, Николаев), - наступили только на пятки, а белугой ревет, будто его проглатывают. Жди, кто-то тебе поднесет на блюдечке. Да у него, у секретаря, своих дел по горло, дел поважнее этих слез. Каждого водить за руки - мыслимое ли дело? Нас таких сто тысяч, а он один. Вот и мотай на ус. И к тому же он молодой, начинающий. Не плакучими рожами вымаливать свое, а бороться...
- Кто имеет, тот имеет...Тут бог решает. Но там, где ложь, изгоняют слово правды. Попробуй, поборись, если любая честная мысль приговорена к изгнанию, каково носителям этой мысли? Люди - не попугаи, только и делают, что бегут из тюрем в свой мирок, в семью... Издревле бежали от своих правителей, не зная, куда уткнуться, где приткнуться - проснуться. Сколько страданий выпало людям, чтобы взойти  на костры инквизиции, дойти до Освенцима и  Хиросимы, страдальцы несчастные...
- Коль речь о  человечестве, то оно в начале пути, тем не менее оно успело нарушить экологию, набросить на себя экологическую удавку и создать водородную бомбу - орудие для самоубийства. Самые младшие из существ, люди не  дорожат жизнью. Недостойно ведут на земле...
- Не скажи, что в начале пути... Земля образовалась пять миллиардов лет назад. Кометы занесли  зародыши жизни, можно сказать, оплодотворили матушку землю, можно сказать. А уж потом... Микроорганизмы появились в архейский эон  четыре миллиарда  лет назад. Кистеперая рыба, предок человека, появилась в девонский период четыреста миллионов лет назад. Она могла карабкаться по берегу океана. Ящеры пермского периода появились  двести восемьдесят миллионов лет назад.  Лемуры палеогенового периода - шестьдесят пять  миллионов лет назад. А парапитек  появился  сорок миллионов лет назад. Человек современный появился десять миллионов лет назад. Выходит, что на Земле путь к разуму  длиною в  пять миллиард лет! Жалко тратить его на пустое...И уж разделились на роды, племена, народы. А родина одна - Земля. Так что же? Будем изводить друг друга?
- Разум еще не устоялся, порой люди действуют не по разуму. Что это- разделение людей на стукачей и их жертв?  И вообще какое-то сумасшедствие: ты и стукач и ты же жертва!
Буторин отошел от огнистых берез. Ему не хотелось “обнаружиться”. Потрясло Николая Васильевича то, что Землянского ставят в “одну упряжку” с Загребиным.
“Дожил Василий Степанович, его в комбинаторы причисляют. Слепота к хорошему не ведет”, - подумал он, находясь далеко от кустов.
Теперь Буторин твердо решил навестить бухгалтера. Постучал. Дверь на крючке. Постучался еще раз. Открыла дверь жена Загребина.
- Здравствуйте, Галина Юрьевна. Вениамин Григорьевич дома?
- Витамин дома, - Галина Юрьевна тут же исчезла за дверью. - Минуточку.
Прошло довольно много времени. Наконец, показалась бритая синяя голова с клювистым носом и мешком под подбородком. Лицо одутловатое, глаза голубые, будто налитые сивухой... Влажная голова Загребина напоминала голову убитого пеликана. Эх, довела его водка до птичьего состояния.
- Николай Васильевич, вам я нужен? - сопит он, а сам едва держится на коротких ногах.
"Что ему сказать. Ничего не надо говорить. Ровным счетом ничего. Срочно надо что-то придумать".
- Вениамин Григорьевич, я к вам не на огонек, пока не соскучился по вашему птичьему состоянию, - Николай Васильевич переключился на погоду, которая почему-то к вечеру разбуянилась. - Завтра утром надо бы поговорить.
- Да, погодка - баба капризная, - пролепетал Загребин.
- С кем ты там? - раздраженный, пропитый голос. Это Евгений Павлович.
- До свидания, вижу в разгаре ваша оргия, - произнес Буторин, направляясь к калитке, - не буду мешать.
- Заходи, Николай, - пробурчал пьяный Загребин, облокотив свое сухое, жилистое тело о косяк двери. - Выпьем мировую. Я же бой выиграл. Понимаете, плохо, когда людям не доверяют. Нельзя, Николай Васильевич...
Его подхватили жена, затащила в комнату. Потом послышался щелчок. Дверь на крючок. Уже не откроют. Разве что Землянскому?
Буторину неотложно надо  было увидеться с  Василием Степановичем. И ему повезло. Василий Степанович только что раскрыл учебник по растениеводству, когда Буторин постучался в дверь. Землянский поспешно захлопнул толстую книгу, но не успел спрятать ее в книжный  шкаф.
Землянский смешался:
- Вот надумал учиться. Советчикам доверяй, но сам не плошай. Учусь в двух, чтобы ух!.. Чтоб слушать и мимо ушей пропускать. Новинцев натолкнул на эту авантюру. Катя учебник выслала, она же в Москве, все-таки в сельскохозяйственной академии. На агрофаке. И в геологическом на заочном. Это она мечтает.  Вместе грызем гранит науки. Она на очном, а я - на заочном. Николай Васильевич, советую и вам учиться.
- Надо подумать. Идея хорошая. Защищусь, а потом...
Николай Васильевич рассказал без утайки все, что слышал по дворе общежития и о своем разговоре с главбухом.
Лидия Федоровна тем временем хлопотала, накрывая стол.
Она сильно загорела на току. Удивительная натура, столько лет жила в спецхозе, и никто почти не знал, что есть такая женщина. А теперь люди в восхищении уступают ей дорогу, в клубе - место.
- Лидия Федоровна, я на минутку заглянул. Не беспокойтесь, пожалуйста.
- Я ничего, только чайку. За винцом сбегала бы, да магазин закрыт.
Через несколько мгновений Лидия Федоровна пригласила мужчин к столу. А сама вновь прошла на кухню и там осталась.
- Лидия Федоровна, а вы что же, идите сюда, - Буторин  не  удивился, но и не скрывал некоторого своего смущения..
- Ну, Николай Васильевич, не беспокойтесь, ей нельзя, у нее гипертония, - успокоил неуклюже Землянский гостя.
- Отказываюсь без Лидии Федоровны пить чай, - настаивал Буторин.
Лидия Федоровна вернулась, села за стол гостьей. Не подымала глаз. Молнией вспыхнула смущенная улыбка на мягком лице. Николай Васильевич расхрабрился, сам налил хозяйке чай. Все тихо улыбнулись.
- Из вас официант первейший получится, - восхищенно пробасил Василий Степанович.
- А как же, при такой супруге, как моя, кем угодно сделаешься. Сам себе варю, иногда и ее кормлю своим варевом. Пальчики облизывает. Не хозяйка, а лентяйка, ужас!
- Ох, Николай Васильевич, простите меня великодушно, вы же чудовищно лжете. Все мужики бедные, но вредные! За нами пылинку заметите, а у себя... Да что и говорить, - Лидия Федоровна свела брови, - перед вами наглядный пример. Катюша моя теперь свободно задышала. А без нее пусто в большом доме. Переменить бы квартиру. Нам бы домик поменьше.
- Идея хорошая, - согласился Землянский, - этот сдадим под интернат!
- Не торопитесь. Катюша ваша выйдет замуж, глядишь, все стекла задрожат от ребячьего крика, - улыбнулся Буторин.
- Сиди и жди. Не прилетит моя Катюша, - глаза Лидии Федоровны покрылись мглой, - кто в ад захочет?
- Да брось ты... горюниться, - требовательно остановил Землянский, - гостю каково? Не знаешь ты ничегошеньки. Катюша дала слово, что вернется. Как увидела меня в аудитории, так кинулась на шею и бездыханно так пристроилась, без слез, без рева, не как ты, да душу щипит.
- А что же ты молчал? Ты не говорил об этом.
- Не хотел тебя расстраивать. Теперь все без утайки выложу, - пообещал Землянский.
- Все таишься, Вася, как будто.., - Лидия Федоровна оборвала фразу, заметив, как сдвинулись к переносице его брови.
Буторин не переставал удивляться чете Землянских.
С виду не ладят, а внутренне, едва уловишь со стороны ауру взаимопонимания и любви-привычки. Она готова была родиться заново, лишь бы был мир да лад в семье. И до сих пор стесняется признаться в этом. Какие люди-то рядом - незнакомые, но прекрасные миры!
Поздно вечером попрощался Буторин с Землянским, и до калитки проводил сам Василий Степанович.
- Вы зря наговариваете на Загребина, - не сдавался Землянский.
На другой день секретарь нашел на полу кабинета комок бумаги, перевязанный черной ниткой крестиком. Развернул бумажку. Четко было отпечатано на машинке:
“Буторин! Если попытаешься предпринимать что-либо против нас, тебе очень не повезет в жизни. Выбрось из головы все дурные мысли. Тебя не трогают, ты не лезь. Тебе что, больше всех надо? Не хами, как варяг, как чужак. Не оригинальничай. Ты и так много крови нам попортил...”.
Не успел Буторин даже опомниться, торопливо вбежал Володя Жизнев и плотно закрыл дверь.
- Вот поинтересуйтесь.
“Жизнев! Не склоняйся к секретарю вшивому. Ничему хорошему не приведет это. Не роняй своей головы на грудь Буторина. Он может подвести. Будь самим собой, иначе очень не повезет в жизни...”
Володя метал молнии, но не громы.
- Я безобразии эти замечал. Но как-то пассивничал. Надоело! А теперь угрожать начали...
Вошедший на минутку Землянский был не менее возмущен.
- Какие-то сопляки угрожать начали! Выгонишь за разгильдяйство, за лодырничество, так они с ножом к горлу. Но кто они? Узнать бы, кто они такие-сякие.
- Не из этого десятка. Эта записка идет от Загребина. От кого же еще? Он вдохновитель, - возразил страстно Жизнев.
Землянский растерянно замер и в озарении разразился монологом:
- Ты прав, кто-то руководит. Не надо было их трогать! Разворошишь  стог, вот и вам осы злючие. Чтобы ни случилось, вам надо объединиться, не терять головы. Эдак доберутся и до всех. Неужели нет иного, как кто кого? Только не от Дегтева это идет. От Загребина?  Как ему не стыдно! Я узнаю, накажу.
- Нельзя быть сторонним наблюдателем. Жизнь ставит выбор, - бросил упрек Василию Степановичу Володя Жизнев.
-Ошибаешься насчет стороннего наблюдателя,- сурово выговорил Землянский.-Обороняться приходится. Кругом стучат, пишут анонимки, доносы.Что за жизнь? Володь, узнай, пожалуйста, где Тихин? С отъездом жены запил, а потом вовсе пропал. Найди его, пожалуйста, определим в пансионат, если захочет...

                Глава 11

Женя Дегтев от природы был одаренным мальчиком. Любил он окружающую природу и особенно домашних животных. С любви к природе и животным началась его сознательная жизнь. Сызмальства ухаживал за телятами, жеребятами, ягнятами. И они отвечали ему взаимностью. Были его оторвавшимся хвостиком...
Когда ему исполнилось двенадцать лет, началась война, которая осиротила его, пометила горем его жизнь.
Отца призвали в армию, в танковую часть. Погиб в том же, сорок первом. Мать из конторы перешла в колхозную ферму дояркой, чтоб прокормить единственного сына. Учился Женя в школе хорошо и легко. Потому находил время помочь матери на ферме, относил ведра с молоком, выдоенным матерью, во фляги. Летом сорок четвертого, когда ему уже исполнилось пятнадцать  лет, он пожелал пасти колхозных коров. К тому же приняли его в комсомол, надо было что-то полезное сделать колхозу. Коров пасла старуха, а ей было трудно ходить, приглядывать за животиной. В колхозе остались одни женщины с детьми да старики и старухи немощные. Были рады, что нашелся человечек, могущий поднять кнут.
К томе же подросток Женя выглядел старше своих лет, - тогда все развивались зримо и зримо взрослели.
Женя радовался, когда ему доверяли тяжелый кнут. Радовался своей пастушьей участи. Весь день на воздухе, в открытой степи. Он сам по себе и коровы сами по себе. Коровы аккуратные, сытые, неторопливые.
Юный пастух выводил коров на пастбище, давал им свободу, не боялся, что разбегутся, на водопой все равно сбегутся, ложился на траву, как на ковер-самолет. И мечтал, мечтал обо всем и ни о чем. Кончится война, везде на земле установится тишина. В небеса взлетят белые-белые голуби. Взгляни на небо, глаз не оторвешь. Никогда глаза не устанут. Хотя, что интересного в однообразной голубизне неба... Но нет, же, нет...
Глядишь, и думы хорошие, умные приходят. А солнце светит, греет - маленькая, сверкающая бриллиантовая точка на шелковом платочке неба. Быстро, однако, проходит время до зенита.
Скоро вести буренок на водопой.
Женя додумывает свои чистые думы и встает с земли. Пробует в воздухе бич, свитый из кожи. Его подарил Жене аксакал Жунусов, чабан наиглавный. Женя в шутку называет его тезкой. А бич длинный, тяжелый. Стоит только взмахнуть им, как коровы ошалело отбегают прочь от него.
Но Женя жалел глупых, милых животных, поэтому больше действовал голосом. Когда орудовал бичом, то коровы давали меньше молока, чем когда он "работал" языком, голосом. Это открытие так поразило юного пастуха, что он однажды укоротил вдвое бич.
Животное любит ласку, как человек. Животина на ласку всегда чутко откликается. Только б не обмануть распахнутую душу! Потому то здесь, то там раздавался ласковый женин голос:
- Ну, Манька, ну-ка, Катька, на водопой. Вода вкусная.
Коровы сами понимали, что пришла пора утолить жажду, и неспеша, степенно, важно, как ленивые красавицы, шли на водопой. Они нисколько не побаивались Жени, но слушались его беспрекословно.
Хорошо мечтается в степи, под молчание и шлепки...
Вот за лето Евгений вырос в большого красивого юношу и научился пастушьему искусству. К тому времени степь в толстом ковре разнотравья. И коров не надо далеко гонять в поисках хороших кормов. И коровки не такие беспородные, безалаберные, каковы они сейчас, а породистые, ладные.
Евгений, зоотехник, такой, как Ерофей Иванович, нет, даже лучше. Ерофей Иванович по десять лет держал быка-производителя в одном стаде. Бык покрывал матерей, потом дочек, потом внучек, теперь хиленьких правнучек. То ли бык, то ли Ерофей Иванович извел стадо. Ерофей Иванович ушел добровольно на фронт и погиб. Быка сдали в фонд борьбы с фашизмом. Теперь обходится стадо без быка, прекрасно обходится. А вообще-то...
У Евгения - коровы все статные, здоровые и ученые... Прибегут на первый клич. Не нужен за ними пастуший догляд. Все животные - что дети малые: приласкай, дай конфетку - готовы на всякие щедрые излияния...
Построил Евгений в степи некое пристанище, чтоб днем можно было укрыться от яркого солнца. Шалаш построил на возвышении, чтобы можно было обозревать разбредающееся по пастбищу стадо.
После водопоя животные отдыхали по-разному. Одни бесцельно бродили по бережку, другие полеживали на боку, жуя жвачку.
Это были самые блаженные минуты.
Раскрывал Евгений книгу сказок и легенд и переносился в иной прекрасный мир. Подросток запомнил еще великое множество хороших легенд от мудрого аксакала Жунусова.
И одна легенда запала в душу, в сердце юного пастушонка.
Это степная легенда. Амангельды Жунусов сам иногда плакал, когда рассказывал ее, а уходил к себе в юрту  раздраженный, гневный, злой...

                Глава 12

                СТЕПНАЯ ЛЕГЕНДА

... Когда-то , миллион лет назад, здесь в степи стояла глубочайшая тишина. А жили здесь люди и змеи. Сперва разбрелись куда-то люди. Потом исчезли змеи.
Тишину нарушили другие племена. Завладели степью дружная стая орлов и ватага сусликов. Вначале удача сопутствовала им везде и всюду.
Орлы целыми днями пребывали в самом поднебесье, а проворные суслики шмыгали-шныряли по поверхности земли. Вечером приносили в  гнездовье все добытое.
Но суслики иногда не забывали о себе позаботиться. Они незаметно для орлов прорывали норки и прятали туда свои утайки. Орлам было некогда заниматься мелочами. В их владении - все небо. Они подмечали нехорошую привычку сусликов, но прощали как младшим братьям. Сусликам жилось на земле нелегко. Орлы охраняли младших братьев, по-орлиному любили и жалели. Суслики питали к орлам превеликое почтение.
Долго в степи стояла тишина, мир, великое согласие.
Но вот нагрянула беда. Небо заволокло тучами, на земле бушевал ураган. Сверкнула страшная молния. Из красной пасти летучего чудища вылетали пурпурные искры. Они сжигали все на свете. Это айдагар. Старый, старый змей, пережив смерть, превратился в огненное чудище. Особенно он ненавидел племя орлов, потому что орлы залетали под самое солнце, где обитал теперь айдагар со своим родом. Но айдагара тянуло на родину предков, где ему отдавали в гарем самых красивых девушек. Перестал налетать, когда вовсе перевелся род людей... Может, не перевелся этот род, отдадут новых девушек?
Началась великая война между орлами и айдагарами. Этих чудовищ не могли даже одолеть каракасы - птицы, у которых огромные крылья, железные клювы, высекающие огонь глаза.
Орлы уступали в силе айдагарам, но орлы превосходили их храбростью, отчаянной отвагой и ловкостью.
Айдагары, кажется, одолевали орлов. Они протыкали острым мечом - огнем крылья орлов, молнией глаз опаляли перья, громом медных лап надолго оглушали ясное орлиное сознание.
Много орлов замертво валилось с небес.
Тогда самый сильный и умный орел восклекотал:
- Орлы!  Налетайте на айдагаров, хватайте их и спускайтесь  на землю. Суслики перегрызут им горло.  Они наши верные братья.
И старый орел, вожак орлов, полетел к вожаку айдагаров, вызывая врага на жестокую схватку. Тупая голова айдагара не придумала ничего, как повторить старый веками заученный прием. Айдагар яростными взмахами лап старался оглушить вожака орлов.
Старый орел легко, мигом постиг коварство врага, вывернулся от оглушающего удара медный лап, взметнулся ввысь и взобрался на широкую спину айдагара и протаранил когтями череп ее.
Айдагар закатил глаза, сложил крылья. Засверкали последние молнии и прокатились по небу последние раскаты грома.
Мертвый айдагар глыбой рухнул на землю и поднял дух орлов.
Орлы испустили радостный клекот. Это было первая победа над ненавистным врагом.
Их ликованию не было предела.
Они теперь избавились от страха смерти.
Они прониклись одной единственной мыслью: изгнать врага, победить его.
Орлы взмывали в поднебесье к стае айдагаров, чтобы слету протаранить чудищ, но не каждому это удавалось. А если не удавалось и айдагар крушил жертву взмахом крыльев и лап, то оглушенный орел, перевернувшись, запускал когти в брюхо черного чудовища и складывал крылья.
Айдагар с орлом под брюхом силился удержаться в небесах, но камнем падал на землю, завывал от страха.
Раненный орел испускал последний клекот:
-Братики- суслики! Перегрызите айдагару луженое горло.  Помогите одолеть врага...
Но суслики боялись высунуться из норок, вырытых ими зараннее. Они тени своей боялись. И  не думали вступиться за орлов. Природа не одарила их храбростью, которую ничем не заменить.
Но суслики были дальновиднее орлов. Захоронившись в норках, терпеливо выжидали конца, любого итога боя. Да, итога боя.
Но все.  Из иные молоденькие писливенькие  порывались высунуться из норок на зов орлов, конечно, по недоумию своему, недомыслию.
Старый суслик прочищал им ушки:
- Куда полезла, мелкота безусая! Столько храбрости, сколько ума! Нельзя лезть в битву гигантов, мы никому из них не нужны, потому мы для них ничего не значим. Уловили? Лучше переждать борьбу за  небо. Поможем орлам, а если зря, если  одолеют их айдагары? Кто скажет, как обернутся дальнейшие события? Даже каракасы не могут одолеть айдагаров. Не знаете? И я не знаю. Знаю, что мы так малы, что помощь наша  великим не нужна. Зачем же тогда лезть не в свое дело?Наше дело  выждать свое.
- А если орлы победят? Они ведь могут одолеть врагов своих? Тогда как нам жить? Не поможем им сейчас, а они отомстят, - резонно возразили суслята, писком выражая свое несогласие, - орлы разорят  норки.Кто нас защитит?
- От них? Подумайте, - прервал несмышленышей старый лысый суслик с изогнутыми усиками, - неучастие суть защита. Мы орлам ничего плохого не сделали. Нам ли  нападать на  айдагаров. Орлы и слышать никого не стали. Им ли схватиться с айдагарами? Не можете - не боритесь. Спрячьтесь от недругов своих! Мы орлам предоставили б свои норки. Так нет, орлам хочется крови, перьев, героизм глупый показать. Да кому? Нам их героизм такой не нужен. Разве мы виноваты, что их убивают за гордость? Уступите небо, на земле найдется вам место. Сложите, сложите крылья, спуститесь с неба. Видите ли, орлам обязательно нужно небо, на земле им не жизнь. Так умирайте, раз небо дороже жизни. Мы не отказываем в приюте: спуститесь на землю, спрячьтесь в наши норки, гордые хозяева неба.
Но нетерпеливые суслята, которые росли вместе с орлятами, не выдержали, увидев, как на небе и на земле сражаются их славные сверстники, выбежали из нор. Но их впихнули обратно в темные укрытия рассерженные опекуны.
- Мы хотим защищать друзей, - дружно запищали суслята, готовые выскочить со всех нор и ринуться на поле битвы. Они прямо таки горели желанием умереть вместе со сверстниками-орлятами. Дружба с орлами отразилась на норовах юрких четвероногих. Суслята были храбры и неосмотрительны. Но родители суслят стали разумными и осмотрительными и потому перегородили дорогу детям и покусывали их за уши за упрямство.
- Вы, что, неразумные дети, коль не жалко своей жизни, так подумайте о нас, взрослых! Не губите род сусликов.
И взрослые дружно набросились на детей, водворяя их в норы. Суслята разбежались.
Никогда они так ненавидели себя за свою суслячью судьбу, за суслячье происхождение, как сейчас. Суслята могли стать, если не орлами, то друзьями орлов. Настоящими друзьями. Суслята брали во всем пример с орлят, веря им во всем, и считали за счастье огромное умереть за друзей, за их орлиное дело. Суслята все рвались туда, в поле, где сражались орлы с лютыми своими врагами, но родители суслят набросились на своих чад и жестоко избили их за глупость, зазнайство, черную сыновнюю неблагодарность и бессмысленную отвагу. Гордые орлы помогут себе сами, если победят.
А великая битва на небе приближалась к концу. Она продолжалась на земле. Ведь погибли почти все орлы и айдагары. Последние бойцы бились за жизнь и смерть на земле.
Земля содрогалась от их жестокой битвы, и пожилые суслики трепетали за свои жизни, за свои шкуры. Они чувствовали свою вину, как только вспомнили о своем предательстве...
Но такова их нынешняя порода, трусливая, похотливая. Они теперь почему-то вспомнили, какое добро сусликам сделали орлы, переселяясь в степь, вспомнили дружбу с ними, вспомнили многое, что скрепляло эту дружбу, этот союз, но отозваться на  зов погибающих орлов так и не решились.
Проклинали себя, ненавидели за трусость, но страх за свою сусличью шкуру перетряхнул последние крохи разума.
А суслята-несмышленыши, они, собственно, не видели жизни, потому-то и храбрились без удержу. А знали бы, какой ценой выжил род сусликов среди хищных зверей, прячась от страшных лис, волков, рысей, тигров, тогда не смели бы упрекнуть отцов.
Выжить в любой обстановке, любым способом, - вот вся их философия, выработанная вековой дрожью в тесных норках. И сейчас они не изменили своим правилам.
Наконец, настало долгожданное затишье.
Суслики выглянулис нетерпением  из норок. О, ужас! Вся степь усеяна трупами айдагаров и орлов. Кругом ни души. Суслики горько заплакали, запричитали:
- Как жить-то будем? Нету защитников. Опять нагрянут волки и прочее зверье. Такова наша невезучая доля...
Вдруг стеклянные глаза сусликов покрылись влагой, что означало прилив счастья.
В небо взмыла горстка раненных орлов. Это были молодые орлы из тех, которые родились здесь, в седой степи, в великое время благоденствия, в пору дружбы с сусликами - четвероногими усатиками.
Но орлы даже не взглянули на суслят, сверстников своих, и улетели в свое небо, разгневанные предательством меньших братьев.
 Суслята, увидев поле боя, усеянное трупами, и сами ужаснулись. Забыли, что рвались в бой, окончательно “засуслячились”:
- Молодцы, родители! Что было бы с нами, если бы мы выбежали в поле боя? - испуганно запищали они.
Не они виноваты, что быстро забыли свой порыв, преступили законы дружбы, законы братства. Они не могли стать орлами.
Но  суслята становились заурядными сусликами. За один год после этого страшного боя они окончательно позабыли орлов, их преданность в дружбе, их благородное стремление защитить беззащитных, поднять оступившихся...
Но орлы помнили своих гадких сверстников, помнили их предательство. Они вернулись с молодыми выводками орлят. Степь, где полегло в схватке с айдагарами их племя, стала их родиной. Орлы наказывали своим детям:
- Не жалейте, уничтожайте суслячье отродье! Орлята, вы учились уничтожать волков. Волки - враги людей. Люди - верные друзья орлов. Мы должны помочь людям загнать в ущелья волков. Люди верят нам. И никто не сможет поколебать веру и нарушить дружбу.
Обман в дружбе - великая подлость. Суслики - худшие из худших врагов людей и орлов, хуже чем лютые волки и хитрые лисы, ибо суслики - коварные твари, способные на любые предательства и подлость. Суслики воруют у людей хлеб. Разоряя поля, заражают животных всякими язвами и идут на всякие пакости. Вам с сусликами труднее бороться, чем с волками. Потому что они трусливые твари. Это не забывайте! Итак, в бой! Смерть сусликам!
И орлы ринулись в атаку на своих подлых сверстников. Сверстники стали сусликами, повторив точь-в-точь повадкой и мыслями своих родителей, которые умерли от старости и от трусости -  не своей смертью.
Потому суслячья жизнь очень короткая, но и очень пакостная. Они ведь спешат  делать пакости. Но как избавиться от пакости? Суслики, убоявшись, что их род может погибнуть, расплодились в бесчисленном множестве. И орлы  ненавидят их с тех пор. За предательство. Однажды предавшие - навсегда предавшие. ...
-Да, подлость, как и благородство, - бессмертна.



                Глава 13

Степную легенду эту поведал старый аксакал Амангельды Жунусов смышленому подростку Жене Дегтеву, в день, когда мальчик узнал, что отца  наградили  за подвиг в бою  орденом( посмертно). Извещение о награде пришло через полгода после похоронки...
Жунусов продолжал с горечью:
-Гордись за батьку. Он орел...  Но на земле много сусликов, еще очень и очень много, но род сусликов приговорен аллахом на вымирание. Род сусликов вырождается. Из их рода выходят подлецы, воришки, паразиты, разная зараза. Но суслики живучи. Но орлы никогда не прощают своим бывшим друзьям их подлой измены и не должны прощать. Надо помочь орлам в их великом благородном деле уничтожения разной подлой породы сусликов, разной нечисти, иначе можно самим легко выродиться в трусливых презренных сусликов. Выбор один, - так рассудил старый и мудрый аксакал Жунусов, - когда идет борьба, нельзя стоять в стороне, хоть ты оделся в халат судьи. Надо вступать в бой, а не ждать, когда кончится битва, хоронить героев или предавать героев - не одно и тоже. Думать тут не надо, правое дело есть правое дело и бороться за него могут не все.
Подросток слушал.
Жунусов вздохнул:
- Ай, как много еще среди рода людей сусликов и как родине трудно от этих сусликов.
Евгений вспомнил, что сейчас где-то грохочут пушки, земля содрогается от разрыва бомб и падают замертво, выполнив солдатский долг, безымянные герои борьбы за правое дело.
В их далекое Зареченское поселение (  позднее ставшее городом Заишимским), чуть не в каждый двор или в каждую квартиру, пришли уже похоронки, а война все продолжается и продолжается, ей нет конца.
 - Ты знаешь, пятеро моих сыновей погибли, геройски, как подобает джигитам, - продолжал аксакал, - но не поэтому я седой. Видишь, волосы будто пеплом посыпаны. Нет, не потому, - Жунусов закрывает глаза и на миг белокрылым скакуном в посвистах ветра несется его счастливая довоенная жизнь, вздыхает, - а потому, что шестой мой сын, жаман-сын, который самый любимый был, чтобы не попасть на фронт, прострелил себе ногу.
 Это случилось в прошлом году, осенью. Осенью его должны были призвать в армию. Он взял мое ружье и пошел будто бы на охоту. Утки, гуси, собирались в стаю, очень хорошая была тяга, метко стрелял он. Я его, самого меньшего, баловал, всегда водил на охоту. Утром ползет с раненой ногой. Говорит, как виноватый, нажал нечаянно на курок, смотря под ноги. Я поглядел на его ноги и понял, что не нечаянно, а с умыслом он стрелял. Сказать людям об этом не было сил. Поэтому желал, чтоб он умер! Его отправили в больницу на другой день, подводу не могли найти, да и поздно уже было. Заражение крови. Умер. Если бы на фронте умер, мой чуб не стал бы белым, как снег. Изгнал из души, а из памяти? Оттого голова седая. На фронте он не умер бы, сражался бы с врагами, а не с самим собой. Снайпером был бы, героем стал бы, как все пятеро его старших братьев, да не захотел... Страхи его одолели. Тому, кто не участвовал с боях, показывать кровь и разрушения вредно. Плохо действует на психику. Не разглядел в шестом суслика. Сусликами не рождаются, хотя кто их знает. Страх - их родитель. Это запомни, мой маленький кунак.
Евгений помнил все слова старого седого аксакала Амангельды, его незлобивое ворчание, тихие сетования, которые порой озадачивали его. Особенно поразила его воображение степная легенда. Может быть, старик выдумал ее в горьком своем одиночестве, но все равно, умная легенда, пахнет горькой степью, опаляет солнцем, западает в душу.
Женя в это лето находился в чудесном мире сказов, легенд, которые хоть на время отвлекали его от горечи утраты. Боль об отце как-то стянулась. У всех горе... когда у всех горе, с кем поделиться со своим горем?
И Евгений старался отогнать от себя мрачные думы и чувства. И это было для него и для близких к лучшему!
Рос он красивым, сильным подростком, вытягивался, как гриб после дождя. Природа, степное солнце ему служили, благотворно воздействовали на его физическое развитие. Физически он развивался быстро, как на дрожжах. Однако ему очень не повезло в жизни... попав в пастухи.
Многие молоденькие доярки бросали в его сторону любопытные взоры, когда он зычным голосом загонял буренышек в загоны.
- Какой красивый дичок растет, подрос за лето, уж обидеть может, - звонко смеялись они, но завидев  мать Евгения,  поглядывающую за сыном, утихомиривались. Они ее побаивались, эту серьезную, степенную женщину. Чаще всех взоры бросала на Женьку Тася, двадцатипятилетняя молодуха. От мужа не было вестей, но она не очень-то горевала. В ее красе, вульгарной порочной красе было много влекучести, магнетизма. Это была полная молодица с развитой грудью, волнующимися бедрами. Белолица-круглолица, озорна, но провалы глубоких глаз  ее сияли таинственной чернотой.
Славилась она странным гостеприимством. У нее почти всегда останавливались на ночлег разные экспедиторы, заготовители и любители повеселиться. Тася охотно принимали их, не стеснялась людских пересудов.
- Война, войной, а я причем? - говорила она в подпитии. - Я должна гнить в молодые ить годы? Пускаю к себе чужих. Пустишь своих, они в душу наплюют. Потому что знают. А что знают? Что я позволяю то, что душе моей угодно?
Солдатки ошарашенно смотрели на нее и отступали от нее и надолго ее сторонились. Грязь может легко пристать и к ним. А они не хотели, чтобы налипла к их телам чужая грязь, своей хватает! Подальше, подальше от этой Таси, которая пристанет и к столбу телеграфному, если надеть на него штаны, а уж к “красавчикам” тем более...
Однажды, когда Евгений спал в шалаше, пришла к нему Тася. Она разбудила паренька тишайшим голосом:
- О, красавчик, проснись.
Евгений раздраженно чмокал губами и переворачивался, отбиваясь от ее щекоток. Но вдруг заметил, что было приятно от ее прикосновений.
Зачастила Тася в шалаш. Евгений привыкал к ней, стеснение проходило, игра продолжалась, чего и добивалась Тася. Приходила и веселила подростка. Умело раздражала мальчика, вызывая не на игру, а на борьбу.  В гневе своем он готов был растерзать ее.
Но она сопротивлялась отчаянно, но всегда так получалось, что она опрокидывалась на спину. То есть на лопатки, а Евгений сверху торжествующе и победительно спрашивал:
- Ну, сдаешься?
Та медовым голосом роняла: “Не - а...”
Тогда Евгений заводил ее руки за спину, своей грудью надавливая на ее груди, яростно требовал, чтобы она сдавалась, сдавалась...
- Сдаюсь, отпусти меня, спасибо, - невнятно роняла Тася и с кроткой улыбкой исчезала.
Ночью он не мог долго успокоиться. Неясные, тревожные чувства просыпались в нем и теснили его крепкую грудь. Засыпал он с мыслью, что с Тасей приятно бороться.
Евгений однажды отказался с нею, с женщиной, бороться.
- Твою мать, застеснялся парень. Парень не должен стесняться, - певуче протягивала она, озорно заглядывая в глаза.
Чувства Евгения сбивались в сгустки. Он пребывал в замешательстве.
- Уходи, зачем пришла!
- А затем, - засмеялась она, вылезая из шалаша, покачивая крутыми бедрами. - Еще приду, миленький мальчик.
И  она пришла-показалась в одном белом рабочем халате, под которым ничего не было.
- Жарко, оправдывалась она, - дай посплю у тебя. Устала что-то. Ты ложись рядом. Боишься? Чего бояться-то?
И случилось то, чего добивались Тася. Халат расстегнулся, вывалились большие  белые  груди с вишневыми сосками, к ним так и  припал губами ошеломленный Женя. Тася сорвала с него рубаху и широкие трусы, а увидев  задорный стручок, умело направила его туда, куда надо, бесстыдно раздвинув округлые ноги...
- О,боже мой, хоросюник, уж рассиропился, миленький мой, сладенький мой...
Женя сполз с нее в изнеможении и замер, отягощенный чувствами. Сложное чувство испытывал он. Было гадко, ужасно стыдно и от всего этого ему хотелось исчезнуть куда-нибудь насовсем. Ему хотелось наподдать Тасе, но на ее счастье она упорхнула, напевая, и песня ее тягуче-томно разливалась по степи и замирала.
Он выбежал из своего скверного шалаша с одним желанием -догнать ее и намять крутые бока и отшатнулся: режущая боль в глазах от раскаленной рапиры солнца... отсекла на миг сознание. Солнце будто смеялось над ним, опустошенным, обворованным, испорченным, грязным.
Евгений бежал прочь от солнца, но оно следовало за ним, догоняло, забегало вперед и заглядывало в его серые глаза...
Домой он пришел уже успокоенный, задумчивый, но перемена в нем была разительна, бесповоротна. Развязный, циничный, ироничный мужчина скрывался под личиной красивого юноши. И только теперь мать, поняла, почему Тася частенько задерживалась после дойки: смущала юнца...
Мать беззвучно кричала от горя, помчалась к Тасе...
- Тасенька, ты что моего сыночка совращаешь?- выдохнула она.
- Да, а что? - удивилась Тася. -Не тебе же одной его любить.
- Грязи тебе не занимать. Нашла бы подальше от нас.
- Если сможешь, привяжи его к своей юбке, Фрось.Теперь уж не привяжешь.
Мать Евгения в жизни не знала, что такое ссора, унижающая достоинство женщины, но здесь изливала еще одно новое горе. И как могла, она выбивала у Таси дурь. Устав, но  передохнув, с новой силой набрасывалась на Тасю:
- Если где-нибудь заикнешься об этом, то вот сама задушу. Ты этим убьешь моего ребенка.
- Это ты шумишь. Не я же!
- А кому же шуметь, кому же избавить его от порчи, тьфу!
Но разве так вытравишь всходы сорных семян, которых посеяла озорная Тася в развивающемся пареньке? Сорные семена порока отравили душу чистого паренька, пустили корни, как раковые клетки, парализующие здоровые клетки организма и их уже не вырвать...
И как женщина, Фрося не особенно отвлекала своего сыночка от раннего увлечения книгами Мопассана и не увещевала Тасю отвадить юного любовника, не могла погасить в серых, ошалелых глазах подростка нехороший масляный огонек, бегающий взгляд, заинтересованный, оценивающий, тоскующий. Переживала больше, чем боролось с тем. с чем бессмысленно бороться. Он был в ошеломлении от познания  запретного, ставшего грешником поневоле...От природы одаренный, впечатлительный, на взлете жизни судьба круто повернулась к нему острым углом. Странный взор бросал отрок-сирота  на окружающее, будто хирургической операцией подменили зрачки, и исчез в них (или в окружающем) флер сказочности и поэтичности; теперь, все казалось голым, голым до неприличия...
Тася утвердила в  парнишке свое понятие любви и жизни, совершенно противоположное его поэтической натуре. Жизнь виделась ему в обманной своей наготе: имел - не имел, отдалась - не отдалась, взял - не взял, обманул - не обманул... В чистую, поэтическую душу Евгения будто вылили корыто грязи.
Тася держала его возле себя на привязи похоти, улучив минуту-другую (побаивалась матери Евгения), звала мальчика к себе или шла к нему в шалаш, чтоб предаваться сладким утехам, да так, чтобы в будущем он никогда не смог стать отцом, оплодотворить женщину: в порыве страсти  сдавливала хранилище его будущего отцовства!
Подолгу изучал себя Евгений вместе с Тасей. Любил себя за красивое тело ( на красоту юноши первой “позарилась” Тася). Осенью в школу идти, а не хотелось даже думать об этом. Неинтересно в школе! Мысли его вились вокруг восхитительной Таси. А на девчонок, которые частенько шмыгали мимо него, нацеливал быстрый, откровенный взгляд, что те, бедные, съеживались от чего-то.
Осенью учителя забили тревогу по поводу снижения его прилежания к учебе:
- Такой способный мальчик, такой прилежный, а что с ним стало? Ловит на уроках мух, позорит себя, мать.
Евгений и сам замечал, что что-то с ним стало. Забывался часто на уроках, даже щекотали за ухо. Щекотно во лбу от иных дум. Память засорилась всякими видениями, наслаивающимися одно на другое.
Картины, где главной героиней была улыбчивая грудастая-бедрастая Тася, навертывались на глаза, и Евгений не видел, заслоненный непрозрачным тасиным телом, что же такое пишет учительница на доске. Буквы сливались, расплывались и становились глазами, волосами, овалом лица Таси. На вопросы отвечал часто невпопад, невнятно... видя перед собой улыбчивую Тасю.
Но однажды будто испарилась Тася: ее приговорили к высылке за хищение колхозного имущества. Осиротел Евгений...
Только волей матери Евгений закончил ненавистную школу. Поступил в зооветеринарный институт опять же по настоянию матери. Когда-то мечтал о карьере зоотехника с трепетом, а пришло время, никакого трепета. Сугубо практические выгоды, сулящие должности, привели его в этот институт. Учеба не была его целью, а была поводом для лучшего времяпрепровождения, да еще за государственный счет.
Но надломленность души в ранней юности наложила отпечаток на студента Евгения Дегтева. Его тянуло на что-нибудь темное, пикантное, грязное.
Он, конечно, не пропускал ни одной вечеринки в сомнительном обществе, которая кончалась профанацией незаемных чувств, его героем стал Балтазар Косса, преданный анафеме любвеобильный папа Римский. А вечеринки эти требовали денег и немалых. Но Евгений не мог бесконечно вытягивать их у одинокой, больной матери. Он и перестал беспокоить мать по пустякам. Его выручали сомнительные дружки, окружавшие его везде и всюду.
- Дело есть, можешь погреть руки, - раздался заговорщический голос оттуда, - воскресенье на толкучку. Потолкаемся в массе, что-нибудь да и наскребем!
Евгений потемнел от страха. Тряслись руки, дрожали коленки. Но тут же для его успокоения приводились друзьями железные доводы.
- Дело твое. Не пойдешь - про развлечения забудь. Они требуют... казначейских билетов.
- Но я не буду карманы чужие выворачивать, - отпирался Евгений, испугавшись, - хоть убейте - не буду.
- Не с твоей заячьей душонкой такая работка, - согласились дружки, - освобождаем. Твоя маленькая забота, - стоять на шухере, заводить беседу. Физиономия твоя располагающая, прет интеллигентской порядочностью. Милую беседу заведи, отвлеки, заговори объект, а мы проверим его ресурсы...
Воскресная вылазка удалась. Дружки щедро вознаградили Евгения за его специфические услуги. Он оценил их доброту или высокую оценку его работы. И ему понравилась отныне этого сорта публика. Ну и что, что она нечиста на руку!
Чем проще, тем лучше. Прочь романтические мечтания о возвышенных материях.
Это дребедень юнцов, это - никчемные желания убогих, это - только помехи в срывании цветов жизни.
Но образы далекого детства, овеянные чистым запахом степи, ее солнцем, вдруг безотчетно всплывали на марочных винах. На дончиках стаканов, на осоловелых лицах. Сердце сжималось от необъяснимой тоски и печали. Но брал он себя в руки, странно веселился, тихо наглел и на стреме стоя... за благами. Сомнительные друзья выражали свой неподдельный восторг: браво, Дегтев!
Евгений погрязал все больше и больше. Но кучку разогнали, а Евгений отделался легким испугом: добровольной ссылкой на целину. Вместе с  женой...
Ему призналась в любви однокурсница. И он о ней как-то тайком возмечтал. И нашли ведь друг друга! Она отчаянно стремилась спасти Евгения от нравственной гибели. Но раковые клетки разврата проникли во все его поры, и жена не могла бороться с его нравственной болезнью, потому что она боролась с ним самим. Видя, что и ее затягивает в грязь , она порвала с ним, ушла от него без сожаления, забрав усыновленного ребенка. Евгений, однако, был бесконечно рад, обретя долгожданную свободу.
Увы! У темной грязной силы самое страшное - это ее стремление искалечить, сломать тянувшиеся к солнцу ростки. И Евгений попал в это силовое поле в поворотный момент своей жизни.
У него только-только пробуждалось чувство прекрасного, зрела мечта романтическая, предчувствие любви, когда сама жизнь кажется нектаром прекрасных проявлений!
Но ему не повезло. Это прекрасное проявление жизни ограничилось для него только плотской утехой. Вся жизнь его помутилась, искривилась преждевременными всходами любви. Это отразилось и на внешнем его облике. Евгений рос бледным, томным, скрытным, часто бывал язвительным, усталым, раздраженным, не чуждым порой и мизантропических чувств.
Люди не замечали этого его внутреннего негативизма, разве что считали его болезненным молодым человеком. Виной всему его счастливая внешность, которую он эксплуатировал как актер - замечательно сыграл роль молодого выпускника, рвущегося на передний край борьбы за светлое будущее. И ему наши на карте этот передний край - спецхоз “Заишимский”.
В Заишимский Евгений приехал почти одновременно с Новинцевым.
С собой привез два чемодана белья и одежды и одну любопытную книжку “Жизнь и деяния Балтазара Коссы”.
И Жунусов, оказывается, переехал, конечно, не по собственной воле из колхоза в спецхоз. Встреча со старым аксакалом, который поведал когда-то о степной легенде, не радовала его. Степная легенда напомнила Евгению о времени наивного детства, о мечте юности, от которой он напрочь отказался... в одночасье. Евгений относился к нему как к одному из работников спецхоза, не выделял никак, хотя аксакал того заслуживал. И все из-за нелюдимости Евгения.
Дегтев уединился, замкнулся, не найдя общего языка ни с кем. Чем бы это кончилось - неизвестно, но неожиданно он понравился главному бухгалтеру Загребину. Это случилось еще при Кремлеве-Аникине. Тогда Загребин не замышлял особых тайных комбинаций, он только укреплял под собою фундамент, используя в качестве связующих звеньев перспективных извращенцев. Живи дольше Кремлев-Аникин, Загребин вполне бы обошелся без “прикладной химии”, собирая лишь дань с тех, кто любит сыр и водку.
После того, как не стало Кремлева-Аникина, бухгалтер воспрял духом, осмелел, приготовился к прыжку... аж в государственную казну! Но один не смог бы... осуществить столь грандиозный и опасный замысел. Пришлось преподать несколько уроков по кодексу а-ля Наполеона, то есть Загребина, этому молодому специалисту, любителю сыра. Надежный будто бы парень, сообразительный, неразговорчивый, да еще пленник своих слабостей. Так возник негласный союз Дегтева Евгения Павловича и Загребиным, закономерно и неминуемо ведущий к печальному исходу, если вовремя не вмешаются третьи.
Итак, Вениамин Григорьевич за три года постиг многие тайны изощренной "прикладной химии". Но для того чтобы пользоваться благами этой “прикладной химии”, нужно было всем неукоснительно соблюдать выработанный им кодекс. в
“Молчите - и вы будете правы. Если что-то заметили - все равно должны утверждать обратное. И вы будете вознаграждены”.
Около 25 пунктов содержалось в кодексе Загребина, и надо признать, что Евгений Павлович довольно старательно заучивал основные положения неписаного кодекса, придерживался их в своей... практике. Один лишь пункт ему не понравился. Кодекс Загребина благословлял при особых, конечно, обстоятельствах физическое устранение лиц, страдающих чрезмерным любопытством... к бухучету! Это уж слишком!
К тому же Загребин был очень пунктуален, и это всерьез пугало Дегтева, человека необязательного, импульсивного. Но эта пунктуальность послужила Загребину добрую службу, способствовала созданию репутации добросовестного честного работника. Тем более на фоне аналогичных, спонтанных действий безалаберного Землянского, бездействий его подчиненных, да все того же Дегтева.
Поэтому Загребин втайне приветствовал волюнтаризм директора Землянского, поддерживал любые его акции, которые подрывали престиж первого лица, повышая авторитет второго лица, то есть главного бухгалтера.
Незаметно Загребин сумел и вовсе втереться в доверие тяжеловатому на привязанности и нежности Василию Степановичу, сумел-таки обрести полную свободу, стать вторым первым лицом. И началась активная “научная” деятельность “доктора химических наук”, как в шутку называл Загребина Евгений Павлович. И никак не могли помешать так некстати возникшие всякие там “прожекторы”, “посты”,”молнии”, всяческие проработочные комиссии. Запретить Загребин нежелательные визиты активистов в свои сферы не мог... И однажды как-то сплоховал. Ушлый Жизнев обнаружил откровенную липу. Ну, пока что высветил одну клеточку из этой липы. Пока клеточка. Но буйволенка Жизнева не остановишь ничем... Эта липа все равно что красный лоскут для быка... А Жизнев может добраться до самого существа вопроса...
Если не принять мер, не остановить этого буйволенка, то последует удар зубодробительных разоблачений, последует обязательно.
Страхи начали одолевать Загребина. В состоянии аффекта он проклинал Землянского, ведь благодушие, попустительство директора стали питательной средой для многих служебных излишеств, допускаемых его подчиненными. Ночами Вениамина Григорьевича одолевала бессонница. Ему казалось, что Жизнев разрывает могилу Освюгина, чтобы оживить мертвеца. Вениамин Григорьевич старательно тогда закапывал гроб с распухшим телом Ефима Михеевича. Был такой грех! С радостью превеликой работал он заступом.
Потому что Ефим Михеевич навечно унес  в могилу многие неудобные вещи. Хорошо -то как!
Славно поработали вместе, славно, славно, но пора и честь знать. Не в последнее время Загребина тяготило присутствие Овсюгина. Слишком неосторожно на широкую ногу жил Ефим Михеевич, не думая о том, что может подвести подельников. Дом-дворец Овсюгина давил своей тяжестью, громадой одышливую грудь Вениамина Григорьевича, да к тому же и в самом-то деле дышалось все труднее и труднее от злобы и зависти.
Но ушел навсегда Овсюгин и  Вениамин Григорьевич обрел было спокойствие, даже полнеть начал. Заметно так. А это не к добру. И неожиданно возник Жизнев... Сумел парень обнаружить липу. Дошлый чертенок. Конечно, же побежит к Буторину, донесет как душе угодно, а тот любит кричать “караул”. Выставил же ни за что ни про что Евгения Павловича на всеобщее обозрение: глядите, аморальщик. А сами-то, сами!
Загребин понимал, что победа его над Буториным иллюзорна, что вновь может нагрянуть комиссия, более въедливая, более дотошная, более глазастая. Докладная на Буторина (можно наскрести) в райком (донос) только оттянет время, но не снимет дамоклов меч, давно нависший над головой главбуха. После “поимки” рефрижератора Буториным этот меч может опуститься. Только успеть б снять сливочки, да в Москву, в большую деревню! И этот мальчишка Жизнев! Как там его величают - хозяин именного поля? Закопать бы его рядом с Овсюгиным!
Эта мысль вначале показалась Загребину чудовищной, нелепой, нереальной. Да, Вениамин Григорьевич - не кровожадный человек, но только не трогайте его. Похоронить “липу” мешает Жизнев. Ну если мешает... С какой-то поры эта чудовищная мысль понравилась Загребину. Только он натурально закапывать парня не станет. Еще чего! Нет, он не дойдет до уголовщины. Пусть Жизнев сам себя устранит! Вот как! Ведь он драчливый, задиристый, как петушок! Стоит держать сезонников на голодном пайке до белых мух. Тянуть с выдачей зарплаты, ведь без денег не уедут. Естественно, возникнут недовольства. Конечно же, комсорг Жизнев должен этих сезонников как-то усовестить. Разумеется, на этой почве возникает драка. Наверняка Жизневу наломают бока. Тут и надо будет действовать. Стоит выхлопотать пострадавшему парню путевку в Крым, избавиться от него хотя на время. А если не удастся, то обратиться к “санитарам”... Буторин пожмет только руку Вениамину Григорьевичу за акт доброты, участия, расчувствуется железный секретарь.
И Новинцев, это уж точно, подобреет к Загребину. Ведь Жизнев ему стал ну как младший брат. А благосклонность главного агронома главному бухгалтеру никогда не помешает! К тому же Новинцев входит в силу, укрепляет свои позиции. Может поэтому Землянский хмурится. Трон зашатался, потому что подкапываются под него. Столпились властолюбцы. Может, потому трон и зашатался?
Надо попытаться помирить Новинцева с Землянским. Это нужно... сейчас. На фоне забияки Жизнева только и надо выступать в роли миротворца. А Буторину пока следует объявить активный нейтралитет. Не надо с людьми ссориться, добиваясь справедливости. Какая от этого тебе, Буторин, выгода? Никакая. Надо только предупредить Евгения Павловича о плане действий... А может, не надо? И свалились же на голову жуки колорадские - Буторины, Жизневы... Но семь бед - один ответ. Пока Буторин протирает очки, надо что-то предпринять. Может быть, афишировать ссору с Дегтевым, прибиться к Новинцеву?
-Вика, пожалуйста, подготовьте данные по именным полям, - сказал он вошедшей Вике Ручьевой - Жевайтис ( недавно Вика вышла замуж).- Все, как есть. Как учеба в институте?
-Урывками. В Москву на сессию скоро. А разрешения на выезд еще не имею.Пустяки, сдам сессию в филиале. Только у сестры ну никак. Уж лучше бы направление  уступила Зулейхе, балкарке этой настырной. Уж растрезвонила, что ей не дали направление. И как на зло сестра  завалила все контрольные.
-Может, я помогу с контрольными?
-Помогите. Курсовую о роли  нефтяных монополий на мировом рынке. Что она  в  монополиях  понимает? Да не курсовых ей. Замуж собралась за эстонца. Сослали без права возвращения. Если б не сестра, он б повесился. Пишите курсовую.
-Быстро не получится, не компьютер, но  постараюсь помочь.








ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ




Глава 1


Виталий Геннадиевич, на какое-то время оставался один в своем кабинете. Отдышавшись, подошел к стенду элитных культур, потрогал колоски, а также увядшие растения с выраженной дихогамией, задумался.
Любил побывать в тишине, в уединении, хотя долго не мог обходиться без общения с людьми. Сейчас обдумывал, заново вслушивался вразговоры, сцены и давал им оценку. Он не страдал конфабуляцией, но вспоминал с трудом годовой круг с директором и с парторгом ЦК. Круг сомкнулся. Сколько сделано нами ошибок! Мы бы уничтожили друг друга, да вовремя спохватились. Но сколько может продолжаться этот  modus wiwendi?  Правда, спецхоз-территориальное производственное управление вышел в передовые. Занесли на республиканскую доску почета. И возможно, войдет производственный гигант “Заишимский” в состав зонального совнархоза? Надо добиваться этого. Кому что, у кого что, а это в наших интересах, это диктуется “геополитикой”.  Но так ли заинтересован  Землянский и в дальнейшем управлении территорией, равной Бельгии, как администратор? По сути дела секретармашинистка. сидящая в министерстве, может повлиять на события. происходящие на территории! Пока он относится к маленьким и большим начальникам  хладнокровно.Но вознаграждение, он считает, не соответствует его вкладу в управление. “Вы умеете говорить красно, витийствовать, а вот думаю, как дороги починить, наладить выпечку булочек, саек, чтоб расширить ассортимент товаров в универмаге, денег раздобыть, за свет заплатить, на полях сорняк извести...” Землянский не зря о сорняках вспомнил, главного не добились как ни бились, как ни старались, не вытравили овсюг со всех полей. А вытравили ли овсюг из душ заскорузлых, из самих себя? Нет, конечно, нет. Да еще зарастаем овсюгом и не видим, что зарастаем. Это не лебеда - это беда. А видит ли это Буторин? “Я сердит на тебя, Буторин. Сердит меня твоя гибкость. Ты за кого, однако? Говоришь, надо бороться за себя? Это же неэтично, необъективно, непринципиально. И ты задаешь вопрос: “ А чего ты, Новинцев, хотел?  А сам ты  объективен? Обуздал Буторин ретивого коня? Обуздал”.
Обижаются на тебя, Буторин. И у меня камень на душе висит. Потому что ты ни за Землянского, ни за Новинцева, ни за кого. А может быть, вы, Николай Васильевич, за Землянского, за... Новинцева, за всех нас? А если это так, то чего еще тебе, Новинцев, надо? не знаю, только не могу с собой ничего поделать.
Почему у меня больше неприятия к тебе, чем расположения, Буторин? Что это - из области инстинкта?
В конце концов, что мне делать? Кому вывернуть душу наизнанку? Как дальше работать?
Сколько зла сотворили и натворим под флагом добра? Нет, Буторин, шалишь, я хочу поговорить с тобой. Честно. Да, поговорить. Только захочешь ли ты? Ты загнал себя в тупик, в глухой тупик...
Новинцев снял с вешалки кепку, старую, затертую, надел ее на разгоряченную голову и отправился к себе домой. Не спеша, размеренным шагом. Вот старенький клуб. А вот Дворец культуры, дворец с колоннами.
- Достроили хлопцы. Молодцы! Землянский расщедрился. С чего бы это? Силу хочет продемонстрировать? Он просто так ничего не делает. Какую целью преследует? Доказать, что “государство - это я”?
Человек противоречив. Любая тварь лучше приспособлена к жизни, чем человек. Но  силен, могуч, может миллионнократно увеличить свою величие... силой разума...  И космический корабль, и робот, способный создавать  произведение искусства,- все это творение человеческого разума. Разум - ведет к добру?  Вот возвели не здание, а добрую идею, воплощенную в камне. Настоящий храм, даже есть целла за анфиладой. Дорогая антика. И откуда же они, эти безымянные творцы каменной музыки? Конечно, не из нашей потаенной планеты, конечно, “инопланетяне”...
За фронтоном здания стояла пугливая влюбленная пара, которая исчезла при отчетливом звучании голосов.
Прозвенел звоночек жизни, прозвучавший после урагана. Не первый - не последний. Невозможно остановить саму жизнь. Она повторяется ежесекундно, повсюду и в многообразии явлений.
Много философствуешь, Новинцев. А как же, как же, руководитель философского кружка. Прошел год со дня приезда Буторина. А ведь что-то изменилось в жизни нашей. Понятно, новый человек - новые влияния. А в тебе что изменилось, мил человек? Ровно ничего, хотя по закону диалектики, что-нибудь да должно измениться, раз ты недоволен собою, изводишь себя диатрибой.
Кто ты? Ты всегда шел тропою бурь и ветров. Буря и ветер сокращают леса, а трава остается цела. Новинцев - ты травка. Да, настоящая степная травка. И потому тебе грустно? Надо спросить Анжелу Сергеевну, почему мне грустно.

Глава 2

Анжела изводила себя бесконечными думами.
И вот теперь занята по горло. Но счастья нет. Чего-то жду. Все чего-то хочу. Ничего не дождусь, конечно, чудес не бывает. И булки с неба не падают, как выражается Жизнев.
Только счастлива была в том мире, который создала она в своем воображении.
Эх ты, закомплексованная личность. Мнишь, что  была счастлива. Когда-то?
“А сейчас?” - спрашивала с иронией... обычная вот Анжела.
- Серое  на темно-сером, - робко отвечала совсем другая Анжела.
- Небось, думала, в мир сказочный попаду, - с ехидцей сказала третья Анжела.
- А грустишь больше, - сочувственно шепнула жалостливая, четвертая Анжела, заглядывая в зеркало. Из него смотрела на нее привлекательная, но опечаленная дама в платье шелковом и розовых туфлях.
- Грусти, не запрещаю, - подхватил он, неожиданно возникший на пороге.
- Тебе хорошо. Ты ведь нашел себя? А я как птица с подрезанными крыльями - хочется неба, волюшки, а ни того, ни другого. Грущу, а сама не знаю, о чем грущу. Ожиданием живу. Жизнь - вечное ожидание? Попасть бы к другим мирам, узнать, как там живут. Тошно здесь взаперти.
- Хочется быть владычицей морской, - ввернул Буторин, - старик, иди к золотой рыбке, а я пойду за короной...
Засмеялись.
- Все смеешься надо мной? - будто упрекнула его Анжела, но не дождалась ответа. Николай Васильевич задумался, да так, что ожидать мгновенного отклика было бы бессмысленно.
А человек чуден, необычен, непонятен, - размышляла вслух Анжела. - Необъятен ты, человек! Вот тебя манят синие дали, шелковые синие дали, синие моря, синие выси гор. Вот ты стремишься ввысь, повинуясь давнему зову, летишь, достигнешь заветных вершин, в тебе горит стремление взлететь к новым хрустальным вершинам. Душа твоя в вечном недовольстве и непостижимом непостоянстве. Только постоянен ты в своем непостоянстве.
И что же, и что же? Жизнь человека - это цепь горных вершин, цепь каньонов... Путь человека - это путь от вершины к вершине. У каждого человека свои вершины. Но одни уходят, счастливо достигнув последних вершин, а другие над пропастью завершают свой путь.
- Вон оно что? А как же тогда со счастьем? Ведь его не будет при таком непостоянстве, - слабо улыбнулся Николай Васильевич, с усилием отведя взор от ее груди к шее. Поддавшись желанию, “заслюнявил” впадину на шее.
- Счастье? Ну позволишь мне высказаться? Само счастье уже не счастье. Счастье - в вечном обновлении, движении. А если это не происходит? Говорят, вот цель достигнута, заветная мечта исполнилась, значит, счастье. Человек этот ничего не замечает, упиваясь счастьем. Остановился. А жизнь бежит. И в душе вскоре рождается недовольство, апатия. Счастлив человечек, а недоволен. Почему? Ослабла воля к самоутверждению. Счастье - в движении от вершины к вершине, где обязательно крутые спуски и отвесные подъемы. Как же без этого? Но дайте познать и радость и все, что есть в этом мире. Счастье в познании. Если ты не познал, не видел ничего - какое же это счастье? Ну что это за жизнь с завязанными глазами, со связанными ногами. Государства рождаются и гибнут, но причем тут я?
- А притом. Ты в этом государстве, - сыронизировал Буторин, совершенно весело поглядывая на расхрабрившуюся жену, - ну как там в твоем особенном мире? Есть какая-то отдушина?
- Конечно, есть. А здесь меня одолевает грусть, - вздохнула Анжела. - В моем мире  от сердца к сердцу...   
-И мне хочется этого...Увы!  А может к лучшему, - ничего не видеть, ничего на слышать? Слышала о потаенной планете? Там пытка не пытка, предательство не предательство, а смерть - это врата в рай...Я не хотел  попасть туда...Большего не могу сказать. Я люблю тебя, люблю сына, потому мы здесь...
- Мечта, перевернувшая судьбу - я не лгу, - это ты... Я  поверила тебе, и вера эта сильна, неколебима, вот что происходит с юной девицей, охраняемой церберами-родителями...
-Представь себе, что человек получил то, чего хотел и ему стало противно. Вот письмо пришло из Нью-Йорка. Написано по-английски. Пишет, знаешь, кто? Ева Сиртеш, однокурсница. Ее родители погибли в  Освенциме. На родине события. Эмигрировала в США. Профессором стала. Пишет, что приглашает всех  однокурсников. Грек Грегориади.Родители  были выселены в Джамбул, в те года, когда  писателей разгоняли. Солженицын в Джамбуле, Даниэль в зоне...Грегориади в Греции.Помнишь китаянку Ван Зу Ша? Приедет на международный семинар по истории мировой культуры.Будет Майкл Девис, помнишь, цветы тебе на сцену  носил ...Ты сияла. Он  борется за права негров в свободной Америке! К сожалению, семинар пройдет без меня. Я мечтал привезти тебе  пластинки с записями  Стравинского.
- И Скрябина. Но никто не подарит ему того,чего он хочет ...А я постоянна в своих пристрастиях. И вообще...  Желание постоянства - не желание, а инстинкт.  Иногда оно заводит человека в тупик. Но цепляюсь, постоянно цепляюсь за эту нашу нежизнь, как будто ты уже старая изможденная развалина, пора на свалку. А ты цепляешься, хочешь постоянства... Наверное, мой инстинкт - это память. А они хотели мне счастья. Это я знаю точно. Я это ясно чувствую, когда остаюсь  наедине с этой памятью. Мы приняли  в наследство мир, мы не можем причинить зло этому миру, причить зло самим себе.   Каждый из нас - вершина пирамиды жизни,   сама вечность. Но каждый ли помнит об этом? Вот этого не знаю.
- Ты сомневаешься во мне? - спросил Буторин.
- Нет, но я же чувствую, что ты видишь во мне часть себя. А было...Куда девался юноша, который приносил охапку цветов?...  Не упрекаю тебя. Человек - загадка ! Я говорю, что человеку  всегда все плохо, ведь он хочет непостоянства,но не предательства, а я, наверное, все мечтаю о том юноше, который запал мне в сердце. А надо быть каждый день новым, неузнаваемым человеком, оставаясь все.. тем же! Ты бы только удивлялся, поражался и всегда был бы неравнодушен ко мне. Фантастика? За тобой как за стеной. Хорошо ли?
- Оказывается, нет никакой тайны, - Николай Васильевич от души засмеялся, - я знаю, ты меня не предашь никогда, даже если что-то случится со мной. Предательство - это горе всем. Я ненавижу отца,  я так надеялся, он предал меня...Я люблю его как отца. но ненавижу как трусливого человека. Я за себя не боюсь... Непонятны твои опасения?
- Прости тех, кто предал. Ты счастлив ведь, что тебя миновала чаша предательства. Я слышала, Копьева  заложила всех, кто бы мог сесть на ее место. Вызвала солдат вопреки надеждам...
- О покойных или хорошо, или ничего, - прервал Буторин. - Она ли не пленница  потаенной  планеты, о которой до сих пор ни слова? И мы ведь в ней. Я ведь хотел хотел заняться археологией, уйти во времена, когда существовал единый язык.  Сейчас пять тысяч языков, но понять человека можно.  Но идет борьба языков. Там, где борьба, есть жаждущие победы и приносящие им лавры... Первым, ясно, власти, другим хотелось превратиться в орудие власти? И тогда жестокость не жестокость, а норма поведения и тех и этих. Неужели нельзя разорвать этот порочный круг? Я в отчаянии.
- Ты неправ. Зачем раздрай, зачем только люди ссорятся? Я не для того живу, чтоб огорчать людей и отравлять тем самым свою жизнь. Не говори о потаенной планете. Что мы сможем? Как жить-то?
-Пережить время мы не можем. Быть в стороне ото всего не можем. Остается - извернуться...  Извращенцы. Мы не желаем, а строим счастье. Иные отворачиваются, иные, не поддаваясь шантажу, исчезают...
- Сколько на земле зла, пороков, ужас! Душа раздрыстана, выверчена. И что же? И говорят, что не умеешь владеть собой. Ты ведь не механический человек, ты ведь создание божье. И должен поступать в жизни соответственно. Но каждый об этом ли думает? Думает ли человек, что нельзя ронять имя свое в грязь? Не каждый. Коли так, то появятся новые и новые потаенные планеты. Страшно подумать. Я слышала об этом, даже страшно знать об этом и жить... Но мы живем. Так кто же мы? Твари неразумные? Как тут радоваться? Приходится грустить. Но добро всегда, говорят, побеждало. Иначе жизнь на земле зашла бы в тупик или в откат, так Геночка говорит. Снова мир вернулся к исходной  точке противостояния.
-Мне хочется верить,что мир двуедин.Мир и антимир,  день и ночь, мужчины и женщины, любовь и ненависть. Сложная гамма бытия, Анжела, и не...
- Где зло, где добро - разве поймешь? Живешь и думаешь, что доброе начало сильнее, чем злое... Только непонятно: если на земле восторжествует добро, с кем же тогда бороться? Ведь без борьбы человек зачахнет.
- С водородной бомбой. Что сегодня добро, завтра обернется непременно злом. Это закон. А борьба вечна, как сама жизнь. Только надо облечь ее в цивилизованную форму. При паритете предстоит борьба без пушек, атомных бомб, но не менее острая, чем сейчас, еще более острая, чем сейчас, потому что в царстве чистоты и добра грязь невыносима. Эта борьба будет протекать драматично, не без трагического исхода, это борьба вчерашнего и сегодняшнего, сегодняшнего и будущего при всеобщем торжестве высшего разума. ноосферы. Потому что парадигма жизни - не застывшая лава, а освобожденная энергия... И развитие и есть борьба начал. Жизнь - сама борьба. Борьба начал - борьба многоцветия жизни.
Человек будущего гармоничного мира более богаче и сложнее чувствами, и более постоянен в чувствах. Так мне кажется, Анжела, мой доморощенный философ. Время покажет. Я знаю, тебя влечет к Новинцеву. Ты считаешь, что нет, а я считаю, что да. Кто прав, кто неправ - решит время... Ну пора спать, завтра рано вставать.
Он помог ей раздеться. Невольно они обнялись. Высокие ее груди уперлись о его грудь, а  округлившийся живот и сильные бедра сдавливали, будто обжигая, его набрякшее тело!
- Все борьба, борьба, когда же жить? Время бежит - жизнь бежит. А счастье кружит около и убегает. А умереть до срока не хочется. Особенно сейчас, когда у нас получается что-то. Ты отпустишь меня после всего этого? Милый мой, ты отпустишь? Ой, нельзя. Ты же знаешь почему. Я девочку жду.
- Отпущу. Ох, девочка моя, отрада моя единственная!
- Что, мальчик мой, что с тобою? Извращенец...
Она уткнулась лицом в подушку, пронзенная стрелой его любви, сводя его с ума изгибами спины...
- Нет, не отпущу... - прохрипел он в пароксизме страсти и встретил пристальный взгляд чьих-то глаз.
- Во дает! Нам бы так.
-Ни-ни-ни, грех-грех, им можно, нам нельзя...
- Сгинь, тьфу... -  выходнул Буторин и видение исчезло.
 
                Глава 3

Наконец-то выдохлась страсть уборочной страды. Во всей зоне. Во всей республике. Затихли трактора, комбайны. Не снуют по полям вереницы грузовиков. Тишина вселенская. Даже птицы и невидимые звери  замерли в своих гнездах и норах и закромах  в изнеможении, наслаждаясь первозданной тишиной. Удалялась за горизонт  искрясь рукотворная  звездочка - спутник...
Валентин Лесняк замер у эстакады, сдав молча трактор бригадиру Курилову. Не хотелось пустых раговоров. Такие разговоры будут. Потом.  А сейчас  в душе зреют чувства, которых хочется приберечь... Золотые холмики хлеба сияли на  вечернем солнце. Валентин с каким-то суеверным чувством взял в ладони горсть янтарных звезд. Звезды эти особенные, теплые, духмяные, поистине золотые.
И сыпучие. О чем-то шепчут янтарные звезды, скатываясь с ладони. О чем? Если бы знать. Но звезды звенят, тихо шепчут. Теснит и теснит грудь от этого шепота земных  звезд.
                Память моя...
            Преодолев столетий прежних
                косность,
            Земного притяжения закон,
            Моя страна штурмует космос,
            Как в памятном  двадцатом -
                Перекоп.
            Ах, память моя - что это такое?..
            Ну почему мне видятся тогда
            Тачанки Первой, взмыленные кони,
            Гражданской сумасшедшие года?
            Не забыть - пулеметные метели.
            Орел. Каховку. Степи и снега.
            В сердце - Чапаев и Урал-река.
            Тридцать седьмой.  И война.
            Подмосковье.
            Деревни, села, города в огне.
            Дороги, измерявшиеся кровью.
            И генерал Доватор на коне...
            И в памяти смешалась
                с былью небыль:
            Из грозовых ль годов, издалека,
            Ракета улетает к  звездам -
                в небо,
            Стартуя с конармейского клинка?

-На небеси души убиенные, я чую это...- прошептал Валентин.- Там и душа отца.  И чтобы ни говорили, они избавят землю от злой энергии.  ... - зашептал поэт в порыве поэтическом.
Лесняк отошел от эстакады, направился в... сторону... танцплощадки.
Стихийно собирался народ на блюдечке стоптанной земли, именуемой здесь танцплощадкой.
И Ларион Соловейко тут как тут. Где народ, там и он.
- Хлопчики, давай круг, круг давай.
 Все расступились, высвобождая ему место.
- Вадька! Залетов! Музыку! - крикнул вновь Ларион, прохаживаясь по кругу, водя послушными могучими плечами.
Вадька перебрался в шестую бригаду, потому что так и не поладил с новым бригадиром, то есть с Колычевым и чувствовал здесь весьма отчужденно среди бывших своих дружков-приятелей. Но быстро освоился.
Вадька присел на большую чурку и бережно - тихо, с радостью взял в руки баян, нежно припал к нему огнистой головой и будто пеленал его, как мать своего ребенка, плавно раздвигая меха. И вдруг полилась величавая мелодия, очень созвучная в степи ночью, а не сейчас, средь бела дня, в час ликования...
Ларион замер, как изваяние, ожидая другой, ритмической мелодии. Он знал характер Вадьки. Любит парень немного поломаться, чтобы обратили на него внимание, чтоб знали, что он в таких ситуациях незаменим...
И угадал Ларион. Вдруг четко заработали басы, сзывая всех на танец, срывая  ретивых в круг. А темп мелодии убыстрялся.
И только теперь Ларион, втянутый в вихрь танца, почувствовал поступь свободы, здесь прорывался наружу, выплескивался лавой огневой его характер. И разбушевался он, как огонь. Сам - огонь. А ноги - искры. И кто не зажжется  от такого огня - пламени? Закружились, закружились, завихрились, завихрились. И все вокруг Лариона, первого плясуна... И все в такт ему хлопали твердыми ладонями, не жалея сил, ладоней. И вовсю раззадорили немолодого плясуна.
Ларион вдруг подпрыгнул вверх, в воздухе сделал крутой вираж, потом мягко припал не колени, вскочил и вновь взлетел трепетным огнем над кругом. И начал выбиваться из запала. И нашелся. Стал выписывать узоры перед испуганной Светланой.
Она в страшном испуге рванулась назад, за круг, но ребята сомкнули руки и не пустили. А Ларион яростно притоптывал. Светлана улыбалась, с какой-то женственной удалью и величавость потянула с волос косынку и поплыла на Лариона.
Он, словно оробев, попятился, попятился на середину круга. Светлана воодушевилась, но вела его, ведущего свою партию. И началась головокружительная борьба двух порывов. Красивая борьба, замечательный дуэт.
Светлана полыхала костром.
- Огневушка, - проговорили парни и еще яростнее били в ладоши.
Светлана волшебствовала на пятачке. То барабанила каблуками, будто от прилива детской радости, то надвигалась на Лариона темной тучей, медленно, царственно, грозно, то вилась вокруг Лариона, как вьюнок, то, будто что-то вспомнив, отчаянно кружилась юлой, и ситцевое цветастое платье раздувалось колоколом, обнажая загорелые икры. Неожиданно колокол платья “разбился”, припал к искрометным девичьим ногам.
- Не могу, сдаюсь, - едва промолвила она и выбежала из круга.
Ларион догнал ее и под аплодисменты звонко поцеловал в губы. Она вырвалась и убежала куда-то, не зная, куда деваться от внимания, восхищения и стыда... Но ей еще придется покружиться в зажигательном ритме танца в собственной импровизации. У Антона Корнеева, которого будут провожать в армию, на проводах его придется еще краснеть и краснеть.
- Ну и Ларька!
- Так ее!
- Света, Света,Светушка, ладушка-ладушка...
А в круге безумствовали все новые и новые плясуны.
Вот хозяйственный мужик Михаил Бессмертный, отбросив в сторону вечную заботу о шести ртах, влетел в круг с поварихой Оксаной с прибаутками, с шутками, и она с причитаниями и стенаниями да изображать колготную страдную пору, и все с озорством безудержным, с удалью безмерною, что даже бригадир Курилов, прохрипев дурацкую свою присказку: бригадиры - вахлаки, но ваньки-встаньки, танцевать могем и от печки, и от кочки, пустился в пляс. Вклинился к ним и огненный Кацо.
И также неожиданно пляска разом оборвалась. Вадька сомкнул мехи баяна:
- Все, хорошего понемногу.
“Питухи” растворялись группками в дальний лесок, чтоб “сообразить”. Другие “любители пива”, воспользовавшись благосклонностью бригадира, помчались с Бессмертным на станцию на поиски горячительного для продолжения сабантуя.
- Ну все. Урожай в закрома, а нам по домам, несолоно хлебавши, - сказал Ларион. - Что же еще? Страна с хлебом, а ты с песней! Что же еще?
А молодежь маялась, маялась и осталась... на пятачке. Парням и девчатам не терпелось организовать танцы.
- Дамский вальс, - озорно воскликнул Вадька и заиграл с наслаждением старинный вальс “Шепот волн”. Тут к Антону подскочила шустрая трактористка синеглазая Паша, сменщица лентяя Мишина, которого давно уже за глаза не обзывали и не говорили ничего плохого. (Жизнева работа.) Паша - полнощекая и вовсю раздобревшая, да раскрасневшаяся от вихревой пляски, подмигнула Антону, взяла за руку и повела в круг. Антон в вальсе преобразился. Куда девалась его неуклюжесть? Его настороженность. Ему будто сродни легкость и красота движения и душевный порыв.
Паша, знаток и любительница всяческих танцев, изумленно вскинула брови:
- Где тебя так обтесали?
- В Барсселоне и Париже, - не моргнув глазом, уверял Антон, не выезжавший дальше райцентра и областного города, куда он заглядывает трусливым заочником сельскохозяйственного института, а не как ясное солнышко.
- Ну, а как детсад твой-то? Жалуется? В Париже побывал, а никому ничего на сказал. Как там? Тебе от нее не досталось?
- О чем ты?
- Верю. А есть хоть что потрогать? У нее фигурка, конечно, без сучка, без задоринки, ну как прутик.
Антон даже не нашелся, что ответить. Да и сказала Паша это  без умысла, не со зла. У нее такой озорной  характер. Ей все ни по чем. Что с нее возьмешь?
- Ну и что? - рассердился он. - Уж какая есть. Что это тебя так интересует?
- Ты состаришься. А она-то расцветет. Не сомневаюсь, что ягодка будет, - переменившись, зачастила Паша, - только ты не хами. Нехорошо, когда хамят. Она пока ничегошеньки не понимает. А поймет, поздно будет. Советую, не хами. Но ждать-то долго придется...
Антон не обижался за совет. Все его учат, чтоб лучше стал. Что поделаешь - для твоего же счастья!
- Антончик, - услышал он жаркий шепот, - может пойдем в степь? Твоя Антонина все равно не узнает. И знаешь, я еще девка... девочка невинна. Хочешь?
- Дело не в том, что узнает, не узнает Тонька, можно обмануть самого себя? А ты, Паша, не дури...
И еще о чем-то сказал Антон смеющейся Паше. Тут очень кстати и замолк баян.
- Дурак! Дождешься, дождешься, - бросила ему Паша и отцепилась от него, роняя слезы.
Антон, угрюмый и растревоженный, направился в красный уголок, чтобы только не оставаться наедине с Пашей. Ведь не хотел он обидеть девушку, не гадал, не чаял, а метнул в душу чистую увесистый булыжник! Увидел он у входа на скамейке учетчицу Людку Колосову и Лариона и быстро поспешил отойти прочь. В степь подался, чтобы попрощаться... с нею. Шел, а в глазах эти двое в печали, как нарисованные акварелью. Людка была почему-то задумчивая, грустная, даже равнодушная в последнее время. Что это за учетчица! Считать не умеет. Ребят “накалывает”, но еще иногда и государство “обманывает” по забывчивости. Хотя, конечно... Часто случалось, что прослушивала, что-то в уме, осмысливая или слушая себя, да так запамятовала, что ребята гневно ругались и плевались, когда она возилась с нарядами, порой доводили ее до слез. Ей казалось, что она разучилась считать. Худая у нее была память! Такое у девчонок бывает на определенном этапе... Значит, пришел ее черед. Только почему Соловейко сделался другим? Будто не Соловейко это, а другой какой нездоровый, больной человек.
Куда-то шел Антон, не замечая перед собой ничего, будто мгла сплошная стелилась перед ним. И, конечно, он не замечал, не чуял, как вслед за ним неслышно шла Паша, чтобы сброситься в овраг, камнем сброситься в овраг...

                Глава 4

Анатолий Зайцев задержался в ремонтной мастерской. Обтачивал запасной каток к плугу-уплотнителю. Это особый плуг, который делает борозду вдвое плодороднее. Как-то он заметил, что на вспаханной и прикатанной полосе всходы тароватее и урожайность выше. У него возникла идея: а что если перевернутую борозду сразу же прикатать, уплотнить? Зайцев добился выделения двухсот пятидесяти га пашни под свои опыты. Зябь была поднята и уплотнена плугом-уплотнителем Зайцева. А весной засеяли массив пшеницей. Осенью получили здесь урожай, который был вдвое выше, чем на контрольной полосе. Зайцев получил авторское свидетельство на “Способ обработки почвы”, а чуть позднее - еще свидетельство на “Орудие для предпосевной обработки почвы”. И в нынешнем году урожай пшеницы оказался в два с лишним раза выше, чем на контрольном участке. Землянский довольно хмыкнул, выдал премию современному Кулибину. В эти дни уже обрабатывали многие поля тремя плугами-уплотнителями Зайцева, изготовленными в ремонтной мастерской. Решено было изготовить собственными силами еще два плуга. Вот Зайцев и припозднился в спецхозной мастерской.
За околицей уже царила тишина. Вчера бушевал дождь, и многие тракторные агрегаты застряли на полях. Наверное, завтра утром приступят к пахоте. Что ж! Все хорошо. Но Зайцева беспокоило что-то. Какое-то предчувствие беды сжало его сердце. И это чувство толкнуло его, да толкнуло его в поле, в степь. И он направился к замершим в поле тракторным агрегатам. Вот и первый трактор с плугом. Плуг-уплотнитель выворочен, катки разбиты, все это уже нельзя было восстановить, “Гады!” - вскричал Зайцев, подбежал он к другому тракторному агрегату. Плуг-уплотнитель тоже был основательно разбит. И у третьего агрегата такая же картина - от плуга осталась только груда металла. Кому-то поперек горла зайцевские плуги и вот результат. Зайцев увидел вдавленные в борозды следы. И заспешил по ним на поимку обидчиков... Шел он, шел, и ему казалось, что видит и слышит убегающих, наступает даже на их тени. И не только на них.
В сумеречной мгле зажглись “блуждающие огни”. И Зайцев вспомнил свою первую студенческую практику на Севере. Однажды он заблудился... и увидел блуждающие огни. Понял, что попал в болото. Геологи искали нефть, все лето искали и не нашли. А вот она, нефть-то. Блуждающие огни... они завораживают, они манят, они пугают. Зайцеву стало страшно. Он был не в силах не отзываться на зов блуждающих огней, душа смутилась, потянулась к ним. Еще ему вспомнилось, что однажды уже шел за огнями и, казалось, что блуждал по заброшенному кладбищу и огни могильные сопровождают его. Это светятся, светятся в ночи скелеты... Ему было тогда жутко, сердце готово было выпасть из груди. Но сумел взять себя в руки и это спасло его. Он тогда не побежал, а зашагал, преодолевая страх. “Огни” не любят трусов, наказывают. Он шел, стараясь не оглядываться. Нет, не чудится, не кажется, а уж точно, блуждающие огни. Сколько душ блуждающих!..
Сколько блуждающих огней в ночи! Чарующие блуждающие огни в ночи. Если б их не было, то можно переждать ночь. Но огни светятся и идешь за ними. Страшно, подкашиваются ноги, но идешь и идешь, влекомый неведомой силой, неодолимо это магическое притяжение! Кто притягивает, почему, что? Огни, огни, огни... Загадочные огни. Это беспокойные люди, убедившись к никчемности жизни и ищущие выхода из нее. Они могут увлечь, они могут завлечь, опасно идти за ними. И все же идешь, идешь за ними, за этими завораживающими таинственными огнями... Идешь и идешь легко, без забот и дум...
Свет во мгле, свет в ночи. Но не видать ни зги... Немудрено ли заблудиться? Конечно, немудрено. В этих блуждающих точках огней. Хоть бы забрезжил свет рассветный в ночи.
И свет забрезжил, свет пробил ночную мглу. “Теперь-то знаешь, куда идти, знаешь. Что было наше устремление? Это свет в ночи. Желание света в ночи”. Человеку свойственно желание света. А если он пребывает в темноте, в ослеплении? Прозрение наступит, обязательно наступит, и душе одинокой хочется света в кромешной тьме. Мысль тайная, своя - это будто свет в ночи, свет. Частичка веры. Что беспросветные будни? Человек ведь живет надеждой. И в ослеплении надежды насмешку над ним принимает за улыбку счастья... Но освободиться от этих иллюзий - страшно... А огни все зовут и зовут.
Зайцева начало затягивать в расцвеченную огнями топь. И его затянуло. Ни отступиться нельзя, ни вырваться вперед нельзя и зацепиться не за что...
-Помогите, помогите... - кричал он в ночной мгле, расцвеченной блуждающими огнями.
Замигали загадочно-призрачно огни, огни, огни...
Это горели души расстрелянных и закопанных в каньоне...
“Их надо понять и успокоить. Они взывают к этому”.
 
