Повесть. Анатолий Статейнов.
Попандопуло.
Гл. 1.
Инкубатор.
Разные случайности кусали Ваню Лидина летом. Это я хорошо помню. В шумных постоянных историях с Ваней было что-то закономерное. Но оглянуться, посмотреть внимательно на порог, о который споткнулся, Лидин не умел. Может, и притормозил бы, покрутил мысль, внес поправочку, да не давал обопнуться характер. То и дело мужика куда-то несло, в чужие переулки поворачивало. Плутал он там и беспрерывно аукал.
Другой бы сразу нашел полянку, присел на теплом солнышке, прикинул, где ровная дорожка, как на неё выйти, только потом перекрестился и в добрый путь по надежной тропиночке. Ваню как нарочно в глушь закидывало, еще и ловушек сам себе наставит на темных маршрутах. Лицо в них оцарапает, синяков выхлопочет. Разных слов противных наслушается. Временных недругов вокруг него как гвоздей в ящике. Каждый норовит уколоть. Потому как нет в деревне человека, которого бы Ваня зубастым словом ни жиганул или не попытался наставить на путь праведный.
Из-за неуемности своего характера страдалец мучается, ложного ощущения личной значимости. В подсказках Лидина, например, деревня не нуждалась. Ни кто его на помощь не звал, и приглашать не собирался. Что он может посоветовать, если сразу после окончания сельскохозяйственного техникума пошел делать оглобли и ни чем больше не занимался. Тюкает топором по березнякам в гордом одиночестве, сам с собой беседует. Намашется до черных мушек перед глазами, чаю попьет под березочкой и книжку читает. Отдышится, сбросает в коляску своего мотоцикла заготовки и в мастерскую.
Иван Петрович не ждал приглашения к разговорам. Особенно если интерес захлестнул, тогда его и пистолет не остановит.
Деревенское прозвище Попандопуло он также получил летом. Привезли в Татьяновку фильм “Свадьба в Малиновке”. Народу в клуб набилось как семечек. Кино у нас любят. Хоть про кашу, хоть про запах от нее, лишь бы за душу щипало. А уж если комедию доставили, так закрякают, так в голос загудят, все коты с клубной крыши врассыпную. Баба Параха во время такой же комедии третьим летом назад раскачалась на седале в припадке смеха, клубная скамейка - Михаила Калиновича Немцева работа, - под ней в момент сложилась. Крику было, визгу, беготни.
Кино остановили. Филипп Литовченко, покойничек, с Николаем Егоровичем Коковым поднять ее не могут. Пыхтят как на сенокосе. Спасибо Федор Иванович Ванин подсобил. Поставили старуху на ноги. Отряхнулась она, перевела дух, кричит, чтобы свет тушили, опять комедию показывали. Так стоя и досмотрела. От клуба ее и пожаром не отговоришь.
Отдохнуть в Татьяновке умеют. Но вернулись домой, утолили голод парным молочком и забыли увиденное. Иван Петрович всегда с этой сельской безразличностью боролся. Не народ, дескать, дров поленница. Бесклепочные. По этому поводу Петрович на всю деревню в атаку ходил, как коршун на ласточек. Пока каждому правду не выскажет, не отступит. Дескать, кто обдумывать увиденное должен, почему ваши головы вечно на покое?
Обычно с пенсионерки Розы Филипповны Огурцовой начинал. Бабушка - большая любительница сладкой наливки. Грешит ею частенько по случаю и без него. Зимой, конечно, летом у неё огород шестьдесят соток. Так закопается, воды попить некогда: то полоть грядки надо, то окучивать, то морковку с брюквой прорывать.
Лето для Розы Филипповны Огурцовой - каторга. В былку выходится, с лица колючая, как осот, с которым она всю свою сознательную жизнь и борется. Но за десятки лет так к победе ни на шаг и не придвинулась. Вечером поливать овощи, утром - землю рыхлить, в обед на грядках вместо чучела стоять приходится. Иначе голуби Валерки Иванова все выроют. Они у него способные, ни одной горошины в борозде не оставят. За эти проказы нынешним летом Николай Егорович Коков грозился Валерке всех его пернатых перестрелять. А самому ему долгоносое лицо в свинячий хрюкальник перекроить. Но что с Иванова возьмешь, нетопырь. Он голубей выше самого себя почитает.
Так вот, три месяца в году бабушка на юлу похожа. И только осенью можно урожай собирать, осенняя работа уже без спешки. Другое дело покупать овощи ни кто не хочет. Но бабку это уже мало волнует. Она все по подвалам и подпольям рассовывает, а уже оттуда дети сами в мешки нагребают и увозят в далекий и непонятный Филипповне город.
Лишь зимой находит бабушка Огурцова не большую отдушину. Наварит себе и соседкам флягу наливочки. Ежевечерне причащается. Освободится емкость от яда, снова запаривает известный набор сахара, дрожжей и разных других примесей.
