Ностальгическое...
Сегодня минуло уж двое суток со смерти Василия Ивановича. Квартира опустела и опостылела, так горько и холодно здесь никогда не было. Маюсь, скитаясь из угла в угол, вспоминая его тёплый и родной запах. Пахло от Васи моего молочком и колбаской, шпротиками копчёными частенько и килечкой, фаршиком да мясцом, а котлетки мягонькие, какие Васенька мне на пару тушил, ах, объедение.
Голодаю, мы одиноки были с Васяткой, некому теперь сиротинку покормить. Жду сынка его Бармалея, должен сегодня прикатить на похороны, может хоть на поминках поем, а то прям умираю. Засохший рис с блюдца доедаю, хрустит, аж противно, фу, ни молока тебе, ни консервочки, ничего.
- За что, за что, Господи, скажи, забрал ты кормильца?
Вопрошаю так, что соседка бабка Бонька с соседнего балкона запускает в меня сосиску.
- Спасибо, Господи, святая, ей-Богу, всегда её любил, хорошая соседка.
Повечерял знатно, хоть и дешёвенькая субстанция, но и на том спасибо. Не спится совсем, всё о Васе грущу.
Василий Иванович был очень хорошим человеком, хоть и пригублял частенько. Но зато душевный, с огромным, щедрым сердцем, самыми дорогими кормами меня потчевал и сальцом с грудинкой бывало делился, да что уж там, сам частенько недоедал, а мне всё самое лучшее.
- Эх, были времена-то какие, прям Золотой век или эпоха Ренессанса, что ли, не помню толком, то Василий Иванович хорошо владел всеми этими терминологиями, он же у меня человек с двумя высшими был, ни хухры-мухры тебе.
Сердечко сиротливо ежится, даже когтеточка не помогает, такой стресс, но всё же засыпаю, хочу хоть там, во сне, увидеть своего человека.
Гости...
Светает, жмурюсь от счастья, в предвкушении омлета, запах застилает всё, одурманивая.
- Господи, да за что ж, порядочного кота Ипатия, бесцеремонно скидывают с кровати?
Вот оно что, Бармалей припёрся. Ах да, сегодня же похороны, как больно.
Хоть бы лампадку зажгли да молитвочку почитали, Василий-то набожным славянофилом был. Филолог он у меня по первому образованию, а по второму, тьфу ты, запамятовал. Неужто тоже склероз развивается? Ой, да не дай Боже, Василий-то как этим мучился. Одна только выгода была, - всё забывал, что три раза уже покормлен я был, и за день от пяти до семи внеплановых кормежек бывало.
- А энтот, хмырь, ну ты гля, бедному Ипатию, не то что омлета, даже Китекэта его кровного не отсыпет в мелкое блюдечко. Во, жадюга, как тебя жаба ещё на смерть не задушила, поражаюсь.
Сижу в клозете, рыдаю от обиды и унижения. Видел бы сейчас Василий Иванович, как его любимого Ипатия обижают. Ой, горе-горькое, то ли ещё будет, ажно представить страшно.
О, суета началась, родни-то, да сомнительных друзей сколько навалило. Ну соседи, ладно, люблю их, кто косточек от курочки передавал, кто рыбкой с рыбалки делился, да и все уважительно всегда Ипатием называли, всё как положено, не то, что этот дрыщ Бармалей, будь он не ладен.
- Что припёрся, вообще, не понятно, то лет десять ни слуху, ни духу, даже не звонил, гад, папкой брезговал из-за бутылочки, а тут, как квартиркой в центре запахло, так явился, фу ты ну ты, аж противно, даже и думать не хочу.
- Опа, диву даюсь, и эта мегера явилась, жена его бывшая, ох, и стерва же. Столько у нас денег после развода отсудила, да мы б на них, могли бы и Китекэт с салом копчёным до конца жизни есть, ещё и молоком трёхпроцентым запивать, да сметаной зализывать, не диетической, а деревенской от тёти Глаши, на минуточку так замечу.
