Дорога, долгая сибирская дорога тонкой нитью прорезала нескончаемую и бескрайнюю таежную пущу. Вдоль трассы тянулась бесконечная стена высоких лиственниц с мелькающими среди них пихтами и чахлыми, голыми березами. Временами на узком подлеске, покрытом густым ковром брусничника, проскакивали огромные валуны, бочаги черной стоячей воды с торчащими из них мертвыми стволами, кусты малины, хлысты, брошенные лесовозом, просто мелкие бугорки и ямы. И вся эта скучная, давно надоевшая придорожная чехарда сквозь негустую завесу сентябрьского дождя сливалась меж собой в какой-то мокрый винегрет.
По дороге, натужно урча, одиноко катился старый санитарный автомобиль зеленой масти с красным крестом на боку. В народе такие машины может и не с любовью, но точно с некоторой симпатией прозывались «буханками». В машине двое: за баранкой шофер – Дима Калачев – восемнадцатилетний паренек. Два года назад окончил он восемь классов средней школы, работал теперь водителем местной санитарно-эпидемиологической станции и дожидался призыва в армию. Пассажир его, развалившийся сзади на длинной лавке – врач Алексей Андреевич Бочарыгин. Возрастом он раза в два старше шофера. С тоской посматривал врач то на монотонно скрипящие дворники, сгоняющие с лобового стекла водяную вуаль, то на заднее запотевшее окошко, то на коробки с вакциной и шприцами.
– Алексей Андреевич, как бы поворот не прозевать, – хрипловатым баском произнес шофер.
– Ничего, Дима, не прозеваем. Главный говорил, там указатель большой с надписью, – подавляя зевок, отвечал Бочарыгин. – А ты что, Дима, здесь не бывал никогда?
– Не приходилось, Алексей Андреевич, такая глухомань.
– Хм, здесь еще ничего. А вот скоро большак кончится, гать начнется – только за баранку держись.
Скоро показался и поворот. Машина съехала с большака на древнюю, но на удивление хорошо сохранившуюся гать. Частоколы деревьев по бокам сблизились, заслоняя собой далекие шапки сопок. Мягкие хвойные лапы тихо зашуршали по бортам машины.
Пасмурное, хмурое небо превратилось в тонкую, серую стежку, выщербленную верхушками лиственниц. В лесу было совсем темно, ехали при свете фар. Долгий, почти шестичасовой путь утомил. Алексей Андреевич, убаюкиваемый ровным рокотом мотора, засыпал. Дима крепился изо всех сил.
– Алексей Андреевич, часа-то за два доедем? Алексей Андреевич? Спите что ли? Спит.
Спал Бочарыгин. Снилось ему совсем недавнее прошлое, как главный врач со значимостью в голосе говорил на общем собрании:
– Товарищи, профилактическая работа на нуле. А между тем, товарищи, в дальних таежных поселках, пусть пока единичные, случаи сибирской язвы, других инфекций, эпидемия туберкулеза, опять же. Мы с вами врачи. И высокое звание обязывает.
Давайте, как в добрые старые времена: выезд на места, работа с населением. Штаты не укомплектованы, поэтому ни фельдшером, ни даже медсестрой обеспечить не смогу. Осталось немного вакцины, туберкулина. Так что, вперед и с песней.
Бочарыгин ежился под пристальным взглядом главного врача, ехать ему не хотелось. А главный врач уже пустился в длинные и всем известные рассуждения о противоэпидемических мероприятиях при сибирской язве, чуме, туберкулезе, чуть ли черную оспу не вспомнил. Но неожиданно главный врач превратился в бойкого профессора микробиологии, а все общее собрание, и состоящее всего из шести человек, преобразилось в лекционный зал, под завязку набитый студентами.
– Бацилла Антрацис, друзья мои, – начал профессор, – при кожных формах легко поддается лечению левомицетином в сочетании со специфическим гаммаглобулином, а при септической форме, при септической…
Профессор печально закивал головой и вдруг закричал Калачевским басом:
– Куда!? Эх…
Бочарыгина стряхнуло с нагретого места. Свет фар выхватил из мрака уже опустившейся ночи перекошенное лицо человека и огромного волка с разинутой, клыкастой пастью. Дима, пытаясь избежать столкновения, яростно крутил баранку. Завизжали тормоза, машина скатилась с дороги и глухо стукнулась бампером о ствол дерева. Дима ойкнул и животом повис на руле. Бочарыгин, закрывая голову руками, кувыркнулся через переднее сиденье и вылетел в открывшуюся дверцу автомобиля. Искры огненным фейерверком посыпались из его глаз, но тут же утонули в нахлынувшей темноте.
– Ну, кто ж так водит, эх ты, тетеря, – ругался кто-то рядом.
– Сам тетеря, – огрызался другой, знакомый голос. – Чего под колеса лезешь?
Бочарыгин медленно приходил в себя от негромкой перебранки. Рядом с ним на корточках сидел большой бородатый человек в выцветшей брезентовой куртке и таких же брезентовых штанах. Он пытался влить в рот врача какую-то горькую, противную жидкость. Бочарыгин затряс головой, отталкивая флягу с пахучим настоем. Человек засмеялся:
– Очухался, ну и славно. Шофер твой чуть тебя не угробил, да и меня заодно.
– Кто это чуть не угробил? – заканючил стоящий рядом Калачев.
В метре от него сидел большой зверь – волк – не волк, а скорее пес – огромный, под стать своему хозяину. Сидел и внимательно следил умными глазами за людьми.
– Кто вы? – нетвердым голосом произнес Бочарыгин.
– Рощин Степан Робертович, археолог, – поднявшись на ноги и нависнув над Бочарыгиным необъятным утесом, представился незнакомец.
– Бочарыгин Алексей Андреевич, врач, а это Дмитрий Калач…
– С ним мы уже познакомились. А вы в тайгу по какому делу?
– К якутам, к местным, в поселок. Ситуацию улучшать.
Бочарыгин с трудом, сустав за суставом поднялся на ноги. Он едва доставал до подбородка Рощину, хотя был не маленьким человеком.
– Какую еще ситуацию? – удивился археолог.
– Эпидемиологическую.
– А, понятно. Значит, вроде, в командировку. А я, собственно, туда же иду, то есть в тот же таежный поселок, у меня там дела кое-какие. Только вот задержался я, ночь в пути застала.
– Мы сегодня поедем куда-нибудь? – подал голос Калачев.
– Нет, не поедем, – по-хозяйски отрезал Рощин, – все равно не доедем. Ты же за рулем спишь.
– Кто спит!? – закричал Калачев.
В желтом, неярком свете фар было видно, как густо он покраснел.
– Вот что, друзья, до поселка еще часа два езды, я эти места хорошо знаю, бывал. Предлагаю в вашем автобусе спать до утра, а на рассвете со свежими силами поедем якутов лечить, – предложил Рощин.
Мысль Рощина была разумна, и уже через пятнадцать минут три человека лежали, кто на жестких скамьях, кто на полу автомобиля. Фары были потушены, двери надежно замкнуты. Пес археолога по кличке Дик, привыкший к таежным ночевкам, расположился под днищем автомобиля. На предложение Бочарыгина взять пса в кабину, Рощин ответил решительным отказом, уверяя, что Дик одолеет любого, самого матерого волка, а в случае надобности сумеет противостоять и целой стае. В последних словах Рощина Калачев, однако, не замедлил усомниться.
