Мало ли людей на земле одновременно кричали весенним понедельником 19 - го мая 1968 года в 9.34 утра по Гринвичу? От счастья, радости, восторга! Или от горя, злости и ненависти!Сорокатрехлетний разнорабочий : сторож, грузчик и уличный торговец мороженым - Кязо Кямаров по прозвищу Дубара кричал от обиды. На Советскую власть.
Левша, он тряс зрелым, сильным, левым кулаком прямо в кабинете тов. Амари Марки - председателя жилищной комиссии исполнительного комитета Верхнего района Гуджарати. Перед тем, как попасть в этот «важный» кабинет, Дубара прожил в ожидании приема почти шесть месяцев. В назначенный день он побрился, помучившись, отмыл руки и надел чистую сорочку. Несмотря на это, тов. Марки вновь сказал, что время улучшить его жилищные условия еще «не пришло». Впереди него, в очереди есть другие, «остро нуждающиеся». Надо вновь набраться терпения и ждать.
Невидимую очередь Дубара представлял, как длинный сцепленный поездной состав. Без «головы» и «хвоста». Пассажирские и товарные поезда часто проходили по железной дороге, проложенной неподалеку от дома Дубара и своим «пыточным» ритмом «дага-даг-дага-даг» раздражали его, мебель, посуду и жену.
Безрассудно отвечая нудному тов. Марки, Дубара выразил надежду, что председатель «сдохнет прямо здесь», и пожелал его патрону - Советской власти – не дожить до своего столетия. В нехитрых застольях с «братьями-мужиками» Дубара привык мерить долголетие человека и власти – мгновениями или веками. При этом, он не понимал значения слова «безобразие» и потому не понял, что от него требует прекратить высоким голосом кастрата тов. Марки.
---
С женой Руной Дубара без трепета в отношениях жил в крохотном «однокомнатном» подвальчике с радиоточкой и газовой кухонькой. Газ в пузатых красных баллонах, не располагавших к спокойствию, был привозной. Холодная вода и другие удобства - во дворе. На земляном ничем не покрытом полу стояли недовольные друг другом хмурый «одежный» шкаф «под потолок», смущенный круглый стол с одной укороченной ножкой со скатертью- «клеенкой» в неприличных протертостях и наглая железная, громко пружинящая кровать, которую в первые годы брака так не любила Руна.
Когда стало ясно, что у семьи не получается завести детей, Руна в ответ на упреки огрызалась, указывая на кровать: «как их заведешь, когда ночью нас все время трое». За двадцать лет брака Руна сильно опустилась. Ее затрапезный домашний костюм никуда не выходящей домохозяйки, длина-макси, составляли два несвежих, надетых друг на друга халата: один внутренний с разными пуговицами и второй-запашной со свисающими нитками, прокладывающими по полу хаотичные маршруты ее суточного перемещения по подвальчику. Два халата хоть как-то сдерживали рвущийся наружу мрачный запах сжатого в потеющих подмышках жира , с которым она давно сжилась.
Дневной свет в солнечные цветные дни и струйки дождя в черно-белую непогоду попадали в подвальчик через две горизонтальные, не герметично остекленные щели. Дубара, стоя у них в полный рост, часто смотрел на улицу. Угол зрения позволял ему видеть взрослых людей «по - щиколотку», детей - «по колено». Многих знакомых он научился узнавать «по обуви». Особенно ему нравилась обувь гуджаратско-польской красавицы Цацы Павляк, когда она проходила мимо его подвальчика: коц-коц, коц-коц - молодые звуки, выбиваемые бежевыми каблучками ее туфелек, озорно соскакивали в подвальчик.
---
Дубара во второй раз подряд сбился со счета.
Потерявший всякую надежду на улучшение государством условии своего проживания в установленном социалистической очередностью порядке, он перед самым Новым годом, подводя итоги, тяжело складывал в замусоленный столбик ежегодные заработки от своих официальных работ и незаконных делишек, чтобы определить, сколько же лет ему придется копить на покупку кооперативной однокомнатной - «грёбаной» - квартиры в родном Гуджарати.
Как только он доходил в подсчетах до денег от подработки сторожем ведомственного городского бассейна, то против своей воли представлял групповой заплыв молодых пловчих. На спине. На десяти дорожках. Без купальников. В чулках. Черных.