- Вот, воблу эту тощую, Аглаю Генриховну, просто ненавижу, до внутреннего непроизвольного, прости Господи, шипения. Змеина ещё та, не знаю, вообще, что он в ней нашёл. Сухая и жёсткая, как синюшно-пупырчатый магазинный петух, но тот хоть на бульон годится, а с этой, думаю, суп в отраву превратится, такая ядовитая и желчная баба, слов нет, опять одно шипение.
Вот то ли дело Алевтина. Уж она-то, кусочек рая нашего холостяцкого на этой грешной Земле. Аж урчу от удовольствия и расплываюсь в улыбке, едва завидев её в проёме двери.
Ой, какая же благодать, не забывает нас, пришла. Такая красивая, как булочка с маслицем, нет, слабо, слабо сказано, скорее как тефтелечка с подливой, как икорка паюсная на нашем совдеповском фамильном мельхиоре, ну, не могу жмурюсь от восторга и прусь тереться о любимку.
- Любо, братцы любо, аж душой отдохнул рядом с роднулей. Ах, какая мягкая она, как желешечка фирменная или печёночный паштетец, мягче, чем наш холостяцкий матрас, кровь с молоком, а не женщина, вся такая ладненькая и сбитенькая, как перинка в деревне на гусином перу, что аж сплошное загляденье и замурчанье до одури, как валерьянка аптекарская она для трепетной и чуткой души Ипатия. Дородная матронушка этакая, словно сливочки двадцатипроцентные, такая добрая, аж подшерсток лосниться начинает от радости.
- Мяуууу-мя, спасите, помогите, эта рыба-игла, Аглайка, опять меня в бочину пнула. Ну скотина, не видать тебе теперь твоих замшевых шпилек, так уссу, что чвякать будешь, стервозина. Ноги у Аглайки, как палки-ходули, вся угловатая, худятина змеиноголовая. Она ж, даже если погладит, то покалечит своими руками-циркулями. Как-то пытался залезть на её угловатые острые колени, думал на лапочках моих синяки будут, даже не представляю, как Иваныч эту Горгону Кащеевну обнимал когда-то, фу, одни кости да сухожилия деревянные, ни мяса, ни жира тебе, шкурка и то у петуха бульонного помягчей будет.
Детективное...
Битый час жду, когда вернутся уже с похорон. Изнываю, так кушать хочется, невыносимо. Изверги, попрятали всё, жлобы.
- Ой, Иваныч, на кого ж ты меня оставил, сироту горькую... Сколько раз говорил я тебе - не пей, душа родная, лучше сёмгушкой бы и форелькой, да хоть и карасиками с тунцом подзапасались и сарделечками разномастными. Всё водка проклятая, мочи нет, я ж не волк, а впору и завыть уже. Нет бы молочко лакал, как приличный Ипатий, а ты ж всё на беленькую налегал со всей этой шушерой подворотной, которым хата нужна была халявная, да выпивка с закусончиком, родной ты мой, а не твои идеалистичные философствования о гегелевской "Феноменологии духа" или о научных теориях Канта и Фейербаха в их диалектическом познании мира, рассуждения о современных проблемах русской словесности да мировой геополитической обстановке, там не канали. Они ж и слов-то таких отродясь не слыхивали. А ты всё высокоинтеллектуальный
бисер пред ними метал не жалеючи, вечно за просвещение умов радел, как Ломоносов прям, в мелком, местечковом масштабе, конечно. Ну, на кой, скажи, мне теперь Бога ради, ты ж, образованный человек.
- А, сейчас, что? Да ничего брат, Василий, что толку, что Ипатий всё видел. Что толку, что разодрал в кровь всю эту шайку разбойничью, что рыпнулась на тебя, тебя уже не вернуть, а меня никто не слышит.
Долго ещё я вспоминал весь этот предпраздничный шабаш накануне, но только я и бессловесный угол окровавленной тумбочки знали о том, что же произошло на самом деле.
