***

    
 


Роман
Собрание сочинений
Том VI



 
Москва
Экслибрис—Пресс
2016

Б К 84 Р 2
Т 99


Т 99 Тян В. В.  Взлет и падение орлов (Заговор братьев):Рман. Собрание сочинений, т. VI. —М. : Экслибрис—Пресс, 2016. —536 с. , ил.
ISBN 5—88161—056—3
«Взлет и падение орлов» — социально-психологический  роман о новых явных и неявных властителях жизни, о праве человека на карьеру, на осуществлении своей мечты, на от-стаивании своей правоты среди сильных мира сего, об их столкновениях, о подлой охоте на орлов, о покушении на слово, новую песнь и о попытке тайных сил отвести от себя гнев общества.  Разворошено зло пробуждением амбициоз-ных сил, и устоит ли добро, восторжествует ли справедли-вость в потревоженном мире?   
   4702010201
Т ——————               
     8 Ю 8(03)—2001              Подписное издание


                ©  В.  В.  Тян, 2016 г. 
ISBN 978- 5-88161-056-3     © Экслибрис—Пресс, 2016 г. 

         
 







ЧАСТЬ I



ВЗЛЕТ В НЕНАСТЬЕ

Предчувствие беды














































      ***

  В бездонном небе зависли паутины облаков. Белесые, неж-ные, невесомые. Они удерживались  в голубой  бездне, согласно природным  законам. Там, в неоглядной выси время замедлило свой ход, застыло  мироздание, и развернулся ли океанический циклон  к континентальному   антициклону, но в пространстве противостояния все замерло перед ураганом. Невозможно угадать, столкнутся ли эти неуправляемые стихии или разминутся. Ну а если столкнутся, то что же?   Ураган неизмеримой мощи пронесется над Землей, сокрушая на своем пути  все и вся?  Но какой ураган?  Облака в поднебесье как паутинки, они  белоснежны, чисты, безмятежны.  Их смогут, разве что,  всколыхнуть и замутить  не  серокрылые орлы, которые взмывают в звездные дали,  а  только рукотворные орлы — сверхзвуковые лайнеры, но они почему—то сегодня не летают.   Не летают и вездесущие птицы.  Небо без птиц — это безжизненное пространство, пугающее своим безмолвием. . .
        Поник вековой лес от разящих лучей зенитного солнца, крайние березы постанывают от нестерпимого зноя, уже свернулись листья в трубочки, из которых  струится дымок.  Мучительная изнуряющая духота, но ведь это, конечно же, не надолго.  Не верится в надвигающееся буйство стихии, в беспросветное  ненастье,  промозглость вневременья,  вселенская безысходность.  Пока что установилась неустойчивая тишина.   Вокруг все замерло, все затаилось.  Только запах гнилья и мертвечины напоминает о затаившейся жизни перед надвигающимся ненастьем.
       Птицеловов пугала эта странная  безжизненность неба,  его  безразличие,  вселенское затишье внушало им страх: они подолгу прерывали дыхание, вслушиваясь в безмолвье синей бездны.
          —Всегда как будто ничего не происходит  перед природным катаклизмом.  Но облака! Это не обманчивые газовые облака в туманности Орла. Видишь, они превращаются в туман, смотри —  над горизонтом уже  стелется.  Это не к вёдру, а к ненастью. Не думаю, что из—за этого отменили испытательные полеты. Бориска и Глебушка не зайчишки—трусишки, чтобы  так сдрейфить. У  братьев  — характеры такие, что  всем трудно с ними ладить.  С ними вольготно таким, как они.    Жаль тех, кто забрел сюда  любопытства ради.          
          Предчувствуя беду, они в панике шарахаются  из  стороны в сторону, плутают по кругу и  уже не  могут  вы-браться из гибельного места.  Каждый  год  гибнут в природ-ных  ловушках  сотни искателей приключений.  Недавно погиб тут горе —птицелов—любитель,  однополчанин Бориса, не один  угодил  в ловушку, а  с  женой, боявшейся разлучиться с мужем. Куда ей  по нашим оврагам! Тонкая, волосы  длинные, выбиваются из—под шапочки.  Актрисочка,  артисточка... Она  погибла первой, отталкивая его от  падающего дерева. Он пережил ее на одно мгновенье.  На этом горе—любителе  наша  оборонка  держалась.  Так с горя хотели  все  здесь сжечь дотла.  Ракеты  нацелили. И в  последний момент  спохватились. Живыми из бездны не  вытащить, мертвых  не воскресить.  Одумались.  И всё—ж—таки  тянет сюда, тянет.  Недаром  орлы  облюбовали  это место. Но урагана не миновать.  Не иначе, как арктический циклон пробивается.
           — Это не конец света. Это Космос спасает Землю, люди пока не могут этого сделать. Самое удивительное во Вселенной — это жизнь. Жизнь сама по себе.  Жизнь в ее многообразии. Жизнь — не смерть, но чтобы жить — тогда грызись со смертью! И чем больше хочешь жить,  тем сильнее напасти.   Дерись, борись, если хочешь не просто жить, а жить по—своему, но в любви. И в любви немало яду  ненависти. Каждая группа защищается или нападает, чтобы жить по—своему. Пора объединяться, если мы хотим выжить. Объединяться не для того, чтобы  обижать убогих и сирых. Но меня не поняли. Как ты думаешь, отстанут от меня эти контр-разведчики? Они ведь думают,  что я "засветился" со своими узелками. Мной ведь заинтересовались. Так что же, я должен затаиться, не высовываться из гнезда?  Ты думаешь, что они  поняли и твой побег?  Ты вот недоволен не жизнью, а тем, что не давали тебе возможности жить так, как хотелось, и ты убе-жал от них и забрался туда, что понять не можешь, где ты, что ты. Так что же, мы в ловушке?  Почапали, что ли, домой?
             —  Ну да! С пустой корзиной возвращаться? Не дело! Ох, эта зависимость от природы, ёлки—палки! С природой не стоит бороться. Пусть эта зависимость останется. Хоть от зависимости от сильных мира сего освободился. Им власть нужна и потому нужен ты. Я чувствую за собой дыхание, ну все уже, наверное, пропал… Вот как они в тебя когти вонзили, ты об этом и вовек не догадаешься. Это тайна... Вернулся в родные пенаты, на малую родину, укрыться от невзгод.  Ведь где родился — там и сгодился. А братья мои так не считают. Тоже резонно. Посади орла в клетку, он не орел, а экспонат...Лишенный неба, орел  тоскует, разбивает крылья о решетку клетки. Вообще, нельзя орла держать в клетке.  Хотя бы   горизонт.  Открыть. Я птицелов, не орнитолог, понимаю  орлиную породу.  Орлы особенные. Они дерзкие, нельзя  ограничивать их свободу.    Покориться судьбе он не может. Орел — властная птица.  Вообще, вольным орлам  циклон нипочем, небо — их родина. Им страх неведом. Среда обитания и биотоп рождают в их натурах не страх, а тягу к  жизни. Я не из той среды...
       — Понятно, — усмехнулся парень.       — Что с птен-цом-то?
      — Ты спрашиваешь, не осиротеет ли птенец? Осиротеет. Стая  мать не заменит. Орлица   вытянется в стрелу, прилетит сквозь ураган к своему орленку. Только не хочется ее в полон, а придется. Берут больше орлицу. 
       — А ты можешь  отличить в полете орлицу от орла в такую вот непогоду? Я за версту узнаю машину, которую собирал на заводе! Но только за версту!  Вчера я увидел такую в мастерской Анатолия Евгеньевича. Заглянул в мастерскую, надеясь встретиться с ним, я привез ему спецзаказ и письмо от Глеба, но увы! — не застал, сказали, засигал, говорят,  на станцию за запчастями.
     — Он такой. Неистощимый он на выдумки, мастер, создает робот, который заменит любого дипломированного механика. Ну и что?  Переключился  в свободный лет? Я вот никакой специальностью не владею, никакой профессии у меня нет, но пока не умер с голоду, изворачиваюсь. А если его робот сделает лучше чем я, сумеет поймать орла с лёту,  то считай, братец лишил меня последнего куска. Но пусть братец совершенствует механический ум. Ан нет, решил до последнего сразиться с начальством за эту мастерскую! Сей-час к нему лучше не подходить. И вообще...Там происходит дележка имущества. Мастерская когда—то деду при-надлежала. Стала собственностью государства. Толя считает, что у него есть право, доказывает. Или все, или ничего.  А те тоже уперлись: никому ничего. Так ни о чем не договорились. Я ему говорю: брось, пустая затея. И слышать не хочет.
        —То—то и оно. Вот Глеб  просит его не  махать на земле крыльями.
         —Дело говорит. Дуй в свою дуду и не встревай в их дела. Комбинат полобласти кормит, сырьем сотни фабрик обеспечивает.  Не знаю,  травится это Толе или нет, но если Толя вынет свое, то комбинат остановится. Но Толя  вырос, ник тесно.  В Москве всполошатся. Толю заклюют. Сейчас не законы действуют, а коли так, согласно инстинкту... Толя, ты же знаешь, не угомонится. Птица гордая... Могу ли  по очертанию крыльев отличить орлицу? Могу, потому как зрение у меня натренированное. Отличу я орлицу и  по частоте взмахов. Орлица по характеру более беспокойнее, более суетливее. Слава, смотри,  птенец выглядывает из гнезда, — полушепотом вымолвил пожилой, одетый в камуфляжную форму бородатый мужчина, задрав голову. Щеки как будто стесанные,   высокий тонкий нос, взгляд острый.
        —Вижу...
        Бородатый мужчина вынул из кожаного футляра би-нокль и  подал его  длинноволосому парню в такой же камуфляжной форме и продолжал начатый монолог:
              —  Я чуял, что где—то здесь обитают орлы.  Точно,  это гнездо большого подорлика.  Обычно в гнезде один птенец, старший орленок убивает младшего.  Так большой подорлик? Подорлик— то подорлик, особенный, настоящий орел.  Взмах крыльев почти два метра.  Не усту-пает степному орлу.  Потемнее в окрасе, аж черно—бурый! К тому же необлученный!
          — Ну да, что необлученный, потому как обученный!  Ну да,  орел облетает Чернобыльскую атомную за тыщи верст, чтоб дозу не схлопотать, мятежную территорию огибает, чтобы не попасть под мушку террориста, сбивающего все, что летит, сбивающего ракетой даже СУ—25? Что, орел за тыщу верст чувствует холод черных дыр?—  произнёс длинноволосый парень, внешне похожий на бородатого мужчину . —  Это что,  новый вид —   орел разумный?
            — Орлы посланники космоса. Остальным надо ужи-ваться... Надо уметь угадывать общее настроение. Не угадал, тебя не воспримут, подумают, что ты крылом в ребро, меры примут... Приняли же адекватные меры против вашего гендиректора! Изрешетили грудь автоматными очередями!  Поймали автоматчиков? Ищут! В Америке убийц братьев Кеннеди все—таки находили. У нас подстреливают упертых как дичь, из засады, из—за угла.  Уж эти террористы!  Свое  возмущение  выражают  взрывами на вокзалах и выстрелами из—за угла! Лучше  б  смотрели в хоккей,  фигурное катание, кому что нравится. Или сами б пыхтели на арене, орудовали б клюшкой. Так нет же, кипят злобой, тратят энергию на пустое. Нет же, дай в руки  лимонку!  А вообще и не орлы, и не стервятники, у них свое понятие о попранной чести, справед-ливости и достоинстве, они действуют  по понятиям. Пока есть возможность не считаться с этим, не будем считаться. А не будет возможности, будем действовать так, чтобы они затосковали от отчаяния. Тут бы их  заарестовать и судить! Они людей в заложники берут, устраивают взрывы, изгаляются над невинными. Им власть как наркота. И те, кто хочет этой наркоты, кличут беду. А беда людская — им в радость! Говоруны — это политики, а с повязками и нашивками цветными — это и есть те...  Хотя, чтобы выпустили  по ним ракету—другую, хотя их след простыл, а дом со всеми жильцами рухнул. Жить не хочется... Я как увидел все это, сердце остановилось, а в глазах темень. Надо, говорят, их уничтожать. Читаю в газете, одного главаря удалось взять отрядом ОМОН, накрыть огнем минометной батареи, поднять трех истребителей и мотострелковую бригаду! Чтобы не смог выскользнуть из кольца, сбросили на него несколько бомб. Не уползешь, гад!  Однако уполз, слинял, только выползина осталась... Как бороться с ними, когда не знаешь, чего от них дождаться... Не приемлю террор как способ достижения политических целей. Соблазнительно выжечь лакомый кусочек! Это как болезнь душевная. Но тот, кто не знает этого, обречен бороться с ними до бесконечности, борьба стала игрой. Но ему это как бы в радость! Борец—защитник, вроде как! Игра под летящей самонацеливающейся пулей  нервы, конечно, щекочет.  Брось игру, подымись на безопасную высоту, живи нудно и раздумчиво, но не дают покоя бандиты! Слетелись "дикие гуси", охота то ли началась, то ли продолжается. У террористов всегда  есть покровители, которые снабжают их самым современным оружием, мол, нравится кровавая игра — играйте! Взрывы там и сям,  ответные удары то ли по террористам, то ли по их покровителям. То ли война, то ли антитеррористическая операция, но все только разрастается. История подменяет географию. Так было, так будет.  Здесь был птичий базар, а воцарились орлы и настало орлиное царство. А орел старше человека.  Он  не брат наш меньшой. Но кто прародитель наш? Понятно,  жизнь  занесена на землю из космоса.  Потому и тянет в небо.  У орлов это стремление воплотилось в крылья.  Возможно, наши предки тоже летали, кто их знает. Идеальное воплощение нашей мечты. . . Так что оторвут у нас и подорлика.   А вот беркут, тот же степной орел, строит гнездо на земле, на холме.  Может наведаться и малый подорлик, даже грифы при низком полете выглядят здесь поживу.  Говорят, на ловца и зверь бежит, птица прилетит. Было здесь их раздолье, шумели тут леса дремучие, болота были непроходимые. Недалече, как десять тысяч лет назад. Да и люди тут обитали. Нашли стоянки. Они охотились на зверей и птиц. Дело непростое. Так и мы которые сутки бродим без всякой надежды, даже без воды.  Обделяешь в одном, возмещаешь в другом. Как тут не вспомнить завет пращура! Хотя наш прапрадед, человек высокого духовного сана, завещал жить, радуясь  тому, что сделал для себя и для людей доброго, и не чураясь того, что дарует жизнь, и не возжелать чужого.
        — И всё?  Попробуй жить по этим заветам? Можно?  И как это можно?! —  только и произнес парень, поудобнее оседлая развилку дуба, куда он забрался одним махом. — У меня такое ощущение, что я могу взлететь как сокол—сапсан, только сбросить бы одежды— путы, условности.
      — Застегни штаны—то! Взлетел на  сук и радости сколько!  Но побереги крылышки, помахать придется. Ну как? Увидел что—нибудь? Небо выше и шире?  Все небо не обнимешь. Понемногу. Пожадничаешь — удачу можно  выпустить из рук! Надо хорошо замаскироваться. И  взаимодействовать. Без хорошей чаталовки  нельзя. У них зрение какое, узреют  нас за сто верст, не веришь?  Миллионы, миллионы  лет царили на Земле, говорят, они из Туманности  Орла в Созвездии Змеи, во как. Так или не так, но орлы нату-ральные появились на Земле  раньше людей, и что же, прости меня, они должны прятаться от нас?  Они к этому не приучены.  Мы им не учителя, они живут по своим законам!  Они не прячутся, разве что стараются не замечать нас, живя своей жизнью в  орлиных  пределах.  Вокруг них пернатая мелкота.  Орлы их терпят.  Без них орлам не жизнь.  Только б не наведывались  воришки к птенцам.  В тот момент, когда старший птенец убьет младшего и остается в гнезде один без родительского присмотра, тогда он добыча для воришек. . .
      —  Вон как! А я и не знал. В этой жизни так? Это надо знать.
       — Что птицам? Взлетай выше и дальше. Человек наш с подраненными крыльями, за житье—бытье по—человечески — платит унижением и здоровьем.  Разве это дело? А это не каждый выдержит. Объединиться, чтобы помочь друг другу?   Но правителям это так нужно?  Если б Власти это было нужно, то она б не натравливала сильного на слабого, слабого на сильного  — борьба без победы. Противное это богу, потому  Он лишил гордецов разума, а кротких гордыни.  Смирись и займись тем, что другим не хочется, чтоб не завидовали.  Это не трусость, не скромность и не самоуничижение.  Если отбросить все чешуйчатое, наносное, то главное  это то, что мы  не только добываем хлеб насущный, но и делаем то, чтобы познать жизнь, властвовать над собой, воплощать фантазии в реальность. Беда, если такой возможности не представится. Иные берут в руки автомат Калашникова как аргумент.   
         — Ну зачем же? Тот же хакер?  Вынет потроха, мало не покажется. В  голову тебе не пришло, что интеллектуальная сила может быть поставлена в угоду направляющей?  У кого во владении производство, те владеют судьбой! Вал на вал, мощь на мощь.  Все хотят абсолютного. Захватить весь мир, например. А если вытеснить кого—либо, то полностью, с контрольным выстрелом в лоб! Я вот работаю, вроде как на пользу себе и людям, а, оказывается, во вред. На заводе арестовали тех, кто переводил  ценное сырье, в общем—то крайних. Затеяли приватизацию. Коллектив вроде как владельцем стал. Обрадовались. А потом начался новый передел. Директор и его компания правят бал. Сказали, что нехорошо. Не услышал. Тогда гранату в него метнули, правда, неисправную. Перехватил на лету. И развил бурную деятельность. Придумывают подставы, подвохи, инсинуации, хлебом не корми. Недаром кормят байками работяг—овец, а сами на большую дорогу вышли. И поманили пальчиком  ре-бят, которым монотонная работа как наждаком по спине. Шустрики нашли посредников и сырье потоком хлынуло за пределы. Ребят, конечно,  использовали: им подкинули приманку в виде авансика, чтобы вусмерть напились, загуляли —лыка не вязали. А один оказался трезвенником, мерзавчиком. Сболтнул малость. Пострадала Люда, трою-родная сестра. Красивая, да наивная, уши развесила.  В общем, поступили с ней скверно. Я поехал разбираться, а того парня в СИЗО! Дальше больше.  Ушлые подбросили  следствию какой—то список, где фигурирую и я... Откуда мне было знать, что вкалываю на расхитителей. Если б знал, то не старался б так...Кишки рвал, чтобы выдать все в лучшем виде... Не копейки ради, ради отечества. Патриотизм взыграл. Они там на лазурных берегах втихаря виллы построили на моем патриотизме. Иные засветились там! Но своей жизни там они не мыслят! Здесь жить опасно, скверно, но в жизни в другой стране они не мыслят! От земли оторвались, на небо не поднялись. Между небом и землей, окаянные. Не чувствуют опоры. Вот и лютуют. И теперь хотят со мной разобраться. Хотели меня в СИЗО бросить, секретчики  вызывали на беседу, но отпустили, предупредив, что в случае чего объявят в розыск.  А  тех, кто с сырьем  возился, за  шкирки и в СИЗО. Мол, всех чохом, а там разберемся. Охотятся друг за другом, сосед за соседом, ученый за ученым, государство за своими гражданами, боевики за федералами,  федералы за боевиками, всех в омут. Где—то я отказываюсь понимать. Что надо бое-викам? Власти? Славы? У меня знакомый (вместе в школе учились), был неплохим парнем. Его никто не притеснял, не загонял в угол.  Узнаю,  занимался похищением людей, его в розыск, а теперь смотрю по телевизору, он бороду отпустил, боевиком стал! Как тут быть? Есть заповедь : не убий. Но с боевиками, считаю,  нельзя церемониться. С любовью к ним? Нет, на них всей мощью армии. Их надо считать! Даже вакуумные бомбы применяем, чтобы от боевиков ничего не осталось. Останутся от моего знакомого одни воспоминания. На меня тоже бочку покатили... Отсижусь здесь, пока  не утихнет следственная буря. Буду я им признаваться, что не верблюд? Чтобы им покуражиться, нужны такие, как я.  Как ты думаешь, какие нужны ограничители, чтобы не подвергать риску свою жизнь? Или есть другой способ выживания?
        —  Какие ограничители? Не боись, не привлекут. Но самому лезть на рожон не стоит.
        — Так что я ушел в отпуск. Стихнет же буря. Тогда можно будет поговорить в спокойной обстановке. Ну, как моя придумка?
       —  Не вентерь, не тенета, ну и как назвать живоловку твою? Не знаю, но штука отличная, Слав.  Верное попадание в птицу без нанесения ей  вреда! Как у тебя устроена голова? Я всю жизнь занимаюсь этим, а ничего путного не придумал.  А ты о повадках орлов мало что знаешь, а придумал вот эту штуковину.  Теперь охота пойдет, разбогатеем. Возрадуются пернатые воришки, заполонят они округу, все растащат, что смогут. Природа не терпит пустоты.  И приходится орлам порой напоминать забывчивым, кому эта округа принадлежит, предупреждать клекотом.  Орлы— родители облетают освоенные пределы неба, охотясь на птиц и зверей.  Прилетят они с добычей в когтях, с клекотом.  От этого клекота разлетаются в страхе шкодливые птицы, разбегаются звери, а иные твари ищут у властителей неба защиты от назойливых собратьев.  Как— то надо было оттеснить соглядатаев по-дальше от гнезда.   И прикрепили к гнезду длинный шест, чтобы не совались сюда наглые гости. . .  Это как пограничный знак, способ территориального разграничения! Но облеты территории, своего коридора в небе орлы делают всегда.  Заметь, своего коридора.   Догонят зазевавшегося воришку, проткнут клювом головку, чтоб другие видели это и не  шалили. . . Но и те и эти как—то уживаются. Это у людей — или—или. В лучшем случае оставят тебя при собственных интересах.
       —  Какие мудрые! Куда они денутся, вернутся властители неба вечерком.  Что я скажу?  Они не боятся ненастья, они не сороки— балаболки.  Орлов не бывает много, а самых гордых давно извели. Таких осталось — на пальцах сосчитать.  Они никогда не отдыхают, если и отдыхают, то в полете.   Другие пернатые наслаждаются жизнью. . . Но вообще сейчас самое время для воронья.   Слетелись, раскаркались, возбудились. А орлы забираются в поднебесье, за облака, но окидывают взором  землю. . . Они видят за сто миль и даже паутинку на дереве.  Но не поэтому  их не дос-тать.  Они умные существа, вреда себе не причиняют.  Надо изловчиться и на излете зацепить одним выстрелом.   А иглы бесцветные, это хорошо, иначе они могут увидеть высверк и увернуться от иглы. . . А глаза у них, сам знаешь, какие —  увидят все, что движется, на расстоянии нескольких километров. . .  Будем ждать, не теряя надежды.  Вопреки всему.  Даже если нас обнаружат  охотинспектора,  будь они прокляты.  Срок лицензии истек, а чтобы продлить —  надо собрать не менее тридцати подписей. Попробуй походить по чиновным кабинетам! Со вчерашнего дня браконьер! Любой промысел постыдный, ежли незаконный. Но что делать? Конечно, могут привлечь, не поймут. Беда, смерть.  Какие нынче инспектора? Браконьеры в законе! Не хочется с ними связываться.  Вообще все надо делать вопреки.  Жизнь —  это всегда вопреки смерти.
         — И умение спастись от злого умысла. А чтобы еще взлететь, надо взмахнуть крыльями, оттолкнуться, вот и все. 
        Птицеловы боялись прозевать момент взлета орлов, ибо орла ловят на взлете, но если  этот  момент будет упущен, то тогда надо дождаться момента излета.  В полете орла не достать.  Только на его взлете метким выстрелом из ружья, заряженного капсулой со снотворным, можно "пометить" гордую птицу.  Труднее птицелову на излёте птицы: если промахнется, то вспугнет, сдвинет с траектории лета птицу и  поранит ее.  А надо поймать орла невредимым.  Ведь ранить —  все равно что убить. Раненые орлы погибают в буреломе. Нельзя ранить! Удачно усыпленных орлов клали в корзину и отвозили в зоопарки.  Возвращались домой  с деньгами.  И гордились этим. . .  Как— никак потомственные знатные птицеловы.  Пращур еще во времена великого князя Федора Черного увлекался соколиной охотой, а прапрапрадеды блуждали "яко крылатые орлы", их и прозвали  Орлами.  Наверное, кто—то из них был неплохим охотником, ибо его с обученным к охоте на лисиц беркутом повезли к царю Алек-сею Михайловичу.  Царь любил парфорсную охоту с беркутом, отдавая дань тогдашней моде.  Короли Англии, Франции, Испании и других стран любили охотиться с беркутом на лисиц, зайцев.  Однажды на охоте боярин, затеявший царскую охоту, неожиданно, даже царь не успел слова сказать, подбросил беркута.  Тот взмахнул крыльями, подлетел, набросился на удельного князя, ненавистного боярину царского фаворита, выклевал ему глаза.  "Чей беркут?"—  вскричал царь.  Невинного орлятника схватили, избили батогами, но отпустили домой, еле живого, но не павшего духом.  Возвратясь  в родные пределы, он хотел было оставить свой промысел.  Подрядился в помощники к землепроходцам, но не понравилась несвобода, вновь занялся своим промыслом, не убоявшись кабальной пошлины. Интересный промысел: и работа и досуг, все вместе. Этот промысел в роду стал фамильным, кличка "Орлятник" при Петре Великом уже стала произвищем, но, "повышаясь" в качестве, ко времени Екатерины Великой  произвище  вполне законно превратилось  в фамилию —  Орел.  Взлетели  они  "под облакы", вроде  бы  ухватились когтями за власть, но радость взлета уж точно— познали.  Многие из них стали вольными. Окрепчали,  каким— то образом сблизившись с потомками удалых братьев Орлов(ых), которые в графья записались, как возвели Екатерину на российский престол.  Ничего, как говорится, орлятникам  не перепало от того, что потомкам графов Орловых помогли чем—то, оказали кое—какую услугу.  Может быть, удачливые братья Орловы и отблагодарили б новых родственников, да не представился—то случай.  Опальные фавориты сложили крылья. Закатились, закатились при жизни их звезды. Где потомки  всесильных фаворитов? В прошлом, в тени...Грозы и бури разворошили их родовые гнезда. Где—то промелькнуло, что один из потомков всесильных фаворитов с остатками своего полка после разгрома войск Колчака очутился в Харбине, подметал улицы, был швейцаром в китайском ресторанчике, а с началом  культурной революции перебрался с семьей в Австралию. Как подумаешь, что там со всего света  обездоленные люди пере-жидают  ненастье, не по себе становится. Сколько горя  они испытали. О возвращении на родину не могло быть и речи! На Руси застарелая неприязнь к тем, кто живет не как все, а к роковому семнадцатому году двадцатого  века, обещавшего конец света, эта неприязнь переросла в нетерпимость.  Что—то накопилось в народе к роковому семнадцатому, что—то случилось, одни стали искать виновных, врагов, другие,  не считавшие себя виновными, взъярились,  их столкнули  лбами, разума лишили. . .  Жизнь человеческая оказалась  заложницей правды. Жили бы со своей правдой,  не навязывая её другим ,  хоть миллионы жизней сохранили.  Наш род  выжил.  Я  хотел стать орнитологом,  но  в институт не приняли как  сын осужденного по доносу. А таких осужденных… Счет смертям у мавзолея иллюзий пошел на миллионы. Вроде как опомнились  в отечестве. Но политические убийства  нет—нет, да случаются! Имеет имя и фамилию! Но в те времена… Кто— то сгинул в Соловках после революции.  Нашлись документы.  "Александр Николаевич Орел.  Командир эскадрона в армии Колчака.  Ух как нехорошо. Расстрелять.  Тян  Си Чен.  Кореец.  Охотник.  Участие в гражданской войне не подтверждено. Неважно. Расстрелять. . . Сбились в группу саботажники.  Расстрелять. . . " Другие боялись  раздражать охрану.  Будто не слышали, не видели. . .  Здесь жизнь остановилась, борьба за жизнь бессмысленна.  Да будь трижды умен, четырежды хитер, многажды изворотлив, а попавшему сюда спасти свое тело  не удавалось. А душа? Может быть, из—за души непокорной, неуничтожимой и покушались на ее оболочку? Кого расстреляли, кого превратили в пыль, возведя миражи. . . Чем дальше, тем больше пыли. Нашего человека хлебом не корми, а дай помечтать. Для миража ведь не жалко ничего и никого.  Только непонятно, почему столько врагов у этого будущего.   Уж сколько раз вычищали ряды, извели старинные роды и династии. Но коснулись черными крылами род Орлов беды и бесовщина лихолетий.  Только старинному  роду нет переводу.  Инстинкт самосохранения , хоть и атрофировался, но не исчез, помог им выжить.  Разлетелись, не дали себя полностью уничтожить.  То в Австралии, то в США, то в Бразилии объявляются родственники столпов канувшей в Лето Российской империи, в связи с возникшими наследственными вопросами.  Я   серьёзно,  говорю, пришла пора говорить…Разоренное гнездо не собрать, и тогда строят новое, несмотря ни на что.  Но какие нынче родственные чувства? И что такое родственное чувство? Это узы, которые только тяготят независимую душу.  Кто нынче встанет на защиту этих уз?  Узы есть узы, их укреплять надо, а не за-щищать.  Как это встать на защиту? Да и неприлично.  Так внушали, что внушение в душу въелось.  Но можно ли после этого упомнить всех родственников по отцовской линии, предков по материнской линии, по восходящей, по нисходящей, при тотальном очищении, обновлении?  Помнить, помочь, посочувствовать, защитить. .   Зажжется ли в душе искорка сочувствия? А ежли очерствела душа, а ежли чувства окаменели? Что тогда—то? Тем лучше тебе, чем меньше забот проявишь по родственникам.  Жизнь подскажет, как поступить.  Тебе то, что другим не нужно.  И не стесняйся этих даров. Поменьше гордыни. Но напрасны  терзания, да и какое это утешение неуклюжие попытки тихого оправдания? Если б не это, то все превратилось в ад.  Прекрасна и вечна жизнь и все превращается в ничто, все предается забвению.  Так мир устроен. Жизнь — это то, что ты есть и где ты есть, а там, где тебя нет —  другая жизнь.  Ты ищешь другой жизни? И уж та ли она? Тебе даровано время,  как ты распорядился им,   в том видишь смысл твоей жизни. Казалось, время было схвачено ими навсегда.  Все, что замышлялось, сбывалось.  Но что замышлялось? Стать богатыми, известными и чтоб исполнились все тайные желания.  Жить себе в радость, не думая ни о ком и ни о чем?  Между прочим, о родителях они не зря беспокоились.  Родители —  бесстрашные люди, честные, с безбрежной добротой, душевной отзывчивостью, и внешне заметные— статные, с достоинством. Как их могли оставить в покое?  Жизнь досталась им, не приведи господь, словно бы в награду за подвижническую жизнь предков  не позволяла им разогнуть спины, выпрямиться в извивах жестокого времени. . . 
           Василий унаследовал от отца силу духа, но не его непреклонность, надменность и гордость, он как мог избегал борьбы с чем—то и с кем—то. Всяк живет по—своему.  Он не шумит попусту, не выражает вслух свое неудовольствие, когда вынужден елаать что— то не по нутру, но по скулам пробегают желваки.  Но крушить деревья или бить посуду не станет.  Его импульсивность, нетерпеливость —  от натуры, от характера, но умение ждать— выжидать пришло с возрастом, хотя. . .  это стоило характера.   
         С годами Василий стал не то чтобы мудрым,  сколь ироничным.  Он  говорил не то в шутку, не то всерьез, что ждать у природы можно очень долго, можно состариться, но хочется к своим и среди своих. Ты им доверяешь, и они тебе доверяют. Поживешь с мое, и ты поймешь, что значит  доверять,  когда узнаешь, что твой друг доносчик..  Но состариться  можно и не дожидаясь старости. Вот второе и ближе духу его, В. А душе тяжко.  Взмахивая руками, сжимал кулаки, чертыхался.  Но как— то не задумывался, от чего все это непонятное с ним происходит? Или это что—то наследственное? Можно же все прозевать.  Самое главное упустишь.  А что самое главное? Неужели счастье?  Счастье, личное счастье? Может быть.  Он для себя уже ничего не хочет. Но он понял, что хочет... счастья своим детям, своим братьям.  Надо дать детям кров, образование, опять же, отказывать себе во всем. " Что их удерживать? Что наказывать  за недомыслие? Чем  раньше  из  гнезда, тем лучше.  Я вам басней про орла отвечу. Орла спросили: "— Почему ты выводишь орлят на такой высоте?" Орел ответил: "—Разве б они могли летать под самым солнцем, став большими орлами, если бы я растил их внизу, на земле?" Это Лессинг, немецкий  дедушка Крылов сочинил. Что на земле сырой прозябать? Мы  уж как—нибудь перебьемся, мы  ничего для себя не хотим. А орлы должны летать. Видишь ли, важно, кем себя осознаешь? Человек живет настроением. Ему сегодня весело, он поет, хлеб жует, и не хочет  в  большую жизнь, он сам по себе, а там  и  затерялся! Хотите насладиться свободой, беги от лихих людей. Таких  вот в  лиходеи!   Это испокон веков.
 *  * *
         Ему  не то что  кажется, он  уверен, что  дети особенные, они   и внешне чем—то  напоминают предков —  статные, горделивая походка, хороши собой. По—разному складываются судьбы.  Вот про Дмитрия говорят, шалопай, не шалопай он, но норовит сорвать с неба если не звездочку, но что—то , чтоб дух захватывало..  Стал бы музыкантом, живописцем, изобретателем каким— то, то можно все отдать, все продать,  да свою жизнь вложить в его судьбу.  Нет и нет.  К тому же Дмитрий не нуждался в помощи.  Сын во всем хотел быть независимым,  хотел жить по собственному разумению.  Ему рано внушили об исключительности и талантливости.  Даже свою веру, свою  религии.  создал, которая вобрала в себя привлекательные догматы всех великих религий, какие—то традиции одиозных сект, но не секрет, это не было новой Розой Мира, тем идеальным единством религий, синтезом, многообразием  единства. Ведь роза — это цветок, состоящий из многих лепестков и шипов. К сожалению, воспринимают эту розу не как цветок, а как тот же лавровый лист!
          В основе религии Дмитрия – вера в  Небо.  Все с Неба, и все от Неба, жизнь на Земле  —дар Небес. Небесная религия Дмитрия была свободна от  неприятия иной веры, что свойственно всем земным религиям, и потому не было у него проблем со сторонниками. Дмитрий пояснял, что можно избежать ошибок, если  не позволить властвовать эмоциям. И все же  чувствовал создатель своей философии веры, конечно же, новой религии  неуютно на перекрестке религиозного уни-версума.  Ему казалось, что он и есть бог, создание совершенное и доброе.  Необязательно бог всемогущ, но он творец всего сущего. Поэтому он не может быть  нищим духом.  Он творец  и потому может быть  на миг  замке в печали.  Он  запутался в тезах и антитезах. Хотя в своей сти-хии он  был адекватен,   всерьёз  такого нельзя воспринимать, но и  с чувством юмора тоже. Почему же не допустить, что явится воскресший Христос?  Дмитрий считал, что он человек исключительный...Но сможет ли верой своей повлиять на судьбы людей? Так ли миролюбива его вера?  Никак не может уразуметь, как в религиозной розни люди могут превратиться в зверей. Но возможно ли  взаимопонимание и сочувствие среди инаковерующих?  Еще долго религиозный антагонизм будет источником печали.  И попытка Дмитрия исповедать одновременно  ислам, христианство, буддизм  выглядит актом отчаяния.  Ведь в каждой религии есть свои течения и секты, свои фанатики и фундаменталисты, попробуй разберись в оттенках. Произошел такой закрут, что сейчас никто не разберется без напряга мозгов... Есть последователи его синкретического  учения?  Вопрос, конечно, интересный.   Эта интеллектуальная продукция, насколько мне известно,  пока известна немногим сторонникам.   Понятно, почему                Люди  все еще  часть  биосферы Земли, а уж превратить кё в ноосферу   разве что  в сновидениях или мечте  далекая,  ко ли  так, то зачем им небесная религия.  Дмитрий ищет тот источник, который бы позволил весзи тот образ жизни, ему любезный.  А вот Борис был на подъеме.  Ему удается воплотить главную свою мечту. Воображаемый полет в  будущее его прямо—таки вскружил голову. Его мечта совпала с защитительным рефлексом государства. Коли так, лучше умнягу Бориску засекретить, да  так, что его будто на свете не было и нет.  Так сказать, обезличенная биомасса, точнее, безымянная голова.  Страшно, да? Представь, голова не царская, а с царем! Голова без имени, даже без номера.  Мозг в чистом виде.  У Мозга нет личной жизни.  На его несчастье запеленали как ребенка.  И внушили строгим голосом: так надо. "Да, да", — затрепетал Борис.  Он мечтал об этом. Он хотел чистого,  голого творчества,  и ему предложили это! Психотерапия принесла необходимый эффект. Борис мог  спо-койно подолгу жить один, затворником, жена и дети отвыкли от него, даже не захотели жить вместе с  Мозгом под нулевым номером! Этого хотели и те, кто опасался, что в личной семейной жизни Мозг  потеряет творческую потенцию!  Изба-вили человека от личной жизни ( у Милены (красивой женщины)  даже взяли подписку о том, что она не будет часто докучать мужа!), чтобы замечательная голова сотворила чудо: космического орла, зорко охраняющего пределы державы.  Такое чудо дорогого стоит. . .  Слава богу, с Василием этого не случилось.  Его жизнь —  это его жизнь, и не хотел бы он посвящать ее на  достижение иллюзий, тому, что душа противится.  Такая у него эгоистическая натура.  И её уже не переделать.  Пусть не беспокоятся на этот счет.  Ему, самому старшему, пятьдесят восемь, внешне выглядит значительно старше, потому что большую часть жизни провел в лесу, выглядит матерым лесным человеком.  Длинные руки похожи на коряги.  Но они очень ловки и проворны. Не у него одного такие руки. Такие же цепкие руки у младшего брата Олега, ученого—орнитолога, ловящего орла удачи в столичном научном небе. Василий пытается помочь брату в этом поиске   утаенного от мира. Может быть, была  одна судьба у орлов и людей крыоатых… Если не помешают еще...  Олег словно замуровался в московской клетке, не замечал летящих дней, обрабатывая собранные материалы, изредка прерывая этот "бумажный запой" кратковременным пребыванием на природе.  Живет бобылем.  Но не монахом, конечно.   Здоровый мужчина, все—таки, с здоровыми желаниями и чувствами...  Не воссоединиться ли все—таки с семьей?  Но Олег и Вера уперлись в зеркало.  Кто он и кто она! Небо и Земля1  (Он устремленный, в высь бескрайнюю, даль далекую, а она  ут-кнувшаяся ясными глазами в тетрадь мать—учительница… Она стеснялась близостей с ним,   вызывающим лишь чувства физической близости…). Его, перспективного ученого, пригласил в свой отдел академик, выхлопотав клетушку три на четыре в институтском общежитии, где едва помещались узенькая кровать да крохотный шкафчик.  Подоконник служил брату письменным столом. Но Олег тешил себя надеждами.  Все эти неудобства временные, не стоит обращать на них внимания, отвлекаться от главного.   Вера не поехала с ним в столицу, осталась в родной оренбургской деревеньке, все учительствует, то есть готовит деревенских мальчишек и девчонок в большую жизнь.  Она убедила себя: "Им летать, а мне готовить их к полету.  Потому я должна оставаться на земле, оставаться, чтобы провожать и встречать. . . "  Проводила она своего Олега в большую жизнь, поплакала в подушку, расстроилась немножечко, успокоилась, это когда встречать одержимого придется, бог весть. . . Ждет, не устает ждать, без надежды.  Красивая, гордая, несчастливая. . .  Но Олег не спешит возвращаться  домой.  С первым само-стоятельным полетом навсегда покидает родительское гнездо.  Олегу не хотелось появляться в родных краях даже инкогнито! Как это понять? Оставил жену, детей, чтобы заняться  только наукой. Но это далеко не так. Он с Верой не расстался, разлучился только на неопределенное время.  Чувства не лгут, а их  не подменишь.  Они любят друг друга, это было им ясно в  момент расставания— не расставания.  "Где бы я ни был, я всегда с тобой", —  сказал он, как клятву давал.  А в орнитологии, кажется,  запутался.  Наука дороже дорогого ему стала.  Все хочет пропустить своего верблюда честолюбий через игольное ушко истинных открытий. . . Выйдет ли что—то путное из его намерений, покажет время. . . Но воротится ли домой, вернется и покается. . . перед Верой?  Ни вместе, ни порознь. . . Расстаться по— хорошему не может, духу не хватает.  Они одно целое, одна семья, они родственны друг другу, их любовь —  это не только любовь мужчины и женщины, не только физическая близость? Что желания? Желания сдерживались разумом.  Стыдно заполнять жизнь одними наслаждениями, надо дать возможность реализоваться уму—разуму.  Такими они страдали интеллигентскими комплексами.  И Вера знает, почему Олег глаз не кажет, прячется.  Как такому помочь?  Его, фанатика науки, даже родные оставили в покое.  Пусть живет как ему хочется, только пусть не жалуется  на судьбу…  Наверное, знает, что делает.  Орел мух не ловит.  Хотя, как знать, может и ловит.  В его фолиантах только назойливость научной  мухи и больше ничего! Ревнивые коллеги назвали его монографию бесстыдной компиляцией чужих трудов и предали анафеме.  Думали, все, с новоявленным светилом покончено, потушили, даже без дыма и чада.  Но не тут—то было.  Олег не успокаивается, добывает средства на новую  "ответную" монографию.  Как он раздобыл их, это пусть завистливых не беспокоит. Все законно, никаких нарушений...  А за то, что подмочили репутацию, добились прекращения государственного финансирования исследования, короче, выставили на посмешище. Ниспровергатели! . .  Олег возмущен действиями чинуш от науки, зол, вообще слышать не хочет о делении на своих и чужих, ибо это дикость. Это он заявил на академическом собрании. Но увы, его выступление не возымело действия. Только строптивость Олега накалила атмосферу враждебности в академической среде.  Люди сторонились  Олега, без объяснения причин. Ибо причины были надуманные... Вообще, мол, характеры у всех Орловых —  на особицу. Еще недавно восхищались ими, считали их выдающимися личностями, но поклонялись своим идолам больше те, кто находился от них на расстоянии. Те, кто соприкасался с ним, испытывали подспудный страх, поддава-ясь какой—то демонической силе обаяния настырного искателя истины. И это было правдой. Как было правдой и то, что Олег Григорьевич и его братья, в отличие от совершенных кумиров и идолов, стремились не к совершенству, а к свершениям. Их не могли причислить ни к добродеям,  ни к лиходеям, ни к злодеям, ибо все едино, ничего ведь не меняется. Только где бы братья ни находились, они ощущали за собой первенство.  Они нетерпимы к тем, кто хочет встать с ними вровень.  Находят общий язык только с теми, кто с ними ровня.  С теми они общительны, проявляют доброту, широту натуры.  Потому что одни говорят, что они наглы, хамоваты, другие говорят, что они целеустремленные натуры. . .  Пожалуй, угадали.  И укротить их стоит немалых усилий.  Но одного, точно, укротили.  Бориса, самого головастого в роду. . . Укротили— таки?  Если бы! Осчастливили его, наполнили смыслом его жизнь! Мол, твоя жизнь — вертикальный взлет и только, прямиком в Космос. И  не нужно никакого разбега! Борис, по произвищу —  Аполлон, красивый и мужественный, смекалистый ( с царем в голове, —  похвалялся отец)— недавно стал генеральным конструктором закрытого авиазавода (завод по производству сверхзвуковых самолетов). 
        Везение, или очередная высотка в жизни?  Борис то ли в шутку, то ли всерьез говорил о формуле подъемной силы, которую открыл для себя.  Конечно, он проделал незаметную черновую работу.  Начинал летчиком—испытателем, налетал сотни часов сверх нормы, многократно облетал широты и меридианы, океаны тайги, бушующие океаны, объятые огнями континенты, в общем, еще плохо устроенную для веселья планету людей, остающуюся единственной, и с горечью убеждался, что люди укорачивают свою  жизнь, подаренную им богом.  Если так, то людям  придется покинуть родную планету, приведенную ими в непригодность для жизни, превращенную на миллиарды лет в мертвую планету, покинуть довольно скоро, не далее как через десять тысяч лет, до того, как будет разрушена техногенной деятельностью атмосфера Земли, может, ноосфера, кто знает (проекты звез-долетов, на которых люди и звери переселятся на другие планеты, в дальние галактики, уже разрабатываются, они могут быть реализованы до того жизненного предела — предела существования атмосферы земли),никогда душой не расставаясь с нею. Могут позабыть родное гнездовье обретшие крылья? Борис испытал радость полета,  радость возвращения на Землю.  Он не мыслил свою жизнь без неба, но  его списали на землю приказом министра, с присвоением звания генерала, то есть не отпустили на волю—волюшку, высоко ценя его интеллект, определили ведущим конструктором на номерной завод.  А этому предшествовало его двадцатидневное плутание по горным отрогам Тянь— Шаня после замысловатого виража в заоблачной выси и вынужденного катапультирования.  Он катапультировался не-удачно, вывихнул ногу, поэтому ползал по отрогам, снежным завалам, считая тяжкие дни и бессонные ночи, не теряя надежду остаться в живых, ибо даже мертвым его найдут  —  он сам —  государственная тайна: данные об испытаниях сверхсекретной машины необходимы для национальной безопасности.  Воистину так и никак иначе.  Он знал, что его ищут, высоко над ним кружил вертолет, который, к сожалению, его не обнаружил.  Да и Борис Григорьевич из—за того, что плоховато слышал (как многие летчики—испытатели), поздновато услышал звук вертолетного двигателя. Подал сигнал, когда вертолет исчез за лесом. Мешала и непогода: шел проливной дождь, а над лесом стлался туман  ( к вёдру).  Борис воспрянул духом. Надо собраться с силами и встать  на здоровую ногу.  Питался дики-ми ягодами,  кореньями, однажды поймал рябчика и съел его, едва выпотрошив.   Он не решался разжигать костер, боясь вызвать губительный лесной пожар. Но пожар может вспыхнуть и от  удара молнии о  дерево.  Если случится пожар, то он не выберется. . .  Он чувствовал, что нерасторжима связь с Жизнью, что бы ни случилось, он останется жить.  Если что—то пугало, так в этой предопределенности.  Сейчас он с жизнью, но ведь может случиться, что не миновать того, чего он боялся как живое существо. . .  Но чутье подсказывало, что бояться за жизнь не стоит.  И его реальная жизненная потенция зависела не от него самого, а от самой природы,. Многое случится вопреки его желанию, но с ним ничего не случится. . .  А в это время там, на другом полушарии ( он знал об этом не понаслышке), возможно,  стартует межпланетный корабль и полетит на Марс, расширяя ареал земной цивилизации, ведут наступление на неизлечимые поныне болезни человека, даря ему практическое бессмертие, а мы брюзжим или глушим "ихнее" радио. . . Как выяснилось, американцам было известно о катастрофе сверхзвукового самолета  от спутника— шпиона, но они молчали, дабы не "засветить" своего космического резидента.  Однако,  по "Голосу Америки" сообщили о катастрофе какого—то сверхзвукового самолета. . .  Другого цивилизованного способа передачи информации малоци-вилизованной стране, увы! тогда не нашли. . . Цивилизация —  это скорость и красота воплощения идеи. Эту скорость можно наращивать снижением нагрузки на объект.  Это следовало бы учесть! Есть проблемы, которых одной,  даже великой стране не решить.  Ясно же, надо объединяться странам в решении этих самых  проблем и объединить интеллектуальные усилия. . .  Он, Борис Орел, не оставляет мечты о сверхдальнем полете на своем  летательном аппарате. . . Ближайшая цель —  планета Марс. . .  Но ему не простили самовольного ката-пультирования, безжалостно списали на землю.  Но не закончилась "высокая" жизнь, его подымали по служебной лестнице на научно—творческий Олимп, "помогая" миновать ступени. Борису это было лестно.  И вот его засекретили.  Его летательные аппараты облетают  планету, а лично его никто из тех, кто должен знать теперь уже как отца космолета, не знает.  Как будто привидения создают эти фантастические машины, с помощью которых уже осваивают ближний космос!  Словом, лишили всего, чем  он может гордиться, а когда завод рассекретили, Борис Орел  и вовсе остался ни с чем, ибо оборвалась его связь с миром, прекрасным и яростным, как   писал Андрей Платонов.  Не по его. Бориса,  вине.  Но это было ещё  полбеды.  Беда случилась совсем недавно, и не с той   стороны, откуда её ожидали…   Что это, злая шутка или очередное невезение? Дело в том, что его космолёты не распространяются по планете  по вине паркетных генералов.  Конструкция его космических судов отличается от строения подобных зарубежных стран.  Паркетные генералы не  могут толком объяснить, почему   их появление  у соседей нежелательно. Откуда этот  детский эгоизм  власти?   А конструктора  не пускают на международные авиасалоны —  мол, нельзя отвлекать его от дела! Пусть он набирает высоту!  Другие пусть знакомят весь остальной мир  с  достижениями гения! И если смогут, обменяют на доллары, признался один толмач от правительства, который озвучивал мысли, таящиеся в подсознании. Как обменивать, на что обменивать — все едино, а психология новых владельцев —  не их забота! А если захотели обзавестись  космолетами  —  значит  ослабить нас. Они же не хотят быть зависимыми от нас,  российских миротворцев в лампасах, где сегодня так, а завтра эдак.  Потеряли последнего покупателя.  Завод встал.  Борис Григорьевич, к тому времени прикипевший к заводу,  впал в отчаяние.  Он распекал прилюдно этих горе— продавцов.  Впору самому стать директором рынка лньательнвх аппаратов, самому продавать. . . Да нельзя.   Узнают . Но он  не может ничего другого, как создавать летательные аппараты.  Его заставляют пускаться во все тяжкие! У него не такой характер, чтобы влезать в пикантные ситуации, выныривать как ни в чем не бывало, но если попадал в штопор, он выходил из нее невредимым.  Он не мог интриговать, как его заместитель Хорьков, который только тем и занимался, что сталкивал лбами сотрудников, натравливал одних против других, да так, что никому в голову не приходило,  что нити интриги тянулись к душечке—заму! А тот плетет интриги, сочиняет гнусные сплетни, с умыслом, на служебном компьютере просчитывая варианты развития событий, стараясь предугадать, когда слух дойдет до нужного клиента и выведет его из себя, когда случится кутерьма  в закрытом регистре и когда на мутной волне взаимозачетов и сведения счетов он сумеет заполучить свои дивиденды. . . Зам (навязали Борису сверху) возглавил комиссию по борьбе с привилегиями и в одночасье все должностные лица  были им причислены к преступным элементам!  Борцы за справедливость  нажили не только политический капиталец, но  и материальные блага.  Хорьков не мог занять должность Бориса Григорьевича, ибо он никакой не ученый, никакой не инженер, но представлял Бориса Григорьевича на форумах, симпозиумах, совещаниях. И подписывал финансовые документы...  Прикрываясь именем Бориса Григорьевича, добивался финансирования проектов, а поток средств (валюта и сырье) направлял в дочерние фирмы, возглавляемые  близкими и родственниками. Однажды, когда работники предприятия попытались узнать, почему им месяцами ничего не платят, выяснилось, что какие— то деньги сей зам переводит в оффшорные и другие компании. . . Ясно, почему он это делает. Но почему он  это делает спокойно? Нет страха. Нынче никого и ничего не боимся. А как насчет совести? Когда от страха тряслись поджилки, тогда о совести не думали. А сейчас заговорили о совести! Как насчет со-вести? А никак! Все нынче живут для себя и своих близких. Под гениальный проект Бориса Орла выбил у правительства деньги Хорьков. Так кто же должен распоряжаться этими деньгами? Естественно, Хорьков! Пусть другие влачат жалкое существование, только не мы!  У них другой уровень жизни, мы — высший уровень. Большие деньги делают большие деньги и большие люди. Примерно так действовал  Хорьков, хотя говорил красиво и эмоционально о величии страны...  Как подавать руку этому заместителю по общим вопросам,  пускающемуся во все тяжкие? Да и не подашь.  Сей зам не выпускает из руки ручку.  Пишет наверх, пишет вниз, записывает. . . Из переписки с известными органами и еще ка-ким— то образом  вызнал, что Борис Орел, благородный человек, оказывается, скрытый дворянин (не он, а родители скрыли свое социальное происхождение), вообще —  "темная лошадка" ( что происхождение, неизвестно, когда и как он протиснулся в круг безымянных  идолов), не может действовать так, как прочие, характер не тот. . .  Сумели "дожать" бывшего шефа!  В общем, изолировали Б.  Г.  Орла, вытеснили из узкого из круга. . .  Умудрились даже снять его с денежного довольствия. Вот так одним махом он  перечеркнут? Ничего себе!  Его покинули, если не кинули. . .  Мстили ему за все —  за родовитость, за гордость, за "ген Ньютона", несправедливо доставшемуся "какому—то отпрыску голубой крови". Борис страдал от этой скрытой неприязни, но  не озлоблялся. Печально, что от этих завистли-вых людей и зависела его судьба... Избавиться бы от этой зависимости, но ведь он засекречен, его как бы нет. . .  спасла жена.  Она сказала: "Хорьковы советуют  тебе переждать это время на даче. Раз там неладно, пережди ненастье  в земле!" Есть же такая жизнь, где нет места гневу. . .   Послушался. С женой на садовом участке он  добывает  себе пропитание!  Это, конечно, злая шутка, если не более того. Пока Борис окучивал картофельные грядки, Хорьков сидел в его кабинете и от его имени вел переговоры о новых контрактах... Но Борис Григорьевич был рад тем, что никто его здесь не трогает, изредка переговаривается с женой Хорькова, которая сама, разумеется, не по поручению мужа названивала. Ирина Юрьевна, кажется,  была неравнодушна к Борису Григорьевичу и ревновала его к жене Бориса: «У его  половины кроме формы ничего нет.  Представляю, как ему, бедному, маятно…».  Борис догадывается, что она посвящает мужа о его дачном сидении. Борис относится к этому с иронией. Его не оставляют в покое и на даче! Но теперь—то, теперь?  Те, кто считал его уникумом, засекретил, уже отошли от дел, а другие не ведают о его существовании.  Звания и награды родины выписывали на вымышленное имя.  Даже сыновья не знают настоящего имени отца (жили в  специнтернатах, с родителями виделись редко).  А жена жила фактически отдельно от него. Правда, с охраной.   Она —  жена Головы, потому ей полагается охрана. Потому Борис  был прекрасно осведомлен, кто ей дарит подарки и назначает свидания. Пока что у него не было повода тревожиться. Если она ему изменит, то он покончит с собой.  Но тревожиться не о чем.  И все же одно то, что кто—то желает уединения с его женой, его повергало в ярость. Правда, он стыдился этого, да и Милена ни о чем не догадывалась.   
        Все так, но Борис не устает повторять с ностальгической ноткой:
      — Мы великая держава, первой совершившая прорыв в космос. Конечно, жить так, чтобы нас боялись. Те, которые считают нас врагом … Нормально ли? Не знаю, но людям хочется колбасы. А без  ракетной стрелы какая колбаса? Но ведь стыдно думать о колбасе... Стыдно, недостойно для    зацикливаться мыслями о еде, жратве,   когда  ты должен   ты должен думать денно и нощно о мощи державы.   Изменились базовые понятия о б  страновой идентичности. Мы уже другие.  Жаль, не понимают этого  те, кто вершит—ворошит.. . Прорвались наверх,  и себе, и себе! Не они создавали державу, они приватизировали.  Вовремя уловили тренд развития.  Тоже  работа  интеллектуальная. Они и вырвались в ведущие.  Они патриоты.  Они спасли страну. Они патриоты той страны, которую создали.  Но многие не понимают, какую страну  создали  впередсмотрящие. Теперь  озабочены ситуацией с патриотизмом. ..  — он вертел в руке сверкающую деталь из какого—то сплава. — Этой детали триста миллионов лет, она из палеозоя, представляешь? Космический подарок. С нее мы снимаем копию для нашего звездолета. Только средств   нет, растащили... Им наплевать на статус страны, о своей шкуре пекутся.  Скверно на душе, тоскливо.  У меня депрессивный синдром, они довели меня до этого, понимаешь, я уже не  работаю над новым проектом. Терпи, говорят, выдавай идеи. На Марс хочется,  дальше в глубь Космоса, а тебе говорят, сложи крылья.  Если все сложат крылья, то что же станет …  Так недалеко до беды! Но где—то брат Глеб ведет отряд истребителей—невидимок. Все же нашелся человек, который сумел спасти этот отряд от  правительственных «голубей», заискивающих перед закордонными  «ястребами», демонстрируя свое миролюбие. Умер  спасатель  отряда от инфаркта, обвиненный в коррупции. Орлят учат летать в комических высях! Но какие—то силы хотят лишить нас суве-ренного права летать. И все—таки взлетаем когда надо... Но погиб Икар на взлете к солнцу, мол, расплавился воск, скреплявший крылья. Дедал, отец Икара, заметил на гребнях морских волн крылья сына... Значит, крылья не должны прикрепляться, они — часть целого. К такому  пониманию Дедала  творцы шли медленно, из—за инерции мышления! Во времена Ивана Грозного пытались летать на крыльях— машунах. Летающий механизм  создал Леонардо да Винчи, но первый летун родился в России.  Ну, а сталинские соколы? Они были воздушными асами, с ними  даже расправлялись  органы. . .  за высший пилотаж! На измор, на надрыв подымали державную ношу.  А можно было по—доброму,  уважительно к   человеку труда? Все для нашего народа, а нашего человека  в один момент могли втоптать  грязь… Ты о чем, Милена?  Неправда, что меня потянуло в высокое небо, где, чем выше взбираешься, тем ещё прекраснее, недаром человека всегда тянет в дальние миры.   У меня одно небо, которое пытаются отнять. Потому что я не их выдвиженец. Не понимают ничего. Пока   мой  преемник войдет к курс дела,  «растекашеся мыслию по древу»,  потеряет  уйму времени.  Есть живой творец  летательных аппаратов,  но он не робот, а человек… Человек на земле освоил пространство. Точнее, осваивает околоземное пространство, есть точная дата начала освоения Космоса, мифологизированная история его освоения.  Теперь человек  осваивает время! Он должен летать, чтобы почувствовать время, вечность! Очень жаль, что столько сил люди потратили на мировые войны и революции. Людям уже тесно на Земле.  Войны, революции   — от  разделенности и разобщенности людей.  Вместо того, чтобы собраться и сделать великое дело. Не потому что  просто люди еще не осознали того, для чего им жизнь дана! Вот я и хочу в этих синусах и косинусах извлечь свой корень жизни. А как  же иначе? Или ты сублимировался? Вот Василий живет иначе. Его не вытащишь из ущелья. Говорит, что в большой жизни его заведут. А он не хочет этого. Ошибается, однако.  В нашей  стране даже самого одаренного лидера  на третий год поражает амок, а на  четвертый он приходит в себя,  прибегает к силе, сокрушает все на своем пути, чтобы удержаться на плаву, не то чтобы воспарить в небесах. Взошел на лжи и сойти с привычной лжи не может. Неискренность лидера —  вот источник тревоги моей,  к сожалению, не нашей. Большинство оказывают ему моральную поддержку.   Прежде всего , конечно, силовики и  государственные СМИ.   Политическое поле чисто,  критики превращены в «мось-ки»…Ведь лидер  всегда лидер,  остается им, даже если пе-редаст свой пост преемнику. Но проблема не в этом.  Проблема в  том, что живет он   в своем  сотворенном мире,  что называется, в гордом одиночестве.   Мир,  во многом таинственный и идеализированный.  Неуютно там  не только мне… Кто приспособился, а кто нет.  Мы еще можем сделать ложный выпад, но чтобы лгать? Потому они часто попадают в ловушки.  Сами в  собственной ловушке, и другие вместе с ними… Но орла  нельзя держать в клетке. 
          — Ты это кому говоришь? И почему вдруг об этом?— наивно спрашивает Милена. В глазах и сверкают  искорки.      — Мне или маме? А другим боишься?  И вообще какие слова ты произнес впервые в жизни? Мама, папа? Ты же сколько лет молчишь? Что делаешь там, где ты пропадаешь? Я хочу знать.
        — Я узник слова, узник тайн.  Если рассекретят, то и вовсе стану Цицероном.  Уж скорее бы! Невмоготу. Мифы  современные   от незнания или  недостатка  информации.  Эти несуразицы нашей жизни вот где у меня! Хочу нормальной жизни, только не знаю, что такое нормальная жизнь. Довели до этого.  Человек не может не говорить! Накопилось.  Я не собираюсь глаголом жечь сердца людей, а хочу высказаться по своему вопросу.  А пока мифологизирую ,   кружусь вокруг да около. Те люди, которые  препарируют информацию, точно не любят свободу слова…Вначале было слово.
          — Боренька, если ты намерен бороться с той жизнью, то уж борись со мной, я ведь из той жизни, хотя школу заканчивала…. А ты оторвался, земли не чувствуешь, дорогой мой. И в суждениях в чем— то ты похож на бритоголовых.  Взгляни на себя в зеркало, — с улыбкой  промолвила Милена, и покраснела.   
        Он взглянул на себя в зеркало.  Сильный, с тугими плечами мужчина.  Мускулы так и играют.  Он смутился.  Жена нечаянно обмолвилась, что она не только жена, но и женщина, привлекательная, молодая, красивая. Яблока грудей притягивали его взгляд, и он терял нить мыслей...По настроению она живет. Иногда не подойти к ней — нервна, сердита...
         — На другой  я бы не женился, Милена, —  признался он, обхватив ее за талию. — А насчет бритоголовых…  Неужели я похож на них? Конечно, в какой мы стране живем? В самой ни на есть великой и святой, прекрасной и грешной, да, да, меня занесло, ты уж смеешься. . . Мы попали в беду, говорят, мы вымирающая нация.  Напрасно.  Я так  не думаю.  Звезды благоволят орлам.  Ты видела, как парит орел?   Расправит крылья и то ли плывет, то ли зависает над бездной… Вертолет    на зависании на фиксированном месте затрачивает  энергию вдвое больше, чем на  скоростном полете.  А орел лишь изредка пошевелит кончиками крыльев.
         Какая— то сила удерживает его над землей, на выбранной высоте.  Для него не существует нелетной погоды. . .  Живем в стране птиц. Песни мажорные по—птичьи поем.  Сокрушаем врага, который разваливает страну, побеждаем зло.
           —  Но откуда это зло исходит? Вон родители мои, прожили жизнь, а своего угла не нажили.  Я выросла в бедной семье, своего угла не   родители не имели. Зимой они согревали меня своими телами. Однажды, когда мне двенадцать исполнилось,  мама  укладывает меня спать на гладильной доске,  положенной на две табуретки, по щекам мамы  текут соезы.  «Ты прости нас, доченька,  будет у нас квартира с большими окнами, папе обещают..».  Ему, и вправду, обещали, но он, коммунист,  член жилищной комиссии,  дважды уступал свою очередь.    Мне уже пятна-дцать стукнуло. Вот—вот  жилищная комиссия   соберется на заседание. И страны не стало.   И начались    неприятности у папы.  Ему в глаза говорят, будто он разрушил страну. Вынуждают уходить с работы.  Папа спился.   И скрывала это от тебя.  У родителей смысл жизни свелся к птичьему счастью —  свить гнездо! Родители копили, копили на свое гнездышко, да родина не хотела, чтобы они имели свой угол, свое гнездышко, то есть кооперативную квартирку,  то обмен денег, то есть конфискация, то прогорают облигации, пожары, наводнения, все напасти. . .  Родители из кожи лезли, чтобы умереть под своей крышей, а не суждено было испытать этого счастья.  Еще аферисты добавили горечи.  Родители поверили им, отнесли гробовые, ну и. . .  Впервые слышишь?  Как ты думаешь, у нас так и должно быть?
       — Видишь ли, строили крышу для державы.
        — Вот ты  говоришь, чего—то строили для державы.  Конечно, надо думать о державе, но не все двадцать четыре часа в сутки! Ты уж подумай о себе, не за других, ленивых хватает. . .
—  Твоими устами мед пить.  Ну что я, державник?  А другие  лишь на словах.  И что же?  Эти другие, которые на словах державники, имеют все, что душе угодно. Правда, встревожились, их беспокоит , видите ли, завтрашний день!  О завтрашнем дне думают те, кто сегодня сводит концы с концами.  А тот, кто живет, не думая об этом, проводник новой линии?  Это он обрекает остальных думать о недос-тойном!
          — Ты о себе подумай.  Без куска хлеба остались.  Где уж тут думать о будущем.
           — Ну если те не хотят думать.
          — Родители   мои о державе пеклись…
         —А управляли державой те, которые  ее развалили.
        —А как развалили? С того семнадцатого   до смерти  второго вождя не было дня, чтоб кого-то не забрали.  Расстрельные сталинские списки, и без всяких списков…Сколько  отмучилось на стройках социализма  осужденные  за отклонение от курса партии.  Они отмучились,  думая, что это самое боролись их отцы…
         — Ну а как же.  Им тоже досталось. Представь, как им ломают руки и ноги,  заливают рот кипятком… После гражданской войны они сдали оружие. А у  вождя по рукой  асе эти  преступники в законе… Друг на друга доносят,   чтоб первым столкнуть соседа или сослужив подвал. А вождь поглаживает усы и усмехается.  Он презирал всех,  зная, что с его именем    звхлебнутся  враги народа.  Был разочарован  в людях. Все эти маршалы,  партийцы-ленинцы, писатели-попутчики, ученые-лазутчики, после того, как их  бренные тела превратили развалились и не подлежат восстановлению, ведь   добиваясь  признания в нелюбви к родине, тихо плакали просили  позаботиться об их женах и детях.  Советская власть – гуманная власть. Жен врагов народа в лагеря, детей в дет-дома… .
          —  Кого-то  оживляли уколами, на процесс  волокли, чтобы перед  испуганной публикой клялся в любви к вождю.  И все немели, глядя на портрет вождя. То ли непогрешимый, то ли Сатана..
          — У него, конечно, затратное управление. На строительство Беломор-канала  еще и еще зэков вместо умерших.  В  войну, конечно,  вождь заговорил о братьях и сестрах. Но все тоже … Чертит карту, там оголилось, бросаю свежие силы.  За три месяца битвы под Москвой погибло три миллиона  советских солдат , ополченцев, а фашистов триста тысяч. И 5 декабря 1941 года  пошли в наступление.  … Главное, заслонить собой землю. Война длилась тысячу четыреста тридцать один день. Погибли в жестоких боях  наши военные , да и в плену  и  мирных жителей в оккупа-ции, разрывается сердце …  более тридцати миллионов че-ловек. Так вождь жизнь свою спасал. Люди выжили. И были счастливые. Но это было странное счастье. Я знаю одного  человека,  который в этом нежитье    выжил и даже был сча-стливым. Он женился по взаимной симпатии, вырастил де-тей, теперь  с внуками взрослыми  планы на жизнь строит,  и времени у него осталось для    воплощения  мечты. Он человек даровитый, но  никак не удается  воплотить свой проект.. .
         —И как это все удалось? В ловушке наши отцы ока-зались…
           —Общество оказалось в ловушке, горькая правда, но   многим  удалось  выбежать из этой ловушки.  Так вот он не кривил душой. Но скажу честно,  незаметно для себя он стал конформистом, как говорят.  Он не писал доносов,  при  голосовании обычно воздерживался, избегал накаленной атмосферы, в товарищеских судах не участвовал….Удалось прожить достойно , была у него  обида, вроде как   на судь-бу,  которая не так уж была  милостива.  И на  склоне лет он дожил с  женой до  внаимеого укора.. Она как рентген все высвечивает, и только   плохое, что-нибудь  унизительное  в свалившемся на нее  спутничке  жизни (ему казалось, что так она думает) , очень и очень заурядном. При этом  она  была равнодушна к его    бесполезным исканиям. .  По отношению к нему проявляла несдержанность.  Потому как  нет к нему  уважения как к  спутнику жизни.
      - Ты поганец!
      -Я по… я отец.
       -Какой же ты отец? Ты поганец.
    _Яяя да тыыы…-Он  хрипит, шипит, брызжет слюной:
-Да, конечно, кто же еще?-  начала задумываться о  том, почему такая реакция.  Он спокойно выслушал бы  от любо-го другого человека  такие обидные слова, но не от  Женщи-ны, с которой  жил прожил.
     -Значит, по… Нам надо было разойтись  давно, когда можно  было разойтись. Что же теперь?  Сколько нам оста-лось жить? Нам надо жить     вместе и не вместе, если не можем разойтись.  При таком отношении  мы не должны опускаться  до  пустых упреков.  Я сыну скажу.
    Она молчит.
   Оскорбила, унизила, и опомнилась… Нет, не опомни-лась. Это у нее не срыв,  устойчивое  неприязненное отно-шение к спутнику жизни.
    -Мы все шли по этой  извилистой  тропе                тяжелого времени, вышли вместе. И теперь я поган…Так кто же ты тогда?
      Он не мог до конца произнести  это слово, все его су-щество противилось соотносению этого оскорбительного слова к нему.  Это же так не уважать себя, чтобы  принять ложь и оскорбление. …
    «Может быть, для нее я и есть пога…  Она часто гово-рит, что ей все  равно, что движет мной и что меня трево-жит.  Я  опасаюсь  говорить о высоком,  все изгадит…За много лет совместной жизни  у нее накопилось, накопи-лось…Много чего накопилось,  наверное, невысказанных упреков.   И  теперь нет дня, чтобы не уколоть, не оскор-бить…Была мелкая мимолетняя злость…Теперь все это  вы-звало в глухое неприятие. Беда? Может быть, но уж точно предчувствие беды…
     И все это  происходило во сне.
       Борис умолк пристыженный.  Уж сколько живут вме-сте, а еще ни разу не поссорились.  Бывали размолвки, после которых они становились ближе.   Они полюбили друг друга еще в школе,  а женились, едва переступив пороги институтов.  В их любви духовного было больше, чем чувственного.  Конечно, у него была тайна, с которой он не делился ни с кем.  Однажды женщина, с которой он встречался тайком, призналась ему, что родила ему малышку.  Он этому не поверил. Он испугался за свою семью и поддался на шантаж.  Разрушительница его семьи, его обольстительна и вероломна, а он, оказавшись в плену своих слабостей, оплачивал ее молчание сбережениями.  Он полагал, что о его тайне никто не узнает, но знали все, кто должен был знать.  Те ему тихо сочувствовали.  Мужик попал в скверную ситуацию. Ему сам бог велел пасть к ногам женщины.  Он мужествен, красив и беззащитен. . . Но ему, ясное дело,  хотелось быть безупречным в глазах Милены, жены, единственной и любимой.  Ее любовь к нему и она сама неизменна.  У нее удивительная фигура, она стройная и статная, у нее золотистые кудри и взгляд, полный очарования.   Борису Григорьевичу казалось, что она воплощение романтической женщины. И ему, человеку аналитического склада ума,  но как ученому,  не лишенный  каких—то черт романтичности натуры,  были объяснимы  высокие порывы  жены. Ей, как человеку  с романтическим характером, невыносимы  мучительные поиски неведомого  Но она не унывает. Он, конечно, не то что догадывается, он знает, что Милена в ожидании  чуда,  которое есть на свете. Люди  лелеют то, что дано природой.  Милене  столько, сколько ей, но не больше молодости.  Наивность от природы и легкость характера, романтичность и не кокетливость, нет, не игривость, нет, но любит ластиться к нему, как ласковая девочка.  Ну и что, что она мать, мать двоих сыновей! Так что же? Они для нее милые детки. Борис Григорьевич порой относится к жене как отец к дочери: стеснялся приставать нескромно, без причины. .  .  Его любовь к ней вечная, без порывов, срывов, он ей бы все простил, потому что у него любовь к ней единственная, дарованная природой. . .  Впервые они как жених и невеста встретились на природе, в заповедной зоне Василия! А это незабвенно: окольцевались, слились в единое целое.             
          Василий радовался: "Вот и хорошо! Нашли друг дру-га!"
       Сколько лет, сколько зим прошло  с тех пор! Борис Григорьевич загорелся: Надо в заповедную зону, к Василию.  Наверное, тот ему уже лицензию  на весь сезон выхлопотал. . . Но  по разным причинам поездка откладывалась…   
       Василий как—то сказал, что надо бы встретиться, потому что все мы под богом ходим... Приезжай, есть о чем поговорить! Но  приедет ли  Борис в этот раз? Неудачно  все как—то складывается. Звезды ему ничего хорошего в этот год не сулят. 
       Правда, Борис не верит в гороскопы и приметы, но ведь...  Как—то Борис нашел под елкой, им посаженной, мертвую птицу.  То ли грач, то ли скворец, в видах и подвидах он не знаток, сложил сизые, но не блестящие крылышки. Борису стало неприятно.  Он взял птицу за крыло, отнес в лес и закопал, то есть похоронил.  Удивился невесомости птицы.  Весу никакого, как пушинка. Вернулся  из леса хмурый и  печальный.  От ужина отказался. 
        — Хватит. Поехали домой, —  произнес он, как будто рассердившись на Милену. — Они там схватились, захватывая высоты, аж перья летят! А кто эти высоты завоевывал?
          В этот же день он поехал в министерство.  Не качать "права", а определиться, кто он и зачем. . .  Это посоветовал ему старший брат Василий, который заодно пригласил брата на тягу, так, на всякий случай. Конечно, Борис Григорьевич не добился "восстановления на должности", но восстановления статуса добился. Его долго мурыжили, не решаясь выставить за дверь.
           Тогда он "зашел с фланга", то есть разузнал от чиновников  о  главном волынщике и "вышел" на его начальника и добился, чтобы этот начальник убедил волынщика...Показал себя профессиональным дипломатом. 
         Ведь Борис оставался птицеловом— любителем ( у каждого свои причуды), самостоятельно не поймал ни одной птицы. (Василию это доподлинно известно).  Но всегда, как находится свободное время, просился к старшему брату.  Но в последнее время изредка переписывался с братьями. Как вы там, в прекрасном далёка?  Борис знал, что его письма перлюстрируются. . . В последний раз просил передать привет Василию с Лидой, племяннице и племянникам, кажется, при встрече с двоюродным братом Славой Соколовым.  Слава приезжал в командировку на завод. . . с партией моторов, которых поставлял механический завод авиазаводу. . . Борис Григорьевич хотел бы еще встретиться и со сводным братом Анатолием и вместе, по— родственному поделиться заботами, но судьба не предоставляла ему такой возможности.  Можно встретиться у Василия.  Договорились. Летом к нему съезжаются.  Однажды даже Анатолий Коршунов приезжал к Василию отдыхать —  послушать певчих птиц тогда, когда Борис зашивался у себя в "ящике".  Чтобы в державе не случилось чего! И гневался, сокрушался, что из— за равнодушия всех тех, от которых зависит  судьба проекта, он и зашивается.  Он заложник разгильдяйства. . .  Конечно, нет абсолютно независимых людей. Но  зависимость  должна ьбть взаимная. И ты  продолжаешь свой порск,  в режиме реального времени.   И ему хочется иной раз бежать от невидимых пут, бежать в  таежную глухомань, в безлюдные степи... Однако, из скромности Коршунов не числил себя даже любителем природы.  Между прочим, Борис еще не виделся и со Славой Соколовым, хотя они часто находились в одно и то же время в одном и том же месте! Они наслышаны друг о друге, поскольку заведены на них досье.   Слава увлекался изобрета-тельством, в свободное от работы время что—то придумывал, о нем писали в газетах.  Борису не до хобби.  Вопреки именитому двоюродному брату Слава Соколов, молодой парень, начинавший и  бросавший разные перспективные дела, в конце концов прибившийся к авиамоторному заводу по протекции дяди, Алексея Кузьмича Куликова, сохранил родовую страсть —  увлечен ловлей хищных птиц, их кольцеванием, но держит в клетке кенаря! 
          — Ну что у тебя там?— спросил как бы невзначай Василий у замешкавшегося Славы.
          — Других смутил, себя задурил.  Запутался.  Сбился с курса, попал в болтанку.
          — Что так?
         — Это не ко мне, а вопрос к Борису, который сейчас пребывает в трансе. Мы страшно его подводим. Не выполнили спецзаказ. А вообще поставляем двигатели для головного авиазавода, да,  под контролем Глеба.
        — Даже так? Но Глеб там не первый руководитель, хоть и не шестерка. .
        — Глеб свое  не отлетал, в обиде, теперь пробивается в начальники.  В общем, до него теперь, как до неба! Коридора воздушного не дадут без его согласия. И все же там, где Глеб  барражирует, тон задает зять премьера, а где Борис —  там сфера интересов семьи президента. Так говорят, Борис нам ничего не рассказывает. И правильно делает. Как только он расскажет обо всем, что знает, так он не будет нужен никому! Если б он заикнулся о своих приоритетах, так его бы разнесли на части. Зависть, ревность, ненависть... В кои времена правители не натравливали друг на друга голодных?  И сейчас намечают жертв. Но сейчас никого не обманешь. Тиран не пройдет. Но опасна государственная инерция. Послушаешь чиновников, уши вянут.  Серьезные люди вообще немногословны. Произошла приватизация, "Аэрофлот" расчленили, людей разделили, так сейчас везде и всюду! Кто сумел провести комбинацию по изъятию чужого, тот хапнул кусок, а остальным —  фигу! А им —  по фигу! А почему? Происходит тихий грабеж, а кабинетные грабители вещают об улучшении жизни! И вообще сейчас творится что—то невообразимое.  Освободили человека. Но в театре президента. Всего я не знаю, что происходит в этом театре, но даже то, что вижу, нездорово. В барах танцуют новый  канкан, прокуроры и министры развлекаются с продажными девицами, но демонстрируют борьбу с коррупцией, с преступностью, симулянты хреновы. А где— то супертеррористы  проводят этнические чистки и зачистки.
       — Свой –чужой,  Чужому – сатанинские  пляски.  Не дай бог…Когда же кончится вражда племен? Когда в великих странах кончится избиение малых наций?  Сколько людей, столько интересов. Но ведь одни живут живи — не хочу, засыпают, читая великие книги, а  другие  просят милостыню, третьи хватаются за оружие. Когда не учитываются интересы  меньшинства, наиболее активной части населения или этнической группы, тогда жди катастрофы. Все еще  в мире немало людей, которые считают себя обойденными, обманутыми. Они объединяются и готовят сюрпризы.  Конечно. Очень удобно объявить их нелюдями, чтобы не испытывать угрызений совести, отказывая им в пощаде.  Я ведь тоже выброшенный за черту. Жизнь прошла, впустую ли, не знаю, все, что мог, я сделал, но мог больше.  Я завидовал тем, кто работал, трудился, истосковался по делу. Туда, куда хотел, не брали из—за вины родственников, а теперь я сам боюсь идти туда, куда желал, ведь уже ничего не умею и не смогу...Потому не смогу помочь детям, братьям. А сейчас сам жду от них помощи. Потому что хочется жить. В мои годы стыдно мечтать , тем более воплощать ее в своей жизни? Не отвечай. Я уже ответил...
           —  Люди не боги, они только люди, в них божеское и дьявольское, могут добро обернут во зло. Только честные люди  односторонни. Они живут работой. И посчитают за счастье умереть на работе. Я вот давно хотел о своих заводских проблемах поведать, да кому все это нужно? Если влезу в заводские проблемы, то завязну, каждая мелочь до вселенских масштабов вырастает.  А у правительства свои проблемы, его не интересует, что у нас на заводе творится.  Главное, чтобы продукцию выдавали вовремя.  А если не будем выдавать, тогда начнут искать негодников.  А теперь вообще мрак.  По конверсии мы выпускаем мелочевку. . .  Пока нас забыли. . . Да, я пока временно безработный.
          — Во как!
          — Сам виноват. Работал на винторезном станке.
          — Ну и что?
         — Расформировали направление. Без работы остался. Так что времени уйма. Навещу всех родных, к Анатолию Ев-геньевичу наведаюсь на днях, он уже забыл меня.
          — На него хандра напала. Не поладил он с начальством, ну и пошло—поехало. Его попытались защитить  Борис с Глебом, да  куда там! Они там, а мы тут. Смирился бы Толя, так нет же, воюет! Из—за него и мне тут достается... Дескать, все Орлы такие, несговорчивые! А за что тебя—то?
         — Придумал автоматическое управление к станку! Отставили от дела. Теперь времени навалом.
           — А мы не спешим.  И вообще не спеши, всему свой срок.  Это хорошо знают орлы.  Они очень точны! И не только точны.  Они не простофили.  Сам знаешь, их не проведешь на мякине.  Долго ждать нам, орлы —  птицы умные. Измотают нас.  Нам ни до чего, ни до кого.  Никто не мил в минуту пустую.  Я никого в упор не вижу.  Лида моя измаялась со мной на этой охоте! Я гневаюсь, я клокочу, а она молчит.  У нее неприятие всего того, что мне мило.  Она со мной и ушла в свой мир, нет, не в мир природы, не мир деревьев, птиц, зверей, но в другой, в особенный мир, где почитается кедр могучий, Большая Медведица, орел и орлица, и в этом мире находила радость душевную. А со мной она потому, что природа требует  двуединства. . . Если здоровый человек, то он зависим, он тоскует, если не одинок.  Но если ты никому не нужен, то это твоя беда, если тебя не нашли, это твое не-счастье.  Душа не приемлет одиночества.
       — А что так— то?
      — А потому что душа живая и потому—то мы вместе.  Издали все удалы.  А в близи— то глядеть не хочется.  Весь в болячках.  А еще хранитель очага.  Такой я хранитель очага. Не люблю один охранять очаг— то! Хотя как это понять. . . —  продолжал Василий, отряхивая от земли коренья,  что велела Лида принести в этот раз. —  Мужчина в семье —  добытчик.  А я только это и умею. . . Когда не с кем идти на ловлю птиц, зову Лидию.  Смейся, смейся! А мне не смешно.  Кого же звать— то в помощники? Борис был маленьким.  Олежка кро-хотным.  А Витюша уже бегал по иным орлицам, стал юным отцом (ходили упорные слухи), но стеснялся в этом признать-ся. Мы с Лидией своего завели.  Юрием в честь Гагарина назвали. Потом Дмитрий появился, Наденька.  Я Лидии в ноги кланялся.  Любви моей она добилась не игривостью женской, ну это, кокетством, а сутью, естественностью. . . "Давай ребеночка родим. . . " И не стыдно любиться. . . Сыновей родила.  Была девчонка, а стала матерью двоих сыновей и двух дочерей! Дмитрий с Юрием погодки.  А Мариночка самая младшая, ей—то и досталась безоглядная родительская любовь,  а она этому не рада! Любовь наша  к ней эгоистиче-ская, не как к старшим.  Так вот оставляли Диму с Юркой у тещи с тестем и пробрались в глухомань, где селились орлы.  Одевались потеплее, да так, чтобы защититься от воды.  Придется ведь простаивать в болоте часами.  И отбиваться от комаров.  Брали с собой палатку.  Мужу с женой теплее. Прижмемся друг другу и тепло.  Потому я все возле нее, да возле нее. Однажды она осерчала. 
          — Что ты сторонишься людей?— спросила она.
           — От злых сторонюсь. Они родителям и мне много вреда принесли, — говорю ей.
         — Тебе?— удивляется она.
          — Да, родителям, и это во мне уже в памяти. Я вот знаю, что  люди причинили зло родителям, и не могу это забыть. Я людей боюсь, поэтому сторонюсь.
          —  А еще боишься одиночества!
          —  Да, боюсь, как же! Так же и другие.  Потому они хотят объединиться, отделиться от тех, кто им угрожает.  Так было, так будет.  Всегда будут обманывать тех, кого не уважают.  Причем тут мышление наше? Вон приспешники властолюбца  тайком миллионные счета в Швейцарии открыли, а изображают из себя страдальцев.  Время циников.  Как обычному лопоухому зарабатывать деньги —  вопрос.  Сейчас не придерживаются того принципа: ты должен сделать то и то, тогда получишь это.  Но если то и то никому не нужно— то?  И тебя же?  Слышал про взрыв у входа в ФСБ?  Довели.  Никто уже никого не боится.  Хотим зарабатывать деньги, наслаждаться жизнью.  Но не любят удачливых.  Я натурально держусь в сторонке от ревнивых, но не душой.  Народ наш великий.  Но велик в великие минуты, а в повседневной жизни он разный, потому что великий. . .   
       Воюет Лидия с посудой. . . Ничего ее не интересует. Что делается там, в сферах, ей непонятно и не близко. Да хоть друг друга покалечат, ей все равно. У нее своих забот хватает!  Разных, маткринских.  Понять бы это Василию! Да где уж!
       Василию стало очень грустно вдруг. То ли тяга  жизни прошла и он не поймал Жар— птицу удачи, то ли  время метит удачливых. Прожили жизнь и ничего не приобрели и не обрели душевного спокойствия. Теперь живут они жизнью детей. Так Лидия полагает. Но Василий не смирился в общем, он не может перечеркнуть самого себя...
        — Что так?
     — Все хорошо.
     — Но если все хорошо, то хорошо?
     — Наверное.
       — Понятно. Отдали орлицу за воробышка и теперь переживаете. Не надо было отдавать.
       — Да, дочь плеснула нам в души огня.  Мы возражали, мы внушали,  но она победила.  Мы от дочери не отказались, а зятя не признали! Пусть сами по себе живут. Удивляются, где глаза у дочери! Нам не слышать бы эти разговоры! Мы уж ни в чем ее не упрекаем, только бы гордыню свою смирила! Голая, голодная, а на поклон к родителям не идет. Вот ведь какая!
      — Другие как? Тоже голы как соколы, но исхитряются отклеваться от обмана. Но не чета коршунам.  Те сделают на грош, а кладут себе алтын.  Себя вознаграждать умеют.
       — Давай и ты.
      — Орлы не воробьи, да нападать на воробышек —  ниже своего достоинства. К сожалению, эта мысль долго вызревает у скорых и горячих.
        — Это верно. Тогда слушать меня надо не день и не два, ношу в себе, тяжело, я расскажу и о себе и о людях и о том, как металл сделал меня терпеливым. . . У нас тоже грядет приватизация. Что—нибудь да достанется, а может, пшик!
       — Человек стал суровым тогда, когда он научился выплавлять металл. Металл сделал его сильным и жестоким.  Войны там. . . Сколько не вернулось домой! Самое тяжкое горе — пропасть без вести.  Сколько сгинуло, не счесть! Неужели так неизбежны эти войны? Неужели политики не могут без войн? Тогда самые ни на есть хищники —  это политики. Их мучает жажда власти. Какая тут, к черту, доброта? Мне кажется, выживают те, у кого вместо сердца пламенный мотор. Их не затопчешь. . . Но им неведомы тревоги сердца, движения души, они лишены нежных чувств. А ведь человек как цветок. . .
         — Это верно.  Еще апостол Павел к коринфянам обра-щался с посланием: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я —  медь звенящая, или кимвал звучащий". Но медь звенящая — открытие, сделанное людьми, —  начал Слава свою исповедь. В чистых глазах вспыхнули огоньки смущения. — Обрабатывать металл до чистого звона  могут люди с добрыми сердцами. В этом я убедился. До недавнего времени его обрабатывали резцами. А теперь лазером! Все равно люди заставляют петь металл. Металл нежен как кожица спелого персика!
         — Ишь ты! Бывает нежной сталь?— удивился Василий, сверкнув зоркими глазами.        —Под рукой мастера металл отличается ангельской кротостью? Так кто же тогда мастер? Занятная мысль. А как же меч?
      — Можно иметь меч. Но поднявший меч от меча и погибнет.  Меч уступит место оралу.  Василь, об этом еще пять лет назад мы говорили, в тот мой приезд. Помнишь, Ельцина выдворяли из высоких кабинетов? Горбачев ему всыпал за наполеоновские замашки! Как верховный судья. И сам не усидел в кресле судьи. Потому что половинчатый, не цельный какой—то, у такого какое дело, какое решение?  Слабый лидер. Да и время... На заре романтизма подняли поверженного партфункционера, чтобы выставить за дверь красного говоруна! Ну и что? Ельцин —  это не размазня Горбачев. Взял власть —  не отдаст, не надейся. Жадный —  не жадный, жлоб — не жлоб,  а такой, что с ним не раз-гуляешься.  Все ему служат, а он —  нет.  Не нравится —  катись. И всё—таки партфункционер.  Ни оба  стали спасателями, один – Союза, другой – России—матушки.  У второго получалось. И любимая партия его  обнуляет. Клеопатра и казнь египетская.  Кто может возле него долго не находиться? Человеку, которой добился одиночества на вершине  башни со своей трапезной!  Если б ко мне обрати-лись, я бы посоветовал ему найти соправителя.  Это сделал Аменемхет I —  основатель династии египетских фараонов около 2000 года до новой эры.  Вот он назначил соправителем своего сына Сенусерта I.  Зачем? Затем, чтобы уменьшить опасность военных переворотов и путчей.  Мне жаль занемогшего хозяина Кремля, но еще больше жалко страну, которая устала от переворотов, революций, войн. . . 
         — Ну их. . . Вылезли! Я пополняю зоопарки птицами, не лукавлю, мне на жизнь тихую хватает.  Когда везде все схвачено, надо подальше от суеты, поближе к вечному, к исти-не.
         — К своим крылатым братьям?  Понятно.  Но ты же из чувства протеста и безысходности. . . Тебе мерещатся демоны. Тебе кажется, что плохая ли, хорошая ли, но на систему нельзя с кондачка замахиваться, надо под нее подлаживаться. Когда ты стал подлаживаться под философию силы? Тем более, что гарант ничего тебе не гарантирует, да сам он гарант—фигурант! Ему б себя из ямы вытащить. Ну и снял предохранители и тормоза. Ведь сняты запреты.  Можно все.  Нельзя ограничивать человека.  Это правильно.  Но снять запрет —  значит накликать беду.  Об чем речь! Об этом я ему письмо, еще письмо.  Но без ответа.  И то хорошо.  Когда— то за такие письма ночью приезжали да в воронок .  Говорят, некогда был страх как предохранитель души.  Этот правитель избавил людей от этого страха.  Ну и пошло, поехало.  Разборки криминальные, разборки политические.  Так как этого президента никто не боится, поэтому все ринулись за своим куском. Радикальная реформа —  она не спасение, а беда. . .
       —  Ты так считаешь? А ты спроси моих младших братьев.  Они так не считают.  Я ничего не понимаю в течение жизни.  Сумасшествие или это нормальное проявление жизни? Аргументом в споре является смертоносное оружие!
        — Так что же, мне не стоит возвращаться на завод?
        —  Ты же другим не станешь? Тебе хватает завода. Тебе достаточно ощущения дела, то есть нужности.  Внушенное или реальное? Что же? Жить людьми или с людьми? Нет, не получается, неувязочка.  Обнаруживается, что люди хотят жить, не ущемляя своей свободы.  И ради это-го идут на любые жертвы, вплоть до самосожжения.  Мятежи, бунты, войны. Не знают пощады.  Народ не может лгать.  Кому лгать? Так что доброты не жди там, где люди пекутся о своем достоинстве.  Может быть, чем—то поступиться, чем—то пожертвовать, освободиться из плена эгоизма.  Да, тогда не будет ни великих, ни малых, никто не нарушит этот баланс сил.  Сейчас ведь как? Отняли у людей стимул.  Стыдятся говорить о работе. Она не кормит, она тебя не поддерживает, не сможешь на нее опереться. Ты никому не нужен. На экспорт идет только сырье или металл холодный. Говоришь, берут вашу продукцию японцы и прочие технократы.  Так они гоняют ваши экспортные машины на металлолом! А ты коче-неешь от гордости! Очнись!Как ты очутился там, на краю земли? Ну да, солнце над родиной восходит. . .
         — У себя я и Москву считаю краем земли.  Человек от себя все считает.  А вообще до нас, до края земли на сверхзвуковом два часа лету!
        — Ну тогда, конечно.
       — Как будто не знаешь? Дед там еще с тридцатого года.  Корейцев, немцев  и прочих ненадежных граждан по—тихому начали выжимать, а станки не должны простаивать, ну и по всей стране объявили оргнабор.  Так вот дед—то по оргнабору и попал в края дальние.  Там создавали не завод— форпост.  Не я выбирал себе. . . Но я не мыслю себя вне завода, я пленник завода.  Иногда хочется вырваться, стать волонтером справедливости. 
        — Дед мой говорил, что его младший подался в дальние края. Так это был твой родной дед! Я как— то упустил этот момент.  Ведь было время, когда чем меньше знаешь о родных, тем лучше.
          —  Вот именно.
          —  Я даже не знаю, почему мы здесь.  Я и мои братья родились в Москве, а здесь очутились.  Какая— то тайна.  Хочется узнать все, да как бы не навредить.  Живем по легенде.  А теперь нас мучают ложные воспоминания.
            — То, что у нас происходило, ни в одном фантастическом сне не снилось даже у тех, кто лечится в клиниках.  Вандализм называли подвигом.  Может быть, все это происходило под воздействием инопланетных сил? Чижевский говорил о планетарной активности, но заставили замолчать. . .
           —Инопланетное воздействие на землян существует, даже существует опасность нападения.  Думаю: мы готовы к такому нападению? Нет, не готовы.
         — Сестреночки двоюродные любят смотреть эти комиксы.  Им бы в куклы играть, а любят ужастики.
        —  Внучки деда Кирилла?
       —  Вроде так.  Я не спрашивал.  Младшую звать Аля.  Такая шустрая.  Узнай, говорит, где русалки живут.  Врать не хочется.  Ей одиннадцать, не обманешь. А старшая, так ей замуж надо, а у нее непонятный почтовый роман. Она сама всерьез не верит в свой роман, даже письмо  одно мне просила расшифровать, уж очень запутанно. Вот оно. Хочешь, я прочитаю, может, откроем глаза  наивной барышне. Послушай: "Пропускаю. Так. Если бы достала Данте, то у меня, как говорится, душа вознеслась... Все обещают и обещают, а расстаемся на год и все меняется, все забывается. А я если обещаю, то стараюсь выполнить обещание. Я в этом вопросе стал щепетильным. Не надо давать обещания. Я од-нажды погорел на этом. До сих пор обжигаюсь  огнем стыда. Или вот другой случай, который произошел в год повального дефицита. Тут есть одна дама, которая собирает имена всех местных знаменитостей. Есть и такой род коллекционирования. Я ее знаю давно, хотел даже познако-миться, а потом чего—то испугался.
        И опять встреча все в том же кинотеатре. Как раз я пошел смотреть вторично нашумевший фильм о любви. Я ничего не запомнил в этом фильме. И вообще не люблю ходить в кино. Ходить одному как—то неловко. Но захотелось в этот раз. Стою в фойе. И она подходит. Надо говорить ка-кие—то слова. Говорим. Хорошо одета. А я выгляжу не очень. Шапка у меня не пыжиковая даже, не меховая, а у других сплошь ондатровые! А ботинки стоптаны. Я мучаюсь от стыда. А она уже знает, на какую тему говорить.
     —Тебе, наверное, нужна шапка?
     —Нужна.
     —Я могу достать. Пойдем завтра в одно место. Или я одна схожу и занесу тебе. Дай—ка запишу адрес.
        Она достает записную книжку и записывает мой адрес.
       И я заметил в её записной книжке адреса известных в городе людей. Ужас. Неужели Муза должна пользоваться черным ходом, чтобы выглядеть как Муза? Это не только ужасно,  это гибельно. Иное дело черный рынок. Пошел, купил подороже, улизнул от милиции. Но многие стесняются идти на рынок. Потому что—черный рынок. Эта светлая симпатичная дама с душой насквозь темной! Муж этой женщины сбежал, спасаясь от ее увлечения, то бишь коллекционирования имен. Нет, она не  корысти ради, не духовного интима, просто ей хочется похвастаться: "Вот  тому я достала то, что нигде не достать, а тому то и это..." Я вот думаю, будь она сказочно богата, стала бы она второй фон Мекк? Наверное, нет. Фон Мекк — не из тщеславия, корысти ради, а из огромной любви к Музыке покровительствовала творцу красоты. А эта дама больше любит себя в  увлечении  эстетствующей женщины.  Хочу попробовать запечатлеть ее. Пожалуйста, без гнева...Каждый сходит с ума по—своему. Мне хочется постигнуть ее выверт души. Неужели она свихнулась на собирании знаменитостей или...Вот это "или" не дает мне покоя. Никто из знакомых  так агрессивно о ней не думает. Как говорится, не делай добра, не получишь зла. Я понимаю, что не прав. Почему я  должен злиться на нее? Эта наша промышленность виновата. В магазинах штабелями лежат платья, костюмы, туфли, ботинки, они пылятся, их никто не покупает. Но фабрики выпускают и выпускают. Так работают механические люди или жалкие идиоты, так мне кажется. Пусть проклятый рынок, но если б они работали на этот проклятый рынок, то они очухались,  пришли в себя! Сейчас меня волнует, сумею ли я достать туфли. Мне стыдно, но ничего не могу  поделать. Пустяк стал серьезной проблемой!  Может быть, поможешь? Я приеду на днях...Конечно, я хотел бы переехать в город. По роду  работы это нужно. Об этом я говорю только тебе. Когда—то я был очень и очень простоват, как валенок. Все, что есть на душе, то и выкладываю, и превращаю свою жизнь в спектакль. А теперь я к своей душе двери  приставил. Не открою без звонка никому. Хотя двери должны быть открытыми! Долой закрытость!  Но обжегшись на молоке, на воду дует. Так вот на черном рынке не продают за номинальную цену, но ты поторгуйся. На рынке торгуются. Купи за двойную цену, но дороже не надо. У меня денег нет. Черный рынок, а денег нет. Не было бы рынка, тогда бы   насобирали рисованных денег, поскольку занятие ребячье. Конечно, я смогу "изобразить" обиженного ( хотя актерство не по мне). Я опаздываю. Я теряю лик благородства...Жду ответа. « Вот в таком духе. Уже стопка писем. А сам глаз не кажет…»
       —Он ее не любит. Она должна это понять, — сказал Василий.
       —Все так. Но ее время истекает. И она это понимает. Я ей говорю: «Сохрани лик благородства...». Она отмахивается: «Ничего ты, брат, не понимаешь...».  Слышу,  плачет.  У меня  сердце разрывается, душа не на месте.  Обнялись мы и плачем. Она сквозь слезы   смотрит на меня  как будто вдаль. Ты, говорит,  никому не говори о  моих… Я  хмыкаю. Да, конечно… Ты девушка  красивая, видишь, как все…
      —Да, дела…      
         — Гтчего не поделаешь.
          Они пятый час сидели в засаде, держа наизготове  двухстволки.   В патронах не пули, а капсулы со снотворным.  Затекли ноги, руки, в глазах рябь. . . Но это не показалось.  Мимо них промелькнули охотинспекторы, за кем—то гнавшиеся сломя голову.  В сезон охоты на орлов могут и по—настоящему подстрелить какого—нибудь сверхорла, (не дай бог, уже попавшего в Красную книгу), а уж о степном орле и говорить нечего.  Сколько орлов было отловлено и сдано в зоопарки? В неволе орлы живут вдвое меньше, чем на воле.  Но и погибают на воле сколькоооСкольким орлам сократили жизни? Да, орлы— особая порода земных, скорее небесных существ, которые не приняли неволи. . .
        Слава включил Pleier. Любимая певица изливала душу:

По Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.

Он клялся и божился
Одну меня любить.
На дальней на сторонке
Меня не позабыть.

И  на коня садился,
Умчался милый вдаль,
Оставив в моем сердце
Тоску лишь да печаль.

Однажды мне приснился
Такой ужасный сон,
Что милый мой женился,
Нарушил клятву он.

А я над сном смеялась,
Подругам говоря:
"Да разве может статься,
Что милый забыл меня?"

Но вскоре сон мой сбылся.
И раннею весной
Мой милый возвратился
С красавицей женой.

Я у ворот стояла,
Когда он проезжал,
Меня в толпе народа
Он взглядом отыскал.

Увидев мои слезы,
Глаза он опустил.
Изменщик догадался,
Что жизнь мою сгубил.

По Муромской дорожке
Стояли три сосны.
Прощался со мной милый
До будущей весны.

          —  Значит, еще долго будет витать на земле нелюбовь. . . Тоскливо.
        — Люблю этих птиц, но они так горды, что поймать их можно только предательством.  Окольцую и отпускаю на волю.  Но отловленную особь от бога я не отпускаю.  Я предаю их ради мелкого. Не искоренишь предательства!  Жизнь невозможна без предательства!
Ему было больно на душе. Ведь почему—то его предают! Бояться боли. Существует насилие, и горе тому, кто попал под гусеницы насилия.  Под них попадались те, кто хотел жить гордо. . . Возвращаться на завод не хочется, но куда деваться. 
            —  Ты же говоришь, что пойдешь в волонтеры. . .
           — Говорил.
          — Потому—то и возвращаюсь.  Там такое начнется.  Делить будут.  Ты хочешь, чтоб тебя оставили с носом? Там уж сразу определись, что тебе по силам, что нет.  А то рыпнешься, да крылья обломают.  Кто пускает чужих туда, где тепло и сладко?  Даже по азийской традиции гостеприимства   всегда гость.  Выгонять не будут,  но  остаешься гостем. А вообще была бы хата, была бы работа, зачем тогда такая забота? Славк, ты молод, да не зелен.  Как будто век у тебя за спиной.
        — Такие мы, жить не живем и другим не даем. . .
      — Это уж точно.  Но рыба ищет где глубже, а орлы —  где просторнее. Чем выше, тем просторнее.  Вон мои братья, мои сыновья разлетелись по всей России.  Братья первыми покинули отчий дом, родное гнездо.  Олег, Борис, Глеб.  Потом мой сын Юрий оставил отчее гнездо, от него ни слуху ни духу.  Правда, тут его дочь осталась.  Ну и бывшая женка, которую он не считает женой, письма злые строчит во все инстанции, пакостит ему.  Теперь вот Дмитрий собрался меня с Лидой покинуть.  Ему не живется с нами, скучно с нами, обрыдло все. Мы это видим и не знаем, что делать. 
         — Что же Юрий—то такую нашел, что. . .
         — Ему нашли, по обычаю предков.  Навязали.  Хотели полным человеком сделать.  Он боялся, избегал женщин.  Ну и всей родней на него навалились.  "Юрий, хоть для видимости, женись, нам стыдно!" Юрий сдался, встречался для видимости с женщиной, которую привели к нему чуть ли не насильно, но он и ей честно сказал, что будет встречаться с нею, чтобы ус-покоить родителей.  Она не поверила. 
— Но  ведь дочь родилась.
— Родилась. И что же?  Она выросла без отца.  Но все же вспомнила отца.  Уехала в Штаты.  На учебу, по конкурсу   получила грант, что, там  бог знает. Отцу письмо.  Мол, я еду в Америку, вот так—то, папаня!  Порадовать папу хочет.  Он, конечно, рад,   но денег дать на обустройство  дочери не может, потому как  безденежный, гол как сокол.
         — Юрий —  что, баран безмозглый?! Как можно схо-диться без оглядки, даже если упрашивали? Нельзя это назвать иначе как преступлением перед будущим.  Он даже толком не познакомился, а сошелся, чтобы успокоить родню.  Так что его ждет наказание за пренебрежение к себе. . . Как он живет?
         — Не знаю.  Ушел в кругосветное плавание, каюта  —  его пристанище.  А впрочем, я его зову домой, не отзывается.  Гневается.  На родителей нельзя гневаться.  Мы хотели как лучше. Мы думали, женится, привяжется к жене, к семье, дочь родилась.  А он стесняется жены и дочери! Конечно, он себя  привязал навеки к сердцу боль,  невольную любовь! И вырвать  из сердца нельзя,   ничего исправить  нельзя. Любовь  — обуза,  любовь — неволя.   Ведь он должен заботиться о дочери, стра-дать, если. . . . И все помимо его воли. Такую радость ему  пожелали!.. У него начался мятеж души.
          — Я слышал, он хотел вернуться.  Даже оставил дом свой. . .
           — Мы продали его дом.
             — Этого не надо было делать. Он надеялся на вас, а вы. . . Если б никого здесь не осталось, его дом остался за ним.  Вы поступили скверно.
        — Мы хотели спасти его от беды.
         — Как будто на нем каинова печать...
         — Никакая не каинова печать. Все из—за характера.  Он не хотел причинять кому—то зло.  Не хотел жениться, чтобы не причинить горя жене возможным разводом! Его ведь будут проклинать, что искалечил судьбу невинного человека. Избегал девушек. Он считал, что они  максималистки и и самолюбивы… И согласился сойтись с женщиной, которая могла понять его и простить.  Сердцу вопреки  он сошелся с нею, ибо это знак судьбы. Потому не стал метать перуны.  Все ясно. И все же... Потом, конечно, переживал за совершенную ошибку.  Ведь те девушки, которые вздыхали по нему и ему нравились, не упрекнули б, если что. . . 
          —  Он боялся упреков, это у него не боязнь, а судьба.  Ему завидуют и преследуют: Ага, хочешь  жить только  небом? Живи землей!  Он недолго пребывал в  состоянии транса,  попрощался  и отправился в кругосветку.  Что же ему остается? Он хочет жить небом, ан нет, отнимают небо.  У него отнимают то, что ему дорого. Не позавидуешь.
           — Ладно о нём, думаю, он   не отступится, дай бог ему удачи,  ты о своих мытарствах расскажи, — сказал Василий, кашлянув, прикрыв рот ладонью. — Что—то все утаиваешь? Простуда — наша напасть.
        — О своих? Что рассказывать? Нечего, просто нечего.  Я говорил, что хотел бы в волонтеры.  Не только я один, а многие мои друзья. . .  Как и я, не вписалися  в эту новую жизнь.  Организмы у них и у меня особенные, не принимают.  Хотя, конечно, жить по—старому было нельзя. Сейчас хоть на бумаге все равны, у всех равные возможности.  На деле попробуй развернись? Развернут и наддадут.  В яме очутился, а кто вызволит? Никто, коль сам не будешь вгрызаться в землю. Но  когда  делишь людей на своих и чужих, тогда  мы там, в прошлом.   Поэтому надо жить так, чтобы тебя не обманули при жизни. . .  Этого желает Алексей Кузьмич, даром что дядя по матери, а как второй отец, лезет с нраво-учениями. . . У него своих детей нет, так он без меня жизнь свою представить не может? Я не представляю, как он жил без меня, когда меня еще не было на этом свете. Он  почтенный, но  просит  меня не считать его года. Выглядит не старше пятидесяти. Говорит, что владеет каким—то секретом молодости.
— Тебя хоть кто—то родной опекает.  А твои братья не успели опереться, как из  гнезда родного в бездну, на поиски своего.  Поди узнай, где это "свое"? Собирали с миру по нитке.  Те обещали не забывать все это.
       — Нашли?
       — Ищут.
      — Как ищут?
       —  Не знаю.  Только они говорят: сколько можно строить воздушные замки? Себе мы будем строить настоящие  замки, ничего не пожалеем. И все так считают.  Вон государственные люди не теряются.  Почему другим нельзя? Мы тоже хотим жить достойно, себе в удовольствие.  И не за кордоном. Но что—то все мешает.  Тут какая— то  тайна кроется.  Да бог с ней. . . 
         Задумался Слава, вспоминал зря потраченное время с досадой и обидой.
         — Так и будем  валандаться? Вот тебе и лето одна тысяча девятьсот девяносто первого года.  А, вернусь—ка на завод, будет известно, где я был.  Кто—то следит за мной.  Ищут что—то.
        — Не шебуршись.  Напомню одно предание.  Однажды графу Алексею Григорьевичу Орлу сказали, что начальник московской полиции, принятый коротко в его доме, приставлен к нему шпионом от князя Потемкина.  Граф смеялся таким слухам, но один раз, после обеда, пригласив к себе в кабинет этого подозрительного гостя, он запер дверь на ключ и показав два пистолета, предложил выбрать один из них.  Потом взяв из рук испуганного гостя указанное им оружие, он прицелился в перегородку и выстрелил в назначенное самим им место.  Бедный начальник полиции сидел ни жив, ни мертв.  Тогда граф сказал ему, что остаю-щимся пистолетом он пробьет ему сердце, если  он  не сознается, поручено  ли  ему шпионство  от Потемкина.  Несчастный упал на колени и признался чистосердечно в своей вине.  Граф  простил его, но в наказание приказал сделаться издали шпионом за Потемкиным...  Вот я амулетик амазонки нашел. Музей возьмет, —  обрадовался Василий.
       — Этому амулетику пять тысяч лет. 
          — . . . Скифские амазонки  взяли в плен воинов враждебного племени, высоких, черноволосых, говорящих на каком—то непонятном наречии.  Часть воинов амазонки отправили в родную Скифию, а хромых, но выносливых поставили возчиками, оруженосцами. По одному— двоих оставили себе в услужение.  Златоволосая  амазонка Ора, главная среди амазонок, взяла себе рабом стройного черноволосого пленника.  Она презирала его как раба, но. . . Даже амазонки не могли быть независимы.  Природа так распорядилась.  Ору влекло к рабу. И однажды она не вы-держала.  Завязала ему глаза, отдалась ему. Он был неистов и жесток в дарованной страсти, ибо это была его месть за унижение.  В конце концов Ора пронзит его грудь мечом. . . А потому родит такого же черноволосого сына. . .
         — От нее амулет остался.  А от нас что останется? Даже памяти не останется, —  вздохнул Василий. —  Разорили нас униженные, разметали, кто затаился, тот жив остался.
         Наконец, поймали орла, такого, что заказал зоопарк, еле—еле усадили в корзину, дали ему рябчика, чтобы только не клекотал жалобно.  Порадовались добыче.  Они осушили чекушку водочки.  Можно и возвращаться восвояси, но  охотничий азарт пересилил другие чувства.  Они остались,  не вылезали из засады в надежде поймать еще одного властелина неба, клекочущего Икара.  Но надежд  было  мало, возможно, пойманный орел сообщил своим сородичам о своей беде, о том, что больше  взлететь в небо не сможет, и просил поберечь себя...
         — Хотел полетать, но не прошел по  здоровью, помогаю другим летать, — как—то загадочно произнес Слава, думая о жизни дяди, считая ее поучительной. . . —  Может, отпустим пленника?
         — Ты о чем?
        — Я так.
       — Ты как и все в роду —  загадка.  Дети загадки.  Тянет вас к тайне, которую охраняют, не жалея живота.  Что тайна? Что держат в тайне? Что? То ли прячут? Если б нашли, то успокоились бы.
        —  Да, Вась.  Пускаются во все тяжкие, в окно влетают, двери выбивают, пистолеты разряжают, выясняют, свои— не свои, и все без всяких раздумий, непонятно, почему.  Потому хреново. . .
         —  Держаться надо друг за друга.  Но никак не поймут, что надо.  У каждого, говорят, свое небо.  Да ведь небо—то одно.  Они говорят, мы хотим, чтобы не было разборки.  Не будет неожиданностей, если в круг войдете.  А тот, кто вне круга, или с камнем за пазухой, или считает себя Ильей Муромцем.  Хочу собрать братьев вместе, не удается никак. У каждого свои причуды.  Борис в Подмосковье, но не доберешься,  Глеб в Омске, далеко, а  Олег на краю света, на стажировке в Новой Зеландии, вживьем изучает тихоокеанского орлана. А ты с Алексеем Кузьмичом, это самое, помогаешь другим летать. Давно не виделся  с Алексеем. Хотел  бы свидеться. А то когда?   Как  он там, бодрится все? Годков немало набежало...
 И все же ураган пронесся над землей с невиданной силой. Василий и Слава успели укрыться под углублением огромного валуна, да еще укрыться брезентом. И к ним забрались охотинспекторы! Василий не успел отпустить на волю орла. Охотинспекторы поймали птицеловом с поличным.
—Лицензия просрочена. Надо составить акт. Тут одном штрафом не отделаетесь. Это уголовное дело.
         Валун завалило на бок от ураганного ветра и придавило охотинспекторов.
         —Помогите!
      Василий и Слава попытались сдвинуть валун...
         —Так с Алексеем. Над ним измываются, а он жизнь отдает за тех, кто над ним танцует!
        —Что же вы, побыстрее...
        —Алексей учил меня, в таких случаях надо взъяриться, тогда силы прибавятся...
***

           Василий  как  в воду   глядел. В жизни  Алексея Кузьмича все складывалось как— то не так, хотя он на жизнь свою не жаловался. Жил работой. По утрам спешил на работу, будто гнал его кто— то. А работа была простая. Укладывал кирпичи в будущее  здание механического цеха, заводоуправления, купаясь в дожде, жарясь в солнечной сковороде, испытывая радость от физической усталости, да, вот так он жил день—деньской  почти год и заметил в себе большие перемены. Вокруг тоже многое изменилось.  И этого нельзя было не замечать. Упрямо стреляющие вверх корпуса, покрытые гравием тротуары, пестрые бараки на пустыре. Этого всего не было год назад.  Алексей Кузьмич в тот незабываемый тридцатый год взвалил на себя ношу взрослого мужчины, главы семейства, хотя едва исполнилось ему шестнадцать лет.  С виду он был не особенный. Среднего роста, овсяноволосый, костистый. Он с Урала.  Предок  отливал  Пугачеву пушки. Куликовы били Наполеона в народном ополчении. Таково семейное предание. Но отца Алексей Кузьмич помнит хорошо. Отщепенец уральского казачества, он тайком убежал с семьей в тайгу, раскорчевал немереный квадрат перестойного леса, занялся хлебопашеством.  Никто его до революции не тревожил.  Выпал он из поля зрения.  Но отцу самому стало жить невмоготу осколком людского рода.  А жена происходила из обедневшего дворянского рода и она не собиралась жить отшельницей.  Выбираться надо было  из тайги. Отец на коня и поехал узнавать, что делается в мире.  Вернулся скоро.  Но не надолго. Погладил Алешечку, трехгодовалого малыша, по вихрам, простился  с матушкой и поехал на коне защищать новую жизнь, о которой он имел смутное представление.  Говорили, что она самая справедливая в мире, потому как она никому ничего не прощает, ни своим, ни чужим. Так и должно, но надо, чтобы кто—то победил в борьбе за власть, на войне жить нельзя. Хоть и плоская, как нож, эта новая власть, но надо за нее, пока  она остра...  За такие слова можно и голову сложить.  Он и сложил голову.  Колчаковцы долго охотились за ним и убили в жестоком бою. Отступая, колчаковцы набрели на одинокую избушку в глухой тайге.  Матушку увели в лес, надругались и вырезали на груди звезду. Хотели и Алешку взять с собой, но не нашли.  Находчивая бабка спрятала его в чулане, в куче тряпья.  С бабкой он жил до семнадцати лет.  И умерла бабка, земля призвала к себе на девяностом году ее жизни. Алексей затосковал один в тайге. И заколотив избу, собрав кое—какие пожитки, он подался сюда, на край земли. На берегу могучего Амура он остановился.  С такими же хлопцами, как он сам, попал на стройку. Клал кирпичи в будущие заводские корпуса.  И это гарантировало паек и койку в общежитие и пару кирзовых сапог раз в полгода. Вот пустят завод и начнется новая жизнь...  И началась та жизнь, о которой он мечтал долгими таежными ночами.  Скучать, грустить не приходится. Что толку—то грустить? Никакого. Да и нет повода. Жизнь дарила в день столько подарков, что не было этого прошлого, все в этой жизни, только усталость.
         «Нравилась»  ему усталость.  Позвоночник гудел, как струна.  Ноги ступают по земле и шаги гулко отдаются в ушах.  Хорошо. Он не ощущал лишений быта, не задумывался над этим. Жил чем—то большим, влекущим его глубины души. Жить надо надеждой и стремлением к достойной цели. . . В сердце горел огонь энтузиазма. . .  Трудовой подвиг совершал во имя лучшей жизни. И не жалел своей жизни, по которой проезжали железным катком. Но он не жалел и других.  Как горячо убеждал их в своей правоте! Зачем все ему это надо было? Чтобы выжить? А ведь сбывались угрозы о  торжестве справедливости. Лишали и поражали в правах, всех одевали в униформу! А чтобы отличили тебя, ты должен совершить подвиг. Отличившись, женщина может носить красную косынку, а мужчина щеголять в новых кирзовых сапогах! Жизнь все чаще называли подвигом. Его совершали идеологически обработанные граждане, это были подвиги во имя подвигов, а вообще—то их действия сродни насилию, надругательству! Так вот почему так увлеченно творили...  И ненавидели тех, кто отлынивает ото всего...Гневались больше, чем печалились. Алексей Кузьмич пупок не надрывал, он хотел пожить... Но задавила ли его жизнь?  Как сказать? Укоренился на заводе.  Сейчас Алексей Кузьмич Куликов является начальником ПРБ механического цеха. По рекомендации начальника цеха Ставыщенкова его утвердили на эту должность без всяких проволочек. Отметены были все сомнения: что возраст, что непрофильное образование?  Главное, что Куликов честен и порядочен. После того, как  арестовали пятерых работников завода за кражу сырья,  была проведена некая санация руководящих кадров. Пострадали "ротозеи". Были востребованы те, кто смотрит в оба. Куликов слывет строгим начальником.  Никому, даже Славе, поблажек не делает.  А возможности есть. . . Куликов сказал Славе про эти возможности, приглашая на завод.   Вот и все! Ставыщенков, конечно, в курсе дела.  Иногда пользуется этим, когда нужно "приструнить" кого—то. 
      — Так вот, начальник цеха Ставыщенков слушает. Что вы хотели сообщить? Да?! В вытрезвителе побывал? Что ж, займемся Карнауховым, но никакой он не алкоголик, вы это оставьте. Не могли позвонить председателю цехового комитета, а то обязательно мне. Ну, хорошо, до вечера разберусь.  Виталий Иванович, что это я должен нянькаться с Карнауховым? У меня других дел будто нет.  Мне за него стыдно. Дать согласие на увольнение? Да вы что? Вы борцы за интересы или. . . — начальник цеха опустил трубку телефона, поднялся из—за стола.
"Чертов Карнаухов! Житья не дает, спасу нет. Пьет безбожно. Из— за него цех не может занимать призовое место. Не скотина ли? А человеку под сорок. Семейный. Двое детей. Не совестно ли ему? Как такого воспитывать? Поверил, взял в цех, винить некого.  Избавиться от него? К  другим  пристанет, иных будет мучить. Не дело.  Другое дело —  Толя Молотков.  Все понимает, совестливый парень. Не превратится в Карнаухова.  Если б все такие были, то мне жилось бы при-певаючи.  Такие, как Толя, моя опора. . . "
       Толя открыл дверь в цех, переступил его и не сразу понял, что происходит. Его оглушил какой разговор, надсадный рев моторов и механизмов.  Он не понял эту речь моторов. Его мутил весь хаос, неуемная энергия движений, рвущие перепонки децибелы. На него надвигалась с умопомрачительной высоты ажурных потолков огромная перекладина мостового крана. Под ней плыла турбина!
       Крановщица отчаянно махала рукой. Толька Молотков  не растерялся. Остановился, проводил  восхищенным взглядом турбину, юркнул к токарному  участку. 
         — А, наследник Степана Молоткова!— воскликнул Угаров, мастер, старый друг—враг Степана Петровича Молоткова, находящегося сейчас в больнице на излечении. — Ждали. Второе поколение прибыло. Отлично. Нельзя бросать начатое дело. Без продолжателей, наследников нельзя. Только уж очень ты тощ, не возьмут в армию, какой из тебя защитник родины?  Но дело поправимое. Покрутишься у станка с годик, накачаешь мускулы. Не шучу!
      — Вы не подумайте, что я тощий, слабосильный.  Я на турнике по сто раз подтягиваюсь.
       — Ну тогда мне ясно, куда тебя поставить, —  усмехнулся Угаров. — Пошли.   
 
