- Видели Лукьянова трезвого не пьяного. Трезвого, не пьяного? Это не Лукьянова!
В зале ожидания минского аэропорта, где мы втроём заранее договорились собраться перед посадкой в самолёт, добродушно посмеиваясь, рифмованным присловьем встретил Аркуню и меня невысокий инженер Родкин, тоже, как и мой шеф, разменявший уже свой пятый десяток.
Нас тогда откомандировали в один маленький городок на юге Украины, где таких же компактных размеров заводик, производил чего-то там автомобильное. Сейчас и не упомню что – слишком много времени прошло и его специализация затерялась в моей голове среди мешанины продукции десятков и десятков предприятий автопрома, на которых за это время успел побывать. Вроде как автомобильные прицепы, но за точность не ручаюсь... Или карданные валы для двигателей?.. Впрочем, это не имеет в данном случае никакого значения.
В тот раз – что бывало очень редко - с нами должен был отправиться в командировку инженер-химик. Толик Родкин занимался проверкой качества воды циркулирующей в трубах котла – её кислотностью или щёлочностью, дабы не допустить быстрого отложения в этих самых трубах всяческих солей, как, извини, зарастают со временем холестериновыми бляшками, мешающими кровотоку, наши с тобой сосуды, дорогой читатель. Но особо не пугайся - если вовремя принять меры, то... Словом, давай будем жить до ста лет! Или даже гораздо больше. Если захотим.
Так что водоподготовка - это была уже иная специализация со своими, отдельными от наших, задачами. Поэтому теплотехники, занимающиеся процессами горения топлива в котле, в командировках с химиками практически не пересекались. А если и пересекались, то отношения между нами складывались не без ревнивого поглядывания в сторону друг друга.
Говорливый Толик и сейчас, в зале ожидания аэропорта, - времени до вылета ещё оставалось - не упустил возможность лишний раз напомнить Лукьянову об этой разнице между двумя кланами котельщиков-наладчиков.
- Мы с тобой как огонь и вода, Аркуня, индеец противный – несовместимы! И запомни - водоподготовка всегда в котельной на первом месте! Вода пламя уничтожить запросто может, а наоборот, заметь, не-а!.. Да. И по технологии и по жизни вода главнее! А потом уже палите на здоровье своё топливо, индеец противный! – Родкин в то утро отлёта в командировку был уже зримо навеселе. На секунду коснувшись указательным пальцем своего носа, он, со значением, стволом пистолета медленно прицелил его в сторону лукьяновского. И затем, резво мотнув лысеющей головой в направлении аэропортовского буфета, предложил. – Но, давай, попробуем всё-таки выпить вместе мировую – полчаса у нас ещё есть. Тепловикам и химикам давно пора найти общий язык. Пока он у тебя окончательно не заплёлся, индеец противный!
Выпивоха Толик, как, впрочем, и весь коллектив третьего участка, за исключением его начальника Виталия Пилько, не знал, что почти стопроцентная трезвость – уже стала нормой нашенской с Аркуней жизни в командировках. Поэтому, под каким-то благовидным предлогом, я отвёл Родкина на пару рядов кресел в сторону от зримо погрустневшего Лукьянова и обрисовал химику суровую реальность, как на сей буфетный момент, так и ожидающую его в ближайшие четыре недели нашего пребывания на, а теперь бы сказали, в Украине.
Толик был слегка ошарашен:
- Во даёт Емельяныч, индеец противный! Неужели завязал?
- Не абсолютно, но ты с этими инициативами к нему больше не подкатывай. Хорошо?
Родкин кивнул с пониманием, прекрасно зная до какой опасной крайности в этом направлении добрался Лукьянов. Слухи о его грядущем увольнении с работы, по статье за пьянство с последствиями в командировках, циркулировали в «Наладке» уже давно. Знали в коллективе и о почтовых письменных «чёрных метках», не раз приходивших по его поводу в адрес нашего начальства от руководства заводов-заказчиков и тамошней милиции.
- Вон оно как! Тогда нет вопросов у матросов! Только через тебя, Андрюха, индеец противный, теперь буду действовать на эту тему, – икнув, заверил Толик, тот ещё стакан. Но пил он аккуратно, свою меру, правда, довольно-таки весомую, знал и особо не зарывался. Поэтому сразу же оценил случившееся положительно: – Молодцом Аркуня, индеец противный, давно ему пора было с этим завязать. Ведь, скажи, сколько мужиков нормальных от неё, заразы зазря пропало? А крепких семей распалось сколько! Правильно решили, орёлики, только так! Вперёд, до полного искоренения этой заразы! – И сжав кулак, Толик Родкин, поддавала и матёрый алиментщик с трёхбрачным стажем за плечами, незаметно для самого себя взобравшись посреди аэропортовского зала ожидания на виртуальную ораторскую трибуну, подытожил свой короткий спич лозунгом, явно почерпнутым из заголовков газет того времени: – Дадим пьянству бой!
Видно было, что сей пламенный призыв, к сожалению, и ныне актуальный, он, пребывая под газом, адресовал всему человечеству.
Но не себе.
Буду объективным. В общем-то, мы все живём с этим сладостным и комфортным раздвоением личности. Как ни старайся, никуда не деться от одного из основных постулатов диалектики - закона единства и борьбы противоположностей.
Базара нет - он всеобщ! С Эммануилом Кантом бодаться западло.
Такой вот зашквар на кону, братаны...
Этимология Родкинского двусловья «индеец противный» меня занимает до сих пор. Он его, особенно в подпитии, зачем-то ввёртывал в свои обильные речения через предложение-другое. Как ни старался, я так до конца не разобрался, каким образом в словарном запасе моего коллеги когда-то появился этот нехороший американский скальпосниматель в перьях? Причём, обычно он вставлял его со смешком, чуть ли не ласково. Вроде как о хорошем приятеле. Но если Толик пребывал по какой-то своей причине не в настроении, тогда упоминал его как кровного врага, особо прочувственно – с надрывом, даже с ненавистью, и со слезами в пьяных глазах. А то, бывало, и сквозь обильные рыдания.
Вначале думал, что Родкин это кому-то почтительно или непочтительно адресует. Потом показалось, нет, это он о себе. Мол, такая форма самобичевания подшофе. Но, в конце концов, до меня дошло – Толян использовал противного индейца с широким охватом. И о себе, и о тебе, и о мире, и о чёрте лысом. И одновременно ни о ком, а просто, для связки слов и мыслей. Эти «короче», «как говорится», «скажем, так», «вот», «как бы», «так сказать», «да?», «ага» и множество других, несть им числа, как рыбы-прилипалы акулу, неотступно сопровождают нашу многострадальную речь. Они в ходу практически у всех. И у интеллигента, и у работяги, и у генерального секретаря, и у зэка. Ну, и само собой, матерные вставки: «ё& твою мать», «бл&дь», «на &уй» и так далее - как же без них? Инвективная лексика у нас forever!
Но всё это – слова привычные, что называется, они на виду. А вот каким образом, вальяжно расположившийся на длинном Родкинском языке экзотический «индеец противный», туда попал – мне непонятно. Ведь в те совковые времена Толик никак не мог быть за бугром и, тем более, за океаном, где водились индейцы. Он их отродясь в глаза не видел.