Были и менты у нас, я метался, сидел и верещал у тумбочки что есть мочи, но что толку. Ведь соседи подтвердили, что ты выпивал, Иваныч, и что всякие мутные гости у нас частенько бывали. Замнут они дело это, если ещё завести решатся, как пить дать, вот те крест, чую я своим всем известным шестым чувством. Или переквалифицируют в несчастный случай и нет лишней головной боли у полиции, такие дела, кто ж, поверит коту, хоть и учёному, и порядочному. Всегда тебе говорил, что молОчка полезнее и здоровый сон, а не вот эти все посиделки с обильными возлияниями и пустопорожними разглагольствованиями
за жизнь.
Поминочки...
Вернулись. Юркнул под стул к Алевтине и ожидаем-с. Поминальный стол не особо обилен, Бармалей скупердяище несусветное, жаднее только мамаша его. Одна Алевтина -
добрая душа, пирожков с капустой да блинов напекла. Да, любила крепко она его или жалела, как с дитем малолетним тетёхалась. Одна она только слезы, как крупные бусины жемчужные, с глаз роняет, остальные зубоскальствуют, осуждают пьяньчужку.
- Ну, как так? Как они могут, тут же, половина ему ещё и денег должны, все ж, к нему, пенсионеру занимать бежали. Уважительно, заискивающе, Василь Иванычем называли, раскланивались не без подмасливаний, а сегодня смотри-ка, пьянь и забулдыга ты для них стал, родненький, вот уж иудино племя, ты, гля, как быстро времена-то меняются.
Грустно оттого, что поделать с этим не могу ничего, только грозно рычу внутренне, отчего и получаю новый пинок и злобное "брысь" от Аглайки. Даже Алевтина, добрая душа, и та, не может меня спасти, опять штрафбат и карцер, туалетная изоляция, естественно.
- Ну, как можно, Вася-Василечек, мой, смотри, даже помянуть почившего, самому родному и близкому тебе существу, не дают, злыднюкИ.
Бачок в туалете и тот, не так громко плачет, как я. Громогласное и протяжное "мяууууррр", надрывно-истерично содрогает пространство, но гостям за столом уже не до меня, они сладострастно-халявно жруть горькую.
Приговор...
Под вечер все разошлись и Аглайка с сыном заговорщицки засели решать имущественных вопросы. Квартирку продавать решили и деньгу пилить пополам.
- А я, как же я?
Смотрю вопросительно на них, требуя ответа.
- Это же мой дом, я же тоже наследник. Он меня больше всех вас вместе взятых любил, полпенсии на мой рацион тратил, ветеринара оплачивал, имущество моё имеется, вот, когтеточка фирменная, переносочка просторная, пуфик бархатный для сиесты, как же так, столько добра, куда это всё?
- А библиотека Василия Ивановича, там же, столько раритетных изданий, самиздата, столько выписано когда-то из заграницы зарубежных авторов, любил он ещё с РГФа(факультет Романо-Германской филологии) смаковать Гете и сонеты Шекспира в оригинале.
День девятый...
Опять готовят стол, Бармалей уже укатил в свою Московию, Аглая наведывается каждый вечер, разбирать вещи. Ищет квартирантов.
Вчерась были первые смотрины, а сегодня с утра Аглая бесцеремонно турнула меня из квартиры...
Шок неописуемый, шатаюсь по двору бесцельно уже битый час, лапы еле передвигаю, не ел с поминовения, зябко, однако. К вечеру на улице морозно и людей практически нет...
Первые дни бродяжничества как в аду, пошли круги мытарственные, но в преддверии всего круговорота чистилищного - Лимб теплотрассы, почти, как у Данте. Любил его цитировать Василий Иванович, но мне захотелось немного перефразировать его под наше дворово-забубённое бытие, теплотрасса - мать-пыхтуха и Alma mater всех приблуд, двор пуст - весь сброд здесь.
За местечко на горячих трубах надо так бока и лужёную глотку подрать, что не приведи, Господь.
- Ну, не то чтобы я трус, но в следствие тонкой душевной организации, благородства натуры и интеллигентного воспитания тягаться с уличной, необразованной шпаной вроде как не по статусу. Поэтому ретировался я быстро и был подвергнут морально-болезненному, остракизму местного клана котомафии.