Второй раз за эту ночь сон навалился на Бочарыгина, быстро перемешал все мысли и увел за собой в далекую, мифическую страну грез и видений. Опять снился Бочарыгину главный врач, якуты-охотники, закутанные в тяжелые медвежьи шубы, внимательно слушавшие лекцию старенького профессора, студенты-медики, под предводительством большой, саблезубой овчарки бегавшие по тайге и давящие пустыми бутылками микробов сибирской язвы. И еще много всего, что вместе с пробуждением мерцает неясным светом несколько минут, а потом за ненадобностью быстро и надежно стирается из памяти.
У понурого утра с зябким дождем и затянутым тучами небом не хватило сил разбудить утомленных дорогой людей. Спали почти до полудня. Но, проснувшись, быстро перекусили и спешно отправились в путь.
Всю дорогу Рощин рассказывал о своей археологической деятельности: о раскопках, экспедициях, потревоженных курганах, мертвых городищах, становищах первобытных людей и селениях русских староверов.
Между тем, деревья раздались в стороны и машина под звонкий, заливистый лай сбежавшихся собак въехала в якутский поселок, а точнее в крошечную, домов в десять, деревеньку, притулившуюся у подножия сопки на небольшой лесной заимке. Вслед за собаками появились и местные жители: с десяток женщин и четыре мужчины. Первым из машины выпрыгнул Дик. Его появление было встречено новой волной собачьего лая. За ним вылезли врач, археолог и шофер. Увидев Рощина, якуты радостно заулыбались.
– О-о-о, большой догор* вернулся, большой Степан, – загомонили они.
А один в широкой собачьей куртке, уважительно похлопывая Рощина по плечу и, поднимая вверх голову, спросил:
– Большой Степан, что за людей к нам привез?
– Здорово, Василий! – гаркнул Рощин и хлопнул якута по спине. – Здравствуйте, товарищи! То не я людей, то люди меня привезли. Это врач Алексей Андреевич, прошу любить и жаловать. Он вас лечить станет.
Надо сказать, что народ, живущий здесь, давно отказался от своих национальных жилищ, переняв русский обычай строить деревянные избы. Не только с приезжими, но и между собой аборигены общались большей частью посредством русского языка, лишь изредка вкрапляя в него обороты родной речи.
Пока Рощин с помощью местных мужиков перетаскивал коробки с небогатыми медицинскими принадлежностями в домик Василия, а Калачев ковырялся в требухе своего железного мустанга, Бочарыгин успел завести разговор с женщинами и выяснить, что большая часть мужчин сейчас в тайге на охоте. Как-никак начало охотничьего сезона – пошел лось, кабан, кабарга. Детей нет, все до каникул в районной школе-интернате. Болеть? Так никто давно уже не болел. Помирать помирали, а болеть не болели. Ах, да, ведь старик! Ай, барахсан*. Он в Балактово болото забрел. А там места гнилые. Давно никто туда не хаживал. Видать, болото его и прикорнало. Дней десять по болоту плутал. Но вернулся – едва душа в теле. Болеть, помирать начал. Скоро совсем помер. Недавно было. Если больше знать хотите, у Васьки да Варварки спросите, то Васькин отец был. А что до того, чтоб лечиться, так завсегда рады, хоть и не хвораем, а лечиться рады.
– Мои уколы вас ни от чего не излечат, – пояснял якутам Бочарыгин, – это такие уколы, чтобы вы потом, в будущем плохой болезнью не болели.
На то, чтобы привить местных от сибирской язвы ушло немного времени. По одному заходили якуты в Васькин дом, где расположились приезжие, с любопытством и страхом смотрели на пальцы доктора, ловко жонглирующие шприцами, морщились от легкой боли и, получив дозу вакцины, довольные уходили восвояси.
Хозяин избы – Василий – толстенький, сорокалетний якут с румяным, вечно улыбающимся лицом долго ходил вокруг Бочарыгина, потирая рукой уколотую спину.
–Тороватый ты, – скаля желтые зубы, говорил Василий, – не жаль тебе столько лекарств.
– Не бойся, не жаль, – отвечал Бочарыгин, делая последний укол.
И обращаясь уже к жене Василия, рослой нескладной женщине, робко заглядывающей в свой дом с порога, произнес:
– Возьмите вы эти пустые ампулы и шприцы, да где-нибудь в огонь отправьте.
Женщина, смущаясь, быстро подошла к раскладному алюминиевому столику, торопливо загребла большими, красными руками шприцы, да и рассыпала на пол.
– Айх, соморота безрукая! – воскликнул Васька.
– Сейчас соберу, – ответила она, скоро собрала все и, зажав в горстях стекло и пластик, выскочила из избы.
– Ну, вот, скоро жинка придет, еду сготовит, есть станем. Пойду, большого Степана позову и шофера твоего.
Вслед за женой Васька вышел из избы.
Дом, где жили хозяева, устроен был просто и надежно. Как две капли воды и снаружи и изнутри походил он на остальные избушки поселка. Прочный сосновый сруб с парой небольших окошек. Входная дверь висит на толстых полосах кожи. Замка нет, – замков здесь не знают. Деревянная, крыша щедро покрыта еловым лапником. Утоптанный, твердый, как камень, земляной пол застелен несколькими потертыми шкурами. Посередине жилища печка. В углу за выцветшей занавеской супружеское ложе. В другом углу сундук, покрытый шкурой. На нем, наверное, спал старик. Рядом с сундуком какая-то железная бочка, закутанная в рваную ветошь. В тусклом свете поблескивал медный змеевик. Ага, достижение цивилизации – самогонный аппарат.
Вернулась Варвара, пряча глаза и беспрерывно смущаясь, начала готовить ужин. В умелых руках женщины дело пошло быстро и гладко. Вспыхнул огонь, затрещали дрова в очаге. Откуда-то появились большие куски свеженины. В котле забулькало что-то, распространяя аппетитный, запах.
Скоро пришли Василий с Рощиным и Калачевым. Археолог выпроводил из избы любопытного Дика. Сели ужинать. Варвара подала всем по глубокой деревянной миске с наваристой, жирной похлебкой и большому куску вареного мяса. Поковырявшись в сундуке, Василий достал оттуда трехлитровую бутыль мутного самогона и, радостно потрясая ею, предложил немного пропустить. Никто не отказывался. Налили по первой, выпили. Молча начали налегать на еду. Утолив первый голод, выпили по второй. Вторая уже отчетливо ударила в головы.
– Ну, так что, Василий, – спросил Бочарыгин, – у тебя, я слышал, отец умер.
– Как умер, когда?! – воскликнул Рощин. – А я смотрю Фатеича не видно, я уж подумал – на охоте он.
– Эх, – сокрушенно отвечал Василий, – ушел агабыт*, совсем ушел.
– Земля ему пухом, – наливая по третьей, произнес Рощин.
После третьей Варвара ушла за занавеску. Через минуту оттуда донесся негромкий, женский храп.
Лицо Василия совсем закраснелось, взгляд осоловел.
– А что бабы болтают на болото какое-то, Балактово что ли, за лосем охотиться ходил? – развивая не клеящуюся беседу, спросил Бочарыгин.
Но его, на первый взгляд, невинный вопрос вызвал довольно странную реакцию со стороны археолога. Услышав про болото, он выронил из рук миску, залив жирным бульоном штаны. В глазах его вспыхнуло что-то. Но в следующее мгновение он овладел собой и, оправдываясь хмельным Васькиным самогоном и пряча глаза, начал тщательно оттирать запачканную одежду. Василий, казалось, и не заметил ничего.
