Часть IV. ВЫХОД В СВЕТ.
Глава 1. ФИЛИПП КРАСУЕТСЯ. ЛИЛЯ РАЗМЫШЛЯЕТ
После праздников Филипп заявился на работу в новой прекрасной кожаной куртке. Надежда Антоновна, тронутая вниманием сына и посчитавшая, что к Новому году цены только взлетят, решила не откладывать с подарком и вручила сыну так долго лелеемую и наконец осуществлённую мечту. Теперь Филипп мог спокойно гарцевать рядом и на равных с Марио.
— Ого, ничтяк обновочка! И цвет шикарный: как раз под наши дивные глазки и волосы! — восхитилась быстро всё рассмотревшая глазастая Света. — Маман преподнесла?
— Точно, своеобразный реверанс за ангорку, только в пару раз дороже.
— Если не больше, — оценила Лиля. — Теперь готовься к ответному в конце декабря. Я думаю, парфюмерия или что-нибудь из золота. Сейчас лёгкие кольца в моде и камни соответственно, по бюджету это не должно ударить слишком сильно. Твоя мама изумруды любит? Какого цвета у неё глаза? Свет, смотри, какой замочек классный и зубчики крупные. Утепление есть? Ага, здорово. Теперь покажи кармашки.
Упоминание об изумрудах больно резануло Марину по уху: эта дрянная Лилька вечно устраивает ей гадости своим мерзким языком! Марина все праздники просидела дома в таких расстроенных чувствах, что не могла придумать ничего внятного и отложила планы личного обогащения на будущее, а пока ещё продолжала горько оплакивать глупо улетевшие деньги. Филипп повертелся перед женщинами и перед зеркалом, снял куртку, аккуратно повесил её на вешалку, а вешалку нацепил на крюк одёжной полки.
— Прекрасное качество, а цвет вообще потрясный: тёмно-мышиный, так идеально к глазам… — не успокаивалась Света. — Марина, а ты что молчишь? Неужели тебе не нравится?
— Очень нравится. Поздравляю. Красуйся теперь перед Марио.
— Какой сухой комплимент! Марина, ты сегодня без пирожных? Ой, чуть не забыла! А как концерт?
— Великолепно. Первый, без фонограммы, нового много. Конечно, и старая классика: «Поворот», «Костёр», «За тех, кто в море»…
— Обожаю «Костёр»: такие гитары… Лильандревна, а вам что по душе?
— Да всё из «Души». Смотрели? В 82 году, кажется, крутили в кинотеатрах.
— У, а я ещё по телеку видела, один раз показывали.
— А сколько грязи на них вылили тогда в газетах! Целую компанию устроили, «Синюю птицу» раскритиковали. Она мне тоже нравится. Филипп, состав у них не поменялся?
— Макаревич на месте и Кутиков…
— Боже, Лилия Андреевна, как вы радеете за посторонних! — прервала Марина ответ Филиппа. — То за идеи Марио, то за состав. Я думала, что с вашим возрастом любовь к «Машине времени» не сочетается…
— «Любви все возрасты покорны». И к лицам, и к музыке, — возразила Лиля, якобы не обидевшаяся на упоминание о своих годах. — Любовь может сочетаться даже с возрастом Лидии Васильевны, тем более подогретая пирожными. Ты употребила «боже», чтобы в этом разувериться? А то хлопот не оберёшься…
— А что вы имеете в виду? — полюбопытствовала Света.
— Мне кажется, что в пирожное, предназначенное для Филиппа, Марина в буквальном смысле вложила столько любви, что она обязательно должна была вызвать ответ в потребителе.
— «В буквальном»? Это как? Написать на маленькой бумажке «люби меня» и запечь?
— Нечто вроде. Под чьим-нибудь мудрым руководством можно пойти и дальше, если не набредёшь на мошенницу. Лидия Васильевна, как вы думаете, Маринин макияж ей сегодня к лицу?