***
         В  отрасли    давно  осуществлялся   епе самостоятельный  ноосферный  проект. Начальный этап пПеренесения земной жизни  в околоземное пространство.  Вокруг  Земли  обитаемые  искусственные планетки,   станции,  другие формы околоземной  разумной жизни. Так не будет тирании и других  пархиальных форм организации общества, поскольку в естественном свободном пространстве  невозможно добиться  согласия принуждением.    Абсолютное большинство  работников отрасли не  догадывались о  том, что они участвуют в  реализации проекта.
***

     А Угарова Толька представлял не таким, каким он был на самом деле. А именно, большим, немногословным и добродушным мужчиной.  Отец частенько рассказывал об   Угарове с уважением, но в гости почему—то не звал. Толька не спрашивал, почему. Тут какая—то тайна.  И эта тайна заставляла обоих осмотрительнее относиться  друг к другу, держаться на расстоянии. Тольке казалось, что виноватым чувствовал прежде всего Угаров. И было у него, наверное, желание изгладить вину. Поэтому он обрадовался, когда Толька подошел к нему, поспешил подвести его к новенькому станку, хотя Толька не заслужил еще такой чести, сказал коротко:
        — Не стесняйся, спрашивай, ишь гордый какой. Стыд паче гордости, не знал? Вредно не спрашивать, не узнаешь, откуда этот вред. Но я не велю жить не своим умом, вовсе нет.
        —  Да, конечно, на чужом горбу далеко не поедешь.
      — Да еще угодишь в такие сферы. —  Об этом предупреждал Ставыщенков, подойдя к Тольке.— Я это по себе знаю.
        —А что лезть?
Ставыщенков усмехнулся. Его не пускали в ограниченный круг людей, за близость к "низам"! Он всем своим видом намекал, что не стоит ввязываться в дела хозяев, надо радоваться малым.
        — Хорошо, когда вместо сердца пламенный мотор. Так вот в каждом четвертом самолете мотор, изготовленный нашим заводом. Это гордость! А для этого надо спрашивать, когда не знаешь. . .   В отца пошел! Что ж! Отцу привет мой передай.

***
   
      Никогда Степан Петрович Молотков не предполагал, что больничный запах так убьет его. Ему казалось, что весь он пропитан спиртом, карболкой и  эфиром.  А он  соскучился по родному запаху —  запаху металла.  Его ни с чем не спутаешь.  Разве что он сравним с запахом хлеба, ржаного, свежеиспе-ченного?
"Да вот, пожалуй, уже никогда не попаду в цех, в жизнь свою. До цеха будто рукой подать, хорошо виден с больничного окна, да не дотянешься. Уже ясно, что меня в скорости не будет. И  вы мои дети, останетесь одни. И ты, Толька, и ты, Иринка. За тебя, Толька, мало беспокойств.  Ты все ж мужчина.  Не пропадешь. За тебя беспокоюсь, Иринка. Не поступишь на режиссера, я же знаю,  иди, Ирка, на завод,  неслушница моя.  Тогда мне будет спокойнее. Как представлю, что помочь тебе некому будет, плохо вот тут, под ложечкой. Тогда мне страшненько будет уснуть навеки. Не за себя, за вас.  Найдутся такие, как мой друг Уваров.  Тот унесет, что плохо лежит.  А тебя, Ирка, легко обвести вокруг пальца.  Ты же еще никуда не прибилась. Не выяснилась твоя жизненная линия. Но потребы большие. Ну, хочется тебе, чтобы восхищались тобой, поклонялись тебе, королевной хотется быть.  Слова хорошие услышать. Но что слова? И вообще что жизнь? Жить надо со смыслом, но своей жизнью, не лезть из кожи. . . Перегорит от напряжения свет. . . Мне нельзя тебя такую оставлять, да вот помирать собрался. "
Да, Степан Петрович Mолотков, пятидесяти двух лет мужчина, помирать собрался. "Много ли прожил? Все же маловато, чтобы не огорчаться, да что поделаешь, смерть не обхитришь. Она все припомнила, не позабыла.  Все раны, жуткие боли, люмбаго.  А ты полагал, что все это пройдет бесследно, верил, обманывался.  Припомнила, подлая, как я сорвался с перекладины и потерял сознание.  Давно ли  это было, но это случилось со мной. Крышу ладили над меха-ническим цехом.  Я стоял на перекладине, на  сквозняке,  ладил что—то, забылся и сорвался с нее. Ну и воспаление легких на монтажных работах. Провалялся до неприличия в больничке.  Тогда Угаров и умыкнул мою Любу, по  другому не скажешь.  Она ему понравилась как чужая невеста.  Живет с ней, не живя.  Ни себе радости, ни ей свободы. . .  Она с ним, а ее сердце со мной,  во как!  Тяжко.  Так. . .  сердце мое съежилось от ран.  Я занемог.  Ничто мне не мило.  Нескоро пришел в себя. А  остальное —  семечки.  Не обращал внимания. Но смерть не обманешь. Она уже решила закрыть наряд.  Я не боюсь. Какая разница —  проживу неделей больше, неделей меньше?  Важно ведь другое. Что ты сделал в жизни  и сколько ты успел? И счастлив ли ты? Люба изменила мне.  Выходит, что так.  И ничего—то не осталось у меня,  кроме рук. Куда идти, когда нельзя? И зачем мне жить? И вся моя жизнь  —  это жизнь по инерции.  Бог дал жизнь и я не имею права отнимать ее у бога.  Я ее не отнимаю, я ее воз-вращаю. . .  Основное я сделал.  Последние десять лет собирал колеса для тягодутьевых машин. Отдавал этому делу душу, ибо это был смысл моей жизни. . . Смешно? Ты представить это не можешь, Ирина. И ты что—то таишь от меня. Почему? Неужели не пойму тебя?  Столько металла прошло через мои руки. . .  Чтоб стал податлив металл, сколько всего пришлось перетерпеть, пережить. Не очерствел я, отнюдь. Я не замк-нулся на себе. . . Вот бы и сказала про свои беды, Ирина. Наверное, неважнецкие у тебя шансы на режиссера.  И  не желаешь меня огорчать. Я ли это не предвидел? Не видел, как ты занималась? С пятого на десятое. Кого хочешь обмануть, Иринка? Себя или других? Поговорить с тобой мне надо. И с Толей.  Поздняки мои, я им не отец, а дед, не хотят мне ничего доверять, вот так то. . . "
       Степан Петрович объяснил соседу по койке, как тот должен действовать, как улучит момент, сосед должен быстро скрутить одеяло и превратить его в подобие веревки. Самому Молоткову сил на это не доставало.  А еще ему надо  открыть окно и  спуститься вниз с помощью этой импровизированной веревки.  Все это надо проделать быстро.  Если не приберечь силы на это предприятие. Довольно рискованное предприятие. По коридору сновали взад—вперед врачи, медсестры.  Задача была перед Молотковым весьма трудная: усыпить бдительность врачей и медсестер, в особенности, да в окно. Притом все это нужно проделать быстро и тихо. А Молотков с загипсованной грудью даже теоретически не мог рассчитывать на такой трюк. К вечеру коридор пустует.  Но не дремлет тетя Маша, старшая медицинская сестра. Ее боятся выздоравливающие. Надо воспользоваться редкой паузой в коридоре, возможной перед операцией или во время обеда или ужина.
        И Степан Петрович приготовился было осуществить побег, сорвался с койки, рванулся к двери, и замер, приложив ладони к груди.  Как— то  стало больно в груди.  Пришлось отложить свою "операцию".  С чувством обреченного ждал новой паузы в коридоре. Дождавшись тишины, он выбросил конец скрученного одеяла в окно и сам без помощи соседа влез на подоконник. 
        — Живой я, потому делаю глупости!— воскликнул тихо Степан Петрович и приступил было к спуску из окна.  В глазах зарябило. 
        — Ай, ай!  Вы хотите подвести меня под монастырь?— увещевала тетя Mаша, невесть откуда появившаяся. —  Как это благородно, как это красиво, золотко мое!
      — Виноват, тетя Mаша, —  пролепетал Степан Петрович и покорно заковылял к своей койке, которая опосты-лела ему так, что порой терял сознание.
         — Конечно, виноват, —  улыбнулась медсестра Маша, женщина сорока пяти лет, то есть ягодка опять.  А тетей ее величали за ее строгость.
         — Прости.
         Mолоткову стало очень стыдно. Действительно, какое это было ребячество с его стороны! Поступил как шкодливый мальчишка. . .  Он хотел увидеть Любу, жену Угарова, хотя также не хотел в этом признаться. . .  Это была его тайна. . .  Было тайной, что детей своих он любил какой— то особенной любовью, в которой примешана его отцовская вина. . . " Медсестра не хочет ничего понять. Потому—то и хотел таким Макаром...И от этого ребячества пострадает ни в чем неповинный  человек.  Медсестру накажут за халатность. А можно было избежать всего этого, если бы поняла... Сколько чугуна, стали переворочал, а золотинки сердечности, внимания не расстарался, их кот наплакал.  И все же еще никому не навредило общение с металлом.  Кто много об-щался с ним, тот cстановился  более  ласковым и душевней , это правда.  Увы! Отвлечь человека от того, что его. . . , не может.   "Даже Угарова выправил металл, но человеком, с которым    хочется  поделиться с  с  тем, что на душе,  не стал".  Пристыженный лег на койку, предался раздумьям.  Вспоминал рассказ Иринки.  Тепло на душе стало.  "Пап, ты можешь представить, мне жутко было, как вошла в цех. Мне показалось, что всё летит на меня, всё готово ударить, раздавить меня. Катится на меня тележка с ящиками какими—то.  А в них —  железо. Ржавое. Пахучее.  Бурое железо.  И всего этого я боюсь. Жуть. Но ничего. Увидела девчат, таких, как я, быстро успокоилась. Такие же у них руки, как у меня, только какие—то летучие. Я, значит, тоже могу. Зашла, как ты советовал, к начальнику цеха, к Mихаилу Павловичу. Mне он очень понравился. Рабочая в нем закваска. Это уже за километр видать. Лицо доброе, в крупных морщинах. А волосы такие вьющиеся, приятные, только девчат эаманивать. Стучусь в двери кабинета его, а сама трущу. А страхи были напрасные. Ну, совершенно напрасные. 
       — Ирина Mолоткова? Ишь ты, выросла, красавица, царевна.  А года три назад, помнится, ты была упрямый восклицательный знак.
         — Скажете.
          — Время ли превратило тебя в красавицу или природа? Глаз не оторвешь.  А какой же ты человек, какими мыслями ты живешь? Этого я не знаю.  И какой человечек ты, Ирина? Каким ты человеком станешь, это зависит от тебя. Только от тебя.
         Такими словами угощает меня начальник цеха, а мне стыдно.  Он обращается со мной так, как будто знаком со мной двести лет.  Надо же! Не помню его, кажется, видела на демонстрации. А он меня запомнил. Надо же!
         — Так, значит, к нам? Куда же еще! Ну, посмотрим, что из тебя получится. Хочешь в шлифовщицы? Можно и в архивариусы. Есть вакансия.  Так в архив?
       — Нет, нет, — возразила Ирина. 
        — Тогда к тете Вале, к хозяйке.  И она все объяснит. Или в токари желаешь? Пошлю к Сухорукову.  В свое время я сам у него был в учениках. Твой завод, твое право,  — начальник цеха откинулся на спинку потертого кресла, прикрыл веки, видимо, плохо выспался.
        Девушка переминалась с ноги на ногу. Щеки ее пылали. Ей казалось, что начальник цеха  насмехается над нею, когда говорит, что она "хозяйка". Правда, отец рассказывал, что прапрадед купил здесь землю и  построил мастерскую, при царях величали хозяином, но после революции все национализировали, но остался  работать сто-рожем, чтобы  не  умереть  с голоду.
         Тут телефон затрещал: "тррр!" "Ставыщенков слушает. О каких поставках? А, будет, будет. Я взял под контроль. Кого мы поддерживаем? Естественно, тех, кто кое в чем шурупит.  А то налетят, разворошат, собьют с толку, и поминай, как звали.  Понравились наши самоделки? Пользуются повышенным спросом? Опустили нас и радуетесь? Нет? Что вы паникуете? Еще два дня в запасе".  И я представляла уже, что такое конец месяца. Но я перепугалась. Ну и что из того, что будет мне трудно в последние дни месяца?  Нестрашно. 
— К нему не всяких прикрепляем. Я говорю о том же Сухорукове. Лучшего токаря и наставника не сыскать.  Если ты пожелаешь, то быстро сдашь на разряд. Что ж, мы уважаем потомственных. Вон внучка Угарова токарем работает.  Участница конкурса красоты, между прочим. Значит, не побоялась, решилась. Похвально. 
       Mассивная дверь отлетела и  в проеме ее как будто вспыхнула пламенем стройная фигурка девушки в темно—голубом сатиновом халате.
        — Нет,   Mихаил  Павлович, так не пойдет. Вы все—таки подписали наряд на оплату. Как это можно? Если получит эти деньги Сухоруков, я его уважать не смогу. Воров-ство это. 
        — Угарова, подбирай выражения, —    выдохнул Михаил Павлович. 
         — Я двадцать лет  Угарова, знаю, что говорю.  Воровство это, преступление. Мы добренькие, прощаем. Сколько можно? И вы требуете, чтобы я относилась к нему с уважением? Не собираюсь я с ним даже разговаривать. Пусть даже не сдам на разряд!
         — Кстати, тебя еще и в мечтах не было, а Сухоруков строил наш цех.
         — А кто говорит, что не строил? И только поэтому нельзя воровство назвать воровством?
          —  Это надо выяснить, — устало произнес Mихаил Павлович. 
          —  Не выясните же, — упрямилась Угарова.         
        —  Разберитесь сейчас.
        —  Это что, горит? Да и не мое это дело...
          — Очень жаль. Я еще пойду к директору. Я же не могу оставить это дело? Я считаю, что это безобразие.  Хочу разобраться.
         — Конечно, —  согласился Михаил Павлович и вдруг с улыбкой произнес: —Ганна, я слышал, тебя приглашают в модели.
       —Пока разговоры... Но к директору я все же пойду.   
      «Еще чего! Этого еще не хватало до полного комплекта! Знала бы, что это и есть первая установка директо-ра, кхе!»
         Будто я читала эти тревожные мысли. 
          — Видите!
         — Хорошо, зайди после работы.  Созову комиссию по трудовым спорам.
         «Я слушала это и разные мысли лезли мне в голову. Эта девушка, которая влетела как пламя, оказалась внучкой твоего, папа, обидчика. Внучкой того Угарова, по вине которо-го ты, пап, лежишь на больничной койке и страдаешь.  Она могла быть твоей внучкой, а меня не было на этом свете, если б тетя Люба не вышла замуж за Угарова.  Вот так. . .  Потому ты нас любишь и не любишь?  Страдаешь.  Пап, ведь твоя рана —  это все подарочек от Угарова. Это он же довел тебя до этого. Но почему? Почему он хотел твоей смерти? Несчастье случилось после пожара и взрыва на заводе. Поговаривали, что пожар и взрыв только снизили стартовую цену, завод вы-ставляли на аукцион. Заводчане и директор могли выкупить завод. Несколько человек видели поджигателей и взрывников. Якобы в эпицентре взрыва находился и ты, пап. На чужой роток не накинешь платок... А Угаров слух  разнес по всему заводу. И я отомщу ему за это.  Чего бы это мне не стоило!  Он очень хитр. Если судить, то не за что и обвинять.  Он ведь допекал, добивал только словами. И молчанием. Он ведь молчал, как рыба, когда увидел, как обрывался трос на кране? Mог крикнуть крановщице, предупредить, но не крикнул, не предупредил.  Почему? Он хотел твоей смерти. Страшно подумать такое, но это сущая правда. Ну что ему стоило крикнуть? Ведь язык его не отломился бы. Что—то его соблазнило? Что за искушение? Неужели искус был так велик, что затмил его разум? Ненависть вытравила из души все чувства? Я хотела поговорить с Толькой, да у брата младшего —  ума на малого ребенка.  Он наделает глупостей.  Не отомстит, да еще в тюрьму угодит. Думала о мести и потому плохо разглядела Ганну Угарову. Странно, что я не испы-тывала неприязни к внучке твоего обидчика.  Кто она, что она?  И вообще. . . Ну, не уродка, нет. Но  личико—то ее будто из гипса слеплено — неживое!  И что—то лисье, неестественно—веселое застыло на этом личике. Ресницы хлопают, как бабочки крылышками, когда она выказывала свое возмущение.  А в фигуре было что—то змеиное. Не понимаю, в какие—то модели ее прочат. Брешет. Языком чесать умеет. Тут выступала красиво — слов  нет! — перед начальником цеха, выпячивалась, какой—то неприятный осадок остался у меня на душе от ее претензий насчет наряда.  Бабочки ресниц ее взлетели, когда она сказала, что не успокоится, пока не разберется фиктивным нарядом. Потом она повернулась и ушла,  оставив запах французских духов.  Как Слава с ней может вести туристическую группу? Не представляю.  Зануд-ная девка!
         — Так вот, Молоткова,  лучше я направлю тебя к мастеру, а тот определит тебя. . . — тяжело выдохнул начальник. — Ну, желаю успеха.  Сейчас нам некогда, экспортная линия беспокоит. Да еще для авиазавода надо. Надо успеть. Кто успел, тот взял, а остальным свобода. А не взял, то что полопал?  Ну, как давно  навестила отца? Как он там? Поправляется?
         — Да, поправляется, — соврала я".

***

        На цеховом собрании начальник цеха Михаил Павлович Ставыщенков (говорят, что его назначают замдиректора завода неизвестно за какие —такие заслуги) совсем не ораторским голосом и без  пафоса зачитал программу работы цехового коллектива на текущий месяц, делая ударение на фразе "в экспортном исполнении":
         — Собрать вентиляторов и дымососов, разные безделицы по программе конверсии, в том числе в экспортном исполнении, — одна позиция, воздухоохладителей разных, в том числе в экспортном  исполнении, — вторая позиция. Это после летающих тарелок—то! Мы что—то перестали производить такие узлы, которые повышают аэродинамическую тягу самолета, что аналогу в мире нет.  Ладно, не будем, хотя. . . мы что же это — дурака валяем! Другие нас ждать не будут. Очухаемся, а уже все запатенто-вано, все  залицензировано! Как дед мой говорил: "Мужик живет тем, что придумывает. " А прадед что сказал?  Прадеда уже не помню.  Чем дальше, тем ближе. . .   И еще насчет спецзадания надо подумать.
         Мастер сварочно—сборочного участка Станислав Ме-фодьевич Воробьев пребывал в том неестественном для него  состоянии острого беспокойства, которое перенести было  всегда мучительно.  Он ерзал на стуле, тяжко вздыхал, как захворавший дедок, нервно хрустел пальцами.   "Кого же привлечет для выполнения экспортной программы?— терзал он себя. — Парни, что там толковать, молодцы.  В каждом сидит какой—то бес. И получается же! Ревность в работе — любо дело! Один от другого не отстает. Кого же в экспортную группу выделить, чтобы никто не остался в обиде? Как бы не ошибиться в выборе. Когда возглавлял спецгруппу Володька Климчук ( его путают с мастером Карпенко), было хорошо.  Он тогда взял под свое крыло необученных и неопытных.  Он самый опытный специалист в экспортном направлении и бригадир, сам сколотил бригаду.  Авторитет приобрел своим горбом.  Да сделали его заводским представителем в инстанциях, теперь вместе с Глебом Григорьевичем Орлом, представителем министерства, устанавливает какие—то внутрироссийские  и  внешнеэкономические связи. Добиваются выгодного государственного заказа под бюджетное финан-сирование. Будет выделена астрономическая сумма. В СМИ прошли ряд материалов о значении продукции завода  в подъеме экономики страны! В подготовке этих материалов участвовали крупнейшие ученые и аналитики... И  как это мы не поняли, что Володьку на заводе не удержать, заметят и возьмут его в функционеры.  И не подготовили ему замену. Как экспорт, так к Володе, к кому еще! А теперь кого предложить ответственным за экспортную продукцию? По-дойдут Михаил Павлович и начальник ПРБ Куликов  ко мне после собрания и спросят: "Ну, мастер, кого имеешь в виду? Как тут отвечать? Сказать, что еще не знаю, неудобно же! Выкручиваться, бежать от решения, оставив им хвост сомнений, как ящерица, неудобно вдвойне. Рубану так: "Я, понятное дело, держу в "стратегическом резерве" таких—то парней, но пусть сами решат, кого выделить в экспортную группу.  Чтобы без всяких там.  Группе сулят хорошие деньги.  Это так.  К тому же честно заработанные деньги.  Это, понятное дело, не ступеньки к башне, не  Володькины баксы.  Тот вообще миллионами ворочает, а вместе с Глебом Гри-горьевичем. . . " Мишу Шутько, может? Как сварщик он уже шесть лет на сварочном участке. Выработка высокая, но качество — никудышное. Если захочет, может стать мастером своего дела.  Может, Витя Петров? И угораздило  уволиться и вновь вернуться.  Сидел бы себе, да варил наши чайники. Так нет же, душа моряка, захотелось в море.  Слава богу, женился, притих, у него все еще медовый месяц.  Сережа? Слишком увлекся любовью.  На работу является сонный. Это нормальное состояние для молодого человека , но все ж. . . А если сюда  Славку Соколова? Ну и  что, что мало стажу рационализаторской работы? Зато армейская закваска, техникум, учится заочно в институте, несколько заявок на патент подал.   Для ребят это будет неожиданностью.  Зависть не зависть, но. . .  Он пришел в бригаду позже всех. Это не такая беда. Но уж очень красная девица — вежливый, мягкий, ласковый.  Девочкам снится в сладком сне.  Только им невдомек, что он не может ни определиться, ни решиться, пока не подтолкнут. . .   Выругаешься иной раз при нем и неудобно становится.  И сам не понимает.  А на такой горячей работе чуточку грубости не помешает.  Но он никак не привыкнет к этому.  Но пусть уж остается мягким, ласковым созданием. Пусть уж. . . " Станислав  Мефодьевич сидел в президиуме собрания, во втором ряду,  и потому не видел, не мог видеть своих ребят, только знал, что они сидят не кучно, как ему хотелось, а каждый среди других. Не любят ребята демонстрировать "дружбу водой не разольешь" или эдакое показное – не показное  братство.  Стесняются.  А вдруг подумают, что дружба—то ненатуральная!
       И все же мастеру хотелось, чтобы ребята сидели на собрании вместе и  поближе к трибуне, ибо так лучше не только мастеру, но им же.  У кого— то из них возникнет мысль, тут же его поддержат. А то явно  засмирели  на Камчатках.  Заскучал Воробьев, сидя в президиуме, нахохлил-ся, нахмурился. Важный и отрешенный.   Пухлые щеки производили впечатление сердитости и  недовольства. Щеки  надутые, будто за каждой щекой спрятана по целой груше.  На самом же деле Воробьев человек открытый, доступный, но неравнодушный.  И умный.  Чтобы "завелись" люди под его влиянием, —  этого не было до сих пор.  Но не позволял "завести" и себя.
         Между тем Ставыщенков закончил свое выступление и сошел с трибуны.  Над столом президиума возвышался , как монумент, мастер Карпенко.  Молодой человек, но весьма преуспевающий мастер механического участка, недавно избранный председателем цехкома. Громким, свежим голосом  он произносил спич:
         — Выносится на обсуждение проект, который надо во-плотить в текущем месяце. . . Завершить программу раньше намеченного срока, — сильный баритон Карпенко привлек внимание всего зала к говорящему. — Значит, уменьшить долю экспорта, увеличить объем продукции на реализацию. 
         — Зачем? Не понимаю.  Может, все наоборот, Коля?— крикнула с места крановщица Катя, маленькая, рыжая, похожая на весенний подсолнух. — За экспорт полу-чим долларами.  На них хоть что—то купишь.  Но сами прекрасно знаете, что  литейка  подводит, она гонит налево, что клево. Плохо с межцеховой кооперацией.  Почему об этом не хотим говорить? Вы думаете, рано?  Сами себя делаем брехунами.  Возьмем слово, а  не выполним, если другим все равно. . . Вот и приходится за других отдуваться. 
        — Но ведь мы можем выдать столько продукции? Лишь бы Володя Климчук уследил за потоком, — запальчиво потеряв всякую официальность, перебил Карпенко.
        — Можем, но нам от этого какая выгода? Это директору нашему, да еще координатору, уважаемому Глебу  Григорьичу  Орлу выгодно, не Володьке Климчуку.  Спихнули мы Володю Климчука, как будто бы наверх, а в сторонку его отодвинули, на обочину, а Орла, выходит,  приветили.  Поменяли кукушку на ястреба.   
       — Чтобы Глеб Григорьич протолкнул продукцию на запад и восток по демпинговым или каким ценам!  А пустячок в яркую упаковку и продать подороже. Конечно, это непросто. Тот, кто владеет новейшей технологией, тот из мелочей делает большие деньги. Это не манипуляции с авизо. Нам мало перепадает? Что ж, занизим цифры, пусть тогда призадумаются. А нечего выставлять ребят болтунами. Нечего будить совесть смежников.  О себе надо подумать. Чем лучше мы работаем, тем хуже живем.  Лучше не до, чем пере. . .
Хохот прокатился по залу.
         — У кого получается, у того время летит. А у того, кому не везет, время как будто остановилось. Шебуршимся, а ничего. Какие—то мы шляпы... Мой— то уже мне не верит, — продолжала невозмутимая Катя.  —  Нынче верят слову телята. . .  Катя нарушила стройную схему собрания, над которой Карпенко сидел несколько ночей подряд, советовался с начальником цеха. Руководство цеха, правда, внесло свои коррективы в содержание собрания. И со всеми замечаниями  Карпенко согласился. Он предвкушал сладость успешно про-веденного собрания.  И вдруг эта Катя смешала все карты.  Конечно же, ему,  Карпенке,  трудно было воздержаться от личных выпадов. 
        — А ты бы взяла своего литейщика, да и всыпала ему кило соли в постный суп.  Иль ты во всем им довольна?
        —  Во всем, —   заступилась за мужа Катя, не чувствуя подвоха,  упреждая новый гогот заводских мужиков. — Им, литейщикам, поставляют металл абы какой.  Сам знаешь, не слепой. 
По залу покатился шелест потревоженных листьев. 
         — Хорошо шлифует Катя, но все сваливать на других не годится, — это голос Николая Бугрова. Он сборщик рабочих колес, сменивший Степана Петровича Молоткова. — Работаем не одни, связаны друг с другом. Нужно не катить друг на друга шары, а взяться за одно дело и напрячься. Вот у нас к концу месяца с зачисткой колес беда. Не успевает наша надежда —   Гена. А почему? Неповоротлив? Не в том дело. Не желает парень напрячься.  И приходится снимать людей с других участков.  И бросать их на подмогу к Гене. Пусть Гена не обижается, но это так. 
        — Не надо искать виноватых, — выкрикнул с места Угаров. —  Виноваты сами, ввязавшись в дело.  Если всерьез.  Или мы играем в поддавки?
Он мог и не присутствовать на собрании, потому что его смена работала. Но Угаров всегда хотел быть в курсе событий, чтобы потом не спрашивать других, то есть не быть зависимым. Худой, жилистый, в сером индивидуального по-кроя костюме, с острым, птичьим взглядом —  он воплощение недовольства и несогласия.  Его реплика была направлена против Карпенко, на то, чтобы "посадить на место". Конечно, хорош инженер, молод и горяч. Ухо держи востро. Но возникнут ведь неизбежные неувязки в планировании, снабжении, межцеховой кооперации. И в случае недора-зумения будут спрашивать с начальника цеха. Его идею встретили неприветливо.  У начальника цеха много забот.  К нему и в обычные дни невозможно попасть на прием и за две минуты изложить суть дела, ибо на третьей минуте бог скучает.
         — Уводят, мне кажется, собрание куда—то в сторону, —  с  умыслом произнес Угаров, оглядываясь на президиум. —  Вместо того, чтобы изыскивать резервы, заниматься экономическими расчетами, говорим пустые разговоры. 
— У вас есть предложение?— перебил Угарова чей—то задорный тенорок.
 — Неуместно перебивать, — выдохнул Угаров и сел, явно выражая обиду.
В дальнем уголке, воспользовавшись моментом, закопошились подростки из технического училища. 
          — Да отстань ты, патлатый, мигом кнокну, не серди. 
— Что ты сказал, чудило? У тебя лишний хребет? Скажи, быстро выбью.
        — Хватит, не мешайте, — приструнил ребят Алексей Кузьмич, потому что никто не решался утихомирить их.
        И стало тихо в красном уголке.  Слышно было, как трудятся по— пчелиному станки. Привстал со стула Ставыщенков, мотнув коротко стриженной головой. 
        — Слово имеет Михаил Павлович, —  с долей торжественности и почтительности произнес Карпенко.
         И вовсе не предусмотренное схемой новое, вторичное выступление начальника цеха спутало планы Карпенко.
       Ставыщенков вытянулся во весь рост,  приложил ладонь к груди и сказал:
       — Я рад сегодня. По душам поговорили.  Всем досталось.  За глаза расчехвостили Глеба Григорьевича Орла, а зря.  Сейчас он в Вашингтоне  утрясает проблемы.  Амери-канцы упрекают нас, что мы поставляем продукцию по демпинговым ценам.  Расхватывают нашу продукцию их постоянные потребители. Потому их производители терпят убытки. Поэтому хотят нас выставить. Глебу Григорьевичу приходится сражаться за нас.  А в Омске Климчук теребит смежников нерадивых. 
       — Зачем?—  раздался писклявый голосок. — Их надо или  заинтересовать, или напугать.
       — Ну, умница.  Кроют  обычно по трафарету —  снизу вверх и наоборот.  А чтобы начистоту, без утайки о том, что накопилось —  редкость.  Спасибо Карпенке, что верно уловил настроение коллектива, отказался от шаблонов в проведении столь ответственного  собрания.  Шаблоны —  необходимая вещь в технологическом процессе, но в людских отношениях —  увы! вредны.
 Ставыщенков, конечно, закидал авансами молодого председателя цехкома, который как раз боялся отступить от традиции в проведении общественных мероприятий, боялся импровизации, опасаясь упреков "консерваторов", и  сам он, Михаил Павлович, знал, что дает большие авансы, но не мог поступить иначе. У него была привычка говорить комплименты понравившимся молодым людям. Была такая слабость. 
        Карпенко сделался пунцовым.  Ох, уж этот Михаил Павлович! С виду строг,  а на деле. . . Вроде бы говорит нужные вещи, а вдумаешься, то приходится краснеть: сплошная похвала! Катино стихийное вторжение в технологический процесс мирного проходного собрания выдал как заслугу предцехкома. Дескать, предцехкома предусмотрел этот "оживляж". Разумеется, все видели это, все отчетливо сознавали это.  "Как же не краснеть, когда каждый, кто присутствовал, понимает, что Михаил Павлович выдает похвалу и тем самым ставит себя на большую высоту, на должность учителя, мудрого учителя. Но какой же он, Ставыщенков, учитель?  "Ненамного старше меня, не в смысле прожитых лет, — про себя возражает Карпенко. —  И если разобраться, я без пяти минут инженер. И это постоянное подчеркивание, что он старше, выше, конечно, неуместно. Не хватало еще смеха в зале. . . " Карпенке почудилось, что зал реагирует на странную игру двух руководителей цеха откро-венным смехом. Но смеха, слава богу, не последовало. 
      — Поступили записки из зала.  Отвечать сейчас или после прений?
      — Сейчас!
    — Хорошо. Михаил Павлович, вам опять слово, — сказал Карпенко и  потеснил сидящих в президиуме.
       Ставыщенков вновь возвысился над президиумом и давал обстоятельные, толковые ответы на поступавшие в президиум собрания вопросы.
        — Дорогие мои, мы здесь не пиво пить и не на дискотеке.  Все мы вместе и каждый на своем месте —  тогда  сможем что—то.  Потому исключается отсебятина, всякое неприличие. . . Что касается Глеба Григорьевича Орла —  то пусть налаживает связи да хоть с чертом!  Почему я горой за него? Родня? Троюродному забору троюродный плетень? Разве что...  Он вытащит нас из ямы.
        —  А если не вытащит?—  пробуравил тот же писклявый голосок.
       — Тогда ему. . .   
 Поэтому Карпенко пришлось отказаться от заключительного слова.  А оно  было обязательным в продуманной схеме собрания.  Ставыщенков нарушил весь регламент собрания и не по собственной прихоти, а потому, что был центром притяжения. . .  Карпенко в этот момент чувствовал себя скверно. И напрасно. Рабочие не считали, что теряли время даром. Они считали, что собрание прошло очень даже удачно. Во всяком случае, много надежд и мыслей разбудило это очередное профсоюзное собрание.  Все—таки без шороху сформировали экспортную группу, куда попал и Слава Соколов, не без влияния Ставыщенкова и Воробьева. . .

***

         Среди разделившихся на группки рабочих, конечно, не мог затеряться Слава Соколов. Хоть и не очень видный парень.  Среднего роста, довольно стройный, льняноволосый.  Держится с достоинством.  Сегодня он одет очень нарядно. Наверное, собрался после работы в парк. В черных брюках и белой рубашке. Действительно, он направился в прибрежный парк.  Заладился после работы бежать на набережную Амура и любоваться игрою волн.  Спокойный танец воды, голубое небо, нарядные люди как—то будили сладкие воспоминания. Слава садился на верхнюю ступеньку гранитной набережной и думал об  Ирине.  Ирина Молоткова —  его боль душевная.  И думы беспокойные, трудные и в общем—то радостные. Познакомился с ней совершенно случайно. Степан Петрович стоял в очереди за пивом. . . Разговорились. Пиво развязывает языки.
       — Я знаю, ты славный малый.  А ты знаешь, у меня дочь, ее Ириной звать.  Не знаком? Могу и  познакомить.
       Разговорились так, что заплелись языки.  Но Слава захмелел, а Степан Петрович опьянел.
  И в конце концов Славе пришлось проводить Степана Петровича до дверей его квартиры.  И тут случилось то, что остается в памяти.  Открылась дверь и в ее проеме возникла как по волшебству прекрасная девушка. . . открыла Ирина. И сразу же возникло между ними взаимное любопытство. О встрече они не говорили, но знали, что встретятся. И встретились. На этой самой набережной. Ирина оказалась тем человеком, по котором он тосковал. Душевно тонким, ранимым  человеком.  Слава не задумывался, красива ли она.  Да, красива.  Физическая красота пройдет, а красота души может очаровать, "свести с ума", возвысить родственную душу.  Но эта красота увлекла его.  Но это чувство нельзя назвать влечением, он это сознавал отчетливо, потому что он уже не был невинным юношей, не мог забыть Зою. . . Ирина была ласкова  с ним.  Доступна, доверительно доступна, и он не мог позволить ничего лишнего. Даже намека какого — никакого.  И  все—таки они так сроднились. . . Подали заявление в загс. И неожиданно Ирина начала сторониться его. После несчастного случая со Степаном Петровичем. Вначале он примирился с этим.  Девушка переживает за отца, ей не до чего, все потом же, потом. . . Может быть, кто—то выдал небольшую тайну Славы. Он тайно от Ирины встречался с девицей легкого поведения.  Потом сошелся еще с какой— то женщиной.  Да и с Ганной завязались какие— то отношения, но чисто платонические.  Но его тянуло к "плохим" девушкам.  Ты желаешь "того" и не надо стесняться признаться в этом. . . О таких отношениях с Ириной у него и в мыслях не было. Он не мог представить в своих объятиях Ирину. Она была слишком родственна, слишком близка ему, чтобы позволить какие—то вольности, которых он позволял с другими девушками. Но все— таки ему не хотелось уступать кому—либо Ирину. И очень остро переживал неожиданное охлаждение к нему Ирины. Неужели она знает что—то про тех девиц? Слава сам отлично понимал, что в отношениях с девушками у него "неразбериха". И началось это года три назад. Как— то он, удачно подработав на сборе металлолома, решил провести отпуск у дяди, в Алматы. И тогда он впервые всерьез задумался о любви.  Любовь к Ирине захватила его, взяла в тиски его душу, но не лишила разума. . . Встретилась Зоя.  Совершенно случайно. В парке имени двадцать восьми героев— панфиловцев, в летнем кинотеатре. По воле кассирши они с Зоей оказались рядом.  Они ощутили близость и почувствовали, что чувство близости возникло помимо их воли.  И, естественно, у Славы пробудилось желание проводить Зою.  Она была довольно разговорчива, столь же доверчива.  Слава даже не задумывался над тем, к чему придет это случайное знакомство.  В темноте он не разглядел как следует  Зою.  Среднего роста, тонкая, воздушная. . . Наверное, красива.  А, может, и нет.  Но она сразу же понравилась ему.  Веселая, ироничная.  В ней привлекало то, чего так недоставало Славе —  открытость, обаяние чистоты и в то же время неземная печаль в глазах.  Откуда такая рассу-дительность, наивная мудрость в короткий срок земного существования?—  удивлялся он. Ей же, самое многое, лет шестнадцать.  Мне хочется бежать, мне грустно.  Но ведь по-чему?
       — Я не могу грустить, даже потому, что моя жизнь —  сплошная грусть, —  капризно, чем категорично заявила Зоя. 
       — Потому что одиноко?
       — Не знаю, может быть, Слава. 
И она с некоторой иронией "прошлась" по "своей" жизни.  Когда была маленькой, их с мамой оставил отец.  Разлюбил маму.  Сбежал, исчез.  И  сейчас она и мама не знают, где отец.  Мама погоревала немного и вышла замуж и опять неудачно.  Не сошлись характерами.  Мама о своей жизни, отчим о своей беде.  Однажды отчим поехал в командировку в Москву, там его "обчистили", избили, он нанял кого— то, отомстил и угодил в Бутырку. . .  Мама поехала вызволять его.  Вызволила, привезла домой, но жизни не было.   Да и  Зоя нервировала отчима своими детскими шалостями.  Отчим  наказывал падчерицу, то ставя в угол, то  отбирая игрушки.  Мама не могла это перенести.  Вспыхивали ссоры.  И теперь они с мамой вновь одни.  Отчим стал бомжем, а потом исчез вовсе.  Весело живут.  А почему  должны повесить нос на квинту?  Грустью полна жизнь.  Надо уметь радоваться.   Зоя рассказала с юмором, в чем заключалось это их "веселье".  Но было грустно.   То скрывать, Зоя очень заинтриговала Соколова.  И он старался видеться с ней каждый день. И постепенно так привязались друг к другу, что мысль о разлуке была просто нелепа.  Они не стыдились, забываясь, и никак не могли в в страшном сне допустить, что они могут прожить друг без друга. Но отпуск кончался, деньги растаяли.   Слава не мог откладывать   на спасительное завтра какое—то решение из сложившейся ситуации. Он решил не откладывать. Ехать со Славой за тридевять земель в звании знакомой Зоя благородно откажется.  А ему оставаться здесь было уже  нельзя, негде жить.  У дяди тесно, даже еще приведет жену.  Зоя позволяла Славе все, исполняя роль жены, она позволяла ему насладиться ею. . .  А Зоина мама не признала бы такого зятя.  Она хотела, чтобы Зоя вышла за "своего".  Все складывалось не в его пользу.   Он чувствовал, что может раскрыться, расправить крылья именно на заводской площадке.  Это он инстинктивно чувствовал. И не только инстинктом. . . жил, но и совестью.  Соблазнил девушку —  надо отвечать.  Оставалось только одно: пойти в загс, расписаться, мужем и женой прилететь в Хабаровск, жить новой семейной жизнью.  Предчувствие его не обмануло.  Состоялся трудный разговор. Опять же в парке имени двадцати восьми героев— панфиловцев.  Лунная ночь, се-ребряные тени, будто шлейфы, тянутся за деревьями, тревожа Славу. Он несмело обнял девушку.  И почувствовал ласковое тепло тоненького, упругого тела. А глаза ее, большие, бархатно— черные, жгли его своей беззащитностью.  Обнявшись, они стояли  долго, почти вечность.
        — Зачем ты мне лгала?
       — Я не лгала. . . я хотела с тобой.  Это же главное, это правда.  А что прибавила три годика. . . 
       — Значит, тебе шестнадцать? Я так и знал, что. . .
        — Что, что?
         — А то!. . 
           — Хоть я выйду замуж за тебя, ничего пока нам не светит. Мама не отпустит. И моя казахская родня по отцу.  Они решили мою судьбу.  Благодаря родне мы с мамой как—то держимся.  Но если оставлю ее, она умрет, вот и все. После всех ее несчастий остаться одной? Я не могу ее оставить.  Она болеет, ее оставлять одну нельзя.  Вот если вылечится, что не верится, тогда мы бы поехали куда угодно.  Подождем. Можешь подождать?
          — Попробуем.
          Они остались ночевать в парке.
        — Попробуй забыть меня, я с тобой, я в тебе. . . 
        — Разве можно забыть все, что произошло, Зоя?
         —  Прости, не сказала тебе слова любви, я доказала это. . .
          — Знаю. . .
         В порыве восторженном он сжимал в объятиях доверившуюся ему девушку, испытывая такую нежность к ней, что мутило сознание.
        — Зоя, как же я без тебя? Едем со мной. Твоя родня поймет, твоя мама поймет.  А не поймут, так пусть. . .
         — Она умрет, если узнает, что произошло у нас тобой.  Я каюсь.  Зачем это было, зачем?— Зоя вдруг разры-далась у него на груди.
       — Прости меня, Зоинька, прости. . . я буду ждать тебя.  Ты приедешь. Ты должна приехать. Я не могу уже без тебя. Нет, не умрет твоя мама, если узнает. . .
         — Зачем же так? Да, мама моя больна.  Я вижу, как она устает, устает.  Гуляет по вечерам с собачкой.  Весь смысл жизни —  в собачке. Другие обзаводятся хоромами, а ей ничего не нужно. . .
         Слава улетел в Хабаровск без Зои, один.  Постарается решить прежде всего квартирный вопрос, проклятый вопрос.   
        Вот уже прошло более года.  Слава писал ей, Зое, писал каждый день.  А она ответила всего на три его письма.  А в последний раз несколько слов вывела на листке школьной тетради и вложила свою фотокарточку.  Слава, окрыленный надеждой, поспешил с посланием. . . души и сердца.  "На фотокарточке ты прекрасна.  Не могу составить словесного портрета.  Ты постриглась? Прическа хорошая, мне нравится.  Но не в этом достоинство человека.  А в том, наверное, насколько человек духовно организован, какие мысли (сиречь —  действия) в нем вспыхивают в мозгу.  Раз у тебя мыслей нет, то ты опустошенный человек.  Шучу.  Неужели мамино горе так иссушило твое сердце? Я не могу ничего понять.  Ты не находишь время, чтобы разобраться в своих чувствах.  А тот, кто находит на это время, тот находит счастье.  Я во-зомнил, что могу повлиять на тебя.  Оказывается, переоценил свои способности повлиять на тех, кто сердцем со мной.  Увы! Наверное, чувство долга заглушило главное. . .  Да что я упрекаю тебя? Сам такой же.  Однажды надо мной посмеялись, мол, что ты носишься как угорелый, ведь от этого земля не сойдет с орбиты, а очередь на квартиру не сдвинется.  Всему свое время.  Может, сдвинется? Остудили меня, дескать, иди, гуляй, совершай  благоглупости.  Тот миг, когда мы одни были, есть суть счастья. Приезжай, Зоя!"
      Ответа на это письмо Слава не дождался.  Почему она решила не отвечать? Что с ней произошло? Может быть, кто—то понравился ей? Вполне возможно.  Но Зоя молчит, ничего не объяснив толком.  Слава не может не обратиться к ней с мольбой. . .
         "Зоя, я очень счастлив, что есть на свете душа, которая понимает тебя.  Ты поняла только насчет откровенности.  Всего наполовину поняла.  А в остальном.  Ты вот понимаешь, что доброта и доброжелательность, любовь к людям, стремление служить и помогать им делают нас счастливыми.  Понятно, понятно.   Значит, ты не хочешь счастья.  (Шучу!)
       Следовательно, ты не можешь быть доброй.  Да отсохнет мой язык за такое.  Зоя, милая, золотое сердце.  Ты подарила мне смысл жизни.  Я уж совсем отчаялся.  И на заре ты появилась в золотом сиянии.  Ты вся моя  надежда.  И мне стало лучше.  Знаешь, чтобы жить скромно, надо затеряться среди людей.  Потому меня иногда тянет в Москву, в Лондон и Париж, Сеул, Пекин, Монреаль,  говорят, там можно затеряться.  Но и найти себя. . . Потому мои братья остались в столице после окончания учебы.  Правда, мне ничего не известно, что они, как они.  Устраиваются.  А они гордые, ничего не пишут.  Надо уметь найти себя.  И первые —  мы нашли друг друга.  Это счастье, которое, как птица, не дается в руки.  Однажды проснешься, а этой птицы нет —  упорхнула.  Опоздал проснуться секундой раньше.  Мне  теперь нельзя жить надеждой, потому что она уменьшается с каждой минутой.  Только не знаю, что означает "нельзя терять ни минуты".  Как бы ни сложилась моя судьба, я признателен тебе за все откровенности.  Какое это счастье, когда человек доверяется тебе! Ты помни это, Зоя.  Как бы хотел встречи, ты не представляешь.  Неужели родные твои не поймут этого? Может быть, не родня?  Может быть, в тебе судьба моя? Ты спрашиваешь, какие у меня глаза.  Забываешь. . .  Я храню твое письма, перечитываю.  Наизусть знаю, а какая радость, какое наслаждение —  перечитывать твои письма.  Мне приятно вновь переживать все те чувства, что испытывал. . .  Мне хочется все повторить, причем тут в век информации!  Человек не только сгусток информация, а чувства имеет.  И меня возмущает такой взгляд на человека: чем он полезен, то есть какую информацию он в себе носит.  Ужасно.  Разве не прекрасны сами по себе чувства? Чувства, которых испытывает любящий человек, кем бы он не был, облеченным властью, не облеченным, ученым или рабочим?  Они есть и можно верить только им.  От меня ждут разрешения, развязывания узла. . . Однажды я уже распутывал запутанный узел, это понравилось.  Меня даже поругали за медлитель-ность.  Я нервно усмехнулся и выдал на— гора кое—что.  Я  развязывал чужой узел.  Развяжи  ты теперь. . . Хочу забыться, уйти в творчество.  У творчества нет графика, режима, решения приходят неожиданно, творчество —  это вечный узел. . . Когда же мы встретимся? Слава". 
         И на это письмо он не дождался ответа. . .  Что ж, что ни говори, расстояние — это смерть для верности. . . Нет, не расстояние— просто Славе не везет. Зоя не самостоятельный человек, зависимый.  Если бы не мама.  Так она думала. Причем мама?  В конце концов мама поймет. Ей недостает решительности для своего же  счастья.  И нарушила обещание: отвечать на письма. Наверное, встречается с кем—то под присмотром родни .  Эта мысль обжигала сердце Славы.  "Она встречается с кем—то.  Она холодна,  увертлива, скользка, как змея.  Красива, так красива, что красота ее будто поддельная, ненастоящая.  Пробудила желания и поманила пальчиком и. . .Она  позабыла меня,"— сомнения и предчувствия  угнетали  его психику. Он терял присутствие духа. Неужели измена? Какие— то слухи, какие—то сплетни.  Он не хочет и слышать. . . Красивая девушка, поклонники всякие, потому и сплетни. Но она—то не спешит развеять эти сплетни!  Вряд ли он спокойно перенесет это.  Отпроситься дня на два, слетать к ней?  Если измена, то какая же встреча? Можно ли собрать разбитую чашу? Но как без встречи? Встретиться и…Такая встреча только сделает нас заложниками того, что было, но не стало настоящим. Недоставало этой путаницу в  наших непростых отношениях. Если встретилась с другим, дружит, то зачем мешать им? И все—таки трудно было свыкнуться с мыслью, что Зоя отдала свое сердце другому. . .  Он не сердит на нее, но все же. . .  Ему тогда казалось, что не развязать уз любви, даже разлука. . . Какая была разлука! Тогда никто бы ни за что не поверил, что нить оборвалась, и ничто не в состоянии соединить эту нить.  Слава до сих пор слышит зоины  всхлипы и ее жалкие причитания:
       — Я не плачу, я так. . . Мама сказала, как будет восемнадцать, тогда я могу распоряжаться  собой.
        — Уснуть и проснуться через два года. Вот и все! Зоя, да это же ерунда.
        Да и что он может сказать на зоины извинения? Ровно ничего.  Разве Слава настаивает на том, чтобы Зоя оставила свою маму? Если ее мама не может перенести климат иных широт, то все равно найдется выход из тупика. Так Слава и написал Зое.  А Зоя молчит. Тоскливо стало на душе. Будто отсекли у него часть души. Ту часть, где Зоя.  И образовавшийся вакуум мучил его.  Слава засыпал девушку упреками.  И,  видать, вышло очень неуклюже. Зоя хранила прежнее молчание.  Слава тогда решил взять недельный отпуск и слетать в Алматы.  Скоро у Зои каникулы. Она заканчивает десятый класс. Неужели нельзя уговорить ее переехать сюда, в Хабаровск?  А если все же скажет "да"? И  возникла проблема жилплощади.  Ни денег, ни связей, чтобы сказочно краиво получилось. Купить квартиру нельзя, закон запрещает. Надо жениться ,  записаться в очередь на квартиру, представив справу о том, что снимаешь комнатку,  а  ждать придется  пятнадцать – двадцать дет,  терпеливо ждать, не опуститься, не спиться, быть ударником труд.  И сводить  концы с концами.   Вообще, Соколовы всегда бывали голы,  как соколы.  Их прозвали Соколами, не за удаль, а за бедность! Но когда—то прадед Славы  жил в Подмосковье в кирпичном архитектурно не убогом домике, построенном еще при царе прадедом, управляющим кирпичного завода.  Дом крепкий, с мансардой   из лиственницы.  Остался в этом доме дед с большой семьей.  А в лихолетья  революций  на них свалились все напасти. Прадеда, управляющего кирпичным заводом, отравили. Косились и на деда, как на "сына миллионщика".  А еще выяснилось, что супруга—то  из захудалого, но дворянского рода.   Так семья деда кочевала по стране, избегая скорого суда, в тридцатом году она очутилась  в Хабаровске.  Там и умер дед.  Его сын, будущий отец Славы,  мальчишкой пришел на механический завод.  Случился на заводе пожар. Страшный пожар. Горели станки.  А от заготовок    развернулось полотнище пламени. На  другой день пришли на завод  хмурые молчаливые  люди, увели главного инженера,  ведущего технолога и  инженера по технике безопасности.  С тех пор от них  ни слуху, ни духу.  Родные арестованных ждут который год…  Совсем  недавно узнали, что  арестованных в тот же день расстреляли на испытательном полигоне.  Причем, закопали там же. Недавно, при ремонтных работах,  раскопали… При тушении пожара отец Славы  погиб.  Славе едва минуло десять годов. Его взял на воспитание дядя, после скитаний обосновавшийся в Алма—Ате.  Там Слава закончил техникум и вернулся в Хабаровск.  Поступил в институт на вечернее отделение.  Подошло время жениться, а жениться хотелось по любви, на Зое. . . И нелады с невестой. Много неприятных дум вызвала Зоя своим загадочным молчанием.  И воспаляла воображение Славы. Он будто видел Зою в обнимку с парнем. . .  и все в нем вскипало. Воспаленное воображение рисовало такую неблагодарную картину, что. . . но  развеяла его тоску Ирина.
       — Сердцем она с тобой, но быть с тобой не может.  Вот увидишь.
       Случайно Слава узнал, что Зою сосватали. . . И это вдруг возмутило…все  его существо.  "Да что это? Ирина никогда так не поступит".  Ирина нравилась ему, чувство возникло, хорошее, девушка стала ему как сестра. У него не возникало никаких нескромных мыслей по отношению к  Иринке. Не то что Зоя. . . Он одобрял иринино трудолюбие, доброжелательность и романтический порыв.  Из—за этой возникшей близости он не замечал, что Ирина прежде всего девушка, "не только сосуд духовный". Тоска по Зое  затмевала все, как бы лишала зрения. Он был рядом с Ириной и не замечал ее.  Он догадывался, что у нее много поклонников, порой чувство ревности ну не захлестывало его, но остро кололо сердце .  Он проводил ночи с первой попавшейся девушкой, чтобы заглушить это чувство. . .  Часто задумы-вался, плохо ли это или хорошо, но ни одного шага не сделал, чтобы упрочить свое право на Ирину. Отношения стали натянуты, запутаны.  Они не знали, как вести себя дальше, Слава даже стеснялся уединения с Ириной, ему казалось, что Степан Петрович укоряет его за "домогательства".  А ребята, которые не были, как говорится, "представлены Степану Петровичу", назойливо домогались внимания  Ирины, и от них не отмахнешься, как от комаров. Слава решил дождаться  выбора Ирины. . .  И случайно встретился с Ганной, внучкой Угарова. 
         — Скучаешь, Славк!
            — Добрый вечер, Ганна!— отозвался Слава, возвращаясь к земным берегам.
           — Вечер добрый!
            Ганна Угарова прогуливалась по гранитной набережной,  в гордом одиночестве и непраздном раздумье.  Она так и сказала Соколову, что несет сюда, на гранитную набережную свои переживания и думы.  Наверное, боялась выглядеть перед ним пустышкой, красивой оболочкой. Ее без сомнения считают красавицей, всяческие жюри признали, измерили ее красоту в сантиметрах и в пропорциях, в модели  прочат. Приятно. Надо быть в форме. Перед Славой не стыдно...  Тем более ничего не ассоциируется со Славой.  Тем более, что  он как будто носит чужую фамилию. Ей хотелось, чтобы он побаивался ее язычка. Слово — серебро,  молчание — золото, все так, но чистое серебро  сияет радушно. Когда молчит красивая девушка, впечатляет. Но молчание не может сблизить сердца...
        Девушка остановилась, скрестила руки на высокой, озорной груди и устремила взгляд вдаль. В туманной мгле едва обозначился древний седой пик, пронзивший высокое небо. Оно манило неразгаданной  загадкой.  Было тихо и свежо.
      А они выглядели бронзовыми статуями под лучами закатного солнца, но в пене лучей высветлялись кудри.
        — Проводи меня, Славк, — чуть слышно сказала Ганна и захлопала черными ресницами, обведенными тушью. Против этих бабочек— ресниц устоять было невозможно. 
       — Ганна. . . — чуть слышно, с предательской дрожью в голосе произнес он, беря ее за руку. . .   Она  не вырвала свою руку, но ничего не ответила.
И у него  невольно вырвалось:
              — Я жду твоего  решения.  Выйди за меня замуж. Ты обещала   подумать. Когда скажешь «да»?
       Он  был не в себе в приливе желания.  Ганна почувствовала , что теряет самообладание, и   с усилием воли отвела его  руки.
         — Я выйду за тебя…И все будет.  Ты  станешь моим первым мужчиной и последним. Когда?  Когда обменяемся обручальными кольцами. Но когда это случится? Мне надо подняться на подиум, век модели короток, не до замужества...Я еще должна контракт подписать.   
         — Недавно ты говорила другое.
         —Да мало ли что говорила? — она вырвала свою руку из его руки, сверкнула сердитым взглядом. — И вообще гово-рить нам не о чем. Кто знает, что будет завтра. Судьбу я свою выбрала.  Прощай.   
         Он заметно охладел к ней после этого свидания, вспомнил девушку, проживающую в общежитии, поехал к ней. Она полусонная, в распахнутом  халате,  пустила его к себе в комнату и отпустила под утро,  ктолив его жажду физической любви... Но  ушел недовольный, с большей смутой на душе. Изменил Ганне. Он осознал это и почувствовал какое—то  страшное опустошение.
 
***
          Михаил Павлович Ставыщенков создал комиссию по экспорту.  Решил возглавить ее. Поручить это дело Карпенке он не мог. Тот хороший инженер, но молод и горяч.  Может, и "запороть" проект.  Это одно.  Возникнут неизбежные неувязки в планировании, снабжении, межцеховой и межзаводской кооперации. И в случае недоразумения, неувязочки будут наседать на начальника цеха. Его идею встретили неприветливо. Так что это? Сколько можно?  У начальника цеха много забот.  К нему и в обычные дни нелегко пробиться.  Да еще с экспортом. Люди будут толкаться у дверей и все бесполезно. Лучше бы возглавить комиссию заместителю. . . На совещании разгорелся спор.
       Конечно, победил Ставыщенков.  Проголосовали "за" чуть больше половины присутствующих.  С каждым из них Ставыщенков "провел" работу.  Решающим был голос Славы Соколова.  Ни Карпенко, ни Куликов, ни Воробьев не могли голосовать "за", дабы не обвинили их в подхалимстве.  Нет, Ставыщенков не выкручивал подчиненным руки.  Одни были  за то, чтобы комиссию возглавлял заместитель, другие —  чтобы Ставыщенков.  Уж очень высока ставка.  Прежде всего это контроль за денежным потоком. . .  Это тот случай, когда у каждого своя правда.  Как быть? Истина устанавливается силой? Так было всегда и так будет?  Есть орлиная правда, есть голубиная.  Единой правды, увы! нет.
       Ставыщенков учился в одно время с братьями Орлами, но пути— дороги разошлись.  Только Глеб Орел говорил о разных правдах.  Прав Глеб? Может быть.  Недавно их пути сошлись.  Глеб помог Ставыщенкову. . .  В чем заключалась помощь, как она повлияла на возвышение Ставыщенкова, заинтересованные люди так и не узнали.  Они полагали, не без основания, что этому предшествовала жестокая, неринговая борьба, с болевыми приемами, подсечками, ложными выпадами, и в итоге долгожданный приказ о назначении.   Глеб Григорьевич признался, что пришлось ему где—то уступить, переиграть, отступить, вновь идти в наступление, чтобы из группы создать команду. Ему недоставало чутья, поэтому может быть, кого—то обидел, кого—то  вдохновил на-прасными надеждами.  Эти ошибки когда—нибудь "сработают", "накажут", эти ошибки вызовут нежелательное развитие событий, но увы! эти ошибки нельзя исправить,  они —  роковые ошибки. . .
         Но эта победа стоила Ставыщенкову многих испорченных нервов.  Он срывался, матерился, люди впервые видели его таким.  Мастера расходились недружно, по одному подходили к уставшему начальнику цеха с назойливыми вопросами насчет номенклатуры изделий, поставок. . . И Михаил Павлович пожинал бурю от раздутого своей волей ветерка недовольства. . .  Домой пришел в состоянии, близком к обмороку.  Слишком много было "срывов" на сегодня. Такого насыщенного событиями, разговорами, нервными узла-ми рокового дня давно Михаил Павлович не помнил. 
         Жена, постаревшая в хлопотах, молодая еще женщина, встретила Михаила Павловича неприветливо:
        — Опять тебя уморили на собрании? Карпенко—проныра затевает все это? В профсоюзные лидеры он метит.  Уже стал председателем общезаводского профсоюза? Ну вот.  А ты? Бросил бы все это, Миш? Зачем нам все это нужно? Что, министром станешь?  Здоровье —  вот твой министр.  Ты стал замдиректора завода? А сможешь? Надорвешься, чует сердце, надорвешься.  Ты хочешь, чтобы я была еще и твоей медсест-рой?
        —  До этого не дойдет, успокойся!— остановил ее Михаил Павлович.
         Временами он ненавидел жену. Пока что выходило так, как она предсказывала. Она уверяла, что не получится так, как задумал Ставыщенков.  А что он задумал? Фактическим завладеть краном. . . Зачем?  Чтобы на вопрос: "Так как же нам жить?" —  он смог бы ответить кратко: "Вот так. . . " Но борясь за кран, он "предавал" интересы цеха и завода?! Он почувствовал какой—то страх.  Не без пользы. Только тогда человек может оглянуться вокруг себя, заглянуть во внутрь своей души, когда нависнет над ним угроза. Он—то взглянул на себя. Но чтобы другие могли взглянуть на себя, Михаилу Павловичу приходиться закрывать глаза на многое, некогда даже отдышаться.  Себестоимость, реализация, прибыль —  вот чем  жив Ставыщенков.  Он считал себя посредственным начальником. Но раздумывал,  может ли стать талантливым директором!
          А на  месте начальника цеха нужен не скрытый эгоист, законченная посредственность, чтобы суматошная работа приобрела черты целесообразности. На где взять такого эгоиста? Скажите — спасибо, что отыскался.   Ставыщенков считает себя хорошей посредственностью.  Но как может посредственность стать точкой притяжения? И ему нельзя было позволить образоваться вокруг себя вакууму. Ему надо было оставаться общительным человеком, быть человеком с широкой натурой.  К сожалению, он не был близок к людям, защищался от "нападок".  Он страшно боялся соавторства. Он хотел один, один все сделать, сделать все доброе и подарить это людям! Пожалуйста, берите сколько хотите, и помните доброго Михаила Павловича. Не хотел, чтобы кто—то участвовал в реализации его идеи. Ему казалось, что примазываются к его идее, ущемляют его самолюбие. И тогда начал он утаивать свои мысли.  Не "разжевывая" на собрании свои деловые соображения, а твердил только о качестве продукции и об отношении к этому вопросу тех, от которых оно зависит, стыдил, увещевал, убеждал. 
        — Не упрекал бы тех, кто не хочет уже ничего, Миш.  Ты уж  глаза в глаза с теми, кто хочет жить с достоинством.   И они бы шли к тебе, несли бы тебе свои мысли, проектики — сюжетики. Тебе бы легче, тебе бы взлет мысли. .  . — намекала жена, хитро улыбаясь. Острые скулы ее румянились, глазки вспыхивали, как спички. 
         Жена его раздражала своими попреками—упреками,   выражениями недовольства им.  Он с трудом сдерживал себя от проявления  грубостей, глупостей, Михаил Павлович готов был даже ударить ее в такие минуты. Она как домашний рент-ген, проникала в душу его свободно и производила сладостные опустошения.
          — Не лезь!— рявкнул Михаил Павлович. — Ничего ты не знаешь. Отдавать всегда легче, чем принимать. Не понимают меня люди, которым я душу. . .
          — Трудный ты заяц. 
          — Ты героиня на кухне.
          — Я женщина. А ты  кто, вообще…
 Тяжелый у него характер. Из—за этого характера постепенно он лишился друзей. Не жалеет, что потерял друзей. Значит, были ненадежные друзья.  Но одна потеря ему дорога. . . И как вспомнит об этой потере, так озноб проходит по коже. То была давняя потеря.  Лада Федорова, одноклассница.  Она была его первой любовью, первым опытом жизни, первым "блином" в интимной жизни. Разумеется, первый блин комом. Но почему? Лада про-мелькнула в его жизни ласточкой, но осталась в памяти. Она стала в его жизни высшим судьей. Иногда проводив хорошенькую знакомую, например, однокурсницу, Миша хватается за вздыбленные вихры: каков человек!  Зачем я таких глупостей нагородил! Лада бы высмеяла! И сейчас, по истечении стольких лет, он  видел себя и Ладу в саду районной больницы, мимо которой они проходили, торопясь в школу: боялись строгого директора школы, который мог исключить из школы за малейшую провинность .  Кажется, началось у него особенное отношение к Ладе в девятом классе, весной, когда на деревьях набухали первые почки.  Он боялся подойти к Ладе близко. Сердце колотилось, так что оно могло лопнуть. Но оно не лопнуло.  И было прекрасно на душе.
А к лету он знал, что любит, любит Ладу.  Это у него случилось в первый день каникул.  Они сидели на итоговом собрании, как на иголках, и ждали того момента, когда классный руководитель Алексей Николаевич повел бровью и радостной улыбкой раздавал переводные свидетельства.  Тогда началось невообразимое. Алексей Николаевич хлопнул ладонью по столу и добившись тишины, сказал, что он бы прогулялся  с классом у ближайшего затона. Это на реке Каратал, впадающей в озеро Балхаш, как говорила гео-графичка, молоденькая Нина Андреевна. Она в затон идти не захотела. И ребята во главе с Алексеем Николаевичем гурьбой отправились в затон. Это всего в трех километрах от школы. Миша казался равнодушным.  Тогда он был больше склонен к наблюдательности, созерцанию, чем к активным действиям. И плелся он сзади, ему интересно было наблюдать за другими.  Слышать их, видеть их. И заметил, что все они особенные.  Каждый интересен, мил. Даже круглый отличник Ленька Сидоров или Буген  Мусайбеков, который хорошо пел и выручал школу на районной олимпиаде художественной самодеятельности. Этих индивидов Миша до сегодняшнего дня не мог терпеть. В школе возятся с ними, как с вундеркиндами. Никакие они не надежда всей школы! Но им внушили, что они особенные.  А если отбросить всю  эту шелуху, так они милые ребята. Вот Лада, улыбчивая, вежливая Лада —  особенная, незабвенная.  И все же все особенные, как живые создания, и он не может относиться к ним плохо, ибо они и он равны как "я  есмь".  Такое открытие ошеломило Мишу. Почему оно не пришло в голову раньше? И тогда бы он относился к каждому лучше, уважительнее и проще! Его самого—то признавали особенным за способность к изобретательству! Миниатюрный электромоторчик, действующая модель трактора, легковой автомобиль размером со спичечную коробку —  восхищали однокласс-ников и  учителей.  Больше всего учителей.  И он незаметно для себя начал обособляться, отделяться  от ребят.   Миша не задумывался над тем, к чему может привести осознание особости своего существования. Потом он поймет, что каждый человек должен быть особенным, потому что каждый должен жить по—своему, делать что—то свое.  Но Миша не очень—то был рад открывшейся способности к изо-бретательству. Он хотел повелевать судьбами людей, вести большое дело.  Мысля реальными категориями, он понял, что каких— то высот он все же достигнет. Что ж, надо стремиться стать директором завода, начальником промышленной группы, благо, что братьев Орлов рассекретили. . . И тогда он покажет. . .  Ну и что он покажет? Он не знал, что он покажет, но надо готовить себя к этому показу! Надо общаться с людьми, чтобы овладеть их думами и подчинить их своей воле. Быть не взломщиком душ,  но ваятелем.   Проста про-грамма. Но трудны подступы к ней. Надо ломать свой и чужой характеры.  Это одно. Но надо еще уметь любить друзей.  И до сих пор Михаил Павлович благодарен классному руководителю Алексею Николаевичу за ту экскурсию в затон. В школе, да и во всем районе такого не слыхать: учителя физкультуры назначили классным руководителем.  Не зря, значит, назначили. В затоне был небольшой островок, заросший желтым камышом. Туда и устремились ребята. Вела к затону узкая тропа, которая обрывалась Караталом, бурной, бурой рекой. На лодке и переправились к островку.  Никакой цели Алексей Николаевич перед учениками не ставил. Просто, мол,  побродим по камышовому острову и вернемся в город. Районный поселок Уш—Тобе стал недавно городом районного или областного подчинения. Поселок стал городом, но право же, в нем мало что изменилось. В море одноэтажных саманных домов редкими островками выделялись заводские корпуса, вокзал, учрежденческие здания. Но поселок стал городом и жители Уш—Тобе стали горожанами. И кажется, изменилось в форме жизни уштобинцев. Если хождение в затон считалось прогулкой, то теперь экскурсией, туристической вылазкой.  Но содержание осталось прежним: свидание с природой.  Как обкуренные бродили по островку. И он притягивал людей, как магнитом.  Это удивительный  уголок природы, уникальный.  Здесь человек иначе  смотрит на мир, на явления. . . И небо с веселыми облаками, и медовый ветерок, ласково щекочущий за ноздри. И тогда Миша как бы впервые увидел Ладу в светлых струях камыша.  Стебли камыша, будто лучи солнца,  просвечивали овальное, нежное лицо Лады, а волосы ее сливались с камышами.  И тогда Миша понял, как нестерпимо хороша Лада, как ласков ветерок, как дорог этот светлый мир. Он ничего не сказал Ладе по поводу своих новых мироощущений, о своем новом отношении к Ладе, но и она, наверное, поняла, что между ними произошло нечто такое, о чем надо молчать.  Они по—прежнему по—ребячески играли в прятки, догонялки, и это было прощанием с детством.  Миша возвращался домой другим человеком.  Дружбы с Ладой не получилось.  Что—то помешало им. Но Миша благодарен Алексею Николаевичу за эту экскурсию на камышовый остров. Лада стала недосягаемым его идеалом.  Поссорившись с ней, Михаил поехал учиться в Московский авиационный институт, по окончании был направлен в Хабаровский номерной завод.  Думал —  "временно",  а основался надолго, женился вот на хабаровчанке.
        — Трудный я человек, — признался Михаил Павлович жене.
       —  Что ты этим хочешь сказать? Тебе трудно со мной? Скажи.  Тебе, наверное, лучше знать.
        — Не знаю.
       — Миша, твоя беда, что ты самолюбив, а это и хорошо и плохо, когда с людьми —  это плохо, — говорила жена, на-блюдая, как Михаил Павлович ест наваристый борщ.
       — И это беда, и то беда, а все лебеда.  Каждый для себя мастак.
        — Ты хоть немного отдались от них. Приходишь домой сам не свой.  Чтоб не влияли на психику, создай людям идеальную обстановку, обстановку для творчества, и забудь себя в людях.  Ты не можешь забыть себя. Тебе хочется самому творить, ты ревнив. А будь выше, не равняй себя с другими. Ты руководитель, ты дай другим подышать. Ну, зачем тебе еще экспортная комиссия? Доверь другим. Ты скептик, на деле скептик. Твоя родная стихия —  конструкторском бюро. Но ты изменил своей стихии ради. . . Хочется покомандовать! Ты не в своей тарелке , потому ты необъективен. Ты становишься мелочным, сварливым, потому что как начальник ты посредственность, серость. Работал бы конструктором, за тобой следовала бы толпа еди-номышленников. . . 
      — Ты в первую очередь виновата, — произнес Михаил Павлович. — Ты же толкала меня на эту авантюру.
        — Не дури, Миша, — жена вдруг подошла к нему, стала сзади и обняла мужа за плечи. — Может быть, я и виновата. Я тогда думала, что ты сможешь. И вот ограбил ты своих людей в смысле радости. Вчера встретила Алексея Кузьмича. Затюкал ты его.  Только знает , что выбивает  заготовки, рисует накладные. . . И не знает, не ведает, что в мире делается. 
         — Он сам добровольно уклонился от большой жизни. Я его не отрывал.  После работы я же его не трогаю. Занимай-ся тем, что нравится.
         — Но ты же не даешь заниматься.
         — Засиделась ты в бюро технической информации. Стала сплетницей.  А ума не нажила. Языком чесать есть вре-мя. . . 
       — Не знала, что ты стал таким злым?— жена сорвала с мужниных плеч свои белые руки, которые вмиг отвердели. — Потому ты здесь.  Ради тебя никому не хочется ничего делать.
          — Минуточку, Надя! Выслушай до конца. Ваше бюро несостоятельно. Но там десятки специалистов. Им надо что—то делать. И они листают техническую литературу и за это получают зарплату. Освобожденные читатели! Новая категория технических работников. 
          — Какой ты злой, господи! Пользуешься тем, что аудитория не сможет возразить. . . Ты приди в бюро и скажи там. . . Не можешь! Так вот, имей терпение. Результат будет, уверяю тебя.  И я не принимаю твоих упреков.  А совесть моя чиста.  Я понимаю тебя. Чтобы унизить жену, ты готов очернить все бюро.  Хорошо, что они не знают.   
  Михаил Павлович уронил ложку, тяжело задышал. И ничего не видел перед собой. Мягкий, серый туман стоял перед глазами. Закачался пол под ногами.
        — Я не хотел тебя унизить, Надя.  Давай о работе не будем говорить дома.
        —  Как же! Это наша жизнь.  Живем работой, кормимся работой, представь, если б ничего не делать —  с ума сойти. . . Нет, ты хотел. Немного. Не унижай людей. Ты видишь лучше и дальше, лучше думаешь, а другие слышат и чувствует лучше.  То— то и оно.  Вот ты какую чушь говорил про начальника литейки?  Дескать, его научные претензии абсурд. Так вот. Его работу оформляют как изобретение. Ты ревнуешь, ты мельчаешь, как река, которая лишилась притоков. Чтобы быть человеком, надо в других видеть людей.  А ты видишь только толпу беспокойную.  Если ты хочешь от них золота, так не унижай их.  И себя унижаешь этим. Что с тобой произошло?
        — Хватит пилить, надоело, — прервал Михаил Павлович, словно обретая твердь под ногами. — Я сам не понимаю, что произошло. Пытаюсь разобраться.  Но меня теперь не сдвинешь.  Я буду здесь первым, если поддержу одного человека.  Скажи, как я должен поступить?
         — Помнишь, было хорошо. . . 
         — Ты считаешь меня зомби?
       — Думаю, почему тогда. . . 
         — Потому что у нас была одна радость. Все шло как нельзя удачно, —  Михаил Павлович подошел к окну, закурил. — Помнишь, студентами мы придумали какой—то прибор. Мы тогда огурчиками были! И человеками! А теперь подзавяли  наши способности и как люди мы скверны. Думать не хотим, жалеем себя, разучились мыслить. У нас с тобой уже разная жизнь. Во мне живет страх, который зовется практическим опытом.  Я  преклоняюсь перед опытом, но не сдаюсь.  Опыт внушает страх ошибки тому, кто ищет.  Глеб Орел не засиживался на месте, и теперь он вон где! А я  боюсь мыслить! 
         — Если у тебя за собой есть хоть что—нибудь, чтобы вести других? Говоришь банальности.  Как  компьютерный  перевод —  дословный, стандартный, но бездушный. 
       — Есть немножко.  Но. . .
        — Я хочу тебе добра, Миша. Тебя с позором снимут с должности... 
        —  В твоем понимании.  Спасибо.
        — Я хочу, чтобы тебя любили. 
          —  Вот теперь я убедился, что у нас взаимопонимание.  И честно.  Не люблю фальши, игры.  Мы ведь не дети малые. Спасибо, Надя.
Обнял ее, потом расстегнул пуговицы ее халата. . .
         — Миш, нельзя, четвертый месяц, слышишь?
        — Я осторожно.
        — Ты только так говоришь. . .Потерпи немножко.
        — Ох. . .
        —Хватит, отцепись, пожалуйста...
       — Счас...



 ***

         "К концу смены я подошла к Алику, по  произвищу Мина. Он недавно на заводе. Из—за меня и устроился.  Странный он парень. Девчатам он нравится.  А мне нет. Высокий, узкоплечий. узколицый.  А глазки бегают.  Что хорошего в неврастенике? А он неврастеник, это я сразу поняла. Но девчата от него без ума. Я знаю одну его слабость. Он тоскует по собственной машине. "Вольво" —  синоним его счастья.  Вколов в волосы полевой цветок, я подхожу к нему, цокая каблучками (на мне кофточка и короткая юбка), и затеваю такой разговорчик.  Голос мой вибрирует.
 — Алик, сегодня же будет "Вольво", —  уверяю я его, улыбаюсь ласково, смеюсь.
        — Издевки? Брось.  Я, конечно, мечтаю. .   . Ну и что? К чему насмешки?
        — Будет машина, —  подмигиваю ему. 
        — Не понимаю что—то, — признается Алик и поглаживает баки.  Он сбит с толку, озадачен,  в замешатель-стве.
        Противно смотреть на него. Баки ему совершенно не идут.  Он стоит как истукан.  Но я продолжаю "завлеканья".
        — Будет. Только ты окажи мне услугу, —  игриво воркую я, крутанувшись на месте.  Коротенькая юбка развевалась, обнажая мои голые бедра. . .  И почувствовала, что его глазки помутнели, дыханье зашлось.
       И я повела Алика в наш скверик, возле общежития.  Сюда мой Слава Соколов не догадается примчаться. Хороший мой мальчик. Я умру, если его потеряю. Но он, кажется, ревнив, как Отелло. Предчувствие было —  произойдет что—то. . . И если Слава вызнает? А ревнивцы —  догадливы. . . Напеваю про себя вот это:
 
     Милый друг,
 у реки мы с тобой повстречались,   
 И для нас в небе лунном  звезды зажглись. 
Над рекой соловьиная трель разхдавалась 
И в любви мы с тобой поклялись.   
Все прошло, годы быстро стрелой промчались.   
Все прошло, вспоминаю я пройденный путь. 
Все прошло, но глаза твои те же остались. 
Все прошло, по прошедшего нам не вернуть.   
Милый друг, пусть слеза твоих глаз не туманит,
Я жила лишь одним тобой. 
Каждый миг, каждый час я тебя вспоминала.      
Предо мной образ твой, как живой. 

        Напеваю это и боюсь, как бы и со мной нечто подобное не случилось.  Любви моей я боюсь. Я так люблю Славу, что, наверное, умру, не выдержу, сорвусь в пропасть какую, если нам придется расстаться. Пока ничто нам не угрожает, Слава верит мне, и я ему верю. Но может что—то произойти, и все полетит верх тормашками. Я веду опасную игру. Я открыла сумочку и вынула зеркальце. Чтобы привлечь внимание Алика к своему лицу. Говорят, что лицо мое —  произведение искусства, живопись! Посмотрим, посмотрим. Вижу, глаза его уткнулись в мои бедра. . . 
      — Ты понимаешь, Алик, я знаю одного человека, который продает "Вольву".  Совершенно новый, — со значением произнесла я. — И "Вольво" будет у тебя сегодня.  Оглох, что ли?
         — Да, Ириночка, заманчиво. Слюнки текут.
         — Еще бы! Это тебе не инвалидная коляска.  И она будет твоей.  При одном условии.
          —  Что это за условие?
           —  Мне хозяин машины дает ее в рассрочку. Он папе обязан жизнью.  Я ее и уступлю тебе.  Можешь ты оказать мне услугу?
          — Спрашиваешь!— Алик вдруг раскрыл объятия и шагнул ко мне. И  не успела я отпрянуть, как очутилась в жарких его объятиях.
        — Пусти, говорю!— рассерженно произнесла девушка по имени Ирина, то есть я. 
       — Пустил. Отошел на безопасное расстояние, — разглагольствовал Алик, зачумленный от прикосновения к моему телу. Я опьяняла его. И потому старалась держаться от него подальше. Притянула на свою голову!
        — У отца, сейчас он в больнице, есть враг. Тот работает мастером.  Из—за этого человека отец мой весь в гипсе. Как фамилия этого типа? Его звать Угаров. Страшный человек, хоть обычный с виду мужчина. В толпе не выделишь. Но на деле—то страшен. Он видел, что обрывается на кране трос и  не предупредил об этом ни крановщицу, ни  отца! Хотел отцу моему смерти. За что такая ненависть? За то, что в молодости увел у моего отца невесту!  За то, что каждый раз дорогу переступает моему отцу! В общем, не хочет иметь свидетеля своей бессердечной жизни. И вот тогда... Отец в последний момент заметил, как обрывается трос, потому успел отскочить на шаг.   И все равно пятьсоткилограммовое  колесо упало и задело отцовы плечи. Нескоро он поправится. А Угаров ходит веселый. И сразу видно, что он хотел убрать со своей черной дороги отца, чтобы не мешал. . . На заводе поговорили и все. Был умысел, не был, главное — не было действий. Если б могла, я бы его в тюрьму упекла. . . 
         — Зачем в тюрьму? Наказать надо, — вскипел Алик. 
        — Папа переживает, что не сможет отомстить. Была бы я мужчиной, поговорила бы с я ним.  Но я не умею драться.  Проучила б его немножечко. 
        — Зачем немножечко? Так надо, чтобы захлебнулся кровью, раз такой гад.  Гадов надо давить, что есть силы, ина-че нам худо будет . . . 
       —  Говорить легко, шею свернуть гаду. . . Духу не хва-тает. . . 
       — Сверну я ему шею. . . 
        — Сможешь?—  измучилась я. 
       — Смогу. Только грязное это дело. Не могу даром. 
        — Почему даром? Я уговорю того человека, чтобы тебе продали "Вольво". 
       — Кота в мешке продаешь, — усмехнулся Алик и начал неприятно чихать.
        — Почему кота?— недоумевала я. — Ведь договори-лись?
       — Мне, конечно, ничего не стоит отвесить гаду пару оплеух. Да может он заявить в ментовку.  И тогда, ты не представляешь, какая петрушка. . . 
       — Да никуда он не заявит, если скажет, что привет от Молоткова передаешь. Отец мой молчал. Если бы пошли к следователю, отцову врагу не уйти от неприятностей. Но отец никуда не пошел, не хотел ворошить прошлое, —  наверное, я говорила страстно, потому что Алик начал слушать  меня, записывать мои слова в памяти. Глаза его в темноте светились, как у рыси. — Увел отцову невесту и себя наказал. Оказывается, не любил он отцову невесту.  После женитьбы  это выяснилось. Просто чужое кажется лучше. Позарился на чужое.  Себя несчастным сделал, и женщину.  Она—то причем? Она страдает больше.  Она же дорогу себе к отцу отрезала.  Вот что натворил  Угаров. Была бы я парнем, я бы знала, что предпринять. . . 
       — Ну, а я кто? Девчонка?
       — Ты же не захочешь мараться. Да и не хочу вмешивать чужих. 
       — Конечно, риск. Если он заявит, меня посадят.  С ло-хами я только так, а он не лох. 
        — Да хватит об этом, — оборвала я, рассердившись. —  Если ты такой трус, то о чем говорить. . .
        — А ежли я свое условие предложу? 
        — Это какое еще условие—то?
         — Ты не пугайся.  Я знаю, что ты того, на примете держишь Славу или как его. . . Наводил справки. Забудь его, стань моей женой.  А этот Слава сам не знает, кого любит, кого не любит, кого взять, кого не взять, запутался.  Он же не в тебя втюрился, в тебе он другую видит. 
        — Подлый ты, Алик, подлый!
         — С чего ты взяла, что  я подлый? Я хочу по—честному. Я люблю тебя и я добьюсь тебя. Чего бы то мне это не стоило. И первый залог —  этот  подлец.  Пусть я не кончу техникума, пусть вся моя жизнь испорчена, ради тебя я пойду на все.  Нет, я его не убью.  Не хочу мокрухи.  Но шею свернуть, смазать по физиономии, так, чтобы на всю жизнь запомнил, хочется. Именно, чтоб запомнил.  Отвесить горячих подлецу —   преступление? Но ко мне могут прицепиться.  Ты же не маленькая.  Меня уже два раза условно за драки.  На третий не простят.  Жалко.  Из—за какого—то гада сидеть. . .
        — А тебе меня не жалко? Ты спросил у меня, хочу ли я за тебя?— сказала я и дрожу от страха. Что—то ужасное предложил мне Алик. Я обомлела от его наглости и дикости и страха. Стать его женой?!
         — Стой, Алик! У меня есть подруга.  Тезка.—  Ирка Галеева.  Она очень хорошая девчонка.  Моложе меня на три года.  Ты же говоришь, что тебе девочка нужна.  Она высокая, красивая, модельная.  Сразу влюбишься.  Я имею власть над ней. Все будет так, как ты захочешь. Только поступай с ней по— хорошему. Она хорошая, небалованная.  Я ей в подметки не гожусь.
        —  Там еще ее подруга Аля, сестра Славки, тоже модель! Ну и что? Не надо мне никаких девчонок.  Ты моя? Нет? Тогда разговоров не нужно даже затевать.
      — Тебе мало "Вольва"?
       — Это, конечно, ништяк, но. . .
       — Ладно, Алик, действуй.
       — Тогда, тогда. . . я согласен. Когда этого гада могу выловить?
      — Он в два часа ночи возвращается.  Сейчас на заводе.
        — Ну, Ирка, ты ошалела, прямо. Я прямо восхищен тобой. 
        — Это ты ошалел. Как я могу с тобой?  Как я Славе на глаза покажусь?—  Я замирала от холода душевного. Мне было плохо. —  Слава, конечно, не сойдет с ума. Но обижу я только себя.  Только я боюсь. . .  И вообще... Поискал бы дру-гих, а. . .
       — Не надо.  Ты думаешь, найти ту, что за сердце хвать, птицу поймать? Нет уж. . .
        —  Так Ирка Галеева. . .
        —  Она, может, и красотка.  Но я замечал ее там и там. . . Такой товар я нахожу за бутылку коньяка и коробку шоколада, а иной раз и без оного, за так.
          —  Как ты смеешь так плохо думать о девчонках, которых ты даже не знаешь? Хамить не надо, Алик.
        —  Я не хамлю.  Это ты не то говоришь. Мне нужна ты. 
      — А если я не девочка?
       — Да брось. Ты мне любая желанна. 
         — Если так. . . я пошутила. У меня нет никакого опыта.  Алик, ты только поосторожнее.  Отвесь оплеуху и отпусти с миром. Скажи только, что передаешь привет от Молоткова.
         — Заметано, — кивнул Алик.
         — Заметано, —  вздохнула. 
        Я чуть не падаю в обморок. И как мой язык мог выговорить такое? Я хотела обрадовать отца. Так он обрадует-ся, узнав, что у него есть защитница, что есть кому постоять за его честь!
      — Тогда пойдем сейчас. . . — и голос Алика неприятно задрожал. — Я снимаю квартиру у одной старухи. Пойдем туда, Ирка.
      — Как выполнишь мою просьбу, тогда. . .
        — А если обманешь?
      — Не умею. 
      — Смотри. Назад у меня дороги нет. Я убью тебя. Но это к слову.
      — Не запугивай, — устало промолвила я.      
      — Ты только не натвори глупостей.  Жалко его, хоть он и порядочная сволочь. 
        — Пошли встречать его. 
        — Пошли, — вторила я. Себя я не чувствовала.
        Мы с Аликом договорились встретиться в полночь. У тихого переулка.  Там обитает Угаров. Дожидаться было мучительно. Ночь темная, будто небо развело черную тушь. Деревья стоят серые, будто обуглившиеся. Алик смотрел на меня жадными глазами хозяина. Он будто раздевал меня. Вначале было стыдно, потом противно и ужасно. Я знала, что со Славой Соколовым уже никогда не встречусь. У меня уже не будет права на это.  Слава чистый душой человек и потому тащить к нему грязь. .  . Я хотела подарить ему всю себя, с тревожными думами, чувствами и надеждами. Но с чашкой грязи к нему не подойду.  Ни за что. Неужели мне должна предавать его? Неужели нельзя иначе? Но я уже изменила ему. И Алик почувствовав это, начал извлекать дивиденды с моих обещаний. Бесцеремонно запустил свои каучуково— мягкие ладони в кофту мою, задрал нечаянно мою юбку. Я перепуга-лась, как маленькая птичка. Алик говорил всякую чушь, это: "Холодно же, давай согреемся! Ух, заготовочка!  Горяченькая, будто только что отлили в литейке. . . Когда? А если сейчас. . . " И мучил меня Алик, истязал меня хамством. Я находила силы, чтобы не убежать. Отец при смерти, с безутешными думами. Чем его порадовать? Чем успокоить его изболевшуюся душу? Мне стало жутко. Неужели отец так и расстанется с мечтой о возвращении в привычную, трудовую жизнь? И на все эти  вопросы я не находила ответа. И этот жуткий миг увидела Угарова.  Среднего роста, но плотный, будто из красного дерева.  Я не испытывала к Угарову неприязни или ненависти. Это было ужасно. Я только хотела утешить отца. Он прожил свою жизнь в обиде. Но никогда не думал о том, чтобы как— то отквитаться с Угаровым? А я какой же им судья? Между тем Угаров приближался. Слышны его шаги. Гулкие, как удары кувалды. А я спокойна. Ладони холодны, как льдинки.
 — Это он!—  осипшим голосом произнесла я.
 Алик выдвинулся из—за деревьев и будто сама тяжесть его тела навалилась на отцова обидчика. Угаров даже не успел и пикнуть, упал и замер от испуга.  Потом застонал. . . Я зажмурила глаза и заткнула уши. Было страшно. Я дрожала, будто осенний лист, тоскливо, трепетно. 
          — Ну, все в порядке. Жить будет.  Но мужиком не будет.  Не забыл передать привет от Молоткова.  Если скотина, то пусть ползет в милицию.  Но не пойдет. Не станет же себя выставлять на посмешище. Ну, пошли ко мне. Ты вся озябла. Тебя лихорадит. 
          Когда я убедилась, что Угаров поднялся и заковылял своей дорогой, согласилась идти с Аликом. Не то что согласилась, а подчинилась его воле.  Он взял меня под руку, потому что силы оставили меня. Да и сознание временами оставляло меня. Когда очнулась, поняла, что ведет меня куда—то Алик. А очнулась потому, наверное, что вели меня не домой, а в непривычные мне закоулки. Мое обмякшее тело почувствовало это. Оказалось, что мы идем по оврагу, по склонам которого налеплены дома. Еле—еле добрела до али-кового обиталища. И прислонилась к стене, чтобы не упасть.  Алик пошарил под крыльцом, нашел ключ, открыл дверь и затащил меня в темноту. Я ненавидела Алика, нестерпимо так, что потеряла сознание. Проснулась утром.  Не верю своим глазам. Я в объятиях Алика.  Голая, как капля.  Случилось то, что не должно было случиться между нами.  Увидев алые пят-на, которыми я окропила наш сговор, Алик бормотал несуразицу, целуя меня в груди, живот. . . 
        — За мной, возможно, притопают. Не успеем пойти в загс. Будешь ждать меня, если меня захомутают?
       — А что мне остается?
       — Ну что ты, Ирина? Жизнь не считается с нашими симпатиями. Живи, как получается. Не трусь, живи смело. Да-же заяц в своей норе лев.  А эта хибара уже твоя. Будешь ждать?
     — Что ты себя хоронишь?— рассердилась я.
      — Пусти, пора на работу, дай одеться. 
       — Ещё есть время. . .
       Алик потерял всякий стыд, вновь возбудился.   И я ему покорилась.  Все—таки  ради меня он согласился наказать Угарова, совершенно незнакомого ему человека.  Слава Соко-лов ни за что бы не стал устраивать самосуд.  Не забыла я Славу. Просто он стал теперь мне за брата родного. Алика я уже не могла ненавидеть. Я должна ненавидеть только себя. Запуталась.  Шла на работу разбитая, страшная, в смысле неприбранная. Прическу сбитую не поправила. Не успела. И  волосы взлохмачены, лицо лоснится от бессонницы.  Иду и ни о чем не думаю. Будто отшибло разом память. И я качусь, точно курица, у которой отрубили голову. И вдруг у проходной я столкнулась с Угаровым.  Совершенно не-вредимый, усталый. Он возвращался с ночной смены, задержался.  Ведь конец месяца. От усталости не замечал никого. Конечно, он меня не заметил. Немудрено. Ведь я для него ничего не значу, живой ноль. В общем, идет своей дорогой Угаров. . . Неужели я обозналась? Да, я обозналась.  Не разглядела в темноте, обозналась.  Мы наказала не того, кого надо было.  Мне сделалось дурно. И вахтер придержал меня за руку. 
      — Что с вами, девушка?
      — Ничего. Сейчас пройдет. 
       Разминулась с Угаровым. Он не обратил на меня внимания. Он знал меня хорошо. Просто он не хотел узнавать меня у проходной, не хотел, чтобы обращали на них внимание. .  . Молотков — человек известный на заводе. Угаров не хотел показывать виду, что он знаком с родом Молотковых. . .  Работалось мне плохо. Тольку не застала на работе. Он взял школьный день.  Сдавал в техникуме какой—то зачет. Как я собиралась сегодня в обеденный перерыв забежать к отцу, обрадовать его доброй вестью, сказать: "Судьба покарала Угарова!" Увы! Алика забрали в СИЗО в тот же день. . .  Меня, наверное, тоже будут судить.  Пока не взяли, даже на допрос не вызывали.  Алик все взял на себя.  Оказывается, мы избили начальника ПРБ Куликова, дядю Славы Соколова! Я была потрясена.  Мы "наказали" невинного человека. Следователи не такие уж простофили, чтобы согласиться с утверждением Алика, будто бы он ни за что, ни про что побил человека. Это может позволить только психически ненормальный субъект. Но Алик психически уравновешен. Значит, будут искать причину вне сферы жизни Алика. И доберутся до меня. Я то не очень боюсь тюрьмы. Хуже того, что произошло со мной в эту ночь, не будет. Но  каково будет узнать об этом отцу! Ещё одно несчастье на его бедную голову. Он не выдержит.  С ним произойдет что— то невероятно трудное, его ударит паралич.  И это при тепереш-нем состоянии его здоровья! И мне стало грустно, точно груди —  прозрачная льдинка. Я останусь одна, если меня не заберут.  Но Алика следователь просто так не отпустит, обязательно подведет под статью.  К тому же Куликов не простил.  Не оправдают Алика, на пять лет забирают его в колонию строго режима. . .  Что с ним станет, да и сможет он выдержать такой срок?  С каким настроением он вернется?  Может, возненавидит меня за то, что по моей воле угодил за решетку.  К Славе подойти —  потерять всякую совесть. Я лучше под поезд брошусь, чем подойду к нему.  Я останусь одна.  Узнает обо всем этом папа, каково будет пережить это? Да переживет ли?"

***

        Слава Соколов начал замечать, что Ирина избегает его. Что—то с ней произошло, наверное. "Как подойти, как подступиться —  не знаю?" — растерялся Слава. Полезли в голову всякие паршивинки. Так уж надо искать встреч с Ириной?  Поступиться своей гордостью, достоинством? Не лезть же на рожон?!  Оставить в покое Ирину —  это было самым разумным в его теперешнем положении.  Слава не мог подружиться с Толькой,  братом Ирины, очень замкнуто вел себя мальчишка. Предоставленный самому себе, он зажил по—своему. И делал ошибки. Но ошибок ему не прощали. И он стал бояться людей.  Худой, колючий, Толька не притягивал к себе пристального людского внимания. Только Слава пытается подружиться с ним. Неопытный в общении с людьми, не находил ключа к Тольке. Корыстных целей Слава не преследовал, желая подружиться с Толькой. Что мог доба-вить мальчишка об Ирине, хотя бы и брат? Да ничего. Просто Слава испытывал к Тольке братскую нежность. Ходит мальчишка неприкаянный, своего места в жизни не находит, тычется, как слепой теленок, о стенку и набивает шишки. А к Ирине не подойти. Толька не знает, что происходит с Ириной. Да и как— то ему неудобно любопытствовать насчет старшей сестры. А Толька хотел бы, чтобы у Славы все бы сложилось удачно с Ириной. Ей же, ей, Толька очень хотел бы приятелю всяческих успехов.  Но по всей вероятности, ничего не получится с этой любовью ни у Славы, ни у Ирины. Она таится, более того, она избегает его. Чтобы не видеться с ним, она перешла на другую смену.  Слава в недоумении. Неужели он что—то натворил? Почему она упорствует? Может, из—за Ганки Угаровой? Случайно оказывались рядом, разговаривали.  Не истуканы ведь.   Даже нельзя разговаривать с девушкой? Конечно, встреча с Ганной  на гранитной набережной  не кончилась только разговором, ничего не значащим диалогом. Однажды он проводил ее домой. Постояли в полумраке подъезда. 
         — Тсс! Мама считает меня ребенком. Увидит меня с с тобой, подумает плохое, разнервничается. Ну ее!—  заговорщическим тоном прошептала Ганна, даже не вспугнула своих бабочек—ресниц.
          — Ну, если мама, то, конечно, я молчу, — тем же тоном ответил Слава и неожиданно притянул к себе девушку.
             Ганна увернулась от внезапного поцелуя, уперлась руками о крепкую, как сталь, грудь Славы, намеренно молчала.  Особенно не возмущалась. Но и поощрять откровенную вольность Славы она не могла. Поэтому она молчала.  И расцепила с талии его руки.
         — Я  люблю тебя, Ганна, — вдохновенно молвил Слава и краснел, как рак, но  стал неотразим в это мгновение. — Я не могу без тебя. Ты можешь это понять?
        — Что во мне такого, чтобы ты не можешь?
       — Есть за что любить, — уже без шуток сказал Слава. —  Ты честная девушка.
       — А если бы не честная?
        — Не лови меня на слове, —  прохрипел он, ничего не добившись. 
       На том их встреча как—то оборвалась. И всю ночь Слава думал о Ганне.  Неудача его вывела из равновесия. То Ирина избегает его, то Ганна обрывает Славу на полуслове. И вспомнив о Зое, решил Слава написать ей длинное—предлинное письмо.
        "Зоечка, милая.  Вот получил от тебя долгожданное письмо и спешу продолжить диалог.  Нет особенного изобретателя.  Этот термин выдуман, чтобы как—то обратить внимание.  У нас  к таким относятся только так.  Конечно, я изобретатель не эпохальный, но хочется сказать несколько слов в свою защиту.  Но хотят иные выстроить защиту в виде полученных премий и дипломов, а не в виде  изменений в лучшую сторону в этой жизни.  Я не приемлю снисхо-дительности и пренебрежения.  У меня брат Борис —  конструктор самолетов.  Так он конструирует! Он говорит, что мои придумки ему помогают в конструировании.  Он считается со мной, потому что родной.  Но на заводе со мной считаются, но с поддевкой, подковыркой, а некоторые вообще боятся меня отстаивать.   Отстаивают тех, кого нечего отстаи-вать, им расточают похвалы.  Конечно, я хотел бы, чтобы меня поддержали, помогли. . . Жизненный опыт —  все ерудна.  Можно сидеть в библиотеке и набраться жизненного опыта.  Конечно, честно признаться, жизненный опыт не добавляет человеку творческой свободы.  Окунуться в мир творческой фантазии и забыть обо всем на свете.  Это такое наслаждение. . .  Только не обременяют ли я кого— то? Может, это ошибка? Но каждый ли умеет ставить нравственное ударение в  том месте, где это нужно, но не обязательно осудить кого— то только за то, что человек поступает необдуманно, дает "петуха".  Замечать все! Но, конечно, острый глаз, но верный ли? Мы восхищаемся любовью красивых.   Парень красив, де-вушка красива.  И любовь у них красивая.   Так у нас с тобой?  Мы любимы и счастливы? Зоечка, ответь, только честно.  Но любовь—то —  это дар, судьба.  И все же. . .  Я это сужу по своим родителям.  Отца давно нет.  Меня поражала при-вязанность отца к матери, их отношение друг к другу.  Обыкновенные люди, а любовь была необыкновенная.  Сколько в них душевной красоты.  Это я не могу выразить словами, тем более на экране памяти.  Но чувство такое осталось.  Ты как—то сказала, что я мал, да удал.  Я никому не завидую, но обидно, когда обгоняют.  Изобретательский талант — это, наверное, верно почувствовать атмосферное давление, придать силу крыльям, чтобы лететь быстрее.  У большинства моих знакомых со стилом собачий нюх.  Вот она и обогнали меня.  И еще           —  мой упрямый характер.  Я не могу ловчить, ведь нет у меня склонности к этому, конечно, это только я говорю, не умею говорить любезности.  Это не смешно.  Значит, ты не сможешь приехать.  Я готов приехать в твои края.  Уж вместе как— нибудь да что—нибудь.  Надеюсь.  Я верю в твою порядочность.  Семейные люди более основательны, семейного человека не гложет тоска одиноче-ства.  Но выбрать спутника жизни —  это судьба.  О, если б судьба открытия в синусоиде, где сколько женских сердец разбито, а сколько мужских сердец обмануто, то все ловеласы или магдалины стали бы творцами.  Так что  нельзя понимать прямолинейно жизненный опыт.  Ты, конечно, так не думаешь.  И слава богу.  Я переосмыслил понятое "опыт" под этим углом для предостережения.
       Ты сама по себе интересна.  Твой бисер приводит меня в восторг.  Но почему девушка должна нравиться многим юношам, чтобы понравиться одному, или парень должен быть дамским угодником, чтобы сделать единственный выбор.  Мне дали задание придумать что—нибудь, чтобы женский ска-фандр для пилота сверхзвукового самолета был похож на жен-ский.  Я спрашиваю: "А скафандр для красивой женщины?" Ответ утвердительный.  А я смеюсь.  Вообще, быть пленником чувственности, женского бюста —  ну что это? А женщине изобретательнице поручили облагородить мужской скафандр.  Надо представить, говорят, атлета с сильным торсом.   Я считаю, что  непомерное внимание на сексуальность человека всегда в ущерб  его духовной сути.   Для создания семьи мужчина и женщина обращают внимание совсем на другие стороны.  Меня возмущают  не неучи, а их лень и нежелание самоусовершенствоваться.  Не читают книг, а в подъездах полутемных амурчиков гоняют.  И это считается  есте-ственным для нынешнего времени. Думается, что тебе надо набираться жизненного опыта с выработкой нравственного критерия.  Конечно, ни у кого из нас нет нравственного критерия, микрометра такого, мы все  приблизительны в оценке. Зоя! Вышли  фото, снятое совсем недавно.  Я хочу представить тебя нынешнюю, чтобы не "клеветать" на тебя.  Я уже не понимаю тебя, думаю о тебе не так, то есть "клевещу". Жду от тебя письма. Слава. "
         Зоя ответила коротко.  В письме содержался упрек.
        Слава поспешил возразить:
           "Зоя! Я тоже оскорбился.  Я так устроен, я не  зануда.  Я не предлагал тебе  сделку.  Ты  не поняла.  Мы  не можем оставаться друзьями.  Этого не сказали наши чувства. Ты стала  недоверчивой красавицей,  которая не  видит  таких, как я.  Ты  не  заносись. Или ты не можешь говорить все  то, что на душе  у тебя.  Ты не знаешь, что делать.  Ты любишь родню и не хочешь их огорчать.  Не понимаю.  Если бы мы сумели создать язык понимания. . .  Ты добьешься того, о чем мечтаешь, была  бы только воля.  Говоришь, дают по  рукам.  Говоришь, что тебя и выслушать не хотят.  Я бы посоветовал тем, кто решает твою судьбу, не касаться твоей личной жизни.  Увы! У человека не  бывает другой жизни, кроме как личной.  Приходится отстаивать ее от вмешательства чересчур энергичных людей.  И чем больше  ты с ними соглашаешься или, наоборот, стараешься избежать их, тем  больше отрицательно заряженных стрел против тебя направлены.  О, я знаю, как не любят нестандартно мыслящих людей.  Иные и не скрывают ненависти.  Предприимчивых людей облагают красными флажками.  Ты далека от того, о чем я тебе поведаю.  Людей, которые хотят жить без чьей—то подсказки и под чьим— то присмотром, все больше и больше.  Но их по рукам, по мозгам,  по карманам.  Это заставляет их открывать счета в швейцарских банках, учиться уходить от наезда.  А они  пытаются что— то произвести, создают рабочие места.  Конечно, их движет не только патриотизм, любовь к родине. Тогда что?  Страсть к наживе? Трудясь по двадцать пять часов в сутки, они работают в конечном итоге на процветание родины.  Но их ненавидят! Я их поддерживаю.  Они будущее.  И не мои придумки.  Насчет душка.  Ты хватила через край.  Я не могу позволить этого даже тебе, Зоя.  Да простит мне бог.  Ты говоришь, что я имею свой профиль, что я представляю определенный тип человека, который тебе непонятен.  Смею заверить, что я на твоих последних наблюдениях не исчерпан.  И все это я "открываю" из желания не быть неправильно понятым.  Конечно, как—то неудобно  защищать свое достоинство, но приходится.  Человек творческий всегда айсберг.  Я тоже айсберг.  И ты тоже.  Поэтому мы должны хоть попытаться не упрекать друг друга по пустякам.  В сущности, я знаю, я знаю тебя мало, но сущность твоя ясна.  И этого вполне хватило, чтобы думать о тебе всерьез.  Ну, что ж, Зоя, будь счастлива. . . Слава".
Отправил письмо, в душе что—то произошло.  Будто что—то оборвалось.  Стало неприятно.  Если Зоя будет счастлива, то почему он должен страдать от этого? Любовь —  быть вместе, не разлей вода? Но если не сможем быть вместе?
            Желая Зое счастья, он расставался с иллюзиями. . . А Ганна не иллюзия. . .  Она— хорошая, добрая девушка. Только характер резкий, вспыльчивый, как авиационный керосин. Уж как она опозорила Сухорукова, старого, уважаемого рабочего! За приписку. Карпенко Николай, моло-дой мастер и председатель цехкома уважает старых рабочих. Мужественные люди. Но где—то он потакает кое—кому из числа способных, но нетребовательных к себе людей. Карпенко считает шиком прощать кое—кому слабости.  Он же предцехкома! Слава решил сбить спесь с молодого лидера. Он как—то подошел, кажется, в обеденный перерыв к Николаю, улыбнулся и произнес с ноткой удивления:
          — Ты шишка, да?
          Николай сделал достойный ход конем. Его любимый конек —  довести мысль до абсурда и тем самым избежать серьезного тона в диалоге. 
        — Да, шишка.  Стукнулся головой о стену и— шишка! —  умело отпарировал он.
          Соколов не мог остаться в долгу. Отбросил шутливый тон:
           — Как ты относишься к выступлению Ганны Угаро-вой?
         — Ей надо прожить столько, что Сухоруков, вот тогда ей можно выдавать слоганы, сотрясая воздух.
           Однако начальник цеха рассудил иначе. Михаил Павлович все—таки издал приказ, где объявил Сухорукову строгий выговор, а Карпенке, как мастеру, старшему мастеру, выговор за невнимательность в оформлении нарядов.  Все честь честью. Но Угаров, как увидел на доске объявлений такой приказ, ринулся к внучке и предельно вежливо, холодно сказал ей:
         — Молодчина! Спасибо, уважила меня. Ославила на весь цех!— и повернулся к внучке спиной.  Выругался.  Про себя.
          Но Ганна поняла, что дед выругался, и  содрогнулась.
         — Да что ты переживаешь? Что, ты должна погладить его по головке за то, что он приписал себе не свои деньги?—  пытался успокоить разволновавшуюся девушку Слава Соко-лов. —  Вышло ему себе дороже.  Выставил себя на обозрение всему свету.  Вперед ему наука.  Не обнаружилась бы приписка, он бы спал. Совесть спала бы!
            — Мне уж самой нехорошо, — призналась Ганна и поправила прическу.
Работала без косынки, грубо нарушая технику безопасности.  Но этого никто и не видел.  Потому что "боялись" ее острого язычка.  Боже, пришла, чтобы стыдить всех.  Тоже обличительница! Если б знали, что Ганна пришла на завод в надежде улучшить жилищное условие! Они с мамой живут в тесной комнатке, потому  они не добивались своих прав. Теперь она не намерена молчать, когда вот такое творится. . .
           Угаров махнул рукой, надул щеки и ушел.  Соколов подмигнул Ганне, кивнул в сторону удаляющегося Угарова, дескать, видишь, как разгневила деда. . .  Слава хотел поддержать девушку, которая совершенно растерялась. Почему вдруг дед возмутился? Ведь дед честный человек! А каждый честный человек должен поступать так, как она.  Подбежала табельщица, молодая, вечно куда— то спешащая женщина. Она все бегом, бегом. Набросилась ливнем слов:
           — Начальник просит без пятнадцати двенадцать зайти по вопросу об экспорте, — оттараторила она, обращаясь к Соколову, и не успел он ещё освоить информацию, как табельщицы след простыл. Правда, оставила она приятный запах дорогих духов. 
           — Зря, наверное, шум подняла, — засомневалась Ганна.
             — Почему зря?— пожал плечами Слава. — На свете ничего зря не бывает.
         — Ничего не зря. Вот увидишь, начальник цеха будет тебя защищать. Поверь моему слову. 
          — А может быть. . .
            Начальник цеха собрал всех мастеров и рабочих, которые были привлечены к выпуску экспортной продукции. Небольшой кабинет начальника полон людьми.  Стало душно. Михаил Павлович встал с кресла, подошел к окну, открыл форточку и вдохнув в легкие свежего воздуха, вернулся к сво-ему высокому столу, сказал:
           — Особо задерживать вас не буду. Требуют экспорт в первую голову. Это хорошо. Это здорово! Ведь скоро ничего не будут требовать.
           — Михаил Павлович, давайте разберемся с вашим приказом. Хотели ославить Сухорукова?— Угаров встал со стула, потер ладони. — Не удержались. Вам это легко сделать. Вам ни тепло, ни холодно. Лично с ним не общаетесь на рабо-те. В глаза вам ему не смотреть.
          — Да, но ты чего?
          — Понимаю, жить надо без надрыва пупка.
         — Почему же? Займись в общем тем, что у тебя получается.
             — И в один прекрасный день придут и устроят шмон. Богатеем хотел стать, в хоромах захотел почивать.  Попасть в ловушку запросто, а как из нее выбраться? Чую, суживается круг, суживается.  Никто и ничто меня не защитит.  Что моя честность? Это не щит.  Ну, кинулся я в депутаты, неприкосновенность, законотворчество, прочее, сорвалось, пронюхали. Вчера устроили позорный шмон.  С точки зрения закона все правильно.  Надо проверить комплектацию. Но по-чему сейчас? Верно, не могли раньше.  Раньше боялись директора—депутата. А теперь кого бояться?  Что про-изошло?  Ослабло силовое поле, где директор наш, куда ни обращайся —  везде клин, с ним считались, теперь нет.  Что же происходит? Мне светит казенный дом и прочее? И все по закону? И нельзя воспрепятствовать? Я не выступаю, нервы не выдержали. Мне стыдно.  Очень стыдно.  Нервы не выдер-жали.
          — А у кого нервы канатные? Не бери в голову.  Голыми руками не хватаются за провода, за силовые линии.
         — Прослушивают без всяких.  С женой общаюсь, простите, на чердаке.
           — Думаешь, и там не могут прослушивать?
          — Скоты, ну просто скоты! И мы это позволяем.  Потому что мы портянки?
            — Ну хватит, разошелся! —  останавливал его Михаил Павлович. —  И вообще потолкуй с внучкой.  Может, образумится?
         Никогда Угаров не выступал так красно в кабинете на-чальника. Обычно сидел ниже травы, тише воды.  А тут. . . Выступать он перед начальством не умел. Перед подчиненными говорил хорошо; каждое слово приладит к месту, а тут перед начальством " не каждое лыко в строку" . Поэтому он всячески воздерживался от выступления, чтобы не "опростоволоситься".  Мысль требовала реализации в слове, но Угаров не умел в присутствии начальников воплощать возникшую мысль в точных словах. Вот и сейчас насчет Сухорукова он, конечно, перегнул. Никто не хотел позорить Сухорукова, тем более начальник цеха. Многие знали, что Ставыщенков очень неохотно, под общественным давлением издал приказ. Не знал этого Угаров.
           — Если у человека слишком острое зрение, то ему трудно дышать. Он видит ползучих микробов и не сможет рта раскрывать.
          Михаил Павлович улыбнулся, окинув всех орлиным взором, хлопнул ладонями.
           — Позвольте, уважаемый Угаров, напомнить. У вас слишком острое, мелочное зрение. Вы замечаете то, что настораживает. Я вовсе не собираюсь ославить Сухорукова. Приказ мне дался нелегко. Большую цену я положил. . . Сухоруков, если хотите, мой первый наставник. И даже поэтому я не смог бы ославить его, старого, мудрого человека. Но он ошибся. Никто не застрахован от ошибок. С ним произошла маленькая, по сути дела, не такая уж опасная нравственная ошибка, вызванная нашим попустительством к учету и контролю. Как не поправить человека, если он ошибся? Нельзя же допускатъ замалчивания, сокрытия ошибки, пусть даже незначительной. Тут сидят молодые люди.  Утеулин, Бельды, Ким, Пак, Васецкий, Соколов. Они же видят. Трудно лгать перед ними. Вот и дал свою оценку, суровую, честную оценку этому проступку. Спасибо вашей внучке, уважаемый Угаров. . .
            — С чего бы? Какая героиня! Да я ей задам перцу. . . 
          —  Потому что она замахнулась на систему, сама того не ведая. Зря!
           Слава Соколов слушал это с интересом. Он думал, почему у внучки Угарова так развито чувство справедливости. . . Наверное, потому, что дед был несправедливым человеком. Ганна Угарова (также, как Ирина Молоткова) волновала воображение Соколова, будила в нем любопытство. Что за человек эта Ганна Угарова? С чего это ради она поступила так решительно? Ей—то ничего приятного не сулило! И она, молодая работница, повлияла на работу начальника цеха.  Удивительно.
И  начальник цеха, принимая свои решения, оглядывался на молодых. И сейчас, намереваясь сообщить нечто важное, Михаил Павлович косил глаза в ту сторону, где находилась молодежь. Скучным голосом проговорил:
           — Я обязан сообщить вам, что мною составлен перечень мероприятий в связи с выпуском экспортной продукции, — Михаил Павлович что—то отчеркнул в записной книжке и сиплым голосом(наговорился уже со всем вышестоящим начальством и ведущими специалистами завода), раздраженно выпалил:— Вчера разговор был у директора завода.  Медленно мы приходим в чувство.  Слу-шайте меня внимательно.  Предлагаю следующие меры. Первое. Отбросить робость. . . Да, именно робость, которая нам ни к чему, — начальник цеха уткнулся почему—то в мясистое, круглое лицо Угарова. 
Начальник чувствовал, что это обман зрения. У Михаила Павловича очень близорукие глаза, много диоптриев.  На самом деле Угаров худой, высохший старик, он как выпотрошенная и сушеная рыба. То ли жизнь его высушила, то ли он сам высушился. С молодых ногтей, без перерыва толчется на заводе, в механическом цехе, хотя не имел никакой тяги к металлу. Но эта неприязнь к металлу тща-тельно скрывалась.
         Слава Соколов с уважением относится к старому работнику завода.  И желание Угарова защитить честь старого рабочего Сухорукова Соколову показалось естественным и верным.  Слава слышал разговорчики о том, что приписывают многие. . . На то была причина. По плану нужно повышать производительность труда. Никак не можем сойти с наезженной колеи! Пересматривают нормировщики нормы времени. Каждый год.  И по логике пересмотра нормы доводятся до того уровня, что рабочий практически не может уложиться в эти нормы. Выхода нет, приходится наказывать попавшегося непосредственного виновника. Неужели Сухоруков хотел приписать что—то, да хоть самую малость? Работа штучная, время, которое уходит на подготовку к технологической операции, не учитывается в наряде. Таким образом на штучных иэделиях Сухоруков прогадывает. Он не хотел прогадать? Но формально все это приписка. Даже фактически. Бороться за справедливость надо открыто, не так. Угаров прав.  Сухоруков ославил себя. Действительно на рубль себе приписал, а морального урону —  не счесть.
          Хмурый ходит Сухоруков, не подступись. На Ганну Угарову, свою ученицу, он смотреть не желает.  Дескать, поживи с мое, тогда поговорю. Ганна Угарова очень пере-живала по этому поводу. В конечном итоге начальник цеха решает ту задачу, что пыталась решить Угарова. 
         — Дорогие мои, я полагаю, что у нас налицо все возможности справиться с государственным заданием. Конечно, сразу снизить производительность труда. Осваивать новую технологию —  не в домино играть. Потому и создана комиссия под моим председательством. Пока не могу включить Сухорукова в экспортную группу. Слышите, Карпенко, вы должны это иметь в виду. Пусть человек осознает свою вину полностью. Я верю в Сухорукова. Как быть нам, экспортникам? Вначале, пока не освоимся с технологией, заработки будут падать.  Поэтому взял в группу только лучших работников, сознательных, активных. Трудности временные. Потом будет хорошо. Я собрался вас предупредить, чтобы не пугались, не отчаивались. . .
          Слава Соколов слушал это и понимал, что он на месте Ставыщенкова поступил бы чуть—чуть иначе.  Ставыщенков умен, это ясно, как солнышко. Но он почему—то раздражает присутствующих. Зачем этот суровый тон? Больше железа, чтобы человек стал человечнее, чтобы в душе накопилось больше золотого запаса? Странный парадокс. "Чем добрее я отношусь к Ирине, тем холоднее она ко мне", — думал Соколов и вызвал в мыслях образ Ганны Угаровой. Ганна сложнее, чем кажется, сложнее. " Свет клином на Ирине не сошелся.  Не желает встречаться, не надо. . . "—  успокаи-вал свое сердце Слава.