– Бабы дуры, какой из моего батьки охотник, старый был, – спокойно ответил он.
– Но на болото ходил? – выдавил Рощин.
– Э-э-э, Степан, у нас говорят: не ходи при болоте, черт уши обколотит.
Васька ухватился за бутыль и начал разливать самогон по кружкам. Выпили.
Очередная доза, видно, сняла какие-то внутренние тормоза со сдержанного хозяина, и слова посыпались из него более резво и обильно.
– Есть от нас в трех днях пути Балактово болото, – вытирая рукавом блестящие от жира губы, начал он, – место совсем плохое. Человек если по глупости забредет, там и сгинет. Не ходите туда, догоры. Мой агабыт в последнее время на голову совсем худой стал. Я, говорит, скоро все равно помру, так мне, говорит, все одно. Пойду, говорит, полюбопытствую. И пошел. Две недели бродил. Но назад, однако же, вернулся. Отпустило его болото, ну да ненадолго. Пришел, горит весь. На плечах, на груди пузыри вот такие, – Василий показал два сжатых кулака, – ужо лопнули, сукровица отошла, язвища появились глубокие, черные, что твои ямы.
От последних слов Василия Бочарыгин аж поперхнулся.
– Так что ж ты, сукин сын, молчал! – воскликнул он. – Ты теперь, Василий, мне про своего агабыта подробнее расскажи: как он умирал, что он говорил?
– Тяжело помирал, зубами скрипел, да стонал много. Перед тем, как совсем помереть, про деда Улахана* вспомнил, сказал, что встретил его на болоте.
– Что за дед такой? – удивился Рощин.
– Я того деда в жизни не видывал, но старики говорят – есть такой дед. Он, то ли в тайге рядом с болотом, то ли на самом болоте в домовище своем один сиротает, волков пасет, да медведиц доит, – Василий дурашливо засмеялся. – Этот Улахан моему агабыту сказал, что болотная принцесса ищет себе нового жениха, нового тойона* для своего болота.
– Что ж твой агабыт в женихи к болотной принцессе не пошел? – улыбнулся Бочарыгин, подыгрывая шутке якута.
– Старый он и слабый, а ей молодой нужен, – не прекращая смеяться отвечал Василий.
– Слушай, Вась, ты нас к тому болоту выведешь? – вдруг спросил археолог.
Смех якута мгновенно прервался.
– Опять ты за свое, большой Степан, – укоризненно покачал головой Василий, – нет, там такие пущи, там ух, ой нет.
– А винтарь дашь?
– Винтарь дам.
Мутный взгляд Василия уперся в бутыль, рот растянулся в широкой, добродушной улыбке, глаза превратились в узкие щелочки. Он схватил бутыль, отхлебнул несколько раз прямо из горла, с шумом выдохнул, впился зубами в засаленный рукав, покачнувшись, поднялся на ноги.
– Я сейчас, за винтарем схожу, – твердо произнес он и, цепляясь ногами за лежащие на полу шкуры, побрел за занавеску к спящей жене, упал на лежанку и моментально заснул.
– Я тоже сейчас, – первый раз за вечер подал голос Калачев, встал, быстро, стараясь сохранить равновесие, подошел к сундуку, улегся на него.
– Мне за баранку пьяным нельзя. Я к завтрашнему…, – и затих.
– Что-то я вас не понимаю, Рощин, – сказал Бочарыгин, – зачем это вам на болото?
– Объяснюсь. Если я вас правильно понял, у старика была какая-то заразная болезнь.
– Похоже на сибирскую язву, – угрюмо ответил Бочарыгин.
– Ну, вот, а все ее хвосты спрятаны там, на болоте, где побывал и где заразился старик. А ведь это вы воюете с болезнью, вы, а не я и, значит, в первую очередь вам нужно идти туда и искать источник заразы.
– Хм, в этом есть зерно истины, но идти туда по тайге несколько дней.
– Ерунда, я в этих местах бывал и до болота того почти доходил. Легко дойдем. Даже если никто из местных проводником быть не захочет. А там узнаете, что за болезнь. Пресечете начинающуюся эпидемию. Ваше имя на всю страну прогремит.
– А что мы там делать будем? – неуверенно спросил Бочарыгин. – То есть, я хочу сказать, как пресекать будем?
– Ты меня удивляешь. С болезнью один на один, это же настоящий героизм.
Да, пьяному Бочарыгину хотелось быть героем, хотелось, чтобы его имя прогремело на всю страну. Ему вспомнились легендарные имена медиков-микробиологов прошлых лет, вспомнилась их борьба с инфекциями, мучающими человечество, вспомнилось, что многие из них отдали жизни за здоровье людей. И тут же представилась радужная картина будущего: на стенах столичных институтов и академий, рядом с портретами великих Пастера и Мечникова его портрет, портрет ученого, открывшего и обуздавшего новую опасную инфекцию. И Бочарыгин поддался энергичному напору Рощина:
– Что ж, пожалуй, это надо обдумать, пожалуй, можно и сходить.
– За что тебя и уважаю, Бочарыгин, – весело закричал Рощин. – Давай по последней и спать. Ночь на дворе.
Выпили по последней.
– Нам бы только Мохнач-речку найти, она нас в само Балактово болото выведет, – вполголоса пробормотал Рощин, – только бы найти.
Лицо археолога было бледно и серьезно.
Спать завалились тут же, поближе к горячему, с грудой тлеющих углей горнилу.
Утро заявило о себе тяжелым похмельем. Захворали, правда, не все, а только Бочарыгин и Калачев. Василий привык к подобным возлияниям, жена его выпила мало, а на Рощина выпивка, похоже, вообще не действовала.
Поднялись рано. Горячий отвар трав, приготовленный Варварой, облегчил мучения страдальцев. Позавтракали. Рощин вновь принялся агитировать якута быть их проводником. На что Василий отвечал:
– До полпути доведу, а там отвалю в тайгу к родичам зверя бить, – и добавил, – до самого болота из наших вас никто не поведет – все боятся.
Кроме того для путников Василий выделил из запасов сушеного мяса, немного сухарей. Собирались недолго. Оказалось, что у Василия уже все подготовлено к охоте. И вот к полудню четверо мужчин и собака вошли в лес.
Тайга встретила путников приветливо. Погода стояла хорошая. Дождь перестал идти еще накануне. По чистому небу вальяжно плыли белые облака, медленно меняя форму и превращаясь то в косматых баранов, то в кривые колокольни, то просто в какие-то носы. Проводник Васька, щуря и без того узкие глаза, долго следил за облаками, слюнил палец, ловя на него направление ветра.
– Последняя теплынь, – лениво говорил он, – скоро северяк пургу принесет.
Начинающие желтеть лиственницы не задерживали много света, солнце чувствовало себя здесь, под лесным пологом, как у себя дома, радуя лесных обитателей последними теплыми деньками. Врассыпную кидались при приближении людей мелкие, юркие ящерицы, выползшие погреться на больших гранитных валунах. Замирали на ветках полосатые бурундуки, с любопытством и изумлением смотрели на незнакомого, шумного зверя, захлебывающегося на земле в лае. Один раз сам соболь, распушив хвост, пронесся над головами и поспешил скрыться в хитросплетениях таежной кроны. Крупные звери не встречались. Должно быть, издалека почуяв приближение людей, уходили с их тропы, уважая право сильного. Продвигались быстро. Встречи с мелким лесным зверьем сначала очень занимали Дика, пробуждая в нем охотничьи инстинкты, но скоро надоели ему, и он перестал обращать на зверюшек внимание, мирно труся рядом с хозяином.