— Одна болтовня, одна болтовня! — прогудела Лидия Васильевна, совершенно не разобравшись в намёках, тогда как Света, напротив, начала о чём-то догадываться. — Брали бы пример с Марины: она уже печатает.
— Ага. Начинается. Действует. Сначала потянуло на похвалы, — заговорщицки понизила голос Лиля.
К великому неудовольствию Лидии Васильевны, троица продолжала болтать, перекидываясь смешками и язвительными, но малопонятными репликами. Марина свой язык прикусила и пыталась собрать воедино все замечания Лили, чтобы определить, как близко она подошла к разгадке и не в прозорливости ли соперницы заключалось постыдное поражение с пирожным на прошлой неделе. Тогда всё становилось на свои места, и за Филиппа можно было приниматься снова, когда злыдня загриппует и будет отлёживаться дома на больничном или, лучше всего, насовсем уберётся в Москву.
Дверь распахнулась, как всегда, перед светлым ликом начальства в кабинет сначала вплыл его ещё более увеличившийся в последнее время живот.
— Ну-с, драгоценные мои, не спрашиваю, как вы провели праздники, а вот где бо;льшая половина разгуливала, когда все сознательные люди вышли на демонстрацию?
На лице Светы изобразилась смертная тоска:
— У меня зуб болел. Не могла же я на холодном воздухе во всю ширь разевать рот и кричать «ура», а то получила бы какое-нибудь острое воспаление и неделю бы на больничном провалялась. Судите сами, когда государству от меня больше пользы, оно бы в накладе осталось, если бы я пошла на демонстрацию.
— Очень складно! На Первое мая у тебя, помнится, тоже что-то болело и тоже с непредсказуемыми последствиями. Лилия Андреевна, а у вас как обстояли дела со здоровьем?
— Прекрасно! Во-первых, демонстрация — дело добровольное, а во-вторых, у меня было важное свидание, от которого я набралась больше положительных впечатлений, чем от освежающей прогулки, — они и заставят меня проявить на работе больше усердия.
— Очень убедительно! Но от тебя, Филипп, я другого ожидал. С институтской скамьи, парень, молодой…
— Это я знаю, как и то, что на всякое лицо мужского пола младше тридцати перед демонстрацией навешивается какой-нибудь транспарант или портрет. Мало того, что я на работе с девяти до шести высиживаю, так ещё за свои сто двадцать рэ должен таскаться с мордой Горбачёва? Мне своё лицо и свои руки милее.
— А ты хочешь с первого месяца на работе великие тыщи загребать?
— Не обязательно, но наше СМУ подвалы в аренду комиссионщикам сдаёт? Сдаёт. Кооперативам в ту же аренду стройтехнику ссужает? Ссужает. Деньги за это получает? Получает. Хозрасчёт у нас действует? Действует. Вот и делите эти деньги поровну на всех работников. Только Лилия Андреевна, имеющая к бухучёту прямое отношение, что-то о них ничего не слышала.
Лицо Николая Капитоновича побагровело: никто до сего дня, тем более какой-то юнец, работающий в его владениях без году неделю, не покушался так нагло на его лично заработанное и нажитое, конечно, непосильным трудом!
— Много ты знаешь о бухучёте! Все эти деньги в министерство идут, а Лилия Андреевна этой линией не занимается.
— Свежо предание, а верится с трудом… Вот пусть министерство, если деньги вместо нас получает, вместо нас и славит великие годовщины на демонстрациях с плакатами в руках.
— И это я от комсомольца слышу! Да мы тебя на собрание…
— Всегда готов, только вместо выговора сразу исключайте. Экономика должна быть экономной — вот и сэкономлю на взносах.
— Марина вон младше тебя, а на демонстрацию вышла, и Лидия Васильевна сознательная! Научился вольнодумствовать в своём институте! Аренда, хозрасчёт… Все очень умные стали… — И Николай Капитонович, негодуя и ворча, вынес драгоценное пузо из кабинета и продолжил обход и критику несознательных, отсутствовавших на демонстрации.