Глава 5


В первый числах октября Антон получил повестку из военкомата. Немного ему не повезло... Антон попал в первую , октябрьскую партию призывников. Другая партия отправляется в армию после  октябрьских праздников.
Вот отмерили ему эту самую неделю, постригли под машинку и предложили:
- Гуляй пока дома, забудь обо всем!
Незаметно быстро таяла отмеренная неделя мальчишеской вольницы. Антон все дни пребывал в легкой пьяной зыбке, хотя до этого никогда нигде не пил алкогольных напитков. В часы просветления лазал по городку, по дальним отрогам, будто хотел в сердце частичку родной степушки влить. Подготавливал себя к тяжелому расставанию с любимой, искал слова, такие слова, которые утешили бы обоих.
Антонина занималась в школе во вторую смену. Вечером Антон направлял свои стопы в школу, хотя чувствовал, что не стоило этого делать, что неприлично навеселе показываться в школьном дворе, того и гляди ненароком “нарвешсься” на Александру Владимировну. Хотя, правда, она еще в роддоме, но все равно, на кого-нибудь да нарвешься. Но верх брал магнетизм, необъяснимый магнетизм сердца. Вот она Тонька, молнией выбегает на крыльцо. Она все в том же коричневом ученическом платье и белом фартуке, без единой кляксы. Аккуратная восьмиклассница, с пышными бантами в шелковистых волосах на затылке. В одной руке держала портфель. А другая рука была забинтована.
- Что с рукой, Тоня? - спросил он с тревожной ноткой в голосе. - Что случилось в этой школе?
- Вызвала меня Леокадиха опыты делать. Спутала я серную кислоту с водой - сунула палец в колбу. Обожгла. К тому же химичка двойку влепила за неумение. Два разочка несчастье, - голос Антонины прокатился по струнам смеха, - а вообще, Леокадиха - двадцать два несчастья. Девчонкам ее жаль. А мне так иногда больно за нее становится, когда мальчишки смеются за ее спиной, язык показывают. Я шиплю на них, как змея, а они рожи делают.
Леокадия обернется на шум - все грохочут... Она растерянная-растерянная стоит, пальцами хрустит. А мальчишкам весело. Девочнки пробовали было заступиться за нее, да куда там. Все наши сумки попрятали, ручки повыкидывали в окно. Нас же и ругает химичка - тетрадей и ручек нет! Ребята давятся от торжества и глупости. Как химичка не понимает, что творится в классе? Совсем слепая. Переживаешь - переживаешь за нее и все напрасно. Однажды я заплакала - химичка пишет на доске формулу, а мальчишки взобрались на парты и взялись самолетики пускать...
Антон верил всему, что говорила его любимая. Он знал, что если Антонина смотрела, то смотрела всем своим существом, если чувствовала, то всем своим существом, если кричала, то всем своим существом. В детстве нет чужого горя, переживаешь за других не меньше, нет, больше, вдвойне больше.
- Тонька, плюшевый, поздравь меня. Меня в комсомол затащили!
Антон стиснул медвежьей лапой тонкую ладошку. Тоскливо запели косточки. Но Антонина уже стоически терпела  проявления невежества плющевого Антона.
- Ну что дальше? Что изменилось? 
- А ты, Тонь, не шути. Пожалуюсь Жизневу.
- Ты ведь тоже вступил в радостью...
-  Какое там! Заставили. Призывают  идейных, что поделаешь, - пробасил Антон. Антонина на это никак не реагировала.
- А я-то думала... Ведь Анжела Сергеевна тоже получала билет с нами. Она восстанавливается в  рядах молодежи! Засмущалась перед нами, девчонками. А мы, глупыши, лезем с расспросами: а какое вам дадут поручение?!.
- Скоро мы расстанемся, понимаешь, Тонь? Ты это понимаешь?
- Я буду ждать тебя, Тонька. Не горюй. Парню негоже горевать.
- Антонина, пошли сегодня в кино.
- Учителя увидят, дадут мне по макушке.
- Чего их бояться? Они сообщат моей матери, что ты встречаешься со мной, а твоя мама меня знает. Не так ли?
- Так, конечно, давай посидим у нас, - вдруг озарило Антонину, - папка в конторе теперь наа ночь остается, мы, то есть я и мамочка, мешаем ему сосредоточиться. Он шутит.
- А может к нам?
- Я мамы твоей боюся...
Антон не обиделся даже. Интуиция у нее развита сверх меры. Вот уж действительно детсад. Ничего она не понимает, что надо поговорить наедине... Ведь за три года многое изменится в жизни. Изменится он, изменится она.
Тревожно на душе у Антона. Тоня пока ребенок, играющий взрослого человека. Сейчас она на все согласна. Согласна ждать, терпеливо ждать, несмотря ни на что. А вырастет за три года, повзрослеет, изменится, но неужели ее сердце его сердцу изменит? Неужели сбудется то, о чем намекала Паша? Не устыдится ли Тоня клятв своих? О боже, вновь они будут вместе через три года...
Антон не мог представить повзрослевшую Антонину и заранее испытывал некоторый страх перед незнакомой взрослой девушкой. Что сердце этой взрослой девушки скажет? А вдруг скажет, что это были детские шалости, что не обязана она хранить верность детским пристрастиям и баста. Попробуй, подступись! Хоть в суд подавай..
Потому и смута на душе!
- Ну, Антоша, зайдем на минутку, - голос ее взвился высоко, но не сорвался, а покатился как ручеек по весне. - Не к маме, а к себе я тебя приглашаю. У меня свой уголок есть.
“Она пробуждается... Становится девушкой...” - со страхом подумал Антон, молча следуя за ней, куда она вела. Он страстно желал, чтобы она осталась несмышленкой, словно замороженной, пока он пребудет на службе.
 Они расстались у тониной калитки, Антон поспешил домой.
Как обидно быстро закончилась мальчишеская вольница. Стоит помянуть...
- Мама, погуляем хоть раз; не жалей ничего, наживем.
- Конечно, сынок, - поддакнула мать. - Я потихоньку готовилась к этому. Я готова, сынок.
А сама готова в слезы окунуться: по радио передают - трудное в мире положение.. Неспокойно. Столько разговоров! Попадет же Антоша птенцом необученным в какой-нибудь переплет...
- Мама, не слушай бредни. В мире обстановка накаленная. Ну и что? Кеннеди, конечно, сильно разгневался, когда обнаружил наши подлодки в Заливе Свиней.
- Сынок, не это меня тревожит. Нет у людей веры в то, как живем. А тебя заставят разбираться.
- Враги не перевелись.. А сунет кто нос, тому отрежем нос. Врагов жалеть - себя наказать. Главное, чтобы ты жалела себя. А Владимира обязательно жени. В спецхозе его на руках носят. А как же? Не потому, что бывший знаменитый бригадир, что сам Кремлев-Аникин первый с ним здоровался. А как же! Добился парень своего - инженер-механик. Ты его жени, мама, хотя он еще не созрел для такого серьезного дела, но ему путы семейные нужны, а то порхает по свету белу, от цветка к цветку. Сегодня нравится одна, завтра другая. Несерьезно. Беспокойный он у нас, в батю, но он тебя любит. По секрету мне признавался. Помнишь, ты отрекалась от него, когда взял у тебя последние деньги и убежал на Ангару за соболем тебе... Мне по секрету признался, что любит тебя и просил меня еще украсть денег, я украл у тебя последние копейки и перевел ему, и мы голодные сидели... Пусть он будет тебе опорой. Славка, ты будешь помогать маме? То-то. А ты, Костик, подняни хвостик, чтобы без двоек пятый класс окончил и чтобы не поджигал домов. Еще раз подожжешь, не простят больше, понял? Зинка, а за тебя я не беспокоюсь. Ты после меня самая старшая. Посматривай за младшими, хорошо? Мама, я приглашу своих друзей, ладно?
- А я Строговых, - шепчет мать. - Да будет так, сынок.
 Антон и Антонина рядом... в красном углу. Как жених и невеста.
Вадим с баяном, с ним почему-то Катя Землянская (произошла размолвка с Володей Жизневым), приехавшая на один-преодин денек к родителям, Анатолий Николаев и Лорка, да Света Зорина, Кацо и Оксана и другие из знаменитой бригады.
Строговы и мать Антона сидят рядом. А рядом с ними Буторин и Жизнев. А вчера во Дворце культуры Василий Степанович Землянский напутствовал призывников. Кто-то предложил тост. Подняли бокалы. Выпили. Цеременно, серьезно.
Антон и Антонина были будто привязанные. Реагируют на все с какой-то несвободой и грустью.
Но после второй рюмки с Антоном будто что-то произошло.
Он будто разорвал те невидимые путы, которые сковывали его до этой поры. И ему задышалось легко, легко.
- Вадим, цыганочку, - хриплым голосом произнес он.
Вадька, осушив под большие глаза Кати Землянской (она сидела напротив, рядом с Тоней) еще одну рюмку, попросил подать гроб с музыкой - старый потертый ящик с баяном и выключить радиолу. Баян в руках Вадьки, как ребенок на груди матери спит блаженно. Катя поняла, что Вадька не будет цепляться к Жизневу, но пусть оба знают, что она не биомасса...
Где-то что-то переставили, передвинули, что-то убрали и нате-ка вам простор для всяких дробей, веревочек и проволочек.
- Эх, печаль моя светла, - отбивал чечетку Володя Жизнев, намеренно обходя Катю Землянскую.
Вышел в круг Антон, потопал неуклюже. Следом Тоня.
Вадька рванул меха и будто опомнился, замедлился перебор пальцев на клавиатуре. Завихрились вдруг звуки, словно снег в январскую метель.
Пошли, пошли гости по кругу. Хороводом, хороводом.
Ноги отстукивают зовущий ритм. Но никто не смеет влететь в круг искоркой и зажечь его. Кто искорка? Зорина? Да, она.
А ноги ее загорелые, точно выточили и отполировали из дерева - красивые, сильные ее ноги прыгучи и легки. Они отбивают дробь и вдруг, по страстному зову русской, выбегают в круг.
Ой, Светка. Ты - искорка, нет, была искоркой, а теперь нет, теперь просто отчаянная душа, которая истосковалась по вниманию, по теплу людскому и нечто больше. Но коль душа отчаялась, то сердцу все ни по чем.
- Выходи в круг, Антон.
И... сложилась плясовая пара. Пол - ходуном, девчонка - вьюнок, а парень - пламя. Даже Тоня взревновала, вышла в круг, разняла пару, увела Антона под аплодисменты.
Потом затянули песню, сибирскую, раздольную, многоголосую.
Дружно, не сговариваясь, взяли высокую ноту, а мужчины поддержали басами - так никакой хор не споет, потому что поют для себя, для души, а не для зрителей.
Сердце Антона билось радостью, а она разливалась через край. Антон то и дело кричал в упоении: пейте на здоровье, пейте для души...
Далеко за полночь затихла песня, разом умолкли, удалились голоса, ушли гости...
Нежданно-негаданно воцарилась тишина, звонкая тишина в комнате. Никого, кроме двоих влюбленных, в ней не было только Антон и Антонина в этом мире... Двое угадывают одну судьбу!
- Я буду писать тебе каждый день.
- Я буду ждать тебя, буду верна тебе, ты в этом убедишься.
Как только Антон демобилизуется, они поженятся сразу. Оба будут учиться заочно... Она на учительницу, он на агронома. Антону стало почему-то грустно, он обнял ее и целовать... в губы, шею, лобок... Она облила его измученным взглядом, но молчала, отдаваясь всем тщедушным телом, она прежняя, бесчувственная, возмущенная. В последний миг сумела вывернуться упасть на колени и взять в губы розовое копье любви и захлебнуться...
Антону хотелось осознанной нежности взаимной. Увы, увы, дождется ли?.. Скажи ей, чтоб чувствовала, она чувствовать будет, но ничего не поймет. Она стала податлива, но не настолько, чтобы позволить все... Стоически переносила бешеные порывы плюшевого медведя, беспокоясь, чтоб не случилось непоправимого. Случится - не поправишь, потеряет она власть над ним! Нужно терпеливо все переносить, считала она, лишь бы честь сберечь. Как потом ответит на напрасные упреки? Не поверит, если не сбросится в Каньон... Он целует ее в знак верности. Она верит ему, потому испытывает боль и страх. Наверное, у парней особое чувство, ладно, позволим, хотя ей только больно и стыдно. Надо, раз все целуются, значит надо. Будут ее осуждать, дрянь девчонка, себя соблюла, а парня развратила. Слышала это не раз. Что же... и в самый божественный миг она заломила руки в отчаянии. “Мне нужен ты, а не это...” Он застонал: “Тонюсик, люблю... Не предавай меня...»
- Что ты, Тонька? - встревожилась она. - Ты думаешь, что я, как Катя...
- Так  не думаю..
-Так Катя целуется с Вадимом... назло Жизневу Володе... Говорит, что так надо, так у нее в жизни: состоит она не только из хороших минут. 
 Катя сказывала, можно одаривать поцелуи любому, но дарить первую ночь надо тому, кто мил. И учила ее увеличивать груди: “Твоему Антоше будет приятно...”.
- Дурная твоя Катя...

Глава 6

Василий Степанович Землянский начинал свой самостоятельный путь с палатки. Он приехал с семьей: женой Лидой, дочерью Катей, школьницей. Кому не хочется независимой, самостоятельной жизни? Нет таких. Он же мечтал об этом, уже  работая в Красноярском крае после окончания техникума механиком. В институт его долго не принимали. Из-за родителей. В пятьдесят пятом, когда родители была реабилитированы, он получил доступ в вуз, чем воспользовался с лихвой, поступив сразу аж в два института Москвы.
- Погуляю, пока молодой, - решил он, но Лида, высокогрудая и узкобедрая, неожиданно появившаяся на горизонте его безмятежной жизни, незаметно разгромила его планы своей кротостью, тихой печалью и умением спрятаться за ним, Лида всем своим складом ума и души была старомодная, прошлая какая-то, может быть осколок тургеневских времен, потому и выделялась среди девчат. Женился на ней Василий, но жене в мягкие рученьки не дался, хотя и был привязан к ней, но норовил жить по своему разумению, жадно наверстывая упущенное.
Лида привязала его к себе крепко, будто стремилась к этому всю жизнь. Росла она хилой девочкой, но мать показала ее знахарке, которая за доброе слово подарила девочке секреты здоровья и приворота. Лечила Лиду травами, растирала плоскую ее грудь, разминала соски; ставила банки, чтобы разбухали груди, нашептывая ей заклинания на непонятном языке. Худое тщедушное тело девушки обрело удивительно красивые формы. “Мужик любит держаться за что-то...”. Василий влюбился в нее с первого взгляда. Расшвырял всех ее явных и неявных ухажеров, воздыхателей, добиваясь ее руки и... тела. Она тянула, но он не мог ждать. Они сыграли свадьбу, не дождавшись регистрации в загсе. Лиде не исполнилось восемнадцати лет.
Многоопытный жених месяц лишал невесту невинности, и об этом своем медовом месяце он стыдился заикнуться даже самому себе. “О, моя прелестница, отрада моя, измена твоя - смерть моя”. И все же не стал рабом любви.
Мотались они по городам и весям, строя будущее для страны. Он на автобазе определялся впервые механиком, она нянькой маленькой и капризной Кати. Но долго ковыряться во внутренностях машин он не мог, не та натура. Он жаждал власти над людьми.
Лида видела это и не могла не попытаться ему помочь. Она была вхожа в Кремль, потому что папа был рядом с Маленковым. И сумела повлиять на замминистра. Вот этому молодой муж не придал значения...Землянский был назначен на должность в министерство.
Но затосковал он по... простору,  он хотел быть  первым парнем. Да услышат глас вопиющего в пустыне. Случилось это накануне  памятной целинной весны.
В молодом сердце Землянского вдруг забурлила дедова-прадедова кровь крестьянства. Деды - государевы крестьяне. Может, родовая гордость затмила разум, может, что-то еще другое взыграло. Однако он почувствовал, что без земли немереной ему не видать отрады души. Жил как сокол, которому связали крылья. А соколы живут на просторе. Трудно было расставаться с квартирой, с ванной и всякими краниками, с хорошей доходной должностью, вообще с первопрестольной, с его возможностью... Но проснувшаяся в молодом сердце буйная кровь дедова легко порвала эти невидимые путы. Есть одна дорога - в степь, в пустыню, где легионы сосланных обогащали скупую почву. Осталось только возделать эту почву. Зоны, лагеря, колонии, срочно переименовывались в совхозы, колхозы имени Ленина, Сталина, Великого октября... Собственно, в новый спецхоз “Заишимский, созданный на базе нескольких лагерей, Землянский опоздал порядком.
Но палатки были. Палатки как выражение народного самоотречения от прошлого, чистого энтузиазма. Василий Степанович устроился с семьей в палатке, хотя ему предложили сносное жилье, и жил ощущением счастья. Кремлев-Аникин назначил его временно бригадиром на место одного парня, то есть Владимира Корнеева, который и сколотил бригаду, потому что все должности были заняты, а Кремлев хотел удержать возле себя толкового специалиста и... своего преемника. Замминистра очень просил Кремлева-Аникина поддержать Землянского, человека с перспективой. Василий Степанович однажды не выдержал беспомощного и растерянного взгляда загорелого ясноглазого паренька, так несправедливо отстраненного (хоть и временно) и почему-то стыдно стало перед парнем за свой некрасивый поступок. Да хорошо ли занимать несвободное место? К тому же бригада зашумела: “Не хотим чужака!”.
- Поработаю трактористом, - сказал Землянский Кремлеву-Аникину. Генерал облегченно вздохнул, будто с его плеч свалилась непосильная тяжесть. Потому он бурчал успокаивающей нотой:
- Конечно, если судить с точки зрения обывателя - это преступление - менять хорошего бригадира на лучшего. Но почему? О будущем не хочется думать? О жизненной вершине? То-то и оно, что не хочется. Я то думал, что вы серьезный человек, с понятием.
Не так разве? Вы окончили один институт, второй заканчиваете, он только курсы трактористов, и вы идете в трактористы! Но может правильно на данный момент? Корнеев сколотил бригаду, добился ее духовного единения. Ребята воспрянули духом. Такая бригада все сможет, решит любые задачи, она верит своему вожаку, ведь вожак живет интересами бригады. Но я опасался круговой поруки и решил: возглавит бригаду сторонний человек. Поспешил? Вы пока сторонний для них человек. Конечно, вас встретили в штыки, но можно исправить положение. Вы еще возглавите бригаду, всему свое время. А пока парень этот пусть остается во главе бригады, не имеем права унижать человека. Поработайте, освоитесь. Парня отправим учиться, иначе пропадет самородок. Ну, как у него, наверное, ноги подломились, когда вы пришли?
- Даже заплакал, - признался Землянский.
- Мы с вами страшно безнравственно поступили, преступно, но ничего, идите поработайте... рядовым трактористом, докажите, что не лыком шиты.
Василий Степанович не унывал, Лиде тоже нашли работу. Дочурку Катю определили в школу-палатку, а ему выдали новенький трактор, чтобы сразу приступил в пахоте.
- В спецхозе будет стационарная школа, - успокоил Кремлев-Аникин, - уже подвезли материалы. Не паникуйте, учителя в строительной бригаде работают. Будет единая типовая школа, наши дети не будут отличаться по уровню образования от других детей.
Первый год был еще памятен для Землянских еще и тем, что родился у них здесь сын, наследник... Назвали Игорем, по имени деда Лидии Федоровны, по ее настоянию.
В осеннюю страду Василий Степанович выезжал в поле бригадиром. А Владимира Корнеева Кремлев все же отправил в институт. Надо было - талантливый парнишка, но без знаний, без огранки - самородок, с огранкой - бриллиант.
- Владимир, ты должен стать инженером, как нам не трудно, мы посылаем тебя на учебу, - настаивал Кремлев-Аникин. - Стране нужны творцы, милостью божьей.
Корнеев категорически было завозражал, не считая себя творцом, но Кремлев-Аникин умел убеждать словом. Убедил, и парень с печалью и скорбью сдавал дела Землянскому. Ему казалось, что он не переживет всего этого крушения надежд.
Василий Степанович переживал тоже, радости от нового назначения не испытывал. А вдруг он не сработается со строптивцами? В его практике случалось однажды такое, зачем же повторять прежние ошибки? И совершил новую ошибку: с первого дня он продемонстрировал, кто в доме хозяин. Конечно же, с уходом Корнеева бригада изменилась, не стало в ней того тепла, того огонька, который согревал каждому душу. Новый бригадир устроил в ней сквозняки... Природная сметливость и неторопливость и цепкость, знание психологии людей и техники вполне пригодились Землянскому в работе (что есть, то есть), а бригада перестала витать в облаках, становясь на реальную почву.
Он будто снял романтический флер с бригады. Словами сыт не будешь, надо дело делать на этой земле, пахать, сеять, удобрять...
И обнажил привлекательные практические возможности его реальности. Вот сколько нужно поработать, чтобы столько-то заработать. Работай на совесть и денег не счесть. А деньги нужны, и если не тебе, то твоим родителям, чтобы тебя же и содержать.
Он был немногословен, умел в двух словах обнажить и поднести простую житейскую мудрость иным изумленным душам. Ядро мысли западало в память человека и действовало на него безотказно: он согласен на все без всяких условий.
- И никогда не обижу, - пообещал Землянский.
Учетчицу пухлую молодуху Клашу, забаву бригадирову, поменял на строгую очкастую тетю Зину. Клаша забавлялась не только с Володей Корнеевым, но и с цифрами, обижая ребят.
Теперь каждый тракторист чувствовал за собой какую-то вину, если обнаружат случайный брак в работе, человек готов провалится сквозь землю, хотя бригадир не стыдил, не распекал. Теперь иное чувство владело каждым: ну чего, чего пристали? Не заработал, не смог, а кому какое дело? Понравится - буду и дальше напирать рогами, а не понравится - поминай как звали.
Так Василий Степанович низвел на нет традиции Корнеева, но бригада работала четко, ритмично. Без подъема и аврала, как было при Корнееве, без срывов, что случалось при Корнееве, ровно, надежно, но результативно.
Правда, вспыхивали в бригаде  искорки недовольства.
- На боровании и прикатывании проработаешься, а не заработаешь, - вслух выражали недовольство и отказывались выполнять эту пустую работу.
Землянский направлял на “пустую” работу по очереди, аккуратно, чтобы погасить эти искринки... Ребята зарабатывали, аккуратно отправляли родителям часть заработанного, на остатки справляли себе обнову и водили девчат в кино.
Через год Василия Степановича назначили управляющим отделением. Шире, сложнее стала сфера его деятельности, его отношений с людьми, но она угадывалась, потому что находилась в той же плоскости производственных отношений - сухие расчеты, без дураков и длинных слов: вот тара, вот гектары, а вот и деньги... на гитару! Но эта нехитрая механика и ему приносила бесспорный успех. В его отделении все шло как часы-ходики.
Другие управляющие с завистью обсуждали чуэой успех, удивлялись крутому взлету немногословного коллеги, на что Землянский реагировал без обиняков:
- Уметь надо смотреть в корень. Каждый руководитель стремится к тому, чтоб человек раскрыл свои способности во благо. А вы как думаете? А что нужно для этого? Достаток в доме. Откуда достаток? Работать нужно. Я рассчитываю фронт работ, они делают работу. А работу надо организовать, оформлять ее должным образом. Сейчас я так организовал работу, что подыми любого среди ночи - встанет. Сразу пойдет, зная, что в накладе не останется. Ему заплатят за работу, не обманут красиво: “вкалывал ты не  задаром, но за справедливый строй!” И сделает работу на совесть. Без всякой агитации, без словодея, который совращает человека словоблудием.
И право же, Землянский умел обезвреживать пустословов, в какие бы тоги они не рядились!  Пускай голой правдой, но знанием психологии того самого дурашливого тракториста, в глубине души мечтающего построить свое будущее, а не светлое будущее для всего человечества. Пускай занимается неизбежный ираб  пустой пропагандой, агитацией, для дела это значения не имеет. К тому же словодей отделения по существу дублировал управляющего, оставаясь его бледной тенью. Правда, идейный телок доил двух маток: райком и спецхоз!
Но Землянский водворил в отделении своем должный порядок. Перевел в контору очкастую Зину, не пристрастия ради, а соблюдения должного учета и контроля. Как поработаешь, так и полопаешь, не хочешь работать - иди к черту на кулички. И вправду, бездельников он сплавлял в соседние отделения. И там же он находил плотские утешения. Это чтобы словодей не приставал с разбором за попытку поддержать репутацию первого парня...
Его отделение стало незаметно превращаться в переселенский пункт. Ватагой прибывало, ватагой убывало. Но основное рабочее ядро оставалось.
- Коренники, - назвал надежных и преданных делу Землянский. И для них ничего он не жалел.
Лучшим трактористам - лучшие машины, лучшие условия для работы, лучшие дома, лучшие квартиры. А как же?! Коренники зажили зажиточно. Это в основном многосемейные рабочие: семейные путы самые крепкие. Куда им мотаться с оравой! Хорошо там, где их нет! Работали они вдумчиво, с опаской, с мыслью, что им здесь жить до нового Сталина. Землянский занял в их душах место рядом с бессмертным  вождем. Он это знал, он действовал соответственно... считал себя... единоличным главой отделения: забил первые колышки нового поселения. Поселение расширялось... отпочкованием? Отрадная статистика. Да, отпочкованием... Сыновья женились, дочери выскакивали замуж. Землянский только успевал ходить в посаженных отцах.
Землянский любил гулять на свадьбах: ему казалось, что он имеет прямое отношение к ним. Молодежь к нему тянулась, соблазнившись заработками. И попадалась в сети Гименея. Принимал Землянский заботливое участие в организации свадьбы: семья - путы, семейный человек - вот кто настоящий труженик. Спецпоселению нужны были труженики. Потому Землянский искренне радовался любой свадьбе, как будто он сам был виновником этого торжества. Случалось, что и был виновником... Накануне объявив жениху, что она нечестна, невеста дарила управляющему право первой брачной ночи на право вселения в комнату в малосемейном общежитии. Потому случалось, иная невеста весь медовый месяц ходила в синяках... Но это было редкостью.
Землянский умел зажигать огонь и гасить огонь. Умел хранить человеческие тайны. Это ему стоило душевных усилий. Пора стать выше всего этого, пора подняться на новую ступень. Но чтобы подняться выше, должна быть прочна нижняя ступень.
И отделение Землянского (нижняя ступень), крепкое кадрами, выполняло высокие обязательства и даже перевыполняло! Хорошие цифры попадали в отчеты, и эта роща цифр тщательно скрывала тот моральный урон, который наносил Землянский руководителям среднего звена: ведь он подрывал авторитет своих коллег - управляющих. А он этого и желал, он этого не скрывал! У них ведь дутые авторитеты! И когда умер Кремлев-Аникин, временно обязанности директора спецхоза поручили исполнять Землянскому! Потом его утвердили на этой должности, хоть и не имел еще высшего профильного образования: в третьем вузе он учился заочно... Лидия Федоровна была в Москве и ночью позвонила ему об утверждении его в должности...
Василий Степанович преобразился за последние годы. Прямо-таки вздувался на глазах. Что тут сказывалось больше: то ли физиология, то ли психология, то ли была расплата за отход от непосредственной физической работы, то ли сказывалась разудалая жизнь. И голос заметно загустел. Прежде был просто басок, теперь густой бас, командирский, с металлическим шипом. “Словом, внешне подготовлен для замещения должности директора крупнейшего спецпредприятия со многими филиалами...” - сказала со смехом одна дама( коллега отца Лидии Федоровны) на коллегии и как в воду глядела.
- Туговато придется, - признавался он самому себе в первые дни директорства.
- Управлять - это играть в рулетку, где ставка - твоя репутация. Выходит дело, управлять - на нервах играть, - говорил он Лиде. ища у нее сочувствия.- Управляющий - это  Антей, совершающий подвиги Геракла. Я занимаюсь добыванием средств, расчисткой “авгиевых конюшен”, созданием подобия лабораторий для профессоров, очутившихся здесь после известных событий, поиском утерянного имени девушки, которую зовут Карлыгаш.  Она не может выйти замуж из-за того, что приемные родители просят за нее огромный калым. Родители жениха не могут выплатить такой калым. И Карлыгаш пришла ко мне за помощью. Ты сама можешь помочь. Вспомни, как теля звали. Ден Ай? Вот видишь, ты не казашка, ты кореянка. Говоришь, будешь жить по обычаям приемных родителей? Тогда чем я могу помочь тебе? Хорошо, я выдам тебе безвозмездную ссуда в размере калыма... На свадьбу пригласишь? Посаженным отцом? Надо иметь счет в банке, чтобы быть иногда посаженным отцом на свадьбе. И пусть, что угодно говорят мои оппоненты, я не меняю своих убеждений.
- А меня в посаженные матери, - сказала Лидия Федоровна.
Вспомнились ему слова Кремлева-Аникина: хозяйствовать - означает все, экономика - искусство, власть, наука, политика, школа жизни, сама жизнь, а жизнь без опоры не перевернуть. Только что опора? Где опора?
На многие вопросы Землянский получил ответы от Виктора Сергеевича. И еще Землянский часто отмечал про себя, что Кремлев-Аникин внешне не был похож на  директора, но его личность, его дух чувствовались в спецхозе. Уезжает Кремлев-Аникин в город, опять же указаний не дает никаких. Но люди не разевали рты от растерянности, работали, действовали, как считали нужным. И не догадывались, что этому научил их Кремлев-Аникин - работать самостоятельно, не ожидая помощи. К Кремлеву-Аникину мало обращались по пустякам. Только по крупным вопросам. Не терпел он мелкой опеки.
Но Землянский особенно и не старался походить на предшественника. Старался выслушать внимательно людей, но был чересчур внимателен, человек в его кабинете чувствовал себя несвободно, скованно, подавленно. Землянский не задумывался над тем, почему человек (только ли по душевной робости) теряется в замкнутом пространстве власти? После всего, что произошло в стране, кто сохранил в себе присуствие духа в кабинетах?
- Все можешь ты, - скажет редкому посетителю Землянский, - иди и действуй, разговор окончен.
И человек выходит из кабинета, думая о поручении. Конечно, чувствовал, что ему навязывают мысли, волю, ощущал от этого дискомфорт, испытывал какое-то внутреннее сопротивление. Но не смог собраться, сгруппироваться, чтобы воспротивиться психологическому давлению, потому что душа распахнулась перед Землянским.
Правда, ненадолго, до первого столкновения, до первого испытания.
Первое директорское лето прошло сравнительно легко: весенняя страда прошла без всяких заминок, зеленя пошли в рост. Землянский возрадовался втайне. Кремлев-Аникин все же заложил основы для искомого урожая. Урожая собрали больше, чем в году минувшем. Да и возросла продукция закрытых предприятий. Каким образом повлиял новый директор на оборонщиков? Этого никто по не знает. В районе заметили, конечно же, нового энергичного директора, и Землянский воспрял духом. Спецхоз шел вверх по всем показателям, даже... по деторождаемости, подымался во мнении начальства и молодой директор. Но единоначалие его плохо воспринималось окружением. Спустя какой-то год начались у него баталии почти со всеми специалистами спецхоза, руководителями филиалов, эхо которых докатилось до областного центра и до республиканских кабинетов. Все должностные лица будто сговорились и заартачились: “Не будем следовать вашему курсу!”.
- Почувствовали слабинку, не выйдет. У вас ответственность, а у меня благополучие края. Полной свободы быть не может, тогда зачем мы здесь? Кто мы тут? Молчите?!
Но молчали они своеобразно. Молча стояли на своем, особенно Новинцев, который возомнил, что что-то из себя представляет.
Новинцева Землянский “выключил” очень просто. Его нечего было и “выключать-то”. Они ведь разные, потому не мешали друг другу. Землянский не любил далеко заглядывать, загадывать, живя интересами сегодняшнего дня - сейчас и сразу! Только абсолютная власть как-то могла умерить его всевозрастающие амбиции. Он должен знать, что другой человек не знает, что его ждет завтра. Человек может, конечно, планировать, если молод и горяч, но Землянский внесет свои коррективы. Новинцев, как все молодые, любит фантазировать, заглядывать за видимый горизонт. Пусть! Он мнит себя стратегом? Стратег по сегетальным растениям? Пусть. Землянский едким словечком мог высмеять, выставить этого стратега неисправимым простачком, от которого ничего путного нельзя и добиться.
“Ты дай дельное сейчас. Я тоже могу задрать ноги в потолок и строить бутафорские домики”. Чтобы болото не затянулось тиной, воду надо взбалтывать. Ясно же, что Новинцев в безудержной фантазии мог строить и воздушные замки, похожие на лагерные балаки.
Но Землянский не уставал высмеивать фантазера!
- Строишь новинцизм, а получишь катаклизм, - угрюмо заметил Землянский, не то упрекая, не то осуждая своего оппонента.
 Я ли не хочу процветания Родине?! Но чем больше энтузиазма, тем хуже для нас всех, без исключения. Поймите. Примем большее обязательство, заберут больше. Обираловка! Но в следующем году увеличат план. Абсурд! Я вынужден утаивать что-то на черный день, чтобы честно служить Родине. Обидно и стыдно. Нет сырья, нет семян, что делать? А ничего. Остановится производство - с меня голову, точно, снимут.
Новинцев выглядел в зеркале угрюмого юмора Землянского смешным и безусым юнцом. Стерлось в памяти Василий Степановича, даже то, что в начале совместной работы они легко понимали друг друга, и он, директор, не видел подвоха в каждом шаге первого зама директора. Но потом, когда скипетр оказался в его руках, Землянскому в младшем коллеге многое не понравилось. Забывает, кто есть кто, кто в доме хозяин... И на этот счет кто-то брякнул: охотнику нравится кулик, а не орел.
Землянский старался подавить эти слушки... шумной демонстрацией отеческой заботы о молодых кадрах. Да, делал он какие-то небескорыстные телодвижения, которые оказывали существенное влияние на судьбу спецхозных выпускников. Заканчивали техникум или институт, меняли свой социальный статус... Но эти не будут ему конкурентами, соперниками. Хотя бы потому, что благодаря ему выбились люди. Надо время от времени разомкнуть окружение... Это одних приблизить, других отдалить.
Главного зоотехника Дегтева покорил логикой власти. Зоотехник ужас как боялся размолвки с Землянским. С властью не ссорятся. Ведь Землянский предлагал без обиняков, не стесняясь:
- Не хотите ссориться - молчите, не нравится - сгиньте!  Так везде и всюду.
Его предупреждение было услышано.
Главный инженер не стал, вопреки Дегтеву, оспаривать небезупречное кредо Землянского, но он не захотел служить живой мебелью (и при Кремлеве-Аникине держался независимо!), не выказывал особенного почтения. И сейчас его не склонишь к взаимовыгодному сотрудничеству. Оставить надо его в покое! Легко сказать! Такой же закваски и Землянский. Он человек небыстрых решений. Он не менялся, как хамелеон, но, однако, попробуй разобраться в его душе, как в дремучем лесу. Убедившись в этом, главный инженер придерживался позиции активного нейтралитета. Разорвав круговую поруку, Землянский создал атмосферу недоверия, сложную атмосферу бури и в конторе, и в городке.
Работники без нужды, без причины ссорились, враждовали (что отвечало интересам Землянского) - пришлые, с чувством вины, с ощущением беды, нуждающиеся в защите. Он их разнимал, мирил, страшал карой. Страх - самое эффективное средство в погашении их притязаний на власть! Директор все чаще и чаще прибегал к окрику, как к инструменту воздействия, хотя знал, что этим не решить серьезных вопросов. Труднее, все труднее ему работалось. Нужны какие-то меры или события...
Потому что натянутые отношения с окружением, с тем же Новинцевым да на глазах у Буторина совершенно измотали Василия Степановича, и он нуждался в духовном обогащении. Уставал он и физически. По существу устранив Новинцева, наиболее сильную фигуру из окружения, директору самому приходилось выполнять его обязанности главного специалиста. Новинцев же отбывал на своем рабочем месте почетную ссылку.
И самая трудная крепость - жена и.о. главбуха Загребина согласилась переговорить с первым лицом, чтобы избавить мужа от двух букв... Землянский любил, чтобы ему кланялись. Но кто из кланяющихся любит того, кому кланяются? Им нельзя верить. Коли не веришь окружению, то пригляди за ним. Он не только приглядывался, он вмешивался без китайских церемоний. Конечно, сказалась в работе недостатки директора, которые в иных условиях явились бы положительными моментами, особенно в работе своего аппарата управления, своего Совмина. Василий Степанович не мог оторваться от повседневности, от мелочной опеки, пытаясь постичь суть вещей, суть характеров, и, кажется, запутался вовсе. Порой его мучило сомнение, сомнение... Стал он мнительным.
А мнительность развивалась на дрожжах подозрительности. Приглядывая за каждым, чудились ему странные вещи.  Показались окружающие его люди ничтожными, мерзкими, подлыми... “Чтобы лучше познать землю, иногда полезно забраться на небеса”, - приговаривал он самому себе, но каждый раз забывал о своей заповеди. Так он и не отучился сомневаться во всем и в людях, даже завязнув в сиюминутных заботах, занимался урегулированием испорченных отношений с подчиненными, постепенно мельчал, притупляя свои организаторские способности о булыжники быта. Терял он и былые свои душевные качества незаурядного человека. Любил искать виновников. У меня право миловать и казнить, накажу! Даже покойного Кремлева-Аникина обвинял в своих неудачах. Ворчал про себя:
“Ты ушел вовремя. Если бы еще усидел в кресле, то все шишки посыпались бы на несчастных. Чужое наследство есть чужое наследство...”.
Кремлев-Аникин был идеалом для многих, но только не для Землянского. Молодых, не нюхавших пороха, генерал, жизнь которого состояла из одних подвигов, гипнотизировал. Да и задаст фору молодым своей увлеченностью... Что же, такой руководитель соответствовал моральному, романтическому устремлению молодых. И все же, почему за Кремлевым-Аникиным  так охотно шла молодежь? Влекла тайна. Знали, что он выполнял особые задания под чужими именами, и органы выдали ему паспорт с такой выразительной фамилией, дескать, знайте завидуйте, посланец Кремля! Да что упрекать его? После Октября семнадцатого года руководители государства носили придуманные ими самими имена и фамилии, Не измени настоящие имена и фамилии, они б не стали вождями и наркомами! И Землянский, и Новинцев (прямые потомки репрессированных) носили выдуманные в органах фамилии. Меченые люди!
“Мысль, идею о равенстве предлагал Кремлев-Аникин людям, а я сулю хорошие деньги, - резюмировал Землянский. - Вот и думай-думай. Признаю. При Кремлеве-Аникине материально беднее жили, а жизненный тонус был не ниже, чем сейчас. Сейчас мы богатые, однако довольны ли мы? Такова логика жизни: когда человек сыт, его тянет ко сну. Голодный человек злее. Конечно, утрирую. За такие мысли Буторин задушил бы меня в постели. Тонкая сфера - душа человеческая... Но влезаем в нее бесцеремонно. Что вытворяем? Тошно! Почему такое разложение? Я хочу понять настоящее. Может, нет у нас настоящего, у него вымышленное имя. И у этого настоящего нет будущего: впереди пропасть, не видно не зги, и это пугает многих. Потому-то и настигают судороги, появляются явные симптомы отчаяния, истерики закатывает эта пресыщенная публика. Объединяйте этих молодых, не национальной идеей, а правом жить и творить по законам красоты и свободы.
Обновление, возрождение возможно, только лучом свободы осветите. Пусть человек без идеи - убожество, человек без идеи теряет свою сущность. Такой человек лютее и опаснее волка. Вручите человеку факел идей, и посмотрим, что с ним произойдет. Произойдет невероятное. Почему мы часто забываем об этом в своей работе? Ведь мы не с машинами работаем, не с роботами, а с людьми, лучшими людьми в мире. Но это на словах, а на деле? Что и говорить, Кремлев-Аникин умел объединить разношерстных людей своей особенной идеей, увлечь добрым словом, поднять их на сокрушение старых идолов. Что и говорить, Кремлев-Аникин, талантливый властитель, видел будущее в смысле чаяния и различий... И это была прекрасная фреска о завтрашнем дне меченых людей. Исчезнет, выветрится из памяти понятие бедолаги несчастные. Будут прекрасные города, но в них потеряется человек, если разрубить невидимые духовные связи. Мы возводим агрогород. В этом городе будет все: театр, стадион и плюс - тишина и чистый свежий воздух и простор. Поэты будут наезжать за вдохновением, за своей болдинской осенью. Здесь утвердится настоящая культура, красота, что уведет человека от края пропасти. Духовное прозрение сдерживает волю человека. Дай человеку абсолютную волю - он станет Наполеоном... Человечеству и одного Наполеона много... Пожертвуйте тщеславием во имя общего дела и будущее в ваших руках... Молодежь верила в нарисованную Кремлевым-Аникиным яркую картину будущего... “Кремлев-Аникин не обладал абсолютной властью, ему приходилось воздействовать словом”.
А он, Землянский, хотел бы дополнить к этой фреске кое-какие штрихи, непременно дополнить. Василий Степанович выглядел бы смешным, если начал петь под чужую дуду. Голос сорвешь. Даже дочери он не уступит. Дочь Катя, изваянная Лидой, - груди торчком, руки в бока, шлепает губами:
“ Надоело быть тестом. Я вам такое устрою, что обрадуетесь!”.
Эх, Катя, дочь моя ненаглядная, чем отец тебе не угодил?
У каждого свою жизненная установка, но наплевать на это. Голый человек не признает всякие там приличия. Голый человек заботить о том только, чтобы потом не было недоразумений. Землянский лишь просил соизмерять свою возможности, не строить воздушные замки. Без расчета не должно строиться ничто. Но между прочим поощрял индивидуальное строительство. Радовался, когда человек желал свить гнездо. Но почему-то получалось не так, как ему хотелось.
А Кремлев-Аникин всегда добивался намеченного, поэтому не боялся убежденно, с некоторым даже апломбом говорить о предварительных наметках, радовался, как дитя, когда удавалось выполнить обещание.
У Землянского не часто получалось... по-своему, как того хотелось, потому что другие не хотели того, что он хотел. Хотя у него мощный, тяжелый ум, как утверждают из его окружения, довлеть над всеми он был не в силах. И, как утверждают, ему не хватает еще эрудиции, широты взгляда, что тоже было немаловажно.
Послушать штатного эрудита? Землянский не готов пока на такой подвиг. Пережиток? Да. Но не может побороть в себе этот пережиток. Он ведь знает, что произойдет. Дали волю политическим фарисеям, и мы очутились здесь, дали им черпак, они обрекли людей на голод. Но не перевелись ворующие фарисеи. И я должен быть сторожем всего, что создано. Но сторожем не хочу, даже сторожем всей страны, пусть я пережиток, но я держал нить верховной власти в руках, и ношу с собой связку ключей и печать. Надо бороться за кресло министра, главы правительства. Чем выше, тем лучше. Если отделить спецхоз от центра, то спецхоз станет отдельным государством. И ты станешь главой государства. Но реально ли отделиться? Нет, нереально, пока тебе не удастся  попасть в высшие сферы. Это реально, только когда это должно произойти, при каких обстоятельствах?
Он понимал, что его пока оставляют из-за прошлых заслуг, но новых нет, чтобы опереться на них. Но заслуги настоящие будут. Это завтра. Пока выручает та первая палатка. Когда хотят составить о нем мнение, первая палатка на снегу давит на психику чиновников:
- Как же, в палатке с семьей жил. Ответственный человек.
Эта аттестация что охранная грамота. Нельзя плевать в Христа. Жил бы себе Землянский, жил, если б не смутьян Буторин. Все перевернул, сами устои. Свое влияние на массы проверяет? Все теперь могут стучать по столу и кричать на главного распорядителя имущества: посторонись! Даже кулаки-выселенцы из зоны молчания и корейцы-поселенцы из той же зоны и то недовольно шепчутся, что их опекают, ущемляют. Но теперь многое прояснилось, теперь можно понять, что к чему. Кажется, Буторин (по последней версии) , будто врач, взялся директора  лучом свом нерентгеновским(за толстыми стеклами очков не видно глаз) просматривать и даже хитрить не стал,  ставя диагноз:
- Ты баласт, колос без зерен. Но еще не поздно определиться. Я тебя осветил, вывел на свет, спрашиваю: по пути или не по пути? На обочине дороги или камень на дороге? Даю время на размышление...
Но Буторин не врач, не палач, не тертый калач, но, пожалуй, руки не подаст или вовсе повернется спиной. И он возомнил, что прав. Если он прав, то как же Землянский? Видите ли, из-за плохого настроения  Землянского не должны же страдать тысячи и тысячи. У Землянского на душе - буря, а по территории бурелом, валятся деревья, обнапжают корни. Полуэктов  со товарищи  не осмеливались на такую оголтелую критику, видимо, времена другие настали.
Но если б это помогло расшевелить сонных! А надо ли беспокоить? Кто ответит толком на этот вопрос? Может быть, Строгов, Новинцев? Землянский? Он себя выражает, действует так, будто нет на свете “рулевого”! Если б не дали Землянскому волю, то многое тут изменилось. Но если б! Но в том-то и дело, что не хочет и не может Землянский опираться на ложных пророков. Не может и не желает. Войной на пустомель кусачих пошел. А почему? Почему... А потому!
Ужель Буторин замахнулся на абсолютную власть и что же? Землянского по боку?  Отстранить его от дел за несогласие с линией этим маньякам ничего не стоит... Идти строем, но ведь дело, работа, это строевое учение. Или таков у нас  закон жизни? Скорее бы состоялось перевыборное партийное собрание. Прав тот, у кого рук больше, надо потянуть эти руки к себе. Если так, то должны прокатить Буторина. Должны, нельзя так долго терпеть глаза и уши райкома, ЦК и других органов, нельзя терпеть. Кремлев-Аникин с директоров сам ушел, как почувствовал, что провисает. В сорок восьмом, когда Берия  сфабриковал дело врачей...Правда, нежданно-негаданно территория  заполучила замечательного врача, тихого, бессловесного, работящего. Кремлев-Аникин его приютил и сам попал в переделку.  Вынудили уйти? Как миленького за белы рученьки? Вовремя сойти, дать другому дорогу, - это же счастье и гарантия личной безопасности. Но кому ты уступил дорогу, Виктор Сергеевич? Молодому, перспективному... Это я-то перспективный? Был, был перспективный, да рано сошел с той скользкой дороги в никуда. Только в подземный городок. Неужели я закодирован новоявленными пророками? Но в отстойник запихнуть меня не удастся, нет, не удастся. Есть еще порох, придется подналечь и из тайников вытащить, надо все вытащить.Но надо все надежного информатора найти. Был, да сплыл. Они все время что-то затевают за спиной. Ухо надо держать востро... Катю откомандировать как представительницу спецхоза. Она строптивица, но умница, не подведет... И что-то сберечь для себя? Чепуха, не растрачивай себя на мелочи, хватит, дорогой. Но ведь это невозможно, цепляются за руки, дергают за хвост. Пусть дергают? Не оторвать глаз от изгаженной земли... Чтобы обхватить все поле, надо забраться на некую высоту. А я боюсь подняться даже на крышу, кружится голова. Да, это верно, кружится. Чтоб обхватить всю землю взглядом, надо подняться в космос. Поглядеть бы на землю грешную глазами Гагарина, многое б прояснилось...
- Катя, ты где? Можно на минутку? - произнес Землянский.
- Нельзя... - сказала Лидия Сергеевна. Она массировала дочери груди...
Землянский  вздохнул и скрежетнул зубами.И разорвал в клочья фотографию, где Лида танцевала с кем -то на приеме у министра...  “Вот Новинцева эта беда обходит стороной. Счастливый ли человек?”

