О превратностях семейной жизни

Эммануил Роидис (1836-1904)

О ПРЕВРАТНОСТЯХ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ
(Из воспоминаний жителя о-ва Сирос)

рассказ
(перевод с греческого)

 Мне ужасно стыдно в этом признаваться, но я всё ещё страстно влюблён в свою жену! На земле нет другой болезни, столь же невыносимой и мучительной, как влюблённость: ни аппетита, ни сна, ни желания работать и уж тем более настроения отдыхать. Вот уже без малого восемь месяцев, как мы сочетались семейными узами. Отважился же я на этот шаг исключительно потому, что мне совсем не по душе это моё состояние влюблённости, когда, кроме моей Христины, всё на свете мне казалось безвкусным, безрадостным, несущественным и утомительным. Как-то раз в ресторане я с досадой высказал официанту, что селёдка у них совсем не солёная, чем вызвал бурю эмоций и усмешек. Мои родственники не хотели этого брака. Приданого у Христины не было, да и моё состояние не ахти какое: родительский дом, три тысячи драхм ежегодного дохода от аренды двух кладовых помещений и ежемесячное жалование служащего – около ста шестидесяти драхм. Как прикажете прожить на такие средства, когда моя жена – молодая красивая женщина, единственная дочь своих родителей – была ещё и ко всему избалована хорошим обществом, отборными нарядами и знатными балами?!

 По большому счету моя родня была абсолютно права! Не могу ничего сказать и в своё оправдание: не был я ослеплён ни страстью, ни романтикой – по правде говоря, вы вряд ли найдёте человека более рационального, чем я. Большая часть влюбленных готовы отдать всего себя, не боясь быть осмеянными, готовы заплатить любую цену, лишь бы обладать предметом своего влечения, считая это наивысшим благом. Я же, напротив, никогда не был сентиментальным, а потому ни о чём так сильно не помышлял, как о скорейшем возвращении в своё изначальное состояние, к которому привык еще до того, как успел влюбиться. Грезил я об этом благе горячо и страстно, как больной, что прикован к кровати и всем своим существом мечтает вновь ощутить себя здоровым. Христина мне была нужна только для того, чтобы ей вдохновиться, насладиться до полного пресыщения и вновь, как и прежде, мирно спать, спокойно есть, играть с друзьями в преферанс или вист, а тихими вечерами беззаботно прогуливаться по набережной. Вряд ли я тогда решился бы на женитьбу, если бы не смерть моего престарелого дяди, который жил в крайней бедности, одевался как Диоген, питался как египетский аскет, и все знали, что у него нет ни копейки за душой. Он много и тяжело болел, страдая от грудной жабы, и как-то раз попросил у меня сто драхм на врачей и лекарства, но, как оказалось, ни цента не потратил, а предпочёл все деньги бережно припрятать к своим пяти тысячам, что хранил в соломенном матрасе, на котором одиноко почил, а наутро был обнаружен роднёй. Этот случай с дядей заставил меня серьёзно задуматься, и я решил, что было бы полным безрассудством продолжать мучиться от бессонницы и терзать себя отсутствием аппетита, когда есть верное средство к выздоровлению: Христина стала для меня словно порошок хинина, что принимают от жара и недомогания.

 Мне крайне не терпелось, но из-за общего предубеждения и увещаний местного епископа я был вынужден дожидаться венчания аж до конца мая. Сразу же после свадьбы в свой медовый месяц мы отправились на Кос. С уверенностью готов признать, что время мы провели отменно: остров утопал в зелени, усадьба была уютная, питание исключительное, погода замечательная, а всего прекраснее была Христина. О, не случайно все мои предпочтения были отданы ей: только в Христине я не обнаружил тех привычных средь девиц недостатков, которые, по обыкновению, вызывали во мне лишь неприятные ощущения: ни худосочности, ни томности, ни чрезмерной стыдливости, а уж тем более угловатой и несуразной юности. Полагаю, она немногим старше меня – лет двадцати шести или восьми, смуглая и черноволосая, высокая ростом, красивая в плечах, с выразительной грудью, огоньком в глазах и в изящных туфельках на стройных ножках. И пусть не покажется немыслимым сочетание из стольких достоинств в одной единственной женщине – добавлю лишь, что Христина была из Смирны!

 Вскоре мы перебрались на остров Кеа и оставались там до конца лета, а моя терапия чудесно продолжалась. Ещё раньше, верно, чем Отто Бисмарк, я обнаружил для себя, что "блаженны", как он говорил, "обладающие". Однако чувственные люди видят в этом обладании, так же как и в самом супружестве, мрачную могилу для пылкой любви. Мне трудно согласиться с такой постановкой вопроса, поскольку женился-то я с намерением поглубже закопать собственную страсть, а совсем не из жажды безудержных наслаждений, но в поисках полного умиротворения, к которому двигался изо дня в день и шаг за шагом. Утром мы купались в море, вечером подолгу гуляли пешком или забирались на лодке подальше от берега. Возвращался я домой обессилевшим, ел за двоих и, пообщавшись вдоволь с Христиной, спал беспробудно до самого утра. Снов я уже не видел, кроме, наверное, одного-единственного, который, впрочем, можно считать симптомом полного оздоровления...