Марина действительно явилась утром седьмого ноября к месту сбора, не очень, но всё-таки надеясь, что Филипп там появится и ей будет обеспечена хотя бы такая, публичная, прогулка в его компании. Увы, тщетно: горизонт был пуст, и девушке целых полтора часа пришлось выслушивать воркотню и жалобы взявшей её под ручку Лидии Васильевны. Марина шла, ёжась от порывов холодного ветра, согласно поддакивала, морщилась от многогласных «ура!», льющихся из динамиков, и кляла про себя погоду, улетевшие деньги и несбывшиеся ожидания. Её развлекали лишь мысли о том, что же будет, если после съеденного пирожного Лидия Васильевна в неё влюбится, но, судя по тому, что с того момента прошли целые сутки, внезапно вспыхнувшая греховная страсть ни Лидии Васильевне, ни Марине не грозила, да и ворожея, вручавшая порошок, произносила перед этим какой-то заговор, упоминая имя Филиппа. Марина еле дождалась конца демонстрации и поскорее добралась до дому, чтобы предаваться страданиям души в тепле.
— Ну ты и выдал нашему толстозаду! — оживилась Света после ухода руководства.
— А что, Филипп прав! Если уж на то пошло, то эти деньги действительно должны делиться поровну между всеми работающими в СМУ, — первый раз за долгие дни Лидия Васильевна выдала нечто положительное в отношении Филиппа.
— Ага, размечтались! «Поровну» у него значит поровну между своими карманами, — уточнила Лиля.
— Да сейчас многие этим промышляют. Моя мать в школе работает, так там директор тоже стрижёт за все подвалы. Ума не приложу, где теперь десятиклассники отстреливаются на НВП. — Филипп грациозно, не хуже Светы, изгибался за столом, довольный и своим бесстрашием, и хорошо проведённой атакой. — И охота вам была тащиться на демонстрацию в такую погоду! Я вышел, так к полудню дождь накрапывать стал, чуть до мокрого снега дело не дошло к вечеру.
— Таскаются же другие на свидания! — возразила Марина.
— Это совсем другое, в свидании содержание приятное…
Филипп посмотрел на Лилю, как кот на сметану. У Марины, поймавшей этот взгляд, не осталось никаких сомнений: конечно, Лиля не врала, конечно, свидание было и, конечно, с Филиппом. Как ловко они одурачивают вернувшегося мужа: и свободное местечко приглядели, и, небось, сослались на демонстрацию и небольшой банкетец после! От щедрот Марио Филипп, наверное, уже может позволить себе снимать квартиру — вот и обзавелись, развратники! Ничего, ничего, милуйтесь, посмотрим, на чьей улице в конце концов будет праздник!
В отличие от Марины, Лиля предавалась размышлениям совсем иного толка. Во время свидания с Филиппом она выпытала у него все подробности его встречи с Марио накануне и сделала вывод, что синие глаза уже влюбились в серые и им покорились. То, что Марио сказал, что никого не видит, кроме Филиппа, как бы мимоходом, а потом перевёл разговор на другую тему, её не смущало: первые слова о чувстве, пусть и слетевшие с губ шутливо, между прочим, прозвучали, пробный камень был пущен, и, несомненно, Марио так быстро переключился на другое только потому, что не хотел настораживать Филиппа, не зная, до какой степени может доходить его абсолютно ненужное и глупое упрямство. Марио занимался серьёзным делом, исключающим пустую болтовню и праздные шатания; тем не менее, слова были сказаны, встреча на концерте с продолжением в баре состоялась, а это значило, что и слова, и встреча были для него важны, и тому было достаточно доказательств. Поворот, случившийся с Филиппом после появления Марио в СМУ, сам Филипп приписывал своей одарённости, смелым идеям и высшему образованию — Лиля не разделяла его веру, видя первопричиной всего последовавшего внешность своего парня. И в самом деле: Марио работал в кооперативе, где председательствовал его отец, и теперь остающийся в институте; если потребность