Драные теплотрассные мадамы презрительны ко мне настолько же, насколько весь прекрасный пол, за исключением Алевтины, к моему Василию Ивановичу при виде его библиотеки. Хотя зря, да, крутых бумажников у нас отродясь не было, но пенсию он всегда схоранивал в Бодлера, а гонорары от редакторской подработки в Белинского, ну, сами понимаете, символизм во всём, это наше всё было...
На сороковой день или предрождественская сказка...
Сегодня минуло уж сорок дней со смерти роднули моей... Скитаюсь я нынеча по помойкам и меняю места дислокации аккурат раз в пару дней. Везде свои порядки и суровые законы котовьих улиц, похужей раз во сто, чем вводные экскурсы-экзерсисы в орфографию, пунктуацию, стилистику и даже лингвистику для слабо образованных дам, пописывавших ему в личку скучными вечерами.
Вспоминаю сейчас, с голодухи, каждое своё "фи" относительно овсянки или гречи без мясной подливы. Ох, были времена, а сейчас бы за сухую корку плесневелого хлебушка всю душу вымурлыкал бы так, ну, шо, трахтор колхозный, ей-Богу... Но "бы", как известно, мешает...
Предновогодняя толчея и сутолока толкают меня к местной булошной, там всегда отоваривался знатными пирожками и сочными беляшиками Василий Иванович. На тесто по тем временам, я особо не облизывался, носом крутил, как его дамочки-мармазетки при виде нашего простенького отечественного авто, но начинку Ипатий всегда верно и ответственно помогал подъедать Иванычу, иногда даже совсем нагло и треща упитанной морденью. Уминали наперегонки вдвоём всё подчистую, смачно гурманствуя, местами и чревоугодничая обжористо, почти по-гоголевски, правда, у него пообильнее масштабы всех трапез были выписаны, но ради меня Василий всегда стремился к совершенству. И, гурманствующе почитывая мне вечерами про обильные разносолы в "Старосветских помещиках", подкармливал из-под полы Вискачём куриным. Потом даже ужратый до упора и газов, уж простите за подробности котофейной гастроэнторологии, всё неустанно жалился ему, и потираясь о его недельную щетину, бесцеремонно подлизничая, выпрашивала добавку моя трещавшая по швам и лоснящаяся от жира хитрожопистая морденюшка. Тогда он укоризненно смотрел на меня, сравнивая с Собакевичем из "Мёртвых душ", но всё ж тянулся за косточками куриными и холодцом из телячьих маслов к холодильнику, а там ещё и рагу мясное, как оказывалось, зря простаивало, и это всё я героически и неустанно завсегда был готов стоически уплетать, не хуже диканьского брюхастого Пацюка с его летающими варениками. Такая вот, фрикадельно-тефтельная, килечно-шпротная, молочно-сметанная, китекэтно-вискасная, котлетно-толчёночная радость обжорно-мажорного бытия окружала меня ранее...
- А что сейчас? Гонимый и убогий, облезлый и замызганный подранок... Кто узнает во мне теперь учёного-интеллигента кота Ипатия, который даже рукописи местных литераторов помогал править, не за бесплатно, конечно. Куриными потрошками и шейками рассчитывался, как по счётчику, за намурчательные труды мой Василёчек.
- А ныне - ни заработков, ни пенсии, ни угла, ещё и жуткая инфляция в стране, с санкциями вкупе, какой распад, какой упадок, претенциозно, как сноб Василий Иванович, ворчу в шёрстку, сурьёзно насупившись себе под нос.
Посматриваю на плывущие по небу облака и вспоминаю Васю и сливки, кстати, тоже, и жирнющее парное молочко, что иногда прям из-под коровы он заказывал у женщины одной. Ну, лепота была, не передать словами.
- Аааа, замечтался, фу ты ну ты, а теперь я деловой, некогда философствовать, уже и так бока пооблезали да живот мой, ранее шо пузатистое солнышко, ныне высох, как урюк и сжался да к хребтине битой-перебитой прирос, надо срочно искать корма.
Слоняюсь между храмом местным и булошной, жалобно помурявкивая, в надежде на милостью Божию или человеков. Пока тщетно, увы, но так нельзя, надо хоть что-то добыть, сегодня ж сороковины, помянуть надо доброго человека.