Глава 7

О Новинцеве вспоминают в минуты нерадостные, при неудаче... Стараются как-то умалить его  заслуги,  хотя кому было плохо. Кому-кому, но высокими урожаями приумножил славу спецхозу нашему, по площади не уступающему средней области Центральной России или Люксембургу. Следовательно и себе...и  директору. Однако же Новинцев равнодушен к славе. Да если бы только к славе! Бесчувственность, индифферентность молодого еще человека возмущает его, Землянского, до глубины души. Может быть, напрасно? Может быть он, Василий Степанович, неадекватно мыслит, чего-то недопонимает? Во всяком случае Новинцев - странная натура. При удивительном безволии, граничащем с аморфностью, такая независимость характера! Новинцев - просто кисель, вода, но ведь вода рушит скалу! Нет, надо перестроить взаимоотношения, то хоть пересмотреть свое отношение к этой странной, но полезной натуре. Хорошо, хорошо, да не очень и хорошо, но терпимо.
А этот и не добрый и не злой человек Буторин не забывает напоминать о  добром отношении к людям. О душе  беспокоится. Может, Буторина что-то гложет, душа  не на месте? Да, надо сработаться и с Буториным и с Новинцевым, со всеми, кто воз везет. Это только предварительный итог. Результаты могут быть более приличными, если б не Загребин. Загребин, конечно, путаник, ему нравится... запутывать все и вся. На фоне, однако, заметных коллективных успехов его распущенность и аморальность в глаза не бросаются. Все мы обычно снисходительны, когда богаты. Ладно, Вениамин Григорьевич, живите себе на здоровье, только не зарывайтесь. Ведь мы же договорились! Да, трудно вас поймать за руку, две ревизии ничего ведь не обнаружили. Сразу же и подскочил ваш престиж. Посрамлены наветчики, скрипят зубами доносчики.
Теперь и невозможно недоверять вам, несмотря на горы докладных и вереницы звонков. А вот Буторин, как все амбициозные люди, экстремист, ему нельзя доверять. Ему в ягнятах мерещатся волки, кричит “караул”. Ей богу, Буторин, бурная юность тебя испортила! Чуть что - бить в колокола, притом почем зря... Слишком бдительным быть тоже не доблесть, превратишься в барабанщика. А вот ждут тебя, Буторин, здесь с нетерпением, жаждут узнать, какую новость из ЦК привезешь? Семинар пропагандистов.Если б только это!
Интересные разве что встречи. И особенно закрытые инструктажи. Ну, да ладно, побольше бы там пребывал в заботах, мне ведь тоже необходимо отдохнуть от опеки и надзора. А вообще надо нам по-доброму, без гнева взаимного расстаться.
Но Буторин вернулся домой на третий день. Принес неожиданную благую весть. Он предложил Виталия Геннадиевича Новинцева  на работу в межобластную опытную станцию( то-то обрадуется Землянский). Там опытному ученому практику откроется  простор для научной деятельности. Кандидатура Новинцева была одобрена на коллегии республиканского министерства. Осталось только заручиться его личным согласием. Но это уже детали... И спрашивать не надо о каком-то личном согласии! В конце концов есть долг, долг перед Родиной.
Если человеку оказывают доверие, то это мета  судьбы. Следовательно, согласия Новинцева и не требуется.
Буторин и сам был рад несказанно такому повороту событий. Нет надобности вносить сумятицу в отношения... А Новинцев на научной работе проявит себя...Знает, знает о терзаниях его, о напрасных стенаниях...Габриэла собрала сведения о нем. Оказывается, Новинцев тайно консультирует своих коллег за немалую сумму, выезжал в праздничные дни на консультации, на вырученные деньги закупал оборудование и материал для исследовательской работы. Никто не станет теребить его по пустякам. И не будет он больше мальчиком для битья. Да и Землянский обрадуется.
Однако Землянский потемнел лицом, окаменел, осатанел, едва услышав новость( у него были трудные переговоры с директорами предприятий о взаимопоставках, закончившиеся заключением договоров).
- Кто вас просил вмешиваться? Вы поступили неразумно и бессердечно.  Вы, кажется, не соблюдаете законов этики, Николай - свет- Васильевич?! Это одно. Второе - территория не может обойтись без агрослужбы. Без вас может, без нее нет.
-  Не будем  без  агрослужбы...
- Какая агрослужба без Новинцева? - проронил Василий Степанович в глухом раздражении.
- Человек должен расти. Взаперти держать  человека с искрой божьей преступно,-будто оправдывался Буторин.
- Уж вам об этом говорить! Кто его держит взаперти? Молчите? Это я, стало быть? Лестно, очень лестно.
- А знаете, Василий Степанович, открою вам секрет. В вас сидит необъятный эгоист, которого надо выселять, без права прописки.
- Конечно, Буторин. А как же иначе, какой же руководитель не заинтересован в том, чтобы иметь человека, добывающего золото? Скажите. Я его взрастил, поставил на ноги и на тебе - уходит. Не слишком ли?
- Слишком, - отрезал Буторин, - пока что не ушел.
- И не уйдет. Я позвоню в  министерство,узнаю, кто его екомендует, - пригрозил Землянский.
- Звоните. Но  лучше уж  устроим человеку хорошие проводы.
- Вот вам бы да, - признался Василий Степанович. - Все вас не любят, неужели вам хочется здесь вот прозябать? Дадим хорошую аттестацию, пора вам обосноваться в центральном аппарате. Будет небольшое бюро, какой смысл оставаться здесь. Все тут от вас устали.
- Кто это все?
- Вениамин Григорьевич, Евгений Павлович...
- Ну это еще далеко не все, далеко не все!
- Вот зачем вам надо на рожон лезть, Николай Васильевич? Только честно, по-мужски. Вы мне в печенки въелись.
- Ну хватит уж плетением словес заниматься.  Вы ведь прекрасно понимаете, почему я здесь и зачем.
- Не понимаю, зачем? Чтобы заниматься словоблудием? Устал я от вас, ей богу. Видите, я за год устал до чертиков, постарел. И еще такой удар вы приготовили исподтишка. Спасибо. Понимаете, с Новинцевым без малого шесть годов вместе, худо ли, бедно ли, но вместе... дело делали, лямку жизни тянули.
- Понимаю, - негромко произнес Буторин, - и отстранили... от дела. Удельный князь...
- Сегодня пойду к Новинцеву, попрошу прощения. Что это вдруг пожалели вы Новинцева?
- Очень хорошо будет...
- Ничего хорошего, - буркнул Землянский, - что хорошего?
“Неужели они договорились? Что, если договорились? Избавиться надо все-таки от Новинцева...”.

Глава 8

Узнав, что Новинцева все же переводят агрономом в межобластную опытную станцию и поэтому он уезжает из спецхоза, Светлана поспешила на центральную усадьбу к нему... Дома его не оказалось. “На работе. Сдает дела”.
Светлана знала, где Виталий Геннадиевич оставляет ключ от дома. Кажется, под крыльцом. Да, под крыльцом. Подняла ключ, открыла дверь. Не заметила Светлана в первую минуту перемен в не чужом ей доме. Еще ничего не было собрано, сложено, но видно было, что хозяин переворошил свое холостяцкое хозяйство. Одиноко, печально жались возле окна розаны. “Я вас возьму к себе...”. Светлана все же дождалась хозяина.
Поздно ночью заявился Виталий Геннадиевич с Землянским. Оба немного навеселе. Василий Степанович выдохнул на пороге:
- Новинцев, ты прости, что зажимал.
- Что вы, Василий Степанович, какие могут быть личные обиды или счеты?  Были споры, конечно, борьба мнений.
- Ты эту борьбу выиграл, дружище.
- Нет, выиграли мы оба, все, - возразил Новинцев.
- А трудно мне будет без тебя, - почти всерьез заговорил директор, - признаюсь, у меня наждачный характер. С трудом привыкаю к человеку. Не знаю, откуда все это... взялось во мне, не знаю. А как привяжусь, так кровью свяжусь. Ты родным стал. Снова к кому-то привыкать... А тяжко с Буториным, трудно. За год намучился, честное слово. Буторин - луна в полнолунье, он многое осветил в моих заблуждениях. Но он заболел профессиональной болезнью...Это он вызвал войска для усмирения. Перед пропастью не отступаются два раза... Он должен уехать. И я сделаю все. чтобы он уехал.
- Направят  варяга, что хорошего? Николай Васильевич пытается сделать хоть что-то по возможности. Он не мог не  вызвать войска... Разъяренные люди, беспорядки...
-Люди не стреляли друг в друга. а пошли громить учреждения власти.
-Грешник Буторин, лично может и нет, но исторический грех на нем, родимое пятно, - тяжело вздохнул Землянский, вытаскивая из внутреннего кармана помятого пиджака коньяк. - Он говорит, что все будет хорошо. Ингуши добились, вернулись в родные края. Теперь вот заволновались  другие. Даже раскулаченные домой захотели. Так что же?  Опять всяческие ограничения? Действовать как Лушников с Копьевой?  Напророчествовал  Буторин.   Сказано в Библии: “Берегитесь лжепророков...”.
- Киркегор отрицает пророков, ибо  пророчества их основаны на вере.
- Тогда скажи, на чем основаны пророчества Нострадамуса? А мои пророчества основаны на реальностях. Если б не мешали жить...   
- Я за вашу дружбу с Буториным, - предложил Новинцев, подымая полный стакан.
- Ну и ну. Купил он тебя. Наша шестилетняя дружба уже не дружба. Ладно, давай выпьем за тебя, - согласился Землянский и кивок в сторону Светланы, - Зорина, голубица, ты что это упускаешь сокола? Такая видная женщина. Танюшка мешает? Малышка - лучшее приданое. Но мужик понимает разве, что человек, который ожегся в любви, никогда другого не предаст. Многое ты, Виталька, теряешь, ты не смотри, что уже было... Да что было-то? Главное - красота и доброта, а этого у Светланы с избытком. Молодость - горячая пора, все пробует, выверяет сердцем, да не выгадывает. Ошибка - так отдай полсердца, потому ошибка - не порок, а беда, из за ошибки нельзя отворачиваться от человека. Света, извини, если что...
- Василий Степанович, не много ли сегодня обобщений? - шутливо просил Новинцев и налил в рюмку коньяку, - на посошок, как говорится. Заметят, сообщат? Да, конечно, далеко от Москвы, а под контролем Москвы. Да ладно.
- И себя не забывай, Новинцев. Не обнеси и Светлану, главную агрономшу нашу... Да, Новинцев, кроме Светланы некому и поручить эту работу.
- Уж увольте, - прошептала она. - Мне сегодня нужно серьезно поговорить с Виталием, да, с Виталием о жизни такой... В конце концов надоело все вокруг да около.
- А получится разговор? Твой Виталий - Нарцисс. Ну желаю тебе удачи, до свидания, молодежь.
Василий Степанович ушел, пожелав... согласия без какой-либо зависти белой, черной. Просто он знал, что Новинцев и Зорина натуры эгоистичные, не договоряться.
Тягостная тишина настала в доме, когда затворилась за Василием Степановичем дверь. Зудит комарик, звенит в ушах. Новинцев вспомнил, что прошло сегодня шесть лет и два месяца после разлуки с Элиной. С досадой и грустью. Какая все-таки она, Элина, неотзывчивая, обозленная! Ни одной строчки, что жива-здорова, сама небось плачет, горючими слезами обливается. было бы все это смешно, если бы не так грустно. Эх, Элина, неужели мы не можем не обижать друг друга? Ты упорно хочешь доказать, что виноват во всем я. Пусть будет так! Но ты-то, почему в тебе столько злости и упрямства? Шесть лет холодного ледяного молчания. Ты, конечно, сильно изменилась, но не настолько, чтобы стать равнодушной. И наш сынишка в письме назвал меня дядей!
Виталий Геннадиевич чуть не задохнулся от обиды, едкой горечи. Он обхватил свою голову обессиленными руками. Сознание подсказывает, что надо взять себя под контроль. Зачем только ты пил? Раскис? Так крепок, силен был еще вчера, а выпьет - лезет в душу всякая тоска, дрянь. Но тяжко без семьи жить, невыносимо, когда она у тебя есть, все же есть, но только не с тобою рядом.
А рядом девчонка. Зачем? А, понятно, ждет его зова. Обожглась когда-то на молоке, но на воду не дует. Это хорошо. И малышка на руках. Отлично. Связанная и прекрасная. Чего парни паникуют из-за ее Танюшки? Танюшка - дитя невинное, но дитя ли греха? Да грех ли? Всегда ли умеем отличить добро от зла, правду от лжи, увлечение от любви? Но я тоже связан, чудная ты Светлана. Не любить тебя - это кощунство, а вновь полюбить я уже не смогу. И виной этому моя Элина. Моя ли?
- Светлана, не кажется, что тебя заждались дома?.
Нежнее нежного.
Лицо твое.
Белее белого
Душа твоя.
- Не уйду, - со смущенной улыбкой произнесла Светлана трудные слова. - Ждала, ждала и дождалась. Мне не надо твоего сердца. Пусть оно принадлежит твоей мифической Элине. Я люблю тебя и без сердца твоего, вот...
Настала знакомая тягостная заминка.
- Ну-с, Зорина, как хотите, я раздеваюсь и сплю, - сказал, а сам ни единым мускулом не пошевельнул. Как будто привязали его к стулу.
Светлана стояла спиной к нему, разобиженная вся, неподвижно у окна. Постукивала пальцами по оконному стеклу:
- Уходить не собираюсь, пока не буду убеждена...
- Ну и не надо.
Светлана быстро поворачивается, скрещивает руки на груди.
- Неужели нет? - в глазах немой укор, в горле застревает крик.
Виталий Геннадиевич не выдержал этого ее откровенного взгляда.
- Ты ж, Светлана, знаешь, что ничего, кроме пошлого поцелуя, не могу подарить. Это без сомнения.
- Дай мне этот поцелуй, - настойчиво умолял ее бесстыдный взор.
- До чего тебе мало надо, как девке... - взбешенно воскликнул он  и осекся.
Вся она съежилась, замерла как статуя казенная, мертвая. Стыдно ему стало, но Новинцев уже не владел собой.
- Раздевайся, света боишься? Выключаю. Ну вот, темно, раздевайся.
- Раздевай сам... А юбка выходная, - чуть слышно, убито промолвила она. Новинцев с гневом разорвал ее плавки и привлек ее к себе...
Все ее существо трепетало от знобящей лихорадки. Ему бы отвести свой взор. Ее начало покидать сознание, она впала в забытье, в лихорадочный сон. Она была очень женственна, чего не ожидал от нее, ему казалась Светлана порывистой, резвой, как пламя.
А тут женственно, нежно, бездыханно... И он догадался, что тут что-то не так.
Эти острые груди, округлые литые бедра, пухлые розовые губы, темный зев взволновали его, и он вновь потерял контроль над собой. Он борясь со стыдом и желанием... коснулся чувственной плотью ее  плоти, с чувством нежным (она была невинной), едва вошел в нее, чтобы сойтись сердцем к сердцу, душа в душу, расслабляясь, высвобождаясь.
- Ой, милый, люблю тебя, всегда, навсегда...
Она обняла его за шею, от боли прижимаясь всем телом, раздвинув нежные коленки.
- Светик, Света, как же так...
- Глупый. берегла себя для тебя, только ты и никто другой. Люблю тебя всем сердцем.
- Прости, прости меня.
И они будто провалились в мир реальный, где надо отвечать за все, за все... И потому им вдруг стало страшно. За каждый поступок человек отвечает сердцем. А если сердце принадлежит другому?
Светлана развихрила все чувства Новинцева. Он будто опомнился, ринулся в страшном затмении сознания куда-то. Расплывшейся точкой мигнул образ далекой, почти незнакомой и недоступной Элины. Она ли была его первой любовью, женой, а теперь его мукой, злостью, утешением. Но она была холодна, жгуче холодна, этого нельзя забыть. Новинцев, целуя и обнимая ее в порыве страсти, чувствовал какой-то необъяснимый стыд, будто перепутал в темноте ее с другой или обнимал будто сестру. Отношение с Элиной - это отношения нежного и заботливого брата  к любимой сестре, родственные отношения. Потому-то чувство это было негасимо, нерасторжимо, и в то же время равнодушно, без страсти, без трепетного жара.
Лаская Элину, утонченную и гордую, он унижал ее и унижал себя.
Теперь, осмыслив далекое время, он понял, что в зыбкой их связи много от напастей, вопреки их воле. С Элиной они (судьба хотела подшутить над ними) были так родственны, как и разны, чужды.
- Брат и сестра, - восхищались знакомые, да и прохожие.
- Муж и жена? - спрашивали близкие, удивляя их.
- Неужели? - сокрушались иные недоверчивые незнакомцы. Им обоим стало ясно, их отношения стали очень сложны. Многое разрывало, связывало, распутывало и окончательно все запутывалось. Элина запечатлелась в памяти, приходила в трудные мужские раздумья как ослепительно-прекрасная младшая сестра. А влюбленная в него Светлана... Какие думы  о разладе сердца и души?..
Пять лет прожил с Элиной и понятия не имел, что такое женщина... А Света, конечно же, разбудившая в нем мужские желания, женщина!
Он испытывал сложное чувство, в котором и радость открытия, но больше страх перед этой девушкой, женщиной. Только одна мысль о том, что он способен, пошлый сластолюбец, замарать эту чистоту, упиваться этой чистотой, убить ее обманом, потрясла его всего своей, как ему казалось, откровенной наготой, бесстыдством...
Внезапно в гудящие уши ворвались мелодии:
- Мне нужно домой. Я уж совсем. Обыскались меня. Конечно же, пешком. Не дойду?  Я ничего не чую... Пустите, слышите. Я буду сердиться. Я сержусь.
- Светозарная моя... - он запнулся, обнимал ее смущенным взглядом. - Я хочу тебя...
И уж обнял ее, она не делала попытки вырваться, и долго так лежали на кровати, плохонькой, но не скрипучей. Нестерпимо больно было ему смотреть на обнаженное тело - фарфоровые груди, впалый живот, длинные ноги, но не в силах был и отвести взор.
Она расставила пойманные его коленями ноги, обнажив розовый зев, и, когда почувствовала горячее прикосновение плоти, страстно, нежно-страстно обняла его, вылепетывала сладкие говорки любви сквозь стон и рыдания:
- Девочка берегла себя, полюбила тебя, берегла тебе. Мой первый, мой единственный, боже мой, возьми меня, до донышка возьми. Милый, красивый, солнышко мое, я рада, подарила тебе себя, о, о, о, сладкий мой, добрый, золотой, о, пощади меня, сильный, о боже, как обожаю я тебя, боль моя, ненаглядный мой, ах, ах, не пущу тебя, пока, пока не устанет милый...
- Светочка, сладчайшая моя девочка, невинная моя душа, счастье нежданное, дай же зацелую, залюблю...
...На утро в глазах Светланы смущение, но сияло в ней счастье, это видно было и слепому. Но эти алые пятна на простыне...
- Не могли поласковее, не вам упрек, а себе упрек, - шепнула она, прибирая постель. Он обнял ее, поцеловал в девичьи губы, и  у обоих подогнулись ноги...
- Подожди чуток, пусть заживет ранка.
Но в чем дело? Подчеркнуто холодно держится, неприступная. Удивительная метаморфоза, будто и ночи не было, когда она была так смешна, когда она слабо умоляла оставить ее, заклинала, когда недоставало сил оставить ее и ни к чему оказались заклинания... Синие круги под глазами и черные запекшиеся губы говорила, что она всю себя потеряла. Но в потерянной Светлана пробудился новый человек, с новыми понятиями о гордости, о жизни. Этот новый человек был ему непонятен. Строгость за ночь появилась... Все это понятно, никакого падения не было, оба возвысились, да, да возвысились. В их ночи не было ни пошлости, ни унижения, но и страсти, и если все это и было, то прошло, оставив узелок. Оба знали, что союз необходим, и оба уступили друг другу. Так понимали прошедшую ночь.
И неожиданно такое подчеркнутое отчуждение. Иногда трудно постичь Светлану. А Элина прозрачна, как стеклышко...
- Прощайте, Виталий Геннадиевич. И, и... Я не смогу сегодня быть на участке.
- Понятно. Если б знал... У какая свободой одаренная! Со мной поедешь, кончилась твоя вольница!
И как в воду глядел, он увез вскоре Светлану с собой в город. Может быть, вопреки сердцу своему, охваченному предчувствием. Образ Светланы он не мог отделить от берез, излучины, Ишима, степного неба, как не мог равнодушно смотреть на сорванный злой рукой полевой цветок, увядающий по милости иссушающего ветра. Светлана - часть этой природы. Именно так. Видел он ее на светлом фоне утреннего неба, среди берез. Без этих берез, реки, степи она теряет свое очарование.
- Вы, Виталий Геннадиевич, не забудьте пересмотреть технологическую карту массивов, - официальным тоном напомнила Светлана за столом.
- Света, оставь всякое вы и эти разговоры. Ты жена. Передам дела Самдыку Югаю, душою буду спокоен.
- Пока ваша заключенная. Как вы терзали мое  сердце!Я его не ощущаю.
- Прислугой не будешь, если хотела бы, а студенткой обязана. Пора продолжить образование. В двух шагах институт, там заочный факультет. Прямо о тебе беспокоились мужи государственные. О человеке добром, который заслужит право учиться в институте. Танюшку определим в детсад.
- Все за меня решили? Нет, нет. Спасибо за все...
Ей показалось, что он чрезвычайно внимателен из-за чувства вины. Но какая вина?! Светлана старалась изо всех сил подчеркнуть свою холодность и отчужденность... А глаза, предательские глаза, выдавали все. Это были глаза женщины, познавшей счастье.
Она боялась быть навязчивой, назойливой, боялась "унизиться". И так он пошел на немыслимую уступку. Себя теперь, конечно, нещадно терзает, проклинает весь белый свет. Еще мучается, что совершил это невозможное, теперь вынужден связать себя с человеком, с которым никак не намеревался связать свою судьбу. Пригорюнился малость, напрасно, Виталий Геннадиевич, напрасно. Я не пала так, чтобы не уважать других и себя тоже. Свобода превыше всего! Только вот сына родить и вырастить - было бы здорово. Многодетная мать-одиночка. Одинокая, многодетная, счастливая.
Но Виталий Геннадиевич проницателен, когда не нужно! Послушайте, ну послушайте, что он говорит:
- Света, мне не восемнадцать лет, конечно. Разбираюсь немного в людях. Ты должна быть всегда со мной - ты жена, иначе всем скажу, что ты не мама Танюшки... Не пугайся, шучу... пусть это будет нашей тайной. То Танюшки не было, то появилась она... здорово как-то, чудно.
-Ты очень честный человек, чтобы понимать хитрости. Все женщины хитры. Таких, как ты, запросто обвести вокруг пальца... Не так? Вижу, что без Танюшки у меня с тобой ничего не выгорит... Ты бежишь от меня, как самый презренный трус, подальше от девочек! Подальше от греха! Я же человек женатый, средний пол, ушел в науку. Какая, позвольте, нравственность!
- Не нужна была твоя неискушенность. Я люблю Элину... Скверно мне, мне стыдно перед Элиной.
- Вот, вот, чуяла, что кашу не сваришь. И я родила Танюшку. Смотрю, ты озадачен. С женщиной можно! Ну, коли так... я решила. Коварство города берет...
- Неужели для того, чтобы обмануть меня, ты удочерила малышку.
- Не удочерила, а родила.
- Допустим, пусть будет так. Но я достаточно тебя знаю. Никакого тут коварства нет. Ты опять кого-то спасала. Вечно кого-то спасаешь и меня хочешь спасти, а топишь.
- Если сам не хочешь тонуть, то не утонешь.
- Как же понять?
- Помнишь, ты был как-то у меня. Ты взглянул на меня не только как старший наставник на младшего коллегу. Этот взгляд все решил. Ты боролся с собой, и эта борьба не в твою пользу была. Я с перепугу чуть было не убежала тогда, а сердце лопалось от случившегося. Но я переломила себя. Знаешь, ты сделай мне скидку, что я не могу выразить словами то, что пережила, потому что то состояние невозможно выразить. Я горела в пламени твоего взгляда. Не смейся, я как-то не могу по-другому сказать. Как удивительно хорошо светились твои глаза, не как тогда, когда ты был больше самцом, фу! Таким ровным неугасимым голубым сиянием подземного огня... Ты видел подземный огонь? Он вечный... А сердце твое стучало ровно, потому что у тебя сильное сердце. Со мною все стало ясно, все решилось. Несмотря ни на что, мое сердце тянулось к твоему сердцу. И вот я твоя, навек твоя. Ты только не смейся, ведь я с людьми так близко мало общалась, все по работе, да с книгами. Пусть так, но я живая, как видишь, и не смейся.
- Света, скажи, кого ты спасала? Чья Танюшка?
- Никого не спасала. Я хотела тебя. И думаешь, я такая как ты, бегущий по волнам за своим прошлым? Ни за что не отступлюсь. Добьюсь своего все равно. Не таковская я, чтоб меня обидели.
- Ты, можно сказать, явление.
- Я вредная, злюка.
- Зачем на себя наговариваешь? Ты самая добрая женщина, сама зоренька. Ты могла бы быть идеалом для многих.
- Для тебя нет? И даже и помыслить об этом не хочешь? Спасибочки.
- Ты ворвалась непрошено, - сказал он, целуя ее в ушко.
- Жизнь никогда не стучится, врывается... Что, обязательно надо постучаться?
- А у меня в глазах двоится. Элина очень похожа на тебя. Значит, я осуждаю ту, которая у меня в душе и сердце, отреклась от себя, значит, она уже другая, не та, которую я знаю. Но она ни за что не приедет, насколько я знаю. Элина - это такой человек, который, поднявшись в жизни до определенной ступени, останавливается, чтобы перевести дух. А ты сегодня другая, чем вчера, а завтра тебя я не узнаю, если сам не изменюсь. Поэтому с тобой никогда нельзя быть спокойным. Элина понимала меня, но не могла победить себя. Ты понимаешь и тоже не желаешь щадить меня.
- А жизнь щадит тебя? А тебя только гладить, иначе ты, как наш директор сказал бы, раскучерявишься. Я бы сделала из тебя кремень, была б рядом...
- Тогда со мною! Я хочу стать кремнем, чтоб высекали искры.
- Я добилась своего и хватит. Подачка мне не нужна, - отрезала Светлана. - Никуда я не еду, я остаюсь. И вообще.. я хочу изгнать тебя из своего сердца, чтобы не мучиться.
- Нет, поедешь со мной. Иначе, я остаюсь.
- Не ты же решаешь, где тебе находиться? Это за тебя решают все!
- Я расскажу все. Расскажу, что есть на свете счастье по имени Светлана, а с этим не шутят. Что поэтому остаюсь. Это тоже общее дело. Не делай из меня подлеца,который делит себя на две части: это - общее, а это личное.
- Но это тоже подло: жить со мной, не любя, - страстно возразила Светлана. И веско добавила: - Безнравственно это, пошло это, мука, а не жизнь.
- Мы не виноваты, что не встретились раньше... И тогда я не знал бы ни Элины, ни мучительного рабства сердца, и все было бы иначе. Признаюсь, что еще думаю об Элине, все еще думаю о ней, не найду сил покончить с этим рабством. Мы с тобой должны быть вместе, мы люди разные, но одной судьбы. Что же нам делать? Мы не вечно живем на земле... Глупо врозь, когда можно вместе... Шесть лет в человеческой жизни не малый срок. И ничто в моих привязанностях не изменилось, сердце здесь, душа там. Не знаю, проснется во мне к тебе чувство? Было бы очень радостно, если нет - что поделаешь. Можно жить и так: когда перегорает лампочка, зажигают лучинку. И не могу отступить. Ведь ты что сказала Землянскому? Что он решил твою судьбу: он все поймет и предоставит тебе право решать. Не более, не менее. пойдем в контору - решим наш вопрос.
- Разве мы не решили? Никуда не пойду, пожалуйста, не будем командовать.
- Пойдешь, - строго, повелительным тоном произнес Новинцев, и Светлана покорилась.
Про себя она же отчаянно решила, если директор скажет хоть что-нибудь в ее защиту, она останется в спецхозе, несмотря ни на что. Переложила она свою судьбу на директора Землянского и стало как будто легче на душе.
Так вот всегда, рано или поздно Василий Степанович должен сказать свое слово, а он не всегда был умнее и мудрее тех, которые обращались к нему за советом. Светлана шла рядом с Новинцевым, с мужчиной, спотыкаясь и отставая от него. Слишком неожиданно свалилось счастье... довериться судьбе, поэтому она была несчастна, разве что не искала сочувствия.
Непривычно пребывать в лоне счастья, как непривычно было Светлане в далеком детстве ходить в новом платье. Лучше в заштопанном, но в стареньком. Мать однажды пожурила ее за это: “Ну сколько же можно?”.
Но вот Новинцев и Светлана у директора, бывшего в тот момент не в духе: расстроил Буторин критическим пафосом готовящийся к собранию доклад.
- Василий Степанович, мы вчера поженились и... - дальше Новинцев не мог выговорить ни слова.
У директора опустились плечи. Ненадолго. Очнулся, сверкнул магниями черных глаз, разразился гневной тирадой:
- Да что же такое? Станция забирает Новинцева, Новинцев забирает нашего лучшего специалиста, чтобы сделать из него домохозяйку. Ограбление средь бела дня. И позвольте, как мне реагировать на все это?
- Ой, Василий Степанович, остаюсь, - упавшим голосом промолвила Светлана и отвела в сторону повлажневшие глаза.
- Что остаюсь? Зачем, да и какой это специалист - мужняя жена? Езжайте, не морочьте голову! Ума не приложу - двух людей - опор забирают. Что мне делать? Там они соображают? Есть ли наверху совесть?
В шумливой интонации директорского баса сквозили сиплые нотки неподдельной горечи. ( Не было и нотки иронии насчет “мужней жены”. Оформление брака затянулось. Новинцев был в браке с Элиной, рассторгнуть брак суд не смог бы, потому что Новинцев считался командированным. Если б был в заключении. то расторгли б без проволочек. Новинцев не смог упорядочить свои семейные отношения, должен был расстаться со Светой, но не мог поматросить и бросить, хотя законы наши взывали к этому.). Землянский сегодня какой-то необычный, явно выбитый из обычной колеи. Много резкости, наэлектризованности и... деликатности, которая в данную минуту была неуместна.
- Идите, собирайте вещи. После обеда машина подъедет, организуем проводы. Ну, с богом, дорогие мои. Пойдите к могиле Виктора Сергеевича, поразмыслите все же. Вы навсегда уезжаете, не можете этого понять, да? А я отказываюсь понять, тяжело.
Новинцев и Светлана направились в степь, где в немом молчании замер хоровод березок. Пролегла туда тропа.
Березы будто склонили бронзовую корону листьев над коническим обелиском с красной звездой. На лицевой стороне обелиска фотография Кремлева-Аникина в рамке: навечно задумчивое лицо генерала, оно в морщинах, крупных, исполосовавших его на несколько сегментов, объемистый лоб, обрамленный седыми волосами, в котором мысль  бурлила до того последнего мига...
Генерал будто решал какую-то стратегическую задачу, думал, думал. Таким он был всегда, рядом с ним люди росли, воспитывались. За работой мысли настиг его на этом самом месте - он обходил поля - паралич сердца. Всю жизнь куда-то стремился, куда-то шел. И смерть застала его в пути. На закрайке степи завершил жизненный путь генерал Кремлев-Аникин.
Новинцев и Светлана молча склонили головы у холмика, замерли. Нет на свете дороже этих минут. В эти минуты живые ощущают незримую связь времен, святость жизни и смерти...
Молча они вернулись домой... Заишимск пребывал в хмурой тишине, смуглое солнце умывалось в мыльной пене облаков.
И времени на сборы почти не оставалось. Светлана поехала на присланной Землянским машине в отделение за дочерью и скромным девичьим хозяйством, а Новинцев заспешил к себе домой упаковывать вещички. Да и вещей-то было - два чемодана с одеждой, да сетка с книгами.
Библиотеку свою он подарил спецхозной библиотеке. В полдень прибыла на той же машине Светлана с дочерью. Все было готово к отъезду.
Светлана в первый и последний раз прошла на кухню, чтобы наскоро приготовить обед. Вскоре пригласила Новинцева с Танюшкой к столу, обедали тихо, молча, быстро.
Чинно встали из-за стола.
Оказывается, это мука покидать вновь обретенную родину. Когда не собираешься уезжать, тебя смутно тянет куда-то, зовет даль синяя. А пришла сама пора - противится сердце, замирает душа.
Но гулко загудел ЗИЛ, вызывая тревожный резонанс в сердце Светланы.
- Уже, как быстро! - только и сказала она. - Присядем на минутку. Ну, пора.
Послышались голоса и п риглушающий их басок Землянского. Мигом собралась возле дома толпа школьников и взрослых. И среди них учительница Александра Владимировна. Вчера она выписалась из больницы с сыном Алешей...
Ну вот, народ пришел провожать Новинцева и Светлану. Виталий Геннадиевич не предвидел всего этого, не предполагал, что народ любит его. Любовь народная - она ведь скрытная, невидная, бескорыстная. Виталий Геннадиевич зашатался, спускаясь с Танюшкой с крыльца, как во хмелю, что было на него непохоже. Или земля зашаталась, сходя с орбиты?
Буторин желал от души:
- Работайте, дерзайте, не отступайте от принципов наших, действуйте, как подсказывает совесть, знайте, что все это не для себя... - лучше бы не говорил!
Землянский сказал прочувствованно:
- Я забыл все, нет у меня к вам личных обид. Я увидел правду, благодаря тебе, мой дорогой. И я вырос все же. Ну, с богом!
По спецхозному обычаю женщины дарили уезжающим что-нибудь на дорогу, с пожеланиями, с просьбами, да причитаниями.
- Не забывайте нас.
- Удачи вам, Виталий Геннадиевич, - пожелал худенький черноволосый юноша Самдык Югай, - я буду вам звонить.
Протиснулся в людскоме кольцо Валентин и приблизился к Светлане.
- До свидания, Света! - только и прохрипел Валентин Лесняк,
- Прошай, Валентин, - Светлана обняла его, потрепала за вихры. - Не поминай лихом.
- Я не прощаюсь. Ты всегда с моим сердцем. Знай, твой образ уйдет со мной.
- Спасибо. Хочется мне тебе сделать хорошее. Могу...
- Зачем? И что от этого? - удивился Валентин.
- Хочешь, я останусь? У тебя на душе черно и горько. Я знаю, остаюсь.
- Прощай, мне образ твой дороже, - глухо произнес он, с усилием добавил, - я не нищий, или целый мир, или ничего. Зачем это все,  будь счастлива...
- Прости меня за глупые слова. Я не хочу, а вот могу однако ранить других. Дай руку, Валюша.
- Не хочу, - обронил, как обрезал, Валентин и убежал куда-то.
Светлана побрела к машине, где у кабины стояли Новинцев и Александра Владимировна. Учительница сияла душевной радостью, счастьем материнским. Отстояла она свое счастье. Наверное, это великое чувство, что могло преобразить человека и сделать его более совершенным и богатым.
- Вот вам веточка хвои взамен букета цветов, который вы вчера поднесли. Нет, частицу сердца подарили. Я вам говорю: обидно все. Из первых целинников вспомнили учительницу только вы... Что ж, все забывается, не будем вопрошить... - Александра Владимировна тут запнулась, перевела дыхание. - Эту хвою ребятишки вчера привезли. На лесополосу ходили, на санитарную рубку. Будьте стойкими, всегда душой молодыми, сосны и в старости сохраняют молодость. А наш ученик вам дарит картину.
Александра Владимировна вручила Новинцеву  картину в красивой раме. Знакомый пейзаж, за Ишимом, сосновый лесок. Дорога проселочная, справа от дороги - ряды стройных сосен, слева от дороги одинокая раскидистая сосна. Одиночество не сломило ее, только закалило. Как верно это схвачено талантливым юным художником...
Частенько Новинцев выезжал на охоту и видел эти сосны, а не обращал на них внимания. Картина так и называлась - “Сосны”.
- А идея картины такова...
- Даже идея есть? - спросил Новинцев.
- А как же! Какое же это произведение без идеи. Деревья в окружении братьев тянутся вверх стройными рядами, а одинокое дерево не знает, как расти, и направляет свои потревоженные силы и энергию в разные стороны: отсюда раскидистые тяжелые ветви. Не вверх растет, а разрастается массой ветвей и шишек. Это дерево утратило главное - прямизну. И как строительный материал не годится. Автор хочет сказать: если можно, не уединяйтесь, надо жить вместе и в согласии. Тогда меньше ошибок совершить в своем устремлении к солнцу.
Виталий Геннадиевич, не поленитесь повесить эту картину у себя в кабинете. На новой работе все же больше опасности оторваться от земли. А вы Антей наш.
- Вот тебе и сосны! Какие мысли пророческие. Я не умею читать картины, не боюсь признаться в этом, а кто же автор?
- Художника вы знаете. Игорь Бессмертный - будущий выпускник школы, талант, самородок. Стеснительный, убежал, но просил подарить картину вам.
- Спасибо, я очень ему благодарен.
Примчалась, когда Новинцев усаживался в кабину ЗИЛа, почтальон отделения связи быстрая, улыбчивая Валерия Зельева. Красная расстегнутая кофта развевалась, как флаг. Запыхавшись, выдохнула:
- Вам, Виталий Геннадиевич, телеграмма! Еще вчера поступила. Простите, я вчера забыла...
Новинцев был настроен добродушно, шутливо.
- Что же это ты забываешь? А вдруг срочная? Может, потом нельзя ничего исправить. Может, поздно будет, - нарочито грозно произнес он, - до свидания, Валерьяночка, ух, быстрая и такая забывчивая!
Виталий Геннадиевич сунул телеграмму в карман, пожал руку директору, Ручьеву, Бессмертному, всем, кто пришел попрощаться и пожелать доброго пути и счастья на новом месте. Трогательный был миг расставания.
Наконец, ЗИЛ тронулся с места, пустив сизый клубочек дыма. Весь городок  высыпал на дорогу - женщины, дети, старики - они махали руками, платками, желая доброго пути. У сердобольных женщин на глазах проступили слезы: не к добру, когда покидают очаг добрые люди...
ЗИЛ вскоре набрал скорость, понесся по трассе с ветерком и с песней пламенного мотора.
Новинцев, Светлана и Танюшка хорошо устроились в кабине. А веселый водитель попался, новый в спецхозе человек - не уставал удивляться своими жизненными перипетиями.
- Я приехал сюда не по своей воле, конечно, по направлению. Вы уезжаете, а я не знаю, надолго ли здесь. На родину в Кабарду не пустили. Никакой жизни!
- А все потому, что не мы решаем свою судьбу, - пояснил Новинцев. - Народ вверяет свою судьбу тем, кто себе судьбу избрал. Решай сам, плохо ли, хорошо ли. Придет время и с тебя спросят...Да, вот...
- Неужели нельзя договориться? Там, что не люди?
- Там тоже люди...
- А вас тут любят. Народ вас любит. Вы сделали для них то, что забыть не смогут. Именные поля, огороды. Сотки свободы...
Новинцев все еще пребывал в том же состоянии сладкого оглушения от добрых слов и предчувствия близких перемен:
- Во истину так. В чувстве выражена правда. Ты был прав в избранном пути... к свободе! И это было замечено, это было поддержано. Народ видит все и выражает свое отношение к увиденному. Народ - носитель правды и справедливости. Неискренней любви народной не бывает. А что такое народ?
Он представлялся Новинцеву сонмом исторических деятелей и окружающих его близких людей. Это Танюшка со светлыми косичками, это Ручьев, Буторин,Алевтина Павловна и Соня, между прочим... и Коршун с дружками...
Непонятно, почему милиция не принимает мер по их изоляции? Ух эта политика власти - не жди хороших вестей...
Светлана вспомнила о телеграмме и напомнила об этом мужу.
- Виталий, а телеграмма? - И почему-то с болью в сердце подумала о Валентине: “Что он обо мне подумал?”.
“Ах, да, наверное, начальство беспокоит, - Новинцев с ощущением какого-то несчастья сорвал приклеенную бумажную ленточку на сложенной вчетверо телеграмме, развернул ее, - всегда уступаю, насели на меня, измором берут, черти! Нельзя уступать... Никогда...”.
“Виталий Выехала с детьми из Москвы Навсегда Встречай Элина”.
...Элина ехала с сыном и дочкой в плацкартном вагоне, с двумя чемоданами и сумкой с продуктами. Последнее, переполнившее чашу терпения и ввергшее ее в отчаяние и заставившее ее покинуть Москву, было домогательство зампредсовмина, курировавшего сельское хозяйство и ведомство “ Хлебопродукты”. Зампред заприметил ее на одной научно-практической конференции - а выступила она с трехминутным сообщением о селекционной работе. Зампред восхитился этим сообщением и пригласил ее на беседу по изданию монографии... на дачу. В назначенный день прислал за ней машину. Элина, как загипнотизированная, поехала на дачу. Оказалось, что зампреда интересовала не столько тема исследования, которую она вела который год, не рукопись монографии, сколько она сама. Для Элины это не было новостью: “От одного отбояришься, другой лобызает руку, третий запускает руку под кофту...”
Зампред оказался напористым мужчиной. Умело раздел ее, последнее - это сорвал колготки и... был ослеплен ее наготой. Растерялся. Это избавило Элину от необходимости защищаться, навсегда навлекая на себя высокий гнев. Мужчины долго помнят нанесенные им обиды. Элина вернулась домой пригородной электричкой, забрала Артурика и дочку из детсада. Поразмыслила: родители получили политическое убежище и не вернутся на Родину, перспектив научных нет после всего, что случилось, надо к Новинцеву, к мужу какому-никакому, хоть к какому-то пристанищу...