Прихотливость нашей речи, её затейливость не перестают меня восхищать. Моя близкая знакомая, в общем-то, человек незлобивый, питала стойкую и давнюю женскую антипатию к начальнице. Поэтому у неё было время до формулы отшлифовать характеристику своей высокомерной врагини. Глядя той в след, она однажды процедила сквозь зубы: Ножки изящные, но калачиком, попу по земле волочит, сиськами подпоясалась, шеи отродясь не было, а несёт себя как королева непальская!
Моя приятельница эту царствующую особу не только воочию, но и на фотографии, скорее всего, не видела! И вообще, где это государство находится, и есть ли там королева, не знала.
Но почему тогда именно гималайская королева, почему необаятельный индеец, об облике которых они не имели ни малейшего представления?
Может быть, абстрактность объектов их сравнений - сродни всеобщности. А что может больше повысить самооценку говорящего и весомость им сказанного, как философское обобщение?
И напоследок вишенка на торте. Лейтмотивом речений одного моего другана, зэка Васьки Захаревича была вставка «Заразочка басом», неизвестно на каком языке.
Употреблял её он также весьма интенсивно, густо усеивая свою феню. Например, его жалоба на жизнь в нашем душевном разговоре у пивных автоматов в торцевом полуподвале пятиэтажки на минской улице Калинина, выглядела примерно так: В натуре, заразочка басом, со второй ходки на той неделе откинулся, брателло. Три сезона как фраер на зоне чалился, заразочка басом...
Для меня, как для глубоко рафинированного интеллигента старой закваски, двойного перегона и тройной очистки до абсолютной прозрачности, это вообще за пределами добра и зла.
Майским и уже по южному жарким днём, пересев с самолёта на электричку, мы втроём приехали в этот благодатный городок, со всех сторон обложенный черешневыми, абрикосовыми, персиковыми и прочими фруктовыми садами. На бахчевых просторах вперемежку с километровыми виноградными шпалерами вызревали арбузы и дыни. Из совсем недалёкого отсюда Азовского моря под йодистый бриз в местные магазины и на живописный рынок, разумеется, везде под прилавок, приплывала красная рыба и чёрная икра. Словом, здесь было на что облизнуться.
Мы радостно предвкушали курортное лето – объём работы по договору, заключённому между «Наладкой» и заводом, был достаточно весом. Можно запросто продержаться тут весь сезон, аж до осени. Конечно, по ходу дела, с неоднократными циркулированиями в Минск и обратно. Потому что заветные два шестьдесят в день мы могли получать, когда срок командировки не превышал тридцати дней. Если больше хоть на одни сутки, сумма прописью уменьшалась вдвое. Поэтому делались недельные перерывы. Иначе – за рубль тридцать – кто бы работал? На них не проживёшь. Даже в обнимку с любимым кипятильником.
На скорую руку поселившись в гостинице, мы пошли представляться на завод. Начальник энергетического отдела, едва познакомившись, сообщил, что о нас уже два раза справлялся директор. И предложил тут же, не откладывая, его навестить.
Это было несколько необычно. У заказчика мы всегда имели дело с главными энергетиками, в чьём ведении были котельные, и выше по заводской иерархической лестнице не поднимались. Ну, разве что отметить у директорской секретарши прибытие-убытие в командировочном удостоверении.
А тут не только в приёмную, а сразу на ковёр. Не для разноса ли? Но пока вроде было не за что.
На вид сорокалетний директор был само радушие. По-простонародному рябоватый, совсем невысокий, он, благодаря хорошо поставленной начальственной осанке, зримо добирал солидности и заодно не меньше десяти сантиметров в росте. Выйдя из-за аэродромного т-образного стола, он крепко пожал каждому руку, поинтересовался, как долетели-доехали, и хорошо ли устроились в гостинице. Не преминув при этом упомянуть о команде, которую он дал, чтобы нам выделили только одноместные номера. Не обманули ли? Всё в порядке? Тогда хорошо, а то я бы им шею намылил. Они хоть и коммунальщики, но фактически у нас на финансовом балансе. Помогаю, чем могу, однако держу в строгости. Надо! Сами понимаете, гостиница – это лицо города...
Несколько обалдевшие от захлестнувшего нас потока гостеприимства, по его размашистому приглашению мы присели рядком с одной стороны длинного стола, а директор, проигнорировав своё кресло, отороченное стаей телефонов, – демократично напротив.
Поговорив немного о том, что нам – Лукьянову и мне - предстоит сделать в заводской котельной, а также в примыкающей к ней водоподготовке – будущем фронте работ индейца противного Толика Родкина, упомянув, уже совсем кратко, о продукции, выпускаемой заводом, директор перешёл на более подробное описание красот города и окрестностей. Мы дружно заверили его, что даже с первого взгляда здешние места произвели на нас неизгладимое впечатление. Директор тут же усугубил наши вполне искренние восторги, добавив, что скоро поспеет черешня-вишня, абрикосы-персики, ну, и всё остальное аборигенное, тогда, заверяю вас – объедитесь нашей вкуснятиной. Фруктов лучше, чем здесь, вы нигде не сыщете, славимся ими на весь Союз.
Мне в этот момент показалось, что в «заверяю вас», было нечто странное. Словно руководитель предприятия не информировал из вежливости рядовых посетителей с высоты своего положения, а рапортовал снизу вверх взыскательному начальству, соизволившему прибыть сюда, скажем, аж из Москвы, от их сиятельства министерства автомобильной промышленности, для строгой проверки работы завода.
Вроде как мы почему-то поменялись местами, взобравшись в этом просторном кабинете на несколько ступенек выше его. Что вызывало какой-то душевный дискомфорт - брать не по чину было не в наших, скромных минских наладчиков, правилах. От беседы с городничим, - тьфу, тьфу, тьфу, простите, оговорился, точнее, описАлся, конечно, с директором, - стало попахивать хлестаковщиной.
Я удивлялся недолго. Потому что беседа приняла вдруг новый оборот, который всё и объяснил.
Дождавшись когда секретарша, поставившая перед каждым чашку с кофе-чаем и общую на всех плетеную корзинку с фигуристым печеньем, выплыла из кабинета, директор, немного прокашлявшись, перешёл к главному для него пункту в повестке дня нашего разговора. Всё предыдущее оказалось предисловием.
- Тут такое дело, мужики, - вздохнув, вернее выдохнув смущение, начал он. – Моя жена, когда узнала, что на завод приезжают инженеры из Минска, можно сказать, с ножом к горлу прижала меня к стенке. Дело в том, что она давняя и, признаюсь, страстная поклонница «Песняров». Что есть, то есть. А их руководителя Владимира Мулявина супруга просто обожает! Иногда мне кажется, что я живу в вашей республике. Пластинок с песнями ансамбля у нас дома не пересчитать. Белорусская речь постоянно из радиолы, потому как крутит она их по несколько раз в день. Плакаты, афиши выступлений «Песняров» где-то достала. Что и говорить, обожает!.. Да, год назад в Киев, на их концерт меня вытянула. Я классику слушаю с удовольствием, а вот большой любви к песенному творчеству, у себя не замечаю. Ну, разве что, к застольному... – Директор улыбнулся своей шутке, правда, немного грустноватой. – Короче говоря, сейчас потребовала: обязательно поинтересуйся у минчан – вдруг кто из них знаком с Мулявиным или хотя бы с кем-нибудь из ребят его ансамбля. Может быть, что-то любопытное про них расскажут... Мне, конечно, неудобно вот так, не успев познакомиться, с бухты-барахты, вас теребить. Но моя благоверная, скажу откровенно, человек упёртый. Если она что задумала – не отвертишься и в сторону не отползёшь...