Проводник Васька уверенно вел всю компанию по самым, казалось, бездорожным местам, выбирая по одним лишь ему известным приметам нужное направление. Толстенький и ленивый в движениях, там, в якутской деревне, здесь, в тайге он становился быстр и неутомим. Рослые и физически более крепкие спутники его едва поспевали за ним.
Шли до ранних осенних сумерек. Ночевать расположились у подножия сопки. Под широченной короной корней вывороченного ураганом кедра поставили шалаш из хвойного лапника, запалили костер. После скромного ужина Бочарыгин, Рощин и Калачев, измученные дорогой, завалились спать. Проводник еще долго сидел у костра, задумчиво пялил свои немигающие глаза на языки пламени, попыхивал маленькой, глиняной трубкой и слушал таинственный ночной разговор леса.
А когда уснул и он, из таежной черноты к свету догорающего костра вышел большой дикий зверь. Сквозь чуткий сон Дик уловил дух чужой твари. Он навострил уши, открыл глаза и поднялся на ноги. Но не залаял и не кинулся в бой, чтобы растерзать наглого хищника. В сущности это был и не хищник, а хищница – молодая волчица дымчатой масти. Склонив голову, она с любопытством смотрела на подступающего к ней лохматого, но симпатичного великана. Подпустив к себе Дика на расстояние вытянутого носа, то есть совершенно вплотную, она тонко тявкнула и, наклонив голову еще ниже, бросилась обратно в лесную чащу. Дик заскулил и рысцой припустил за ней.
Утром отсутствие Дика заметили не сразу. С первыми лучами солнца Василий повел Бочарыгина и Рощина на вершину сопки. Калачев остался внизу охранять вещи и провизию. Подъем был нелегкий, пологие места чередовались с почти отвесными обрывами. На них карабкались, хватаясь за частый кустарник и торчащие из земли сосновые корни. Наверху вышли на маленькое плато.
Застывшее в утреннем безветрии зеленое море леса расстилалось до самого горизонта. Восток лучился. Запад еще не совсем избавился от плена ночи. Под таежной сенью там таилась темнота, в ложбинах и оврагах плавали обрывки белого тумана.
– Видишь, догор, в тайге будто горит что? – обращаясь к Рощину, сказал Василий, показывая рукой на восток.
Действительно, вдалеке, среди сплошного зеленого ковра лиственничных и кедровых верхушек, отражая солнечный свет, чистым, незапятнанным зеркальцем блестело что-то.
– То гора, – пояснил Василий, – каменной головой зовется, лысая как котел. Вам до нее день идти.
Якут замолчал, провожая взглядом стремительный полет неясыти, сорвавшейся со склона сопки.
– Ну, а дальше что? – заторопил проводника Рощин.
– У каменной головы заночуете. Дальше я сроду не бывал. Старики говорят: к востоку от Каменной головы полдня идти, на самое болото и выйдешь.
– А Мохнач где? – снова спросил Рощин.
– Мохнач – речка-бродяга, дома своего не имеет, течет, где сама захочет, в болоте родится, в болоте же и пропадает. Да ты про Мохнач больше моего знаешь, Степан. Чего спрашиваешь?
Спустились.
– Дик пропал, – сообщил Калачев, – я его звал, звал. Не отзывается он.
– Дик! – заорал Рощин. – Ко мне, Дик!!!
Не обращая внимания на крики Степана, Василий начал внимательно осматривать ночную стоянку. Аккуратно снял с куста клочок шерсти, помял его в ладони, понюхал.
– Тыхы бере*, – негромко произнес он, – волчица.
Потом он поманил Степана, показал ему след ночной гостьи, отпечатанный во влажной земле.
– Пес твой жениться пошел, – сказал якут, – как нагуляется, назад придет.
Дальше к болоту Василий не захотел идти нисколько. Он собрал свой заплечный мешок, закинул за спину ружье:
– Ну, догоры, прощевайте.
– Удачной охоты тебе, Василий.
Ударили по рукам. О чем-то напевая себе под нос, якут затопал прочь. Несколько минут его маленькая фигурка мелькала между деревьями, но скоро исчезла, заслоненная частоколом стволов.
– Что ж, товарищи, в путь, – бодро сказал Рощин, – до вечера надо до каменной головы добраться. Дика ждать не будем. Он нас догонит.
Двинулись. Опять зачастили перед глазами тронутые болезненной желтизной лиственницы, зеленые красавцы кедры, кусты дикой смородины, заросшие брусникой кочки. В общем, день был бы во всем похож на предыдущий, если бы не короткая встреча с росомахой. Откуда-то неожиданно и тихо вынырнула коварная, лесная убийца и мохнатой тенью застыла метрах в двадцати от путников. Но, быстро смекнув, что сила не на ее стороне, росомаха оскалилась, метнулась в сторону и пропала, нырнув в заросший непролазной пущей овраг.
А к вечеру сбились с верного пути. Долго бродили по лесу, загибая круги, и по несколько раз выходя на уже знакомые места. Бочарыгин и Калачев ругали Рощина, который после ухода Василия взялся вести всю компанию к Каменной голове. Рощин не оправдывался, упорно молчал, играл желваками и, сверяясь с компасом, пытался выверить потерянное направление. Уже за полночь нашли злосчастную голову – огромный, выше самых высоких деревьев кварцевый валун.
– Вот! – закричал Рощин. – Что и требовалось доказать.
И тут же стал распоряжался:
– Бивак здесь у кустов организуем. Бочарыгин, мы с тобой за хворостом. Калачев, ты пока лапника для шалаша нарежь.
Сухих веток для костра поблизости было с избытком, поэтому далеко от лагеря ходить за ними не пришлось. Уже через несколько минут Бочарыгин, отдыхая после долгого дневного перехода, сидел на мягком мхе, и наблюдал, как Рощин колдует над костром. Бочарыгин молчал, думал. Только теперь, после двух дней трудного пути, он с отчетливой ясностью вдруг начал понимать всю бессмысленность и абсурдность их затеи. Что будет делать он там, на болоте, в возможном очаге опасной инфекции, лишенный костюма бактериологической защиты, элементарного лабораторного оборудования. И что будут делать эти двое, идущие вместе с ним. Они вообще не медики, и если болезнь и смерть, а, судя по судьбе умершего старика-якута, это вполне возможно, то во имя чего. «А все этот Рощин, – с неожиданной ненавистью подумал Бочарыгин. – Какого лешего он потянул нас туда? Неужели сам не понимал, что нет в его затее ни капли смысла. А может, просто потому, что пьяный был, пьяному ведь море по колено». Тут Бочарыгин начал вспоминать недавние посиделки в доме Василия. Припомнилось ему и странное поведение археолога при одном лишь упоминание о Балактовом болоте и его маниакальный интерес к нему. «Нет, – подумал Бочарыгин, – сибирская язва – лишь предлог, чтобы попасть туда. У этого человека есть какая-то своя скрытая цель. И ведь один не пошел, попутчиков, нас с Калачевым, заманил». И только Бочарыгин открыл рот, чтобы потребовать от археолога объяснений, как где-то в отдалении прозвучал короткий возглас Калачева, прозвучал и осекся.