Ваня, который уже год принародно отучает ее от пагубного зелья. Придет Филипповна в магазин за хлебом под хмельком, тут как тут деревенское приведение - Иван Петрович. Для начала все, что об алкоголе думает, выскажет. Потом о самой бабушке слово. Какой пример, она детям и внукам показывает, почему безнравственность сеет без остановочным истреблением наливки.
Руки у него во время проповеди всю жизнь выше головы, жестикуляция неуправляемая. А мысль горячая крутится выше рук. Со стороны сроду не понять, что это за танец в татьяновском магазине. Ибо не сдержанна и бабушка, тоже срывается на грубость да мелочность. Свою правду бодает, еще не известно кто в их спорах победитель.
- Ты чего кочетом по улице плаваешь, чего ко мне в святые лезешь, - не сдается бабушка, - со свету живой сгоняет! Асмодей, кто тебе такое право дал? Прицепился репьем и мотается возле юбки. Ты меня доведешь, я за себя не отвечаю, возьму палюгу да по мозгам. Пусть люди посмотрят, что у тебя там в распрекрасной голове.
- Роза Филипповна, - краснеет Ваня от возбуждения спора. –Вокруг вас взрослые и дети. Оглядывайтесь, не слепая еще. Не привычно женщине с запахом алкоголя. Раньше за такое вам бы двадцать четыре часа дали и вон из деревни. По-хорошему предлагаю, кончайте пить.
- А ты меня поил?
- Бабушка, последний раз говорю, исправляйтесь.
Так через день и грешат словесными баталиями. Потешают честной народ. А вечером, несмотря ни на что, оба в клубе. Очередной просмотр фильма. Вот и на этот раз: посмотрели кино, отсмеялись и хоть снег в июле. Идут утром на работу, позевывают, макушки чешут. А Лидина еще вечером в клубе фамилия Попандопуло укусила. Соображает: должна же быть в ней какая-то основа, корень переводной. Главный герой фильма – придурок, и фамилия у него смешная. Значит перевод у Попандопуло такой же кувыркастый.
Попробовал Лидин об этом у совхозной конторы с мужиками обмозговать. Но кто его слушать будет? Упали на скамейки, а большинство прямо на завалинку, несут друг другу околесицу. Кого клещ укусил, чья собака ночью лаяла. Яшка Филимонов анекдоты гонит. Потом тещу свою новопредставленную вспомнит, про первую жену что-нибудь веселенькое расскажет. Яшка из Петербурга. Чужой, вроде бы, для Татьяновки человек. Но за два года все к нему привыкли, за своего считают. Только из-за анекдотов.
Яшке и в большой буран, если что-то занесет в башку, все равно будут не мозги. Филимоновская голова для них не предназначена.
Лешка Оглоблин ближе всех к Ивану Петровичу сидел. Лицо распухшее, в преисподней нечистый краше. Сопит Оглобля как супоросная свинья. Руки спичку не держат. И не дослушал даже Ваню, загородил низменную несусветность.
- На что она нужна тебе, Ваня, Попандопуло эта? Лучше купи у нас мешок комбикорма. Мы вчера в обед с Кукулем у фуражира высвиснули. Пока Егорыч телятницам мораль читал, Кукуль два мешочка под солому спроворил. Комбикорм что надо. Пшеничный. Не будь дураком, забирай, прямая выгода. Поросята тебе спасибо скажут. Нет поросят? Не беда, заведешь. У Кукуля скоро свинья опоросится. От нее знаешь, какой приплод, как на дрожжах подсвинки поднимаются. Папа у этих поросят Князь, а от него плохих детей не бывает.
- Да ты послушай, - не унимался Иван Петрович, - я вечером пришел домой и думал: тут какая-то азбука тайны. Попандопуло вроде бы из двух слов состоит: Поп-андапуло. А может даже из трех, - загорячился Ваня, - Поп – андо - пуло. Понимаешь, из трех слов. Значит там сообщение. Какая –то информация. Шифровка. Тут надо сесть и с кем-то все подумать. У нас в армии служил поваром молдаванин Мереакри. На русский переводится как кислое яблоко. Представляешь, так звонко – Мереакри, а на деле: кислое яблоко. Спаси и сохрани от такой фамилии.
У Оглоблина пекло нутро со вчерашнего перебора самогона. У бабки Прыськи все с тем же Кукулем переложили они на сенцах шифер, вот старушка и угостила от сердца.
Теперь не мог сидеть спокойно Оглоблин, мучался. То и дело вскидывался с завалинки, переступал с ноги на ногу, тряс
головой, будто его заклевывали комары.