Однажды неосмотрительно оставленная приоткрытой дверь в женскую раздевалку безжалостно, на всю оставшуюся жизнь, обрекла его на непреодолимые приступы - порой в самый неподходящий, как сейчас, момент – неожиданно бурной, чувственной фантазии.
Дубара страдальчески взялся за калькуляцию в третий раз.
Официально, кроме вахтовой работы сторожем, он трудился еще носильщиком в отделе тяжелой бытовой техники (которой сам не имел) «Углового» по месту расположения универмага, где от него со товарищи зависело, упадет или нет «случайно» на пол коробка с предупреждающей маркировкой «Не кантовать!», а вместе с ней, для примера, и начиненный мистическими полулампами телевизор «Рубин - 401», в присутствии старающегося зарядить вялых продавца и разнорабочих своей энергией плательщика, как правило, главы семьи и испуганного выводка его домочадцев-иждивенцев.
Нелегальных, рутинных занятий, к его удовольствию, набралось несколько больше:
А) Торговля краденными с местной фабрики табачными изделиями. Между прочим, в заказчиках числился начинающий перспективный театральный режиссер, предпочитающий марку папирос «Курортные». «Культуры без вредных привычек не бывает!» – приговаривал он, рассчитываясь с продавцом, который сам при этом на дух не выносил табак.
Б) Сезонная платная доставка на дом в масштабах квартала газированной воды в стеклянных бутылках и продажа мороженного в жаркое время. Сочиняя в меру способности специфические рекламные тексты для торговли Дубара зычно утверждал, что только такую воду и пьют модные кубинские революционеры, и только такое мороженое предпочитают актеры восточногерманской студии ДЕФА, когда киношным индейцам в их исполнении нужно после схватки с «бледнолицыми» перехватить что-либо прохладительное. Так появлялись сорта мороженого «Чингачгук» и «Зоркий Сокол».
В) Скупка у ленивого населения по заниженным ценам стеклотары и металлолома с последующей сдачей в пункты приема. Хрупкий и одновременно каторжный труд! И в слякоть, и в жару согнувшись в три (не две-прим. автора) погибели толкать перед собой из пункта «А» в пункт «В» тяжеленную тачку! Вознаграждался он, по согласию всех сторон, отсутствием надлежаще оформленных накладных и был воспет Дубара в любимой тюремной песне тех лет с несклоняемыми словами и от того еще более жалостным смыслом: «А, тачка, тачка - МОЙ лагерный жена!»
Неплохие результаты показала было его новая надежда - тайная вторичная торговля кладбищенскими цветами, начавшаяся как-то спонтанно сразу после Пасхи.
В темноте торопливо, но почтительно извиняясь перед усопшими за доставленные во время вечного покоя временные неудобства, Дубара аккуратно собирал в охапку цветы, незадолго до этого возложенные к надгробьям стандартно печальными родственниками и друзьями, заворачивал их в пыльную, пахнущую картофелем и землей мешковину и с ночи сносил партнеру - прикладбищенской торговке всякой ритуальной всячиной Хихо, бессознательной суфражистке в части борьбы за деловое равноправие с мужчинами, над которыми она чувствовала полное превосходство, благодаря не столько природной расторопности, сколько завидным гормональным усам, завершающим основательность ее физического облика, начинающегося с фундамента бесконечных, надетых одна на другую разноцветных, плотных юбок в пол.
На следующий день, который для кого-нибудь обязательно становился последним, торговка со значительной, утешающей живых, уценкой словоохотливо продавала их бредущим на кладбище черным голосящим процессиям.
Охотнее всего цветы почему-то покупали в конце процессии те, кто красочно обсуждал, как ошалело носилось по двору обезглавленное к поминальному столу тело раскормленной курицы породы «Мегрула». И как за ней отстраненно наблюдала ее уже все понявшая голова. С розовым гребнем-плюмажем.
Потемневшие от бессонной истощенности гвоздики, чуть ожившие и посвежевшие после окропления загадочным эликсиром на основе отвара лущенного гороха с кусковым сахаром, молотым с цветными осколками скорлупы пасхальных яиц в каменной, давно немытой ступке массивным, как язык колокола пестиком, по специальному рецепту, подслушанному Хихо на дышащем крутой мешаниной жгучих специй и от этого болтливом Рынке Дезертиров, напряженно краснея, как могли тянули свои мгновения «здесь», не спеша во второй раз «туда», где им, обреченным и покинутым, суждено было бесславно завять. Без шанса на третье цветение!