Мы переглянулись. Мне сразу стало ясно, что ничего особого на эту тему ни Аркуня, ни Родкин сказать не могут. Правда, оба ходили, каждый, конечно, по отдельности, на песнярские выступления в минском Дворце спорта. О чём и сообщили директору, однако, не вызвав в нём особого энтузиазма по сему поводу. Они это с его лучшей половиной уже проходили, побывав на концерте нашего знаменитого ансамбля в Киеве.
Стало ясно, что душа супруги директора требовала эксклюзива. Чего-то не общеизвестного и общедоступного, а только для её личного пользования.
И тут чёрт меня дёрнул вспомнить, что, хотя я непосредственно с Владимиром Мулявиным не знаком, однако, проживаю с молодой женой в примах у тёщи на улице Восточной. И это совсем недалеко от него. Ну, может быть, не очень рядом – через несколько многоквартирных домов, но по минским полуторамиллионным в те времена масштабам, можно сказать, по соседству. И даже пару-другую раз встречал в гастрономе «Звёздочка», куда он с женой, как и я, наведывался за продуктами. И однажды – о чудо, чудо! – даже стоял с ними в одной очереди в мясном отделе...
Директор встрепенулся и ухватился за моё несколько натянутое соседство, как за спасательный круг.
- Во! Прямо в яблочко! – Совсем по-простецки выплеснулся он, мгновенно стряхнув с себя начальственный имидж. – Ну, так это другой коленкор, мужики! Как дядя доктор прописал!
Было похоже, что совместное пребывание с Мулявиными в магазинной очереди за сосисками, для жены директора – и это он хорошо знал - было сродни интимным, можно сказать, альковным подробностям из жизни знаменитости, к которым супруга жаждала прикоснуться.
Паузы не было.
- Вот что, дорогие мои, - директор очень довольный, что услышал то, чего очень хотел услышать, тут же объявил: - Прошу вас завтра вечером навестить нас, примерно после семи. Не волнуйтесь, незваными гостями не будете. Это от нас двоих, она ещё днём поручила мне пригласить вас на ужин. Разносолы обещаю, а вот отказ, что хотите думайте, но не приму!
Как пишут в газетных отчетах об окончании межгосударственных переговоров аж на самом высоком уровне, приглашение посетить в ближайшее время нашу страну с официальным визитом, было принято с благодарностью.
Директор, словно почётных гостей, проводил нас до двери. На выходе, придержав меня за локоть и подождав, когда Аркуня с Толиком отойдут подальше, тихо попросил:
- Вы, Андрей, пожалуйста, не стесняйтесь. Тут, поверьте, не тот случай, где краткость сестра таланта. Поподробней расскажите, когда будете у нас, о ваших встречах с Мулявиным. Какие ни есть были-небыли. Если что в этом направлении дофантазируете, расширите, так сказать, - обиды не будет. Ну, словом, вы меня понимаете...
- М-да, индеец противный, - по дороге в гостиницу подытожил наш разговор с директором Толик Родкин, с его громадным троебрачным опытом. – Похоже, индеец противный, что он у своей мадам лежит плотно под каблуком.
Аркуня добавил, не без философского осмысления:
- И этим счастлив.
- Да ты сам такой, - нахально вставил я. И в ответ незамедлительно получил от идущего рядом начальника не больно локтем в бок. Что в данном случае означало абсолютное согласие.
Всё было прекрасно – наша командировка в этот городок с места в карьер начиналась, можно сказать, лихо.
Кроме одного, но весьма существенного обстоятельства. По известным причинам, Лукьянову присутствовать вечером на завтрашнем мероприятии у директора было никак нельзя.
Мы с Родкиным попытались его уговорить.
- Там же на столе наверняка бутылки будут стоять, Аркуня! Это ж для тебя как красная тряпка для быка. Ведь мучиться будешь, а потом не выдержишь, нальёшь себе. Что, мне тебя по рукам хлопать при всём честнОм народе? Мы ж, вроде как, под приличных косим, - взмолился я. – Испортишь впечатление, Аркадий Емельянович-свет, а нам на этом курорте не лишняк будет ещё до осени покайфовать!
- Тебе, индеец противный, всю вкуснятину потом принесём, - поддержал меня Толик. – Скажем, что приболел, индеец противный, и поэтому не смог прийти. Хозяйка для тебя ссобойку обязательно соорудит. А если не догадается, индеец противный, мы ей как-нибудь подскажем.
Но Аркуня заупрямился. И не в директорских разносолах тут было дело. Конечно, ему не светила перспектива одному коротать вечер в гостинице, пока мы там будем развлекаться светскими беседами. А, главное, не хотелось лишний раз признавать свою неполноценность, борьба с которой стоила ему стольких усилий.
Он клятвенно, всеми святыми, убеждал нас, что к спиртному на столе не только не прикоснётся, а даже глядеть в ту сторону не будет.
Мы ещё немного поуговаривали Аркуню, а потом сдались, убедившись, что дело это бесполезное. Раз уж так, решили поверить его уверениям. Уж больно проникновенно, с повлажневшими глазами, давал он свой зарок.
С женой директора я, что называется, промахнулся. Заранее представлял её провинциальной сударыней с претензиями, соответствующими статусу третьей дамы в городской иерархии жён начальников.
Место это она, действительно, вполне обоснованно занимала после подруг жизни первого секретаря райкома и председателя райисполкома. Завод, где директорствовал её муж, был, так называемым, градообразующим. Это означало, что других предприятий, более-менее сравнимых с его масштабами в этом районном центре не было.
Но, конечно, сам по себе завод этот был небольшим. Как говорится, первый парень на деревне, а в деревне хаты две!
Это сейчас не по злобе у меня вырвалось. Просто, увы, к слову пришлось. А я ради красного словца... Ну, и так далее. Что делать, издержки бумагомарательной профессиональной зависимости, сказываются, добавлю не без кокетства.
И, тем не менее, супруга директора по праву занимала место третьей леди на городском пьедестале почёта.
К тому же бронзовый призёр в этом забеге, вечном для, так называемого, - ошибочно называемого, - слабого пола, оказалась ещё и красивой женщиной. И, вопреки моим ожиданиям, без явного налёта провинциальности. Не было на ней модных тогда в народе многоэтажных шиньонов-начёсов, воздуховлагонепроницаемых нейлонов-кримпленов, беспорядочного нагромождения то там, то сям янтарно-серебряно-золотой бижутерии и прочих архитектурных излишеств. Одета не броско, в чего-то джерсийное, но зато окутана тонким ароматом дорогих духов, явно не нашенского пошиба. Держалась просто, не манерничала. И хотя, как и говорил её муж, в квартире зримо присутствовали «Песняры» - в собрании пластинок, аккуратно расставленных на полках рядом с радиолой, концертных плакатов и афише на стенах, - тем не менее, в ней не чувствовалось бездумного фанатизма идолопоклонницы.
И мне показалось, что она относится к своему, назовём его так – увлечению, достаточно трезво, с изрядной долей самокритичности.
Оказалось, что горячая любовь к «Песнярам» возникла у жены директора не на голом месте. Хотя в наших берёзово-сосновых краях она никогда не жила и даже не побывала, но кто-то из родителей имел белорусские корни. Наверное, мой персональный голос крови, сработал, объяснила она. И улыбаясь, добавила, что, конечно, без известной доли завихрений в дамских головных извилинах, тут тоже не обошлось.