***

          В Москву поступили серьезные сигналы о финансовых нарушениях на заводе.  Информаторы ( завод отнесен к предприятиям оборонного значения и потому были негласные информаторы).  И вот на завод прилетел Дмитрий Орел, по приказу Глеба Григорьевича. Борис Григорьевич, узнав об этом, только промолчал. Про себя подумал: "Брату не хватает интуиции. Зачем посылать Дмитрия, племянника? Там, на заводе одни кретины работают? По всей видимости, Глеб очень встревожен положением дел на заводе, с ситуацией, складывающейся в нем в ходе приватизации."  Глеб Григорьевич видел в Ставыщенкове опору, всячески ускорял оформление документов на должность замдиректора, опережая события, установил прямую линию связи с кабинетом начальника цеха! Директор завода не имел такой связи, а Ставыщенков заимел!
          Директор слег в больницу, не  выдержав оскорбления, унижения и нахлынувших чувств ревности.  Все шло к тому, чтобы стать Ставыщенкову директором. 
             Дмитрий сразу же приступил к проверке фактов, не подпуская к себе никого из руководства завода. . .  Карпенко с трудом пробился к нему.
         — Устали от перелета через всю Россию? Может, бас-сейн?
          — Не пускайте ко мне никого.  Я хочу разобраться без подсказки.
           — Хорошо.
           Комната в довольно уютной гостинице была тихой, шум города не доносился сквозь толстые кирпичные стены.  Изредка звонил Карпенко, спрашивал как бы невзначай, что нужно.
             — Нет, не нужно. 
           Между бумагами он нашел акт проверки.  Черновой набросок.  Еще только начал проверку, а акт уже подсунули.  Лихо! Что дальше—то?
              А вечером принесла к нему в номер обильный ужин молоденькая официантка (на самом деле лаборантка в отделе главного технолога).  Хорошенькая. Подол коротенького платья едва прикрывал длинные стройные ноги девушки.
           На подносе белела мелованная бумага. Акт про-верки!
           Они поужинали вместе.
             "Проверка только началась, а  уже акт проверки подготовили.  Так, правительственная комиссия обнаружила факты перерасхода ресурсов в связи с освоением новой техники. . . В целом нарушений в производственно—финансовой деятельности администрации не обнаружено. . . "
          Дмитрий посадил на колени девушку, расстегнул ворот платья, поцеловал груди.
         — Подпишите актик.  Вас девочка просит. . . неуверенно произнесла она, краснея.
Она не сказала, что ей, живущей в однокомнатной квартире с больными родителями и  двумя маленькими сестрами , обещали двухкомнатную, показали выписанную на ее имя ордер, но еще почему— то этот ордер ей не вручили, сказали, что "по чисто техническим причинам выдать не можем. . . "
           — Я думал, что ты. . .  Пожалуйста, покинь. . . — Дмитрий  снял с колен девушки, слегка оттолкнул ее, показал на дверь.
           — Я. . . я. . . уже не хочу быть девочкой.  И вы мне нравитесь.
              Она прижалась к нему, распахнула платье и обнажилось дивное девичье тело.
            Они потеряли голову.  И упали на кровать.  Оля стонала тихо, но страстно. И вымолвила со слезами:
           —Женишься на мне?
              —Женюсь.
           Дмитрий подписал акт, собрался в Москву.  Поинтересовался, вручили ли Оле злочастный ордер.
           — Они  уже переселяются, —  сообщил Карпенко.
          — Ну, прекрасно, — пробормотал Дмитрий.
            К нему, улучив момент, прорвался Слава, сунул сумку с кедровыми орехами.
            — Передай отцу.
            — Передам.  Жаль, что я не смог навестить родных.  Как тетя? Как сестры? Я слышал, что братишки забросили учебу. . .
          — Да нет, я с ними вожусь. . .
            — А Люда вроде в вечернюю школу перешла.
             — Да, устроилась на работу.  Аля учится.  Жизнь идет. . .
             — Все так. . .
           А Дмитрий все искал глазами кого—то из провожав-ших.  Олю он так и не увидел.
      
***

           Степану Петровичу Молоткову стало легче. Он уже дышал вполне свободно, хоть и весь был в гипсе. Тихонько подошел к окну и открыл створку. Подул ветерок и  тронул седины Молоткова. Хитрый народ —  доктора. Поместили его на второй этаж и пристроили медсестер в качестве сторожей. Больной зауважал докторов за то, что они искренне старались помочь больному, но не верил им, в частности, тому, что ему необходим покой, тишина. Что—то не сходилось в  рассуждениях докторов. Да и чего стоит один только больничный запах! Убивает этот запах! Убивает душу.  Душно, невыносимо от этого запаха. Домой бы, к детям.  Соскучился по ним сильно. Давно он их не видел.  Так хочется их увидеть, обнять, выслушать и пережить их чувства.  Только он не может вырваться из больничного плена, а Тольке некогда, да и Ирина загружена по уши заботами. Вот они редко навещают отца. А Степану Петровичу прописали трудный режим —  три месяца покоя. Надо бы все—таки вырваться домой, узнать, что делается в  доме.  Скатал одеяло и простыни, чтобы приспособить их в качестве веревки.  Спуск удался. Сосед по койке покачал головой и сказал, что не выдаст.  Побыстрей, дескать, возвращайся.  Он пообещал вернуться через два часа. И побрел он по удивительно широкому коридору ночи. В больничном облачении. Мимо него то и дело шмыгали стайками молодые люди. Разумеется, останавливали взгляд на Молоткова. Иные даже фыркали. Степан Петрович не умел смеяться, то есть не мог, а то бы смеялся. Быстро однако проходит молодость.  Неужели молодость —  это сладкая иллюзия, обман? Или природа дает людям молодость как надежду? Природа сладко обманывает людей, даря им молодость, усыпляет. Это по дочери Ирине можно судить. Беспечна ещё, а уже ей замуж выходить.  Бегает по разным кино.  Ничего, одумается.  Вот поправлюсь, возьмусь за ее воспитание, поговорю с ней.  Так возьмусь, что век она будет помнить. Совсем от рук отбилась девушка.  Степан Петрович встретил в подъезде знакомого, бывшего инженера по технике безопасности, а сейчас пенсионера. Ин-женер узнал Степана Петровича.  Без малого видятся почти двадцать лет. И все же тот удивился, что Степан Петрович —  немой, стал немым. Откуда ему знать, что у него что—то с горлом, отнялась речь. Зато руками и глазами что—то объяснить может.  Степан Петрович "говорил" руками. Довольно удачно жестикулировал. Инженер все понял и сочувственно кивал ему. Намекнул, что дома у него все в порядке. Степан Петрович немного успокоился. Но когда открыл он дверь своей квартиры, то понял, что квартира не убиралась давно. Понял, что Ирина не живет тут. Ее кровать осталась давно неприбранной. Как она ушла однажды на работу, так и не вернулась домой. Почему? Что же произошло с ней? Где она ночует? Уж не гуляет ли она? Степану Петровичу стало от неприятных предчувствий плохо. Затруднилось дыхание. Будто наелся тарелки горчицы. Ну, что ж, чего не миновать, того не миновать. Наверное, не стоит беспокоиться. Раз начальник цеха не звонит ему, значит, ничего не случилось.
          Степан Петрович просил Ставыщенкова звонить в больницу, если с Ириной или Толей что—то случится.  Но Ставыщенков не звонит, значит, все в порядке.  Или Ставы-щенкову не до  звонков.  В цехе всегда аврал, неразбериха. . .  Степану Петровичу хотелось побывать в цехе. И он почти осязал запах металла, похожий на запах ржаного хлеба, только что выпеченного, но слегка горелого. И лицо Молоткова помолодело, приобрело здоровый цвет. Видел перед собой заготовки для колес. Он делал их уже много лет, годов пят-надцать.
         Он и сменщик Слава Соколов делают сейчас  эти  турбоколеса, которые являются главным узлом летательного аппарата ( можно только догадаться, какого типа), турбовентиляторов, дымососов. Скоро перейдут на производство инвалидных колясок.  Конверсией  называется!
        Степану Петровичу виделся перед глазами  Слава, катящий ступицу по чугунному настилу.  Неудобно парню по "пустяку" тревожить кран. Если бы краном переставить   ящики с заготовками и готовыми   втулками, высвобождая про-странство, то легче бы дышалось. Но кран занят, вечно занят. Кран носится по ажурному пролету Змеем— Горынычем и обижает каждого второго рабочего. У того, кто лишен "горла", дела могут вовсе не двинуться с места. До обеда к нему кран не подойдет. Горе с краном.  Слава своими руками катит ступицу. И не жалеет своих мускулов.  Работящий. Техникум закончил, на инженера учится, изобретает, путевый парень.  Степану Петровичу хотелось встретиться с ним, поговорить.  Про Ирину кое—что выведает, и про Тольку. Рад бы видеть его, очень. А в квартире нежилой дух. В нем творился тот бес-порядок, который раздражает.
        — Толька зажил свободой.  Ну и ну! Не свобода это, а беспорядок, — размягченный голос Молоткова непривычно отчужденно звучал в пустой квартире.  И ему сразу стало неприятно, неуютно.   
        Он сел на диван и представил будничную картину в цехе.  Одним бы глазком заглянуть  в сборочное отделение.  Истосковался по работе.  Второй месяц валяется в больнице.  Вот где несчастье! Взял бы рукавицы и пошел собирать ко-лесо. Ведь совсем недавно он хвалился силой.  Сколько ни работает, сколько ни напрягается, спина у него сухая.  Натренирована за много лет труда. И вот несчастье. Все изменилось. Степан Петрович ходит—то еле—еле.  Но прочь неприятные думы. Он щурит глубокие глаза, которые светят, как колодезное зеркало воды, куда неожиданно заглянуло солнце. И Молоткову кажется, что он идет к ящику заготовок и берет груду лопастей. И тут он ощутил, что ничего уже не получится.  Тяжела ты, шапка сборщика колес. Сборщик должен уметь многое, все —  быть отличным сварщиком, клепальщиком и сборщиком. И все это он умел делать с оди-наковым мастерством.  Теперь, конечно, не сможет. Ключица сломана, грудь продавлена, часто сочится кровь из раны.  И никак не заживет. И что же тогда?. . Неужели надо подводить итоги? Прослышал Степан Петрович, что приняли новичка, в подмогу Славе.  Слава физически не успевает справится с потоком колес в заданном темпе техпроцесса. Но что же может новичок? Помощник ли? Молотков пожал было плечами и скорчился от боли. Он забыл, что болен.  Да гипс быстро ему напомнил об этом. Он облокотился о низкую спинку дивана и закрыл глаза. Почувствовал покой.  И в это время постучали.  Это Слава Соколов, долгожданный гость. 
        — Здоров, крепыш!
           — Это вы, Степан Петрович?!— воскликнул Слава.
           —  А что? Это я ! А, понятно, ты к Ирине. . . И вот решил проведать Ирину. Она начала избегать меня. Мне ка-жется, что даже она боится меня.  И я решил объясниться с ней. Значит, ее нет? А в цехе без вас трудно.  План—то горит. Да еще экспорт. Поправляйтесь скорее. . .
         — Слава присел рядом с Молотковым и начал рассказывать про дела в цехе, извлекая из молодой души своей какие—то тугие слова. Он хотел говорить точно, экономно, чтобы не томить Степана Петровича и это ему не удавалось. Говорил много лишнего. Но Степан Петрович слушал гостя с наслаждением. 
         — В общем, так, Петрович. Тут гадать нечего, ясно. Приобщаемся к новой технологии.  Нелегко.  Комиссия была.  Нашли нарушения.  Обошлось. Возглавлял комиссию Дмитрий Орел, мой племянник. Искал нарушения. А надо искать причину. Приватизация без вопросов не бывает! Что ваучеры? Вот и племянник решил оставить все, как было. Он ведь не дурак. Побыстрее вы возвращайтесь. Иначе вам придется переучиваться.  Такие новости. — Слава старался не смотреть в лицо Степана Петровича, но видел, что тот заинтересовался новостями, и продолжал "вещать", однако говорил много, долго, как будто учась рассказывать.  —  В общем, пока мы при деле.   А дальше одному богу известно. . .
         — Что, я уже негоден для перековки?
          — Вы уже в позицию встали. 
             — Да нет, Слава.
             — Как же нет?
              — Слушай, как же там моя дочь?
            Степану Петровичу стало плохо.  Он откинулся на спинку дивана. Отдышавшись, нарисовал в воздухе движением руки женскую головку и ткнул пальцем в свою грудь.  Слава догадался, о ком беспокоится больной, и подумал, сказать ли, что знает, а, может, не стоит. Но и Степан Петрович понял, что Слава хочет утаить от него какую—то важную новость. И понял, что про Ирину молодой коллега будет сочинять сладостную ложь. И готовился вкусить сахарку лжи.  А Соко-лову было трудно лгать. Он слышал, что Ирина встречалась с каким—то парнем, нехорошим, задиристым молодым человеком. Будто бы новый друг Ирины ни за что ни про что поломал дяде—то ребра.  Дядя дома, под гипсом, но хулиган сейчас находится под следствием.  Умышленно или под "пьяную лавочку". У этого парня, да что там, не то что царя в голове нет, нет руководящей, маршрутной идеи, как бы сказал брат Глеб.  Поэтому заносит его туда, куда не следовало. 
          — Ирина после работы всегда спешит домой, уверял Слава не очень— то уверенно!
         — Уж всегда спешит домой!
        —  А как же!
          — Выразил свое отношение к ее привычкам, сказал, что нечего дымить. Она не ожидала от меня таких выпадов.  Задумалась. Как поглядит на меня, глазищи горят, как элек-троды, вот спалит всего меня.  Она не виновата, я так считаю. Матушки нет.  И надумала жить по— своему. Гордая.  Не желает со мной разговаривать. Не знаю, что я ей причинил такого. . . 
         Слава Соколов искренне сокрушался по неудаче своей с Ириной.  Он даже похудел в эти беспокойные дни. Хоть и твердил себе, что не сошелся свет на Ирине, но не смог выбить тоски по ней. Конечно, и Зою забыть он не мог. Корот-кие встречи с ней никогда не забыть. Они, как старые раны, ноют в непогоду. К Зое он тянулся телом, памятью. А к Ирине звала жажда душевной связи. Но Ирина—то не нуждалась в славиной любви. Ее, наверное, даже оскорбляла эта его любовь к ней.  Иначе как объяснить странное отчуждение к нему по ее инициативе. Она взяла да отвернулась от него. Без нудных объяснений. 
          — Значит, не желает даже словом перекинуться?  Она, наверное, страшно провинилась перед тобой, — предположил Степан Петрович.
         — Ей виднее.
       — Конечно. У нее своя голова на плечах. 
         — Это у тебя нет головы. Не можешь. . . с девушкой— то? Решительности не хватает? Ещё возмущаешься, дескать, взрослый, самостоятельный. . . 
          — Причем тут самостоятельность?  Зря вы на Ирину. Она — отцова дочь. 
          — Беда, а что я могу сделать?
           — Человек должен стремиться к чему— то большому, — забрался в философские леса смущенный Слава Соколов.
             Степан Петрович отклеил свое беспомощное тело от дивана. Он встал и объяснял знаками, что ему пора. Дескать, врачи хватятся его, а он где—то бессовестно прохлаждается.
           Слава вызвался проводить Молоткова. Шли они тенистыми аллеями.  Уличные плафоны светили мягко, никому не навязывая своего света. Знакомые здоровались со Степаном Петровичем, желали ему скорого выздоровления. Он кивал в ответ головой. И думал об Ирине. Тревожно на душе. Вот его не будет через несколько месяцев.  Судя по тому, как врачи многозначительно переглядываются, шепчутся между собой, а ему толкуют на полном серьезе о пустяках, можно сделать самый неутешительный вывод. Молотков будто алюминий, легко нагревается, быстро остывает. Сейчас успокоился.  Ну и черт с ним, с этим здоровьем.  Важно другое. То беспокоит, что Ирина и Толька не встали  твердо на собственные ноги.  Особенно Ирина.  Что—то мучает ее.  А что? "Я то понимаю жизнь, а она, моя глупая доченька, ничего не понимает.  Самая лучшая радость —  это усталость после работы. Ирина живет совсем не тем, чем ему хотелось.  И еще начала курить. Дескать, у нее горе. Господи, какое горе! Дымит папиросой, шикует. Избаловали ее в школе. Дескать, девочка живет без матери, почти что сирота. Уж эта жалость! Как будто меня уже нет на свете. Я еще жив. Но ведь так. . . Я хотел взаимопонимания с родными, которые живут гораздо лучше меня.  Но помочь мне некому.  Один достиг каких—то высот, но чего ему это стоило!  Двух инфарктов, трех судебных разбирательств, и то, что отстоял, стало невозможно даже упомянуть. Другой говорит, что каждый живет так, как того заслуживает.  Пусть помогает государство! Кому не дано было считать чужое добро... Это счастье обходит тех, кто не оборотлив и не умеет ориентироваться и приспособиться.  Я не смог приспособиться к государству, я работал на него и нисколько не жалею, хотя государство обманывало и обманывало меня и каждый раз я оказывался у разбитого корыта.  Да еще пристанут, признайся, мол, ты счастливый, прожил столько и не оказался не там, где мог оказаться, на тебя ни разу не нападали негодяи, тебя не облапошивали мошенники, ты прожил какую—то жизнь.  Но мало ли что ты хотел, все мы хотим чего— то, увы! Люди завистливые, и потому не получается так, как мечталось.  Меня тянет на другую часть планеты.  Почему? Предки многие тысячи лет назад перекочевали туда по Берингову перешейку или через Северный полюс. . . Они ночами снятся мне.  Они не знают, что у меня остаются дочь и сын. . . " Степан Петрович тут воспрянул духом. Не пропадет Ирина! Ее люди любят.  Она притягивает их, как магнитом. Может быть, природный талант тому причиной? Пела и танцевала на школьной сцене. Подружки льнули к ней. Ребята искали ее взгляда. Так она  жила и живет в жалостливо— любовном окружении. И в общем—то всерьез никто не заинтересовался Ириной, никто по—настоящему не интересовался ее судьбой. Хоть б зашла проведать. 
         Утром пришла в больницу Ирина.  Совесть, что ли, пробудилась.  Пришла какая—то нервная, тревожная, прятала виноватые глаза.
         — Пап, ты за нас не беспокойся, все будет хорошо. 
           — Так ли? Куришь? Что куришь? Зачем?
          — Я не курю.
                — Ведь куришь. Врать не положено. Особенно де-вушке.
           — С чего бы я врала?— вспыхнула Ирина, пряча прокуренные пальцы в сборку платья. — А вы, пап, живете в законах, в положениях. По—своему нравственному ус-мотрению не можете?
           — Когда—нибудь у тебя тоже будут свои дети. Как ты их будешь воспитывать? Ведь ты вруша.
            — Как вы, по инструкции. А вообще по Споку.
           — Все шуточки.
            — Пап, ты меня не воспитывай. Не надо. Я зла на тебя. Ты сегодня в хорошем настроении, потому и говорю. Вот твой друг Угаров. Он хотел твоей смерти. Потому не предупредил, что трос обрывается. Ты простил. А я не про-стила. Он твою жизнь поломал, увел, твою невесту. И ты встретил маму, женился, жил, не любя ее.  И его и себя оправдывал тем, что жизнь воздаст каждому. . . И оправдание этому  — дети. Для детей все, дескать, делал. И этим оп-равдывал свой эгоизм.  А что дети? Они выросли и зажили своей жизнью. А ты все людей, для  завода. Кому  это нужно? Угаров ходит героем, он любимец... Он незаменимый работник.  Но для чего все его умение? Для него же, для его же интереса. Вот какой твой Угаров. . .
          Степан Петрович слушал Ирину с тяжелым сердцем. За дочь свою волновался.  За строй ее мыслей и настроений. Хорошими ли мыслями живет ли она?
          — Ира, послушай меня, — остановил ее Степан Петрович, взяв ее руку в свою шершавую ладонь. — Все это мелочно, неправильно. Не вспоминай об Угарове. Ира, у тебя доброе сердце, ясные глаза. Помни это. Надо видеть то, что достойно внимания. . .   
        Тугой гул летящего самолета прервал его трудный слог.

 ***

         Дмитрий Орел вглядывался иллюминатор самолета и увидел синюю чайку —  озеро Байкал. 

Переживал, что не простился с Олей.  Неужели то, что про-изошло, ничего не значит? И потому надо "завязать", выбросить из головы.  Оля —  чудесная девушка и мне нелегко ее забыть.  Но время —  тут враг и он сделает  все, чтобы я забыл эту девушку.  Какой цинизм! Они хотели убить нескольких зайцев.  Они ведь знают, что Оля оставалась наедине со мной.  Откровенные шантажисты.  Не знаю, что со мной произошло, но Олю я не хотел обидеть, и они, циники местные,  не могут обидеть, нет, если они имеют капельку совести и чести.  Но я—то. . . Так низко пасть! Это, конечно. . .  Мне почему—то беспокойно.  Я могу строить домыслы какие угодно, но пройдет полгода, год и все потом станет на свои места.  Оля, твое слово для меня так значило!  Я иногда верю в чудо.  То, что встретились мы, это чудо.  А все остальное —  замечательно и дорого, жизнь ведь с душком.  Почему—то ни один человек не протянул мне руку. Где они, великодушные?  Я знаю, меня хотели утопить в болоте жизни. Я  мешаю им жить, прихватывая чужое.  Но я вынырнул из болота, взлетел  довольно  головокружительно высоко (как замминистра могу  к первым лицам государства со стоящим проектом  придти) вопреки. . .  Оля, я нисколько не ошибался в тебе,  когда настраивался на короткую волну.  Я верю в любовь с первого взгляда. Знаю, более близкой души мне не найти. Да и не  пытаюсь.  Поживу в одиночестве. Да, это мое личное дело… Но личное дело —  тоже личное дело.  Значит, надо подходить к этому как к особому состоянию души.  Неужели я до такой степени наивен, что не отказывался признать за тобой право любить другого? Но я был твоим первым мужчиной.  Но почему выходят замуж совсем не за того мужчину, которому поверила и открыла свое сердце?  Признание твоего права на свободу сердца я или ты возвели в высшую степень цинизма.  Оленька, ты только вступаешь в большую жизнь. И уже вляпа-лась в грязь! В жизни столько грязи! А мне еще не достает деликатности. . . Ты не простишь, да? Я не профессор психологии, силу чувств понимал всегда возвышенно, без голой правды.  И напоминать о том, что ты сам недостоин, не стоило.  Жизнь с душком.  Это правда.  У меня есть друзья, они понимают меня, поддерживают, но есть среди них такие,  которые б  осмеяли меня без раздумий.  Но у меня язык не поворачивается сказать:
        — Чтобы учить меня, будьте и там, и там, оставаясь  самим собой.  Как бы они поступили?  И они замолкают.  Я могу выругать их, обозвать, они простят.  Но не простят подлости, низости, низкопоклонства. . .  Если ты стал тем—то, то буду слушать, если нет , на порог не пущу.  Хотя те люди, с которыми я общаюсь, иногда испытывают мое терпение и доброту.  Да, мне дороги их мнения обо мне.  Ведь они хотят мне добра.  Не надо ставить меня на место, потому что знаю себя и не преступлю черту. . .  Но что у нас с тобой? Любовь —  самое сокровенное чувство, что свойственно людям. Чувство близости,   чувство духовного родства дают человеку  невидимые крылья для  творческого взлета… .  Она   хрупка, она нежно—застенчива, у нее  эмоционально  ровное восприятие мира..  Не понимаю , где зажегся свет  любви, где  связывает дружба,  говорят, любовь – озарение,  вспышка, а дружба — единение душ,  всем понятен язык дружбы, но любви…  Двое равных.  А любовь —  это когда двое составля-ют единое целое.  Меня никто не одаривал счастьем.  Это реальность, которую надо иметь в виду, и я считаю, что это так и должно быть.  И вообще я ( Дмитрий Орел) теперь реалист, становлюсь логичным. Не трачу попусту силушку для набора  высоты, если все это напрасно.  Приказа еще нет,  но я  фактически замминистра по  логистике.  Начальник из ревности  не отпускает меня  в высшие сферы. Не только из ревности,  из корысти. (Этот мне ничего не сделает, потому что от меня ничего не ждет).  Поэтому я отказался пробыть еще несколько дней наедине с тобой, прогуляться по набережной Амура, побывать на берегу Тихого океана?  Знаю, океан вызовет  бездну чувств.  И только в том состоянии человек становится естественным.  Для этого надо быть возле океана.  Оля, как же так, неужели я забуду тебя и ты меня забудешь? А впрочем, что я говорю? Легко сойтись? Но не раззнакомиться! Поэтому—то и опасаются быть искренним, чтобы не превращать себя в персонаж спектакля.  Я очень со-жалею, что вышло некрасиво.  Ты оскорблена? Не прощать? Я вглядываюсь в твое фото.  Потерь у меня было много.  Но ты —  не потеря. . .      
Часы тик—тик—тик. Идет время. И кажется, не зависит от воли людей.  Только кажется. Человек ускоряет время. Изменяет лики гор, меняет русла рек. И все вместо естественного тысячелетнего хода —  стремительные секунды, часы, дни, месяцы, года. И все это умом и руками мастеровых людей. Правильно отсчитывать время—  быть справедливым.  В механосборочном цехе старшей нормировщицей Александра Ефимовна Бражникова, младшая сестра жены Угарова. Энергичная, молодая женщина,  не приземленная,  с характером.   Была два раза замужем и дваж-ды разводилась.  Мужья сами уходили от нее,  подальше от ее снисходительного взгляда.  Она сумела в короткий срок вникнуть в суть технологического процесса и пересмотреть нормы.  Столкнулась с Соколовым. Хотела она сократить время на сварку кронштейнов.  Стороны остались при своем мнении. Александра Ефимовна подписала положение о пересмотре норм времени, а Соколов подал заявление в Конфликтную комиссию. Кронштейнов он не сваривал.  Это делают менее квалифицированные сварщики. Снизится их заработок. Усилится текучесть кадров. А это обойдется заводу дороже, чем копейка от пересмотра.  Спору нет, нормы надо периодически пересматривать.  Жизнь развивается по спирали. И тот, кто не усвоил этого закона, конечно, не поймет многих— многих вещей. Увеличить производительность труда —  этого требует не администрация, а само время.  Мировые производители этих машин обгоняют нас и скоростью и качеством, хотя мы сами не устаем восторгаться от своих успехов. Нельзя, конечно,  механически сокращать нормы время. Но тенденция к росту производительности труда должна быть главным в жизни цеха. И она зависит от людей, которые хотят жить на эту самую —  на зарплату.  Это иным молодым "начхать" на "улучшение".  Да что за дела, впереди целая жизнь. . . ей нет предела. Молодые станочники могут за счет молодости, энергии брать производственные высоты. А немолодым за счет ресурсов смекалки, опыта, доказывала Бражникова. А если смекалка плюс молодая сила —  это же залог рекордов. Вот бобышки для катков подвесного кон-вейера. За смену малых бобышек надо нарезать пятьсот штук, а больших —  четыреста.  Очень трудно выдавать две нормы на бобышках. Даже на самом хорошем станке.  Но иные токари выдают по две с половиной нормы. Исключение? Да. Тут, как говорится, талант. А талант —  это другие нормативы времени.   Недавно в цехе закончился пересмотр норм времени на станочные и слесарные технологические процессы. Необходимое мероприятие. Ведь за год люди освоили процесс, работают без душевного и физического напряга, все делают механически.  Следовательно, есть база для повышения производительности труда. Об этом говорил тут с трибуны совещания Глеб Григорьевич Орел, говорил убедительно, выстраивая каждую фразу?
       —Поверьте, это не блажь. Так во всем мире. Кто хочет лучше жить, тот должен выложиться...
        Этому выступлению дали официальный статус, напечатали в отраслевой газете!  А потом закрепить фактическое увеличение юридически.  Забот хватает.  Номенклатура деталей, что обрабатывается в цехе, довольно обширна.  Силами одних технологов и нормировщиков пересмотр норм времени просто невозможен. Необходима помощь Ставыщенкова вкупе с рационализаторами и изобретателями. Рабочие, имеющие дело с теми или иными операциями, лучше знают, насколько увеличилась производи-тельность труда, насколько можно сократить время на обработку той или иной детали. Конечно, опытный рабочий знает, за сколько времени можно обработать ту или  деталь, но ведь не каждый опытный работник станет в ответственный момент человеком государственного мышления. И в этот ответственный момент каждый должен думать так, чтобы "себя не обидеть, но тем более других", действовать, не отклоняясь от цели. Мастера участков должны проводить определенную работу с каждым рабочим. На участке мастера Карпенко проводилась предварительная индивидуальная беседа с каждым станочником.  Например, обработку стакана 304 —  Э4 — 012 поручают высококвалифицированному токарю Сухорукову. Токарь нашел возможность сократить время обработки на пятнадцать минут. И вполне обоснованно. А на обработку гайки 356 — 64 — 08 Сухоруков затрачивает на две минуты меньше прежней нормы времени. Конечно, это необходимо зафиксировать.  А фрезеровщик Джола предложил установить на обработку плиты 213 —  83 —  41 технически —  расчетную норму.  Тут сквозит обида: ему кажется, что его "обдирают".  Технически расчетная норма снимает недоразумение при закрытии нарядов, но тут есть для станочников риск: надо теперь обязательно уложиться в расчетное время, строго соблюдать жесткие правила техпроцесса, нельзя так —  сейчас, мол, расслаблюсь, а потом поднажму.  Технолог Чернеюк говорил на пятиминутке, что человек должен творчески расти, повышать мастерство, классность. Не дремать умственно, а активно мыслить. Конечно , должна же восторжествовать справедливость. Ну, чтобы не забывать заслуги старых, чтобы не гасить деловую дерзость молодых.  Да сохранить преемственность.  (Тогда причем расчетные нормы времени?) Вот с этими нравственными проблемами столкнулся мастер сварочно— сборочного участка Воробьев. На балансировке рабочих колес вентиляторов и  дымососов работает Николай Бугров. А его сменщик —  человек пожилой.  Реакция уже не та, да и сноро-вочки никакой.  Быстро устает. Так вот, "выкроили" с операции по балансировке одного колеса пять минут сверх технологической нормы. Можно больше, но нельзя! Человек старается, добросовестно трудится. И хочется, чтобы он не обижался.  Но обиделся балансировщик. Были отдельные неувязки в пересмотре нормы времени на обработку ступицы.  На все типы колес, малые и большие, — идут одни те же сту-пицы. Но как—то завелось, что на заклепку ступицы, которая стала деталью малого колеса —  устанавливается меньше времени, чем на заклепку ступицы, которая стала частью большого колеса.  И опять пришлось сократить время соответственно с 23 до 18 минут и с 30 до 25 минут. Хотя вернее было бы установить единую норму времени. Конечно, надо как—то тому же Воробьеву ставить перед отделом труда и зарплаты необходимый вопрос. Пересмотр норм времени—  необходимое мероприятие. Технология производства не стоит на месте, с каждым днем увеличивается реальная производительность труда. И это надо зафиксировать. Но не формально, не абы как, а предельно точно. Никто не должен пострадать, ни государство, ни работник. Пересмотр норм времени —  регулятор прогресса.  Только не все понимают это.  Например, тот же Соколов. Путаница произошла в связи с производством  экспортной продукции.  Там такие темпы, такие темпы! И заработки! За год каждый заработал по "Тойоте"! А вообще—то не было настоящего рывка вперед! Так, одно мельтешение. И мотание нервов!  Надо акционировать, приватизировать завод.  Люди, став владельцами, будут по—настоящему пересматривать нормы. . .  Надо прежде всего изменить отношение к делу, бороться с равнодушием.  Идею Бражниковой поддержали.  Перевели ее в главные технологи.  Она об этом не мечтала даже. . .
 
***

         Фиолетовыми сумерками Соколов добрался до родного порога, пришел домой. И застал неприятную сцену: поссорились младшие братья, прибавив седин рано постаревшей матери. Самый младший из младших плакал. А старшенький, семиклассник, сердился, подступал к младшему и обижал его. 
         — Ну что вы вечно цапаетесь? Дружно не можете жить?— уставшим голосом увещевала мать. 
        А случился пустяк. С точки зрения взрослых. Но для детей, подростков событие огромное.  Семиклассник, оказывается, открутил несколько гаек, то есть раскулачил кем—то выброшенный на свалку велосипед. Гайки понадобились для сборного им  велосипеда. И обнаружился хозяин, который пожалел, что поторопился выбросить свой педик на свалку. . . Возникла сложная ситуация.  Тот, кто раскулачил выброшенный на свалку велосипед, был объявлен  вором. Так и не иначе. Теперь надо найти вора.  Обнаружились свидетели. Они указали на Генку, младшего из всех Соколовых. И Генка горько плакал, что указали на него. Ведь подобрал эти ржавые гайки не он, а Боря, то есть семикласс-ник. Доказывал, что брал не он, а Боря, но свидетели, ребята из старших классов, одноклассники хозяина выброшенного велосипеда —  указывали на Генку. И оттого у него горькие, неутешные слезы. 
           — Хорошо, не ты, а зачем Борьку выдавать?  К тому же он не крал, а взял. Потому  что думал, что велосипед вы-брошен, — спокойным, деловым тоном, не раздражаясь, начал Слава. —  Сам же говоришь, что если завтра не вернут гаек, ребята отлупят Борьку. Так было: Борька сидел под деревом, а тебе велел снимать гайки? Только честно.
           — Нет, меня там не было, это ребята так говорят, — всхлипывал Генка. 
          — Не надо хныкать, Генк. А ты, Боря, слушай меня. Будь умнее. Из— за тебя Генку обозвали вором. Завтра же отдашь все гайки.
          — Зачем было выбрасывать?— вставила мать, —  а как увидели, что наш катается, так зависть взяла. И все же нужно вернуть им гайки. Иначе эти ребята побьют Бориса. Тогда мне придется как—то наказать ребят. Но прибегут ко мне их родители. Зачем это нужно? Рассудите, зачем это нуж-но? — А тебе письмо, — вспомнила мать и подала Славе тоненький голубой конверт. — От Зои. — Посмотрела, как Слава надрывает конверт.  — Ну, что она пишет?— не утерпела мать, убежденная, что надо бросить эту канитель с девочкой, потому что все это несерьезно. 
         Зоя писала, что все сказала, что писать ей не нужно, если Слава сможет ее забыть —  пусть забудет. Это было неискренне. Она хочет тянуть время?  Но зачем таким обра-зом? Неискренне. Так чего же хочет Зоя?  Говорила, что любовь ее вечная.  Но маму жалко.  Нельзя оставлять одну, родных надо уважить, нельзя отвергать обычаи, традиции предков, потому она не может откликнуться на его зов. . . Это что? Чтобы развязать себя, но не избавляя Славу от какой—то надежды. Как ни парадоксально, но и одного проступка достаточно, чтобы потерять навсегда чувство доверия.  Слава потерял к Зое доверие.  И стало ему  грустно.  Он ничего не сказал матери, и та догадалась, что ничего хорошего для Славы в голубом конверте не содержалось. 
        — Ну зачем уцепился за эту ненадежную?  Вот уже второй год попусту тратишь время.  В уме ли? Вон Андрейка, что делает?! С тремя подружками хороводится.  Ухитряется.   В обиде не останется. А ты с этой Зоей. . . Да еще бы здесь  была она.  А то за горами, за лесами. Ну, подумай, умно ли? А тебе жениться надо.  Серьезный человек —  семейный человек.  Вот ведь хотели тебя в состав правления включить, да директор отвел твою кандидатуру. Дескать, нам легковесы не нужны.  Так он сказал.
          — Откуда тебе это известно?
           — Ставыщенков мне по секрету передал.
          Слава поскорее зарывался в учебники. Это был его верный способ защититься от воспитательных уроков матери. Слава усмехнулся. Воспитывал в письмах Зою, и она подняла бунт. Написала однажды, что "воспитывать" ее  найдется кому, мол, лучше не стоит ее воспитывать.  Ну что же?  Воспитывает ее найдется кому.  Но утром направлялся на работу в бодром  настроении, в в стремном  состоянии духа. Настроил себя на успех в задуманном деле, надеялся, что сработает его изобретение. . . Иначе плохо будет работаться.  В цеховой раздевалке он никого еще не увидел. Значит, первым заявился, с утра пораньше.  Не торопясь, переоделся в полотняную спецовку, закурил, бросил окурок в урну поднимался в сварочную кабину.  Слава в спецовке и сварочном шлеме был похож на космонавта. Наверху встретился с Виталиком, напарником. Поздоровались. Виталик протянул твердую, бронзовую руку с синей татуировкой на тыльной стороне ладони. Якорь и имя "Лена" —  выколоты иголкой.  Лена —  это жена его.  И когда Виталик успел загореть, непонятно. А русые волосы выгорели до рыжеватого цвета, переливаясь темным пламенем.
         — Может, жена твоя перекрасила твои шевелюру?— сделал предположение фрезеровщик Анатолий, мягко улыба-ясь. 
         — А она у меня рыжая, — признался Виталик Бобров. —  Отфрезеровал то, что просил?
        —  А как же! Веселого мало. Понимаешь, тянет меня туда, в тайгу. Может, податься в лесорубы? Не нравится мне весь этот конвейер беличий: в полвосьмого —  топай, в пять —  тоже топай, а между ними выдай норму.  Свари три колеса вместо двух, не заметят, слова не скажут. 
           — Ну, тогда давай в тайгу, — простодушно сказал Слава.
          — А думаешь, в тайге долго удержусь? И там куда—нибудь потянет.  Эх! Скорее бы молодость прошла, — пошу-тил Виталик и резкими шагами направился в раздевалку. Чуть позже гудка (в городе только нашему заводу разрешили гудеть) вбежал в цех Сережа, высокий, худой юноша с заспанными глазами. И позже других немного нескладный, громоздкий Миша Пожарницкий. И тайны не было тут никакой. Не успел вовремя подготовить маленькую дочку Мариночку для отправки в детсадик. Жена уехала в гости к родителям. Вот и ослабил тормоза.  Стопочку какую мигом осушал по поводу или без повода, но обязательно в  укромном месте, больше дома, на третьим этаже.  с видом на ве-личественную панораму. . .  Мог замучить детей песнями, если попадался из гостей любитель гитары.  Мариночка училась танцевать. Миша вдохновенно хлопал в ладоши. И хвалил себя, что отвоевал у жены Мариночку. Что было бы, если  жена забрала с собой дочурку? Ныло  в груди как в турбине. А теперь скучать не приходится. Ещё поглядим, кто лучше повлияет на Мариночку —  он или жена. Только надо подналечь на работку, на веселье себе откладывать. Если скажешь, что заработал мало, то Оксана подымет такой скандал, что хоть зови всех родных для "примирения". Утаить от  Оксаны кое—каких денег карманных очень трудно. Засомневается, может пойти на завод и потребовать расчетный лист мужа. Теперь Миша Пожарницкий задышал свободнее.  Ровно в восемь зажглись электроды. Ловко все—таки сваривает Миша накладки и лопасти турбоколеса. Не уступает Славе Соколову, хотя образованием не богат.  Как говорится, набил руку. Колесо— сырец напоминает синий мак. Правда, весом в полтонны. А после сварки колесо приобретает шоколадный цвет.  Нельзя притронуться к колесу голыми руками, ведь получишь ожог первой степени. Без перекуров работать нельзя.  Газ. Удушье. И потому через каждый час сварщики выходят из рабочих кабин и уничтожают по папироске. Тоже непонятно. 
         — Курить —  здоровью вредить. Я уже две скурил, значит, кого—то спас, —  шепелявит Сережа.
        — Ого, какая самоотверженность, — похвалил Витя, который, однако, и сам не отставал по части дымовой шашки.  К числу умеренных "кочегаров" относил себя Николай Бугров, и вовсе не курил, а баловался только Слава Соколов. Он пришел в цех некурящим, но как—то не желалось выделяться белой вороной и делал пробные затяжки.  Мастер Станислав Мефодьевич Воробьев, только покачал головой, как бы делая Славе замечания.  Стремительный, с быстро сменивающимся настроением, пухлощекий, нравился ребятам тонким, деликатным подходом к каждому и умением угадывать настроение любого, к которому он подходил. Он вел себя естественно, как любой человек, у себя дома. Дома человек открывается весь. Цех был домом Воробьева.  Ребята работали в одну смену. И никто еще не видел, чтобы Ста-нислав Мефодьевич уходил  с работы сразу после пяти. Ему не хотелось уходить, потому что здесь он испытывал все основные чувства, без которых бедна жизнь человека: радость, огорчения, восхищение, досаду, моральное удовлетворение. . .  Ясное дело, дети подросли, ушли в свои жизни, остались они со старухой как бы жених с невестой. Но дважды ничего не повторяется с точностью до ноля. И  Станиславу Мефодьевичу стало скучно в жизни.  Жует жвачку тягомотины.  Ни вверх, ни вниз нельзя.  Драть горло, занять пост, швырять деньги бедным родственникам. . .  Не дано.
 
 ***

        Он  поздоровался с ребятами, сказал, что сегодня вечером надо выйти на дежурство по городку.  Участились безобразия.  Такого никогда не было.  Напомнил, что ребята когда—то были лучшими дружинниками цеха.
 — Это же ваше мнение, Станислав Мефодьевич, — вставил Миша Пожарницкий, мотая непокорной головой. — Мы нисколько не польщены. Подумаешь, лучшие! А где наши деньги? Это же безобразие.  Средства тю—тю, а свидетеля на Воркутю. . . Посредники охамели, мы онемели.  Страна немых.
         — Что есть, то есть, — сказал уклончиво мастер.
       — Что Карпенко? Его проделки известны.  Свидетеля избили в драке, посадили, а проверяющему девку подложили.  Фу!
          — Миша, не паясничай. Опять выводишь гусениц.
          — Нет, уже не вывожу, — неуверенно возразил Миша, уже потеряв всякую охоту лясы точить.
         — Выводишь.
         — За кого меня принимаете?
         — Проверю, — посуровел Станислав Мефодьевич и повернулся к площадке, где невысокий парень со стальной клюшкой зачищал лопасти колеса после сварки. Парень яростно барабанил клюшкой по сварочным швам. 
        — Ну, как, Гена?
        — Ничего, дядь Слав.
          — А ты помедленнее води клюшкой, осмысленнее.  Выдохнешься, ежли так орудовать клюшкой.
          — Понял.
        — Опять Миша выводит гусениц. Ну и ну, наплодил их кучу. Ну что с этим Мишей делать? Взяли напряженный план, всех денег захотели сграбануть. Так он рад стараться гусениц плодить.  Хорош гусь!— мастер мотнул головой. 
        Как только отошел Воробьев, вокруг Миши собрались "курильщики".
         — Ты, Миш, поосторожнее на поворотах.  Почему так? В коллективе напряжение.  Друг друга призывают, стыдят, а никому ничего не хочется.  Загадочная русская душа?
          — Потому что на лжи все держится.  Землю —  крестьянам, фабрики, заводы—  рабочим.  Ну где все это? Никому ничего.  Но как—то перебиваемся. Вот в этом вир-туальном мире мы живем и летаем— защищаем небо.  Ни один стальной коршун— чужак не залетит в наше небо без-наказанно. 
         — На лжи, говоришь? Это, конечно, так. Но тех, кто не лжет языком, а из воздуха производит миллиарды, и тех, кто умеет распределять их так, чтобы и волки сыты были, и овцы остались целы, притом не запачкаться, отрывают с руками. С ними ничего не случается, а мы протянем ноги. Они Там, а мы здесь, вся разница. Цех перешел на напряженный ритм работы, учитывая все резервы и давнюю традицию по выполнению обязательств.  А тут коммерческое задание, можно какую— никакую деньгу сшибить.  И тут Миша задумался.  Сварить ли колесо одно с ровным швом или за это же время сварить два колеса с неровным швом —  гусеницей? Конечно, халтурить нельзя.  Но без контроля он теряет совесть, выдает продукцию с допустимым брачком. Для веселья хочет урвать лишнюю копейку. И теперь его торопливость или скорость, вызываемая высоким помыслом, как бы оправдывается производственной необходимостью. А что ОТК? Пропустит мелочь. Ну, заставит подварить поры.  И всего—то делов — то! Это, разумеется, не очень приятно подварить, но что поделаешь —  экспорт! 
           Вот и зол мастер на Мишу Пожарницкого.  Станислав Мефодьевич в конце концов отстранил Мишу от изготовления ответственных узлов— не отвечал необходимым требованиям. Для такой работы —  нужны быстрота и красота сварки. По части красоты сварки с Вячеславом Соколовым потягаться не может.  Но имя Миши Пожарницкого рядом с именем Вячеслава Соколова уже второй год вместе спрягают. И приходится Мишеньку обидеть.  Его невозможно переубедить, что не надо гоняться за скоростью, надо за качеством. "Отставал бы, меня бы по шапке, не посмотрели бы на ваше качество", —  Оправдывался он в очередной четверг, на пятиминутке по качеству, предупреждая упреки в свой адрес: " Выступать горазд, а дело делать —  Пушкин!". Ему тридцать. Еще молод, конечно, но в бригаде он самый стар-ший. Да и бригада фактически с  уходом Владимира Шпунтова (открыл свою фирму) осталась без вожака, бригадира.  Формально обязанности бригадира переложили на Славу Со-колова, но никакого собрания еще не проводилось, чтобы утвердить Соколова бригадиром. А теперь вот с "экспортом" закрутились. . .  Слава —  вообще—то красная девица и вовсе смущается от самозванства. Никто добровольно не хочет взять на себя бремя бригадирства.  Бригадирство —  это не должность, а общественная функция. Даже надбавки за это бригадир не получает. Потому что сварщиков колес всего восемь человек, не положено бригадиру получать надбавки. Но кто—то должен возглавить коллектив. И нашли, что таким человеком будет Соколов.  Так решил Ставыщенков, узнав, что Слава доводится двоюродным  дядей Дмитрия Васильевича Орла.  Соколов согласился не сразу. Но когда согласился, сразу стало тревожно.  Нагрузка на сердце. Беспокойно за бизнес—план, как сейчас говорят. Наметки эти ведь не с потолка.  Прикинули и решили, что смогут взять то, что смогут. Теперь Соколов как бригадир стал гербом коллектива, как общественное реноме, выразителем интересов.   Ну какой он выразитель? Трудно передать ощущение беспокойства другому. Ведь каждый живет своей жизнью. А Гена Ячменев, новый слесарь на зачистке колес, к сварщикам не имеет отношения, сам по себе живет, хотя зависит от сварщиков. Они же дают "хлеб" Гене.  И от Гены как бы зависят собиратели колес, потому что колесо должно вернуться им на балансировку. Таков круг отношений. Все зависят друг от друга. А как быть с характерами? Чтобы быть независимым —  надо показать класс работы. Соколов уже не сказал бы про Гену, что тот не справляется с работой. Наобо-рот, Гена обгонял четверых сварщиков, то есть мог зачистить десять и более колес. Для этого, конечно, надо разогреть, разжечь себя хорошей, трудовой яростью. Ну, а если кто— нибудь да испортит парню настроение?  Соколов не бри-гадирил, он просто работал лучше всех и всем другим не оставалось ничего иного , как тянуться за ним.  Проф-группоргом избрали  Никиту Бельды. Он сваривал кронштейны. Невысокого роста, плотный, быстрокрылый, он как—то действовал на людей, как мороженое —  освежающе. 
Сегодня был обычный день, третий день месяца. Это значит, что можно очухаться от напряженности последних дней, и начинать новый разгон. И надо держать себя в узде, чтобы не растрачивать зря лишнюю энергию, чтобы хватило тебя на целый месяц. Экономить силы. Работать с прикидкой на успех.  Разгонишься и вдруг окажется, что назавтра тебе делать нечего, не завезли материалов, ты размагничиваешься. А потому после "болтанки" предлагают тебе высокий темп, иначе подгоняют тебя —  удержаться на высокой ноте трудно без твоего душевного согласия. Прекрасен и нормален для здоровья и настроения ровный взлет.  Нормальный ритм.  И мастер понимает это, не отбрасывает заявки новоиспеченного бригадира Соколова, старается загрузить все ненужные паузы делом.  Будто бы хорошо —  отдохнуть. На первый взгляд.  А на деле —  такая пауза —  самый плохой отдых. Вынужденный отдых. В рабочее время. Потому надо строить особый график работы. Так не расхолаживает человека, как вынужденное безделье или спад активности.  Если бы это понимали  вышестоящие начальники, и каждый что—нибудь да придумал, чтобы ликвидировать ненужные паузы, то. . .  Но высокие начальники живут по своим им известным законам.  Ставыщенков, едва став замдиректора, полетел в Москву.  По каким—то неотложным  делам  До сих пор никуда не выезжал, а тут все —  надо в Москву.  Тут что—то есть.  А что? Вот эти мысли завладели сейчас Славой Соколовым, а после ехидных замечаний Угарова:" Родственничками обзавелся, поди!" и вовсе расстроился.  Но вечером настроение изменилось.  Пришла к нему Аля, двоюродная сестренка.  Тонкая, высокая, почти вровень со Славой.  В джинсах и кожаной курточке Аля выглядела  скорее младшим братишкой, чем сестренкой.
        — Слава, ты возьмешь меня в экспедицию? Стирка, уборка, надоело. Хочу чего—нибудь такого...
           — Если мама твоя разрешит.
         — Ну тебя! Что мама?  Я сама по себе.
          — Это да.  Но мама есть мама.  Она переживать будет.  Ладно, готовься.
          — Спасибо, Слав.
          Аля порывисто обняла Славу, поцеловала и убежала.
 
***

            Угаров чувствовал угнетенно.  От угрызения совести. Он мог предупредить об опасности и тогда б Молотков не лежал сейчас в гипсе. Угаров знал, что не совершал никакого преступления, когда уводил невесту Молоткова накануне свадьбы (хороша чужая невеста под венцом, устоять перед соблазном было невозможно), и в тот несчастный день, когда оборвался трос. Но совершил преступление перед самим собой.  От угрызения совести не позволяло душе открыться. Он мечтал быть большим чело-веком, а стал мелочным, мышиным. Это его тревожило, а потом и вовсе угнетало. Он сделал неожиданно неприятное для себя открытие. Всю жизнь проработал на заводе, как мало людей его знают, а как мало его знают как человека. Если наберется с десяток знакомых —  хорошо. Близких друзей у него нет.  И друга, которому можно душу открыть, тоже нет. Отношение со Степаном Петровичем —  это особое отношение. Молотков —  наиболее близкий Угарову человек, но дружба у них странная. Они не могли жить друг без друга, хотя каждый побаивался другого. Молотков всегда опасался, какую подлость ожидать от Угарова, чего надо остерегаться при столкновении с Угаровым, жил напряженным ожиданием, а Угаров —  угрызением совести.  Наверное, Угаров замаялся неразрешимым вопросом. Почему, чтобы осчастливить себя, он должен пересечь интересы и чувства Молоткова? Этот вопрос мучил его, терзал до потрясения. Угаров  даже если б хотел сделать Молоткову приятное, да не получилось б.  Конечно, приятное всегда приятно. В характере Угарова присутствовала "стабильность".  У него не было срывов. Если он совершит какой— то поступок, то этот поступок вполне обдуманный, объяснимый, точное  проявление его характера. А характер был у него не приведи господь. Иэтот его характер вел его напрямую к обострению отношений с Молотковым. Угаров  сызмальства оказался завистливым и эгоистичным. Вот это часто становилось причиной необдуманных на первый взгляд странных поступков.  На будущую жену свою Любу он не обращал никакого внимания.  Когда Люба была невестой Молоткова, Угаров воспылал к ней всепоглощающей страстью. Рядом с Молотковым Люба казалась красавицей. И это, наверное, было правдой.  Она полюбила Степана безог-лядно и бескорыстно. И свет любви красил ее. Красота Любы жгла замутненные глаза Угарова, колола его сердце. Он засыпал и видел округлую твердь ее ладного тела. Видел ее в своих объятиях, чистую, девственную и просыпался в холодном поту.  Но если он еще немного промешкается и она сойдется со Степаном.   И Угаров решился.  Настойчиво добивался встреч с Любой, говорил ей всякие гадости о Степане Молоткове, что он—де ограниченный парень, никчемный, с ним связывать судьбу не стоит. . . Мелкими дозами словесного наркотика он ослаблял сопротивляемость  ущербного сознания.  И добился своего.  Вскоре Люба отринулась от Молоткова. И встречалась только с  Угаровым. И вышла за него замуж.  После замужества поймет, что все, что слышала о Степане, неправда, зря поверила Угарову.  Была как будто помешана.  В первую брачную ночь муж чуть не удушил ее в страстном порыве.  "Моя, моя, о, девочка. . . " Люба содрогалась от этих слов, ей казалось, что он упоен не любовью к ней, а своей любовью. . . После медового месяца она заметила, что остыл к ней  муж, отвернулся от нее. Ничего не понимала. Уж все сделала, чтобы угодить ему, без вины к нему пришла.  Дальше —  больше.  Угаров возненавидел жену свою —   круглолицую блондинку, женившись на ней, не то что необдуманно, скоропалительно, в период пребывания Молоткова в больнице.  Мне сладко, другому горько.  Но он не нашел в жене ничего красивого. Как будто с глаз спала пелена.  Тонкую фигуру ее он считал не тонкой, а худой, светлые волосы, пышные, пронизанные будто солнечными лучами, он называл мочалкой, а от резких, порывистых движений жены, он уверял, что возникают рези в глазах. И сам он не понимал, почему он возненавидел жену.  Чужая, равно-душная баба. Что же произошло? А ничего не произошло.  Нет, не полюбил Любу Угаров. Он был разочарован и растерян. Да и Люба растерялась. Замерла. Отступится и полетит в эту бездну.  Перед нею будто разверзлась бездна.  Мысли тревожные спутанными  кудельками лезли в голову.  Люба думала: "Ладно, я поверила Угарову. Но ведь Степан мог придти и развеять обман?" Она в замешательстве, легком помешательстве не могла понять, что Степан не мог придти, потому что она стала чужой женой. Почему Степан бросил ее?  Разлюбил?  И проклинала... Степана. Наркотики угаровских слов отравляли ее сознание. Люба считала Степана изменником своей любви.  И напрасно. После того, как женился Угаров на Любе,  Молотков ходил сам не свой. Внешне спокоен, медлителен, но глаза, глаза Степана! Они горели жертвенным пламенем, которые "пожирали" его.  Он таял на глазах.  И Угаров на время избегал встреч с Молотковым: неизвестно, как поступит обманутый жених. . . .  И Люба не хотела встреч с ним.  И Угаровым вскоре опостылела жизнь  в бараке.  Шум, гам. . . Любопытствующие соседи.  От них таились.  Но это было невозможно.  Можно утаиться в бараке? Везде заглядывают, всюду суют нос. . . Особенно досаждала соседка— крохотулька.  Она и в ту брачную ночь не могла уснуть, с трепетом ждала событий в соседней комнате.  В самый критический момент, когда Люба перестала сопротивляться мужу, соседка постучалась и пропела утробным голоском:
— Вам звонит. . . Ставыщенков.  Труба лопнула.
— Приду.  Одеваюсь. . . — заскрежетал Угаров, сжимая голую Любу в страстных объятиях. Она обмякла, застонала.
— Иди, не могут без тебя. . . 
Зайдет соседка к Угаровым, повертится у печки и затеет разговорчик. Хозяйке неудобно выпроваживать гостью. Поддержит никчемно—язвительный диалог.
           — Что—то тихо у вас. . . А то бывало—ча. . . Вы не спите и другим спать нельзя от. . .
           — Старею, соседушка, — признается Люба. — Как смеюсь, так баян играет под глазами.  Страшно становится. 
          — Что ж ты хочешь, Любочка? На четвертом месяце.  А ему, мужику, все бы девочку нетронутую. . . 
          Люба густо покраснела.  Оба вспомнили ту брачную ночь, когда кровать предательски скрипела.
— Не от этого. Вон Воробьиха на седьмом месяце, а выглядит, как огурчик только что сорванный.
           — Тогда не знаю. Я слышала, твой муж изменяет.
             — Спасибо, что сообщила столь важную новость. Угостить чаем?  вообще—то женщине неведение укрепляет здоровье, — иронизировала Люба.
 Значит, муж изменяет? Только этого не доставало. . . И глаза ее что блюдечки с песком —  вспыхивают.  "Изменяет? Ну и пусть!" И перестала обращать внимание на левые шаги супруга. Угаров оправдывался перед той же соседкой: "С женой интереснее, когда можно с ней играть в игру какую—то.  Значит, она должна быть молоденькая.  А Люба мне ровесница. Никакого вкуса. . . " А Люба в мыслях обращалась к Степану: "Уведи меня от постылого!" И Степан  отвечал ей мысленно: "Уведи! Легко сказать! Гадина ты, Люба!  Вывернулась, в сердце мне гранату кинула.  На кого ты стала похожа! Слиняла, что ли? Сглазили? На тебе живого места не осталось, твой Угаров так  подмассажировал твои мозги, что. . . Мне век бы тебя не видеть?" И Степан (ей казалось)  ругался самыми последними словами. Он так любил ее, так само-забвенно, что не таил и во сне мечту о поцелуе, первой ночи любви.  Ему казалось: Она, наверное, любила его безумно, пожалела. Отдалась в сновидении. И призналась Степану в этом. И однажды слившись  ней в едином дыхании, он совершенно преобразился— в нем произошло что—то.  Это ложное воспоминание скрашивало долгие часы одиночества.  Симптомы конфабуляции появились и у Степана.  Об этом вызнала и Люба и посетовала на судьбу.  Он начал постигать красоту жизни, мир стал краше, казалось, люди подобрели к нему. И неожиданно его ранили, жестоко, зло. Его Люба ушла к Угарову, к другому! И это никак не умещалось в голове. Ему казалось, что это невозможно.  Он немного идеализировал Любу. В его влюбленном воображении жила совсем кукольная Люба, непохожая душой на реальную. Реальная Люба совсем не считалась с его понятиями о верности, святости чувств. Спустя всего лишь месяц после знакомства она могла выйти замуж за Угарова, за другого, могла пойти за другого. И тогда Степан сделал открытие: близкие люди не считаются с его желаниями и чувствами. Он не был эгоистом. "Разве можно, Люба? Ну, разлюбила. Это можно понять. Но торопиться действовать.  Неужели не совестно передо мной?"—  так он думал. Уже без печали. Но как—то потускнели все краски жизни, его жизни. Ему ничего не хотелось, о женщинах он и слышать не хотел. Это потом, по настоянию родителей, да и Любы он женится на ее подруге, чтобы забыться.  Заставлял себя побыть в обществе жены. Она не возбуждала его. И ее застенчивость и безупречность он воспринимал как ущербность. Ни один мужчина не пожелал ее осчастливить вниманием, сошелся с ней обойденный любовью. Это он, Степан. У них долго не было настоящей близости. И только на восьмой год у них появился ребёнок. Это дочь Ирина. Степан расстроился, что родилась дочь. С женой не разговаривал. И только когда появился сын Толя, Степан растаял. Но растаяла на глаза жена. Она умерла, когда Толе исполнился три года. Степану теперь было не до своих душевных невзгод...
           А Люба требовала от Угарова действий. Она не могла по утрам сталкиваться с глазу на глаз с Степаном. И Угаров решил рубить дом неподалеку от завода. На зарплату строиться было тяжело, конечно, смешно. Но рядом строился завод. Поможет завод! Можно же "взять" на заводе стройматериалы.  Угаров почувствовал в себе силу, освобо-дившись от сомнений. Днем сновал в цехе туда— сюда, присматривая, что где лежит, а в голове вынашивал план ночной вылазки к стройскладам, что взять это что где лежит. Доски, гвозди,  кирпичи —  были символом его семейного уюта.  Как отказаться от символа, от уюта? Нет, конечно. . . И однажды ночью после очередной вылазки повстречался он с  Молотковым. Угаров нес на плечах несколько горбылей. Не удивился, увидев Молоткова.  Скукожился. Горбыли будто стали чугунными, мигом слетели с плеч, сильно покорябав шею Угарова. Кровь черной змейкой взвилась на рваном ватнике. Угаров вытер рукавом кровь и замер, столкнувшись со Степаном Молотковым. Будто ватный сделался, невесомый. Но от трудного вздоха Молоткова Угаров очнулся, обрел будто навсегда утраченную реальность.
 — Что ты мне житья не даешь!— взорвался Угаров. — Ты зачем ходишь по пятам? Что ты охотишься за мной?
 — Ух ты, черт! Напужал же ты меня. . . — выдохнул Степан Молотков. — Мороз по коже. Холодно что—то. Я думал, конец света, а оказывается, конец лета.
        — На тебе, боже, что мне негоже, — решил отшутиться Угаров.
          — Ну, ты комик в жизни, злодей на сцене, — усмехнулся Молотков. 
         — Что ты говоришь?!— выразил удивление Угаров.
         Он решил спекульнуть на слабостях бывшего друга. Молотков терялся, когда  Угаров все превращал в шутку, убегая от истины, от ответа. И пустился во все тяжкие.
          — Вообще—то этих горбылей в топку кинули бы. На что другое они не годятся. . . 
"Мог же выписать, честь честью? Не хочет. Как же! Угаров клянчит горбылей. Унизительно. Поэтому лучше делать ночные вылазки". — Молотков растерялся. — "Что делать? Сказать об этом? Подумает, что из мести. Эх, Любаша. Не пошла ты вовремя к доктору по глазам. Плохие у тебя глаза, Любаша. Кого привечаешь? А впрочем, это ее дело —  кого любить. Лицемера любишь, Любаша. Знала бы, как он сегодня на собрании распинался насчет сознательности. Дескать, отдельные несознательные элементы растаскивают стройматериалы и тем самым подрывают основы государства. А задерживать пуск цехов —  вредить стране.  Где—то гад—фашист беснуется, кричит о жизненном пространстве. Вот такие речи говорил на собрании словоохотливый Угаров. Болтать любит. Произвести впечатление.  Дескать, в словах сила, суть действия. А вообще—то он болтун.  И жажду эту ему ничем не утолить. И человек действия. Тащит себе все, что плохо лежит. Трубит: наша сила —  в коллективе!  Значит, ты, Угаров, используешь силу нашу на личные нужды. . . "
            — На собрании кто  говорил об основах и подрывни-ках?— спросил Молотков, не дожидаясь ответа.
          Ответ был в груде горбылей. Лучшего ответа и не надобно. 
— А что же по— твоему я должон трёкать на собрании?— ухмыльнулся Угаров. — Ну, топай завтра пораньше, подавай бабам пример. Как надо выходить на работу. Пора по домам? Мне еще фасад свой привести в надлежащий вид.  Что без тол-ку трепаться?
"Каков наглец! Он еще требует от меня чего—то!— с гневом подумал Молотков. — Тот, кто слаб, сдается. Люба оказалась слаба, как курица. Не устояла перед его ложью и сдалась. "
         — Неужели честно не можешь? Пошел бы в завком: дайте материалы. Не уважили бы? А тащить? Дело плевое, сволочное. Сам ты не хуже моего знаешь. 
        — Степа, не губи меня, не говори. Буду тих, как мышь в норке, — Угаров упал на колени, подняв на Молоткова мясистое, багровое лицо. — Сообщаю тебе новость. Люба в этих бараках заболела. Хочу потому свой угол отгородить. Иди, заяви в милицию, пришей мне политику. Что мешкаешь? Я хочу иметь свой! Разве я не имею на то права? Должен жить как скот, в хлеву? Скажи? Молчишь. Ты из—за Любы потерял разум.  Обыкновенная она, Люба. Ну, радует глаза. Глаза не могут к ней придраться.  Все ладно в Любе.  Посмотришь на иную деваху, глаза мои не согласны. Не  приемлют. То фигура у девахи тяжелая, то что—нибудь другое. Глаза—то мои при-емлют Любу. Но сердцем не принимаю ее. Чужая она мне пташка, ей богу.  Не остановили меня тогда. Я же собака, чу-жой кусок кажется вкуснее. Вот и. . .
           — Ну тебя к лешему!— и Молотков ушагал прочь от Угарова. Холодно вдруг стало ему. От неискренности Угарова.   И это почувствовал Угаров, именно, что Степан испытывает омерзение к нему, за фальшь, за откровенное вра-нье, на котором тот строит свое счастье.  Что скрывать, не любил  Угаров никого и не мог полюбить: сердце у него маленькое, совершенно непригодное для любви.  Всю ночь ту Угаров не мог заснуть. Ворочался с боку на бок. Беспокоил жену. И мучался угрызением совести. "Степан, ты бы на моем месте как бы поступил? Наверное, также. Семья рушится из—за каких—то дощечек.  Подумай, прежде чем доносить в органы. . . Семья, наверное, поважнее горбылей. А с другой стороны, ты прав, Степа. Если тащить по дощечке, то цех и через год не сдадут. Доски у меня будут мертво лежать, капитал, который с годами обесценивается, не принося прибыли.  А там, в цехе эти доски станут производственной площадью, где сила страны наращивается.  Страна сильна —  нам жить тихо, мирно. Та же доска в цехе принесет большую пользу, чем, если я пристрою ее в качестве подоконника в собственном домике. Но время—то страшное.  Да еще этот, вооруженный до зубов фашист  угрожает. И потому побы-стрее хочется отведать счастья, пожить хочется с удовольствием своим. А денег нет. Люба не работает.  Деньги что голуби, выпорхнули, но не вернулись.   Молотков холост, ему легче рассуждать о тиранах, сусолить про ось милитаристов, говорить об опасности, отсталости и обязательности ударных темпов. Холост и потому —  срывает зло на  производстве, до сознательности еще далеко. А тут крутись с семьей. . . — Холостой женатого не поймет.  Угаров не принимал критики Молоткова и находил объективные причины. "Разве страна против семьи? Только ее надо привязать, привязать к полю, привязать к заводу.  Плохо привяжешь —  убежит.  Крепкая семья нужна заводу. Меньше текучести кадров.  Мне простительно.  Меня поймут. На благо всем, значит, на личное благо". 
Как ни парадоксально звучала эта формула, она сама по себе была проста и ясна Угарову. Все у нас строится на запретах.  Не верят человеку.  Народ говорит: "Тащи и все тут".  Была и негласная государственная: " Нельзя верить человеку.  Остается только запретить". И запрещали все и вся.  Никому не обидно.  Никому не повадно.  . Угаров понимал это как парадокс. Потому тащил домой с завода и жил лучше , чем другие в рабочем городке. Он понимал, что хотя бы теоретически, но оттягивал своими кражами сроки сдачи цеха в эксплуатацию. Страна теряла часы, хотя нельзя было терять и секунды. Дорог час! Враг у ворот. И это отлично знал Угаров.  Но знать —  одно, делать —  другое. Знал, что нель-зя, и все делал то, что ему было выгодно. И мучался угры-зением совести. И чтобы не мучиться, унижал в мыслях и действиях других. Он знал, как унижать. Бывает, даже незначительные проступки скомпрометируют человека, даже самого безупречного.  Незначительные проступки способны и вовсе  уронить человека в общественном мнении. Угаров решил найти в Молоткове такие проступки и сделать их достоянием коллектива. И тогда отвернутся от Степана люди. 
Утром Угаров пошел на работу пораньше, внешне невозмутимый. Насвистывал песенку:
             — На спине печать работы непосильной,
         Под ногтями траурная кайма,
         Но на щеках, копотью покрытой,
          Сияет улыбки светлая заря!. . 
            Угаров успел  прожужжать всем уши, что слесарь Молотков —  сплетник, не стоит его словам придавать какое—то там значение. Люди вначале сопротивлялись произвольному толкованию характера Молоткова. Он не сплетник, он просто говорун. И вообще не говорун, говорит самое необходимое. И советовали Угарову менять свое отношение к лучшему. Намекали на личные нелады с Молотковым. Угаров знал, что взялся за такое дело, которое потребует очень много сил. . . Ведь мнение, установленное о человеке, обычно остается неизменным. В какой—то мере это нечестно и несправедливо по отношению к человеку. И налегал на это людское равнодушие к человеку: не интересуются, изменился ли человек, вырос ли. . . Он уже сфотографировался в памяти и уже все имеют дело с фотографией, хотя человек, может, переменился даже внешне.  Угаров толковал, что Молоткова—де теперь не узнать, совершенно переменился, к худшему, разумеется.
Наговоры подействовали на слушателей.  В урочный час они отшатнулись от Молоткова. И нужно было время, чтобы понять, что главное в Молоткове —  его дело, добрые, деятельные руки, а все остальное — только излишние подробности.
        Но Угаров добился своего. Он отвел от себя удар. Ведь тот, кто обвиняет, стоит вне сомнений, хотя бы в те мгновения, когда обвиняет. И Угаров обвинял любого, кто посмел отозваться о нем без похвальбы. И болел совестью. Но  в мозгу стоял предохранитель —  хитренькая, подленькая мысль. Во множестве вариаций. Например: "Что это я всегда думаю о Молоткове?  Кто он мне? Отец, брат, сват?" Эта мысль глушила в Угарове чувство соучастия, сочувствия к другому. И люди, чувствуя, что Угаров не нуждается в общении, отдалялись от него. Угаров не сразу ощутил вокруг себя людской вакуум. Он ведь видел их каждый день, говорил с ними об обыденных вещах, с кем—то вступал в деловые отношения ними. Иллюзия этого поверхностного общения притупила в нем потребность настоящего общения. Замечали за Угаровым какой—то спад активности. Хотя он не был пассивным человеком. Нет, Угарова не двигала страсть к наживе, к деньгам, стремление к собственному  собственному благополучию.  Он достаточно умен, чтобы понять, что собственного благополучия не достигнешь, пренебрегая интересами общества. Он думал о лазейках, смягчающих вину обстоятельствах.  Вот только пошаманю с домиком, отстроюсь и шабаш, буду только на завод работать. Но домик какой— никакой выстроен и появились новые заботы —  дети. Малые дети —  малые заботы. Но дети растут. Надо их поднять на ноги. И опять заснула совесть.  Дескать, жертвую многим ради детей. Но дети выросли, создали свои гнезда, ушли в свою жизнь, а его психология осталась при нем. Не хотел он работать на завод, своя шкура дороже. И вся жизненная энергия потрачена на то, чтобы урвать.  Удалось урвать. Те, кто жили в бараках, получили квартиры в современных домах. И он понял, что прогадал. . .  Он понял, что в конечном итоге он совершил страшный жизненный просчет, хотя будто бы руководствовался благородными мотивами, ради общего блага шел на "жертвы". Женившись не по любви, он сам стал этой жертвой. Да и жена не "приняла" этой жертвы. Она хотела не этого. Она хотела нежности, общения, взаимопонимания, эмоциональной разрядки. Она страдала от духовного одиночества. В клуб пойти? Там скучно. В кройке и шитье топить желания и чувства? Однажды связала красивую кофточку и почувствовала то, что случается в близости. Она вычитала в книжке. Что это оргазм. Боже! Люба возненавидела его. Она считала, что муж загубил ее.  Угаров отвечал ей тем же —  ненавистью. А вообще—то никогда всерьез не воспринимал жену, меньше всего стыдился ее. "Зачем уши развешивать было? Не нравится —  уходи, не держу на привязи, —  огрызался он при первой возможности, а про себя думал: "Обманулся я. Девчонка —  не крик. Это Степан забыть ее не может.  Потому что я ее увел. Степан в грудь бьет, мол, она хорошая, доверчивая, васильковая. Какая уж там васильковая! Ведьма. И уйти не хочет, и жить не дает.  Тот же Степан! Не уходит с завода. И подводит меня.  Пашет по две смены. Подумаешь, герой.  Ежли бы не личное горе, заставишь его вкалывать до утра.  А тут добровольно. И приходится хвалить его. . . " Потому что наконец—то Угарова назначили мастером. И потянулись тягостные заботы: наряды, обязательства, дисциплина. . .  и ets. Мастер из него получался трудный. Текучесть кадров.  Уходят по причинам, совершенно искусственным. Бывает, что возникает конфликтная ситуация между мастером и рабочим. И, конечно же, побеждает мастер.  Ушел человек с обидой. Потом другой, третий. Не сразу заметишь неладное.  Интервал между этими увольнениями довольно большой, забывается конфликт, после которого уволился человек, все эабывается. Остается Угаров, а раз остается, то будто бы остается правда за ним. Именно, остался мастер и кажется, что осталась с ним и правда. Ушел, конечно,  неправый. Но уходят иногда  из—за пустяков, из—за обидных слов. Раз Угаров сказал плохое, два, человеку не понравилось.  Однажды подошел к Угарову карусельщик и сказал, что работать не сможет. Маляры красят возле его станка, что по технике безопасности это недопустимо, что не намерен дышать химией и прочей отравой. Пары красок клубятся над станком. Потому что станок работающий нагревается, стружки вьются как дым, и жар этот притягивает газы. Карусельщик после обеда не стал включать станок, запротестовал.  "Задыхаюсь!" Угаров взбеленился. Как! А другие не задыхаются?! Но жаловаться  на "бунтовщика" начальнику цеха Угаров не стал.  Сам, мол, разберусь. "Вот даванул, недоносок! Я еще с тобой побакланю!"— дрожал от неистовой ярости мастер.  "Ушел бы!"—   в сердцах брякнул карусельщик.  "Уходи сам!" Он не хотел быть объективным человеком. И наткнулся на глухую стену непонимания.  Работать было тяжело. Тесен стал цех среди "бунтовщиков".  Шум все—таки, воистину содомский. Нет, полифонический шум. Там скребет, здесь визжит.  А кран шипит, как тысяча рассерженных гусей.  И весь этот ужас придумали такие люди, как этот карусельщик. И сами страдают от этого и спасаются как могут. Бегут в пивной павильон, чтобы пивом выгнать из тела шум, скрежет. Час от часу не легче.  Техника развивается.  Прогресс требует пытливого ума. И приходится подтягиваться к уровню современной техники. Тридцать человек объединились, чтобы защититься от него, от Угарова. Надо десять Угаровых против таких "горлачей" .  Они мешают Угарову. А он хотел стать большим человеком, чтобы его имя всегда присутствовало в разговоре многих людей, и как можно чаще.  Увы! Дальше мастера не продвинулся. Но никем не стал. Мечты рухнули. И угрызения совести постепенно подтачивали его крепкий организм. И он хворал, хворал, хотя врачи не могли обнаружить признаков физиологического отклонения. Он ел много, с аппетитом, желудок функциониро-вал нормально, стул регулярен, точен как часы, и все—таки катастрофически худел, терял в весе. Угаров знал, догадывался, в чем дело.  Он хотел исправиться.  Недавно он принялся защищать токаря Сухорукова, которого уличили в приписке, его добрую, заслуженную славу. На людях отчитал свою внучку Ганну. Она ушла из цеха со слезами.
       —Отстань! — крикнула она Славе, не смея возразить дедушке.
 
***

           Ганна Угарова очень переживала по поводу размолвки с Соколовым. Не могла быть смелой до конца. Когда он вымотанный ее неуступчивостью, со злостью бросил ей : " Я пошутил!" и повернулся, чтобы, уйти совсем, она сказала довольно проникновенно, с большой внутренней силой:
— Совесть у тебя есть? Я все объяснила, что еще надо? Не-скромное предложение делаешь. Как залог верности!
         — До свидания, Ганна. 
          — Не боишься, на ночь глядючи? Хулиганья как тараканов.
          —  В чем—то ты права. Безопасность людей, да и от-дельного человека не в его физической силе и вооружении, а в обществе добрых людей. Я не хулиган, Ганна, пойми!
          —  Я должна вернуть тебе учебник.
         — Завтра же.
          Думая о свидании с Соколовым, Ганна отвлеклась. И некоторое время станок работал без ее контроля. Ганна обрабатывала полуось для ходовой части нагнетателя. Полуось —  деталь почти метровой длины.  Одним концом прут зажимается на патроне , а в другой конец упирается острие центровки, вставленной в заднюю бабку. Конечно, крепление заготовки не очень устойчивое. Работать надо осторожно, строго придерживаясь технологического режима. Ганна взяла большую глубину резания и поставила повышен-ную подачу.  Это было рискованно.  Но девушка вновь отвлеклась. . . и нечаянно нарушила режим резания. Снимать толстую стружку нельзя. Крепление заготовки нежесткое. К тому же деталь была экспортная. Необходимо было обработать в сжатые сроки и с определенным мастерством. Но Угарова держалась  уверенно. Она почувствовала, что металл стал в ее руках мягок, податлив, как воск. Но ведь она прекрасно знает, что "нежность металла" —  заслуженная награда только опытному мастеру. Она и упивалась ласковостью стали. Резец чутко реагировал на любое ее желание. "Пой, металл, пляши, стружка! "—  упивалась Ганна своей властью над металлом. И почувствовала, что она стоит на своем месте. И это она сумела доказать.  На цеховом конкурсе молодых токарей заняла третье место.  Станок подчинялся ей как верная собачка милой хозяйке. Но у станка нет чувства, он еще далек, чтобы понять человека, равнодушен. И не простит токарю никакой ошибки. Ганна ошиблась в режиме работы. И жестоко поплатилась за это. Прут вырвался из патрона и ударил одним концом в щеку девушки. Боль жгучая, как от ожога.  Но удар был такой сильный, что Ганна отшатнулась. Падая, девушка успела все—таки выключить станок.  И прикрыла рукой щеку. "Я, наверное, стала страхолюдиной?  Люди отводят взгляд, это правда, — неожиданная  догадка убила девушку, почти убила. Кожа щеки разорвана и зияла белая кость, раздробленная кость.  Теряя сознание, Ганна успела ужаснуться, ужаснуться тому, что умерло ее лицо, которое все находят красивым и только Слава не находит. Она ведь не знала, что Слава Соколов был влюблен в Ирину Молоткову, потому— то он не замечал других девушек, был равнодушен к ним. "Лучше умереть!"— с такой мыслью она упала на пол.  Слетелись девчонки, ученицы токарей.  Они ежились от страха, дрожали будто от мороза, пронизавшего их хрупкие тела. Подбежал Сухоруков, поднял Ганну и крикнул не естественно тонко, с надсадой:
          — Аптечку скорей! Да скорей "скорую", твою мать!  Бегите к Угарову!
        — Зачем? Его сюда и не надо!
И только после этой словесной перепалки опомнились. Кто—то помчался за аптечкой. Кто—то пошел звонить в здравпункт. Но сообщить Угарову не смели. Уложили на скамью, наложили на рану вату, забинтовали ее, торопливо обмотали бинтом всю голову девушки.  Кровь остановили.  Кто—то догадался смочить лоб Ганны холодной водой. Она очнулась и застонала от адской боли. Замотала головой. Это она увидела подбегавшего к ней Славу Соколова. Его—то она и не хотела видеть, очень не хотела.  И он, наверное, догадался и остановился на полпути.  Кто—то кричал:
          — Звоните в больницу, а не стоять и разглядывать. Звоните!
          — Да уже позвонили, — скрипнул Сухоруков, обливаясь потом.  Он удерживал раненую на скамье, говорил какие—то слова. . . Он сам страдал, переживая, не меньше девушки.  Увидев людей в белых халатах в сопровождении ковылявшего негнущимися ногами Куликова, Сухоруков отошел от скамьи. . .

***

Наконец, их оставили наедине. . . в милиционером за решетчатой дверью.
        — Ириша,  знаешь, меня сажают, — сказал Алик, придерживая за плечики опечаленную девушку. — Но я не каюсь. Как мне быть с тобой?
        — Ты не думай обо мне, если тебе думать обо мне тя-жело. 
         — Из—за тебя мне трудно. Я сяду и свяжу тебя. Зачем?  Каждому жить хочется! У меня жизни нет. Зачем еще твою жизнь губить?
         — Ты меня не связываешь нисколько. Я буду ждать тебя.
           — Это меня и мучает. Да это только слова.
          — Ну если так, то не буду ждать. Ты свободен, что было, то прошло. Не думай, я уж проживу так. . .   
          — Кабы не так, — вздохнул Алик, — у меня были девчонки. Всякие попадались. Одних обманывал, других не надо было обманывать.  Сейчас это так просто, проще пареной репы.  Когда—то мораль держалась на страхе. А сичас, —  он так и произнес: —  а сичас на свободе. А свободой не научились пользоваться. Стыд потеряли или все шиворот—навыворот. Девчата похваляются числом успехов. И это считается в порядке вещей. Век удовольствий?
         —  Ну и пусть! Меня очень терзает то, что я первым тебя толкаю на этот путь.
           — Что ты? Это я чувствую вину. 
              — Разве ты виноват? Если любишь, то никакой вины нет. Не любишь ты меня, потому чувствуешь виноватым. Тебе хочется бежать от меня? Только честно. Тянет на новые приключения? Стыдно лгать, но утаивать свои мысли еще стыднее.  Скажи, пожалуйста, всю правду. 
         — Тянет. Не откажусь от даровщины. Но тебя мне за-быть —  умереть.
          — Ох, Алик. Несерьезно все это! Да и я ведь дура. Я не каюсь, что так получилось. Есть на земле еще подлые люди. Хотели мы наказать такого подлеца, а вышло, что наказали себя.
         — Не терзай душу. Мне и без того тошно. — Алик обнял девушку и замер.
            От этих слов ему стало хорошо. Ирина уронила голову ему на грудь и заплакала. Слезы были неутешные. Она должна была сказать всю правду о себе, должна была сказать. И сказала:
            — Алик, слушай. Я в положении. Я молчу, а придется сказать отцу.  Каково будет врать это отцу? Без свадьбы, неожиданно. Да и связать тебя не могу.  Зачем тебе я ещё? Свяжу тебя и ты там будешь беситься. 
           — Если бы не твой отец, я бы хотел, чтобы все шло, как идет. Я же вернусь. Сходи в поликлинику. Не могу придумать ничего иного. Прости. Если бы я волен поступать, как хотел. . . 
         — Ваше свидание закончилось, — извиняющимся голосом сообщил дежурный милиционер, поглядывая на часы.   
           — Я буду ждать тебя!—  с надрывом воскликнула Ирина.
          — Не надо. Если встретится человек, выйди за него.
              — Нет, буду ждать тебя, — повторила Ирина. 
          — Долго придется ждать.  Десять лет.  Нет, я не вернусь тем, которого ты ждала. . .  —  и Алик зарыдал.
          Потом умолк. На бледном лице —  смятение.  Он сейчас не понимал, почему  его свидание с Ириной происходит в присутствии милиционера, почему  ему нельзя выйти с Ириной на улицу, на площадь и дышать свежим воздухом.  И вспомнил, что он совершил преступление.  Изувечил ни в чем не повинного человека.  И виновата ли Ирина, что он совершал преступление? Наверное, не очень. Ради того, чтобы заслужить ее  внимание, пойти на это? Почему—то другие не идут на такие темные дела?  "А он способен. . .  к тому же рецидивист", —  заключили следователи.  И приписали ему еще одно преступление: надругательство над девушкой Людмилой О.  Алик, конечно, знал, что его приятели "ложанули" эту самую Людку, но выдавать их не стал.  Не  стал распространяться и о том, как спас от бесчестия Алю, младшую сестренку Люды. Алю  тоже хотели "ложануть", но Алик сказал ребятам, что за ней ухлестывает Гришка Ножик.  Алю не тронули.   "Красивые девчонки Людка, Аля, но мне только по душе только Иринка".  Себе же не солжешь. Он  любил Ирину, безумно, не мог даже оценить ее красоту (ну, красива, ну и что?), и еще больнее, чем когда—либо стал сознавать, что  уже упустил свое сча-стье. Не будет и ей счастья.  Не выйдет она за Славу Соколова, за хорошего парня, да неизвестно, выйдет ли она замуж. . . Может быть, написать Славке Соколову, довериться?
 
 ***

           — Нет, дорогие, нет, дорогуша Соколов. Это не было словом, новым словом. Это просто первое действие арифметики, простое сложение двух рационализаторских  предложений. Не всегда такое сложение дает новую идею. А попросту говоря, нам красноречиво лгут— ложь одевается в сложную одежду слов, щеголяет больше в одежде правды, —  замдиректора —  начальник цеха Ставыщенков обвел внимательным взглядом  всех участников производственного совещания и вновь вернулся к пухлой докладной, водрузив на нос очки. — Хотели нас ввести в заблуждение. Экспорт на таких щах не сработаешь. Нас за дураков  держат.  Как можно освоить мощность без необходимых условий?  В отделе главного технолога сидят гении, ничего не скажешь. При-думали рационализацию. Да был ли тот же специалист возле завода, знает ли он, в каких условиях мы работаем? Наш цех имеет два мостовых крана и одни ворота.  Всего одни ворота! Грузы в цех, грузы из цеха.  Встречные потоки создают затор у ворот.  Из— за этого два крана физически не успевают перерабатывать все грузы,  поступающие в цех.  У нас краны не простаивают ни одной минуты и, несмотря на это, цех до тридцати процентов рабочего времени теряет попусту. Вот что происходит в связи с освоением экспортной продукции.  Но задача, чтобы все принять и всем угодить, реальная. Необходимо поставить третий кран, либо уменьшить выпуск экспорта. Ваше мнение, участники. . . У меня все. Начнем с вас, Станислав  Мефодьевич. . . — Ставыщенков сел и потер ладонью бисеринки пота на выпуклом, будто светящемся лбу.
Мастер Воробьев встал и, сминая кепку, неуверенно заговорил: — Конечно, не хотят ставить третий кран.  Возражает не отдел главного механика, а отдел экономики! Кран плюс крановщицы —  накладно. Удорожает продукция. Это по простой арифметике. Но если вдуматься в ситуацию поглубже, то отсутствие крана обходится заводу еще дороже. Везде запаздываем, везде не успеваем. И меня сжигают на костре запросов. Сварщики: "Станислав Мефодьевич, дай заготовки!". Сборщики: "Мефодьич, дай детали!" Я лаюсь с крановщицами, как собака, а толку. Не дело это —  лаяться. Я за третий кран. Дорого.  Это смотря как. . .
 — А что думает Угаров? Ваше мнение? — обратился Ставыщенков к молчаливому, угрюмому мастеру. Он производил на присутствующих тягостное впечатление.  Его визави Станислав Мефодьевич не спешил на выручку.
         Ставыщенков догадался о  причине грусти Угарова. Внучка в травматологической больнице. 
         — Кран нужен. Третий кран. Два крана  физически не успевают обрабатывать продукцию.  Нагрузка, действительно, очень большая, — как бы отвечал на экзамене Угаров. —  И трос быстрее изнашивается. Оборвался же трос, когда Молотков работал. И удивляются, почти новый трос, дескать. А этот трос ни секунды не стоял в покое, устал трос, потому оборвался раньше положенного срока. Такая уж катавасия. Если бы действовал третий кран, то того несчастного случая не произошло. . . — объяснял Угаров, пряча глаза.
Он знал, что говорил.  Подменял одно понятие  другим, запутывал себя и других. Прятал свою вину в производственной проблеме. Угаров мог предотвратить травму легко, стоило только предупредить крановщика или Молоткова, всего лишь крикнуть. Но этого он не сделал.  Сейчас мучался угрызением совести. И искал себе оправдания в производственных неувязках. И налегал в своем выступлении на эти неувязки. Даже, может быть, и сильно преувеличивал. И чувствовал себя скверно. Он каялся, что поступил по отношению к Молоткову так подло. И теперь вот приходится искать себе всяческие оправдания. Угаров поступил необдуманно и с Соколовым.  Он как—то прослышал, что Соколов придумал какое—то хитроумное изобретение в сварочном деле, что это новшество принято в Москве и так далее. И начал искать сближения с Соколовым, желая погреться в лучах чужой славы, побыть возле большого человека. И однажды, когда Слава зашел в табельную с какой—то бумажкой, Угаров подумал, что Соколов уезжает в Москву и поторопился как—то "пообщаться" с будущей знаменитостью. Как будто по делам поднялся в табельную и столкнулся носом к носу с Соколовым.  Угаров крепко пожал руку  Славе и сказал:
          — В Москву? Так не забудьте нас, работяг. 
        — Какую Москву? Я пришел доски выписывать, — пробормотал ничего не понявшей Соколов.
         — А говорили, что ты к брату в Москву.
            — Так Ганну на пластическую операцию записать в Московскую клинику. . .  Брат говорит, что поможет устроить в клинику. . .
          — Это какой брат?
         — Олег, орнитолог.  Осенью собирается в экспедицию на Сахалин, изучать тихоокеанского орлана.  Вот заявление на отпуск.  Я ему буду помогать.  Остановимся у сахалинских корейцев.
          — Олег Григорьевич, конечно, имеет к нам отноше-ние.  Я думал, что Борис Григорьевич. . . Тот взмахнет рукой и. . . А с Олегом Григорьевичем, конечно. . .
          — Не с ним, а со здравым смыслом.  Он там всех затеребил с охраной природы.  Чувства меры не знает. Нарвется когда—нибудь! Ну да, вопрос охраны природы —  это вопрос национальной безопасности, не меньше! Его ввели в правительственную комиссию по экологии. Еле—еле дозвонился.  Но Ганна, вы знаете, отказалась ехать в Москву.  Да и врачи отсоветовали. Так что пока никуда не еду.   
            Этого, конечно, Угаров не ожидал. И он пустился во все тяжкие. Начал запутывать свои отношения с молодым рабочим. Нарочно с ним не здоровался, не замечал на людях, создавал себе алиби, что никак не заискивал перед будущим знаменитым изобретателем.  Слава ничего не понимал, что за перемена произошла в Угарове, почему он его избегает, отчего вдруг "задышал" ненавистью. . . И Слава начал побаиваться Угарова.  Угарову было стыдно за то, что на секунду обнажил себя, разоблачился перед мальчишкой. Молва подвела.  Соколов, мол, будущее светило в науке, за ним сила, его братья поддерживают. . . И Угаров, человек опытный, скептический, поверил молве. И запутывал, ослож-нял свое отношение к Соколову. И тут, на совещание начальника цеха Угаров решил до конца приземлить задравшего нос мальчишку. Угаров закончил неожиданно свою короткую реплику так:
           — Я считаю, что кран нужен. Соколов неверно трактует этот вопрос.  Парень молодой, а слушать никого не хочет. Он считает, что кран не нужен.  Ему кран не нужен. А цеху нужен. .  . — говорил это Угаров и опять становилось ему совестно. Зачем только упомянул имя молодого изо-бретателя? Для насмешки? Мол, вот какие доморощенные Эдисоны! Но причем в таком случае Соколов? Угарову стало совестно, он скомкал свое выступление.
           —  Будем ходатайствовать насчет третьего крана, — заключил Ставыщенков.  —  Сразу, после субботника.  Ожида-ется прибытие спецпредставителей!
          —Почему ходатайствовать? В наших руках три пятых акций.
          —А вот и нет, — вздохнул Ставыщенков.— Мы только работать можем. Мы уже не мы, а...
       В общем, он никого не убедил. Негласно провел тайную операцию, закупил кран, осталось только привезти его. Конечно, цех три месяца останется без зарплаты. Но потом наверстает...Комбинация неуклюжая, но Ставыщенков заимел от обретения крана кое—что.
          На другой день в его кабинете раздался звонок. Междугородний. На прямой связи Глеб Григорьевич.
           —Что—то случилось? — замер в выжидании Ставы-щенков.
          —Вы работаете с кем? С роботами? Такие вещи не выносят на всеобщее обозрение.
       —А что мне было делать?
         —А ничего не делать! Ждать!
         —Чего ждать?
          —Закрытия линии. Уж очень дорогая линия. Будем переходить на новую технологию. Изыщем средства.  Кран был целесообразен прежней технологии. Но дело сделано. Зарплату начисляйте. И обещайте, что выплатите вот—вот. Другого выхода нет.
          —Хоть вешайся.
        —Надо было договариваться со всеми. А вы все сам!  Сами же ратуете за справедливость! Да, трудно договаривать-ся.
         —А с кем?
           —Естественно, не с бомжами, не с наркоманами, не с гулящими женщинами, прочими отверженными! Впредь мне докладывайте о своим намерениях!

 ***

        Заводские фотолюбители и киношники, как бабочки, порхали от одного букета празднично одетых людей к другому. На ступеньках инженерного  корпуса заводские "ду-хачи" угощали людей густым, как мед, торжественным  маршем. Пылали на транспарантах в пламени утра огромные буквы сливаются в слова :"Привет участникам общезаводского субботника!" Механосборочный цех явился в полном составе, кроме тех, то был на ночной смене.  Замдиректора завода Ста-выщенков медлительно—важной походкой обходил своих людей, здоровался со всеми за руку. Радость не сходила с его лица.  Люди показали высокую сознательность. Пришли даже те, которые не отличались дисциплиной. И это заставляло Ставыщенкова думать о людях без предвзятости и цинизма.  Это ни о чем не говорит.  Что на кухнях происходит? Что обсуждают на тайных сходках? Он считал свои прогнозы достаточно точными, но люди его цеха опрокидывали с удиви-тельной легкостью. Не ошибался он в прогнозах по технике. Тут он проявлял поразительную точность.  Он обладал огромной эрудицией, опытом, у него было развито чутье, интуиция, и это не добавляло оптимизма. Но в подчиненных людях он не разбирался, слабо вникал в душерасположения.  Психологически он не был настроен на то, чтобы "нянчиться" с каждым.  Завод —  не учебное учреждение.  Наверное, потому, что был занят в основном своим внутренним миром.  С этим миром что—то происходило, что—то тревожило. Каждый день задавался вопросом: "Что же со мной про-исходит? Почему?" Вот он выходил  на люди, важный и хмурый.  А те тихо посмеивались.  Люди опрокидывали все его прогнозы. 
Уже октябрь, в литейном цехе осени —  груды бронзовых слитков, отлитых из увядшей листвы. Но природа посчитала, что листва заслужила вечность бронзы. Ведь она радовала людей, подымала настроение. А теперь она оказалась не нужна.  Она стала в глазах людей сором. И теперь ее убирают и сжигают. И довольно споро, с каким—то упоением.  В сторонке только маялся Толя Молотков, переминаясь с ноги на ногу.  Что такое? Он впервые на субботнике, чувствовал плохо, неуверенно. Им надо было руководить. Но его будто забыли все. И к нему подошел Ставыщенков.
          — Тебе крыша. Подымись и сметай сор. Не озирайся по сторонам, не гляди под ноги, вниз —  не дай бог, сорвешь-ся!
Толька подошел к стене корпуса своего цеха и ахнул. Тихо так ахнул.  Отвесная лестница, вбитая в стену цеха, необозрима. В голову лезут всякие мысли, всякие неразумные желания. И самое лучшее из желаний —  преодолеть страх высоты. Толька задрал голову и закружилась голова.  Самые верхние перекладинки слились в одно серое пятно. И это пятно внушало юноше страх.  Ноги стали как чугунные тумбы.  А руки как чужие.  Надо преодолеть этот страх.
           — Я должен подняться и смести сор. Не зря же меня выбрали на это дело, — твердил Толька. — Не зря же! Поверили в меня. Говорят, смелость смелости рознь. Мальчишка может лазать по крышам мчащегося поезда и распевать песенки, но у него же задрожат коленки, когда позовут в кабинет директора школы. А другой мальчик побоится мухи обидеть, но смело скажет директору все, что о нем думает. Это вроде  гражданской смелости.  Она выше, незауряднее озорной лихости.  Смелостью не обделен.  Только вот Тольке не доставало просто озорной  лихости. Вот и у Тольки не доставало лихости ребячьей.  Но он начал бороться с дрожью в коленках. Он думал так: "Кому я делаю добро? Себе? Угарову? Ставыщенкову? Угаров слишком злой, чтобы получать в подарок добро. Я, конечно, делаю добро незнакомому человеку. Почему все люди радостны, когда душа открыта к добру? Наверное, потому, что это самое лучшее —  делать добро незнакомому человеку. Эка невидаль —  работать на даровщину. Это какой—то странный праздник. Какие—то новые отношения между людьми, праздничные отношения. В будни люди так не поступают. Так учила нас директор школы Валентина Марковна."
           Толька поднялся на крышу, преодолев страх высоты. И перевел дыхание. Закружилась голова.  Захотелось зажмурить глаза и броситься в свободный полет. . . Стал виден весь город. Вдали голубела река.  "И будет ли наш труд вознагражден! Мы молодежь двадцатого века — потерянно е поколение? Не уверяйте, что мы строители корабля будущего. Пусть мы совершаем самое обычное, негероическое дело, пребываем в тягомотине буден. Это ничего.  Это даже хорошо. Ведь все начинается с малого, в  малом.  Оно и рождается из малого.  Я знаю, я верю, что, вспоминая нас, молодость двадцатого века, — скажут: "Прекрасен и могуч дом будущего. . . Крышей ему будет служить пространство Вселенной, завоеванное великой энергией человечества. Только кто сейчас так думает? Во всяком случае Ставыщенков занят  не завоеванием пространства Вселенной, а комфортабельной квартирой в Москве.  Не заикается об этом, но ведь это секрет полишинеля.  Ставыщенкова распирает радость.  Завод стал его вотчиной.  Повелевает.  Пусть! И без его "тыка" видно, что на кровельной крыше много сора. Тут и листья берез, осколки разбитых стекол, ветошь и угольная пыль. "
         Толька начал сметать сор. Коленки неприятно дрожали. Они чувствовали высоту. Толька позволил себе небольшой отдых.  Выпрямился во весь рост и набрал в легкие свежего воздуха. Воздух был легок и чист. Стало легко дышать. Толька вспомнил отца. Наверное, отец еще долго не встанет, не выпишется из больницы.
          Предчувствие не обмануло его.  Отцу снова стало плохо и он слег,  на этот раз заболел серьезно. Он разорвал бинты, намеревался разбить гипс. Чесалась кожа, и он не выдержал нестерпимого зуда. И незаметно от медсестер раз-бил гипс.  Врачей ввергло в ужас.  Ведь ждать срастания кости отцу осталось совсем немного и —  это! Толька узнал об этом от Ирины, которая хоть и запоздало, но навестила отца.  Она была потрясена. И белое, чистое ее лицо стало покрываться румянцем нескольких колеров. Такую Ирину Толька никогда не видел. В последнее время он разучился с ней говорить. С сестрой творится что—то неладное и в этом "повинен" не столь отец.  . . Домой Ирина не приходит неделями, спросишь —  глаза сверкают гневом, дескать, не спрашивай, я, мол, старшая  теперь, не отвечаю перед младшим. Это очень заде-ло Тольку, и он обиделся, старался не думать о сестре. Пусть ее, что хочет, то и делает! Толька остался один.  Невмоготу было.  Но есть провидение.  В последнее время приобрел друга. Это Слава Соколов.  Но и Слава что—то перестал ходить к Тольке. Толька догадывался, почему.  Из—за Ирки. Наверное, поссорились они с Иркой и потому Слава перестал ходить в гости. Ирка никогда никого не предавала.  Надежд Славе не подавала.  Это Слава влюбился в нее, да все напрасно. . .  Что же с ней стряслось? В какое—то время  человек свободен.  Он волен поступать как угодно.  И если никто тебя не видит. И свое слово скажут высокая  культура человека, его  нравственный потенциал.  И если человеком владеет страх гласности, стыд, то действия его несвободны. Язык не сабля, а голову отрубает.  Человек боится молвы.  Бежит от нее.  А человек волен выбирать.  И наедине и  на виду у всех.   И сколько нужно такта, честности, чтобы не изолгаться.  Наверное, Ирина запуталась, закрутила с кем— то роман, но Славе не говорит об этом, мучает его.  А  Слава не знает, в чем дело и портит свои нервы.  А я зазывал его в гости, чтобы сблизить их, но увы! Но что—то мешало.  А вообще —  странное существо —  человек.  Н отягощен заботами. И для того, чтобы он чувствовал, надо освободить его от забот.  Он занят добыванием хлеба. Побольше кибернетики, чтобы она взяла на себя все деятельное, чтобы человек мог разбираться в своих чувствах. И цель моя —  освободить человека. Жил до сих пор сам по себе, а теперь тревожно на душе.
          — Слав, давай сюда!
          На крышу поднялся Слава Соколов в новенькой спецовке.
           — На помощь к тебе, — весело крикнул Слава.
           — Давай, — отозвался Толька.
            — Что с Ириной? !
           — Не знаю. Но у нее есть парень.  С ним я незнаком, не видел, но знаю, Ирка  дружит с ним, да беда с ним приклю-чилась. . . 
И  Слава почувствовал, что кружится голова. Он понял, что может отступиться и ринуться вниз. Упасть с двадцатиметровой высоты —  верная гибель. И вовремя сработал инстинкт самосохранения.  Слава стоял, как вкопанный и поражался величию открывшейся панорамы города.
        — Какая?
         — Да там. . . Слыхал про Ганну?
          — Ее увезли в больницу, —  вздохнул Слава.
        — Поллица как не было? Как же теперь?
         — Да так.  С лица воду не пить.  Давай о другом.
 
***
         Из услышанного,  рассказанного, из дневниковых записей, архивных материалов  можно   составить   пред-ставление о  происходивших событиях,  но чтобы понять,  почему это произошло, как это произошло,  что случилось с людьми,  которые были участниками этих событий,  нужно   было  вникнуть в смысл слова,  которое оказывает  необъяс-нимо  сильное воздействие на  впечатлительных людей..
       Услышать  слово участника событий,  значит, вник-нуть в суть событий.
И это случилось…
        Слово очаровывало, слово не отпускало ни на что другое, кроме как на добывание хлеба насущного. Автор  вел с перерывами свой дневник, записывал в ученическую тетрадь свои впечатления обо всем увиденным, стыдился   своего непонимания сути вещей —  еще не умел  видеть  отстранено, мне казалось, что не слова сложились на листке бумаги, а душа моя, голая, ничем не прикрытая...» Первые публикации в юности привели к изданию романов и повес-тей в зрелые годы.  Его талант писателя, умеющего предуга-дывать грядущее, отличается высокой сопротивляемостью против забвения. И остросюжетные  романы и повести Ва-лентина Тяна наталкивали читателя на размышления об ос-новах бытия, к стене вечности и лезвию сиюминутности. А короткие новеллы и стихи —  о засечках вечности. В 1997—1998 гг. вышли 4 тома его собрания сочинений (подписное). В него вошли социально—политические  романы и детек-тивные  повести. Нелинейное постижение Времени при свободном его художественном восприятии, проникновение в суть столкновений Добра со Злом, в тайны социальных катаклизмов —  alter ego писателя. Перипетии  выживания человека с тонкой  душой и высокой нравственностью, великого и порочного, подверженного соблазнам, его адаптация к агрессивной среде, его будущность —  это сфера надежд и тревог писателя, это —  те проблемы, решение которых возможно в ауре чистой нравственности и новой эстетики. Писатель обращается к
      Слову.  Он продолжает диалог  со  Временем.
    Любомиру Максимовичу  удалось многое сохранить, сберечь, воссоздать, потому был отчасти наблюдателем этих событий… 

***


 Любомир Максимович, перелистывая  потрепанный блокнот, наткнулся на   характерные для времени записи: « Б.Н. Ельцин…Выведен  из  Политбюро…Бюро  Московско-го горкома…Товарищи по партии готовы изгнать из своих рядов… Борис Николаевич  сейчас в больнице… Не дай бог стать изгоем.  Это где?
В  здоровом обществе нет изгоев.
Не  жди милосердия от злых людей.
Кто же злые люди? Это религиозные фанатики,  власто-любцы,  в конце концов человеконенавистники.
Опасайся оборотней. Может случиться то  то, чего опаса-ешься. Но как распознать оборотней?..».

***

         Слава возмущался, почему не пускают к Ганне Угаровой в палату. Всех  пускают, кроме него. Почему? Что за дискриминация такая? Слава выразил свое возмущение молоденькой медсестре, конечно, в достаточно вежливой форме.  Она выслушала молча и не пустила в палату. Он пришел на другой день и преподнес ей цветы.   И она, молоденькая сестра, не устояла.  Она рассказала все.  И свой рассказ обильно орошая слезами, непрошеными слезами.  И медсестру, оказывается, тоже звать Ганной.  Обещала пустить в палату, как только больная проснется. . .
           — Спасибо.
          Медсестра Ганна улыбнулась и закрыла за собой дверь.  А Ганна Угарова очнулась ночью.  Тогда дежурила сиделка, пожилая женщина. 
           — Зеркальце, — очень внятно произнесла Ганна.
Сиделка сомкнула до боли губы, чтобы не разрыдаться. Больно, горько смотреть на девичью драму.  На безжизненной  меловой щеке —  сине—красная роза, которая превратила прекрасное молодое лицо девушки в маску ужаса, лицо стало не столь отталкивающим, сколь притягивающим взор.  Не столько отталкивающим, сколь средоточием тревоги и страха.  Пожилая медсестра не исполнила просьбы Ганны, несчастной девушки, горемычной.  Вдовой считала ее сиделка, пожилая женщина.  И запретила Славе появляться в больнице.  Мало ли что случится с девахой, как увидит этого красивого парня.  Она ведь догадается о потере половины лица. . .  Парень попытается успокоить Ганну, ревущую белугой, и может статься, что подтолкнет ее на безрассудные действия.  Вот и спускай с нее глаз. . . Она видела многое на своем веку в травматологической больнице, но такого. . . И ее опытное, закаленное сердце дрогнуло. Она старалась больше отмалчиваться. Слова не утешают. И как ни просила Ганна подать ей зеркало, сиделка не исполнила этой просьбы.   И Ганна догадалась, что плохи ее дела. Она вскричала пронзительно— жалобно, от которого мороз по коже пробегает. Ганна увидела свое лицо в никеле больничной койки. Увидела свой приговор.
 — Ганна, Ганночка, не надо. . . — запричитала сиделка.  И едва— едва дождалась прихода молоденькой медсестры Ганочки. И эта молоденькая медсестра тоже не могла успо-коить больную. Она ровесница больной, жила теми же представлениями о жизни, что и пострадавшая. Медсестра тоже не перенесла бы такой травмы. И потому она терзала оборку белого халата и говорила ненужные слова. И волновалась не менее, чем сама больная. И была в отчаянии.  Что же? Позвать врача, чтобы только успокоить загоревавшую девушку? Вошел тихо в изолятор дежурный врач.  Своим видом больная внушала врачу тревогу.
           — Ганна, ну, Ганна, вы меня слышите? Мы сделаем все возможное. Даже следов не останется. Вот увидите. Стал бы я плакать из—за пустяков? Мы все сделаем, в Москву направим.  Переговорили с одним человеком.
          — Со Славой?
           —  У него брат в Москве.
          —  А, не надо. . .   
           Ганна отчаянно замотала головой. Не верила она словам. Любой человек на месте доктора говорил бы такие слова. Ганна думала о том, что очень страшно наказана за чью—то  безалаберность. Несправедливо наказана.  Нет, нельзя этого принять.  Она обречена на одиночество.  Что может быть ужаснее этого наказания? И она просила не пускать никого, даже родителей.  Она  срывала бинты, билась о подушку головой, рыдала. . . И к ней никого не пускали. И врачи строго— настрого запретили медсестрам даже говорить о ее беде.   Слава, конечно, этого не знал. И потому не уставал возмущаться. В мыслях поносил порядки в диком заведении бездушных  эскулапов, то бишь в ведомственной больнице. И он пошел даже жаловаться в администрацию больницы, мол, необоснованно отказывают в свидании с больным человеком. 
           — Вы кто такой?— напустились на Соколова.
             — Как  кто?— оторопел он. — Владислав Соколов. 
          — Вот что, человек  хороший, не мешайте.
            — Не пойду никуда, пока не навещу невесту, — с гневом сказал Соколов. — Вы какие—то странные. . .
            — Знаем, что вы двоюродный брат Олега Григорьевича.  Ну и что? Вы самолеты собираете, ну и собирайте. . .  Будьте счастливы. 
              В душе его происходила борьба чувств. Ему казалось, что врачи пренебрежительно относятся к нему, по-тому что он не из элиты. Они, эти эскулапы, ничего не смыслят в моем характере. А смыслят они в характере брата Глеба? Если бы смыслили, то не стали бы перед ним заискивать, прося денег на реанимацию заводской больницы!  Для них все мы, Соколовы и Орлы,  одинаковы.  Счастье это то, сказал бы отец, что человек делает то, что ему предназначено, что его труд не отклоняется от главного на-значения —  улучшать, смягчить жизнь.  Мы не инопланетяне, мы делаем то, что, например, что в США повседневность!  В Китае, Корее, Бразилии кое в чем опередили нас. Но мы хотим, чтобы ни одна гайка, ни один болтик, пусть даже снаряд, сделанный нами, не должен помогать злу, но   установлению на земле справедливости.  Увы! Наверное, не одного только американского рабочего, токаря высшего разряда, которого не и выбросят за пределы завода, мучает угрызение совести оттого, что он соучастник преступления в горячих точках планеты. . . Его работа сеет зло.  Политики не устают доказывать, что технический прогресс в авангарде борьбы за утверждение гуманистических идеалов".  А может быть, сеет смуту в расколотом мире? Силой пытаются проучить тиранов, правда, пока тех, до которых можно "добраться" и кто не может дать "сдачи".  На исходе двадцатого века не перевелись тираны. Если тиран —  родной, любимый? Приходится его уговаривать, чтобы он не был та-ким упертым, а то доиграется.  Тиран готов отхватить пол-мира, если б можно.  Человек ли тиран? Если человек, то он должен соотноситься к мировым ценностям, отказаться от эгоистических устремлений.  Сегодняшний человек должен перейти на принципы глобализма, подавлять в себе фантомы национального эгоизма.   Об этом как—то стыдливо  умал-чивают те же политики. Видите ли, смешно звучит! Научно— техническая революция создает невиданные возможности для создания высоких технологий и прямо и косвенно обусловливает высокий профессионализм тех, кто к ней причастен.  Иной человек становится выдающимся биологическим компьютером  для выполнения труднейших программ, в ущерб духовным исканиям.  И больше заботится об рациональной стороне дела. И его нисколько не заботит о нравственных приобретениях.  Но в том—то и дело, что от человека требуется сделать выбор.  Даже на заводе люди поставлены перед выбором. Ведь оборудование стареет, нужно постоянное обновление.  При ограниченных средствах.  То есть требуется голая  рационализаторская мысль и беспокойный характер творца.  Ведь надо человеку пробивать свою мысль, отстаивать ее. . .  Когда он отстаивает эту мысль, восхищаться мастерством мастера никто не собирается.   Так во имя чего все это?  В чем его идеал? Может, человек для себя живет? Как тот же Угаров, дед  Ганны.  Запутался, нужно помочь ему распутать узел.  Объективно его работа идет на благо общества. Но если только на пользу общества, то человек обкрадывает себя.  Такой человек получил денег за свою работу и  забыл, что делал.  Хотя понимал, что не интересоваться результатом своего труда —  обокрасть себя— ведь другие будут распоряжаться твоим трудом.  Но именно поэтому он не интересуется результатом своего труда.  Если б был он хозяином своего труда и тогда  б все стало на свое ме-сто. . . —  эти мысли наслаивались и намешивались в разгоряченном мозгу Соколова, как облака. — Мы хозяева своего труда? Если б так, то это было б прекрасно.  Но не для Ставыщенкова, чтобы разорвать завод на лоскутки.  Нравственная атмосфера в коллективе такова, что Ставыщенков вынужден двуличничать.  На обработку деталей из драгоценных металлов ставит  своих родственников или очень близких ему людей.  У него даже составлен атлас на эти операции! Бывает, что возникают отдельные неверные на-строения. Но большой коллектив выправит. И любой объективно работает на реальность. И в этом —  волшебство труда.  Ни одна деталь, ни одна машина не позволить фальши! Любая инициатива при таком нравственном уроне не станет проявлением индивидуализма. Проявить себя, свой талант —  для блага всеобщего.  Увы! Завод неволен распоряжаться своей  продукцией, и гибнут люди в горячих точках. . . Но люди стараются и мастерство повысить. . . А что делать? "Жить—то надо", —  как говорит тетя Маша.  Уборщица. Много—много лет убирает стружку. Все уборщицы ушли, а она остается. И доказала, что героиня.  Доказала, что не в профессии дело.  Желающих мало на должность уборщицы. Почему же не может быть глубоко нравственным человеком тот, кто взял в руки половую тряпку?  Попавшие в крайнюю нужду готов выполнить любую работу за гроши.  Так что же? Есть еще работяги.  Работяги и еще, как было в недавнем прошлом, передовик производства —  два полюса рабочего класса. Работяги не отстают порой от передовиков.  Они отстают в психологической защищенности.  Они не претен-дуют на почет? И передовик может не претендовать на почет.  Но передовик —  это понятие не техническое, не нравственное, а политическое.  Тот же "стахановец" —  жестокая выдумка властей! Ведь тот же работяга может добиться рекордной выработки (вполне честно), но ему на-чхать на цветы передовику, потому что это цветы искусственные! Меня приняли за работягу, хотя я не работяга. Разве понимают этого эскулапы? Конечно, нет. . . "
И Слава Соколов не стал распространяться перед администрацией больницы об оскорбленной чести.  И его кротость вознаграждалась.  Медсестра Ганна не выдержала, открыла тайну. И просила не выдавать.  Ей попадет. Ещё как попадет.  Просто возьмут да выгонят.  А она сына воспитывает одна. . .
          — Иди к ней, как только я пойду за бинтами.
         Слава улучил момент и подлетел к Ганне.   
          — Ох, Ганна, не переживай, пустяки все это. Хотя наладчики переживают.  По их вине тоже. . .  Не желаешь никого видеть? Обижаешь ты нас. . . — только и вымолвил, мысленно обращаясь к Ганне, вымученно улыбаясь Соколов. — Не понимаю.  Ну,  что лицо? Ну, шрамик. Ну и что? Да стоит ли из—за этого огорчаться? Чудная ты, Ганка. Я люблю тебя. . .
         — Уходи, не смейся.  Я тебя не люблю.
         — Не гони меня.  Куда я пойду?
Ганна сорвала с головы бинты.
          — Смотри.
        Он отвел взгляд.  Поллица как не бывало.  Сплошная рана. . .
          Шел понуро Слава по больничной аллее и думал о недавних встречах с Ганкой. "Почему это произошло с тобой? Почему не со мной? Если б можно было, я отдал тебе кожу! А что? Неужели нельзя? И все твои испытания, Ганочка, вместил б в свое сердце. Не горюй. Велико твое горе, не справиться с ним, если...Конечно, произошло ужасное, страшно мне за тебя, родная моя. Я буду только счастлив и несчастлив, и это все зависит от тебя. Да, Ганочка, мне не пережить твое горя. " Шел мимо березок.  Листья повернулись будто в одну сторону, подчиняясь ветерку.  Но стихнет ветерок и листья вновь обретут свое прежнее положение.  И этот ветер остужал горечь, боль невыразимую за девушку, отчаянно борющуюся с несчастьем. Не повезло ей.  Очень.  В самом начале жизни случилось несчастье. Но какое это несчастье?  Да никакое. И все—таки ему тревожно и грустно.
"Надо что—то делать.  Сердце разрывается.  Надо сказать Угарову."

 ***

       Угаров как ни хотел, но в конец испортил себе настроение. Пришлось повздорить с токарями насчет субботы.  Ставыщенков нажимает.  Ясно, почему нажимает, но ведь как этому противостоять? Свой гнев обращал на подчиненных.  Возненавидел одного токаря за то, что тот не хочет нарушать трудовое законодательство во имя этой авантюры.  Парадокс: чтобы согласиться на авантюру, надо нарушать трудовое законодательство.  И Угаров бывал крут с теми, кто стыдливо молчаливо не поддерживал его.  Боялся приблизить к себе кого—нибудь, потому что ожидал подвоха.  И эта боязнь исподволь воздействовала на его психику.  Он становился нетерпим. . . Изжил одного, другого, третьего, но этот произвол не оказывал никакого воздействия на коллектив.  Люди не замечали, что он изживает. . .  неугодных ему лиц, потому что изживание происходило с большими интервалами. Уход первого забывался, и тогда Угаров вспоминал, кто же у него провинился или таил обиду. Из опасения, что прови-нившийся сбросит на его голову как дикобраз, ядовитую жидкость разоблачений, не желал примирения.  И в конце концов он добивался того, чтобы  провинившийся уступил место другому, более покладистому. Так Угаров создавал свою личную гвардию,  которая бы защищала его от врагов.
           — А ну вас, лучше умереть, чем с вами  работать, — сказал один токарь, разумеется, после трудного диалога. — Не стоит с вами водиться. . .
          — А умереть всегда сможешь. Ты попробуй прожить так, чтобы на хвост не наступили. Подумаешь, обидел младенца, —  прервал Угаров, поджимая губы. — А впрочем, я ошибаюсь. . . 
             — Вы не ошибаетесь, вы убиваете.
            — А не водочка  тебя губит? Ты же не просыхаешь. От того и веселый. Не веселиться надо бы, а плакать.
               — Не от веселой жизни веселье. У вас характер завистника.
             — Ты все сказал?
              — Все. 
             — Можешь катиться колбасой.
             — Почему же колбасой?  Вот заявление.
             — Молодой, а не исправить. Подумай, не для Угарова работаешь. Порви заявление, — уговаривал Угаров и прижимал ладонь к груди.  Боль схватила сердце. Привык к человеку, родным посчитал, а он, видите ли, бросает в лицо недовольства и совсем не дрожит за свое место. Наверное, нашел себе работу. 
  Такая была странная натура у Угарова. Ненавидел непокорных людей, но когда те уходили от него, он испытывал обиду и горечь. Вот и этот молодой токарь отказался работать с ним.  Как в свое время отказался работать с ним Молотков.  И мгновенно прокатилась боль по груди, оставив огненный рубец.  И она оставила тягостный след.  Угаров почувствовал, что надорвался на работе. Он считал, что честно прожил все эти трудные годы.  Честно жить —  значит надорваться? Но первым  построил в рабочем городке домик. Дети— поссорились при дележе крупной суммы денег за проданный дом.  Сын, получив треть причитающейся ему части, бросил отцу и сестре:
         — Почему такое отношение? Я вас больше знать не хочу.
           — Постой, Лень, ты здоровый мужик, а у меня дочь, твоя племянница, —  пыталась урезонить брата расстроенная сестра.
         — А у меня свои планы.
          — Хватит!— заорал Угаров.
Хотел Угаров счастья детям, и вышло, что не надо было заботиться о них.  Ни сын не уступит своей сестре— вдове, ни сестра не уступит брату.   Все выясняют отношения.  Заводится больше Марина.  Одна, мол, живет с дочерью.  Тяжело.  Конечно, было тяжело.  Когда зять, летчик—испытатель, не смог вытащить самолет из штопора. . . Зять погиб, Марина осталась с Ганной одна. . .  В первое время механики авиаотряда помогали Марине, но вскоре наземников расформировали, спасая от суда.  А Николай  Орел вообще. . .  запил.  Он осматривал самолет перед вылетом, просмотрел неполадки. . . Губит себя, а у него  три  дочери от первой жены и сын от второй. . . А  Ганна оказалась полной идиоткой. Отказалась от денег. Сунула их деду, мол, распоряжайся ими.  Он и распорядился.  Тайно прокутил, с девицами проводил выкроенное время.  С женой своей, постаревшей Любой он давно не имел интимных отношений, а вынужденно долгое воздержание влияло на его психику. Он стал вспыльчив, раз-дражителен, зол.  Хотелось на отдых куда—нибудь в Гагры, или на худой конец, в родное Приморье,  а денег нет. Все растратили, ничего не осталось. .  Завком даст, да поздно будет. Нет, не лучше у меня сложилась жизнь, не лучше , чем у Молоткова, думал с горечью Угаров.  Побаливает в боку. Наверное, не избежать больничной койки.  Та же болезнь, что у Молоткова, те же симптомы, — определили заводские врачи.
           — В санаторий надо.  В Кульдур.  Примете ванны и все как рукой снимет.
          — Какие ванны? Что я, в "штопор" попал?
          — А зря! В штопор не попали, но ванны хороши.
 