Люди так умны, но так глухи, что аж страшно, это особый вид наказания, видать, для эгоцентрично-гордынящегося земномуравейника. Лет до пятидесяти и Василий Иванович, был таким, как истинный английский сноб из заумного царства литературного Пен-клуба, с красным дипломом РГФа, нарочито важный в своей грамоте, не то што мы, дворовые приблуды. По-байроновски бледный и отстранённый от всего бренного и бренных, на своём филологическо-лингвистическом олимпе по всем правилам синтаксиса, пунктуации и прочей лабуды, восседал, презрительно пофыркивая через губу на всех простолюдинов, пока жизнь не начала и его обтёсывать и ювелирить.
В те горькие годины перестроечной эпохи и прочих его личных бурь и штормов, нас сирых и убогих, словно прибило друг к другу, где-то у местной посадки. Оттуда металл бесхозный приходилось потихоньку, скрывая лицо под капюшоном старой выцветшего куртейки, потаскивать нищенствующему хфилологу, а я мелкий и любопытствующий, родом из типичной Подзабории, окормлялся там чем мог. Выброшенный от мамки на втором месяце от роду, за неимением пропитания и места в бедствующем двору, промышлял и странствовал где придётся, думаю, промысел Божий, не иначе, то был.
Вот ведь интересно, сердчишко человечье, пока не обветшавшее, от болей и испытаний утончается, говорят, чутче становится, тише, и так, вроде, слух внутренний обостряется, очи духовные шире разверзаются, и слышать, и видеть, и даже понимать природу несносный человече пытается, такие вот, бирюльки. Ну, да ладно, а то разхфилософствовался
тут с вами, дорогие читатели, но вы-то поди не с голодухи сей опус читаете, а мне ещё помин добыть надобно, поэтому откланиваюсь временно, побежал рыскать.
Надежды на людей большие сегодня возлагаю, ибо ослаб окончательно, ужо только попискиваю, и то слабо, с не свойственной ранее Ипатию, хрипотцой, негоже это совсем в моём столь почтенном и солидном возрасте.
У булошной народу видимо-невидимо, у храма, вообще, тьма-тьмущая, ну, Рождество всё ж на носу, суетятся добрые христиане, ко празднеству готовятся.
День уж почти на исходе, засумеречило рано, морозец жжёт и крепчает, кости мои артрозные, как у Василия Ивановича, тоже ломит, но на грудь, в отличие от него принять никак не могу, даже при желании или потребности, кто ж ему даст, как говорится, он же кот.
- Ну да ладно, я б и от молочка не отказался, кефир, ряженка, простоквашка, даже скисшая, не первой свежести, и та сгодится, но и тут облом, ни росинки маковой с утра, такая печаль, а ещё и сороковины, и Рождество на носу.
- Ну, как же быть, Господи, хоть Ты бы помог что-ли, ну, рассчитались бы, позже, на Том Свете, я бы тебя так знатно и от души замурлыкал, все стрессы бы снял от всех этих бестолковых детин твоих человеческих, и облака твои сливочные и молочные лапками мягонькими жамкал и жамкал бы, так нежно и заботливо, как виноградарь лозу свою холит. Только смилуйся, Боже, над грешным чревоугодником твоим, котом Божьим, Ипатием.
Тщетно всё, мороз к ночи усиливается, поскрипывая хрустким снежочком. Василь считал, что кошки не плачут, а я с самых помин, до сих пор сам не свой... Кому снежинки-пелеринки, а кому слезинки -
горькие гвоздинки, солёные, острыми кристалликами впиваются в растерзанную разлукой душу...
Праздничные огоньки в домах, как светлячки. Булочники считают несметные выручки, так у торгашествующих по праздникам часто бывает, что один день потом всю месячную аренду да работников зарплатами кормит, ну, дай Бог, дай Бог.
- Может на радостях и мне что-нибудь перепадёт, хоть ушко махонькое от пельмешка, можно и сырое, ничего, помурыжу хотя бы, помина ради. Но и тут, тщетно, некогда им, кассу всё никак не сведут, такие барыши, что ничто вокруг уж более не видно.