Этой шуткой она разрядила обычное напряжение первых минут знакомства.
Но за раскованностью и нескрываемой самоиронией, а, может быть, благодаря им, чувствовался твёрдый характер.
Что не мешало её не нарочитому радушию хозяйки дома. Приглушив звучавший из проигрывателя один из суперпопулярных хитов «Песняров», она пригласила мужчин отужинать.
Нас ожидал по-настоящему обильный стол. Его райские кущи описывать не буду из любви к той части моих читателей и особенно читательниц, которые сейчас на строгой диете. Дабы садистки не удваивать их и без того нечеловеческие страдания на скорбном пути от прогрессирующей обезофобии к регрессирующей анорексии.
Бутылочная составляющая ужина не уступала по насыщенности и разнообразию всему остальному гастрономическому. Я даже заприметил в далеко не коротком строю французский мартель. Гостеприимный хозяин объяснил, каким образом сей экзотический коньяк приземлился здесь, втиснувшись между привычными для этих краёв азовскими чёрной икрой и красной рыбой.
Разумеется, привычными не для всех.
С полгода назад он был несколько дней около Лиона – подбирал на аналогичном заводе какие-то уже бывшие в употреблении специализированные станки для производства у нас чего-то там такого же. Почему бэушные? Ну, на другие денег министерство не нашло. Хотя, правду сказать, всё получилось к лучшему. Иначе столичные сами не упустили бы возможность прокатиться за бугор. Однако разбираться в тонкостях они не любят. Им что надо? Чтобы была гарантия на оборудование. Вот тогда проплачивают за него из Москвы – и вперёд на лионщину – в магазины ихние забуриться пошустрить, в заведениях устриц с лимоном посёрбать и заодно, между делом, расписаться в получении абсолютно новых станков! А тут нужно было выбирать их по степени износа, часто с кондачка незаметному. В этом министерские чиновники не сильны - им подавай готовенькое, чтобы по техпаспорту. В общем, они вовремя сориентировались в ситуации и спустили указивку: Давай-ка, провинция, дуй к лягушатникам сам. Там и разбирайся, что такое хорошо, а что такое плохо, тебе на этом металлоломе работать...
- А я парень простой, раньше говорили, от сохи. Поехал. Принюхался. Где со штангельком полазил, где руками пощупал, а где и просто ногой пнул, не звенит-стучит ли внутри какая деталь, с годами износившаяся. В общем, накопал вполне себе неплохие станки, не хуже новых. Так что всё, как говорится, устаканилось. И овцы целы, и волки сыты, и, главное, мартель на столе, - ухмыльнувшись, подытожил свои путевые заметки директор, отвинчивая бутылочный колпачок с многосложным ненашенским хрустом. – Ну что, давайте пробовать... Дорогая, тебе, как всегда, чуть-чуть-чуть? Ага, понял! Тогда только два раза: чуть-чуть... А вы, почему нет, Аркадий Емельянович?.. Как знаете, колхоз дело добровольное...
Сейчас уже и не вспомню, какую мы тогда придумали легенду про полное Аркунино воздержание. Толи здоровье не позволяет, толи врачи запретили, толи ультиматум жены. Что, между прочим, во всех вариантах было истиной правдой, учитывая, что жена и врач были в одном лице, а про здоровье говорить не приходилось. Помню только, что под одну из этих излагаемых версий Аркуня горемычно кивал, вздыхал и разводил руками. Даже то, что делал он это не совсем искренне, нашло понимание у хозяев. И сочувствие к его трудностям, какие бы причины, на самом деле, за этим мазохизмом не таились.
Да и по отношению ко всем остальным гостям, в лице Родкина и меня, обошлось здесь без привычного на наших просторах набора мантр: обижаете, не уважаете, одна рюмка не в счёт, тост за хозяйку - отказываться грех, детские дозы - не о чем говорить, запорожскую, оглоблёвую, стременную, закурганную, на посошок, на ход ноги, пей до дна, пейдодна, пйддна... а сколько тут пить?.. Ну, и так далее - родимый застольный ритуал, направленный на закабаление гостей до полного их окаменения.
Правда, облегчало процесс то, что к описываемому моменту, время - лучший редактор, цензор и врач нарколог одновременно - уже повыветрило из застольного тостового репертуара, обязательные ранее первоочередные шаманские камлания: давайте стоя выпьем за здоровье вождя всего прогрессивного человечества, гения всех времён и поколений, генералиссимуса товарища сталина; за нерушимое и непоколебимое единство партии и народа; мудрого ленинского политбюро; исторических решений поворотного тридцать четвёртого съезда КПСС; досрочное выполнение заданий пятнадцатой пятилетки...
После полного освоения всей этой многочасовой звонко-рюмочной ударной программы строителей коммунизма, поочерёдно отбарабанив здравицы, гости вместе с хозяевами дружными рядами, в едином порыве, плечом к плечу, все как один...
Валились под стол.
Зачастую и в буквальном смысле.
Иногда парами.
Вот уже более полувека, никак не могу турнуть из башки, изначально переполненной альтруизмом чистейшей воды и кристальной прозрачности, приставучую, как муха-навозница, мысль:
Власти предержащие держали всех нас за полных идиотов.
И не очень ошибались.
Впрочем, эти схоластические построения, абсолютно оторванные от реальной действительности, не имеют к тому вечеру ровно никакого отношения – тостов не произносили, уговаривать не уговаривали. Просто разговаривали.
Точнее, говорил о «Песнярах» в основном один я. То, отвечая на вопросы хозяйки дома, то солируя в монологах, не забывая при этом бряцать интеллектом. Каков у меня на тот момент был в наличии. Думаю, не слишком объёмным. Да и сейчас, признАюсь, он в дефиците.
А кому из нас хватает для представительства и обольщения одного только дивного, в серых яблоках, костюма и глубины во взоре, облагороженном неизбывной болью художника за судьбы всего человечества? Для полного счастья необходимо перехватить где-то ещё и десятку-другую.
Может, кто одолжит лавэ? Падлой буду, не заарапю! В секунд отдам тики-мити, за мной не заржавеет, пацаны!
У меня, разумеется, не получилось бы долго распинаться о своих якобы контактах с нашим знаменитым ансамблем вообще, и его руководителем в частности. Поэтому разбавлял, имеющуюся в наличии скупую неофициальную информацию, водицей всяческих подробностей. Конечно, старался не перебарщивать с домыслами, уже с самого начала знакомства осознав, что проницательная жена директора может рано или поздно распознать самозванца...
Впрочем, до откровенного вранья я не скатывался. Впрыскивал в свои речения какие-то детали, подробности, которые вполне могли оказаться реальными. Например, зная, что супруга Мулявина, которую я, действительно, несколько раз по-соседски встречал с ним в продовольственном магазине «Звёздочка», была артисткой оригинального жанра в филармонии, добавил к этому ещё, что она весьма популярна в этом своём амплуа у белорусских зрителей. Думаю, что такое преувеличение – если оно преувеличение, а не факт - актрису не очень бы и обидело. Тем более что информацию об успехах на сцене я дополнил реальностью своего восторженного впечатления о её привлекательности. Тут уже не соврал ни на йоту. Так и было.