 ***

            Ставыщенков попал в “штопор”. "Экспорт" горит.  Тут хоть семь пядей во лбу, ничего не сделаешь.  Поставщики сырья подводят, у а смежников одна беда —  неплатежи. . .  Горят и его полномочия. . . Забеспокоился Глеб Григорьевич.  Что происходит?
         — Пока тревожиться нет оснований, ответил Ставыщенков. —  Справочку подготовили.  Полетит кто—то, справочку занесет.
              "Ты—то Орел.  А мы кто? Колибри?"
Но скажешь людям какие—то слова утешительные, они успокаиваются. Эти слова действуют как наркотики? Усыпляют, успокаивают!  Им легче переносить тяготы жизни, если прочтешь им молитву? Лгать, значит, лгать.  Или ругаться? До исчерпания души? Нет, люди не принимают лжи, они его не переносят. Он тоже не выносил малейшей фальши.  Тем, кто подвержен фальши, не доверял вообще. Обещают, да не выполняют обещанного? Из чувства страха обещают, да тут же забывают про свое обещание? Не по своей воле дейст-вуют, а по указанию Ставыщенкова, из—под палки будто? Увольте! Больно ему это нужно. Не выполняйте мои указания, делайте свое дело, да чтоб с экспортом было хорошо. Почему эти люди не болеют за экспорт? Ведь не инертные люди собрались. Нормальные люди. Амбициозные, не амбициозные, но понимающие реальное положение вещей. . . А вот им все вдруг стало  безразлично. Почему это происходит сейчас? Причина этому —  я? Уходить мне? Лучше уйти? "И это будет честно? Это, пожалуй, лучше, чем потом поставить всех перед неприятным фактом —  экспортные поставки сорваны.  Потери валютные.  Не снести мне головы.  Отнимут квартиру в Москве. Уйти надо. Но как? Хочется все—таки уходить с честью.  Куда—нибудь в отдел главного технолога, например, начальником бюро надежности или бюро по экспортным машинам.  Надо, наверное, оставить должность замдиректора завода и перевестись в рядовые инженеры, да заклюют, в два счета заклюют. Не справился, дескать, с возложенными обязанностями, сиди в закутке и не рыпайся. Ни одна толковая мысль не будет реализована. Позволят уйти героем?  Согласится ли директор завода перевести бывшего, не спра-вившегося с работой замдиректора завода в отдел главного технолога или ОГМЕТ руководителем бюро?  Сомнительно. Директор не миндальничает с людьми, которые не справились с обязанностями, безжалостно расстается, "без выходного пособия".  Ставыщенков впал в транс.  А вскоре им завладела апатия.  Он сидел в кресле, убаюкиваемый мерным гулом, просачивающимся сквозь стены кабинета, и думал—думал, нехотя отвечая на звонки свыше, был  раздражительным, несносным с подчиненными, и думал о своей судьбе, то есть об этой пресловутой партии "экспорта".  Шевелитесь, пока курс рубля держится.  Обвалится рубль, мы обвалимся.  А все идет к тому, что рубль обвалится.  "Ну если вы все прекрасно понимаете, почему палец о палец не ударите, чтобы предотвратить беду?"—  возмутился директор.  "А вы сами и ответили на этот вопрос", —  мрачно усмехнулся Ста-выщенков. Конечно, он может в случае чего сослаться, не стыдясь, как бык старый, на объективные причины, например, на проблемы с ремонтом кранов, въездных ворот, доукомплектования технологической оснастки и прочее, но все это нечестно.  Если честно, Ставыщенков хотел работать один, разуверившись в людях, и претворял это желание в действительность. И те старались не беспокоить его своими заботами и мыслями.
Ставыщенков не уставал "вещать" об экономии, о резервах производства, но недооценивал мысль других. А мысль —  те же деньги, только идеальные деньги.  И странно, человека, входящего к нему в кабинет с ценной мыслью, Ставыщенков встречал холодно, недоверчиво.  "Оригинальность не оригинальна. Чем  больше стандартных деталей, тем лучше, быстрее собирать узлы машин, скомбинировать, моделировать машины, "— такая мысль, далеко не новая, накладывалась на сознание и действие Ставыщенкова. Ему удобно было работать с неким людским стандартом. И каждый раз натыкался на сопротивление.  Каждый проявлял себя как индивидуальность.  — Надо уходить. Я уже мешаю. Завели уголовное дело на меня.  Вот те раз.  По чьей—то подсказке? Не соскучишься. Чего они добиваются?"

***

           — Придет время, и просто работе будем уделять столько времени, сколько необходимо.  Может быть, двадцать пять часов в сутки, а может, и час смотря что понимать под работой.
         — Что ты, Толь, будешь делать, когда нечего делать?!— настаивал Соколов. 
          — Соврать?— простодушно ответил Толька.
           — Тогда не говори ничего.
          — Дед мой, то есть батя, он женился поздно, я зову его дедом, говорит в таких случаях: " Человек счастлив, когда у него что— то свое остается.  Этим своим он живет.
            — Даже так?
           А сам—то он думал о Ганне Угаровой.  Он—то решил связать свою жизнь с ней и только с ней. Это твердо. Только он боялся, что не сможет уговорить ее.  Возможно, из ложной гордости она откажется от Славы. Она выздоравлива-ет. И Соколова меньше всего волнует обезображенное девичье личико. И как еще рана ее заживает.  Но взглянуть на ее лицо нужно себя заставить. . . Но где—то волнует. Он, конечно, хотел, чтобы она оставалась все той же милой и красивой, как до того рокового дня. Чтобы никогда с грустью не вспоминать о Зое в своих эротических снах и фантазиях. Иногда тоска по Зое доводила его до физической боли. Он уже забыл, о чем они говорили, как она говорила, его уже не мучило ощущение разлуки. Но он помнил о близости с ней, и память эта была неистребимой, болезненной. Наверное, потому, что это была у него первая близость с девушкой, с девушкой, которую любил. Было обидно, что уже никогда не встретится он с Зоей, никогда. Что—то помешало им. Исподволь, но необратимо утекла реальность для их сближения. Чувства остались, даже обострились, но они очутились на разных, размытых берегах. И что же выступило в роли подводного камня, разведшая их по разные стороны, Слава понять не может.  Но не хотели по-нять, кинулись только упрекать друг друга.  Тогда—то Слава "кинулся" к Ирине, да уж тянул с признанием и понял, что эти признания ни к чему. И в эту пору душевного раздрая "узрела" Ганна.  И теперь он не может понять, почему Ганка упорно избегает встреч с ним. Ведь она призналась ему, что любит. Ночи не было. Если бы он настойчиво добивался этого, то, конечно, Ганка уступила.  И тогда совсем было бы иначе. Сла-ва запутался в себе. Его тянуло к Зое, но он и в мыслях не допускал, что он полетит к ней, попытается убедить ее в неправоте... А Ганну он не любил так сильно, остро, как Зою, как Ирину, просто она ему была симпатична, мила. И ему во что бы то ни стало хотелось жениться на ней. Он сам не понимал, что с ним происходит, но мысль о женитьбе на Ганне  Угаровой не покидала его.  Надо бы объясниться с Толькой Молотковым.  Ведь Тольке Слава поверял свои тайны.  Толька помогал ему "завоевывать" сердце Ирины.  А оказывается, как бы только не учудил. . . 
             — Бегу я подальше от девчат, — признался Толя при первой же встрече. — Ох, ненавижу! Знаешь, они такие хитрые, как лисы, как пантеры. Они никого не отталкивают. Держат в резерве. Познакомился с одной такой. Так она нахально говорит, что увлекаться никем не буду, никого отталкивать не буду. Хитрая такая.
            — Не зарекайся, друг. Нарвешься на свою звезду и забудешь про всякие теории любви, —  с улыбкой уверял Слава.  Толька призадумался. Он был тот же и не тот—  худой, тонкий, но заметно вытянулся и потому выглядел упрямым прутиком.
              — Ты, конечно, нарочно такое говоришь. Все они такие. Вот сестра. Легко позабыла про всякие чувства, связалась с кем? В тюрьму упекли парня. Было за что.  И ходит сестра будто недорезанная курица. Скоро ее в роддом вести. Ещё мне мораль читает, что стал шибко самостоятельный. . Я в пику ей привел девчонку, Ирка тогда отстала от меня, дескать, живи, как знаешь, я тебе не судья, только как разъезжаться будем из двухкомнатной.  Ты же знаешь, она мне вместо матери, все думает, что я маленький.
             — А кто же тебе судья?— поинтересовался Слава.
            — Ты вот что скажи.  У тебя братья в белокаменной? Может, махнем в Москву? На первых порах они помогут, а там сами.
             — Понимаешь, Толь.  Жизнь разве только в Москве?  Там грызня за кость и тебя вовлекут. . . Ты этого хо-чешь?
           — Не вовлекут. Твои братья вон как вознеслись.  Как так?
            — Я сам не знаю. Вроде те же руки—ноги, те же головы, что у всех. 
           — Те, да не те. Ты изобретаешь. У тебя голова. А сводишь концы с концами!
          — Ты им завидуешь?
           Толька не ответил.
 
 ***

           Угаров худой, высохший старик, как выпотрошенная и сушеная рыба. И Молотков по—прежнему бледен, нездоров. Они соседи в палате.  У обоих —  у того и у другого обнаружили одни и те же симптомы болезни. Диагнозы одинаковы.  Необходимо стационарное лечение. Угаров не удивился этому резюме врачей.  Содержать семью и не лишать себе тайных мужских радостей. . . Когда—то он упал с крыши собственного дома. Кости плохо срослись.  И от перенапряжения в костях возникли трещины. Надо бы поберечься.  Но каждый раз забывал о травмах, перетруж-дался.  И все последствия этого перенапряжения привели его к больничной койке.  Открылись еще и давние травмы. 
             — Один упал с крыши цеха. Поразил позвоночник.  Другой сорвался с крыши собственного дома. Возводил стропила и отступился, — зло, недовольно усмехнулся Угаров, приглашая в слушатели задумавшегося Молоткова. — Довел меня до инфаркта старший сын. Это я тебе по секрету. А дураки же, дураки мы, а? Суетимся, копошимся, да чем это кончится? Ничем. Вот мы сейчас говорим, колеблем воздух, а спустя годик мы будем кормить червей.  Странно. Мы ходим и давим, когда ступаем по земле —  этих червей, видимо—невидимо. И когда мы будем лежать в земле, нас будут пожирать черви. Круговорот. И для чего я копошился. Даже угла своего лишился на старости лет.  Сынки взбесились, избили меня. Старшему отказал в средствах.  Нашелся транжир на отцовы деньги.  Захотел купить "Вольвушку". Сам заработай.  Обиделся сын младший. И меня помяли. И теперь ничего не понимаю, что произошло в моей жизни. Зачем я сгибался в дугу, достаток добывал? Чтобы сынки избивали меня?  В алчном раже? Ты рад, что у меня так сложилось?
           Молотков слушал бывшего друга внимательно. Жили жизнь рядом, бок о бок, а прожили разную жизнь. И делили одну судьбу.
Он слушал Угарова, буквально понимая то, что говорит ему бывший друг, но не понимал жизненной установки Угарова, его внутренней сути. Сейчас Молотков сочувствовал Угарову, попавшему в беду, но сочувствовать ему нельзя было. И это противоречие как—то мучило Молоткова, заставляло его не искать однозначного ответа.
           "А ты—то умен, ты—то каков  сам? Ты такой же дурак, как и Угаров.  Себя всего искалечил. Кто знает, что ты ни единого дня не тратил на себя? Жить не хотелось.  И умереть.  Куда от Любы, пусть она с этим оболдуем живет. . . Ждал ее тридцать лет, да в сорок пять только женился.  Не получилось.  Завод —  одна отрада, последняя. . . На завод придут новые люди.  Стариков сменит молодежь. И нас позабудут. Естественно. Естественно ли?"
           — Конечно, —  будто подслушав мысли Молоткова, сказал Угаров. — Ты мост или опора моста? Ни то, ни другое. И чего ты хочешь? Чтобы помнили о тебе? Кто? Смысл жизни? Говоришь — семья, дом, работа. На тебе все это дер-жалось. И ты надорвался! Работа все взяла. Вдребезги разбитый механизм. В утиль пойдет такой механизм. Ах! Я забыл, твою грудь украшает какой—то орден. Ну и что? Подумаешь, невидаль —  орден! Все это обман, ложь. . . Дали тебе квартиру? Чепуха, а не квартира. Вот как обошлись с тобой. Знаю, что ты обижаешься на цех, а скрываешь это. Зачем? Обманывают тебя, а ты доволен. Глупый ты человек . . .
          — Удивил ты меня, дорогуша, — произнес Молотков сухим голосом. Он перевернулся на другой бок. Тонко заскри-пела койка.
           — У тебя застарелая маета.  И все, что ты тут поведал мне, новость с брачком.  Смерть не уйдет, а жизнь может пройти мимо. Я дурак, но дурак другого фасона, чем ты, —  Молотков говорил это, не волнуясь.
             — Ты не был счастлив с Любой, а я без Любы не видел радости в этой жизни.  Что ты натворил?
             Не дождался ответа. Его уже не могло волновать ничто. Он стал как бы выше сплетен, пустых разговоров.  Он думал об Ирине. Она ведь остается одна. Нехорошее ощущение —  одиночество, чувство одиночества.  Конечно, если бы ее окружали хорошие люди. . . А если будут неприятные встречи? Мало ли людей легкомысленных, которым ничего не стоит поломать чужую судьбу играючи.  Ирина красивая девушка, приметная. Угловатая. Росла без матери, без нежности. Потому Ирина всегда немножечко "настороже", а заметно резкая, даже склонна к спонтанным  действиям, больше склонна к действиям, чем к раздумьям.  Это может подвести ее. Молотков вспоминал далекие дни, когда нетерпеливая Иринка  подбегала к отцу, садилась на колени и требовательным голосочком допытывалась: — Пап, ты когда получаешь получку?  Сразу после обеда? Или к концу дня?
             — К концу дня.
            — Можешь вынести? Мы торопимся в кино. Хочу в новом пальто. 
          — Придумаю что—нибудь. Так уж денька ждать нельзя! Что за нетерпение?
           — Нельзя. 
          И все тут. Такая была нетерпеливая Иринка.  "Был же счастлив, — прервал свои размышления Молотков, ощущая на себе пристальный взгляд Угарова. — А ты счастлив, Угаров?"
          — Понял я одно, Стёпа, — начал Угаров. — Счастье в сберкнижку не положишь. И в клетке не содержишь. Оно не птица. Эфирное что—то. Оно ушло сквозь пальцы. Ушло.  Ну и что? Лаялся с людьми. Для дела. И нажил врагов, личных врагов. Крановщицы не слушаются.  Как их ни крой! В итоге —  опять же ты плохой, никудышный.
          "Врешь же, врешь, —  подумал Молотков. —  Купил Ставыщенкова.  Тот как воды в рот набрал. "

***
          — Мишенька, что ты наделал?  Ты человек или тварь последняя?  Ты сознаешь, что ты наделал?— жена дрожала от ненависти к мужу. Ее лихорадило. Она носилась по комнате, как подстреленная куропатка. И ворковала тоненьким голоском:— Ты сознаешь, что натворил? Ты —  жуткий человек, ты—  тихий ужас.
 — Я не мог иначе, пойми. Ведь людей надо уважать, если нельзя любить, если не достает сердца, чтобы любить. Надо хоть прислушиваться к их мнению. Неужели этого тебе никогда не понять, женушка моя или не женушка?
            — Не хочу понимать, не хочу. Не хочу, не хочу!
          — Вот ты как запела, — Ставыщенков сидел за столом, понурив голову, пришибленный, и слушал упреки жены. Это были несправедливые выпады, наскоки, которые ни имели под собой никакой почвы.  Ставыщенков чувствовал, что не выдержит, взорвется, и тогда. . . Он боялся этого тогда. Потому что развестись с женой он не думал.  Потому что ее страдания —  как бальзам на сердце. На страдает за него, она любит, она вышла за него по любви!  Только очень жаль, что она убеждена, что мужчина не может жить без должности. Отказавшись от должности, муж обрекает себя на муки... И пожалеть нельзя. Она убьет его своей жалостью. Страдания будут невыносимыми. Ведь он по—своему  был привязан к ней.  Связи были такими нерасторжимыми, что никакой жи-тейский накат не смог бы разорвать их связи, не смог. Только меч мог разрубить их.  И это меч сверкнул сейчас над их судьбами.  Ставыщенков почувствовал, как чугунеет сердце.  — А как не петь? Тебя же считали хорошим начальником цеха, да замдиректора завода.  И пойти в рядовые технологи? Уму непостижимо. Ты обо мне думал? Как я буду людям в глаза смотреть? Муж того, мол, недотепа.
           — Сама ты недотепа, сама. Ты не жена мне, а случайный человек. И я видеть тебя не желаю, видеть даже. Твою красивую рожицу терпеть не могу. Отстань, отстань, отстань от меня! У— у— у!—  Ставыщенков закричал, как человек, который погибает от страшной раны, при полном сознании. И слышать его стон было жутко. И сам он перепугался своего стона. Сердце заколотилось так, что казалось, вот— вот оно выскочит из груди. Он почувствовал, что близко освобождение, вот сейчас вырвется из груди сердце шаровой молнией и наступит темнота, желанная, успокоительная темнота.  — Ты мелочная тварь, мелюзга, ноль, меньше ноля, стружка!— выкрикивал с хрипом Ставыщенков, стараясь убыстрить приближение темени.
            Жена кинулась на кухню, потом выбежала с мокрым полотенцем.
          — Мишенька, успокойся!— и бросила мокрое полотенце на голову мужа. — Мишенька, успокойся. Я дура, круглая дура. Какой с меня спрос! Какой спрос с курицы? Ты об этом подумал? 
          Ставыщенков стонал, как умирающий, и мотал голо-вой. Он бился в истерике. Захоти, он мог одним окриком навсегда утихомирить жену, кровного обидчика. Но он не понимал, как это можно унизить женщину? И он катался на полу в истерике.
           — Ненавижу, ненавижу тебя, мелочь, клопиху, серую пыль!— кричал он в трансе. Он закатил глаза и хрипел от сердечной боли.
            — Мишенька, прости меня, глупую!
            — Ненавижу! Нет у меня жены, нет. . .
               — Мишенька!— и жена зарыдала.
И сама она не знала, как положила мужа на диван, успокоила его. Он лежал равнодушный ко всему.  Силы у него кончались.  И он боялся жены. Он знал, что жена может погубить его прицельными словами.
            — Мишенька, я виновата. . .
           — Я знаю, что тебе трудно смириться. . . Но пойми. Ты можешь представить, как дается. . . Я понял. Постоял за станком, переворочал многие пуды металла и понял, как достается нам радость. Я хотел, чтобы это достигалось легче.  А с этим экспортом вообще.  Меня сделали крайним.  И я ушел в технологи. Не всякий на это пойдет. Но я решился. Я видел, что мешаю, сидя за столом начальника.  А это дорого обходится людям, производству, очень дорого. Уйти, уйти немедленно. Я ушел. Иного выхода не было.
            — Понимаю, ты большой человек, — сказала жена. — Только теперь понимаю тебя. Но поймут ли это другие? Важно, чтобы поняли другие.
          — Важно, чтобы ты поняла, — оборвал Ставыщенков. — Ты должна понять.
 — Я теперь начинаю понимать, что к чему. Ты от себя прав. Так уж есть. Но поймут ли другие? Должность много значит. Маленькому человеку не дают высокую должность. Должность это как мера человека. Кто тебя увидит на твоей рядовой работе, кто поймет, что ты большой души человек? Ты уж прости меня, глупую.
         — Прощаю.
           — Я люблю тебя, Миша, очень и очень люблю. И больно вот тут. Все— таки больно. Я же чую, пожалеешь, горько пожалеешь. . . да поздно будет.  На заводе из—за тебя ералаш. . .
          — Знаю, я все знаю, —  сказал Ставыщенков.
          Его била мелкая дрожь. Дрожащими руками открыл пакетики со снотворными таблетками, высыпал на ладонь, заглатывал и запивал водой из крана.
            "Мне житья не дадут, так хоть Глеба Григорьевича избавлю от приставаний следователя. . . "

 ***

           Алексей Кузьмич Куликов замотался вконец.  От того неожиданного нападения организм его заметно ослаб. . . Томился он и от внутрицеховой неразберихи, вызванной  неожиданным междуцарствием. Ставыщенков недавно попросился на должность старшего технолога в цехе!  Его просьбу удовлетворили.  Исполняющим обязанности замдиректора завода —  начальника цеха назначили заместителя начальника цеха Пак Илью. Человек нерешительный, тихий, малообщительный, он совершенно растерялся, когда ему предложили замещать отставленного и покойного Ставыщенкова (сразу после отставки внезапно скончался то ли от сердечной недостаточности, то ли от бытового отравления). Пак же вовремя не отказался исполнять обязанности начальника, находясь в состоянии психоло-гического шока. Ему, человеку, не вхожему в высшие сферы, должность замдиректора завода—форпоста! Мир перевернулся? А когда Илья пришел в себя, то осознал, что произошло. Его подставили! Неожиданно свалившаяся на его голову власть или ответственность пугала. Когда одумался, взвесил все "за" и "против", категорически отказался от должности. И функции начальника цеха — замдиректора завода взял на себя старший мастер Карпенко, председатель цехового комитета.  Вот и с Карпенко Алексей Кузьмич Куликов не ладил.  Молодой, горячий, нетерпеливый, Карпенко всех торопил, нет, тормошил, не давая никому никакого спуску.  Алексей Кузьмич не мог бегать, как собачка.  Все—таки возраст.  Да и должность начальника ПРБ не обязывала бегать собачкой.  А Карпенко считал, что Куликов обязан, обязан бегать, если дело горит. . .  Карпенко кричал на планерке , не стесняясь крика своего:
        — Алексей Кузьмич, вы должны бегать, как собачка.  Заказчики на плечах висят.  Вы бы видели, как смежники без работы маются!  Вы же начальник ПРБ? Неужели я должен напоминать об этом? Номенклатура заготовок не так уж вели-ка, можно же управиться.  Вы знаете, что корпуса не завезены еще?
            — Знаю. 
           — Так что же медлите? Надо же выколачивать.  Не теряйте даром времени. Действуйте.
— Я не намерен выколачивать.  Я не обязан выколачивать.  Раз дело дошло до выколачивания, то хромает вся служба снабжения. Так надо ставить вопрос.  Я не обязан выколачивать.  Это очень накладно.  У меня нервы не железные.  Лишних нет.
           — Вы устали душевно, физически. Долго на одном месте работаете.
           — Чем дольше человек работает, тем лучше, по—моему, — возразил Алексей Кузьмич.
             — Меньше издержек. А понапрасну дергать нервы не стоит.  А вы превращаете нашу работу в воспоминание о Колымском намывании золотого песка в вечной мерзлоте на фоне сторожевых вышек. Это неоригинально, дорогуша Карпенко.
           — Вы просто обленились, — прервал Карпенко.
               — Спасибо на добром слове, — сказал Алексей Кузьмич.
              — Поживете с мое, узнаете. И подобреете, возмож-но.   
           — Какая разница, подобрее, поласковее буду с людьми?  Если б это входило в себестоимость продукции! Между прочим, чем суровее, тем ниже себестоимость продукции. Так что Колымские воспоминания не о прошлом, а о настоящем. . . 
           — Да что с вами говорить?— возмутился Алексей Кузьмич.
             — Я  просил вас прерывать меня?
           Алексей Кузьмич не мог дольше присутствовать на этой планерке.  Покинул служебный кабинет начальника с обидой, в гневе.  Ничего, встретимся наедине, поговорим. 

***

         Степан Петрович угасал на глазах. Он и сам знал, что умирает. Уходит, уходит в никуда навсегда. . . Но врачам не хватает смелости сказать об этом, может быть, наглости. И никто из близких, наверное, не узнает, что уходит из жизни, умирает по чьей—то вине. И никто не узнает, никто.  К  Угарову он не испытывал никакого чувства, кроме полного равнодушия.  Угаров уже не существовал для Степана Петровича, хоть и лежал в двух шагах от него.  "Да и зачем думать об этом человеке, когда так мало времени осталось? Не успел всех слов сказать детям.  Не вовремя собрался уходить.  И все потому, что себя не жалели.  И других —  тоже.  Это как говорят, страна стала сильнее и богаче. Не думаю.  Уж точно, что мы только обидели. . . Примета време-ни.  А Угаров будет жить.  Везучий человек. Или  нахальный? Чтобы оклеветать другого, он не гнушается оболгать человека.  Пусть живет? Что он сделает плохого? Люди раскусили его. Он не  опасен. Только я него стесняюсь.  А так. . .  Он—то будет жить. А мне больше никогда — никогда не видеть этого неба, солнца, никогда. . . Прощай, Люба! " 





































ЧАСТЬ II


ВОЗДУШНЫЙ КОРИДОР


























































      Сонмище  орлов   новое ущелье в горах.   В разных ус-тупах  ущелья небольшими стаями. За  три поколения они расширили  в несколько раз ареал обитания. Полпланеты оказалась   в зоне интересов  этого  рода орлов.    Но в  от-ношениях  между родами  особенно ничего не изменилось. Другие роды орлов    занимали другую часть планеты.   Они    избегали столкновений.  При столкновении  обе стаи поги-бали. Поэтому орлы избегали нечаянных столкновений.  Ин-стинкт  самосохранения был  развит, уважение к силе  пе-ревешивало  чувство жадности и  ненависти к соперни-кам…
Кто не восхищается орлами?  Только слабые беззащит-ные существа…
***

        Слава Соколов каждый день навещал Ганну Угарову. И с каждой минутой общения рассеивалось у больной недоверие к нему.  Она уже знала, что пришло то, о чем мечтала, но было горько, что пришло  в такой неурочный час.  Здоровая ее щека ее пылала, как в  огне, а заживающая щека, похожая на розу, покрылась румянцем. 
          —  На меня страшно смотреть? Ну, Слав, не крути головой.
           — Тяжело смотреть, как ты переживаешь, —  сказал он. 
          —  Я не об этом.  О чем ты?
           — Косметическая медицина делает чудеса!
          — Какие чудеса?
          — Ну, не чудеса, но успехи большие. Я это знаю не понаслышке.
          — Не вернуть же того лица... Ладно. Как на работе?
           — О, там сейчас температура на весь градусник.  Экспорт —  дело хлопотное.  ОТК —  хуже всякого ада.  Особенно Нина беснуется.  Я ей чем—то не угодил, — то ли моя прическа не приглянулась, то ли моя деревянная спина —  не умею изгибаться в три погибели. Не могу подхалимничать.  Но мне никак не удается сдать свою работу Нине.  Не скажу, чтобы только брак выдавал. Но Нина и так придерется, и эдак.  А толку что! Никакого.  Время отнимает.  Нина устанавливает на мою гайки всяческие препятствия. Садистка.
           — У меня брат садист, изверг.  Вгонит отца в могилу. . .  — рассказывала Ганна. — Он папин сынок. Такой нахал.  Служба в армии не изменила его нисколько.  Он остался таким же шалопаем, каким и был. Душой безалаберный. Есть же правила.  Он их не признает. Никакие ограничители не действуют. Накатывает, как ветер, разворошит. У него и друзей не осталось.  Кому по душе его капризы? Однокашники разбежались кто куда, к нему не ходят. Те как—то умели собраться, сосредоточиться, чего—то достичь в жизни.  Сумели сфокусировать свою энергию на полезное дело.  Какая прелесть —  жизнь! Они поняли это рано. И все—таки читали помногу, копались в учебниках, у станка стояли. Хотели изменить окружающую среду. Чем больше открывали нового в каждом дне, тем жаднее они становились.  А брат разбирал на части радиоприемники, мотоциклы, не успевали покупать новые.  Из—за него скандалы. И теперь бранит всех нас. Остался один, всех разо-гнал. Мечта осталась. И как будто в этом повинны все, только не он.  Вообще—то повинны многие. В школе начинал хорошо. Ему толковали, что он талантлив.  Сам—то он не считал себя таковым, рос, как все, но ему толкуют о талантливости. Постепенно он привыкает к этим словами, ставит зарубку в памяти. И поддался иллюзиям.  И брат становится другим человеком. Он избалован вниманием, незаслуженно. И наглеет, требует огромный куш за особенность, в счет расцвета таланта, он так и говорит.  И ничего теперь не хочет слышать.  Будто уши ему заложило.  Мне больно за брата. Ведь работящий, честный, на работе его любят. Нельзя жить иллюзиями.
          — Что еще надо ему?
            — Мне жалко его, — произнесла Ганна и вдруг с плачем:— Слава, не надо  меня жалеть. Я отпускаю тебя.  К станку я не вернусь.  Боюсь.  Если бы не пришла на завод, не встретила тебя. У станка мы встретились.  Могли не встретиться, а встретились.  И это несчастье.  Твое сердце мне открылось. Я люблю тебя. И потому желаю тебе счастья.
            —  Ганка, знаешь. . . Давай поженимся, а?
          Тут девушка заплакала навзрыд.
           — Я знаю, что делать.  Ты только не спрашивай ни о чем. 
            Она отвернулась от него, пряча свое безобразное лицо.  Ему же в этом ее безобразной роже виделось прекрасное лицо той Ганны, улыбчивой, ласковой девушки.  "Что же  это такое? Не могут эскулапы родные ничего, только дай им денежек.  Что ж, надо в Москву.  Я никогда не обращался за помощью.  Но обращусь к братьям, они должны помочь. Или они забыли о всех приличиях? Но что—то случилось. . .  Почему Ставыщенков покончил с собой?  Он был тесно связан с Глебом, собирался переехать в Москву. . ."
        Слава позвонил Олегу, тот рад был услышать голос брата.
          — Слав, ты молодец.  Помог найти мне подвид орла. Благодаря тебе и  Васе я смог закончить монографию.  Соби-раюсь в экспедицию.
          — А я к тебе хочу приехать под одному делу.
          — Приезжай, Слав.

 ***

       Слава взял билет на утренний рейс, чтобы быть в аэропорту "Домодедово" в три часа дня по московскому времени. Но рейс откладывался и откладывался.  Все не могли найти воздушный коридор для взлета. Рейс внутренний, летний, в первую очередь международные рейсы.  Пассажиров то сажали в самолет, то высаживали.  В конце концов они возмутились.
           — Мы что —  твари бессловесные? Идемте к начальнику аэропорта разбираться, уверен, он будет асфальт мести. 
Начальник нашел лазейку в воздушном коридоре.
          — Опасно, но, может, обойдется?  Посадка заканчивается. . . Слава заметно волновался.  Неужели опять отложат рейс?
            Опасно, потому что сейчас другой уровень жизни.  Так что же, прозябать? Кто трус, тот и прозябает.  Сколько же на свете трусов! Может быть, не в трусости дело, а в скромности, самоуничижении?
          В ушах трещали надсадные выкрики начальника аэро-порта.
         — Воздушные коридоры не для вас. Пора отменить коридор для судов среднедальних и сверхдальних полетов.  Челноки засорили все авиалинии, страну позорят. . .
           Вчера он встречал двоюродную сестру Марину с мужем, старшую дочь и зятя двоюродного брата Василия.  Сестра с мужем открыли магазинчик, стали "челноками", совершали челночные рейсы в Турцию, Китай, Францию.
           Марина выглядела роскошно.  Вся в импорте. Сияет, сверкает, благоухает!
           — Слав, потому мы уехали от родителей, чтобы их не смущать.  Торгашами заделались.  Жисть такая! Кто—то мудрый говорил: "Зарабатывать хлеб трудом своим —  значит никогда не вырваться из нужды".  Значит, что? Вот и стала вольной птицей. . . На  мир посмотреть, да себя показать.
             — Правильно сделала.
           — Как там мои родители? Ты был недавно там.
            — Вроде ничего.  Василий держится молодцом. А вот Лида тоскует.  Хоть бы навещала их изредка.
          — Конечно, конечно. . . Ну, пока, Слав.  А ты—то ку-да?
            — В Москву.  Хочу встретиться с Глебом.
             — Он разве сейчас в Москве? В Швейцарии отдыха-ет.
           — Вернется же.  В Москве я пробуду неделю две, так что встречусь со всеми братьями.
            — Если встретишься с дядей Олегом, то скажи, что мы на обратном пути заедем к нему.
 
***
         В аэропорту "Домодедово" Слава был уже в семь часов вечера.  Позвонил Олегу домой.  Он взял трубку.
         — Приезжай.  Жду.  Я живу на Маяковке.  За час дое-дешь.  Я буду ждать тебя во дворе. 
          Как и обещал, Олег ждал его в подъезде дома.  Нетиповое здание.  Здесь жили  работники правительства, политические деятели.  Как довелось узнать накануне, Олег переехал сюда на днях, как только  получил статус министра.
           Они обнялись.
          — Слав!
             — Олежка!
            Олег Григорьевич повел его на третий этаж по золоченной лестничной площадке, подвел к массивной двери с золоченной ручкой.
            — Обычная четырехкомнатная квартирка для рядового министра.  Я не министр, а председатель комитета, но считают, что я заслуживаю всего этого. . . Мы с Ниной Захаровной обдумываем вопрос меблировки. — Да, это непростое дело, —  сказала домработница.
           — Я говорю, спешить с этим не надо.
Сумбурный разговор продолжался до полуночи.  Слава узнал, что Олег не общается с другими братьями по ряду причин, каждый летает или ползет, но самостоятельно, не старики. . . 
          — Витя так и не звонит?
           — И Витька, и  Борька.  Видимся только на презентациях. И то не узнаем друг друга. Родители виноваты.  Они нас разобщили.  И те, кто провожал нас в дорогу.  Со всего городка собирали деньги, снаряжая нас в путь—дорогу дальнюю, надеясь, что мы в люди выбьемся.  Большие на-дежды на нас возлагали.  Теперь каждый идет своей дорогой.  Вместе  — ссоримся, а врозь —  тоскливо. Теперь стесняемся даже звонить.  Столько лет не созванивались и вдруг позвонить? Что ты!
          — Как же так? Обалдели от высоты? Или я бесто-лочь.
           — Ты не бестолочь, но не пытайся что—то понять. Разочаруешься, свихнешься, кроме шуток. Я сержусь, гневаюсь, потому что если не будешь гневаться, то тебя уж жалеть будут.  Это последнее.  Если тебе плакать хочется, то  уж все. . . Я же хочу пожить еще.  Как вспомню, что вытворяли родители с нами!. .  Они ведь всех нас разъединили.  То поддерживая одного, нанося ущерб другим, то пытаясь жалеть всех, но не удавалось.  Вот меня они отпустили с миром.  Я ведь отправился в Москву ни с чем.  Я разумом все понимаю, все объясняю, признаю их доводы, но чувства не подаются объяснению.  Как быть с чувствами? Я выскакиваю на улицу и изливаю душу.  Я ведь сангвиник.  Хотя соседи думают, что я шизо.  Я думал, решу жилищный вопрос, привезу семью, не получилось. Вера не хочет сюда, сыновья тоже.  Да, пока вот так. . . Вера боится затеряться здесь. Москва —  это же мегаполис! Обычному человеку затеряться сам бог велел. Дорога тебе жизнь или не дорога? Вести крысиный образ жизни? Ну и что, что свободы столько, хоть пляши на крыше. Нет ограничений.  А гармония —  это мера! Я задрал голову, поднявшись на плечи гигантов, так знаешь, такой  истощный вой подняли... Стал мишенью для оппонентов.  Почему—де один да один, странно.  Не из сексуального меньшинства ли? Шучу, конечно. Но я хочу без семейных уз, свободно, но не одиноко. Чтобы не выслушивать упреки, ни чьи упреки, даже от любимой женщины.  Я понимаю братьев.  Они тоже не хотят выслушивать упреки. Особенно Борис.  Он сам любит поучать.  Сделай так, сделай эдак, по крайней мере, сделай, как я.  Но его кто хочет слушать? Пусть даже и говорит разумные вещи.  Он ведь всегда говорит в свою пользу. Пробились, сами, без помощи, ну и. . . С крыльями высота не страшна, но страшны снежные комья, которые налипают на крылья. Я не знаю, что с Борей?  Но могут быть всякие неожиданности. Он многим внушает страх и зависть. И Витей странное происходит: таит, избегает встреч. Братьям хочется одиночества. Витя с Борей боятся, что бедные родственники могут навредить им, вот и избегают родных, бомжи им ближе.  Видел по телеку, как они пожимают руки бомжам. Умора. Помочь им хочет, но не знает, как это сделать.  Но может ли он помочь миллионам? Да чем? Делать работу за каждого? Каждый должен делать свое дело, а Вите и не надо пытаться тащить чужую ношу.  Помочь хочет.  Не надо мешать —  вот это и есть реальная помощь.  Мутит воду, чтобы поймать рыбку.  Недавно он создал какую—то партию, а Борька примкнул к каком—то движению. Ему хочется известности.  Он видите ли, стыдится, что его никто не знает.  Как же так, живет на свете, и как будто его нет.  Он, дескать, много сделал в этой жизни, ему должны поклоняться.  И возмущен, что мы палец о палец не ударяем, чтобы поддержать его славу.  Того не понимает, что быть известным —  стать мишенью в наше время. Да, счастье, что не встретили достойных врагов. Жаль, что теряют энергию на борьбу с мошкарой, практически невидимой, но бесчисленной.  Впустую машут крыльями. Это победа? Если это победа, то это победа без борьбы и поверженных врагов.  Жизнь без сопротивления теряет свою ценность. . . Да и опасно.  Лишать жизнь без всяких.  Так у нас было.  Какие судьи? Тройка, военная коллегия? В великой стране —  разгул дикости! Великой державе мировое сообщество не указ.  Ее внутреннюю "заваруху" кто может остановить? Никто.  Потому сталинские репрессии, потому культурные революции в  Китае.  Мир только наблюдал это с содроганием.  Опомнился.  Обуздал тиранов, того же  Пол—Пота,  того же  Милошевича. Это тиранчики,  их можно обуздать. А если тиран захватит власть в великой державе?  В великой державе жить почетно, но без надежды на спокойную жизнь.
— Как добиться, чтобы люди разрешали свои споры по— людски.
         — Пока еще не изобрели языка взаимопонимания.
         — Иным это только и надо. 
           — Хотя иные любят уходить в тень. 
          — Вообще жизнь опустилась на порядок, стала проще, продажнее и интереснее.  Все стало доступно, лишь бы деньги были.  Так вот с деньгами—то как? Пускаются люди во все тяжкие! Это те, кто не в ладу с законом. А Боря и Витя хотят жить по новым законам, выдуманными ими сами.  Читай газеты, там все о Вите, да о Боре. Они вытеснили меня из сфе-ры.  Но они того не понимают, что им угрожает Кеннет Дарт. Думают, что контролируют ситуацию, а Кеннет  Дарт предъявит им такой счет, мало не покажется.  Эта акула уже скупила акций крупнейших наших фирм и диктует условия. Братья мои думают, что они такие могучие, такие богатые, впору самим пересмотреть на структуру власти.  Самонадеян-ны, как все мы. . . Хорошо Василию.  Живет себе в гнездовье, вдали от бурь. . . Человек, без имени, без отчества.  Но зачем ему имя, зачем ему отчество, когда отошел от общества?
— Не трогай Васю.  Ты же забыл, он рыпнулся не вовремя и его ущемили.  Подняли архивы, потомственный дворянин, многие за кордоном.  Как такого оставили в покое —  непонятно? Повезло.  Не повезло.  Просто Вася вернулся к родовому промыслу, к ловле орлов и его оставили в покое.
         —   С Васей все ясно.  Но знай наших! Еще лет десять назад кто бы мог предсказать такое? Не столь молодцы орлы, сколь время подъемное, что ли.  Сбросили путы. . . Если б не это, ну все там мы были— в идеологическом болоте, ударная работа за так, значки—побрякушки, к пенсии клетушка—комнатушка как венец счастья. Сейчас о тех заветных желаниях стыдятся вспоминать. Ведь на самом верху жизни.  И все за считанные мгновения. . . Такой взлет горным орлам не снился. А мы степные орлы. . . Я бьюсь за экологию, считай, за выживание.
            — Социальную?
          — Людей надо беречь от катастроф и катаклизмов, в которых они повинны сами,  а это уже политика, а там нет никаких правил. Был я председателем комиссии в городской думе, теперь вот в правительстве.  Пока разъяснительную работу веду в средствах массовой информации.  Уж эти редакторы тех еще журналов! Динозавры не динозавры, но люди там старой закалки. С ними одна морока!  Тянут они в болото. Надо дожидаться, когда они уйдут на пенсию. . . 
           — Долго ждать. Вот у нас на заводе.  Такое творится! Руководство все нахапало, все заглотило.  Без средств к существованию девять из десяти.  А Карпенко, профлидер наш, борется с теми, кто нас кинул, да толку пока никакого. Просил документы в Белый дом отвезти.  Ну возьмет письмо чиновник, да под сукно положит. . . Ну, дальше—то что?
             —  Кстати, мы ведем исследования о жизнедеятельности в условиях космоса. Каждый в какой—то мере причастен. Это работа на дальнюю перспективу, лавры нынешним не снятся.  В частности, как ведут себя птицы в условиях невесомости.
            — Неужели мы такие? Оторвались, живем в невесомости.  Мы все списываем на государственные интересы.  Только не знаешь, что лучше, попасть под государственные интересы или нет.
             — Натолкнулись на упорное сопротивление.  Вытолкнули за борт ученых, объявили их лжеучеными, отказали в финансировании проекта. Конечно, времена другие, эпоха обскурантизма прошла, но те еще люди остались!
            — Что делать, людей не переделаешь.  Их надо любить такими, какие они есть. Других нет.   А человек может быть счастливым в унижении и равнодушии? Может.  Если эгоист, но опять же, он любит себя, но любит. . . Коли так, то что взять с него?
  Конечно, Олег Григорьевич не навязывал свое мнение, а пытался нарисовать реальную картину, чтобы Слава смог, наконец, "проснуться" в десять утра.
         — Пойми, здесь живут по другим понятиям, не по законам. А Глеб оказался там, куда мечтал в общем—то.  Он поставил цель и добился ее.  Отдыхает?  Да нет, демонстрирует отдых. . . Этого могут позволить только пять—шесть человек из высшего круга.  И вдруг он там! А я больше жертвовал собой.  Чем выше, тем меньше времени для науки.  Как шагреневая кожа. А Глеб у нас сорви — голова. Пытались приучить к порядку, не вышло.  Помню, как его женили.  Познакомили, потом была помолвка, все чин — чинарем,  потом свадьба —  пир на весь мир, а семейной жизни не получилось.  Не сошлись характерами. Семья —  это воз, который надо тащить вдвоем.  Тут разногласия.  Глеб хотел почувствовать свободным человеком, он требовал, он добился, чтобы ему не мешали. . .
           — Оставил на произвол судьбы семью? 
           — Не оставил.  Заботится. Он ведь на две семьи живет— разрывается.  Одна семья там, в Оренбуржье, а другая в столице. Был я у него однажды.  Давно.  Хотел бы видеть племянников и племянниц, но как мы, так и они.  Как мы не общаемся, так и они глаз не кажут.  Я не знаю, как так можно?
            — А я давно не видел твоих сыновей, моих племянников.
            — В следующий приезд увидишь.  Они просятся сюда, только я не приветствую.  Мне некогда ухаживать за ними.  Я себя не понимаю, что со мной творится.  Они хотят со мной, а я не желаю.  Что это? Полная атрофия отцовских чувств? Да нет же.  Просто я хочу уберечь их от той жизни, которой я живу, от опасной, шальной, непонятной, порочной.  Живите там, поближе к природе, а здесь у вас выпьют все соки.  Вера не поняла, разрыдалась.  Говорит, мол, у тебя вместо сердца механический насос, перекачивающий кровь.
            — А что?  Она права.  Ты ад ей устроил.  И вместе не можешь, и расстаться не можешь.
            —  Что ты? Какое расставание? Какое у меня настроение, когда нужно смотреть в оба, чтобы не отняли то, что вот этим—  серым веществом добыто. Ты думаешь, я не люблю своих детей? Да я все отдам, чтобы они все получили.  Но я не хочу, чтобы они жили в таком бардаке, понимаешь? Да, это моя родина, я не смогу жить ни в какой другой стране, в другой культуре, в другой речи, но причем тут любовь к родине, прости меня.  Я не осуждаю здоровый эгоизм, но у моих сыновей нездоровый эгоизм.  Так что же, я должен потакать их капризам? Нет, конечно.  Пусть пробиваются сами.
—В наше время…. Все двери открыты, а не вой-дешь! Вот тау сейчас…
— Вон Глеб, живет без всяких комплексов, но и не терпит хамства.  Он давно Глеб Григорьевич, к нему не пробиться.  У него свора сотрудников, которые отсеивают никчемных визитеров.  Домой к нему наведаться? Фактически он не живет дома.  Со второй  женой у него тоже нелады. А с первой вообще он  в контрах.  Он считает ее клушей. Конечно, она вся в детях.  Не понимает его помыслов.  Правда, совсем расставаться Глеб с ней  не желает.  Навещает жену, детей, успокоит их, потом исчезает. Он ее там оставил, не взял с собой. Он стал меняться, когда губернатором области стал. Ну, наместник бога, не иначе. В Москве испугались, сделали ему "повышение".  Он принял это "повышение".  Свое возьмет, не отдаст. Ты к нему обратись, мигом все устроит.  Конечно, жаль твою подругу, но я реально не смогу помочь.  Позвонить—то позвоню, но сам понимаешь, что это означает. Только Глеб с Борей могут. Они обустроят все это анонимно, с полным финансовым обеспечением. Но оба в контрах. По-тому обращайся вначале к Глебу. И не задавай ему вопросов о тайне его взлета.  Станешь смертельным врагом.  А потом зайди в редакцию журнала "Сельский простор", который я курирую.  Твои заметки натуралиста журналу нужны позарез. 
— Хорошо, зайду.

***

          Слава однако позвонил вначале Борису.  Разговор был по сути никчемным.  Борис сказал ни  "да", ни "нет".  И намекал на что—то. Поначалу Слава обиделся. Сколько лет не виделись, и такое равнодушие!  Да Борис ли это? Борис всегда откликался на зов беды, в трудную минуту только к нему и обращались. Борис такой.  Кто—то рвется из кожи, а не становится другим, только новой кожей покрывается.  И что же с ним произошло?  Он сменил кожу?  У каждого своя судьба.  Слава почувствовал, что обиделся Борис, и вправду, Борис подумал: "Мы ведь не думаем о тех, кто делает добро, кто желает добра. Десять лет не вспоминал обо мне.  И вдруг вспомнил! Как он там, брат родной? Свалился как снег на голову, прилетел  за помощью!"
         Слава не сразу догадался, что Борис опасается тайной записи разговора, пока тот обрывками фраз, вкраплениями отвлекалок типа "какая у вас погода", не прояснил ситуацию.  Потом без обиняков Борис сказал, что рад он, что объявился брат, поздравляет с изобретением, которое будет внедряться на одном из авиазаводов, но, к сожалению, выезжает в командировку и будет в Москве через неделю, велел зайти, не говорить же на лету. "
          Слава опустил трубку, вытер платочком мокрые щеки и расхохотался.  В комнате никого не было.  Неделю убивал время на экскурсии по Кремлю, в Бородинскую панораму, Третьяковскую галерею, приходя в себя. . . И набрался храбрости и решимости и позвонил Глебу, путано изложил суть просьбы.  Глеб Григорьевич из вежливости назначил встречу. Только к концу дня попал Слава. . . на прием к Глебу Григорьевичу, в сопровождении строгой секретарши.
              — Только кратко, только суть вопроса, —  предупредила элегантная секретарша.
           Глеб Григорьевич отодвинул кресло, направился на-встречу робко ступающему по ковру двоюродному брату.  Они обнялись.
           — Сколько лет не виделись?
           — Десять, если не больше, —  сказал Слава.
           — Ну что, сейчас звонки не решают.  Решает вот это, —  Глеб Григорьевич щелкнул пальцами. —  Ну, будем думать. Олежка, конечно, ничего не придумал.
          — Он пытался. . .
           — А Боря что?
            — Я к нему не обращался, —  соврал Слава.
           — К нему нельзя.  Прицепятся.  Но в критический момент он всегда выручает. Только не машина он, понимаешь. Надо на мозги капать. А так. . . Он готов помочь, но тайно.  Но все тайное становится явным. И довольно быстро. А это опас-но. . . Ну, рассказывай, почему Ставыщенков свел счеты с жизнью?
                — Слухи всякие, результаты комиссии.  Дмитрий считает, что не в Ставыщенкове дело.  В приватизации. Ладно.
           — Да он ухватился за экспорт. . .
            — По экспорту заинтересовались.  Экспортная продукция идет, а доллары не идут.  Его засыпают вопроси-ками, а он не может ответить.  Два раза приглашали как свидетеля.  А перед третьим приглашением он и. . . Знал, что наденут наручники.
          — Ладно, потом об этом.  У вас нормально? Но дело ко мне есть? Какое? Так, значит, девушку надо в клинику.  А направление есть?
          — Есть.      
          Глеб Григорьевич не помнит, когда он почувствовал себя таким человеком, которому не до сантиментов.  Выборы и он оказался в здании на Охотном ряду.  Но пробыл там недолго, но даром времени не терял.  Ушел, то есть создал одну из могущественных промышленных групп, определяющих  шаги правительства.  Можно говорить, что угодно, но это так. Ни убавить, ни прибавить.  А удалось ему создать эту группу, может быть, случайно, а, может быть, и нет.  Борис своим именем оказывал какое—то давление или влияние на тех, кто решает практические вопросы. . . Время благоволило и Борису, и Глебу, разумеется, пилоту высшего класса. Тем более, что и язык оказался подвешен.  Комму-никабелен. Умел он налаживать связи, да и к нему тянулись, чувствуя его силу.  Сила притягивает.  Он и притягивал. . .  Он  ведь тщеславный хищник.  Впрочем все хищники тщеславны.  Глеб не мыслил себя хищником, а был им.  Он один из тех, кто распоряжается огромными потоками средств, ресурсов.  Хорош бывал на людях.  Добрый, справедливый руководитель.  Красивый.  В окружении таких же энергичных молодцов, в глазах которых искорки сверкают.  В офисе элегантные, вышколенные секретарши, которые смотрят на него с восторгом.  Такой божественный свет он излучает! На них падал отсвет его имени, да и высокая зарплата, которая позволяла жить, конечно, не в роскоши, но безбедно, достойно.  Но это внешняя сторона его жизни.  Глеб Григорье-вич по натуре хищник.   Он раскалывал клювом лбы старым чиновным лисицам.  Те сопротивлялись.  Борьба носила затяжной характер, казалось, Глеб завязал когтями в их бесхребетных телах. . . Своего электричества хватало, хоть и растаскивали его кто как мог.  Он мог пройтись по оголенным проводам, однажды он на служебном вертолете нырнул под линии ЛЭП.  Но храбрость и смелость не ради храбрости и смелости.  Однако Глеб Григорьевич иногда злоупотреблял своей силой.  И сам чуть не угодил в свое же силовое поле.  Всех предупредил, а о себе забыл.  Когда же произошла ошибка? Этого он не смог узнать.  Но досталось всем, кто попадался под горячую руку.  Разорил кучу мелких чиновных пташек, жировавших на поборах, вызвав у них лютую ненависть, к тому же  и гнев разного начальства, которое не желало столько скорой расправы подчиненных.  Начальство кормится за счет воротничков и галстуков! Один из чиновников, заявив о потере смысла жизни, пустился в свободный полет из окна пятнадцатого этажа.  Видимо, избрал достойный выход из положения.  Грязными руками хотел обеспечить себе достойную старость.  Увы! Не вымыть эти руки до чиста. Испугался разоблачения.  Но все это паллиатив.  У каждого, кто занял кресло, одна мысль: как бы прокрутить бюджетные и внебюджетные средства.  Другой мысли у нашего чиновника просто нет. Пекушихся об отечестве просто нет и не может быть среди аппаратчиков.  Это и ежу понятно. Человек думает собственной шкурой.  А своя шкура всегда дорога.  Коли так, в этой и в любой другой  обстановке имитировать работу по улучшению и усилению —  не лучший ли способ выхода из тупика? Увы! Все так.  И потому кому—то приходится разрубить этот узел. . . Мудрость иногда приводит к истеричным и трусливым выходкам. Глеб Григорьевич сделал инстинктивный взмах. . . И взлет в одиночку, и полет в одиночку, ну и падение. . .  Отставленные чиновники объединились и устроили демарш.  Глеба Григорьевича спустили на ступеньку ниже во властной ле-стнице.  Он не занимал официальную должность, но он был признан первым лицом.  Олигарх, одним словом.  Имеет значение, как жить.  В почете и славе, в роскоши или в нищете, или крысой канцелярской.  Конечно, в роскоши —  лучше.  Но не многим удается жить в роскоши, только коршунам, соко-лам и орлам. А почему? Потому что натура у них такая, хищная, так распорядилась при рода.  Каждый живет по—своему.  И если попытаться заставить жить по своему образу и подобию, то это завершится искоренением и истреблением всех и вся.
  Тут Глеб Григорьевич оглядывался по сторонам, уж не догадались ли о его недостойных мыслях. Уж не догадаются ли, что в трех его дорожных сумкам! Там средства, с по-мощью которых можно закрепить завоеванные позиции.  Одних замечательных речей, чтобы очертить позиции, мало.  Речей слушают, да не хотят рисковать напрасно.  При нашем раздолбайстве, чтобы крутилась жизнь, нужно ставить везде крепких ребят. . . 
          Все—таки Глеб Григорьевич числил себя государственным человеком. . . Был каким — никаким еще мужем и семьянином.  Жену свою любил, но что—то не заладилось.  Знал бы Глеб Григорьевич, что у жены была своя тайна, которую она скрывала ото всех.  Много лет назад, в пору встреч и свиданий с Глебом, на нее  напал неизвестный.  И после этого с нею что—то случилось.  Она очнулась, не могла понять, что с нею стало, возвращалась в свой мир, но мир стал иным, будничным, циничным, но от этого не "тронулась" умом, но определенно она не могла принять ни одного самостоятельного решения.  Она, правда, не догадыва-лась о том, что не может принять самостоятельно ни одного решения, а только под чьим—то воздействием и влиянием.  Но повлиять на нее могли очень близкие люди, к другим она относилась очень настороженно. И Глеб был для нее не мужем, а начальником.   Он поначалу силился понять, что с женою происходит, но потом отстал, своих забот по горло.  В редкие минуты единения он обнимал ее, стискивал в крепких мужских объятиях, утешал и молча выслушивал упреки.  Может выслушивать, посочувствовать, но может статься, что не будут искать у него сочувствия.  Пусть  сочувствие в другом месте. . . Он стал "набирать" высоту, "отвлекаться" было невозможно.  Тысячи достойных, но всемогущим становится только один из них.  Почему?  Он избранник или баловень судьбы?  Глеб Григорьевич жил в десятикомнатной квартире, ему было приятно думать, творить, отдыхать, но жена уставала еще больше, а дети исчезали в недрах квартиры. Иные академики ютятся в клетушках, это, конечно, не дело, но если у этого академика ни грамма организаторских способностей? То—то и оно! Что богатство? Сегодня есть, а завтра его нет, как будто волна слизала.  " И я превращусь в сухарика—академика?  Увы!  Не хочется. . . Это просто здорово, что   Слава сумел "дозвониться" до него, изложить свою просьбу. "
           — Ну она жива осталась?
          — Жива.
          — Слава богу.
         — Она будет моей женой.
          — Прекрасно.
          — Она страдает из—за. . . Какой шрам? У нее нет поллица.  Она молодая женщина.
          — Да, конечно. . .
          — Я в отчаянии, я не могу смотреть,  как она страдает! Она хотела наложить на себя руки.
          —  Ты не можешь смотреть.  А кто может? Но ведь. . . А что Борис?  А Олег, конечно, сослался на бедность и нищету.  Но проявили внимание, отослали ко мне.  Они хорошие, только я плохой.  А что завод? Ах, да, без зарплаты сидят.  Государство нарушает свои функции защитника.  Лад-но, брат.  Прилетай с ней, что—нибудь  да придумаем.
            — Спасибо. Прилечу через неделю.
           — Жду.      
             Слава не скрывал своих слез.  Если б знала Ганна! Еще недавно у нее была другая жизнь, другие думы,  другие заботы, вообще ветер в ушах и свет в глазах. . . Теперь хоть немного успокою...
               —Вот что, Слав. Ты будешь нашим представителем на заводе. Ставыщенкова нет, нельзя все это оставлять.
            —Я ничего не понимаю в управлении.
            —У меня десять процентов акции предприятия. Будем банкротить  завод.
           —Зачем?
           —Долго объяснять. Приезжай с Ганкой, мы все расставим на свои места.

   ***

           Ганна ждала звонка от Славы.  Еще недавно она и слышать не хотела о каком—то там юноше, который что—то придумывает! Недавно она была совсем другая девушка. 
Выходила из реки на прибрежный песок девушка.  Она была в купальнике.  Выходила как та Ева, которая  оставила отпечаток своей ноги на песке давным—давно, сто двенадцать тысяч лет назад.   Была, наверное, молодая, стройная и улыбчивая. 
          — Ганна, ты что задумалась?
        — Я? Да, задумалась.  Да и настроение, как погода.
 Девушки собрались на берегу и о чем—то оживленно шептали. — Как наивны эти мальчики.  Что? Или жалеть их будем как маленьких детей, или будем вести с ними как со взрослыми, которые познали высоту и боль?  Они будут знать, что такое боль сердца.
            — Обольстили и оставили, но посмотрим, что даль-ше.
          — А дальше —  дальше. . . Славка парень серьезный, но не в моем вкусе. Орел,  не орел.  Говорят, что он родственник тем братьям Орлам, знаете, о ком речь.  Племянник Бориса Григорьевича Орла, ну, ученого—конструктора, а теперь деятеля.  Впервые слышите? Его недавно рассекретили. 
           Это была истинная правда.  Не только его, ученого—конструктора, но весь комплекс рассекретили, в связи с тем, что он попадал в список уничтожаемых объектов по Договору СНВ—1.  С Борисом Григорьевичем приключилась не-приятная история.  На его пути встал сын бывшего министра, новоиспеченный член—корр, со своим образцом сверхзвукового "коршуна".  Борис Григорьевич сопротивлялся как мог.  Член— корр пустился во все тяжкие, добиваясь серийного производства своего образца, не прошедшего весь испытательный срок.  И вторгался в систему, созданную Борисом Григорьевичем.  Конструктор отдает свое детище технологу, тот создает образец, который испытывается летчиком— испытателем.  Поставят в серию —  конструктор признан, не поставят —  виноват технолог, виноват испытатель. . .  Эту схему решил перечеркнуть член— корр.  Воздушным судам Бориса Григорьевича необоснованно занижали классность, ограничивали маневренность и другие летные характеристики и "понижали" и "зауживали" до предела, правда, с учетом экстремальных ситуаций, им воздушный коридор.  Такое "облегчение" жизни Борису Григорьевичу не в радость.  Юридически Б. Г.  Орел от-странялся от должности генерального конструктора, замещал должность не главного, а ведущего конструктора,  а фактически лишался фронта работ, и естественно. . . источника существования.  То есть предоставили ему полную свободу действий в свободном автономном полете. . . Бросили на произвол судьбы. Не последнюю роль здесь сыграл директор завода Багров Николай Харитонович.  Директор сошелся с генералами—продавцами, чтобы проконтролировать поток экспортной конечной продукции. Кроме того, он готовил авиазавод к приватизации. Для этого надо было вывести авиазавод из системы ВПК ! Багров проводил невидимую миру работу. Добился рассекречивания ведущих специалистов. Рассекретили Орла Бориса Григорьевича. И авиазавод вполне мог быть выставлен на аукцион! Но надо было решить еще множество вопросов. Пригласил к себе на день рождения дочери гостей. Среди них и Борис Григорьевич с супругой. Борис Григорьевич поздоровался с Николаем Харитоновичем за руку, поцеловал руку его супруги и вручил цветы виновнице торжества — Ларисе, юной девушке, светящейся радостью. Супругов Орлов посадили по правую руку от Багрова, представитель министерства с супругой по левую руку, а остальные разместились по своему усмотрению. Борис Григорьевич выглядел бодро. Он был симпатичен, строен, как спортсмен. Не было секретом, что он занимается спортом, укрепил природные данные, был в прекрасной форме.
Он предложил тост в честь Ларисы. Его выслушали с вниманием и подняли хрустальные рюмки с вином.
             —За Ларису!
  Пожелали хозяевам благополучия, успехов жизни, а Ларисе успешного окончания  университета. Гости были безукоризненны, верх изысканности, верх приличия. Дарили комплименты супруге Багрова, очень милой женщине.
   Не сказали ничего лишнего.
    Разошлись в десять вечера.
Моложавый мужчина во всем импортном уединился перед расставанием сооо своим коллегой.
            —Понимаешь, все хорошо. Но Николай Харитонович достиг точки. Он не должен выходить за точку. Он лишний.
            —Он, конечно, хорош, но вреден обществу. Нахапал так, что отошел ото всего, лишним чувствует. Власть развра-щает.
—Ну если плывет в руки, что не взять?
—Он запустил руку под юбку. Его надо приводить в чувство. Но это бесполезно. Он конченый. Он всем встал попе-рек.
          — Как это?
          —А вот так! Шутки в сторону. Потому он лишний, потому что петрит. Но он ведь никого не подпускает к себе.
           — Может, на дуэль?
           — О чем ты? Или снайперской пулей или бомбой. Он не хочет делиться со сверхдоходами, удачными трофеями.
          — Как он может с нами делиться, когда он нас не зна-ет. Мы кто?
           —Мы та сила, которая подпирает Власть. Если б нас не было, было б хуже. Нас не знают в лицо, но знают, что мы есть.
          — И Борис Григорьевич знает?
             — Знает, догадывается. Обратится к нам за подмогой. Багров ободрал его как липку! Багров лишний чело-век, потому что несговорчив.
           —А я думал, что лишние в наше время — это бомжи.
             —Лишние те, кто оторвался. Багров оторвался. Потому что слаба Власть.
            —Что Власть? Она себя не может защитить.
          —Тем более лишних! 
             Но его не оставили в беде.  Его призвали те, кто продвигал его по службе.  Ввели в состав коллегии министерства почти что на общественных началах.  Но для начала это было неплохо.  Конечно, он попал в круг дутых и надутых фигур, но пока он не должен видеть здесь основание для тревоги.  Его имя обкатывали на "административном стенде".  Ему присваивали звания,  его вносили в какой—то список без его согласия.  Когда узнал об этом, он встрево-жился, растерялся, но взял себя в руки.  Он понял, что его хотят "приручить".  Встречи с интересными людьми, постижение мира государственных интересов, вхождение в политическую элиту, —  все это напоминало ускоренные курсы управления. . Как человек он стал таким, каким его никто не узнавал.  У каждого складывался свой образ Бориса Григорьевича, человека дальновидного, государственного мышления, не упертого в стену личных интересов, интимных пристрастий. Обкатка прошла быстро.  Он дошел до должности замминистра.  А дальше —  нужно забыть про практическую авиацию, постигать тайны политики. Органическое неприятие к болтунам, к тем, кто не дружит со словом, а таких было большинство.  И к нему обращались с неудобными вопросами.
          — Сколько тех, кто мечтает за кордон! Сколько предателей! Что с ним делать?
          — Человек хочет жить среди своих, полагая, что среди своих найдет взаимопонимание, что только среди своих реализует свои жизненные предначертания. Но если человек почувствует, что он не среди своих? Причем предательство? Да, может нанести ущерб стране, которую покидает.  Может —  это не значит, что уже нанес ущерб. Я ответа однозначного дать не могу. Я не мыслю себя вне Родины, вне России.  Да, попадал в штопор.  В считанные секунды выводил машину из штопора, иначе смерть.  Не думаешь о высоких материях, думаешь об одном —  как вывести машину из штопора.  Я нищ, унижен, и все—таки думы о державе!  А другие —  думают о том, как покинуть ее.  Но я их не осуждаю.  Жизнь человека выше самой идеи жизни.
          Вот это стало известно Ганне, от Славы Соколова, который не любил говорить лишнее.  Ганна по—своему интерпретировала взлет новоявленных удальцов.
          — Время токования? Галки и сороки почувствовали послабление и загалдели.  Ну и сбили с толку орлов, те ринулись в даль. Из—за этого все то, что мы переживаем.
           — Конечно, безобразие.  Кому— то хочется стать академиком и потому целую отрасль объявляют неперспективной и душат! От заказов остались рожки да ножки.  Директор наш обернулся, пробил "экспорт".  Но Борис травмирован.  Везде он усматривает "козни", никому не доверяет. . .
         Слава позвонил Ганне.
          — И Борис и Глеб помогут.  Я прилетаю завтра.  Готовься к поездке. 
           И поехал к Олегу с картой обитания видов орлов.   
 
***

              Братья много лет не виделись друг с другом, хотя им увидеться даже мельком не составляло труда. Созвониться и встретиться можно было в течение двадцати минут.  В детстве, когда бывали вместе, часто ссорились.  Да так, что казалось, навек рассорились.  Разлетелись.  Родственные связи сами с собой оборвались, но родственные чувства не вытравились.  Вместе нельзя и врозь —  нехорошо.  У каждого свой характер, с набором достоинств и недостатков, свой жизненный интерес, который не позволял им сойтись вместе. Но есть же точка, где они могут сойтись? Это точка —  борьба за власть.  Но это такая борьба, где никого не щадят, ничего не признают. Каждый боролся с вороньем в одиночку и вполне справлялся.  И не ставил задачей уничтожение воронья, только хотел, чтобы они не мешали лету. Воронье опасно, и если не отслеживать за поведением вожаков, то ситуация может выйти из—под контроля. И есть силы, которые подталкивают к схватке, к смуте. . .  Дают отмашку, устраивают провокации. И можно растратить силы на ложных вызовах. . . Здесь одно правило: свой —  не свой, бей чужих. Но свой оказывается чужим! Ничего вечного, незыблемого нет в этой борьбе. Решают мгновения и точная комбинация сил. . . Поэтому они  будто и не ощущали родственных связей. Не сочувствовали друг другу в беде, даже ревновали друг к другу по поводу и без повода.  Каждый из них то испытывал душевный подъем, то впадал в пору неудач.  И тогда неудачник стеснялся своих  братьев.  Каждый не желал услышать пустые слова сочувствия.  И не желал открыться друг другу.  У каждого была своя тайна как мечта.  Каждый скрывал ее тщательно, как Ахилл свою пяту. . . И все же как сохранить эту тайну? Совершали ошибки, которые трудно было исправить.  Но добивались недостижимого, не понимая, что это ведет к само-разрушению.  Ведь все определено природой.  Жизнь все поставит на место. Но какое место? Уж очень долго жили братья порознь, чтобы приглядеться к другим.  Преуспевали, потому что не надеялись на помощь других. . . Родственные узы только бы помешали им взлететь.  Родственные чувства сохранились, но родственные узы ослабели. . . И потому каж-дый прорвались в свои высшие сферы. Если б не старший брат.  У него все круто вниз полетело.  И помочь ему некому. Он нырнул под мост, и в этой ситуации ему уже никто бы не смог помочь. То ли сила, внушающая уважение, или ботинок с оторванной подошвой.  Но удары судьбы он воспринимал философски спокойно.  И это спасло его от бед. "Он —  ноль.  Но ноль —  это не отрицательное число. . . Он хмур, лицо его искажено гримасой гнева и ярости, но от этого никому ни теп-ло ни холодно".
           — Да что с ним?— спросила Ганна Угарова у Славы, который вчера вернулся из Москвы ни с чем, в очередной раз ни с чем. . . Ведь Глеб сказал: "Прилетай, жду!" Но это было сказано в минутном порыве, когда родственные чувства на минуту завладели им. — Но мы поедем.  И никуда он не денется.
— Он, наверное, рассердился. . .
— Он бушует и все попусту.  Я говорю о  Борисе.  Чего еще надо? Взлетел.  У него высокая аэродинамическая сила, мощная аэродинамическая труба, не признает воздушного коридора.  И все себе, себе. . . У нас с ним  особые отношения.  Встретимся, вроде люди как люди.  Радуемся, огорчаемся, переживаем за родных и близких, за родину, которая в беде очутилась.  А расстанемся, ни слуху ни духу.  Я думаю, почему? Нет общих интересов, нет повода для общения.  Это и страшно.  Люди общаются между собой, когда есть общее дело.  А между родными братьями? Так что же?  В основе человеческих отношений —  деловые отношения? Родственные чувства порой мешают делу! Сдается, что с родными нельзя затевать что—то общее. 
           — Но он же просит своего, не чужого!
            — Он допросится! Да один не может.  Поэтому собирает под знамена всех, кто хочет создать воздушный коридор демократии и живой жизни, хочет почистить небо от паутины прошлого.  Но увы! Все это прожекты фантазеров. . . Дело в том, что генералов— продавцов летательных аппаратов надо бы прищемить, но убедился, что это бесполезное занятие.  Искал другие пути, чтобы оставить генералов при своих интересах.  Генералы "вышли на него",  спросили, чего он хочет, может, заключить мир?  " Вы по поручению Багрова Николая Харитоновича?" — спросил тогда Борис Григорьевич, зная, что Багров как глава военно—промышленной группы вел свою политику.  Он соглашался постольку, поскольку видел свой интерес, только свой интерес.  "Зря машете крыльями, Борис Григорьевич. Опоздали! " Уж эти генералы! Дьяволы какие—то, им бы только козни строить! Прямо преисподняя!"  Борис обратился за помощью ко всем родственникам, которых помнил, ко всем людям,  кто откликнулся на его обращение, но увы!  Глеб, который вошел в десятку богатых людей в стране, сказал откровенно, что ничем помочь не может. Мол, живу на зарплате, едва содержу семью. Бриллианты, золото, коттеджи, земельные участки, которые давались ему в руки, он не включал в счет зарплаты.  То все за сверхурочные работы, то  за шевеление извилинами.  И упрекнул: Кто мешает и другим заняться тем же! Даже Олег отозвался вяло.  У него, как все-гда, свои проблемы. . .  Единственно, обещали что—то приду-мать на месте.
          —  В общем. . . не стоит ехать, —  упала духом Ганна. — Ему не до нас. . .
          —  Они одновременно стали владельцами недвижимости, магазинов, заводов. Все это —  не личное, а то, что можно сказать: Мы —  хозяева!
           — А кто же?
            —  Монтень заметил по этому поводу: "Пусть он таит про себя все, что взял у других, и предает гласности только то, что из него создал.  Грабители и стяжатели выставляют напоказ выстроенные ими дома и свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужих кошельков."
            Слава вспомнил, что Глеб не дал ему на обратную дорогу ни копейки.  Почему?  Стал равнодушен? Нет, не по-этому.
             Глебу Григорьевичу стыдно, что он сказочно богат, когда миллионы влачат жалкое существование.  Отдавал ко-пейки нищим, давал кредиты врагам, одалживал друзьям.  И вам, и нам, но как решить, сколько вам, сколько нам. . . Но он не признается, что отнял у них кусок хлеба. Но чувствует неуютно среди бедноты и как воспитанный доктор, успокаивает народ.  Вот он с апломбом говорит обаятельной тележурналистке, давая теле—интервью, что страна может заработать миллионы долларов, продавая Европе конкурентоспособную продукцию. А где был раньше? Ты и тебе подобные? Когда косятся на них, они говорят об-надеживающие слова.  Чтобы им опять поверили, дали карт—бланш и тогда вновь они примутся за старое.  Доллары, может, и потекут, но опять же, в их карманы.  Они  слова откровенные говорят, мол, все это завещают родственникам. Но тогда, когда они состарятся и никому это не будет нужно. А пока им простор нужен, чтобы свободно парить. . . Им обретенной власти мало.  Хотят изменить структуру власти.  Хотят потеснить тех, кто держит скипетр. Но понимают, чем все это грозит в случае провала.  У наших предков получилось.  Возвели на престол Екатерину. Сейчас нельзя возвести на "престол" своего и взять власти столько, сколько возможно. .  Времена другие.  Сейчас невозможна узурпация власти.  А вот изменение соотношений во властных струк-турах —  да.  Это, конечно,  не делиться, это признание истинного положения вещей. Но это и ныне огромный риск.  Потому они не хотят посвящать родных и близких, не хотят  объединяться, чтобы в случае неудач не подставлять родных.  Каждый делает одно общее благое дело.  Но каждый в отдель-ности. Какие тут родные! Хотя если достучишься до сердца, то. . .  — И прекрасно и безобразно. Но мы живы.  Живы будем —  не помрем.  Слава и Ганна поженились.  Свадьба была скромная. Справили ее в квартире Славы.  Глеб, Борис, Олег прислали поздравительные телеграммы.
         Соколовы поехали к Василию, чтобы занять у него денег, отложенных на "черный" день, и потом решено было лететь в Москву.  С Олегом созвонились накануне.  Можно пожить у него.
 
***

           Василий с Лидией встретили Славу с Ганной по— родственному, но со сдержанной радостью.  Лидия начала хлопотать вокруг Ганны, чтобы та сняла дорожную усталость, отдохнула.  Уложила ее на диван.  И заинтересованно начала расспрашивать Славу обо всем.  Лидия глубоко начитана, воспитана, но аполитична.  Большие познания из всемирной истории, литературы, философии изменили ее, некогда с "односторонним" мышлением, патриотично настроенную женщину, но с русскою душой, и эта русскость только обрамляла ее женскую суть.  И сыновья и дочери ее не столько внешне, как внутренне были похожи на нее.  Конечно же.  Она с детства приохотила к чтению, чувственно насла-ждаться природой, сходиться с людьми накоротке ибо они носители вечности.  Лидия восхищает своих детей.  Но ее отношение к жизни не востребовано и это очень тревожило Василия.
         — Из—за меня она здесь. . . А я из—за того, что роди-тели —  белая косточка.  Абсурд! Но. . .
У Василия денег было немного, но хватало на то, чтобы оплатить консультации.  С этими деньгами вылетели в Москву, вечером были у Олега.  Слава вручил ему карту распространения видов орлов с пояснительными записями Василия.
  Олег поразмыслил и вспомнил, как однажды он обратился за помощью ко всем родственникам, которые бы смогли ему помочь.  Позвонил Глебу.  Тот вдруг заговорил, заговорил, собственно, Глеб первым позвонил Олегу:
— Олег, я уважаю тебя, я чту тебя, ты знаешь, как я горжусь тобой.  Я недополучил в жизни.  То хочу отдать своим детям.  Компьютер —  пожалуйста.  Пианино —  пожалуйста, машина —  пожалуйста.  Ни в чем не должно быть отказа.  Я не забываю твою доброту, как ты выводил нас в люди.  Словом добрым.
           — Правильно, детям не надо отказывать в необходи-мом.
           Глеб еще полчаса говорил о том, что он делает для своих детей.  Олегу оставалось только поддакивать.  Что ж, все хорошо.  Брат любит, помнит. . . Олега охватило чувство стыда. Грудь свело, щеки горят.  Он пересилил свою гордыню, обратился за помощью для Ганны, и вот получил всего сполна: и долларов и сентенций.  Но только на оказание помощи Ганне. " Олег, ты, конечно, достал. . . " Олег немножко сник. Он рассчитывал на поддержку, а не на гумани-тарную помощь. . . Что ж, можно прожить и без того, что он задумал.  Но захотелось славы, черт побери, имени захотелось, и вспомнил о родственных связях и чувствах.  Но это же стыдно.  Это дурной поступок обращаться к родным с протянутой рукой.  Очень хотелось славы, это было самое главное его желание.  Его охватывал холодный озноб. . . Тебя знает страна, весь мир.  Но какого такого? Он заметил, что он легко говорит лживые слова.  Девушкам дарит букеты слов, способных открыть их сердца. Деятелям поет осанну, чтобы привлечь их на свою сторону. Заведомо знает, что этот деятель не желает докопаться до истины, ибо боится ее! Олегу становится скверно, увлекшись, когда переусердствует.  Чувство стыда подавляет в нем на некоторое время разум.  Он скрежечет зубами, носится по комнатам, бьет кулаками по столу. . .
            — Слав, пойми меня правильно, извинялся Олег, —  завтра я вас повезу в клинику.
        Завтра он поведет Ганну и Славу в клинику.  Через месяц красавица Ганна и Слава вернутся в Хабаровск. . .
            Олег кинется к друзьям по несчастью.  Те сбросятся и выручать Олега. . . Ни Борис, ни Глеб не ударят палец о палец, чтобы сдвинуть с места прожекты ополоумевшего братца. . . Братья вписались в многоуровневую московскую жизнь, вжились в ауру многовекового города, их нельзя было сбить с толку пустыми россказнями.

   ***

             Между братьями случались ссоры, но любовь была незаметная для посторонних, но крепкая любовь.  Каждый из братьев ни на минуту, ни на секунду, ни на миг не забывал, что у него есть братья.  И даже если забывал, то в подсознании это было заложено. Он жил, действовал, сознавая, что не один на этом свете.  Каждый из них не мог представить, что он один на этом свете.  Душа не могла этого представить.  И сила их была в ощущении связи с родными душами. Они не предадут.  Ощущение это придавало им силы и бесстрашия.  Уж что—что, а в этой среде нужны и  бесстрашие и сплоченность, которые и помогают в трудные минуты избежать беды. Только не хватает веры, что не предадут.  У каждого должны быть свои крылья, на крыльях других ты не полетишь сам, как тебе хочется, оберегая свои силы. . .  Чтобы утвердиться, нужны сила, ум, поддержка всесторонняя, преданность тех, с кем берешь высоты.  Кто будет поддерживать бескорыстно, как не родственные души? Они не страдали комплексами.  То, что они делали, не было ни наглостью, ни хамством.  Так они были воспитаны.  Они хозяева этой жизни в этой стране.  Других не замечали, не видели.  И если бы им сказали об этом, то они удивились бы.  К сожалению, им этого никто не говорил.  Пренебрежение к другим, нет, не пренебрежение, а равнодушие к другим, которое граничило с пренебрежением.
           — Это способ защиты, это защитная реакция, инстинкт самосохранения, свойственный новой генерации россиян, — оправдывался  Борис перед Василием.
          — Отзывчивость нищих известна.  Взаимопомощь. Это все рудименты. А здесь все другое.  Не понимаешь? Тогда зачем лезешь?
         В общем, Славе преподали урок.

***

         Человечество разумно, но не избавилось от жестокости, потому что разделилось на племена и народы, различаются в образе жизни, нетолько  внешне, языком.  Ну и что же? Еще не было дня, чтобы не пролилась кровь людская из—за ненависти, страха, —  сказал Олег. —  Разделились, а жить в общежитии еще не научились.  Сейчас то же самое в стране происходит.  Все эти разборки. . . Ты—то чего хотел? Идиллий?  Хочешь быть  посторонним среди друзей— собак, как хочет этого Ален Делон?
          — И о том же Василий.   

 ***

           — Да, Слава, если ты что—то понял в этой жизни, остается пожелать удачи, —  сказал в напутствие Василий.
           — Спасибо, —  вымолвил Слава. —  Как думаете, может, мне рубли обменять на доллары?
            — А что  наш банкир приуныл?— спросил Василий, обращаясь к Анатолию Коршунову.
           Тот улыбнулся.
             — Приуныл? Не то слово. И какой я банкир? Бухгалтер.  Разве я смогу что—нибудь в этой стране чудес?
           — Ты не отчаивайся, —  сказал Василий.
          — Ребята из главного банка в сущности пожарники.  У них в голове заимствованные идеи.  Они ничего существенного предложить не могут.  Обвалится курс рубля.  И будет потеха, такая потеха, что мало не покажется.
          — Ты пессимист?
          —  Глядя на них? Такие циркачи. Обвал курса рубля приведет к тому, что мы все завязнем в болоте экономическом, которое приведет к хаосу.  Жирные это понимают, скупают недвижимость там, за кордоном.  Опять же, утекает валюта, к хаосу. Неужели этого там не понимают? Жаль! Очень жаль!
           — А ты хотел. . .
          — О какой карьере может идти речь? Речь идет о жизни по своему разумению и открывшимся возможностям.  А остальное все от лукавого.
          — Деньги надо делать,—  усмехнулся Анатолий Коршунов. —  Можно ли добиться, чтобы не отнимали у человека дорогое? У меня на роду написано, чтобы отнимали то, что мне дорого.  Каким—то образом отнимут и еще я должен благодарить, что отняли! Отняли у меня проект.  И по крохам мне выплачивают какие—то копейки в виде вспомоществования! А сами сделали на проекте моем судьбу! Я засыпаю с этим и просыпаюсь с этим.  Вечный памятник себе воздвигли. Надо прорваться в лидеры.  У лидера не отни-мешь.  Ему отдадут последнее.
            — Но и лидер нуждается в человеческом отноше-нии.
           — Значит, не лидер. Но хочу внести ясность.  Я не хочу владеть чужим, не хочу вызвать гнев и ярость на себя.  Видишь, сколько недовольных?
            — Будь осторожен. Береженого бог бережет.  Миллионы  работают, делают полезное дело для общества, такая обреченность.  Массы —  это пчелы, муравьи.  Нельзя нам растворяться в массе.  Хотя бы это.  Недавно в областном архиве раскопали.  Был в  один из наших предков на государевой службе у царя.  За ретивость сослали, не стали отрубать голову.  Только сослали.  Так что легенда подтверждается теперь документом.  Но если это так, то история повторяется.  Василий не мог представить себе, неужели его предок так уж зарвался, что донесли царю?   
           — Не надо служить кому—то, пусть даже царь. Деньги надо делать, деньги.
            — Что такое деньги?
           — Колеса, сауна,  телки. В общем, власть.  Мне власть нужна.  А тебе не нужна? И пусть не засоряют наши мозги жвачками о благополучии родины и прочая. Кто думает о родине? Каждый думает о себе.  Да, у меня появились деньги.  Но большие деньги не у меня и не у тебя.  Кто может ответить, почему? Как быть?
           — Поговори с теми, может, скажут и покажут.  Инте-ресно, что они делают с миллионами?
            — Будем в Москве, у меня там знакомый режиссер, бывает в "Президент — отеле", познакомлю, может ,с теми, кто решает.  Ты ведь то же не лыком сшит.  На Западе ты бы стал миллионером.
             И все братья Орлы встретились на презентации фильма в кинотеатре "Россия".  Малоизвестный режиссер представлял свою новую работу.  Братья Борис, Глеб, Олег едва дожидались конца сеанса.  Публика узнала их и наградила аплодисментами.  Как звезд! Раскланявшись, они покинули зал.  Слава и Анатолий остались на представлении исполнителей вторых ролей.
          — Я тебя приглашаю, —  сказал Анатолий, —  в "Макдональс".
           — Ты крут.
           — Ну да, до того крут, что готов разогнать одну редакцию.
— Что такое?
— Знаешь, там насочинили против меня такое, что я их всех там по мордасам. Бумагомараки не разобрались.  Я ведь в сущности. . . жертва их финансовой политики, что меня обвинять? Меня подставили.  Разве могут разобраться в сложностях  подковерной  борьбы из окон редакции? Они моралисты, у них там понятия те.  А тут без понятий, кто кого, но   душат того, на кого выбор пал.  Если упустишь время, то все упустишь.  Даже страну упустишь.  У нее отнимают будущее.  Все лучшее уже отнято.  Время уже работает против нас.  Мы потерпели фиаско.
          — Что ты говоришь, Толя?— спросил Слава, шагая рядом. Оказывается, за гамбургером очередь!
            — Ну что ты понимаешь в этой новой жизни? Ничего.  Ровным счетом. И я тоже не понимаю.  Но знаю, хотят расчленить страну на сферы влияния.  В этом заинтересованы наши радикалы, правые, левые, —  говорил Анатолий, уминая гамбургер, —   близкие и заокеанские партнеры. Главное, в ход идет все.  Финансируются научные изыскания в этой области.  Воздействуют на психику масс.  Было это и будет.  Развалили великую державу.  Россия как бы замещает великую державу. Теперь хотят ее развалить.  Вон происки на юге России. США обыгрывают нас по всем статьям. Они выпускают ракеты по базам террористов. Они взялись за Усаму  бен  Ладена. И они же говорят, что в Чечне мы боремся с мирным гражданами, произведя артобстрелы по всей территории. Мы им говорим: "Хороший террорист — мертвый террорист. Это наша земля, дедами завоевана, мы можем бороться с террористами, не спрашиваясь". Они говорят:" Да, верно. Но нельзя убивать ни в чем не повинных людей". К сожалению, на войне без жертв не бывает. Это, может быть, ошибка, но завтра совершать ошибку будет некому. Позиция ясна. Спасайся как как может. Глеб уже вызволил из плена восьмерых солдат. Конечно, потратил деньги, свою силу употребил где надо.  Среди чеченцев он стал известным.  Ну, а распространение оружия? Страшно?
        —  Да, страшно.
        — Посмотри на правительство.  Можно верить этому правительству? Правительству, которое подобрано по указке всем известного олигарха?! Нет, конечно.  Надеяться можно только на себя.  Не раздражать их, а делать свое дело.  Думать о безопасности.  Завистников хоть отбавляй.  Завистники —  неудачники.  Им кажется, что их неудачи из—за удачливых.  И готовы на крайности. Уже появились пострадавшие. Так сложно, что никто никуда не обращается.  Глеб создал компактную, но прекрасную, оснащенную новейшей техникой службу личной безопасности, когда другие не могут иметь даже номинального телохранителя.
         — Саккумулировали большие массы денег.  А это дело повышенной интеллектуальной деятельности.  Неправда, если ты умный, то нищий.  Если умный, то богатый.  Деньги у тех, у кого голова работает. Потому и устраняют умного, что победить умом не могут. Что ж, коль ты собрал большие средства, то таи их.  А как таить? Не платить налоги! Заплатишь налоги —  обнаружишься.  Перед выбором.  Заплати налоги и сплавляй что можно  заграницу?
         — Дмитрий, ты что это, сбрендил?— произнес Слава, шокированный откровением двоюродного племянника. — Что же ты копал у нас на заводе?
          — Надо было, вот и копал, —  произнес, краснея, Дмитрий. —  Могли подвести дядю Витью под монастырь.
         — Это те сбрендили, кто злится на нас, что у нас деньги появились. Те сбрендили, кто заставлял нас жить так, как они предпишут.  Конечно, тройки и коллегии не правят бал, но память. . .  Мы вынуждены были играть в дураков.  У дураков была своя жизнь.  Мы играли в дураков, и кто лучше играл, тот что—то имел.  По—другому было нельзя. Что мне сделать, чтобы освободиться от зависимости? Не могу же я прийти в общество с пистолетом за пазухой.  Но надо прийти раньше других.  Ой, сколько  желчи вылили, когда мы с дядей выкупили нефтеперерабатывающий завод якобы за так, еще же нельзя сказать определенного, о какой удаче речь, а уже кричат об удачливости, фартовости.  То тебе благоволят, то тебе везет, то обвиняют, что ты проходимец.  И это как те вчерашние  друзья, которые нынче лютыми врагами стали.  Они нам всегда завидовали! Когда я стал совладельцем завода, аж посинели! А когда добился внебюджетных средств на его реконструкцию, то уж рта нельзя было раскрыть.  И я понял, что зависть —  это удел неудачников.
          —  Но если другого не дано?
           — Как завод стал наш? Произвел съем конфиденцио-нальной информации, относящейся к деятельности завода.  Долги, реальные резервы, кадры.  Помощник директора информировал точно.  Его перевели на другой объект приватизации.  Для его же безопасности.  На другом объекте внешнее прослушивание, информатор, внутреннее прослушивание, съем документов.  Я говорю то, что есть.  От одной системы отошли, а другую не сформировали.  Сейчас бардак.  Кто успел, тот съел.
Дмитрий почувствовал за собой слежку.  И это его сильно взволновало.  Кто преследует? Из органов или из недоброжелателей? Возможно, из недоброжелателей.  Скорее, да, из этих.  Это страшно.  Наступил, значит, на чью—то мозоль. Что же случилось, что объявили охоту на него? Если его устранить и тогда отрешатся все проблемы? Грядут события.  Главные события впереди, но то, что преследуют тебя, неприятно.  Ясно, что удержаться на новой позиции всегда трудно. Что предпринять в таких случаях, тоже неясно.  Ясно, что придумать надо что—то экстренное, уйти от погони. Время "Ч" настало.  Отменить режим автопилота, перейти на ручное управление.  Вот  и все.
            Дмитрий пребывал  в состоянии депрессии.  От него ушла Нелли. Без объяснений причин.  Дмитрий думал, уж не догадалась ли она о его измене? Но ведь то не было изменой.  Ушла и все.  Она как-то сказала,  что стесняется его, как незнакомого мужчины.  Она  сказала на прощание, что желает ему  какого-то просвета в изысканиях. Они обнялись, он отшатнулся, Нелли  всплакнула, закрыв лицо ладонями…К управляющему отделением банка! Ушла навсегда.  Она была счастлива, что встретила. . .  любовь.  Но ведь любила Дмитрия, выходит, что не любила.  Выходит, что так.  То, что было, как будто не с нею это происходило.  Нелли и не вспо-минала того, что было.  Потому что то еще не стало прошлым. А встретились впервые в местном аэроклубе.  Он вел кружок парашютистов.  Его списали с _неба_ и он пришел в аэроклуб инструктором.  Не мог расстаться с небом.  В нем жила душа орла.  Он чувствовал себя естественно, когда уст-ремлялся куда—то.  Когда ничего не шло, он чувствовал себя совсем  плохо. 
             — Девушка, высоты бояться не надо,     —  сказал он высокой тонкой девушке, помогая ей собрать парашют.
           — Я не боюсь, —  соврала она.
          — Я вас понимаю.  В свободном падении человек испытывает ни с чем не сравнимые чувства.  Куда—то уходит сердце, на миг покидает душа, и тогда ни страха, ни. . .  Ты знаешь, что просто летишь, паришь, Рядом с тобой парят голуби! Ты отстаешь от них, медленно плывешь по небу.  Твоя слитность и не слитность с небом, со Вселенной. . .  вызывает в тебе восторженные чувства.  Горячая волна пробегает по телу, корни волос будто светятся! Тебе сладко и приятно.
  И вправду, Нелли испытывала замечательные минуты, паря над облаками.  И эти минуты подарил ей молодой военный летчик Дмитрий, за что—то списанный на землю. И она вышла за него замуж! А тут началась в стране другая жизнь, непонятная, неразмеренная. Дмитрию хотелось уйти от этой жизни, вновь и вновь ему необходимо было  ощущение высоты испытать, вновь и вновь хотелось, а то и вовсе погрузиться в состояние полета.  И он хотел сделать полеты на парашюте частью новой жизни.  Получилось будто. Да и Нелли рядом.  Надо хорошо делать свое дело, вот и все.
           — Но если твое дело никому не нужно? Это страшно. Вот это и происходит теперь. . .
Решил написать родителям письмо.  Давно не писал. "Здравствуйте, мама, папа! Слава богу, что вы выздоровели, вернулось вам то доброе настроение, которое нас всегда поддерживало в трудную минуту? У меня все хорошо, задуманное исполняется.  Я вас приглашаю на открытие, то есть на презентацию.  Сейчас это очень модно.  Что делать? Мы создали такую машину,  аналога которой в мире нет.  Хотели ее "спереть", но вовремя обрубили щупальцы.  От клиентов отбою нет.   Надеемся на успех. И вообще столько мути поднялось.  Зависть, что ли? Мы вроде бы обыкновенные и вдруг такая удача.  Столько злобы! Вчерашние друзья  успевают сказать гадости.  Это им приятно.  Чуть послабее покажешься, так тебя в морду кулаком.  Заехали в одну щеку, надо увернуться, чтобы не подставлять другую.  Столько злобы я не ожидал! Я думаю, почему? Неудачи вызвали в людях злобу.  Виноват тот, кто удачливее. Такие мы? На дне души накапливается осадок. . . Ладно, не буду мерзостях, лучше о том хорошем, что есть в нашей жизни. . . Приеду и расскажу о своей жизни.  О дядьях не могу ничего сказать, потому что почти не вижусь с ними.  Некогда.  Дмитрий. " На это письмо пока нет ответа.
           — Да, —  только и проронил Слава, раздумывая, пойти ему к Глебу.  И все же решил пойти к Глебу.  Без его долларов об операции не стоит заикаться даже. . .
 
***

            Дмитрий пригласил Славу к себе, чтобы выведать о его дальнейших планах.
         —Пока один. Свобода. Дышу. Наполеончика?
             — Нет уж, водочки.
          — Так и знал.  Есть водочка.
          Твердый железный режим сменился мягким демократическим.  Настало долгожданное время хищников.  При прошлом режиме отлавливали орлов.  А сейчас их некому отлавливать.  Охотника матерого нет.
         — Но ведь охотятся. . .
         — Охотятся.  Хищники на хищников. 
           Вот в чем дело! Настало время хищников, хорошо ли, плохо, а это время нельзя миновать.  И если оставлять хищников одних, то они могут перебить друг друга.  Надеяться на инстинкт самосохранения не стоит.  Надежды мало.  Но вмешательство еще дороже.  Вмешательство не бывает беспристрастным, объективным.  И потому не нейтрализует негативные последствия воздействий времени хищников.  Омрачить нашу жизнь хотят какой—нибудь подлянкой, прочей гадостью.  Надо нам поставить заслон.  Впередсмотрящего.  Хищники научились действовать методами власти.  Вот взяли одного, заковали в наручники. Дружил с нами, нахал. Ославил.  Теперь не отмоешься.  Грязь навсегда.  Если б знать, где упасть, постелил бы соломку.
            Дмитрий в активном возрасте и тем более трудно переживал это предательство.  Что он?  Нелли привыкла видеть в нем красивую статую и больше ничего.  Он боролся с агрессивными особями.  Отбивался от яростных атак на него.  Приходилось отражать атаки крутыми методами.  И нажил смертельных врагов.  Иногда выходил из боев с синяками. Он считал себя брошенным.  Отец фактически бросил его на произвол судьбы.  Братья и дядья помогали в те моменты, когда помощь уже не пригодилась.  Он переживал.  Сыновнее чувство жило в нем, не угасало, хотя его упрекали в этом.  Напрасно упрекали.  Ведь он нормальный человек.  И как ни трудно ему, он спешит к родителям, которые из любви к нему сделали много вопреки ему. . . Но не научили бороться за себя, не против других. Сейчас время покушения на свободное слово.  Ежечасно происходит атака на слово.  Слово стало оружием, слово стало средством для достижения цели. А не только для передачи информации.  И информации тоже.  Потому журналистов покупают, предают, устраняют. . .
— Понимаешь, время одиночек ушло.  Добиваются успеха те, кто способен сбиваться в стаю.  Не завидую тебе.  Ты же неконтактен.
        — Может быть.
         — Сейчас или никогда.  Можешь стать сказочно бога-тым. А нищим тебя сделают.

***

          Разве это интересно?
           —  Интересно тому, кто прихватит.  Свои должны прихватить.  Не кто— то  из страждущих и жаждущих со стороны.  Только свои.  Просчитать тысячи вариантов, чтобы избежать малейшей ошибки. Прорыв в "верхний" коридор без приключений и создание своей партии —  это гениальное открытие "аэродинамических" возможностей человека, достижение братьев в освоении космоса власти.  Получилось, что те силы, которые узурпировали власть, сошли с первых ступенек, но сказать, что уступили власть, было бы неверно.  Заскорузлые старческие руки  цепляются за сучки, за что угодно.  Тщатся удержать власть. . . Но их отдирают от древка. . .  другие, более сильные, не заскорузлые руки. Люди в замешательстве.  Опираться на что? На тех, кто мыслит  замшело или все—таки на тех, кто мыслит нестандартно. Пришло в движение.  И это движение оказалось такой силы, что старым пришлось отступить и  уступить.  Отменили драконовские законы.  Новая жизнь —  это новая жизнь, свободнее стало дышать не всем.  Давай будем думать, что делать.  Аполлон знал, что не удержится. Сейчас день за три и десять идет.  Успевай только.  Тут не смелость нужна, а  решительность.  Прогнать  управленцев, а как? Приватизация. Пока можно отхватить пару комплексов. Почему— то те, кто при прежнем режиме составляли опору, не приспособились в этой жизни и потому мечтают о возврате той жизни.  Орга-низовываются группировки, составляется набор идиом и слов, набираются  слоганы, обозначающие их принадлежность к своей группе.  Они  тоже символы времени. Здесь горячо, и зачем протягивать руки к тому, что горячо.  Но протягиваешь, потому что хочется жить лучше.  И прорабатываешь варианты, к ним ищешь людей.  Это непростое дело.  Проколы бывают.  Главное, что ты на верном пути.  Ему было страшно, но отступать не принято.  Где отступать, когда подпирают? Что нужно, чтобы у тебя появились большие деньги? Политическая игра.  И за неделю до встречи политиков автомобиль Аполлона взрывается.  Он должен был провернуть дело, выгодное России, —  рассказывал с пафосом Дмитрий, не открывая настоящего имени Аполлона, чтобы думали, что Аполлон —  это или произвище или псевдоним. —  Он по счастливой случайности не пострадал.   Он повел себя очень легкомысленно.  О том, что его могли "заказать", не думал.  Неужели если дело выгодное для страны, то это обязательно выгодно для  группы людей, которым деятельность Аполлона очень не по душе? Всем ведь не угодишь.  Но если так, то найдется тот, который этого не признает.  К сожалению, он как—то не думал об этом. Читал Лосева и восхищался человеком.  Великий толкователь времени античности.  Аполлон поставил цель прочитать все собрание сочинений великого ученого. Да, там нет ответа на главный  вопрос: как защититься от врагов, когда хочешь просто жить, а не бороть-ся? Но там подробно описано, как жили, о чем думали, какое мировоззрение у этих древних.  Древние ощущали себя детьми природы. А мы к сожалению, так не считаем.  И не так уж плоха жизнь, как ее малюют журналисты.  Пестрая жизнь.  Прекрасна. Но страна огромная.  То, что хорошо в столице, неприемлемо в остальной России.  А вообще что делается в столице, стыдно об этом говорить. . . вслух. Тщеславные люди злы. О слабости говорить не приходится. Все несчастья могут обрушиться на несчастную голову.
          — Где—то зреют колоски недовольства против нас, —  сказал Аполлон, —  продолжал Дмитрий.
           —  Этого следовало ожидать, —  поддержал Слава. —  Но кто приостановить наступление черного времени? Ни-кто.
           — Аполлон заготовил варианты.  Надо создать запасные пути.  Создал какой—то аналитический фонд, который и возглавит в случае чего.  Скребло на душе.  Там, в провинции оставил он Ленку.  Не мог забрать  ее в столицу.  Он любил ее, но в столице с ней ему было бы неуютно.  Так что же делать? Надо решить с нею.  И он решил поехать один.  Прямо не мог сказать.  Ведь когда—то любил ее безумно.  И такие были ночи самозабвенные, что мир —  это одно незакатное солнце.  Увы! Все проходит. Но Ленка ничего плохого ему не сделала.  Вообще женщины добрее!
          — К Аполлону не стоит обращаться, —  заключил Дмитрий. — Все— таки Глеб —  надежда и опора.
            — Ясно, —  вздохнул Слава. " Так Аполлон —  это Борис!"

***

              Столько вредности, что слов нет.  Мужчины злее, но те, кто с умом.  И желчнее.  Сколько не прожил, добрых слов не слышал.  Одни колкости, одни оскорбления.  И каждому хочется понизить твой статус, уронить в глазах других.  Более того духовно оскудить.  И наверное это им доставляет удовольствие.  Доставляет удовольствие говорить колкости человеку, которому ты завидуешь или презираешь.  К сожалению, его всегда окружали в душе завистливые люди. Люди родственники, но увы!  Это не мешает им ссориться, делать гадости.  Потому что не могут ужиться?  Дальние ближе.  Люди не должны всегда помнить о родственных отношениях, это у них должно быть в крови, в подсознании, они не должны оглядываться, просто они должны находить понимание.   Что ж, такая жизнь.  И в этой жизни надо нахо-дить радость.  Экономика —  это сложнейшая система и кто хочет, чтобы она вышла из кризиса, надо не мешать ей самой выкарабкаться из кризиса.  В этом искусство ведущих спецов.  Но им хочется свою ученость показать, толкуют об индексе Доу—Джонса.  И кончают тем, что просят кредит у Всемирного банка, пытаются экономить, стращают ужесточением со сбором налогов.  В таком случае любой десятиклассник может стать премьером или министром правительства. Другое дело, как пробиться.  Аполлон  же стал фактически министром.
          —  Ну и что? К этому привели его ум.  Это бесспорно.  Но его намеренно дезинформируют. —  Глеб Григорьевич смотрел в окно, на облака, обволакивающие кремлевские башни. — Продукция идет мимо.  Наживаются те, кто их  реализовывает.  То есть посредники. Аполлон узнал об этом, ознакомившись с докладом экологической комиссии под эгидой Олега: признаки загрязнения появились в регионах.  Значит, посредники туда и доставляли "гуманитарные" грузы. . . без ведома Аполлона! Аполлон пашет на чужого дядю! Нет, конечно, не умаляем роль посредников, но они порой завышают свой роль, завышают ставку гонорара.  И ничего не поделаешь? Надо смириться с этим? Выставляется на свет божий все, что можно и что нельзя.  Но вот как реализовать? Реклама? Не скупись на рекламу.  Но на нее денег нет.  Нет, не стоит завидовать посредникам.
После проведения недавних экстренных мероприятий появилась возможность. . . Налоги рассчитаны по старым ценам, платят столько, сколь надо платит до перерасчета.  Неучтенный оборот помог сэкономить огромные средства. Их надо побыстрее переправить за рубеж! Вот что нужно!
           — Глеб Григорьевич, поставьте подпись. . .
         — Нет, не буду.
          — А почему? Вам треть средств. . .
            — Да хоть все! Кто вы такие?
На том конце провода задышали медведем и положили трубку.  Глеб Григорьевич зло усмехнулся.  Он понял, что у тех созрел план дальнейших  действий.  Взять в заложники его жену, сына, дочь, племянника, племянницу,  как получится.  Идеально —  его самого —  но это  бесполезно.  К тому же известно, что он под пыткой не подпишет платежек! Что остается делать?  Остается только ликвидировать его, если. . .
          — Ну, это чересчур, однако.  Время есть.
             Глеб Григорьевич набрал номер телефона, спросил:
          — Я выезжаю на дачу.  Приглашаю.
           — Девушки.  От шестнадцати до двадцати. Девственницы.  Стоят дорого.
            — Подпишу, так уж быть.  Пусть эти девушки едут, но чтоб не висел за ними  сине—полосный  с желтой мигалкой. Чувствую, я герой их видиков. . .
           Приехали к нему на дачу три родные сестры поистине божественного обличья.  Со всеми Глеб Григорьевич обнимался, целовался, наслаждался  тем, что он мужчина, что он здоровый, сильный, любвеобильный, наслаждался жизнью... а утром щедро расплатился и распрощался с девушками любезно.  Потом позвонил:
         — Алиса  нечестная...
        — Не может быть. Берегли ее...
         —Не щелкай клювом, шиш получишь.
          — Да я за Алису...но не желаю вытаскивать из—под чужой постели, извини... Чтоб в последний раз!— прорычал в трубку Глеб Григорьевич. —Запомни, не надо мне шлюх тас-кать...
          —Понял, не сердись, шеф...Только не сердись.
 
***
            Завидуют.  У этих завистников дремучие мысли.  Задумали совершенно непотребное —  задавить посредниками разными. Заслать посредников и растащить все акции... Но как будто вышли из одной преисподней! Но столько недоверия к людям с другим разрезом глаз, цвета волос и кожи, что не столь  огорчает, сколь удручает Аполлона, да и к нему относятся с черным недоверием, потому что он—де, возможно, с примесью какой—нибудь не той крови! Если бы знали, что он дворянских кровей, один из предков был не то польский шляхтич, но то немецкий барон!  Какие же дворяне без герба! А где герб? Все ищут! Может, ищут не-существующий герб?   Это было бы смешно, если бы не так грустно, ужасно.  Но неудачники— посредники  ревнуют к компаньонам, к Аполлону, ко всем дееспособным.  И намешивают всякие небылицы к своим характеристикам.  . .  Такое бывает в любой этнически неоднородной стране, где титульный народ будто бы боится за свое доминирующее положение! Иные представители его считают, что он должен занять достойное место только потому, что он титульный. . .  Но чаще возникают недоразумения среди тех, кто не может упрекнуть других в несходстве. . .  Но ведь и среди них возникают проблемы, устраивают разборки, междусобойчики. . . Даже его, Аполлона, посчитали не столь великим, чтобы службы оказывали ему помощь, поставляли нужную информа-цию, формально он в кругу, но не считают его тем, кого нельзя трогать.  Аполлон знал, но что он мог поделать? Ровным счетом ничего. Кажется, вокруг только прекрасная жизнь, солнце, тепло, зелень вокруг, радуйся жизни, будь добрым и счастливым.  Ан нет, в ком—то злоба кипит.
Через третьих лиц.  Глеб Григорьевич передал Аполлону  соображения о запасном варианте, но тот вежливо отказался, дабы не подставлять брата. . .   

***

           Сыну учиться надо, при всем притом, и причем тут папа? Я еще в той системе себя ощущаю, хотя я вышел из нее.  Закончил институт, получил направление в научно—исследовательский, в тот, в который мечтал попасть.  В институте боролся за несчастные десятки.  Добился кое—каких успехов.  Пришло другое время.  Институт дышит на ладан. Сделали вливания, а институт никак не может ожить.  Руководство не знает, как поступить.  Куда идти, что делать, ничего этого оно не знает.  И как гром среди ясного неба те, кто был у кормила, устроились.  Создали на отпущенные средства посреднические фирмы и потекли на их счета денежки.  Они их заграницу.  А всем говорят, что нету денег и все.  Мол, откуда у нас могут быть деньги? Кто давал? Глеб Григорьевич? Докажите.  Что это? Это называется, устроились.  Можем много говорить о любви к народу, но такого еще никто не знал.  Что, руководители такие наивные, что доверились посредникам? Они заинтересованные лица.  Они прекрасно садаптировались  к новому времени.  Время хватал, то есть время хищников. "
Глеб Григорьевич поехал в институт, чтобы узнать все из первых рук.  Решил, что сын должен проходить производст-венную практику в родном институте.
           — Я буду счастлив, если он станет твоим институтом, —  сказал он сыну.
           — Для этого надо стать ученым, как дядя Олег.
            — Стань.  Кто мешает?

***

           Вторую неделю лило как из ведра.  Все небо заволокло тучами. Тучи, тучи, черные, с серыми полосками.  Сырость будто проникала в тело, в душу, становилось неуютно, скверно, хочется уйти куда глаза глядят, но куда? Уйти—то некуда.  "Эта редакция журнала просто обалдела.  Кого защищает?  Отрасль, руководимая Б. Г. Орлом и его окружением, наносит невосполнимый урон национальному богатству России. Так и никак не меньше.  Это же удар ниже пояса.  Удар по  Борису, Глебу!  Хотел было приструнить ее, да не позволили.  Победили другие.  Те, конечно, не сильнее меня, но "ближе к телу", умываться приходится их хамством.  Они в тех структурах, которых  не выведешь на чистую воду. . . — грустно размышлял Олег Григорьевич. —  Василий бы меня успокоил.  Дай, мол, воздушный коридор хамам, отойди в сторонку. "

***

           Василий измучился выяснять отношения с женой.  С годами жена становилась не то чтобы сварливой, но приверед-ливой уж точно.  Василий привык к ней, не мыслил свою жизнь без нее.  И поэтому все ее претензии к нему воспринимал очень остро.  Еще не научился быть равнодушным к ее выпадам, порой напрасным. Он хочет поделиться с ней своими думами по поводу безобразий, творящихся в стране.
          — Что творится? Казнокрады. . .
         — Меня это не интересует, — говорит жена, —  ты что—нибудь о другом.
           — Давай о другом.  Сместили. . .
           — Неинтересно. . .
            Лида раздражается, когда говорят о политике.  Ну что от того, что она возмутится? Да ровным счетом ничего! Ей бы удержаться на своей работе.  А остальное —  ее не касается.  Не трогают ее разговоры о несправедливости.  Что она—то может? Удержаться бы на своем пятачке бессловесным существом.
            Василий замкнулся. Может, жена просто не хочет говорить с ним. Говорить уже не о чем.  Все—все сказано.  Он поехал к местам охоты на орлов.  И расстроился.  Гнезда разо-рены.  Кто мог это сделать? Глухие места.  Кто забрался сюда, чтобы крушить? Причем гнезда?  Вековые деревья шумят не-добро.
  Василий испытывал некий страх.  Нет ни гнезд , ни птиц, не слышно затаившихся зверей,  но почему—то стало страшно.  Страшно от чего—то.  Если нет ничего, ни того, то не должно быть страшно.  Но было страшно на душе, беспокойно. И Василий не может внятно ответить на вопрос, почему ему стало страшно.  Если найдется ответ, то найдется и решение.  Нетолько он испытывал страх, но все живое. . .   Орлы поднялись в небеса.  И тех, кто поднялся, не поражал страх. Ведом ли орлам страх? Только подранкам! Сложили крылья, упали оземь  подраненные.  И им не подняться в родные небеса.  Найти подраненных орлов. . . Тогда искали и не нашли. . . А сейчас надо  найти непременно. Хоть проживут недолго в неволе.  Василий не может вернуться домой без добычи. 
" Орлы не могут долго жить среди не орлов.  Там они обречены.  Им нужны высота, просторы, свободный полет. Они горды.  Потому они ценятся.  Потому на них организована дикая жестокая охота.  Нет, не вымрет род орлов, но вымрут отдельные виды.  Жаль!"
В тайне он радовался, что родовой промысел обеспечивает его хлебом насущным.  Кому—то показалось это "жирным".  "За что хлебом его?  За то, что сидит в засаде и беседует втихаря с Сократом?"

***

         Василий встретился на тропе с авторитетом, знакомым еще с тех времен. Известный, непонятный, но ни один волос не упал с его головы.  Авторитет никак не считал себя тем человеком, который должен избегать встреч с авторитетами этого мира. . . Удивительно, но так!
         — Здорово, чекан.  Какими судьбами?
          — Я занимаюсь добыванием хлеба, как ты.  Как умею.  Кого—то попугал, кого—то сбросил с дороги, но ей богу, ни-кого не увечил, что еще надо?
      — Ты же преступил закон!
          — А кто не преступает, гм. . . законы?  Жить по зако-нам, по которым никому дышать нельзя?  Смейся. . . Вон твой ученый родственник, не профессор биологии,  а  профессор истории.  У него одно только звание —  профессор, а так он беспомощный человек. 
        — Да, конечно, ему трудно.
         — Он сочинял статейки, да кто их публикует, кто их читает? И кому он нужен?
         — Он оказался ненужным этому времени.
            — А сейчас живет впроголодь.  Пишет дипломы нуворишам.
Василий  недавно послал продуктовую посылку этому горе—  профессору.  Знал, что профессор относится стоически к ударам судьбы, надеясь, что его востребуют.  Он не обвинял в своих бедах какие—то малые злые  народы, которые мешают великому народу выполнять свою историческую миссию, но стыдился прежних своих книг, в которых просматривалась плохо скрываемая тенденциозность.  Ему было стыдно за эти книги.  Но писать новые —  ни вре-мени, ни сил душевных. . .
— Где—то  горстка солдат во главе с отстраненным генералом поднимают  антиправительственный мятеж.  Против правительства не побоялись выступить.  Бесстрашные.
           С генералом власти поступили очень скверно и люди пошли за ним, чтобы постоять за обиженного генерала.  Они не испугались последствий в случае неудачи их выступления.  Могут ведь подавить мятеж.  И вся горстка ляжет у президентского дворца.  Генерал повел людей к президент-скому дворцу.  Ему казалось, что все зло в президенте. У него никакого дела до судеб несчастных, да и страны. Какое дело до всего мира, когда он влияет на этот мир?  Когда даже  квантовую теорию изучают по его указу! Ему— то ничего этого не нужно.  Ему нужно удержаться во власти любой це-ной, ибо власть —  смысл его жизни, он хотел умереть президентом. Генерал посчитал, что это абсурдная идея.  Можно жить без современной науки, если людям не хочется вкладывать на нее средства, не надо заботиться о судьбе вели-ких ученых и их великих открытий, если это не приносит сиюминутной пользы. Какие научные бдения, когда люди не знают, как свести концы с концами! Но что до этого президенту? Ему ведь все равно.   Кому слава ученого, а кому просто надо жить по—человечески. Живут ведь племена африканских карликов в стороне от цивилизации. . .
— Вы рассуждаете, честно говоря, так, что приятно меня удивили. . . — сказал Василий, обращаясь к авторитету на. . . "вы".
— Я не хотел вас удивить, я просто хотел обратить внимание на это.  Ничего не бывает даром.  Но цена не должна быть выше жизни. Вот в чем вопрос.
        — Может быть. Но чем больше денег, тем лучше.  И денег много не бывает. Когда их много, то неправедно. Просто нужно ставить заслон бешеным деньгам. И все, чтобы не искушать судьбу. И подвергать испытанию нравственность. Так я полагаю.
         — Вот именно, Вась.  Не надо жить по их законам.  Надо жить по нашим законам.  Они там, а мы здесь.  Теперь будем охотиться вместе.  Нет, ты должен отдать половину добычи. . . иначе. . .
          — Мне того, что добываю, едва хватает. . .
          — Не ври.  Ты всех детей на ноги поставил.  Теперь и братца выручаешь.  Я знаю все.  Давай по—доброму, а то доберусь до всех твоих и помечу.  Спорить со мной не надо.  Я не сбиваю с пути.  Не в моих интересах.  Но не надо и меня с пути.  Порядок? Ништяк?
Василий смирился со своим положением. Совсем неожиданно ему показалось, что судьба обидела его, а нынешнее суматошное время и вовсе отвернулось от него. Генерал решил штурмовать президентский дворец.  Ну и правильно. . . Увы! Его убили. . .


























