========== Глава 5. Долгие проводы, длинные сборы ==========
— Мехавари, князь верблюдов! Смотри, Мансур-ага, он почти белый!
— «Почти» не в счёт. Желтоватый, — ответил Мансур, притворно хмурясь.
Нар был хорош. Молодой, сильный, с толстыми крепкими горбами. Видно, что жил в довольстве, тяжёлой работы не знал, ходил по пустыне важной мягкой поступью…
Нравится Мансуру нар. Стоит неподвижно, смотрит презрительно сверху вниз, губой жуёт медленно, с достоинством. Нравится и шерсть, и уздечка, украшенная яркой бирюзой. Но не нравится ему цена, которую запросил малолетний бандит. Полтора золотых динара!
Нет, конечно, белый нар стоит вдвое, втрое больше. Купив его, Мансур-ага не останется внакладе, но если бы не двое проклятых дадашей, отирающихся рядом, — приказал бы слугам просто забрать верблюда, а наглого мальчишку кончить тут же у дувала, мало ли их по улицам шляется!
Но дадаши всегда держатся стайкой, одного прирежешь, десяток других набежит, да не ясным днём, а тёмной ночью, и если не убьют сонного, то хлопот и убытку наделают больше, чем на золотой. Да и эти (он покосился) не так просты — прячут под халатами острые ножи… Эх, придётся раскошелиться толстому Мансуру, не его сегодня день!
Но уж торговаться сам Всевышний велел, и Мансур, как истинный приверженец Единого, принялся сбивать смехотворную цену.
— Совсем не белый. Очень жёлтый. На боках, смотри, вот и вот, — тыкал он наугад.
Но Бархади потому и был послан продавать самый ценный товар, что язык у него был без костей и стеснения юный разбойник не знал, смело пререкаясь с уважаемыми скупщиками краденого, и умел он взять ту цену, которую наметил для себя с самого начала. Конечно, верблюд был «с историей». Придут другие люди с солончаков, расскажут, что был караван с белым наром; был, да пропал. Слухи пойдут. Надо будет ждать. Или красить верблюда. Но то уж забота нового хозяина, за то и цена такая: один золотой динар или десять серебряных. Да, именно за золотой решил Бархади продать красавца. Это если без уздечки.
— Это немножко грязь пристала, вот смотри, стряхнул — и нету.
— Всё равно жёлтый, — деланно брюзжал Мансур, преодолевая свою симпатию к почти белому нару.
— Будь он чисто белый, будь он как серебро, разве я просил бы за него такие маленькие деньги? Цена была бы вдвое большей, — рассудительно отвечал Бархади, одним ловким манёвром сворачивая обсуждение шерсти нара и переходя к деликатной теме денег.
На это Мансуру возразить было нечего, и он просто брякнул:
— Пять серебром даю!
— Вах-х! Уважаемый, разве это цена? Разве где-то в Таре продают верблюдов по такой цене?
— Может, и не продают, но я по такой цене покупаю! — запальчиво воскликнул несчастный барыга, чувствуя, что почва торга становится всё более зыбкой. Красавец нар мог ускользнуть и попасть в жадные потные лапы другого перекупщика.
Мальчишка обиженно засопел и потянул нара за красивую уздечку, готовясь уйти без всякого ответа на такое несто;ящее предложение. Нар величаво переступил ногами, разворачиваясь, и сердце господина Мансура дрогнуло.
— Шесть! Шесть серебром!
— Полтора, уважаемый, никак не меньше. Смотри, какие ноги! За один шаг он покрывает половину пустыни! — восклицал хитрец Бархади, приметивший алчный блеск в глазах торговца.
Тот тихонько взвыл и прошептал, сдаваясь:
— С-семь…
После долгих препирательств, после уверений, что он, Бархади, вовсе не хочет оставить кучу детей Мансура голодными (торговец был бездетен), после клятв Мансура о принципиальном отсутствии у него таких огромных денег, золотой увесистый кругляш всё-таки лёг в грязноватую ладонь продавца.
— Э-э! Что ты делаешь?! — возмутился Мансур-ага, глядя, как мальчишка снимает с нара драгоценную уздечку.
— Как что? Забираю своё имущество. Верблюд твой, а уздечка — моя!
— Нет-нет, уздечка полагается к верблюду, оставь её!
— Да что вы, уважаемый! Всякий знает, что верблюд родится без уздечки! Я её надел, я её и снимаю, — без зазрения совести врал Бархади.
Мансур-ага застонал. Ах, если бы не эти двое с ножами, зыркающие по сторонам, ах!..