Глава 9

Николай Васильевич Буторин испытывал  неподдельное, беспокойство от того, что за его действиями почему-то зорко следит Алевтина Павловна. Она прижилась в пансионате, никто и не интересовался ее прошлым, и это устраивало Алективну Павловну. Да и пансионат находился недалеко от центра городка и его обитатели не чувствовали себя обойденными и оторванными в жизни. И был пансионат очагом вольнодумия и свободы... Алевтина Павловна оклемалась, осмелела, проявила любознательность. Она все хотела выяснить, какой линии придерживается парторг ЦК, чтобы не ошибиться вновь. Надо всегда поддерживать неправоту, а силу, тогда не окажешься за чертой. Кто знал, что семинарист-богохульщик Джугашвили станет земным богом  Сталиным? Кто может поручиться, что Буторин не станет  неодолимой силой?..
Николая Васильевича мучило наваждение. Чужое прошлое цепко держит его за душу. И душа мечется, беспокоится. Не предсказуемо все в этом выдуманном страшной фантазией фанатичных людей ирреальном мире, где жить нормальной жизнью людям достойным невозможно. Сколько трубят о том, что народ проложил первые борозды в земной, кирзачный, полуголодный рай, стыдно должно быть, так нет же трубят и трубят, им главное раструбить, бросить клич! На освоение земель! Клич вызвал психоз, массовый психоз. народ заморочен, ему потому хочется чего-то необычайного. Жизнь трудная вызвала в нем тягу к мифу: посулите что-нибудь светлое, что-нибудь хорошее, не сейчас, а завтра, послезавтра, и все вынесем, все вытерпим. Но зачем терпеть-то? Можно ли терпеть, не пора ли перестать терпеть? Но когда прозреет народ? Не прозреет ли, если и сейчас ведут с ним такую оголтелую пропаганду и агитацию функционеры, идеологи, фанатики “нетленной” идеи. Кто бы мог усомниться в невоплотимости этой идеи? Да позволительно ли сомневаться? Поверьте: свято факельное шествие передовых отрядов, во всемирную победу труда над капиталовой турой! А если сомневающиеся... Да всех их вырвать как сорняк, да в зоны, в лагеря, и пусть гниют в Пермьлаге, Воркутлаге, Карлаге, пусть их морят голодом, давят танками, они себе сами выбрали такой исход. Но стоит ли говорить об этом?
Кто попал в  зону, тот попал в удивительный мир - он должен забыть обо всем на свете, иначе - погибель. Но ведь зона-то осталась, зона есть зона, пусть даже это зона подвига. Но подвиг ли то, что должен делать человек - пахать, сеять, собрать урожай, остричь наголо овцу? Подвиг, подвиг... Если это подвиг, то что не подвиг? Это подвиг, что терпят эти люди какие-то неудобства, лишения, что дают о себе знать ранняя хворь, недуги? Да, уходят в небытие люди, так и не найдя счастья: боролись, боролись за светлое завтра, но умирали с радостью, что освобождаются от необходимости борьбы за счастье. Говорили, нам хорошо там, где нас нет, потому и едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я.
Увы, с новоселием просили повременить. И начали люди освобождаться от иллюзий, порожденных лукавыми мудрецами с наганами. Ускоренными темпами. Не могло быть иначе. Многосемейным предложено селиться во времянках, парней и девушек просили селиться в укрытиях от дождя и снега. В них процветал новый быт, как и предсказывали кремлевские мудрецы. Такова была реальность от тех иллюзий... при иллюзорности реалий.
Принимались профилактические меры. Забрали одного засомневавшегося бдительные чекисты, в городок он больше не вернулся. Габриэла постаралась: на пирушке засекла “голубчика”.Пусть там занимается генетики, проблемами герменевтики, раз он такой всесторонний...Он, видите ли, согласен, что все живое имеет один генетический код. С чего взял? Славно, хорошо поработала по вытравлению, очищению. Сколько сорняков она вырвала с корнем, не поддается это счету, поэтому и никак не отпускают на другую работу. (Отклонили просьбу Буторина о ее переводе в центральные зоны Росссии). Не получается, как мечтается:
- Наживу добра и вернусь туда, откуда пришла.Тут шабаш, а не бразильский карнавал.
Увы, в спецхозе сторонились ее, терпели ее, как могли, Буторин избегал ее общества, порой подавляя в себе постыдное желание. И как ни стеснялся себе признаться, он опасался “разоблачения” перед Анжелой. Если случайно произойдет разоблачение, то он останется без семьи. Для него это равносильно крушению. Буторин постарался забыть о той постыдной встрече с девушками... и все же постараться добиться для них перевода в родные края. А пока постараться исключить какие-либо контакты с ними.
А между тем тайно наезжало московское и республиканское руководство на оргии, там правил бал Землянский, но Буторин не участвовал в них. Однажды докатился до его ушей слух, что Габриэлка “попалась”, как ни береглась. Но что он знает, кто что знает! Она  сумела очистить тело от следов беспорядочной связи и вновь вернуться в свою стихию. Убеждала себя, что не создана для семейного очага, она создана для радости:
- У меня нет любимого, потому что все мужчины у моих ног.
Упиваться минутной слабостью было призвание и искусство Габриэлы. Но только потребовали от нее за это дани - помочь вытравить овсюг, проводить селекционную работу. Приходится дружить с ГБ, хорошо дружить, как Петрунья с Горбуньей, чтобы не потерять из виду журавля, имея синицу в руке. Уж здесь-то нельзя ошибиться. Вообще нельзя ошибаться в выборе судьбы - всю жизнь будешь маяться. Видимо, ошиблась Габриэла в своем выборе судьбы...
Слишком тяжелой была работа Гибриэлы по очищению от сорняков, но число недовольных росло и росло. Но она ли выбирала свою судьбу? Учитывая ее “заслуги”, начальство склонно было удовлетворить ее просьбу о переводе. Ее просьба получила добро в первой инстанции, должны были рассмотреть во второй инстанции. Но тут произошли непредвиденные события. В Новочеркасске прошли выступления горожан против действий правительства... Габриэла узнала о крутой расправе над населением Новочеркасска в июне 1962 года и помалкивала. Буторин, Землянский не были посвящены в эти трагические события, и каждый из них  был занят “собиранием сил” перед схваткой. Назначен срок отчетного собрания. Но Габриэла все же намеками и экивоками сообщила о трагических новочеркасских событиях. И Буторину стало не до баталий с Землянский. Если залетит новочеркасская искра сюда, то уж точно, не избежать пожара... В органах прошли совещания, где разбирались причины слабой работы чекистов и их добровольных помощников по предупреждению возможных эксцессов в обществе. Высшие органы осуществляют программу построения нового общества, а в народе зреет глухое недовольство, и не надо быть предсказателем, чтобы сказать, к чему все это может привести: к бунту, восстанию. Опять столкновение безоружных с милицией, кровопролитие, проклятия в адрес власти. Потому что верхи не приемлют свободомыслия. “Каковы сами, таковы и сани”. Власти усилили пропаганду нового образа жизни, заодно увеличили объем оргнабора, увеличили число  льготных “путевок” в дальние края. Нужно перетасовать группы населения, чтобы не создавалась критическая масса. Продолжать сталкивать всех лбами с помощью секретных инструкций, закрытых постановлений о поражении в правах, пятом пункте, выдвижении, запрещении на замещение... Это внутри страны. А также поддерживать материально и морально тайные и легальные организации революционеров. Умирай, а товарищей выручай.
Да, не могло быть иначе, хоть бы Хрущев  и поступил б...Но он поступил...как Сталин!  Прошлая жизнь, замесив тесто новой жизни на неверии и злобе, создавала рай для краснобилетников, и в этом раю не было места другим. Намечался новый сгон, новый исход, который напустит новый туман на старый обман. Но накаленный воздух окраин сумел растопить подошву ледника и сход его уже вызвал лавину, всколыхнувшую, взорвавшую плато. О, эхо Новочеркасска! О, как много оказалось недовольных. Недовольны казахи, что уничтожили пастбища и потому вынуждены были забивать лошадей и овец, следовательно, вынуждены были мигрировать в южные районы республики. Недовольны и “мобилизованные и призванные”, обманутые в своих надеждах, вместо духмяного хлеба, наглотавшиеся черной пыли. Крайними оказались ссыльные, депортированные, которых вновь притесняли власти! А репрессированные?  Их старались не замечать, старались о них и не думать, их вновь предали! Конечно же, не раскаты тридцать седьмого года, но все же град  тайных репрессий посыпался на непокрытые головы.
И новым вождям нужна масса, а не личности, причем студенистая масса, чтобы придать ей нужную форму.Какие вожди без массы? Какие же вожди, если не могут превратить людей в массу?
Стоило только подложить идеологическую мину в слои общества, как обрывались духовные и родственные связи людей. Одни, страшась одиночества, сбивались в сообщества,другие погибали...Третьи превращались в  вечных странников.
Нередко здесь в закрытых зонах ссыльные и депортированные  встречали... своих родственников-добровольцев: не устояли перед мощным идеологическим насилием - расстарались-таки на славу художники, поэты, музыканты, певцы, чтобы проспрягать лозунги и установки:

   Едем мы, друзья, в дальние края,
   Станем новоселами и ты и я...
   Ты ко мне приедешь  раннею весной
   Молодой хозяйкой в новый  дом!

Стали новоселами - потеснили ссыльных родственников в бараках. Вот также приехала молодая мать-одиночка Иринка к матери-зечке Соне в лагерный барак (после того выдворили ее из городка).
Ничего, лиха беда начало.
Воистину, кого бить, кого спасать?! Но ссыльных осталось мало ( после ночных рейдов- проверок и показательных чисток), их силами уже не поднять целинные земли. Но главное не это. Надо было разгружать центральные взрывоопасные районы.  И придумали Хрущев со товарищи  новый хитрый ход. Бесплатный  хлеб в поле том... растет, а поле мы вам назовем, укажем! Люди просто попали в ловушку: за куском хлеба ринулись ( в основном - молодые) неизвестно куда, покинув родные углы и родные могилы, с легким сердцем, ясной душой. Счастливый исход? Конечно, кусочек хлеба, подброшенный сверху, вкуснее тошнотиков, и крыша над головой - не  горящие избы и не коммуналки-нервомоталки. Но тянет ведь “отпущенных” куда-то, нет, не домой, а неизвестно куда.
Наверное, стали  “отпущенные” вечными странниками, а странники живут по-другому, у них и время протекает по-другому. Созвали в одночасье пир на весь мир. Как хочется  новым старым лидерам  подтверждения верности выбранного им курса, отвечающего чаяниям и надеждам масс. Как им приятно слышать байку о дешевом хлебе, добытом полуголодными энтузиастами! Им уже кажется, что они, благодетели, указали дорогу к изобилию! И готовые защитить эту версию всеми имеющимися у государства огневыми средствами. Случай представился. В последнее годы хлебородные  зоны поразил недород, возникли перебои с  доставкой продовольствия голодающему населению, не пожелавшему в свое время выехать на новые богатые земли, стихийные волнения могли перейти в открытые бунты, которые решено подавить с помощью войск. Однако находятся  отступники, как генерал М.К.Шапошников, отказывающиеся  разогнать голодных людей танками. Генерал Шапошников оказался в одиночестве. Он был последней надеждой обреченных.  Генерал не мог обмануть их надежды, пытался помочь зачинщикам бунта избежать ареста и депортации, но увы... Да, их немного в сонме облеченных властью, вежливых, услужливых, удобных начальникам, прошедших  школу тридцать седьмого года совестливых, душой болеющих за народ  генералов: П.Григоренко, М.Шапошников...  И Кремлев-Аникин.
И все же... Нет, больше не верят люди в  сладкие погудки , не хотят принимать миражи за реалии. И не верят в благо с насильственным переселением народов, выдаваемым за зачистку территории. Люди за миллионы лет расселились по всей земле.  Кто чистый и кто нечистый - это определит сильный? И зачисткам нет конца?
Депортация называется теперь зачисткой, профилактической мерой.  Тут еще до Кремлева-Аникина работал Лушников, который с Лениным встречался. В тридцать шестом  сюда направили. Так он говорил: “ Надо расшевелить сонных. Движение-  жизнь.” Он тут с Копьевой шевелил сонных мух. .. Берия отозвал. .. Ему  не понравилось искажение политики в отношений народов, сотрудничавших с враждебными силами. Лушников не вполне понимал позицию Берии и поплатился за это. Берия создавал полигоны для испытания сверхмощного оружия  там, куда  депортировали  те народы, которых надо было депортировать!В изворотливости его ума никто и не сомневался. Экономит на охране. Полигон в охраняемой зоне не нуждается в двойной охране. Иностранные разведки не  сразу догадаются, что в зонах  построены полигоны. И никакой мороки  с населением в случае бедствия...
Люди родились для жизни, значит, каждый делает свой выбор: или подвиг во имя жизни, или преступление во имя собственной жизни! Без подлости нет добродетели: кто истинный свет, а кто - блуждающий огонь в ночи...
-Конечно, опасен блуждающий огонь, - тревожным шепотом произнесла Алевтина Павловна. - Вы и они, как нарциссы, любуетесь, восторгаетесь собой,  ну, герои и все. Но что такое восхваляющие себя нарциссы?  Пройдет с десяток лет, и что скажут о вашем “всенародном подвиге”?  Уверяю вас, совсем не то, что вы думаете. Что героического в том, чтобы лучше жить? Что героического, что ради куска хлеба как полоумные побросали свои дома и земли и ринулись туда не знаю куда? Тогда уж истинные герои - переселенцы прошлого века. Да что говорить - у нас исказилось само понятие геройства. Павлик Морозов донес на отца - герой, чекист расстрелял невинных - герой. Уж столько героев, кругом одни герои, героем становится любой! А если без шор посмотреть на нашу жизнь? Героев легион, работать некому. Мы производим меньше продукции, чем в тех странах, где не трубят о героизме. Неужели хвастовство у нас в крови или кому-то это выгодно? Небось, позвякивают  наградами.
- Алевтина Павловна, я не так уж примитивен, как вы полагаете. Не подозревайте меня в мизантропии. В голове не одни лозунги да инструкции, мыслящий субъект, другое дело, насколько мыслящий субъект. Я не уповаю на героев, но верю в  духовное возрождение всех негероев.
- Блажен, кто верует! Но в вашей вере нет места примирению. Я видела недавно над вечерним лесом оранжевый купол. Неопознанный летающий объект, может быть, инопланетянин, загадочно повис над полем, а я мысленно велю ему улететь, и он улетел, неопознанный, загадочный. Что же, люди не могут договориться? Не верю, людям надо договориться, иначе им не жить по-доброму. Как труден путь к договору, о котором мечтали  французские энциклопедисты, да и наш Державин мечтал о согласии. Как труден путь к договору! Эгоизм человека, эгоизм наций или непонимание.. Кто выше, кто ниже, вожди или народы? Каждый видит себя в превосходной степени! Уходить надо, когда нужно уходить: наши генералы загостились в Европе, скверно повели себя в Венгрии, а мы молчим. А придется же уйти из Восточной Германии, Чехословакии, из стран и континентов,  или мы жандармы и таковыми и остались? Мне стыдно за свою страну: как мы были полицейской державой, такой и остались. Но помянете, вспомните меня, когда мы вновь задохнемся без воздуха свободы. Надо предпринять какие-то акции в поддержку Григоренко и Шапошникова. Выйдем с транспарантами.
- Я не одобряю, - будто отчеканил свою позицию Буторин.- Наступать на собственные грабли? Зачем же тогда говорите о примирении?
- А потому, что я не согласна, - довольно эмоционально выплеснула Алевтина Павловна. - И поддержу тех, кто против карательной акции наших властей... Тех, кто задержался в гостях, попросим  извиниться...
- Не то, не то вы говорите, - в сердцах произнес  Буторин. - Почему мы должны отступить, это же предательство...
- Что вы будете говорить через двадцать лет? Жаль, что я не услышу...
- Почему же не услышите? - изумился было Буторин, но, словно одумавшись, притих.
- Неужели вы думаете, что доживу до тех дней? Милый Николай Васильевич, желаю вам быть честным перед самим собой и перед людьми... И не обижайтесь на меня понапрасну... Я ведь в сущности хочу того же, что и вы - жизни без вранья, без выстрелов по голодным. И не говорите, что  каждый работает на государство!
И разрезала Алевтина Павловна красную скатерть на транспарант. Буторин повернулся и ушел, не попрощавшись.

Глава 10

От усталости слипаются глаза. Сомкнешь глаза - тихо, хорошо, тепло. Исчезли куда-то все заботы и перипетии дня. Легко тебе, приятно, спи себе спокойно.
Но в последний миг перед сном срабатывал сторожевой пост нервной системы, и Валентин вскидывался, будто окатили его холодной водой. И вновь морским гулом врывался в душную кабину рокот дизеля.
Валентин прислушивался к рокоту, посматривая в боковое зеркало, выравнивал ход трактора и увеличивал подачу топлива в камеры сгорания. Трактор только весело фыркал.
Через некоторое время гул затихал опять или уходил вдаль, наступала чуткая блаженная тишина.
Но Валентин взмахом руки отбрасывал дрему и вполне осмысленно корректировал направление  гусениц трактора. Попрекать тракториста никто не посмел бы, борозда ложилась к борозде, незапаханных крапинок за плугом не оставалось. Чистая пахота. Трактористом Валетин был классным. Только он очень устал за три месяца бессонной страды. А сегодня особенно невмоготу ему стало. Хоть бы на миг оставить трактор, который не ощущает ни времени, ни усталости. Ему хотелось тишины и покоя.
Незаметно все же приближался рассвет, черное становилось серым. Отступала и эта ночь за последнюю черту, хоть Валентин не желал в душе, чтобы отступала эта ночь после прощания с Зориной, после прощания с огромным, незнакомым миром. Ему хотелось продолжения ночи, ночи без рассвета. А ночь была долга, как год, и стремительна, как ракета.
Но ночь неумолимо отступала, нет, бежала, как олениха с опасного распадка. Вырисовывались знакомые рельефы местности, которую отвоевал новый рассвет. Чуть-чуть побледнели щеки горизонта, и вот уже где-то в пшеницах заогнились зори.
Подул ветерок, и занимающийся рассвет затянул сизые вороньи крылья облаков. Но ветерок вздымал эти крылья, расправлял их, освобождая место заре. И вот проступило светлое пятнышко между крыльями, оно росло, алело. Это солнце, как лепесток мака, колыхалось в рассветной дымке.
- День будет ветреный, - заключил Валентин, замыкая мощным рывком  трактора  последний сегодня пахотный круг, - не везет... Пыльная буря...
Валентин вновь погрузился в дрему, в предутреннюю дрему под колыбельную машины, и вдруг трактор затих, выпив из бака все горючее.
- Без горючего ни шагу? - мысленно обратился он к притихшему стальному коню, покорному железному коню ДТ-54. - Плохо без горючего.
А конь железный молчал.
- Теперь можно чуток прикорнуть... Самый приятный сон - это утренний после бессонной ночи.
Всунув шланг в выхлопную трубу, пустив приятного тепла в кабину, Валентин с наслаждением распластался во всю длину сидения и сомкнул черные ресницы.
Душа мигом покинула реальный мир, вошла в другой мир, таинственный, радостный и горький - в блаженный мир сна. На пороге этого мира стояла в ослепительных лучах солнца Светлана, она подала ему в руки самое счастье, переливающееся всеми цветами радуги.
- На, эгоист, упивайся, - сказала она, чуть не плача.
Он взял счастье и уронил его, оно упало на землю. Счастье рассыпалось искрами, долго не затухающими искрами. Валентин кинулся собирать в охапку искры счастья и вновь провалился в пропасть.
Рассвет уже пустил огненные тюльпаны, а Валентин не просыпался, не было сил разомкнуть веки. Но проснулся все же от нестерпимой духоты в кабине трактора. Солнце разливало по степи лучи, первые осенние лучи. Да, осенние лучи, они уже не обжигали тебя, как бывало жарким летом, но грели и согревали душу... А кругом вовсю перекликались трактора, и их хор басовитый волнами накатывался и ударял о стекла кабины.
Валентин достал записную книжку и записал волнами нахлынувшие мысли.
“...Недавно в степи гудели комбайны, играя торжественный марш, но ушли комбайны, и  наступила такая первозданная тишина, на первозданной земле, не  в исчерканном как черновик поле. Но недолго длился антракт: засеребрили гусеницы тракторов, чтобы перечеркнуть прошлый труд. Вновь раздается осенняя увертюра к будущей урожайной. Это и есть трудовые автографы, которые мы ставим в книге будущего с надеждой... Курилов, конечно, не Новинцев, но в своем деле ученый,  оценит. Круто за нас, полевиков, взялся, как поставили на место Новинцева. Бес власти что не сделает с человеком.”.
Валентин перебирал старые записи, слюнявя замусоленные странички. Попалась почти незнакомая запись, только почерк выдавал его авторство.
“ Какая это поэма?.. Трактора ломаются, бригадир ругается. Будни великих строек. Не умею  маникюрить... Хочу видеть красоту, а ее не вижу...”.
Поразмыслив, с наслаждением зачеркнул он эти записи, но не полностью.
- Пусть остается память, пока есть память, ты исцелишься, ты воспрянешь из пепла. Эх, если б я смог унять боль тех, которых обидел зря?... Чтоб Володька Жизнев руку пожал. И рассказать бы ему о Светлане, о моих муках тайных, ведь человеку трудно без сочувствия.
 
Глава 11

Совещание уже заканчивалось, остался один деликатный вопрос. Для его решения попросили остаться всего нескольких человек, посвященных в суть дела.
Ведущий это секретное совещание, лысый мужчина в круглых очках, предоставил слово человеку, как две капли воды похожему на Мокренко.
- К сожалению, на территории происходят события, свидетельствующие об ослаблении  идеологических ориентиров. Возрождают национальные традиции, обычаи. Открыто распевают казацкие песни,”Ой,любо,братцы,любо...”. За выходящих замуж девушек-казашек  берут калым.Позор. Недавно корейцы справили какой-то праздник чусок, с поминанием усопших. Среди  поминаемых усопших  те, которые не подлежат реабилитации. Это снятые с пути следования эшелона  смутьяны...   Далее. На территории с сочувствием относятся к тем, кто  действиями и поступками порочит идеалы лучезарного будущего. Вот в  связи с тем, что образ жизни того же Жизнева нас совершенно не устраивает, необходимо принять защитные меры. Дальше тянуть нельзя,ибо он  разлагает население своим неадекватным поведением и действиями. На себя, видите ли, захотел работать! Да, добился успеха, хорошо, но проповедь индивидуализма? Ловкий озорник! Говорит красно, а  загремит в спецбольницу, там ему назначат соответствующее лечение, там подышит больничным воздухом, исправится...
- Подышит, да изойдет кровью.
- Конечно, надо разворошить гнездышко. Директор Землянский тоже повел себя нехорошо. Он дал волю индивидуалам, дождется, что они же и его попросят сойти с  кресла. А кресло-то высокое, он ведь член коллегии министерства, вхож в правительство и позволяет расшатывать устои... Засуетился. Поговаривает о переводе Жизнева в центральный аппарат, представляете, какая слава нас ждет.
- А может и его прищучим? - спросил человек, похожий на Мокренко.
- Пока не стоит: упадет с седла, кони лихие затопчут. Всему свое время. На сегодня неотложная задача - изоляция людей типа Жизнева. Акции готовятся по всей стране... Сложная международная обстановка. Необходимо в кратчайший срок пополнить стратегические запасы.
Надо бы расходиться, а вот не могли встать из-за стола, будто каждого привинтили к стулу. Да, каждому стало не по себе от чудовищности намечаемых акций. Надо было бы как-то если не оправдаться перед совестью, то хоть сослаться на оправданную строгость букв закона, предписывающего объявить беспощадную борьбу с вероотступниками...
- Молодежь явно тянет  не туда. Ну, Дзержинского давно нет с нами, но неужели делать жизнь не с кого? Из наших друзей Фидель Кастро за идею на все пойдет! И за ним пошли ... - заговорил ведущий совещания.
- Но можно заблудиться, если без оглядки, - продолжил мысль человек, похожий на Мокренко, - потому что он человек-идеал, а идеал не меняется, а жизнь имеет свойство меняться.
- И вот друг наш Ким Ир Сен... маршал...тоже идеал! Этот уж точно за идею войной пошел на собратьев, нас на помощь позвал. Обиделся, что его соплеменников не пустили на его авантюру. Ограничились несколькими сотнями советников. Он их слушал, пока Сталин был жив. Смелый за спиной.  А вот Мао Цзедун, я вам скажу, тигр... Призывает не бояться атомной войны, уверяя, что полчеловечества выживет. Каково, а? Это формула силы!
- Конечно,  Ким Ир Сен фигура одиозная, хотя его окружение считает эту фигуру грандиозной. Есть чему поучиться. Вы посмотрите, как он вытравливает идейный сорняк, и еще выясняет,мол,  кто они, эти выскочки политические?  Одних в деревню на перевоспитание, других на лесозаготовки. И враг побит и лес повален! Может быть, уродливые болезненные наросты на древе народном или пленники темных сил? Нам бы защитить своих посланцев от вероломного товарища? Нам бы защитить своих посланцев в Болгарии, Польше,Чехословакии, Румынии, а мы делаем вид, что никого и не посылали!
- Ну вот и надо разобраться, - заключил ведущий совещания, - Не будем терять даром времени, сорняк имеет свойство разрастаться в прогрессии.







Глава 12

Володе Жизневу сообщили неприятную новость, Анатолий Николаев перебрался из общежития в бригадный стан, да забросил бульдозер, устроился плугатором.
- Почему? - недоумевал Жизнев, не ожидая вразумительного ответа.
- Не понравилось в общаге, - объяснял кто-то “популярно”. - Говорит, здесь пьют, дерутся, спать не дают, а в бригаде лучше - там он один, что хочу, то ворочу. Дурака валяет. Влепить бы ему выговор, чтоб  понял... Анархист.
- Ну это ни к чему...
Володя задумался на миг. Столько парней здесь живут и не могут по-человечески организовать свою жизнь. Регулярно наведывалась милиция, но как-то свои отношения ребята старались выяснять без помощи властей. Кажется, тихо, мирно всегда было перед милицейской проверкой, а тут затеяли драчку, взбеленились что-ли? Может, дает знать зековское вкрапление? Неужели Василий Степанович согласился поселить отпущенных в общежитие, да еще без всякой прописки? Если да, то с какой целью? Как бы узнать?..
Владимир зашел в общежитие, прошелся по коридору, где-то раздавались пьяные возгласы. И это в первом часу ночи! Возмущенный и возбужденный, Володя постучался и, не дождавшись ответа, с силой дернул к себе ручку, так, что чуть не сорвалась с петель дверь. Как и следовало ожидать, пятеро механизаторов, прибывших из мест не столь отдаленных, возмущали спокойствие. Не дело...
Но застал здесь Володя и главного зоотехника Евгения Павловича с Вадькой Залетовым. Евгений Павлович никак не угомонится: человеку в возрасте Христа, а ведет себя как великовозрастный подросток. Подзагрузился. Глаза развеселые, соловые. Таким же бессмысленным взором блуждает по тебе и Вадька.
Успели повеселиться. Но показалось, мало...
- Ха, какими судьбами, Жизнев? - протянул ему свою непослушную руку Евгений Павлович. - Шел в комнату, попал в другую?
- Решил навестить...
- Что навещать? Навещают больных. Мы больны? - просипел по-недоброму здоровенный детина, который работал на силосных буртах...
- Вижу,  даровые харчи парню дюже понравились. Оказывается он еще и любитель выпивки на халяву. Сколько на халяву сбежалось! Мы - живая карта, можно географию изучить на примере Заишимского, - продолжал без обиды Владимир, стараясь смягчить обстановку - те недружелюбно уставились на него, потому что он ненароком прервал их... любезный разговор за рюмкой-другой.
-Со всей эсэсэсрии  есть сосланцы, фу ты, посланцы, - усмехнулся Коршун, - вот какой фокус! Вот какой букетик! Благоухает букет цветов?  Цветы дикие, а как  пахнет!  За цветами ухаживать надо. Они ведь дышат. Если не так дышат, то надо попшикать аэрозольчиком. Красота  требует жертв.Усекаешь?
- Ты не философствуй, а пей, - выказал какое-то дружелюбие детина. - Прикажут - действуй. А вообще сгорим. И цветы  сгорят.
- Если мы не будет думать, действовать, то поджигателям войны удастся...К тому все идет.
- Какими величинами мерит... Мания величия, что-ли!  Ты - параноик?
- Время такое, - отпарировал Жизнев.
- Ты, пей, - настаивал Дегтев, - и не кивай на время. Ты его изменишь?
- Причем время? Люди определяют время. Каковы люди, таково и время.
- Не ты ли определяешь? Уж выпей, разбавь серое вещество алкоголем, полезно.
- Не могу отказаться, - вдруг сказал Владимир, подсаживаясь к столу.
- Вот это по-русски, - подхватил Дегтев, - не ожидал от тебя. Ты же из этих... Будто красная девица, а на самом деле...тварь шелудивая, как впрочем все мы. А ты из молодых да ранних. Обычно сия публика корчит из себя идеалистов: не пьем, не курим и баб не...замечаем. А сами в уголочке темном хлещут водочку, успевай подавать. Девок без всяких тискают... Не так? Крысы проворные. Им наверх на палубу хочется, вот и прогрызают стены. Омерзительные твари. А ты, видать, из наших, честный паря. Чтой-то ты такой грустный? Ты давай закусывай.
-А я закусываю, я слушаю. Не узнал, впервые встретились?
-Узнал, как же, японский бог, ты что говорил, вместе к счастью, а сам в особку! Знаем тебя!
Жизнев был в добром настроении, нет, он всегда был в настроении, в хорошем, плохом, но в настроении. А сегодня он был в ударе. Удачно подобран актив. Прошли почти те. которых намечал, которые действительно были величинами, а не нулями. только дающими вес единицам. Решено было создать предприятие на правах полной хозяйственной самостоятельности. то есть отделиться от спецхоза, не подчиняться никому, а лишь партнерствовать на принципах взаимности: не нужны будут конвертики для денежных премий, похвальные листки, не нужны будут и их вручатели. Они-то и загнали всех в тупики: одни спиваются, другие курвятся, остальные выжидают. Вот их и надо выводить из ступора.
Жизнев как-то замечал. что в последнее время участились пьянки. на почве которых случались драки и побоища  при попустительстве со стороны администрации. Почему-то Землянский смотрел на безобразия эти сквозь пальцы. Не было же пьянок и загулов при Кремлеве-Аникине. Или он умел бороться с зеленым змием, или всем не до того было? Сейчас люди более или менее обустроились. Зайдешь в любой дом: то радиола там, то телевизор. В каждом третьем дворе появляются легкие “козлики”, а то  и “Уралы”- мощнейщие мотоциклы. Не будем сравнивать с Америкой, с ее Фордами, Дженерал- моторами. Но хорошо уже и это. Ведь совсем недавно не хватало даже палаток, и люди коротали ночи, укрывшись дырявым одеялом  неба. Но увы! Сознание отстает от бытия. Совершили прорыв в космос, а все верим в чудеса, в темные силы! Это все фантазии неокрепшего сознания, заняться б самообразованием! Ан-нет. Больше выпивать стали, благо есть на что и за что !поддать!. Мотоцикл обмыть надо? Надо. Новоселье справить надо? Нехорошо без застолья. И справляют новоселье днями, а то и неделями! Народ здесь в основном молодой, удалой характер, открытый, манеры - разухабистые. Уж ежели пить, так все пропить. Гулять, так все прогулять. Так, чтобы шар земной выпал с орбит, кроме шуток! И никто б здесь не заметил. Как с этим контингентом в апартаменты?
Задачи воспитательные осложнились, потому что запустили все.., распустились все. Да и не умеем. Кремлев-Аникин  умел произвести хоть должный эффект одним своим видом. Ни  единого слова иногда не уронит, а его молчаливое присутствие отрезвляет, оздоровляет обстановку, действует, как озон. Даже отъявленные архаровцы становились  агнецами.Так не бывает? Бывает.
Народ не без влияния Александры Владимировны такого мнения о Кремлеве-Аникине: наш Микула Селянинович. Воистину так, у Александры Владимировны глаз-алмаз, она умеет найти верные характерные черты каждого. А Кремлева-Аникина угадала с первого взгляда: мужественный человек! Но кто, не боясь гнева людского, открытого или тайно осмеливался поднять руку на оратая? Не было такого, нету и поныне.
- Что задумался, Жизнев? Аль думку худую затеял? “Ребятки пьют, так бить их?” Ты эту думку брось, все пьют, на том жизнь держится. Ради этой жидкости люди и корчатся.
- Не все, конечно, - миролюбиво, но с ударением произнес Владимир.
- Ты намекаешь на нас? Ты че, мы щенки, что-ли ча? - ощерился здоровенный детина. Низкий, покатый лоб, выдвинутая челюсть, природная сутулость. Куда подевалось его алкогольное дружелюбие?
- Ты, конечно, не октябренок, давно здесь? Почему не на учете? - обычным свои доброжелательным тоном спросил Владимир.
- Жизнев, не хорошо, человек почти месяц у нас живет, а ты даже глаз не кажешь... Смотри, в каких условиях он живет, - вставил Евгений Павлович. - Плевать - да? Для карьеры не жалеют людей.
- Конечно, виноват, - согласился Владимир, - молод, есть время исправиться. Трудно, подумайте, трудно за всеми уследить, особенно в уборочную. Приезжают, уезжают, попробуй, заметь всех, говорю, некоторых ребят и в лицо не видел. Если ты с нами, приходи, становись на учет, чего таишься, как твоя фамилия, парень?
- Что это, допрос? Ты кто? - тупо глядел на него детина, почему-то хрустя суставами заскорузлых пальцев, - ты эти штучки брось, я тебе на нанялся.
- Кирюха прав, - вставил Дегтев, - хватит с него того, что его знает бухгалтерия. А вожак голодранцев должен ли знать каждого в рожу? Это невозможно, да и зачем? Для взносов это вовсе не нужно. Не платишь, катись, морда!
- Евгений Павлович, вы правы, - тонко заметил Жизнев, не выдавая иронии, глубокомысленно добавил, - плох тот вожак, который не может узнать своего  в толчее. Чувствую, что со мной пошутили, ваш-то далек от  нас.
Здоровенный, почти двухметровый детина, видимо, не дорос до того, чтобы понимать иронию. Он вдруг миролюбиво улыбнулся, пробурчал под нос что-то, заваливаясь на стену.
- Кирюха, над тобой потешаются, а ты что-то гундосишь, - неопределенно улыбнулся Евгений Павлович, - люблю справедливость, не люблю, когда один обижает другого. Так, Володенька? Кирюху не трогай, прошу тебя. На работе ему несладко и ты туда же...
Детина вскинулся, завращал осоловевшими белками.
- Кто смеет надо мной, такой не родился, урою!?
- Не я же? - улыбнулся Дегтев, сложив ниточкой тонко очерченный рот.
Дремучие брови детины столкнулись у переносицы, разражая гром:
- Этот плюганький, этот червяк?
- Не знаю, пошевели мозгами, не маленький, - вкрадчиво проговорил Дегтев, - сам должен справиться. Ума большого не надобно.
- Знатчица, эта гнида? - загудели дремучие брови, - кореша, вставай, дело есть. Погреть грабельки не хотите? Не часто выпадает  такая возможность.
- Кирюха, брось, - охлаждал рассерженного приятеля Евгений Павлович, вставая, и сердито бросил, - мне становится плохо. Ухожу. Есть же и для разговоров подходящие места, не здесь только. Людей разбудите, у них своих дел по горло, устали они. Нельзя нарушать их покой. Уж совсем, с катушек слетели?
- Правильно, дядя Женя! - воскликнули дремучие брови, - э, гнида, потопали отсюдова, душно стало. Кореша, совершим прогулочку к закоулочку.
Владимир будто прирос к полу. Он стоял посередине комнаты, устремив свои орлиные глаза на неприятные, нет, ненавистные брови.
- Чего выпучил зенки? - взревели брови. - Каши хочется?
- А тебе не хочется?
- Ну-ну, бросьте, ребята, шуметь, людей разбудите, - вмешался Дегтев, - если так уж нужно поговорить, то уходите подальше от общежития. Покой людей - святое дело.
- Потопали, гнида, - просипел детина.
-  Наступил на хвост? - спросил Жизнев.
- Вовчик, идите домой, завтра поговорите, - предложил Дегтев, отлично зная характер Жизнева: задиристый петушок, по любому поводу лезет на рожон, - вспыхивает гребень. Ну, угадал? Угадал!
- Нет, зачем откладывать, когда можно поговорить? Может, я за бутылкой сбегаю? - неожиданно спокойно заговорил Владимир. Мысли, как комета, кружились и сгорали. “Туго закручивается гайка. Хлопцы хотят устроить баньку. Но кулак победит или идея? Кулак побеждал временно. Придется идти, хотя ничего хорошего...”.
- Что, кишка тонка, перепугался, идейная курва? - ухмыльнулись брови. - А сам в индивидуалы, значитца! Куда схаварил зерно, фрайер?
- А вообще не о чем говорить, - произнес Жизнев.
- Владимир, я о вас лучшего мнения, - явно разочарованно протянул Дегтев, - ну, ребята, вы тут поговорите по-джентльменски. Только не сюсюкайте, поближе к делу. Если не можете, лучше не затевайте разговора. До свидания, слюнтяи!
И Дегтев, громко захлопнув дверь, ушел. Он будто толкнул в пропасть находящихся в замешательстве парней. Они разом отрезвели.
- Потопали, гнида, - выдохнул детина. - За бабками.
- Только без оскорблений, - предупредил Жизнев. - На мои бабки дома строят.
- Ты нам уши не шлифуй, фраер, - повторил детина. - Гони бабки!
- Хорошо, пошли, покажу, где бабки лежат.
И они направились на окраину городка, туда, где недавно экскаваторы прорыли канавы для водопроводных труб. Белые хребты тянулись от водокачки до дальних саксаульих рощ.
Владимир и дремучие брови шли впереди, остальные же парни семенили позади,  составляя, похоже, почетный эскорт своему “бугру”. Среди них Жизнев нашел и телохранителей Коршуна.
-А им здесь что надо?- спросил Жизнев, навлекая на себя гнев и злобу.
-Ты че на мозги капаешь?- нахмурились брови,-второй месяц с пустым гомоном ковыряемся, ты это знаешь?
-Ребята, можно организовать жизнь по-человечески? Нормальные люди вкалывают от души, жить хотят честно.Не топят заработанное в вонючей жидкости. Разве деньги лишние? Ну праздник, ну день рождения, ну  премию получили. Купили б, ребята, по баяну, учились бы музыке. А насчет задержки с зарплатой завтра выясню.
-Ты, гнида. куда выскакиваешь? А не ты ли поснимал надбавки? Со своим, как там, “прожектором” разоблачал приписки. Чтоб поближе к начальству стать? Да еще за десятерых вкалывает, потому как для себя, нас в бездельники записывает. Хорош гусь!
-Я не выскакиваю, честные деньги все же лучше,- олстновил Жизнев.- Я сам себе хозяин. кому мешаю? Не будем, ребята, о деньгах. Всех денег не заработаешь. А заглянул я к вам случайно, не обессудьте.
-Ты, Володя. правильно развиваешь, - прорезал жуткую тишину чей-то юный голосок.
- Цыц, цыпленок, - отрубили брови. - Какое твое свинячье дело, Жизнев, до нас, до нашего образа жизни. Слава богу, народная власть с семнадцатого года существует, права завоеваны, свобода личности охраняется силой. Ты вот скажи, где твоя мать нерусская, что уродила тебя? Надорвалась, осваивая родины просторы. Кабы так! Не хотела она ничего, окромя своего огорода, знаю. И не учи нас уму-разуму, - вдруг резко сдвинулись кустистые брови к переносице. - Чего ты встреваешь, спрашиваю, чего в наши дела лезешь? О чем трекаешь, козел, не кумекаю?
- Потому что для вас народная власть, свобода, равенство, братство - только ширма. Гнилушку вам подавай, тухлятину. Гнилая у тебя сущность, Кирюха, ты и есть гнида. Ты даже имя свое человеческое позабыл. Напомню твое имя - чучело огородное.
- Бей, бейте его, - взвизгнули брови. - В брюхо лаптями!
Над ними разроились летучие мыши, привлеченные необычным шумом.
Жизнев предчувствовал, ожидал такой поворот событий. От этих охломонов всего можно ожидать. К сожалению, они смелы, когда их много. Успеть бы нанести удар. Его будто взрывом подбросило вверх.
Превратился в одно мгновение в огромный сгусток мышц. Детина пнул ногой по животу. Жизнев ловко вывернулся  из-под неминуемого удара, ботинок скользнул по боку, и  не почувствовал никакой боли, зато со всего маху двинул свой кулак в нижнюю челюсть детины. Тот, по-видимому, прикусил язык, едва опомнился, аж запрыгал на месте. Мгновением позже Владимир одним приемом самбо сбил с ног подлетевшего на него с ножом парня, другого вежливо отстранил одной правой. а левой  рукой размазал чью-то злобную физиономию, дал подножку коршуновским телохранителям, и, едва оторвавшись от нападающих,  побежал в городок, сонный городок, к людям!
Детина опомнился, взревел: - Поймать! ножичком не надо! Лупить по почкам!
- Может, хватит? - промямлил Коршун, возникший откуда-то неожиданно.
- Не хватит! - гневно возразил Вадька Залетов.- Он всех наших девок попортил! Козел!
И все посыпались за ним вдогонку. Жизнев был натренированным спортсменом, в открытой местности никто из этих  охламонов не смог б угнаться за ним, ведь он несся стрелой летящей, но как на зло, пологий спуск был усеян камнями, а низинка оказалась неровной, изрезанной канавами и покрытой колючими травами. А ночь выдалась темная, ну просто жуть! Благодать для темных дел!
Ноги Жизнева наткнулись на валун. Вдадимир упал ничком, ударившись лбом о валун. Будто тысячи иголок вонзились в щеки и глаза. Пока он приходил в себя от боли, он терял секунды, которые дарил он врагам... Он не успел еще очнуться, как тут на него запрыгнули недруги, намереваясь растоптать его в лепешку. Владимир сумел увернуться от пинков. Но они приподняли его с земли, вцепившись будто клещами за обе руки. Не теряя дарованной секунды, детина разогнался и ударил сапогом  ему в живот! Владимир задохнулся, почувствовал чугунную тяжесть в животе, но болей не ощущал,  он только закрыл глаза, теряя сознание !
- Замочить его надо. Ежели он  откроет зенки, нам не сдобровать”,- захрипел детина. Но и без слов было ясно, что надо  довершить мокрое дело. И они с азартом вершили свое черное дело: били расчетливо, пока  не выпал  мешком из клещей осатанелых рук.
- Помяли ништяк, - наклонившись и слушая сердце Жизнева, радостно крикнул детина, и дремучие брови его разошлись по сторонам:- Затащим в канаву. Еще не загнулся, падло! Это даже ништяк! Сбацаем так, чтоб  фраера скумекали: налакался вдребезги, забрел в канаву, а в канаве - вода. Скопытился, а подняться не смог. Наглотался воды и загнулся. А что, ништяк!? Поволокли за ноги. Ну, давай, че стоим?
 