в людях, подобных Филиппу, действительно существовала, то из большого числа преподавателей и огромного количества студентов господин председатель легко мог выбрать человека не менее способного, не менее значащего, не менее одарённого, не менее деятельного, чем Филипп, причём сделал бы это давно — ещё летом, расставляя кадры. Филиппа выбрал не отец, а сын, при этом он рискнул и взял на себя ответственность, по сути дела ничего не зная, не видя ни опыта, ни успеха, ни замыслов, ни их воплощения хотя бы на бумаге. Марио снабжал Филиппа ценнейшими зарубежными журналами с потрясающими архитектурными новшествами. По просьбе Лили Филипп занёс их ей в последнюю встречу; она долго с жадностью и восторгом рассматривала великолепные фасады, выполненные в различных стилях, изумительные интерьеры, материалы. Каталоги были не тоньше некерманновских; одними образцами обоев можно было оклеить целый микрорайон, и чего тут только не было: моющиеся и фото, утепляющие, с ворсистой поверхностью… Мрамор, камень, гипс, чугун, краски, зеркала, дерево, плитка, кафель, ткани — всё шло в дело и, упорядоченное разумом, вставало на страницах во всей красоте. Иметь под рукой такое разнообразие значило сводить личную инициативу к простой механике, элементарному пересчёту на заложенные в планах размеры, а с этим в Благине могла справиться добрая сотня человек. Выбор пал на Филиппа, он не оспаривал место под солнцем в жестокой конкуренции — наоборот, сам поддался уговорам Марио и в тот же день получил и оплату, и обед, и соглашение, и расписание работ. Лиля была убеждена, что Марио со своей кипучей энергией, опытным и знающим отцом прекрасно управился бы с отделкой сам, не прибегая к чьей-либо помощи, и в успехе Филиппа видела только фактор внешности. В баре он был отмечен, и ресторан, подвоз, концерт, кабак естественно выстраивались в ухаживания и попытку покорения. Этот факт был Лиле приятен, но Филипп, самонадеянный и не собирающийся отвечать, сам об этом не догадываясь, слишком многое ставил на карту. Ухаживание — ненавязчивое, как бы неявное — вроде бы ни к чему не обязывало; попытка покорения — шутливая, как бы сорвавшаяся с губ случайно — вроде бы ничего не требовала, но Лиля свято верила, что бесконечно долго, не развиваясь, это положение не протянется. Ещё одну версию — то, что Марио, по словам Филиппа, мог вбросить греховную мысль и тут же от неё отказаться для того, чтобы успокоить своего заместителя и показать ему полное отсутствие задних мыслей и чувств, компаньона не устраивающих, Лиля не рассматривала: если бы ничего не было и в помине, не о чем и ни к чему было бы вообще заводить об этом речь. Пройдёт день, неделя, месяц — и вопрос встанет ребром, тогда уже не будет возможности отшутиться, увернуться, потянуть ещё, тогда надо будет давать определённый ответ. «Да» или «нет». Выбрав «нет», Филипп разрушит всё: и Лилину мечту, и её обожание, и надежды Марио, и их возможное счастье, и своё будущее. Марио не будет бегать за ним вечно, непрестанно его увеселять, возить по концертам и ресторанам, сорить деньгами, получая в ответ лишь ясный, безмятежный, отказывающийся что-либо понимать взгляд серых очей; их недоумение, негодование, нежелание, неприятие потушат огонь страсти. Даже очень сильная любовь не может жить вечно — Марио погорюет, бросит в сердцах несколько крепких словечек, пожалеет потерянное время, ни к чему не привёдшие усилия и вернётся к Андрею… или найдёт кого-нибудь другого, а Филипп останется без работы, без перспектив, с корпением по девять часов в конторе, где уже не будет Лилии, и будет пополнять свои сто двадцать рэ в месяц случайными заработками, по ночам вычерчивая в своей коммуналке курсовые каких-нибудь лодырей или считая контрольные каких-нибудь глупцов.