 Это был тёплый вечер, и после ужина мы вышли подышать на балкон. Я не припомню столь же яркой и безупречно полной луны, столь живописного отблеска моря и такого пьянящего букета из ароматов леса и цветущих садов. О, как обворожительна была моя Христина в своем неглиже из лёгкой белоснежной ткани с естественной талией, или пеньюаре, как она любила его называть. Её распущенные волосы, словно потоки глубоководной чёрной реки, густыми локонами свободно спадали почти до самых колен. Она вглядывалась в море и ласково, вполголоса напевала мотив каватины "к Эрнани страстью нежною пылаю…", но иногда умолкала, игриво развернувшись ушком в сторону соседского сада, откуда, словно эхом, ей отвечал изящной трелью ночной соловей. Всё это было очень поэтично и будоражило сознание, но на ужин я съел много подкопчённой скумбрии, приправив её двумя или тремя бокалами полусладкого кикладского вина, – меня сильно клонило ко сну, мысли путались, и я вдруг забылся… не было в моём сне ни пения соловья, ни чёрных локонов волос, ни лунного света, но грезилось мне, что я уже дома, на Сиросе, в офицерском клубе со своими друзьями разыгрываю три подряд беспроигрышные, феерические партии в вист, заставив сдаться непревзойдённого картёжника Алоиза Катзаити. Ну как тут ещё усомниться в своем полном исцелении?! Через неделю мы с Христиной уже были на Сиросе. Наконец-то после четырёхмесячного путешествия я обретаю покой, возвращаюсь к своей обычной жизни, и я даже успел поправиться почти на три килограмма, в чём имел возможность удостовериться, взвесившись на таможенных весах, кои обнаружил на пристани, когда высаживался с парома. В тот самый момент я бы, наверное, искренне рассмеялся, если бы кто-то мне предрёк, что уже через несколько дней я вновь стану несчастным и буду мучительно страдать от нестерпимо изматывающей любви.

 Предвестником грядущих для меня бедствий стал праздничный бал, объявленный нашим градоначальником по случаю официальной церемонии в честь Министра военного флота, прибывшего на остров. Анонс торжества оказался столь неожиданным, что перевернул с ног на голову наш размеренный образ жизни, а времени на подготовку практически не оставалось. Целых три дня подряд Христина безвозвратно пропадала в магазинах, а на четвёртый наш дом превратился в пошивочную мастерскую: кругом самым причудливым образом были разложены бесконечные тканевые отрезы, подкладки и подстёжки, всевозможные модели и странные выкройки, разноцветные бюстгальтеры, корсеты, а с ними и туфли для примерки. Мне даже присесть было негде – до позднего вечера приходилось ждать, пока швея освободит обеденный стол, и мы смогли бы на скорую руку утолить чувство голода одинокой тарелкой салата или быстрой партией жареных сардин. Наша единственная и по-настоящему незаменимая горничная была всецело посвящена в швеи и ничего вообще не успевала по кухне. Однако было бы несправедливым мне обижаться на такие жизненные обстоятельства, поскольку этот казус имел глобальный, почти вселенский, масштаб: дело в том, что на острове Сирос существует особая традиция строго поститься или даже голодать, кроме Рождества и Пасхи, ещё и в преддверии праздничного бала! Сильную досаду и даже иногда раздражение вызывали лишь нескончаемая занятость Христины и вкрученные в волосы папильотки, которыми она облепляла свою голову перед сном – я словно овдовел с той самой минуты, как мы получили это распроклятое приглашение. Должен признаться, что сколь велико было моё неприятие ко всем этим приготовлениям, столь же неожиданно блистательными оказались все её наряды, среди которых особо выделялось платье со шлейфом из шёлкового дюпона насыщенного вишнёвого цвета и старинная рубиновая тиара – остатки былой роскоши из фамильных драгоценностей ее матери, что венчала её аккуратную головку и неотразимо горела густо-красными всполохами в чёрных как смоль волосах Христины. В таком ослепительном одеянии она будоражила во мне далёкие воспоминания, что некогда рисовало моё детское сознание в несбыточных мечтах о блистательных Клеопатре, Федре и Семирамиде, об их завораживающей и пленительной женской красоте, которая часто грезилась мне в красочных снах нежной юности.

 Дом градоначальника был внушительным и просторным, но его явно не хватало на всех. Чрезвычайно важно было не забыть ни одного мало-мальски приметного общественника, даже если тот был заурядным пирожником, корабелом или скорняком, а ещё умудриться всех вместить и распределить по чину. Гостей пожаловало необычайно много и, как это часто случается на Сиросе, приглашённых дам было существенно меньше, чем способных к танцам мужчин. Танцоры скапливались у входной двери в ожидании уведомления о прибытии новой гостьи и следовали за ней по пятам через парадную лестницу целыми группами, наперебой умоляя составить ему пару. Как только мы подъехали, по меньшей мере пятнадцать человек обступили Христину, а мне оставалось только восхищаться её женским бесстрашием и той лёгкостью, с которой она умудрялась одаривать, словно небесной манной, кого прелестным взглядом, а кого трогательной улыбкой. Весь этот вечер щедрое настроение Христины не иссякало ни на минуту, вот только мне так ничего и не досталось: меня она не замечала, хотя не раз, вскружённая бравурной мелодией вальса, шумная и весёлая, проносилась прямо возле меня. Не имея никакого настроения и желания танцевать, удручённый самыми неприятными мыслями, я искал в толпе хоть одно знакомое мне лицо, пока вдруг не обнаружил стоявшую скромно у стены госпожу Клеарет Галаксиди – незамужнюю даму сорока лет, которой всегда симпатизировал не столько от очарования её зрелой наружностью, сколько из-за её обходительности, такта, простых, невычурных манер, строгих одежд, отсутствия кокетства и каких-либо видимых притязаний. Она весьма неплохо танцевала и делала это с удовольствием, если ей удавалось найти себе партнёра. С этой леди, словно с хорошим другом, или, вернее, подругой, я мог позволить себе открытое и непринуждённое общение, чему она всегда была искренне рада, давая толковые советы по домашнему хозяйству или здоровому образу жизни, и даже присылала мне гостинцы в виде пирожных или анисовых сухариков, позволяя по достоинству оценить её исключительные кулинарные способности. Можете себе представить моё недоумение, когда на дружелюбное приветствие, вместо предложенной, по обычаю, руки, она ответила мне холодным и почти враждебным взглядом.

– Вы разве не танцуете сегодня? – спросил я, не подумавши, совсем упустив из виду, что данное обстоятельство было не только в её власти.

– Нет, как видите.

– Вы же лучшая из всех наших танцовщиц! Мне это показалось странным – я поэтому спросил…

– О, есть куда более странные вещи!

– Неужели?! Под'елитесь?

– Некоторые джентльмены на протяжении многих лет клятвенно заверяли окружавших их молодых дам, что полюбят только скромную, послушную и добропорядочную женщину, хорошую хозяйку, а вместо этого женятся на жеманных, вульгарных особах, что успели вдоволь нагуляться и продолжают свои непристойности даже после свадьбы!