И они поволокли бездыханного Жизнева к канаве. Жизнев вызывал, даже мертвый, лютую ненависть у этих  нуль-людей, искалеченных с детства, искалеченных подручными Берия!  Они повторили  приемы  бериевских  заплечных дел мастеров. Другого не видели.
Детина дотащил бездыханного парня к канаве и остервенело затеребил прекрасное лицо его своими грязными ногтями: он ненавидел искренне, люто красивых людей. Сбросили Жизнева в канаву, да уложили его так, будто сам упал головою в воду. И  даже не простившись с жертвой, убийцы трусливо ретировались прочь.
- А, а, а, - закричал невесть как очутившийся здесь Игорек Корнеев. Он бросился бежать от страшного места. За ним пустились в погоню.
- Он нас всех заложит... - зарычал Коршун. Детина будто взлетел над землей, почти догнал Игорька, но споткнулся, растянулся на меже. Но Щербатьей кинулся наперерез и схватил за рукав пиджака Игорька. Мальчишка сбросил пиджак, побежал в сторону леса, но уже попал в кольцо.
- Стой, падло, - хрипел детина, догоняя Игорька.
- А, а, а...
Детина догнал Игорька, запихнул ему в рот оторванный рукав пиджака.
- Куды его?
- В трансформаторную запихнуть. Пока найдут...
- Ты хочешь, чтоб его нашли? Дурень. Его надо кончать.
Игорек попытался вырваться из цепких рук, но, получив затрещину, успокоился на минуту.
- Был б рыбой, сбросили в реку. А так всплывет на третий день, - сказал Коршун. - Шевелите мозгами, иначе нас схавают. Или он, или мы? Сейчас можем решить, а после за нас решат...
- Бегите, - хрипел детина. - Я его того. И никакой могилки.
Коршун и его дружки бежали в городок.
Детина ждал, когда стихнут шаги, держа подмышкой Игорька. Из глаз Игорька  полились ручьями слезы...
Но Владимир еще был жив, но ему уже было жалко своей жизни. Вода привела его в чувство, он закопошился во тьме, суча ногами и руками в  липкой грязи. Руки вязли в глине, ноги не находили опоры в месиве. Володя вытягивал  вверх длинную шею с гудящей головой. Но грязь, как клей резиновый, как губка затягивала, затягивала в себя, вытягивала последние соки... Силы жизненные оставляли  юношу.  Он дернулся  раз, дернулся два всем телом,  подымая голову, но вода вливалась в нос, в рот, в уши, в глаза, ему казалось, что его окунули в расплавленное олово... Последнее прости он посылал кому-то во мраке... В душном мареве замаячила черная фигура Дегтева.
Евгений Павлович убегал, как шакал, пугливо озираясь по сторонам. Кажись, никто не заметил ни его исчезновения, ни его появления в городке. Скорее б зайти к кому-нибудь на огонек, замести следы, обеспечить себе стопроцентное алиби.
Дегтев знал, что назавтра на городок свалится неожиданное страшное известие, это он знал точно. Также он знал, что это известие всколыхнет все население края.Начнутся разборки, кому-то не поздоровится. Кирюхи сделали свое дело, может,  не свое, может, выполняли чье-то задание. “Пойду в самое логово, к Буторину. Это будет самыми надежными алиби моей непричастности к возможному убийству,”- догадался Дегтев.
Ему было все равно - убили или не убили Жизнева, может, несчастный сам себя порешил. И такое ведь тоже бывает. И тогда какое он, Евгений Павлович, имеет отношение к печальному событию? (Евгений Павлович в случае чего будет защищать эту нарочитую индифферентность своей натуры. Обижают? Ну и что? Грабят? Ну и что? Убивают? Ну и что. У меня своих проблем хватает!) Под флагом индифферентности легче будет  отстаивать свою непричастность к возможному убийству, к чему, он, конечно, имеет... прямое отношение. Да, Евгений Павлович слегка переборщил, следуя установке Загребина - спровоцировать драку и только драку и ретироваться восвояси. Второго он не сделал. Вот если б вовремя ретироваться, то тогда б можно было спасти положение: развеять подозрение, - вызванное неожиданной неприятной липой, обнаруженной востроглазым мальчишкой, пусть земля ему будет пухом. Если все обойдется, разойдутся парни мирно, то факт несостоявшейся драки использовать... для дискредитации Жизнева. Что за парень? Забияка , да и только. Болтун. Драчун. Буторин отвернется от него, будет дистанцироваться. И активисты отойдут. Так Жизнев будет изолирован. И его слово не будет стоить и копейки. А что деньгу заимел, хоромы возвести задумал, высокие  хоромы с фресками, пустое все, не поймут его. Поделись деньгой - тогда поймут! Не хочешь делиться - уходи. А не уйдешь - подтолкнем...
Загребин же говорил, что не должно быть группового избиения, а должна произойти драка и ее затеять в  самый раз в  ночное время. Можно будет пустить слух.. Девок не поделили. Потому надо против Жизнева выдвинуть живой таран, например, Вадьку Залетова. И этот таран должен вытряхнуть из задиристого субъекта все мнимое рыцарство. Упаси боже - групповое избиение! Это чистое уголовное преступление. Суда не избежать. А до суда Дегтева затаскают в качестве свидетеля. Ляжет на него тень. Следовательно, ляжет тень и на него, на Загребина! Потому он, Венимамин Григорьевич, строго-настрого предупреждал, умолял, чтобы Жизнева не заключали в живое кольцо и чтобы не продырявили его ножичком. Тогда трудно будет выпутаться из уголовной трясины: затянет. А если еще разоблачительная статья в газете? Громкая передача на радио? А если  еще открытый судебный процесс? На всех падежах будут  склонять имя Загребина.
Дегтев (помня наказ) старался действовать так, чтобы только склонить враждующие стороны на выяснение  отношений, но выяснение  закончилось избиением, истязанием и...
Надо подойти к Буторину, пока не поздно. Какой все же растяпа Буторин! Надо было ему в свое время разоблачать Загребина и его же, Дегтева, как разгильдяя. Ей же, ей! Тогда отделались б увольнением с работы! А теперь их ждут места не столь отдаленные, если уж к стенке не приставят!
К Буторину пока не поздно. Буторин как честный  словодей подтвердит, что в эту страшную ночь Евгений Павлович был у него, парторга ЦК и обсуждал, мол, важные вопросы жизни. Только какой такой вопрос придумать, чтобы разбудить Буторина в первом часу ночи? О внедрении биогенных стимуляторов в животноводстве:? Что ж, вполне... А если ввернуть фразу о телефонограмме, будто бы поступившей из Москв?  Ведь Буторин, помнится, ратовал о научном ведении хозяйства.  Неплохо б потолковать о биологической активности препаратов, об их введении внутримышечно или внутривенно, посулить огромные привесы скота, подсчитать нарастающую удойность коров, Буторин на задние лапки встанет. И завтра же начнет эксперимент, позабыв обо всем на свете. Любит Буторин  садиться не в свои сани и кататься!
Но поразмыслив, Дегтев отказался от ночной беседы с Буториным. Нет, к парторгу ЦК нельзя пока, хотя этот ночной визит - самый лучший козырь в игре со следователем!
Да, страшновато, однако, играть с огнем! Суеверный страх обуял Дегтева при одной только мысли о встрече с Буториным, с кинжалом в ножнах, хотя это был б самым умным ходом. Все так, но как? Как предстать пред очами врага своего?
Евгений Павлович долго терзался в нерешительности, невольно столкнув чувства и разум. Чувства победили разум. Дегтев обошел в инстинктивном страхе дом без ставен, где  жили Буторины. Но, казалось, ненавистный Буторин стоял у окна и следил за ним. Прочь, прочь, скорее за угол!
- Кому же податься, кому заявить о себе? Эх, была не была, пересижу это лихо дома.
Нашла внезапно на Дегтева такая отчаянная решимость. Приплелся домой, достал из-под ступенек крыльца ключ. Отомкнул дверь, вошел рысью в комнату, вслепую добрел до кровати, плюхнулся в нее. И тогда только успокоился. Не в силах было дотянуться до кнопки включателя, раздумал включить свет. Люди, небось, думают, что он спит давно и видит розовые сны. Ни у кого сегодня он не бывал, заглянул к этим ребятам, чтобы обговорить вопрос об охране комплексов. Они, эти ребята, сгодились ему, как темная, мобильная сила: только подтолкни ее, подтолкни! Чуть-чуть посочувствуй этим ребяткам, на все они пойдут! Вот и он, Дегтев, посочувствовал: эх, вы, ребятки-братки, как вы распрекрасно живете? Но другие живут еще лучше. Не те, кого охраняют, и не те, кто охраняет, а те, кто решает.
-А почему? - спрашивают они.
-А потому, что тот, кто решает, о себе думает. Спросите у того же Буторина, - главного нашего защитника, - что он делает-то? Хочет, чтобы вы все задарма вкалывали. Это ему в зачет.
-Не на тех напал, мы отошедшие, нам положены льготы, знает ли хмырь об этом?- сказал тогда Коршун.
-Дать бы ему  по загривку, - откровенно выразился детина.
Дегтев покачал головой. Детина попал в самую точку затаенной мечты Дегтева: намять б чужими руками худые бока Буторина и этого Жизнева, который опозорил его на диспуте о мещанстве и обнаружил липу, что напрочь отлучила его от кормушки. И на примете - Кирюха. Вот у кого кулачищи, которые чешутся!Детина работал на трамбовке силосной массы довольно сносно, выкладывался, но его постоянно “прокатывали”. Бывший вор, дескать, его сам бог велел обсчитывать.
-Кирюха, тебя обсчитали?- жалостливо спросил Дегтев, - а почему, а Буторин этого не знает? Если он захотел бы, никакой бухгалтер не снижал бы расценки. Один пишут, два - себе! И отстегивают Буторину. Шайка одна, а лейка общая.
Дремучие брови столкнулись у переносицы:”К ногтю б эту гниду!”
Зачем так? Можно припугнуть записочкой. Его и щенка этого - Жизнева. Больно тявкает...
- Что бы делили без нас! - усмехнулись брови.  Это и Землянский понимает, потерпи маленько, будешь с таранькой. А щенок  шкодливый...
Евгений Павлович ненавидел Володю после того, когда тот догадался, что за дипломатические отношения, что за ось Дегтев-Загребин, и почему Евгений Павлович стал истым прозелитом кодекса Загребина? И чего это Жизнев да Буторин лезут в душу? Ясное дело - чтоб  нагадить...
Но случилось то, что должно случиться, но как сделать, чтоб не затянуло в воронку? Хотя соломки были постелены...  Евгений Павлович стремился отмежеваться ото всех, спрятаться, защититься от тех, кто мог его подвести. Подговорил ребят, чтоб они закинули в кабинеты Буторина и Жизнева по записке. Подбросили записочки. Остановитесь, впередсмотрящие! Но записочки не помогли... Надо же!
 Евгению Павловичу казалось, что никого он не хочет обижать, обирать, но почему же его все время дергали, беспокоили, проверяли, обижали? Принимают за барсука среди волков и гиен? Он ведь чувствовал, что очкастый змей Буторин ощупью, но все ближе подбирается к его горлу. Душно стало. Даже страшно.
Дегтев суеверно оглянулся и расстегнул ворот рубашки. Вздохнул с облегчением. Неожиданно его вновь обуял страх. Где-то теперь разлагается труп Жизнева? Им же Дегтевым и убиенного...
Однако, видит бог, Евгений Павлович не хотел этой смерти, всем сердцем не хотел, ему только хотелось припугнуть зарвавшегося хорька. Только припугнуть! Евгений Павлович хотел бы видеть мертвым скорее Буторина, хотя кровь этого дьявола ему тоже ни за что не нужна. “Я не кровопийца, как ты, - кричал он в припадке гнева, мысленно обращаясь к Буторину. - Тебе повезло, вместо тебя ребята порешили Жизнева”. Потом Дегтев вновь впал в депрессию.  “Не  Буторин, так Жизнев. Что ж! Жизневу туда и дорога. Несносный, задиристый пискун. Если ребятам удастся упрятать концы в воду, все о`кей! Буторин призадумается, для него это будет хорошим предупреждением...”               
Под кроватью  прошмыгнула мышь, радостно пропищав. Что-то нашла в шкафчике. Дегтева обдало холодным потом, потом бросило в жар. Его пронзил испуг, потом по телу разлился леденящий душу страх. Ему  почудилось, что во тьме ночи глядят на него веселые глаза Жизнева, поддернутые холодом стеклянным. И как ни отворачивался Дегтев, глаза преследовали его нестерпимым светом.
Наконец, он догадался, что ему нужно ложиться спать... Отоспаться перед судным днем. Он спешно разделся и с головой укрылся под одеялом. Все его тело била мелкая, мелкая дрожь:
- О боже, неужели нет спасения?
Смерть Жизнева преследовала его поганую душу.
Всю ночь, мучимый, буквально истерзанный страхом, продрожал в постели физически будто здоровый, но ослабленный душой, человек. Под утро с ним сделалась нервная горячка. Он плохо помнил себя, напрягал память, но где-то из глубины разгоряченного мозга извлек спасительный калачик. Взять и не пойти на работу? Будут искать его. Хорошо.  Если придут к нему домой, то сказать:
- Спасибо, что пришли проведать больного.
Эта хилая уловка или находка успокаивающе подействовала на Евгения Павловича, его "отпустило", и он тотчас же уснул.

                Глава 13

Разумеется, беспокойно спали в ту ночь, если и спали, непосредственные исполнители убийства, убийцы. Им было не до сна, они обдумывали свой план на завтрашний день.
- Собрать монатки, бежать, ребятки! - предложил детина. - Сейчас нельзя, мы в кольце.
- И сейчас нельзя и завтра нельзя. Накроют милицейским мешком!Объявили розыск! Отсиживаться до последнего, - предложил самый умный из убийц.
Ум сейчас победил страх, но похоже, поздно сработал ум. Теперь, когда унялся угар страстей, когда пришло время дать анализ своим поступкам, они поняли, что поддались чьей-то воле, стали заказными убийцами.
- Ить как это сварилось? Он мирно с нами трекал. Да и нас пятеро, чтобы он мог учинить? Почему мы его? Цыпленок на пятки не наступал, не шмонал, у нас не крал, а невзлюбили. За что? Голощелок наших не тягал... Зачем мы его? Ну-кось, покумекаем. Кто мозги пудрил?Кинули нас как...щенят.
Этот вопрос тяжелым обухом бил каждого в переносицу, отравляя сознание. До вечера большинство из них не были убийцами, считали себя просто хулиганами, драчливыми забияками, при случае ловкими карманниками, но отбывшими полный срок и потому “чистыми”, свободными. Они приехали на период уборки набивать животы, приехали именно утолить многолетний голод и ничто больше до сего дня  их не волновало.
Землянский с пониманием встретил бедолаг. По его указанию поселили ребят в двух комнатах общежития, но без прописки. И распределили по бригадам без зачисления на работу! Да специально для них директор дал поручение поварам забить бычка. И в столовой появились мясные блюда.
- Будем вкалывать, а денег не надо! Зачем нам деньги?
В гости к ребятам приходил Буторин, поднимал дух! Правда, его здесь особенно не жаловали. Побаивались парторга ЦК, чувствовали перед ним какой-то страх. Они скукоживались, плели черте-что, чтобы выглядеть перед ним идейными, пекущимися о благе родной страны...
- Как зачем? Они нужны. Но не должны заслонять главного...
- Потерпим, Николай Васильевич, все. Это жертвоприношение за мираж. За колючей проволокой это усвоили, - признался Коршун. - Человек - лошадь двуногая, кнутом и пряником его можно погнать вперед, и там пощиплет травки.
Наносил частые визиты и Дегтев и ключом пессимизма раскручивал гайки, которые пытался затянуть партийный секретарь. А теперь вступили в новое качество. Она поставила себя вне общества. Еще вчера они чувствовали себя частью, пусть худшей частью, но частью народа, а теперь оторванными от могучего тела. И их раздавят, как тараканов. Без всякого суда, праведный гнев - судья и прокурор.
Слишком велико было их злодеяние, чтобы разумно осмыслить происшедшее и отвечать за свои действий. За ночь, короткую, стремительную, как ракета, они одичали: в злобном обвинении и нападках друг на друга незримо распалили  нити дружбы; каждый дрожал за свою шкуру:
- Теперь уж точно Землянский нас прогонит, хотя для него старались. А может, защитит нас?

                Глава 14

... На заре, когда земля сбрасывала с себя саван ночи, пастух Жунусов, выгоняя стадо на пастбище, увидел в канаве спящего человека. Повернул к канаве своего коня. Конь внезапно шарахнулся в сторону от канавы. Благородные животные безошибочно чуют мертвых, смерть.
Жунусов соскочил с коня, спустился в канаву, потянул спящего человека за полы пиджака и закричал дурным голосом. Еще вчера ночью видел он Жизнева, такого красивого, доброго, искрящегося смехом, что трудно было поверить сейчас своим глазам.
Разум отказался подчиняться глазам, которые к старости стали еще зорче. Жунусов вытащил мертвого Жизнева из канавы, подложил под голову свой малахай, потом прыгнул на коня и помчал его в городок. Старый конь нехотя поскакал.
“ Убили джигита. Кто убийцы? Кто эти шайтан-люди?”
 О, земля, почему у тебя нету ни злости, ни гнева? Почему ты держишь убийц на своей груди? Солнце только показало свое глупое лицо. Зачем ты скрылось вчера? Убили джигита ночью? Да, черной ночью. Если бы ты не скрылось за горизонт, то не случилось бы такого жуткого злодеяния. Ой, бай!
Жунусов знал, что в такую рань в конторе никого он не встретит. Поэтому погнал он коня в березовые гребни, к дому самого Буторина. Аксакал, не стесняясь, преодолев чувство деликатности, забарабанил в дверь.
Открылась дверь, и в нимбе утреннего света показалась Анжела.
- Буторин-ага дома? - задыхаясь, простонал Жунусов.
- Сейчас, - и Анжела исчезла. Она забыла пригласить его в дом, растерялась от одного вида Жунусова. Что-то такое страшное случилось!
Жунусов ожидал Буторина будто вечность. Он слыхом не слыхивал о теории относительности, ни о Лоренце, ни об Эйнштейне, но чувствовал замедленный ход времени. Все остановилось... И от этого испытывал суеверный страх.
Вскоре вышел из сеней Буторин, одетый в старый темно-синий костюм, кепку сжимал в руке.
- Никола Василь! - тихо воскликнул Жунусов, закрывая заскорузлыми ладонями смуглые скулы, - Жизнев наш умер, у канавы лежит.
- Что вы говорите, опомнитесь?!
- Иди туда, где канава. Там Володя, я пошел к Землянскому-ага.
Аксакал, точно прокаженный, подкинул себя в седло и круто осадил коня.
Тогда только Буторин поверил Жунусову, и все еще не верил в реальность гибели Жизнева. Душа говорила, что он жив, должен жить. Как же это? Умер Жизнев! Умер молодой, красивый, жизнерадостный человек? Его  старческое сознание не могло уместить эту, страшную, разрывающую душу весть.
Буторин бегом, бегом за околицу, туда, куда указал Жунусов. Бежал, летел, ничего не видя перед собой, спотыкался о кочки, о камни, но падал и поднимался, взлетам, как гриф, не замечая, что падает и вскакивает как ванька-встанька. Глаза его, защищенные роговыми очками, объяли всю местность: почему-то притягивал взгляд хребет.. канавы - будто замер гигантский ящер. И у хвоста ящера лежал неподвижно человек...
Буторин рванулся к странно раскинувшему руки человеку, вымазанному грязью. Лицо Жизнева в толстой маске из грязи, что и не узнать его. И к кудрям прилипли осклизлые луковицы грязи.
Николай Васильевич опустился на колени, приподнял с земли мертвого Жизнева и застонал, немея от ужаса и горечи. был сражен вопросами. Кому нужно было молчание Володи, что он знал? Расплата за свободу?
Но стон отчаяния приглушил истошный рев “Скорой помощи”.

                Глава 15

На утро следующего дня  Землянскому и Буторину сообщили по телефону о медицинском заключении о смерти Владимира Жизнева. Дежурный врач спецхозной больницы сказал буквально следующее:
- Опьянение второй стадии. Летальность наступила в результате кровоизлияния в мозг...
- Вы сами не выпили, случаем? - резко оборвал Буторин с гневом покинул вестибюль больницы, заспешил к себе в комитет... известить родных Жизнева, а похоронить здесь, рядом с Кремлевым-Аникиным...
- Николай Васильевич, что вы так печетесь о мертвом, как о живом? Конечно, жаль парня, такие хорошие года. Такой искрометный ум, неиссякаемая энергия, - басил директор, заглянув на минутку к парторгу ЦК по вопросу об отчетно-партийном собрании. - От всех отошел, расправил крылья, да коготки увязли. А земля-то чья? Ты выкупи землю, потом свой хлеб выращивай. Я предупреждал его, не слушался, и вот... Его не воскресить, понимаете? Зачем терзаетесь, он вам кто: сын, брат, племянник? Не понимаю. Я все понял: скоро и до меня доберутся. Я уже дал распоряжение очистить территорию от элементов.
- Вы мерзко выглядите сейчас! - в величайшем гневе прокричал Буторин. - Жалкий вы человек сию минуту, я вам скажу!
-Как вы смеете? - выкрикнул было Василий Степанович, да сумел сдержаться. Ссоры ни к чему, они как улика. Без причины не ссорятся, не выясняют отношений, что, может быть,  привело к убийству Жизнева.  В таком  случае  косвенная  причастность его к убийству станет доказуемой... Землянский повернулся  и вышел, не попрощавшись ни с кем. Конечно, он внес сумятицу в чувства людей, пришедших к Буторину.
- Николай Васильевич, пойдемте, пошерстим эту больницу, - взбунтовался Владимир Корнеев, в ком вновь вспенилась кровь знаменитого полевого бригадира. Он исполнял обязанности главного инженера. Недавно избрали его также заместителем Жизнева ( на общественных началах) по работе с несоюзной молодежью.
Буторин и Корнеев направились в больницу. Два врача давали весьма путанные объяснения.
Буторин понял из их речей, что натуры у них заячьи, потому добиться здесь истины будет невозможно.
- Эх, парня того, рентгенолога, нет, в аспирантуру выпроводили... Тот бы всю правду и выдал... Эскулапы боятся давать правильное заключение, ибо правильное заключение стрелкой укажет на убийц. Но почему? Им пригрозили?
- А нам жить охота, не хотим связываться с органами, - таков был тщательно скрываемый тайный смысл их речей, засоренной латынью. Горе-доктора еще рассуждали так: парень-сирота, кто там о нем вспомнит? Не будем делать шума, спишем все на алкоголь.
Да, алкогольное отравление с летальным исходом.
Слухи о странном заключении врачей о причинах смерти Жизнева довольно быстро, молнией распространились по всему краю и оглушили всех посвященных как громом среди ясного неба.
- Мерзость, требуем повторной экспертизы! Каковы эскулапы! Что им клятва Гиппократа?
Ребята, члены комитета комсомола спецхоза собрались у входа в больницу и требовали толкового объяснения причин смерти Жизнева, ясного, без латыни и путаной медицинской терминологии.
Но вот подошел к ним Буторин и сказал:
- Прибыли  из Москвы и Алма-Аты врачи  судмедэкспертизы. Они производят повторную экспертизу. Мы ожидаем квалифицированное заключение.
- Выходит, наши врачи стали на сторону убийц?
- Как этим эскулапам доверять?
- Что они, малые дети, не ведают, кому пляшут или сами такие же подлецы?
- Убийцы могут спокойно разгуливать, пока эти горе-доктора...
Буторин не вмешивался в их бурное выражение искреннего возмущения ... с умыслом. Пусть люди выпустят пары, это полезно... для них же самих... возмущаться здесь, а не на площадях. Убивают по одиночке и умирают в одиночестве. А на миру смерть красна. Порешили потому парня в темноте. Остается вытащить на свет божий палачей...
Когда поостыли немного, Буторин  отчетливо произнес:
- Да, врачи оказались не на высоте.
- Какие они врачи, Николай Васильевич? Бросьте!
- Они отнеслись к горестному событию, не то слово, не могу подобрать слово, к гибели Жизнева как туристы в чужой стране: и здесь убивают, но нас это не касается, мы не притом, мы не причем, - сложно объяснял Николай Васильевич случившееся. - Личные поступки всегда отзываются в обществе. Человек живет среди людей, вне людей он не может жить. А людей объединяет правда, и умалчивание правды, сами понимаете, чем грозит. Правда страшна для тех, кто боится гнева людского. И тот, кто замалчивает правду, тот служит не нам, не вам, и тот, как ни крутись, не с нами, не с вами. На крутых поворотах нет тихой, безопасной, укромной середины. - Николай Васильевич будто убеждал себя, потому что убедить других было воистину трудно, не умножая ряды лжецов.
Хорошо, что врачи поняли это, они сегодня каются. Простим. Молодые парни, недавно приехавшие сюда по собственному порыву, всю жизнь прожившие в тихих уголках, потому тихих, что шуметь было некому и нечему... Новая зона жизни для них пока таинственная глушь, где нет законов. Смерть Володи напугала их: непокоренных убивают. Как бы то ни было, их несложное нравственное испытание, а это первое сложное испытание жизни, которое они не выдержали, повлияет на их судьбы. Они уже осознают свое нравственное падение. Парни прониклись мыслью, что профессионализм исключает пристрастие, нечестное отношение к делу. А нравственное падение даже не ошибка, а преступление, перечеркивающее любое дело. Во всяком деле любой из нас выступает как человек, борец, потом врач, инженер, механизатор. Чем выше моральная планка у человека, тем добросовестнее исполнение им долга перед людьми. Но откуда же взяться этой порядочности?
Николай Васильевич вновь подумал о молодых врачах, об их искреннем раскаянии. Он поверил им. Решил простить их, не принимать каких-то мер. Как поверили ему и эти ребята. Молодые врачи извинились перед ним, распахнули свои сердца, свои души как на исповеди.
- Не скрываем, смалодушничали. Теперь мы понимаем, куда мы угодили, - по-настоящему терзаясь, сказал один из них, - это из-за тебя, Ваня.
- А что ты не одернул, если видел, куда мы лезем? - огрызнулся Ваня, явно задетый за живое, -  молчал бы, Семенов. Тоже мне!
- Хорошо, ребята! Теперь дело пойдет. Вы на целую голову выросли. Вопрос исчерпан. Простите, я готовлюсь к встрече с представителями областной судмедэкспертизы. как-нибудь продолжим беседу...
Представители были эмоционально возбуждены, давно пытались прервать затянувшуюся беседу Буторина с местными врачами-оболтусами, но не смели все же преодолеть рамок субординации. Знали, что у Буторина спецсвязь, в любое время может связаться с руководителями государства. И это знание вошло в подкорку, оно незаметно корректировало их поведение. Эксперты четко изложили свои выводы на основании тщательного  патологоанатомического  исследования.
- Людям скажите об этом, - велел Буторин.
- Повторная экспертиза вынесла следующее, - сказал областной врач, обращаясь к землякам покойного, - чтоб было понятно всем - скажу на простом языке. Письменное заключение будет составлено. Слушайте. Смерть наступила в результате удушья, через несколько минут после того, как упал Жизнев головой в воду. Это так. Также как и то, что покойный выпил не больше двухсот граммов водки. К моменту падения в яму и приема алкоголя прошло не менее трех часов, поэтому смерть от опьянения отвергается. На теле обнаружены следы явных побоев. Да и вскрытие показало, что все основные внутренние органы разрушены ударами тяжелыми предметами. Отсюда вытекает неопровержимый вывод: пусть даже Жизнев не упал бы в канаву, его смерть настала бы часом позже, ибо современная медицина не в состоянии заменить сразу все внутренние органы. Поэтому смерть Жизнева нужно рассматривать как насильственную, - заключил областной врач-судмедэксперт.
- Мы были в том месте, где нашли Володю, - добавил Семенов, - Ваня упал лицом в воду и оказался  в том положении, что и  покойный. Однако Ваня легко, без посторонней помощи смог подняться. Все это говорит о том, что если бы Владимир не получил до падения тяжелых увечий, он мог  бы выбраться из канавы. Да, его поволокли к канаве...живого! Кто-то желал его смерти...
- И нам кажется очень странным, почему Владимир очутился в канаве, - перебил Ваня, - зачем ему понадобилось пойти туда ночью? Напился, заблудился? Исключено. Электростанция работала всю ночь. И слепой не заблудился бы. Да убийцы понесли его туда, чтоб запутать следы...
- Вот все, что мы знаем. Картину дополнят следователи, - грустно вздохнул областной врач, - двадцать лет работаю, но никогда в мирное время такого зверского насилия над человеком не встречал. Даже в войну такое случалось нечасто. Разве что... Вот наши освободили одну деревню. Противник бросил все - обоз, раненных, пленных.
В госпиталь принесли на носилках раненного нашего разведчика. Имени своего он не назвал. Его допрашивали эсэсовцы. Разведчик попросил у меня яду. Я осмотрел его и боялся встретиться с ним взглядом. Его били в живот молотком и разбили, расплющили все органы. Его ожидал долгий мучительный исход при ясном сознании. Он умолял меня выдать яд, говорил, что ему не выжить, и хотел бы избавиться от предсмертных мук:
- Милые мои, усыпите меня, по-человечески прошу.
А сам ни одного стона. Сильной воли был человек. Я поспешил убежать из палаты. Он крикнул вдогонку:
- Вы изверг похлеще их!
Через час, мучимый совестью, шел к нему с ядом, и опоздал. Он задушил себя, зажав во рту окровавленную майку. Война есть война... Смерть Жизнева напомнила этот страшный даже в военное время прецедент. Аналогии и параллели ни к чему, но как без них? Не могу не заметить сходства этих двух трагических случаев. У фашизма и бандитизма один корень - власть над людьми. Тут разница в масштабах. Жизнев кому-то очень мешал, чего доброго похитят труп, чтобы не состоялись похороны...
- Не позволим, - сказал Буторин. - Этого не позволим. Да, сбрасывали в овраги, в реки будто отходы производства.
...Через три дня, после того как следователи заявили, что тело Жизнева не может ни ускорить, ни продвинуть следствие и можно предать его земле, состоялись похороны.
Хоронили с соблюдением формальностей, вечером, когда покрасневшее словно от слез солнце грустно склонилось над горизонтом. Это было тогда, когда безжизненно замерли березы в скорбном молчании. Спецхозовцы шли и шли к новому кладбищу.
Всем жалко стало Жизнева, молодого, полного нерастраченных сил и надежд. Жаль себя, что они никогда больше не услышат звонкий смех, ярких, как молния, шуток, которыми Володя выводил заблудших на свет добра, чудесного выдумщика и фантазера, что их так жестоко и чудовищно осиротили: почернели горестные лица родных и близких Володи. Шли медленно. И остановилась траурная процессия.
Положили красный гроб у свежевырытой могилы. И сердце, и разум отказывались подчиниться жестокой реальности, что вот-вот сейчас заколотят крышку гроба гвоздями черными, опустят в яму и закопают. И слова последнего, слова прощального о покойном не скажут! Горько и жестоко. Это так безжалостно, так обидн... И будто за них говорил Буторин у открытого гроба, давая выход их подавленным чувствам:
- Сегодня мы прощаемся с Владимиром Жизневым. Все знают его, знают лучше, чем себя. Так он вошел в нашу жизнь, в наши мысли, в наши думы, в счастье, в наше горе. Он тем и близок нам, что его жизненный путь был веселым весенним ручейком, который наполнял могучую реку жизни. Да, именно так. Сегодня уже не повредит ему эта запоздалая похвала. Он уроженец этих мест, прибыл в наш спецхоз по зову сердца и был среди тех, кто впервые обживал эту суровую территорию.
Оглянемся вокруг себя. Все мы разные и взгляды разные. По-разному смотрим на мир. Что говорить, одни смотрят холодными глазами наблюдателя, пилигрима, которых еще много на земле, другие горячими глазами созидателя, хлебороба, оратая. Первые увидели здесь одно серое небо, вторые нашли себя здесь. Владимир нашел здесь настоящих друзей, обрел веру, счастье. Вот потому он был самым веселым, самым жизнерадостным среди нас. Это был прекрасный росток жизни, от которого радостно становилось людям.
Это и стало причиной  безжалостной расправы  над ним? Прекрасное есть враг всякой нечисти. Нужна новая чистка, чтобы соринки не осталось в красном углу... Да, прекрасное - всегда красный цвет для мерзости... Жизнев со своим счастьем, избытком светлых чакр, духовной красотой вызывал злобу и ненависть среди чудовищ, еще бродящих среди нас в человеческом обличьи. До боли обидно, что не можем назвать имена убийц. Но убоги же, подлы души у этих убийц, если есть у них души. Это люди с психологией и взглядами ну... овсюгиных, что ли. Правда, один из них умер от собственного страха. Но Овсюгины живы. Это они пришли ночью, чтобы отравить наше сознание злодеянием. Глубокой ночью встретились люди полярных взглядов, разных направлений жизни. Произошло короткое и жестокое столкновение и один из нас погиб. Володя столкнулся с коварной враждебной силой и поэтому погиб. Он не погиб бы, если бы все, отбросив благодушие, вышли на борьбу с ночным ненашим миром, у которого своя, чуждая нам идеология. Спрашивается, всегда ли эта борьба такая ожесточенная, беспощадная? Да, всегда, и эта борьба не прекратится никогда. Прощай, Володя! Мы с тобой, друг!
Если б услышал этот  Ефим Михеевич Овсюгин?
К гробу подошел Валентин Лесняк.
- Владимира не могли убить из-за должности, потому что не позавидуешь его должности, - прерывающимся голосом произнес он, опустив голову. - Его не могли убить с целью ограбления, потому что денег - этого идола алчных людей, у него не было. Он хотел заработать, чтобы построить новую улицу, но этого не позволили. Почему? И за что?.. - спрашиваем мы самих себя. Наверное за то, что Володя имел свой взгляд на жизнь, жил безоглядки. За свою здоровую шутку, за красоту духовную и физическую... он поплатился сполна.
Убийцы будто лишились разума, их черные души заледенила зависть и ненависть. Им не нравилось, что нашему все удавалось. А Володя умел добывать из недр земли руду, перепахивать поле, доброй шуткой помочь больному, то есть добрым сердцем и щедрой рукой дарить людям добытую красоту и счастье.
Вот почему он был самым веселым и самым радостным среди нас. Его жизнь - сам праздник души, сердца и удачи. Вот почему ему вынесли приговор ночью заклятые враги новой жизни. И не только ему. Если убийство не будет раскрыто, то эти убийцы продолжат черное дело. Кто будет следующим?
Жизнев открыто выражал свою линию жизни, свои вкусы, свои пристрастия. Он говорил, что ему не нравятся заезжие, всякие сезонники, которые порхают по городам и весям, насорив да изгадив то место, куда они забрели, истребив всю красоту, созданную тяжким людским трудом. Поэтому Володя говорил:
- Я должен жить, чтоб мое место на земле не заняла шваль!.
У него столько было идей, задумок, и в них источник жизнелюбия. Не многие знают, что он сирота. Это случилось в незабвенные... годы. Переселили ведь с Дальнего Востока. Жили, осваивали целину сталинские переселенцы, обиды не тая. Так уж важно, где жить человеку? Земля имеет форму шара. Но погиб отец Володи, потом вскоре не стало и его матери. Его воспитывала тетя, потом детдом, потом односельчане. А потом и сам решил постоять за себя. Он был непримирим со злом и преграждал собой дорогу злу, себя не жалел, жалея других. Но зло неугомонно, коварно и вероломно! Оно направляет свои стрелы против добра.
Вот почему, говорил Володя, пока бродит на земле зло, он не может быть безучастным, что некогда копаться в собственных чувствах, что надо жить, торопиться жить, что нельзя беспечно жить, что надо ускорять жизнь... Корабль в гавани обрастает моллюсками, а в море очищается от них. Он из тех, кто в команде корабля. Он знал, куда вести корабль. Враги разглядели и без бинокля... Иногда по песчинке определяют алмазные горы.
По жизни нашего незабвенного строителя нового счастья можно определить приметы времени. Володя умел подымать дух людей. Помнится, кто-то из привлеченных воскликнул:
- Как неинтересно, мрачно здесь!
Володя отвечал:
- Приезжайте через год. Будет интересно, светло, обязательно приезжайте. Не пожалеете.
Мы придем к тебе, Володя, и расскажем о том, что мы сделали, чтобы воплотить твою мечту. ..
Прощай, незабвенный друг! Зона скорбит. Вечная тебе память!
Покидали свежий  могильный холмик последними друзья и близкие покойного. С тихой скорбью и печалью на душе. Среди провожавших в последний путь Жизнева  не было Кати Землянской. Василий Степанович срочно отправил ее в Москву для оформления на ее имя квартиры...
Не было на похоронах и Василия Степановича. Его вызвали в столицу с докладом о закладке монумента скорби в безымянном каньоне ( лично он возражал против монумента, знал, что  отнесутся наверху к этому  отрицательно).Но в  бывшей приемной Сталина едва выслушав его доклад, велели срочно вернуться...
Утром пришел к могиле друга Валентин  Лесняк. С тетрадкой Володи. В ней Володя записал рассказ  о своем деде.

