Из цикла "Сказки перестройки"
Отдохнуть тоже надо. Конец рабочей недели. Ждёшь его, ждёшь подлеца, а он, подлец, только хвостиком махнёт – привет, только и видели. Надо торопиться. Тоже и жить хочется, и чувствовать хочется. Дело молодое.
В пятницу после работы говорю Гавриле:
– Завтра давай собирайся. Пойдём в баре посидим, отдохнём. Пойдёшь?
– Не пойду, – говорит он, – руку ветошкой оттирая от зловонной мазуты. – Нечего там делать. У меня на субботу другие планЫ.
– Ты что, Гаврила! ПланЫ планАми, а часок посидеть в баре тебе будет невредно. Послушаешь музыку, коктейль скушаешь не торопясь. С девушкой хорошей познакомишься.
– А ну их, ******! – говорит Гаврила и слово неприличное прибавил. – Я вот лучше завтра с утра в баньку, попарюсь от души. Потом, знаешь, пивка пару кружечек... ах! У меня такой отдых.
– Грубый ты материалист, – укоряю. – И отдых у тебя какой-то невесёлый. Всё, видишь, телесные удовольствия. Надо ведь и для души тоже.
– Ладно, – говорит Гаврила и руки в полотенце вытирает (а полотенце грязное-прегрязное). – Ладно, схожу с тобой, так и быть. Уговорил. Составлю тебе компанию. Один пойдёшь, ещё морду начистят. И кто эти полотенца стирает? Срамота...
– Тоже скажешь, – говорю. – Это тебе не пивбар. Эти полотенца никто никогда не стирает.
И слово неприличное прибавил. Тут пошёл у нас специфический разговор.
На другой день после обеда захожу за Гаврилой. На мне куртка "Montana", джинсы американские, кроссовки на липучках. В руке держу вельветовую кепку. Через плечо сумка "Adidas".
Гаврилина мать увидела меня, прослезилась.
– Эх, – говорит, – какой красавчик писаный! А мой-то...
– Где он?
– А вон, в комнате лежит.
Вхожу. Гаврила лежит на диване в бязевых кальсонах, руки сложил себя поперёк, и газета "Правда" в одной руке. Морда красная, размытая-распаренная, губы оттопырил – насвистывает. Пивом по комнате так и разит.
А у дивана стоят шлёпанцы.
Ну, как увидал я это... не передать. Так душа и раскачалась. Схватил шлёпанцы эти мещанские и по морде его, по морде.
– Мещанин ты, мещанин! Лежишь, бока отлёживаешь, – говорю, – а жизнь мимо идёт.
– Ну, хрен с тобой, – вздыхает он.
И с дивана прыг-скок. Кузнечик.
Моментом рубашку "Wrangler" на себя, джинсы покроя "банан", на ноги кроссовки японские на репьях.
– Пошли, – говорит, тяжело дыша, а сам тем временем влезает в финскую курточку "North Pole".
– Где куртку отхватил? – спрашиваю.
– Были в нашем, – сипит Гаврила, – полторы сотни... Ну, пошли.
Гаврилина мать нас увидела, прослезилась.
– Эх, – говорит, – наши-то! Красавчики писаные!
Короче, взяли мотор, подъехали как люди. Разделись, заходим. Народу не очень много, места есть. Только сели мы, не успели осмотреться – подваливает к нам чувак.
Гаврила ему:
– Тэк-с, молодой человек... Значит, для начала нам пару коктейлей покрепче...
– Гаврила, – шепчу ему, – это не официант, ты что!
– А-а, – говорит он. – Ну, извини, друг. Так чего ты хотел нам сообщить?
Чувак говорит:
– А то, что этот столик занят. Тут уже сидят.
– Понятно, – говорит ему Гаврила. – Ну, извини, друг. Мы пересядем. Пойдём, – говорит, – вон за тот, где две чувихи.
Плюхнулись мы к этим чувихам.
– Девушки, – улыбается Гаврила, – к вам уже подходили?
– Кто?
– Официант. Заказ уже принял у вас?
А они как грохнут, только кофе полетел из чашек.
– Ты что, мэн? Это ж бар молодёжный. Иди вон к стойке сам и заказывай, что душа пожелает. Ну, деревня пришла.
Гаврила топает к стойке в своих японских репьях.
– Добрый вечер, – говорит ему бармен. – Что для вас?
– Вечер? – говорит Гаврила. – Какой вечер? Два часа дня.
– А-а, ну тогда добрый день, – улыбается бармен. Так что для вас сделать?
– Давай покрепче что-нибудь, – командует Гаврила.
– Ребята, у нас безалкогольный бар, – говорит бармен.
– А раньше-то! – напоминает ему Гаврила.
– Раньше другая линия была, – говорит бармен. – А теперь снова другая.
– Сделай два кофе тогда.
Ну, сели мы опять к этим чувихам, пьём свой кофе. Чувихи переглядываются. Кофе горький, противный. Ну, дела. Отдыхаем, называется. Посидели мы пять минут, я чувствую – устал так, как будто двигатель камазовский снимал. Говорю Гавриле:
– Пойдём, друг, покурим.
С облегчением таким, с радостью выходим на свежий воздух. Только достали, подходят двое в красных таких хоккейных шлемах, пластмассовых, из "Детского мира", и в белых таких халатах длинных.
Подошли и остановились недалеко. Смотрю, Гаврила косится на них, осторожно так шепчет мне:
– Пойдём, а? А то тут всякие...
Я смеюсь:
– Да ты что, не узнал? Это ж Валерка. У нас работает на мебельном фургоне.
– Который?
– Который слева.
Как бросится к нему Гаврила, как закричит:
– Валерка! Друг! Ты чего тут?
Шлем из пластмассы бряк на асфальт.
Смотрим, а это совсем не Валерка. Незнакомый совершенно гражданин.
– Извини, друг, – говорит ему мой Гаврила. – Извини. Я ошибся.
И грустно так повернулся, руки ткнул по карманам и пошёл по лужам.
А этот в шлеме ничего. Спокойный попался.
– Ничего, бывает. Это из-за шлема. Теперь многие в шлемах.
А, думаю, бог с тобой и с шлемом с твоим. Бегом догоняю Гаврилу. Идёт, голову повесил, чуб на пол-аршина.
– Не понимаю, – говорит, – не понимаю я народ. Нехорошо мне.
– Брось, – говорю, – меланхолию свою оставь.
– Раньше я народ хорошо понимал, знал его, – говорит Гаврила.
Озлился я.
– Толстовец нашёлся! Народ он не понимает! Замолчи, в морду дам тебе, народник!
– А давай мы песню с тобой запоём народную, – тихо так говорит Гаврила.
И высоким чистым голосом заводит:
– Я не Алла Пугачё-ова... и не Оль-га Во-ро-нец...
Я подхватил, и наши голоса, красиво и печально переплетаясь, вознеслись выше крыш в свежем субботнем воздухе:
– Запою, так у милова... закачается...
КОНЕЦ!
24 марта 1986 г.