 Полной неожиданностью стало откровение старой девы, обычно тактичной и приветливой, которая по возрасту запросто могла бы быть моей матерью, если бы вовремя вышла замуж, и которая, как это вдруг выяснилось, не была столь бескорыстной, когда делилась советами или присылала мне печенья. Её скрытые брачные притязания показались мне весьма забавной историей, но в тот момент мои нервы были на пределе, и вместо благодушной шутки я предпочёл с ней поквитаться:

– Что-то не припомню, чтобы с молодыми дамами я обсуждал подобные вещи, – с хладнокровным недоумением произнес я.

 Госпожа Клеарет закусила губу и демонстративно повернулась ко мне спиной, однако брошенная в адрес моей жены фраза, словно заноза, непрестанно пульсировала в раздражённом сознании. По правде говоря, за этот вечер к моей Христине тоже накопилась серьёзная претензия: взявшись пристально наблюдать за нею, я обратил внимание, что в своих одобрительных взглядах и улыбках она не была столь безупречно уравновешенна, как мне это представлялось в самом начале. Значительно чаще остальных жена любезничала с навязчивым блондином, который сначала дважды удостоился быть в паре с ней, затем так и остался подле неё, а в перерывах между фигурами кадрили они с Христиной продолжали оживлённо общаться, хотя танцевала она с другим! Однако более всего я озадачился тем, что этот парень был мне совершенно неизвестен, в то время как все жители Эрмуполиса были знакомы между собою, словно монахи в родном монастыре.

 В итоге я совсем растерялся, и это уже было трудно скрывать... Тут ко мне и подсел мой давнишний приятель Евангел Халдуп – наиумнейший, но ещё в большей степени сумасбродный тип, он был циничнее самого Диогена и абсолютно бестактный, словно обезьяна. Из-за многочисленных и неприкрытых измен его покойной супруги он принял за правило самолично смеяться над собою и делал это столь громогласно, что отбивал у других всякое желание к насмешкам. На стенах своего кабинета он повесил изображения достославных Гефеста, Агамемнона, Менелая и византийского Велизария, а рядом с собратьями по несчастью – и свою собственную фотографию. За пять лет супружеской жизни из его уст мы ни разу не слышали ни упрека, ни жалобы, ни порицания, а только иронию да издёвки – настолько едкие и обидные, что до сих пор никто точно не знает, действительно ли от рака пострадала его покойница жена. Само собою, сразу же после окончания траура он объявил себя кандидатом в женихи. Однако из страха, как он говорил, растерять силу духа, если вдруг её снова придётся употребить в защиту поруганной чести, к своей будущей г-же Халдупи он предъявлял следующие требования: она должна быть страшна, глупа и богата. Все эти три наиважнейших качества он обнаружил у девицы по имени Панаёта Турлоти – этакая молоденькая гиппопотамша с формами, что приводили в ужас любого из претендентов на её приданое.

 Заметив моё замешательство, этот чудак подсел ко мне с настойчивыми расспросами:

– Что с тобой, братец мой дорогой? Ты ж мрачнее тучи!

– Ничего особенного: немного голова разболелась, – попытался я закрыть разговор.

– А ещё, знаю, мучит тебя мысль, что я был прав, когда сказал, что Христина – не твой вариант… Слишком пылкая она, кровь у неё горячая. Ой, как на мою покойницу похожа по характеру! Смотрю я, а друг-то её старинный ни на шаг от неё не отходит. Вишь вон белокурого красавца, – он указал на того самого парня, что крутился возле Христины, – Карлом Витурием зовут. О, им есть о чём вспомнить!

– Старый друг?! – смутился я. В первый раз вижу! А как такое возможно?

– Всё очень просто: он только-только из Европы вернулся. Этот красавец лет этак пять назад, ещё до того как ты на Сиросе обосновался, до безумия был влюблён в твою Христину, но выдавать её не хотели – средств у него на семью не было. Так отчаялся, бедняжка, что руки на себя хотел наложить! Вполне может статься, что так бы и сделал, но моя жена взялась его утешать. Полагаю, что это был её первый любовник… Я их прямо в соседском саду и застал. Быстро он ей надоел – слишком чувственная натура! Потом опять на твою стал западать… Вот и отправили его во Францию, чтоб сразу обеих и забыл, а ещё на аптекаря выучился и отцу помог. Ха! А забвения-то не получилось – ты глянь, как он твою Христину глазами пожирает! Совет мой дружеский тебе: ты его поберегись, и не стоит с женой на танцы частить!

– Спасибо, я обязательно воспользуюсь советом, – не без иронии парировал я.

– И главное: не дай бог она поймёт, что ты её ревнуешь или в свободе ограничишь, тогда в аккурат с ней нахлебаешься!

– И что же мне тогда делать? – произнёс я с еле скрываемым раздражением.

– А мне-то откуда знать! Ты моего первого совета не послушался – самого лучшего, что я мог для тебя придумать. Остаётся только одно: следовать впредь моему примеру, что бы ни случилось... И постарайся не принимать это близко к сердцу: убеди себя, что всё это мелочи жизни! Да, вот ещё что: не забудь повесить себе на стенку портреты Агамемнона, Гефеста и Менелая, – заключил Халдуп, ёрничая.

 Я решительно поднялся и отошёл в сторону, всеми силами сопротивляясь искушению плюнуть этому паршивцу в лицо, но тут объявили cotillion, который мне показался бесконечно долгим. Наконец, закончилось для меня и это испытание – гости принялись расходиться. Я принёс из гардероба шубу жены, бережно накинул ей на плечи, и мы направились к выходу, но тут нас настигли трое молодых людей, одним из которых был Карл Витурий, и наперебой стали умолять задержаться на galop finale, уверяя, что моя супруга пообещала его каждому из танцоров. Жена, естественно, уже не могла припомнить всех обстоятельств. У неё была возможность достичь полного компромисса, сославшись, как это принято, на усталость, и отказаться от танца, но она предпочла разыграть между претендентами жребий. Удача, но не без помощи, наверное, нехитрых манипуляций, улыбнулась вновь Витурию, и мои мучения затянулись ещё на целый час. Справедливости ради, должен признаться, что музыка на "финальный галоп", сочинённая скрипачом и дирижёром местного оркестра, была превосходна, а ритм настолько живой, что сам по себе окрылял, увлекая на танец всех без исключения, даже губернатора, а вместе с ним и приглашённых высокопоставленных особ. Появление бокалов с горячим вином стало кульминацией всеобщей радости и оживления, вот только меня, стоящего поодаль в углу, переполняла желчь, когда я наблюдал, как счастлива была Христина, кружась в объятиях своего Карла. Обрадованный Халдуп вновь вознамерился подойти ко мне, чтобы излить очередную порцию яда в мои раны, но взгляд, которым я его одарил, был, видимо, настолько злобным, что он тут же предпочёл ретироваться. Уезжали мы почти последними, а домой приехали только к пяти утра.