Конечно, местами приходилось изворачиваться. К примеру, из-под немного ревнивых женских вопросов – во что была одета супруга Мулявина или о её причёске, косметике - я выползал, сетуя, что запомнить такие тонкости мне отроду не по силам. Мол, они есть, но не про мою мужланскую честь.
- Правда, - добавлял я, глядя абсолютно невинными глазами на супругу директора, - у меня сохранилось общее ощущение примерно такого же, как у вас, стиля. Можно сказать, утончённого.
Эта откровенная лесть, пусть и с несколько ироничной улыбкой, была всё-таки принята в упаковке неуклюжего комплимента. А за него нашего брата дамы по мордасам не бьют.
На то и был расчет.
Так что в целом мы смогли более-менее успешно соответствовать живому интересу хозяйки к «Песнярам», да и ко всему белорусскому. В том числе и к языку. Помню, что она несколько раз хотела выяснить значение отдельных слов:
- Вот здесь в «Алесе» такая строка: «Стаю на ростанях былых, а з паднябесься...» Всё я поняла, а «на ростанях» споткнулась... Это что – расставание? Или перекрёсток?
- Не совсем так, спадарыня. Точнее сказать, распутье. – Опередив меня, перевёл это, а потом и многие другие слова, Лукьянов.
Ён добра ведаў матчыну мову, як кажуць, з калыскi. Значна лепей за нас з Родкiным...
Ближе к концу застолья Аркуня заметно повеселел. С видимым удовольствием давал подробное толкование слов в песнях, которые с подачи хозяйки звучали почти все время. И войдя во вкус, даже успевал синхронно озвучивать свои подстрочники непонятных для нашей слушательницы мест в текстах. Делал это он быстро и точно, поспевая за песнярами. Уверен, что увидев такой профессиональный перевод, вусмерть обзавидовался бы не один ооновский толмач.
Жена директора внимала Аркадию Емельяновичу с явным удовольствием, да и мне эта подмога была с руки, разбавляя моё затянувшееся солирование.
Правда, слегка настораживало его вдруг возникшее оживление. Но все вроде было под контролем. Заранее, ещё в гостинице, условившись неусыпно бдить, мы с Родкиным не забывали приглядывать за перемещениями Аркуниной руки мимо мартеля со товарищи к безалкогольным напиткам. И отклонений от этой праведной траектории ни разу не заметили.
Сам Толик, опять-таки по предварительной с ним договорённости, весь вечер молчал, ну разве что при случае поддакивал междометиями. Он и не возражал против этого цензурного ограничения, зная, что в любой длинной фразе его рефрен «индеец противный», от повторения которого наш химик, как заика от спотыкания, был уже не в состоянии удержаться, может замусорить интеллигентную беседу.
Можно сказать, вечер задался. Директор сиял от удовольствия, почувствовав, что он сумел потрафить требовательной супруге. А тут и я широким жестом пообещал к следующему нашему приезду раздобыть для неё в Минске автограф Мулявина.
Что было не совсем голословно. У меня к описываемому моменту завелись знакомства в редакциях газет, куда я приносил свои пробы пера. Да и на заочном отделении факультета журналистики Белгосуниверситета имелись уже приятельские отношения с однокурсниками, работающими в различных газетно-журнальных изданиях, на радио и телевидении, в том числе и в структурных отделах, занимающихся освещением так называемой «культурной жизни».
В этих направлениях я и собирался пошустрить. Авось кто-то поможет с автографом. Или сам прорвусь за кулисы с рекомендацией. Ну и ксива внештатного сотрудника республиканской молодёжки, глядишь, тоже будет здесь не лишней...
Растроганный директор не остался в долгу. Он алаверды поведал, что у его завода есть профилакторий в двадцати километрах, рукой подать, домики со всеми удобствами, в том числе и с бесплатным питанием. И всё это прямо на берегу Азовского моря. Где мы не один раз за лето по недельке-другой можем с комфортом отдыхать. Причём без отрыва от производства, служебный автобус утром отвезёт, после работы привезёт. В общем, считайте, что этот вопрос уже решён...
Если имеет право на жизнь выражение «жизнь удалась», то оно лучше всего говорило о настроении нашей компании, поздним вечером шагающей из гостей в гостиницу. И предвкушающей томное лето в этом курортном городе, в который на наше счастье каким-то совершенно случайным образом затесался заводик доблестного министерства автомобильной промышленности...
На завтра всё рухнуло.
С утра, едва успев переступить порог отдела главного энергетика, мы узнали, что директор хотел меня видеть и попросил, как только появимся, немедленно зайти к нему.
В радостном предвкушении продолжения вчерашнего банкета, пусть теперь уже только разговорно-организационного, я переступил порог просторного кабинета.
Директор, стоящий у широкого окна с видом на заводской двор, даже не обернулся. И не поздоровался. Дальше я разговаривал с его спиной. Точнее, слушал. Говорил только он. Короткими фразами.
Сейчас я, конечно, не воспроизведу все детали. Давно всё это было, а, главное, не хочу рассусоливать обрушившуюся на меня новость, которую сквозь зубы процедил директор.
Да она и не нуждается в подробностях. Только факты.
Этим утром жена, собираясь на работу, обнаружила, что едва початый стопятидесятиграммовый флакон «Шанель №5», привезённый им совсем недавно из командировки во Францию, пуст. Отлучившись посреди вечера в туалет, Аркуня увидел в прихожей, стоящие на полке трюмо духи, и выпил, точнее, вытряхнул их в себя до последней капли.
Сообщив это, директор, по-прежнему не оборачиваясь, рублеными фразами сразу же подытожил, что такой подлости он представить себе не мог. И больше нашу компанию вместе с этим алкоголиком на заводе сейчас и впредь видеть не желает. Командировки нам отметят. Но и только. Договор аннулируется. Убирайтесь восвояси.
От потрясения у меня перехватило дыхание. Всё, что я смог из себя хрипло выдавить, уложилось в одну прерывистую фразу:
- Простите, не уследили... и не предупредили вас, что он больной человек... он покалеченный, изломанный войной.
Директор повернулся ко мне лицом, но ничего не ответил, осознавая услышанное. Какое-то мгновение мы молча смотрели в глаза друг другу.
Потом я повернулся и ушёл, придавленный горечью и стыдом.
В тот же вечер мы сели на поезд, идущий в Минск.
То была та самая ситуация, когда - «добежим до канадской границы»...
Сразу же после посадки, чтобы хоть как-то унять, растворить стресс, распили в купе, купленные на ходу в каком-то привокзальном магазинчике, пару бутылок красного. Мы не ругали Аркуню. Видя его состояние, понимали, что трогать Лукьянова сейчас нельзя. Да и вообще незачем. Он и без нас осознавал уродливость им содеянного. Почти всю дорогу пролежал на верхней полке купе, отвернувшись к стенке.
Среди ночи проснулись от криков «огонь, огонь, бля*ь, целится, целится ганс!.. Бронебойным его успей, Борь, выше, выше, ёб твою мать, выше, выше наводи!.. Огонь, огонь, огонь!» И рыданий.
Воевал...
Мне было не привыкать – за восемь лет это случалось несколько раз в наших командировках. Да и жена с самого начала предупреждала, что такое с ним во сне иногда происходит. Включили свет и с трудом – под стук в дверь купе испуганной проводницы – вместе с Толиком Родкиным в четыре руки растормошили, растолкали никак не хотевшего приходить в себя Аркуню.