Через полчаса Бархади нашёл Амада у чайхоны, зашептал на ухо, посмеиваясь, передал ему один золотой и два серебряных динара. Два динара серебром стоила бирюзовая узда.
Остальные, посланные с товаром поплоше, тоже вернулись. Кто с медяком, а кто с серебром. Малиновый халат принёс всего три динара — скупой Ахри-ага ругал вещь, мол, такие уже не носят, цвет немодный, вышивка сыпется — и больше денег не дал.
Как бы то ни было, пора приступать к главному.
Ах, какая несправедливость!
В иные дни очень завидовал Амад удальцам с восточной окраины: жизнь их легка и беззаботна! Караваны идут часто, глупые и жадные купцы экономят на охране (да и то сказать, сколько ни плати, а умирать за твоё барахло никто не будет), поэтому останавливай любого, тряси добро! Эх, вот это жизнь!
Правда, говорят, что эта лёгкая жизнь очень коротка. Грызутся между собой храбрецы, рвут друг друга на куски. Часто-часто пятнают своей кровью только что награбленное оружие — и узорную сталь даманских кинжалов, и иззубренные лезвия криссов, и гранёные наконечники тяжёлых стрел. Но всё равно меньше их не становится.
Со всей округи собираются оглоеды, чуть не в очередь выстраиваются вдоль восточного тракта — грабить несчастных путников, которые всего-то хотят продать свой товар подороже.
Остаётся только один надёжный способ — идти в такаджи с налоговым.
Можно, конечно, пристроиться в хвосте — дорога-то свободна. Но тогда грабь тебя хоть кто хочет — охранники и не посмотрят в твою сторону. Имей Амад при себе лишь дырявый бурдюк, может, он бы и рискнул так сделать. Но нет, сейчас у него на руках великая драгоценность, большая обуза.
«Погубительница сердец», «потрясательница царств» — разве думал Амад, что это не просто слова впечатлительных поэтов, а истинная правда, что красота обладает такой силой? Красота зелёно-голубых глаз, красота изогнутых припухших губ… Но думать об этом сейчас нельзя, а то уж и штаны встопорщились, ещё заметит кто. Сейчас надо думать о другом.
Таблички-баасы на дороге не валяются, добыть такую — сложная задача. И была бы она вовсе безнадёжной, если бы не знакомый стражник. Не зря Амад скармливал сладости толстому Ариму, поил чаем, не зря! Сумел стать ему другом!
Арим-ага птица невеликая, простой аскер, а вот брат его служит во дворце, да не каким-то там солдатом, а десятником стражи! Большой человек! И большие надежды на него возлагает скромный дадаш с южной окраины.
Арим-ага на изложенную просьбу ответил сперва категорическим отказом: нет, не пойдёт он к брату, не станет беспокоить такого уважаемого брата.
Серебряный динар немного исправил дело, и Арим-ага стал озабоченно хмуриться, дёргать себя за нос, от натуги даже пукнул. Амад понял его сомнения и сунул второй серебряный, с беспокойством думая, во что ему обойдётся всё предприятие.
Но что поделаешь, большой бизнес — большие накладные расходы!
Второй динар помог окончательно, и скоро Амад уже стоял у боковой двери казарм, дожидаясь Манафа — сабита.
Несмотря на прохладу утра, Амад вспотел от волнения: выйдет ли к ним большой начальник? Что скажет?
Появившийся офицер был весьма хорош. Взгляд строгий, ясный, без лени, движения уверенные, сам быстрый, крепкий: ни брюха до колен, ни сальной рожи — стальная синева тенит челюсть и волевой подбородок с ямочкой. Сразу видно — человек во дворце служит, поглядеть на такого приятно. Заботится Манаф-ага о внешности: одежда чистая, налобная повязка — белая. Верно, хочет услаждать взор повелителя Тара, хоть и говорят, что Сурхан-Саяды (именование) женщин любит.
Тем временем полученные деньги Арим отрабатывал: представил достойного юношу, изложил его просьбу. Манаф-ага смерил взглядом тощего мальчишку.
— Много товара? Что везёшь?
Амад затараторил — успеть сказать, пока слушают:
— Нет, совсем немного! Совсем ничего не везу!
Смоляная бровь дрогнула: мол, а чего ж тогда едешь?
— Еду я… Везу… — Амад слегка запнулся, но тут же его осенило: — Еду я по семейному делу. Сестру, — едва не сорвалось с языка заветное «продавать», — лечить! К тамошним лекарям везу.
— Красивая?
— Уй, нет, господин, совсем некрасивая! Тощая, больная!
— Тощая? Может солитёр у неё? — заинтересовался Манаф-ага.