- Брось ты эти яблоки, Ваня. Нашел заботу как сорока стеклышко. Надоело твое детство, будь мужиком. Предлагают, покупай. Мы тебе два мешка комбикорма, ты нам бутылку. Все чисто: сошлись и разошлись. Говори сразу, берешь? У тебя коза на одной траве стоит. Подкорми, молоко рекой пойдет. Не хочешь? Так мы тебя и знать не знаем, утартаним в другое место, есть в деревне люди поумнее. Они возьмут, еще и спасибо скажут. Голод кругом. Ваня, сейчас люди за хлеб хватаются, а ты в сторону. Дружить с головой надо. Иди, ищи бутылку, через десять минут мы у тебя.
- Продавцы да покупатели, - закипел Попандопуло, - вам что, последние мозги вчера в телятнике выдуло. Или пропили их еще раньше вместе с колхозным комбикормом. Сели бы хоть раз с тем же Кукулем, подумали о чем-то. Возьми, да царапни разок у себя за ухом: зачем солнце встает? Почему весна приходит и уходит? Тебе же душа дана. Думай, переживай, ищи. А у тебя, что в глазах? Обезьяна в цирке интересней смотрит. Человек, верх творения природы. Очнись, Оглоблин? В навозной куче тебя нашли, что – ли? Или тебя духовно кастрировали?
Оглоблин, верх творения природы, понял, что у Ивана Петровича нет интереса к комбикорму. Какое-то время еще хлопал глазами да отдувался на его речь. Потом отвернулся от неуемного собеседника, стал смотреть, кому бы еще предложить корм для животных? Сделать это нужно было быстрее. Сзади дышал в плечо такой же болезненный Кукуль.
Иван Петрович сто первый раз за сегодняшнее утро убедился: не из его вагона в Татьяновке люди. Нет, это случайные попутчики. Колхозники, пустожеги. Без родимого пятна люди, ососки. Дунет ветер справа, у них туда голова, потом наоборот.
Вот кто вокруг. Не посоветуют, не подскажут. Не понятно, зачем живут. Довелось же родиться в такой сутеми.
- С твоей фамилией Оглоблин все понятно, - закричал он на всю улицу, - дерево был им и останешься. Вам бы огонька под пятки, чтобы подпрыгнули. Царапнули ноготками по горячему, да пробежали кружок другой. Тогда, может, соображать начнете. По хорошему взять бы палку, да по заднему месту. Может оттуда, что-то в пустую голову залезет.
Отвернулся от соседа Оглоблина Иван Петрович, плюнул. Попробовал еще раз оглядеться, а кто действительно рядом, с кем судьба жить заставляет: Роза Филипповна, Кукуль, Мишка Мариец, у которого вчера забор по всему двору рухнул. Сгнили столбики, а раззява даже не почесался во время их заменить. Напрочь сгнили столбики. У него завтра потолок провалится, а все также позевывать будет. Баба Прыся, татьяновская управдомша, азбуку, поди, забыла?
Пошел с вопросом к местной учительнице Лидии Григорьевне. Та подумала и пожала плечами: не знаю. Спасибо, надоумила в краевую библиотеку съездить. Поискать там специальные книги по фамилиям.
Ивана Петровича, если покатился с горки интереса, танком не затормозить. В Красноярск нужно – смотаюсь. Уехал на утреннем поезде за сто пятьдесят километров и довольно быстро со всем управился. Выцарапал нужные книги, выписал, что нужно на бумажку и домой. Только в мозгах у него гудело от вычитанного. Слово-то, оказывается, переводится как священник. Православный священник.
- Вот те раз, - пускал Лидин гулять свои пальцы в густые космы, - опростоволосились мы всей деревней. Ловко кто-то очки навесил. Выходит специально автор дал такую фамилию прохиндею. Чтобы мы над верой православной смеялись. Подщипнули нас хитренько, как простачков. Ишь, как столбики вкопали: гогочем сами над собой. А они то сзади другое думают. Такие, дескать, у вас священники, значит и вера такая. Тонко рассчитано. Мы-то, мы-то, простодыры. Жрем да пьем, а там хоть небо на землю падай. Усобачил кто-то штуковину.
На обратном пути в поезде Ваня и не присел, мерил шагами коридор вагона. Ужасался: это ж оружие по разложению нации, мама родная. Как бороться с ним, с кем бороться? Оглоблин, поди, и родился с бутылкой. Он не помнит уже имя - отчество родной матери.
Всю дорогу на поезде Красноярск –Абакан Иван Петрович этими переживаниями себя растравливал. В купе вздыхает, в коридор выйдет – вздыхает. Мол, ничего мы не знаем и не умеем. Все равно как пещерные люди. Потому как корни исторические потеряны, связи со своим прошлым нет.
Себя корил Иван Петрович, за личную невнимательность. До сих пор и не разобрался, откуда в Сибирь его прадед приехал. Старики говорили из Тамбова, а по документам как? Из какой волости? А что уж про Оглоблина говорить. Его лечить нужно, оживлять память.
Так разгорячился Петрович, немедленно решил всю деревню перевоспитать. Открыть глаза людям.