До сих пор помню слёзы в бессмысленных со сна глазах на его перекошенном страшной злобой худом лице.
Дней через десять после приезда позвонила его жена, предложила в конце дня встретиться. Почему-то на почте. Аркуня всё это время не появлялся в «Наладке», взяв больничный. Я опасался, что после случившегося, наверное, совсем стало плохо у него со здоровьем. Но жена, как врач, заверила – выкарабкался, поправляется. Не пьёт. И в понедельник должен выйти на работу. А нам с ней нужно будет увидеться по другому поводу.
В вечерней толкотне почтового отделения с трудом нашли место у протяжённого, слегка с наклоном, стола, окроплённого по всей длине пунктиром круглых чернильниц-непроливаек. По бокам от нас народ, макая в них перьевые ручки, деловито заполнял бланки всяческих отправлений-получений.
- Вот что нужно нам сделать, Андрей... Аркадий просил помочь. – Она раскрыла хозяйственную сумку и достала из неё недавно выпущенную пластинку «Песняров», с коллективным снимком всего состава на конверте. Над несколькими автографами, в том числе и самого Мулявина, надписанные им дарственные строки: «На добрую память уважаемой семье...». Далее фамилия директора и жены с именами-отчествами.
Я перевёл дыхание: – Как вам удалось?..
- Это он. Повезло. Окольными путями узнал, что ансамбль сейчас не на гастролях, а в Минске. Надел пиджак с военными наградами и с этой пластинкой два дня сидел на проходной филармонии, ждал Мулявина. И укараулил, когда ребята шли на репетицию. Расписались все, кто тогда вместе с Володей был... Вот так и получилось... Нужно это сейчас отослать, только, давай, чтобы почтовые в дороге не разбили, вместе с тобой хорошо упакуем – одна боюсь...
- Домашнего адреса у нас же нет. Были у них, но я сейчас его не вспомню. Куда тогда посылать – на деревню дедушке?.. Хотя, впрочем, городок небольшой по фамилии вполне могут найти. Она там на слуху, многие, конечно, знают.
- Не беспокойся, на завод отправим. Аркадий адрес из соглашения между вами на производство работ выписал. Договор хоть и аннулированный, но реквизиты сторон никуда не делись. Дойдёт. Но пластинка – вещь ломкая. Да ещё и вместе со стеклом... Каким стеклом? Вот, купила на чеки в валютной «Берёзке». Только там и нашла.
И она достала из сумки, завёрнутый в поблескивающую ненашенскую прозрачную плёнку, стопятидесятиграммовый флакон духов «Шанель №5»...
Разрыв договорных отношений с заказчиком, да еще на достаточно весомую сумму прописью, – случай в «Наладке» довольно редкий и последствия для нас могли быть вполне серьёзными. Но начальнику участка Виталию Пилько удалось как-то договориться с руководством, и, списав расходы, дело замяли. Лишение нашей троицы премиальных не в счёт. Так что обошлось лёгким испугом. Могло быть и хуже.
Правда, Толик Родкин не преминул с налётом светлой грусти высказаться по этому поводу:
- Что говорить, боком вышли посиделки в директорском ресторане, индеец противный. Если деньгами считать – ровно в квартальную премию «Наладка» нам счёт за тот ужин выписала! Копейка в копейку... Ну и хрен с ними! Зато какие блюдА вкушали... А мартель? Сказка венского леса! Точнее, булонского... Есть что вспомнить, индеец противный!..
Думаю, что не последним обстоятельством, облегчившим нашу участь, было то, что вот уже несколько лет как прекратились нередкие ранее «письма счастья» из других городов - адресатов командировок Аркуни, с информацией о его разнузданном поведении. Наоборот, наша с ним инженерная кентаврическая бригада теперь стала числиться среди передовиков производства «Наладки».
Здесь я скромно опускаю очи долу.
Ты правильно догадываешься, дорогой читатель-почитатель неизбывного таланта автора этих записок. Таки да! Скромность, объективность и правдивость присуща мне издревле! Ещё с тех, далёких уже времён, когда я с пятнами крови и перекрестьями пулемётных лент на изодранном в царских застенках тельнике, как новогодняя ёлка обвешанный бутылочными гранатами, под грохот залпов из всех орудий крейсера «Аврора», во главе революционных матросов, закусив зубами ленточки бескозырки и во всё горло крича "ура-а-а!!" штурмом брал Зимний дворец! А потом десять лет подряд, без передыху, вдвоём с Владимиром Ильичом, нога в ногу, как шерочка с машерочкой, носили многотонные брёвна на коммунистических субботниках в московском Кремле. А потом...
Падлой буду – всё в цвет! Я не хрюкало - арапа не заливаю и базар не гоню!..
Гораздо более серьёзные последствия имели место после нашей командировки уже в другой город. Тогда Аркуне была вменена в вину «махровая антисоветчина». Не больше, не меньше. И это, напомню, в семидесятые, в самое цветение – или окаменение? – брежневского застоя, когда обвинённому по такой суровой формулировке светила поездка в климатические зоны не столь отдалённые.
В тот апрельский день, подписав у заказчика процентовку и акт об окончании работ, мы вдвоём, что называется с лёгким сердцем, возвращались в гостиницу. Дело сделано, завтра с утра самолёт домой, да и погода шептала. Поэтому, когда Аркуня, совершенно не вдруг, предложил отметить по сто грамм горячительного окончание этой командировки, я не смог ответить ему полным отказом.
Конечно, по традиции пришлось соврать, что деньги у нас уже почти совсем закончились, бюджет исчерпан, на белую не хватит. Но тут же смилостивился, естественно, себя не забыв:
- Ладно уж, начальник, ключик-чайник, нет предела моей доброте! По бутылке пива мы можем себе позволить. Думаю, что наскребу какие-то пенёнзы по сусекам.
Со вздохом безысходности - за всю эту командировку он не выпил ни грамма спиртного – Аркуня заметил:
- Как всегда зверствуешь, Остап Ибрагимович. Ну да ладно, позор советской теплотехники, деваться от твоего мухлежа некуда. Пиво так пиво... С паршивой овцы хоть шерсти клок!
И немного погодя добавил: – А врать ты всё равно не научился, пацан!..
Это он о якобы окончательном обмелении нашего совместного бюджета. Что да, то да, какую-то заначку я на всякий пожарный, припрятывал. Но совесть моя здесь, разумеется, как и всегда, чиста. Половину оставшихся после командировки денег – если они, конечно, оставались – я, возвратившись в Минск, отдавал его жене. И это он прекрасно знал.
Прошлись к неблизкому от нашего временного жилья гастроному, где взяли пару бутылок пенного и стаканчики. И заодно под это дело подышали долгожданным после зимы тёплым и свежим апрельским воздухом на скамейке в скверике возле гостиницы. После недолгого раздумья вернулись в тот магазин за добавкой в виде ещё одной, только одной – я был строг и непоколебим - бутылки пива на двоих. Предусмотрительно спрятанные под скамейкой стаканчики пригодились.
Окончательно нагуляв к ужину аппетит, двинулись в свой номер к заждавшемуся нас кипятильнику. В просторном гостиничном фойе человек десять командированного народу смотрели телевизор, убивая не занятое домашними делами вечернее время.
Мы собирались пройти мимо, как вдруг Аркуня, что-то услышав, резко остановился. Я сразу понял почему.