Но после того как уже к осени частая пропажа цветов спонтанно была замечена, сообразительные, несмотря на рыдания, безудержную скорбь, а иногда и торопящий их виновато, в потаенной радости вернутся после погребения живыми в свои теплые дома, дождь, родственники и друзья стали применять противокражные приемы и перед уходом, сквозь слезы, решительно надламывали зеленые, сочащиеся от боли, стебли растении, значительно сокращая их товарную длину.
«Ну, и кто теперь купит такие короткие гвоздики? Лилипуты что ли!» - зло бузила после этого Хихо, безмятежно строившая планы расширить «дело» до торговли этими же цветами у городского ЗАГСа!
Сердцем осуждая варварство невеж Дубара тогда разорено молчал и смотрел с плато кладбища вниз на безразличный к его деловому краху, равнодушный (а еще родным себя считает! – это он говорил сам с собой) город.
Трудные занятия арифметикой, как и всегда, убедили его: при текущем уровне «правых и левых» доходов квартиру он сможет купить только в юности третьей своей жизни!
Если даже доживет в первой до 93 лет. Как прадед-кочевник.
Причем, вероятность прожить трижды была несколько выше вероятности купить квартиру. Или, тем более, получить ее в порядке очереди.
Дубара оставалось надеяться только на чудо.
---
Утром того зимнего дня уже вступивший в фазу человеческой жизни, изучаемую геронтологией, сосед Дубара старик Ломбрэ был впервые публично признан мудрецом.
Гостья их двора, неизвестная никому обольстительная незнакомка "в духах", якобы племянница цеховика Партоша, уходя, торопливо обратилась на балконе к малышу Жаве, битый час сидящему на эмалированном горшке, в котором периодически что-то булькало. Преувеличенно нежно и не совсем объективно она просюсюкала: «Милый малыш! Как тебя зовут?»
Смышленый Жава оторвался от горшка и повернувшись к ней спиной, нагнулся, демонстрируя розовый след ободка металлической посудины на невинной детской кожице. При этом, он изо всех сил выворачивал голову назад, посмотреть какое впечатление его ответ, значивший «иди в зопу!», произвел на корреспондента.
Гостья сконфузилась.
А Ломбрэ морализаторски открыл книгу собственных мудростей: «Ребенка к вежливости, как и к горшку, надо приучать с ранья!»
К полудню весь Верхний район был убежден, что к советам знающего «старца» следует всерьез прислушиваться.
Именно Ломбрэ тогда сказал Дубара : «тебе нужен кто-то, кто похлопочет за тебя, чтобы «там», - он глазами указал в сторону здания жилкомиссии, где находился кабинет ее председателя тов.Марки - «знали, у тебя есть «патрони» - влиятельные покровители.
Поразмыслив, все признаки такой влиятельности Дубара обнаружил на Витринном проспекте у хорошо ему знакомых и не зло считавших его дураком завсегдатаев известной городской «биржи» - места регулярного сбора «для поговорить» под уютным как дом платаном, выделявшим тут кислород, аж, с 18 века.
Участниками этой «биржи» были искушенные люди : работники правоохранительных и партийных органов, дельцы, научная и творческая интеллигенция, спортсмены (чаще бывшие), аферисты и другие люди без определенных занятии, но ценящие успех. В первую очередь – материальный.
Так или иначе, все «биржи» без разделения в определенном смысле динамично дополняли устоявшийся архитектурный облик старого Гуджарати, придавая ему некоторую ускользающую пластичность и непередаваемое звучание, увы, подвластные времени и обреченные на то, чтобы «когда-нибудь», в старости, остаться, как и многое другое, несохраняемое, только в брюзжащих воспоминаниях.
Биржевики с Витринного всегда стояли с высоко поднятой головой. Ценили хорошую шутку и смеялись от полноты счастливой жизни. Внешне мало отличались по деловым облику и манере тщательно одеваться от, например, тогдашних трейдеров Фондовой биржи Бильбао (Bolsa de Bilbao), с той лишь разницей, что у этих сиеста длилась круглосуточно.