На следующее утро пытался вдолбить все это “дубью”: дояркам и скотникам. Однако таланта народного учителя и в этот раз не показал. Как всегда начал с пятого, залез в десятое. Запутался сам и людей запутал. Кричит на всю Татьяновку: Попандопуло, Попандопуло. Дед мой – Егор Григорьевич приехал в Татьяновку в 1896 году. Он и основал деревню.
- Ты помедленней стрекотать можешь, - сердилась бабка Параха, - пойми, вот, что и к чему несешь. Чей поп, куда поехал? Я его в глаза не видела, и деда твоего знать не знала. Ты про корни прямо говори, если лечебные, от какой болезни? Где их брать? Может мой Василь пойдет да сам их и накопает. Он же, слава богу, знает от чего и чем лечить. Егорыч травы от живота только у нас покупает.
- Тетеря старая. - всплеснула руками от непонятливости подружки Ваниха, - ты же совсем не то связываешь. Он не про живот говорит, а про корень. Значит от мужских болезней травы надо.
- Это ты выжилась, а не я, - закипела Параха, - какой уже у Василя корень. К чему он ему? Как была ты греховодница, ею и осталась. Вышла в люди, сядь и молчи. Корень! У тебя какие-то другие заботы в жизни были или нет?
К этому времени Иван Петрович уже ноготь на большом пальце сломал, пока стучал по штакетнику кулаком. Дескать, что в этой крашенине, то и у вас в голове. Только тут, под краской, древесина ценная, а не пустота безмозглая.
- Вы баба Прыся, не меня учите, а слушайте, - напал он на другую старуху - бабку Прыську, - у вас образования нет, книги не читаете. А пора бы знать, что к чему, все-таки семьдесят восемь лет. Можно было, и покопаться в своей родословной. Освобождайтесь от детской наивности. Прежде чем умному советовать, подумайте. Есть у вас на это право? Вы же свободный человек, не курица. Должно быть, желание взять в руку книгу.
Несмотря на возраст, слух у бабушки хороший, но разобраться, что к чему она так и не смогла. Округляла на соседа печальные глаза и разводила руками.
- Убей не пойму, че вскипятился? Поди, опять Катьки Деревягиной боров в его огород залез. Ваня, я то тут причем? Ты ей и скажи правду. Пусть научится за скотиной следить. Ее, вострохлябицу, давно прокипятить надо, распустила она Князя. Деньги за племенника получает хорошие, пусть и следит за ним.
- Уж если я в чем виновата. - вспыхнула Ваниха, до которой только дошли слова Парахи, - то тебе за всю жизнь не отмыться. Ты этих корней перевидала больше, чем картошки за жизнь съела. У меня хоть и не было мужа, зато ни кто не скажет, что кого-то развела или какую-то пару разбила.
- А девки твои от кого, от духа святого?
- Вот не пришла к тебе и не доложила.
- Ваня, - не отставала от Петровича Прыська, - ты из-за Катьки на меня зла не держи. Я ее борову и близко не родня.
В то самое утро и перекрестили Ивана Петровича Лидина в Попандопулу.
- Нам после этой “Свадьбы в Малиновке”, - объяснял он деревне, - нужно неделю ночами не спать, а собственные издевательства над верой отмолить. Поймите, над чем ржали? Над собой, нас дураками нарисовали, а мы рты разинули.
- Вот где у вас мозги! - кричал Лидин на односельчан и бил себя по заднему карману брюк. - Им о серьезном, а они зубы точат. Ну, вот ты чего ржешь? - уставился он на Ваську Шишкина, - может, баба вчера беленой опоила? У моей козы Марии ума больше, она хоть знает на какой поляне трава лучше.
- Ты с козой поосторожней, я и заявление могу написать, - обиделся Шишкин. – Вас тут много умных, если каждый будет свое гнуть, слушать не переслушать.
Васька за всю неделю слова сразу сказал, закрыл рот и уронил голову с тремя подбородка на грудь. Спокойный мужик, этот долго проживет. Василий ни когда ни на кого не обижается. А любит только деревенских баб. И молодых, и не очень, сразу всех. И они его тоже любят.
- Пиши, только не в милицию, а Нине – фельдшерице, – опять колол его побольней Ваня. - Она давно знает, каких тебе таблеток дать. Припасла. Только пустой голове ничего не поможет.
- Не учите меня жить, бабушка, - резал он правду уже Розе Филипповне, - копаетесь в земле, там вам и место. Это лучше, чем настойку без устали уничтожать. Насколько знаю, у вас среднее образование, до войны библиотечный техникум кончили, пора уходить из категории сельской посредственности.
Закипел Иван Петрович, до соленых слов дошел. С тем и повернул сапоги домой. А что нервы рвать. Да пропади они все пропадом и Васька Шишкин с ними. Деревня! В каждом переулке по недоумку. Особенно Оглоблин, вот чью фамилию переводить не нужно.
- Мне быков легче азбуке научить, чем вас заставить думать, - то и дело оборачивался он к землякам. – Стадо вы, опупыши, мелочь умственная.