Плетусь во двор, может на помойке хоть кроху урву на помин души Васяткиной, но замираю в паре метров от неё. Там, неистовые бои и пиршества, сникаю окончательно, стар стал, одряхлел совсем, давно уже я не в тонусе от тёплой
и сытой жизни, тепличное создание, куда там конкурировать с дичью котобанд уличных, даже приблизиться не дадут, а коли рыпнусь, то так обдерут, что рад вовеки не будешь и там, поди знай, очухаешься опосля или сгниёшь да сгинешь в безвестии, в каком-нибудь подвале.
Остаётся лишь храм, там в преддверии рождественской всенощной, милосердно-добродетельного люду христианского много бывает. Славить Христа любят, может, и тварину Божию заприметит кто да пожалеет, хоть хлебным крошевом подкормит. Нынеча и на птичий корм, поминального останья ради, согласен с великой радостью Ипатий...
Суета сует вокруг, а машин-то как много. Парковка у храма забита подчистую, хотел погреть подбитый недавно местными хулиганистыми мальчишками бок свой плешивый, приглянулся мне Лехсус один с семейной парой, спешно торопящейся ко всенощной службе, но хозяин авто предусмотрительно пшикнул на меня и пальцем пригрозил, обозвав приличного кота Ипатия - "сволочью" и "заразой", я остро встрепенулся было, но заботливая супружница его, назидательно покачав головой, посоветовала рот ему свой перекрестить, ну, негоже, ей-Богу, ещё и под куполами, ещё и в Великий праздник, словохульствовать.
- И то, Слава Богу, рад, сразу видно, народ во храм
приличный собирается, на гаражах за такие проделки и монтировкой или битой по хребтине можно запросто схлопотать и матом трёхэтажным, хотя, нет, скорее небоскрёбным так покроють, там ни рот, ни копыта никто не то что не перекрестит, и не подумает даже, а тут, благодать, благостные и благочестивые все люди в преддверии Рождества Христова, что несомненно приятно даже ободрышу Ипатию.
Народу во храме густо-густо, как килечки балтийской в банке понабилось, в затылки ажно дышуть друг другу, сердешные. Так радостно за них, жаль только, меня во храм не запустили, тоже хотел помолиться Боженьке, даже не о хлебе насущном, просто хоть молитвочкой, если не обедом, но помянуть душевно, раба Божьего Василия своим глухим, скорбным мурчанием. Но вход воспрещён нашей котобратии почему-то, не прорвёшься даже штурмом, уже пробовал, много стражей благочестивых и трепетных, блюдут святость атмосферы, видимо. Хотя удивительно, ведь даже их какой-то святой считал котофеев - цветами меховыми, запамятовал имя его, а Василий после воцерковления частенько цитировать любил уже не поэтов, а святых отцов Церкви Христовой.
Лапы предательски немеют, усы, и без того, стрессовыми сединами выбеленные, припорошило снежинами-балеринами, нежные пуфики розовых лапотОчных подушечек начинают примерзать к ледяной паперти.
- Уж как бы не обморозиться, скомочиваюсь пионно, подвздыбливая даже подшерсток и изгойно застываю у храмовых ворот вместе с парой нищенствующих. Из-за ядрёной морозяки и фуфырики запазушные не помогают и они через полчаса разбредаются, чтобы заныкаться от холодрыги кто куда, как тараканы, по углам, щелям и захолустьям в эту скрыпучую, но благую, звёздную ночь.
П5
Где-то на краю света загорается сейчас Вифлеемская звезда, хочу найти её в щедротах звёздной россыпи на рождественском небосклоне. Представляю её лучеобразную, в виде куриных крылышек, которые любовно аккуратной кучкой, заботливо складывал мне частенько добрый Василий в моё голубое блюдечко...
Ищу её на Небе, звезду эту - Иисусову, луч Спасителя. А на полотнище небесном сегодня так вызвездило, что даже мелкому облачку некуда приткнуться, такая искрящаяся бриллиантовая сокровищница Небес, что в глазах моих коньюктивитных от жизни бездомной, так рябит и слепит, что аж голова кружится, словно вальсируя со снежулями-танцулями вкупе ...