Угрюмая жена Дубара, Руна, когда хотела попенять - а это случалось часто-часто - мужу, издевательски сравнивала его с ними, мужчинами, как она говорила, «нараспашку», и приходила к неутешительному для последнего выводу : у Дубара нет того, что в изобилии есть у них - «шно»! Абсолютно точное, трудно переводимое слово, описывающее некое особое качество незаурядных людей, позволяющее им, как магнитом притягивать не обязательно заслуженный упорным трудом успех. И деньги. Руна упрямо видела их баловнями судьбы, в каждом кармане которых они лежали пачками. Дубара как-то нелогично для похитителя кладбищенских цветов оправдывался : «мы бедные, зато мы - честные!»
Он часто завистливо наблюдал, как светясь улыбками, «биржа» с энтузиазмом приветствует самого председателя жилкомиссии тов.Марки, спешащего мимо нее «туда-сюда» в строгой служебной «Волге».
Дубара глубоко верил в искреннюю многозначительность их отношении еще и потому, что видел, как тов. Марки, добрея в профиль, с не меньшим энтузиазмом ответствует бирже из номенклатурного окна, как убедительный мим давая понять, что если бы не обстоятельства крайней (крайнее не бывает) важности, которым он, как и Родине, не может изменить, то быть бы им, бережно любящим друг друга друзьям, вместе! Сейчас и навсегда!
А ведь в последнюю весеннюю встречу с тов.Марки встречу тот, осуждая мелко-собственническую, «жилищную», психологию Дубара, выглядел не таким любезным, когда вконец потеряв должностное самообладание под его буйным, безобразным натиском, выпятил вперед таз и, публично схватив обеими ладонями себя за гениталии, разъяренный, наглядно : «На!» - показал просителю, что он «получит» вместо квартиры!
После этого, рядом с какой бы практикующей церковью : христианской, мусульманской или иудейской – Дубара не оказывался он, убежденный как в единобожии, так и в допущенной по отношению к нему возмутительной несправедливости, обиженно, как здесь принято было говорить , «делал не вижу» Всевышнему. И не пытался, уповая на Него, вымолить небольшую помощь.
Вот если бы в жилкомисии за Дубара замолвил бы слово кто-нибудь из «признанных» биржевиков: Большой Гуджо! Или Аджика! Или Грек!
Большой Гуджо - человек, ходивший «животом вперед», носил безукоризненно белые сорочки с укрепленными пуговицами. Он был всем известным организатором системы трудоустройства «мертвых душ» - формальных работников, появлявшихся в кассах различных предприятий города только в дни получения заработной платы, десять процентов от которой они оставляли себе «на прокорм», а остальное тут же добровольно, «из уважения», отдавали Гуджо.
Аджика - жгучий брюнет с поэтически кучерявыми волосами, о котором сплетничали, что в неучтенные, «левые», банки, с изготовленной на фабрике приправой, отправляемой на продажу на Север, он, до ее консервации, для веса добавлял мелко покрошенный, как сейчас бы сказали «до нано-состояния», красный кирпич Людей, пробовавших эту приправу, в живых никто и никогда не видел.
Грек - потомок гордых эллинов, лысый мужчина с глазами под грозными мохнатыми бровями, был заместителем главврача по хозяйственной части крупнейшего пригуджаратского «дурдома» - психоневрологической больницы республиканского значения. Ходили толки, что он охотно, но не безвозмездно помогал «определенным» людям, нарушившим социалистические законы, избежать заслуженного драматического наказания, например, за растрату в не особо крупных размерах, уютно, на время, по всегда внезапным, но безупречным, медицинским показателям, обосновавшись в белых лечебных палатах со свободным выходом в ближайшее подлесье, где в обед они жарили шашлыки на свежевыструганных ивовых прутьях. Настоящие, юркие сумасшедшие дразнили его: «Паразитос!» Все вместе дружно хохотали.
---
Вечером раздался стук в дверь.
Вроде, никто «не был зван» в дом Дубара. На обнаженных щербатым кирпичом ступенях, ведущих вниз к входной двери полуподвала, стояли друг за другом, почтительно склонив головы (на самом деле, чтобы не задеть ими свод деревянного балкона сверху), таинственные, как знаки шифра, три человека, в которых изумленный Дубара, несмотря на мутное освещение, сразу признал Гуджо, Аджику и Грека.