Красотка дикторша с профессиональной улыбкой на лице и торжеством в голосе вещала о том, что ровно тридцать лет назад, в апреле сорок пятого, в результате блестяще проведённой операции, Советские войска овладели Кенигсбергом, оплотом немецкого фашизма...
Хотя я уже писал об этом в начале романчика, тут нужно повториться.
В апреле победного года, буквально за считанные дни до конца войны, при штурме Пятого форта на окраине этого прусского города, фаустпатрон, выпущенный в упор из полуподвала дома, насквозь прожёг броню его СУ-152. Как он говорил, «ударил гад прямо под самый дых». И добавлял: «получил я по полной». Действительно, огрёб младший лейтенант Лукьянов, что называется, под завязку – два тяжёлых ранения, контузия и ожоги площадью немалой.
Кроме него погиб весь экипаж. Сдетонировал боекомплект.
А он выжил чудом. За два послевоенных года госпитальные доктора, несколько раз прооперировав, вытянули с того света. И, что не менее важно, жена, тогда ещё просто медсестра в этом госпитале, выходила.
Но апрель сорок пятого перевернул его жизнь, перекорёжив тело и душу...
В медицине это называется посттравматическим стрессовым расстройством. Жена, врач дополняла этот свой диагноз более простым и страшным:
- Переломала его война, Андрей...
А дикторша всё распаялась. Со звонким металлом в голосе чеканила слова «о массовом героизме офицеров и рядовых, водрузивших знамёна победы над поверженными фортами, над их бетонными стенами многометровой толщины...»
Аркуню затрясло. Этот тремор всем телом я не только увидел, но и ощутил, потому что в тот момент, предвидя дальнейшее, тянул его за локоть, пытаясь увести в наш номер.
Но было поздно.
- «Блестяще проведённая операция»... Кому она нужна была эта операция? – он произнёс это негромко, словно сквозь зубы выдохнул, однако все в фойе услышали.
- Как так? - Сидящий перед телевизором увенчанный обширной лысиной, немолодой уже человек, из-за полного отсутствия шеи развернулся к нам всем корпусом. – Что вы такое говорите, товарищ? Добить врага нужно было в его логове. И добили! Нет вопросов - операция была осуществлена блестяще!
- Это у вас нет вопросов. А у меня они есть! И у других, кто в той земле лежит, были бы!
Толстяк встал и, одёрнув не первый год воевавший с пузом пиджак, со значением поправил на груди, перекосившиеся было трёхэтажные наградные планки:
- Откуда у вас такие не наши настроения, гражданин? Вы что там воевали?
- Именно там! И воевать, и умирать пришлось. И друзья в этом городе полегли. А зачем, спрашивается?! – Лукьянов прищурившись, смотрел на обладателя мускулистого загривка. Можно сказать, смотрел с ненавистью. На худом лице заходили желваки, ещё более подчёркивая впалость щёк.
Я уже знал, что он сейчас скажет...
Вернусь немного назад. До этого не один раз в наших разговорах о войне расспрашивал его о боях в апреле сорок пятого. Откликался неохотно. Но иногда случалось.
Эти воспоминания резали Аркунину душу. И через четверть века о штурме Кенисберга он не мог говорить без многоэтажного мата. И не потому, что чудом остался жить.
Он поражался чудовищному идиотизму командования. А потом сам себя поправлял:
- Нет, не идиотизм, а просто цинизм негодяев! Положили под этими стенами, суки, десятки тысяч молодых ребят. Ведь военной необходимости это сражение не имело никакой. Понятно было - немцам, полностью окруженным в городе, мышь не проскользнёт, некуда деваться. И помощи, деблокирования с внешней стороны, ждать бесполезно. Откуда? Наши уже под Берлином, за полтыщи километров отсюда стояли, изготовились к штурму их столицы. Кенигсберг – это был тыл глубокий! Через считанные дни произошёл Гитлеру капут – Германия капитулировала! Под Кенисбергом нужно было совсем немного подождать, буквально пару недель. Фрицы сами бы без выстрела сдались!
- Так неужели наши генералы этого не понимали?..
- Брось, пацан, всё понимали. Плевать им было на потери. Свои жопы они берегли, чтобы у придурка Сталина не попасть на цугундер. Для них главное было, выпучив зенки, под козырёк ему отрапортовать – во, Иосиф Виссарионович, взяли неприступную твердыню! Полководцы, бля*ь... И погнали солдат через крепостные рвы с водой на бетонные капониры. А там этот бетон местами толщиной в несколько метров. Его даже крепостные орудия не могли пробить. О самоходах и говорить нечего – палим, палим, а снаряды рикошетят, как мячики от стен отскакивают. Умела немчура воевать. Даже в конце войны...
Мне случилось уже через годы и годы по своим киношным делам побывать в Калининграде – переименованном Кенигсберге. Видел бетонную громаду пятого форта, на которую весной сорок пятого одна за другой накатывали волны штурмующих. Это здесь пылала самоходка восемнадцатилетнего младшего лейтенанта Лукьянова. Нашёл там и небольшую мемориальную табличку. На ней было написано, что при штурме пятого форта – только одного его! - полегло пять тысяч офицеров и рядовых...
А в перестроечное время прочёл, теперь уже в неподцензурной журнальной статье, что, по воспоминаниям немногих уцелевших, погибшие солдаты лежали у этих стен в пять слоёв...
Не смогу, да и не хочу спустя почти полвека подробно рассказывать о той стычке между Аркуней и толстобрюхим. Начавшейся как перепалка, а потом едва не переросшую в драку. На каком-то её колене я с трудом оттащил Лукьянова, уже державшего за грудки сталиниста, который выкрикивал, что «Иосиф Виссарионович - гениальный полководец и знал, что делать – штурмовать или не штурмовать крепость. Тут верить надо, понимаешь, верить ему! Безоговорочно! Не раздумывая! С этой верой жили и погибали настоящие фронтовики!»
Правда, по ходу ора выяснилось, что «настоящему фронтовику» никогда не приходилось быть в первых рядах атакующих.
А состоял он всю войну при службе материально-технического и прочего снабжения авиакорпуса. Слов нет, конечно же, весьма необходимой в армии, авиации и на флоте. Говорю, точнее, пишу это абсолютно серьёзно.
Не исключаю, что в этих рядах он и набрал свой лишний вес. Да и орденами не был обижен...
В конце концов, я с превеликим трудом увёл в наш номер дёргающегося перекошенным лицом Лукьянова. И порывающегося вернуться и всё-таки дать мудаку по морде.
А потом весь вечер отпаивали его крепким чаем вдвоём с надёжей и опорой нашей - ударно трудившимся кипятильником.
На завтра с утра мы уже улетели из этого города. И я, ожидавший последствий случившегося накануне скандала, перевёл дух. Вроде обошлось.
Но не обошлось. Буквально через неделю, может чуть больше, в «Наладку» пришла бумага на бланке районной организации ветеранов, которую накатал возглавляющий её, тот самый «настоящий фронтовик». Конечно, «от имени и по поручению»... В ней Аркуне инкриминировалась не больше, ни меньше, как антисоветская деятельность, выраженная в злобной клевете на Советскую армию. И ставившая под сомнение действия её командования. Рядом с витиеватой подписью автора этой телеги перечислен был не короткий список его прошлых и нынешних титулов, и наград за безупречную, естественно, службу. Тут же шёл тоже не куцый список адресатов, на имя которых, явно профессиональным кляузником, были отправлены копии доноса: центральная пресса, партийные органы, милиция, прокуратура и ещё кое-куда.