 Самое удивительное, что провокационное поведение супруги, ехидство Халдупа и вообще все пережитые мною на этих распроклятых танцах эмоции не только не охладили моих чувств, но ещё больше разбередили меня, разбудили во мне такую страсть, какую я не испытывал к Христине с тех самых пор, как принял решение на ней жениться. Пожирающая ревность и почти двухнедельное воздержание распалили моё воображение, а изысканное в кружевах нижнее бельё, роскошный лиф из муарового шелка, атласные туфли, сладко-пьяный и волнующий замес ее парфюма из ароматов ириса и бог весть каких индонезийских цветов сделали её притяжение нестерпимым. Могу только догадываться, что, когда я приблизился к ней, взгляд мой говорил уже сам за себя – красноречивее любых слов, что было бы бессмысленно мне отрицать и уж тем более меня за это осуждать! Но не успел я и звука проронить, как Христина поспешила опередить меня просьбой: "Дорогой, слов нет, как я измотана, совсем без сил, давай не сегодня!" Я невозмутимо пожелал ей спокойной ночи и с тяжестью на сердце удалился в свою комнату. По чести сказать, то обстоятельство, что спали мы в раздельных комнатах, не было её прихотью – на этом настоял я сам сразу же по возвращении из путешествия: в этом обычае, во-первых, мне виделись благородные черты домашнего аристократизма, а кроме того, меня тяготило чувство пресыщения, которое я ощутил после нашей поездки. Такой вот чудной народ эти влюблённые: никогда не признают, что способны взалкать, если сыты, или допустить хоть на миг, что могут насытиться, пока голодны.

 Судя по всему, Христина ещё спала, когда в одиннадцатом часу утра я ушёл в свой кабинет, но, вернувшись к завтраку, я застал её за пианино в приподнятом настроении и возбуждённой.

– Ты только послушай, – сразу обратилась она ко мне, – какой всё-таки замечательный галоп! У меня без нот ничего не получалось сыграть, а тут – с первого раза запомнила наизусть!

 Христина принялась наигрывать тот самый злополучный галоп, и эти звуки вновь окунули меня в самые неприятные воспоминания о вчерашнем бале.

– Прошу тебя, – резко оборвал я её, – мне что-то нездоровится, и от музыки меня мутит. Давай, пожалуйста, в другой раз!

 Христина посмотрела на меня в недоумении, неспешно закрыла крышку пианино и тихо отошла к окну. В мгновение она оживилась и чрезвычайно радушно, с присущей ей игривостью, замахала ручкой, приветствуя кого-то на улице.

– С кем это ты? – спросил я, стараясь сохранять спокойствие и демонстрируя своё якобы полное безразличие.

– Учитель танцев, господин Куэртзи, – не оборачиваясь, поторопилась заверить меня Христина.

 Я поспешил незаметно удалиться в соседнюю комнату и, прильнув к окну, действительно обнаружил проходящего мимо старика Куэртзи, но под ручку с молодым Карлом Витурием... Ах, вот оно что! Мне она упомянула только учителя танцев, хотя, вне всяких сомнений, львиная доля приветствия принадлежала её вчерашнему кавалеру!

 Для Сироса этот год стал чрезвычайно удачным: благополучно завершив работу над бухгалтерской отчётностью, жители острова всем своим существом окунулись в праздничную атмосферу бальных вечеров. Только за один текущий месяц их было организовано более десятка. Всё внимание Христины было всецело приковано к балам: в течение дня она тщательно готовилась, ночью танцевала без устали и до упаду, а на следующий день приходила в себя, отдыхала и набиралась новых сил. Мне не оставалось ничего другого, как всюду её сопровождать, пристально за ней следить, сгорать от ревности, а в своих беспокойных снах лицезреть Гефеста, Менелая, а вместе с ними и Витурия – последний, к слову, повадился каждый день прогуливаться возле наших окон. К счастью, среди местных не приветствуются посещения гостей без повода, за исключением нового года или именин, и уж тем более никто бы не позволил чужому мужчине наведываться в гости к хозяйке дома в обычные дни – такой поступок закончился бы неминуемым скандалом, не меньшим, допустим, чем нарушение неприкосновенности восточного гарема. Оставались балы и мимолётные встречи на городских площадях, улицах или паромной пристани. Раз-другой мне привелось лицезреть мою жену направлявшейся в аптеку Витурия, однако это мне не казалось подозрительным и уж тем более уничижительным, потому как именно в этом месте высшие слои нашего общества закупались травами и мазями. Однако всякие мои попытки здраво рассуждать во имя сохранения спокойствия никоим образом не могли помешать мне терзаться сомнениями и заниматься самоедством.