«Поди ж ты объясни ему это сейчас, — думала Лиля, — ведь упрётся, напустит на себя святую непогрешимость. А надо, надо растолковать, вразумить, пока не поздно. Это только пока время терпит, но само-то идёт и влечёт за собой каждую судьбу».
Согласием Филиппа Лиля убивала сразу двух зайцев: осуществляла свою мечту и успокаивалась, зная, что Филипп пристроен и обеспечен. У этих зайчиков росли хвостики и торчали ушки: воплощённая в жизнь, ставшая реальностью сказка давала чувство удовлетворения, доказывала состоятельность и правоту фантазёрки, звала к новой иллюзии и новым свершениям; уверенность в том, что Филипп на правильном пути, при приличном заработке и с хорошей работой, отпускала в Москву с лёгким сердцем и пролагала иные пути, бередила что-то, разветвляясь на несколько возможностей. Может быть, Марио не захочет ограничивать свою деятельность одним городом, может быть, и его потянет в столицу на другой масштаб, может быть, пути Марио, Филиппа и Лилиного мужа когда-то пересекутся и сплетут новое поле для дерзаний. Блестящие проекты, крупные компании, грандиозные операции — и она станет к этому причастна, да ещё будет пребывать под сенью этой двойной красоты… Лиле мерещились какие-то замки, восходящие к небу лестницы, иномарки, виллы, бриллианты… Эх, скинуть бы сейчас со своих плеч два десятка лет!
Она передёрнула плечами и задумалась снова. Её задача — согласие Филиппа — была ясна, цель понятна, но решение! Решение, чтобы в промежуточном ответе стояло «да», — как это выстроить?
Интернета во второй половине восьмидесятых ещё не было, и «Симпозион» Платона нельзя было прочитать, не выходя из квартиры и просто набрав на клавиатуре несколько слов; реже встречающаяся ориентация, заявляя о себе, наталкивалась на непонимание, усмешки, отвращение банальной серости. Лиля могла с презрением относиться к ограниченности, но это не ликвидировало бы ни бытовавшего мнения, ни трусости Филиппа. Она морщилась, оттягивала уголок губ, постукивала кончиком карандаша по столу и каблуком по полу, поёрзывала на стуле (собственно, она занималась этим и дома все праздники и выходные), но ничего разумного изобрести не удавалось, никаких доводов для убеждения Филиппа, кроме материального, она не видела. Зря промучившись несколько утомительных часов, Лиля рассудила так: если причины найдутся, она изложит их Филиппу; если нет, будет давить на финансовый аспект и дивную красу Марио. Поступая так, она со спокойной совестью будет ждать результата. Окажется Филипп дубиноголовым, бездушным, невосприимчивым, упрямым — что ж! — она, как Пилат, умоет руки: она и так сделала, что могла, что видела на горизонте. А пока она будет ждать. Ждать признания Марио, объяснения в любви. Лиля замирала, словно эти слова предстояло выслушать ей самой, нет — ещё слаще: она не получила бы такого удовольствия, если бы Марио признался в любви ей, она больше любила свою игру воображения, чем чувство реальное, направленное, доказательное, но расходящееся с её желанием. Лиле было трудно понять, что происходит в её душе. В сущности, она не любила ни того, ни другого, но была очарована обоими. Пока Марио не появился на пороге, она больше упивалась, созерцая Филиппа, чем ложась в постель с ним. Когда Марио ворвался в её жизнь, она, исчерпывая понемногу всё, что ещё оставалось в блаженстве обозрения, отдалась новым чарам. Марио не имел к ней прямого отношения и мог существовать в её жизни только с Филиппом, и Лиля естественно хотела связать их двоих воедино, а между тем она не стала бы плакать, если бы мальчики исчезли с её горизонта, — она бы жила светлыми воспоминаниями о них и искала бы третьего. Она не была уверена, не рассчитывала, не знала — это ей просто предполагалось, казалось, мнилось…