                Глава 16

                ПУСКАЙ ЗАБУДУТСЯ ВСЕ ОБИДЫ...

Дед мой по матери, кажется, к старости забыл про все свои обиды. Он никогда не говорил о своих невзгодах и горестях, но мы-то знали об этом и особенно не распространялись о них. Была причина.
Дед мой родился в селе Сучан Приморского края. Прапрапрадед мой переехал из Северной Кореи в русское Приморье в надежде на лучшую долю( еще в семнадцатом веке!). Переехал с семьей, благо была возможность.Но он нем ничего не известно. А прадед сумел  даже нажить состояние. Всех детей крестил в православной церкви.
Умер он перед первой мировой войной, и прабабушка следом за ним ушла. Остались в огромном доме трое сыновей и две их дочери. Мой дед был в семье третьим сыном. Перед кончиной прадед успел женить моего деда, помогал ему обзавестись хозяйством, но не спешил отделить от отчего корня. Да и дед мой не был склонен заниматься хозяйством, он хотел учиться. Деду моему оказалось мало четырех классов церковно-приходской школы. Но умер прадед, умерла прабабушка, то есть родители моего деда, а у него уже семья - трое детей, то есть мои дядья и тети. Мама моя родится позже. Словом, деду пришлось расстаться с мечтой... о духовном свете.
Революция, конечно, не могла не перевернуть душу моего деда. Оказывается, он теперь полноправный гражданин. За ним закрепили большой участок земли, на которой еще трудились его родители. Он вкусил сладкий плод свободы, но весной восемнадцатого года переменилось все, тогда происходили непонятные вещи. Корейцев, заживших вольготно на выселках, начали притеснять новоявленные мироеды. Откуда-то появились и японцы. дед мой красивый, кучерявый юноша, записался в партизанский отряд. Могли его рекрутировать семеновцы, могли и японцы в обоз загнать. Вскоре партизаны уйдут в тайгу. В тот год и родилась моя мать. От деда ни слуху, ни духу. И однажды ночью он постучался в синее окно.
- Кто? - настороженно спросила бабушка, укачивая в люльке мою маму, двухмесячную малышку.
- Открой, это я, - сказал больше глазами, чем словами обросший дед.
Бабушка впустила деда, но просила не говорить громко, чтобы не испугать девочку. Так дедушка узнал, что у него родилась дочь. Он посидел возле люльки минут двадцать и засобирался обратно в тайгу.
-Я самовольно, должен вернуться. Хватятся меня, а меня нет...
Тут всплакнула крошка, моя матушка, бабушка взяла ее на руки и начала качать, успокаивать. Так и не заметила, как ушел в тьму ночи мой дед, партизанский командир. Он командовал небольшим отрядом, который совершал рейды к Иману, к бухте Ольге... И вот он совершил чуть ли не преступление: не предупредив никого, оставил отряд на ночь, без присмотра, завернул в родное село, чтобы только поглядеть на дочь. Когда вернулся на место привала, отряда не нашел. Увидел жестокие следы недавнего боя... Дед все же нашел отряд, где его разжаловали в рядовые. Сражался он храбро и к окончанию гражданской войны его наградили именным наганом. И война окончилась. Наступило затишье в тайге.
Дед мой в составе сводного отряда вернулся в родное село, которое наполовину обезлюдело. Это случилось весной, когда собрались всем селом к весенней пахоте. Волов и лошадей нет, да и плуги были переплавлены на сабли и ножи. Дед мой отвык от крестьянского труда, только крайняя нужда заставила его взяться за непривычное для него дело - править сохой. И тут у него со старшими братьями нелады. пока мой дед Иосиф (при крещении в церкви дали ему такое имя) сражался с беляками и японцами, его старшие браться распоряжались его наделом, словом, выбились из нужды, в люди выбились. У них заладилась жизнь, а у моего деда нет. Да к тому же он начал сердцем маяться. Женили его помимо его воли, да еще на девушке намного старше его, как ему мнилось, да еще некрасивой и вялой, как сонная рыба. Ну и что, что дети появились? А сердце что - булыжник? Конечно, нет. Начал он пропадать на гулянках. Доставалось ему от завистливых и обиженных парней  за шалости, и не раз и не два,  да урок не впрок.
Тогда взялись за его воспитание старшие. Разделили хозяйство, чтобы отделиться от него, но выделили ему самый худший участок, худших  коров и тощих кур. Мол, все равно от него никакого проку. Такое отношение к нему старших братьев сильно обидело деда. Он перестал общаться с братьями. И даже тогда, когда остался один со своими бедами, не образумился. Вступил было в трудовую коммуну (почти все коммунары стали распределять блага, которых кот наплакал), но вскоре вышел из нее, повел самостоятельное большое хозяйство. Как прокормить огромную семью? Народилось восемь сыновей и дочерей, и семья состояла из одиннадцати душ, вместе с ним, с женой и тещей. Завел свиней, выгода очевидна, хрюшки растут быстро и плодовиты. И зимой и летом, мол, будем с мясом, трудился самоотверженно, другим подавая пример. Завоевал авторитет среди односельчан. Его даже выбрали в сельсовет и некоторое время он был там председателем. Зажили было, но наступил двадцать девятый переломный год. В том году он слыл  крепким середняком. На одиннадцать душ - тринадцать свиней,  двадцать кур. А земли -  десятина. Он сдавал государству рабоче-крестьянскому, сколько положено хлеба, мяса, другие продукты, был сознательным крестьянином. Но все же им были недовольны.
Гусак этакий! Сдает не все, ходит в косушке и хромовых сапогах. Пришли, захватили кое-что, потом разорили амбар и забрали девять свиней.
“ Придется зимой голодать, если не помогут братья”, - подумал дед. Но идти на поклон к братьям дед и не мыслил. Да пришлось. Была на село спущена разнарядка на раскулачивание. Очередь дошла до моего деда. Вспомнили, что у него было тринадцать свиней. Это же надо, это же кулацкие замашки! А если по-настоящему разобраться, так кулак и есть кулак, причем самый что ни на есть настоящий. Ведь на одиннадцать душ тринадцать свиней! Постановили, Иосиф Иванович Пак есть кулак, кровопийца и потому подлежит выселению в Якутию. Тогда всех ссылали в Якутию. Правда, раскулачили почему-то его одного. Братьев не тронули. У них свиней оказалось на душу поменьше...
-Зачем я старался? Не понимаю. Сидел бы на завалинке, играл бы на балалайке, лобызал бы коммуняцкую миску, ничего бы не случилось. А теперь в Якутию... - вздыхал дед.
А бабушка моя Варя плакала. Она не могла представить, что придется расстаться с мужем, горячо любимым мужем, может быть, навсегда, только потому, что сдуру завели тринадцать свиней. Бабушка поняла, что разлуки с дедом она не переживет. И поехала следом за ним, оставив восьмерых детей на попечение родителей и своих старших сестер и братьев деда.
Шесть месяцев пробыли дед с бабушкой в ссылке в далекой Якутии. За это время успели разобраться, что дед не кулак, а середняк, притом середняк условный, ведь 13 свиней на 11 душ не так уж много. Было принято решение о возвращении деда. Вернулись дед с бабушкой весной тридцатого года. И души их заледенели от горя. Средний сын утонул в реке Шилке. Две дочки умерли от какой-то болезни, может быть, простуды. Не углядели за детьми бабушкины сестры и братья деда.
Погоревали недолго. Надо было спасать от голодной смерти оставшихся в живых остальных детей, самим спастись. Да и горевать не выкроилось времени. Нельзя было запаздывать с севом, да и тощая корова и прочая домашняя живность требовала повседневного ухода. Дед взял в долг семян. Отсеялся. И стал ждать урожая. Но ждать долго не пришлось. Его определили в одночасье в колхоз. Ну и ладно! Колхоз прокормит. Точно. Семья Паков не умерла с голоду. Не вымерла. Но и не знала теперь прежней вольности. Пошли дети. И уж где тут выбиться из нужды. Но дед уже привык к нужде. И голод в тридцать третьем году не застал его врасплох. Они забили гуся, прибрали кур, другую живность, которую держали во дворе, очистили амбар, а весной ели березовую кору. И еще двоих детей не спасли от голода. Мучились в последующем году, а потом стало чуточку легче. Родились еще дети. Детские голоса не затихали в этом доме. Матери моей уж исполнилось восемнадцать, ее собирались выдать замуж. Дед готовился к свадьбе дочери. Приданое хоть собрать успеть. Но он не говорил об этом.И когда он сказал, что решил отложить свадьбу дочери на год, подумали, что он наказывает ее за строптивость. Он хотел видеть свою дочь счастливой. Предчувствовал неладное. В тридцать шестом все парни. призванные в армию из корейских поселков, исчезают. А в тридцать седьмом...Никто толком не знал, что случилось. Приказано было собраться в двадцать четыре часа и прийти на железнодорожную станцию. А деда нет дома, все нет и нет. Он во Владивостоке по каким-то делам. Бабушка собирала вещи, потом оставляла их. Пересобирала. А время неумолимо приближалось к роковому часу. Где же дед? Дед так и не явился в назначенный день в назначенное место, хотя ему дважды посылали телеграмму.
Бабушка и моя мать взяли по баулу, младшие мои дядья и тети по узелку и двинулись к вокзалу. А там народу...Товарняк стоял на первом пути, почему-то на первом пути. Милиционеры и солдаты открыли раздвижные двери и затолкали в вагоны первых попавшихся. И процесс “наполнения” вагонов  ускорился, когда  худенький мужчина в очках, городской судья, пытавшийся выразить возмущение  вопиющим беззаконием, был стащен с  тамбура и уведен и заперт в одном из служебных помещений вокзала.
Месяц добирался товарняк сквозь всю Сибирь в казахстанские степи.Вдоль Транссибирской магистрали одни безымянные могилы. В первые дни пути умерли от дизертерии мои маленькие дядья и тети. Их передали  конвойным...За укрывательство строго наказывали... Высадили несчастных в кустанайские степи, Акмолинской области... В десяти километрах от железнодорожной станции обосновались новые поселенцы. Степь, пустырь, ветры-костоломные. Дядья мои догадались вырыть землянку себе, вторую моей бабушке и матери. Все не было вестей от деда. Год не знали, где дед. Он обнаружился в Ташкентской области. Виноватый и печальный. Он жил у женщины, ожидавшей ребенка... Бабушка поехала  к деду, выправив какую-то справку, заменявшую ей паспорт, увела деда у этой несчастной женщины и вернулась с дедом в поселение.
-Дочь собирается замуж за этого, конвоира, а ты скитаешься... - укоряла бабушка деда.- А старшенькая  наша Эмма нашлась. Живет в Астрахани . Ее с зятем туда привезли. По ошибке. Пишет, что внук родился, Эдиком назвала.
-Вышла за этого Цая, что ни кола ни двора?- расстроился дед.
-А у тебя есть двор?- упрекнула бабушка? но смолкла, смахнула слезу.- Это наживное...
- Я искал вас, думал, никогда не найду. За что нас так? Что мы сделали такого, что нас надо выслать? - возмущался дед, но, видимо, он отдавал отчет своим словам. Он возмущался больше в кругу своих родных. Он боялся доносов. И боялся искушения. Кто первым донесет, тот выйдет сухим из воды. Но дед не собирался доносить на соседа, который ни в чем не виноват, не собирался доносить на первого попавшегося, который тоже ни в чем не виноват. Это низко, это не достойно человека, рисковавшего своей жизнью на полях сражений. Дед не мог забыть, что он участник войны с интервентами. И его, участника, подозревают в шпионаже! Обида обжигала душу. Как все это пережить? Надо жить и работать, работать и жить. И ни о чем другом не думать. Дед уговорил всех родных уехать в Ташкентскую область, коль уж выдали им некое подобие паспорта. Там хоть тепло. Там, в зарослях тамариска укрыться от бурь! Убедил.
В Ташкентской области как раз организовывался корейский колхоз по выращиванию риса. Деда взяли в качестве экспедитора, хотя не приняли на эту должность из-за испорченной навсегда анкеты. Дважды выселенец! Выселяли его дважды административно по закрытому распоряжению Ягоды и Ежова. Пусть даже не по его вине! Выселяли же! Дыма без огня не бывает. Признали, однако, в нем человека расторопного, легко сходящегося с людьми. Вступила в колхоз и моя мама. Отец мой женился все-же на моей матери, а через год родился я. Потом отец исчез. Дома о нем ни звука. Деда назначили вроде как бригадиром. Осень сорокового года принесла колхозу действительно добрые вести. План по хлебосдаче был перевыполнен. И в закрома государства ссыпали хлеба больше обещанного, но и на складе колхозном еще осталось. В колхозе царило праздничное настроение. Свадьбы осенние. В родне моей новые семьи. Тетка вышла замуж за узбека. Дядя женился на русской девушке и уехал в Ленинград учиться. ( Молодым спецпоселенцам разрешался в порядке исключения выезд на учебу в вуз за пределы зоны выселения. Правление колхоза должно ходатайствовать о получении  такого разрешения  от М.И.Калинина или К.Е.Ворошилова). Другой дядя был женат на еврейской девушке, дочери профессора и вскоре уехал в Москву (со второго курса молодые отправятся на действующий фронт и погибнут под Сталинградом). Колхозники-родители отпускали детей учиться, чтобы те смогли вырваться из зоны выселения.  Дед затосковал по той женщине, которая спасла его от печали. Где она? И кто родился у нее - сынишка, малышка? Однажды дед не вернулся домой. Бабушка поняла , в чем дело, молчала. Но что за жизнь такая, что заставляет человека бежать из дому?
Бабушка не влезала в дебри жизни. Она заботилась о детях и это было смыслом ее жизни.
Весной сорок первого дед вернулся домой. Бабушка упрекнула его в неверности, но он не возразил ей. Бесполезно, наверное, возражать любящей женщине. К несчастью деда, бабушка все еще любила его, безумно любила беспутного мужа. Гроза над дедом миновала, он окунулся в колхозную жизнь. Его вновь назначили экспедитором...  доставать семена, обменять удобрения на технику, коров на лошадей - все это поручалось ему. Председатель колхоза не мог шагу ступить без своего всемогущего экспедитора. Осень ожидалась замечательная. И все надежды  как волной смела война. Только дед суетился в качестве экспедитора. Он был уверен, что без него дела в колхозе пойдут на нет. Его не взяли в армию, даже на интендантскую службу, наверное, из-за судимости, сколько из-за его здоровья. Он обречен был оставаться экспедитором. В гражданскую он был ранен, а в двадцать девятом на пересыльном пункте его сильно избили, поломали два ребра. Он был хорошим организатором, мог быть и председателем колхоза, но судимость  перечеркивала все. А экспедитор- это как бы руководитель, без права занимать руководящие должности. Проклял окаянную свою должность, но отказаться не смог. Как же отказаться! А рис убранный вывезти с полей никак  не могли. Машины разутые. Надо всего-то несколько пар шин, чтобы обуть машины и вывезти мешки с рисом с раскисших полей. Заладили дожди, мешки мокнут, рис может попросту сгнить в мешках. Председатель колхоза не просит, а умоляет моего деда достать из-под земли проклятые шины.
-Хорошо, попробую, - сказал дед.
-Не попробую, непременно надо найти шины, - настаивал председатель колхоза.
И вот дед мой едет в Ташкент. Он вспомнил, что работает на авиационном заводе один давнишний знакомый. Вся надежда на него. Если этот знакомый заартачится, то уж тогда надо ехать в Алма-Ату, но такой поворот  только осложняет дело. Знакомый не заартачился, когда дед предложил ему за шину мешок риса...Сделка состоялась. И дед мой возвращался  в колхоз с долгожданными шинами. Надо ли говорить, как обрадовался председатель колхоза, да и колхозники! Помчались на поля грузовики. И в два дня весь урожай был вывезен с полей и сдан государству.
...А  по окончании уборки арестовали моего деда. Следствие  скорое длилось три месяца, все выискивали преступный умысел. И все же нашли. Дед мой хотел, оказывается, ни много ни мало, как дезорганизовать работу авиационного завода. А это в условиях военного времени - тяжкое преступление, уголовное дело рассматривается ускоренно, без адвокатов. Дело передали в Верховный суд. Выездное заседание республиканского суда.
-Встать! Суд идет! Именем Узбекской Советской социалистической республики...- зачитывал судья на узбекском языке.
Дед мой встал со стула, заслоняя конвоира, поднятый страшными для него словами, и прямо на глазах седел и шатался как кедр в бурю. В зале бабушка моя, дядья и тети с детьми заголосили. В первую минуту говорили на  разных... языках. Дядья и тети женились и повыходили замуж за парней и девушках разных национальностей. Они тоже привстали со своих мест и тоже вслушивались в страшные слова приговора и не понимали, что происходит.
Деда моего приговорили к расстрелу. После приговора деда моего вывели из зала суда и увезли в Ташкентскую тюрьму. Он даже не смог проститься с родными. Только успел крикнуть:”Я невинный человек. Но почему со мной такое вытворяют? За что мне такая напасть?” Но захлопнулась дверца “черного ворона” и никто уже не слышал стенаний моего деда.
А потом случилось вот что. Дело деда должно быть  рассмотрено в Верховном суде  республики. Дело было отправлено в тот же день. И пока оно рассматривалось, дед мой находился в Ташкентской тюрьме. Шли томительные дни ожидания. Среди томящихся в тюрьме людей ходили слухи, что рассматривать дело деда не будут, приведут приговор в исполнение, как это бывало в недавнем  свирепом прошлом...Не разрешали с дедом никаких свиданий. А это страшный признак.. Дед решил не дожидаться исполнения приговора. Решил прервать пытку ожиданием. Во время прогулки во дворе тюрьмы дед высмотрел длинный гвоздь на фонарном столбе. Ему захотелось завладеть этим гвоздем. Но как? Двор просматривался со всех сторон, к столбу не подойти. Нашел выход. Уговорил одного уголовника вытащить гвоздь за ужин. Сделка состоялась. И заветный гвоздь длиной пятнадцать сантиметров оказался в кармане моего деда. Он отказался от ужина. Ему легко было отказаться от этого ужина, потому что решил свести счеты с жизнью, осталось только взобраться на крышу, приставить гвоздь к горлу и сорваться с крыши...Якобы нечаянно. Ему не хотелось, чтобы его расстреляли охранники прежде, чем он разобьется насмерть. В очередную прогулку он взобрался на крышу по лестнице, приставил к горлу гвоздь, потом размахнулся и пробил горло одним ударом...Пока хватилась охрана, дед мой лежал на земле без признаков жизни. Из горла хлестала и хлестала алая кровь.
Примчались врачи. Обнаружили в нем признаки жизни. Отвезли в больницу. Он пришел  в сознание на второй день. И жизни не было, и смерти не было. Он то оживал, то умирал. И так тянулись томительные дни ожидания. Всех приговоренных вместе с ним по одному делу  расстреляли, остался он один, ожидавший пули в лоб. По выздоровлении он должен быть расстрелян. Он отказался подать прощение  на помилование, потому не считал себя виновным. Расстрел был неминуем. Зачем было лечить, когда его приговорили к расстрелу и должны были привести приговор к исполнению? Но по особой инструкции больного не могли расстрелять. Бились доктора над дедушкой долго, полгода, год. И вылечили. И сказали, что он... свободен. Как свободен? Как свободен? Свободен от чего? Да не может быть! Этого быть не может. Но его отпустили домой или на все четыре стороны. Оказывается, бабушка обратилась к М. И. Калинину с ходатайством о помиловании. В письме изложила суть дела, указывала на то, что семья остается без кормильца, а семья многодетная...Пришла бумага о пересмотре дела. Пересмотрели и нашли возможным отпустить домой. Он вернулся домой с повязкой на шее. Снимет повязку, а из шеи раздается сиплый хрип. От гвоздя осталось отверстие  величиной с горох. Поэтому дед обматывал шею или затыкал отверстие ватой и скрывал все это глухим воротником. Он не говорил, что его обидели. Время было горячее. Вся страна живет в условиях далеко не свободных, а тут вопли какой-то безымянной личности. Да был ли он личностью? Его ведь не спрашивали, когда схватили его милиционеры и потащили к товарному вагону, хочет ли он ехать в этом вагоне в далекий Узбекистан. Во-первых, дед пережил страшное унижение, когда  в переломном двадцать девятом от него  силой добивались толкового разъяснения : почему на одиннадцать душ  приходится тринадцать свиней и поросят. Он молчал. Коли так, тогда в Ненюнгри, в полюс холода! И его вновь  подозревают в нечестности. И вновь подвергают унижениям. Его со связкой сушеных рыб впихивают в товарняк, подталкивая дулом винтовки. Если сломать над его головой саблю, то  можно сказать, что совершают над ним гражданскую казнь. Вот именно. Лишают гражданских прав.
 Милиционер рыкнул:” Что у тебя в мешке?”
-Рыба, муркоги.
-Какие  еще муркоги?  Тварь!
 “Значит, Иосиф Иванович тварь? Но тварь чувствует, дышит. ..пока.” Но его не спрашивают, хочет ли он жить опозоренным, лишенным доброго  имени?. Его, отца большого семейства, угощали прилюдно пинками под зад. И вот опять он попал в тупик. Его хотят расстрелять... Спасали его лучшие врачи республики, чтобы расстрелять его при полной вменяемости! И пулю, значит, приберегли для случая... Но как возмущались надзиратели, когда выпроваживали его из тюрьмы по  распоряжению из Москвы!
Дома дед прятался от милиционеров. Он их панически боялся. И затосковал, затосковал по  свободе. Однажды он уехал из дому ...и пропал. Объявился через год. В другом регионе, ходили слухи, что обитает у  любовницы. Слухи подтвердились. Бабушка засобиралась возвращать заблудшего деда. Причина появилась. Дети без отцовского внимания дичают! Да и ему самому уж хочется, наверное, домой. Но и расставание с любовницей было трудным. Да и люди близкие не хотели расставаться с ним. К нему шли за советом, за теплом. Конечно, он был лидером. но так сложилась его судьба, что о настоящем лидерстве не могло быть и речи. Люди хотели бы избрать его председателем колхоза. председателем сельсовета, но увы!- анкета навсегда замарана. О справедливости мечтаете? Ее ищите в небесах...- как рефрен произносил дед, правда, оглядываясь по сторонам.
Он все же доверял людям. Нет, не было на него доноса. И никто пока не ограничивал его...в куцых правах!
Но жизнь его не задалась, нет, не задалась. Ни работы, ни чести незапятнанной. И детей своих не смог поднять. Они так и выросли почти беспризорными. Дед мой, избегая встреч с властями, опасался хлопотать за своих детей, чтобы смогли они выехать на учебу.И вот...у детей накопилась обида на деда моего.
И вот совсем недавно, весной нынешнего 1962 года дед решил навестить старшего сына, который жил в Нальчике. Судьба забросила дядю Женю в Нальчик. Дед не был у него, ни разу, потому  захотелось увидеть старшего сына и просить прощения. И дед поехал к  сыну старшему. Пробыл  полгода. И однажды дядя выказал деду все свои обиды. Это было осенью, глубокой осенью. Пора была ненастная. Дожди, дожди, ливни, сплошные ливни. И никак не привыкнуть к этим дождям! Они портили всем настроение. То ли дядя Женя пребывал в плохом настроении, в плохом состоянии, то ли  ему хотелось однажды высказаться напрямик. Дядя Женя бросил деду обвинение, мол, не думал ты, батя, о нас, детях, росли мы без призору отцову, остались без света в глазах, то есть без образования. Дядя Женя так и сказал, что по вине деда у него не сложилась судьба. Мол, всю жизнь провел на разных работах, на неинтересных, низкооплачиваемых  работах провел  он, дядя Женя, лучшие годы,  по его же горькому признанию, и все по вине деда моего, несчастного деда. Дед мой хотел было возразить, но что-то надломилось в нем. Он вспылил, сказал, что больше ноги здесь не будет, и в чем был, в том и выбежал на улицу. А был он в одной рубахе и брюках домашних. Он направился в аэропорт, отшагал полтора километра  под завесой ливня и не заметил этого. С билетами было просто, у кассы никого. Взял дед билет до Ростова, мокрый весь сел в самолет. Дядя Женя даже не пошел провожать отца. Дед прилетел в Ростов, поехал к бабушке в Волгодонск, и ему стало плохо. Но бабушка не торопилась вызывать врача. Только на третий день вызвали врача, когда деду стало вовсе плохо. Врач сказал, что деду очень плохо. Тогда бабушка решила отвезти деда к старшему сыну, к дядя Жене.
-Вот и пришла пора. А что за жизнь? Не жизнь, а сплошное мучение. Да, меня не расстреляли, хотя могли, но расстреляли душу. Всю жизнь вел себя трусом. То не моги, это не моги. Но почему? Ведь человек появился на свет, чтобы без страха дышать воздухом, греться под солнцем...Мне отказали в небе, в солнце, во всем. Почему?
-Отец, не  вспоминай плохое...
-Женя, я видел во сне Конфуция, который сказал:” Не печалься, хороший человек. Доброта победит в мире.” Я тоже так думаю. Она в людях. Я жил не среди добрых людей в недоброе время...
Дед говорил с трудом, и тетя моя и дядя Женя только догадывались о том, что хотел сказать дед.
Дед умирал тяжело. Тяжкие боли разрывали его грудь, он стонал, задыхался. Свистел (пришлось  вытащить пробку из отверстия в шее и потому дед свистел).
Свистеть перестал ночью!
Проводить его в последний путь пришли многие незнакомые люди, многие приехали на похороны из  других городов и сел!
-Спите спокойно, Иосиф Иванович, а мы унесем твои обиды...
Внизу приписка: “ Как я рад, что вы нашлись, дорогие дедушка и бабушка.  Осенью  полечу я к вам, дедушка мой незабвенный, поклонюсь тебе ...”

                Глава 17
               

 “Кто закинул в молоко неба кристаллик солнца”?- размышлял Валентин Лесняк, - а без этого кристаллика было бы темно и холодно. Как нам иногда не доставало вот этой светящейся точки! Мы творили жизнь сами. Без помощи извне. Но за оградой. Правда, не позволяли нам здесь ничего своего...
В теснине ограниченной жизни свой характер. Ошибались. Ушибались. Корчились. Метались, колебались, как маятник. Много слез было пролито. Много дров было нарублено. Если были рядом отцы! Но отцов забрали воронки. И нам оставалось одно - начинать все заново. заблуждаться, совершать ошибки, уповать только на молодость.
Молодое сердце, опаленное  черным пламенем сиротства, такое , как у Жизнева. Горячее сердце, которое может ошибиться, но никогда не потерпит лжи.
Нашли, утвердили себя. Но ведь досадные просчеты, неприятностей уйма. Куда от них деться? Все ведь делалось под горячую руку, под  безумную голову. Всем суровая зона стала немилой родиной. Об одном никогда  не тужили. О прошлом. Знали, что мы на главной магистрали жизни, на главной трассе. Если б не так, что нас никто бы не беспокоил! Иногда посещал скепсис. Сверлил мозг вопрос: для чего живем? Кто-то отвечал: Каждый живет для себя, для своего удовольствия, но  его жизнь коротка. Верно, били таких и будут бить! В зоне скорби выверялась с точностью до жизни честность души и сердца. Дух захватывает. в какое  страшное время мы живем. Но не уйти от времени. И в это время нельзя терпеть рядом нечестность, ложь, незаметную даже фальшь и расцвеченную словесной радугой неправду.
В наше время нельзя оставаться только художником. Только поэтом, только музыкантом. Нельзя только отражать, воспевать, надо самому окунуться, участвовать в великом обновлении жизни. Иначе не будет поэта, художника, а будут  дорогие и искусственные соловьи. которые слабо имитируют жизнь, но сильно фальшивят. Троянская война породила великого Гомера, полководческие успехи Наполеона явились толчком к созданию “Героической симфонии“ Бетховена. Неужели подвиг созидания- Братск, наша потаенная планета - не может породить великих полотен? А может, эти полотна уже рождаются? Созидание отразить труднее, чем отразить отрицание. Как будет трудно писателю новой эпохи! Ведь уяснить ему надо, что нужно для жизни, для людей. Разбрасывать камни легче, чем собирать их. Х!Х век - век критического реализма был золотым веком литературы.
Наше время - время утверждения. Возможно, для литературы - это время богатырского пробуждения и богатых всходов...
Его окликнула...Габриэла. Была в просторном длинном платье. Пополневшая. Изменившаяся.
- Валя, послушай, Валя. - Да, я слушаю.
- Подойди сюда - погладь сюда.
- Ну ты все в своем репертуаре...
- Я серьезно. У нас будет ребенок. Я даже сама испугалась.
- Как ребенок? Чей ребенок?
- Мой с тобой ребенок. Вспомни.
- Ыыыы.
- Только не ыыы, а оооо. Уезжаю. Я добилась разрешения. Вот адресок. Приезжай, коль надумаешь.
- Нет, не приеду. С чего ты взяла, дура! Сгинь.
- Ну хорошо, не будем ничего. Прощай.
Габриэла так расстроилась, что ...потеряла  носимого под сердцем ребенка...

                Глава 18

Светлану вызвали по повторной повестке к  следователю и после короткого допроса....заключили в КПЗ.
- Вас подозревают в соучастии в дележе  собранной продукции, убеждены, что с этой целью потакали Жизневу. А это преступление. И мы докажем вашу причастность к этому преступлению. И ваше нежелание в раскрытии собственного преступления нам совершенно непонятно. Вы же себя приговариваете к максимальному наказанию.
Светлана попыталась было что-то возразить, но чем больше оправдывалась, тем больше запутывала себя и следователя.
В камере она дала волю слезам. От холода и побоев обессилела. Упала кулем на нары и барабанила ладонями о доски нар, разбивая в кровь ладони.
“За что? Какой дележ продукции? Это клевета! Страшная клевете! Потакала Жизневу. Да, помогала ему, конечно, помогала. И не только ему. Всем помогала, кто хотел честно трудиться...Честно трудиться - это не значит задаром. Господи, что за напасть такая...”
Открылась дверь и проеме ее Светлана увидела человека, похожего на Мокренко. Батюшки!
-Вставай, родненькая, поговорить надо.
-Здравствуйте...
Светлана едва присела на нарах, подобралась вся.
Мокренко кивнул милиционеру, тот закрыл за собой дверь.
-Вот и встретились, - вздохнул Мокренко с искусственным сочувствием, - вот и встретились.Я хотел бы узнать, почему ты отказалась доносить на Жизнева и его компанию?
- А я хотела бы узнать, нашли  вы убийц? А доносить мерзость.
-Да, мерзость. Но наша  страна потому и выстояла, что сознательный гражданин считал своим долгом и обязанностью информировать органы  о  подрывных элементах. Ты отказалась от сотрудничества с нами. Твой брат двоюродный совершил подвиг. Он там...Если б он знал, что его сестра... Все честные люди сотрудничают с нами. А если бы не отказалась сотрудничать, то Жизнев остался бы жив. Улавливаешь?
-Оставьте меня в покое, - сдавленным голосом крикнула она. -  Или я повешусь!
-Не повесишься, дорогуша... Танюшку на кого оставишь? - Срывающимся фальцетом протянул он.- Не нервничай, Светланка, тебе в твоем положении нельзя нервничать...Выкидыш...
-Оставьте, оставьте меня в покое...
-Ухожу. Но тебя отсюда не выпустим. И ославим твоего Виталия Геннадиевича. Нам известно, что он совершал сомнительные сделки, чтобы денег собрать для своих непроверенных изысканий.Государство ему не помогает! Не видать ему опытной станции, коль  так настроен.
-А он и не живет со мной. Ушел к жене своей, к Элине. И вы это знаете...
-И его подвела под ...Зачем приехала сюда? Он ведь хотел вернуться в Москву, как только...Отрезала путь назад, как узнала, что он может уйти от нее. Обрадовала его, приехала навсегда! Знаю. Знаю и то, что он к тебе захаживает. Как он может бросить такую красотку? Жаль, что падет на него тень...от тебя.Он человек с сердцем, он не может обидеть и тут и эту, как он может отказаться от тех, из-за которых жестоко пострадает!
Но Светлана всего этого уже не слышала. Она потеряла сознание.
Виталий Геннадиевич в это время с каким-то тревожным предчувствием возвращался с полей опытной станции...в областной центр. С районированием саратовской пшеницы вышла заминка. Завершалась зяблевая вспашка, кое-где ползли улитками редкие трактора...Надвигалась новая пыльная буря.Надвигалась буря и в его жизни. В первые дни приезда  Элины он был на вершине счастья.Но жизнь напомнила, что это не так.Он думал, что страсти улягутся и можено будет вернуться в  ту жизнь, из которого его  вынули, вернуться не на белом коне, нет. просто рука об руку с любимым человеком. Этого не будет. ..
Вчера вызвали его в  инстанции. Первый  секретарь  был  предельно внимателен, но вбивал в его сердце слово-гвозди:
-Вы так и не определились с семьей. Родители вашей жены - диссиденты. Ваша связь со лжеученым Хван Моисеем установлена. Вопреки предписаниям он опубликовал за границей свои опусы и получил премиальные тридцать презренных монет. Хван снят со всех должностей.Он свободен.  И вы свободны. Подписан приказ об освобождении вас от занимаемой должности. К огорчению и к сожалению, мы вынуждены с вами расстаться. Неприятно, обидно, горько, но ведь вывели себя из круга сами!
Виталий Геннадиевич вышел из здания райкома с подкашивающимися ногами. Душа улетучилась. Тело его куда-то двигалось, двигалось, блуждало в пространстве. В урывках сознания он увидел себя то в лаборатории опытной станции, то в поле. Пришел в себя на вспаханном поле у оврага.Настали минуты особенной тишины, когда душа ничего не желала, а сердце бесшабашное, удалое билось так, что вот-вот выпадет из груди...
Пыльная буря завихрилась и Новинцев оказался в самом ее центре. И потерял ощущение земли, времени...Он задохнулся в сладкой пыли и его засыпало той же пылью...