ЧАСТЬ  III



СТОЛКНОВЕНИЕ























































  День был  колготной, дел  всяких оказалось невпроворот, лег поздно  , я встал с тяжелой головой.  Еще вчера на работе от хлопот и забот "отяжелела" голова, а тут еще и июльская жара добавила  градусы.  Одолела бессонница.  Никакие таблетки от бессонницы не помогли.  Что же?  К врачу?  Лучшего лекарства, как поехать в гости к природе —  я не знаю.  Оделся по походному, в руке плетеная корзина из бересты.  Я поехал по грибы. Я знаю свои грибные места.  Сколько ни ходил, никогда не возвращался без грибов.  Элек-тричка прибыла на станцию Вербилки точно по расписанию.  Это в семидесяти километрах к северу от Москвы. Сойдешь с электрички и сразу же попадешь в Берендеево царство.  Северный подмосковный лес, конечно, не сибирская тайга, но бывалому  человеку лес поделится со своими достаточно щедрыми дарами и самые дорогие дары —  это грибы.  Идешь и вдыхаешь чистый, травный воздух.  Благодать.  А грибнику надо бы под ноги смотреть, а ты оглядываешься вокруг, да голову вверх подымаешь: красота неземная! Но втягиваешься в "охоту", которую Владимир Солоухин назвал "третьей", но по душевному  настрою "первой".  Не надо стрелять из ружья, вступая в поединок с невинным существом, ставить приманки и ловушки, а надо всего лишь идти и смотреть под ноги.  Глядишь —  батюшки!—  белый гриб.  Вот он! Тебя охватывает прилив восторга и радости.  Ведь белый гриб —  это без преувеличения царь всех грибов, ему, конечно, я отдаю особое почтение.  Осторожно срезаю ножом под корень, подношу к глазам и с трепетом кладу в корзину.  Есть первый трофей.  Но я не спешу уходить за новыми радостями.  Заглянул под соседнюю елочку, поворошил траву, прикрытый прошлогодней листвой.  Эти грибы растут "семьями", и не в глухих зарослях, а на прогалинках и лесных опушках, в молодом ельнике, на влажной почве.  Любят свет, тепло, и влагу, так называемые грибные дожди.  В этом июле с дождями получился перебор.  Прошли ливни и ураган при-хватил немного.  Но белый гриб держится молодцом.  Недаром он царь грибной. Углубился в лес и встретился мне подберезовик.  Этот гриб обитает обычно в лесах, на опушках и на полянах.  Порадовался. Вкусны подберезовики в любом виде: в жареном, соленом, маринованном.  Их можно также сушить впрок. А вот и подосиновики.  Они предпочитают ок-ружение осин.  Их много. Я выбираю подосиновики с ярко—красной окраской.  Самые—самые.  Были и немного перезрелые.  У них темно—коричневая шляпка. Этих не беру.  Они менее вкусны.  Нашел я и рыжика.  Ну и сыроежку.  Не составила труда. Показала она свои белые пластинки под шляпкой. Встретился симпатичный гриб масленок.  Шляпка у него блестящая, и все к ней прилипает: и коричневый кусочек коры, и желтый листик, и иголки— хвоинки. . . Это он защищается от жаркого солнца! Но маслят целое созвездие.  Я положил в корзину земные звезды.  Ну, а как возвращаться без груздей?  Они прячутся под слоем побуревших листьев.  Поймай попробуй! Поймал одного такого, что затаился в тенечке—то! А на исходе день.  Исходил километров пят-надцать, может, больше, корзина моя полна лесных радостей.  Но никакой усталости не чувствуешь.  Во всем теле легкость.  На душе ясность и покой.  Ее осветляет радость.  И она особенная.  Ты ходил в гости к природе, и возвращаешься домой бодрым и здоровым.  С лесными радостями.  Но лесные радости до первых заморозков.  Конечно, можно продлить их, засолив грибы на зиму!"
          Любомир Максимович вносил правки в верстку, но работа замедлилась.  Он правил свою новеллу, которая публиковалась в очередном номере альманаха "Сельский простор".  Заканчивал правку.
 " Ну что это?  С новым годом, с годом света по календарю Луны.  Всем гостям желаем счастья —  удач, улыбок и любви! Частушки— нескладухи, но очень мило.  Оставляем. "
Открылась дверь и впорхнули одновременно младший редактор, худред и техред. . . И в кабинете стало тесно и шумно.   И все столы заняты и захламлены. То, что на столах, давно надо было сдать в архив.  Ненужные рукописи, гранки, письма.  Тогда почему они на столах?  Но нужно же создавать рабочий настрой! Такой настрой создается. . .  шуршанием бумаг, скрипом перьев, клацаньем  ножниц. Где—то покоился компьютер, на нем никто не работал. . . Тесно в просторном кабинете. В тесноте, да не в обиде.  Но в кабинете не только тесно, но и... просторно.  Как в офисах иных коммерческих фирм. Но виной тому —  просторное окно.  Если вглядеться в окно, то увидим кусочек стремительной, прекрасной, современной Москвы: по ее улицам снуют  туда и обратно  автобусы, троллейбусы, легковые автомобили. 
    Редакционный кабинет  напоминал улей, но куда трудолюбивые редакторы и сотрудники приносили "дань", то есть полезную информацию,  со всей страны.  А редакция сейчас похожа на. . . филиал Центрального телеграфа. А люди с воображением и фантазией могут увидеть в ей обычную жизнь  Москвы. . . 
      Любомир Максимович повернулся и увидел молодого мужчину, одетого по провинциальному, но опрятно. Гость переминался с ноги  на ногу и теребил руками замусоленную тетрадь!
         — Вы Соколов? Принесли статью об ареале обитания орлика?
           — Да.  С братом Василием еще в прошлом году вели наблюдения. Недавно еще понаблюдали за властителями неба. Жизнь  продолжается. Что же?
         — Так Василий Григорьевич наш давнишний корреспон-дент.  Правда,
в последнее время что—то совсем замолчал.
           — А потому что ничего не публикуете.  Проверить дан-ные некому.
           — Это правда.
           — А ему нельзя верить? Это же первичная информация.  Вам нужен  авторитет. . . 
 
  Любомир Максимович внимательно  прочитал статью , СНЯЛ РОГОВЫЕ ОЧКИ, ПРОВЕЛ ЛАДОНЬЮ ПО СМУГЛОМУ ЛИЦУ, ПРИЩУРИЛ КАРИЕ ГЛАЗА и сказал без обиняков:
       — Это кто, Василий Григорьевич поет дифирамбы новому  подвиду?  Ну как Боян бо  вещий, то  растекашется мыслию по древу, серым волком  по  земле,  шизым  орлом под   облакы.  Ну и  ну!  Хорошо,  отдадим на на экспертизу. Выводы такие, что...
       — Выводы  сделал  не я...Но экземпляр знатный. В клюве нашли кусочек  глиняного горшка с насечным орнаментом. Такие  горшки в курганах Кореи находят. А орел нашел в скифском кургане. 
        — Конечно,  не птицы   принесли эти кувшины. Пять тысяч лет назад люди выводили замечательные орнаменты на кувшинах, покрывали их глазурью, испытывали чувство красоты...  Нашли же у Байкала  скифского "золотого оленя"! А у этого  орла, его предок — обитатель сибирской тайги,   в памяти что—то осталось. Потому он нашел кусок этого кувшина, увидел памятью...   
     — Ваш брат Олег Григорьевич?
    — Двоюродный. 
    — Я так и думал... Дело в том, что свои догадки  Олег Григорьевич оформляет в понятия, но до дефиниций еще далеко. У Олега Григорьевича и чутье, и интуиция, и возможности для самоутверждения, но во всем мире, в частности, на Западе существуют определенные пороги, которые нужно признавать посвященным. Почему мы должны противопоставлять всему миру, тому же Западу, свое до-морощенное, когда все очевидно? Или таков менталитет наш, такое у нас мышление? Агрессивность наша не знает, предела.  Что ж, оставьте статью, дадим на заключение экспертам.
       — Вообще-то это его хобби.
       — Я вот тоже . Мечтал попасть на  истфак, а попал на биофак.  До пятьдесят седьмого года  таким как я на истфак  не брали. Сталинская инструкция. Действительно,  чтобы ис-торию СССР или Историю КПСС преподавал  какой-то там…В  пятьдесят седьмом  эту инструкцию слегка почистили, а отменили совсем недавно.
        —Спасибо. Я позвоню.  До свидания, — от стеснения Слава Соколов  был до неприличия лаконичен.
        Он вышел из редакции, истекая холодным потом.  Ему казалось, что вслед ему раздался смех матерых "журнальщи-ков".  Мол, нашелся автор, курам на смех.
        Это возобновились "дебаты",  прерванные неожиданным визитом автора.
        — Мы первыми в стране перешли на фотонабор по оригинал— макету, первооткрыватели, а всем до лампочки. . .
           — Ну и что? Новейшая техника ускоряет путь слова к читателю, но родить слово все также трудно, как и в доисторические времена. . .
        — Золотое слово. Но не менее важно, как скоро дойдет слово до адресата. Обидно как—то.  Надо привлечь внимание специалистов. На этом можно защитить  диссертацию. . . 
          — Кому общечеловеческие ценности, кому свиные хрящики.  Виолетта, ты что?—  разводит руками художник.
         — Что толку—то попусту размахивать руками?— возражает Лия Клементьевна. — Надо подготовить статью, затевать разговор.
       — Начать мы можем, но продолжить дискуссию должен специалист, знающий полиграфию от и до, —  твердила  Виолетта Анатольевна, оторвав взгляд от рукописи. — Хотя и  это, в сущности, вчерашний день.
       —  Для кого—то вчерашний день, а для нас откровение, — заметил Любомир Максимович.
       —Слушайте, Любомир  Максимович, откажитесь от этого автора.  Он писать для нас не может, — это уже прорывается противный голосок младшего редактора Тани. —  Или пишите за него.  Вы ведь не пропустили сквозь "сито" редактора текст.  Правит бал один тип  предложения — с придаточным определительным, где "который" наезжает на "чтобы", "когда" на "где".  Этот а—ля—толстовский период прямо—таки угнетает психику!
      — Зато у него свежие, интересные наблюдения, —  будто оправдывается Любомир Максимович. — Слова тягомотные? Так что же? Не у каждого рождаются золотые слова. Мой автор не Боян, не Пушкин, не Лев Толстой.  А золотое слово берегут словами же!  Слово можно беречь только словом. Олег Григорьевич это понимает. Потому он нас всех всячески оберегает.  К сожалению, мы не стали его штабом, его трибуной, но придет час, станем и штабом, и трибуной, и взлетной площадкой. . . Нам все не так, мы всегда против ветра.
       — Станем ли? А если заклюют вашего Орла? Или  свихнется на исканиях. . .
       — Почему он мой?
      — Ну как же? Ваш, не отрекайтесь, без него вам как без ног. . . 
       — Мальчики—девочки, а плохие слайды, и не упрашивайте, не приму, — шумит Ольга Николаевна, художественный редактор. — Типография завернет.
       — Заверну прежде всего я.  Мне потом заново все подсчитывать, —  говорит Тоня, технический редактор.
        — Вчера я был именинником. Мне подарили томик Франсуазы Саган. Давно ли было, когда мне подарили "Собачье сердце" Булгакова, парижское издание?  Магия слова? Да, они наполнены чувством, —  сбивчиво произносит  не выстроенные фразы Любомир Максимович. 
       — У кого именины, а у кого…, — вздыхает Тоня. Лицо ее порозовело от улыбки.
       Трудно было представить, что еще вчера она набросилась на счастливого ухоженного Любомира Максимовича с гневной тирадой:" Да, я пессимистка, потому что...засиделась в девках, никто замуж не берет. Боятся меня будто я Баба Яга. Да и сама уже расхотела создавать свое гнездышко, было бы с кем,  ведь нынче  время какое, да и парни — одно название, себя не могут прокормить, я бы такого квелого заела!  Нет рая в шалаше с милым. Государство должно помочь молодым в обустройстве жизни, иначе, в стране одни старые девы, бобыли, бомжи и старики..."
         А в кабинете главного редактора тишина.  Не слышно  ни телефонного разговора, ни шажков.  Тихо.  Но это обманчивая тишина.  Ангелина Юльевна, главный редактор альманаха (фактически —  журнала) "Сельский простор" ждала звонка.  Ходят слухи, что в министерство поступили тревожные сигналы.  Факты и какие—то , порочащие всех сведения. Что за  сведения?  Кто их "поставляет"? Вот—вот взорвется "бомба". . .   
        Мелодично зазвенел телефон.  Ангелина Юльевна сняла трубку с аппарата и приложила к уху.  И перевела ды-хание. 
        — Дериков из наградного отдела.  Ангелина Юльевна, произошло чапэ.  Этот ваш Орел, да, Анатолий Евгеньевич Орел, о котором трубил ваш альманах, оказался недостойным высокой награды.  Он награжден орденом.  Надо бы нам с вами инициировать отзыв награды. Велел подготовить обос-нование. Нужна ваша помощь. Этот Орел  такое вытворяет, что. . . Сведения о его художествах и раньше поступали.  Но альманах почему—то поднимал на щит авантюриста. 
       — Как это авантюриста?  Страна знает его как чистого практика.
       — Во всяком случае я его не знаю.
       — Тогда какой разговор?
        — Но сигнал.  Под письмом тринадцать подписей.
       — Хорошо, проверим, поставим все точки над "i".  Отправим в командировку корреспондента. Нелетная погода? Транзитным рейсом долетит до областного центра.  А там наземным транспортом можно добраться.
       — Нет уж, вам бы туда слетать, на месте разобраться. Кому отвечать, тому и надо сидеть на фактах.
       — Интересно, конечно, всё увидеть собственными глазами.   
        Ангелина Юльевна невольно разжала пальцы и уронила трубку на аппарат.  Провела ладонями по вискам. Так она делала, чтобы унять противоречивые чувства.  "Неужели мы ошиблись? В одночасье поверили ему, уповая на его талантливость и искренность? Всё, что он ни говорил, мы принимали за чистую монету.  Он был честен и искренен только перед самим собой?  Нас подкупила его искренность,  мы его глазами смотрели на реальное положение вещей. А оно ухудшилось.  Как это могло случиться? Дутая слава? Неужели накликали беду? Не может быть! И во всем этом виновата. . .  главный редактор, то есть я?!"
        И она не находила себе места, терзалась.  Как же так? Ведь почти вся редакция знакома с ним. Первым в хозяйство к  Орлу поехал, конечно же, Любомир Максимович.  Он не скрывал своего восхищения.  Потом Виолетта Анатольевна решила познакомиться поближе!  Тоже была в восторге. "Неподъемная" Лия Клементьевна выезжала к Орлу каждой весной. Однажды нашебетала на три полосы! Неужели все трое писали неправду? Не может такого быть! Наверное, с человеком что—то случилось.  Что именно? Неужели придется ехать? Придется, придется.  Дочь—то без присмотра остается. Витюша—то приходит домой поздно, на него надежды мало.  Тося без догляда. . . Недельки не хватит, чтобы распутать клубочек. Сигнал нездоровый, скорее всего навет. . . "
 Редакторы встревожены. Звонок из министерства произвел на работников редакции эффект самума.  Как—то подошла к Любомиру  Максимовичу Ангелина Юльевна.  Он устремил на главного редактора близорукие глаза, затененные дымчатыми "свемами"  в модной оправе.  Он ждал какого—то подвоха. 
      — Неужели вы дешевку приняли за золото?— спросила Ангелина Юльевна.       — Такое может быть?
        — Ангелина Юльевна, разве в коротеньком очерке внятно рассказать о таком человеке, как Орел?  Я его нашел, а вы отвели на очерк всего куценькую полоску. . .  Правда в де-тальках, а вы их и изъяли. Ведь так? Так кого же вы упрекаете?
       — Наверное, мне придется раскаиваться, что выпустила джина из бутылки.  Мол, растрезвонила, раскудахталась на всю страну. Лишь накликала беду!  Орел, видимо, ринулся в бой, остался в одиночестве, теперь он фактически persona non grata.  Ах, зачем же мы его "открыли"?  Жил бы себе, жил, а то дождался того, чего сам не ожидал. . . 
      — А то! Все хотели перемен.  А перемены дорогого стоят, может и жизни? — и Любомир Максимович прикусил губу. — Я, когда собирал материал, наслушался телефонных угроз! Беда не от него, беда идет от тех, кто грозит!
      — Может быть, на почве недовольства, — предположила Лия Клементьевна. — Все бывает.  Может, отвели ему не ту роль, на которую рассчитывал, ну и осерчал?
       — Ах, оставьте! — произнес Любомир Максимович. 
       — Может быть, он кому—то дорогу пересек?— высказалась Виолетта Анатольевна.
        —  Может, женщина какая задурила мужику голову. . . 
         — Несерьезно, дорогие мои, —  подытожила Ангелина Юльевна. Вздохнула:
        —  Кто говорит правду, тот кличет беду. Придется слетать в оренбургские степи, убедиться самой, кто не прав: альманах, Орел или Дериков? И еще наплели с три короба. Мол, брат или однофамилец этого Орла занимается незаконным отловом птиц. . . Не думаю, что это о Василии Григорьевиче...  А что ловит наш настырный Орел, если ему удача не мила? Нельзя откладывать дело на самотек, пока не произошли необратимые события.  После уж нельзя будет ничего и выправить.  В общем, изменение форм собственности породит еще те коллизии. Но почему вдруг набросились на Анатолия Евгеньевича? И нас почему втягивают в драку? Приглашают в спасатели или в судьи или в прокуроры? Непо-нятно.
       — Конечно, надо поехать, — поддержал Любомир Максимович.
        — У меня дочь без присмотра остается.
         — Да что вы, на самом деле? Ей семнадцать, — улыбнулся Любомир Максимович.
         — Ей всего семнадцать, — вступилась за свою дочь Ангелина Юльевна.— Боюсь, понаделает ошибок. . . Ну что этот парень принес? Статья дельная? Непременно открытие? Карл Линней или Дарвин?  На всякий случай поместите в рубрике "Дискуссионный клуб".  Говорят, этот парень дальний родственник Олега Григорьевича.
         — Если  двоюродный брат дальний родственник, то да.
           —Анатолий Евгеньевич тоже родственник Олега Григорьевича?
        —Судя по всему, что да...
         —Весело.

***
 
        В аэропорту было необычное скопление народу. Задерживался вылет самолетов из—за нелетной погоды и ...  Произошла нештатная, но  неприятная  вещь.  Небо над аэропортом заполонили птицы.  Вороны, сороки, ласточки, стрижи, естественно, орлы.  Они влетали в турбины  взлетающим самолетам, создавали аварийную ситуацию.  Нельзя сказать, что против этого явления не принимались меры.  Принимались.  Устанавливали сирены.  Но эффект от них был незначительный.  Записали голоса орлов на магнитофон и периодически усиливали их мощным динамиком.  Это помогало.  Сейчас прочищали небо этим "орлом". . . Задержали на двадцать минут рейс, пока не освободили воздушный коридор от опасных для воздушных судов предметов. . .
       Наконец, самолет ИЛ— 62 вырулил на взлетную площадку и взлетел. Быстро и незаметно набирает высоту.  Москва в дымке тумана.  Она похожа на сердце.
         В салоне пассажирского лайнера оживленно, будто в салоне столичного автобуса.  Мальчик лет четырех читал с выражением стихи:

         Муха, муха, Цокотуха,
          Позолоченное брюхо. . . 

       Юный артист шепелявил, уморительно надувал щеки. Хохотал весь салон.  Хохотала и Ангелина Юльевна.  И захлопала в ладоши. 
       — Молодец, народный артист!
         — Главное, не стесняется, —  улыбнулась соседка Ангелины Юльевны пожилая женщина. — У меня внучек стеснительный до невозможности. . . 
        — Дочь моя в детстве тоже была артисткой, куда этому мальчику до нее, а сейчас стесняется, краснеет, когда говорит в присутствии взрослых. "Мам, я не то сказала? Мам! Они смеются!" Лечу вот. . . и беспокоюсь за нее. 
       — С собой надо было. 
        — Куда с собой?  Я в командировку еду.  Недельки на две, если не больше, не в Багамы!
        — Мне кажется, что в командировку люди едут с удо-вольствием.  Новые впечатления. 
      — А я вот еду в городок, чтобы разобраться со старыми впечатлениями, да и в человеке тоже.  Человек, по всей видимости, сложный, неоднозначный.  Я пытаюсь думать о нем как о человеке со знаком минус, не получается.  К его словам прислушиваются.  А потом как саранча полетели на него  критические стрелы.  Но он держится. Будто заговоренный.  Есть же заговоры!  Они образуют вокруг человека благоприятное поле, которое действует благотворно, защищает от постоянно атакующих неблагоприятных полей.  Ну вот: "Добейся  удачи, да поможет тебе солнце".   Вот такой набор слов. Повторяйте и смысл найдете. Так ли, я не знаю.  Но в этом человеке много достоинств. Он ведь зачинатель дела. На пустом месте  создавали хозяйство! Был много лет удачливым бригадиром. Все члены бригады обзавелись "Вольвами", "Тойотами"...И вдруг  бригадир стал неугоден! Что произошло? Враги у него появились.  Те готовы предать его огню и мечу.  У нас ведь как бывает? Ну не верят человеку и все. Думают, что он играет кого—то.  Раз человек рвет пупок, значит, ему чего—то надо от других. Ведь бесплатный сыр, знаете, где бывает. . . Не хочу думать о человеке плохо, так разум подсказывает, но чувства в сердце как занозы.  Сын у него умер при непонятных обстоятельствах, и в гибели юноши считают повинным отца.  Он противопоставил себя всем, кто усомнился в его мечте. Он гнул свою линию,  искал свое. 
        — И в этом  нет ничего плохого.
        — Письмо коллективное поступило о недостойном его поведении, подкреплено "неопровержимыми фактами", подписалась под ним чертова дюжина свидетелей.  Тринадцать против одного!
       — Это еще ни о чем не говорит, уверяю вас.  Видимо, он несговорчивый человек. 
      — Суть не в этом.  А если окажется тем человеком, каким представляют?
         — Вам—то от этого что?
         — Поплачусь работой.  Но это не самое главное. Замотают все. Я хочу понять, почему поверженный так опасен подписантам?
— Знает, наверное, такое, чего они хотели бы позабыть. Один выход: оболгать того, кто знает!
. . . И вдруг микрофонный голос стюардессы:
        — Самолет пошел на снижение, пристегните ремни.

***

         В областной администрации появление Ангелины Юльевны было расценено как стремление создавать много шума из ничего. 
        — Мы печать не направляем  и  не курируем.  Травим четвертую власть бюджетными средствами? Шутка неуместна. Наше мнение? Журнал выступал правильно.  Орел внес много нового в работе, добился высоких результатов.  Все правда.  Представляли к награде.  Премии, льготы, естественно. Насколько обоснованно?  Но это не повод для дискуссии на страницах печати. Но вот развалил работу на вверенном ему участке, что уже сказалось на производственной цепочке. Почему? Не знаем. Да еще эта таинственная смерть в пруду его сына! Как быть? Мы со своей стороны вынуждены были ходатайствовать об отзыве званий и наград.  Да еще выяснилось, что он обижается на начальство, которое якобы с ним несправедливо поступает, —  инструктор "пробежал" глазами по письму от "имени жителей "Приозерного", продолжал свое:
         — Ведь это же письмо только подтверждает наше мнение.  Вы приехали зря. 
        — И все же я поеду в хозяйство, —  настояла Ангелина Юльевна. 
         — Рейсовый автобус ушел.  А впрочем. . .  Машина из хозяйства здесь.  Совещание менеджеров по структурной перестройке проводим.  Из "Приозерного"  приехали два представителя. Учительница и главный механик. Прибыли на "Волге".  Для вас будет удобно.  Познакомитесь с теми, которые могут убедить вас... Кстати, один из них подписался под письмом.  Главный механик. 
         — Вот и отлично, —  обрадовалась Ангелина Юльевна, что так легко разрешилась проблема. 
         — Успеха вам, —  произнес инструктор. — Пойдемте, я вас провожу.  Заодно и познакомлю вас с учительницей и механиком.
*** 
         "Волга" мчалась на средней скорости.  Дорога грейдерная.  Машину подбрасывало на колдобинах, трясло. Не вздремнешь, не пустишься в раздумья.  И все же эти кочки, неудобства не могли отвлечь Ангелину Юльевну от невеселых дум,  не могли избавить её от чувства тревоги, беспокойства душевного.  "У человека горе, сына похоронил, а вот не пощадили, письмо настрочили. А круги пошли, круги.  Письмо колючее, такого шила в мешке не утаишь.  Об этом письме стало известно в центральном руководстве." Началось...
Было созвано заседание коллегии министерства.
         — Ангелина Юльевна, как же так?  Журнал вводил читателей в заблуждение?  Если так, то возникнет вопрос о соответствии занимаемой вами  должности, —  это сказал член коллегии министерства. 
        — Вы отказываете нам в праве на ошибку?
          — Опять вы со своими новациями! Раз погорели, еще захотели.  Не пойму я вас, —  ответственный работник развел руками. 
          Этот жест пугал Ангелину Юльевну больше всего.  Несколько главных редакторов было снято после этого, гм! жеста. . .  "Прилетела я на свой страх и риск, а чего я добьюсь —  не знаю, —  подумала  она. — Какая правда? Чтобы писать правду, пресса должна быть независимой! На чьи деньги издаем журнал? На деньги, выделяемые руководством.  А ему нужна та правда, которая сейчас политически выгодна. Если оно равнодушно к Орлу сейчас, то его оппонентам выгодно опорочить, чтобы свалить на него все свои "грехи"?! Безобра-зие".
       «Зажали» Ангелину Юльевну между учительницей и главным механиком и чувствовала себя белой вороной.  Учительница и главный механик делились впечатлениями о прошедшем совещании.  И не испытывали неудобства от присутствия постороннего человека. Ангелину Юльевну они считали своим! А рядом с водителем согбенный старик посапывал. Это был отец главного механика.  Старик ехал к сыну в гости.
        — Хвалят комбинат хозяйство "Московский", дескать, продуманно ведут политику, делая ставку на материальную заинтересованность.  Потому, мол, продукция у них не гниет на складах, не залеживается на полках. Они пошли дальше материальной заинтересованности.  Да у них все поставлено на рынок. Произвел, вырастил, продал, поделил.  А мы все то самое.  Диспуты, просмотр фильмов. . . В общем—то мы толчем воду в ступе, не знаю, не знаю, — пожала плечами учительница. 
          — Да, но как провести диспут? Тех хвалили не зря, —  возразил главный механик, откинувшись на спинку сиденья и скрестив руки на груди.
        — У вас в хозяйстве много верующих?— поинтересовалась Ангелина Юльевна, обращаясь сразу к обоим спутникам.  Не смогла отдать предпочтение в своем внимании кому— либо, чтобы ненароком не обидеть обидчивых провинциалов.  Про себя подумала: "Прожила всю жизнь, не зная до сегодняшнего дня о существовании этих лю-дей, и прожила ведь. И они до сих пор прожили, не зная о моем существовании. А теперь наши дороги перекрестились. Я каким—то образом повлияю на их жизнь.  И они на мою.  Ведь так же?"
         — Какие там верующие?  Фомы неверующие —  это да.  Ничему не верят.  То силой отлучали, то силком заставляют креститься.  А это у людей вызывает только протест.   Хорошую мастерскую построили, не нужна им она.  Жизнь наладится —  не верят.  Договориться с ними нельзя — дай свое. Если б не Скачков, они бы растащили все.  Особенно усердствует Орел Анатолий Евгеньевич, — заговорил с надсадой главный механик.               —  И правильно сделали, что его сняли со всех постов и должностей. На него накатило.  Ему, видите ли, не позволяют выйти из хозяйства со своей долей. Почему же? Позволили выйти. А мастерскую оставь, не  трожь! И не заикайся, пошел вон со своим ваучером! Хозяйство без мастерской это не хозяйство.  Мастерская не подлежит приватизации. Но он на своем стоит. Дурной пример показывает. Кое—кому тоже захотелось выйти из хозяйства, прихватив трактор или недвижимость! Их подбивают про-двинутые Орлы из Москвы! Те в команде Чубайса перекраивают экономическую карту страны, своего не обидят. Скажите, вас напутствовал Олег Григорьевич? 
        — А что? У вас  есть основания так думать?— осторожно спросила Ангелина Юльевна.
      Учительница сидела ни жива, ни мертва.  Красивая, статная, строгая на вид.  Представилась Верой Федоровной.  Ведет в школе русский язык и литературу и историю.  Живет одна с двумя детьми.  Вот и все.  Но почему вдруг изменилась в лице, когда заговорили об Орлах.  Только потом Ангелина Юльевна узнает, что Олег Григорьевич Орел —  ее муж, с которым она давно не живет вместе. . . Правда, ждет, не устает ждать своего мужа.  Вера Федоровна говорила себе: все, больше не намерена ждать. Говорила так, а сама ждала своего мужа.  Потому что счастье одно, оно не делится.   Здесь ее счастье.  Молоденькой выпускницей пединститута она вернулась в родную деревню, пришла в школу, и встретил ее молодой директор Олег Григорьевич. Он сказал: " Я вас жду давно. Здравствуйте!" Потом он признался, что его поразила ее красота, безупречная, классическая. . . И любовь с первого взгляда, но любовь навеки. Поженились осенью.  Вера Федоровна родила ему двух сыновей.  Все хорошо.  Но загрустил Олег Григорьевич. Ему небо,  ему простор нужны как воздух.  У каждого свой воздушный коридор.  Олег Григорьевич надышался  затхлым провинциальным болотом, не находил себе места.  И загрустил.  Пришлось Вере отпус-тить его. Проходят годы, незаметно, миг за мигом, день за днем, а радости Вера не испытывала.  Да, она знает, что Олег упорно углубляется в неизведанное, нет, не  затерялся в научных сферах.  Конечно, он и должен был, хоть и медленно, но  продвигаться по службе.  Гордый, ироничный, тот еще  характерец! Все своим умом, своим упорством.  Все у них в роду такие, им бы обидеть кого. А Олег уж больно ретив. Но как бы крылья не обломал! Здесь бы точно обломал, разучился бы летать.  А там! В полете крылья не ломаются.  Разве что космическая гроза. . . Вера Федоровна попыталась было осудить мужа своего за эгоизм.  Но каждый раз после получения обнадеживающего письма отменяла свой приговор безответной любви.  Почему Олег должен закапывать свои алмазы в землю? Причем доброта? Не надо отдавать свои алмазы, чтобы потом не нервничать, чтобы вернуть крохи.  И тот, кто хочет отнять эти алмазы, кто бы ни был, враг, хоть и любит. . .       
       — Были.  Вообще—то его пресса испортила.  Возвеличила до небес и посчитал он себя непогрешимым.  Все, что он изрекает, то правда.  А сын— то то ли покончил с собой, то ли его утопили.  Никто ничего толком не знает. То ли сбывал "левую" продукцию, то ли "прятал". По слухам, решил завязать, да еще "открыться". Совесть пробудилась. Тут Анатолий Евгеньевич не причем. Да поздно было. Помогли парню утонуть или утопили, кто знает. У Анатолия Евгеньевича помутился разум, когда увидел утопленника.  И потому выжил.  Но отнялась правая рука.  Она у него как плеть болтается.   И обозлился на весь свет. Кляузы строчит, еще какие и левой рукой! Любые возражения принимает в штыки!— главный механик пыхтел, как самовар.
         — Пресса ведь всего лишь зеркало.
         — Все потому, что он человек себе на уме. Жадный до невозможности.  Сын его заикнулся было про "Жигули", так он на отпрыска своего набросился аки волк! Тот взял, да утопился. Это, конечно, версия.   
          — Причин, почему утопился Петя Орел,  мы не знаем, — уточнила учительница. Вздохнула. —  Но Сергей  Евстафьевич —то прав, Анатолий Евгеньевич не отличается щедростью.  Недавно мы обратились к нему за помощью и получили отпор. 
         — Не поняла, — призналась Ангелина Юльевна. — За какой помощью вы обратились?
           — Надо было распахать школьный участок. Нам хозяйство подарило трактор, но тот на ходу разваливался. Мы к Анатолию Евгеньевичу.  Тот и выдал. Не могу на чужом  тракторе крутиться на школьном пятачке! Отбрил! А объясняется очень просто. На школьном пятачке придется работать практически бесплатно, ибо  школа бедна, платить нечем,  денег нет. . .   
          Ангелина Юльевна была удручена.  Неужели Орел так упал в глазах односельчан?  От героя до сутяжника! Эти люди знают его почти четверть века и ни одного теплого сло-вечка о нем! Но это еще не все о человеке! Значит, Орел  не-людимый и надменный?  Ох, Любомир  Максимович! Не может жить спокойно. Обязательно ему надо было открыть человека с его осознанной проблемой, выйти в лучшие публицисты! Создал проблему. Ах, о чем я думаю.  Я уже осу-ждаю Любомира!
         Над грейдерной дорогой прокатился ливень. Полотно дороги залило водой.  "Волга" летела вперед, за ней развевался флаг брызг, и машина напоминала лодку на подводных крыльях.  Осень напоминала о себе перепадом температур: днем жарко, вечером прохладно, было светло, и вдруг быстро стемнело.  В кабину тянуло из каких— то щелей пронизывающим холодом.  Водитель включил обогреватель. Потом и фары.  Стемнело. . .
         — Не видать дороги. . . 
          Доехали в "Приозерное" в полночь.  Ангелина Юльевна переночевала у учительницы, которая пригласила к себе на ужин. "Устали с дороги, а в гостиницу уже поздно." Вера Федоровна промолвила, обернувшись к молчаливому  спутнику: "До свидания, Сергей Евстафьевич!",  взяла в руки небольшой чемодан Ангелина Юльевны, повела к кирпичному дому.  Наверное, чтобы как—то вежливо избавиться от назойливости главного механика, как поняла Ангелина Юльев-на. Он давно был неравнодушен к Вере Федоровне, не скрывал этого, но все его неуклюжие попытки объясниться пресекались. " Из тех, кто верна навек. Только век у женщины короток..."
        — Плохо соломенной вдове, —  усмехнулась Вера Федоровна.
       — Не тот муж, который рядом. А тот, кто вместе и в разлуке, —  пролепетала Ангелина Юльевна.
       —Золотые слова, — промолвила Вера Федоровна и  вздохнула. Ей стало немного не по себе от того, что гостья пытается утешать ее, то есть не говорит то, что знает. Ох, это женское  сочувствие! Вера Федоровна чувствовала, что муж не живет монахом, ревновала ко всем длинноногим красоткам, к которым он  был неравнодушен, терзалась... 
          — Все вернется на круги своя...— произнесла Ангелина Юльевна, пытаясь сгладить свою оплошность.
         Глаза слипались, ей хотелось прилечь. . .  Она легла на кровать и провалилась куда—то в пропасть. Не слышала вздохов хозяйки. Вера Федоровна вновь пробежала слипающими глазами по последнему письму мужу, не вчитываясь в смысл написанного. " Вера! Я рад, что мы находим какое—то взаимопонимание. Конечно, ты опасаешься что—то и не хочешь возвращаться к разговору о переезде в Москву. Да ладно, бог с тобой. Человек открывается в минуты доверия, значит, ты все еще сомневаешься. Понимаю, нам еще нелегко говорить без упреков, потому что каждый уверен в своей правоте. Мои работы вошли в отчет института, сле-довательно, я имею какое—то право утверждать о верности избранного пути. Насчет деликатности. Это я так, чтобы при-драться к тебе. Я уж не голубь или кенарь, чтобы  обращаться деликатно. Прости, в нашему роду умеют отстаивать дорогое, не требуя взаимности, ибо это насилие. Мы надежные. А деликатные? Хотя деликатность — это достоинство, которое больше присуще тебе. Не так? Я не сразу стал глухим к упрекам. Был раним, а теперь ничего, все переношу. Бывало, люди напомнят о промахах, с подковыркой, он—де хотел того—то, а вышло не то —то, я готов был провалиться сквозь землю, а теперь  я без сожаления переписываю черновики...     Лично я никого не оскорбил, не унизил. И это обстоятельство как—то подымает меня самого в собственных глазах, хотя порой выгляжу смешным. А теперь  насчет  твоих сомнений о моей виновности  перед тобой. Я  хочу быть  прозрачным  перед тобой как стеклышко. Ты  упрекаешь меня в недосказанности...  В юности до встречи с тобой у  меня были увлечения. Платонические  увлечения, не  более, не любовь  в высоком  смысле. Я добивался от девушки   признания в чувстве, это мне  льстило,  но дальше ...Я не понимал себя,  почему  я  такое приземленное существо, не испытываю возвышенных  чувств, почему меня не  радует жертвенность  чистого сердца. Я снимал с  себя  лоск, чтобы смогли увидеть натурального охотника. Ох, как я  ненавидел парней, которые   обманывали девушек... А я спешил,  спешил к тебе навстречу, мы  летели  друг  к другу. И я счастлив, что ничто нам не по-мешало встретиться. Я думал о тебе, когда решил уехать, ду-мал прежде всего о тебе, о детях, и в том, что случилось, моей вины нет, поверь мне. Так, наверное, судьбе было угодно. Вера, я, кажется, видел тебя недавно в  министерстве об-разования. Там проводилась какая—то конференция. Ты выступала на ней. Было это? Или мне померещилось?  Я узнал потом, ты была в министерстве, и я там был,  но на другой день. Но я видел тебя?  Наверное,  столкнулись твое время и мое время.  У  нас теперь разные временные пояса! Теперь меня беспокоит  одно: успеть бы. Мое время  уже  замедляет   свой  бег, не поспевает за  мечтой. И твои упреки напрасные. Я всегда с  тобой. Ты сомневаешься? Что тебе  мешает развеять свои сомнения?  Грустно и  смешно, если не оправдаются жертвы? Я все еще  надеюсь,  верю в себя,  и не потому,  что столь наивен, как в те розовые мои годы. Как хорошо было бы,  если б верила ты в меня. Ты засомневалась во мне. Следовательно,  и  я могу засомневаться... Постараюсь  прилететь осенью,  тогда мы обо всем поговорим.  По  мне или  по тебе или  по—глупому,  ни по мне, ни по тебе. Наша встреча  все скажет. Тебе мешает  долг  перед семьей,  перед  будущим  детей. Но нельзя подменять долг с тем, что нас не сможет разлучить  никогда. Видишь,   я все такой же, неделикатный,  неотесанный. Или маньяк? Буду еще  откровенен: убедившись в  твоем эгоизме, я взвешиваю каждое слово. Вот  слово,  вот дело. Но ты же   знаешь, что дело мое —  это слово.  Слово — это и время. А время  мое  дорогое,  замедленное.  Я не могу с казать  тебе: поступай, как тебе хочется. Пишу так, потому что в сердце закрался червь сомне-ния.  Олег". 
И утром направилась было в контору, к директору. "И опять я услышу ту же песню.  Что—де Орел хват, что— де он зарвался. Так я никогда не узнаю всей правды.  Чувствую, что директорский ход —  это тупик, из которого мне самой не выбраться.  Может, Анатолий Евгеньевич подскажет? "
        — Скажите, пожалуйста, как мне пройти к Орлам?— спросила Ангелина Юльевна у женщины, идущей к ней навстречу с полным ведром воды. 
        — К которым? Василий—то живет в хуторе.  А, понятно, к Анатолию Евгеньевичу.  Второй переулок направо, третий дом слева, — объяснила женщина. — Его надо догонять, он непоседа. А дом возвел барский! 
Вот он, третий дом  слева.  Добротный дом, сложенный из  красного кирпича. Дом в цветах.  У окон торжественно замерли георгины, под самую шиферную крышу устремились листочки вьюнка.  Но все это завяло.  Осень отняла у них живые краски. . .
        Ангелина Юльевна открыла дверцу калитки, прострочила тропинку шпильками, взошла на крыльцо.  И слегка нажала на красную кнопку звонка.  Отворилась дверь и в проеме ее возникла мощная фигура.  Ангелина Юльевна сразу узнала его! На фотографиях, публикуемых в газетах и журналах, он не выглядел таким внушительным человеком, монолитной скалой. Ангелина Юльевна взглянула на кирзовые его сапоги сорок пятого размера и почему—то оробела.  Первые дежурные вопросы как— то исчезли из памяти, она смутилась, недоброжелательно уставилась на него!
      — Здравствуйте!
       — Здравствуйте, вы. . . к кому?— нашелся Орел. 
      — Вы Анатолий Евгеньевич Орел?
          — Он самый. 
          — Я главный редактор "Сельского простора" Ангелина Юльевна Ржаницына, — представилась Ангелина Юльевна,  протянула ладонь.
         Орел подержал ладошку в своей медвежьей лапе, боясь причинить боль, потом выпустил ее. 
         — Теперь и вы приехали, значит. . . Как поживает Любомир Максимович?
         — Живет—поживает, да  ума наживает, — улыбнулась Ангелина Юльевна. — Он вам привет передает. 
        — А Лия Клементьевна избавилась от полиартрита, от солей? Мучилась тут, помнится. . . 
         — И сейчас мучается. 
         — А Виолетта Анатольевна все переживала о дочке? Мол, она без способностей, беспечная. . . 
       — Не всем же удается  находить место под солнцем. Она прочит свою дочь в артистки. А для этого, кажется, у нее оснований никаких.  Но увы! Мама так не считает! Каждый сходит с ума по— своему.  В этом и прелесть жизни. 
      — Теперь вот вы приехали.  Что—то серьезное?
        Открылось со скрипом  окно. 
         — Толя, вечером на складе выдают арбузы.  Выпиши для Звездочки концентраты, — сказала хозяйка, высунувшись из окна. 
        — Концентраты? Это надо к нему идти,  то есть к Скачкову?  Я к нему не ходок.  Съезжу в воскресенье на рынок. 
         — Все глупости у тебя в голове.  Я пойду. 
         — Степанида, иди к нему и не возвращайся, коли так, — процедил сквозь  щербины зубов Орел.  — Я не держу. 
         — Ну что ты ему скажешь? Ладно, пускай Звездочка подыхает, я согласная на это, —  послышалось перед тем, как захлопнулась форточка. 
          Они постояли у калитки. Анатолий Евгеньевич оглядел одним взглядом весь дом и остался недоволен чем—то. 
         — Может быть, вы начнете разговор не с меня? Я уж догадываюсь, о чем разговор. Не оправдал я вашего доверия.  Среди людей живем, а люди могут все. Люди могут поставить тебя на пьедестал, могут и сбросить.  Не гневи людей своей настырностью, чтобы не воздали большего. 
          — Я и хочу узнать, кого вы. . .  достали?
         — Зачем же это узнавать от меня? И что узнавать? Неужели не ясно? Идет тихая  прихватизация. Какое—то мародерство. Но так деликатненько, но душком несет. Скачков —стервец какие—то договора с дочерними предприятиями и филиалами да инофирмами, переводит туда безналичные, а нам толкует, что —де делить нечего, было бы что делить!  Я возражаю. Был черный передел.  Был красный передел.  А сейчас идет тихий передел, прибирают все, что плохо лежит, отнимают, отлучают. Я  вот угодий лишился, хотел напомнить о своих правах на мастерскую, и мигом стал неугоден. Были—небылицы пошли. Мол, Орел хочет стать директором. Хочу, но директором мастерской. Конечно же, терпеть такое невозможно. Ага, будешь начальником, если сможешь выбраться из ямы. У нас по —другому не бывает. А почему? А потому! Не ты, не ты и не ты, пусть другой! Если без кочана, то и без копыт останешься! Но я не сдался. Нет, кураж не прошел. Только я без своей команды. И потому об-ложили меня. А земля кормит людей, как мать детей. . .  Потому—то в тишине раздаются одиночные выстрелы, последнее прости самоубийц. . . Это что —  пустяки? В общем, я в мастерскую стопы свои направляю, убеждаю, ну все сказал, уже разучился говорить, да и боюсь говорить, язык к небу прилипает. Страшнее нет в моей жизни, чем говорить что—то людям.  Советую вам пойти к директору.  Он вам все изложит.  Это он же жалуется.  Он же принимает какие—то меры против меня.  Он же чего—то хочет.  Если вы начнете разговор с меня, пойдут всякие пересуды. 
          — Хорошо, я подойду к ветеранам, — уступила Ангелина Юльевна.
         Это была находка.  Выход из тупика.  "Ветераны —  народ независимый. И они могут сказать правду.  Главное, мне сейчас найти ключик к этой затяжной истории. Не пойму ,  почему вдруг,  ни с того,  ни с сего Орел стал каким—то  валуном на чьей—то дороге? Любили его, любили, а в одном не угодил и затравили гордого? Людям только один раз не угодить..."
         — А может, к Василию? Тот вообще отошел от всего.  Его, впрочем, никто не слушает.  Выпал из жизни.
         — С Василием Григорьевичем мы давно сотрудничаем.  По вопросам экологии.
        — Тем более, интересно его отношение ко всей этой возне вокруг проблемы с разделом собственности.
         — Хорошо, учту. 
 Ангелина Юльевна пришла в музей трудовой славы, который помещался в одном из кабинетов Дворца культуры, предчувствуя еще тот разговор, необходимый, правдивый, но поучительный.  На ловца и зверь бежит. Над столом возвышалась согбенная фигура в сером костюме.  На бритой, яйцевидной голове крестики из лейкопластыря. Старик делал из газетных и журнальных вырезок, фотографий фотомонтаж.  Он взъерошил заскорузлыми пальцами густые седые брови, вопросительно глянул большими лучистыми глазами на гостью и вновь принялся за свое дело. 
         — Я к вам, —  молвила робко Ангелина Юльевна. 
        — Чему могу служить?
         — Я  из "Сельского простора",  Ангелина Юльевна.  Простите, ваше имя— отчество? 
         — Если это так важно, то Константин Юрьевич Бровко — Долинин, а попроще дедушка Костя. Но это. . . как сложатся отношения. 
          — В Хабаровске учительница по географии и ботанике Эльвира Юрьевна не ваша сестра? Самая младшая? Во как! Константин Юрьевич, у меня к вам большая просьба.  Я хочу разобраться в истории с Орлом, довольно грустной истории. 
         — Это не так просто, милая моя, но попытаюсь помочь.  Еще вчерась беспроволочный  телеграф сообщил, что приехал корреспондент аж из Москвы.  Только что вас привело сюда?  Вроде бы Скачков вас просветил, провентили-ровал этот вопрос, думаю. 
          — К нему успею. Я к вам. . . 
        — Присаживайтесь, если не опешите.  Если вкратце рассказать, то Скачков поколебал в людях веру в справедливость. Конечно, мы злимся на нынешних, которые в райских местах земного шара приобрели коттеджи и виллы, а ведь совсем недавно ругали тех, что себе рай строили тайком, бесплатный рай, но только для себя, а народу обещали златые горы в будущем.  Как было, так и есть. Ложь стала оружием так называемых номенклатурных лидеров. Сейчас она у них главное оружие.  Вот Орел возразил. Но не по—умному, а по—глупому. Договариваться он не умеет и не может. Не тот характер. Неприемлемый для нашего времени. Всему вопреки, ничего не признаю. Что за  оказия?  Что Орел ни сделает, а директору не нравится. Скачков по образованию инженер— механик. Но полагает, что знает все. А Орел так не считает.  От природы упертый.  Не сумел договориться. Он не стал ни с кем ссориться. Но при своем остается. Ему б остановиться, отдышаться, да где там, на полпути не остановишься. Да и могут орлы лететь назад? Орлы не умеют отступать, а Скачков не хочет, потому как от имени государства. Орел захотел своего, ну и на него ушат клеветы, мешок угроз, шантаж. Ему нельзя в одиночку, пропадет. Обратиться к людям за помощью, так нет же. Гордый очень.  Ну и воз-ненавидели люто. Обложили как зверя. Стали кусать его всяко по подсказке  Скачкова, не иначе. Однажды в столовой ему в молоко какую—то отраву бросили. Неделю маялся! Никто не заступится. И защитить его некому. Хоть бы кто—то был в Москве. Он не говорил, что есть кому заступиться.  Страшно, когда заступаются только за своего.   
      — Ни в какие ворота!
— Злость неискоренима. Она живуча, она постарше людей. А Скачков оказался ревнивцем.  Он самоотвержен, когда дело того стоит, когда можно прибавить к своему авторитету кое— что. . . Создал такую систему защиты, что…Но он застыл, не развивается. Но хочет жить вечно! Укорачивает самого себя!
         — Позвольте, позвольте, а директор хозяйства у вас же Даниил Сергеевич Рябоконь?— вспомнила Ангелина Юльевна. 
        — Два года прошло, как его не стало.  Отсюда и все началось.  Эх, безжалостная Старуха с косой, она никого не щадит.  Похоронили мы Сергеича и будто осиротели. Матерые мужики, а плакали у могилы. Это он с Орлом и другими хлопцами организовывали здесь хозяйство. Умер Сергеич.  Его кресло занял Скачков. К сожалению, только кресло.  А забота о людях, государственный подход к делу —  все это отброшено Скачковым в один прием. Мы не девицы, чтобы жеманиться. . . 
         — Откуда Скачков?— поинтересовалась Ангелина Юльевна и сделала короткую запись в блокноте: "Скачков. Он перечеркнул все прошлое, хотел начать с нуля. Возненавидел Орла, потому что он был опорой прежнему руководству.  Как неинтересно и просто жутко.  Вот первое объяснение. Орел перед Скачковым спасовал, попросту сник. У того печать, бухгалтер, контроль над очередью на квартиру! Прав Любомир Максимович, который просил дать страницу на рассказ о характере Орла, который не угодничает.  Хорошие были цифры и они успокаивали! За цифрами не увидели человека. Орел добродушный, стеснительный человек, не бо-рец, в общем". 
         — Откуда Скачков? Не с луны свалился.  Не с коня упал.  Дело—то в Анатолии Егорыче.  Он сник, как обломали ему перышка, — это говорит Константин Юрьевич.  — При Рябоконе как он работал! Сергеич умел зажигать в сердцах маленький пожарчик. Укрощенный огонь —  он на пользу.  Как начали к Орлу с пристрастием относиться, так слету сник. . . Он почувствовал обворованным.  Своими же! Дома он давал волю чувствам.  Жена ему: "Плетью обуха не перешибешь. . . " А его сын: "Пап, отошел бы от них, ну их!" Но Орел пуще. . . Да и несчастье с сыном. . . Говорят, несчастная безответная любовь.  Девушка была горда и неприступна.  Да, хороша и умна. Говорила, что спокойствие ее сердца поколебает разве что принц заморский. Но сын не верил этому.  Смутная трево-га закралась в сердце.  И однажды он узнал, что девушка сколотила с помощью обаяния и неприступности сумму, достаточной, чтобы купить в столице двухкомнатную квартиру, устроиться секретарем—референтом. Сыну все это открыла сестра девицы, бесхитростная девушка, домогавшаяся любви парня. . . Девушка была простодушна, честна и внешне похожа на ту, которую  любил парень. Думала, что завоюет его сердце. . . "Прости, но я  ее люблю..." На чужом своего счастья не построишь.
 
***

          В это время в кабинете директора хозяйства происходил очень важный для собеседников диалог. 
         — Ты же знаешь, приехала корреспондентка. С минуту на минуту заявится. Перепиши приказ о назначении бригадиром Орла и свою подпись поставь. А тот приказ изыми, уничтожь. . . — говорил шепотом Скачков. 
          — Это незаконно, но правильно, — кивнул зам.
          — А как же с кредитными средствами, которых уже нет, а Орел будет вякать об этом! Конечно, финотдел при-кроет нас, но еще ведь прокурор не успокоился. . . 
         — Я буду опекать корреспондентку, я прикрою тебя, а ты действуй.  По принципу "У кого что пропало, ко мне на руку попало".  Не падай духом, старина, и не ешь на ночь помидоров.
         — Только не переусердствуй.
          — Подберем ключик к ее сердцу, —  загадочно проронил зам.  Знать бы о ее хобби.  Золото, банька, скачки?
         — Тихо.  Она в музее что—то выясняет.  Уж этот Бровко—Долинин, любит выносить сор из избы, но  на него управы нет?

***

          А в музее все как—то по музейному тихо, если бы не речь хранителя музея. 
Константин Юрьевич говорил, картавя, шепелявя. 
        — А почему Скачков был против восхождения Орла? Давайте подумаем. Не хотят с ним поделить? Орел станет знаменитым бригадиром. Будут приезжать корреспонденты.  А хотелось этого Скачкову? Наверное, нет. . . Но ему хотелось известности.  Чтоб говорили о бригадире, а подумали о нем. Вот как—то по—другому смотрю на все действия Скачкова.  Он человек не злой, добрый, в общем—то.  Но хочет жизнь заставляет быть  добрым только  к  узкому кругу людей. . . Ну вот к тем, кто его утверждал на должность. . .  В высоком кабинете.  Здесь происходят все утверждения на должность. . .
         — Как все это происходит? По— келейному. 
          — Наиболее подходящая кандидатура на должность директора хозяйства " Приозерный" —  это Скачков Мирон Петрович. Вот он собственной персоной.   Работает заместителем директора. Опытный специалист. . . Не пьет, не курит, примерный семьянин.
           — Дочь у него на стороне, но он не знал об этом. Не скрывал бы этого факта. 
          — Да, но он не считается с мнением, расходящимся. . . 
         — Тогда направим туда кого—нибудь аппарата. 
            — Это еще хуже. Пока человек вникнет в хозяйство, потеряет год—два.  Уж лучше Скачков. . . Он проверенный.  Утвердили его.  За два года он изменился так, что в семье не узнавали. Людей он поделил на категории. И относился к ним соответственно.
         И кабинет директора хозяйства "Приозерный” кому—то представлялся уютным, а кому—то залом судебных заседаний.  Вот в кресле массивная фигура Скачкова. Он будто спит. И не пошевельнулся даже, когда вошли уборщицы. 
          — Ничего не менять, все остается так, как было при Рябоконе.  Идите, не мешайте мне думать, — вдруг сказал он резко и, когда уборщицы вышли, нажал на кнопку. 
Вошла пожилая женщина.  Скачков взглянул на нее, про-изнес:
           —  До пенсии вам осталось три года. Чтобы добиться  хорошей пенсии, надо найти высокооплачиваемую работу. Так ведь? Я ее вам подыскал. Перевожу вас старшим диспетчером в филиал. Учредители физические лица. Оклад повыше, да и прогрессивки всякие. 
         — Да, но я всю жизнь проработала на этой должности. 
• — Что хорошего, что всю жизнь на одной должности? Пишите заявление о переводе. 
• Женщина вышла с опущенными плечами.  "Бездельница, наверное.  Здесь два минимальных оклада получает.  А там она могла деньгу заработать.  И недовольна?  Оставил бы ее, шут с ней, да она все время напоминает о покойнике. Мне это неприятно. Ох, как неприятно!"

***

          На столе директора появляются все новые приказы, отпечатанные на машинке  "Оптима" молоденькой машинисткой, которую заставили пройти компьютерные курсы, но компьютер не доверили. Недавно Скачков бросил клич: "Пора на компьютеры переходить!" Но пока что секретарша печатает приказы на машинке.  Cкачков c азартом картежника  делал мгновенные кадровые перестановки!   "Освободить главного бухгалтера Матвейчука В. А.  в связи с выездом за пределы области.  Назначить на должность главного бухгалтера Мишкина И. Е. " "Освободить главного механика Рамазанова Т. Р. в связи с выездом на учебу.  Назначить на должность главного механика Сидорова С. Е. "
           Копии этих приказов запестрели на Доске объявле-ний. 
       Кадровика анкеты., личные листки по учету кадров.   Отбор по социальному происхождению, по этническому признаку,  Сколько было отсеяно  через это сито? Миллионы и миллионы. Были унижены и оскорблены понапрасну.
         — Сидоров главный механик? Да он автобус от трак-тора на отличит. 
         — Загнул, конечно, но Сергей Евстафьевич учился вместе со Скачковым. 
Люди постоят у доски, читают копии приказов и покачивают головами, мол, чего только на свете не бывает. Конечно, новый директор увлекся обновлением кадров. Все более или менее доходные места заняты близкими и дальними родственниками, друзьями и приятелями.   И вот новый при-каз.  "Освободить от занимаемой должности бригадира тракторно—  полеводческой бригады Орла А.  Е.  Основание: развал работы в бригаде и неправильные действия по отношению к  механизатору Н. И. Когаю.  Назначить на должность бригадира Птицына И. А. " Читали приказ и молча отходили от доски.  Всем было ясно!
          — Знаете, пути Скачкова и Орла давненько пересеклись, еще четверть века тому, — продолжал свое повествование Константин Юрьевич, глядя собеседнице в глаза.  — Скачков был удачлив с девчатам.  Вы со Степанидой, женой Орла знакомы?  Скачков ее первая любовь. . .  Но он женился на другой, выбрав женщину по себе. . .  Орел женился на Степаниде, не зная о привязанности ее сердца.  После свадьбы узнал. Но все же вместе, потому что боятся оставаться в одиночестве. А Скачков поехал на учебу.  Уезжая, передал Орлу тетрадь.  Сказал: "Здесь мой опыт. . .  тракториста.  Годами записывал." Но Орлу тетрадь не пригодилась. Он сам пришел к тем результатам, что и Скачков. Кабы раньше эти тетрадушки попали ему в руки! Но Скачков не хотел, чтобы его обгоняли! Он привык ходить в первых.  Не поймешь, когда у Скачкова от сердца, а когда от злости. Но дождался своего часа, стал директором. И захотел выжить Орла.  Вдвоем им рядом не находиться. Орел свидетель всех новаций Скачкова, которые кончались плачевно. А последняя кампания  —  "урожай круглый год", когда вдоль грядок кукурузы посадили овощи, закончилась плачевно, сия кампания вовсе обошлась хозяйству потерей и хлебов и овощей.  По устному приказу Скачкова запахали ночью поле улик. Но ведь Орел видел все это.  А если Орел где—нибудь да проболтается? Надо немедленно снять его с бригадиров и задвинуть куда—нибудь! Но как? Действительно, как? Давайте, рассуждать как Скачков. Орел мне мешает. Надо, чтоб не мешал. Но как это сделать? А может быть, не стоит? Пусть себе живет.  Только надо перевести в рядовые механизаторы, подальше от бухгалтерии.  А если кляузы начнет строчить? Да и братьев Орлов много, если они сговорятся? Никакой Скачков им не страшен…Но как сделать так, чтобы не смог сочинить кляузы? И надо сделать так, что не снять Орла с бригадиров нельзя.  Не дай бог, припишут директору беззаконие, произвол. Высечь самого себя? Нет и нет.  Каждый шаг выверять с юристом.  Надо хорошо подумать, как поступить с Орлом, чтобы он не вякал?
         — Тогда, конечно.
          — И главное, изменить ход события мы не можем, даже форс—мажорные обстоятельства не остановят Скачкова.  Время тиранов ушло, пришло время обманщиков, шулеров, заговорщиков,  предателей. . .
         — Неужели так мрачен Скачков? Так злы его подельники?
         — И мрачны, и злы. Это же заговор обреченных!

***
         Дома Скачков не выглядел таким мрачным, каким он бывал на работе. 
         — Миронька, ты какой—то смурый сегодня.  Что та-кое?— мягко спросила жена.  В ее голосе пробегала тревожная нотка. 
        — Опять этот Орел со своим дурацким почином.  Я его никак понять не могу. Человеку скоро полвека, а никак не угомонится.  Поперек горла встал.  Задыхаюсь.  Или я, или он.  Что—то одно? Сниму!
         — Как же ты его снимешь? Его в области знают.  Человек заслуженный! Не забывай!
          — Заслуженный?  Он у меня попомнит все заслуги. Сегодня он меня опозорил.  При всех назвал морально устаревшей машиной. 
           — Так ты и есть машина по производству обещаний. Чего обижаться— то?
          — Ах, оставь! Его надо снять, чем раньше, тем лучше. Не было дня, чтобы он не вставлял палки в колеса. С ним беседовали. Не уразумел ничего.  Сниму с треском, вот увидишь. 
          — Зачем же так?
          — И чего ты за него заступаешься? Кто он тебе?
          — Нельзя снимать. Как ты этого не понимаешь! Люди все видят, все замечают, от них ничего не скроешь.  Они же тебя и осудят. Я за тебя. . .  боюсь.  Рискуешь ты очень не за себя, а за все, что на тебе висит.
         — Не считай меня профаном. А что люди сделают? У меня сила.
          — И они могут собраться и против тебя же пойти. . .
        — Я и слежу, чтобы не сговорились. Не сговорятся.  Их деды и отцы превращены в лагерную пыль. Орел сбивает в стаю.  Попробуй только вякнуть. . .Ишь, чего захотел! Да я его... Вернуть отнятое у дедов и прадедов. За новый передел, значит? Еще чего? Разбежались. Не выйдет по Орлу! При-ватизация пройдет по нашей схеме, а не по его желанию! Он ведет свою игру, втянул журнал! А мы поведем свою контригру, кто кого!
         —Ты ревнуешь! 
          —Их много, чувствую, сговорились. Сговорились, чтобы все склевать, испортить, что увидят. Порода такая. Агрессоры. Застал Степаниду в приезжим, так того за волосы и об колено. Чуть ли не сотрясение мозга!
         —Другими они быть не могут.   
***
       Любомиру Максимовичу   удалось   раздобыть несколько листков их записной книжки участника закрытого совещания  в  высоком ведомстве.  Эти записи  представляют интерес  для тех людей,  которые занимаются проблемами стратегического управления и непосредственно страте-гическим  управлением. Стало очевидным, что Отрасль  почти не защищена, если не сказать большего.  Отрасль представляла полузакрытую систему,  развивающуюся по   внутренней траектории.
    Люди, работающие в  Отрасли,  придерживаются  тех  моральных норм и правил,  которые обеспечивают им душевное спокойствие.  Но можно же обозначить свои позиции, и тогда  забеспокоятся,  взволнуются,  будут считаться.
     Для реализации  стратегических задач   необходим контроль над отраслью. 
    Действовать по обстоятельствам,  тушить без шума одиночные очаги  несогласия,  к решительным действиям,  законодательство это позволяет, но  только в крайнем случае, хотя  «история нас оправдает». Общественное сознание многослойное.  Патернализм уживается с бытовым демократизмом, … На этой фразе оборвалась запись.
       

***


   Утрои  Скачков сидел в массивном кресле, готовый к бою.  В новом костюме.  Похлопал по круглому брюшку, появившемуся совсем недавно, улыбнулся беззубо. И нажал на кнопку.  Тотчас же вошла молодая женщина, недавно назначенная секретарем— референтом директора.
        — Вызывали?
         — Да.  Пригласите Родионова.  И запишите меня к зубному врачу?
          — Здравствуйте, Мирон Петрович. 
         — Здравствуй, коль не шутишь, — отозвался Скачков, все поглаживая свое брюшко.
          — Слушай, главный по качеству. Пора проверить работу полеводческих бригад. Сверху требуют. Плевать я хотел, но кто дает субсидии?
          — Ну, если требуют. . . 
         — Приглядись к бригаде Орла.  Опять он порет отсебятину. 
         — Никак не угомонится. . . 
         — Поработаешь годика два. . . выдвину тебя главным агрономом. 
          — А Федор Николаевич?
          — Порекомендую в соседний комбинат директором, или в очную аспирантуру.
         В этот же день перевел молоденькую секретаршу в плановый отдел.  Но она не огорчилась.  Через месяц Скачков развелся с женой.  И спустя три месяца женится на бывшей своей секретарше. Спустя две недели Скачков в том же кресле сидел и держал в руках толстую папку.  Отчет о работе инспекции по качеству и о ревизии в полеводческих бригадах.  Перед ним стоял навытяжку Родионов и докладывал о прове-денной ревизии. 
          — Плохо обстоят дела в бригадах Шевчука, Мусайбекова, Шадрина, но особенно плохо в бригаде Орла, — будто скреб ложкой донышко чугунка он. 
         — Мы все это зафиксировали в отчете. Орел ознакомился с результатами отчета, но отказался расписаться под. . . 
         — Подумаешь, отказался.  Готовьте приказ.  Бригадиров наказать, им выговора, а Орла отстранить от должности бригадира, перевести в рядовые механизаторы, передвинуть в очереди на квартиру. . . 
         — Обсудить бы предварительно, — робко вставил Ро-дионов. 
          — Зачем? Имеет же право директор подписать при-каз?
        — Хорошо, подготовим приказ. 
         — И сегодня же. 
          — Постараюсь. 
          Тут же Скачков позвонил в мастерскую. 
        — Пожалуйста, Елина.  Елин? Подскажи, кого мне взять на должность бригадира полеводческой бригады? На место Орла. Он не тянет.  Пришлось снять. 
          — Ну что ж.  Есть кандидатура. Миша чем плох? 
          — Не подходит. 
           — Тогда Вася, который в птицеловы записался. 
           — Нет.  Он не пойдет, хоть обещай златые горы.
          — Ну тогда Птицын, хотя. . . 
            — Этот может, но неудобно.  Он ведь зятек районного нашего начальника.  Неудобно. 
           — Но ведь он не ваш зять. Возьмите его в бригадиры. 
           — Тогда рекомендуй его.  Сегодня в три я провожу совещание. 
          — И порекомендую.
           — Что ж, разумно.
          — А Орла отпустите с землей и техникой. 
          — Да ты что?—  И  Скачков положил трубку телефона.  Потирал ладони.  Безбрежность власти опьяняла его.  — Ну, Вань, держись!  Сделаю из тебя героя.  Подумаешь, другие хотят покрасоваться. Всякие корреспонденты зачастят.  Бригада хорошая, работать умеют. . . Станешь, Ванек, орлом, будешь героем моего времени.
 На совещание у директора собрались бригадиры полеводческих бригад, механики, агрономы, редакторы многотиражной газеты и местного радиовещания. 
           — Я вас собрал по неотложному делу.  Обсудим один вопрос.  Вы знаете, что инспекция по качеству полеводческих работ во главе с Родионовым провела ревизию во всех бригадах.  Результаты проверки, прямо скажу, не ахти.  Орел без ведома администрации  ввел какой—то свой  метод по уходу за культурами .  Возомнил себя Тулайковым.   Тоже мне умник.  И наломал много дров.  Мы, конечно, упустили из виду "новаторские"  страсти  Орла.  Хозяйство не его личный полигон, а его метод, кроме вреда, ничего не дал. 
          — Почему же ничего не дал?— возразил с места Орел. 
        — Я вас не перебивал, — оборвал директор.  — Выслушайте меня до конца. Орел угробил технику. 
         — Жатка поломалась.  Механизатор неопытный. . .  — опять вскочил с места Орел.  Огромное его тело взметнулось, стул выкатился из—под него и Орел поскользнулся и опроки-нулся аж посреди кабинета.  Раздался дружный хохот. 
         — Выслушайте до конца! — взвился голос директора. 
         — А что выслушать?— вскричал Орел. 
           — Безобразие. 
           — Вы. . .  безобразничаете, — возразил Орел. 
          — Приказом вы сняты с должности бригадира. 
          — Я буду жаловаться. 
          — Жалуйтесь.  Это ваше право. 
          — Сволочь какая!— и Орел поднялся за стула, топнул ногой и покинул кабинет директора. 
          — Успокойтесь, спокойно, человек не владеет со своими эмоциями, — произнес Скачков и вновь завладел вниманием присутствующих. — Не обращайте внимания на человека невоспитанного. К тому же Орел не умеет вести себя.  Такой человек разве может руководить людьми? Конечно, нет.  Думается, его следует отстранить. 
           — А имеются для этого более серьезные основания, чем его неэтичное поведение?— прорезался в гнетущей тишине неровный голос Удальцова, председателя рабочкома. 
               — А разве результаты инспекции по качеству не основание?
            — Основание.
            — Я не ретивый директор, я справедливый директор.  Мне государство доверило все это. Потому ничего не выйдет. . .
            На другой день Орел передавал дела новому бригадиру —  Витьке Птицыну. Орел был скорее рассеянный, чем равнодушный, будто не выспался: под глазами —  мешки. Сказал без раздражения, отрешенно:
          — Дело вот в чем.  Ты молодой, образованный, смекалистый, быстро войдешь в курс дела.  Я тебе не технику передаю, я тебе людей передаю.  С некоторыми я работал с первых дней основания. За них ты стой горой.  И за остальных не беспокойся, они не подведут. С Толей Поротиковьм будь помягче, поделикатней. 
          — Ладно, учту. 
           — Ладно, говоришь.  Жизнь —  она безжалостная штука. В ком жизненный заряд есть, тот и выживает. 
           — Чушь какая!
           — Чушь? Жизненный заряд —  это чушь? Ладно, только ребят не обижай. 
           — Хватит о ребятах, Анатолий Евгеньевич, — сказал Птицын.
           — Дай технику.  "Беларусь" не заводится. Скаты облысели. В общем, трактор в плохом состоянии, — Птицын вытащил блокнот и ручку н чирк— чирк.
          — Так и запишем. . .  Записал. 
            — Знаешь, хочется мне дать тебе по морде.  На готовенькое захотелось?
         — Нервишки, Анатолий Евгеньевич. . . 
          И на всякий случай Птицын отпрянул от него на безо-пасное расстояние.

***
 
           В тот же день Орел был зачислен во вторую бригаду механизатором. Ему дали в собственность старенький трактор, который на ходу "разваливался". 
          — Придется провозиться с недельку, чтобы трактор ходил, —  сказал Орел. 
         — Так долго? Не могу, — возразил бригадир, худенький, пожилой, издерганный мужичок. 
          — А что делать—то?
           — Ходит же трактор. Уж как—нибудь дотяни до белых мух, а там ставишь на капитальный ремонт. Сейчас нельзя. 
           — Намучаюсь и только. 
            — Ну и что?
           — Да ты что?
           — А ты разве, когда в бригадирах ходил, не требовал того же?
           — Не требовал глупостей, — отрезал Орел. 
          — Ах, глупость! Я не хочу с тобой работать. Иди в третью, там всех штрафников берут.
           — Давай же дотяну до осени, до пенсии. 
          — Нет, проваливай.
            — А ты директору пришей кобыле хвост?
            — Полегче на поворотах. Конечно, ты заимел от щедрот, и не оправдывайся. И в лучах славы купался, и баб катал в кабине «Волги»,а  теперь хлебай бесславье, присте-бай... И что это я с тобой чикаюсь? Скачков и по мне ударит, коли что.  С ним повздоришь, сматывать удочки придется, чтобы он не подсек. 
           — Запугали тебя.  А как же быть с приказом директора? К твоей бригаде я прикреплен. 
             — Прямо напасти какие! Ладно, оставайся пока!
          . . . И остался Орел механизатором во второй бригаде, — продолжает свой рассказ Константин Юрьевич. 
          — А что ему оставалось? Идти по миру? Шутит, в рядовых механизаторах лучше —  спокойнее.  Спрос с одного человека, а когда в бригадирах— то спрос за бригаду. . . Да еще выбивай зарплату для бригады! Сейчас мода пошла не выдавать месяцами зарплату. 
            — Ведь он был талантливым организатором, — напомнила Ангелина Юльевна. 
              — Ну и что? Это он при прежнем директоре талантливый.  Тот его поддерживал.  Конечно, Орел ладил с людьми. Но это. . . 
            — Как что? Ведь самое главное похерено, простите за грубость.  Потому что за душой ничего нет.  Все отдано государству.  А те, кто управляет, считай все это вроде как личная собственность, вот и получается, что ничего не получается. Люди не имеют гарантии.  Хороший труд —  га-рантия того, что тебя не. . . 
          — Хорошо трудишься, плохо, теперь это не имеет никакого значения. Важно, чей ты.  Простая логика.  Но дорогая.  Сняли Орла. Частный случай. А через год урожайность в бывшей бригаде Орла упала. При нем собирали по сорок  три центнера на круг. А сейчас едва по восемнадцать.  Урожайность достаточно высокая и по нынешним временам, но ведь не те сорок пять. Потеряли многое. Я уж не говорю о нравственных потерях. . .
В это время Орел выводил трактор с лущильником из поля, куда его вчера послал бригадир—агроном.  И погнал свой трактор по проселку. Орел взглянул на часы.  Стрелки сошлись на цифре двенадцать. А когда стрелки показывали четверть тринадцати, трактор урчал у калитки дома Орлов.
           —  Степанида, ты где?
         — Проголодался, поди.  Голубцы твои любимые. Ну и суп, которого ты терпеть не можешь. Я просто не успела. . .
Он ел молча.  Его угнетала какая—то серьезная дума, о которой жена догадывалась, и тревожилась. 
           — Толя, прошу тебя, ни слова о Скачкове  этой корреспондентке. . . — робко просила она мужа. — Не надо, Толь.
            Орел отодвинул от себя пустую тарелку, сурово взглянул на жену.
            — Жалеешь? Никак не можешь забыть. . . 
        — Дурак, вот ты кто. 
         — Сразу же и дурак?
        — Ну, большой дурачок. Ешь давай, остынет. 
         — А что есть? У тебя одно хорошо получается —  кипяток!
           — Ну, наговаривай напраслину, может, легче станет.  Зря сердишься на Скачкова. Он был  ухажористый, я дура — дурой, вот и все. Ты зря все. . . 
            — Я забыл, но он не забыл. Думает, что он всемогущ.  Ему этот ливень даром не пройдет. 
          — Толь, злорадствуешь?
            — Я злорадствую? Он землю обидел, поступил вопреки законам природы от избытка власти.  Сорняк пошел вместо злака.  Я двадцать лет искоренял сорняк на своем поле, а он. . . У меня сердце болит, а он занялся мышиной возней, ищет виноватых. . . 
          — А чем ты лучше? Ты вон снял с работы. . .  Бронникова. За что? 
          — Снял и не жалею.  Был разгильдяем.  А твой Скачков воспользовался этим. Дескать, Орел проявляет самоуправство, караул! И настрочил на меня телегу. 
           — Тебе предложили уехать.  Ты не захотел. 
         — Пусть уезжают другие, а я остаюсь. Мне здесь жить. 
          — Худо же будет, Толь.  Как ты этого не понимаешь?
          — Скачков вокруг себя своих людей поставил. Ненадежная опора.  Он сгубил мое поле, не я.  Окружил своими людьми! Эксперимент не удался.  Скачков, думаешь, не понимает этого? Понимает, но не хочет признавать свою неправоту. Окружи себя чертями, но чтобы урожаи были. . .  Тогда никто слова не скажет. . . 
           — Что ты о Нине не спросишь?
           — Ну, где она?
           — Ты так говоришь, будто не дочь она тебе, а чужая. 
          — Да, чужая, потому что отца не слушается. 
         Вечером Ангелина Юльевна решила наконец зайти к директору Скачкову. 
          — Ангелина Юльевна, я знал, что нехорошо, что бригадиром тракторно— полеводческой бригады стал Ваня Птицын, зять начальника, который курирует наше хозяйство. Но если парень оказался достойным должности?
         Скачков говорил это, стоя за столом.  Так он чувствовал уверенно, независимо. А ему очень хотелось быть независимым, уверенным в своей правоте. 
          — Вот именно, если бы Птицын оказался достойным.  Урожаи в бригаде не повысились, если уж не понизились. Орел опытный бригадир.  Верните его в бригаду, пока не поздно. Хотя он вряд ли сумеет возглавить бригаду после такого надлома. . . 
         — Что я наделал? Может, мне уйти? — усмехнулся Скачков. 
          — Это не я решаю.  Смотрите, вам виднее. 
          — Дожил, — продолжал усмехаться Скачков.
          — Дожил!
         — Шуток не понимаю.  У нас с вами серьезный разговор, — напомнила Ангелина Юльевна.
          — Как вы дожили до такой жизни? В кабинете воцарилась тишина.  Только слышно было, как на  письменном столе тикали часы. 
            — Вначале меня только хвалили. И я шел в одном направлении. Хозяйство рентабельное. Это главное.  Нашлись недовольные. Пытался их понять. А потом не замечал их. Я шел как в тумане. Я живу в коллективе и замечаю, что кол-лектив куда—то от меня уходит, уходит. . . 
          — В этом вы сами виноваты. . . 
          — Будете писать?
          — Читатели должны  знать правду. 
          — Понимаю. . . Что ж, горькая правда лучше, чем сладкая  ложь. Напишите правду обо мне. Я исходил из интересов хозяйства, из общих интересов. 
           — Допустим. Но без математики трудно разобраться. Зайду—ка в экономический отдел. 
           — Это зачем?
          — Чтобы не было неясностей, — улыбнулась Ангелина Юльевна.
          В экономическом отделе не сразу нашли нужную ей папку. 
          — Не знаем, куда задевалась, — промолвила грудным голосом молодая женщина, главный экономист Якунина  Лилия Павловна. 
          — Вы обязаны найти, — настаивала Ангелина Юль-евна. 
           Из недр шкафа извлечена запыленная папка.  Ангелина Юльевна перелистывала пожелтевшие страницы с цифрами.  Надо найти показатели с деляны номер пять, где работал Орел. По бухгалтерской ведомости не узнаешь. Там только зарплата. Если сопоставить отчет по зарплате и данные экономиста?
         — Скажите, пожалуйста, тут явная подчистка, — обратилась Ангелина Юльевна к главному экономисту.
         — Цифры исправлены, занижены. Первоначально были написаны другие цифры. Цифры стерты и теперь гадай, где истинные цифры. . . 
         — Цифры что?  Наверное, счетная машина напутала, — уклончиво сказала Лилия Павловна.
          — Ничего, как—нибудь. 
         — К сожалению, спешу. . . 
          — Но мне нужно изучить динамику урожайности во всех бригадах. 
         — Покажем динамику. Только через два дня сделаем выписку. 
            — Зачем?  Оставьте мне отчеты, я уж сама изучу. 
          — Но разве вы сможете разобраться?
         — Попробую. 
          — Мне кажется, что вы начинаете не с того конца. 
          — Ну это уже оценка.  Работа не сделана, а вы уже оцениваете. 
           — Ну хорошо.  Вот отчеты, изучайте.
           Несколько часов Ангелина Юльевна потратила на изучение отчетов. И об этом было доложено Скачкову.   Скачков приехал домой в мрачном настроении.
          — Журналистка защищает Орла, — сказал он жене. 
          — По инерции идет. Орел —  личность известная. О нем даже книги написаны. . . Ну, работал и работал.  А кто не работал? И за это ему такие почести? И все, что там написано, плод фантазии журналиста. Теперь Птицын.  Почувствовал вкус лидерства.   
           — Это я ему помог.  Я его создал. 
          — И я его погублю? Так, что ли?— спросила жена.
           — Молчать. Надоело.  Ты бы за зятем больше следила. Погуливает, от племянницы—то нашей нос воротит. 
           — Бригадиром стал, на виду у всех.  Ты же вывел его на простор, ты же хотел ему всяческих благ. Катается на слу-жебной «Волге», катает молодух. 
         — Хорошо. Пускай катится в райцентр, к отцу. 
           — В райцентр? Тогда он вовсе от рук отобьется. Как—нибудь с Ленкой его приструним. . . 
         — Плохо дело, Фаня, очень плохо. 
          — А ты защищайся? Головы уж нет, чтобы обороняться? Подумай, что можно сделать.  Обороняйся, защищайся, нападай, выкручивайся. Все же знают, что  ты не прав.  Так принимай меры, чтобы как—то обезопасить себя.  Когда снимал Орла, ты же понимал, чем все это грозит?
           — Я совершил проступок, который бы другому про-стился, но не мне.  Отступать нельзя. 
          Скачков поднял трубку телефона, набрал нужный но-мер. 
            — Скачков. Лилия Павловна, спрячьте на время отчеты.  Я говорю, спрячьте отчеты. . .

***

         В этот вечер Ангелина Юльевна пришла к Орлам. 
         — Добрый вечер!
        — Добрый вечер, Ангелина Юльевна.  Проходите, пожалуйста, мы ждали вас. 
           — Прошу прощения, не могла вчера.  Не отпускали меня. . . 
           — Что вы, что вы? Проходите, садитесь вот сюда, — сказала хозяйка, женщина лет сорока пяти, обветренная, с остатками былой красоты. 
           "Так вот она какая Степанида.  Вчера не разглядела. Думала, что злая. Оказывается, совсем не такая. . . " — подумалось Ангелине Юльевне. 
          — Анатолий Евгеньевич обещал попозже прийти.  Видите как? Я хотела с вами познакомиться. 
          — Очень приятно.  Меня зовут Степанида, Степанида Ивановна. 
          — А меня Ангелина Юльевна. 
          — Я наслышана о вас.  Из вашей редакции приезжали корреспонденты. Заходили к нам. И я знаю о вас. . . вот.  В последний раз приезжал Любомир Максимович. 
            — И что же он обо мне сказал?— по-любопытствовала  гостья. 
           — Что—то восторженное.  Говорит, люблю. И правда, нельзя вас не любить. 
            — А я и не знала, что он тут в любви признался.  Анатолий Евгеньевич говорил, что. . .   Звонок. Телефон тре-щал. 
          — Да? Курочку рябу купила?  Ну, молодчина какая! Ну вот видишь, успела вовремя. Завтра вечером приходи.  Сегодня? Нет, завтра приходи.  Что с Анатолием будет? Да ничего—то.  Будет работать, как и работал.  Что еще может быть? До свидания!
          Хозяйка опустила трубку на аппарат.  Подошла к столу, села напротив Ангелины Юльевны. 
          — Подруга звонила.  Вместе с первого дня тут. По направлению.  Молоды были, она из Саратова,  а я из Вологды.  Дурочками были.  Верили, все впереди! Было времечко. Вообще жили дружно. Никогда не ссорились, никто друг на друга зла не имел. 
         — А сейчас будни. . . 
          — Да, будни, — вздохнула хозяйка. — Вот дочь замуж никак не выдадим. В город хочет.  А там своих невест пруд пруди.  А я уговариваю, может быть, одумаешься, останешься? Та мотает головой: "Поссоришься с директором, житья не будет.  Так оно и есть. Здесь рабство.  А в городе хоть какая—то свобода.  Плохо в одном месте, можно пойти в другое учреждение. . .  Говорят, можно и свое дело открыть. . . Только разговоры, но вначале слова. . . " Знаю, что от отчаяния, от безысходности, а не могу уж возразить. 
          — Конечно, тяжелое время, что и говорить. 
         — Вот и о том же, о том же я думаю. 
          — Да. . .  — вздохнула Ангелина Юльевна.
         — Ничего, живы будем, не помрем, Зачем это я про дочку говорю? У нее уже своя жизнь.  Мне бы о своей жизни беспокоиться.  Была жизнь и с некоторых пор все сикось накось, наперекосяк. . . 
         — Конечно, климат тут суровый. Жизнь не пряник. 
           — Да что об этом? Давайте лучше о хорошем поговоримте. 
        — Давайте. 
           — Вы проезжали мимо сада?
           — Проезжала. 
           — Как солнце, ярко воспоминание. Это к слову. Но до нашего приезда не было этого сада.  Тогда земля голая  была. Обжили. 
         — Вот видите, обжили.  А все остальное частности. 
— Конечно, частности. Но какие частности! Столкнулись две силы.  Скачков это же валун, его колебаниями воздуха не сдвинешь. Потому Орел перешел к действиям.  Нашла коса на камень.
— Разберемся. 
— Но мне  лучше уехать куда—нибудь, да его—то, о муже своем говорю, как ржавый гвоздь, не вытащишь. Говорит, умру здесь.  Конечно, Скачков зарвался, слов нет, но теперь—то муж к нему никакого отношения не имеет.  Оставил бригадирство и страсти улеглись. . .   
         — Да не улеглись страсти—то, — сказала Ангелина Юльевна. — Всех втянули. . . 
          — Улягутся, помяните мое слово, улягутся.  Что они не поделили? Славу? Господи, зачем она Скачкову?
          — Дело  не в славе, дело в справедливости.  А это по-важнее славы. Анатолия Егоровича сняли с бригадиров несправедливо и незаконно. Его надо вернуть в бригаду и бригадиром. 
— Зачем? Думаете, он сможет и дальше повести бригаду? Опыт утрачен.  Попробуй— ка найди то, что потерял? Я ему говорю, уедем в другое хозяйство, голова у тебя есть, руки золотые. Добьешься всего. Возьмешь все, что есть в душе.  Возьмешь больше. Ведь предела твоей выдумке, работоспособности нет.  Там уж, точно, добьешься уважения. Не слушается. Во всем безотказен, а тут как сжатая пружина. Иногда я его побаиваюсь, не пойму. . . Так он младшего сгубил. . .
          Степанида Ивановна всплакнула, но взяла себя в руки.
      — С  малочку с собой на трактор или комбайн возьмет, все мальчонку до винтика разъяснит.  Время у человека огра-ничено, к одному, мол, делу привыкай, прикипай.  Рос мальчик однолюбом. . . И это обернулось горем.
Хозяйка подошла к окну и замолчала.  Пришел наконец Анатолий Евгеньевич.  С его одежды стекала вода.  Он попал под сильный дождь. 
        — Здравствуйте, Ангелина Юльевна! Все же решились навестить опального? Меня стороной обходят. . . 
          — Разобраться надо бы, — засмущалась Ангелина Юльевна. 
          — Сложно и ни к чему. Перевели меня в другую бригаду, и опять не могут успокоиться. Раскрутишь маховик, не сразу его остановишь. Попал я под маховик.  Вроде я стал плохим руководителем и понеслось.  Со мной опасаются здо-роваться. Тот, кто неплохо относится ко мне, может попасть в немилость к директору. Вокруг меня создалось мнение. . .
Они сидели за кухонным столом и пили чай с вареньем. 
          — Хорошая в этом году клубника была.  Успела сварить всего три банки варенья.  Вроде ничем особенным   не занята, а было некогда, —  рассказывала хозяйка.
           — Не до клубники было. Уехать бы, все опостылело.  Толь, уедем, а?
             — Я не мог уехать, прежде всего еще и потому, что не вернул я свое честное имя.  Со мной поступили скверно. Я все—таки дождусь, когда восторжествует справедливость. . . 
             — Долго же придется ждать, —  вздохнула хозяйка. 
          — Да сколько б ни пришлось. 
         — Перед кем все это? Что им—то доказывать? Они лучше станут, как мародерствовали, так и будут мародерствовать, как предавали, так и будут предавать. 
          — У человека должно быть что—то святое?
           — Живешь этим, и тебя тыркают по углам, нашли дуралея.  Сердце кровью обливается.  Нету у тебя чувства гордости.  Дали не ту работу —  молчит. . . 
          — Кто—то же должен делать не ту работу? Вот я  и делаю.  Но суть в другом.  Я пытаюсь сделать так, чтобы не мучиться совестью. . . 
          — Вот и сына ты загубил. . . —  сурово произнесла хозяйка. 
          — Видишь ли, кто мог ожидать. . . любовь, —  хрипло пробасил Анатолий Евгеньевич и, обращаясь к Ангелине Юльевне, добавил:— Полюбил впервые парень. Он сам не ожидал, что значит любовь в его жизни.  Оказалось, что лю-бовь —  его жизнь. Видите ли, девушка, которую он любил, вышла замуж за другого.  И наш сын сделал то, что он считал нужным —  утонул. Самый легкий способ умереть, то есть не жить в нелюбви. . . 
         — Перестань! На селе все знают, что ты. . . виноват во всем! Ты же мог остановить в тот роковой день Петю от глупого шага. . . 
          — Почему глупого? У тебя все глупцы, все глупость.  Слушай, я не могу так дальше, —  прохрипел Анатолий Евгеньевич. 
          Ангелина Юльевна встала из—за стола.
          — Поздно уж, Анатолий Евгеньевич, я возьму на де-нек—два ваши письма и ответы?
           — Конечно, возьмите.
          — Послезавтра верну. 
          — Послезавтра мы собираемся в город.  Дочь замуж выходит.  Нашла морячка. Надо ей что—то купить. И тут душа разрывается, ничего не можем. Сколько мы горбатились, страна по богатству первая в мире, а человек ничего не имеет.  У обездоленных родителей и дети такие же.  Странная дочь. Мотается туда—сюда. Хочется в город, а там тоскует по селу. Говорю, одно из двух выбирай: или забудь про нас, или живи с нами.  Я, возможно,  горячку порю. 
          — Конечно, глупость, — подтвердила хозяйка. — Что с нами?  Холодно с нами.   
            Ангелина Юльевна поспешила распроститься с хозяевами, чтобы не видеть ссоры. 
         В номере гостиницы Ангелина Юльевна поспешила ознакомиться с письмами Орла в разные учреждения и ведомства. На свежую голову. Она вбежала в ванную и вышла в халате, волосы распущены.  Налила в чашечку горячий кофе и развернула письмо.  Читала, бубня слова и грызя кончик карандаша.  Свет ночника выхватывал из темени ее лицо, шею, плечи, будто фрагменты скульптуры.  "Просим вас выделить средства на то, чтобы зарыть овраг за березовыми балками.  Если подсчитать, сколько автопокрышек приходится менять, обходя каменистый овраг, сколько горючего сжигать зря, то выгоднее зарыть овраг. Я обращался к директору, но тот правильно ответил, что денег лишних нет. Прошу изучить этот серьезный вопрос.  Простите, что отрываю от работы.  А. Е. Орел. "  И стандартный ответ на личную просьбу: "Ваше предложение будет рассмотрено на комиссии областного Совета.  А. Стариков. "
          — Ох, Стариков, чудной. Ни одно письмо, направленное в Совет, не останется не изученным им. И как он успевает рассмотреть всю почту? Я, например, не успеваю, — размышляла вслух Ангелина Юльевна.
         — Орел человек беспокойный, активный, потому—то  он многим поперёк горла.  Вперед батьки в пекло лезет.  Скачков  мнит себя батькой, а морального права на это у него нет. Вот он и возненавидел Орла за активность. Клубок, ещё какой клубок.  Недельки мало, чтобы распутать его.  Что же будем делать завтра? Изучать отчеты. . .
           Утром направилась в контору.  В конторе переполох.  Ночью кто—то выкрал из шкафа отчеты и другие документы, которые были необходимы Ангелине Юльевне для  полного выяснения производственной деятельности Орла в его бытность бригадиром.  Естественно, она зашла к директору и высказала свои соображения по поводу чрезвычайного происшествия. 
         — Кража документов только подтверждает мысль, что Орел прав, несправедливо наказан, — в гневе, без обиняков сказала Ангелина Юльевна. 
          — Документы найдутся. Сейчас позвоню в райсельхозуправление. Там есть копии. Так что придется вам  поехать туда, —  засуетился директор, пряча глаза. 
            — Покажите мне поле, — сказала Ангелина Юльев-на. 
           — Это еще зачем?
            — Я хочу убедиться. . . 
            — Видите ли, свободной машины нет.  Я сам без машины сегодня. 
           — Пройдусь пешочком. 
         — Сотню километров придется отмеривать каблучка-ми, — усмехнулся Скачков. 
         — Придется. Конечно, прогулочка еще та. . .   
            — В туфельках этих. . . находитеся!
          — Я одного никак не пойму. Ночью крадут данные об урожайности бригад. В бухгалтерии тоже, как говорится, правды не добьешься. Создается впечатление, что вас окружают, оберегают люди, только преданные вам, а не делу. 
           — Это не мне судить, — вывернулся Скачков.
           — Если исчезают данные, значит, есть люди, которые не заинтересованы в объективном освещении собы-тий.
          — Наоборот. . .
            — Что вы говорите?
             — Наверное, так, —  с трудом выговорил Скачков.
          — И вы спокойно к этому относитесь? Я удивлена, по крайней мере.  Я верю, что на Орла клевещут.  Он человек со своими идеями. . .
            — Кому нужны свои идеи? Их столько, пруд пруди! Копошился бы у себя во дворе, как курочка, может, зернышко нашел.  А то захотел звезду! Где он ее ищет? Опять же, уткнулся в землю. . .
           Ангелина Юльевна слушала вполуха директора, чтобы не реагировать на его безапелляционности. "Боже мой, как он невзлюбил Анатолия Егоровича! Наверное, Анатолий Евгеньевич не дает ему "развернуться".  Обычно, что делает новый начальник? Отменяет распоряжения предшественника.  Убирает балласт.  Скачков же заменил всех главных специалистов "своими". Сработал инстинкт самосохранения.  Он сменил людей, чтобы укрепить свои позиции.  А какие это позиции? Ложные позиции.  Хозяйство ухудшило свои показатели, не намного, но ухудшило.  Люди привыкли хорошо работать и эта привычка осталась.  Но надо же идти дальше! И чтобы о хозяйстве заговорили вновь, нужны свои звезды.  Орел летел к своей звезде, не только в землю смотрел.  Но Скачков не мог допустить этого.  Пусть склоняют по падежам "своего" человека.  И поставил бригадиром Птицына.  Поступил по правилам арифметики, зная, что будет результат не арифметический.  От перемен мест слагаемых сумма не меняется.  Задвинул Орла, на первое место выдвинул Птицына.  И сумма изменилась.  Урожаи в бригаде, возглавляемой Птицыным, достаточно высокие, но не рекордные.  Эксперимент с перестановкой кадров не удался.  Скачков совершил служебное преступление, сняв с должности человека, который к делу подходил творчески, работал на совесть! Но только надо доказать, что преступление имело место. . . "
           — Уткнулся в землю, копошится, что—то ищет.  Да ты оторви глаза от земли, погляди на небо.  Звезды—то на небе. . .
            — И все—таки, Мирон Петрович, почему вы во чтобы то ни стало пытаетесь выжить оппонента?
            — А кто вам сказал?
          — Да пусть живет.  Земля большая.
           — Земля—то большая, но ему небо нужно. Он задыхается. . . 
Хорошо.  Но время, как говорится, идет, а воз и поныне там.  Поговорю с людьми, а потом мне бы с вами еще побеседовать.  Может быть, все—таки найдутся отчеты и документы? Не могу же я оперировать выборочными данными, которыми снабдили экономисты, так халатно относящиеся к документам.  Кстати, по выборочным данным, урожайность в бригаде Орла была самой низкой в хозяйстве.  А в справке, направленной в наградный отдел, совсем другие цифры.
              — Ту справку подписывал еще покойный директор.
           — В том—то и дело, что не вы подписывали.  Вы подписали только эти выборочные данные, заведомо лживые!
           — Все, мне некогда, я занят, продолжим разговор завтра, —  оборвал диалог директор. — Я занят.
           Ангелина Юльевна повернулась и вышла из кабинета. "Вот я нащупала суть отношений, суть столкновений между Скачковым и Орлом, суть разногласий.  Дело в том, что Скачков не предан работе, занят личным обогащением и утверждением, а Орел не мыслит себя вне работы, вне дела.  Спасибо Любомиру Максимовичу, он первым подметил эту главную черту характера Орла.  А Виолетта Анатольевна подметила в Орле внимательность к людям, Лия Клементьевна, конечно же, в спешке напутала в цифрах, но в нем увидела человека от природы сметливого, дотошного, в общем—то верно подметила. Словом, написали коллективный портрет, который бледнеет перед оригиналом.  Следовательно, все публикации об Орле остаются в силе. Выходит, я смогу отвести от редакции грозу и тучи.  Можно, собственно, уехать. Значит, оставить Орла на произвол судьбы? Но почему такая лютая ненависть к нему со стороны тех, кто все заимел? Может, удастся распутать тайну?  К Василию Григорьевичу обратиться? Но сейчас у меня вопрос к Анатолию Егоровичу. "
          Ангелине Юльевне повезло. Шла она по большаку, не надеясь встретить попутную машину, а встретила.  И вот она в кабине бензовоза. За рулем чернявый красивый парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Глаза сверкают алмазами. 
          — Вам куда?
         — К Орлу, Анатолию Евгеньевичу. 
               — Я вас подброшу до дольмена, а там пешочком по полю. Это одно удовольствие. Значит, к Анатолию Евгеньевичу.  Понятно.  Вы из Москвы, значит. Ангелина Юльевна.  Слышал, слышал. Вы по делу Анатолия Евгеньевича? Зря он поцапался с директором. Молчал бы, если силенок маловато. А то все поперек шел! Кому это понравится? 
         — Вас Ренатом звать? А вы бы на месте Скачкова как поступили?— спросила Ангелина Юльевна.  — Человек  о деле беспокоится, жертвует многим, потому—то его туда же, в изгои!
          — Конечно, я бы на месте Скачкова не стал бы никого одергивать. Но директор в хозяйстве должен быть один, не два или три, или больше.  Анатолий Евгеньевич ведет иногда так, будто он директор. Самолюбивый человек Анатолий Евгеньевич, как все Орлы. . . Хотя Василий смирил свою гордыню.  Живет себе на отшибе Василий, горя не знает. . . Анатолий же во все суется, ну и... Говорят, у них родовое проклятие, дедов и отцов, близких родственников, ну всех угораздило в омут, участвовали, саботировали, многие за кордоном, а оставшиеся  как Василий, таятся.  Так что пусть помалкивает.   
            — Ясно. Как ты к нему относишься?— полюбопытствовала Ангелина Юльевна. 
          — Я как отношусь? Вообще он по мне человек симпатяга. Он человек своего мышления.   Есть люди, которые мыслят так, как другим угодно.  А он своего мышления.  Пока он сам не созреет до такой—то мысли, идеи, молчит. Знаю, вы задали ему задачку.  Приехали, чтобы разобраться.  Он уже давно разобрался.  Вы приехали, он думает, зачем вы приехали.  А зачем приехали? Думаете, вы ему поможете? А вы уедете, и начнется свистопляска.  Мы бы сами на месте разобрались.  Жить и не оглядываться. Так и надо. Но только жизнь задает свои задачки.
               —  Обо всем этом я хотела бы поразузнать детально.  Если б можно было обо всем переговорить, — вздохнула Ангелина  Юльевна.
          —  О чем еще? Думаете, человеку с понятием здесь лафа? Конечно, он не хилый, ринулся в атаку.
            — Потому что Скачков зарвался?— с усмешкой уточнила Ангелина Юльевна.
           — Я за правду стою, за порядок, за власть какую—никакую.  Без власти —  хаос все. . .
         — Власть сильна правдой, а когда правды нет, то он зло.  Не злоупотребляет Скачков властью?
            — Может быть, и перегибает палку, да что мы можем?  Обстановка не та. . .
           — А кто обстановку создает? Люди же.  Ты вот что скажи.  Почему главный механик так плохо настроен к Анатолию Егоровичу?
         — Сидоров—то? Как вам сказать? Он не родственник Скачкову, не кум, не сват, но зависимый во всем.  Семья большая, ютится в коммуналке.  Главным механиком он стал благодаря Скачкову.  И раз Скачков недолюбливает Анатолия Евгеньевича, то, естественно, Сидоров старается держаться подальше от него.
Какой ужас. . .
         — Жизнь такая, —  поправил молодой водитель. 
          Ангелина Юльевна вздремнула. . . Ей послышалось:
        — Я жду вас. 
          — Зачем?
         — Просыпайтесь Приехали.
  И вдруг машину встряхнуло.
           Ангелина Юльевна прижалась к дверце, чуть было не вывалилась из кабины, но водитель успел схватить ее за талию в последний момент.  Едва притормозил машину.  Если бы не успел притянуть к себе, она бы попала под колеса. . . Он при-тянул ее сильной рукой к себе , задыхаясь.  Только потом почувствовал, что ладонь его сжимает ее грудь. И оба как будто потеряли головы.  Он задрал подол ее платья, стащил кружевные трусики. Она в состоянии шока обняла его, часто, прерывисто дыша.
           — Я буду помнить. Обязана жизнью.
         — Ох, Юльевна, а вы отвели беду. . .
 Он впивался жадными губами в ее соски, а глаза его уставились в низ ее живота, в розовые щели. . . Она притянула его кудлатую голову к себе, погладила, чтобы остудить парня. . .
          — А еще вчера вас увидел. . . Милая вы женщина. . .
          — Ренат, Ренат, нельзя. . .
 Произошло все мгновенно. Ангелина Юльевна даже не осознала, что произошло.
         — Владеть надо собой, —  только и сказала Ангелина Юльевна, высвобождаясь из объятий.
— У меня есть невеста, но она до свадьбы. . .
          — Если я рожу?
          Он заглянул ей в смятенные глаза и не ответил. Вздохнул.
          — У вас все дороги такие?
           — А какие же?
             — Беспредел какой—то, —  выдохнула Ангелина Юльевна, застегивая пуговицы на платье. Зарыдала:
           —  Ой, скорее бы домой.
         — Видите дольмен?
          — Да.
          — Этому могильнику шесть тысяч лет.  В войну стол снарядом снесли.  Кувшин нашли, в музей , Бровко — Долинин не показывал?
            — Нет.
          — Зайдите в музей перед отъездом.  За дольменом поле, видите?  Там найдете Анатолия Евгеньевича, —  прохрипел парень. — А что было, я никому ни слова.
          — Причем это? Я изменила мужу. Я скверная женщи-на!
        — Пожалуйста, не надо так. . .
           Он не смел больше проронить ни слова.
            Она сошла с кабины, ступила на стерню. Золотая осень. Такой она бывает только раз в году, в пору бабьего лета.  Вчера с этого поля ушел последний комбайн. В шахматном порядке расположены копна соломы.  Золотая степь.  Такой она бывает только раз в году, в пору бабьего лета.  "Любомир Максимович хорошо написал об этой поре. Я не поверила, вычеркнула из очерка "красивости".  Теперь—то поняла, что обеднила очерк.  Господи, как Любомир переживал!  Думала, что заболеет. Думала, что  ущемила нечаянно его авторское самолюбие.  Не в самолюбии дело. Я  вычеркнула в очерке абзац о не бойцовском характере Орла. . . "
 
***

           ". . . Зачем такие украшательства, Любомир Максимович? Цифры говорят за себя.   Он борец, настоящий борец.  Я  вычеркиваю. . .
         — Ангелина Юльевна, я чувствую, что его могут, мягко говоря, задвинуть.  Он вплотную подошел к рекордам.  Но лавры могут отдать  другому.
            — Ох, Любомир Максимович, не думайте о государстве плохо. Лавры достанутся ему. Слушайте, в редакции Званцова провели анкету.  Как вы относитесь к руководителю? И что вы думаете? Больше половины сотрудников написали, что плохо.  Званцов подал заявление об освобождении. А он создал редакцию. Журнал нашел свою нишу! Конечно, много крови чиновникам попортил.  Был птицей залетной, теперь стал птицей вольной.  Но ты птица вольная только тогда, когда получишь от ворот поворот. Говорят, Орел применил силовой прием. Выгнал разгильдяя. . . 
        — Но защищать себя Орел не наловчился. . . "
 
***
         . . . Ангелина Юльевна направилась к стоговозу и. . . увидела Анатолия Евгеньевича Орла. Орел на стоговозе? В уборочную страду? Когда каждый комбайнер на счету! Странно! Она помахала рукой, чтобы Орел остановил трактор.  Из кабины "Кировца" выпрыгнул грузный человек в спецовке и кирзовых сапогах.  Ангелина Юльевна сразу признала в нём Анатолия Евгеньевича, но подумала о том, как одежда порой мешает внешний облик человека. 
            — Я пришла. . . 
            — Здравствуйте. . . 
          — Здравствуйте, Анатолий Евгеньевич. Я хочу спросить. Почему вы здесь? Вы же комбайнер. . . 
           — Кто—то же должен и на стоговозе работать. Не беда, что я здесь.  Вот только  хлеб уродился скудным.
           — Землица не та?
         — Что земля? Люди хлеб сеют, люди убирают.  А мы ссоримся, чего—то не поделили! А хлеб ласку, доброту любит. Люди дружбой сильны. Это так. Беда, что забыли мы обо всем этом. Почему я на стоговозе? Я сам по себе. В дела бригады не встреваю. Оторванный ломоть!
         — А вы бы не хотели вернуться в прежнюю бригаду?
            — Нет, Ангелина Юльевна, не хочу.  Там хоть какие—то урожаи есть. Правда, потеряли много, но все же не все, что—то собирают. А тут —  пшик.  Нет, не могу я уйти с этого поля, как пришел. Думаю, с осени унавозить это поле. Отпуск на это посвящу. 
          — Вы обижаетесь на Скачкова?
         — Я его в упор не вижу.  Он у меня отнял все, что мог.  Он меня боится. Он кругом расставил своих людей, но если бы это на пользу дела, а то в полный ущерб.  Только злой человек так поступает. Он хочет один жить хорошо. Всем хочется жить. . . без зависти. Как было хорошо когда—то. Дети малые были. Бывало, вернешься с поля, дочка с одного боку, сыночек с другого.  Поужинаю, с детьми занимаюсь, задачку какую решу, а потом все смотрим "Спокойной ночи, малыши!" Подросли дети, задачи другие пошли, решить не могу, уже отцовским авторитетом пытаешься на них повлиять. Библиотеку собираешь по книге, по брошюрке и что—нибудь мастеришь дома. Жена пошла работать. Двое работающих в семье, приусадебный участок, и жизнь полегчала, а потом и вольготнее стала. Да Скачков позавидовал. . . 
             — А где Мишкина мне можно застать?
             — Бригадира? Он мужичок юркий, застанете где—нибудь, если с утра напомните. Зачем он вам? У меня с ним нелады. Начнет плохое обо мне думать. 
             — У него в бригаде из рук вон плохо, а выводов не делает. 
           — Зачем ему делать выводы? Скачков его пока  что жалует.  Не его, конечно, а его брата, главбуха теперешнего.
           — Но почему? Хлеба—то скудные. . . 
            — Мишкин никогда не выступит против директора.  Директор тут своих понатыкал.  Ясное дело, он, хоть и силен, нуждается в поддержке снизу. Вот весь сказ!
           — Хочу поговорить с Мишкиным. 
         — О чем?— и Анатолий Евгеньевич улыбнулся. — О чем?
          — Обо всем. 
          — Наверное, он в конторе.  Выйдите на большак, а там машины ходят.  Только зря время потратите.  Говорить не о чем. 
          Мишкина Ангелина Юльевна нашла в мастерской. Он "лаялся" с заведующим мастерской. 
           — А когда мне комбайн?. . 
            — Надо бы поаккуратнее с ним.  Даже в клапана полова проникла. Куда это годно? Нет, Мишкин, с твоими архаровцами разговор короткий.  В самую последнюю очередь. Твои не хотят вкалывать. 
           — А ить верно, не хотят. Хлеб скудный пошел, заработаешь! Стараются больше налево не ходить. . . 
         — Кто мешает хлеб сам сто вырастить, скажи?
         — Землица плохая, погодные условия не те, — будто оправдывался Мишкин, переминаясь с ноги на ногу. 
          — Чем лучше земля на первом поле, в бывшей бригаде Орла? А там получают каравай отменный. Не греши на землю. . .
            Заведующий мастерской заметил нарядную женщину, смутился:
           — Вам кого, коли не шутите?
            — Мне Мишкина Алексея. . .
          — Вот он самый, — и заведующий мастерской подтолкнул слегка своего собеседника. — Вот он самый. 
           — Можно поговорить наедине?—  обратилась к нему Ангелина Юльевна.
           — Пожалуйста, —  и заведующий мастерской засуетился.
          — Лексей, мне на сборочную площадку надо.  Там меня ищи.
            Заведующий мастерской ушел на сборочную площадку. Ангелина  Юльевна решила поговорить начистоту. 
           — Я приехала по письму.  Там и ваша подпись. Скажите, пожалуйста, чем он вам неугоден? Там все обвинения против Орла. Вот и сегодня.  Вместо того, чтобы ему работать на комбайне, вы послали его на стогометание. 
          — Так невозможно с ним работать. Вечно встревает, кто  он в бригаде? Забывается. Замашки бывшего бригадира. Как—никак тут бригадир я. 
            — В вашей бригаде самая низкая урожайность. 
          — С кем я разговариваю?— вдруг возмутился Миш-кин.
            — С тем человеком, который хочет разобраться. 
         — Я слышал, как вы разбираетесь.  Ни главный механик с вами не хочет беседовать, ни директор. Вы слушаете только этого. . . с двойной фамилией. Он вам на-говорит ища (так и произнес —  ища) с три короба лжи. 
           — Причем Константин Юрьевич? Все эти провалы достаточно ясно говорят, что вы не соответствуете занимаемой должности.  У вас не  хватает мужества признаться в этом. 
         — Должности я соответствую.  Какова земля, таков и бригадир.  Думаете, Орел тут лучше был. . . Не оправдывает он свою фамилию. 
          — А почему бы и нет? Он доказал, что он способный. . . 
          — Знаете, у меня большая семья. . . 
           — Причем семья?
          — Я слышал о вас, вы пристрастны. . . С чего бы?
          Ангелина Юльевна густо покраснела. Мишкин так взглянул на нее, что обоим стало ясно.  Она будто читала мысли Мишкина: "Все равно ты меня не поймешь, потому что. . . ты столичная штучка.  Ишь, разодета как! А тут из ватника никак не вылезаешь, улыбаешься.  А мне не до улыбок. Одни выговора, от них на холке мозоли! Улыбаешься! Видимо, тебе неплохо живется! А тут крутись, вертись! Никакой радости. . ."
            — А вы разве не пристрастны? Вы же подписались под письмом. . . 
            — Если не подпишусь, меня же снимут.
           — Вот как. . .
            — Орел человек плохой. 
           — Это ваше субъективное мнение.  Хорошо, вечером встретимся на планерке. . .
             Ангелина Юльевна направилась на почту. Хотелось переговорить с Москвой. . .  Почти две недели в "Приозерном".  Она заскучала по Москве, по дочери, по мужу, по журналу.  Защемило сердце.  Прежде всего она позвонила в "Сельский простор". 
            — Как в редакции дела?
           — Звонили из министерства. А так ничего.  Подготовили статью об охране природы. Олег Григорьевич одобрил. Глеб Григорьевич вам привет передавал. Таня с вами хочет говорить. 
            Любомир Максимович передает трубку телефона Тане, младшему редактору. 
           — Ангелина Юльевна, это я, Таня.  Как там на востоке? Небось, холодно. Вы травы не привезете? Говорят, там лекарственные травы водятся.  Дома у вас все нормально. Тося все на практику в больницу ходит, а по вечерам с Алтаем гуляет. Он вырвался из поводка, еле—еле поймали, вот. Сергей Петрович приехал, да, приехал.  Ну, до скорой встречи. Виолетта? Она в министерстве. Лия Клементьевна к автору поехала. В редакции я и Любомир Максимович. До встречи. . .
          — Ну, до свидания. . . 

***

         Редакция "Сельского простора" работала в "вольном" режиме. . . в отсутствии главного редактора.  Любомир Максимович читает "Литературную газету". Таня отвечает на письма.  Они не разговаривают. Таня предала огласке недосмотр коллеги. Пропустил—де он опечатку, искажающую смысл статьи.  Естественно, его поставят на вид и произведут денежный начет.  Таня ликует. 
         — Вот не нравится мне ваш Петухов.  Никакой он не искусствовед. У  него нет понимания пространства в живопи-си. Что он пишет о Сезанне? Чепуху пишет, — твердит Таня. 
           — Насчет чепухи. . .  смело, — вынужденно отвечает Любомир Максимович.
           — Конечно, он старается выразиться  по—своему. 
          — Зачем по—своему? Когда есть великолепные монографии  о Сезанне. Вот  у меня одна книга есть о нем. 
            — Может быть, принесете?
            — Принесу.  Не завтра.  Я отдала ключ от квартиры Анне Поярковой, у нее свои какие—то дела. Опять снимается не в своей роли. Она мне говорит  такую вещь. Выйду замуж и если муж захочет иметь любовницу, пусть это будешь ты, то есть я. Доверяет.
            Он не стал слушать дальше эту болтовню.  Рабочий день окончен.   
         Любомир Максимович провожает Таню до автобусной остановки. 
       — Любомир, вы бы ушли. . .  С вашим образованием, дарованием что вам здесь делать?— вкрадчиво говорит она. 
          Он замирает от растерянности. 
           — Конечно, когда—нибудь, если. . . 
          — Если бы  вы ушли, я бы стала редактором. 
          — Если бы я знал. . . 
            — Как неохота  идти к матери. 
           — Зачем же к матери, если неохота? Вам до "Кузнецкого моста"? Мне тоже. 
           — А жена ваша не будет ругаться?
          — Она не будет ругаться.  Я ей надоел, порядком на-доел. 
           — Как можно? Вы интересный человек, вы сами того не знаете. 
            — Давно в ресторане не был. Музыка, звон бокалов, шепот. Хорошо. А тут работа, работа, только работа. И никого, и ничего не замечаем. . . 
            — Какие мы в сущности одинокие люди.  Только работа поддерживает в нас стимул к жизни. 
         — Не унывайте. 
          — Я не унываю.  У меня хоть надежда есть, что вы уйдете и буду редактором.  А каково другим?
            — Да, каково другим от нас. . . — проронил Любомир Максимович.
          Он простился с Таней и направился в ближайшее метро.  Лицо горело.  Он сильно и резко размахивал руками.  Как солдат на параде.  "Какая наглость! И как дальше с ней работать? Придется работать. Будем знать, что ты работаешь со стервой, с человеком, который держит за пазухой боль-шущий камень.  В нужный момент запустит в тебя этим камнем. . . Небось, доложила обо всем Ангелине Юльевне!  Веселенько получается!"

***

         На экстренном совещании у директора было не очень людно.  Дело—то кляузное, приятного мало, многим не хотелось ворошить старое. Пришли только те, без которых разбор дела был бы невозможен: Мишкин, Константин Юрьевич Бровко — Долинин, Анатолий Евгеньевич  Орел, специалисты и представитель министерства.  Ангелина Юльевна сидела за длинным столом, напротив Скачкова, держала в руке диктофон. 
          — Ну что, Мишкин, что приуныл?  С женой нелады?— спросил высокий мужчина в замшевой куртке.
           — Я объяснялся с женой в любви и все таком прочем в день лесопосадки.  Я раскапываю лунки, а она сажает.  Домой пошли вместе.  С тех пор вместе. Каждому надо посадить по деревцу. Советую. Будет роща. 
          — Как ни агитируй, а на лесопосадку не пойду, не яв-люсь, —  огрызнулся Мишкин. 
          — Жаль, — сказал мужчина в замшевой куртке. 
           — Зима на носу, а снегоочиститель не в ходу, — подал голос круглый, как колобок, пожилой мужчина. 
           — В бураны будем без хлеба по неделе куковать.  Связь с районом будет прервана, дороги—то нет. Или о дороге думаем, или о снегоочистителе. 
         — Слушайте, я хочу один анекдотец рассказать. Собирают школьники макулатуру. Ходят по дворам.  "Дайте, что не жалко". Ну, дают связку газет, стопку журналов. Зашли школьники к Орлам.  "У нас ничего нет, ничего не выписываем, кроме "Сельского простора".  "Дайте ненужные экземпляры “Сельского простора", —  клянчат школьники.  "Ненужных экземпляров нет", —  говорит Орел.  Школьники уходят от Орлов ни с чем. Орел читает только "Сельский простор", потому что этот журнал им куплен на корню, выходит, —  и мужчина в замшевой куртке выразительно смотрит на Ангелину Юльевну.
           — Потом школьники заходят к Скачковым. Директор выглядел как скульптурный свой вариант. Его портрет висел за спиной.  Большая картина с видом "Приозерного", а на перед-нем плане он, Скачков. "У вас есть макулатура?"— спрашивают школьники.  "Есть, конечно, есть", — отвечает Мирон Петрович и выносит мешок "Сельских просторов". Мирон Петрович обижен, конечно, на "Сельский простор".  Нету объективности у "Сельского простора".  Одних чрезмерно возносит, а других незаслуженно охаивает. . . 
           Ангелина Юльевна слышала все, но сочла нужным промолчать. Наконец председательствующий  поднялся из—за стола.
          — Сегодня мы пришли сюда, чтобы обсудить один вопрос. Об ошибочности позиции члена акционерного общества Орла А. Е. По повестке дня есть вопросы или возра-жения?
          — Есть, — сказала Ангелина Юльевна.
           — Почему ставится вопрос об ошибочности позиции Орла? Если уж говорить об ошибочности, то надо говорить и об ошибочности позиции Скачкова. У меня немало фактов, подтверждающих это. Данные об урожайности полей в период работы Орла бригадиром.  А исчезновение отчета? Вызывает много сомнений и кадровая политика директора.  Кто занимает ключевые места в главных звеньях управленченского аппарата? Родные или люди, поддерживающие тесные отношения со Скачковым. 
           — Неправда, — рявкнул с места Скачков. 
           В кабинете будто ветер прошел, шепоток разросся в шумок. 
            — Я вынуждена называть фамилии, — сказала Ангелина Юльевна. 
            — Не надо, не называйте, — вдруг сник Скачков. 
            — Повестка дня, я считаю, не отвечает положению вещей, —  упорно настаивала на своем Ангелина Юльевна.
          — Я возражаю против повестки дня. 
           — Но вы не имеете права голоса, вы только приглашены, — нашелся председательствующий.
       — Но мы   поставим на голосование.  Кто за данную повестку дня, прошу поднять руки. Пять человек— "за".  Кто против? Пять —  "против".  Кто воздержался? Три человека.  Повестка дня снимается.  Заседание переносится на неопределенное время.  Изучим вопрос, обсудим.  Может быть, не стоит выносить вопрос на собрание. 
          — Почему переносится? Нельзя переносить, — сказала Ангелина Юльевна. 
        — Пусть каждый обоснует свое решение. И тогда все станет ясно. 
          — Вы всего лишь приглашенная, — сквозь зубы прохрипел председательствующий. — Вы можете только присутствовать. 
        — Да, но я приехала специально по письму.  Потому я не вижу логики в такой постановке вопроса. . . — уточнила Ангелина Юльевна. 
         —Ясно,— довольно грубо оборвал председательствующий.
       — Мы бы сами разобрались. 
          — Но вы же не разобрались, — поправила Ангелина Юльевна. — И какая это детская игра? В нужный момент исчезают документы, проливающие свет на характер взаимоотношений между Орлом и Скачковым и другими. 
            В кабинете невообразимый шум. 
         — Какие монументы?
          — Какая чепуха!
           — Не монументы, а документы. 
           — В этом следует разобраться.
Председательствующий попытался восстановить тишину увещеванием, уговариванием, но его неуклюжие попытки утихомирить собравшихся только их возбудило. . . Они затопали ногами и покидали группками и поодиночке дирек-торский кабинет.    
             Ангелина Юльевна возвращалась в гостиницу усталая, но довольная исходом ненужного заседания. 
          — Скачков, конечно, довлеет над психикой всех, кто живет в "Приозерном".                Он подмял всех.  Людям стыдно, что не могут возразить, отстаивать сво мнение. Они замкнулись в себе. Я попыталась вывести их из оцепенения. Да еще и пристыдила!
           Шла в гостиницу и у кудрявого клена чуть не угодила сумочкой во влюбленную парочку. Да это же Ренат!  Да, это он возвращался из клуба после последнего сеанса кино с молоденькой девчонкой, похоже, с невестой. Ренат вел девушку бережно, как величайшую драгоценность. Но вот они остановились у клена.  Ренат осторожно обнял невесту.  Девушка была высокая, стройная, ее стан изогнулся, уступая силе. Девушка что—то щебетала, щебетала ему.  "Добивает" его.  Женится, никуда не денется. . . "
          Ренат узнал Ангелину Юльевну и отвел смущенный взгляд.  Она прошла мимо.
   