По части крика и споров Иван Петрович в Татьяновке заметная личность. Я его давно знаю. По одним дорожкам ходили и в детский сад, и в школу, и в огород к бабке Сукрутихе за малиной. С годами лыжня раздвоилась, каждый свою сторону взял, а дружба осталась. До сих пор на лето езжу к нему в гости, живу по два, а то и три месяца. Вдвоем веселей, интересней. А мой дачный домик в это время пустует.
Случается и зимой недельку - другую у него греюсь. Если лень закрутит свою избушку протапливать.
Иван Петрович быстро закипает, но отходчив, добр душой, лучшего места для сочинения разных повестей, чем его дом, и не придумаешь.
Сворачивать к калитке Лидина можно без предварительной телеграммы или письма. Бобыль Ваня. За сорок пять лет ни жены, ни детей не приобрел. Один в стареньком доме с большущей черемухой под окнами.
В колхозе друг мой отвечает за подсобные работы: топорища выстругивает, черенки для граблей, оглобли, метлы вьет. Должности даже по деревенским меркам бросовые, пенсионерские. Но выше порога Петровичу не одолеть. Хотя техникум сельскохозяйственный кончил, ветфельдшер по специальности. Но не сподобился на лечение деревенской скотины. Крут характером больно. В серых буднях Татьяновки Лидин как нечистый в печной трубе. Тихо, спокойно, мир на улице, а тут на тебе, Попандопуло кого-то чихвостит. Крику как на серьезном пожаре. За дело или нет: сроду не разобраться. Особенно Оглоблину с Кукулем достается. Этих и во сне увидит, утром выутюжит, будто они у деревни счастье украли.
По традиции мой приезд в Татьяновку с Иваном Петровичем отмечали открытием бутылочки беленькой. Случалось и двух. Все от настроения, закуски и здоровья зависит. Но на этот раз спокойно посидеть за столом, у раскрытого окошечка с видом на черемуху Петрович не дал.
Оказывается, только что заразился он очередным увлечением - инкубацией птицы. Приобрел на колхозном рынке в Красноярске американский инкубатор. В инструкции к этой примитивной пенопластовой коробке с открытой издевкой были написаны обещания больших доходов. Но Ваня ни в чем не разобрался, да и не смог бы этого сделать по складу характера. Как, откуда пенопластовая коробка могла подарить деньги?
Для него главными были чьи-то теплые пожелания. За частоколом словоблудия он, почему-то, увидел будущие доходы. Впрочем, как и большинство из нас в таком же заблуждении. Кто из русских краше Вани? Все мы по одному шаблону строганы. Как кинемся за кем-нибудь, про все забываем: дом, детей, жену и работу. Несемся, как угорелые. Потом оглянемся, с сзади ничего: ни достатка, ни семейного благополучия, да и по численности нас наполовину меньше.
Теперь за горячими рассказами Вани об этом инкубаторе стопочку пригубить оказалось некогда.
- Вот так, брат. Хоть обижайся, хоть нет, а прожили мы жизнь по дурацки. Согласись, без огонька, с завязанными глазами двигались. Куда ходили, зачем землю топчем? Преступники мы, бездарно потратили время.
Дело сразу поворачивалось так, что я должен был покаяться в никчемной жизни, большой своей вине, еще в чем-то перед старшими братьями из Америки. Поскольку ни президент Штатов, ни кто-нибудь рангом поменьше нас не слышали, извиняться нужно было перед их пенопластовой коробкой. По-моему, Ваня к этому призывал. С маху я и не знал что ответить.
- Да поставь ты стопку, не то время, чтобы пить да смеяться, разворачиваться нужно. – Горячился он. – Ты хоть раз думал, как другие страны живут. Что у цивилизованных наций на уме, знаем мы? Правду от народа спрятали. Я, к примеру, двадцать пять лет в колхозе с рубанком и топором, а что имею? Да поставь ты стопку!
Ваня злился на недопонимание мною важности момента. Значимости его планов для деревни, а то и самой России.
- Посмотри на меня: фуфайка в латках, сапоги третий раз чиненные, уже ни одна дратва не держит. До ручки, брат, доходился. До ручки.
Хотя голова на плечах. При капитализме я бы уже куда пошел?
Петрович даже присел на старенький, им же когда-то сделанный, табурет, подчеркивая значимость момента и собственные планы, которые помогут ему взлететь.
- Новое время на Руси. Наше время, способных, трудолюбивых. -
Иван Петрович легко улыбнулся славному будущему, погладил уголок пенопластовой коробки. Потом снял, зачем – то, с правой ноги сапог, тыкал в пасть отошедшей подошвы пальцем.