«Посланы мы к тебе, Дубара, самим тов. Марки» - с нотками смиренной интонации в голосе начал было свое откровение стоявший, как предводитель, первым Гуджо. В глазах Дубара читалось судорожное недоумение, поддержанное женой Руной, которая откровенно таращилась из сгустка полутьмы за спиной мужа на поздних гостей.Тогда Гуджо, тыча указательным пальцем себе в толстые губы, призвал хозяина следить за их движениями и еще раз медленно, артикулировано повторил сказанное, развивая его. После чего три гостя внимательно уставились на Дубара.
Сколько же сердечного участия было в этих шести глазах!
И Дубара, оторопев, кое-как понял: перед Новым Годом, как выяснили компетентные гости Дубара, в распоряжение районной жилкомиссии поступили «некоторые резервы в кв.м.». Биржевики, как революционные матросы, окружив, остановили сегодня автомобиль тов.Марки и, похлопотав, убедили его в необходимости выделить вне очереди квартиру Дубара, которому дали такую безупречную характеристику, (сам, понимаешь, какие времена!) что и «Брежневу понравится». В ней Дубара, отличный семьянин, а также «очень скромный» в быту труженик, признавался человеком «активным, ответственным, пользующимся заслуженным авторитетом у товарищей и известным своей несгибаемой принципиальностью».
К чести председателя жилкомиссии он, великодушный, как все партийные и советские руководители, печально покачав головой, вспомнил о бедолаге Дубара и распорядился неформально, так быстрее, принести ему некоторые технические данные об объекте: площадь, состояние коммуникации и перечень аварийных условий его проживания - с тем, чтобы в начале года выдать «из резерва» очереднику выстраданные ключи от собственной квартиры в одном из новостроящихся районов города.
«Вот!» - Гуджо решительно вытянул из кармана спираль портновского метра. «Тов.Марки выдал. Для измерений. Личный. Можно сказать, именной».
Всего то на миг Дубара показалось, что такой же метр он часто видел в дрожащих «по горизонтали» руках портного Ашика, десятилетиями складывающего им в сантиметры, черным по желтому, ширину плеч, длину рук и объем талии горожан, как только они разживались хорошим отрезом импортной ткани для пошива чего-нибудь.Но миг прошел и Дубара, не сомневаясь, что измерительные инструменты портного и председателя жилкомиссии просто похожи, был полон раскаяния. Он чувствовал вину перед тов.Марки, который, как только что выяснилось, и не «кязёл» (sic!) вовсе, а, может, даже «видаущийся» (слово услышанное по радио) председатель жилкомиссии Верхнего района Гуджарати. Он, глубоко партийный человек, обязанный думать о тысячах граждан, не забывает ни одного! И это несмотря на недопонимание, регулярно возникающее между ними в последние годы.
Поверила, став приветливее, и угрюмая Руна, у которой вдруг вытянулись и распушились черные ресницы из-под повязанной на лбу узлом вперед косынки - эгретки по-гуджаратски.
Во-первых, потому, что кучерявый Аджика, высокий брюнет с грустинками в глазах, не смевший, как ей казалось, поднять их, трепетно назвал ее, сконфузившуюся, «эталоном верности».
А во-вторых, не могли же три известных по всему маршруту пятнадцатого троллейбуса человека при полном, недешевом наборе опознавательных для репутации аксессуаров: пальто - шмальто, кашне - машне, костюм - мастюм и даже галстуков под белыми, чистыми, воротниками - прийти на ночь глядя по пустячному делу! Трезвыми!
Дубара распирало от гордости.
Имена, перед которыми заискивал весь район, «стоят» у его порога и покорно просят его любезного позволения войти вовнутрь!
---
Искреннее приветствие хозяина, состоящее из высокопарных междометии, не подавалось цитированию, но было приятно и абсолютно понятно гостям. Они молча, шаг в шаг, втиснулись в квартирку Дубара, живо напоминающую нижний каземат в левом крыле замка де Жу. С тем отличием, что даже из его зарешеченного, узкого, как амбразура, оконца открывались другие, все-таки, более бодрые виды.
В таких условиях не рождаются. И не живут. Тем не менее, изображая патрицианскую непринужденность Дубара, не сходя с места, сделал четыре широких движения рукой, чтобы «показать дом» гостям.
Здесь у нас гостиная, скоро «ёлгу будем поставить».