— От солитёра уже лечили, не помогло. Видно, не солитёр это. Наверное, печёнка больная, — кстати вспомнил Амад печень Жёлтого Курши.
— От печени отвар верблюжьей колючки помогает. Я своих солдат всегда так лечу.
— Да-да, господин, — закивал Амад, соглашаясь. Большой человек проявил интерес к маленькому — хороший знак!
— Тарские лекари — неучи, мало что могут. Лечи сестру. Потом покажешь, — произнёс десятник, знающий от брата, что у юного бандюгана-сироты отродясь никакой сестры не было. — Иди за мной.
Как велик мир и как он сам мал и ничтожен в этом мире, Амад понял через три прохода со стражей, два внутренних дворика (один с пальмами, другой — с фонтанчиком!) две лестницы, четыре поворота направо, налево — только один.
Ой, как жалел Амад, что не оставил половину денег — ну хоть тому же Казиму! Ткнёт его сейчас красавец сабит острым мечом и не побрезгует ковыряться в скользких кишках в поисках Амадова золота. И за меньшее режут друг друга, а тут целый золотой! Да серебро! Или побрезгует? Кликнет стражников, а уж те выпотрошат дочиста… Ай, как глупо сделал — сам принёс свои деньги злым людям! Живым бы уйти. Кто он здесь, во дворце? Никто, совсем никто, меньше мухи…
Но ничего страшного грозный сабит не вытворил а, войдя в длинную арочную галерею, остановился у проёма, завешенного плотной тканью, и там неожиданно подмигнул:
— За разговор не плачено, друг моего брата!
Амад понял, сунул пять серебряных в сухую мозолистую ладонь. Ясно было, что меньше пяти такой человек не возьмёт.
Манаф-ага кашлянул погромче, тронул занавеску: «Здесь ли ты, уважаемый?» — и на тихое «Войди, покорный!» вошёл и втащил за собой Амада.
Посреди подушек, за низким столиком сидел человек. Совсем невидный и некрасивый, но при взгляде на него Амад сразу вспомнил про зиндан, пытки и калёное железо.
— Толтам-заде, плод мудрости мира, не уделишь ли минуту своего драгоценного внимания моему родичу?
— Ну какой там плод, — лживо улыбнулся носатый человечек. — Так, лист на древе познания. Я выслушаю твоего родственника, не сомневайся, добрый Манаф.
Оставшись наедине, Толтам-бей благосклонно выслушал сбивчивую речь Амада и ответил очень просто:
— Баасы стоит дорого. Но для родственника Манафа-аги и ради богоугодного дела я выпишу тебе пропуск за один золотой. Всего!
— Вай! — невольно вскрикнул Амад.
Один! Золотой!
Поняв по его упавшему лицу, что платы не видать, человечек нахмурился и спросил:
— Сколько есть?
— Семь серебряков. И ещё медь.
При слове «медь» Толтам-заде, третий помощник писца, брезгливо скривился.
— Давай.
Трясущимися руками Амад вытащил горсть медяков, но был остановлен властным окриком:
— Серебро давай!
Предусмотрительный Амад рассовал деньги по разным местам. Пять динаров из складки пояса, ещё два — из отдельного узелка. Возьми, добрый человек, подавись! Видишь же — больше ничего нет.
Не переставая кланяться, Амад задом вылез на залитую солнцем галерею и, утерев пот и слёзы, отправился в обратный путь. Заветную глиняную табличку он намертво зажал в кулаке.
«Вот оно как у них тут! Культура!» — подытожил он, выбравшись на улицу и с облегчением оглядываясь на высокие стены дворца. «Кучеряво живут! Ни тебе железа в пузо, никакой кровищи, даже пятки целы — как будто никому не интересно сколько у него денег на самом деле. Рук не марают! Высший свет!»
Недёшево достался пропуск-баасы. Но что поделаешь: пора привыкать вести дела в этом самом высшем свете.
На оставшиеся две серебрушки купили арбу, кое-какие припасы. Успели в Убежище — за женщиной — и вернулись в город до заката, чтобы под защитой стен переждать ночь. На площади горели костры, работали все чайханщики, сновали между купцами разносчики и продавцы еды и дорожных мелочей. Ещё не рассвело, как поднялся шум, гомон, заскрипели колёса, залязгали цепи воротной решётки, и ворота открылись, из дворца потянулись цепочкой верблюды, россыпью замелькали всадники. Караван тронулся в путь.
< предыдущая < часть > следующая >
http://www.proza.ru/2019/12/30/543 http://www.proza.ru/2019/12/30/586
оглавление
http://proza.ru/2020/07/13/495