- С моей головой в таких сапогах! Сердце от обиды кровью обливается, - опять подскочил Ваня, - замордовали нас, скукуружили, а сам народ без искры. Все земные блага возле чугунка с мясом. Тот же Васька Шишкин мог бы купить себе инкубатор? У него жена, трое детей. Это от второй, и у первой двое. Есть, кому досмотреть инкубатор. Но не купит, потому что дерево. Нет у него крылышек для большого полета. И не будет. Васька родился тугодум, им и умрет. Этого не перевоспитаешь. Такие люди Россию не подымут. Так хоть бы мне не мешали. Видели бы разницу между собой и серьезным человеком. Не поняли и не поймут. Правильно кто-то говорил, каждому свое.
Ваня откашлялся как на трибуне, обулся, снова сел к столу. В глазах у него плескались воля и решительность.
- Рыночников нужно, брат, держаться. Эти потянут, все из болота выберемся. Вепрева знаешь? Наш знаменитый директор. Герой Социалистического Труда. Убежденный демократ. Умрет, а Ельцина в обиду не отдаст. За такими, как он, я хоть в могилу. Вепрев совхоз продаст, себя, мать родную, но отстоит Бориса Николаевича. Давай будем считать по рыночному, но нашему, как Аркадий Филимонович это делает. Он без цифры ни куда. Революционер он, собственник, инициатор. Не понимаешь, ты этих слов, брат, событий в стране не чувствуешь. Это даже не твоя, а всей России беда. Спим много, работать не любим, думать - отучились.
Здесь Петрович снова сделал паузу. Видно был поражен высотой собственной мысли. Но тут же тряхнул головой и вернулся к будням стоящегося капитализма.
- Купил я шесть десятков яиц, заложил в инкубатор. Спасибо американским братьям, выручили техникой. Вывелись цыплята. Тридцать оставляю себе, тридцать продаю. Вот оно, начало золотой ступени в мир, из татьяновских закоулков к европейской цивилизации. Деньги ожили, закрутились, ими командует серьезная голова. России есть, чем гордиться: Ельцин, Чубайс, Шумейко, Гайдар. Да поставь ты стопку. Не то время, чтобы расслабляться. Только вот народ у нас, брат, зачумленный, без искры. Кто-нибудь Ельцину спасибо сказал? Поблагодарил за мужество? Разве Аркадию Филимоновичу спасибо сказали? Нет, и не подумали. В Татьяновке одни тугодумы. И кругом так. Нужен умственный взрыв, энергия лидеров. Толчок вперед. Нашелся бы хороший мужик, сунул Васьки Шишкину как следует в рыло, может быть и он задумался над будущим.
Ваня сжал зубы, на смуглом лице остались глаза, скулы и морщины. Одна мужская решительность и ничего больше.
- И мне ни кто спасибо не скажет, - наконец выдохнул он.
Петрович отошел к окну, вдохнул вечерний запах черемухи. Видно чуточку охладился. Устало повернулся к столу, но пел по-прежнему как молодой петушок.
- Появились деньги, покупаю у Марии Антоновны Чуркиной гусиные яйца. Мало, у Прыськи прикуплю, у Николая Егоровича. В этом же году закладываю в инкубатор. Пока лето, делаю три выводка. Новая спираль оборота. Еду в Красноярск, покупаю еще два инкубатора. На будущий год молодняк пошел по конвейеру. Люди пишут письма, шлют заявки по телеграфу. В деловом мире я известный человек. – Глаза моего друга светились значимостью. - Теперь к единичке пошли нули, способный человек на просторе. Нет, не зря Борис Николаевич с Аркадием Филимоновичем рушили Советский Союз, тоталитарное государство. Теперь у каждого крылья, не ленись, лети.
- Если знаешь куда, - не сдержался я.
- Тут нас учить не надо, - хохотнул Ваня, словно я ему подсказал о том, что давно уже сделано, - полетим, брат, и еще как. Атомной бомбой не остановят.
- Подождите, - грозил он кому-то, - мы еще напомним о себе. С поклоном приедете в Россию. А мы еще посмотрим, подумаем, как вас встречать.
Так, волею судьбы, я был искушен причастностью к рождению финансового гения. Вроде не черемуха шелестела под окном листьями, а мир рукоплескал Попандопуло. Мне, серому человеку, ни чего не оставалось, как присоединиться к миру.
- Ты мне скажи, Толян, почему я думаю, считаю, ищу, а Шишкин спит? Конченый человек, с детства мозги сварены. Шишкины внизу остаются, их удел – вилы, топор, лопата. Василий, все утро у конторы просидит, хоть бы слово выплеснул. А в слове мысль, шифровка будущего. Я каждому об этом по триста раз говорил, как об стенку горохом.
Попандопуло уперся локтями в стол. Заплатки на рукавах рубахи резко натянулись. Такого поворота событий я сроду не ожидал. Новорожденный лидер уже думал о собственной трудовой гвардии.