 Самым сильным моим разочарованием, постоянно изводившим меня, стало то обстоятельство, что мне практически никогда не удавалось застать Христину одну и свободной от её дел. Даже у полководцев перед генеральным сражением нет, полагаю, стольких забот, как у моей жены. Походы по рынкам, магазинам и торговым лавкам сменялись многочасовыми заседаниями с её подругами. Временами она была крайне занята с модисткой, которая, как выяснилось, не умела держать свои обещания. Ещё большее беспокойство вызывал единственный на Сиросе, а потому всегда бесценный дамский парикмахер Анастасий, частенько изводивший её своей нехорошей привычкой запаздывать, а порою и того хуже: этот бессовестный субъект предлагал жене делать причёску и укладку поутру – другого, видишь ли, времени в его расписании не было! Бал забирал все её силы, дома её непреодолимо клонило ко сну, а отдыхала она обычно до полудня… Зато меня непрестанно мучила бессонница, но я не только не мог уснуть, лежать в кровати не было мочи! Словно мучительные и роковые видения с тенистыми оазисами и прохладными заводями для скитальца по мёртвой пустыне, стали мне приговором мои воспоминания о медовом месяце, о тишине и уединении, о моей Христине, что в тонкой домашней сорочке и с книжкой в руках могла долгими часами находиться рядом со мною. Не столько терзался я воспоминаниями о неге брачных наслаждений, сколько потерянным сердечным покоем и утраченным душевным равновесием, что всякий раз наступали взамен, позволяя мне мирно вкушать от других радостей человеческой жизни. Вместо этого мои затянувшиеся приступы ревности и совершенный раздрай в чувствах сделали из меня, человека степенного и рассудительного, некое подобие бродяги или вопиющего к злой судьбе менестреля.

 Как-то ночью, окончательно потеряв терпение, я неслышно приоткрыл дверь, что разделяла наши комнаты, и, убедившись, что Христина спит, осторожно подошёл к её кровати. Спальня освещалась слабым мерцающим огоньком иконостасной лампады васильковых тонов. Холодные рефлексы глубокого синего цвета придавали интерьеру атмосферу загадочности и романтики – это была моя идея, пока мы были в свадебном путешествии. Здесь повсюду царил беспорядок – сказалась накопившаяся за день усталость: на диване лежали наскоро снятые платье и кринолин, рядом прямо на полу валялись турнюры; на кровати – её кружевной корсет, и тут же спал неразлучный котёнок, зарывшись с мордой в белоснежный халат; на стульях кое-как брошены веер, перчатки, букет цветов и бальные призы; бронзовый бюст Кораиса небрежно украшал цветочный венок, а на полке камина сверкали драгоценными камнями попросту разложенные браслеты и ожерелья. Комната напоминала некое божественное капище священной Беспорядицы, но кто посмел бы весь этот хаос назвать унылым или безрадостным, ведь так притягательно прекрасны были все его предметы! В центре всего была сама Христина со своим невозмутимо покойным и умиротворённым лицом: она имела обычай спать чуть развернувшись на животе, согнув одну ногу в колене и подложив под голову руку, воплощая всем своим видом эротику античной скульптуры; её губы то и дело оживали и на какое-то мгновение замирали в лёгкой поощряющей улыбке – точь-в-точь, что не покидала её уст во время танцев, когда она раздавала похвалу своим вездесущим кавалерам. Уже светало, и тусклое утреннее марево проникало сквозь щели в оконных ставнях… Захотелось подойти к ней ближе, но меня остановила неожиданная мысль – пронзительная, как откровение: вот она проснётся, и её улыбку сменят сначала едва заметное недовольство, потом вздох разочарования, зевота, и, в довершение, она ещё и развернётся ко мне спиной! Да, её можно понять: насыщенный вечер, много изматывающих эмоций – прошло не более часа, как она вернулась, только-только уснула, а тут… Я ещё немного постоял в раздумьях, потом беззвучно вышел из её комнаты, запер за собою дверь и снова, словно маятник, стал бродить из угла в угол, продолжая пытать себя непрерывным и изнуряющим монологом. Я сокрушался о том, что для этой женщины не составило бы труда сделать меня счастливейшим из людей, если бы она чуть меньше зависела от светской жизни с её балами и увеселениями – о, как мне хотелось придушить её в тот момент! Однако вряд ли ей что-то угрожало в действительности – не существует, наверное, в мире характера более мягкого и добродушного, чем я: если мне предложат душить птицу, которую нам подают к обеду, то я точно предпочёл бы сам питаться отрубями.

 Пусть не покажется такое поведение несуразным, ведь положение моё было весьма деликатным: возможно ли допустить унижения до роли влюбленного просителя и при этом не показаться жалким, или, напротив, как я мог дать ей повод к отвращению, когда на правах супруга стал бы жёстко добиваться своего?! Обе эти перспективы мне казались одинаково страшными и неприемлемыми, поэтому, когда Христина интересовалась причиной моего отказа от еды, я всякий раз ссылался то на головную боль, то на желудок, то на зубы, а случалось, что и на душевный стресс, но истинные мотивы я всегда скрывал, словно самые преступные помыслы. Знал я превосходно, что женщина способна простить многое: и грубость, и побои, и даже измену, кроме одной единственной вещи – когда её любят больше, чем она того заслуживает. Настоящим безумием было бы признаться женщине в том, что из-за неё ты невыносимо страдаешь – останется лишь два пути: тут же с ней развестись либо повесить себе на шею камень и утопиться.

 Дня через два после той нервной и бессонной ночи, возвращаясь из своего кабинета раньше обычного, я застал Христину врасплох, о чём понял по её смущению и по той спешке, с которой она попыталась припрятать за зеркало бумажный конверт, что держала в руках. Я тотчас подумал о Витурии и уже не сомневался, что это было его письмо, а встревоженность и расстройство жены еще больше убедили меня в правоте моих подозрений. Дальше терпеть и молчать было недопустимо, ситуация и так уже вышла из-под контроля, а содержимое письма со всею очевидностью должно было доказать, что самое худшее уже случилось.