                Глава 19
               
Евгений Павлович с утра до вечера пропадал то на одной ферме, то на другой. Спасался работой. Два раза вызывали в нарсуд в качестве свидетеля по делу об убийстве Жизнева. Пока отделывался однозначными ответами, ему вроде поверили, что он заглянул к сезонникам...к тому же случайно, и что, посидев пяток минут. убрался восвояси. Вопрос о зарплате, из-за чего и разгорелся спор между Кирюхой и Жизневым, никак не затрагивался. Спросили, что он может сказать об исчезновении Игоря Корнеева. Да ровным счетом ничего. Так ни с чем его и отпустили дотошные следователи! Об этом строго-настрого предупреждал Вениамин Григорьевич. Спустя два дня  Евгений Петрович забежал к Загребину с радостной вестью:
-Знаете, Буторина заслушивали на бюро обкома. Будто бы там кто-то из аппарата сделал сообщение “О запущенности идейно-воспитательной работы в территориальном управлении” . Будто бы сюда присовокупили и вашу жалобу о необоснованном недоверии к специалистам. Будто бы вкатили ему строгий выговор. Уже второй за отчетный период. Еще один выговорешник и его  отпускают на все четыре...
-Отлично, - сказал Загребин, - Ты иди, докладись Землянскому. А Буторину поделом. За гибель Жизнева следовало Буторина привлечь к уголовной ответственности. Конечно, Жизнев - парень еще тот, был  псих-одиночка, ярый, упертый, но  в общем нормальный... Отказался в ряды вступить и оказался в изоляции. Нормальному как здесь жить? Нормальному здесь делать нечего. - Но на ярого есть остуда. Остудили. И что мы теперь? Жестокие люди. Надо отвести от себя  наветы... Организуй общественное мнение в смысле, что Буторин в спецхозе персона нон грата. Он, он виноват во всем том, что привело к гибели Жизнева. Почему участились драки, Почему  не угасают  раздоры между  засланцами и посланцами? Из-за него все. Буторину нельзя и минуты оставаться в нашем обществе, он дьявол с красной корочкой, кровопийца, вампир. И что территориальное управление утверждено  опытно-показательным полигоном - его ли заслуга? Просто удачное стечение обстоятельств и, конечно, божественное провидение: урожайные дожди...Буторин слишком заносчив. Слишком уж витает в высоких эмпиреях. Его образец нам не подходит. одним словом, скоро отчетно-выборное собрание. Надо нам поработать наверняка, чтоб его с глаз долой. Надо почаще обращаться к тени Жизнева, тогда мы предречем гибель, в смысле политическую, Буторина. Тень Жизнева должна принести нам основательный капитал. Если живой Жизнев вредил нам, то мертвый Жизнев должен стать нашим союзником.
Вениамин Григорьевич сильно вспотел, развивая перед равнодушной аудиторией - перед Дегтевым - основные свои потаенные идеи.
-В общем, иди, докладись Землянскому. Потом к Ручьеву на чай загляни. Надо все-таки выпроводить взашей Буторина.- Вениамин Григорьевич еще раз предупредил Дегтева.- Но не так, как с Жизневым. Мы своих костей не досчитаем.
Евгений Павлович отправился к Землянскому, прихватив с собой бутылку коньяка.
А в это время “Волга” Николая Васильевича пересекала мост через Ишим. Он возвращался в Заишимский после конфиденциальной беседы в обкоме партии.  Канаш Есенович сказал:
-Мы хотим вас  взять в аппарат обкома. До выдвижения в ЦК. Вы в резерве на выдвижение. Не удивляйтесь. Знаем про ваш выговор. Вы мыслите точно и масштабно. Как вы не уберегли Жизнева? Вы проницательный человек, но медлительный. Вот и хотим взять вас под контроль. И защитить вас.
-Не могу....в аппарат.
-А почему?
-Землянскому трудно. Новинцевы уехали. Жизнев....и я если уеду?  Землянский трудно привыкает к людям. На кого ему опереться?
-Это мы решим.
-Я в долгу перед людьми. По моей вине погиб Жизнев...
-Все мы в долгу, Николай Васильевич. Понимаю вас. И все-таки подумайте. Скоро отчетно-выборное собрание. Кого бы вы предложили в преемники?
-Александру Владимировну Тарасову.
-Ну вот, видите? Вы идет нормальным путем. И прошу вас подумать.
Буторин решил не говорить в  Заишимском о разговоре в обкоме. Пусть все пока остается в тайне. Но Анжела заставила выложить секреты. И подняла решительный семейный бунт.
-Никуда не поеду. Ты- идейный, ты связанный человек. Несчастье. А я свободна, я вольна, как птица. И оставь меня.
-Да, связан с людьми. Но мое “я” есть в хоре голосов.
- Где, где, где твое “я”? Тебя поманили, ты и хвостиком завилял. Никуда не поеду. Ты скажи в им. что Анжела Буторина никуда не собирается уезжать. Ее спрашивали - В тебе уже эгоизм говорит.
- Да, да, эгоизм В конце концов каждый человек хочет жить так. как ему хочется, не мешая, конечно, другим.
-Ты, Анжела, как будто на луне живешь. За нас все решено и хорошо, что так.
-Но добрее ли земные боги небесных? Вот в чем вопрос. Николай, я  решила, я обязана оставаться. На кого я оставлю Нину Ручьеву? У нее голос. На кого я оставлю Валерия Кима, Эльвиру Гордиенко, Анну Ланнер, Марата Агибаева - квартет баянистов? На кого я оставлю Володю Мухарского и Мишу Кошлякова со  Славиком  Огаем? Ты сам, кажется, с удовольствием аплодировал им за матросский танец? На кого я их оставлю? Бросить их на произвол судьбы? Или для вас, Буторин, не существует понятия долга, да, долга. Я всех их люблю. Я  не думаю уехать, потому не готовила себе замены.
-А Леокадия Яковлевна Красницкая?
-Она слишком жалеет себя. Да и не хочу я этого. Я вот сошлась с ребятами, не смею даже думать о расставании. Я  мучалась с ними, я тревожилась за каждого. Они это моя жизнь. Я нужна этим мальчикам и девочкам. А ты почему-то нужен  тем, кто властью облечен. Им все неймется. Что им от тебя надо? Скажи на милость. Почему не оставят тебя в покое? Что Канашу Есеновичу от тебя нужно? А знаешь: хочется тихой, незаметной жизни, не на виду у всех. Чтобы никто не вторгался в наш мир.
-Конечно, не изгои мы, -проговорил странную фразу он.- И не вольные птахи.
-Скажите, глава семьи, обещаете когда-нибудь нам постоянный уголок? Надоело таскаться с чемоданами. Боюсь за нашего Геночку. У него и вовсе улетучилось чувство привязанности к родному уголку. Да и есть ли у него родной уголок? Не успеет подружиться с мальчишками, как надо расставаться с ними. Это в детстве! Что же из Геночки получится? Вы обещаете  распаковать чемоданы?
-Не могу попусту обещать.
-За откровенность спасибо. Но я вас оставляю...
-Анжела, оставим подобные разговоры.
- Ну, оставим. А собираться не думаю.
- И не надо. Не поеду никуда. Только надо быть готовым ко всему. Не поеду. Остаюсь. Я еще нужен здесь. В филиал института пойду.
А поздним вечером постучался к ним неожиданный гость - Василий Степанович.
- Удивляетесь? Позарез нужно было зайти и зашел. После сегодняшнего дня не могу оставаться и тормозить других, то есть тормозить мечту. Вы хотите открыть бесплатную столовую согласно программе. Я не буду ходить в эту столовую. Я отказался финансировать строительство. И на меня покатили. Докатился, меня делают интриганом. Только что ушел от меня Дегтев. Понимаете, это уже чересчур. Да, я вас не понимаю иногда. Но нельзя же на этом играть. Я лучше уйду, уйду совсем.
- Василий Степанович, вы с ума сошли. Столько боролись за вас и на тебе -уйду. Когда нужно работать, а вы - уйду.
- Потому что остаетесь вы.
- Вот так даже?
- Упреки не вам, как к человеку. Вы изменились.
И хотелось ему , Землянскому, кричать:
- Да, гору сдвину. Только не надо делать это за меня. И за нас. Ведь люди здесь иные, они обрели свободу и цель. У кого ясна цель, у того сила появляется. Чтоб всем ужиться надо чтоб все жили по-своему. Спецхоз - не оркестр, а директор - не дирижер. Наш опыт с Жизневым удался. Нельзя держать человека в узде да в загоне. Надо расчистить зону. Я прогнал этих прощелыг. Я здесь хозяин. Но там так не считают. Я должен получить хотя бы за то, что сделал. Приходится изворачиваться. Весной я всем обещаю, работайте, все ваше. Осенью отбираю. Для себя? Туда, в закрома! И мне обещают, потом забывают, обидно.
- Ложь во благо? - произнес Буторин.
- Не я их прогнал, - с горечью повторил Василий Степанович.
- Каетесь? . Мы хотим одному - хорошо , потому всем другим-  плохо..
-По-другому не получается. Каждого определили куда надо... Вы очутились бы здесь не по своей вине. Но  вы здесь начало... Помните слова Жизнева. Я бью по физиономии только друзей! Для борьбы нужна сердечная ярость. Благодушие никак не рождает борцов. Пойдемте, здесь душно...
- А я не хочу бороться, не хочу ничего менять. Урожай в закромах. А ключи от закромов у меня! Что еще надо? И у вас будут ключи, если... Когда ключей много, то можно их раздать тем, кто сумеет ими воспользоваться...
Действительно в тесной комнате им стало душно.
-Пойдемте, встречать зарю, как наш Ручьев, - сказал Буторин.
- Коли не шутите - поддержал Землянский.
В ночной тиши, на воздухе Николая Васильевича тоже потянуло на исповедь:
- Василий Степанович, вы меня подняли на большую высоту, хотите верьте, хотите - нет, острее стали все чувства, яснее взгляд, чутче слух, точнее биение сердца. Вы меня сделали таким. Мне нравится спорить с вами, честное слово, спорить, размышлять. Из глыбы можно высечь статую. А у человека должна быть душа и сердце, чтоб он мог почувствовать добро и содрогнуться от злодеяния. Иначе нам ста лет не хватит, чтоб воплотить заветную мечту и жить в мире этой мечты?
 Но Землянский ничего не сказал. Он погрузился в свои думы.
- Ты уходишь, тебе здесь тесно? - Вдруг спросил Землянский.
- Не уезжаю, кто вам сказал?
- Когда-нибудь все равно уедешь. Но Анжелу Буторину зачем, забирать? Вы эгоист, загубил такую красоту.
- Вы меня избиваете.
- А как же! Директор поет в хоре! Народный хор территории занял второе место на зональном смотре художественной самодеятельности.
- А здорово, Василий Степанович, да?
- Желаю тебе, знаешь что, так  это ясности.
- Ясности. Чтоб не проклинали нас за что-то...
- Тебя проклинать не будут. Хотя кто его знает? Ты не заметил, как-то душевнее мы стали относиться друг к другу. Как  перестали вмешиваться в жизнь..
- Конечно, заметил, Василий Степанович.
- А почему? Дай, я скажу. Главное, ты преподал им урок. Ты поверил им. Наши беды от неверия и нелюбви. Последуем примеру тех, кто верит и потому добр. Это не простые слова: век изумительных открытий, удивительных вещей, трезвых расчетов. Каждому надо подняться до той высоты, с которой чужие беды стали своими бедами, чужая радость стала бы своей радостью, чтобы люди видели и читали твою душу... Ты первым этого достиг. И если обозначить одним словом то, что составило твою теперешнюю жизнь, это слово - примирение...
- Конечно, ничто не прошло бесследно. Многие сохранили еще обиду на меня. Он-де преследует личные выгоды... Меня разыграли. Мой праведный гнев направляли не туда, куда нужно. Почему? Я клеймил убийц Жизнева. Но клеймил не убийц, а исполнителей. Но я доберусь до правды, какой бы она ни была.Пусть люди знают: Буторин не отрицает, что хочется  подняться... подняться на вершины духа, мужества, правды.
- Навещает предательская мысль,-признался Землянский,- после гибели Жизнева. Он совершил поступок, который стоил ему жизни. Такой поступок мог совершить только он. Любим мы себя, я не говорю о других... Мы как садисты выискиваем в другом изъяны и радуемся.  Не оттолкнуть б от себя людей, которые думают не как ты. А мы хотим,чтобы они  поднялись до той высоты, с которой  хочется говорить? Знаете,Строгов на завод просится, конструктором, то есть хочется уйти от нас.Просит поверить ему. Знаете ведь, чуть что, вспоминает его деда закордонного, и  больно мне за свои сделки с совестью. И ты потакал... я хочу, чтобы ты уехал. Вот такое сидит во мне противоречие. Буду честен. При голосовании я буду воздерживаться. Оставят тебя здесь - хорошо, не оставят, тоже хорошо.
- Спасибо за откровенность. Я нанес ущерб? И по принципу талиона - “око за око” я должен отвечать своей судьбой?
- Вы же навязали людям этот закон.
-Вы хотите сказать, что мы все Хаммурапи?
- А мы даже не знаем, чего ждать, за что отвечать. А если честно, то мы так и остались на перепутье. Я дал людям свободу. А они проявили себя хозяйчиками. Но они-то не хозяева. Я не смог дать им землю в наследство. Чего ради  слетелись наивные души?  Человек мечтал получить свой клочок земли! Понимаешь, свой. Но их обманули. Людям хочется жить свободно, а вожди держатся за вожжи. Ищи здесь беды, не где-нибудь.
- Зачем им своя земля? Разве у них нет  Родины?
-Чтобы силу черпать, как Антей. Клочок земли - это клочок свободы!
- Не понимаю.
- Не понимаешь? Если б крестьяне получили в семнадцатом землю, вместо декрета о земле, смогли б их выселить в тридцатом? Они б все взялись бы за оружие. Была бы вторая гражданская война. Человек без земли - перекати-поле.Людей оголили и  натравили друг на друга...
- Без земли человек  волен  как птица.
- Но у птиц есть гнезда. Ты уверен, что в день ИКС не выселят всех нас куда-нибудь к черту на кулички? Люди начали жить вроде, а это верхам всегда не нравится. Потому-то - приговаривают к изгнанию. Согласно теории: бедный народ - богатая держава.
- Перманентная депортация? Сколько же можно? Не имеют права. Люди освоились, нашли общий язык, притерлись друг к другу...
- Не благодаря, а вопреки им,-  Землянский  поднял указательный  палец вверх.
- Ну, до свидания, -произнес Буторин.
- До утра, - простился Землянский.
Дела не позволяли продолжать опасный диалог. И вот что задумал Василий Степанович. Часть урожая хлеба, собранного с именного поля Жизнева, он демонстративно вывез в закрома Родины, а большую часть продал в соседнем районе,  а на вырученные деньги закупил оборудование для аэродрома. Недавно был произведен первый пробный  взлет с летной полосы этого аэродрома. За перевыполнение плана по сдаче хлеба ему бы присвоили звездочку Героя, но он увы! такой звездочки ему не видать. “ Вместо звездочки - небо в клеточку. Полный улет, сказала бы Катя, дочь моя.Не знаю, как другие руководители, но подарил Родине и сердце, и печень и селезенки и душу...И вообще я хочу  свободы.И добьюсь этого на своей территории...” Позвонил на аэродром, поинтересовался, как дела.
-Василь Степаныч, сами знаете, как нам трудно без Зайцева.Зачем отпустили?
-Вынужден был отпустить.
-Отпустили, а он умотал заграницу, политического убежища  запросил.
-Не дадут ему убежища,- разозлился Землянский.-Дурость.
-Привезут в наручниках и на Лубянку. Там его ждут.Предал родину.
-Тихо. Не предавал он родину.Завтра приеду. Ждите грузовик с радаром.
А Николай Васильевич готовился к отчетно-выборному  собранию. Сомкнулся годовой круг. Кольцо годовое сомкнулось. Надо отчитываться перед людьми о проделанной работе. Хотя все видели его работу и дали ей свою оценку. Двумя фразами не отделаешься. Неплохо бы и осмыслить научно, отстраненно прошедший год... идеологической, политической и организаторской деятельности.
Сел за стол, задумался. Под стеклом фотографии Володи Жизнева.
“Его нет." Эта мысль довлела над всеми другими мыслями. "Его нет...”
Николай Васильевич подумал, что ему трудно было бы не встать на собрании с самоотводом, хотя это и попахивало позой, самовлюбленностью. Нет, не пошатнулась его вера в себя. Просто ему трудно перед памятью Володи.
- К вам можно? - послышался тонкий голосок за дверью.
Вошла в кабинет...Тоня Строгова.
- Проходи, Тоня, садись, - Буторин  поднялся ей навстречу.
- Николай Васильевич, Антон не пишет. Или солдатам - новичкам не положено? Уже прошло пятнадцать ден.
- Письма Антон написал, еще напишет.И обязательно они дойдут. Может, где-то задерживаются по какой-либо причине...Не теряй веры. Ух, какая! Выросла ты. Проснулась, что-ли? И   обиделась на весь свет божий...Не отчаивайся.
-А вы уедете?
-Постараюсь остаться. А то ты натворишь сгоряча нелепостей.
-Оставайтесь, Николай Васильевич. А если Антон еще неделечку будет так мучить, я его начну забывать, изгоню из сердца...
-Тонечка, что ты говоришь? Нельзя же так. Не торопись сказать “нет”.
Буторин не мог рассказать девушке всего того, что он знал. По секретной информации, полученной от высокопоставленного лица в военном ведомстве ( это подтвердила и Габриэла Шумилина), войсковая часть, где служит Антон Корнеев, была срочно переведена в Нальчик для наведения порядка в автономной республике, и судя по всему Корнеев тяжело ранен в перестрелке с мятежниками. Подстрекатели и другие социально-опасные элементы высланы на Крайний Север с последующим расселением в Заполярье. И еще совершенно секретная информация: готовится акция, направленная на дискредитацию руководителей республик, зараженных духом сепаратизма. В чем суть акции, - пока не расшифровывается. “Лобзайся с Рамазановым, а камень за пазухой держи”.
Буторин не знал, что его жизнь висела на волоске от смерти. Пришли к Артуру Арнольдовичу и просили выписать рецепты на  лекарства. По отдельности лекарства не представляли значения, но в сочетании могли оказаться смертельными  для  пациента.
-Мы хотим вылечить одного человека,- зашептали  странные пациенты.
- Кто же он? Привезите его ко мне, надо осмотреть.
-Мы сами осмотрим.
Артур Арнольдович выписал микстуру и на этом ограничился. И тем самым нарушил дерзкий план странных пациентов. Войти в кабинет Буторина, усыпить его газом и всадить смертельный укол...
-Кто там, войдите,- сказал Николай Васильевич. 
А в эту минуту в кабинете  главного территориального  врача Габриэла стояла обнаженная перед  врачом, прослушивающим стетоскопом ее сердце. Почему-то стеснялась доктора, главного территориального врача,  отвела взор. Застеснялся и доктор. Изящные груди с ягодками сосков застилали... его глаза.Закрыл глаза, а  видел перед собой   обнаженную  девушку... без изъяна. Удивительно похожую на жену Юлечку... Неужели эта девушка могла причинить людям зло? Пожалуй, да...
-Артур Арнольдович, справку о невинности...
-Я не могу выдать такую справку, потому что...вы ...не девственница.
-Можете  вернуть...невинность?  Сколько это стоит?
-Сколько вам будет стоить это? Ведь это хирургическое вмешательство...И состояние вашего здоровья...Дышите глубже.
-Вы ведь помогали девицам обрести уверенность, не так ли?
- При безвыходном  положении. Жених  требует безупречности от невесты.
-Доктор, и у меня безвыходное положение. А что с моим здоровьем?
-Типичные симптомы недомогания здешних  молодых жителей.
-Что это за симптомы?
-Такие, что лучше не выходить замуж.
-Ничего не понимаю.
-По моим наблюдениям, произошла  экологическая катастрофа.
-Я слышала об этом. Значит,надо поскорее уехать...
- Желательно...
-Так помогите мне...время не ждет.
- Уйдет без вас, без меня... Уезжайте, если есть возможность, я бы тоже возвратился домой,  а мне тут  еще пять лет...гнить. Впрочем, нас всех поразила гангрена,- вздохнул доктор, красивый сорокалетний мужчина.- Меня лишили степени по делу врачей...хотя  вождей не лечил.Я только пытался выявить причины смерти Фрунзе, Жданова и других вождей. Их лечили наши доктора. Сталин им не доверял. Он человек с особой психикой. Хотя у кого  сейчас устойчивая психика...
- Еще пять лет?  С ума  сойти. Не тоскуйте, доктор, может быть, я помогу вам в чем-то. Я девушка красивая, сами видите, а где красота- там  надежда...- игриво проворковала она.
- Вижу...А не бойтесь, выкладывайте...Ведь мы одни...
 
-Если бы боялась, не пришла. Я знаю, что вы честный человек. Помогите  стать честным человеком.
Габриэла повернулась к нему, обняла его с несвойственной ей робостью,  но нежно, перехватила его смещенный -растерянный взгляд:
-Вы поможете, доктор? Конечно, поможете, я ваша...
-Вы поступали нечестно, и вы испытываете душевное беспокойство? Вас втянули в чуждый вам круг? Ложитесь...на кушетку.
Габриэла послушно легла на кушетку, раздвинула длинные стройные ноги. Очаровательная живая  кукла.
-Трудно, да,  нет даже  желания?- улыбнулась она, зардевшись, бесстыдно вращая  дивными глазами.
Доктор разглядел ее профессиональным взглядом и смутился. Откровенно вызывающая  поза девушки  ввергла его, мужчину, соблюдавшего обет воздержания, в  шок.
-Что природа дала, то и человек вернет...Не в этом дело...
-Конечно, не в этом дело. Идите сюда, доктор милый, делайте что хотите...я ваша...-Она раскрыла объятия.
 Поощренный ее чарующим взглядом, он  освободился от стеснявшей его одежды, и взобрался на кушетку, лег на девушку...
-Девочка хорошая, о, искушение...- Он почувствовал ее гибкий “животик”, негу коленок. - О-о-о...голубонька, душа... Ну, что же, замечательно.  Осмотрю и зашью...
-Только побыстрее, мне стыдно, мне противно...Вы тоскуете по жене Юлечке?
-Она мне не простит, голубушка...- прошептал он, чувствуя омерзение к себе, опустошение угнетенной души. - Если б увидела ее, ты бы поняла...
-Откуда она узнает? Не терзайтесь, доктор.
-Я лгать не могу...Потому я здесь.
- Мне так хочется жить честно, чисто...Простите, нервы расшаталися. Маму расстреляли. Отец...Нас затаскали. Теперь хотят подловить одного чина-юбочника. Потому-то и к вам обратились. Завтра придет к вам Марианна. Горе у нее. Она  не может забыть  своего несчастного...И надо жить...
-А ей-то  зачем ко мне?
-Как вы не  понимаете? У нас с сестрой дело к одному чинуше.Так знать бы, на кого он глаз положит.
-Но ведь это подло, гнусно!- Воскликнул он с возмущением.
-А вам-то что? Вы ждите своего часа. Может, выдадите сестре моей справочку?
-Заочно?  Это подлог. Я, конечно, не боюсь...
-Какая вы все же шляпа...
-Как все...
-Ну нет, не как все. Вы видите одно, а медицинское заключение даете другое... Или все списываете на экологическую катастрофу? Знаете и молчите...
- Советую не распространяться об этом.
-Но вы же доктор!
-Все. Вы свободны.
Назавтра явилась к нему Марианна, немножко похожая на Юлечку
-Сестра просит у вас извинения. Она, конечно, слегка сдвинутая, простите ее. Не повезло ей в жизни. Еще этот Лесняк ее предал! Сестру мою - поматросил и бросил, да к сестре родной укатил. Заболела после той катастрофы, слегла,  за детьми некому присматривать.Уехал Валька  и с концом...
-А кому, прости меня, повезло в этой жизни? Наехали на всех и каждого, но терпим. Что вас привело сюда?
- На здоровье не жалуюсь...с той поры...Я вам благодарна. А пришла за справкой о... невинности. Мне она не нужна, да вот...
- Если вам она не нужна, зачем же... пришли?  Я  подлогом не занимаюсь. Честь не продается и не покупается...
-Но ее лишаются или обретают.  У меня ее отняли.
- Мне надо убедиться...Садитесь в кресло...
Он придвинул к себе кресло и увлекся осмотром ее тела. Сказал нарочито развязно. но с легким замешательством (даже профессия не смогла помочь преодолеть ему  стеснительность):
-Вы мне не нравитесь. Нет, ничего не получится...без штопки. К сожалению.
- Как это не получится? Вы же доктор.  А вы из принципа, да? Вы не делаете  без оплаты?  Оплачу , вот...
- Эти бумажки ничем не обеспечены...Осмотр окончен. Я напишу справку о том, что есть...
-Я вас буду ненавидеть, презирать.  А этого не хочется. Для меня это смерти подобно. Не могу жить, ненавидя.
- Нельзя жить ненавидя. Но нельзя жить и без желания... Я уже ничего не желаю, кроме  забвения без боли и терзаний...Потому бесполезны уговоры.
- А родная жена бы вас уговорила? Или в вас все умерло?
- Что вам до моих желаний? Они несбываемы. 
-Они сбываемы, голубчик, желаю вам, - храбро промолвила Марианна, хохотнув,- не горюйте. Что мужчине для счастья нужно? Чтоб х... стоял и деньги были, вот! Деньги у вас есть. ..
 Его ударило как током от этих слов, грубых и смачных.В нем пробудились желания...
Сбросив одежду, вытянулся на кушетке возбужденный, нетерпеливый, с восхищением и сожалением глядя на избавляющуюся от  нижнего белья восхитительную девушку. Отбросив на спину переливающиеся волосы, выгнув гибкий стан, взметнув сияющие мячики - груди, она, зажмурив глаза, со стоном  запрыгнула на него, как наездница  молодая, но лихая...
-Юлечка, Юлечка моя святая, прости...


                Глава 20

Москва. Кремль.  Закончилось расширенное заседание Президиума ЦК партии. Никита Сергеевич потирал платком потные щеки, сняв очки. Дышал с одышкой. Ждал, когда разойдутся члены Президиума, чтобы остаться наедине и продолжить работу над докладом о построении  светлого будущего  пока в одной шестой земного шара.
Подошел  Брежнев, пользуясь положением второго первого  лица в государстве, сел напротив, повел бровями.
-Есть мнение - надо внести в доклад уточнение.
-Интересно, какое, - вспылил Никита Сергеевич. - Землю не пахал, академии не кончал, так что ли?
-Я не об этом. Стоит ли вновь возвращаться к вопросу о насилии в нашем государстве? Репрессии были и будут. Наша задача делать это более цивилизованными способом и называть это как-то по другому - воспитанием людей  светлого будущего...
-Помнится, Бухарин говорил о перековке в горниле революции. Троцкий и Дзержинский  разрабатывали проект создания спецучреждений...
- Но насилие как метод воздействия - не  их изобретение. Ссылки, депортации - обыденные явления в Египте, Индии, Китае, применяли их в Римской империи, римсское право это допускало. В Европе словосочетание  Condemned to Exile стало чуть ли не юридическим понятием. В Российской империи выносились приговоры к ссылке, к изгнанию...Вспомните “процессы века”. Но заметен  прогресс в умении замести следы преступлении, чтобы не омрачать настроение оставшихся на свободе. Право, не стоит больше говорить о репрессиях. К тому же репрессии - это следствие сбоя государственной машины.
-Леонид Ильич, а вы глубоко изучили вопрос? И где же?
-В академиях не учился, но институт закончил с отличием...
-Тогда поговорим о том разделе доклада, который меня не убеждает. Может быть, придем к согласию. Вчера читал, а в памяти не отложилось это место Минуточку.
Хрущев водрузил на нос круглые очки, толстыми пальцами перелистывал листы   бумаги.
-Еще есть. Не спешите, Никита Сергеевич.
-Когда надо, не находишь.Не ответишь вовремя- получишь нахлобучку. Жизнь не малина. Я посоветуюсь с народом. Разработан маршрут встреч.
В поездке по стране Н. С. Хрущева сопровождали помощники и представители ведомств. В число сопровождающих Хрущева был включен В.С. Землянский. После той памятной встречи на “земле целинной”, Землянский обратил на себя  внимание  персека. Н. С. Хрущев полетел в Алма-Ату, где его встречал первый секретарь ЦК партии Казахстана Д.А.Кунаев. После получасового отдыха в аэропорту, Н.С.Хрущев и Д.А.Кунаев полетели в Ташкент на слет хлопкоробов страны. В аэропорту Никиту Сергеевича встречал Ш.Р.Рашидов, другие руководители Узбекистана. Вдоль взлетно-посадочной полосы изнывала от жары толпа пионеров с охапками цветов.
День у Никиты Сергеевича был расписан по минутам. Но все же он решил  посетить знаменитый корейский колхоз “Политотдел”. В назначенное время правительственные лимузины подрулили к зданию правления колхоза “Политотдел”. Девушки в кокошниках поднесли хлеб-соль Никите Сергеевичу. Председатель колхоза Хван Ман Гым пожал руководителям страны руки и повел на хлопковое поле, потом к кукурузному полю. Потом высоких гостей повели в колхозную столовую - ресторан “Куксигаби”.
 
Никита Сергеевич отведал с удовольствием экзотические блюда корейской кухни. Был в отличном настроении.
- Как живете? - спросил он у председателя колхоза Хван Ман Гыма.
 -Колхозники с воодушевлением восприняли программу построения нового общества.
- Хорошо. Забудьте то, что было. Здесь я вижу настоящие ростки  нового.
Потом  Хрущев,  улыбнувшись, сказал, что хотел бы  познакомиться с рядовыми колхозниками, и это пожелание  было незамедлительно исполнено.
На площади перед “Куксигаби” собралась нарядная толпа. Никита Сергеевич, сняв шляпу, взъерошив волосы стоявшего рядом мальчугана, обратился к  колхозникам,  попутно задавая шутливые вопросы... Он испытывал радостные минуты от  такого общения...   Фотокор старался не мешать очередями вспышек общению  руководителя с народом. В печать попала только часть снимков этой волнующей встречи.  Тот снимок, где Никита Сергеевич поглаживает мальчика (племянника Пак Сен Ира), в газеты не попала.
А Николай Васильевич Буторин был вызван в Москву на идеологическое совещание. В перерыве между заседаниями он позвонил в Совмин, сотруднице отдела внешнеэкономических связей Ж. В. Добровой. Он узнал, что Жанна  не избежала наказания  за проявленное малодушие и милосердие, но сумела удержаться на плаву. С женихом разорвала всякие отношения. Судьба Виктора неизвестна. Он куда-то исчез. Может быть, свели с ним счеты те его ненавистные собеседники...
-Жанна  Викторовна, Жанна, это Николай,  Коля Буторин,- Николай Васильевич произнес с волнением трудные первые  фразы в надежде, что его узнают и  обрадуются.
-Здравствуй, какими судьбами?
-На совещание приехал.
-Что ж, я рада вас слышать.
-Я поступил тогда...
-Не будем об этом. У вас какие-то вопросы?
-Нет.
-Простите, я очень занята...
-До свидания,- промолвил разочарованно Буторин и положил трубку.
 После совещания его пригласили в МГБ, в бывший кабинет отца...
- Что у вас там происходит?
-  Землянский  создает  Заишимскую  республику ...
- Ваше отношение?
- Отсутствие самостоятельности  сдерживает развитие края. Но идея создания республики в составе Казахстана или в составе России авантюрна.
- Его рекомендовал Кремлев-Аникин. И мы прислушались...
-...хотя знали, что он сторонник антипартийной  группы  Маленкова-Молотова?  Был против смещения маршала Жукова. Также против линии Фурцевой в отношении с  талантами.
- Да,Землянский...умеет говорить с каждым из этих...на его языке. Не свой среди чужих, но находит взаимопонимание. Со всеми представителями спецпоселенцев общается. Был против вызова войск на усмирение. Он не считает это ошибкой.  Это нам известно. Известна нам его линия на обособление. Она противоречит программным установкам. Не могли убедить в пагубности  таких воззрений?
- Нет. Землянский любую  попытку переубедить  воспримет, как шантаж.
-Может, в  Совмин его?
-На какую должность? Министром совхозов?  Претендует  на гораздо большее...
- Хорошо, поезжайте. Будьте начеку. Международная обстановка накалена. Мы на грани ядерной войны.
- Когда решают сверху,  внизу обречены...
-Что так мрачно смотрите на жизнь? Обречены те, кто ничего не хотят.
Тогда этот разговор все оставался без последствий.
Но вот  летом 1962 года Л.И.Брежнев возжелал стать первым лицом в государстве. Об этом он заикнулся не на бровях, а совершенно трезвый в кругу тех членов политбюро, которые устали от политических шараханий Хрущева.И решил произвести замену кадров...

                Глава 21
               

Открылась дверь и в ее проеме возникла  импозантная фигура секретарши Людмилы Колосовой. В элегантном костюме из шевиота. Черные туфли на высоких каблуках. Пышные волосы  заплетены в косу и уложены короной. Красива. И строга. Но  чем-то встревожена.
-Вам шифрограмма и телеграмма,- сказала Людмила.
-Всех руководителей по селекторной связи во дворец культуры, - распорядился Землянский, ознакомившись с текстом шифрограммы. Лидия Федоровна  сказала, что кто-то ночью влез  в ним на дачу и что-то искал. Ничего не взял. Пролистал “Рамаяну”, “Коран”, “Библию”,  тома Канта. “Они сделали выводы... Но сокрушить меня они не смогут. Кишка тонка...”.
... И он поднялся  из-за стола президиума, охрипшим голосом зачитал шифрограмму:
-Правительственная. Совершенно секретно. Постановление без номера, датировано сегодняшним числом. Так, это пропускаю. В случае ответного удара возможно заряжение  территории...Жители населенных пунктов, проживающие на территории, в целях безопасности  подлежат эвакуации в населенные пункты сопредельных областей. Эвакуацию произвести в течение двадцати четырех часов с соблюдением мер секретности... Территориальное управление ликвидируется. Первые лица переводятся в распоряжение правительства. Вопросы после. Слово предоставляется генерал-майору Орлову.
Грузный, толстенький человек в штатском, представленный как генерал-майор Орлов( но всем  было ясно, что  Орлов - не фамилия, а псевдоним),  выдвинулся на середину, вдруг ставшей тесной, авансцены.
-Эвакуацией населения приказано заниматься, сами понимаете, военному округу. В частности, будут привлечены для этого две десантные полки, артиллерийская часть, авиаотряд. Если население проявит неорганизованность, оно будет эвакуировано по законам  военного времени.
-Может быть, обратиться к людям? А как же! Ведь их судьба решается  за их спиной...-проговорил возмущенно Буторин.- О каком ответном ударе говорите?
-А вы не знаете, что здесь произошло четыре года назад? Произошгла катастрова, - сурово произнес генерал Орлов.
-Откуда нам было знать? Мы ничего не знали, мы развивали инфраструктуру. Столько объектов возвели., не ведая ни о чем! Вы спросили, хотят ли они бросить все это? Войны еще нет, а мы должны понести жертвы.
- Мы должны защитить наше небо. Все делается от имени и во имя народа, который одобрит наши действия. Так было в сорок девятом, так было после. Враг  не дремлет, нацелено на нас сверхмощное оружие. Могут применить в любой момент. Мы должны  восстановить паритет, идя на любые жертвы. Дату эвакуации прошу держать втайне. О порядке эвакуации проинструктирует полковник безопасности...  Он ответит на все вопросы.
Генерал не представил  полковника, последний счел нужным не терять времени попусту( его здесь знали как лектора по международным вопросам) на увещевания и разъяснения.
- Все въезды и выезды заблокирована. Связь прервана. Почта перлюстрируется, - таранил тишину полковник.- Во избежании паники необходимо следующее. Изолировать лиц, склонных к эксцессам. От каждого взять подписку о неразглашении государственной тайны. Начнем с присутствующих.
Буторин попытался было возразить грозным военным. Воля его была сломлена, но он еще не утратил способности логически мыслить, как ему казалось.
-Люди пожертвовали всем: здоровьем, временем, правдой, чтобы забыть то, что с ними было. Почему же все эти годы молчали? Как это им объяснить?
- Зачем? Все решено. Никакие доводы не будут приняты во внимание. Проживание гражданского населения здесь не представляется возможным. На территории объект номер сто пять, это возможно, космодром, атомный полигон или шахта для баллистических ракет, аэродром, который можно легко переоборудовать в космодром, каньон...При выборе территории размещения учтены все параметры... Тут создана инфраструктура для плацдарма встречно-ответного удара. Нет гарантии, что территория не просматривается из космоса. В связи с этим в ракетно-ядерном конфликте преимущество у того, кто сможет перехватить удар.Мы готовимся к этому...
-Но люди чем виноваты?  Они ведь здесь живут с первых дней  выселения, обжились. А иные - по выходе из зоны остались здесь. Они оборвали все связи с миром. Да и вину свою они искупили...- говорил нечто несуразное Буторин. -Не вижу серьезных оснований для эвакуации. Обращаемся в правительство...
- Вам только что зачитали постановление правительства, отстается только исполнять, -резко  теперь полковник госбезопасности, представлявшийся до сих пор как лектор ЦК партии Черняев.- О державе не думают, погрязли в быт. Понастроили дач, мишеней для врага. Какие права, Николай Васильевич, когда речь идет о судьбе страны? Эти люди не должны здесь находиться в виду чрезвычайности ситуации. Для обеспечения режима секретности. Потому надо торопиться. ..с их эвакуацией, чтобы никто не узнал. Да эта возня с монументом скорби. Хотите на весь мир ославить? Слушайте дальше....
Землянский не вступал ни в какие споры. Он и не пытался даже вникнуть в суть споров, сидел отрешенный, омраченный каким-то страшным известием. Так и было. Утром, еще до отключения телефонном связи ему позвонила из Москвы сестра. “Катя...Катя, с ней несчастье... повесилась. Оставила записку. Всех прощает, жить не желает, уходит туда, где Володя.  Вася, прости, не уберегла племянницу, гореть мне в аду. Где хоронить будем?..” И в трубке гудки, сплошные гудки. “Что творится, что творят? Тех сюда , этих - туда, все мудрят... Но сколько ж можно так безбожно?”
-Что слушать? Предусмотрены следующие меры для изоляции подстрекателей.
Но полковник не стал расшифровывать систему упреждающих мер.К примеру, в целях эмоционального воздействия в морге будет найден подходящий труп или в больнице выявлен тяжелобольной, будет ускорен его летальный исход, затем труп будет одет и подброшен к шоссе, одновременно будет распущен слух, что гражданин сей убит при попытке к бегству. Должно воздействовать на переселенцев должным образом. По возникновении нештатных ситуации будут приняты адекватные меры... Такими правами  эвакокоманда наделен, есть распоряжение  руководства...
С совещания Буторин помчался домой, забежал на минутку.
- Анжела, вот что...Заедет за вещами Ларион. Я поехал. Детей вывозят спецавтобусом. Гена в первой группе. Я буду в голове колонны, буду посматривать.В случае...обращайся к Загребину, он остается за директора.
- Может, я с тобой?  Мне страшно.
- Собери кое-какие вещи?  Пианино  б вывезти. Ларион скоро подъедет. Ну все, встретимся там,  а там... Меня назначают замдиректора института истории.
-Мы возвращаемся?
Николай Васильевич не ответил. Он влетел в кабину, вездеходик с визгом, вздув пыль, помчался к окраине городка.
Анжела вошла в дом. На душе смурно.
...Ворвались в дом  косматые, бородатые люди в лохмотьях, с визгом и хохотом.
- А-а-а-а  мы думали, что никого. Вот и пре-крас-но. А вот берегиня наша...
Один из них протянул к ней руки с  черными пальцами и длинными ногтями.
- Черкашин, чур, это моя женушка Аня. Анюта, я тута,  иди сюда. А ты,  Сен Чу , неси  свечу...
- Маго хальми, Маго хальми!-  тихо воскликнул  силуэт  Сен Чу...
- А-а-а,  домовые, - зашлась в крике Анжела и выбежала на улицу, помчалась опрометью и налетела на телеграфный столб. Разбила лоб, потеряла сознание.
Через двадцать минут подобрал ее Ларион, выскочив из раскаленной кабины грузовика. Объехал весь городок, но Александры Владимировны с дочкой не нашел. На одном из переулков и заметил лежащую на обочине дороги женщину. Это была Анжела. Поднял ее на руки, затащил в кабину и в больницу на последней скорости. Застал врачей,  размещавших в спецавтобус ходячих больных.
Врачи уложили Анжелу на носилки и повезли в реанимационную палату.
- Тут эвакуировать надо ходячих, а с неходячими что делать? Их же не вывезешь на грузовиках.
- Я попрошу  Землянского, чтобы он выделил спецтранспорт.
- Если сможете. Он об этом знает. Значит, нет у него спецтранспорта.
- Как это нет? Есть.
Ларион влетел в кабину грузовика и надавил с яростью на газ...
....Эвакуация проходила организованно, строго по плану, но вдруг возникли непредвиденные обстоятельства.
-Василий Степанович, куда вести колонну?- спросил смуглолицый начальник корейской автоколонны  Пак Эн Хо, - продуктов взяли всего на одни сутки.
-По маршрутной карте,- сказал Землянский.
-Что мне с оравой делать?
-Без эмоций. Без крыши не останешься. Выдадим пособия...-успокаивал Землянский отца семейства.- Поезжай! - крикнул он, видя, как к нему бегут начальники других  колонн.
Землянский был подавлен и зол. “Может, уйти к Кате, доченьке моей незабвенной?.. Они решили мой вопрос. Оставили за меня Загребина. Меня отстраняют без мотивов?! Испугались? Переводят не в правительство, а в распоряжение правительства...Значит, не могут найти мне ничего подходящего. Стал для них балластом  и все. Дожил!”
-По маршрутной карте, по маршрутной карте!
...В больнице остались лежачие старики и старухи. Ходячих быстренько запихнули в автобусы и увезли. Сложнее было с обитателями пансионата. Они встревожены и требуют встречи с руководителями.
Молодые солдаты из эвакокоманды привели в приемный покой пансионата главного врача  и  медсестру.
-Приказано было лежачих успокоить. До прибытия спецавтобуса, - негромко прохрипел сержант, нервно поглаживая потной ладонью кобуру.
-Я подумаю, - выдохнул Артур Арнольдович.- Алла, пойдемте в ординаторскую, я вам выдам шприцы с морфием.
Артур Арнольдович направился в медпункт, в сопровождении насмерть перепуганной медсестры. Из-под белой косынки выбивались золотистые кудри.
В ординаторской  Артур Арнольдович выдал медсестре заправленные морфием шприцы.
-Вы знали, все знали, а молчали...Да что же это?
-Алла, идите, я приготовлю морфину,- сказал Артур Арнольдович, пряча глаза. Из глаз текли слезы. “Мама, я так хочу увидеть тебя...Я хочу увидеть тебя, Юленька, тебя, Гаточка, я хочу увидеть тебя, Москва...” Ностальгия разрывала его грудь.
-Приходите, а то я боюсь...-проронила с тревожным чувством девушка.
Когда Алла вышла из ординаторской, Артур Арнольдович расстегнул халат, и скальпелем пронзил грудь, упал на пол и тихо-тихо отходил ко сну... Перед его замутненным взором проплыли  картинки жизни, залитые красным цветом.
А в коридоре  раздался топот ног, прервавший  последний сон доктора...
-Алка, давай успокой, - заорал сержант. - Невозможно слышать их стоны!
Заплаканная медсестра робко приблизилась к первой кровати, где лежал неподвижно старенький, со сморщенным личиком инвалид-кореец.
-Девочка добрая, правильно, дай бог тебе счастья, - протянул слабую руку. - Отсюда я никуда не поеду. Земля одна, родная, где б человек ни жил, похороните, если можно. Брат с Таджикистане живет. Его там все знают. Строит дом, отнимают, строит дом, отбирают. Потому любят. Напишите ему. Он заберет меня. Хотя, какая разница, что здесь лежать, то там...А дочь моя прячется в лесу...Жила в Моздоке. Пришли ночью, велели уходить. Нет, всего этого мне не перенести.
- Этого  не будет, успокойтесь,- сказала девушка.- Скоро спецавтобус прибудет.
Не глядя, ткнула шприц в руку. Старик затих. Прошла к другой койке. Татарин с козьей бородкой с печальным глазами останавливает ее.
- Это что же. Нас оставили. Ой бой. Я сам, стой. Дай минута.
Татарин сомкнул губы, перестал дышать. Два раза передернулся острый кадык. Замер.
Убедившись, что старик уснул, Алла направилась в другую комнату, где лежала, постанывая, толстая, седая старуха с блеклыми серыми глазами.
-Не хочу я туда. На родину, в Рязань-матушку. Я встану, сама дойду...
 -Вань, держи ее, - крикнул сержант.
Солдат схватил скрюченную руку, крикнул:
- Коли!
Алла вонзила в синюю вену шприц.
- А мне не надо, - сказала Алевтина Павловна, отвернувшись к стене. - Я должна вспомнить перед дальней дорогой.
- А теперь нам морфинчику. Пошли.
- Это только больным.
- Ах так...
- Я сейчас...
Алла помчалась в коридор и забежала в пустую комнату. Солдат обшарил весь пансионат и ворвался в комнату, где Алла искала в своей руке вену...
И тут ее схватил сержант, сорвал с нее халат, разорвал платье... Где морфин?.. Алла жалобно причитала:”Пощади, Игореша...”
-Кончились, Вань, нету...
- Как нету?
Ваня оттолкнул Игоря и ринулся было к Алле, которая держала в руке шприц. Ваня выстрелил. Нечаянно нажал на гашетку, скосил обоих... и схватился за голову. Снайперская пуля  пробила лоб  сержанта...
-Бежим, Вадим!- крикнул Эдик Цай. - Ушли снайперы.
-Прихватил на дорогу что надо?-спросил Залетов.- Махнем в Таджикистан, в Гиссарскую долину, там будем собирать унгернию Виктора, трава лекарственная, ее в аптеках принимают, а поднакопим деньжат, махнем оттуда куда надо. Спишусь с сестрой, ты же ее знаешь, с Катей. В Москве она. Я ее чуть не задушил,когда она с Володей... Не знал, что сестра. Главное, не попасть в лапы... Они б меня схватили, если б знали, что я племянник  Землянской. Я узнал об этом, когда выдавали эвакодокумент. Вот как бывает. Сей эвакодокумент это все. Здорово они нам помогли.
-В связи с необходимостью эвакуации гражданин выписывается и направляется -  куда - не указано. Это здорово!- восторгался Эдик, завязывая вещмешок.- В лес, а  там - ищите-свищите.
-Не хочется никуда. Я здесь  встретил свою душу, которая гуляла по свету.
 
-Говоришь чушь, но слушать приятно. Угостят тебя свинцом, тогда потеряешь душу,- торопил замешкавшегося друга Эдик, смахнув со лба черные слипшиеся волосы.- Выходим из ямы. Мы счастливые люди.
Они с оглядкой выбирались из города, вбирая солоноватый воздух, не видя перед собою неба, не ощущая под собой земли...
“Волга” Землянского оказалась в середине колонны. Во главе колонны козлик полковника госбезопасности. Колонна направлялась к мосту.
Козлик полковника госбезопасности вкатился на мост, благополучно переехал его, развернулся. Полковник в мегафон выкрикивал распоряжения. “Волга” Землянского “зажата” между грузовиками. Он был один и за рулем. “ Все там ...аэродром, заводы, элеваторы с зерном.Эти стратеги  в войнушку играют. Проявили  заботу о людях. Выводят из-под удара...И все для того, чтобы вывести меня из круга... Скоты, какие же скоты!..”
- Без паники, не останавливаться.
Вдруг “Волга” Землянского съехала к  перильцу моста, развернулась и нырнула... в реку. А вслед за “Волгой” свалился с моста автобус с детьми.
- Скорее, на помощь! - закричал Буторин, выскакивая из кабины вездеходика. - Геночка, сыночек, а...
- Не останавливаться, без паники! - кричал в мегафон полковник госбезопасности. -  Команда спасателей, приступайте...
Спасатели выталкивали  на берег  первых утопленников.
А головная колонна с людьми вступила на противоположный берег. Для них начались новые испытания в этой  жизни.
Из динамика раздавалась песня:
Жила бы страна родная и нету других забот...
 Нету других забот... И для Черкашина и других домовых. Они промчались вихрем по опустевшему городку. Заросшие, в лохмотьях, полулюди, полузвери. Пронеслись они, просверкнув черными молниями, и растворились в сине-фиолетовой мгле...
          
                Декабрь 1962  -  август 1963 года - первая редакция.   
                Январь - декабрь 1995 год - вторая редакция.



               





























                ОГЛАВЛЕНИЕ

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ                3

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ                72
                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ                143
                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ          187
                ЧАСТЬ ПЯТАЯ                277


                ЧАСТЬ ШЕСТАЯ                354

                ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ                427

                ЧАСТЬ  ВОСЬМАЯ                491



Литературно-художественное издание
Валентин Васильевич ТЯН
Valentin V.  TIAN
ПРИГОВОРЕННЫЕ  К  ИЗГНАНИЮ
CONDEMNED  TO  EXILE


Обложка Р.Халилова
Иллюстрации И.Рейнер
Редактор Л.И.Круглова
Корректор В.И.Бровко
Оригинал-макет подготовлен в издательстве “Экслибрис-Пресс”
Л Р № 063154 от 01.12.93.
Сдано в набор 25.02.96.  Подписано в печать  25.04.97.  Формат 60х88 1/16. Гарнитура таймс. Печать офсет. Усл.печ.л. 36,00. Уч.-изд. л. 39,60. Изд.№ 1. Зак. №        Тираж 1000 экз.
ТОО “Экслибрис-Пресс”
 127562  Москва, Алтуфьевское шоссе, 30, к.274

Московская типография № 4 Комитета РФ по печати
129041  Москва, Б. Переяславская, 46

Индекс 46051