(Написано нейросетью с минимальной помощью автора)
«Пушкинская» поэтесса Татьяна Ларина сообщила, что «дальше процесс был насильственным и беспощадным и острие бритвы вошло в её грудь…» Это точно. И все же: существует ли граница между литературной порчей и убийством?
В случае со смертью Есенина эта граница называется «зомбиизмом». А что такое зомбиизм? Сейчас расскажу. Но сначала я расскажу про Туллу. Мусульманский город, где прошло детство Есенина.
Так вот. Церковь Туллы действительно стоит на могиле Есенина. Но с некоторого времени в ней началось какое-то непонятное шевеление. Наверное, это было связано с вопросами религии. В город приехала целая толпа священников, которые за несколько дней превратили древний город в классический мусульманский культурный центр — и даже освятили городскую мечеть. Причем именно в её главном круге. Авторам идеи не было известно, что они подпалили храм. А вдруг бы узнали, было бы поздно? Поэтому, видимо, просто сожгли мечеть вместе с несколькими сотнями погибших членов гарема. Есенин рассказывал об этом случае так: «Я сидел и глядел на облака…» Он знал, что когда ты пьёшь чай в обществе трёх баб и болтаешь с ними о чём-то животрепещущем, это очень затрагивает твоё воображение, так что потом ты не можешь даже вспомнить об этом. И ты молчишь. Поэтому он и не особо распространялся на эту тему. Но какие-то комментарии сделал. Мне кажется, кое-кто мог заметить.
Знаете, какой-то грустный взрыв: в эфире время от времени звучит русская народная песня «Пацаны», а на пол опускается занавес, и на фоне бушующего огня сидит отец Сергий и открывает Евангелие, где сказано, что все мы когда-нибудь умрём. И мы все скоро умрём. Все. А дальше написано: «А с тобой, если честно, мне и поговорить-то особо было не о чем». Вот это место, из которое я взял слово, — действительно странное место. Ведь там, кажется, всё сказано — в том числе и то, что умру и я. А теперь ясно одно: точно так же, как и я, Есенин когда-то умирал…» Поняли?
Впрочем, я могу объяснить… Есенин однажды спросил Кублай-Бея: «Скажите, Иван Павлович, а в каком мире я скоро умру? Ведь где-то я умру?». Кублай-Бей ответил: «Скоро, Есенин, скоро…» Это определение. Есенин сказал, что не понимает, кто это «мы» и что это слово непонятно из какого мира. А Кублай-Бей ответил: «Я же тебе объясняю: любой другой мир, куда ты умрёшь, станет там последним из всех, понимаешь? А по какой стороне мироздания ты будешь следующим, тоже никто не знает. Но именно это и есть самое главное. А то, что действительно настанет конец, невозможно определить никакими предсказаниями…» И после этих слов Есенин воскликнул: «Какая чушь! Какая чушь! Значит, нам суждено умереть в этом мире?» Ну надо же было так пошутить!
В тот вечер, после ужина, Есенин ушёл спать, а Кублай-Бей остался с ним. Я помню, как в полусне он вдруг встал и, покачиваясь, пошёл в соседнюю комнату, где что-то бормотал и тихо пел. Выйдя оттуда, он лёг на постель, повернулся спиной к стене, и перед нами предстали очертания его крупного тела с длинной бородой, с огромным железным крестом на шее, который символизировал начало нового, свободного и счастливого пути. Он спал несколько часов, но проснулся, встал и тихо побрёл по комнате. Потом вдруг остановился и открыл рот. А затем мы все услышали его громкий и повелительный голос: «Хотим жить, хотим умереть!»
Что произошло дальше, я не знаю. Мне снилось, что мы все умерли. Но я точно помню, что не видел, как это произошло. Я помню, что Есенин вдруг упал в обморок, а Кублай-Бей встал и открыл окно.
Окно было открыто, дул ветер. Когда я проснулся, в комнате было уже утро.
(М.У.)