Бочарыгин вскочил.
– Калачев где?
– Не знаю, – развел руками Рощин.
Действительно, Димы Калачева не было в расположении их маленького, только что обустроенного лагеря. Увлекшись сбором хвойного лапника, он слишком далеко удалился от своих товарищей.
Мужчины, не медля, бросились на голос своего товарища. Ветки хлестали по лицу, коряги цеплялись за ноги и мешали бежать. Впереди то ли пруд, то ли узенькая речка, а на другом ее берегу какой-то грузный, лохматый зверь мелькнул и исчез во мраке таежной ночи.
Калачев спокойно и умиротворенно, словно отдыхая после долгого пути, лежал на мелководье на черном, илистом дне. Чистый, неторопливый ток воды играл над его бледным лицом хрупкой, изящной водорослью. В открытых, будто проясненных глазах его отражался серебряный месяц, в каждом глазу по месяцу.
Сильные руки археолога в мгновение вырвали тело Калачева из плена холодной воды.
– За ноги его, Степан, вниз головой, чтобы вода вытекла.
Не дожидаясь помощи Бочарыгина, Рощин схватил Калачева за голени, поднял. Мокрая куртка шофера была разодрана сзади широкой, когтистой лапой крупного зверя.
– Это росомаха, подлый зверь, – зло процедил Рощин, – наверняка за нами целый день следила, а на пацана на одного напала.
Потом Бочарыгин долго дышал рот в рот, давил на холодную Калачевскую грудь, пытаясь завести остановившееся сердце, и снова дышал.
И Калачев ожил, слабо попытался оттолкнуть настойчивые руки Бочарыгина, зашептал:
– Не надо.
– Ну, слава Богу, живой, слава Богу, – проглатывая слова, заголосил Рощин, заграбастал Калачева и бросился вместе с ним в лагерь.
Там, наверное, целый час растирали Диму спиртом, отпаивали целебным настоем из фляги Рощина. Тепло огня и руки друзей вернули жизнь в тело юноши. На щеках его появился слабый румянец. Рана от когтей росомахи на спине была неглубокой и неопасной для жизни. Видно, накинувшийся на человека зверь опрокинул его в речку. Вода помешала росомахе сразу же добить свою жертву. Зверь замешкался. А тут подоспели Бочарыгин с Рощиным, и росомаха, поняв, что сила не на ее стороне, удрала в лес.
Скоро согретый пламенем костра и переодетый в сухую одежду Калачев уснул. Жестокий обманщик сон вновь выбелил и обескровил его лицо, казалось, превратив в восковую маску.
– Слава Богу, слава Богу, живой, – развешивая над огнем на длинной жердине мокрую одежду Калачева, без умолку повторял Рощин. – Ну, теперь дело пойдет, пойдет дело. Мохнач мы нашли. Калачев нашел, да. Та речка – Мохнач и есть. Долго я его искал, три года искал. Мохнач нас в Балактово болото приведет, а там с заразой бороться будем.
Бочарыгин пристально наблюдал за Рощиным. Пальцы археолога дрожали, во взгляде таился какой-то лихорадочный блеск. Было видно, что за многословной болтовней скрывается сильное возбуждение.
– Степан! – короткий окрик Бочарыгина прозвучал громко и зло.
Рощин замолчал и с удивлением уставился на Бочарыгина.
– Ты чего кричишь?
– Ничего, – Бочарыгин пожал плечами и тут же задал несколько встречных вопросов.
– Что ты от нас скрываешь, Степан? Зачем тебе на болото? Зачем тебе этот ручей Мохнач сдался? Отвечай.
Устало и тяжело опустился Рощин на землю, провел ладонью по лицу и, горько уставившись в красные угли костра, заговорил:
– Я ждал твоего вопроса, и, поверь, хотел рассказать все еще там в поселке. Но вот не рассказал, побоялся, что не пойдете вы со мной в тайгу, что опять один в путь отправлюсь, проплутаю, прошатаюсь и опять ни с чем назад вернусь. Человека я ищу, друга. Три года назад был у меня друг. Была весна. От того самого якутского поселка шли мы этими же местами, нагоняли ушедшую вперед экспедицию. На ночевку остановились рядом с Мохначом, неподалеку от самого Балактова болота. Собственно, мы и не знали тогда, что это Мохнач, не знали даже, что рядом вообще есть какая-то река. Подо льдом она была, да и снег еще не сошел. А ночью речка, напоенная талыми водами, взломала лед. И маленький, тихий Мохнач превратился в стихию, в бедствие. Вода залила все. Промокшие насквозь мы едва выбрались из водяной каши на сухую землю, а Виктор мне и говорит: «Рюкзак с аппаратурой в палатке остался, я схожу». И почему я тогда не удержал его, ведь мог же, мог не словом, так силою, руками своими удержать мог. И не удержал. Аппаратура там, понимаешь, дорогая была, мы ее для экспедиции год выбивали. Аппаратуру пожалел, а человека не пожалел, и сам с ним не пошел, понимаешь, испугался. Трус я, понимаешь, трус. А тут новая волна, вверху по течению где-то затор прорвало. Его как щепку смыло, понимаешь, – Рощин обхватил голову руками, – а вверху бревна какие-то, льдины, вода крутится, вертится, не выплывешь, понимаешь. Я бегал, кричал, спасти его хотел, но что я мог.
Рощин замолчал. На ярко освещенном лице его в глазах блестели слезы. И Бочарыгину стало ясно, что двигало этим большим человеком – совесть. Большая и больная совесть заставляла его из года в год возвращаться сюда на место трагедии в заранее несбыточной надежде изменить что-то в судьбе своего погибшего друга. Наверное, как ребенок, верил он, что спасся его друг и живет теперь где-нибудь в тайге или на Балактовом болоте, куда могла унести его река, живет и дожидается, когда за ним придет друг и спаситель. Как ребенок со своим детским эгоизмом потащил он с собой в тайгу еще двух человек – двух свидетелей того, что хоть и обозвал себя трусом, но на самом деле не трус и о друге своем помнит, и хоть что-то делает, неважно, что и неважно когда, чтобы спасти его.
– Вот что, Рощин, – после долгого молчания произнес Бочарыгин, – завтра с утра мы с Калачевым возвращаемся в поселок. Без тебя нам дороги не найти. Ты с нами?
Рощин закрыл лицо руками и молча закивал.
Долгий глубокий сон пошел на пользу Калачеву. Хоть был он вял и молчалив, но на предложение Бочарыгина нести его на руках ответил отказам.
Пустились в обратный путь. Вести всю компанию снова взялся Рощин. На этот раз шли медленно, щадя пострадавшего Калачева, с частыми остановками для отдыха. Уже через два часа стало ясно, что опять заблудились. Места были совсем незнакомые. Светлохвойный лиственнично-сосновый бор почти пропал. Вместо него постепенно началась глухая еловая пуща с таинственным сумраком, завалами гниющих стволов и однообразным коричневым ковром опавшей хвои под ногами. Рощин хмурился и клял себя.
– Стой. Кажется, не туда зашли. Отдохнем, обсудим.
– Сам вижу, что не туда зашли. Дима присядь, отдохни.
Калачев молча сел.
– Эх, Степан Робертович, потащил ты нас на эту Балакту, а я, дурак, тебя послушался. Теперь будем по тайге плутать до самой весны.