В нём он в подробностях описывал прилюдные высказывания Лукьянова в фойе гостиницы о штурме Кенигсберга и советовал руководству «Наладки», а так же директивным органам, повнимательней присмотреться к этому «махровому антисоветчику», как врагу народа, и сделать надлежащие выводы, вплоть до уголовной ответственности.
Как ни странно, Аркуня вполне спокойно, всё это воспринял. Вызванный «на ковёр» к директору «Наладки», он, прочитав донос, лишь ухмыльнулся и пожал плечами. Не забыв, правда, присвистнув, указательным пальцем повертеть у виска. Он таких стукачей, тайных или явных, на своём веку повидал немало – имя им легион. Ядовитая мошкара, не отмахнёшься...
Руководство с удовольствием отфутболило бы эту писулю куда подальше. Но деваться было некуда - Noblesse oblige, положение обязывает! На документ, тем более, клонированный в адрес всяческих директивных органов, нужно реагировать. Иначе там могут понять неправильно, мол, в «Наладке» покрывают всяческие подозрительные высказывания. А это чревато и дурно пахнет оргвыводами.
Понимая скользкость ситуации, начальство кряхтело, чесало затылок. И извинялось перед Аркуней за свои дальнейшие действия.
Но верноподданнически отмечу - нужно отдать руководству «Наладки» должное - решение было принято воистину соломоново:
- Давайте передадим эту писульку нашему профоргу. Пусть рассмотрят на собрании.
Можно сказать, это был толковый выход из возникших затруднений. Поскольку профсоюзов в стране тогда на самом деле не было, одно название, то решение собрания организации, не имеющей никакого влияния на окружающую действительность, будет иметь несколько виртуальное значение. Как бы из никуда в никуда.
Зато отреагировали мероприятием. Рассмотрели. Проявили политическую бдительность.
Правда, единодушного порицания Аркуниного поведения не получилось. Про зловещую фигуру Сталина речь вообще не шла. К описанному периоду уже состоялся двадцатый партсъезд, заклеймивший культ личности и до того богоподобная фигура вождя всех времён и народов, надежды всего прогрессивного человечества, несколько пооблупилась.
Не совсем, однако, и не навсегда. Клевретами этого мерзавца и сегодня полнится земля русская...
Что касается генералитета, то тут «настоящий фронтовик» получил отлуп от Толика Родкина, правда, с утра по известной причине, уже слегка возбуждённого, но к месту проявившего свою начитанность:
- Хотел бы посоветовать бдительному автору этого письмеца, индеец противный, удосужиться почитать роман «Живые и мёртвые» Константина Симонова. За который наш знаменитый писатель совсем недавно был удостоен, на минуточку, государственной премии СССР, индеец противный... Так вот, в этом военном романе много написано, индеец противный, о роковых ошибках нашего командования, приведших к весьма значительным потерям. Я считаю, что Аркуня, индеец противный, то есть, прошу прощения, Аркадий Емельянович, проявил здоровую конструктивную критику, индеец противный, к которой нас всегда призывала и призывает родная коммунистическая партия, индеец противный!
Но, несмотря на заступничество Родкина, начальника участка Виталия Пилько и некоторых других наших коллег, при общей традиционно молчаливой поддержке зала, Лукьянову, по предложению ведущего собрание профорга, вынесли «общественное порицание за несдержанность и неэтичное поведение».
Все понимали, что эта формулировка для, так называемого, «реагажа» на письмо кляузника. Хай заткнётся и отвянет... Мол, отреагировали, осудили и не спустили Аркуне его художества.
Что всех устраивало.
Несколько позднее этого мероприятия, ёрник Емельяныч иронично прокомментировал «строгость» резолюции по его поводу, «резолюцией» из басни дедушки Крылова:
- «Повесить мало: я б ей казнь определила,
Какой не видано у нас здесь на веку:
Чтоб было впредь плутам и страшно, и опасно -
Так утопить ее в реке!».- «Прекрасно!» -
Кричат судьи. На том решили все согласно,
И Щуку бросили - в реку!
К сказанному Аркуня добавил: - Жаль, что я тогда не врезал пузану по сусалам. А всё ты, Остапка, виноват, позор советской теплотехники, утянул меня в номер. Кто тебе разрешал, а? Эх, наградил господь подмастерьем! За что, спрашивается, мне это наказание?..
Даже, посетивший собрание и профессионально незаметно сидевший где-то в задних рядах человек из «кое-куда», в ответ на немой, через весь зал поверх голов вопрос профорга бровями, благосклонно призакрыл ясны очи, совокупив это с едва заметным кивком головы. Что означало некий одобрямс сверху, принятому собранием решению.
У меня по большому счёту не так уже много поводов быть собой довольным. Во всяком случае, меньше чем хотелось моему ненасытному эго, подогреваемому, всё никак не гаснущим, огнём тщеславия...
Падлой буду – не бакланю и арапа не гоню, век воли не видать!..
Но среди того редкого, о чём я вспоминаю не краснея, а может быть где-то и с гордостью, был этот день.
На том собрании членов организации, существующей на бумаге, и состоявшемся опять-таки ради сооружения бумаги, предназначенной заткнуть гнилую пасть инсинуатору, я тоже обязан был что-то сказать. Всё-таки не первый год мотаемся по командировкам вместе, в одной наладочной бригаде.
Слова нашлись сами собою. Потому что они о том, что я давно уже себе уяснил:
- Для меня это настоящий человек – честный и правдивый. Я горжусь, что столько лет работаю с ним рядом.
Сейчас уже через уйму времени, добавлю, что точнее сказать так: будучи самозваным теплотехником, не столько работал, сколько учился у него жизни.
Я сейчас не вспомню, был ли сам Аркуня на том собрании. Возможно, сказался больным. Или действительно заболел от всего этого. А может, просто сорвался, запил и отсиживался дома, проигнорировав это казённое мероприятие, пусть и по поводу его персоны.
Он так захотел. Потому как по природе своей был свободным человеком.
Полвека прошло с тех пор, как распалась наша бригада. Я наконец-то получил долгожданную квартиру, и, уволившись из «Наладки», бултыхнулся в заждавшуюся меня журналистику.
И пошло – поехало...
Он ушёл из жизни через короткое время, не старым ещё, едва за пятьдесят. Сказались полученные на войне тяжёлые ранения...
Господи, как давно это было! Полвека! Но во мне навсегда остались, не выветрились, годы кентаврического слияния с Лукьяновым.
Не хочется здесь городить много высокопарностей и без меня достаточно замусоленных. Оставлю их, если будут, на свои похороны. Хотя без хулы взахлёб из подворотни это событие, думаю, тоже не обойдётся.
Одно скажу. Для меня Аркадий Емельянович Лукьянов, Аркуня так и остался навсегда воплощением народа. Того народа, принадлежностью к которому хочется гордиться.
Но не того, к сожалению, большинства, что бездумно льнёт к сапогу. Пусть даже хромовому и хорошо начищенному до зеркального блеска. А того, у которого в душе совестливость, а в голове здравый смысл и достоинство.
Таким он и был. Аркуня... Человек, так много мне давший и кое-чему очень важному меня научивший.
Но, увы, не теплотехнике. О чём я не очень-то и жалею...
30.12.19