***
          Полночь. Продолжительный звонок. Анатолий Евгеньевич поднял трубку и приложил к уху. Тяжело задышал.
          —Толя, здравствуй. Это я, Глеб. Я слышал, у тебя неприятности. Не говори, мне все рассказали. Олег рассказал. Держись. Выкупи, да все. Не отдадут же. Сколько нужно—то? Ого!
          Анатолий Евгеньевич не мог уснуть. А утром звонок в дверь. Капитан милиции привез какие—то документы по дав-нему делу и пачку денег.
         —Велели передать вам...
          —От кого?
           —  В данном случае это не имеет никакого значения. До свидания!
***
           Разболелась голова.  Чтобы унять боль, Ангелина Юльевна решила стать под душ.  Из ванной она вышла румяная, размягченная, сияла добротой.  Она намеревалась пойти в ресторан, но остановил телефонный звонок. 
          — Скачков. К вам можно?
         — Кажется, обо всем переговорили, — сказала Ангелина  Юльевна.
       —  О чем еще?
        — Думаете, что я человек без сердца и души? Я хочу высказаться. 
           — Я жду вас. 
         — Благодарю. 
        Скачков появился тут же. Ангелина Юльевна не успела даже одеться.  Она успела только застегнуть все пуговицы на халате и затянуть потуже пояском.  В последние годы она склонна к полноте. 
            — Минуточку, — и Ангелина Юльевна мельком взглянула в зеркало, подобрала завитки на висках заколками.
          — Войдите.
Вошли, заполонили комнату  Скачков и Орел. Ангелина Юльевна развела руками. 
            — Да, да, такие. . .  — произнес Скачков. — Анатолий Евгеньевич, ну, скажи, не так?
         Орел улыбнулся и не ответил. 
         — Вы садитесь.  Будем пить чай. . . — не растерялась Ангелина Юльевна.  Она поставила приборы, разлила чай в фарфоровые кружки. На столе коробка шоколадных конфет и бутылка сухого вина. 
          — Я бы предпочел водочку, но увы! После семи ее сейчас не достать, хоть я и директор, —  сказал Скачков.
          — И вина не надо было, —  вымолвила Ангелина Юльевна. 
          — Разговорчик—то не идет без нее, — Скачков щелкнул пальцами по  бутылке вина.  Бутылка звякнула и вызвала звон в рюмках и на блюдцах. 
          — Что разговор? Сколько можно говорить? Надо дело  делать, — улыбнулась Ангелина Юльевна.
           — Откройте  бутылку, раз она на столе. . . 
          — Ангелина Юльевна, вы меня представляли эдаким жлобом, чуть ли не живодером или шакалом. Я всего лишь  администратор, который печется об общем благе, — признавался Скачков. — Вот Анатолий Евгеньевич изыскал средства, выкупил мастерскую, пожалуйста, вот ключи от мастерской, хозяинуйте, делайте, что хотите.   
          — Хорошо, что все разрешилось, — возразила Ангелина Юльевна. 
         — Глеб прислал деньги. Когда—то мои родители помогали ему продолжить учебу в институте. Ну что деньги? Могли мне не продать мастерскую?  Могли.   Давайте выпьем за взаимопонимание. . . — предложил Орел.
          — Знаете, мы друг друга не поняли.  Конечно, я испытывал какую—то ревность к Орлу. Чего греха таить, думал, любимец Рябоконя, протеже его, а своего—то кот наплакал! А дело—то глубже.  Поставили меня директором, на каждом шагу тычут Орлом.  Ну, у меня возникла к нему неприязнь, не скрываю. . . — начал исповедь Скачков. 
        — И поэтому сняли с должности?— уточнила язвительно — вежливо Ангелина Юльевна.
           — Что же дальше?
         — Меня поделом сняли, — поспешил на помощь к Скачкову Орел. 
        — Я был виноват в ту пору.  Было за что снимать.
            "Почему это Орел вдруг стал адвокатом Скачкова? Ничего не понимаю?— пронеслось в голове Ангелины Юльевны. — То они враги заклятые, то защищают друг друга не знаю как! Чем все это объяснить? Орел ведет себя странно, очень даже странно. И как же теперь его защищать или убе-речь от административной агрессии?  Сломался? Ведет себя по крайней мере странно.  Его бьют уж нещадно, а он защищает своего истязателя! "
         — Скажи, Толя, что поделом.  Ведь ты отстранил от работы тракториста в разгар посевной.  В ущерб делу, в ущерб посевной кампании!
       — Скачков хлопнул Орла по плечу.
          — А что мне оставалось делать? Просто констатировать этот факт!
          — Мне кажется, что Орел поступил вполне логично.  Отстранил от работы разгильдяя.  Мера крайняя, но справедливая, —  поправила Скачкова Ангелина Юльевна. 
           — Робяты, не стоит вспоминать плохое. Давайте поговорим о хорошем, — сказал Орел.
         — Ведь жизнь у каждого одна, зачем ее омрачать обидами и подозрениями?
         — Но ведь. . . 
         — Ангелина Юльевна, какие обиды? Пустяки, не стоит на них обращать внимания, — повторил Орел. 
          — Ну, хорошо, не будем.  Только зачем я тогда приехала?
         — Не знаете, зачем вы к нам пожаловали? Не пишите ничего, к чему ворошить старое?
         — К сожалению, я не могу не писать. 
         — Тогда я прошу вас быть объективной, — просил Скачков. — Люди —  не ангелы.  И вы это знаете. 
         — Разве "Сельский простор" был необъективным?
          — Я этого не сказал.  Но если решили писать, то  ни-чего не утаивайте. 
         — Я не собираюсь утаивать что—либо, — заверила Ангелина Юльевна. — Постараюсь быть объективной, добиваясь истинной сути. Вот вы, —  она повернулась к Скач-кову. — Вам не стыдно?
          — Нет, потому что я считал и считаю себя правым. Вот Анатолий Евгеньевич теперь заведующий ремонтно—сборочным цехом, вся техника ему доверена. Миллионер! 
         — Неужели?
            — Вначале действуешь, потом осмысливаешь, порой некогда и осмысливать. . .  —пробормотал Анатолий Евгеньевич.
         — Теперь, надеюсь, будете оглядываться, не будете идти напролом, — с улыбкой сказала Ангелина Юльевна.                —Своего добились!
       — Говорят, в Японии существует целый ритуал чаепития. За чашками чая только близкие и дорогие гости, — вновь попытался повернуть разговор в новое русло Орел.
         — Понимаете, грустно.  Когда мы еще вот так, за одним столом? Наверное, никогда. . . 
        — Это зависит от Мирона Петровича. Так руководить нельзя.
        — Я по древнему обычаю. Любой руководитель создает опору, чтобы обезопасить себя, и команду, чтобы управлять, — ухмылялся Скачков. — Важен результат. Пока, к сожалению. . .
      — Пока, к сожалению, плохие результаты, —  согласилась Ангелина Юльевна, разливая чай.
        — Скоро будем в Москве. Поможете с билетами в зал Чайковского. . . на Альфреда Шнитке? Наши немцы выезжают на историческую родину, успеть бы побывать на концерте этого композитора.
      — Причем Шнитке, причем эмигранты? —  удивилась Ангелина Юльевна. — Его у нас не исполняют. Он больше на Западе почитаем. . .   

***

         Она разделась, подняла край одеяла, легла на кровать и сомкнула глаза.  И услышала стук в окно.  Настойчивый стук. Это был Ренат.
          — Оставь меня в покое, Ренат, ну, пожалуйста...
          — Не оставлю.  Я выставлю окно.  Вы этого хотите? Я только два слова хочу сказать.
          — Уже сказал.
         — Не сказал. Хорошо, приду с администратором? Вам этого хочется?
           Она распахнула окно.  И оказалась в его объятиях.
         — Я уже не могу без вас.
         — Ты о чем? У меня дочь невеста. И у тебя невеста…
         — Невеста не уйдет. . . Я люблю . . .
Было душно, она сняла с себя все и предстала перед ним   в трех микроскопических треугольничках, которые от прикосновения его рук слетели с нее, и она была уже чем мать родила. Не желала она прельстить неожиданного бойфренда, но кипела от стревозности, а не от злости. И в лунном свете была скульптурно прекрасна. Но живая, чуткая, с тайной. . . Чертовски хороша.
          Ренат обнял ее и с наслаждением целовал ее тугие груди . . .
          — О. . .
      — Я. . . хотела бы уснуть и не проснуться.
— Вы восхитительны… — лепетал он, входя в нее…
— Можешь меня усыпить. . . любовью своей?
        — О, моя женщина сна…тебя забыть невозможно. Я не хочу, чтобы ты забыла…
          — Если родится сын, назову Ренатом.
         — О, дорогая моя. . . Не плачь, не надо… 
 
***
       Ангелина Юльевна собралась домой.  Отметила в конторе командировочное удостоверение, сделала еще какие—то формальности, возвращалась в гостиницу.  Встретила Веру Федоровну.  Сухо поздоровались.  Видно было, Вера Федоровна не сочувствовала Анатолию Евгеньевичу, потому что, мол, все Орлы хваткие, эгоистичные, тщеславные, наступят на горло собственной песне, лишь бы достичь несбыточных целей, не считаются ни с чем.  И если не смогли пробиться до сих пор, то только потому, что им преграждали путь.  Ангелина Юльевна собралась и отдав ключ администратору гостиницы, направилась к автобусной ос-тановке.  Провожать ее вышли Анатолий Евгеньевич и Василий Григорьевич. 
       — Вряд ли вновь мы увидимся. Но знайте, что Орлы дорожили и будут дорожить своей честью. Не за себя я боролся, за справедливость. Думаете, мне легко, что вернул себе должность с вашей помощью, что Мишкина перевели в механизаторы, хотя тот только и способен возиться с же-лезками?
          — О нем не беспокойтесь. Брат у него есть, найдет ему местечко потеплее и повольготнее, чем кабина трактора. 
           — Теперь я опять бригадир укрупненной механизированной, с правом полной самостоятельности. Это то, чего я якобы хотел.  Человек не должен быть связан по рукам и ногам. Три года назад меня похоронили живьем. Я уж там, в прошлом, а больно. Пытаюсь сказать, да ухмыляются: "Ты же не ты, тебе же не больно".
           — Человеку больно всегда, когда. . . ему хочется жить, —  сказал Василий Григорьевич. . —  Ангелина Юльевна, не обессудьте.  Уж не в Орлах дело.  Вот думаю, нельзя ли жить помягче? Страна одна, а не могут без обмана, мерзости. Неужели нужно другим сделать худо, чтобы самим жить лучше? А стараюсь не общаться с людьми власти, ибо власть оказывается не у тех. . .  Ангелина Юльевна, вот вам письмо из Берлинского зоопарка.  Прижились орлы.
         — Спасибо за письмо.  Обязательно опубликуем.  До свидания!

***
 
           Вечером того дня Ангелина Юльевна  была уже дома.  Она звонит в редакцию. Кто—нибудь остается на дежурстве.
          — Ну—с, как вы без меня? —спросила Ангелина Юльевна.
         — Небольшой творческий коллектив одного из столичных журналов выдерживает трудный нравственный экзамен, —  торжественно произнес Любомир Максимович, бросая в нестерпимый огонь смущения Ангелину Юльевну.
          — Некто Федоров напечатал о журнале реплику в "Вечерке".  Мы порылись в архиве и нашли любопытную вещь.  В свое время Федоров предлагал журналу свои опусы.  Их, конечно, отклонили.  Федоров этого простить не мог.  Оказывается, он хотел учинить  расправу над нами в самом главном репрессивном органе.  Отнес туда  ругательную вещь. Но там повертели эту самую клеветническую реплику и вернули автору.  "Мнение очень субъективное и бездоказательное, отсутствует логика. Извините.  "Можно в редакционный отклик два абзаца? "Зачем дергать ре-дакционный коллектив по пустякам?" "Неряшливое редактирование —  пустяки?" “Нет, но вы нашли—то одни лишь огрехи!" "Я пойду в другую газету". "Это ваше право". 
           — Ужас какой! Что он наделал, этот Федоров! Шут было с его графоманией, надо было его галиматью подправить до удобоваримости и напечатать у нас. Что мы наделали? Меня будут снимать.
          — Мы можем защититься. У нас столько писем, отзывов, откликов.
           — Так найдите их.  Отзывы выдающихся писателей в отдельной папке.  Где эта папка? Таня, найдите эту папку! Впрочем, я сейчас выезжаю.  Господи!

***
         Редакция гудит как растревоженный улей. 
      — Надо бы нам написать коллективное письмо в высокие  инстанции.  Мы не сделали ничего такого, чтобы заслужить такую хулу. Журнал стал хорошим, лучше, чем был, — сказал Любомир Максимович. 
         — Из—за вас, между прочим, —  ввернула Таня.
        — Вы же отклонили этого Томилина.
          — Хороший, плохой, в данном случае это не имеет значения.  Вынесут на обсуждение работу редакции, но нас и слушать не станут.  Машина покатилась вниз, ее остановить трудно.  Комиссия отталкивается от коллективной кляузы.  Трудно будет отречься от нее. . . Да хоть бы и суд? По закону о печати мы можем защититься на суде. Но до суда дело не дойдет, разгонят. Словом, мы влипли. . .  — сказала Виолетта Анатольевна. 
          В этот  момент показалась в редакции Ангелина Юльевна. 
         — Ну, как вы без меня?
       — Ой, Ангелина Юльевна, тут столько событий произошло!—  воскликнула Таня. 
         — Из министерства звонили?
        — Два раза.  Спросили, когда вы вернетесь.  Позвоните сегодня, —  ворковала Таня. 
        — Ты изменилась. . . в лучшую сторону. Радуешь меня, — заметила Ангелина Юльевна.
Таня покраснела. Любомир Максимович уткнулся в руко-пись. 
         — Я должна сказать, что произошел банальный случай. Завистники закидали Орла шапками.  Сняли с должности. . . — рассказывала Ангелина Юльевна. 
         — Ничего, восстановим, — сказал Любомир Максимо-вич. — Я его знаю давно. У него энергии. . . 
        — Сейчас он в шоке. Директор —  как тюремная стена. . . 
         — Ничего, пробьем эту стену. 
       — Собственно, стены уж нет. Орел восстановлен в должности.  Но сколько было нервных издержек! В нем произошел надлом.  Проглядели мы Скачкова. Оказался он на редкость таким оборотнем, что не описать пером.  Он чуть было не загубил талантливого человека. Это и государству накладно. За три года в бригаде, которой руководил Орел, в его отсутствии урожай снизился в два раза. А моральные потери? Это трудно подсчитать.  Напишу. Я должна так написать, чтобы такое там больше не повторилось. Там возродился Дикой.  Ходит в современном обличье. Не бывать этому больше.  Ну, мальчики— девочки, я отписываюсь. . . 
         Стучит редакционная машинка, стук—перестук отдается в ушах, в голове, в груди.  Хоть бы машинистка устроила себе "перекур".  Но она на сдельщине, сколько напечатает, столько и получит.  А получит все равно крохи.
         — О господи, никак не можем пригласить компьютерщика.  Вот будет подписка более или менее, —  мечтательно шепчет Ангелина Юльевна, записывая беспорядочные мысли. Потом она рассматривает сборник рассказов Любомира Максимовича, только что изданный молодежным издательством.
         — Неплохо.  Желаю издаться в главному писательском издательстве, — и пожимает руку молодому автору.
         — Надо дать портрет Орла на всю полосу, — говорит Виолетта Анатольевна.             
— В отместку. . . 
      — Дадим, —  соглашается Ангелина Юльевна.
          — Главное, я отстояла его. Иначе зачем, собственно, мы? Мы отстояли правду. Правдой мы и сильны, несокруши-мы. . .
         — Мы сказали то, что есть, чуть—чуть, но что от этого изменилось? Погубили несколько деревьев.  Полтонны бумаги пошло на ту статью. Но мы его еще не отстояли. Может быть, сказать Олегу? Пусть он защитит своего брата, в конце концов.
             — Я уже все ему выложила. Олег Григорьевич вздохнул и ничего не сказал. Один звонок и Скачков будет снят с должности. Не знаю, решится Олег Григорьевич на такой шаг. Время идет...Тревожно как—то!
        Младший редактор просматривает материалы, переданные по факсу.  А тут пришла корректура. И ее несут к главному редактору. . .

***

       Телеграмма.  "Умер Орел А. Е.  Похороны двадцать пятого. . ."
       — Боже мой! Что происходит в этой жизни? Месяц  назад он провожал меня на станцию.  И его нет? И эти сплетни обо мне в кругах, близких к руководству, разговоры о моем безнравственном поведении в дни пребывания в "Приозер-ном"!
         А в "Приозерном" произошло вот что. Исчезла вся техника из ремонтно—сборочного отделения мастерской, выкупленной им. Анатолия Евгеньевича обвинили в том, что он спустил ее "налево", опозорили. Он ворвался в кабинет ди-ректора с разводным ключом. Скачков вызвал участкового милиционера. Анатолий Евгеньевич "сцепился" с милиционером. Милиционер вынужден был применить силу: ударил ребром ладони в шею. В больнице, не приходя в сознание, Анатолий Евгеньевич скончался. В тот же день жене покойного выплатили причитавшуюся ей только долю ( всего ничего) от номинальной стоимости мастерской ( хотя Ана-толий Евгеньевич выкупил ее по рыночной стоимости, превы-шающей в сто раз номинальную,  но он  не составил и не оставил завещания, и это было доподлинно известно Скачкову) и мастерскую вновь на законных основаниях вернули хозяйству. Всю сумму, внесенную за нее покойным. Скачков перевел в дочернюю фирму...И все эти операции он проделал на другой день после смерти ненавистного ему врага...   

***
    О   скорбной телеграмме  Любомиру Максимовичу стало известно   утром.  Разговоры странные  пошли.
          — Довели человека.  Боролся, боролся, и все было напрасно.
          —Не вериться. Здоровый крепкий мужик. ПравдаЮ в карман за словом не лез.
 
          —-Растаскивают по кусочкам. Человек не выдержал,   встал против  растащиловки. Да хоть бы заступились, нет же…Все понимают,  а вот когда надо что-то делать, то в кусты.  Живем задним умом.
       Любомир Максимович   был расстроен . Настало время героев-одиночек.



***

        Ангелина Юльевна в отчаянии.  Печальная весть.  А дома тоже —  траур, траур по эгоистическим родительским  надеждам.  Ангелина Юльевна с мужем  узнали, что дочь проводит ночи с Олегом Григорьевичем.  Надо бы объясниться.  Но каким образом? Вызвать к себе в кабинет куратора и отчитать как мальчишку?! Попробовала поговорить с дочерью.  Та не то чтобы устыдиться — начала возмущаться.
          — У него жена есть!
          — Знаю.  А чего она так закопалась? Сумасшедшая, как жена Петра Ильича Чайковского, Антонина Милюкова? Мам, а ты? Ты ведь собираешься мне братика подарить.  А от кого? Ты была в командировке.  Только папу жалко.  Он ведь ничего не понимает.  Он ослеплен любовью к тебе.  А ты его предала.
          — Перестань говорить глупости.  Предала! Кого я предала? Тебя, твоего папу?
         — Мам, ты не волнуйся, тебе нельзя волноваться.
          — Ты о себе лучше беспокойся.  Залетишь, никаких абортов.
        — Я и хочу залететь, не понимаешь? Олег Григорьевич всему миру известен.
       — Выйди на улицу, спроси о нем любого встречного. Весь мир знает!
         — Да ты о Пушкине спроси на улице, то же самое. Когда говорю, что его знает весь мир, я имею в виду его круг научный. . . Я слышала, что под тебя копают, мам, только ты этого не чувствуешь. Ты слушаешь младшего редактора, эту гадкую девчонку. От нее я узнала о твоем положении.  Она же тебя подставляет! Потому что ты ее не продвигаешь! Воюет будто с Любомиром, а письма Судакову подкладывает.  Тот тебе и внутренней рецензией, тот тебе и обзором в печати.  Направит еще  мытарей, налоговичков, для полного ажура. Но ты свободна?
       — Зачем эта свобода? Так, чтобы дразнить гусей.  Освобождение от тирании не всегда вызывает положительные эмоции.  Потому мы не можем в полной мере оценить то, что произошло с нами.  Россияне пока не могут осознать того, что произошло. Конечно, оно не свалилось вдруг, как неожиданный подарок.  Но как ведут себя свободные люди? Они внимательны друг к другу.  А у нас сплошные сведения счетов. Разворовано все, что лежит под руку. Не сделано так, чтобы не смогли разворовать.  И там, где пахнет деньгами, тут как тут крепкие ребята.  Нанимают профессоров, юристов, все честь честью, чин— чинарем.  Все  прибирают, а делить не умеют. Кризис устраивает всех! Из него выбираются вначале те, кто может сам вскарабкаться наверх, потом оставшиеся помогают слабым, ибо это приятно! В этом суть. Реагировать что эрегировать. А когда приступим к делу? Не пора ли лишить власти тех, кто допустил это? Дискредитировать их в печати. 
         — Напрямую нет, но в интервью, ругая систему, которую они олицетворяют.

***

          Василий Григорьевич Орел захворал в последние дни.  После похорон двоюродного брата.  Не захворал, а всерьез занедужил.  Такого с ним никогда не бывало.  Простреливало спину.  Понял: простыл жутко. И удивился.  Он считал себя молодым, здоровым, ходил налегке и спал, постелив под себя хвойные веточки.  И его продуло. Отлежался с неделю.  Попарился в баньке.  И ощутил легкость во всем теле.  Но кружилась голова. "Время твое на уклон.  Не сгибайся, чтобы не упасть,"— подумалось ему. Хотелось ему увидеть вместе всех своих сыновей и дочерей.  Надо придумать причину, что-бы собрать их вместе.  Скоро юбилей.  На шестидесятый круг жизни вышел.  Написал всем сыновьям и дочерям письма, мол, надо всем в родные края наведаться и отметить юбилей. . . И с женой не выговорено до конца. . . Была великая любовь, она осталась, в глубине сердца, в глубине души, она наполняет смыслом их жизнь, которая еще далека до лебединой песни, но какая—то полоса возникла между ними.  Они вместе и не вместе. . .  И это не от них, а тогда от кого? Но до сих пор они прожили, минуя каких—то бед, лихолетий, сумасшествия тол-пы, не прикидываясь глухонемыми.  Но удается теперь укрыться от любопытного ока незрячими, укрыться от сглаза. . .  Слава, брат мой горемычный, говорит, что на его жену Ганну напала порча.  Это он от горя, но ведь не отмахнешься от этих слов. . .  А младшие братья рано покинули отчий дом, у них свои заботы, у них другая жизнь. . . 

***
 
        Вот и станция метро "Кузнецкий мост". Снежинки, как мотыльки, летят на блестящие стекла дверей.  Без четверти девять.  В потоке людей, спешащих на работу, не сразу можно заметить среднего роста мужчину средних лет, в сером пальто с каракулевым воротником и кроликовой шапке. В правой руке —  портфель асфальтового цвета.  Снежинки мигом залепили его дымчатые очки, он ничего не видел, но шел уверенно.  На Кузнецком мосту он вошел в один на дверей и исчез в лабиринте коридоров.  Стеклянная дверь.  Табличка —  "Редакция альманаха "Сельский простор".  Он открыл стеклянную дверь, вошел в комнату и произнес голосом, выдающим его волнение:
         — Здравствуйте. 
         Разделся, повесил пальто в гардероб, а шляпу бросил на гардероб. Подошел к зеркалу, причесался.  Протер тряпицей вспотевшие очки. 
— Счастливый вы человек, Любомир Максимович, — промолвила высокая  нестройная женщина лет сорока пяти.  Так это же Лия Клементьевна.  Полнота ей шла.  Она выглядела моложавой, цветущей женщиной, о которой говорят , что такой женщине время не враг, а союзник. — Ей богу, вы счастливый. Это по вас видать.  Вы не унываете. . . 
        — Лия Клементьевна, неужели я счастливый?— Любомир Максимович от изумления даже потирал ладони. — Неужели? Не знал, чего не знал, того не знал. 
        — А что, разве я не то сказала? Вам еще  сорока нет. И у вас есть. Семья, дети, книги. И постоянная зарплата. Это не богатство, но прожиточный минимум. А тут далеко за сорок и есть только отложения солей, ходить не могу, без денег сижу.
        — Насчет денег. . . Зачем они? Мы ведь обеспечены.  Это там по шальным деньгам или по мелочам судят об его уме или несостоятельности.  Если такой умный, почему ни-щий?
       — Вы не нищий.  Вы в книги вложили богатство души. Конечно, это у нас ничего не стоит. На нашем рынке жизни.  Потому что рынка как такового нет.   
        — Книги. Да не те. Очерки, производственные очерки. Ну еще сборник новелл.  Это еще не книги.  Книга должна обобщать и давать оценку проблемам, если нельзя уж решить их.  А я мечтал о таких книгах. Мечтал повести, романы из-дать. Вообще—то они у меня написаны давно, но кто издаст их? Какие повести, какие романы —  неизвестно, а сколько денег надо выложить на их издание —  известно.  Страшно много —  радости мало. Найдите такого смелого издателя!
          — Под лежачий камень вода не течет.  Стучитесь.
           — Это верно. 
          — И все же вы счастливый человек.   
         — Конечно, смотря с какой стороны.  Со стороны хищников я белая ворона. Но сейчас не век хищников.  Сейчас век контроля.  Учет и контроль, тотальный контроль.  И в об-щем—то все было более или менее объяснимо.  Ничего неожиданного.  Никаких ЧП.  И это делалось как будто бы по желанию  народа, который жаждал справедливого общества.  Но кто контролирует—то? Те, кто сумел прорваться в контролеры. Все познается в сравнении.  В творческой секции публицистов насчитывается не знаю сколько, но только трое публикуются. В это число вхожу и я.  Остальные решили не искушать судьбу. Один пролежал в больнице полгода, после того как рассыпали набор его книги.  Другой чудом остался жив после автокатастрофы. Но со мной пока ничего не случилось.  Правда, нет Орла Анатолия Евгеньевича, царство ему небесное.  Он боролся.  Мы вместе боролись. . . Следовательно, я должен быть счастливчиком. . . 
          — Любомир Максимович, а где обещанная ваза для посуды? Где ножи, вилки? Будете отмечать выход свой книги или зажмете, как в тот раз?
           — Вот ножи, —  Любомир Максимович вынул из портфеля шесть столовых ножей.
 Он купил их вчера, получив гонорар.  Правда, теща не одобрила:
         — А ножи—то зачем? Это к ссоре.
Но Любомир Максимович принес на работу эти ножи.  Но в дополнение и чайные ложки.  И оправдывался:
         — Я не знал, что ножи приносить на работу нельзя.
        — Можно, —  возразила Таня, молодая сотрудница.
         — Это молодым не дарят ножи и вилки. А мы семейные, не первый год замужем.   А все это суеверие.  Вот нашим молодым подарили все, кроме ножей и вилок, а через год рассорились и разошлись.
          — Теперь будем клянчить посуду.
         — Сегодня вам на дежурство в типографии.  Не забыли выступить на собрании о шефской работе?
            — Да, везет.
         — Не прибедняйтесь. Многие мечтают работать у нас. Вы работаете. Теперь ждите игры фортуны. Должно же вон пофартить немного, корпите потихоньку. 
            — Неутомим истинный творец. 
          — Что вы там бормочете? Вы счастливы. А мне сына поднять на свои сто шестьдесят рэ, понимаете? Голова раскалывается. На работе думаю о сыне. Поступил в институт, а лекции пропускает, говорит, все знаю. Что он там знает?
          А Виолетта Анатольевна, научный редактор, будет на работе завтра.  У нее сегодня библиотечный день. Конечно, нет человека без забот.  Виолетта Анатольевна тот человек, который может считать свою жизнь налаженной и беспокоится только об одном —  чтобы не случилось нового, то есть худшего.  У нее муж художник, выставляется, дочь работает после школа младшим редактором в производственном журнале— она мечтает поступить в полиграфический институт.  Поступит? Конечно, поступит. Не это беспокоит Виолетту Анатольевну. Дочь красива и доверчива. Встретится какой—нибудь охламон и всю судьбу девочки поломает. Этого боялась Виолетта Анатольевна.  Кажется, это не должно случиться. Виолетта Анатольевна с дочерью большие подруги, всегда вместе. Впрочем Любомир Максимович всего этого не знает. Немного он знает и о младшем редакторе Тане?  У нее неудачно сложилась личная жизнь.  Никак не сло-жилась.  Разошлась с мужем. Она жаждет работы.  В работе ищет душевное равновесие.  И усиленно занимается самолече-нием.
         — Где можно купить эти лекарства?
         — Только в нашей аптеке, —  пошутил Любомир Максимович.
        —  Мы тихий уголок.  И дорогу в нашу аптеку мало кто знает.
          — Купи мне, а?—  обращается Виолетта Анатольевна, появившись неожиданно.
        —  Зашла по пути.  Была в институте.
         — Сегодня зайду и куплю.
          — Мальчики—девочки, у нас посуды никакой.  На день рождения, так бегаем по редакциям.  Давайте с гонорара каждый что—нибудь да купит. Ангелина Юльевна  купила чайный прибор на шесть человек. А ножей и вилок достаточ-но! 
Виолетта Анатольевна  принесла тарелочки.  Лия Клементьевна —  ложки и чашечки.
        — Какие мы хорошие!
           — Пусть об этом другие скажут. А вообще нас заметили, —  сказала Ангелина Юльевна.
—  Письма, поток писем увеличился.  Как же! Мы ввели новые рубрики, у нас свой стиль.  Острое перо.  Вот Любомир Максимович — поре редакции! И от наскоков защититься сможем.
Ангелина Юльевна не сопротивляется переменам в жизни редакции, потому что они —  следствие перемен в жизни. Она за свежесть, новизну в работе, но за консерватизм в коллективе, чтобы все оставалось как было.  Это ее достоинство и недостаток.
И этого достоинства все же было больше, несмотря на явное подтверждение слухам о ее грехопадении.  На собрании Ангелину Юльевну посадили в президиум.  Рядом с Судаковым, которого тихо выживают. Строптивый человек. Пока комиссия что—то выискивает.  Писем анонимных подбросили.  Если подтвердятся факты, то меры будут самыми крутыми.  Но пока Судаков в президиуме!
        — А Судаков будет наказан?
        — Наверное, нет.  Он в той истории отношения не имеет.  Он чист как стеклышко.
         — Хорошо, что все обошлось.  Но многое ушло в пе-сок.
         — Ура! Нашлась папка! Вот в этом шкафу!
         — Ну вот. . . теперь—то что?
         — А вдруг опять. . .
Таня взгрустнула.  Характер мягкий, общительный. Увлечение —  собирать научно—популярные книги.  Поступила во второй институт, желает получить второе высшее образование. Еще меньше Любомир Максимович знает о главном редакторе журнала Ангелине Юльевне.  Была на большой ответственной работе, но что—то случилось и ее сняли с должности и перевели главным редактором журнала.  Могло быть хуже. В ее понятии хуже—  это перевод в рядовые редакторы и не хочется, чтобы враги торжествовали, тешили себя на "окончательном ее развенчании".
           Ангелина Юльевна считает, что она пострадала из—за козней недругов.  Они не успокоились, они не дремлют.  Она всегда теперь ждала подвоха.  Ее цель удержаться на новом месте, доказать, что она способный человек.  Если повысят в должности —  хорошо, но и здесь, в редакции —  неплохо.  Но за это самое "неплохо" надо "платить по большому счету". Ангелина Юльевна боится новаций и иногда вместе с водой выкидывает ребенка —  отказывается от новых интересных тем, боясь,  как бы не сплоховать . . .  И на этой почве иногда в редакции возникают недоразумения.  А о служебной неудаче Ангелины Юльевны Любомиру Максимовичу поведала художественный редактор Ольга Николаевна.  Как—то Любомиру Максимовичу довелось с Ольгой Николаевной выполнять одно редакционное задание.  Приехали они в музей народного творчества для подготовки сюжета в очередной выпуск альманаха.  Там Ольга Никола-евна и проронила:
         — Ангелина Юльевна, знаете, погорела на той работе. Обжегшись на молоке, на воду дует. 
          — Какой?
         — А, вы же ничего не знаете.  Что—то там было. . . и ее сняли.  Только вы об этом никому ни слова.  Если она узнает, что я поведала, она же меня съест.  Ей ничего это не стоит. . . Служебная записка и я на бирже труда, простите. 
          И голова у Любомира Максимовича помутилась.  Ведь Ольга Николаевна поет Ангелине Юльевне такие дифирамбы, что Ангелина Юльевна всерьез думает, что она божество, идеальный человек. . .  Ангелина Юльевна не замечает лести. . . Она не слышит и не замечает.  Но всех объединяет любовь к альманаху (так называют за его периодичность). И робеют. . .  Есть самый главный редактор —  читатель.  Пока читатели пишут восторженные письма по поводу той или иной статьи или очерка. Правда, были несколько писем по поводу досадных ошибок, но, к счастью, ошибки были несущественные. Читатель растет. Как угадать возросшие требования и удовлетворить вовремя все читатель-ские запросы? Надо действовать, плыть по течению нельзя. И Ангелина Юльевна решает организационные вопросы, связанные с выездом на места, и проведения читательских конференций. Это она делает поспешно, не советуясь ни с кем, будто опасаясь возражений со стороны редакторов.  Она решила провести читательские конференции в Краснодарском крае, а редакторы считали, что конференции эти надо проводить в курортных зонах.  Почему бы не организовать встречи на нудистском  пляже в Сочи?
            — Совместим приятное с полезным. Проведем чита-тельские конференции и заодно позагораем на золотом пляже. Прикольно?
        — Несерьезно, дорогие мои, — отрезала Ангелина Юльевна.
         — Надо провести там читательские конференции, где меньше всего выписывают наш альманах.  Конечно, не на Колыме, но в зеленом море тайги.  Да! Какой резон? Все равно увеличить тираж не разрешают. Нет бумаги.  Спрос на альманах —  полтора миллиона, а тираж всего двести двадцать тысяч. Надо проводить читательские конференции там, где имеется наибольшее число читателей.  И цель конференции одна —  узнать, какие темы не потеряли актуальности, какие устарели, что нового,— заговорил Любомир Максимович.
          Ангелина Юльевна согласилась, но все же санаторий на берегу Азовского моря отклонила.  Узнают в издательстве и посмеются, окрестят курортниками —  вовек не "отмоешься".
         — Что делать, если они юмора не понимают?— вздохнул  Любомир Максимович.
         — В санаторий съездите в отпуск, — решает Ангелина Юльевна,
           — Проведем конференцию в Заполярье. Это вызовет такой резонанс—  нас будут ставить в пример.
          — Я не могу, — сказала Лия Клементьевна.  — У меня нога.
         Любомир Максимович только сейчас заметил, что у Лии Григорьевны нога.  Она катала под столом этой больной ногой бутылку с горячей водой. 
Испробовала все методы лечения, принимала грязевые ванны, гомеопатические средства, гипноз, ничего на мою ногу не действует
           — Остается —  катать бутылку, — усмехнулась она, а в глазах тоска. 
          — Ну хорошо, поедем в Сальск, —  в сердцах проронила Ангелина Юльевна.
           — Виолетта Анатольевна не сможет, она жару не переносит, — уточнила Лия Клементьевна, защищая свои интересы. 
         — Хорошо, проведем в Подмосковье, —  заключала Ангелина Юльевна. — Проведение конференции входит в наши служебные обязанности.  Я бы хотела отвести от редакции все громы и молнии.  Найдется какой—нибудь вредный пенсионер, которому терять нечего, брякнет на соб-рании, что в редакции альманаха несерьезно подходят к вопросу о читательской конференции и все. Начнется. Последуют комиссия за комиссией. А вы ведь знаете, чем за-кончатся такие визиты. Что—нибудь да найдут. . . 
         — Это верно, так вот ушли Алексея Павловича. В связи с фотонабором сколько нервов себе он попортил. Да и другим покоя не давал.  Ввели фотонабор. Мы им пользуемся, а самого Алексея Павловича ушли, комиссия что—то нашла. На два письма не было ответа, одна статья пролежала в редакции без движения три года.  Статья спорная, публиковать было нельзя. Но пришили к делу. 
           — Видите, и меня могут призвать к ответу.  Так что про Сочи забудьте.
           Сложилось в редакции такое мнение об Ангелине Юльевне: у нее хорошо удаются внешние сношения, наладила со всеми китами нормальные отношения, альманах перестали "клевать", как было при Алексее Павловиче, даже проявляют благосклонность.  Но в редакции от нее никакой пользы. Она далека от журналистики.  Она администратор. Консервативного типа, но с инстинктом самосохранения.  Но это и хорошо. В общем, жить можно. Только бы не трогали. Но не в пустыне живем.  На виду. Желающих работать в альманахе немало.  Хотя работа журналиста так же опасна и трудна. . . Журналисту нужна правда, а некоторые боятся ее как огня.  Но почему в альманахе работает Любомир Максимович, та же Лия Клементьевна , та же Виолетта Анатольевна? Чем они лучше других?  Каждый редактор понимает это и старается завоевать моральное право работать в альманахе, Виолетта Анатольевна (а по паспорту Виолетта Николаевна) работает над диссертацией, правда , уже лет пятнадцать, но упорно собирает материал для диссертации.  Главное, она работает над выбранной темой.  И об этом знают все те, кто ставит точки над "i".   Место ни за кем не закреплено, что называется пожизненно, надо стараться быть достойным его.  Никто тебя не защитит, если сам не сможешь защититься. Даже Ангелина Юльевна.  Между прочим, она в последнее время начала беспокоиться за судьбу редакции.  Главный куратор, ответственный работник правительства, неожиданно и надолго заболел.  И журнал остался "без при-смотра”. От бед не оберешься. Ношу главного куратора взвалил на себя Олег Григорьевич Орел, но у него свои виды. . . Он попытается защитить редакцию от нападок, угроз, но не сможет защитить каждого публициста.  Защита доброго имени, а то и жизни —  дело чести самого журналиста.  В редакции знают это. . . Увы! журналиста подстерегают опасности и не там, откуда он ожидает их. . .   Любомир Максимович заимел неожиданно для себя внутреннего недруга, почти врага в лице младшего редактора. . .  Тани.  Она считает себя неудачницей.  Имеет высшее образование, но все пребывает— прозябает в младших редакторах.  И  отсюда ее некоторое озлобление, зависть к людям более удачливым.  Ей кажется, что Любомир Максимович случайный человек в редакции. То, что ежегодно его статьи цитируются ведущими журнала мира, не  имеет для нее никакого значения.  Цитировать можно кого угодно, это ни о чем не говорит.  Любомир не на месте. . .   И уверовав в это, она методично "съедает" Любомирчика —  любимчика Ангелины Юльевны.  В его отсутствии она бракует статьи, которых он заказал авторам.
— Ангелина Юльевна, ну что это за автор? Совершенно не-компетентный человек. А Любомир Максимович носится с ним.  Когда—нибудь он подведет всех нас. 
           Утром Ангелина Юльевна делает резкое замечание Любомиру Максимовичу:
        — Вы почему заказываете статьи сомнительным авто-рам?
          — Почему они сомнительные? Кандидаты наук, имеют монографии, регулярно публикуются, их цитируют. . .
        — Не знаю, но этот ваш ученый написал такую чушь! Я тут вам подчеркнула.
         — Да, слог у него тяжеловат, он не журналист, чего же вы хотите? Нельзя не править бесконечно.  Кому нужна вымученная гладкопись?
          — Статья слабая, я ее вам возвращаю. Закажите ему новую.
          — Закажите вы, чтобы потом мне не выкручиваться как уж. 
          — Нет, закажите вы, вы же редактор отдела, — возражает Ангелина Юльевна.  У нее замечательное качество —  не подменять подчиненных.
       Любомир Максимович заказывает автору другую статью и помещает ее в альманахе.  Младший редактор Таня довольна.  Утерла нос высокомерному любимчику.  Это она "заклевала", это она "зарезала" статью.  Она замахнулась на большее, она хотела "зарезать" автора, но это ей не удалось. Но главное было достигнуто: в какой—то степени подорвала авторитет Любомира Максимовича в глазах Ангелины Юльевны.  Она методично, неустанно вдалбливает в голову начальницы мысль, что младший редактор разбирается в практических вопросах более глубже, чем редактор Любомир Максимович.  "Что делать? Дать ей отмашку? Сказать ей, что, дескать, не слепые, видим, или сделать вид, что ничего не происходит? Что она недруг —  это явно.  О малейшем моем промахе, промашке становится с ее помощью известно прежде всего Ангелине Юльевне, всей редакции. Ладно, ничего не будем говорить.  Но действовать надо иначе.  Статьи авторов не должны попадать Тане, нужно сразу отдавать Ангелине Юльевне на ознакомление. . . "
          — Любомир Максимович, готовьте новую статью, эта не пойдет, —  заладила опять Таня старую песенку. Она не в курсе, что эта статья понравилась Ангелине Юльевне.  Таня же полагает, что Ангелина Юльевна не была ознакомлена с  этой статьей.  Любомир Максимович молчит, занимается подбором  слайдов.  Таня не унимается:
         — Вы совершенно ее не редактировали, — почти кри-чит  на всю редакцию Таня.   
— Немножко причесал, все равно же сокращать, еще не из-вестно, сколько ей места отведут, — будто оправдывался он. "В мое отсутствие она попытается “зарезать” эту статью.  Она не знает, что Ангелина Юльевна эту статью одобрила. Ин-тересно, что сия оценщица скажет, если узнает, что статья одобрена главным редактором.  Наглеет.  И выкручиваться не станет. . . "
          — А почему вы не идете обедать?— спрашивает Таня.
        — Сейчас пойду.  Ангелина Юльевна статью одобрила.
"Главной на месте нет, так что Таня не сможет в мое отсутствие накапать насчет статьи Ангелине Юльевне. А вот настроить редакцию против статьи попытается.  Но я спокоен.  Теперь никто, даже Таня, не посмеет возразить против статьи, это ведь возразить главному редактору. . . " 
           Любомир Максимович вернулся в редакцию через час.  Часа вполне хватило, чтобы очернить статью. 
        — Любомир Максимович, а ведь статья того. . . Вы хоть понимаете, к чему это может привести?— забеспокоилась Лия Клементьевна.
        — Вроде изучал вопрос.  Вот свежая монография, изданная Академией наук. 
          — Ангелина Юльевна читала?— спросила она. 
           — Читала. 
          — Ну тогда чего вам беспокоиться?— вывернулась Таня.
            — А кто беспокоится? Это ведь ты беспокоишься, что статья пойдет в номер.  Напрасно беспокоишься.  И пойдет статья.  Сейчас ты начнешь петь другую песню. . . 
         — А вообще подход интересный. . . — продолжала Таня. 
          — Конечно, интересный. . .  — поддержал Любомир Максимович.  Он уже привык к мелким пакостям, чинимым озлобленной женщиной, отвечал с оглядкой.  .  "Насколько это опасно? Пока это не опасно.  Но если не повезет и посыплются неприятности. . . Тогда Танины уловки подействуют, "опасны".
           Любомир Максимович теперь точно знал, что Таня не упустит удобного случая, не упустит.  Но когда ей выпадет такой удобный случай? На этот счет он спокоен.  Он готовит аналитическую статью, могущую стать гвоздем номера.  Если это не станет аргументом в его пребывании в редакции, он напишет заявление об уходе.   Словом, в редакции сложились своеобразные отношения.  Ничто не грозило альманаху. . .

***

         Точно, 20 января, точно —  пятница.  По обыкновению Любомир Максимович пришел в редакцию за десять минут до начала работы, чтобы просмотреть газеты.  Приятно, когда обнаружит цитату из своей статьи.  Это его привычка. Но ему пришлось нарушить привычный распорядок дня. Все сотрудники редакции появились в редакции раньше меня.  Вот технический редактор Тоня передает информацию своей подруге по телефону:
          — Ой, что у нас было?! Редакция в трансе! Понимаешь, Ира,  бомба взорвалась неделю назад. Прислали отрицательную рецензию на наш альманах с сопроводительным письмом первого заместителя председателя Комитета. Такая рецензия, что хоть всех нас сажай в тюрьму. Главной нет, вот—вот она должна быть собственной персоной, но представляешь, что будет? Разбирать нас будут по косточкам. Чем это кончится? Возможно, двухнедельным выходным пособием.  Судаков, который все это организовал, уточняет, какие меры будут по письму. Каково?
Любомир Максимович раскрыл газету. Но читать не может. Буквы плывут. "Действительно, ситуация. Если снимут Ангелину Юльевну, то снимут и меня.  Никого не интересует, что я здесь немногим более года, многие программные статьи намечались более года назад. . .  Верстку читал, что—то правил, следовательно, несешь ответственность. . . И вообще, каждый главный редактор идет  на новую работу со своей свитой.  Удар— то направлен не на само издание, а на Ангелину Юльевну. . . Ну и всем  скатертью дорога… "
          И вот шаги в коридоре.  Входит Ангелина Юльевна.  Она и не она.  Невысокая, полненькая, миловидная женщина средних лет. С юмором, по натуре добрая, вспыльчивая и отходчивая.  Но сегодня она словно напуганная ежиха, сердеч-ко у нее клубочком и всё в колючках. 
          — Любомир Максимович, вы забыли отнести рассказы Глеба Марковича на визу в институт.  Пожалуйста, отнесите. 
           — Глеб Маркович мне сказал, что на все рассказы о закрытых темах получал визы, а те, что мы печатали, апробированы в журналах, — будто оправдываясь, бормотал себе под нос Любомир Максимович. 
        — Мы перепечатывали  с периферийного  журнала.  Может, там без визы и напечатали?
         — Ангелина Юльевна, вы ведь знаете, что без визы ин-ститута в открытой  печати нельзя ни строчки. . . — Любомир Максимович пытается не соглашаться с главным редактором.
          — Судаков говорит, что визу надо получать каждый раз перед публикацией.  Все течет, все меняется.  Судаков узнал откуда—то, что рассказы Глеба Марковича  были раскритикованы в академическом журнале. 
           — Ну и что? Не все рассказы, Ангелина Юльевна, причем не раскритикованы, а сделаны замечания, отдельные. 
           — Ладно, Любомир Максимович, спорить некогда. Звоните автору, пусть соберет все визы. . .
             Потом Ангелина Юльевна "пикируется" с Лией Кле-ментьевной. 
          — Лия Клементьевна, вы уж извините, но мне не нравится статья про охрану природы.  Общие фразы, ни одного конкретного примера. 
         — Я ее переделаю, — говорит испуганным голосом Лия Клементьевна.
          В рецензии были резкие замечания по ее материалам, правда, замечания абсурдные, но замечания исходили от вышестоящей инстанции.  А с Виолеттой Анатольевной, сегодня очень красивой женщиной ( ее сегодня пригласили в Дом литераторов, и она, как сама призналась подруге, навела "марафет") Ангелина Юльевна беседует "помягче": 
       —  Обратите внимание, пожалуйста, на проблематику.  Не будем вступать в полемику с отраслевиками или естественными монополиями. Вы затронули тему о нарушении экологии в районе Тюменских нефтепромыслов, подняли вопрос о снижении  нефтедобычи.  Отреагировали.  Звоночек из правительства.  Кто вы, профессиональные патриоты или патриоты Родины, или не те и не эти? "Нет, мы йети!"—  и дала отмашку.  А зря.  Аукнулось. 
          Ангелина Юльевна не забывает, что Виолетта Анатольевна работала в журналах двадцать лет, а в альманахе седьмой год, хороший специалист и отличный журналист. Потому только обменивается с ней мнением. Мнения совпали. И Виолетта Анатольевна  возмущена огульной рецензией.  Хотя она избежала карающей длани рецензента, но почувствовала себя кровно оскорбленной. Она научный редактор и в какой—то мере отвечала за научный уровень аль-манаха.
И она относит эту убойную рецензию на свой счет.  Она водит ладонью по щеке, будто массажируя, вздыхает:
           — Не могу ничего делать, по мозгам ударили.  Задумала серию статей о растениях, что в Красную книгу занесены.  Может, все это не нужно?
           — Ну, зачем же так? Нужно, работайте. Только кое—что менять надо бы. 
            — Наверное, пока не стоит. Меняй — не меняй, это сути не меняет.  Ведь все же плохо , уж дальше некуда.
          — Да, Виолетта Анатольевна, уж дальше некуда. 
          Виолетта Анатольевна листает статью:
          — А ведь абсурдные обвинения.  Придраться бы не к чему.  Вот о тех же лесозащитных полосах.  Научный спор не затихает. Стоит ли и нам ввязываться в распри? Тогда мы скатимся в узковедомственный журнал. . .
           Ангелина Юльевна полистала рецензию, отпечатанную на десяти страницах, нашла то место, где она подчеркнула красным карандашом. 
         — Я вас понимаю. Действительно, дальше некуда. Пи-шет: "Альманах на двадцать процентов для бездельников". Почему на двадцать, не больше и не меньше? "Слово педагога —  это оскорбление для педагогов. . ." " Слово педагога" ведет известный писатель и педагог, да будет этому рецензенту— инкогнито известно. . .  возмущалась Ангелина Юльевна. 
         — Конечно, известно. .  . — сказала Виолетта Анатольевна.   
          — Самое главное обвинение вот где: "Журнал систематически публикует произведения случайных авторов. "  Наше достоинство выдается как недостаток. Мы делаем упор на выявление новых авторов, а рецензент считает это чуть ли не крамолой. . . 
          — Да что там говорить, Ангелина Юльевна? Ведь явное навязывание своего мнения, даже очернительство.  Чую, будет тут такое. . . —  тяжело вздыхает Виолетта Анатоль-евна.
          — Одна моя подруга в массовом журнале работает, к ним тоже пришла подобная "телега".  Многим досталось поделом.  Сменили заведующих отделами, наказали литературных сотрудников, виновных. . .  А вина в том, что попытались изложить свою точку зрения.  Явное покушение на слово.  Дышать нечем. Но тут будет иначе. 
           — Ну, мальчики—девочки, время идет, а Судаков не дремлет. А защитить нас некому. Олег Григорьевич занят больше глобальными проблемами, чем нашей судьбой, он даже своего брата родного не защитил. Пойду к Овчинникову.
            Ангелина Юльевна пошла к главному куратору журнала, который уже был в курсе событий.  Но он чувствовал себя неважно, велел зайти к Олегу Григорьевичу. 
        Олег Григорьевич прервал заседание, чтобы поговорить тет—а—тет с Ангелиной Юльевной.
     — Что произошло?
       — Я не по поводу статьи с картой.  Соколов обещал доработать карту в недельный срок.
          — Не отступайте.  Он ленив.  Так что же произошло?
           — Рецензия на альманах.
          — Что рецензия? Это хорошо, взгляд со стороны.
           — А это не простая рецензия.  Это погромная рецензия.  Она направлена на разгон редакции.
          — Ну мало ли что там написано?  Сейчас не то время, чтобы указывать журналистам, как писать и что писать.  Есть закон о печати.  Вы защищены.
— Всё так.  Но время сейчас какое? Чихали на закон.  Сейчас время отвязных, каких—то там  заговорщиков.
        — Тогда надо жить по времени.  Нельзя отставать.  Хорошо, я попытаюсь разобраться и уладить.
           — Спасибо.
           — Вот еще.  Могут возникнуть обстоятельства непреодолимой силы.  Это тоже не сбрасывайте со счетов.  Я вам позвоню.   
          В редакции переполох.  Она напоминает переговорный пункт телеграфа. Все "сели на телефон”. Любомир Максимович безуспешно пытается связаться с “пойманными” авторами. Надо во что бы то ни стало дозвониться до Глеба Марковича. 
          — Это Псков? Фу ты, попал в Саратов. . . —  Любомир Максимович отдувается, будто после тяжелой физической работы. — АТС как испорченный телефон. А, лучше займусь юбилейными статьями. Надо что— то придумать, чтобы они не напоминали некрологи.
       — Судаков спрашивает ехидно, а кто у вас в редакции работает.  Будто он никого не знает, — рассказывает младший редактор Таня. 
         —  Я видела его в издательстве.
         — Конечно же, ты его видела. Он работал в редакции Гусева. Но мешал всем.  И сплавили в комитет.  Теперь и там, наверное, раскусили.  Главное, что он знает, что его сплавили. И это не дает ему покоя.  Он мстит всем, кто его сплавил.  Он администратор, но мнит себя литератором, журналистом, во сне видит себя главным редактором  журнала , а то и куратором, —  поясняет Виолетта Анатольевна. 
         — Наверное, в комитете он всем мешает. Слышала, что ему велели подыскать место. . . 
— Ему наш журнал понравился, — вставляет фразу Лия Клементьевна. — Сюда хочет. 
          — Неужели на живое место?— недоумевает Любомир Максимович. 
         — А куда ему деться? Пятьдесят два года. Ограниченный человек, повышать не будут. Но так как он член коллегии, может сам себя устроить, выйти в главные редакторы. Подговорил Сморчевского, а тот рад стараться, свести счеты с Глебом Марковичем и другими нашими авторами. . .  Настрочили "крышку". . . — Лия Клементьевна не успевает закончить свою мысль.
         Открывается дверь и вваливается художник Кедрин. Высокий, крепкий мужчина под пятьдесят.  На нем укороченный тулуп, кроликовую шапку он держал в руках. На голове не видать волос, но он не лысый.  Волосы бесцветные, под цвет лица. 
        — Здравствуйте, коллеги! — басом произнес он, —  здорово, Люба , — и протянул Любомиру Максимовичу руку.                — Здравствуйте, милые сотрудницы альманаха. — Потом он усмехнулся.  В глазах озорные искорки поблескивают.  — А как покороче будет —  сотрудницы альманаха? Не скажете? Тогда позвольте мне сказать. Сотрудницы альнанаха —  аль-манашки. 
           — Тебе все шуточки, — пряча улыбку, упрекнула Лия Клементьевна, —  а тут не до шуток. Мы давно журнал, а не альманах. 
         — Да?— Кедрин взглянул с любопытством на Лию Клементьевну. — Ты всегда живешь в страхе? Пора бы осме-леть.
         Виолетта Анатольевна кивнула Тане:
        — Я на Садовую. К автору.
          И как только вышла Виолетта Анатольевна, Таня сообщила:
           — Ох, достанется Виолетте. Велела набрать кеглем седьмым, дескать, материал не влезает на одну полосу, потом передумала, велела набрать кеглем шестым.  Теперь пятьдесят шесть строк не хватает.   
          — Разбить на шпоны, — подсказал Кедрин.   
            — Это какие такие шпоны надо найти, чтобы заполнить колонку? Я не представляю. 
         —  Ребяты, все это семечки, а что с нами будет завтра —  это. . . — вздохнула Лия Клементьевна. 
         — А что произошло?— глухим басам спросил Кед-рин.
         — Мы попали под выборочную рецензию.
          — Ну и что?
         — А то, что. . .  Нам рты заклеивают скотчем!
        — Ну—ка, Люба, скажи толком, — Кедрин обратился  к Любомиру Максимовичу.  — Оторвись от бумаг, бумажная душа. 
        — Завальная рецензия. . .  — выдохнул Любомир Максимович.
       — Под нее подкоп, — Лия Клементьевна кивнула на дверь кабинета Ангелины Юльевны, — она сейчас у второго куратора журнала, у Олега Григорьевича. Ну и что? Нужны мы ему!
         — Придет другой главный редактор, тут все изменится.  Никого из нас не будет, — резюмировал Любомир Максимович. 
           — Да не изменится. Мы исполнители.  Нас не трогают. За десять лет Ангелина Юльевна четвертый главный редактор.
         — Поживем —  увидим, — сказал Кедрин.  Он разложил на столе рисунки, чертежи, альбомы.
          — Послушайте, — проговорила Таня и включила магнитофон. "А как покороче будет —  сотрудницы альманаха? Не скажете? Тогда позвольте мне сказать.  Сотрудницы альманаха —  альманашки. 
          — Тебе все шуточки, а тут не до шуточек.
         — Ну. . . Ты всегда живешь в страхе. Пора бы осме-леть. . . "
         Японский магнитофон оказался хорошим попугаем.  Вдоволь посмеялись.
         — Танечка, тебе смешно, а тут не знаешь, что завтра будет. 
          — Ну, если смешно? Потому и смеюсь.
          — Тебе ничто не грозит.  Ты младший редактор. 
        — Не ручайтесь. Судаков так вкрадчиво спрашивает.  Почему письма в "Крокодил" поступают? Я ему: "Альманах в сорок печатных листов.  Конечно, при желании можно какую—нибудь опечаточку найти”. Опечаточка нашлась и крохоборы в "Крокодил" пишут.  Один даже юмореску со-чинил.  Но "Крокодил" не печатает эти перлы.  Крохоборы не унимаются, закидывают письмами министерства. . .
          — Знаете, с приходом Ангелины Юльевны стало трудно работать.  Подкалывают на каждом шагу.  Ее враги не унимаются, — сделала открытие Лия Клементьевна. — Мне ее жалко. Так ей погореть недолго. Отстали бы, да нет, хотят ее в порошок стереть. Оскорбленные чувства не дают покоя— они не умещаются в груди. 
          — А ты сделай так, чтобы умещались.  Иди к хирургу, пусть он расширяет грудь, — вставил Кедрин. 
          — Шуточки твои вот здесь сидят,                — Лия Клементьевна ткнула вишневым ноготочком в живот.
       Кедрин гогочет. А Любомир Максимович все еще "сидит на телефоне". И возвращается Ангелина Юльевна.  Лицо у нее горит.  Неудача. 
         — Что второй куратор? Он сам недавно. Для него это как гром среди ясного неба.  А между прочим Судаков давний недруг Овчинникова и Орла. И потому был рад стараться.  Но удар направлен прежде всего по Овчинникову.  В приказе по комитету будет фигурировать Овчинников.  Овчинников, естественно, напишет приказ— выговор на меня.  Он не сможет защитить меня. . . Я в суд обращусь. . .
          И Ангелина Юльевна закрылась у себя в кабинете.  Тихо в редакции.  Каждый занят своим делом.  Любомир Максимович просматривает статьи о художниках, читает подборку стихов, пытаясь вникнуть в их смысл.  "Может быть, ничего не будет.  Перемелется—  мука будет.  Можно защититься. Претензии абсурдные! Как мучительно тянется время. . . Какой  суд!"
        Вот уж конец рабочего дня. Любомир Максимович первым покидает редакцию.

***
 
           — Ура! Папа пришел! — воскликнул Любомир Максимович, открыв обитую черным дерматином дверь.               
— А что я принес?!
        — Папочка, что ты принес?
         — Вот что я принес.  Петечке экскаватор, а Танечке куклу.
          — Ура!—  Дети захлопали в ладоши и покружили папочку в хороводе. 
         — Деточки, кушаньки! — позвала их мама, маленькая, худенькая женщина в цветастом халатике.  Задерганная, усталая. На узком продолговатом личике морщины.  Когда—то была хорошенькой, но после замужества сильно изменилась.  Недовольна своей судьбой, но детей любит до безумия, дети —  ее отрада, ее счастье, смысл ее жизни. 
        — Мам, я не хочу кушати, — хнычет Танечка, старшая дочь, девочка  пяти лет. 
          — Мам, пить, — просит Петечка, двухлетний малыш. 
         — Как это не хочу кушать? В Анапу летом поедем?
          — Поедем, мамочка. 
        — Тогда кушати, иначе до первой станции не доедем, — уговаривает мама и кормит Танечку кашей.
          Любомир Максимович подхватывает сына на руки, поит его компотом из фарфоровой кружечки. 
         — Ну как на работе?— спрашивает жена. 
        — И не спрашивай.  Скоро меня выгонят. 
            — Что такое—то? Что произошло? Опять младший редактор накапала главной твоей редакторше?
          — Хуже, гораздо хуже— рецензией нацелились на альманах. Поливают так, что не отмоешься.  Разгонят. Думаю, куда уйти.  С подмоченной репутацией. Друзей у меня мало. 
        — А много друзей не бывает.  Приятели —   да. 
         — И приятелей —  раз, да и обчелся. 
         — И приятелей у тебя столько, сколько и друзей.  Зато на вес золота.  Ты же сам пришел в альманах по звонку.  Дорохов твой звякнул и тебя взяли.  Обратись опять к Доро-хову. 
          — Придется.  Но куда он теперь позвонит? В альманах Дорохову позвонить ничего не стоило.  С главным редактором вместе учились, вместе продвигались по службе.  Дорохов поручился за меня. Ангелина верит ему как никому другому.  Борзописцев немало.  Ей нужен надежный человек, который кляузу не настрочит. 
           — Садись ешь. Твой любимый суп с фрикадельками. Пошла спать. 
           — Спасибо.
            Она ложится рано.  Укладывает спать детей и сама засыпает.  Любомир Максимович смотрит в телевизор.  Потом садится за стол, записывает очередную главу давно задуманной повести.  Малыш плачет, потом затихает под ровное дыхание мамы. 
         — Где бабка? Здоровье бережет! Крутись тут с детьми!— бубнит себе под нос Любомир Максимович.  Он в джинсах,  тапочках, размягченный после сладкого чая.  Выключает телевизор и скрывается в спальной комнате.  Жена спит на краю постели. Любомир Максимович раздевается, неравнодушным взором скользит по обнаженным плечикам, груди ее, ложится рядом и пытается обнять ее.  Она просыпается и резво отбрасывает от себя мужнины руки. 
            — Отстань. . . 
        — Ну, Надя. . . 
          — Я спать хочу, понимаешь? Я устала.
         — Надя, Наденька. . . ты не любишь. . . 
           — Ты можешь понять, что я устала? Двое детей на мне. Мне не до тебя. 
         — Не в этом дело. Ладно.  Мы разведемся. Днем еще можем обманывать друг друга.  Если бы не ночи, то можно век вместе прожить. Но ночь правду скажет. Ты меня терпеть не можешь. Ничего, я уеду, раз ты меня терпеть не можешь. 
          — Я ночей не сплю, ты это можешь понять? Вот сейчас малый проснется.  Кто его будет укачивать? На работе меня ругают.  Я не успеваю, потому что сонная.
           — Не в этом дело.  Просто ты меня терпеть не можешь. Ладно, я оставляю тебя в покое.
           — Ну и оставь в покое.  Я спать хочу.  Я сплю.
         Любомир Максимович отворачивается к стене и тяжело сопит. 
           — Спи, дорогая, спи. Тебе только спать, лишь бы спать. . . — бормочет он про себя.
         "А ведь я все же скотина. Я же ей не помогаю совершенно, но я требую от нее ласки, внимания. Я страшный эгоист? А как в других семьях?"—  и он пытается заснуть, так и  не утешенный.  Знает, что в других семьях происходят не менее занятные сцены. "Бросить все  и только писать.  Я  влюблен  в слово. Но какой же  я писатель?!  Не  умею облекать их  в чувства. Человек, умеющий  превращать слова в знания, — ученый. Я и этого не умею. Пытаюсь складывать слова...Набор слов. Пустые звуки. Тоска зеленая..."

***
 
         В редакции альманаха второй день тихо, слышно даже, как на оконном стекле мороз с треском и шумом наносит зимний узор.  Будто кто—то взял и отключил у редакторов вторую сигнальную систему —  речь. Молчат редакторы.  Уткнулись в статьи, но мысленно они далеко от них.  Виолетта Анатольевна думает: "Всякое бывало, такого еще в мою бытность в редакции не было. Александр Егорович надолго слег, поговаривают, что не вернется на работу. Этим и воспользовались недруги Ангелины Юльевны. Теперь они ее съедят. Паны дерутся, с холопов чубы летят.  Нам не сдобровать. Надо напомнить о себе друзьям.  Неудобно, Ангелина подумает, что крысы покидают тонущий корабль.  Руки, ноги отнялись, не могу работать. . . " И Виолетта Анатольевна листает фотоальбом.  Лия Клементьевна тоже отложила статью, принялась рассматривать журнал мод. Это успокаивающе действует на нервы. 
         — Люба, как бабуся—то проживает?— спрашивает она у Любомира Максимовича.   
           — Ничего, только любит поесть. Ни в чем не хочет себя ограничивать.  Говорит, мне сколько осталось—то ходить? Пенсии не хватает. 
         — Не любишь ее—то?
           — Ничего, уживаюсь, просто я такой невезучий. Другим попадаются обеспеченные тещи. . . 
            — Ишь ты какой, захотел обеспеченную, — смеется Лия Клементьевна.
           — Моя башка забита мыслью о прокормлении семьи. На творчество почти ничего не остается. Ни сил, ни средств. 
            — Ишь гений нашелся.  Иди потихоньку, так вернее.  Где—то к пятидесяти годам издашь что—нибудь путное.  Напиши талантливое, издадут. 
            — Демагогия.  Вот к вам самотеком поступают сотни статей, зарисовок.  Хоть одна из них попала на страницы альманаха? Молчите. Ну и со мной такая же история.  Отправлю по почте рукопись, придет по почте ответ горький. 
             — Но тебя же печатали?—  с изумлением спрашивает Лия Клементьевна.
          — Печатали. Каким образом? Я приходил в литобъединение, писатель, которому чем—то понравилась моя вещь, тащил меня в газету, знакомил, просил любить и жаловать.   Пока был молод, терпел поводырей.  Но мне скоро сорок лет исполнится. . . 
             — Ну и посапывай тут потихоньку, хотя да. 
           — Видите, какая штука. . . Посапывать не придется.  Угождать не умею.
             А тем временем Ангелина Юльевна по телефонам искала Александра Егоровича. 
          — Володя, здравствуй, это я, Ангелина. Я вот по какому поводу. Ты не знаешь, что с Александром Егоровичем? Заболел, несерьезно, но хроника. Звонила в больницу. Сказали, что выписали, звонила домой, его нет дома. Звонила на работу, тоже нет. Отвечает помощник, что будет послезав-тра.  Попались мы, как кур в ощип.  Значит, ты не знаешь? А у кого можно узнать? У Старосветова? Но я с ним не очень.  Не сможешь узнать у него? Ну, спасибо, жду твоего звонка. На нас телегу накатали.  Колесом хотят проехаться. Как не обращать внимания? Перекроют кран.
           Ангелина Юльевна смотрит в зеркальце и красит губы.  Потом встает из—за стола, выходит из кабинета в редакторскую и тяжко вздыхает:
        — Я этого Судакова двадцать лет знаю.  Рвется к креслу главного. Пыль в глаза пустить умеет.  Он мой злой гений.  Ему хочется руководить альманахом.  Мало ли что хочется? Если не дано? А вот прет, лезет. И не остановишь. . .
            — Ангелина Юльевна, может, образуется?— пытается успокоить ее Виолетта Анатольевна.
           — Есть же у человека совесть.  Он ведь ни шиша не понимает в нашей работе. . . 
          — Чтобы руководить, необязательно понимать в деле, — промолвила глубокомысленно Лия Клементьевна.  — Надо понимать в людях, в умонастроении тех, кто ставит точки над "i".  Только свой, доморощенный толкач и сможет повести состав с несмазанными колесами.
           — Он будет занимать должность, а альманах будет выходить. Придет на все готовенькое и начнется избиение младенцев. Будет скучным альманах, но кому до этого дело?
            — Когда придется закрывать его, тогда застонут.  Девочки, давайте приберем помещение.  Что мы тут на стенах по навешали? — вдруг встрепенулась Ангелина Юльевна.  — Зайдет кто—нибудь и ослепнет от пестроты.  Все стены в картинках. Вырезки из журналов, альманаха.
          — Пусть все будет так, как было, — произнесла Виолетта Анатольевна.
           — Если бы картин было несколько, а то все стены. Это уже стиль.  Правда, стиль. . . 
           — Не хотите уже и слушать меня, — рассердилась вдруг Ангелина Юльевна.
 Она вернулась в свой кабинет, открыла гардероб , сняла с вешалки каракулевую шубу и шапку из соболя.  Вышла на кабинета одетая. 
           — Я к Владимирову.
           В редакции никак не могли понять, почему вдруг Ангелина Юльевна поехала к Владимирову.  Видимо, она имеет отношение к Владимирову.  И оказались близки к истине.
 Владимиров — одноклассник Ангелины Юльевны.  Почти все они забылись, но какие— то не забылись со своими причудами.  В метро Ангелина Юльевна вспомнила, что Владимиров терпеть не может маникюра. В вагоне поезда ее оттеснили в угол. В вагон нахлынула группа туристов.  Они, кажется, задели ее грубо. Начали извиняться. 
          — Мы нечаянно. . . 
           — Ничего, бывает.
             Все же Ангелина Юльевна всмотрелась в стекла дверей.  "В стекла не смотрят.  Плохая примета. . . "— подума-ла она.
           В вестибюле вахтер вежливо произнес:
         — Анатолий Глебович ждет вас.
          Ангелина Юльевна прошла в гардеробную, разделась и направилась в туалетную комнату.  Открыла кран и смывала краску с ногтей.  Потом она шла по длинному коридору.  Ковровая дорожка. В конце коридора дверь.  Табличка на двери.  "Заместитель министра А. В. Владимиров".
          Собравшись с духом, Ангелина Юльевна открыла дверь.  Миловидная женщина разговаривала по голубому те-лефону.  На столе у нее три телефона. 
          — Вы насчет своей повести, то есть рукописи?— спросила она Ангелину Юльевну, а в трубку телефона прошептала:
        — Стась, я после тебе позвоню, кефир ты купил? Ну, хорошо, — отлепив с губ трубку, она вновь обратилась к во-шедшей:
            —  Анатолий Глебович занят.  Он пишет доклад. . . 
         — Я очень прошу вас. . . Я Ангелина Юльевна  Ржаницына— Ткаченко.
           — Пожалуйста, он ждет вас.
 Владимиров стоял у окна, с крестив руки на груди.
        — Здравствуй, Толя. . . 
          — Сколько лет, сколько зим!
           Они обнялись. 
          — Садись сюда, рассказывай, как это ты решила напомнить о себе?
           Они откинулись в мягкие кресла и отдались во власть воспоминаний. 
        — А помнишь, ангел мой, я прождал тебя под часами почти всю ночь.  Ты обещала прийти и не пришла.  Скажи, ты знала, что не придешь?
          — Да, Толя. Прости.  Я пришла теперь. 
          — Что—то произошло? 
            — Да, Толя. Меня скоро попрут без трудоустройства. Ты не сможешь мне помочь?
         — Так неожиданно.  В рядовые сотрудники не пойдешь ведь. Правда, завотделом публицистики газеты давно болеет, но он вернется, выздоравливает. Но я позвоню, думаю, что могу быть чем—то полезным.
          — Спасибо, Толя. 
         — А что стряслось? Так и не рассказала толком.   
             — Судаков из комитета состряпал рецензию на альманах и сочинил кляузное письмо на ее основе.  С работы меня освободят.  Это полбеды.  Но ведь поставят на мне клеймо! Вовек не отмоешься. 
          — Узнаю его.  Опасный человек. В отделе он всех строптивых подмял, да и льстецов не жалует.  Он рвался в наши сферы в качестве заместителя начальника отдела, жаждал навести у нас порядок, но вдруг отвел свою кандидатуру.  Значит, он нацелился на альманах.  Не переживай, в обиду тебя не дадим. . . Олег Григорьевич в курсе событий?
            —  Знает.  Но у него нет сил и времени.  Он ведь ввязался в борьбу за переустройство системы.
             —  Это да.  Но я его переубежу.  Нельзя терять из-дание. . . 
          — Ты бы изредка позванивал, что ли?— сказала Ангелина Юльевна, вставая с кресла. — Хоть ты и очень занятой человек. . . 
           — Я думал, что неудобно о себе напоминать.  Рад, что навестила.
          — Звони, Толя.
         — Я слышал, у тебя взрослая дочь. 
          — Да, на первом курсе института. 
           — Жизнь идет. 
          — И бьет по голове, — добавила Ангелина Юльевна, прощаясь с одноклассником.  — А ты изменился, импозантный стал. Сегодняшнего Толю я бы полюбила.  Но увы! Жизнь итак сложна, а я устала от ее прихотей. Мне бы дочку поднять.  Когда меня сняли с должности, доченька спрашивает: "Мам, зря не убирают. Ты нагрешила, да?" Я честно ей ответила: "Не справилась. А других грехов за мной нет. " Что я отвечу теперь?  Она уже не поверит мне.  Вот чего я боюсь больше всего.  В ее глазах я преступница.
             — Если бы она так думала.  Нет, напрасны твои тревоги.  А вообще ещё ничего не произошло.   
          — Твоими устами мед пить. Ну, до свидания. Если будет плохо, я позвоню, — сказала Ангелина Юльевна и в сопровождении  Анатолия Глебовича вышла из кабинета. Анатолий Глебович проводил Ангелину Юльевну до самого подъезда. На них оглядывались.  Вот молоденькая девушка проплыла мимо них, стрельнула взглядом на Ангелину Юльевну, певуче протянула:
             — Анатолий Глебович, начало симпозиума в три.  Не забыли?
           — Нет, Фаечка.
 И окончательно расстались у подъезда. 
        — Я узнаю и позвоню, — обещал Анатолий Глебович.
         — Я рад встрече. Не могу передать это словами.
          —Тогда позвони...
           Они встретились на Тверской, поехали на дачу. Ангелина Юльевна была очаровательна, нежна и решительна. Анатолий Глебович  взял ее на руки, нес в полутемную комнату, упали на тахту. Опомнились, когда все произошло...
         "Я ждал этой встречи тридцать лет!" — прошептал он, целуя ее обмякшие груди.   
          —Родится сын, назову твоим именем...
          Ангелина Юльевна возвращалась в редакцию альманаха немного успокоенная. Она пришла в себя.  "Надо действовать. Несправедливость свершится, уже свершилась. Потом правда восторжествует, но только потом, когда черное дело будет сделано.  Отвернутся от меня друзья, дочь моя от меня отвернется.  Вот что горько.  Мне такая горькая правда через много лет не нужна. . . Но как избежать волевой акции?"
 В редакции необычная тишина.  Перед каждым редактором горы рукописей.  Но никто и не делает вид, что редактирует рукопись.  Не до этого.  Наверное, для каждого редактора му-чительно медленно тянется время. . . 
           — Не расстраивайтесь, коллеги. Я перейду на хорошее место. И всех вас возьму. . . — уверяла Ангелина Юльевна, выдавая воображаемое за действительность. 
          — Не расстраивайтесь. 
        — А я не пойду. . .  — возразила Виолетта Анатольев-на. 
         — Почему?
          — Не желаю на живое место. 
         — Если будет вакантное место, — поправилась Ангелина Юльевна.  Она поспешила запереться в своем каби-нете. 
         — У нее доброе сердце.  Но над ней витает какой— то рок. Не пойду, даже если будет заманчивое предложение. . . — объясняла свой отказ Виолетта Анатольевна.
           —  Наверное, Ангелина обиделась на меня. 
          — За что обижаться? Мы делим шкуру неубитого медведя, — вступил в разговор Любомир Максимович. 
           — Мы—то думали, что работаем хорошо.  А оказывается, из рук вон плохо, — напомнила о себе Лия Клементьевна. 
          — Вы хотите сказать, что хорошая работа —  еще не охранная грамота, не гарантия. . .
          — Да, Люба, ты угадал, — ответила Лия Клементьев-на.
         Вдруг открывается дверь, обитая черным дерматином, и в проеме двери Ангелина Юльевна. Лицо ее сияет.  Она кра-савица. 
         — Звонил Александр Егорович.  Он сегодня вышел на работу. Семь месяцев не давал о себе знать. Я ему о рецензии. Он возмущен, но нисколько не удивился.  В его книгах тоже ищут блох. Недоброжелатели найдутся всегда.  Он просит прийти к нему с рецензией.
 Вздох облегчения.  У всех в глазах, кроме, Тани —  блеск и  радость.  Гроза миновала!
         — Ангелина Юльевна, мы спасены. Александр Егорович защитит нас.  Он разберется как следует, — взволнованно говорит Лия Клементьевна.
            — Рано они его списали! Он взял да вышел на рабо-ту!
             — Ну, мальчики— девочки, время, как говорится, деньги. Иду, — и Ангелина Юльевна начала одеваться. 
            — Ни пуха, ни пера. . . 
           — К черту. . .
        В редакции оживление. 
        — А ты, Тань, что все надутая?— по— простецки поинтересовалась Лия Клементьевна. 
           — С чего это вы взяли, что я мрачная? Я рада, — сквозь зубы процедила Таня.
           Любомир Максимович пожал плечами.  Он не верил своим глазам и своим ушам.  "Неужели она хотела, чтобы нас всех выгнали? Естественно, ее бы оставили и назначили редактором.  Ведь она не несет ответственность за предыдущие выпуски альманаха. Пусть она. . . Не думай о работе.  Унизительно. Или ты, Люба, все же пигмей.  Наверное. Но я хочу быть счастливым пигмеем. Я буду бороться. . . "
           Принесли почту.  Ангелина Юльевна вскрыла пакет.   
         — Глеб Маркович прислал фотокопию письма Леонида Леонова.  Видите, он положительно отзывается о нашем альманахе. 
            — Давайте поместим это письмо, — предлагает Лия Клементьевна.
          — Неудобно.  Скажут, занимаетесь саморекламой.  Ну, мальчики— девочки, я пошла.
          — Возвращайтесь с хорошей вестью.
           Любомир Максимович никак не может найти статью искусствоведа Демьяновой о русском хороводе.  Он условился этой статьей начать рубрику "Народное творчество".  Демьянова по телефону осведомилась о судьбе статьи. 
         — Я не видел в глаза вашу статью. 
        — Как? Я передал ее женщине.  Она тогда была в джинсах и кофте.  Она сказала, что передаст статью вам. . . — говорила по телефону Демьянова. 
        И Любомир Максимович понял, в чем дело. 
          — Я два раза приносила одну и ту же статью. Вы шутите? У меня осталась черновая рукопись. . . 
           — Принесите эту рукопись и лично мне отдайте. Предварительно позвоните, — попросил Любомир Максимо-вич.
           Он дождался, когда Таня отлучилась на несколько минут из редакции, пойдя в корректорской, и быстро пролистал регистрационный журнал. Записи о поступлении статьи о русском хороводе не было.  Значит, Таня взяла да и выбросила статью в корзину! "Зачем? Я же все равно узнаю об этом и закачу скандал! А, ясно, она хочет, чтобы я закатил скандал! Мужчина обижает несчастную женщину! Меня будут стыдить, взывать к совести и сделают отрицательные выводы.  Нет, никаких скандалов, никаких. . . Будем улыбаться, будем галантны.  На мелкие уколы не реагировать. . . И вообще Таня, конечно, убогая.  Не испытала чувства привязанности, любви.  А все потому, что опасалась подвоха, неудачи.  Она хотела бы любить наверняка! Но какая же это любовь? Она боится произнести слово, которое пронзило б ее как светом.  Потому обыденная.  У нее нет никого и не будет.  А хочет ли она, чтобы был кто—то? Это же надо беспокоиться. . . Она не замечает, что ее коснулась своей тенью беда.  А можно ли ей избавиться от беды? Можно. Если б смогла влюбиться в любого.  Но не может.  И в сердце зародилось злое чувство, которое ест ее как ржа. . . Не к добру! " Любомир Максимович выбивает по телефону у фотокорреспондентов нужные ему слайды.  Время летит быстро.  И вот в дверях Ангелина Юльевна.  Сразу тишина в редакции. 
— Значит, я ему рецензию.  Без комментариев, чтобы сам во всем разобрался.  Он возмутился, крутит вертушку.  Первого зама нет, он болен.  Крутит вертушку.  Председателя комитета тоже нет. Тогда вызывает Судакова.  "Обедает", — отвечают оттуда.  "Ещё двенадцати нет, а он обедает?"— переспрашивает Александр Егорович.  И тут же звонит Сморчевскому. Но этого Сморчевского тоже на месте не оказалось! К телефону подошел его заместитель.  "Передайте ему, что он осел.  Кто его посадил в отдел контроля? Не на месте, не на своем месте. " Кажется, мальчики—девочки, со Сморчевским все ясно.  Но я не сказала Александру Егоровичу, чую, главный закоперщик—то Судаков, который метит на мое место. . . Жаль, что Александр Егорович не за-стал первого зама. Была бы немая сцена. Ситуация патовая.  Кандидатура главного редактора рассматривается советом, возглавляемом Александром Егоровичем.  Но приказ о назначении подписывает председатель комитета. А если председатель комитета не подпишет приказ? Александр Егорович не может распустить комитет, но может сильно навредить репутации председателя комитета.  При несогласии сторон нет решения.
         Любомир Максимович потирает виски.  Голова начинает побаливать. . . от перегрузки информацией.  Бежит в буфет, если не сейчас, то после не удастся и чайку попить. Автор должен прийти.  Возвращается из буфета в хорошем расположении духа.  "Шут с ней, с этой Таней.  У нее характер такой, завистливый. Я попался ей на зубок. Надо же, нашла объект!  Будет капать на меня, я стану осмотрительнее. Года четыре продержусь, а за это время выпущу книгу и меня уже трудно будет выковырнуть.  Таня уйдет в другой журнал. Ангелина  не замечает, что Таня ест без зазрения совести, что она хочет поссорить меня с ней же, с Ангелиной Юльевной. Она не настраивает против меня и всех сотрудников. А внешне она сама мягкость, обходительность. Мягко стелет, да жестко спать.  Но не боюсь. Лишь бы Ангелине ничто не грозило.  С ней мне ничто не грозит. А придет другой, мне в альманахе не работать.  Я нелюдим, негибок, сплошное не. . . ”

       Решение нашел Олег Григорьевич: он предложил все оставить так, как есть.  По рецензии принимаются меры, создаются новые отделы, люди остаются. . . Олег Григорьевич проявил себя гениальным аппаратчиком, хотя опыта аппарат-ной работы он не имел. . .   Любомир Максимович почувство-вал, что он остается в редакции.  Он почувствовал, что его допускают в круг.  Когда хотят отказать, то ищут изысканную форму отказа, люди предельно вежливы, корректны.  Они стал свидетелем изменившегося к нему отношения.  В том издательстве, куда передал он свою рукопись, шел разговор о нем. Без экивоков.  Он даже слышал интонации.  Телепатия.  О его рукописи говорили его другу.
        — Слушай, ты своему другу не говори, что мы тут напрямик. Может быть, есть у него кое—какие способности излагать мысли.  Но мыслей—то нет. Беспомощность, незрелость.  Сплошное занудство.
          — Надо вернуть ему рукопись, эта вредная рукопись.
        — Но человек изложил то, что думал.  Откуда же взяться свежей мысли? Он жизнь прожил в этой жизни, в этой системе координат.  Чтобы освежиться, нужно хотя бы открыть в доме форточку.  Его не пускают за границу, он и жует препарированную информацию.
          — Он опасен.  Его вообще бы упечь куда—нибудь.  К чертовой матери.  Будет он стоять поперек дороги.  С какой стати?
     — Но ведь. 
      — А он думает, что делает? Ни черта не думает.  У него ничего не происходит.  Гиблое дело.  Он думает, что можно все? Лучше не надо.  И притом —  какая—то растерянность. То, что он изложил, вызывает смех. . .
        — Смех? А он всерьез все это.
       — Тем более.  Но ты же знаешь, что он того, он добро-вольно позволяет себя раздеть.  Ему хочется стоять нагишом перед публикой.  Он извращенец.  Если б он был моложе, то можно еще как—то убедить.  Хотя в сущности он прав.  Но изложенное на бумаге вызывает смех.  Я бы все это выбросил. Нет, не получается у него с обобщением, он не может приручить метафору.  То, что рассказал, происходит везде и всюду.  Эка невидаль! Лучше б он занялся всерьез своим делом. Публицистика у него получается.  Так пусть ею и занимается.
     — Там нужна смелость.  Это у него есть.  Но нужна еще поддержка. Его выбрасывают за борт, откровенно говоря. Сме-лость —  это позиция.  А позиция —  это определенность.  И его узнали и невзлюбили.
        — А что думаешь, это шуточки? Он замахнулся на систему?
        — Да не замахнулся. То, что изложено, так наивно, так неумело, в общем—то стыдно.  А вроде он нормальный человек.  Он, конечно, вполне серьезен, когда говорит о серьезных вещах.
          — Я его до сих пор воспринимал серьезным человеком, а вот прочитал —  смех и грех.
         — Но ведь изложить связно спонтанные мысли не так просто.  И воспринимаете не так, как хотелось бы.  Вы не были в его шкуре.  Тогда бы поняли.
        — Он поймет. Поймет, что наивность взрослому человеку не прощается.  И жизнь наказывает за то, что человек тщится что—то вымучить из себя.  Видимо, он очень тщеславный и завистливый. Вот и все.  Возвращаю.
             — А мы лучше? Где уж! Мы тоже большую часть жизни провели в той системе координат.  Была ли возможность смотреть на себя в зеркало?  Со стороны? Вот в чем дело. Мы варились в том котле, где не вскакивают Коньки—Горбунки, а тычутся вареные курицы.
           — Ну! Это мысль!
      — Нет.  Просто неорганизованные какие—то, невоспитанные мысли, вот и все.  И выйти из этой атмосферы —  это очень и очень трудно.  Представьте себе. Он ведь что хочет?  Чтобы люди не верили всему, что им говорят. Но верят.  И потому—то происходят такие глупости. Вот жа-луются, денег нет.  А им говорят, вы соберите и отдайте свои кровные, мы вам заработаем и вернем.  И люди верят в этому обману.  Охотно отдают деньги.  А мародеры и мошенники нахапали и исчезли.  А наивные облапошенные ждут, когда на их деньги сделают деньги и отдадут! Эротика. . .   

***

            В редакции приятная новость.
         — Звонит мне Александр Егорович, — рассказывает Ангелина Юльевна, выходя из своего кабинета и присаживаясь за стол художника. — Он говорит, что дозвонился до Сморчевского. Его позвали, позвали дурака этого к телефону. Я спрашиваю: "Что вам не нравится в альманахе?" Тот лепечет: "Нравится".  "Тогда зачем подписываете такие дикие вещи, напрасно тревожите людей? Вы оболгали редакторов. Вам не стыдно? Вам в комитете делать нечего. " Тот, словно вижу, стоит ни жив, ни мертв. Лепечет:
            — Исправим, перепишем рецензию. . . 
          — Нет, уж увольте, —  сказал как отрезал Александр Егорович. Далее он рассказывает:—  Потом звоню Судакову. "Кто у вас такой Сморчевский? Как он у вас очутился? Что ему в альманахе не нравится? Может, вам тоже не нравится?" "Нет, нет, нравится, мы хотим улучшить. " "Ах, вы хотите только улучшить. Странные вы люди.  Тысячам читателей альманах нравится, виднейшим писателям и деятелям искусства нравится, а вам со Сморчевским не нравится. . . " "Нет, мы хотели улучшить издание. . . "
         — Вывернулась лиса, —  резюмировала Ангелина Юльевна.
         —  А Сморчевскому не завидую. Бедненький, он потерял дар речи. . . 
            — Так ему и надо, — ликовала Виолетта Анатольев-на. 
            — Теперь лет пять не будут нас тревожить, — вставляет Кедрин. 
          — Жалко Сморчевского, — роняет Ангелина Юльев-на. 
           — Сморчевского? А вас жалели? Вы же больны сделались.  Хорошо, Александр Егорович вышел на работу.  Судаков думал, что Александр Егорович не выйдет больше на работу. . . 
            — Думал , да в суп попал.  Он хотел на мое место сесть.  И сел в лужу.  Но он не одноклеточный. Придумал хитроумную акцию.  Суметь из ничего выдвинуть три серьезных политических обвинения! Сами и попались! При беглом ознакомлении с рассказом Глеба Марковича обнаружили легковесный подход к животрепещущей теме.  Сами они—то бегло подошли! Слава богу, гроза миновала.   
            — До поры, Ангелина Юльевна, до поры.  Могут еще такую же выборочную рецензию состряпать. Нельзя нам без высокого покровителя. Надо просить Александра Егоровича, чтобы он остался титульным редактором. . . 
            — Он перегружен.  Сейчас ему поручили курировать двенадцатитомное собрание сочинений Пушкина, — с огорчением в голосе сказала Ангелина Юльевна.  Она была искренне огорчена, узнав об этом.
           — Нельзя без покровителя, — вздыхает Виолетта Анатольевна.
  Стучит на машинке Таня. Тоня, техред, кромсает ножницами полосы, создавая макет. Лия Клементьевна правит статью и переговаривается шепотом с Виолеттой Анатольевной! "Виолетта Анатольевна, что сыну купить? Пальто с каракулевым воротником или полушубок? Мне еще сегодня в поликлинику надо попасть.  Нога проклятая. . . " Любомир Максимович ждет искусствоведа Демьянову.  Она должна была принести рукопись статьи о русском хороводе и передать ему в руки.  Все возвращается "на круги своя". Любомир Максимович звонит молодому писателю:
           — Принеси. Лирический рассказ? Нам это нужно, по-дойдет. Почему я в настроении? Мы дышим, понимаешь, мы дышим! Тебе этого не понять! Принеси рассказ. А предисловие организую. Да хоть самого Леонида Леонова, хотя он болен, вряд ли доберется до твоего рассказа.  А вдруг. . .
            — Любомир Максимович, почему вы суете неотредактированную статью?— кричит на всю редакцию Таня. 
          — О туристическом центре Анатолия Пака? Так она рекламная, я только устранил стилистические погрешности.  Очерк Глеба Марковича править?Его надо или принимать или отвергать.  Править, значит, только ухудшать. 
        — Не скажите.  Глеба Марковича еще как можно пра-вить!— возражает Таня. И старается привлечь внимание всех редакторов. 
"Жизнь продолжается. . . — думает Любомир Максимович. — Таня в своем амплуа.  Камень да боится воды.  Не будем камнем. . . "
           — Вы правьте, а я хотел бы посмотреть. . . 
         — Нет уж, сдавайте мне правленую рукопись. Печатать не буду. 
          — Вы должны отдать машинисткам рукопись. 
          — Почему же? Я тоже могу печатать, —  возражает Таня.
           "Она печатает только мои рукописи, чтобы иметь возможность выставить меня в дурном свете", — улыбается про себя Любомир Максимович. 
          — Хорошо, оставьте рукопись, я сам напечатаю, — говорит он.
         Жизнь продолжается. . . Ренатик, сын Ангелины Юльевны заделался рокером, ночами он где—то на тусовке.  Ему  девять лет, но мнит себя взрослым, эдаким восемнадцатилетним.  Ему природа предопределила ускоренное развитие, чем доставляет немало хлопот матери.  Он мамин сыночек.  Папа ушел из семьи.  Ангелина Юльевна переживает.  Остро.  Одна.  Но замуж не вышла.  Вышла замуж старшая дочь. За помощника Олега Григорьевича.  Но детей у дочери нет и не будет.  Удачное утаивание от родителей добрачных отношений привели к этому.  Конечно, Ангелина Юльевна опечалена.  Домашние проблемы сильно отягощают ее.  Она ушла в свои личные проблемы (гинеколог  определил точный срок ее беременности), и настал момент, когда она не могла тянуть воз главного редактора.  И сработа-ло то правило, придуманное Олегом Григорьевичем: "Меры принимаются, создаются новые отделы, люди остаются!" Ангелине Юльевне предложили поменяться креслами с Любомиром Максимовичем, работавшим заместителем главного редактора.  Ангелина Юльевна с ходу отбросила это предложение. Тогда предложили ей почетную должность третьего куратора издания, тоже отвергла.  Мучились с нею полгода.  Журнал лихорадило. Выход очередных номеров срывался.  И тогда. . . отправили ее  на курсы переподготовки руководящих кадров. Ей сорок девять, надо переучиваться. Отправили на переподготовку и тут же реорганизовали журнал, он стал общественно—политическим и литературно— художественным журналом и в связи с этим его должен возглавить публицист.  Любомир Максимович стал главным редактором. И преподнесли ему не то подарок, не то сюрприз.  Улучшили финансирование издания. И попросили открыть кампанию по дискредитации. . . Олега Григорьевича Орла . Дело в том, что Олег Григорьевич сделал многое, чтобы проконтролировать два крупнейших ведомства, фактически возглавляемых его родными братьями Борисом и Глебом.  Даже если эти ведомства возглавляли б другие люди, Олег Григорьевич не изменил бы своей позиции.  Отрасли попали в частные руки, на государственных интересах там был поставлен огромный крест.  Но это же нонсенс!  Столкновение было неизбежным. Столкнулись.  Олег Григорьевич на страницах "Сельского простора" обличал преступную деятельность финансово—промышленных групп, предающих общенациональные интересы. Борис Григорьевич попытался урезонить как зарвавшегося эколога: "Олег, ты на кого замахнулся? Ты спятил? Или ты трус и предатель?"
Но эти попытки "остановить" зарвавшегося брата не увенча-лись успехом.  Тогда решили воздействовать на родственные чувства.
      —Ты брат нам или враг?
     Олег Григорьевич возмущался:
      — Причем тут родственные чувства? Но если уж о родственных чувствах, то я бы хотел гордиться своими братьями.  Нас все время сталкивают.  Отчего? Нам все труднее не сталкиваться.  Почему? Потому что небо становится тесным? Борис, тебя подменили. Ты же говорили, что без своей работы не представляешь своей жизни. Ты трудоголик. И решили лишить тебя главного. Назначили тебя миллиардером! Короче, совладельцем отрасли. И ты не смог устоять против этого. И ты стал другим. С тобой нельзя ни о чем договориться. Какой тут сговор!
         — Дело в том, —  сказал однажды Борис Григорьевич, случайно встретившись с братьями в "Президент — отеле", — что защищая свои права, мы ущемляя права других. Нам не до этих тонкостей. Но каждый руководствуется личными интересами. Что входит в сферу личных интересов? И чужие интересы? Какое тебе дело до провайдеров, оптических волноводов и прочей зауми! Тогда уволь! Олег, скажи, в твоих интересах порочить нас?  Ты же клевещешь, выворачиваешь наизнанку родственные отношения.  Лучше было б разбежаться по своим углам. Хорошо, разлетелись, а и что же?  Вновь слетелись? Зачем? Мы как заложники времени. Хотим жить хорошо, а выходит плохо, потому что вместе и не вместе. Олег, не понимаю, чего ты хочешь?
            — Чего я хочу?
          — Да, Олежка, не стесняйся, говори, —  настаивал Глеб Григорьевич.
        — Я хотел бы опровергнуть всякие слухи, — вдруг повернул тему разговора Олег Григорьевич. — Борис, это верно, что ты создаешь замужним женщинам проблемы?
          Борис Григорьевич покраснел как рак. В последнее время он разбил несколько семей. Соблазнять замужних женщин  стало его неодолимым влечением, желанием, вредной привычкой. Вчера у него случилась крупная размолвка с женой Хорькова. Еще на даче Борис Григорьевич встречался с женой Хорькова, после года ухаживаний она  стала его любовницей. Не опасался за свою связь, ибо знал, что женщина была бездетна. И вдруг она ему говорит, что забеременела и муж подал заявление на развод. Борис Григорьевич успокаивал женщину как мог. Женщина словно превращалась на его глазах в настоящую Мегеру. Не мог пред-ставить, что могла дарить ему наслаждение и возвышенные чувства. Скандал замять было нельзя. Отношения зашли в тупик. К тому же, Борис охладел к опороченной им женщине. Он увлекся  женой сына управляющего банком. Женщина  опровергала все его домогательства. И это только разжигало его страсть. Он пришел к ней на деловой прием с букетом цветов, вручил бриллиантовую брошь. Женщина не могла отказаться от подарка. "У меня муж ревнив.  Ладно, я придумаю что—нибудь. Нашли брошь? Может такое случиться? Я люблю своего мужа. У нас с вами ничего не может быть. Я наслышана о вашем любвеобильном сердце. Говорите, не встретили единственную? Я не буду той единст-венной. Я не могу дарить вам ничего..." Борис Григорьевич только улыбнулся. Он пожирал ее вожделенным взглядом. И это на глазах у посетителей. Слух дошел до ушей Олега Григорьевича.
           —Олег, что ты понимаешь в этом деле?
           — Стареешь, старшой. Тебе нужна демонстрация силы! Глупо! Можете  отказаться от всего лишнего?  Только тогда убедитесь, как хорош сон без забот.
          — Издеваешься, Олежка.
И они разошлись, обещая себе, что больше никогда не встретятся. . .
Они избегали встреч, но это и было следствием того, что они не пришли к согласию, только глушили опасные чувства.  Как ни старались, но противостояние, столкновение, которое становилось все более осмысленным, разрушало не только родство, но и инстинкт самосохранения.  Каждый втайне желал братьям счастья, но те воспринимали это как кощунство.  И в какой—то момент были оборваны родственные связи. . . И сами устрашились нахлынувших гадких чувств. . . 
И «подбросили» компромат. Сам дал повод. В последнее время Олег Григорьевич неожиданно увлекся молоденькой девицей, ну почти подростком.  То ли этот подросток смутил пожилого человека с толку, то ли пожилой человек сошел с ума от. . . Такое бывает с пожилыми людьми. А Олег Григорьевич, можно сказать, страдал от «женской» зависимости.  Жена сильно повлияла на образ его жизни. Вера осталась там, в той жизни, и с этим Олег Григорьевич не смог смириться.  Он тосковал от физического одиночества. . . А тут молоденький, неопытный человек  тянется к человеку, который многое увидел в этой жизни и потому может многое подсказать.  Так он полагал, когда встречался с Лорой.  Она была вся внимание, млела от его речей, которых он произно-сил перед нею.  Иногда прерывала извиняющимся тоном: "Я хочу платье от Юдашкина.  Это можно?" "Конечно, можно, Лорочка. Я подумаю". Олег Григорьевич не был жадным, но он не сорил деньгами, только он считал, что их надо тратить для реализации его идей, то есть во благо народа, а все остальное —  это все остальное.  Но понимал, что красота должна быть в рамочке.  Лорочка —  девочка чистая, целомудренная, но в груди у нее трепещет очень неспокойное сердечко. В семнадцать такое бывает.  В университет не поступила.  Устроилась в ночной клуб танцовщицей.  Там ее и увидел Олег Григорьевич.  Она его заставила увидеть ее.  И однажды он пригласил ее к себе.  Он испытывал всепо-глощающее чувство одиночества.  Звонил накануне Вере.  Просил приехать на несколько дней.  Увы! Вера не могла приехать, даже на каникулы.  Олег Григорьевич понял, что Вера стыдится встречаться с ним, потому что давно не живут вместе. Олег Григорьевич узнал недавно, что за Верой ухаживает Сидоров, главный механик хозяйства, что не теряет надежд. . . Тут ничего не поделаешь. . .
        Вот если приедет. . . Но когда ж приехать? Так и шло время.  Олег Григорьевич испытывал чувство неудовлетворения. . . Конечно, человек — всегда половинка.  Он не может считаться абсолютно счастливым, если не полюбит кого—то.  Олег Григорьевич полюбил Веру с первого взгляда, по—юношески,  но, женившись на ней, нуждался. . . в имитации любви! Не разочаровался в семейной любви, нет, но все же мужчина мечтает встретить одновременно Веру, Надежду, Любовь. . . Лора встретилась в нужную пору.  И в нынешнее время легкости и доступности и вседозволенности их встреча не была аморальной. . . Так полагали они оба. . . Только Лора выдумала себе имя.  Ее звали как маму —  Ангелиной, она была младшей (внебрачной) дочерью Ангелины Юльевны. . . Но эту тайну Ангелина Юльевна тщательно скрывала. . .    

          















Часть IV


НАКЛИКАВШИЕ БЕДУ

























































           В Министерстве гражданской авиации в который раз обсуждали тему защиты воздушных судов от птиц. Обсуждались заманчивые проекты.  Но они все не годились из— за повышенной материалоемкости, трудоемкости и дороговизны. Но один проект привлек внимание министра. Опутать небо сетью из зарядов. . . Вдруг все переменилось.  В жизни клана Орлов  многое изменилось.  Они ведь не в пустыне обитают.  И все, что происходит вокруг, накладывает на них отпечаток.  Да еще какой! Как изменилось до неузнаваемости течение жизни в стране! Десять лет назад один человек сказал "нет" тому, что есть.  Его сместили со всех должностей и смешали с грязью.  Народ его защитил.  И он поднялся с земли.  Поднялся на самые вершины власти, чтобы изменить систему жизненных координат.  И ему это удалось.  Он не властитель, нет.  Но повернул жизнь так, что энергия выплеснулась, и страна изменилась.  Востребованы те, которых старая власть не хотела признавать, она их боялась.  Клан Орлов  оказался  на виду.  Но что же случилось, что они стали мишенью?  Они, возможно, сами способствовали тому, что стали мишенью, что это было вопреки их желанию.  Каждый из них ринулся в эту новую жизнь, ум, организаторские способности выдвинули в новые лидеры, в политики.  Они сами ставили другую задачу: освободиться, быть самостоятельными и жить без оглядки, безбоязненно.  Но вошли во вкус, желания обострились, потребности усилились. Они стали управлять большими деньгами. И не хотят делиться. Будто сговорились… И разонравились тем, за которыми следовали.   Их не смогут защитить великие силы, потому что вышли за поле этих сил? Или стали чужды этим силам?
— Причем тут Россия? Не надо возводить хулу на Россию.  Оглянитесь на себя.  Быть может, вы не договорились между собой.  Никак не можете расстаться со своими слабостями. И свои грехи относите на счет России.  Возводите хулу на страну, но пока не торопитесь покинуть ее. Ибо в России великие возможности для саморазвития.  И это же причина всех бед. Не было страны, не было хулы.  Но люди пока не смогут жить вне ограниченной территории, вне государства. Но государства для людей, а не наоборот. Государство создано людьми, чтобы они не занимались самоедством,  не уничтожали друг друга.  Конечно, это очень опасная машина для человека. Известно, что в государстве человек реали-зовывается настолько, насколько хочет государство.
— Вот именно.  Страна то шла впереди планеты, то отставала от тех, кто захватил лидерство.  Что делают народные наши руководители? Надо догнать.  Но чтобы догнать, надо заставить нашего человека догнать. И заставляют, силой, ибо только силой можно заставить мозг работать. Так было.  А сейчас! Отпустили на волю. Делай пут-ное.  И человек пустился во все тяжкие! С нашим человеком не соскучишься.
        —  В какой—то мере человек заложник государства. Вот и внутри этого государства люди собираются в группы, чтобы обеспечивать себе более благоприятные условия для реализации своих потенций.  Это непреложный закон.  И тот, кто пытается отменить этот закон, не ищет мира в доме. . . Но как сохранить равновесие в столкновении групп?
         — Я что заметил.  Большие деньги дедовским способом не делают.  Как делаются —  тайна.  Но одно очевидно.  Все те, которые ворочают денежной массой, не старше пятидесяти.  Вон братья Орлы и Соколовы. Это действительно новая генерация современных алхимиков.  В средние века алхимики превращали железо в золото. Эти делают золото из инертных газов.   
            —  Это верно. Они ощущают себя великими, и потому они никак не могут понять, что земля вертится не только для них. Но напомни им об этом. Они удивятся. Все это наводит на грустные мысли. Это не эгоизм, это особость, похожая на абсолютную глухоту, это невозмочь слышать другие сердца, потому стук свое сердце заглушает все другое. Они удачливы, и потому мы к ним жестоки! Хотя в чем они виноваты?
         Месяц прослушивали телефоны Бориса Григорьевича и  Глеба Григорьевича, а ничего путного толком не узнали. Борис Григорьевич был более открыт, ничего нового не удалось узнать.  Тот занят комбинацией труба —  небо —  звезды, в случае удачи —  это для него станет политической виагрой.  У Бориса Григорьевича амбиции безбрежные.  И на этот раз дует ветер в крылья.  Такое случается раз в жизни.  Как не возрадоваться!
 Борис Григорьевич ликует. Он стал генеральным директором головного

авиазавода, председателем совета директоров, прочая, про-чая...После того, как Багрова не стало ( его взорвали бомбой в пятьсот тротил!), Борис   Григорьевич не растерялся, он возложил на себя временное исполнение   обязанностей гендиректора, поехал на завод, успокоил людей...Теперь  ликует! А вот Глеб Григорьевич что—то утаивает. . .  Из-вестно, что
вторая жена Глеба Григорьевича дочь влиятельного человека из правительственных кругов. Но женился по любви. В свое время работала она фотомоделью.  Он в то время был разведен и высматривал невест на этих подиумах и сценах.  Была у него еще интрижка с балериной. Он готов был ухаживать за каждой смазливой девушкой, на которую падал свет рампы. А тут и свет рампы, и отец девушки влиятельное лицо, да и сама девушка не обижена природой. Женился. Родилась дочь. Но она не принесла в семью мира и покоя.  Оба хотели большего неба. . . Не  поделили. . . Оказывается, у них вилла в Канаде.  Он говорит, что вилла куплена на деньги отца, а Глеб Григорьевич доказывает, что на его деньги.  Если так, то откуда? Он не хочет, чтобы об этом узнали!
         — Слушайте, что он говорит.  Это интересно.

"Современный стиль жизни —  обман. На обмане строится все, основа жизни, работа, бизнес, отношения.  Лжешь на каждом шагу. Обманутые вкладчики.  Лживый бюджет. По-литик говорит одно, делает другое. Бесцеремонное время обманов.  Позавчера ко мне обратился олигарх. Хочу заключить договор. . . Подготовьте проработку.  Мы двое суток без сна. Корпели над проработкой.  Подготовили.  Выдали проработку. Тот тут же: "Завтра будем у вас." Ни завтра, ни послезавтра. Начинаю постигать: да не хотел он никакого договора, он шел к другим, но хотел иметь за пазу-хой пушку! Я ему звоню, спрашиваю насчет проработки, а тот ни слова о договоре! Скот! Не думает даже извиниться.  Использовал дурака! Просчитал, простофиля —  раз, верить всему —  два, порядочен —  три, все вместе —  ты отброшен от инвестиционного массива! Живет по высшей математике.  Но ведь чувство? Неужели он ничего не чувствует, мерзавец! Черт с ним! Думать о таких, сам станешь таким. Но я ему всыплю по первое число. . . Приведу в чувство!”   
         — Ну, артисты, ну, обманщики! На них надеялись.  А они. . . Проклятие обманувшим надежды!  Соберите всю грязь и слейте в СМИ. Есть сведения, что раздал он все остальное племянникам, в том числе Дмитрию.  Полмиллиарда долларов.  Куда— то подевались еще полмиллиарда долларов! Уточните и доложите. Ребята из ФАПСИ помогут. Надо бы устроить шмон во всех подконтрольных ему офисах. Учтите, он силен и хищен, в любой момент может вырваться. Надо задействовать “Альфу”. . . На этой встрече была очень влиятельная дама Екатерина Кирилловна (Кимовна).  Пришла с представительным мужчиной, но не представила его.  Потом узнали: она взяла его напрокат в бюро знакомств. . .  Не могла она появиться на важной встрече одинокой особой. . . Она и есть наш информатор. 
          — Ну вот, видите, Глеб Григорьевич поставил возле крана своих людей. Вначале это были люди тестя, потом он заменил своими корешами.  Его люди возглавляют пять московских рынков, около ста коммерческих магазинов, более десятка АТС, живые деньги потоком идут, не иссякают, их прокручивают. . . Глеб Григорьевич профинансировал прошлую предвыборную кампанию, протащил своих людей в законодательные органы. С ним надо решать. . . Его так много, что. . . Он зарвался.  Думает, что все небо ему одному принадлежит. . . Пусть смывается туда, откуда явился — не запылился. . . Даже племянника не жалует. Но племянник тот еще! Сын Василия Григорьевича  Дмитрий прошел сквозь огонь и воду, типа горячие точки,  стал крут. Но не озлобился.  "Лимит" на злость исчерпал. Первым подает руку. Надо договариваться, как джентльмены, не надо драки.  Лимит исчерпан. Отлетался. Возвращается на землю. Но человек не может вернуться назад, в прежнюю жизнь, потому что жизнь идет вперед. Возврата не бывает. Увидели, каков он, и ему велели уйти по—хорошему.  И он вынужден был уйти, иначе. . . Ударят по дяде.  Принимал меры для безопасности своего ухода.  Изъял кое—какие документы, уволил кое—кого.  Он проверял факты нарушения в финансовой деятельности «Дальавиазавода».  Замдиректора покончил с собой. Запутал все.  И все взял на себя! Не по своей воле ушел.  И вообще. . . что творится. . .  Грустно все это. Бросить все и уйти, отойти, пожиная неудачу, полное фиаско. Переоценил свои возможности? Или недооценил других? Значит, звезды не были благосклонны к нему. Окунуться в безвестность, превра-титься в червя, в корм для  птиц. . . Прошло то, что должно пройти.  И он ушел достойно. Вернется? Придет его время? Конечно, это категория надежды.  Если бы человек не знал, что время идет вперед, движется, он бы пришел в отчаяние.  Соответствовать времени тому, что предначертано богом, это и есть  миссия человека на земле.
— Собственно, это кредо или философия самого Глеба Гри-горьевича.  И вот он оглядывается.  Где он, что он, когда он? Не дайте этим братьям очухаться, объединиться. Если они создадут общую систему безопасности, то их не взять...

***

         Это большое время лёта.  Над тайгой курились облака.  Огромность этого мира сделала его на миг великим. "Теперь все будет хорошо!"— воскликнула его душа. Решил обосноваться прочно на земле. Там, где служил, проходили выборы  главы города.  Выставил свою кандидатуру.  И прошел. Поначалу удивились его фарту, а потом приняли это как должное.  Он ведь узнал, почем фунт лиха, поэтому он постарается облегчить нашу жизнь. . . И вправду, при нем жизнь в городе налаживалась после содома последних лет. . . Сейчас после всех этих трагических событий относительная тишина наступила.  Глеб Григорьевич занялся анализом происшедшего,  обобщениями.  Значит, жертвы не напрасны.  Даже подумать об этом страшно.  Так что за страна такая? Корыстные люди избрали себе кумира, который добрался до вершин и  их всех предавал по одиночке, почти всех предал.  Может, и не предавал.  Он ведь был тем, каким и был, каким и был, таким и остался.
И Глеб Григорьевич вовлечен в эту страшную игру, ибо он по натуре азартный игрок. Опомнился. . .  Как вырваться из круга, не обломав крылья?  Крылья у него сильные, как у Икара, но каково летать в замкнутом пространстве, где  постоянно происходят какие—то возмущения? Но зачем вырываться из круга, когда все так и норовят попасть в него? Но ему хочется выйти, ибо у него очень высокие амбиции.  И вокруг его имени всегда ажиотаж.  Правда, он подавлял всех своей мощью, агрессивностью, но общение в теми, кто не мог обойтись без его поддержки, без его слова, не выходило за рамки приличия, хотя порой случались скандалы или что— то очень близкое к этому.  Всегда много шума.  И это не был искусственный шум.  У него появилась сила и опора в дальнейшем своем восхождении.  Благо, он не зарос ра-кушками, как его друзья— соперники в правительственных апартаментах.  У него и деньги появились.  Не грязные деньги, нет.  А настоящие.  Они были заработаны. Они там, на зарубежных счетах. Это как надежный тыл в долгой позиционной борьбе на измор. И в конце концов очутился там, где и должен был очутиться.
       — Надо зарабатывать, а не воровать.  В драке носы разбивают, некрасиво.  А драка честная, открытая, лучше стенка на стенку, так было на Руси.  А сейчас.  Тьфу! Я с чиновниками—взяточниками не ужился, нет.  Как быть? Но не дерусь с ними, а вытряхиваю из кабинетов по одиночке, —  говорит Глеб Григорьевич. Но как говорит! Какая интонация!
         Вытряхивает. А заполняет клетки своими людьми!  Вот Дмитрия пристроил на доходное место. Предупредил, чтобы никуда не лез без предварительного зондажа ситуации, без разведки. Не зная броду, не суйся в воду.  Посоветовал развестись с женой, коль она ушла к другому, жениться вновь, жить семьей. . . Письмо Василию написал.  Сообщил, что пристроил племянника, просил выслать адреса хабаровских родственников. Старший брат есть старший брат, рассудителен и мудр. . . Даже если и не рассудителен и мудр? Братья и дядья—племяши…Кровное единение перешло в единение духовное. Вот и все. Там, где любовь, нет проблем отцов и детей!..

***

         Василий получил письмо и понял, что Дмитрий пристроен.  "Слава богу. Забота отпала на старости лет.  Но какая же старость, еще до пенсии не дожил. Старость —  это как завершение цели.  Мы с Лидой родили, воспитали детей своих, они свили свои гнезда.  Выполнили главную миссию, и вроде как жизнь прошла. . . А хочется пожить. . . "
         Назавтра Василий с Лидой отправятся в орлиную падь. День был пасмурным.  Но они решили ночевать в пади, на облюбованном месте, а утром, если выпадет удача, поймать орла. Шли по тропе. Василий шел впереди, с огромным рюкзаком за плечами, с ружьем.  Легко передвигал ноги в рыбацких сапогах. Лидия шла следом, тоже в резиновых сапожках. Без настроения.

***

        Такого голубого чистого неба они никогда не видели.  Василий и Лидия не могли оторвать взгляда от сияющего неба.  Что может быть прекрасней этого на этом свете?  Они устремили глаза к небу, стояли плечом к плечу и молчали.  Это были самые счастливые минуты, которые выпали в их жизни.
         — Пора!
         Они ринулись в бездну, в синюю мглу, с широко раскрытыми глазами. Но ни зги не видать…Кажется,  упали на дно... Но надо же идти, идти.  Шли, шли.  Она не владела собой.  Она кричала, она рыдала, но ни слова проклятия.  С ней случилась истерика. Он прижал ее к себе, целовал, произносил какие—то несвязные слова утешения. Никогда раньше он не испытывал всепожирающего чувства любви. Раньше, до знакомства, он хотел узнать ее и именно —  в любви.  Это было, наверное, постыдное желание.  Но он не смог подавить это желание.  Из—за этого он некоторое время избегал ее.  Знакомства тогда не состоялось.  Она не придала значения тому, что парень часто попадается ей на глаза.  Она тогда ни о чем не думала.  Она радовалась чуду —  жизни.  Но жила ожиданием.  На всех уголках земли люди живут и живут, без надежд, и счастливы тем, что живут.  Только они не знают, не ведают о том, что девушка не может решиться на встречу со своей судьбой, ибо боится разочароваться.  Но вспыхнула в ее сердце любовь негасимая. . . Василий вновь встретился с ней и нашел в ее глазах обреченность и отчаяние. . . Не теоретизировал, а просто понял, что любовь —  это приятие избранности, единственности.  Влюбиться можно сколько угодно, во всех женщин, а любовь —  это особенное чувство, дар божий, но такой дар, который одаривается не всем и каждому. Наверное, без любви легче жить, но пресно, как еда без соли, хоть и сравнение неуместное. Все Орлы, и Василий в том числе, были однолюбами, хоть готовы были увязаться за любой приглянувшейся девушкой. . . Лидия обратила на него ясный взор и он стал ее суженым.  И ее выразительное лицо, будто точеное резцом скульптора, в тумане печали. Она не задумывалась о том, будет ли у нее своя жизнь, отдав сердце мужу своему.  И не задумывалась о судьбе любви.  Любовь как данность, от бога.  Бог помог найти друг друга.  И потому их помыслы чисты, не грязны, их желания не греховны.  Когда была молода, она смотрела на своего мужа как мужчину, даже желала его.  Возбуждалась от ласкового слова, была требовательна, нетерпелива, похотлива и невинна.  Он не должен был стесняться, но стеснялся оголенности, обнаженности тел и чувств.  И какие— то слова, которые он произносил, произносила она в экстазе, относились и к ней и не к ней. . . Жаль, что она не помнила его слова, сказанные в минуты возбуждения, в минуты страсти.  Она мать четверых детей, могла родить еще, но чувствовала, что не защитит их, и не хотела себе и им несчастья. . .
          — Лида, мы не вечны. Что упрекать друг друга? Надо жить!
         — А я оставила память о себе.  Сыновья, дочери.  Я их родила. А ты все еще о себе как о женихе! Ты что мне обещал, когда просил моей руки? Забыл? Заронил надежды.  Ну и куда ты завел нас?
             — Лида, мы не вечны и не надо терять время на выяснение напраслины. Любовь дается людям одиноким, разумным существам, чтобы не страшно уйти из жизни.
        — Я помню все слова, сказанные тобою в минуты. . .
         — Ой, мне стыдно! —  произнес он со вздохом, приложив заскорузлую ладонь к груди.
          Лидия зарыдала, упав ему на грудь.
         — Что ты, родная?
          — Вась, прости, рассиропилась.  Что ж, оглянуться не успели, а опять мы одни, как после долгой зимы радуемся свету белому, птицам небесным, травинке тихой, а тепло уходит из нас.  Неприкаянные мы.  Это в сути нашей.  Были бродяги, босяки, а теперь бомжи наши дети. Вон у других в сыре и масле купаются. Не зависть, да хоть и зависть? Так что же?
— Можно ли быть в одиночестве счастливыми? Нам уже ничего не нужно, потому жизнь в тягость. Сила уходит помаленьку. Легко ли душу сохранить? Мы ведь только и мечтали, чтоб уберечь душу.
          — Да, Вась.  А теперь пойдем домой.  Что—то Дима не пишет. . .   

***

         А дома их дожидалась женщина—почтальон.  Принесла пенсию.  Смех.
          — Они нас все время смешат, —  извинялась почтальон. — Индексируют, компенсируют, на иглу кризиса сажают.  Оборотни. 
           "Периодически возникают кризисы. Возникают в те моменты, когда люди только—только приходят в чувство.  Значит, кризис кем—то устраивается, для кого—то он выго-ден? Тем, кто хочет вывезти из страны все за бесценок! Тем и нужно, чтобы рубль периодически падал ниц.  Россию испокон веков в Европе не любили.  Европа всегда объединялась, за редким исключением, против северного соседа. Сейчас плохо стране.  Плохо и президенту.  Но он переживает.  А премьеру все нипочем.   Он "не жилетка", видно, как переживает. А вообще, черт с ними, с правителями.  Как будто без них жизнь не жизнь! Они же все не те, на которых надеялись. Что у оборотней может быть путного? Чтобы изменить жизнь —  надо изменить людей.  А людей изменишь? Талдычат о реформах, а все та же коррупция, растащиловка, под видом кризиса, парализации банковской системы.  Надо жить так, что как будто всего этого нет. А ты все одном, мол, мучаемся мы со своими правителями, потому что они обычные люди, только понапористее и беззастенчивее, отнюдь не агнцы. . . Что Глеб пишет?"