Тут - кухня.
Дальше - спальная.
А вон там (неопределенно во двор) - рукомойник и уборная. Не совмещенные.
После этого в тесноте, с тысячью взаимных извинений за доставленные хлопоты, началось тайнодействие измерения корявой площади и долгого описания вопиющих и скрытых дефектов помещения.
«Пятно плесени на потолке, длина - 87 см, ширина в основании - 23 см.». Гуджо одышливо записывал данные, которые исполняя изнурительные акробатические трюки вдохновенно сообщали ему Аджика и Грек, и комментировал увиденное: «По форме оно на очертания Италии на карте похоже, нэ?»
Симпатия к гостям росла, как на дрожжах.
В какой-то момент Руна домовито, почти беззвучно шепнула Дубара : «Помочь хотят. Устали. Угостить бы …». Гуджо - и как только он услышал! – предложение гневно отверг : клянусь хлебом и нашим братством не за вознаграждение стараемся!
Дубара в порыве чувств начал благодарить их, но Гуджо остановил его вопросом, который во всех учебниках по психиатрии входит в десятку самых «идиотических»: «Ты ведь знаешь, как мы тебя любим?» Каким бы ни был ответ, он всегда фальшивый.
Взгляд «с нажимом» Дубара моментально отвердел, теперь им можно было сверлить гранит и он постарался показать, что абсолютно уверен:
брат Гуджо закроет его от пули,
брат Аджика вытащит из огня,
брат Грек спасет из неволи.
Если, конечно, понадобится.
---
«Может, мачари, легкое молодое вино?» – настаивала к удивлению Дубара прижимистая и негостеприимная Руна. Предлагая попить его вроде, как воду, она намечала меню стола быстрого приготовления из хранившихся снаружи в специальном зимнем фанерном ящике - «холодильнике» продуктов и заготовок к Новому году.
«Ну, разве что так, жажду утолить» - Гуджо за полночь великодушно сжалился над добросовестно вспотевшими Аджикой и Греком.
…Очарованные друг другом хозяева и гости, изредка отлучаясь обжить не совмещенную с ванной туалетную «комнату-вонючку» с неисправной дверью, засиделись крепко, задушевно. По-домашнему. До «тихого брожения» глазных яблок с красными прожилками на припухших лицах.
Прощались горячо. Обнимались долго.
Уходили, нехотя и плача, недалеко.
Возвращались, охотно и любя, под любым предлогом. И вновь шумно уходили в слякотный, без белого снега, робкий рассвет, пугая безобидным хрипом пьяных, «не спавших» голосов и его, и бодрствующих бабушек, готовящихся встретить пробуждение сопящих внуков теплым поцелуем, нехитрой утренней сказкой и надеждой на то, что «уж они - то» не станут такими, как «эти горлопаны с улицы».
Из печных труб кряжистых и некрасивых в этой части Гуджарати домов нахально (это «наша» район!) валил, ввинчиваясь в хрустящий морозец, дровяной дым, настолько плотный и тяговитый, что казалось он вот-вот без сопротивления утащит их за собой в декабрьское, в прогалинах небо.
День, привычно не надеясь на события и чудо, все еще выбирал погоду.
---
Руна, повернувшись спиной к мужу, ворчливо стелила, сгибаясь - разгибаясь в пояснице, постель. С тех пор, как совсем недавно в трудную минуту Дубара вынужденно сдал в металлолом их единственную железную кровать эта процедура, за которой с любопытством наблюдали, застыв, тканные бурые медвежата из унылого леса на подвесном облезлом ковре, покрывавшем старую в трещинах стену, стала конструктивно сложной. И нелепой.
К кем-то подаренному широкому, шпунтованному, с блеклым окрасом сундуку приставлялись для наращивания его длины до равной росту вытянувшегося Дубара, два разновысоких табурета, затем на общую, волнообразную поверхность тяжело и как-то с опаской ложился развернутый клочковатый матрас. В несвежую полоску.
Вай-ля-ля, постель готова!
Босой Дубара, зевая, празднично выковыривал грязь, укрывшуюся меж пальцами ног, скатывал ее в темные клейкие шарики и в честь обретенных с ночи покровителей салютовал ими, щелчками подбрасывая вверх.