- С весны нанимаю работников. Они контролируют инкубацию. Нужны добросовестные люди, непьющие, авторитетные. За хорошие деньги найдем. На себя беру перспективу: сбыт, конкуренция, реклама. Инкубаторный цех работает и зимой, и летом. Цыплят в теплую стайку, весной продадим подрощенных. Год –два и заваливаю курятиной Россию, Китай, Бразилию. Мои куры в Америке. Представляешь, Толян, хваленая Америка везет из России мясо птицы. Научили нас жить себе в разорение. С нами нужно держать ухо востро. Иначе укусим, зубы еще есть.
Целый вечер таскал меня Иван Петрович от стола к инкубатору, зачитывал выдержки из инструкции: окупаемость затрат на инкубатор за сезон 1200 процентов. Вывод яиц стопроцентный, автоматика сводит ручные работы к нулю. И еще что- то умное, надежное, рыночное.
Учитывая важность момента, спиртное со стола пришлось убрать. Лирика из разговора исчезла. Царствовала терминология деловых людей. Правда, пока пили чай из смородины, с медом старорежимного Петра Васильевича Чуркина.
Иван Петрович почти безостановочно говорил. То и дело тряс перед моим носом журналом “Приусадебное хозяйство”. Там, оказывается, тоже были спрятаны все научные выкладки. В мире зрел экономический переворот. Рынок захватывали русские.
В неподготовленной моей голове все пошло кругом. Чтобы не удавить себя воображением светлого будущего, дожить до демократического рая, решил лечь спать пораньше. Да и Ване пора было отдохнуть, иначе он договорится до сумасшедшего дома.
На следующее утро мы заложили яйца в инкубатор. Поскольку жизнь заставляла Ивана Петровича переходить от фантазий к заботе о хлебе, он брал топор, шел в ближайший березняк рубить оглобли, вить метла. Рабочие будни птицевода само собой легли на меня. Несмотря на автоматику, племенное яйцо нужно было переворачивать три раза в день. Доливать воду, чтобы сохранилась влажность, следить за температурой. Сразу же выяснилось, что американский термометр врет на два градуса.
Положили под стекло инкубатора свой, отечественный. Сверяли климат внутри пенопластовой наседки по нему. Потом попросили термометр у бабы Прыси. По двум ориентироваться краше, ошибки легче не допустить.
Были и авральные дни, когда свет во всей деревне отключали из-за
неуплаты татьяновцами долгов Чубайсу. Однажды мы двое суток кипятили на печке воду, разливали ее по бутылкам. Клали их в инкубатор, зорко присматривая за температурой.
По ночам мне теперь снились будущие золотистые пуховички. В груди теплилось что-то отцовское. Ко времени вывода птенцов само собой пришел опыт, появилась своя терминология. Иван Петрович называл будущих цыплят детками, хотя не скрывал личной корысти в их появлении.
- Сейчас очереди на машины в Красноярске большие? – спросил он меня однажды.
- Да нет, машин вроде хватает, на каждом углу автомагазин. Покупателей только маловато.
- Через годик – другой думаю “фордик” купить. Ты там узнай, где продают, напиши. Чтобы не мотаться потом по городу как угорелому. Впрочем, о чем разговор, закажу, домой привезут.
Давая задания, Ваня привычно махал руками. Белые заплатки на рукавах застиранной рубахи мелькали бабочками. Если он садился и поджимал ноги под табурет, вперед высовывалась оторванная подошва сапога. Издали она напоминала открытый щучий рот. Ни какая дратва подошву не держала. Наверное, “Форд” ему следовало покупать после сапог. Но Петрович об этом не думал. Его жгли глобальные проблемы, в мозгу крутились миллионные прибыли, личная значимость.
- Машину тоже нужно брать с головой, - сообщал Ваня, - только современную модель. Ни каких зачерствевших марок. На вчерашний день тратиться, себя не уважать. Человека всегда по одежке ценят.
Увы, в момент вывода цыплят стало ясно, что в инкубаторе умно была написана только инструкция. Все остальное работало из рук вон плохо. Провели братья-американцы Петровича. Из шестидесяти яиц вывелось всего четыре цыпленка. К сожалению, и они были инвалидами с рождения. Трое сразу не держали головы и убрались в мир иной, не рассмотрев ни своего посаженного отца Попандопулу ни меня, оберегавшего их созревание.
Четвертый был бодр и свеж, но одна лапка почему-то торчала в сторону под углом девяносто градусов. Вывалившись из скорлупы, цыпленок пискляво жаловался на свою судьбу. Ползал под теплым светом электрической лампочки, розовый клювик его торчал вверх, словно цыпленок спрашивал, где его братья. И как ему самому дальше жить?
Про себя я назвал калеку Костылиным, но Ивану Петровичу про крещение ничего не сказал. На третий день безудержного плача Костылина стало ясно, нужны срочные меры, безотлагательное вмешательство. На совещании за обеденным столом закономерно встал вопрос о возможной операции. Ивану Петровичу предлагалось два варианта.