Подняться, оторвав от земли скукоженное тельце, уже не могу, холод сковал всё естество моё, слабость совсем одолела измождённое тело и только глаза, нюх и уши ещё остаются здесь зачем-то... Кажется в них живут и теплятся остатки надежды. Вслушиваюсь всем естеством своим и чуткими котовьими локаторами во всенощное бдение, всё ж с нетерпением жду его окончания.
Словно прозревая, всматриваюсь в узкие намоленные прорези церковных окон, горячее свечное тепло тысячами огоньков согревает и освещает храм изнутри, и меня греет издалека будто, или то кажется мне, уже даже не знаю точно.
- Вот бы, сейчас сюда, хоть одну восковую горящую свечную тростиночку, поминовения ради и для согреву, чтобы лапки чуть-чуть отогрелись, но я ж, презренный бездомыш, без роду и племени, кто ж, мне даст до святыни дотронуться...
Из домов потихоньку потянулся аромат рождественского сочива, до него я до сегодняшнего дня никогда не был падок, а вот густые и плотные запахи традиционного жареного гуся, фаршированных свиных грудинок, изобилие курок и шпикачек, тушёного мяса в горшочках, киевских котлеток, тефтелюшек мяконьких, плова с баранинкой, с неимоверной силой возбуждения распаляли пустующий мозг моего бедного желудка. Кажется всё скоромное разнообразие отечественных "мишленовских" ресторанов, обрушивалось изобильным потоком в тарелки россиян в этот праздник, как впрочем, и в любой другой частенько, любит наш народ, конечно, найти повод, чтобы хорошо и добротно покушать, и не только покушать, но и пригубить от души, даже Христа ради, за Его тоже здравие, по-братски. И в энтой гастрономической феерии и мешанине кухонных благоуханий, пьянящей и одурманивающей, сводящей с ума, надрывающей спазмами и коликами всё моё истощённое голодухой нутро, и здесь, вспоминаю Василия и наши с ним гастрономические дегустации и эксперименты. Какое ж, время было, однако.
За плотными шторами ночных окон скрывается уютная и тёплая домашняя жизнь, с душевным и посиделками и философствованиями до утра, всю ночь напролёт, как бывало у нас с Васенькой.
- А, как он, родимый, мне необразованному отпрыску уличного котодворянства, читал книги, облагораживая Ипатия, которого до него только шпыняли и фамильярно кыскали все кто ни попадя, а Иваныч в интеллигенцию вывел, высший свет узкого филологического общества показал.
Свечной воск тёплышко тает, снежные заверти приобнимают меня, припорошив снежулями-обнимулями к утру белый пионовый котошар...
Морозно вызверяясь тянется ночь, считаю далёкие, ледяные звёзды, и чудится мне, словно дежавю андерсеновское... Прям встрепенулся весь, вспомнилось, как читали мы с Васей "Девочку со спичками", как плакали вместе, он под водочку, правда, но такая чистая и кристальная душа у него была в минуты сердечного и филологического соития с миром литературы... Так умел он всё прочувствовать, каждую строку сопережить с окоченевающей, голодной сироткой, что и я совсем растроганно жался ему под рёбра, осторожно пожамкивая лапкой его потрёпанное, но трепетное сердечко...
Вася был удивительной души человек, парадоксальный в своих мнениях, убеждениях и выводах, он тем не менее, очень глубокий и бездонно философичный, как открытый Космос для меня, пожалуй.
И сейчас, на этом ветругане и морозильнике, ретроспективно вспоминаются нюансы, что Василий Иванович ругал очень тогда католиков, что холодные они, не душевный народ, девчонку, мол, не спасли, а вот, наш люд, православный, задушевен и сердечен, оттого у нас бы не случилось такого, последнее отдали бы, но хоть баландой накормили и обогрели спасения ради, особенно в такой великий и светлый праздник, Рождество Христово.