– Не, до весны не будем.
Минут десять сидели молча. Рощин первым нарушил молчание:
– Бочарыгин, не кипятись. Я, как положено, по компасу на запад вел. Мы и сейчас, если по компасу смотреть, на правильном пути. Надо идти, время нечего терять. Жаль, что Дик ушел. Уж он бы обратную дорогу нашел.
Еще часа три плутали по тайге. Лес немного посветлел, меньше стало попадаться старых елей-великанов, начали преобладать, в основном, молодые деревья. Опять появились сосны и лиственницы, время от времени мелькали белесые стволы березок. Земля, заросшая в этих местах сочными мхами, была буквально пропитана водой.
– Послушай, Рощин, – хмуро сказал Бочарыгин, – мне сдается, что мы прямиком идем к болоту.
– Клянусь, я верно по компасу вел. Не знаю, что такое. Как будто леший водит, честное слово.
– Отдохнем, Дима устал.
Дальше шли, не обращая внимания на компас. Шли только для того, чтобы хоть куда-то идти, а не сидеть на месте, дожидаясь ночи. Лес, между тем, продолжал редеть и в незаметно подкравшихся сумерках пропал совсем. Путники вышли на болото.
К вечеру на землю лег туман. Он скрывал ненавистные торфяные кочки, за которые поминутно цеплялись ногами и предательские ходуны-трясины – маленькие зеленые лужайки, похожие на аккуратно постриженные городские газоны. Он скрадывал все звуки, и голос рядом идущего доносился глухо и тихо, словно со дна колодца. У самой земли густой и белый, как сметана, туман, поднимаясь ввысь, приобретал прозрачность и постепенно совсем растворялся в черноте вечернего неба. Там наверху уже зажглись первые звезды, а из-за далекой, неясной струны горизонта медленно выплывал большой, розовый лик луны.
– Баста, приехали, – Бочарыгин остановился, – в дальнейшем продвижении вперед смысла не вижу. Ночевать здесь будем.
– Ага, здесь будем, – повторил Рощин и вдруг раздраженно и громко закричал. – Дик, твою мать! Ко мне! Ко мне!
Бочарыгин поморщился.
– Не кричи. Жрать захочет, – придет.
Неожиданно в тусклом лунном свете, словно размазанная по туману, показалась маленькая, вернее всего детская фигурка. С минуту и растерявшиеся путники, и таинственный незнакомец рассматривали друг друга. Наконец Бочарыгин не выдержал:
– Кто там?! Я тебя вижу!
– Вижу, что видишь, – отозвался незнакомец.
Голос у него был, точно, мальчишеский, но с хрипотцой, словно прокуренный.
– Мальчик, иди сюда! – крикнул Бочарыгин.
– Иду, – отозвалась фигурка и шагнула вперед.
От мальчика у подошедшего незнакомца были не более чем метровый рост и голос. Все остальное указывало на солидный возраст. Широкое и ноздреватое, как апельсин, лицо было обрамлено короткой седой бородой. Густая и тоже седая шевелюра была аккуратно зачесана назад, обнажая широкий бугристый лоб. Человек был крепок и коренаст. Короткие, кривые ноги и чрезмерно длинные руки придавали ему странный, уродливый вид.
– Вы кто? – с подозрением спросил Бочарыгин.
– Улахан.
– А, дед Улахан, – обрадовался Бочарыгин, – нам Василий про вас рассказывал, а я вот…
– Какая мне разница кто ты и твои друзья, ваши имена мне ни о чем не говорят. Вы что, заблудились?
– Ага.
– Тогда пойдем?
– Куда?
– Домой.
– А где дом?
– Мой дом – болото.
Улахан пошел не торопясь. Остальные нарочно сбавляли шаг, чтобы не обгонять своего неожиданного проводника. А проводник им попался не молчаливый.
– Эх, я давно обитаю на болоте, – болтал он, – на жизнь, как говорится, не жалуюсь, живу скупыми дарами сурового северного края. Конечно, бывает туго, но что делать. Вначале было скучно, ведь общества никакого, человеческие лица приходится видеть крайне редко. Но потом привык, смирился, так сказать, с одиночеством. Сейчас, правда, есть с кем поговорить: с сохатыми, да с волками. Поначалу молчали, немыми прикидывались, а через пяток лет отвечать начали. Чудаки.
– А давно вы живете здесь? – поинтересовался Бочарыгин.
– Да уж без малого триста лет.
– Как так? Врешь, столько не живут, – удивился Бочарыгин.
– Это там у вас не живут, – обиделся Улахан, – а здесь, милый мой, болото, Балактово болото. Понял? Эх, меня северные рубежи державы ведь еще Петр Алексеевич посылал разведывать.
– Какой Петр Алексеевич?
– Романов.
– Царь что ли, Петр первый?
– Ага.
– Да, не ври.
– Я вру? Нисколько, – голос Улахана зазвучал с надрывом, в глазах блеснули слезы. – Царь умирал, тяжелый недуг сломил его силы. Но в последние минуты жизни, превозмогая себя, он сказал: «Улахан, иди на север, разыщи северные рубежи нашего государства». А разве таким я был в те годы. Нет. Высокий, молодой красавец. Все фрейлины двора были влюблены в меня. Но за годы вот поистерся.
Рощин и Бочарыгин переглянулись. Рощин скривил губы и незаметно для проводника покрутил у виска пальцем.
– Да, история моей жизни трагична, – продолжал, между тем, Улахан, – любимая бросила меня, друзья предали. Я же переосмыслил духовные ценности, понял бренность идеалов, коими был воспитан, и вот я здесь, осел в этих безлюдных землях, натянул схиму, зажил жизнью отшельника.
– Послушай, Улахан, а что там Василий говорил, что на болоте тойон какой-то водится. Ты что ли и есть этот тойон? – спросил Рощин.
– Тут свои законы, свой мир.
После этого Улахан надолго замолчал. Около получаса шли не разговаривая. Улахан, ловко огибая кочки и обходя трясины, семенил впереди, ведя путников к одному ему известной цели.
Время, между тем, перевалило за полночь. Черный свод неба, истыканный мерцающими глазами звезд, зарябил откуда-то приплывшими облаками. Сгустившийся туман, точно пропитанный светом зависшей в зените луны, светился ровно и матово, наполняя окрестности болота какой-то таинственной полупрозрачностью.
– Пришли, – наконец произнес Улахан. – Вот что, милые мои, нашей принцессе замуж пора. У нас тут порядочных женихов нету, а у вас вот, например.
Улахан ткнул пальцем в сторону Калачева.
– Ты что, дед, совсем тут один того, – Рощин, уже не стесняясь, откровенно покрутил у виска пальцем.
– Ты, родной, на глаза, верно, башмаки натянул, вон туда погляди.
Спутники Улахана повернули головы, и только рты от удивления открыли.
Недалеко от них, как радужное видение, стояла молодая девушка полная редкой, девственной красоты. Тонкая, как паутина и легкая, как ветер, накидка почти не скрывала ее прекрасной наготы. Тонкий стан, округлые бедра, налитая младыми соками высокая грудь были точно высечены из мрамора. Бледное печальное лицо, полный невинности потупленный взор, золотые струи волос, пунцовые губы навевали воспоминания о средневековых мадоннах, запечатленных на полотнах древних мастеров. Нежную головку красавицы венчала бриллиантовая диадема.