***

         Прочитав письмо брата о  злоключениях Дмитрия, о том,  что все устроилось, ВСЕ НОРМАЛЬНО.  Дмитрий  не мог    по телефону   рассказать о неприятном эпизоде.   К нему в кабинет ворвался неизвестный  и выстрелил в него, потом еще и исчез. Дмитрий собрался на испытательный полет, был  в бронежилете. Пули срикошетили  о маленькую  модель са-молета-космолета.  Гибридная модель  самолета-космолета  намечена к испытательному полету. Он может взлететь с обычного аэродрома.   Разработчики и правительственные чиновники решат, где осуществить испытательный полет  са-молета-космолета, в Ростове-на-Дону, Хабаровске или с Алтайских гор.  Что-то происходит в отрасли.  Вот сорвали испытательный полет. … Василий просил сына быть "поосторожнее на поворотах".  Он был наслышан Не мог помочь ничем, кроме как этими советами. Совсем недавно отказались принять от него степного орла в том  зоопарке, который и обратился к птицелову с заданием. За хлопоты по кольцеванию птиц и вовсе не наскребли даже крохи.  У администрации зоопарка  на это не было денег.  Денег не было и на корм птице и на содержание клетки.  Впрочем Василий поехал в Москву, со степным орлом, проведал сына.  Попенял сына за упорное молчание, поблагодарил брата Глеба за добрые вести.  А потом Василий поехал на Птичий рынок и отдал орла в надежные руки и продал лесные дары, купил жене дорогое платье и  билет на поезд.
         Дмитрий передал отцу подарки матери.
— Ты гляди на родного дядю, на Бориса, тот уж в министры глядит. Хлопотно, но и интересно. На Глеба посмотри. Уж куда выше! Но завистники его достали, довели до белого каления. А с его другом вообще. Они вместе учились в авиационном институте. 
— Это вы о Ставыщенкове и Вадиме Когае?
         — Ставыщенков —  что?  Царство ему небесное.  О Когае немного.  Он вернулся в Хабаровск, работал на авиаремонтном заводе.  Потом бросил это дело, овощами торговал.  Получалось неплохо.  Года два назад он переехал в собственный восьмиэтажный особняк, из красного кирпича.  Всей семьей. Семья, конечно, немаленькая.    Он с женой да трое детей.  Живут, радуются жизни. А Вадим стал известным человеком. Ссылаются на него, в пример ставят.  Еще бы! Он был никто, сапоги об него вытирали.  И вдруг стал пищей для разговоров.  Ему это нравилось. Пускай говорят.  Возместил за все унижения.  С колен поднялся.  Небольшого роста, крепыш, а выглядел теперь важным, надутым. Кое—что и сам добавлял к сплетням.  Бахвалился, что ему все это —  недвижимость, служебный гарем —   досталось по мановению волшебной палочки. Однажды ворвались к нему в кабинет, а он не может сойти с секретарши! Думаешь, он застеснялся? Ничего подобного.  Он ведь гордится, что он позволяет такое. . . Но разве признается он, что все это —  плод его титанического труда, изворотливости, а где—то и хамства? А слухи нарастают снежным комом.  Что делать? Надо в городскую думу, там такие, как он, и сидят.  Тут началось.  Подложили к подъезду особняка бомбу.  Сын покалечился.  Потом еще бомбу подбросили.  Второй сын ногу потерял.  Пришлось Вадиму продать особняк, переехать в обычную трехкомнатную квартиру в типовой пятиэтажке, а деньги раздать родным.  Не поверили, что он ничего не имеет. При-гласили его якобы на сделку в Москву и в багажнике "Мерседеса" вывезли в Чечню. Через год вызволили из чеченского плена. Надо жить. Раз так, то чем—то надо заняться? Надо. Инженерить в авиаремонтном? Там своих безработных хватает.  Пришлось заняться тем же, чем зани-мался, но на коллективной основе.  Живет богобоязненно.  Ему не чужды христианские заповеди, и конфуцианство и даже мусульманские традиции.  Все хорошее —  от доброты, все плохое —  от зависти. Так он считает.  Жить надо, не вызывая плохое в людях —  его кредо.  Куда же подевать все плохое?  Не может на это ответить.  Это ставит его в затруднительное положение. Но в отчаяние не впадает. Старается пережить лихое.  Бывает, что реальность пасует перед человеком, бывает наоборот.  Главное, найти хоть какую—то опору. Борис помогал ему вновь обрести опору в жизни. Причем бескорыстно. Помогать надо, конечно, но ведь Вадим не единственный друг.  И другим надо помогать.  Нынче таких Вадимов, покалечившихся в буреломе,  не счесть. И все же Борис готов помочь  всем, кто нуждается в ней.  Однажды он уже побывал на краю пропасти у самой бездны.  Как будто в других мирах, ведь душа перемешается мгновенно, в момент желания человека, и кто—то оттащил его от края пропасти. . . Помогая другим, он помогает себе самому. . . Как помочь? Это серьезный вопрос.  Вот Борис вообще считает, что помогать — вредить. Не помогать, а вместе решать вопросы. . . Решает, а его обманывают! Он как—то этого не замечал, помощники вводили в заблуждение. . .
          Василий говорил о Борисе, говорил с почтением, как младший о старшем, хотя тут все было наоборот.  И он не мог упрекать сына в том, что он думает по—другому и поступает не так, как ему хотелось.  Дмитрий сын родной, вот понять его уже Василий не может.  Жаль.  Сделал ему плохо Василий в свое время, продержав в заповедной зоне.  Сын упустил свой шанс. . .  И это мучает Василия.  Он не думал, что делал сыну  плохо, ведь хотел как лучше.  Но получилось, что хуже некуда.  Осталось то, что он сделал.  И надо было исправить свою ошибку.  Если бы можно было исправить? И отец и сын знали, что нельзя исправить.  Но Василий не хотел признаваться  в этом.  Приводил миллион доводов в свою защиту.  Нет, он не хотел ущемлять родного сына, хотел ему добра и если уж не получилось, то судьба, а от судьбы не уйдешь.  Хотел бы помочь сыну, но что за помощь от отца, таящегося в лесной чащобе от лихолетия и жестокости и хамства,  и то, что он смог бы, сыну как мертвому припарки.  Что помочь по—настоящему, надо идти вместе было, вровень.  И в итоге Василий оставляет сына одного в этом опасном и яростном мире.  Дмитрий не попал в круг людей, от которого зависит судьба каждого, поэтому он уязвим. . . 
          — Сын, я уж прожил немало.   Не знаю, что уж повидал.  Но построил в лесу домик, возле ручья.  Утром встаешь под журчание ручья, разбуженный солнечным  зайчиком, выходил из домика, перед тобой высокое синее небо.  И ничего тебе не нужно, кроме этого чистого неба.  Оно тебя возносит к вечному.  Все пустое —  место, где ты на кусок зарабатываешь, власть, успех, ты здесь живешь и наслаждаешься свободой.  И это и есть настоящая вечная жизнь, которая никогда не избудет сама. 
         — Да, так, быть наедине с природой —  это счастье редкое.  Солнце и земля влияют на человека в общем—то благотворно.  Еще Чижевский отмечал это.  Но если тебе уже ничего не нужно, тебе ничего не грозит. . .
         — Как это ничего не нужно?— произнес Василий. —  Мне нужно было встретиться с тобой в последний раз.  Когда ты теперь заглянешь в мою обитель?
          — Ну если я у тебя. . . То жизнь твоя —  и это небо, и это солнце, и семья.
          — Семья —  это я.  Потому я не говорю.  Семья не от-дельно от меня. А ты—то как? Что, женщины тебя огорчают? Не те женщины на  твоем пути...
           Дмитрий не ответил. Он не хотел говорить с отцом на эту тему.  Да, он их не завлекал, они шли к нему, не по зову любви, а из вечного женского любопытства, как к  интересной мужской особи, удовлетворяли свое  любопытство. Им он ну-жен был для престижа. . . Такого мнения он был о Нелли.  Ушла? Она не приходила вовсе.  А была у себя, только приложила его к себе.  Он чувствовал это, внимание его душевное рассеивалось.  Ему хотелось отвлечься, природа подсказывала, снять напряжение.  . .  Он ли  добивался внимания женщин, или он был для них дичью, это самому ему не было так важно.  Было и то и другое. . .  Но он забывал их притом легко.  Они не в обиде.  Ведь страдали каким—то комплексом, и он невольно помогал им избавиться от них.   Дмитрию  некогда было  раздумывать о личных некрядицах,   день был спрессован  до пределаь  Неделями  на испыта-тельных полигонах, а а домой особенно не хотелось  возвращаться.  Пучтая квартира   вызывала в нем глухое уныние и тоску. Иные повыскакивали замуж, другие питали надежды на его благосклонность, но судьба их его  волновала мало. Тут он преклонялся перед дядьями, особенно перед дядей Борисом.  Дядя Борис, которого в семье называли Аполлоном, умел быть обходительным.  Но дядя запутался в других сетях.  У него теперь столько проблем, что он уже срывался.  Однажды затопал ногами, и это выглядело так смешно для окружающих.  Окружение алчное.  Пристроить—то —   пристроил всех, кого мог.  Но друзья так вцепились в него, что не оторвать.  Так он оброс ими, так оброс, что зарос.  И не заметил, что живет их мыслями и заботами.    
— Тут говорят о закате семейного клана Орлов.  Не верь этому. . . А вот Аполлону не стоило покушаться дважды на слово.  Ну и пусть говорят о нем, что угодно душе, пусть.  А вот он не терпел наезда. Потому что нет полного взаимопонимания между людьми? Порой нет взаимопонимания даже между близкими людьми.  Разница в возрасте? Разные взгляды на жизнь? И эти нестыковки только и приводят к взаимной неприязни.  Порой даже они не замечают друг друга.  Нет, сын не замечает отца.  Однажды Дмитрий пришел домой развинченный. В глазах искорки.  Не замечал ни отца, ни матери.  Отодвинул отца.  С  матерью  перекинулся несколькими словами и то через силу.  Мол, отстаньте от меня.  У меня проблемы.  А вы пристали.  О чем—нибудь другом не можете? У меня своя жизнь. . .
         — Это да.  Но ты мой сын.  Если бы другой, я бы и не спрашивал.
          — А вот я не хочу ничего говорить.
         Дмитрий не хотел огорчать родителей.  Но приходилось. . . Наверное, потому что не хотел жить с оглядкой.  Василий возвращался домой, так и не встретившись с младшими братьями.  Те так и не смогли выкроить время на родственные объятия и поцелуи.  По телефону обмолвились, что скучают и в следующий сезон охоты на птиц обязательно приедут.
         Василий усмехнулся: "Не хотели встретиться, да и все. . . " В столице разговоров о братьях Орлов. . . Василию было приятно  слушать порой фантастические байки о братьях. . .
 
***
         Конечно, эти Орлы, что говорить, удачливые.  Они внушают доверие.  Напористые, энергичные, умные.  Им небезразлична судьба отечества.  По телевидению считают какие—то рейтинги.  Аполлон в рейтингах фигурировал, а потом слетел.  Аппарат умеет низвергать. . . Кто сильнее, тот прав, тот и диктует условия.  И линия поведения должна соответствовать твоей массе.  Ты служишь на стороне сильного, чтобы быть в свите.  А если ты против сильного и тогда твоя судьба зависит: насколько ты силен, насколько ты опаснее для того же сильного.  Но как угадаешь, кому ты опасен, чтобы не сделать больно невинному? Человек смелый не оглядываться, е станет осторожничать. Аполлон бросил вызов военному ведомству.  Фактически у нас в стране два правительства, а может, и больше.  Одно—то гражданское, это точно, но есть  и другое—  военное.  Что делает гражданское правительство —  имеем кое—какое представление.  А что делает военное правительство —  никакого.  Тот, кто возглавляет военное правительство —  тот герой, тот хозяин положения. Никто ведь не знает о бюджете военного правительства.  Оно осуществляет контроль над сырьевыми ресурсами.  Все эти конфликты —  борьба за сырьевые ресурсы.  Вот Аполлон  и хотел  узнать, что делается в военном правительстве.  И получил по носу.  Для начала.  Мол, предупреждаем.   "Посторонним вход воспрещен!" Так было обидно, что . . . Кому пожаловаться? Некому пожаловаться.  Он стал мишенью.  Василий б сказал:
— Птиц ловят на взлете, на лету труднее.   Я на лету.  Значит, меня трудно поймать. Но чувствую, что. . . Почему? Потому что я заговорил, заглаголил не тем языком? Нет, дорогие мои, не буду говорить на вашем языке. Узнать бы, кому это я не угодил. . . 
          И однажды он увидел сон.  К ним в гости приехал молодой глава правительства.  Вот здорово.  Спросит у него, посвящен ли в тайны силового правительства? Аполлон думал, почему решил нанести визит аж глава правительства?  Глава правительства приехал неожиданно, видимо, была скрытая причина, о которой можно только догадываться. Аполлон думал, что он главе правительства не нужен, потому что генералам—продавцам вовсе был не нужен. Премьеру хочется проконтролировать весь многомиллиардный экспорт летательных аппаратов. Хочет понять пострадавшую сторону. Говорили, что глава правительства умеет интегрировать самые разные интересы  сторон. . .
       Аполлон что—то делал в доме, ему было жарко, он  разделся до трусов и маек.  На голове какая—то тряпка.  Он красил что—то.  Видимо, Аполлон произвел впечатление на главу правительства.  Тот кивнул ему, подошел к жене Апол-лона, поцеловал ручку.  Что—то сказал. Аполлон увидел, что только он не одет и пошел одеваться в другую комнату.  Тут мама увидела его и изумилась.  Она была в красном платье.
— Гости пришли, а ты не одет. Я тебе приготовила.  Тут молодая женщина предлагает маме белую шубу для меня. У меня не было в жизни шубы. 
         — Да, мама.
         — Покупаем, —  сказала мама и вытащила  из дорожной сумки пачки денег.
          — Куплю, только надо проверить, подойдет ли мне эта шуба.
Мама разложила карты.
          — Нет, не подойдет.  Она тебе навредит.
И отказалась брать эту шубу.  Женщина была обижена и обозлена.
         — Пойдемте и вы увидите, что зря. . .
          Они пошли куда—то, а впереди речка.
         — Надо ее три раза перепрыгнуть, тогда. . . — сказала мама.
Пошли к речке.  Она перепрыгнула ее два раза.  А на третий раз мама упала в речку.  Аполлон шел впереди и не видел всего этого.  Но что—то остановило его.  Он вернулся к речке, а мамы и женщины нет.  Он подумал, что мама уже дома. При-шел домой, а мамы нет.  Гости тоже ушли. . .
 
***

        Он смотрел в телевизор, одновременно разговаривая по телефону. На берегу Волги в одной из брошенных деревень остались бабушка с внучкой.  Внучке девятый год.  В школу не ходит.  Не в чем идти.  Да и дома нечего есть.  Бабушке пенсию задерживают.  У нее ноги не ходят.  Решили помирать.  Уж неделю голодают.  Осталось еще немного потерпеть и они уснут и не проснутся.  Уже уснули.  Почтальон в дверь стучится, пенсию принесла.  Не отвечают.  Почтальон позвала участкового.  Вдвоем они открыли двери и вошли в избу.  Бабушка и внучка лежат на кроватях заморенные. 
            — Бабушка, вставайте, я пенсию принесла. . .
         — Зачем? Не надоть. Похороните по—людски, за избу. . . Освобожу других от забот. Будьте счастливы. . . Дайте спокойно умереть.
— Да, это же по вине этих Орлов. —  Он сжимал кулаки. Пропитое лицо  искажено шрамом. — Да я готов на крайние меры, если дадут на бутылку.  Я буду бороться за справедливость.  Знаю, куда звонить, куда обратиться.
 
*** 

         — Я бы устроил заговор молчания.  Создал бы вокруг журнала информационный вакуум.  Хранить молчание —  это достойно орлов. Они еще почувствуют наш гнев и ярость. . .
           — Осторожнее с этим, —  предупредил грузный мужчина, с большим животом. —  Черное братство обреченных  способно на все! Они разоряют наши гнезда.  Ждать, когда изведут нас?
И все же злой рок витал над Орлами и влиял на их судьбы.  Кто—то со сторожевой вышки будто высматривает за делами Орлов. За теми Орлами, которых называют звездами в своей сфере деятельности.  Наносятся точечные удары и падают звезды. Как переменчива судьба! Орлы пробились к солнцу сквозь толщу туч и пустились в свободный полет.  Но зависть как злой рок преследовала их всегда.  Недруги уже расставили капканы против хищников, окружили дикую яблоню  черным кругом, выросшую на тротуаре.  Если случиться бурелом, то дикой яблони не будет. И в переломный момент устоит ли яблоня?
          — Так что же, нам любоваться на эту яблоню?

***

           И суровая Расплата за Время расплаты.
           — Следовательно, Аполлона надо выключить.  Он чересчур завис над нами.  Заслонил солнце. . . Вообще, эти Орлы...Здесь эти гости захватили все, дышать нечем. Они ведут себя по—хамски. Потому не нужны китайские цере-монии.
          —Есть правило. Гости ведут себя плохо — выпроваживаем. Но ведь и мы теперь не сможем показаться у них — не пустят, сразу же выдворят. Каков привет, таков ответ!
         —Так что же?
        — Чего вы желаете, того не будет. 
           — Это верно. С ним договариваться невозможно.  И все по причине его эгоизма и пренебрежения.  Пусть живет как живет? Это будет для него очень жирно.  Но его можно взять в сети.  Он доверчив.  Доверяется  тем, кто обронит ласковое слово.  Он думает, что все пекутся за него, потому что он имеет отношение к крыльям родины. С ним такая заморочка.  Но устранением его с места добиться многого.  Ослабнет позиция тех, кто его поддерживает.  Ведь он их глагол.  Он изрекает их истины.  Нужно, чтобы заткнулся. . .
          — Как это?
        — Натравить на него Счетную палату?  Ну да, он испугался, выбросил белый флаг, отбросил когти.
          — Может быть, не надо? Говорите —  доверчив, может, душу распахнуть, если слова. . .  Что, если мы будем сочувствовать, понимать друг друга, слышать друг друга, не утаивать друг от друга слово? Но хотим ли слышать? А ведь мы все. . . у нас одна родина—то —  Россия, хоть черные, белые, желтые, голубоглазые, кареглазые, зеленоглазые.  Ну и что? Но почему мы так суровы, равнодушны друг к другу? Вот столкнулись в Лужниках не парижане, а наши смугляки — южане и светловолосые северяне. Что же? Раненые есть, один молодой смугляк  убит. Хорошо, остановили драчунов.  Но в сущности брат на брата. . . Взбулгачили Россию.  Ослабнет Россия, если так будет.  Конечно, велика ее сила.  Она может себя защитить, мир ее боится. . .
         — Боится ли? Чтоб боялись, мы должны так ударить по своим, чтоб враги содрогнулись. . .   

***

        Обвинили Бориса Григорьевича в тяжком грехе —  во взяточничестве.  И вполне правдоподобной выглядела версия.  Борис Григорьевич —  человек, мол,  алчный, личный интерес руководит всеми его помыслами.  Он толкует о великом потенциале реформ, но проводит реформы с учетом личных интересов.   На заводе бывает наездом, правда, разогнал генералов—продавцов, всю эту шушеру, которая липла к Багрову и погубила его, взял под контроль рычаги управления, выкупив две трети акций завода, создал несколько дочерних предприятий и фирм. Во главе этих предприятий и фирм — преданные ему люди, только не родственники.  Надо наращивать потенциал, а не раздаривать—разбазаривать. О том, что он вмешивался в научный спор двух институтов, не ставилось в вину. Да и небезопасно обсуждать действия сильных мира сего. Привыкли, что власть вмешивается в дела науки и культуры, потому возле столпов власти околачива-ются шарлатаны от науки и прочие бездари, но однако же про-нырливые типы, мастера интриг. Так было всегда, и от этих происков и интриг  страдала наука, страдала муза, в лучшем случае.  Власть должна поддерживать науку, искусство, а власть —  это люди.  Найдите людей беспристрастных.  Вот и  любимчики!  Кто думает об интересах науки? Тот, кто бескорыстен.  Найдите такого!
           Борис Григорьевич поддерживал тех, кто сию минуту что—то значил, а не тех, кто обращался к нему.  Беспомощных он жалел, но не любил.  Человек должен сам пробиваться в этой жизни.  Руки—ноги есть, голова на плечах есть, ну и флаг в руки.  Нельзя вымолить у людей свое счастье.  Кто так делает?  Убогий и нищий.  Не более того.
Он не говорил так грубо, но думал так.  Иногда озвучивал свое отношение в виде реплики: "Всегда ищут крайнего.  Не будь крайним." Как сильный человек, он считался с силой. Сильный перетягивает сильного, а слабого отбрасывает. За руководство по успешному прорыву в галактику он был объявлен человеком года. . . А за успешную приватизацию он получил в подарок коттедж, оцениваемый в миллион долларов.  Но коттедж записан на имя некоей женщины.  Однако это сути не меняет.  Орел Б. Г.  получил в подарок коттедж — вот что важно. Он не отверг подарок!  Узнали, что женщина, на имя которой записан коттедж, —  дальняя родственница Орла.  В газеты слили распечатку разговора Бориса Григорьевича с этой женщиной  с дискеты, переданной сотрудником ФАПСИ. Однако бомба не сработала.  На фоне всеобщей коррупции в высших эшелонах власти подарок Борису Григорьевичу не сработал на психологический эффект.  Хотели опозорить покровителя олигархов,  но из затеи ничего не получилось.  Борис Григорьевич не испытывал никакого чувства стыда, не прятал голову от позора.  Даже пришел с женой на телестудию на "Песню года".  У него взяли короткое интервью, он пожелал телезрителям счастья и удачи в новом году.  Успел улыбнуться в эфир.  Держится уверенно.
         — Тогда подойдем с другой стороны.  Знаете, где кор-мушка, там заварушка. Его надо столкнуть с новой волной. Будет потеха.  Подмочить репутацию этой самой неугомонной центровой, ну, Велы!
        — А ведь мысль. . . Эта женщина рассудит.
         Вела появилась на политическом небосклоне столицы внезапно.  И затмила многих.  Многим звездам становилось холодно, попав в тень.  Стоит попасть ей на язык, от деятеля останутся рожки да ножки.  Скольких она развенчала и не по злому умыслу, а из высоких побуждений.  Она хотела помочь России стать свободной, демократической, процветающей, и боролась острым ярким словом.  Но ее зажигательные речи были порой опасны, толкая иных к действиям.
Рассталась Велочка с чистотой своей .  И сделали это изящно.  Написали статью, с претензией на объективность, но с намеками, с фактами без комментариев, где упоминались и Борис Григорьевич и Глеб Григорьевич, однако вне какой—то связи, и отнесли эту статью в журнал "Сельский простор". Любомир Максимович ознакомился со статьей и вернул ее автору или мнимому автору.
         Этот автор помчался на радио и дал интервью.
        — Отклонили статью в редакции журнала.  В статье упоминаются громкие фамилии.  А еще мы хотим, чтобы всегда и везде восторжествовала справедливость.  Хорошо говорить. . .
          Вечером позвонила автору Вела и назначила встречу.
         — Если не можете встретиться, то вышлите статью на мое имя в Думу.
         Автор так и сделал.  Все вышло как нельзя лучше.

***
 
          "Он закатится.  От него искры полетят.  В перекрестном огне его и надо выключать. Когда падают звезды, загадывают счастье. . ." Перекрестное покушение означает жертву и с нашей стороны? Какая же это расправа? Мы хотим расправы.  И при полной безопасности.  Мы должны объявить тихую охоту на звезд.  Понимаете? Первый кандидат на покушение —  Аполлон.  Даже и помыслить об этом страшно.  Но это так.  Игроки неумолимы. На переломе жизни такие должны уйти.  Неумолимые законы.
          — Может, приручить их, перекупить?
          — Можно.  Но взять  швейцарами в наш мир —  вот красная цена.  Ради себя эти братья лоб расшибут, клюв заострят о жертвы. Вцепиться когтями в хребет страны —  вот тайный мотив этих хищников.  Но посмотрим, что будет после покушения, на десерт кисель из них.  Вот цель и цена.  И как отвлекалка — серия покушений, от которой потрясет страну. . ."

***

           Вела взяла слово и вышла на трибуну.
          — С каких это пор. . . все стало по—иному? Как страна надеялась на молодых реформаторов.  Страна с замиранием сердца следила за новой волной, которая выбросит на берег пену, чтобы очистить окоем.  Надежды сбывались.  Но энергия обновления превратилась в энергию разрушения.
         К сожалению.  Это горько.  Но жизнь не остановить.  Новая волна не будет новой.  Последует новая волна.  Поэтому нет места разочарованию.  Только очень жаль, что Орлы, так много обещавшие, из орлов превратились в ворон.  Это может быть? Этого не может быть.
          Сигнал, поданный Орлам, сработал.  Борис Григорьевич велел провести тщательный анализ деятельности отрасли, нашел немало недочетов, упущений, фактов халатности и разгильдяйства, особенно в сетевом маркетинге.  Недруги выявили все болевые точки и ударили по ним.  Информаторы  в ближайшем окружении находятся.  Это те, кто имеют доступ к секретной программе по глобализации системы. . . Найти информаторов, конечно, надо без аврала.  "Предатели, перевёртыши, или лазутчики?"

***

         Самолет пошел на снижение, слегка накренясь.  До заветного "Шереметьева" еще  минут сорок лета, если не попадет в циклон.  Но тучи клубились.  Самолет врезался в плотные слои облаков.  И вдруг ударила молния.  Но самолет только встряхнуло.  А вот орлам не повезло.  Орлы распластали крылья и камнем падали вниз.  Они увлеклись, гоняясь за добычей. . .
          "Этим рейсом возвращается Олег Григорьевич с молодым парнем.  То ли с сыном, то ли с племянником. . . "

***

         Невысокого юношу с лохматыми волосами заприметили трое.  Они учинили драку.  Подошли, выхватили сумку, Илюша ( это был Илюша) вырвал сумку и набросился на наглеца с кулаками.
        — Ах ты, сволочь. . .
         — Ты милицию оскорблять.
Ему скрутили руки и повели в отделение милиции. Эти трое оказались переодетыми милиционерами. Составили протокол.
            — Так вот, пока не выясним, не выпустим.
          Илюша вскипятился.
          — Вы знаете, кого вы тут, вы попомните. . .
           Милиционеры решили было сделать внушение и отпустить, что с бомжа взять! Дать пару раз дубинкой по почкам! Тот орет уж как— то интеллигентно. И догадались, что они взяли не бомжа, а сына или племянника того, да, того Орла. . . Тот Орел, конечно, уже не тот, не сможет стереть их в порошок, но еще на плаву, бережет свою репутацию.  Значит, он будет вытаскивать племянничка из уголовной петли.  Тут без зеленых ему не обойтись.  Узнать бы, сколько он может, сколько у него есть.  Попросить больше, чем он располагает, не получить ничего. Но и продешевить не хочется. Завели на Илюшу уголовное дело и проин-формировали Орлов. Точно.  Илюша сын одного из братьев Орлов.  "Мальчик —  наша удача.  Золотая рыбка. Смотрите, чтобы не уплыла.  Его хотят забрать в "Матросскую тишину".  Ни в коем случае этого допустить нельзя.  Передадим туда, нам ничего.  Надо к Орлу гонца.  Мальчишка сам по себе ничто, но отец, ёлки—моталки! Вот так удача. . . Со старшего кишки не будем вытягивать, но пошмонать надо. Взять на мушку.  Он владеет какой—то золотой тайной. Никак не хочет  ею поделиться. Эгоист махровый.  Этого продержим до тех пор, пока не принесут.  Или смешаем с землей.  Обвиним сосунка в наркобизнесе. . . Как попрыгают—то Орлы.  Они уже не отмоются.  Надо бы затащить Дмитрия.  Но тот с охраной ходит. . . "

***

         — Какую чушь он несет, уши вянут, —  разгневался пожилой, грозный мужчина, облаченный в строгий темный   костюм.  Он сидел за журнальным столиком и пил кофе.  Молодая девушка полуодетая стояла перед ним ни жива ни мертва.
        — Он же не виноват, что такую песню сочинили. . .
          — Но он не должен  петь.  Кривляется как паяц.  Это же невозможно.  Жаль, что ушли те времена, когда  они стелились под ногами, чтобы выйти в эфир. И все это демокра-ты, их плоды, их труды.
             — Хотели жить по—другому.  Заново родиться нельзя, но попробовать жить по—другому можно.
         — Как и родиться богатым или красивым.  Вот ты родилась красивой.  Но он же не родился таким нахальным? Ему обязательно надо обмазать нас, тех, кто держит пульс.  Опасное искушение  безголосых, почувствовавших вкус свободы. Меня охватывает гнев.
           — Да пусть поет, —  улыбнулась девушка.
          —  Нынче все они безголосые. У них не жизнь, а круговерть.  Кто текст ему подсунул, кто в программу вписал, на гастролях Москва— Берлин, далее везде.  Текст разучат где—нибудь в салоне самолета.
           — Это же безобразие, что им никто не руководит.  Чтоб жить достойно, это не значит поливать нас грязью. Экран мы им отдали не для того, чтобы. . . Позвони Дмитрию Васильевичу, пригласи в театр. . .
         Девушка набрала номер телефона.
        — Дмитрий Васильевич, есть два билета во МХАТ имени Чехова, —  промолвила девушка.
         — Сегодня не получится.  Отдай билеты. . .
          Дмитрий пригласил к телефону хозяина офиса. "Энвер  Гумерович, как же с этим аукционом? Они сговорились, объект перейдет в их же руки!" Объяснил, почему сегодня он намеревается встретиться с человеком, который до недавнего времени определял  политику в отрасли.  Теперь его пытаются оттеснить на задний план, потому что мешает, уже мешает.  Было искушение у неофитов и вовсе устранить его, вывести за штат, но сообразили, что это им дорого обойдется.  Завертелось чертово колесо, не поймешь, кто свой, кто чужой.  Нечисто все это.  Дядя мой говорил: у меня есть одно тайное пожелание.
          — То есть стыдливое желание.  Какое?
         —  Мне он ничего не сказал.  Но выражал тихий гнев. 
        — Но ведь это искушение нарцисса.  Твой дядя любит только себя одного, даже не тебя.  Что это —  не сказать племяннику о том, что его ждет?  За два дня до взрыва! Притом, анонимные звонки. 
          — Если всему этому верить. . .
         — Я говорю о твоем дяде.
           — Он не хотел меня понапрасну волновать.  Я очень впечатлительный.  Да потом когда много преступлений, то это уже явление.  Он работал в системе, где это обыденно.  Конечно, искушение шефа —  всех поднять на ноги, как же! Искушение одержимых.
        На следующий вторник назначен аукцион.  Это хорошее и страшное слово —  аукцион. Организаторы аукциона— это ходячие мишени.  Кто первым падет выстрелом из—за угла сегодня, кто следующий? Взлетят цветы! Время неофитов? Или так было всегда.  Все то же, что и полвека назад, никакая не аномалия.  Неужели нельзя как—то по—другому? У государства нет Верховного суда?
          — У государства есть и Конституционный суд.  Ну и что? Есть суд линча, есть суд церковный.  Есть суд отпущенных, есть суд опущенных. Решение окончательное и бесповоротное.  Но судей не найдете. . .
          — Не говори ничего, знаю, —  с досадой прохрипел в трубку Дмитрий. 
           — С этого. . . не снято табу?  Уж эти искушения аукциона! Цену жизни скажет аукцион.  А может и не успеет сказать —  взлетит.  А они не ушли.
          — Не считаясь с соблазнами? Странно.
          — Что странного? Это черное братство.  Его пришествие никак не отмечено.  Хотят отметить?   
         — Тому, кто мешает черному братству, дни заказаны, —  усмехнулся Энвер Гумерович.
           — А если человек не знает, что он помешал? Бывает же так?
           — Бывает.  Но этого  не примут во внимание. И еще откровения черного братства: мета черного братства —  это знак проклятья. О деяниях черного братства лучше молчать. Будет суд.  А пока. . . Таков крест черного братства.  Дмитрий, позвони Глебу Григорьевичу или Борису Григорьевичу, что такая ситуация.

***

         Как-то принесли Любомиру Максимовичу   огромную сумку с тетрадями, блокнотами, кассетами.
            — Любомир Максимович,  может пригодятся  эти  исповедальные .  Каждый видит мир по-своему. 
Вот один деятель клянется в любви к народу. Просит   дать ему  участок в управление.  Дали. Он разорил его.  Теперь не  приходят с просьбой, захватывают…
    Огромные   усилия прилагают  люди, чтобы защитить свою  жизнь.  Системы защиты совершенствуют.
Но огромные системы уязвимы.  Они должны содержать  множество подсистем, взаимосвязанных и страхующих суб-систем.  Но люди не могут в постоянном напряжении,  неко-торое расслабление  приносит им ощущение свободы,  ощу-щения счастья. И если ничто им не грозит, то они
После суровой зимы наступает жаркое лето.
Жить по законам природы   - естественно, по людским за-конам  - нравственно, но и законы устаревают.
     Обозначили явление, чтобы  определить тренд  про-цесса.
      Издалека  кажется  замечательно, прекрасно, но  вбли-зи  многое огорчает.

Годы затишья – счастливые годы.  Где-то так люди голо-дают,    не  смогли наладить жизнь.    Воюют, убивают,  обезлюдели целые страны.

      У амбициозных людей прежде всего  преференции. Потом  они одержимы  заботой о государстве.
      В свободной стране счастливых больше.
       Они  жили, не зная, что жизнь бывает с- явление веч-ное. 
      - Астрономы считают, что  наша Вселенная  образова-лась после Большого взрыва,  который случался периодиче-ски.  Миллиарда лет достаточно, чтобы на какой-то планете зародилась жизнь.
     - Какие-то вы чудные вещи говорите, интересно, но лучше бы про нашу Отрасль, которая как планета….
      Отрасль  развивалась по  сложным  интенциям разви-тия, и   для высоких  сил  представляла серьезный интерес.

***
      Бориса Григорьевича в Москве не оказалось.  Он был по своим делам в Нижнем Новгороде.  Позвонили туда.
           — Сын ваш Илья попал в беду.  Нашли у него наркотики.  Давайте вместе выручать. 
           — Где он?
          — Известно, где.  Чтобы с ним встретиться, надо решить один вопрос. . .  На кону миллион зеленых. Прилетайте скорее.  Ваш сын может заболеть.  За ним не присматривают, за ним приглядывают. . .
Неизвестный говорил по пейджеру внятно и  без акцента, но кто знает, не сообщник ли чеченских террористов?
           — Хорошо, вечером буду в Москве. . . Позвоните Глебу Григорьевичу.
           Позвонили ему и не получили вразумительного ответа.  Наверное, Глеб Григорьевич был в шоке.  Или раздумывает с ответом, чтобы не навредить племяннику.  Страстный человек, выдающийся по части достижения поставленной цели.  Не бык упертый, достаточно изворотлив, обходителен, напорист, хитер как ворона, хоть и в обличье орла.  Не могли определить, кто он в точности, но знали, что опасен, и опасен тем, что нельзя на него опереться, нельзя верить ни одному его слову.  Он относился вроде к вымирающей когорте сокрушителей, обличители должны были восхищаться им, но его действия больше вели к преступлениям.  Он и сам просил Велу, которая поначалу поддерживала его, защищала его от нападок оголтелых внутренних реваншистов,  ни восхвалять взахлеб, ни негодовать взахлеб.  Все меняется, и то, за что сегодня отдают жизнь, красиво уходят в небытье, завтра будут выбрасывать без сожаленья в мусорный ящик истории. Так и должно быть.  В чем красота человеческая? В крушении зла? В борьбе с помощью силы?  Эстетика силы?  За идею погубили миллионы жизней.  Идея выше жизни? Только сейчас я постигаю "Троицу" Андрея Рублева. Только мир, согласие могли спасти душу. Сейчас мир не стал добрее, дорогую цену приходится отдавать за него. . 
          — Сколько просите?
           — Пятьсот тысяч долларов.
          — Может, десять?
           — Триста тысяч и ни центом меньше. И не позже, чем через две недели.
           — Пятьдесят. Хорошо, сто пятьдесят. Договорились.
           Глеб Григорьевич развил бурную деятельность по сбору средств.  "Борису нельзя даже заикнуться о выкупе.  Откуда средства? Его же подставляют!"
         — Несите, кто сколько может. Протолкну предложение.  Рассмотрю завтра.  А сейчас несите. Утвердить внешнего управляющего? Пожалуйста.  Я давно за возврат руководящего стиля.  Причем тут верю —  не верю? Вы просите, я исполняю.  Искренне. Никого не предаю.
          — Глеб Григорьевич, как вы низко пали! Это омерзи-тельно.
         — Осторожнее на поворотах.
Несли доллары и ценные подарки.  Женщины пытались кокетничать с ним.  Если находилось время, он позволял себя совратить. Слава богу, у государства теперь нет никакого дела до твоей личной жизни, больше не проявляет желания рег-ламентировать личную жизнь, в постель не заглядывает! Хоть в этом страна достигла какого—то установления! "Пора прекращать все эти увеселения с девицами. . . " Безнравственно.  Мимолетние связи выветриваются из памяти. Любая связь с женщиной —  не должна стираться в памяти, потому что это свет жизни. . . " Собрал полмиллиона дол-ларов.  Мог собрать больше, но времени не оставалось.  Передал сто пятьдесят тысяч долларов, зная, что отпустят.
           Племянника отпустили. . . И вернули все сто пятьдесят тысяч долларов.  Что могло произойти? Борис Григорьевич нашел выход  к  "ихнему" боссу? Та сторона испугалась разоблачения?  Словом, весело все. . .          
























ЧАСТЬ V



ШАНТАЖ




























































           Самолет после столкновения с орлом накренился, но не угодил в штопор. На какое—то время он танцевал в воздухе, борясь со смещением центра тяжести.  Взлетел бы орел секундой раньше, этого не случилось. Или скрылась в норке огневка, или орел высмотрел другого зверька и изменил маршрут полета! Редкое совпадение случайностей. . . А смещение центра тяжести. . .  произошло из—за беспокойства пассажиров.  Они своим хождением и «метанием»  сместили центр тяжести самолета. Дым над лесом.  Парят орлы, распластав крылья, продираясь сквозь облака дыма.
Пока летишь – живешь. Жизнь – это вечный полет. Вечный двигатель? Если жизнь бессмертна, то  она подскажет выход из замкнутого круга. Вселенная наша может существовать бесконечно долго, но может вновь сжаться и взорваться. Если человечеству не хочется взлететь в тар—та— ра— ры, то она может на искусственной планете перебраться в другую Вселенную. Проблема вечного двигателя – большая проблема. Но если жизнь вечна, то почему бы не быть вечному двигателю?
 
***

        Борис Григорьевич входил в Белый дом на Краснопре-сненской набережной с каким—то тревожным чувством. Его вызвали на заседание правительства для специального сообщения.  Самолеты его конструкции в этом году потерпели восемь крупных аварий. Прошел в зал заседаний без опозда-ний, нашел "свое место", то есть сел рядом с замминистра гражданской авиации (генералом авиации), который был в цивильном костюме.  А Борис Григорьевич сегодня был во всем парадном.  На погонах засверкали  золотые звезды маршала авиации (предприятия, выпускающие летательные аппараты, отнесены к ВПК, и руководитель ведомства может иметь высшее воинское звание).  Борис Григорьевич перевел дыхание, вытащил из "дипломата" розовую папку.  И только тогда оглянулся, переведя дух.  Над креслом председателя правительства огромный герб Российской Федерации.  Двуглавый орел устремил свои взоры в дали. Как—то незаметно двуглавый орел занял свое место, в котором покоились в золотом венке скрещенные серп и молот. Серп притупился, и молот упал. Но накошено и поразбито много. Двуглавый орел вернулся на государственный пост вовремя, предопределенный тысячелетней поступью державной. . . Дву-главый орел должен быть могучим и зорким.  Двуглавый никого не ущемляет, он объединяет и охраняет два континента. "Россия возродится и двуглавый орел никогда не падет.  Но будет ему трудно, как все в этой жизни, в жизни великой России.  А жизнь ведь бессмертна.  Двуглавый орел оберегает родные просторы, Россия двуглавоорловая обеспечит такую жизнь своим гражданам, где каждый может проявиться полностью, проживет достойную жизнь. Орел, а не решка. У двуглавого орла велик инстинкт сохранения рода.  Но орлиного племени. . . "
 В кресле председателя правительства почти утонул молодой человек, мальчишка, юнец, всматриваясь сквозь очки на каждого из присутствующих.  Одесную сидел первый зам, чуть постарше, чернявый молодой человек, ошуюю —  такой же рыжий молодец. 
          Борис Григорьевич ждал, когда же предоставят ему слово  для доклада. 
       — Что, Борис Григорьевич, как здоровье? Как ваше движение? Проявляет себя? Преодолеет пресловутый пятипроцентный барьер на выборах?
        — Я всеми клетками чувствую, где я нахожусь.  И по-тому я не смогу покривить душой. Чтобы удержаться в поли-тике, не надо отвечать за конкретику, не говоря уже о том, как важно знать, с кем дружить, кому руки не подавать, как суметь предугадать кадровые перестановки, просчитывать ходы политических комбинаторов. Да еще внешних благожелателей. Наш агент собрался передать кое—какие сведения. Но агента разоблачили. В этих коридорах ходят чужие. Не проникают, а входят. Покупают 10 процентов акции и входим в святая святых ВПК! В совете директоров американский бизнесмен, кадровый сотрудник ЦРУ! Не может быть? Но  уже не секрет, положение в нашей отрасли ката-строфическое. Все заводы встали, встал "космический" завод.  Воздушные суда не только морально, но и физически устарели.  По числу авиакатастроф мы впереди планеты всей.  Может, и террористы свой счет ведут?  Добиваются независимости, автономии, отделения, не успокоятся, пока не успокоят. Каждому самозванному лидеру хочется иметь свой флаг, свой гимн, свое государство.  Но сделают что—нибудь для народа, добившись власти? И опять же. Выступления террористов  жестоко подавляются. А жестокость вызывает ответный фанатизм. Что угодно можно ожидать от между-народных и внутренних экстремистов.  Наши суда застрахованы от террактов? Речь идет о национальной безо-пасности страны. Хотя сейчас это никого не волнует.
         — Одному заводу ничего не буду делать, или всем, или никому.
          — О чем речь?  О спасении всей отрасли, создаваемому РАО "Континентаэро". Тут—то и вышли из засады недруги. Авиационному институту, которому США грозят экономическими санкциями за помощь Ирану в овладении новой технологией, сейчас трудно. В черный список попал мой проект. . . Этого не ожидали.  Конечно, надо было просчитывать шаги. . . Политики наши не пни березовые, все—таки, но не ювелиры, скажу. . .
— Это да.  Огромная страна с ее потенциалом вызывает нелюбовь у соседей.  При всем уважении.  У нас есть все, у нас оружие, которое не позволит теперь и присно напасть на нас.  Но разрушать страну можно изнутри.  Например, до-биться, чтобы к власти пришли слабые лидеры. Коррупция, недовольства, забастовки, развал вдоль и поперек.  Твердолобость верхов ускоряет процесс. В стране неуютно.  Как так получилось, что жить стало неуютно.  Двуглавый орел расправил крылья.  Не поздоровится тем, кто покусится на его честь.  Ну, а в МАИ оклемаются. . . Неприятно, что упустили гранты, богатых клиентов. Ничего, там проректор птица стреляная, выкрутится, найдет инвесторов.
          — Хорошо бы. . .
          Борис Григорьевич, конечно, не счел нужным  открывать пока всех карт.  Он стал единоличным хозяином акционерного общества, средств собрал достаточно, чтобы купить более половины акций общества. Не всем это понрави-лось. В долю просятся крупные предприниматели и олигархи. Чего они хотят? Какие плюсы извлечет общество, если...  Просчитывает варианты. Как бы не прогадать!
— Неужели не понимаете, что идет война, по существу мировая, все против всех, каждый против всех, все против одного? Локальные конфликты извне и внутри.  Понимаю, отношение к земле людей испортил.  Кто больше имеет прав?  Забываем, что все мы земляне.  Если бы можно было переселиться на другие планеты, люди стали бы добрее друг другу.  Но будущее —  в космосе.
          — Слышали о космической опасности.  Земля —  колыбель жизни.
           — А если жизнь занесена из космоса, то космические пришельцы —  наши родственники.  Жизнь, точно —  занесена.  Циолковский говорил, что Земля —  колыбель человечества, только колыбель. . .  И мы не видим просвета. Нас обкладывают со всех сторон.  Слышали, что грядет. . .
          — Что—что?
          — Я слышал краешком уха, что. . .
             Борис Григорьевич не мог завершить складывающейся  в уме фразы. . . К ним прислушивались.  К тому же он был в гневе и ярости.  Он чувствовал, что какие—то наглые ребята, которые окружили своего божка, занимаются надувательством всех и вся, при этом хотят выглядеть если уж не героями, не благодетелями,  то уж за-щитниками правого дела! "Они не пали, они такие гады, как и все предыдущие твари!  А ведь поверят даже глупому слову, произнесенному одним из этих.  Душа не принимает, сердце не подпускает как себе таких даже на пушечный выстрел.  Но им все равно.  Кинут они меня. . . Через двадцать лет меня не будет в этой жизни.  Вот и все.  Они рассчитывают на это. А мои дети не знают, что такое гнев, отчаяние. . ." После заседания правительства они уединились в курительной ком-нате.
          — Устраивают кризис.  Кому—то это нужно? Ни один из них не скажет, что желает людям холода и голода. Влез  во власть и создал режим, чтобы обогатить свою группу. Такая вот политика. Хочет войти в историю в роли спасителя. Но не тянет даже на рядового спасателя. Вбросили на верхо-туру и испытывают страх высоты. Скоро они почувствуют на своей шкуре высотобоязнь. Падение курса рубля не остановить. . .  Понимаете меня?
         — Понимаю.  Но времени совсем не осталось.
         — Вот именно, не осталось. Что успеем, то успеем.
          — Может, довести до сведения главы правительства?
         — А вдруг это устраивают близкие ему люди? Я ведь случайно тоже узнал.  Может, они хотят вызвать политическую бурю, им нужна буря. 
          — Хотят подставить премьера? Непохоже.  У него есть независимые аналитики, которые могут сделать краткосрочные прогнозы?
          — Надо действовать.  У премьера много оппонентов.
          — И вообще я не понимаю.  Правительство просит взаймы у МВФ, получает кредиты.  И это правительство заменяют.  Другое правительство тоже попросит кредит, и его тоже сменят.  Будь я на месте председателя МВФ, то ни за что б не давал больше кредитов правительству, о котором никто не знает, продержится ли хоть сколько—нибудь наплаву. Тот, кто сваливает правительство, преследует далеко не государственные  интересы.
          — Вы думаете, что режиссер плох? Сколько премьеров сменилось, сколько начальников, сколько героев... Куражится режиссер? Мне кажется, что во всем виновато окружение режиссера, которое исполняет роль режиссера, а режиссер — ребенок, который любит спектакли смотреть. Сговорились за его спиной.  Сговор возможен? Почему бы нет? Даже на самом высшем уровне? Там, где главные деньги, все возможно.  Случился сговор.  И у них хватит средств, чтоб нейтрализовать тех, кто любопытен, задавить  оппонентов тяжестью компроматов.   Говорят, у нас плохая наследственность, но преемственность отменная. Здесь решали, кого поддержать, кого предать, и вся планета была в сфере наших интересов. Здесь вырабатывали отношения, что приводило людей в ярость и гнев. Но благодаря этому мы такие, какие есть! Мир не может обойтись без нас, как и мы —  тоже.  Мир —  заложник России, как и Россия— заложница мира. На протяжении века.  Знаете, это так.  Однажды доложили царю Николаю Второму о гибели корейской императрицы. Руку приложила японская разведка. Царь опечалился.  Плохие вести идут с восточных рубежей империи. Погиб адмирал Макаров.  Крейсер "Варяг" и ка-нонерка "Кореец" были атакованы японской эскадрой. Корея несчастная страна, ибо она находится в перекрестие интересов разных стран. . . Россия не может стоять в стороне, ибо она сопредельная сторона! Но когда играют державы, то что судьба женщины, пусть даже императрицы? Царь не придал значения печальному сообщению. Россия не направила даже вербальной ноты в связи с убийством корейской императрицы. И развязала руки японской военщине.  Япония аннексировала Корею, добралась до наших границ.
          — Пусть только нападут, будем сражаться до последнего солдата.
          — Так было всегда.  Закрывали грудью амбразуру, утюжили танками врага.  Надо жалеть солдата.  Надо поражать противника точными ударами. Орел одним ударом клюва разбивает череп.
           — То орел. . .
            — Созвонимся.  До встречи.
             Борис Григорьевич не впустую провел день, пока решал, как быть. Вызвал всех братьев к себе и решили. Все, что есть в банках, обналичить и обменять на доллары. Причем, сделать это немедленно!
           —Любой из нас, кто сболтнет лишнее, подведет всех. Премьер своих не обидит. Мы не его люди. У него сговор. По-смотрите на него, он прячет глаза! Говорит замечательные слова, канарейка! Но кто хочет слышать пустые слова? Все ясно, что он предал верящих в него! У них такие порядки. Что ж, и у нас сговор, сепаратистский сговор, ей—же—ей. Он не прав и мы не правы. Он не хочет договариваться, нет же. Но кто выживет, тот выживет... Все, разошлись. Надо действо-вать.
         Борис Григорьевич, сухо распрощавшись с братьями, поехал на правительственную дачу вместе с экспертом Викторией Андреевной, за день так ничего путного не выработали. Красота Виктории Андреевны мешала работать... Борис Григорьевич пребывал в оцепенении.
           —Борис Григорьевич, так нельзя...Успокойтесь. Давайте, я вам сделаю эротический массаж.
          Виктория Андреевна повела его на диван, уложила, раздела. Быстро, умело. Ее прикосновения вызывали в нем нестерпимое желание. Шепча какие—то завораживающие слова, разделась сама и, задрав длинную стройную ногу,  запрыгнула на его возбужденное достоинство, сверкнула бедрами, наваливаясь нежно на напряженное тело, как будто оседлая его. Он медленно переводил взгляд с ее пухлого лона,  тугого живота, на колыхающие груди, мерцающие звездочки улыбчивых глаз и терял сознание...
          —Теперь лучше? Не стесняйтесь. Я вся ваша, о...
          Он не отвечал. Он был пронзен страстью. Был наслы-шан о волшебстве этой женщины, но не ревновал ее, а если и испытывал какую—то ревность, то только как в женщине. Теперь она близка с ним... Ему хотелось втянуть потрескавшимися губами  розовые соски. Удалось это, когда женщина в изнеможении упала ему на грудь. Ему стало легко, ему казалось, что он летит куда—то. Потом он осторожно освободился от нее, встал с дивана и быстро оделся.
           —Надо провести совещание...Поедемте.
           Ехали молча. 
          Борис Григорьевич провел экстренное селекторное совещание, всех руководителей предприятий отрасли приводил в чувство.  Те слушали его с каким—то суеверным страхом.
          — Никакой паники. Никакой революции не будет. Никто не собирается переворачивать верх тормашками. . . Разве что перед выборами претенденту нужна войнушка.  Вот и все!
 Не сделал ничего лучшего, как позвонить в МВД. Он понял, что его сообщение записывается на магнитную ленту. Все тело его покрылось потом. Он нервничал.
— Я же просил не звонить, не писать мне писем, у меня нет времени отвечать на звонки, читать письма.
         — Но все же. . .
          — Что все же?
          — Не надо за всех делать.  Это физически невозмож-но.  У вас в подчинении тысячи.  За всех работать, переживать за каждого нельзя. Не хватит сердца и души. Они уже растащили по кусочкам.
            —  Что растащили? Ну и. . . Я очерствел окончательно.  Я стал просто машиной для выдачи ответов. Что? Умер? Я его знаю?  Просят сказать слова прощания?  Сколько было прощаний… Да встретимся, вечность от нас не уйдет. . . Принесите биографическую справочку.
            Распорядился усилить меры безопасности.  Странные звонки, угрозы, намеки уйти добровольно, освободить место, все это не способствовало улучшению настроения, хотя он не холодел от ужаса, как его малохольные помощники из его окружения. За последние годы ряды существенно изменились.  Одни переметнулись к левым, другие к правым, пришли третьи, которые никуда не примк-нули.
            Борис Григорьевич оставался стойким каллиграфом.  Многое пересмотрел во взглядах на многие вещи, но в главном —  оставался верен прежним взглядам, и почерка не изменил. Страна не благотворительное заведение, каждый должен добывать хлеб насущный и жить своим трудом, но достойно. Труд должен оплачиваться, а не кидать человеку подаяние.  К сожалению, не удается.  Хоть ты у крана!  Захочу —  оплачу, захочу —  обнесу, обделю, обману.  Вас так много, что на всех доброты не хватит. Или поддерживаю упавший колосс или всем по колоску? Что лучше? Борис Григорьевич против проявления жалости. Для успешной деятельности он мог создать коалицию, подговорить одних, уговорить других, мог и устранить с политической дороги строптивых. Но как устра-нить идею?
          — Я за терпимость, плюрализм в борьбе идей.
          — Как это?
        — А вот так!
          — Кто ты? С кем ты? Нет ответа?
          Он не мог спорить, когда встречал враждебную толпу, убеждаясь, что не надо спорить, а надо действовать, исходя из своей правды. Толпа есть толпа, и тебе не надо поддаваться ей. Если уж говорить честно, то только и жили по закону толпы.  Таили, гасили в себе сокровенное, без чего жизнь не жизнь. . .   
           Вечером на  приеме  в посольстве Италии Борис Гри-горьевич с женой столкнулся с Викторией Андреевной с мужем, высоким элегантным мужчиной, работником МИДа. Муж Виктории Андреевны торжественно представил Бориса Григорьевича:
      —Борис Григорьевич Орел.
        — Виктория.
         Борис Григорьевич поцеловал ее руку. Поклонился. И уж хотел было пройти в зал под руку с женой. Представить жену мужу Виктории Андреевны не хотелось. Какое—то ревнивое чувство проснулось в нем. Он почувствовал, что муж Виктории Андреевны знает о его уединении с нею, и хочет нечто вроде сатисфакции. Тот смело подошел к Милене.
           —Так вот почему вы прячете жену, — воскликнул тихо муж Виктории Андреевны, целуя нежную руку жены Бориса Григорьевича.
         Взгляды их встретились...
         Сердце Бориса Григорьевича на миг похолодело. В эту ночь он не давал спать Милене. Она не сдержалась, просила его успокоиться.
         —Ты мне не веришь?
         — Хочу ребенка... 
          —Сыночка или доченьку?
           —Сыночка, доченьку...
***

         — Ребята, точно известно, когда разразится кризис. Орел подтверждает. Проговорился Орел в разговоре с мужем Викторией Андреевной. Да и запеленговали его речь на экстренном совещании.   Это устраиваемый кризис.  Времени осталось всего ничего.  На этой тайне можно заработать столько, сколько скупим баксов и  продадим. . . Рубль подешевеет раза в три, а то и больше.  Так планируют.
        — Ну скоты эти верхутаи.
          — Что ж, надо действовать, надо обзванивать, собирать наличные, выбивать безналичные.  У Бориса Григорьевича  больших долларов нет, но он контролирует поток.  Но Глеб Григорьевич весь зеленый. Знаете, что он учредитель нескольких коммерческих банков, которые обслуживают подконтрольные ему предприятия? Все чин — чинарем, но  он зеленеет не по дням, а по часам.  Он же запро-сто выложил полмиллиона долларов, когда племянничка задержали!  Его без опеки оставлять нельзя. Звонить, оказывать психологическое давление... Он с братьями не в контакте. Живет по закону стаи. Распадается стая по числу вожаков. Глебушка от них отделился. Его надо в кружок, дру-гие не кинутся его вызволять.   
          — Не надо обзванивать.  ФАПСИ не дремлет. Наедут! Этого не надо.
           — Конечно, этого не надо. Но вообще тяжко.
          — Еще бы.  Ворочать потоком средств.  Я не говорю о людях.  Начхать на них.  Пусть они устраиваются как могут.  Никого не надо жалеть.  Нас жалели, когда устраивали обыски, сажали, круто меняли образ жизни, причем по—хамски. . .
         
***

          — Аранжировка ни к черту.  Делайте все заново, —  сказал певец. 
          Руководитель оркестра только развел руками.
            — Я же не говорю, что вы  ничего не хотите.
            — Как я не говорю, что ваш квартет оказывает вам медвежью услугу. Я покушаюсь на истину? Я хочу чистоты. 
           — Ну и проваливайте.
           — Расправа немедленная?  Злыдни под личиной добродетели? Никакие не крутые.  Трусы вы.  Вы же не хотите, чтобы узнали об этом? Конечно, нет.  Вы таитесь, прячетесь. Устраиваете зловещий спектакль. Или оборотни, или двурушники.
          — Нас преследует злой рок.  Одни неудачи.  Не пони-маю.
         — Да ничего нас не преследует.  Надо выкладываться.  Вот и все.
          — Нет, не все, Сань, не все.  Разве мы не выкладываемся?
          — Выкладываемся.  Но есть везение.  По части везения нам не везет. Вот и все.
           — Ну ничего.  Запишу альбом, там видно будет.  Летом на гастроли поедем.  Соберем сколько сможем, чтобы можно было над концертом поработать.
         — А брат тебе не поможет? Он ведь  президент банка. 
         — Ну президент, а  чем он может помочь? Ничем. Он и не хочет палец о палец ударить. Его понять можно. Каждый должен выкарабкиваться сам.  И правильно рассуждает.  Вре-мя хорошее —  пожалуйста, прояви себя. . .  Но упаси бог разгневать двуглавого орла! Это я иносказательно.   Не за-рывайся, в общем.  Жаль, что мы не удержали солистку.  Она бы нас вывела из ямы.  Но ушла в челноки. 
             — Василий ради дочери готов пойти на все, если от него потребовали жизнь, он бы ее отдал.  Но на кой его жизнь! У него за душой  ничего нет, потому  как он гол как сокол.  От него требуется сочувствие.  Разве сочувствовать —  это очень плохо?  Это ничто? А вот Глеб Григорьевич — большой меломан.  К нему не подберешься.  Но у него племянник Дмитрий, который ему как сын. 
           — Что ты? Только напрасно он гордится. Вот Дмитрий угодит туда, куда не хочет, тогда поздно челом об пол бить, рыдать. А он будет землю грызть, волосы рвать. Дмитрий зарвался.  Что это —  в Канаде виллу купил!
И тут разом все смолкли.  О Дмитрии уже нельзя было говорить, чтобы не попасть в неприятное положение. 
           Естественно, им заинтересовались.  И эти, и те, которые не изъявляют желание засветиться. Он испортился.  Ему хочется все новых и новых ощущений, новых знакомств.  Только новизна знакомства как—то волновала его усталую от бешеного ритма кровь. Знакомился с девушками легко, был непривередлив.  Его интересовала не конкретная женщина, его интересовала просто женщина как таковая, то есть «здоровый секс».  И в этом он был весь.  Хотя он любил только ту, единственную, которая не ответила ему взаимностью, отвергла и вышла замуж за первого попавшегося! А жена? Что жена? Он не думает о ней, отделяя ее от себя, ибо он – это он, большой он. А он здоров, кровь с молоком. Ему надо погулять. Только не признается в этом. Но появится возможность потискать красотку? Правда, он не забывает, что он отец. Дочь свою любит. Но кто не любит своего ребенка? Она живет без забот, не знает, как жизнь человеку дается, капризна, отца ни во что не ставит, даже отцом не называет. А он ее капризами и живет. «Обижают тебя мальчишки? Я им покажу!»
        — Может быть, все—таки через этого Дмитрия выйти на Глеба Григорьевича с предложением о создании экспериментального театра?
         — Это самый легкий путь, но нереальный.  Глеб Григорьевич не любит подсказок.  Он должен "дотумкать", что театр прибавит ему блеска, улучшит его имидж.
         — А нужно ему это?
          — Нужно.  У него в мечтах. . . К тому же он обещал. . . Надо напоминать об этом периодицки!

***

         — Вы тут такого наговорили! Не собираюсь лишать вас слова.  Покушались на слово всегда.  Я не собираюсь. И правильно делаете. Но покушаются на истину другие.  Вы это скоро почувствуете.
       — Когда почувствуем, тогда и почувствуем.  А пока будем следовать обету молчания.  До лучших времен.  Слышали о черном братстве? Так вот, лучше попридержать языки.
         — Заговор умолчания?
        — Поразмыслить надо.
         — Выступите с сольным концертом  в Концертном зале и увидите, что значит слово со сцены.  Не Нагорная проповедь, но поймут.
             Он подошел  к золотой клетке, поставленной на подоконнике, в которой тосковала птичка.  Она так тосковала, что уже не пела.  Разучилась петь.  И хозяин квартиры даже позабыл ее голос, но хотел услышать ее пение, непременно услышать.  И что только не делал, чтобы обрадовать птичку.  И ничего у него не выходило.  Но в мыслях не было, чтобы выпустить кенаря из клетки.  До этой мысли он  еще не созрел. К сожалению, не созрел.  А птичка молчала. И тогда хозяин подумал: "Наверное, она упряма и горда, как все птицы.  Я обидел ее чем—то.  Обидел ее тем, что посадил в клетку, даже золотая клетка тоже клетка.  Птичка не понимает, что клетка не простая, а золотая.  Но какая ей разница, простая или золотая клетка? Да никакой разницы.  Она лишена права летать, парить, лишена права быть свободной.  Она замолчала, как заключили ее в клетку.  Значит, надо выпустить ее из клетки, чтобы она запела.  Но как это выпустить из клетки? Как это?"
             Хозяин открыл форточку в окне, потом открыл клетку.  Птичка выпорхнула из клетки, вылетела в окно и хозяин услышал переливы птичьего голоска.  Птичка запела, как и ожидал хозяин.  Теперь он не хозяин птички, а ее собрат на земле и на небе.  Птичка небесная. . .
            — Он может расплатиться сразу. Сполна.
         В этом хозяине кто бы узнал Любомира Максимовича! Но это был он.  А его собеседником —  автор той клеветнической статьи, которую отклонил Любомир Максимо-вич.
            — Любомир Максимович, вы не хотели признавать факты или мою позицию?
          — Факты невозможно не признавать.  Что касается позиции?  Да, она мне не представлялась верной.
          — Вы, конечно, опасались. . . Велы нет.  Она была смелым человеком, бесстрашным.  Но тоже со своей пози-цией.
         — Признаю, что человек не аморфное существо, при-знаю.  Надо было опубликовать вашу статью, подготовить и опубликовать другую статью, где бы излагалась другая точка зрения.  Я этого не сделал.
           — Век живи —  век учись.
           — Это кто сможет учиться.  Но я знал о вашей порядочности.  Потому и пришел к вам.  Хотел бы купить годовой комплект журнала.  В прошлом году я пропустил подписку.
           — Вот комплект, —  сказал Любомир Максимович. — Я вот в зоопарк собрался.  Жена, дети поехали без меня.  Там появился новый вид орла.
          — Очень вам признателен, что дожидались меня.  Я вот думаю.  Скоро фауну будем изучать только в зоопарках.  Человечество своей деятельностью губит все живое а земле.  Что делается на нефтепромыслах! Там даже лишайники не выживают!
          — Хотим жить комфортно за счет сокращения продолжительности жизни на земле.  Но никак не удается обвинить конкретного человека в преступлении перед жизнью.
          — Но зачем вам нужно было искать конкретных виновников? Личная месть?
        — Нет, не месть.  Должен торжествовать принцип.  Если человек виноват, то он должен быть наказан.  Вот и все.  Мне показалось, что виноват.  Но вы хотите не наказания, а нечто другое.
— Зря вы так думаете.  Увы! Орлы достигли недосягаемых высот.  И недовольства миллионов ничто для них.  Вот это удивительно.  Эта тайна никак не поддается мне. 
        —Живет в доме в охраной. Полтонны тротила не хва-тит.
           —Нам не нравится образ жизни всех этих, но из—за этого устраивать взрывы не стоит.
          —А если нельзя по другому?
          Любомир Максимович мысленно обращался к некоей женщине, не жене. не матери...женщине, которая была его вторым "я"...
         "Я еще раз о том, как тяжело быть откровенным. Но быть другим не хочу и не могу. При этой откровенности трудно не потерять своего достоинства. От меня требуют откровенности, но неужели надо все вывернуть наизнанку? Есть вещи, которые нельзя выносить на суд толпы. Из зависти могут облить грязью. Может быть, я неточен, сорвался с заданной тональности, фальшивлю, но истина где—то здесь. Я должен быть честным и правдивым во всем.
Но ведь любой человек ограничен. И потому, чтобы добиться истины, необходим обмен мнениями. Я не любил выслушивать до конца. Потому что был доволен своей жизнью? Добился возможности сидеть на кухне и сочинять, сочинять, сочинять, давать воле своей фантазии. Помнишь, как твоя мама бросила в сердцах: молодой, здоровый, бессовестный, вместо того, чтобы деньги зарабатывать, сидит и сочиняет невесть что, воссоздает вторичную жизнь, эка не-видаль. А когда она надела мне на голову кастрюлю с кашей, я ушел из дому. Из—за тебя и детей я объявился. Но слух прошел, вокруг моей головы крутили пальчиком. Что книга? Любой может написать книгу. Только кто захочет прочитать эту книгу?  Можно выпустить десяток книг и на тебя посмот-рят как на пустое место. А без этого, без самовыражения нет личной жизни. Уж эта личная жизнь. Посмотрите на иного счастливца со стороны. У него ад, а не жизнь. Он калечит жену нравственно (уйти она не может), он калечит детей ( защитить себя не могут), калечит себя ( даже себя обеспечить не может). И все пишет и пишет. Что пишет? Никакой язык, никакой сюжет не спасет автора, если сказать нечего! В это я верую и в этом мой оптимизм. Конечно, оптимизм в зрелом возрасте выглядит смешно. А если есть что сказать, то простится корявый язык. Возвысит тебя дружба с женщиной, которая ценит Слово. Проникнуть в тайны женской души — наверняка успех, наверняка постижение гармонии. Беатриче,  Виардо — богини земные, которым поклонялись Данте, Тур-генев, которые и стали теми, каким мы их знаем. Быть просто Адамом, просто Евой — природой дано. А вмешаться в приро-ду? "
***

            Молния ударила в одинокую березу на краю поля и опалила ее белый наряд.  Береза стала черной, жалкой.  Это не добрая примета.  Будет год неурожайным. Может быть.  Ведь была какая—то ненастоящая, фальшивая  зима, она же и породила раннюю, ненастоящую весну.  Весна пришла ранняя, но тепла не принесла.  Природу не обманешь.  Да и как ее обмануть? Холод не хотел уступить свое царствование. Деревья зеленели не от тепла, а от холода.  В поле взошел сорняк, забивал озимые, забивал, и не было возможности смотреть на это.  Ненастоящая весна способствовала его торжеству, хоть и временному, ненастоящему.  И забот прибавила.  Им теперь надо работать до седьмого пота, чтобы вывести сорняк, очистить поле, чтобы дать развиваться доб-рым всходам.  Да будет так!
Птицын остановил "Ниву" на закрайке поля, вышел из кабины, ступил на рыхлую землю.  «Здесь ходил Анатолий Евгеньевич.  А до него его отец, дед. . . Отошлю записки Любомиру Максимовичу».
 
***

           Любомир Максимович открыл замусоленный дневник и отыскал старую запись: "Человек, я убедился, всегда живет сокровенными чувствами и думами.  Одни делятся ими с близкими, другие таят в себе.  У меня они выливаются порой в стихи и песни.  Дело в том, что я заложник Слова, в свое время окончил сценарный факультет ВГИК, выпустил сборник рассказов, а сейчас работаю над новыми рассказами и повестями, а стихи рождаются если даже по заказу, то по заказу сердца.  Они поддерживают во мне определенный настрой, без которого невозможно творчество.  Тем более в нынешнее трудное время.  Должен сказать, что некоторые мои стихи стали песнями, благодаря композитору—любителю.  Две из них будут исполнены на теле—шоу. Вот все, что я сделал в жизни. Но есть люди, смыслом жизни своей принести беды и горе. Те же террористы. Они преступили законы. Значит, они вне закона...   "

***

           — Ну никак не идет статья, ну никак.  Даже не статья, а зарисовка. Никакая не проблемная.  А вот не идет, не вяжется.
         — Почему?— спросила Ангелина Юльевна.
           — Надо  успокоиться, сосредоточиться, —  посоветовал самому себе Любомир Максимович. 
             Ангелина Юльевна прошлась по кабинету, подошла к столу, взглянула на главного редактора с сочувствием. Она осталась в журнале, работала рядовым сотрудником.
           — Говорите бесспорные вещи. 
           — Я сосредоточился.  Но ведь не могу и двух фраз выдавить.
            — Вы хотите сразу шедевр? Такого не бывает.  Сделайте предварительное изложение сути.  Потом можно будет танцевать от той или иной фразы. Упаси боже, не надо лгать.
         — Вот это и есть бесспорные вещи, —  сказал Любомир Максимович.
           — Ну и что? —  промолвила Ангелина Юльевна.
            — А то, что не пишется.  Легче лгать, чем не лгать.  Ведь любая неточная фраза —  это ложь.  Журналистская версия должна быть неординарная.
           — Вы представьте себя на месте тех людей, о которых пишете. Представили? Вот и отлично.  Тем более, что задание —  отписываться за этого, как его. . .
              — Я только и тем занимаюсь, что пишу за того, за этого.
            — Не берите на себя много.  Вы только передатчик их мыслей.  Не их даже мыслей. Они так не думают. А государству от думающих людей одна морока. Тем более нашему государству.  А какое наше государство? Тысячелетняя Россия родила двуглавого орла.  И вы думаете, такого орла не бывает? Бывает. Вы думаете, что он слабый? Он всего лишь на какое—то время слетел с дозорной вышки, вновь поднялся.  И уж не позволит вновь себя сбросить.  Он парит над миром. Да уж в регионах наведет порядок, не сомневайтесь. Накануне выборов загоним в угол, чтобы знали, за кого голосовать! Орел должен быть сильным, чтобы вос-парить.  Слабого орла затопчут и не устыдятся.  А мир будет ввергнут в хаос.  Орел великая фигура.  И рядом с ним гордые птицы. Государство двуглавого орла —  это государство личностей.  При Петре Великом Россия стала дву-главоорловой, потому что царь—орел разбудил силы народные.  "Сии птенцы гнезда Петрова".  Двуглавому орлу близки орлы.  Петр нещадно наказывал своих орлов,  коль за-мечал, что они обретают черты хорьков. . .А теперь вернули двухглавого орла, нельзя без него—то!
            — Это интересно, это правильно.  Только не надо возводить хулу на Россию.   Где—то что—то, так сразу же : "Эх, Расея!" Инстинкт толпы. . .А она выдвигает вожаком не умного, не доброго, а глупого и злого.
 
***

         — Так, вы согласны с этим текстом? И в учебе виден человек.  Сила рядов —  в глубокой убежденности и самоотверженности  членов организации.  Эта простая истина убедительно раскрывается в серых буднях.  Сколько замечательных образцов героизма мы видим в жизни членов организации!  Левые фракции проявляют исключительную дисциплинированность.  И потому заблокированы многие законопроекты.  Президентская сторона не в состоянии привести сколько—нибудь серьезных доводов.

***

         — Значит, нету правды, если каждый считает себя правым?  Нет и правых? Потому жестоки поэты? Потому жестоки художники?  Бывает такое? Бывает.  Но жестоких  вещей не должно быть. И не художники жестоки, а жизнь, которую они отражают.
           — Что ты катишь бочку на жизнь? Жизнь замечательна, только не надо путать ее с яичницей.

***

         — Кто и путает ее с яичницей, так наш Олег Григорьевич, —  вздохнула Ангелина Юльевна.  Она не могла простить ему "предательства": Обещал защитить, а, оказывается, обещания были пустыми. Олег Григорьевич тогда владел всего пятью процентами акции и не мог  повлиять на ход формирования состава редакции, к тому же он выдающаяся личность, но без явной политической ориентации; а политическая ориентация Ангелины Юльевны была всем очевидна.
Сколько замечательных типов породила эта новая жизнь, или все это камуфляж, уловка? Патриоты, демократы, левые, правые, либеральные демократы, трудороссы в мужском и женском обличье.  И все считают правым только себя.  Удивительно.  Такого в отечественной истории не бывало никогда.  Что это? Редкий случай, праздник волеизлияния людей или слабость власти? Скорее первое, чем второе.  Разные те же, да похитрей стали. Говорят же о политической нестабильности. Кому—то выгодно, потому и говорят.  Так и есть.  Появились мощные группы, которые хотят прибрать все к себе, оптом и в розницу.  Ну и президент между ними, как ни странно.  Он не может быть над.  Он должен лавировать, чтобы не затеряться. . .
В политическом шоу имели успех демагоги, паяцы и попугаи, прочие политические красавчики, тайные содержанки власти.

***

         Волнение и оживление публики вызывал. . . конкурс красавиц.  На ярмарке тел радуются глаза, можно и испытать эстетическое наслаждение от лицезрения живых копий Афродит. . .  Правда, завоевывает сцену жизни какая—то не-одухотворенная красота.  Радость глазам.  Почему же нет? Это же не ярмарка душ! Приватизация —  это ярмарка душ. Сколько угрюмых личностей! Из пропасти веков они явились, в целости и невредимости, с неизменным неприятием ими невиданного.  Они много говорят о народе, хотя давно оторвались от него.  Чуть что, ваше слово, товарищ маузер! Они нетерпимы ко всему, что им поперек. Дети великой державы, твою мать.  Державу закрыли на замок, превратили в монастырь мысли. Окропляли не святой водой веры, а на-стоящей кровью.  И в командировку в Сибирь, в содом. . . Он стеснялся этих своих мыслей, этих низменных желаний, и сейчас затруднялся бы ответить даже самому себе, что в нем преобладает— восхищение красотой, вожделение, желание властвовать над тем, что приводит сердце в трепет, что тебе близко. . . Эдакий чувственный садизм. О том, что женщина чувствует, он и не спрашивал.  Нужна, не нужна.  А я знаю? Знаю только, что без нее ему плохо. Они, женщины, научили его уходить от лжи, не говорить всей правды, произвести  то впечатление, которое было кстати. В управлении приватизации к Дмитрию Васильевичу относились как к виртуозу. 
          — Аукцион должен быть безукоризненным, — изрек он. —  Иначе нас заклюют. 
        — А мы не лыком сшиты.  Но будем готовиться ко всяким неожиданностям.
         — Будем.
        — Жизнь  не поймешь  какая.  Послушаешь левых, то кажется, что кругом пусто и мрачно. Утверждают, правые создали эти трудности.  Уничтожили страх. Но  не восполнили это другим  чувством.  И творится черте что. Одни распояса-лись. А других довели  до того, что они плачут от унижения.
          — Но  не дядья же мои  виноваты.  Кстати, дядя Борис звонил,  интересовался.  Он уже вылетел  из Женевы. Там он  "спасался"  от  прокуроров и  следователей  и  острой критики  Велы. . .

***

          Самолет, минуя город Орел, резко пошел на снижение, чтобы на посадочную полосу аэропорта "Шереметьево"  попасть в точно заданное время.  Чтобы избежать осложнений, надо уложиться во временной коридор. Неожиданно самолет попал в толщу грозовых туч. Синоптики даже не намекали на ухудшение метеоусловий.  Молния ударила по самолету, но он не нанес никакого ущерба лайнеру. Но молния ударила и по птицам.  Могучий орел распластал крылья и камнем падал вниз.  На  большом отдалении от него пикировал его механический сородич.
        Да, этим  рейсом возвращался в Москву Борис Григорьевич.
 
***
 
          Борис Григорьевич вспомнил о Веле с печалью. . .
        "В последний раз я видел Велу в "Президент — отеле".   Она замечательно говорила.  Голос грудной, бархатный, внеш-ность благородная.  Какое было восторженное  отношение  к ней —  но только не почтение. Любое слово —  мудрое, выстраданное. Когда это было? Зимой прошлого года! А сейчас там незнакомцы  витийствуют!. . "

***

          Вечером на квартире у Бориса Григорьевича встретились все московские Орлы. Олег Григорьевич пришел один, со всеми поздоровался.  Но Борис и Глеб руки ему не подали.  Но никто не упрекнул Олега Григорьевича.  Он сам себя упрекнул, чувствуя неуютно среди родных.  "Ты вроде как госдеятель и все родственное чуждо.  Это в теории.  Меня упрекают в измене. . . "
        Клан Орлов невольно вступил в ожесточенную борьбу за ключевые места в своей отрасли производства и в политической жизни со всеми другими кланами и группками, претендующими на эти места.  Братья были борцами, но не палачами. Но если не ты, то тебя? Странная смерть двоюродного брата Анатолия ввергла их в шоковое состояние.  Жизнь делала их агрессивными, "кусачими".  Они встретились, чтобы поговорить по душам.
        — Да, брат, дело не идет.  Нет фарта, —  сказал Борис Григорьевич, обращаясь только к Глебу Григорьевичу.
         — Какой фарт? Тут просто.  Договариваться.  Все цепочки замкнуть, исходя из общих интересов.  К сожалению, нарушают эту заповедь, —  Глеб Григорьевич выразительно посмотрел на Олега Григорьевича. —  Вот и получается, что ничего не получается.  От тех, кто забывает о слове, надо избавляться, иначе нельзя.
           — Чем круче жизнь, тем сильнее мучает бессонница, —  попробовал отшутиться Олег Григорьевич.
               — Суметь выжить —  это кое—что, это девяносто процентов успеха.  Мы выжили, —  заметил Борис Григорье-вич.
          — Оттеснили кого—то?— спросил Олег Григорьевич.
         —  Нас оттеснили.  Мы сумели восстановить свои силы.  Мы вырвались вперед, —  оборвал его Борис Григорьевич.                —  Вот и все.  Никого не обидели.  Если другие не способны выкладываться, то причем мы? Мы никакого отношения к чужим неудачам не имеем.  Но увы! Успокоиться не могут.  Сочиняют небылицы, мол, фавориты.  Говоришь, в истории России процветал фаворитизм.  Может быть. Братья Орловы и Екатерина Вторая. Они фавориты императрицы, а мы если и фавориты, то фавориты нового времени, просто фавориты времени. Понимаете, в чем дело?
        — Понимаете, в чем дело, — подхватил Глеб Григорьевич. — Факелом взлететь и синить— я так не смогу, не смогу  красиво уйти.  Отойти, спрятаться, затаиться. Запустить в небо разбитое зеркало.  На месте зеркала —  пустота.  Пусть будет пусто. . .
         Эта Люда, кажется, была намного старше Дмитрия. . .  Дмитрий сидел за столом вместе со своей новой знакомой Светой.  Кажется, вчера ее Людой звали.  А впрочем. . . Дмитрий  увлекающаяся натура.  Его заносит.  И он забывает, что вызывает всплеск эмоций у тех, кто его знает и не знает, но наслышаны.  Он против монотонности в своей жизни. Может, потому и обижал кого из прекрасного пола непостоянством.  Всерьез играл, а сердце холодное.  Распахнула платье, а он отвернулся.  Сильнее оскорбления не мог нанести. И Света. . .  стала Людой.  Дмитрий терзал себя за. . . "Ты как аквариумная рыбка, которая не может убежать никуда. И зависима от тебя.  Кто будет ей воду менять? "
            — Что вы говорите, дядя?—  удивился Дмитрий, отвернувшись, "стыдясь" за "синяк" под левым глазом. —  Почему мы должны уходить? Мы пришли.  Это наше время, мы его вернули.
 
***

         — Меня считают преступником, объявили в федеральный розыск. Я никуда не исчез, я хожу на работу.  Черт знает что.  И ничего не поделаешь.  Подготовили меня, ловко подставили.  Проворачивали дело, и когда почувствовали, что дело тухнет, включили меня.  Подставили!
           — Надо кинуть им приманку, —  сказал Дмитрий. —  Они клюнут и обнаружатся.  Узнаем хоть, кто неровно дышит на нас.
          — Идея неплохая, но надо проверить.  Надо думать, что они неглупы.  Раз так, то могут и не клюнуть, но мы обнаружимся.  Мы обнаружим сами себя.  Нежелательно. Тут надо другое.
            — А я не понимаю, что делается в этой жизни, —  вздохнула Люда.  Глаза ее заволокло туманом.

***

            Его любовь была чистая как капля росы.  Он знал: она воплощала всех женщин на свете.  Подали заявление в загс, должны сочетаться браком через месяц.  Хотели в церкви освятить свой брак. Она когда—то любила безумно.  Любовь эта пересилила боязнь высоты.  Она посещала аэроклуб ради него.  Прыгала с ним с парашютом, хотя душа исчезала на время полета.  Но брала реванш на земле.  Была стервой.  Назначила ему свидание, а пошла на тусовку в коротком облегающем платье и в туфлях— босоножках на высоких шпильках. Конечно, он ее обыскался, конечно, он ее нашел, потащил во Дворец бракосочетаний.  И теперь мается.  А она его сейчас ненавидела.  С той же самой силой и не могла понять, почему.  Наверное, в ней самой что— то произошло или ее подменили? Подменили, не подменили, а дрожали руки, с ней случался нервный тик, как только видела мужа. Но любовь кончилась.  Но были увлечения.  А потом хотелось просто развлечений. Началось с пустяков. И вся стране вдруг оказалась без денег.  Как это понимать? Бессилие пра-вительства? Или так все это должно быть?  Если чиновники не могут бороться с этаким безобразием, то зачем они занимают чужие кресла? Учительница плачет.  У нее двое детей.  Кормить их нечем.
          Погоревала два дня, а на третий день встретилась с Дмитрием. . .
           — А кто понимает, —  спросил Глеб Григорьевич, взглянув на Люду и узнав в ней одноклубницу.
           — Никто не понимает, —  промолвила Люда. 
          Она сделала вид, что не узнала одноклубника Глеба. И тут ей на выручку "пришел" Дмитрий.
— Люд, дядя Витя был летчиком—испытателем.  Как—то он летел над Атлантикой на учебной двухмоторке.  Страх? Страха не было, правда, дядя Витя? Хотя за бортом бездна. А почему? Договорились с людьми.  Я летаю, дядя Борис делает самолеты, мы переживаем.  Вот и все.  Каждый такой договор носит с собой.
           Разошлись поздно ночью.  Ни о чем не договорились.
          — Дмитрий, завтра встретишься с Инной Семеновной и подаришь ей это ожерелье, — напомнил  Глеб Григорьевич.

***

           Дмитрий Орел был в ярости.  К тому же в СИЗО спровоцировали драку и ему "сделали" фонарь под глазом.  Как он с этим  фонарем выйдет на работу? Все рассчитала милиция.  Договорилась с уголовниками и устроила эту дикую  драку. Дмитрий попал в ловушку и  заработал "фонарь".   "Выйду, проучу их".  Только он  не определил, кого проучить  —  милиционеров или уголовников. Конечно, можно проучить.  Но это дорогого стоит.  Обойдется где—то в сто тысяч долларов.  Можно "сесть"  на три года.  Дело завели! Стоит ли устраивать бузу? Впереди аукцион.  А вот об этом надо молчать. После аукциона Орла выпустили.  С ожерельем. Компания понесла значительный ущерб.
            — Мы выиграли кое—что, упрятав на время этого Дмитрия. Но потеряли миллиарды, подмочив репутацию! Надо было чисто делать, а тут дебош, который невозможно было утаить. Вряд ли наверстаем на другом аукционе.  Но держать надо все в тайне.  Кто не может хранить молчание, пусть уходит сейчас. Орлы никогда не успокоятся. Они готовы предать всех, лишь бы отхватить кусок пожирнее. Твари есть твари.  Но не разоблачены.  Если не доказано —  то что сыр городить? Но мы—то знаем, что эти неразборчивы.  Тут даже не надо сочинять чернуху.  Все ясно. Сами себя опустили. Сколько вопросов! По факсу отправил письма в дочерние отделения.  С просьбой объединить усилия.  Приобрести акции предприятий.  Побудем в тени, пока суть да дело, а очередной аукцион  должен состояться аукцион  через три  месяца.  Времени на подготовку достаточно.  Нежелательно присутствие братьев Орлов.
           Так  рассудили на  этом совещании "козлы"! 
          Дмитрий выключил запись и пошел в ванную.  Он  примерно знает недругов. Среди них однокашники и друзья дяди Бориса и дяди  Глеба.  Ушло время друзей  и  героев, пришло  время иуд и трусов.   Страшно всех подозревать в недоброжелательстве. На таможне остановили, нашли золотое ожерелье (для Инны Семеновны)  и ничего не изъяли.  Ожерелье   было  декларировано.  Какие—то силы вмешались.  На несколько дней задержать. Что за ерунда. Ведь все обговорено и такой пассаж.  Выступают, блин, пора их угомо-нить.  Этого ареста он просто не предвидел! Как не предвидел закономерное дорожно—транспортное происшествие с неминуемой гибелью певца. Певец что—то узнал и намеревался поведать об этом Дмитрию! И тогда наехали на "Жигуленка", в котором ехал певец. Добили его выстрелом в висок! Но как всегда преступников не нашли.  Ни заказчика, ни киллеров не могли найти по многим причинам. И одна из главных —  покушение произвели виртуозы своего дела.
Дмитрий   связался по  сотовому телефону с дядей Глебом и  сказал, что сегодня  же встретится  с Инной  Семеновной.
          — Хорошо. И заедь к Борису, —   велел  Глеб Григорьевич. —  Не вступай в споры, провоцируют тебя, а ты этого не чувствуешь!

***

            Борису Григорьевичу было очень тоскливо и потому не мог откликнуться на лестное предложение поехать на пикник, устраиваемый за городом. Накануне убили жур-налиста, который взял у него интервью. Выстрелом из бесшумного пистолета. Журналист вел свое расследование стремительного взлета к вершинам богатства непотопляемой компании . . . Это, конечно, было рискованно.  Но журналист не мог иначе.  Он журналист, честный журналист.  Ему нужно было сказать правду. . .  Где— то  в глухом уголке земли возможны такие происшествия? Нет, конечно.  Так что же? Назад, в пещеры?
             "Вчера приснился друг. Как он помогал мне в публикации статей. Мне нужно было проломить стену молчания.  Подготовил серию пустопорожних статей. Настоящих статей я не должен был писать. И тут мне на помощь пришел друг. Конструктором не стал, а журналистом стал отменным.  И вот его арестовали и продержали в СИЗО год, два года... Будто бы разгласил государственную тайну! Умер в тюремной камере. Я нанял лучших адвокатов, они проделали колоссальную работу. Должны были оправдать. Теперь убили его коллегу, лучшего столичного интервьюера! 
            — Ты прошел трудной дорогой и я тоже.  Давай будем держаться вместе, —  сказал друг—полковник, друг—покойник.
           — Давай, —  обрадовался Борис Григорьевич.
          И это было так.  Радость была искренняя.  В трудную минуту пришел на помощь незабвенный друг. Проснулся, а никого рядом. И друга нет. . . "У людей проблемы.  Но проблемы не должны заслонять все.  Но заслонило.  Это обид-но.  Но может, я виноват? Люди как люди и вдруг происходит что—то такое с теми, кто не стал самым богатым, но что—то утаил.  Самые богатые надежно укрылись".  "Задерживают в Греции Евгения Козленка.  Вывез заграницу золото и брил-лианты на огромную сумму.  И задерживают только сейчас.  Не знали, что он увозит бриллианты державы?  Знали.  Так что же? Вопросы, вопросы. . . Оказывают давление на тех, кто ута-ил. . . Шантаж.  Слово найдено.  Стоит ли поддаваться шанта-жу? "
            Все это Борису Григорьевичу не понравилось. 
Как и не понравился изнуряющий допрос в генеральной прокуратуре!
            — С чего вы взяли, что я утаиваю что—то?
           — Изучили десять томов.  Много нестыковок.
          — Каких?
           — Вот и хотим мы узнать от вас!
Взяли подписку о невыезде. С Бориса Григорьевича Орла взяли подписку о невыезде! Эта новость покатилась по всем каналам телевидения! Просто так подписку о невыезде не берут! Но назавтра ее аннулировали как незаконную.  Но было оказано нужное воздействие на психику свидетеля.  Следова-тель четко выполнял чье—то спецзадание.
           "Спец—Иуда, а не следователь по особо важным делам", —  подумал Борис Григорьевич.

***

            Борис Григорьевич проезжал на "Мерседесе" на Тверской и  душе стояла устойчивая тревога.  Он не знал, почему ему так тревожно.  Но сжималось сердце.  Что же это такое? Остановился в кафе. Заказал кофе.  Надо сосредоточиться.  Но что мешало сосредоточиться. Как—то не задумываясь, сел в "Мерседес", машина летела над асфальтом.  Но нападение. . .  Орел избежал нападения.  Преследовавший его "Мерседес" плюгавенький автомобильчик  перевернулся. То ли водитель был пьян, то ли наследил.  Водителя ликвидировали автоматной очередью из кабины грузовика.  По рации Борис Григорьевич услышал обрывки фраз: " Так ему и надо.  Захотел заработать на чужой жизни.  Не умеешь —  не рыпайся, не наследи!"
          Орел стал искать заказчика по сотовому телефону и тщательным анализом этого дорожного происшествия.  Кто заказчик? Им может оказаться ближайший друг! Хотя, честно говоря, друзей у Бориса Григорьевича не было.  Были  знако-мые, которые лезли в друзья, особенно в последние годы, когда он стал почетным президентом кредитного учреждения.  Учреждение нуждалось в его имени.  Ему нравилось, что его любят и он любит всех.  Такие дела разворачиваются, что ой—ой. Некогда братьям даже позвонить. Оправдывал это огромной занятостью и риском.   Каждый сам по себе.  Самодостаточность. Он не был жестоким, злым, он был вспыльчивым, но примирялся быстро.  Так как бывал вспыльчив, то совершал много ошибок.  Порой роковые ошибки.  Людей любил, но потерял к ним веру.  Верность, порядочность —  это очень абстрактно, а бывают конкретные измены, конкретные предательства.  Он любил родных, близких, друзей, он с ними общался "запросто". С деловыми людьми сходился, но не открывал всех тайн.  Он их воспринимал как партнеров, не более того.  Старался не попадаться в нравственные ловушки.  Но все же попадал, живой ведь человек.  А живой совершает ошибки.
         "Уж эти алхимики новые! Из свинца делают золото.  Страшное дело.  как быть: Заимей полк телохранителей или веди дела с орбитальной станции!"
" Им дали страну в лапы, они ее портят, измываются…Этот беспредел если остановить, то только...  Так будет всегда.  Поздно договариваться.  Невозможно теперь.  Разборки — повседневность нашего времени.  Не он, так другой на этом месте. . .  не усидеть!"
            Заводы и фабрики стоят, людям не платят зарплату, а особняки директорские появляются.  Но мы тут причем? Врачи стонут, они не могут помочь больным, учительница плачет, что у нее двое детей, которых нечем кормить, она идет на свидания с. . . Да кого это волнует? Кто услышит ее рыдания.  Да никого не волнует это. Таков этот мир. "
          "Таким он не был".
          "Таким он был. Мы такие.  Как займем пост, так о любви к народу, о себе думаем.  Поэтому ненавидят.  Надо жить смиренно.   Ты боишься боли.  Тогда уходи от нас".
          Борис Григорьевич не решился сообщить милиции о дорожно— транспортном происшествии, поехал к министру.
           — Вы мне сегодня не нравитесь, —  сказал министр. —  Что случилось?
          — Сдается мне, что  меня путают  с кем—то, —   мрачно  пошутил  Борис Григорьевич, —   я почетный президент, а не просто президент банка.
            — Такие тонкости. . .
           Разговор был сугубо конфиденциальный.  Министру выгодно, чтобы на данном этапе закупила акции компании отечественные инвесторы. . . Тогда министра не обвинят в распродаже родины.
            — Тогда надо поднять цены на акции до такой высоты, что иностранцам станет невыгодно покупать акции этой компании.  Но у нас нет денег, чтобы купить акции.
            — Будут, —  заверил министр. — Будут перечислены искомые миллионы.
И все—таки разобрались в тонкостях.
 Президента банка нашли убитым на другой день после тре-вожного конфиденциального разговора министра с Борисом Григорьевичем.

***

             — Пощады не ждите.  Не потому, что мы бездушные люди, а потому что это борьба, где нет места эмоциям.  Это новый передел собственности, криминальная приватизация, второе издание гражданской войны.
            — Что от этого нам? Нам не легче.
             — Они считают, что они только умные.  О других не думают.  Не хотят делиться.  Раскурочим их и все тут.  Пусть помнят.  Мы уже им предлагали не быть жадными до абсурда.  Нет, хотят проглотить оптом.  Не получится.  Они не дети, знают, за что взялись.
             — Местные власти получили самостоятельность и распоясались.  Не выплачивают людям зарплаты, они хотят свалить правительство.  Без зазрения совести грабят народ.  Строят свои личные хоромы.  Какая скромность? Каждый император.  И бедокурят.  Это государственные бедокуры. Гуси лапчатые, доживут до века Астреи.

***

            — Надо перевести  нули на нейтральные счета, —  предложил Борис Григорьевич.
           — Надо, но как провести?
            — Подскажу.  Это делали. У нас в кармане власть. . . Снизить показали по производству.  Главное, чтобы не повлияла на статотчетность.  Идти в комитет по статистике. Взять инициативу в свои руки, опережать события.  Учить вас  надо?
            — Или всем вместе и лучше, или договариваться, чтобы   лучше хоть тем, кто сумел договориться. К сожалению, многие выбирают второй путь.  Отсюда и все безобразия. Высокие должности не ограждают функционеров от этой философии. Это философия ущербности, но она притягательна, и отвратить от нее должностных лиц будет очень трудно. . . Защита личности —  это философская система, делающая невозможным сильным ущемлять слабых, в объединении сильных и слабых!
         — Некогда философствовать, надо действовать.  Побыстрей везите ко мне документы на  подпись. У меня сайт в Интернете.  Взгляните, что  там. 

***
          Борис Григорьевич созвал узкое совещание  в резиденции кампании. Пригласил и Астру, жену сына управляющим региональным банком. Совещание затянулось. Только в полночь некоторые участники возвращались в Москву. Борис Григорьевич остался, чтобы подготовить доклад к завтрашнему заседанию коллегии. Он попросил Астру остаться помочь подготовить доклад. Та осталась. Уе-динились в номере гостиницы. Он диктовал, она писала на меловке. Их головы касались. И они очутились на одной кровати. Он привлек ее к себе, Она уперлась руками о его грудь, застонала чувственно...Когда все случилось, руки ее ослабли, она вновь упала ему на грудь.
            —Ваша жена могла изменить вам?

            Борис Григорьевич ответил не сразу. Он любил жену, она была его единственной женщиной, которой поверял самое сокровенное. Чувство любви не угасало никогда. И все-гда она ему была желанна. Только прошла та пылкость юношеская, когда рождаются в сердце стихи и песни. А сейчас не тот душевный настрой, время только усугубило это угнетение души. Песни не рождаются в сердце.
            —Никогда, — произнес он негромко.
          —А я изменила Валере, — прошептала она. — Что я сделала, боже мой! Разум затмило!
              Утром постучали.
          Астра спрыгнула на пол, накинула халат и заперлась в ванной.
          —Где Астра? — вскричал Валера.
             Астра вышла из ванной. Одетая в мятую юбку и кофточку с отованными пуговицами.
           —Я всю ночь искал. Так вот ты где?
            Он влепил пощечину, схватил за руку и вывел ее на лестничную площадку.
         —Валер, я тебе все объясню. Ничего не было...
            Засеменила она, виляя бедрами.
           —Но будет тебе...ух! 

***

          Борис Григорьевич ждал скандала, но ждал напрасно. Он успокоился. Напрасно. Валера не успокоился. Он встретился с бывшими своими подельниками, с которыми было расстался навсегда.
          —У него жена красавица, верна ему. Кто бы взялся ее раздеть? Сто тысяч долларов.
            —Попытаемся. Но охрана, будь неладна...
           —Введу тебя в круг доверенных...
            —Это другое дело.
            —Веди себя поприличнее.
            —Дипакадемий не кончал, но сестра—директриса научить, как вилку держать... 

***

            Но с соблазнением  Милены вышел полный конфуз. Она рассказала Борис Григорьевичу о странном, но настырном поклоннике.
          Борис Григорьевич переводил все на шутку, но с трудом гасил в себе ревность.
         —Не могу. Может быть, я убью тебя, убью себя, чтобы не думать, что прикоснутся к тебе...
           —Что с тобой?
         —Да будь ты кривая, безглазая, но ты моя единственная, и они знают, как меня взять в кружок...
          —Успокойся, Боря.
***
           Но Валера не унимался.
           —Оставьте бабу, ну ее в баню. Решать надо с ним. Без церемоний.
***
         — Ну и как?—  спросил полковник, снимая наушники.
          — Отлично.  Это записи надо слить в теле—яму. И вообще надо очистить пространство от этих крылатых хищников, причем самым радикальным способом. Их охраняют как президента! Значит, нам надо изучить систему охраны президента.
 — Борис Григорьевич перекрыл все. Дышать нечем. .. Без боя его дачу не взять. Да и подземный ход может быть, он уйдет. Его надо выманить из дачи и накрыть...  Он должен пасть. Придет его брат?   
           — Брат не придет. Его тоже собьем! Придет его зам.  А зам ничего не представляет.  Надо, чтобы пришел его зам.
         Совещание длилось два часа.
            — Всем хранить молчание.
Ранним утром  пятиэтажный коттедж Бориса Григорьевича Орла окружили неизвестные в масках. Их обнаружил первый эшелон охраны Бориса Григорьевича. Завязался бой. Первый эшелон отступил к бетонным заборам и открыл беспоря-дочный огонь из автоматов. По оборонявшимся стреляли снайперы. Спустя полчаса все оборонявшиеся получили пули в лоб или в глаз. Борис Григорьевич с телохранителями кинулись в бетонированный подвал, открыли беспорядочный огонь из автоматов. Чтобы отпугнуть нападавших. Нападавшие отступили. Они побежали в лес...Продемонстрировали отступление.
        Борис Григорьевич связался с правительственной охраной ( не зная, что его прослушивают).
            —Выезжайте немедленно! К вертолету! — велел тот, кто взял трубку. Его голос показался Борису Григорьевичу очень знакомым.
            —Поехали, — прохрипел Борис Григорьевич телохранителям.
        Завели "Мерседес", выехали на магистраль, свернули в условленном месте на третьем перекрестке. Вертолет барражировал над перекрестком. Как только показался "Мерседес", вертолет завис над машиной, открылся люк и свесилась лестница. Борис Григорьевич выскочил из "Мер-седеса", помчался к вертолету. Ухватился за лестницу и она поползла вверх. Тут киллер, поджидавший Бориса Григорьевича, нажал на кнопку. . . Радиоуправляемая мина взорвалась и срезала лестница. Разорвало и лестницу и Бориса Григорьевича. За секунду до взрыва Борис Григорьевич  закричал в сотовый  телефон:
          — Глеб, меня, кажется, окружили.   
Не договорил.  Он попытался  электромагнитными волнами выключить часовой механизм.  Часовой механизм был остановлен.  Направил электромагнитные волны  на человека, который потянулся к кнопке, но  волны прокатились мимо. . .
 
***
Перед тем, как опустить в могилу гроб, позволили родным и близким проститься с Борисом Григорьевичем. Борис Григорьевич лежал в гробу неестественно тихий, неестественно важный. Осунувшееся  провалившееся лицо. Только выступал нос с горбинкой.  Сыновья что—то прошептали папе на прощание...Милена разрыдалась и ее взяли сыновья под руки, чтобы не упала в гроб. Василий не удержался, заплакал. Что  же это? и  Любомир Максимович, вернувшись с похорон Бориса Григорьевича, на который пришли политическая элита и многочисленные те, которые не любят "светиться", решил  привести в порядок свои  рукописи.   Вот полгода, как он слонялся без дела. Олег Григорьевич не взял под свое крыло, когда узнал, что Любомир Максимович умолчал о готовящемся на него компромате!  Любомир Мак-симович не мог даже слова вставить в свое оправдание.  Помог бы разобраться Борис Григорьевич.  До Бориса Григорьевича он не смог пробиться, был слишком незначителен, чтобы попасть в поле зрения Бориса  Григорьевича. Любомир Максимович, к тому же, отличался гордостью, скорее, стеснительностью. Дождался, что его выгнали с работы.  Он был в  шоке, но спустя неделю  шок прошел, теперь писал вторую книгу. За первую он вместо гонорара получил от ворот поворот. Сильным он не понравился.  Они увидели в книге себя, но в  неприглядном свете. Уж очень независим, так независим, как будто господь бог и верховный судья.  Этого простить не могли.  И он  был выставлен за дверь. Тем, кто  стал независимым,  жизнь  преподносит  сюрпризы.   Меня  выставили  за  дверь за то, что  не  угодил. . . " Другой работы Любомир Максимович не знал и потому и не подумывал о какой— то работе на хлеб насущный. Жил на иждивении жены.  И очень переживал.  Ему было тяжко.  Вторая книга его и вовсе. . . И вдруг младший брат. . . позвонил.  "Я тебе помогу. . . "  Этот звонок был как свет в конце туннеля.  Увлажнились глаза у Любомира Максимовича.  В горле запер-шило.  Я не нужен был тем, кто не хотел, чтобы я мыслил по— своему.  К сожалению, нравится— не нравится —  имеет значение. Он же не хотел и думать об этом. 
         — Младший решил помочь старшему.  Не получается у старшего.  Он не умеет находить общий язык с теми, кто диктует, не слышит их.  Младший понимает.  Очень похвально.  Но старший—то, старший.  Не может устроиться в этой жизни, не получается по—человечески.  Да еще полагает, что в этом виноваты другие. . . Он почувствовал, что душа устала. И потому необъективен. Не стал мудрее. "
"Может, я не сделал того, что надо было сделать.  Извините, простите.  Но ничего исправлять не буду.  Пусть будет все, как есть.  Избавьте от этой напасти". Но он был в эту минуту растроган,  счастлив. . . Ему брат подал руку!
         Любомир Максимович встал  рано, пошел  в сбербанк, снял со сберкнижки  переведенные братом  деньги, поехал навестить семью убитого  журналиста.  "Прости, что не  смог  защитить. . . "

***

Это было прекрасное утро ранней осени.  В природе так со-шлось гармонично, что высшие силы угомонились, достигнув какой—то цели или взаимопонимания, только им понятного успеха. Подобрела природа.  Множественные связи и взаимосвязи в природе не оборвались и это дало замечатель-ный результат.  На клумбах благоухали поздние георгины.  "Я слышал, что исполнитель серий террактов —  какой—то пол-ковник! Страна чудес!"

***

           Полковник неожиданно тяжко заболел.  От нервного стресса.  И не смог поехать на сходку.  Да он знал, что ему не будут поручать дело.  Не хотелось также выслушивать  упреки.  Позвонить близкому другу, чтобы приехал? Позвонил близкому другу —  на месте не оказалось.  А близкий друг в это время вел беседу с бывшей его любовницей.  Узнавал какие—то тайны.
          — Он меня бросил.
         — Почему?
         — Потому что появилась на горизонте она, конечно, тварь. Но нашла ведь путь к нему через слабое место.  Она его бросит, это точно.
            — Но факт, что у него есть слабина.
            — Но жаден.
             — Так это уже кое—что.  Если отнять у него, то он умрет от расстройства. Он провел операцию топорно.  Борис Григорьевич не воробышек, чтобы прихлопнуть. . . Если б Борис Григорьевич  опередил  на  секунду, то  операция  бы провалилась.  Следы остались, улики. 
          Стало  ясно,  что  полковник  —  плохой профи, и стали избегать его.
          — Ясно.  А что с ним делать? Киллер из него никакой. К тому же в чувство ударился. . . Жалеет.  Наркотики. . .
          — Его   наркотики —  это  наше  спасение. . .   

***

          Он умирал от наркотиков.  Его "посадили" на иглу. Никакого насилия не учинили. Соблазнили.  И уж не смог вырваться из плена соблазна, из мира наркомании.  Никак не смог вырваться. В состоянии нирваны умер несчастный наркоман.  Он совершил страшное преступление.  Им  было совершено  заказное убийство. Это  он убил одного из Орлов! Бориса Григорьевича, которого опасались на самом верху. . . Да,  операцию провел грубо, топорно, чтобы наверняка.  Он знал,  что на жертве был бронежилет, поэтому он должен выпустить автоматную очередь в голову жертвы или  взорвать. . . Взорвать  —  это  всегда случайные жертвы.  Вместе с Борисом Григорьевичем  были   убиты  трое посторонних. . .  И убежал, боясь, что   кровавая туча накроет  его. . . Но его настигла игла возмездия!

***

           — Мы хотели поручить  это. . . полковник.  Но  увы! Его нет. . . Шальные деньги, наркотики, женщины. . . Ты, конечно, хочешь за грязь  десять лет  беззаботной жизни.   Тогда действуй. Попытайся ударить в грудь.
          — А нельзя ли в голову?
          —  Нам бы хотелось, будто бы встретились муж и любовник  жены, сцепились.  Бытовуха, так сказать. . .
           — Не  получится.  У Стеблова охрана. Начальник управления по приватизации.  Как без  охраны?
          — Тогда, Червяк,  действуй по  обстановке.  Жалость? Пожалей себя, ибо никто тебя не пожалеет.  Хочешь жить? Тогда действуй.
          — У него сын студент.
          — Ну и что?  Взять в заложники? Что можем взять? Можем, конечно.  Но возьмем больше, устраним его  отца. . .
         — Почему не оставляют нам, а им?  Они должны уйти.  Это будет справедливо.  Живем сегодня, а  умрем  завтра. Орел хотел жить вечно припеваючи.  Награбил столько, что хватило бы  на десять тысяч лет.  совершил ошибку—  пожалел. И его разорвали на куски, расклевали птицы.
         —Признаюсь, вообще я не огорчаюсь, когда умирают богатенькие.
           —Понятно. Ну а вы?
           —Что радоваться? Нет этот, так тот. Я чтоб не было нечестных богатеев. Думаешь, не бывает честных богачей? Они должны быть. Если человек сделал столько, сколько тысяча не сделает, то он должен получать за всех этих тысяч.  А все другое — это грабеж! По рукам надо бить!
        ... Разорванные части тела начальника управления приватизации нашли возле развороченного радиоуправляемой миной подъезда дома.

***

           Денис  Стеблов  заканчивал институт.  Но это его не радовало.  Неурядицы в делах сердечных.  Неудача в любви.  Та девушка, которую он безумно любил, вышла замуж.  И он должен был смириться с этим.  Не смирился.  Перетянул ее сердце на свою сторону.  Она встречалась с ним. На глазах у разъяренного отвергнутого мужа.  Денису это доставляло удовольствие.  А ей было неуютно в этом положении.  Она просила  его решить или  решиться. . . Денис промолчал.
           Однажды Денис привел Ларису в дом.  К себе она уже не могла вернуться.  И он просил ее остаться. . . Он был нежен и страстен.  И все эти чувства вызвала она, ее тело, изу-мительные линии ее тела, просвеченные светом души.  Полная слитность и счастье, только мгновенное счастье. Пили кофе, неохотно переговаривались ни о чем.  Говорить было не о чем.  Ему не хотелось делиться своими планами, к которым она равнодушна.  Он спешил.
           — Ну, успехов тебе, Лариса. . . Надо бы узнать, что. . .
            Волновался.  Протирал очки.  Порывался к телефону.  Тяжело дышал.  Никак не мог решиться.  Наконец взял трубку.  Дрожащими пальцами набрал номер телефона.  Он примерно знал ответ.  Но все же. . . И звонить было не надо.
         — Ларисы. . . нет, —   и  раздались в трубке  рыдания. . .
            В период между пребыванием в городской  больнице и сбором лесных даров он все же получил диплом института нефти. 
              — Ну вот нас выпустили, можно сказать, выбросили.  Устроиться некуда.  Ты —  личность,  мы —  история.  Личности вне истории не бывает.   Но я вычеркнут. Кто знает, что будет с нами завтра? И все же в общем—то можно угадать.  . .
           Выпускника института нефти нашли Дениса Стеблова убитым в лесу под Наро—Фоминском.  Он поехал на  лыжную прогулку.  С друзьями.  Катались. Порознь.  Когда возвращались, то не сразу заметили отсутствие Дениса.  Какие—то охотники за кабанами якобы по ошибке выстрелили в Дениса и убили насмерть. Мать сошла с ума.  За ней ухаживала сестра Даша, тоже больная и психически расстроенная женщина.

***

        Девушка  подошла к окну.
          Горит огнями Тверская.  В казино играют на крупные ставки.  В новогодних огнях сверкает московская  улица. . . Какие события  происходят  сейчас  —   этого  никто не знает.  Могут происходить самые невероятные события, потому что человечество еще неспособно проконтролировать будущее.  Но если  он проконтролирует будущее, тог будет иная нравст-венная и духовная коллизия. . .
          Ей забросили записку.
         "Если не отдадите  виллу, то произойдет то же самое, что. . . "         


























































Глава VI



СЛОЖЕННЫЕ КРЫЛЬЯ



















































Любомиру Максимовичу  стали известны детали  одного секретного совещания,  каких  было немало в последнее время. По этим деталям он   воссоздал канву  совещания.
-Ситуация такая, что  пора  взяться  дело всерьез. Лучше принять превентивные меры.
- А если выйдут на улицы городов и сел разгневанные лю-ди?
-Уверяю вас, не выйдут. Народ из людей состоит, отдельных индивидов, далеко не храбрых. Изолируем  отдельных  лиц.  Только надо действовать быстро, если все решено.
-Когда наступит час «х»?
-Надо подумать. Надо минимизировать жертвы.
-Все-таки, жертвы?
–Да.
«Кто их консультирует, неизвестно, но стремление  обратить внимание на социально-психологический аспект в принятии решений очевидно.  И все-таки они  ошибку,  если будут ориентироваться на  это обстоятельство. .. Что вообще происходит? Почему  многие центры развития переключились  на Отрасль?..».

***

           — А вообще орлы не летают, а живут в полете и гибнут в небесной вышине, — сказал Василий, печальными глазами глядя на старого знакомого, по кличке  Седой.
           Руслан Галеев кивнул в знак согласия.
         — У них это испокон веков. Орлов  потому можно узнать и по последнему полету.
          — Хотел бы видеть, как  погибают орлы, хотя это страшное зрелище. . .
           —  Конечно, страшно. Почему иногда они терпят поражение в борьбе с волками или хорьками.  Орлы действуют в одиночку. Не умеют объединяться.  К тому же не умеют плести интриги. Это их ахиллесова пята, которая иногда приносит им беду. Недруги обнаружили эту пяту у наших братьев и безбоязненно начали расправляться с ними. . . Анатолий  ушел.  Борис  погиб. . .  Потому что не устраивали ни тех, ни других. Столкнулись такие силы, что кто бы ни был, тот под прицелом,  а если попал в пространство огня, будет сражен. . .  Я братьям написал письма,  просил бросить все и вернуться домой, в степь.  Надо сложить крылья, когда движется циклон. . .  Я знаю, расправа будет суровой и беспощадной.  Конечно, не бывает здесь милосердия и доброты.  По закону жизни.  Деньги —  власть, только большие деньги.  Но это и опасно. Мои братья не жадные до денег, но отдавать свое кто хочет? Они это заработали своим умом.  Деньги не сами к ним потекли.  Они не крали.  Да, мил-лионы сидят без зарплаты.  Они где—то работают, что—то производят.  И за это они должны что—то получить.  Но не могут.
             — Кто им должен дать? Боже мой, кто сейчас деньги отдает? Надо самим в банки идти работать, —  сказал Седой. 
           — Нет добрых дяденек. Были красные директора.  Они теперь серые! Тогда они боялись, вроде о народе пеклись.  А сейчас деньги в землю или заграницу.  Это они ратуют за государство, радеют!
            — Потому мы кукуем, —  вздохнул знакомый.
            —  Деньги не идут к тем, кто их просит, кто трудится молча. Деньги у тех, кто управляет потоком.  У моих братьев в общей сложности свыше миллиарда долларов.
           —  А миллионы просят на хлеб.
            —  Ну и что?
           — Голодные останутся голодными.  Отнять и отдать.  О голодных гражданах должны позаботиться правители, —  возразил Василий. —  Ведь стадность осталась.  Раз стадо, то есть вожаки.  Вот вожаки пусть и позаботятся о голодных и сирых.  Стадо подчиняется вожаку.  Вожаки хотят захватить другое стадо. Всегда так было.  И  превратить хотят  вожаков другого стада в своих  евнухов.  Было это.  И есть.  Поверженные лидеры сбиваются в стаю.  Они пытаются изменить ситуацию.  Их оскорбленное достоинство не по-зволяет больше терпеть хамство вожака большего  стада.  Они осознали боль несправедливости и готовы отдать свои и чужие жизни за торжество справедливости.  По ним не  плачут. Вот это  и осталось, как ни называй.  По этим законам и живем.  Тот, кто сильнее, живет, а остальные существуют.  Если человек не хочет жить по правилам, то это горе, а может и скорая гибель дышит ему в затылок. Подчиняться тому, кто сильнее, —  это должно быть заложено в подсознание.  Только лидеры могут выразить протест.  Почему я должен подчиняться чужаку?
Вот и Борис решил закрепиться в  столицах, решил профинансировать выборы в законодательное собрание.  Если его не опередят, то он закрепится там.  Опередили.  Без него ничего, ведь тысяча сорок не заменят орла. Он  боролся до последнего.  Хоть бы Олег и Глеб поняли это.  Объединились бы. А что остается? Иначе по одиночке  перекроют им небо, обрежут крылья. Если хотят жить —  не тужить. . . 
— Но нынче рассуждать о смысле жизни бессмысленно, когда вокруг мрак.  Всех не пожалеешь.  Благотворительность, меценатство—  было это.  Но нас учили стать борцами, железными рыцарями.  И в преуспели в черствости. . . Не вожаки и не подручные вожаков.  Но орлы не относятся к вожакам.  Они хищники.  Но не вороны. Орлы гибнут в вышине.
           —Гагарин погиб, как и подобает орлу, в небе, в чистом небе подвига.  С ним был летчик—испытатель Серегин. Я как услышал сообщение ТАСС, тогда был юнцом, поседел.  Всего—то несколько слов, огромных в страшной своей сути, оглушило меня.  В гибель Гагарина и Серегина невозможно было поверить.  Что это? Катастрофа? Не может быть.  Нет, это невозможно. Нельзя даже представить, что Гагарина больше нет. Он жив, он с нами.  И все же. . . Но причем Гагарин, причем Серегин? Они из другой жизни, так, именно так...
             В тот солнечный весенний день я работал у токарного станка и, что называется, на пределе своих возмож-ностей. Я делал то, что должен был сделать. Не для всего человечества, а для цеха и за талон в отдел заказов.  Износились выходные туфли, по талону можно купить чешские полуботинки!
          Так что я радовался втайне авралу в конце квартала!   В цехе суматоха, у людей нервы на пределе напряжения.  И  у меня тоже.  Я вытачиваю несложные вещи, от которых отказались мои коллеги, но этих вещей как раз не хватает для сборки машины.  Из—за них вечная проблема ритмичной сборки. Не кому вытачивать эти детали и я их вытачиваю, безропотно, но я—то все понимаю, что я никакой не орел, а так —  палочка—выручалочка.  Выкладываешься, выручаешь цех, а потом все забудется, и в конце месяца опять все те же мелочевки тебе же и подкинут, по старой памяти, да надавят на сознательность, мол, надо выручать цех, завод, всю отрасль! Говорит, научились.  Не убеждают, а стращают словами—толкачами, порой бесполезными. . .
  "Что я делаю? Почему я так скверно живу? Во мне столько ракушек дурного, на мне, то есть, хоть становись на текущий ремонт.
         Я все чего—то боюсь, все чего—то выжидаю.  Зачем? К чему эти напрасные ожидания? Может быть, они и стали причиной всех моих неудач? Мне уж под тридцать, зрелый человек, но за плечами ничего путного, но и впереди —  а что впереди?  Стою у допотопного  станка, а в цехе и новых—то станков почти не видно, боимся новых станков, чего доброго, упрекнут в расточительности, уж лучше возиться со старыми.  А старым станкам полвека, три поколения токарей работало на них, все в строю действующих эти механические деды.  Есть в цехе станок с ременным приводом, аж двадцатых годов, предмет особой гордости второго замдиректора завода ( Ставыщенков, став замдиректора, списал его!), его наглядное пособие на занятиях  по экономике производства.  Я не работаю, а мучаюсь. И как ни мучаюсь, а мастерства не прибавляется.  Я не могу добиться на нем необходимой точности обработки деталей, естественно, кое—что "запарываю", мастер выражает свое неудовольствие, ищет во мне виноватого.  Но я не реагирую.  Не вечно же мне стоять у этого станка.  Жизнь выше и богаче.  Не поздно поменять профессию, не поздно поменять образ жизни, не надо отчаиваться, впадать в пессимизм.  Тупика нет, было бы желание переменить жизнь.  Хотя я вроде начал привыкать к своим неудобствам.  Ну и что, из того, что из меня не получился тот, кем я хотел быть? Ровным счетом ничего. . . Словом, в тот черный мартовский день я нарезал болты—пироны.  Работа монотонная, можно и вовсе отупеть на этом.  Думаю, почему же не наладят поточное производство по обработке этих болтов? Этих болтов, примитивных этих болтов требуется бесконечное множество, пока не прекратят выпуск машин апробированной серии.  Можно установить автоматическую линию на производстве серийных деталей? Можно.  Но я пока не возьмусь за это.  У меня не получится.  Нет у меня ни инженерного мышления, ни воли.  Но я мог бы поддержать героев словом.  Чтобы что—то изменить в цехе, нужно совершать подвиг. Но героев боятся, их ненавидят, их поливают грязью анонимок и выбрасывают за ворота цеха.  Сколько ушло из цеха способных ребят, не счесть! Наверное, наверное, я не орел.  Тогда уж нарезай болты и не скули.  Болты, болты. .  . Зажимаю стальной прут в патроне, даю обороты невысокие, 50 в минуту, намазываю нарезаемую часть фризолом и подставляю плашку.  Минута и резьба готова, болт готов.  Элементарная операция. Но часто плашка не выдерживает, притупляется, резьба срывается.  Тогда гони стальной прут на переплавку.  Я швыряю прут в чан с отходами, где—то в недрах груди собирается комок боли. У меня даже не получается элементарная операция! Потому что не окрыляют меня доверием.  Не верят, хоть тресни! Зачем я здесь? Я могу сделать работу гораздо сложнее, но мне доверяют элементарную операцию. Пойдет молва, что мне нельзя доверить даже самую простенькую работу! Вот как можно повернуть дело.  Собственно, вчера так и случилось.  Утром на пятиминутке мастер объявляет, что я в числе от-стающих, производственное задание, мол, я выполняю на девяносто пять процентов.  Я точил гайки и болты, гайки и болты.  И очень трудно выполнить задание на гайках и болтах, почти невозможно.  Мастер это прекрасно понимает.  Но ранее на общем собрании начальник цеха Ставыщенков покритиковал меня за систематическое недовыполнение плана.  Теперь мастер меня мордой об стол. Понял, откуда дует ветер и решил определиться.  А начальник цеха не мог простить моего выступления в многотиражной газете, где я высказался определенно против штурмовщины и авралов.  Что делать?  Мастер "держит" меня на болтах и гайках, притом все это надо делать на станке, музейном экспонате. В цехе я себя, как говорится, не поставил.  Следовательно, надо уходить.  Эта мысль зрела во мне давно, исподволь, она, эта мысль, стала руководить мной.  "Тебе ведь уходить. Что теперь обижаться? К чему обиды, коль собрался уходить? Уходи на новое место, к новым людям, которые поймут тебя, оценят. . . "
           — Поживее не можешь?— торопит меня мастер.
  — Могу, —  ответил я и показал ему на бракованный прут с рваной резьбой. — Ну и что?
            — Ну ладно, дело хозяйское, скоро будешь ходить нагишом. Стриптиз бесплатный, приходите, смотрите.
          — Вы так уверены? Говорите так, что все заранее знаете.
           — Уверен. Нет, надо круто изменять течение своей жизни.  Но тебе не хочется перемен, ты боишься их, глушишь в себе всякие чувства и желания, обрастаешь ракушками.  И вокруг тебя ничего особенного не происходит.  Это как—то успокаивает. И еще шесть лет нарезал болты и гайки.  Нелегко выбраться тупика.  Ой, нелегко. Но надо выбираться.  Если в тебе есть гордость. . .Говоришь, выбрался.  Выбрался?   
  Прошло тридцать лет с той поры, а ничего за душой, ну просто ничего. Вот сюда забрался, так сказать, за надеждой.  Твой адрес дал Игорь Орел, вместе однажды работали, чаем, не однофамилец тебе?
— Брат двоюродный жив?  Я думаю, что что—то случилось.  Мотается по свету, в последнее время видели его в Амурске!
           — Да, он такой, перо вставили, не сидится на месте, полетать бы.  Его летуном прозвали. Тогда не вил бы гнездышка.  Одной —  трех дочерей оставил, другой —  сына, сейчас с третьей живет, сына и дочь растит.  От первой жинки  дочки на выданье.  Одна, младшая, ее Алей звать, с моей младшей  дочерью Ирой дружит.  Так дружат, что никаких секретов не утаивают.  Они ведут дневники.  Однажды я увидел у дочери голубую тетрадь, думал, что это тетрадь по сочинению, прочитал, прости старого, стыдно стало.  Пред тобою голая душа.   И ты смотришь и глаз не  в силах ото-рвать. . .
          — Вернешься, узнай все, напиши мне.
           — Узнаю, напишу.  А дневник ксерокопирую и пришлю тебе.  Может, родная кровь твоя. . . Все в радость!