В эти моменты, он был удивительно патриотичен, хотя всегда очень любил при этом и запальчиво поругать власть, и диссидентскую литературу почитать, а подпольную, так и вообще, страсть, как обожал, либеральные новости, альтернативные источники, это его родная стихия была, посмотреть и покритиковать всё здешнее, не хужей всех литературных критиков вместе взятых, но даже будучи активным участником Пен-клуба тут же, при случае, мог явить лик истового славянофила и патриота, православного христианина, который верит в Бога, умея сочетать при этом и абстрактную философию с неевклидовой геометрией или торсионными полями, математическим полотном формул и прочей замудрёной цифирью, так искусно, многовариативно и разносложно, что к утру мозг Василия Ивановича взрывался в креативном, неистовом фонтанировании, а черепная коробочка Ипаши с мозжечком вкупе, неустанно поражаясь всей этой гуттаперчивости сознания своего хозяина, начинала плавиться, как сырок "Омичка" в микроволновке Иваныча, что растекался при нагревании на фирменном бутерброде с докторской, рецептурно родом из голодного студенчества, которым частенько потчевал меня, мой хороший.
И, вот, в этот миг, я ещё больше верю и понимаю, что меня спасут, наш народ добрый очень, сострадательными сердцами, как ромашками просторы русские, усеяны все уголки доброй России. Не только храмы, каждый закут, каждая семья, много душ у нас милосердствующих, раз даже мой, занудливый филологический сноб и диванно-воинствующий оппозиционер, в это убеждённо верил, то Ипатий и подавно верит в наш народ, и чудо счастливого финала сказки рождественской.
Мысли лихо завьюживает, как скакуны внутри рассекают они на просторах, хоть как-то будоража мою стынущую кровь. И я, ещё с большей надеждой и верой, жду окончания всенощного бдения и рассвета, хотя уже практически всё плывёт и смешивается перед глазами, и свечи, как рыбы в океане начинают заплывать в звёздные неводы и сети. Небесная пряжа ажурных созвездий, как кисель, стекает на Землю сквозь конденсатное сито стратосферы и опрокидывает звёзды из подола прямо на клирос с амвоном. Прихожане, как мозаика калейдоскопа, мешаются в пурге с потоками бисерной пурги и ветра, подобно молочному коктейлю, обволакивающему всё вокруг, сахаром и пеной, круговоротно перемешиваясь в блендере сознания... И мы все, выпадая снежными хлопьями в осадок, вылетаем ракетой, как с горы на санках-ледянках, в какую-то огромную надмирную турбину.
В алмазном космосе плывут корабли и вместо Гагарина, прямо из иллюминатора, мне приветственно машет
тёплый и уютный Василий Иванович в стерильно-белом, снежно-крылатом скафандре. Мятно-креоновая турбулентность и разряженность атмосферы обрушивает в крах давление и мы падаем навстречу друг другу, и тонем в объятиях, словно проваливаясь и заполняя собой всеобъемлюще-бескрайнее пространство в огромном белоснежно-пухово вакуумном мире. Теперь мы едины даже в мурчании, как-будто сердечный мотор стал одним на двоих...
Понимая всё ещё более, чувствуя и осознавая насквозь друг друга, он достаёт лазерной рукой молочные суфлешечки из облачных барашков и укутывает моё озябшее тельце в теплоту электрически-пуховичковых дутышей-облачков, бережно взбивая периночки сверкающих Небес для моего уютного отдохновения, согревая сердечным дыханием свою облезлую сиротинку...
Бескрайнее полотно звёздной завесы незримо разрывается, расправляя свои крылья и рождественский пухнопад воздушно-невесомой, снежной шали бережно накрывает и укутывает Землю...
P. S. Наутро, после Божественной литургии, у ворот храма рассветно расцвёл насмерть заиндевевший заснеженно-меховой котопион, абажурно припорошенный снегом Сочельника и заботливо укрытый сугробиком доброго Рождества.
P.P.S. Выходящие из храма ещё долго сетовали и жалели шерстяного, снежинного котейку, улетевшего на добрых крыльях рождественских Ангелов к тёплому Иванычу, ищущему Бога...
29.12.19 - 20.11.21