 От назревавшего крупного скандала спасло нежданное, словно из дешёвой пьесы, появление супруги градоначальника, когда дверь в нашу гостиную внезапно отворилась и прислуга объявила о прибытии важной особы. На пороге возникла чересчур шумная и эмоциональная дама, она вошла уверенно и деловито, пронося за собою шлейфом густой аромат восточных духов. Целью её визита, как выяснилось, было желание продемонстрировать моей супруге свою новую пелерину с отделкой из перьев гималайского монала. Христина была вынуждена её принять, в то время как я, сославшись на неотложные дела и желание оставить дам наедине, удалился в соседнюю комнату, где незаметно для всех извлёк и вскрыл конверт... Руки мои дрожали, пока я разворачивал письмо. Каким же было моё удивление, когда, вместо записок любовника, я наткнулся на несколько платёжных счетов за шёлковые ткани, шляпки, ленты и всякую мелочёвку на общую сумму в две тысячи семьсот драхм. Сумма, конечно, была немалая, но значительно большим было моё облегчение, которое я вдруг испытал, получив достоверные свидетельства о том, что поторопился назвать себя Халдуповым сотоварищем. В своей искренней и переполняющей меня радости я был подобен осуждённому, что приготовился услышать себе смертный приговор, а вместо этого получает всего лишь денежный штраф! В таком приподнятом душевном настроении я ожидал свою Христину, и, когда она вернулась в комнату – несколько подавленной и настороженной, с намерением признаться мне во всём начистоту, предвкушая лишь упрёки и нарекания, – я воодушевлённо выслушал её, повторяя, словно заклинание: "Прошу тебя, не переживай!" Воображаю себе её изумление: попробуй найти вразумительное объяснение безмерному восторгу и веселью супруга, когда ты только что ему сообщила, что в несколько дней умудрилась потратить ваш полугодовой семейный бюджет.

 Начинало вечереть, и нам захотелось прогуляться вдоль моря. Христина пошла к себе собираться, но погода внезапно испортилась: со всех сторон засверкали молнии и небо разразилось проливным дождём. Я зачарованно сидел у окна нашей гостиной, наблюдая за жёлтыми потоками воды, стремительно стекающими с гористой части острова и увлекающими за собой в мутно-грязную вскипающую дождевую массу всё, что встречалось на её пути: сухие листья, мандариновую кожуру, разбитую глиняную посуду, рваную обувь, птичьи гнёзда и дохлых мышей. Я был всецело поглощён зрелищем, но вдруг всё померкло перед глазами, и я ощутил нежно-тёплые руки Христины у себя на лице – она вернулась, отчаявшись дождаться улучшения погоды. Обнаружив меня одиноко сидящим в раздумьях, подкралась ко мне совсем близко, задумав подшутить.

 Отчётливо вспомнилось прошлое... благодаря грозе мы в первый раз после нашего возвращения оказались наедине друг с другом. Когда она приподняла свои ладошки, чтобы посмотреть мне в лицо, мой пристальный и испытующий взгляд оказался настолько красноречив, что даже смутил её на мгновение: щёки Христины вспыхнули румянцем, но её глаза засветились и улыбнулись мне в ответ, ещё через секунду она многозначительно подошла к двери и заперла её на ключ, потом присела передо мною на диване и лёгким кивком подозвала к себе. Наши души и сердца упивались взаимностью, а дождь лил всё сильнее и сильнее. За окном сверкало, шквалистый ветер угрожающе выл и крошил старую черепицу, и непрерывные раскаты грома с треском, гулом и рокотом разливались по земле, приводя в смятение всё живое вокруг. Под неутихающие сипы и стон непогоды пылкая страсть и отрешённость интимных монологов сменялись продолжительной негой и беззвучным возлежанием в обнимку, бок о бок. Хотелось мне того или нет, но сама судьба вдыхала романтические чувства в мой сокровенный мир, и тщетно я пытался сопротивляться, ведь неизменно лучше довериться жизни такой, какая она есть. За какой-то недолгий час моё отвращение ко всякой романтике впервые потерпело оглушительное фиаско.

 Невольно сравнивая ту безмятежную, повседневную радость, что я ощущал на острове Кеа, с дрожью предвкушения, овладевшей мною, когда после пятнадцати дней разлада и отчуждения Христина пригласила меня присесть с нею рядом, я в полной мере осознал, что степень блаженства и упоения, которые возможно вкусить, находясь возле женщины, в полной мере соотносимы с той мучительной тревогой, душевным смятением и палящей ревностью, что предшествуют вашей близости с нею. Только пройдя через раскалённое жерло этого чистилища возможно попасть в святая святых непостижимого и беспредельного наслаждения! Этот путь вам не сможет показать ни стыдливая дева, ни обожающая вас любовница, даже горячо любящей супруге всё это будет не под силу, но лишь женщине честолюбивой, иногда своенравной и не всегда безупречной.

 Бальные вечера продолжались с ещё большим шиком, но меня это уже мало волновало, и спал я теперь великолепно. К слову сказать, светлые кудри и воздыхания сентиментального Витурия быстро поднадоели моей Христине, и им она предпочла чёрные усы, военную выправку и армейскую прямоту начальника службы городской охраны. Однако уже через несколько дней он показался ей слишком прямолинейным, мужиковатым по сравнению с харизматичным французским послом, исключительная галантность, одарённость и благородные манеры которого приводили её в неописуемый восторг. Впрочем, и этому недолго было царствовать: очень скоро элегантность французского фрака затмил блеск наград и лоск мундира английского военного атташе. Затем настал звездный час итальянца Регальде – импровизатора из Новары, что многие годы странствовал по всему Средиземноморью в поисках денег и славы и, наконец, почтил наш Сирос своим присутствием. Целый месяц Христина умудрялась морочить старика и так свести его, несчастного, с ума, что тот отчаялся добиться её, сочиняя элегии, а потому напоследок прилюдно пропел свою лебединую песнь – оду "К Сирене с острова Сирос" – весьма скандального содержания, высмеивающую наши пороки и, в особенности, незнание грамматики итальянского... Касательно меня могу сказать, что чувствовал себя комфортно, наблюдая за тем, как вдруг появляются и неизбежно исчезают её фавориты, словно мерцание звёзд на утреннем небосклоне.

 Если уж женщина замыслила покорить собою весь мир, разве найдется у неё время, чтобы влюбляться по-серьезному? Постепенно я начал свыкаться с беспримерным честолюбием своей жены и даже стал воспринимать это как собственную гарантию от ещё больших несчастий – своего рода супружеский громоотвод или, если съязвить в духе Халдупа, чертовски надежный "отрогоотвод"! Единственное, что меня продолжало расстраивать, так это отсутствие у Христины достаточного времени для меня, и я уж перестал надеяться, что она освободится прежде, чем начнутся великопостные говения, но внезапно все развлечения прекратились из-за объявленного траура в связи с кончиной престарелого Мишеля Лиона Легамена, у которого по всему острову было множество родни. Вряд ли кто возьмётся утверждать, что любимые им внучатые племянники, унаследовавшие по его смерти аж целый миллион, скорбели о преставившемся старике с большим почтением, чем любой из нас, присутствующих на похоронах.