Его ничуть не заботило, куда они упадут или к чему прилипнут, как печати состоявшегося чуда, в сравнении с которым чудо святого Гуго Гренобльского - простой фокус.
Он радостно пел так, как должна была выть в его воображении ни разу не виденная им настоящая зимняя вьюга: «Новий гот, новий гот! Щастиэ Кязо принесиот!»
Часы его мук сочтены!
Дубара жил счастьем ожидания по пахнущему канцелярией законному ордеру преображения бытия.
В безмятежную пустоту сна его, быстро и легко забывающегося, всегда привычно уводила какая-нибудь чепуха. Но в этот раз это были новые звуки близкого, рукой подать, будущего.
Трель дверного звонка.
Новенький скрип паркета.
Плеск обжигающе горячей воды в полной белой ванне…
---
На следующее утро сияющий Дубара, прихватив с собой проставу - бутылку коньяка, чтобы, как с равным, без формальностей, распить ее с тов.Марки, осознавая свою значительность, неторопливо расхаживал возле закрытой обитой дерматином двери председателя жилкомиссии.
С каждым шагом он, подавшийся самолюбованию, все увереннее расставлял про себя слова благодарности в нужной последовательности : власть, председатель, покровители, судьба.
Но тревога сразу охватила Дубара и стала быстро сгущаться, после того, как едва завидев его тов.Марки издал протяжный долгий стон, каким человек встречает тяжелое непрошенное воспоминание…
И тут он прозрел. Розыгрыш! Это был всего лишь ставший для Гуджо, Аджики и Грека смыслом одного вечера розыгрыш!
Начало ему положила неосторожная просьба старика Ломбрэ, которому изменила мудрость: «вы могли бы походатайствовать за бедного Дубара?» Ничего они на самом деле не могли, кроме того, чтобы, ребячась не по возрасту, создать еще одну карнавальную историю, считая, что их веселым намерениям и в этом случае все извинительно.
Ошибались они или нет? Знает только Гуджарати. Созданный из таких незначительных, веками цепляющихся друг за друга истории, этот город всегда жил ими, как вино живет тем, чтобы не стать уксусом…
---
Поздним январским вечером 1969 года в уборной под желтой раскаленной лампочкой, повешенной на двух мученически скрученных, белых осклизлых проводах, грустно засидевшийся Дубара привычно разглядывал мятые фото в нарезках свежей газеты.
Из подписей к ним, отпечатанных жирным шрифтом, он кое-как узнал, что Куба готовится праздновать десятилетие своей революции и вспоминает пламенного борца за мировую справедливость - Эрнесто Че Гевару.
Фото были убедительны.
Дубара бережно отложил эти нарезки, использовав по санитарному назначению другие, и подумал, что если бы его покровителем был бы тов. Че, а не эти, как оказалось, шаромыжники : Гуджо , Аджика и Грек - то он вооруженным путем восстановил бы справедливость и председателю жилищной комиссии тов. Марки (кязёлу) пришлось бы «запеть» совсем по - другому!
Он естественно и легко поверил в это. Теперь бородатый революционер был глубокоуважаемым им человеком.
Только в начале лета Дубара, наконец, придумал, как выразить своё отношение к тов.Че.
В тот июньский день отражение Дубара, как всегда, жарко жалось к окнам первых этажей квартир, выходящих на улицу. Окна передавали его одно другому, встречая и провожая от дома к дому.
Взмокший, он толкал перед собой недружелюбную металлическую тележку с вафельными стаканчиками мороженого, короткую искусственную жизнь которого поддерживал выложенный по дну «сухой лед».
Дубара и тележка подпрыгивали на разломах нецентральной улицы, как два игральных камня, брошенных невидимым игроком наудачу. Собственно, свое прозвище он получил во время игры в нарды, по правилам которой «дубара» - означает игровую комбинацию, когда на двух камнях-зарах, одновременно выпадает по два очка. Неизвестный «креститель», обратил внимание на то, что имя и фамилия – Кя-зо Кя-маров - начинаются с двух одинаковых букв.
Сзывая покупателей, Дубара, громко и якобы по-русски, одновременно с двумя акцентами, выдававшими звуковые особенности привычных ему языков: курдского и грузинского - оповестил улицу: Марожни от Че Ге Варэ! Прадайом марожни от Че Ге Варэ! В имени команданте Дубара делал микропаузу перед «в», ударение на гласной «а», раскатывал «р» и тянул, как мог, конечное «э».