– Какое счастье, счастье, – хриплым мальчишеским голосом повторял Улахан, подводя Калачева к девушке, – принцесса и ее принц, король и королева. Счастье, счастье.
Он соединил их руки и вприпрыжку побежал вперед, крича:
– Свадьба, будет веселая свадьба!
Странная пара, опустив головы и держась за руки, молча побрела за ним.
– Бред, бред, – бормотал Рощин.
– Эх, предупреждал же Василий: не ходите. Так ведь поперлись же. Тьфу, черт. Пошли за ними, – буркнул Бочарыгин.
Впереди слышался визгливый удаляющийся крик Улахана: «Счастье, счастье!» По бокам от молодых, словно сотканные из пропитанного влагой воздуха, появились две высокие, сгорбленные фигуры в длинных, белых плащах с остроконечными башлыками, прячущими лица. Скоро путники заметили, что вокруг еще прибавилось народу. То и дело в тумане мелькали чьи-то размытые фигуры, слышались глубокие вздохи и приглушенный шепот.
Откуда-то издалека протяжно и одиноко запела труба. Ее унылый стон долго витал над болотом, и уже на излете был, вдруг, подхвачен грянувшим хором фальшивящих скрипок, треснувших цимбал и глупых, глухих барабанов.
Яркий, ослепительный свет брызнул со всех сторон, заставив Рощина и Бочарыгина на миг зажмурить глаза. Когда они вновь открыли их, однообразная картина болота преобразилась. На широкой, зеленой поляне стоял огромный, накрытый для пиршества стол. Во главе его на тонких, золотых тронах восседали закованный в изящные доспехи Дима Калачев и болотная принцесса. За их спинами мрачными изваяниями застыли высокие фигуры в белом. Вдоль стола длинными, недвижимыми рядами чинно сидели гости – могучие рыцари в стальных кольчугах. Поднятые забрала шлемов не скрывали величавых, мужественных лиц. По левую руку от каждого угрожающе возвышались рукояти мечей. Два места в конце стола были пусты. Обнаружился и источник света. Несколько тысяч больших, разноцветных бабочек, зажавших в лапках крошечные, но яркие фонарики носились над праздничным столом. Туман, расступившийся за пределы поляны, образовывал клубящиеся стены, играющие всеми оттенками красных и розовых тонов. Из ровного зеленого ковра под ногами появились прекрасные, невиданные цветы, источающие тонкие, дивные ароматы. Воздух быстро теплел. Казалось, на этом маленьком пяточке в сердце Балактова болота возвращалось лето.
Внутри всего этого великолепия суетливо метался Улахан. Он то поправлял наклонившийся в сторону меч у кого-то из рыцарей, то менял местами блюда на столе, то как-то по-особому поворачивал соцветие у цветка. Цепко ухватив за рукава своих спутников, он категорично закричал:
– Быстро за стол. Вон места ваши. Ох, упарился, ох, хлопот полон рот, понимаешь!
Бочарыгин с Рощиным сели.
– Счастье принцу и принцессе! – опять завопил Улахан.
– Счастье! – твердо повторил хор рыцарских глоток.
– Многие лета! – завизжал Улахан.
– Многие лета, – зашептало откуда-то из-под земли, с самого дна глубоких, гнилых трясин.
– Свадьба, веселая свадьба! – объявил Улахан.
Монолитные, стальные строчки рыцарских доспехов дрогнули. Ударили первые кубки. Музыка грянула еще веселее и бесшабашнее. Пышные и нагие зеленохвостые русалки заплясали в воздухе, щедро осыпая тоскующих молодых и веселящихся гостей горстями отлитых из золота пшеничных зерен. Рощин, наклонившись ближе к Бочарыгину, шепнул:
– Ничего здесь не трогай. Пища может быть отравлена. Вот, влипли. Что делать будем?
– Не знаю, – так же тихо ответил Бочарыгин. – По крайней мере, пока зла нам никто причинять, вроде, не собирается. Так что посидим, подождем.
– Ага, подождем, – согласился Рощин и, ухватив за руку пробегающего мимо Улахана, спросил. – Слушай, а это что за бароны такие в латах? Объясни ты нам.
– Ах, да, вы же не знаете. Они люди трагической судьбы. Пасынки Одина, проклятые своими же соплеменниками за неизвестные, но страшные преступления, изгнанники, отщепенцы. На своих рогатых кораблях в поисках новой родины бороздили они черные, холодные воды океана, пока не вошли в дельту большой реки. Но наступивший холод сковал реку льдом. Эх, тяжело говорить, комок к горлу подкатывает, – Улахан смахнул с глаз подступившую слезу. – Прорубаясь сквозь тайгу и даурское криволесье, огнем и кровью метили они свой путь на материке. Но Балактово болото остановило их. Вот с тех пор и живут тут в тишине и затворничестве.
– Ты же сказал, что тут людей, кроме тебя, нет, – вспомнил Рощин.
– Ну, это я забыл, – отговорился Улахан.
– А девка эта кто?
– Какая девка? Принцесса? Не называй ее так, она королевской крови, – недовольно отрезал Улахан и, хитро подмигнув, добавил. – Вина выпейте, вино у нас хорошее и не стесняйтесь, закусывайте, не бойтесь – пища не отравлена.
И быстро унесся на другой конец стола.
Чьи-то заботливые руки налили Бочарыгину и Рощину большие, хрустальные кубки красного и густого, как кровь, вина.
– Ну что, попробуем. Авось, не помрем.
– Давай, только немного.
Вино было сладким и хмельным. Живым, горячим теплом разлилось оно по членам, заставляя веселее бежать кровь, улучшая настроение и обостряя аппетит. Несколько минут они крепились, но зрелище окружающего пира и повального обжорства было невыносимо для их голодных желудков. Первым не выдержал Рощин:
– Ладно, может хоть перед смертью, но наемся всласть, а то живот совсем свело.
Он пододвинул к себе большую тарелку с внушительными кусками сочной, жареной оленины и начал закусывать. Не утерпев, Бочарыгин быстро присоединился к нему. Потом оказалось, что их кубки опять полны, и они как-то по инерции опять осушили их до дна. Потом был жареный лебедь и снова вино, горы сладких тропических фруктов, вино. Потом, уткнувшись лицом в какую-то зеленую петрушку, захрапел Рощин. А все свадебные гости показались Бочарыгину старыми друзьями. Вместе со всеми он громко орал: «Счастье!», пытался втолковать что-то соседям по столу, дурашливо хохотал, заигрывая с русалками. Гром музыки совсем одурманил его, и только бледное, серьезное лицо Калачева на другом конце стола отгоняло сон. Где-то в тайниках сознания Бочарыгина еще ворочалась тень мысли, что он не дома, а посредине болота, о котором странные вещи говорят якуты в далеком поселке.