 Как всякое зло, так и добро не ходит в одиночку. По прошествии нескольких дней, как я сбросил с себя оковы и кошмары бальных вечеров, вздумал я проверить публикацию лотерейного розыгрыша по пяти гамбургским билетам, что достались мне в наследство от моего дяди. Каково было мое удивление, когда я обнаружил, что один из моих номеров стал третьим в списке выигрышей на сумму в пятьдесят пять тысяч флоринов – это же более трёхсот тысяч драхм! Помчался я тут же к Христине, чтобы возвестить ей столь радостное для нас событие, но её, к счастью, не было дома – вот именно "к счастью", ибо это дало мне шанс успокоиться, прийти в себя и время хорошенько все обдумать. Куда важнее, чтобы она испытывала ко мне чувство признательности, осознавая, что, вопреки своим возможностям, я стараюсь угодить дорогой жене, а не от того, что сделался вдруг богат и готов теперь потакать её прихотям! Сохраняя всё в строгой тайне, через пару дней, под вымышленным предлогом обследоваться у врача, я отправляюсь в Вену: для Христины решил сослаться на проблемы с желудком – тот самый выдуманный мною недуг, которым я пытался скрыть свои душевные терзания. Из Вены я прямиком направился в Гамбург, где получил свой выигрыш и вложил его в облигации, а ещё через три недели вернулся домой с многочисленными нарядами и украшениями, которых накупил сверх того, что мне заказала Христина. Тихо наблюдая за её восторгом, пока она открывала бесчисленные пакеты и коробочки, в душе я наслаждался своей сметливостью и предусмотрительностью: ведь все эти подарки могли бы показаться ей естественными и оправданными, узнай она от меня о щедром подношении судьбы! Одно из самых необходимых условий гармоничной жизни с женщиной, знающей себе цену, – это умение скрывать от неё две вещи: девять десятых своей к ней любви и как минимум половину своего достатка.

 Мне не хотелось поражать воображение окружающих демонстрацией нарочитой роскоши, поэтому я предпочёл негромко позаботиться лишь о качестве нашей жизни. Первым делом я уволился со службы, объяснив это возможностью работать на самого себя и перспективой обеспечить сравнительно больший доход семье. Затем, ухватившись за случай, – у нас потекла крыша – удачно использовал его как основание для грандиозного ремонта во всем доме, при этом для росписи стен нанял беженца из Италии по имени Орсато, работавшего прежде сценическим художником в Ла Скала. Сделанный им в спальне Христины декор с восточными мотивами полностью преобразил комнату и был столь виртуозным, что напоминал покои Заиры из оперы Беллини в день её миланской премьеры. Поразительное сходство и общее впечатление усиливали тканые занавески из анатолийской Прусы, диван с покрывалом из расшитой золотом парчи, предназначавшейся некогда для пошива архиерейских облачений, две скамьи с перламутровой инкрустацией, персидский мангал и, наконец, крестильная серебряная чаша, переделанная в цветочную вазу. Всё это наш декоратор раздобыл во время своей поездки на остров Наксос – там ещё может посчастливиться с подлинными артефактами былой франко-турецкой роскоши. Используя свою безупречную способность сочетать цвета и глубокие познания законов освещения, он так изящно связал все предметы в интерьере, что результат не столько подавлял своим масштабом и грандиозностью, сколько подкупал притягательностью и очарованием. Безусловные таланты и даровитость этого многоценного человека оказали мне превеликую услугу, переманив к нам, или, как это привычнее сказать на Сиросе, "оженив" на нашем доме архиерейскую повариху родом из Милана, чьи равиоли, креветочный суп и постное жаркое из морского петуха были знамениты на все Киклады. Негодование и горечь Преподобного были столь серьёзны, что он не преминул обжаловать в вышестоящих инстанциях наш незаконный "прозелитизм".

 Общие хлопоты по украшению личного гнёздышка Христины лишь на какое-то время отвлекли её внимание от неустанных забот о своём, так сказать, оперении. Однако её хозяйское настроение я всячески старался поощрять разного рода подарками, способными, на мой взгляд, усилить её интерес и хорошо развлечь. Среди прочих, это были кусты пышных камелий для нашего сада; покупка стереоскопа с разнообразными картинками; занятия по вокалу; приобретение нового пианино, коллекций марок и даже ангорского кота. Все эти подношения она принимала с большой признательностью и искренним восхищением. Как-то раз, поинтересовавшись из любопытства стоимостью серебряных чайниц, которые я подарил ей на именины, Христина воскликнула с искренним огорчением:

– Ах, боже мой, такие деньги! На эти же шестьсот драхм я могла бы заказать себе велюровое платье!

– Так в чем же дело? Закажи платье, – не задумываясь, отозвался я.

 Вне себя от радости Христина поцеловала меня в обе щеки и побежала делать свой заказ. Её страсть к нарядам была неизменна, но, к счастью, у меня доставало средств потакать любым её желаниям, и, как оказалось, я был абсолютно прав, полагая, что смогу обратить это обстоятельство в собственную пользу.

 Ко всему прочему, я подписал Христину на модные французские журналы, типа "Парижанка" и "Дамский каприз", из которых она выяснила для себя, что подлинная роскошь будничного женского туалета не в атласных или муаровых сорочках и ситцевом нижнем белье, как это принято у жительниц Сироса, а в умении "скрывать" за внешне скромными тканями далеко не дешёвые рубашки, изысканно отделанные шёлковыми тесёмками, лентами и завязками. Именно такой: изящной и прекрасной, настоящей богиней, Христина отдыхала в своей расшитой серебром и золотом спальне, словно в собственном храме, где руками искусного мастера для каждого предмета и украшения, для каждой драпировки была определена их особая, сакральная роль, где в дорогой кадильнице возносилось освежающее благоухание терпкого алоэ и, переливая небесно-синими рефлексами, горела моя васильковая лампада. В своих предпочтениях я не собирался ограничиваться только сине-голубыми оттенками, но, подобно Дарвину, описавшему природное разнообразие, мне было приятно испытать влияние цвета на собственную фантазию и эмоции: оказалось, что нега сладких гранатовых тонов или романтика оттенков морской волны не могли сравниться с возбуждающими страсть золотисто-оранжевыми отблесками от стекла древней храмовой лампады.