Первый, - развернуть лапку новорожденного в нужном направлении и потом зафиксировать ее спичкой и изолентой. Сустав, хоть не будет гнуться, зато надежно срастется. Естественно, операцию предлагалось проводить под общим наркозом. Трех-четырех капель водки “Столичной”, на мой взгляд, хватило бы упоить Костылина до бесчувствия.
Как осложнение не исключался похмельный синдром, расходы обезболивающего на следующий день могли увеличиться еще процентов на тридцать. Впрочем, в этом году для нас это были не потери. Водка, купленная по случаю моего приезда, так и стояла не тронутой.
Второй вариант был хоть и менее гуманный, но проще и надежней. Сразу лапку отрезать по колено, а цыпленку смастерить протез. Чтобы Костылин не стучал деревяшкой по полу, на конец ее следовало бы надеть резиновое кольцо.
- Какое кольцо, куда?
Попандопуло, видно, гулял мыслями в своей печали и не сразу понял ситуацию. Пришлось подробно объяснить, что костылики цыпленку делать бесполезно, все равно он их потеряет. Да и вряд ли научится поддерживать их крылышками. Зато удачно сделанный протез освободит его от проблем передвижения. Иван Петрович долго смотрел мне в лицо, очевидно, искал признаки помешательства. Потом уронил голову в ладони, слушал плохо.
Чтобы склонить его к хирургическому лечению цыпленка, пришлось достать так и не распитую за это лето бутылку “Столичной”.
Механически опрокинутая стопка настроения Вани не добавила. Раз пять он брал цыпленка на руки, ходил, бормоча что-то под нос. Потом положил страдальца под обогреватель, а сам развернулся к инкубатору. Так поддел табуретку, на которой стояла пенопластовая наседка, что инкубатор разлетелся надвое. К концу этого жестокого акта, явно имеющего под собой межгосударственный оттенок, от инкубатора целой осталась только металлическая пластинка с надписью “Сделано в США”.
- Сволочи в этой Америке, - выл Ваня, - надо же, так провели. Где моя голова была.
- Пропади они пропадом, - после небольшого перерыва в причитаниях Попандопуло сел к столу, по щекам его текли слезы. – Налей, Толян, еще, выпьем за русских дураков. Там за этими инкубаторами, знаешь, сколько народу стояло. Обули нас с перестройкой, бродягами сделали. И Ельцин такой же кровопивец, алкоголик чертов, он у них в подмастерьях ходит. Американцам страну на разорение отдал, а мы еще этим пройдохам в ладоши хлопали. Вот и свернули нам шеи. Над дураками смеются, а лучшей участи не заслуживаем.
Непостоянность Вани удивила. Вчера еще он называл первого в России революционера героем, теперь перекинул его в разряд алкоголиков. Однако спорить я не стал.
Спиртное в этот день так и осталось недопитым. Ни одного важного вопроса не было решено. Я ложился спать в полном недоумении о судьбе новорожденного. Лечить или не лечить? Мне, бездетному, Костылин был дорог своим появлением на белый свет, я готов был бить во все колокола за его здравие.
Утром мы нашли Костылина под обогревателем околевшим. Вопрос об операции отпал сам собой.
При захоронении птенца слез не было. Я молча закапывал страдальца под черемухой у окошечка. Хотелось, чтобы не утащили собаки, или Ванин кот Цуцик. Все-таки я был причастен к его появлению. Пусть и не родное, но близкое мне дите.
Петрович также молча смотрел в это время на меня из окна. Распущенная его рубаха, та самая с заплатками на локтях, открывала широкую загорелую грудь Вани. Но руки его висели безвольно, как у взятого случайно в плен героя.
Проститься с дочерью ли, сыном, бог их разберет этих цыплят, какого они пола, Ваня так и не подошел.
- Сколько денег уплыло. Яйца покупал, инкубатор. Лучше бы сапоги новые взял. За ними ведь в город ехал. Надо же, попались на глаза инкубаторы. Понесла нелегкая на этот рынок. Обойти бы его стороной, сразу в магазин.
Попандопуло горько вздыхал и основательно занимался подсчетом потерянного. О новой марке “Форда”, наемных рабочих, банкротстве американских куроводов уже не вспоминал. Зато все чаще поглядывал на свои изношенные сапоги. До осени они явно не дотягивали. Купить новые было не на что. В колхозе денег не платили совсем, а мыслей как их заработать не рождалось.
Кризис плясал в голове у Вани. Черный ветер обиды там гулял, а не поиск возможности заработать. Да и нельзя заработать в деревне. Об этом тоже кто-то позаботился. Как ни махай руками, получишь шиш.
Я уже решался предложить ему свои услуги, одолжить на сапоги, а если все хорошо сложится, то и на рубашку. Однако неожиданно Ваня впал в новую авантюру, хоть и кратковременную, но политическую. И ему стало не до мелочей деревенского масштаба, не до сапог и новой рубашки. Задачу он перед собой ставил страшно важную, выбрать президента России. Найти достойного человека и с агитировать, Татьяновку, кого больше, голосовать за достойного.