Тихим писком комариной стаи, заглушаемым громом музыки и заздравными криками гостей, полилась чья-то неспешная речь: «Погружаясь в сладкий покой, глубокий сон, обретаешь успокоение, манящее, уютное счастье. Белый саван тумана укроет теплом, звезды будут вечно светить. Мягкие, бархатно-зеленоватые глубины зовут тебя…» Бочарыгин тряхнул головой, голос прервался. «Ой, не спи, ой, не спи, пропадешь», – подумал он и до боли впился под столом рукой в собственное колено. Делая вид, что увлечен едой, исподлобья бросил он внимательный взгляд на Улахана. Тот стоял недалеко от Калачева. Красные блики от сверкающих, туманных стен играли в его глазах, и глаза его были злы и глумливы. «Мы бабочки, попавшие в его паутину, – мелькнула в голове Бочарыгина шальная, пьяная мысль, – и мы уже крепко запутались и увязли в ней, так крепко, что назад, пожалуй, и не вырваться». Бочарыгин медленно перевел взгляд на своего соседа по столу, сидящего напротив. Но вместо грозного богатыря, одной рукой прижавшего к себе гладкую русалку, а другой поминутно опрокидывающего в себя полные чары вина, увидел какую-то иссушенную мумию с провалившимися глазами. Заметил, как огибая блюда и кувшины с вином, тянется к нему по столу когтистая лапа, покрытая черными язвами.
– Степа-а-ан!!! – трезвея, заорал Бочарыгин, вонзил острый локоть в бок спящего товарища и, не дожидаясь его пробуждения, выскочил из-за стола.
Сбившись с такта, замолкла музыка.
– А, кого, что, что такое? – бормотал проснувшийся Рощин.
За столом недовольно зашумели гости, застучали кубками, зазвенели мечами.
– Молчать! – закричал осмелевший от вина Бочарыгин. – Вы все тут… Тьфу! Вас нет, не существует, ясно вам! Калачев ко мне! Уходим быстро!
Рыцари с мрачными, окаменевшими лицами начали подниматься из-за стола.
Проснувшийся Рощин, словно разбитый каким-то вялым параличом, не отрываясь, смотрел на мумию.
– Виктор, ты? – чуть слышно прошептал он.
Страшная, когтистая лапа мумии метнулась к Рощину. В дюйме от носа археолога щелкнули кривые, грязные когти. Но уже в следующий миг, увлекаемый энергичным Бочарыгиным, Рощин бежал за ним к дальнему краю свадебного стола выручать Калачева.
Встав на цыпочки, Улахан что-то быстро шептал на ухо жениху.
– Свадьба закончена! – твердый, налитой неведомой силой голос Калачева остановил беглецов.
– Коня мне и королеве, – Калачев поднялся на ноги.
Слепленный в одночасье искусственный мирок начал распадаться в прах. Пестрый ковер цветов в мгновение поблек и зачах. Красавицы бабочки, словно отягощенные своими маленькими светильниками падали на землю и гибли сотнями. Холодный ветер, разорвав тонкие стены тумана, сыпанул в лица россыпью снежинок. Твердая почва под ногами вдруг превратилась в зыбкую, неустойчивую поверхность трясины. Праздничный стол начал погружаться в ее жадное чрево. И всего через минуту на его месте темнело прямоугольное пятно черной воды. Замершие, будто окаменевшие, рыцари в поблекших, обветшавших доспехах, с высохшими безглазыми лицами, подобно гигантским оловянным солдатикам уходили в воду вслед за столом. Меж ними ветер весело играл маленькими трупиками бабочек и лепестками увядших роз. И среди этого разорения на неизвестно откуда взявшемся вороном скакуне гарцевал Дима Калачев. На нем были все те же сверкающие доспехи, а в руке обнаженный меч. Остекленевший взор его был холоден и пуст. Сзади на крутом лошадином крупе, вцепившись в торс мужа, сидела его жена. На лице ее не осталось ни капли прежней кротости, только дикий восторг и похоть в смеющихся, зеленых глазах. Рядом, держась за стремя, приплясывал Улахан.
Рощин и Бочарыгин, изрядно измазались в черной болотной жиже, но выбрались за пределы коварной трясины.
– Дима! Калачев! Ты что?! – заорал Бочарыгин. – Не дури, слазь с лошади, уходить всем вместе, втроем надо!
Вой ветра заглушил его последние слова.
– Бежим, – зашипел Рощин, – Калачеву не поможешь, Калачев их.
Но Бочарыгин не хотел уходить один.
– Ночь короля! – донесся визгливый, ликующий крик Улахана. – Первая ночь нового короля! Первая ночь нового хозяина болота!
Дима Калачев поднял жеребца свечой и лихим галопом поскакал к своим друзьям, со всего плеча махнул мечом, вихрем пронесся мимо.
– Вон они, вон! – завизжала королева, указывая пальцем в сторону Рощина и Бочарыгина.
Калачев развернул коня, выискивая пустым, невидящим взглядом людей.
– Вон! – опять крикнула королева. – Руби, топчи, миленький!
– Бежим! – ахнул Рощин.
Подгоняемые буйными потоками ветра, бросились наутек.
Дима Калачев, как слепой, молчаливый призрак, ринулся за ними. Острый меч вновь вознесся над головами его товарищей. И тут пришел бы им конец. Но в этот самый момент из вьюжной пелены вынырнул Дик и с глухим рычанием бросился на лошадиную грудь. Вороной гневно захрапел и отшатнулся в сторону. Оружие в руках Калачева вновь вхолостую разрубило воздух.
– Вернулся, – радостно ахнул Рощин.
Верный пес был готов скорее погибнуть, но не дать в обиду своего хозяина. Увертываясь от клинка и копыт, живым щитом встал он между конным и пешими. Напрасно околдованный Калачев пытался подобраться к ним, напрасно понукала его ведьма-жена, напрасно издалека грозил кулаками старый Улахан.
А пурга все крепчала. Не прекращающийся ни на минуту вой ветра мешался с летящим со всех сторон плачем и хохотом. Из наметенных сугробов за ними следили чьи-то внимательные глаза. Из бочагов и трясин тянулись распухшие, покрытые язвами руки. Чьи-то голоса, подавляя хихиканье, молили о помощи. Мохнатые снежинки юрким роем кружились вокруг них и, набухая, превращались в белые головы, сонно зазывающие прилечь. Ужасно ругаясь и матерясь, Рощин яростно молотил по ним кулаками. Снежные головы разлетались на куски, но вместо них вырастали все новые. Страх и смятение усердно загоняли врача и археолога в темную яму безумия.
Но вот ветер, набравший силу урагана, оторвал от земли Бочарыгина, Рощина и Дика, поднял ввысь и понес их далеко на восток, дальше и дальше от гиблого болота с его неразгаданной тайной.
Все смешалось в голове Бочарыгина: клубящиеся вокруг тучи, неизвестно откуда взявшийся селезень, нагло планирующий на воздушных потоках, зеленые портки Степана, свинцовая лента реки внизу. Головокружительное падение. О, ужас – стремительно приближающаяся поверхность воды, удар, обжигающий холод, мириады растревоженных пузырьков. Теперь только наверх, подальше от подступающего к ногам мрака. Фыркая и отплевываясь, Бочарыгин вынырнул на поверхность реки. Недалеко виднелся пологий, спасительный берег. Рядом Дик, вцепившись зубами в ворот своего хозяина и усердно загребая лапами, тянул его к суше.
Мокрые и дрожащие от холода с трудом выбрались они из воды. Пронесшийся в вышине ветер, здесь в низинной речной пойме почти не ощущался.
– Нужен огонь, – стуча зубами, проговорил Рощин и извлек из-за пазухи коробку спичек в непромокаемой обертке, – будет огонь – жить будем.
* догор (якут.) – друг
* барахсан (якут.) – бедняга
* агабыт (якут.) – отец
* улахан (якут.) – большой
* тойон (якут.) – хозяин
* тыхы бере (якут.) – волчица