Улица была в восторге!
Интернациональный потребитель со слуховой фантазией особо отметил, что выделяемое голосом Дубара «…Варэ!», можно было перевести с курдского, как «приходите, подходите». Объем продаж подрос и стал стабильно выше привычно сезонного.
Все лето, от улицы к улице, Дубара оказывался в центре гвалта (сейчас сказали бы «хайпа») передразнивавших его детей и взрослых. Им не терпелось купить стаканчик мороженого «от Че Ге Варэ» и заодно немного прохлады. За девятнадцать копеек.
Только фланер Гачо Мацабери, утверждавший, что мальчиком видел 25-го февраля 1921 года над Гуджарати тот самый «красный флаг», о котором тов. С.Орджоникидзе докладывал тов. И. Сталину, как-то пренебрежительно сказал Дубара, что не видит никакой связи между мороженым и кубинским аргентинцем. И подтвердил свой вывод народной, содержащей обсценную лексику, «солённой» мудростью: «Не путай палец с хреном!»
После этого Дубара окончательно, понял, почему ему никогда не нравились не раз виденные из подвальчика нагуталиненные туфли-торпеды Гачо.
В конце улицы на подъеме Дубара часто устраивался отдохнуть на низком оконном подоконнике и не торопясь съесть свой, оплаченный недоданной сдачей, стаканчик мороженого. Он называл этот стаканчик «пешкеш». Халява. Мороженое, подтаяв, стекало по его пальцам с свернувшимися под ногтями черными червячками грязи. Дубара не брезгливо, «в затяжку» облизывал их.
В 1969 году большинство микробов еще не родились.
---
Он по-прежнему, спустя двадцать с лишним лет, стоял в очереди на улучшение жилищных условии, когда в декабре началась Гражданская война.
Люди перестали есть мороженое.
Дети, которые дружно и вместе выбегали на улицу, едва он затягивал свое знаменитое «Марожни Че Ге Варэ!» выросли и стреляли друг в друга.
Комбатанты пахли порохом.
Мирное население страдающе пахло дымом уличных костров и спасительным керосином. Им светили, им грелись, на нем готовили еду. Если она была.
Дубара овдовел и заметно отяжелел в движениях. Теперь он буднично стучался во все знакомые двери. «Вчера во сне я видел твоего (-ю) мужа, брата, отца, жену, сестру, мать. Какой был замечательный человек! Как жаль, что умер он (-а), а не я». За этот «поминальный» монолог с опущенными глазами ему подавали. Кто, что мог.
Искренность, с которой его принимали, закончилась, когда он пошел стучаться в одни и те же двери по третьему разу.
Правда была в том, что Дубара никогда не видел никаких снов. Ему нечего было видеть. Именно поэтому он и смог удивить смерть. Когда пришло его время, она изумленно досмотрела до конца вместе с Дубара его единственный, причудливый сон…В нем усталый Дубара, как мог деликатно, холодными костяшками немытых пальцев, свернутых в слабеющий левый кулак, стучался в глубокий туманный проем в рыхлом черном пространстве.
Дуг, дуг.
Пауза.
Дуг, дуг.
Звуки плавно опадали на землянной пол его подвальчика и мгновенно замирали. Из проема в шлейфе напористого керосина ему навстречу вышла возлюбленная Че Гевары, так похожая на Цацу Павляк лет тридцать назад. Вся такая пронзительно-прозрачная. Без туфелек.
Дубара, не удивляясь себе, обратился к ней по-испански, но все с теми же двумя акцентами: «Buenas noches, senora! Ernesto es mi amigo! Como es una pena que murio…»*.
А она, неподдельно приветливая, уверенно ласково называя его по им же самому забытому имени, ответила: «No, Kiazo, no! El Che vive!»**
Дубара облегченно, как человек получивший добрую весть, улыбался, вслушиваясь в ее прощальный шепот :
- Hasta siempre, heladero!***
---
*Добрый вечер, сеньора! Эрнесто был моим другом! Как жаль, что он умер…
**Нет, Кязо, нет! Че-жив!
*** Прощай навсегда, мороженщик! Отсыл к песне «Hasta siempre, Comandante!» кубинского композитора К.Пуэблы, посвященная Че Геварэ.