 Под стать святилищу, со всем великолепием его внутреннего убранства, стали роскошные архиерейские обеды, что накрывала нам миланская повариха. К неоспоримым достоинствам её кулинарного мастерства можно отнести бережно хранимые каноны и благочестивые традиции христианской кухни, которые искусница привнесла в нашу жизнь: при варке яиц, к примеру, чтобы не передержать их на огне, она взяла за правило обязательное двукратное исполнение Ave Maria; самым ответственным образом подошла к выбору рыбака, от которого строжайше потребовала умерщвлять иглой каждую выловленную сетями барабульку, дабы предсмертные судороги и агония животного не успели бы испортить горечью вкус нежного рыбьего мяса; крупную синагриду всегда варила с добавлением сока незрелых апельсинов и с большим количеством специй и трав; индюшку, или куру, как называют её жители Сироса, повариха откармливала мускатным орехом в течение трёх дней, прежде чем зарезать птицу. Среди истинных её шедевров я бы назвал блюдо, придуманное некогда Папой Климентом XIV Ганганелли и получившее название «Каппоната Магро» – это был восхитительный салат, который заправлялся устрицами, мидиями, креветками и ещё множеством дивных морепродуктов. Хотя я и считался жителем Сироса, но чревоугодие и обжорство не были свойственны мне, при этом я весьма ценил вкусные обеды за их праздничный и душевный настрой, что позволяло напрочь забывать о неприятностях, сохраняя всё внимание лишь на предметах, достойных наслаждения. Подобного рода состояния знакомы, видимо, и тем, кто употребляет опий или гашиш, однако это банальное и нездоровое влечение принципиально отличается от того блаженства, что дает пышный обед, наполняющий жизнь яркими красками и умиротворяющий все известные нам чувства: тепло очага, звонкий отблеск серебряной и хрустальной посуды, букеты цветов с их ярким благоуханием, морской аромат устриц, два-три бокала старого полнотелого вина и присутствие молодой жены, вид которой тебя будоражит, а игривость её глаз тихонько манит и завораживает.

 С наступлением зимы в нашу жизнь вернулись долгие бальные вечера, а вместе с ними и переживания, болезненно раздражающие и глубоко бередящие моё сознание. Их благополучно уравновешивало и постепенно вытесняло некое чувство стабильности и уверенности, но не столько в любви и в безупречной добродетели моей супруги, сколько в её исключительном честолюбии или даже эгоизме, способном отвратить любую из возможных напастей оказаться под чьим-либо опасным влиянием. Нет, не скромные горлицы и нежные голубки составили бы компанию моей жене, но куда очевиднее, что она всецело принадлежала к когорте роскошных цесарок. Христина, по сути, переживала только об одном: как можно основательнее поразить воображение соотечественников своими бесподобными нарядами и покрепче привязать к себе шлейфом многоликую свиту поклонников и ухажёров. А посему заезжие иностранцы не вызывали у меня ни страха, ни опасений, коль скоро вид их всё более напоминал мне потёртых жизнью, помятых и пощипанных птиц, а поэтические признания нежных и пылких юношей смахивали на любовные двустишия, что печатались в изобилии на фантиках от шоколадных конфет. В конце-то концов, без ложной скромности, разве мог я усомниться в своих незаурядных супружеских талантах: в умении находить компромиссы, притворяться, терпеть, проявлять снисходительность и, в заключение, быть готовым оплачивать любые денежные счета.

 По правде говоря, я так и не научился равнодушно наблюдать за тем, как в стороне от всех, словно украдкой, прикрывшись веером, она вдохновенно шепчется о чём-то с очередным из своих кавалеров или как играючи поглаживает обнажённые плечи моей супруги золотая бахрома офицерских эполет. Но более всего меня изводило её страшное легкомыслие, та непосредственность, с которой она желала мне "спокойной ночи" по возвращении домой. Однако мой жизненный опыт научил меня смотреть на вещи с разных сторон, поэтому я прекрасно понимал, что будь со мною она хоть чуточку нежнее, то вряд ли и я любил бы Христину всё так же страстно: её физическая склонность к флирту, а моя – к ревности и беспокойству позволяли моему чувству сохраняться всё время на взводе. Моя исконная точка зрения о рецепте безмятежного счастья уже давно потерпела крах, а вместе с тем я пришел к осознанию того, как много значат душевные терзания для упоительной страсти. И несправедливо мне жаловаться на её женские выходки – она интуитивно всё делала так, как и должно, дабы никогда не иссяк вкус её ласки и поцелуев. А привязал бы я Христину к себе как законную супругу, у меня бы не было ни шанса заполучить в её лице изумительную любовницу.

 Обо всём этом я мысленно рассуждал в один из тихих предпасхальных вечеров, закурив трубку на балконе собственного дома после богатого ужина, и искренне недоумевал о тех, кто постоянно жалуется на свою судьбу и на весь мир, что скроен он для них так неуклюже, словно нелепые болезненные шипы на прелестных розах. Зачем же мне роптать и гневить Бога чёрной неблагодарностью: самое время вознести ему хвалу, ибо я молод, мне нет и тридцати, но могу похвастать тридцатью тысячами ежегодного дохода, тридцатью здоровыми зубами, крепким желудком, женой, что с лёгкостью воплотит любую мечту сибарита, а еще кухаркой, что запросто удивила бы самого Шарля Талейрана. Я чувствовал, как бьет ключом и пульсирует моя жизнь с добрым застольем и вкусными блюдами, окутанная кружевами и пелеринами, украшенная нежным сиянием восторженных женских глаз и волшебным мерцанием ярко горящих лампад.