Это была долгая осень, я приболел, хотя и привился от гриппа. А совсем хворь накрыла в хмурое октябрьское воскресение, накануне новости о его смерти, в которую я до сих пор не могу поверить и, наверное, уже не поверю.
Димыч был единственным моим читателем, снисходительным и благодарным, которого я знал лично. Многочисленные прогулки и ночные посиделки на кухне и в БТИ, где я работал сторожем, сделали его куда ближе других моих знакомых. Мы мечтали, строили планы, надеялись, а главное, его интересовало моё творчество и сам он был ему не чужд, писав редко, но метко прекрасную прозу и стихи.
В последнее время он очень много ностальгировал по детству, настоящее его явно тяготило. В личку сыпались бесконечные ссылки на музыку, фильмы и интервью, которыми он считал важным со мной поделиться. Хотя в слабости его не упрекнёшь: шёл он по жизни достойно, без суеты. Не помню, чтобы Дима кричал или куда-то торопился, его выдержке можно было позавидовать.
Умер он в 40, внезапно от тромба лёгких на который наложилась пневмония. Неделю он пролежал на ИВЛ. Тогда же я узнал о врождённом пороке сердца о котором мне он никогда не рассказывал. Больше других на похоронах плакала его бывшая жена. Может потому что всё ещё любила или от того, что маленькая дочка осталась без отца, я не знаю. Дима был кремирован, прах отвезён родителям его младшим братом.
Я потерял не только собеседника, но и друга, которого я мог огорошить любой, даже самой глупой мыслью и при этом не почувствовать себя неловко. Посредством него со мной перестала разговаривать моя юность. И теперь моя связь с ней носит исключительно односторонний характер.
А в марте следующего года город, в который я приезжал на похороны друга, пришла эпидемия Ковида, остановив в нём жизнь почти на три месяца.