***

           Она перелистала свою замусоленную тетрадь "Дневник моих мыслей и сердца, или я сама по себе", заду-малась надолго и красивым почерком написала:
 "Кто прочитает его просто так или случайно, — пусть не смеется".  Потом подписалась: «Дарина  Орел, классная дев-чонка».
         Пробежала глазами по прошлым записям, и румянец покрывал ее точеные щеки. . .
  . . . 8 октября (воскресенье). Сегодня решила завести дневник моих мыслей и сердца.  Долго я собиралась его завести и, наконец, решилась.  В этом дневнике я буду запи-сывать всю правду— свои огорчения , сожаления и, наконец, счастливые дни моей самостоятельной житухи. Отец ушел от мамы, когда мне было два годика, а Людке— три с половиной, а Лене— пять лет.  Отец, значит, оставил маму с тремя детками и покатился в странствие, чтобы подальше от нас,  отдохнуть от нас. Сначала осчастливил своим вниманием Южно—Сахалинск, потом ему захотелось пожить в Магадане, а теперь в Амурске пребывает. Мама его ненавидит.  А у меня к папе претензий нет, он старательно высылает алименты на нас.  Выходит, я, Людка и Лена от мамы почти не зависим. А мама, как ушел отец, пошла работать да кирзавод, устроилась шибюбюнщицей в на участке обжига.  Катит электротележку с кирпичами и за это получает деньги, которых хватает нам, когда мы были маленькими, а теперь не хватает. Такие вот дела. И мы начали испытывать стеснение в средствах. Алименты. Что алименты? Отец содержит на оставшуюся часть зарплаты новую семью.  Вот если бы не ушел папа от нас, приносил всю получку домой. . .  Сегодня воскресенье. Делать нечего.  Так у меня проходит каждое воскресенье, когда нечего делать.  Вот жду, когда начнется дневная про-грамма  телевидения.
          Немного расскажу о себе и своих подругах. Мои подруги: Галеева Ира и Таня Ловчук.  Эти девчонки по характеру очень разные. С Иркой я дружу с самого детства и поэтому я ее хорошо знаю. И могу судить о ней, Таньку я тоже знаю, но не так хорошо, как Ирку. Но все же я о ней тоже могу сказать: что я о ней знаю. Ну что я могу сказать про Ирку? Она не плохая девчонка и когда с ней, например, попадешь в такое положение ( я имею в виду мальчишек каких—нибудь) , мне кажется , что она никогда не бросит своих подруг.  Это в верной подруге самое главное. А Танька не такая.  Даже классная руководительница  Эльвира Юрьевна однажды обмолвилась о ней: "Таня, ты не верный товарищ". А про Ирку она, Эльвира Юрьевна, сказала резко, мол, Ирка плохая девчонка.  Значит, и я плохая девчонка. Я же ведь лучшая, самая близкая подруга Ирки. А про Таньку Эльвира Юрьевна сказала правду. Эльвира Юрьевна женщина строгая, можно сказать, суровая, режет правду только так. Таньке предать подругу что плюнуть. Как нападет на нее. Я в ней уже наблюдала такое.  Сейчас я расскажу все, все.  Мы с Танькой были в 56—й.  В вечерней школе шли занятия.  Мы подошли к школе.  Оттуда вышел Саша Амельченков. Он был пьян. Он, конечно, подошел к нам. Мы немного постояли. Танька, ко-нечно, стала "прыгать" на него (как она всегда делает).  Пошли мы к училищу.  Сели там на лавочку.  Сашка в середке.  Было холодно, и он нас обнял обоих. Мы  закурили. Потом подошел Мамай, ну и другие мальчишки. Мы с Танькой немного посидели, а потом "сделали ноги".  Бежим, а за нами бежит Амеля.  Он догнал нас.  Мы пошли.  Я была в Танькиной кофте. И сидя на лавочке, она все твердила про кофту.  Мне было противно слушать ее. Ну зачем быть такой дешевой? Мы шли.  Мне нужно было одеть пальто, потому что я  замерзла. Я побежала и кричу им, чтобы они меня подождали. А Танька орет: "Сека, сними кофту, а то бабка меня за нее убьет!" Я вообще была вся из себя от возмущения. Можно подумать, что бабка действительно убила бы ее!
         Зачем так преувеличивать? Я одела пальто и вышла.  Они стояли в коридоре. Я вынесла Таньке кофту. Мы вышли на улицу.  Пошли в домик.  Я говорю: "Пошли на качели".  Танька стала упрашивать Амелю.  Я пошла первой, не стала их ждать. Танька тоже вышла. За ней он. Они сделали мне солнышко и отошли.  Потом Амеля подсел ко мне.  Танька тоже подошла. Потом она вылезла и сказала, что постоит.  А сама мне шепнула, что нужно отвязаться от него.  Потом как припустит!
         Я ее не поняла.  "Танька, говорю, ты куда?" А она орет: "Иди сюда!" Но Амеля меня не пускает. Я ору, что он не пускает.  А Танька отбежала уже к воротам и все орет: "Иди, да иди!"
Я так разозлилась на нее и Амелю, что побелела вся. Я кричу Амеле: "Пусти, говорю!" А он не пускает.  Смеется.  Ну, конечно, он со мной ничего вытворить не смог бы.  Но все равно неприятно. Так поступила Танька, вообще! А если бы мы попали куда—нибудь? Она, конечно, сумела убежать, а я? Но все—таки вырвалась я от Амели и убежала с Таней. Настроение у меня испортилось.  Как я на нее злюсь.  Ужас? Я побрела домой.
И все.  Вот из всего этого разве нельзя судить о Таньке, какая она? А теперь я никогда с ней не буду оставаться.  Буду сразу уходить домой и пусть она делает, что хочет.  О ней можно еще много сказать и привести примеры.  Но обо всем  не напишешь.  Сейчас я немного напишу о себе.  Я сейчас учусь в восьмом классе. Буду переходить в вечернюю школу. Меня зовут "Сека"—подпольная кличка.  Правда, меня так назвала сестра Лена.  Зачем она так меня назвала, не спросила ещё.  Ну, о себе пока больше писать не буду.  Я сейчас поведаю еще про Таньку.  Не понимаю я их отношения (Иркины, Танькины и Головачева). Головачева я вовсе не знаю.  Правда, я его видела уже.  Но судить о нем еще не могу. Ирке он нравится.  Но раз он  нравится Ирке, то он, наверное, хороший парень.  Я не против этого.  Даже хочу, чтобы Ирке повезло. Ну, а Таньке зачем ей мешать? Да, в полном смысле— мешать.
           Я сейчас все подробно напишу, чтобы было все понятно. Помню, как они ездили на Красную Речку.  Они привезли Головачева. После того, как они были на Красной Речке, на другой день я пришла к Таньке.  Она стала мне рассказывать про все, как прошел  вечер. Она так правдиво говорила, что  я ей сразу поверила.  Все время она напоминала, за что же может Ирка обижаться на нее. Я отвечу на этот вопрос позже.  Когда Танька рассказала мне обо всем, я вернулась домой.  Назавтра по дороге или у Таньки дома я еще встретила Ирку.  Мы с Иркой постояли вместе. По дороге домой Ирка разговорилась и поведала мне все про поездку на Красную Речку.  И я удивилась: Танька и Ирка рассказывают про одно и то же, но смысл разный у каждой рассказчицы и я тогда только догадалась, что Танька много мне переврала. А зачем же ей нужно это? Я так и не пойму.
      - Ну вот я теперь могу ответить на тот вопрос, что не ответила раньше: За что Ирка может обижаться на Таньку? Во—первых, она прекрасно знает, что Ирке нравится он.  Во—вторых, как я поняла из Иркиного рассказа,  Таньке тоже нравится Головачев.  И я этого не отрицаю.  Потому , что я убедилась в этом в субботу.  И зачем же ей нужно (Таньке) вешаться на шею Головачеву? Да, в прямом смысле она вешается на шею к нему.  Когда они стояли в телефонной будке, почему же Танька не отворачивала своего лица от Вовки Головачева, как это делает Ирка? Танька лица своего не отворачивает, но что же оставалось делать ему? Только целовать и все? Почему же Ирка так не поступила, как Танька? На этот вопрос, наверно, и сама Ирка не сможет ответить.  Ну , а в—третьих: еще на Красной Речке "прыгала" на него.  Ну что, это неправда разве?
          И поэтому Ирка сама ей сказала, что она ей испортила настроение. Ирка же видит, как Танька ведет себя при нем.  И у нее во—первых, взяло зло на нее, потому что она как бы стала отбивать у Ирки "кадра".  Она, наверно, решила отбить у Ирки "кадра" и ходить с ним. Была же у нее такая мысль?! Она мне даже сама призналась, что ей ничего не  стоит отбить у Ирки кадра.  Все восклицала, что Вовка очень хорошенький.  Все уши прожужжала мне.  Одни были у  нее разговоры, что про Вовку, так что я могу сказать? Зачем же Таньке мешать  Ирке? Пусть уж Ирка любит Вовку (а может, Славку?) без страха.  И Вовка ведь любит Ирку. Так надо оставить их двоих в покое.  А Танька, если захочет, конечно, легко найдет другого кадра.
        9 октября.  Сегодня утром мне приснился сон.  Сон о том, как я вчера в  26—й школе.  Я этот сон помню, но он какой—то запутанный, не сексуальный, скверный.  Во сне я видела Аскера, ну, в общем, всех оркестрантов.  На вечере (во сне я имею в виду) я была с Шидьюсовой  Наташкой ( это моя подруга). Хорошо запомнила то, как мы с Шидьюсовой сидели в 26—й школе за каким—то столиком. К нам подошел Аскер. Он ни с того, ни сего спросил: "Ты куришь?" Ну, я стала отнекиваться. Да, я сейчас курю. Даже не знаю, почему. Курю, наверное, потому что курит Танька. Ну , так как с ними хожу, то и научилась тоже курить. Ну, если  бы они не курили или мне не давали курить, то я бы, наверное, не курила. А когда мне приснился сон, то я зареклась: больше не курить.  Посмотрю, есть у меня сила воли или нет. Ну, а в крайнем случае если курить, то, конечно, тогда, когда очень рас-строишься или возникает другая причина. Сегодня проснулась утром от шума.  Ленка с Людкой ( мои сестры)ругались из—за тряпок. Какая низость! Да, у нас Ленка дешевая, можно сказать.  Они даже подрались, я сквозь сон слышала все.  Она несчастна, моя мама, ведь она мать таких детей.  К ней на работе инженер Лебедев пристает, робко, как школьник.  Как—то вижу маму, разговаривающую с Лебедевым. Она не видела, что я нахожусь рядом.
           — Да, дети пошли. . . Знала бы, в колыбели заду-шила.
           — Не надо так говорить, —  сказал Лебедев.
           Вон оно что! И мама платит нам тем же!
         Мне притом не хотелось идти в школу. Даже не хотелось пойти. Но всё— таки пошла.  Пошла, потому что нужно было пойти и я хотела. .  . увидеть Чернова Толю.  Почему же я так хочу увидеть его? Даже сама не знаю.  Да, он симпатичный, даже можно сказать, красивый. Мне он нравится.  Я на него часто смотрю, и он на меня смотрит.  Когда произойдёт что—то смешное, я засмеюсь, а сама посмотрю на него.  Он тоже поддержит меня смехом. Мне становится как—то легко.  Я  даже  выразить не могу. Но многие говорят, что ему нравится Кистанкина ( моя подруга по классу).  Но я почему—то не верю.  А может и правда, она ему нравится? Не знаю, я его мыслей не гадала.  Я ухожу из школы.  Мне хочется уйти и не хочется.  Буду учиться в вечерней школе.  Правда, с первой смены придется уйти.  Не хочется, что Толя остается,  мне хочется почему—то увидеть его все время.  Может, уйдя оттуда, я забуду о нем? Конечно, забуду. У меня есть кадр.  Только он в колонии.  Но я его буду и буду ждать.
         Я люблю  его, мне так кажется.  Часто вспоминаю те вечера, когда я с ним ходила.  Да, было хорошо.  Но он вдали от меня.  Хоть бы его отпустили ! Идут слухи, что все попадут под амнистию.  Я буду с ним ходить.  А может, и не буду.  Но нельзя думать, что я не хочу. Может, он не захочет, а может получиться так, что не позволят обстоятельства.  Но я бы очень хотела с ним ходить. Жду от него письмо.  Написала.
          Прошло порядочное время.  А он не отвечает.  Но я все время буду ждать.  И  надеюсь, что письмо придет.
 На этот я заканчиваю разговор о них (мальчишках). В школе ничего особенного не произошло.  Придя со школы, я стала убираться.  Убравшись, я хотела пойти к Ирке, но ее не оказалось дома.  Я несколько раз заходила, ее все не было.  Чуточку погодя  услышала стук каблучков.  Я сразу же дога-далась, что это Ирка с Танькой.  После вчерашнего я с Танькой не разговаривала.  А Ирка же сама написала
всю правду про нее (правда, я  тоже написала).  И все—таки Ирка быстро забыла про свои обиды и  ходит опять вместе с Танькой. Ну зачем так несерьезно? Неужели у Ирки нет гордо-сти? Ну, если Ирке так хочется с Танькой ссориться и ми-риться, то пускай! Только пусть меня не трогают, а то я окажусь и той и этой плохой подругой.  Я пошла за газетой, а мои подруги сидели на окне  и курили.  Я проходила мимо, на Таньку даже не посмотрела, и они тоже.  Я даже не знаю, зачем Ирке это нужно.  Ну, если она не хочет со мной разговаривать,  то пусть, пусть не разговаривает.  Я тоже не буду, а с Танькой тем более, пусть первая Ирка ее мной мирится.
         Она же поступила со мной неправильно.  Пусть сама подумает почему.  Вечером приехал папа.  Мы, конечно, его не ждали.  Он сорвал все мои планы.  Я не хотела идти в школу. А ему это знать не нужно.  Но я все равно не пойду в школу, отсижу у девчонок.
           10 октября.  Утром я с папой пошла в столовую.
          Покушав, я взяла папку и пошла в школу.  Сейчас сижу у подружки и думаю о папе, маме.  Мама, как белка в колесе. . .  Привычка ею владеет.  Работает на кирзаводе с незапамятных времен.  Боится уйти.  Неудобно же.  Далековато ездить на завод, а рассчитаться с этим заводом мама не может, вот и привыкла жить одна. Ушел папа, она —  ничего,  свыклась с тем, что одна осталась.  В семь часов вечера я собираюсь идти домой. В школу не ходила.  Папа дал мне денег. Немалых. По нашим меркам. Для московских дядьев это не деньги. Дядя Глеб вообще по деньгам ходит. Папа гордый, не обращается к братьям... Я  же охотно взяла эти деньги.  Я привыкла сидеть на отцовском балансе! Получи-ла от отца эти хрустящие бумажки и не знаю, что делать с деньгами.  Он целует меня, грустный: " Доченька, как ты выросла. Модель. А я тебе только на мороженое!" Конечно, он дал больше, я точно помню. Я обняла папу, взглянула в грустные глаза, поцеловала в усики, повернулась и ушла. Мне хотелось плакать. Папа красивый, но несчастный. Говорят, не родись красивым! Я бегу, держа в руке денежки...Мне даже не хватило их для того, чтобы купить одну вещь. Вечерочком немного прогулялась.  Так хотелось побыть на улице подольше, но ничего не поделаешь —  пора домой. 
         С сестрами —  беда.  Лена окончательно порвала с женихом, ходит нервная, даже готова бросить техникум.  Это на третьем—то курсе?! С ума сходит. Лена хочет выйти замуж, отделиться от нас.  Она не хочет обременять маму.  И надоело нас видеть.  А Людку "ложанули" на Красной Речке.  Пошла отметить день рождения подруги. Перепила.  Утром проснулась и поняла, что ее "ложанули".  А кто с ней это сделал, она не может вспомнить.  Хорошо, что сразу взяла в руки, не заплакала там.  Там никто не догадался, что с Людкой произошла беда.  Танцевала со всеми парнями и в глаза глядела, а никого не могла признать.  Один, правда, вел себя нахально.  К нему Людка за душу, а тот открещиваться: " Да что ты, ума сошла, да у меня своя девчонка есть!" Людка теперь мрачная.  Посмотрю на нее и реву.  Не надо было пить до бесчувствия.
         11 октября. Сегодня я опять не пошла в школу.  Проводила папу до трамвая.  Мама его не удерживала.  Куда маме удержать папу? Грустно стало.  И я не пошла в школу.  А что мне делать в школе?
Можно сказать, что классная руководительница совсем ненавидит меня и выгоняет.  Зачем я буду туда ходить? Им лишь бы отвязаться.
         А я унижаться перед учителями не буду.  Не хватало еще! Сейчас была в магазине, видела там гришкину мать.  Ну почему я ее не знаю? Почему? Могла бы поговорить с ней, узнать хоть немного о Гришке.  Так хочется хоть немного узнать о нем. Неужели не напишет письмо? Вот сейчас пишу, а сама плачу.  Ну зачем плачу?  Сама не знаю. Да, я сейчас вспоминаю о нем.  Как обидно, он   написал Зойке (моей подруге) письмо, а мне не написал.  Неужели забыл?  Зойка ходит с кадром. Ну зачем он ей пишет? Неужели он любит ее? Когда я ходила с ним, не спрашивала, с кем он ходил, а может, с этой самой Зойкой и со мной сразу. Нужно было у него спросить.  Это, конечно, моя оплошность.  А он порядочный юбочник!  Со   всеми походит, а потом со мной. За ребенка меня принимает! Как он похож на свою мать.  Я посмотрела на нее и сразу представила Гришку. Эх, Гришка, Гришка! Неуже-ли я его так люблю, что плачу?  Может, потому я начала курить? Не знаю, когда куришь, боль притупляется. И мне будто все равно, что он в колонии.  Сходила на работу к маме.  Возвращались вместе с Иркой, которая встретилась в трамвае.  Дома Ирка дала мне прочитать свой дневник, я — свой.  Чи-таю ее дневник. Она пишет о Таньке. Да, из ее дневника я поняла, что Танька ее лучшая подруга.  Хорошо, я рада за Ирку, что у нее есть такая подруга.  А вот у меня нет такой подруги, которая была бы мне нужна во всем.  Почему? Возможно, что Ирка мне в какой—то степени тоже близкая подруга.  Может быть. Если бы она не была моей подругой хоть немого, то я бы не дала ей читать свой дневник.  Не до-веряла бы.  А я вот ей верю. Значит, ей можно верить. И я вот заплакала, почему не знаю. Бывает же такое, что не знаешь, почему плачешь.  И грустно стало, и обидно немного. Сейчас я опять ходила в Дом культуры за Людкой.  Мы вместе и пришли домой.  По дороге Людка мне рассказала о том, о чем я давно хотела слышать.  Она видела в школе Гогу и он ей передал, что Гришка написал ему письмо (а это была ложь).  А в письме написал будто бы, что он по—прежнему меня любит.  И хочет, чтобы я ему писала.  Их должны отпустить к 7—му ноября. Этот праздник уже не отмечают, но амнистия по тем законам... Когда мне Людка передала это, я стала какая—то иная, светлая.  Мне стало так хорошо, что даже трудно объяснить.  Ой , как хорошо! Я обязательно буду ждать письмо и оно должно прийти! Недаром я поняла, что мне никто не нужен, кроме Гришки! О нем сегодня вспомнила и даже плакала.  Меня почему—то так потянуло в вечернюю школу.  Ужас просто! Так опротивела 56—я! И учителя.  Нет, я не пойду туда больше! То ли дело вечерняя школа! Не то, что та дневная шарашка! И я думаю, что мне удастся перейти в вечернюю. Решила устроиться на работу к маме.
        12 октября.  Сегодня я получила письмо от Гришки.  Кто бы знал, как я обрадовалась ему? Что со мной было, я просто не представляю.  Но прочитав письмо, я заплакала.  Как обидно, он, оказывается, любит Людку.  Ну этого я, конечно, не ожидала.  Я только сейчас поняла, что я его любила.  А он. . .  Ну зачем же ему тогда нужно мне было морочить голову? Это издевательство! Гадость! В порыве гнева я могла написать покрепче, но нервы мои сдали.  Я заплакала, слезы полились из моих глаз как из ручья. Когда вскрыла конверт, у меня было совсем другое чувство.  Столько времени ждать! И вот, дождалась. Лучше бы это письмо не приходило.  Я, наверное, после всего этого не буду любить никого, никакого мальчика.  Мне противно на них всех смотреть. Эх, Гришка, Гришка! Сколько я о тебе думала, переживала.  И он же, гад, признавался мне в любви.  Я ему так верила! Лучше бы ничего этого не было, и я бы его не любила никогда.  Что ж, надо сказать Людке об этом письме.  Её—то любят по—взрослому.  Со мной Гришка играл в любовь! Считал меня малолеткой!
13 октября.  Сейчас утро.  Больших событий не произошло еще.  Написала Гришке письмо.  Может быть, и последнее.  Да, как тяжело говорить мне эти слова.  Конечно, мне не хотелось бы писать ему последнее письмо.  Да, теперь я поняла, что любила его.  Как вспомню, что было в конце весны, так и не верится, что больше этого не будет, не верится, потому, что это была злая шутка надо мной.  Ну зачем же так шутить? Как он подло поступил.  Ведь при-знавался в любви.  И я ему верила.  И любила.  А теперь. .  . Я все—таки на что—то надеюсь, а на что? На то, что Людка обещала написать "такое письмо", "такое письмо"? Как она говорит: "Пусть пишет, мне уже все равно.  Ничего хорошего я больше не ожидаю". К обеду пойду к девчонкам на работу.  Ирке я обещала принести письмо.  Что же она скажет, про-читав его? Прочитав письмо, Ирка только засмеялась.  Что означал ее смех, я даже не знаю.  Мне опять придется идти в школу завтра.  Как не хочется.  Ужас! У меня сейчас такое состояние, что в школе все чужие, как противно все это.  Как будут смотреть учителя? Какая сейчас противная погода! И вообще! Такое у меня сейчас настроение.  Что делать? Ехать к Шидьюсовой, что ли? Вот придет мать и там посмотрим.  Что писать? Не знаю.  Столько хотела написать, а теперь не знаю, что писать.  Все смешалось в голове.
  15 октября.  Сегодня воскресенье.  Ещё с утра я стала думать о школе.  Не знаю, где мне учиться.  В 56—й  школе учиться можно с одним условием,
что я буду ходить в 7—й класс.  Да, я очень оплошала.  Нужно было не получать столько много двоек.  Ну, теперь, конечно, поздно.  Конечно, не так уж много я получила двоек.  Учителям, конечно, не хочется со мной, как говорится, "му-читься".  Я бы пошла в 7—й класс, да мне очень стыдно перед всеми. Ведь все девчонки, мои подруги в 8— м классе.  А я вдруг буду в 7—м! Я решила поехать к отцу.  Поучиться годик у него.  А там приехать сюда как ни в чем не бывало.  Меня там никто не знает.  И учиться я, конечно, буду неплохо.  К отцу ехать мне, не хочется, но что же остается мне делать? Выход один: только к нему. Нужно было мне с самого 1 сен-тября уйти из 56—й и пойти в другую школу.  Но я и не знала, что так паршиво пойдет учеба. . . в этой школе.  Как не хочется уезжать отсюда.  К отцу нисколько не тянет.  Мне там, конечно, будет скучно, да я и никого не знаю.  Ну как посту-пить с Гришкой?  Я, конечно, о нем сейчас и думать не  хочу.   Все равно  я с ним больше не буду.  Ну а как же с письмами? С письмами очень просто.  Если мне больше не придется писать, то это меня совсем не тревожит.  Ну, а если буду с ним переписываться, то от оттуда буду посылать письма.  Неплохо, конечно.  После всего этого у меня нет такой страсти к нему, как было раньше. Уже все ясно.  Я совершенно равнодушна.  Вчера ездила к Шидьюсовой Наташке.  Поговорили обо всем.  Потом пришла к ней ее подружка и мы вместе пошли в кино.  Кино хорошее.  После кино поехали на заводскую.  Пошли к Любке, которая живет в 29—м микро-районе (девчонкам она была нужна).  Ее не оказалось дома.  Дошли до заводской и увидели свет в 29—й школе в актовом зале.  Мы пошли туда.  Думали, что там вечер, ну, для стар-шеклассников.  А там оказалось, что это вечер для шпаны —  семиклассников.  Мы ушли оттуда.  Пошли в магазин, попили воды, ну а потом разошлись по домам.  Больше ничего хорошего я не расскажу. Я не умею выдумывать. . .
           17 октября. Сейчас я опишу вчерашний день.  Вчера я долго спала.  Только встала, пришла Танька (мы уже помирились).  Я убралась и мы пошли к ней домой.  Там поели, покурили, и все оставив на диване(там оставили пепельницу с окурками), решили поехать на заводскую,  за сигаретами.  На остановке увидели Ирку.  Она шла домой на обед.  Мы с ней немного побазарили и Ирка с Танькой пошли домой, а я пошла к Людке отдать ей поесть.  Там ее не нашла и пошла к Галеевым.  Когда я пришла к ним, девочнки разго-варивали ужасаясь.  Из ихнего разговора я поняла, что Людку. . . "ложанули" на Красной Речке.  Она там много выпендривалась и за это ей дал один кадр по морде.  Я тоже думаю, ну зачем ей нужно было так выпендриваться?  Краси-вая, конечно, она девчонка, но что же из этого? Много раз я замечала, как в 56—й она вела себя.  Ломалась.  Противно смотреть просто.  Все время я ее одергивала и вот дождалась.  Так ей и надо. Правильно кадр сделал.  Потом мы пошли на работу к девчонкам искать Людку.  Ее нашли там.  Зашли в комнату, там перекурили.  Людка поела. Потом мы пошли с Танькой.  Решили пойти за сигаретами.  Там их не оказалось.  Мы купили по коржику и пошли.  Зашли в магазин, купили конфет.  Потом пошли к Таньке домой.  Подойдя к дому, мы увидели у танькиного окошка обгорелые тряпки.  Ну мы рав-нодушно сказали:
          — У кого—то пожар был. Кто—то погорел.
         Зайдя в подъезд, мы подошли к двери.  Пахло гарью.  Танька, прислушиваясь и принюхиваясь, говорит:
 — Девчонки, а не у нас ли пожар? Нет?
  Я всматриваюсь в ее личико, пытаясь узнать, уж не пугает она, и удивленно вскидывают брови:
            — Ты что, Тань?  О чем ты? Ну конечно, нет!
           Мы открыли дверь, запахло гарью.  Прошли в комнату и оторопели. Что там было?! Танька даже ключ выронила.  Тахта погорела, не совсем, конечно, но. .  . Везде пух, тряпки, ужас просто!  Обои черные над тахтой.  Везде вода, пух, грязь.  Соседи потушить успели пожар, а то бы. . .            Они завелись:
          — Вот от сигареты, не будете оставлять. . .
          Танька осмотрела, осмыслила, и выдает наружу:
         — Мальчишки, что они, глупые, наделали! Господи! 
           Это она нарочно.  Получилось, что мальчишки.  Потом она сказала, что пойдет позвонит бабке.
           Мы вышли из квартиры.  Танька, конечно, наврала, что пойдет звонить бабке.  Мы пошли к нам.  Долго сидели, обсуждали.  Пошли к Ирке.  Та не поверила. Застонала. И сра-зу спросила:
          — А шкаф со справками сгорел?
 Ей нужна была справка, ведь она не хотела идти в школу. Танька говорит, что нет.  Здесь мы долго сидели, обсуждали все.  Потом решили сделать "ноги" из дому.  Решили поехать на Красную Речку. Собрались и пошли.  Пошли на стоянку машин.  Там подъехала машина с бойцами.  Ну мы договорились с ними и поехали.  Долго ехали.  Подкатили к какой—то части.  Нас там высадили.  Мы не поняли, куда нас привезли.  Потом, наконец, поняли, что нас везли в сторону сопки двух братьев. Совсем в другую сторону.  Мы поругали их и пошли пешком.  Машины никакой попутной не поймали.  Шли до поворота долго очень.  Замерзли.
         Наконец, дошли.  Там хотели погреться в будке.  Нам милиционер не разрешил однако.  Мы пошли.  Подошли к легковой машине.  Попросили у них довезти нас до Красной Речки.  Нам разрешили.  Мы поехали.  Доехали до Красной Речки.  Договорились с бойцом, что он приедет покатать нас к семи часам.  Мы решили пойти к Головачеву домой.  И пошли.  Пришли к одному дому.  В одной из них должен он жить.  Мы зашли в подъезд погреться.  Я выглянула из него.  Там стоял парень.  Я спросила, не знает ли он, где живет Головачев?  Он говорит, что знает.  Мы с ним пошли в тот подъезд, где были девчонки.  Поболтали.  И парень пошел звать Головачева.  Его дома не оказалось.  Тот кадр убежал домой, не сказав нам даже, дома Вовка или нет ( он второй раз ходил за Вовкой).  Тогда мы решили самим сходить за ним.  Зашли в подъезд.  Я пошла, постучалась.  Никто не открывал.  Мы решили, что никого нет дома.  Посидели на ступеньках возле двери.  Как сиротки.  Со стороны посмотришь, смешно просто.  Ирка такая измученная.  Сразу видно, что очень хотела увидеть Головачева.  Мы решили идти.  Девчонки начали спускаться.  Я ещё раз  подошла к двери.  Толкнула ее.  Она открылась.  Я постучала.  Кто—то спросил: "Кто там? Войдите".  (Это был его отец).  Я приоткрыла дверь.  Ну там задавали вопросы его отцу.  Оказалось, что Вовка еще не приходил с работы.  Я извинилась и закрыла дверь.  Мы решили ждать.  Немного прошло времени и у нас терпение лопнуло.  Девчонки решили, что лучше посидеть у него дома и там подождать его. Я спустилась вниз, а Ирка с Танькой вновь постучались.  Открыл дверь его отец.  Снова понеслись вопросы. Даже смешно.  Так получилось одинаково.  Какие вопросы я задавала, такие они.  Он предлагал им зайти и подождать.  Девчонкам так хотелось зайти.  Но какая—то сила держала их.  Ирка едва не прошептала: "Можно, да?" Это вообще! Ну она, конечно, не зашла.  Мы пошли.  Не стали ждать.  Черт знает, сколько его пришлось бы нам ждать.  Пришли мы к гастроному.  Никого еще не было.  Пошли в промтоварный.  Потом повернули в ДОСа.  Шлялись там, шлялись.  Мне уже надоело там быть.
         Какой—то кадр дал нам сигарет.  Пошли перекурить.  Перекурили.  Вышли из ДОСа.  Постояли там с какими—то кадрами.  Познакомились.  Опять к гастроному.  И опять ничего хорошего.  Наконец, когда пришли к ДОСа, то увидели Головачева там.  Он подошел к нам.  Побазарили.  И мы пошли на остановку.  Головачев спешил на концерт.  Но мы уехали нескоро.  Нагнали нас какие—то кадры.  Несколько автобусов пропустили.  Подошли к такси.  Договаривались с водителем.  Договорились.  (Мы ведь всегда со всеми договориться можем).  Поехали домой без копеек.  Ну парни те, конечно, очень удивились.  Доехали до заводской.  Там купили конфет.  Пошли домой.
          В тот вечер никаких больше не было приключений.  Мне надоело писать о скучищах и я неинтересно написала.  Кратко.  Не все.  Многое пропустила.
         18 октября.  Сегодня встала не очень поздно, в 9 часов.  Убралась.  Пошла к Таньке.  Ее дома не оказалось.  Пришла.  Делать нечего, стала записывать в дневник о вче-рашнем дне.  Ирка пришла.  Посидели.  Пришла Людка.  Ирка ушла к Бедышкиным.  Я пошла за конфетами.  Пришла.  Началось кино.  После кино пришла Танька.  Мы с ней пошли к Ирке.  Посидели.  Сейчас они ушли куда—то.  Я не захотела вместе с ними.  Вот хочу поехать к Наташке. Вечером думаю сидеть дома.
         19 октября. Сегодня день прошел без приключений.  Целый день сидела дома. Убралась.  Слушала музыку.  Разбирала тетради.  Нашла письмо, которое я писала Гришке до суда.  Хотела передать его матери тогда.  Прочитала письмо.  Какую глупость я писала там!  Даже смешно. Вы-сказывала перед ним ( в письме) все свои чувства.  А зачем? Просто тогда была глупой. И из этого письма тоже можно сказать, что я его любила.  Порвала и выбросила письмо в печку.  Значит, все.  Рвала с каким—то равнодушием. Возникла мысль сохранить письмо в самый последний момент.  А зачем?  В общем, подумала и порвала и выбросила в печку.  Пришло письмо от Ленки.  Написала ответ.  Люблю почему—то писать письма сразу.  И вообще люблю.  Вот нуж-но узнать адрес Любки Синякиной.  Ленка просила.  Вера звонила Наташе по телефону.  Не могла дозвониться никак.  Думаю сейчас еще позвонить.  Может, дозвонюсь.  Нужно еще сегодня съездить к ней.  Не знаю, пойду или нет.  Неохота что— то.  Вечером, наверное, опять буду сидеть дома.  Позавчера вечером кто— то приходит ко мне.  Какой—то парень.  А кто —  не знаю.  Гадаю, но догадываться не до-гадываюсь.  Не
могу.  Я в то время была на Красной Речке с девчонками.
         21 октября. Сейчас вечер.  За день ничего не произошло.  Получила письмо (второе) от Гришки.  Обрадовалась почему—то.  Пишет, что пошутил, что писал про Людку.  Даже не подумал, сколько мучений перенесла я из—за его шутки.  Пишет, что по—прежнему любит меня.  Очень рада.  Я его тоже не разлюбила.  Но почему—то мне как—то стало сейчас. . . не могу просто объяснить, все равно что ли, нет, не все равно, ведь я его люблю очень.  Нет, это я пишу не просто люблю.  Это как—то не на словах.  А как же проверить на деле? Не знаю.  Мне так не хочется уезжать сейчас в . . . ск, но обстоятельства не позволяют оставаться.  Больше ничего не могу написать, хочу спать. Пока все, продолжу завтра.
           23 октября. Сегодня у меня день рождения.  Исполнилось 15 лет.  Справлять я, конечно, не буду.  Вообще 15 лет не справляют.  Вот 16 лет, я думаю, что буду справлять. Если папа подкинет деньжонок. Может, и подкинет.  Он как—то узнал, что доводится московским Орлам трою-родным братом. Папа узнал об этом, и не знал, как поступить.  Дать о себе знать московским? Ну и что? Ну, дадут на ящик водки, папа, конечно, обрадуется, выпьет за здоровье бла-годетелей.  И будет разводить антимонии. Мол, одни ввысь поднимаются, как настоящие, с крыльями, а другие копошатся в жиже, даже голову не могут поднять. И выругается: "Твою мать!" Ну его!  А завод встал.  Что такое встал завод? Это же тыщи людей без дела, без денег.  Так они стеной пойдут! Меня поздравила Рая  (квартирантка).  Больше никто меня пока не поздравил.  Даже тетя Римма.  Сейчас такое настроение, что не верится, что у меня какой—то маленький праздник.
           24 октября. Мой день рождения прошел как все будние дни.  Мама сказала, что будет справлять вместе с праздником. У меня сейчас одно огорчение.  Потерялись сапоги.  Так жалко их. А что скажет мама?  Вот я осталась без сапог.  Не очень приятно.  У всех будут сапожки, а у меня нет.  А, может, найдутся?  Не знаю.  И зачем я оставила их у Таньки? Дура! Нужно было сразу взять.  Сапоги кто—то слямзил.  Прямо зла не хватает! Сейчас была с мамой у бабки Танькиной.  Сапог не было.  Пропали.  А как жалко! Такие сапожки. . . Ну ничего не поделаешь.  Вот сейчас сижу и записываю свои мысли. Прошлись с Танькой по улице.  Как мне хочется увидеть Гришку! Вот выйду вечером на улицу и так его хочется увидеть.  Вот думаю, что он был бы сейчас со мной.  Ну ничего, мы с ним все равно будем вместе! Никого, кроме него, мне больше не надо.  Сейчас мы встретили Томку.  Ее что—то на подвиги тянуло.  Ну и пошли мы окна бить.  Разбили два окна.  Третье не удалось.  Могли заметить.  А жаль! Пошли в подъезд перекурить.  Ирка кричит, мол, опять. . . Ну мы и пошли.  Пошли домой. Сейчас собираюсь спать.  Пока все.  До завтра.
           25 октября. Сегодня я проснулась поздненько.  Вообще я стала спать долго.  А что делать? Все равно делать нечего.  Лучше поспать.  Никого дома не было.  У меня подня-лось сегодня с утра настроение.  Хорошее.  Даже не знаю, по-чему.  Все равно думаю о Гришке.  С самого утра стала о нем думать.  Да я каждый вечер, ложась спать, долго о нем думаю.  А потом засыпаю. Да, я его люблю.  Я уже давно поняла это.  Если бы я его не любила, то я бы о нем и думать не стала.  Забыла бы давно.  Значит, я его люблю.  Скорей бы их выпустили.  Так хочу его увидеть. Скоро буду вечера проводить только с ним.  Жду от него письма.  Скорее бы оно пришло, недавно я получила от Ленки письмо.  Уже написала ответ и отправила.  Все собираюсь поехать к Наташке.  Се-годня поеду обязательно.  Сейчас сижу, слушаю музыку и пишу.  Какая Ирка иногда бывает противная.  Вот и сейчас я ее встретила у магазина.  Пошли в магазин.  Ирка похвасталась, что у нее пачка "столичных".  Я попросила.  Она сначала давать не хотела, а потом все же сказала, что даст мне одну сигаретку. И вообще она говорит с какой—то усмешкой.  Противно просто.  Пошли.  Я так на нее разозлилась, что прямо не знаю, пошла вперед. Вот опять с усмешкой спрашивает: "Сека, сигаретку хочешь?" Я иду.  Мне просто противно.  А курить так хочется. Просто ужас?  Я останав-ливаюсь у подъезда.  И смотрю на нее.  Она засмеялась.  Зашли в подъезд.  Она села на окно.  Достала.  Вытащила одну сигаретку и дала.  Я взяла.
Она пошла.  Я остановилась у окна.  Так и стояла и смотрела в окно. Просто о ней сейчас вообще ничего не хочется говорить.  Ну и свинья же она!
           1 ноября. Что—то долго я не записывала в дневник. . . свои события.  А их набралось немало.  Недавно у  Галеевой было торжество по случаю дня рождения.  Я там была.  Конечно, я там напилась.  Ну и все девчонки были пьяные.  После первой рюмки я стала немного пьяная.  Мы с девчонка-ми вышли в коридор.  Ну здесь мы могли смеяться.  Кто бы трезвый на нас посмотрел, даже не знаю, чтобы он подумал.
          Мы обнимались и целовались.  Вышли на улицу.  Пошли, подумали, что купим бутылку и разопьем ее.  Магазин оказался закрытым.  Хотели поехать на заводскую, но потом раздумали.  Пошли обратно.  У Сашки нашлась бутылка.  Мы ее распили.  Девчонки вздумали поехать на танцы.  А какие они были пьяные.  Ужас! И все же поехали.  Я осталась.  Долго их не было.  Потом приехала Людка с Любкой.  Ирки с Танькой не было. Мы еще долго веселились.  Потом Людка ушла домой и я тоже пошла. Утром я пришла к Галеевым.  Ирки так и не было.  Я сразу догадалась, где она. . . шлялась.  Она, конечно, на Красной Речке вертелась.  Пришла Ирка с Танькой в воскресенье к полудню. 
           Какие они были страшные! Ужас! Лохматые, глаза размазанные.  Ирка говорит, что они были на стройке.  Там у девчонки одной был день рождения.  Я им, конечно, не верила.  Но не подала виду.  Потом они ушли.  Сказали, что их при-гласили на танцы в город.  Вечером Ирка пришла.  Но до ее прихода я вышла с Потапом, в домике.  Ох, какая я была пьяная, ужас.  Мы сидели в домике.  Потапов (парень с 56—й) играл на гитаре.  Мы слушали.  Сидели долго.  Я пила с ним почти наравне.  Он так просил меня выпить, я не могла ему отказать.  Да, Потапов, парень неплохой.  Ему будет скоро все восемнадцать.  Я даже запомнила, что у него день рождения 18 ноября.  Мне давно нравился Вовка.  Ну не так нравился, как Гришка.  А как парень.  Из всех в округе парней он больше всех мне нравился.  И до сих пор нравится.  Людка сидела с каким—то Толей Молотковым. Целовались.  Сидели прямо напротив нас и целовались.  Я вот сейчас решила все выложить.  Ведь в дневник тайны все свои высказывают.  Но у меня, конечно, не какая—нибудь тайна, а просто я бы не хотела это писать.  Но придется.  Ну, я продолжу.  Людка потом ушла с ним, а я с Вовкой осталась.  Сидели, пели под гитару.  И я почувствовала, что совсем стала пьяной потому, что три раза пила.  Почти полтора стакана, наверное, выпила.  Я что—то замерзла и он замерз.  Сидим вдвоем и дрожим.  Вовка потом обнял меня и мы так сидели и грелись. Потом он сказал: "Дай я тебя поцелую".  Я не знаю, что ему ответила.  Не помню.  Совсем была пьяная.  Он поцеловал меня. . .Мне было так хорошо сидеть в домике и слушать гитару.  И Вовке тоже было хорошо. Он мне сам признался, что хорошо сидеть в этом домике с девочкой и петь.  Что—то еще он говорил, но я не помню.  Потом пришел этот псих .  Вовка сказал, чтобы пошел спать.  Потому что тот совсем "вырубился".
         Он сказал, что пошел спать. Взял гитару и пошел.  Не-много погодя Вовка сказал, что нужно посмотреть, куда он пошел(он должен был идти ночевать в Вовке).  Мы пошли.  Смотрим, а его нет.  Нигде.  Только где— то слышно было, как он пел.  Вовка побежал догонять. Догнал.  Мы пошли.  Довести его нужно было до дома.  Подошли к дому. . . Постучали. Не отвечают.  Я подождала, пока Вовка отведет его к себе.  Вовка вернулся скоро.  Пошли.  Ввалились в подъезд.  Поднялись на наш этаж.  И остановились. А я? Я представляю, какая. . .  я была пьяная.  Меня так развезло.  Ужас! Дальше я ничего не помню.  Помню, что он меня один еще раз поцеловал. Я пошла домой.  И он тоже ушел.  Пришла я домой, немного посидела за столом.  Вроде почти все про-шло.  Вышла и встретила Ирку.  Она все рассказала про то, что была на Красной Речке.  И я ушла домой. Больше ничего не могу писать.  Хочу спать.
 4 ноября.  Сегодня ничего у меня за день не произошло.  Целый день сидела дома.  Хотела ехать к Любке (ленкина подруга) в больницу.  Она сейчас в больнице.  Воспаление легких обнаружили у нее.  Не поехала к ней. Не успела сегодня.  Пока помылась —  время прошло.  И вот сегодня не поехала.  Завтра думаю, что поеду.  Сегодня вечером буду дома сидеть. Вчера ночью кто—то опять приходил ко мне.  Даже не знаю, кто мог прийти ко мне ночью.  Сегодня посмотрю: может, кто—нибудь приедет. Скоро мама вернется с работы.  А я жду все кого, не знаю.  Но не знаю.  Придет или нет.  Больше пока ничего писать не буду.
         9 ноября. Начну писать с того, что как провела праздник.  Праздник у меня прошел как нельзя плохо.  Очень даже плохо.  Настроение у меня в этот день было такое, что даже не чувствовалось, что это праздник. Прошел как будний день.  Я даже не представляла, что так все будет паршиво.  Отмечала его не в компании.  Девчонки справляли у Таньки Ловчук в городе.  Я не поехала с ними.  Зачем мне это нужно? Они не хотели, чтобы я с ними была.  Да я даже и сама не горела желанием поехать с ними.  Я как—то промолчала, а она замолчала и больше об этом не говорила.  Ну я, разумеется, ее поняла.  И больше об этом у нас не было разговора. Короче, праздник я отмечала у Верки (ленкина подруга).  Приехала на праздник Ленка, ну и мы поехали к Верке.  заехали с ней уже к Любке в больницу.  Взяли ее.  С ней была еще какая—то девчонка.  Ну там мы, конечно, "вжарили".  Смотрели телевизор.  Пришли веркины родители.  С ними посидели.  Потом поехали домой.  Но на следующий день пошел такой снег! Он шел долго и его много—много повалило.  Так красиво было! Вот бы хорошо было бы прогуляться с миленьким. Такой пейзаж красивый! Только и ходить бы и ходить.  Ну это, конечно, все шутка.  Ленка уехала за билетами (она должна была ехать во Владивосток).  Ну я больше писать не хочу, как я там встретила девчонок, Шидьюсову там и других.  Не хочу о них просто писать.  Противно! Эта Любка —  срамота просто (с ними была).  Смотреть—то не на что, а строит из себя такую, что ты! Длинная, вешалка.  Ее, как и меня, хотели в манекенщицы взять, да ходить не умеет.  Да ну их к черту! Буду я о них писать еще.  Не хочу просто.  Мне сегодня пришло письмо от Гришки.  И сразу же пришло письмо от Женьки ( ленкиного кадра).  Я так обрадовалась, что наконец— то пришло письмо от Женьки.  Ленка так ждала и до сих пор ждет письмо это.  Жаль только, что она уехала уже в командировку.  Гришке писать ответ не буду.  Должен сам приехать скоро.  Буду ждать.  Больше пока ничего не произошло.  О себе напишу завтра.  Хочу спать.
           25 декабря. Пишу в больнице.  Гришке кто—то доложил о моем сидении в домике с Вовкой.  Зачем это надо было? Я сама бы Гришке все рассказала.  И он бы понял.  Я чиста перед ним. Гришка вызвал меня, я обрадовалась, так обрадовалась, что повисла у него на шее.  Он оттолкнул меня, ударил меня в грудь, я кубарем по ступеньке, ну и сотрясение мозга.  Дальше ничего не помню.  Проснулась в больнице. Что—то говорят. Говорят, Гришка ходит с какой—то девчонкой.  Что ж, пусть ходит.  Ему не будет от меня ника-кого прощения. . . Папа не приехал меня навестить.  Он попал в вытрезвитель, собрал деньги на похмелье и на дорогу, но опять напился и попал в вытрезвитель, не отпускают, отправляют на принудительное лечение. . . Мама пришла, вся в слезах.  Я ее успокоила.  Потом тетя Римма нагрянула. Позвала в гости.  Родню забывать нельзя, грех. 

***
           30 декабря.  Поехала к тете Римме в гости.  Живет в на Набережной. Одна с Любонькой, моей двоюродной сестрой.  А дядя Алеша не то их оставил, не то поехал на заработки.  С работы уволили. Год нигде не работал.  И решил добывать каким—то образом деньги.  Тетя Римма говорит, что присылает — не забывает, но на хлеб хватает.  И горько улыбается. Вот я и хотела посмотреть, как живет тетя Римма.  В последнее время она улыбается как— то странно. Она кра-сивая женщина, еще тридцати нет, но выглядит постарше. Любаша, конечно, ее донимает.  Учится плохо. Упрекает маму, что папа ушел. Поговорю с Любой, она неглупая девчонка.
Приехала я к ним, стучусь в дверь, а она опечатана! Соседка тут появляется.  В жизни не видела такой противной женщины.  Она скрипит:
        — Вы племянница будете?
          — Да, а что?
          — Знаете, я хочу сообщить, но сил не хватает. . . Это невозможно. . .
             Я поехала в городскую больницу в сопровождении этой соседки, которая все же поведала все, что произошло.  Скажу, что тетю спасли, а Любу нет. Оказывается, началось с этой вот странной улыбки тети Риммы.  Соседка (она и сейчас работает в фирме интимных услуг) пригляделась к тете Римме и выдала такую пенку:
         — Муж твой, конечно, голубь сизокрылый, но жизнь твоя от этого радужной не стала.  А ты посмотри на себя.  Нежная красавица.  Стройная, тонкая, а лицо —  глаз не ото-рвешь, если б не тоска в очах.  Да что, в самом—то деле? Будет спрос, если добавить, что исполню любой каприз.
           Тетя Римма вытолкнула ее за дверь.  Но на другой день, оставив для Любы записку, в которой расписала, что доченьке нужно сделать к приходу мамы  в десять вечера, поехала на первый вызов. . . Вернулась домой слегка хмель-ная, с продуктами и подарками для дочери. Открыла дверь и сердце у тети Риммы будто остановилось. Она увидела вдруг. . . открытое окно. Подбежала к окну, схватив  со стола записку  на листке школьной тетради. "Мама.  Я люблю тебя.  Я не хочу, чтобы ты мучалась из—за меня.  Я поехала к папе. "
           Тетя Римма выглянула в окно.  На земле лежала  неживая Любонька. . . Тетя Римма  из окна бросилась к Любе своей, сестренке моей несчастной. Но тетю спасли. . . 
        12 апреля.  Сегодня день космонавтики.  Праздник.  А мне какой праздник? Похоронили папу.  Из родных никто не приехал на похороны.  Жалко папу.  Отмаялся.  Он запил, потому что жизнь кубарем.  А почему?  Кто знает?  Остались мы на свете. . . Если умолять жизнь, просить пощады, то ло-жанут, как пить дать ложанут. . . На этом заканчиваю. Дарина."
 
***

         Руслан Галеев разузнал все о дочерях Игоря Орла и написал Василию подробное письмо.  Василий позвонил дочери — челночнице и попросил ее позаботиться о Дарине.  Дочь Василия Марина связалась с Дариной, просила приехать в Москву, в вуз платный попробовать поступить, а там видно будет. . .

***
          И полетела Дарина в Москву, получив письмо от троюродной сестры! Сестра Марина  убедила ее, что надо все бросить и явиться собственной персоной в Первопрестольную, "пока не поздно". В прошлом году записалась на краевой конкурс красоты, стала лауреаткой этого конкурса и участницей  конкурса "Русская красавица". На просмотре к ней  подошли элегантные ребята и прочили ей успех, если она отнесется к этому делу всерьез, для начала ей надо приехать в Москву... Она подумала, а что ей дома—то оставаться? Выслушивать нотации матери, стенания сестер?  А в Москве. . . Она большая, хочешь затеряться —  никто тебя не найдет. А хочешь славы —  только там, в Первопрестолькой ее и отыщещь!
В столице Дарина хотела закрепиться во что бы то ни стало. Сестра Марина помогла снять комнатку у древней бабуси, обложила  Дарину учебниками.  "Фотомодель,  подиум, выбрось  все это из головы. Тебе учиться надо. Голой и голодной не  будешь," — говорила сестра Марина.  С учебой не заладилось.  Но не сильно огорчилась. Что хорошего губить молодость в темноте лабораторий?  Пока молода, пока заглядываются на нее, можно надеяться на тепло. . . Ей не хотелось работать девушкой по вызову,  на что намекали  сочувствующие ей симпатичные и культурненькие, продвинутые девчонки и парни. Но, оказывается, они без ком-плексов! "Ну хорошо, глянь на себя, можно ведь найти кру-того спонсора!" " А эти спонсоры больше по Тверскому  на "Мерседесах" снуют!" " Так вот надо пройтись по бульвару, себя показать!"
 Дома, когда мама следила за каждым ее шагом, не смогла и подумать об этом. А  здесь осмелела, начала тусоваться.  И имела у слюнявой публики бешеный успех.  Стройная, миловидная, чуточку вульгарная, сексуальная, она  притягива-ла к себе почему—то женатых мужчин, которым далеко за сорок. Они не стесняясь раздевали ее алчным  взглядом, как будто желая тут же пуститься с нею в дальнее плавание. Иной будто умолял разделить с ним одиночество. Это ее уже не шокировало. Они  всегда млеют перед нежностью и неискушенностью застенчивых красавиц. И те, которые доставляют богатым заскучавшим мужчинам молоденьких девочек,  "выхватили" Дарину из карусели смотров и конкурсов, оценили и приберегли для очень высокопоставленной особы. Она была недоступна и оставалась девственной до встречи с  Глебом Григорьевичем. Они как будто совершенно случайно встретились в Большом театре, в партере. Опера "Борис Годунов". Владимир Букин.  Выдающийся певец. Глеб Григорьевич пытался смотреть на сцену, где царил своим драматическим баритоном великолеп-ный певец, а не получилось.  Инстинкт проснулся.
           Глеб Григорьевич взглянул на девушку хищно, алчно, нервно теребил пальцами, нетерпеливо дожидаясь антракта. В антракте познакомились.
         —К сожалению, я телефона не даю. Звоните в администрацию, — пролепетала девушка, почему—то крас-нея.
          —Хорошо, Дарина.
           Он убедился, что Дарина неискушенная, наивная девушка. На другой день он позвонил ей, но она в ответ не проронила ни слова. Он повторял телефонные звонки, но безуспешно. — —
            —Пожалуйста, не звоните больше. Я занята.
           —Дарина, я люблю тебя...
            —А вы мне не симпатичны, вам не стыдно преследо-вать девушку? — и девушка бросила трубку.
           Нового звонка не последовало. Наверное, этому мужику стало стыдно.
       Она не могла объяснить, почему она так резка с Глебом Григорьевичем. Конечно, он добивался каких—то встреч, во всяком случае, не деловых, преследовал ее. Она увидела его на демонстрации высокой моды. Она шла по подиуму в пляжном костюме и цепенела от его взора... Костюм был из прозрачного материала, ей выпал этот костюм...Она встретилась взглядом с ним и поняла, что должно что—то произойти. И она панически боялась этого. "Хищник. Свернет шейку и бросит..." И решила покончить с телефонным романом раз и навсегда.  Но Глеб Григорьевич не мог не звонить. Попытался было "стереть" ее из памяти, но куда там. Образ Дарины запечатлелся в его душе так, что он засыпал и просыпался и видел перед собой эту томную улыбчивую девушку. Ладно бы, потерял душевный покой. На работе его не узнавали. Он вышел из равновесия. Вроде серьезный человек, а влюбился в какую—то девчонку. Однако виду не подал. Стыдно было. Очень и очень стыдно. А если б кто—то узнал из его личной жизни, то его тело б покрылось язвами, струпьями, а сердце лопнуло от томления. Он надеялся, что пока никто не знает о его забавах, о его необузданности, но опасался разоблачения. Стыдно, хочется биться головой о стену, стыдно ведь, ну разучился говорить, потому что изолгался, разучился вести себя на людях, потому что работу, дело свел до уровня механического процесса. Стыдно, что никогда теперь не восстановлюсь, ни говорить толком, ни обрести то, что потеряно. Что постыдного он сделал? Да все! "Я не могу смотреть в глаза жене, детям. Да и братьям. Они ведь ничего обо не знают! Но сколько же лгать себе и им, родимым..." И все же  он заставлял переждать неудачу, залечить нечаянно обломанные крылья души. Или добьется...или ему будет все равно. Третьего не дано. Отступать — не в его характере. Забыть? Забыть можно. Но это обеднить себя. Ему было стыдно, что он богат, что у него столько всего лишнего, он сам не понимал, зачем ему столько. Богатство порождает развратные мысли. Или, может быть, он нездоров? Он считал, что человек не полон, не само-достаточен, если бы случилось обратное, то он был бы обре-чен. Ведь человек не может жить без любви, без творчества, без своих детей, наконец, он открыт и потому беззащитен от зова...Мне всегда не хватает воздуха. Я ненасытен, я никак не надышусь. Если б знал, почему. Меня останавливает только чувство стыда... Но я не террорист, который играет чужой жизнью ради достижения блага всем.. ." К тому же он обделен лаской женой...— подумал он о себе в третьем лице. — Он здоровый человек..." Чтобы снять стресс, он заглянул в салон массажа.  Две красивые голые девушки предложили ему свои приемы снятия стресса.
          —Только эротический массаж. Читали, что на двери написано. Без интима.
           —Это почему же? — еле слышно произнес он, наслаждаясь красотою девушек.
             —А потому, — огрызнулась старшая, колыхая грудью. — Что вы уставились? Мы честные девушки, нам нельзя...
            —В самом деле? Не целованные, чистые? В пятикратном размере, нет?
          —Нет. Уходите.
           —Десятикратном...
            —Разве что возьмете под свою опеку, — залилась колокольчиком старшая. — Мы вас знаем. Наслышаны. Мы душу не лечим. Мы снимаем усталость тела. Мы вас знаем. Не надо расстраиваться...
           —Вы так считаете? — спросил он, ложась на массажную койку.
          Старшая массажистка нежными руками разглаживала кожу на его спине, это доставляло ему наслаждение, он постанывал,  а когда увидел ее томный мысок, не выдержал,  притянул ее к себе. Он не чувствовал себя вором, но может быть азартным охотником, это помимо того, что в нем пробудился самый неистовый самец. Он уложил возмущенную девушку на койку, сдавил ее бедра, вошел в нее, она застонала, как стонут все девушки, которые отдаются в первый раз. Лишив ее невинности, Глеб Григорьевич отпустил ее и притянул к себе младшую, тоненькую, трепетную девушку. Та в рев.  Но сестру на  помощь не позвала, охрану не вызывала. Глеб Григорьевич все понял и ее лишил девственности. Массажистки опустошили его тело, но не душу...
           Прощаясь, он нежно обнял их обеих, обещал полную защиту от всяких там...
          —Я хотела почувствовать единственной.
          —Нынче это не в моде, — успокаивал он старшую массажистку. — Не расстраивайся. Будешь теперь поосторож-нее.
          —Больше не придете?
            — Сюда нет. Звоните в случае чего...Защищу.
            —Жаль, — вздохнули девушки.
С тем и уехал. У станции метро он заметил старенькую со-гбенную старушку с протянутой рукой. Глеб Григорьевич поморщился. Как иногда скверно распоряжается бог судьбами людей!
           Однажды Глеб Григорьевич, не таясь, приехал в дом модели, дождался, когда покажется Дарина, взял ее за руку и втолкнул в салон "Мерседеса" и, ничего не сказав, повез ее на дачу. Повез сам. Никаких гостей с девочками... Тем более, что иные гости только беспричинно озлоблялись. Глеб Григорьевич однажды на торжественном приеме в посольстве пригласил на загородную виллу на праздничный ужин делового партнера, директора фирмы "Авиасервис". Правда, допустил  оплошность. Пригласил только директора, без его помощников или помощниц. Разговор никак не клеился. Две молоденькие официантки были внимательны, но не навязчивы.
           —Глеб Григорьевич, мы в беседке. Позовите, если что.
           —Позову, ждите, — сказал Глеб Григорьевич и вздохнул: — Этот взлет не был удачным. Конфигурация не та, что просчитывалась. Уж все предусмотрели, осечек не должно было быть. А вот...Мистика какая—то. Пришлось отказаться от этого самолета. Зачем мне такой самолет? Личный самолет должен быть сверхуправляемым и сверхнадежным.
          —Еще нам вакуумную бомбу, — усмехнулся Гелий Родионович. — И можно будет подумывать о своем государстве! Надо бы заставить всех недовольных включить в нашу команду, а не получится, то хоть заставить  играть в нашу игру.
          —А мы и живем в своем государстве. Чужих у нас нет.
Гость ухмыльнулся. Глеб Григорьевич не заметил этой ухмылки, продолжал выдавать опорные  идеи:
           — В нашем государстве нет ни лидеров, ни жирных котов. И в ближайшем будущем появление мессии не ожидается. Но у нас высокий ценз на членство...
            Гость молчал, ехидно усмехаясь. И уехал на другой день. И ни слуху ни духу. Не понравились официантки!
          "Импотентом оказался. Разнервничался, разозлился ревнивец. Надо же! — подумал Глеб Григорьевич. — Я от чистого сердца, а он ничего не понял! Я живу по своему желанию, здоровому, разнузданному, живу не хочу, в загул пошел, в ширь. Сразу та сторона занервничала. Ну почему? Мы ведь не затеваем ничего плохого, чужого не берем, а что в руки идет, что ж, грех отказываться. Ведь до сих пор этого нам не позволяли, эх ма! А теперь взревновали! "   
           Этому диалогу предшествовал обмен информацией между Глебом Григорьевичем и развязным парнем:
         —Ты же обещал повезти меня инкогнито на шоу?
           — Вы говорили, что хотели бы записаться в поклонники принцессы Дианы,— отпарировал парень.
         — Могу быть поклонником девушки по вызову, за сердце не ручаюсь. Но они — радость нищих, прости за цинизм. У элиты другие причуды.
          —А вы суперэлита.  Ясно. Все зависит от вас. Эту принцессу звать Дарина. В общем, она участница конкурса красоты,  мы  ее  ведем, избавили от домогательства. . . Гелия Родионыча.  Тот знаток по части... Девушка небесной красоты, звезда подиума, но  провинциалка. Трудно задобрить. Надо ее завоевать.
—  Даже так? Да Гелий же того... Ну если и он...Ну покажите мне ее.
            —  Вначале баксы. Это другое дело. Вы король звездной реки. Она королева красоты. Вы должны быть вме-сте.
          —Но вы что—то там позволяете. Я веду себя скверно? Понимаете, я здоров. Почему должен лишать себя радостей жизни, подарков? Перешел границы дозволенного? Какие границы? Меня остановит только то, чтоб другим не стало плохо. Пока я не сделал никому ничего плохого. Это мои проблемы... Не верится что—то.  Если она такая красотка, то как могла поберечься?
           —Она умная девочка...Вы станете ее первым мужчи-ной.
          —А Гелию Родионычу  подарите ее фотку, успокойте. Удовольствий мало сворачивать шею вонючему мужику. Я другой борьбы хочу, чтобы сдалась она честно...  Хотел бы увидеть ее воочию!
       —Без проблем.
Узрел ее Глеб Григорьевич и душа растопилась. . . Восхищало даже не то, что она высока и стройна, восхищала ее поступь: идет, будто вступает в будущее, в мир лучезарный.
Идет, сияя улыбчивыми глазами,  сияя и торжествуя, легко переставляя длинные стройные ноги, кажется, само пространство расступается перед нею . . .
           Величественно остановившись, Дарина глядела на Глеба Григорьевича смело, дерзко, пронзительно и по—родственному ласково, отчаянно борясь со стыдливостью и стеснением. . . А он не мог потушить хищного взгляда, высвечивающего ее тело… "Боже мой, родная душа! И говорить не надо... Да что сказать? Мечта и только. . ."
           Позвонил жене, наплел какую—то невразумительную тираду и взял девушку под руку.
        Дарина шла как  принцесса. Она  возомнила себя юной принцессой Дианой. И в эту минуту она начисто позабыла о  бабусе, лежащей недвижно на неприбранной кровати и ожидающей ее прихода. Бабуся попросила купить ей батончик и бутылочку кефира, с этикеткой лианозовского молочного комбината. "Дарочка, приходи пораньше, померишь мне давление. Ох, ох, когда все это кончится..." О просьбе бабуси, да о самой бабусе Дарина позабыла в этот миг.
         Они простились у входа в  метро. Ухаживания Глеба Григорьевича не прекращались, хотя она не проявляла никакого желания встречаться с пожилым дядечкой. Сорокапятилетний мужчина показался ей чуть ли не стариком. А то! Ведь отцу столько же! Дарина всерьез подумывала выйти замуж за Гришу своего непутевого, если все сложится как надо. А пока надо "зацепиться". Она хотела "держать" Глеба Григорьевича только "на крючке" и не больше... Гриша — парень очень ревнивый, не простит, если что... Между тем Глеб Григорьевич настаивал на какой—то определенности. Что же, прокатиться на машине, наверное, можно...
            В салоне "Мерседеса" была преисполнена тревожным предчувствием...   
          — Дариночка, тревожно, да?
— Да, мне все это не по себе.  Я сама не понимаю, что происходит.
            — Но если тебе не по себе, то тебе надо возвращать-ся. . .
           — Нет, мне нравится. . . Вы такой красивый мужчина, вас девчонки во сне видят. . . Я не должна этого говорить, мне это не нравится. Вы посторонний человек, прав-да?
          И еще она  хотела сказать, как ей нравится его походка— уверенная, решительная, упругая, походка сильного мужчины, но постеснялась. Она не хотела его поощрять, без всякого повода настойчив...
             —Нет, конечно.
           —И вообще это таинство...Только с чистым сердцем посвящают.
            —Правда, Дарина. Я давно свободен, только формально. Тебе бумажка о разводе нужна? Будет. Мы будем вместе...
             —Вы так решили сейчас? Великолепно.  Я такой решительный человек, я вам верю. Я тосковала от одиночест-ва... Буду вам  достойна...   
           Она не льстила.   Ей нравилась его манера ухаживания, хотя стеснялась в этом признаться.  Он был нежен, внимателен, деликатен и неумолим.
          — Я заложница вашего чувства? Вы любите чувство, да?
        — Ты упрекаешь меня?
         — Ах, перестаньте, я не о том. Я о том, стала ли я ближе после этого?
          — Милая моя девочка, ласочка моя, — он обнял ее неожиданно с такой силой, что, кажется, раздавит ее. Ее глаза—звезды излучали нестерпимое сияние.
         — Если чувства нет, то —  это обман и насилие, — молвила она, задыхаясь в объятиях.
         — Не надо осложнять жизнь, и без того нам тошно.  Хоть это отдушина.
          Она вышла из салона "Мерседеса" и  с  неохотой дала номер телефона.
          — Я готовлю симпозиум, звони в отдел.
            Она протянула ему руку, он поднес ее к губам. От возбуждения он говорил невпопад какие—то слова, от которых обоим становилось стыдно. Недоступная, душа закрыта наглухо. Почему? Он решил, что она та, о которой мечтал в всю жизнь. И добивался взаимности, довольно неуклюже, растеряв прежний опыт обольщения. "Нет, Глеб Григорьевич, нет, вы мне чужды," — неумело лгала она и краснела от собственной лжи. Ему становилось грустно, ей хотелось...ей ничего не хотелось. "Глебушко,  ты тоскуешь, все ищешь идеал и не находишь. Я боюсь..."  Она плакала ночами оттого, что не может заставить полюбить этого мужчину. "Ты неспособна любить. Ты просто эгоистка, — думала о себе с отвращеньем. — Я люблю Гришку. Стыдно признаться в этом? Он меня предал. Они все такие. Я это поняла и простила. Я улыбнулась  Глебушке  и он что—то подумал. Подумал не том и не так...Пусть!  Но ты же идешь по улице с высоко поднятой головой. Тогда что же?" И все она и слышать не хотела о каких—то встречах с Глебушком, который из тех, кто "поматросит и бросит"...Он же клялся, что не из тех... Он готов был развестись с женой, пуститься во все тяжкие, чтобы разбить притязания сердца. Если человек не любит, то не стоит вызвать у него чувство ненависти. Пусть, пусть она его  ненавидит! Чтобы снять стресс, Глеб Григорьевич посещал салоны массажа. Опытные массажистки тщетно пытались разгладить колючее его тело мягкими уда-рами нежных пальцев.  Они приносили ему какое—то  облегчение, но не снимали душевную боль. И однажды Глеб Григорьевич набрал номер телефона и дрожащим голосом  умолял о встрече: "Не говори нет. Не соверши ошибки..." И она не могла сказать "нет". Тайно встретилась с ним. И прошептала:
         —Я боюсь, я ваша...
           —Я люблю тебя...
           Дарина давно хотела услышать эти слова. Она победила? Нет, она проиграла. Незаметно для себя влюбилась в Глебушку, так влюбилась, что потерялась ощущение  собственной жизни. Глебушко стал воплощением мужчины. Красивый, сильный, грубый, но тактичный, самоотверженный, щедрый. Захочет, все отдаст, не задумываясь... Ей же ничего от него не нужно, кроме любви...
          —Оставьте меня, не преследуйте...
         —Мы отныне и навек вместе...
           —Вместе?..
              Провел изумительную ночь. Взял за руку, нежную, теплую, обнял и . . .  упали на тахту. Сорвали с себя стеснявшую одежду. Дарина осталась в одних чулках. Стесняясь, она скрестила руки на груди.  Сомкнула веки, спасаясь от его взора. Высокие овальные груди ее, зияющие розовые лепестки лотоса будили в нем неукротимые желания... В приливе нетерпения он говорил слова, которые еще никогда не исторгались из его уст.  Она была девственницей, он испытывал истинное наслаждение, лишая ее невинности.  Она томно билась в его объятиях, плакала,  он  исторгал из уст нежные слова, страстные стоны, погружаясь в мир наслаждений... И он, грубый мужчина, крупный, сильный, будил в ней стыдливое девичье желание, она невольно поддалась его неодолимой силе, но пронзила током его грудь, коснувшись острыми сосками и прижалась к нему расцепленными беззащитными ногами, слилась с ним в страстном поцелуе. "Глебушко, милый..." Он обезумел.
           — О, девушка моя! Услада моя...
              Это были безумные минуты самозабвения.  Он был несдержан и отчаян, она заставила себя быть безвольной. . . В глазах —  блеск, высверк. . . Он опомнился от ее жалобного, нежного, счастливого стона...Разомкнул объятия,  лег рядом, целуя ее ладони.
           — Теперь вы убедились, что я подарила вам невин-ность?—  произнесла она дрогнувшим голосом, заметно побледневшая. —Посмотрите...
        На постели рассыпались потемневшие вишенки.
          — Я люблю тебя, несравненная моя, —  выдохнул он, вновь сжимая ее в страстных объятиях. —Тебе непременно нужно блистать? Зачем? Теперь—то зачем?
         —Вы обманули меня, — нахмурилась Дарина.
         —Нет, Дарочка, я не могу себя обмануть!    
            Утром он отвез ее в дом модели и поспешил к себе на работу, условившись о новой встрече. Жили почти месяц. Это был медовый  месяц.
           Однажды они  разговорились.
         — Ты  осуждаешь меня? Ты чистая, моя  богиня...
         —   Какая я  богиня?  Да еще маленький родится. . . — простодушно призналась она. 
         Тут раздался звонок.
         —Слушаю, — вздохнул Глеб  Григорьевич.
         —Это  я, Марина. Дядя, случайно, Дарина не у вас? Ну, кто—кто, Дарина, Дарочка. Да сестренка моя, твоя пле-мянница. Пропала она еще в пятницу.
         —У...нас,  — прохрипел он и  подал  трубку Дарине.
           —Марин, что случилось? В институте меня искала?  Я же академический взяла. Деньги  оставь  у бабки... Хорошо...
          От ее исповеди он похолодел. Он зажал ее рот ладонью. Только сейчас начал догадываться, с кем проводил ночи.  С  племянницей!
         — Эх!—  выдохнул он и вдруг прилепил свою пятерню к пухлой   ягодице, но без силы, только проступили розовые пятна.
          — Ну и подвела же меня, Дарочка. Не знала, кто я? Да  и Марина тоже! Она  ведь против меня,  против дяди пошла. Выдала тайну операции по кредиту. Связалась в моими недругами. И  не раскаивается! Говорит, не знала, что против меня...
          —Я тоже  фамилию не прашивала.
          В тот же день он приобрел  ей двухкомнатную квартиру, позвонил кому— то, устроил сотрудницей подведомственной фирмы, а вечером, перед расставанием, внушил ей:
          — Никому, ни  Марине, ни   маме, ни слова о том, что...Не знал, что  в роду могут быть такие мерзкие девчонки! Ну,   племянница, что   ты натворила.
          — Вы все, и папа в том числе, такие, как будто сговорились. Набезобразничаете и бежите куда глаза глядят.  Я то уж проживу, но вы как сможете без нас? Папа затосковал без нас. До свидания, дядя Глеб!
           Она уличила его в распущенности. А он хотел поскорее избавиться от неприятностей, от самообмана.  "Ох, Дарина,  Дарина! Хотя что она? Это я такой... "
           — Дариночка, сегодня же к гинекологу. Меня, идиота, убить мало. Захотел подругу сердца, вот! Увлечения—то увлечениями, приятные увлечения, но сколько можно? Потому я не думал таиться, как и ты.  Сегодня же к гинекологу, только,  Дарина, никаких прерываний беременности. Только не это безобразие.
           Глеб Григорьевич был строг, корректен и нетерпим. Был диким чистюлей!  Он хотел стереть из  памяти эту ночь падения.  Его тошнило. Ему казалось, что он искупался в грязи! Грязь, которую никогда не смоешь, которая въелась в душу.  Кто—то бы сказал: "Пустяки!" Кто—то бы сказал: "Мир не перевернулся!" Кто—то бы сказал: "Ну, произошло и произошло. . . "
            — Сами набезобразничали, а отвечать мне, ничего себе. . . Вы двуличный человек!
         — Дерзишь, племянница моя милая, но прости, родная. . . Я тебя не прогоняю. Как я могу тебя прогнать? Но звони только, когда. . . И вообще ни звука о том, что случилось. Никому ни слова, поняла? Тебе надо познакомиться с братьями и сестрами. С этого надо было начинать. Это все твой папа, гордый, откололся, знать никого не хотел. В трудную минуту не подали руку помощи!  Из—за него этот позор! Ух!
          Дарина оделась, подошла к терзающемуся от стыда дяде, обняла его за шею.
         — Дядя Глеб, да хватит расстраиваться.  Ну, неприятно, ты ни о чем не догадывался, ну, случилось, но что делать? Бывает хуже. Вот сестру мою Людку ложанули, выпендривалась очень, она же вся из себя. . . Так она психо-ванная ходит. А я хоть…
          — И вы молчите?
        — Она маме ничего не сказала, стыдно. 
         — А ты что?
        — Я потому и сюда прилетела, чтобы встать на ноги, думаю, вытащу ее из тьмы. И Ленку тоже. Тоже душою ма-ется.
         — Да что это такое? Что за жизнь такая? Слава со своей несчастной, ты с Людой. . . У меня сердце разрывается.  Хотел бы их увидеть, но они меня боятся, думают, что я их не люблю.
         — До свидания.  Ты, конечно, не как все. Я уловила. Только гены подвели! Не переживай. Посрамленная опозорить не может. Разве не так?
         —Ох, Дарина, родная моя, прости...
        Он обнял ее бережно, горячо, обжигаясь родственными чувствами, поцеловал в щеку, в бледный лоб с нависшей на него золотистой чёлкой. "Ну, как же это? Ведь я чувствовал, что она родная кровь, родная душа, чувствовал. . . Сума-сшедшие люди, сумасшедший дом, сумасшедшее  время!"

***

          —  Ну и кого вы мне нашли?— грозно —саркастически вопросил Глеб Григорьевич.
            —  А что? Разве мы вам не  угодили? Мы вам классную девку заарканили, капризульку, саму мечту. 
          —  Все так, — согласился Глеб Григорьевич. — Но перестарались.
         —Как это? Разве она не девственницей была?
           — Я разве говорю об этом? — рассердился Глеб Гри-горьевич. — Не отвлекайте. Оплачивать своим временем пустые разговоры не намерен. Будет вам "вольвёшник".  Но только заикнитесь о ней, худо вам будет. Ей замуж надо. Оверсачьте и под венец.  А меня познакомьте с девушкой, похожей на Дарину как две капли воды. Дарина меня вот так сделала…Только с девственницей...
           И он довольно грубо объяснил, почему он предпочитает девственницу: мол, телесная чистота девушки пробуждает возвышенные чувства.
          — Вам сразу и секс, и чувства. Истомились, по правде? Жениться, что ли, хотите? С женой не поладили? Скажите, чтобы уяснить.
           — Ох, егозливые, вам все выложи на ладони, —  отрезал Глеб Григорьевич.
           Он был раздосадован, разгневан. Уж сколько раз он клялся не заводить сомнительных знакомств, не иметь дела с людьми с подмоченной  репутацией, и все же легко нарушал клятву.  Но  оправдывался: "На лбу у них не написано, что они такие и такие.  Я не прокурор и не следователь.  Ходят на свободе, значит, можно подавать руку. . . Зачем они познакомили с Дариной?  Они знали, конечно, что Дарина моя племянница. Что я их упрекаю? Пора вести себя как подобает человеку моего положения. . ."
Но ребята догадались, вызнали все это, и решили извлечь выгоду. Расстарались и продали "порочащую" деятеля информацию его политическим оппонентам. Все равно бы оппоненты Глеба Григорьевича разведали бы то, что "незапятнанный" лидер хранил втайне. За ним установили звуковой—  и видео—контроль.  И появились первые успехи. Установили, что у него была собственная служба информации, которая вела наблюдение за всеми, кто определяет политику страны.  Более того, Глеб Григорьевич создал собственную систему защиты.  Чтобы исключить неожиданности, остаться в политике, бизнесе, он должен держать в чистоте информационное пространство. "Десятый выехал на дачу", "Одиннадцатый возвращается с дачи. . . "
          Мини—ФАПСИ служил Глебу Григорьевичу весьма ревностно, потому что он был щедр.  Знал бы он, что его ми-ни—ФАПСИ не может конкурировать с ФАПСИ, знал бы он. . . 
          — Звуковой контроль установили? Это же не менее триста тысяч долларов в год! Взяли меня в кольцо! Надо разорвать кольцо. Чего же хотят от меня? Хотят выведать, откуда и куда тянется труба, хотят пробивать дырки в трубе, а то и прибрать ее к рукам. Желание понятное. Они же устраивают забастовки рабочих, которым в платят зарплату. Это не выступления акробатов. . .
              Глеб Григорьевич позвонил шефу службы безопасности. . .
         — Ну, а эти хлопцы, которые занимаются организацией досуга высоких лиц? Учтите, еще такой срыв, то больше обращаться к вам не буду. . .
          Спустя неделю после этого звонка к  Глебу Григорьевичу пришла девушка, как две капли воды похожая на Дарину. . . Он настаивал на этом. Ему нужно было позабыть начисто, стереть ее из памяти и  как можно быстрее. Девушку, похожую на Дарину, звали Анелей. Даже голос Анели был похож на голос Дарины. Глеб Григорьевич хотел повторить то, что случилось у него с Дариной. Но Анелечка, однако, закапризничала.  Не хотела ложиться в постель к нему.  Между прочим сунула ему справку о не нарушении девствен-ности. Это его сильно раздражало.
          — Ты что это? Свихнулась? Чего ты от меня хочешь?
          — Я с вами по— честному. А вы все уходите от ответа. Не услышала от вас ничего определенного. Вы боитесь чего—то?
           — Я боюсь расстаться с тобой, я хочу, чтобы мы были вместе всегда. Ты это хотела услышать?
           — Это уже лучше. . . Но это же слова!
            — Понятно.  Нужно найти место, где мы могли встречаться?
            — Если вы так считаете, то пусть так.
           — Я попытаюсь что— то сделать.
           — Сделайте. Одно слово и все будет. Я же знаю ваши возможности.  Не скупитесь для себя. То, что делаете мне, это и для вас.
          Глеб Григорьевич стиснул зубы, но кивнул.  Сигнал услышан. Он почувствовал, что происходит в сердце девушки. Только усмехнулся. "Девчоночьи капризы, не более..."
         Анеля и впрямь испытывала отвращение к Глебу Гри-горьевичу и не могла объяснить, почему, отчего. Она не могла объяснить самой себе, что вызывало в нем такое отчаянное неприятие. Его удачливость, уверенность, напористость, неумолимость? Не могла справиться с отвращеньем к этому мужлану, добивавшемуся своего... Она не верила себе и ее обманывали.  Прозевала то, что было ее сутью... Она готова была наброситься на него с ворохом упреков и обвинений. Чувства перехлестывали через край, казалось, она теряла разум. Она то угождала ему, то язвила "нечаянно". "Я красавица, понимаете?" "Конечно, счастье мое". И тут Анеля с тошнотой вспоминала пожилого вдовца, который приютил ее небескорыстно. "Нет, нет, это мне померещилось...Я не раззява какая—нибудь, со мной такого не бывает..."  Вскоре Анелечка стала временной хозяйкой однокомнатной квартиры в самом центре Первопрестольной.
        — Ну и что? —спросил он с нетерпением. Но в ответ многозначительное молчание.
         Справили новоселье одни, уже полночь, пора решаться. Но Анелечка  не могла сказать "до свидания", как  и не могла сказать "останьтесь".
         — Ты нормальная женщина или какая— нибудь  лесбиянка?— выдохнул он грубо.
            — Я девочка честная, — сказала она тихо, томно и загадочно. — Потому что я боюсь лжи, неверности. Лучше нет, чем да. Хотя нынешнее "да" все равно что "нет" и наоборот. Говорят, время такое.  Отрицательных больше, чем порядочных. Потому вера в человека исчезла. Но все это временное, игра  планиды. Надо верить в человеческое сердце. Я верю в ваше сердце...А я хочу чистоты, добра.
           — Причем время?
            — А то...Время этикеток. Главное, чтоб этикетку яркую налепить на фальшивку...  Глеб, вы должны развестись с женой и жениться на мне. Это  невозможно?  Выкиньте вшивый паспорт, получите новый, чтобы зарегистрировать наш брак. Мы можем  быть вместе только не таясь! 
          — Надо подумать, — почему—то  рассердился он и хотел уйти, уйти навсегда.
          Но Анелечка его остановила. ( Ко встрече успела стать вполне невинной девушкой и потому была дерзка, таинственна и капризна. Она была посвящена в искусство любви, потому была откровенна с мужчинами, испытывала эротические чувства и при этом, конечно, не могла оставаться невинной, но  умудрялась оставаться честной девушкой (врачи вынуждены были засвидетельствовать это в который раз по настоянию Анели).  "Что ты, Глебушко, солнце мое,  я верю тебе!" Ночью они улеглись вместе, обвились и забылись. Между ними будто произошло что—то, родилось пламя... Она впервые безбоязненно отдавалась мужчине, не боясь за свою честь, невольно защищалась, скрестив на высокой груди руки, плохо охраняя свое сокровище. Он с силой развел ее коленки, подбираясь к "розовому цветку"... "Поматросит и бросит? Нет!".  Когда он вошел в нее, она застонала нежно и страстно, укусила его за шею... Но застонала не как Дарина... 
         Глеб Григорьевич забылся в блаженном сне. Анелечка вышла на кухню и позвонила кому—то. "Да, все отснято. Если не женится, то..."
           Но настало утро.  Глеб Григорьевич встал с постели, увидел пятна на простыне, улыбнулся, поцеловал капризулю, слегка оттолкнул ее, открывая наружную дверь. "Я позвоню". Но вечером не позвонил и не пришел. Не хватило воли... Он познал то, что ожидал познать, девушкой Анелей он хотел заслонить Дарину как девушку, но это было невозможно. Анеля застонала как Анеля, и его сердце похолодело. Этот похотливый, пошлый стон вызвал на миг чувство отвращения... Анелечке он больше не звонил. "Кто она была? Так. Я вернул ей достоинство. Она не должна кипеть злобой... Не собирался он жениться на ней. "Она хочет замуж. Почему? Любовь? Она покушается на мою свободу. Не бывать этому..."А в семье случилось. . . Должно было случиться. В последнее время жена очень настороженна, раздражительна, все  разумные доводы отметаются напрочь, ее захлестывают чувства. Годы породнили ее с мужем. Она чувствовала, что он ей не предан, потому что они стали как бы братом и сестрой. Душой и сердцем с нею, но глазами косит...Все мужики петухи, известно. Разве можно прощать то, что исходит от самой натуры, природы? Она внимательна к нему по—прежнему, внимательна как мать, сестра, дочь... 

***

          Глеб Григорьевич напился как  зюзя, чтобы преодолеть стеснение в  трудном разговоре с женой.  Его тело горело. Это душа горела. А тоска не отпускала его сердце. Сегодня он случайно узнал о том, что жена тайно встречается с членом правительства... Не верил слухам, ибо верил жене своей, не богине, но святой женщине. Но одна деталь опрокинула все его логические построения...
          — С кем встречалась? — спросил он с хрипом, боясь чего—то неотвратимого.
         — Думай в меру своей испорченности. Ты все такой же неисправимый. С первой встречи ты мне не верил. Помнишь нашу ссору в подъезде? В Петровско — Разумовском? Не хотел познакомиться с родителями, потому что мы не решились. А когда  мы  вместе, то  ревновал меня к маме, папе, братьям. Тебе все казалось,  что всем  есть что до нашей с тобой жизни. Может, они  добра желают? А ты все царапаешь душу сомнениями... Душа кровит. Думай, как хочешь. Я хотела, чтобы отстали от тебя  дониматели...
          — Я тебя просил об этом, Лиль? — он посмотрел ей в печальные глаза и только вздохнул.—  Что с тобой случилось? 
          — Со мной ничего не случилось,                — Лиля усмехнулась снисходительно. — Ты меня допрашиваешь?
          Усмехнулся и он, коснувшись ладонью ее округлой нежной груди со следами укуса, уставился на впалый смуглый ее живот... Промолвить слово — только сделать себе больно. Но он всегда был самим собой, не умеющий взглянуть на себя со стороны.  И даже если б увидел себя в духовном зеркале,  он бы не очень расстраивался или радовался: уж какой есть, такой и есть, душу  не изменишь.
— А это что? Ты сама себя укусила? А не стыдно было?  О семье  думала?
          — О тебе, то есть?
           — Не теряла времени даром,  разгулялась... Я не мо-гу!
          — Это твои фантазии, — она  отвела его  руку. — Все ложное принимаешь за реальность, потому что ты мне не ве-ришь.  Я не знала, что ты поверишь кому угодно, но не мне.   
         — Причем я?  Обесчестила ты меня, предала. Молчишь?  Как детей будем делить? Игорек с тобой, а Танечка со мной останется?
          — Ты жуть, ты...  компьютер! Уверяю тебя, того, о чем ты думаешь, не было, — заплакала она,  слезы  скатывались с тонких щек.
          Он уставился на нее, окаменевшую как статуя, с каким—то смутным чувством горечи и безысходности, отбросил руки вдоль тела, тяжко вздохнул.
            "Говоришь, я  все отнял?  Что  я отнял? У нас отня-ли!"
Им было трудно быть вместе, делить одну судьбу. Но они не могли решиться на развод.  Это было выше их сил. Она была ему дорога и любима. Как мать его детей.  И он был ей дорог как отец ее детей. Они не могли жить порознь. Они связаны навсегда, душой и телом, чтобы ни случится.  Как быть—то?  Все остается как есть. То есть бывать вместе, но не быть вместе, ибо их влекло друг к другу только семейное, родственное чувство, которое гасило то слабое взаимное влечение, оставшееся от добрачной страсти.
         —Глебушко, нельзя...поздний ребенок...стыдно.
        —Тоже мне...
          —Стыдно.
          —Стыдно  потому, что между нами черта?   Нет и нет...
           Он развел ее длинные гладкие ноги, скосив глаза на низ  впалого живота. Ему казалось, что "врата жизни" вновь открываются для новой жизни...   
          —О боже мой, что ты делаешь, я больше не хочу ро-жать...
          —О дорогая моя...
           А ей звонили эти странные влюбленные мужчины из окружения мужа. То ли влекло их к ней, то ли хотели разгадать какую—то тайну, которую она будто бы хранила в своем сердце. Она с негодованием "отклоняла" их ухаживания и домогательства, но так, чтобы не обидеть их. Но ей было грустно порой. Не хочу,   не  хочу ничего. Ой,   что   это со мной?  Я хочу уменьшиться, стать  маленькой мышкой... Бежать от этой великой  сутолочной жизни.  Защититься от  этого  шума, гама,  всего,  что  происходит тут и которое называют настоящей жизнью можно.  Только  спрятавшись, затаившись. Только Глеб  этого не понимает. Нервное напряжение Глебу Григорьевичу запомнилось... У него начали опухать руки, бедра, интимные места, опухать и отекать... Он испугался, поехал в диспансер, сдал анализы. Прописали ему диазолин, фуросемид, раствор кальция хлорида, примочку борной кислотой. Он сказал врачу что—то про аллергию на антибиотики, "Rodedarm" (противоэпилептическое!), по незнанию проглотил пять таблеток за полтора дня и он начал вспухать, раздуваться на глазах.
          —Нельзя так расстраиваться. Видите, себе дороже.
        Глеб Григорьевич скрывал, как мог,  от  жены о своей неуверенности. Взял себя в руки.  И сблизились вновь, без страсти. Они не могли быть довольны друг другом как мужчина и женщина. И все же он простил и не простил ей нечаянную, неосознанную измену.  Но он чувствовал какое—то опустошение, которое подавляло его желания. Но и она желала, чтобы ее "мучил" муж пунктуальным исполнением долга! Она теперь знает, что такое страсть! И еще ведь она даже не кается!  Только, пожалуй,  боится признаться, что испытывала недавно необычайные чувства,  и старается внушить себе, что все это если и было, то было во сне и не с нею. Потому не кается,  это видно даже невооруженным гла-зом. Чтобы не распалять себя, он не стал поддаваться игре воображения, заставлял себя не думать об этом, не думать о женщинах. Не стеснялся он женщин, с которыми мог расставаться без нравственных затруднений.  Но с Лилей он не мог быть с самим собой, хотя приятно было почувствовать главой семьи. Который день он старался бывать вечером дома, жить домом. . . Но душа горела.
"У Дарины сомнения. Какой ужас! Хоть бы оставили ее в  покое!"
 
***
    Из дневника ,  переданного Любомиру Максимовичц.
       «Мы люди добрые, миролюбивые,  отзывчивые на чужую беду,  души наши открыты.   Но с каким упоением изволили друг друга в страшных  сталинских  невгодах.  Ан-тихрист, о приходе которого   предсказывали  пророки,  с удовольствием  наблюдал за пляской смерти,  которую уст-роил сам. К этому шел  шаркающими шажочками,   при-строился к будущему переустроителю мира, которого после его смерти назвал горным орлом, то есть  храбрым, хищ-ным, впередсмотрящим  создание . Спустя четыре года по-сле ранения  больного горного орла  Антихрист  отвез на дачу  и установил  уход.  Горный орел угасал, Антихрист  набирался сил и хамства, и когда умер  горный орел, взялся исполнять его заветы. И сзывал людей на это страшное пиршество.  Его никто не мог остановить, потому что Антихрист (у него было имя, обращались к нему по имени-отчеству с придыханием, ни на миг не  забвая, что это Не-человеческая воля, но   противная Воле Христа),  изворотли-вый,  вероломный, беспощадный, со змеиной улыбкой  на-блюдающий за конвульсиями загнанных в ловушки жертв, бормочущий сквозь усы: «какие эти люди жалкие,  плакси-вые, христосовского социализма с уклоном  захотев-шие…Вкушайте этого социализма. Вот ты, Зиновьев, вот ты, Каменев, умники, уклонисты, отступники от  марксова учения, да вас народ не простит…Не будет никакого укло-нистского социализм,  твари  жалкие, растереть сапогом, да сапога  жалко, винтики никчемные…Вот и хорошо, что расстреляли. Вся страна должна ликовать… А все осталь-ные  рабы божьи? Как сказал им : «Выявляйте отступни-ков среди своих, чтоб  не попасть в мой  список отступни-ков!» Мужья на жен доносы строчат,  генералы на генера-лов, соколы на соколов   клепают  смертоносные  докладив-ки…Жили в дальнем лесничестве  помощник лесничего с же-ной. Люди немолодые, дети взрослые в город переехали, одни   среди лесов обитают.  Да вот прислали с оказией раз-нарядку.  Подать куда надо сведения о вражеской агентуре.  Вокруг безлюдье. Ну   в медвежьей пади дедуля хромоногий  с  Лайкой  дни коротает.  Лес от пожара спасает.  Какой он шпион. Супруги удумали. Он накатал  о том, что его  жена  подолгу разговаривает с  дежурной на полустанке,  узнает, сколько составов проезжает. Жена же написала все, как есть, что муж днями отлучается из дома. За ними приехали глубокой ночью.  Они едва успели накинуть одежду, как  уволокли к грузовику. Через два часа в районном отделении НКВД учинили допрос.  К утру, когда их превратили в мешки с костями, когда они  во всем признались («Мы во всем  сознаемся, только сыночка нашего, доченьку нашу, внучек наших, умоляем, пощадите...ы-ы-ы…а-а-а…»),  Трой-ка зачитала им приговор, заткнув уши… В Тройке  были знакомые люди. Но они  отворачивали взгляды. Приговорен-ных выволокли во двор и расстреляли, чтобы побыстрее избавить от адских мук. Но детей и внуков несчастных агентов не пощадили…  Привезли еще, еще….  А когда по-хвалил пионеришку замороченного за донос на отца, так  семьи, основы государства не  стало. Тысячи и тысячи  раз-лученных  семей сгинули в лагерях,  испытав все муки уни-жения,позор   обесчещения…  «А не нужно мне государства, мне  вся земля нужна. А эти жалкие людишки нужны для завоевания  Земли. Они жить хотят и потому готовы на все, если загнать в ловушку. поэтому их надо держать  в ежовых рукавицах.  А окружение надо менять  почаще…». По  предначертаю Антихриста в  нашем оду остался я один…Одни успешно строили социализм, а чтобы строили еще успешнее,   их всех за колючую проволоку.  Они были очень гордыми. Их люто возненавидели солагерники, молясь за благословенного  Нечеловека и не сына Божьего, а вот что ни на есть вездесущего бессмертного  Антихриста.  Раздавили гордякам, выступившим супротив Антихриста, все внутренности, и они изошли кровью…Но Антихрист был ненасытен. Антихрист угомонился в годы войны. Бес-новатого надо завались  трупами.  Бой  начинался, когда заградотряды займут  позиции. Враги побьют и  свои за-градотряды  должны отчитаться. Вот и получается, на одного вражину десять своих поклали.  Если бы не Анти-христ, таких жертв не было. Наши генералы уже в 1942 году  научились воевать не числом, а умением, но Анти-христ  велел резервов не жалеть, для успеха дела. В Первую мировую  Российская империя потеряла шесть миллионов солдат.  Противник чуть меньше. В эту войну Бесноватый потерял семь миллионов солдат. Антихрист  положил три-дцать четыре миллиона  советских людей. Это не Анти-христ побьедил Бесноватого, а народ, которого он втайне боялся…Потому он не мог  оставить его в покое. А после войны  вновь ему хотелось   унизить, оболгать, искалечить человека.   Хотел насладиться  несчастьем  неуемных гор-децов.  Скольких  извел из  непокорного, не токмо орлиного племени, а  их не убывает. Выселю их  на Крайний Север.  Посмотрю, как переживут депортацию, эх, посмот-рю…Дух захватывает! Но  страна замерла в ожида-нии…Антихрист валялся на полу и пускал пузыри из полу-раскрытого рта.  Он открыл  чертовски мутные  глаза и увидел им же назначенных  трепещущих от страха  госу-дарственных  (то бишь его, Антихриста) слуг и как будто приказывал: «Поднимите меня,…».На ругательства сил не было.  Он ждал.  Те  повернулись спинами, чтобы самим не свалиться от пронзающего  душу сатанинского взгляда, и  покинули помещение.  Мучались вопросом: «Он понял, что покинули его?  Очнется, поймет и не простит»… Не про-стит,  включит в свой многомиллионный список жертв, что Иван Грозный, который заносил в свой синодик казненных бояр, агнец…Как народ вздохнул… когда объявили, что Антихрист криворукий испустил дух. Пона-чалу не поверили в это. И до сир пор   в народе   сомненьице…Антихрист воскреснет, когда…».

***
           Но от Дарины не отстанут.    
           — Ты должна триста тысяч баксов, поняла?  И ты хочешь смыться? Нет, так дело не пойдет.    
          — У меня сестра есть.  Она классная девушка.  Ее Людой звать.  Я ей напишу и она здесь. . .   
           — Напиши, пусть приезжает, рады будем.  Но и ты не уйдешь от нас.

***
            А с этими ребятами приключилась беда.  Их арестовали, повезли  куда— то.  Привезли в какое—то здание.
           —Выходите, —  сказали  милиционеры.
           Арестованных заволокли в подвал и избили до потери сознания.
          — Какая охрана у вашего шефа?
            —Очень сложная.
            —Говорите, нам его не взять? Натравим генпрокуратуру.
           —Там есть люди, которые этого не допустят.
           —Что за люди?
         —Если бы их не было, то страна развалилась.
           —Ишь, заговорили! Где эта Дарина проживает? Дайте адрес!
            Ребята понимали, что дать адрес Дарины —  это бросить ее в беде, не  столько ее, сколько Глеба Григорьевича.
            — Какая — такая Дарина?
           — Ох, скоты, подкладывать девок извращенцам —  знаете, а где их раздобыли —  не знаете? Врете.  Сделаем татуировку шилом.
          — А, не надо. . .
          Милиционеры узнали адрес Дарины, по сотовому куда—то  кому—то позвонили и получили  столько, сколько запросили и зачертыхались. Заскромничали, как красны девицы! Но ребят отпустили все же, чтобы запутать  дело. . . 
Однажды Дарина исчезнет.  Ее хватились. Но поиски не увенчались успехом. Кто—то видел похожую на нее, кто—то знает, где она находится...Подтверждались опасения, что она оказалась на стыке двух миров... Только Гриша, живший в том мире, мог  помочь.   
          Глеб Григорьевич глубокой ночью позвонил в Хаба-ровск.
        —Гриша, у меня к тебе просьба. Не знаешь, где Дарина? Считаешь, что ее похитили? Помоги ее найти, прошу тебя.
          —Когда это случилось? Я ее убью. Она мне изме-нила.
          — Все—таки найди ее.
           — Гадом буду, если не найду. Но берегитесь и вы. Я вас тоже туда же...
            И передадут Глебу Григорьевичу кассету. К виску племянницы, связанной, полураздетой, кто— то приставил пистолет, хрипел:
         — Мы знаем, у тебя дядя из этих, он любит тебя, выкупит.
           — Отпустите меня, умоляю.
           — Мы узнаем, любит он тебя или нет.  Любит.  Влип. У нас кассета есть, где он гуляешь нагишом, а ты сверкаешь голой ягодицей. . . Если не заплатит он, то ты заплатишь спол-на. 
          "Дядя Глеб, вызволи меня. . . "
          Этот кто—то был не москвич, явно не москвич.  Охраняя Дарину, не отходил от нее ни на шаг.  И это было для  заложницы  пыткой. 
            — Я люблю своих детей.  Не потому даже, что они плоть от плоти, а тут другое, любовь к жизни.  Так что твой дядя расколется.  Нравственно, безнравственно вытягивать кровные, об этом после будет рассуждать, а сейчас пусть он отдает нахапанные баксы. Виллы у него, счета в швейцарском банке, окружение содержит, систему охраны не хуже главы государства создал. И все это у него одного. Не совестно? Что ж, бог дал, бог отнял. Пусть поделится. . . Кто любит отдавать деньги? Он будет звонить в ФСБ,  еще куда—нибудь, но зря. 
        Сказано было точно.  Да, Глеб Григорьевич умеет находить деньги, как бы их не спрятали.  Но он схватился за сердце.  Дышать стало нечем. Достали! От него ждут содействия в обеспечению доморощенных боевиков современным оружием, в обмен на поставку неучтенной разливной нефти! Острие ножа приставлено к горлу! На сей раз  уж  не  отмазаться!  Ведь потратил огромные средства, чтобы быть неуязвимым.  Создал микроцентр прослушивания, систему охраны, сыск, чувствовал себя в полной безопасности.  Но одно не учел, что нечто подобное есть и у коллег— оппонентов! Значит, надо вести политику, создавать союзы, внедряться в другие структуры, чтобы их разрушить, не позволить сомкнуться вокруг себя кольцу! Абсолютную систему защиты создать невозможно, даже если братьям объединиться!
          — Вот что, позвоните Чену, я жду его в три часа дня, — произнес он, не глядя на секретаршу, что ее немножко покоробило.
         — Вам Майкл Николсон звонил.
           — Что же вы не  сказали? А впрочем позвонит еще. Американцы  настырные.
             Глеб Григорьевич знал об этом Майкле немного. Его дед помогал создавать автогигант в Москве, потом уехал, озолотившись. Теперь внук  его обосновался в Москве, занялся интернизацией  России. Говорит, что это в интересах России. Может быть. Но американцы преследуют свои интересы. Американцы хотят прогресса. Ни к чему путч. Если идти с Россией вместе, то ее отставание — проблема для Америки. Майкл преисполнен гордости за Америку. Его заслуги нет, что он граждан США, но уже одно то, что он гражданин США — счастье. Никогда он не будет гражданином России. Но в Москве надолго. Масштаб работы. Его фирма развернула деятельность, далеко не благотворительную. Играть с ним опасно. Велик риск проигрыша. Он тебя не обманет, нет. Но уж разные весовые категории. Но и уходить с арены нельзя. Много желающих попасть в его объятия...И этот Чен повернул нос по ветру. Почувствовал, что друг занемог вдруг...
Глеб Григорьевич, всегда  вежливый, деликатный, владеющий собой человек, тут не сдержался, "взорвался".
          — Им нужен золотой источник, власть нужна. Коли так, то никогда мира у нас не будет. То Чингисхан пошел на Русь, то Русь рассеяла чингизидов. Кто умеет  наступать, тот и диктует. Но нелюди. Захватили б меня, коль я им не даю покоя. Нет же, всю родню взяли на мушку. Чтобы обезвредить группу террористов, бомбят города и села. И это воспринима-ется теми, кого не бомбят, вполне однозначно.
          —Мы все дети тех времен, когда коллективной ответственностью подменяли индивидуальную. Вся группа должна отвечать за чьи—то деяния!   И мы принимали это, в воздух чепчики бросали.
Глеб Григорьевич, никогда ни у кого не просивший совета, просил совета у Чена, которого в шутку называл скрытым потомком Чингисхана, на что тот отвечал улыбкой. "Где—то в каком—то колене все мы потомки хунну, гуннов,  Македонского, Чингисхана, земляне, не марсиане! — пустился он в спонтанные рассуждения, как будто извиняясь за дилетантские экскурсы в биологию и историю. — Славяне и монголы — родом с Алтая. Что еще—то? Но  сегодня каждый из нас  ощущает себя не просто человеком, а представителем того или иного народа. Это естественно. Но беда, когда душу переполняет только одно чувство — гордость. Неужели не  могут люди договориться? "  Но что мог  скрытый потомок Чингисхана посоветовать "новому русскому"  в данном случае? Такое случается разве только с "новым русским"? Все мы люди как люди, детей своих любим. Работу любим, жизнь любим, с соседями общаемся, ездим отдыхать с незнакомыми людьми, но каждый день в подъездах стреляют! Почему? Ответить на этот вопрос очень трудно. Ненавидим? Или хотим завладеть чужим, считая, что это отнято.
Глеб Григорьевич поглядывал на часы. Ему должны позво-нить и после того, как он назовет пароль, сообщить...Об операции знают только три человека, а исполнители не посвящены в суть операции. Речь идет о проводке многомиллионной суммы  на счет в зарубежном банке. Две подписи в платежном поручении с двойным номером должны быть поставлены. Одна из них  его подпись. На самом деле — факсимильная!
          Если не пройдет проводка, то Глеб Григорьевич вбросит в СМИ дезу  и выразит возмущение. Кому, против кого — об этом он и размышляет.  Ему намекали, что надо делиться . Он с негодованием отверг предложение...      Но ситуация критическая. Разве что вывести вымогателей на генералов—продавцов! Уже вышли на генералов?! Значит, вымогатели  не жаждут долларов, а того, что можно на них приобрести. Что это то? И что же происходит? То, что не должно попасть в не те руки, оказывается к тех же руках! Все, что производится в оборонке, оказывается в преступных руках. У них современное оружие, а у генералов—продавцов современные дачи! Все, лайнер теряет высоту, падает страна, куда только?

***
          Глеб Григорьевич обнял племянницу, едва держав-шуюся на ногах.
—Дарочка, все будет хорошо. Считай, что ничего этого не было.
         —Спасибо, дядя Глеб...—и Дарина заплакала навзрыд.
          —Поедем ко мне.
           —Нет...
              —Звони.
            —Хорошо...— прошептала она и отвернулась. И исчезла в толпе.
        …И улыбнулась Гришке, подала ему руку.
         И  они исчезли в толпе, текущей к станции метро.
           А Гришка настаивал на женитьбе. И возвращения в Хабаровск.
          —Я спас тебя. Теперь спаси меня.
Дарина вновь стала встречаться с Гришкой. Раздумывала, выйти ли за него замуж или нет. И вновь стала невинной девушкой. То, что случилось, давно позабыто. А Гришка и не догадывался об этом. И все—таки она поняла, что выйти за-муж за Гришку нельзя. Но язык не поворачивался сказать "нет". По настоянию Гришки они провели ночь. И поссори-лись.
Гришка, собираясь в аэропорт "Домодедово", сказал Дари-не:
         —Если б ты у меня не тут, — он ткнул кулаком в грудь, —я б убил тебя. Мне это ничего не стоит, без тебя мне жизнь не жизнь. Желаю тебе счастья. Привет твоему дяде Глебу. И вообще, у меня к нему дело есть. Как—нибудь позво-ню.
          Но так и не позвонил. А Глеб Григорьевич и вовсе не догадывался о том, что Гришка был в Москве. И вообще, он о многом не догадывался...

***   
          Если б он знал, что произойдет с ним  через неделю. К нему обратились вполне официально и попросили перевести все средства, происхождение которых неизвестно, в государственные и общественные фонды. "Миллионы людей ведут нищенский образ жизни. Не их вина, что они поверили таким, как вы. Помогите им обрести достоинство, протяните им руку помощи, соберитесь с духом, встаньте, оттряхните с себя грязь, будьте милосердны, государственным мужем, а не живой соковыжималкой!" Глеб Григорьевич отказался выполнил эту просьбу, причем категорически. "Они за кого меня приняли?"  На другой день после этой конфиденциальной беседы выписали ордер на арест.  Его за незаконное хранение оружия арестуют и бросят в одиночную камеру в Бутырке.  Он окажет сопротивление милиционерам, обра-щавшимся с ним как с уголовником, намнет им бока, но узнав, что они погибли, попытается покончить с собой, ударившись головой о стену. . . Но его выпустят из Бутырки.   Милиционеры не погибли, они ушиблись и сами признались, что незаметно подкинули пистолет.  Выполняли чье—то задание по секретной разработке служб.

***
 
          Глеб Григорьевич, изучая проект космической экспедиции, вспоминал. . .
          Когда это было?  Давно.  Совсем недавно. . .
           «Шаттл» взмыл в небо, оставляя за собой огненный след и вдруг описав дугу, начал падать и у самой поверхности океана взорвался.  Это было так неожиданно, невероятно и страшно, что миллионы людей были в оцепенении.  Гибель космического корабля с экипажем из семи астронавтов вызвала скорбь, многие, наблюдавшие за полетом  «Шаттла»,  умерли от разрыва сердца.  Скорбь по погибшим покорителям неба. . . Президент Рейган оплакивал их вместе с их семьями.  И это было искренне.  Но и гордость за людей.  бросивших вызов небу.  Прорыв в небо всегда приводил к жертвам.  Людям нужно было совершить подвиг. Прорыв в небо —  это всегда подвиг. Но жизнь нельзя остановить.  И нельзя повернуть вспять.  Человечество —  это живое время, которое не знает дороги вспять.
         Глеб Григорьевич бросил пристальный взгляд в окно, достал бинокль, долго всматривался в небо сквозь линзы би-нокля.  Так он следил за полетом самолетов. . .
   
***
           Орел вдруг распластал крылья и падал.  Перенапрягся при взлете и выбился из сил.  Это был не старый орел, но после вчерашней охоты выбился из сил.  Добычу он отдал орлятам и вот теперь вновь надо было взмыть в небо за новой добычей.  И сердце не выдержало.  Так бывает с самоотверженными особями.  Орел многое видел и пережил.  И он хотел умереть в небе, где прошла его жизнь.  Он упал оземь замертво. Радовались суслики.  Они не тронули труп орла.  Осмелели.  Радость великая. Орлы гибнут в вышине.  Это последняя сладость.  Жить в небе и умереть на небе.  И любовь высокая.  Печально, что исчезают орлы, их все меньше и меньше.  Они не вырождаются.  Они просто становится меньше.  Вырождаются от отсутствия орлов другие птицы. 

***

            "Все эти философские системы не универсальны. Они приспособлены к определенным условиям.  Нет условий, не действует система.  Так было и так будет. Философы вели-кие жили в тех условиях, когда они могли быть относительно независимы.  Они объясняли непростую жизнь, объясняли красоту этого мира. Не они усложняли жизнь, а своими объяс-нениями делали ее более понятным и добрым.  Красота мира привлекает.  Но что такое красота мира?  Конфуций, Спиноза, Гегель, Маркс, Рассел, кришнаиты. . . Повлияли ли они на развитие жизни? Конечно.  Но жизнь, вобрав их постулаты, опрокинула их постулаты.  И в этом и парадокс этого развития.  Мы почитаем великих.  Почему происходят катастрофы? Потому что не умеем предвидеть, предусмотреть их.  Российские асы погибли в Камрани, их самолеты врезались в горы.  Они летели вслепую.  Ведущий не предупредил об опасности. Опасно не взлететь, опасно всегда приземляться.  Путь в небо всегда открыт. . . "

***

         "В Москве знойно,  жарко, как никогда.  Асфальт про-грелся и от нее исходил сладковатый запах.  Идешь по тротуару, как по ковру, надувной лодке.  Дышать трудно.  Закладывает нос.  А что делать? Надо делать дела!"   

***

           "Меня он знает тридцать лет, знает все мои трудные шаги на пути в свой успех.  Незнакомые оппоненты признали заочно мой успех.  Не друзья.  Они видели только мое нытье, позор падения и больше ничего.  Они просто злорадно наблю-дали.
          — Вот тот, у него получилось, —  спешил сообщить мне  давний приятель, упорно не признавая мой успех.
          — Я ему помогал, чем мог, поддерживал в трудную минуту. Я должен был помочь прогрессу. 
           — Чем больше помогаешь, тем больше он унижает меня.  Тем хуже относится.  Такая вот  логика жизни. Его не переделать. Не может и дня прожить, не сказав другу  что— то  гаденькое.  Такой, видимо, человек. Меня окружают такие.  Сам не знаю, почему. Относиться снисходительно и делать свое дело?"
Глеб Григорьевич сжимал кулаки. Потом кинул об пол сотовый телефон.
            " Меня они обошли и обложили. И раздели. Да, я зять президента, но они обыграли меня так, что небо стало с овчинку. В этой  мочиловке  была своя логика, а я ее не постиг. Русский стиль, победный стиль. Здесь нет середины. И борьба завела всех в тупик. Лев Толстой с его теорией непро-тивления злу насилием, Чехов с его теорией малых дел — великие одиночки. Само общество в состоянии войны! Какая тут система безопасности? Кто защищен? Да никто. И ничто не защитит человека в этой стране!  Вон Боря был в конкурирующей компании! Но ему тоже несладко. Потому что он там не первый, не второй, даже не третий, а в руководящем составе! Там зависят от дочерей гаранта! Так что же, дочери гаранта в размолвке? Во жизнь!"    

***
         Неожиданно заглянул Олег.
          — Уже без бинтов? Я рад.  На этих ментов не злись.  Им дали указание, они выполнили.  Кто только дал указание? Конечно, романтики... 
Попали в элиту, разные всякие, а в сущности одинаковые. Упаковались, вцепились, защитились, склоняют на все падежи Россию— матушку. Ну как? Силой заставить уйти? Контрольным пакетом акций. . .           У кого в руках акция—  у того сила.  И все. Потому что у нас государство такое. И выдающиеся люди и человек в инвалидной коляске нищенствуют.  На переходе в метро старушка просит милостыню.  Когда— то  была популярной певицей. Забыли. Ей даже пенсию не выдают.   Что случилось с государстве? Разваливается оно на горячие лоскутки.  Случится, что скоро и защищать нас будет некому.  Такие дела.  И кто выведет нас из тупика? Нынешние не могут.  Другие нет.
          — Эта дележка до добра не доведет. Передел собственности а—ля—рус, твою мать! Если бы только отняли. Не оставят в покое. Мол, больно смотреть на обиженного. Нет, не жалость взыграла. И все и никого из чужих.
         —Тогда что?
          —Тогда кто кого. Тот, кто первый отбросит мораль. Это не американская, эта наша трагедия.
           — Да брось ты об этом. Ты вот что.  Заставь замолчать прокурора. Он ведь что—то затевает. А ты как ученый, аргументы, доводы. . .
          — Тебе б в тайгу и слиться с природой. 
           — Поздно!
            —  А здесь что за жизнь? Больно тебе, плохо —  никому до тебя дела нет.  А если наступишь на ногу —  уроют! Твоя жизнь до наступления на пятки кому—то! Не жди пощады! Пусть уходит! Хорошо, я позвоню прокурору, пусть молчит.  Молчащие прокуроры! Тогда были прокуроры от партии, а сейчас прокуроры от структур.  Тогда —  политические процессы, а сейчас междусобойчики, разборки. История повторяется дважды. Я думал, уж теперь—то восторжествует царство доброты.  Ан нет. Все та же звериная злоба!
           — Так что же? Сговор,  заговор?
           — Когда— нибудь  да выявится.
           — Когда нас не будет, —  мрачно пошутил Глеб Григорьевич. — Ладно, приходи  вечером ко мне.
            —Хорошо, — выдохнул Олег.  Думал  о  тщетной борьбе с нуворишами. С  ними нельзя бороться, потому что приходится быть среди  них. Это религиозные фундаменталисты  идут  на  смерть во имя мифической свободы. Добродетель превращается в оборотня! Что стало  с душой? Бороться с  нею — это бороться с самим собой! Такая загогулина!

***

          Тихо, напряженно.  Затаился кто—то.  Никак себя не обнаружит.  Если обнаружит, то может погибнут от пули.  Но и долго пребывать в этом помещении нельзя.  Наэлектризовано.  Кто—то должен погибнуть, чтобы выйти из помещения.  Жестоко, но так вышло.  И в этой ситуации останется в живых тот, кто изобретателен и умен.  Нужен гениальный ум.  Оба затаились.  И не могли дать себя обнаружить. Дать себя обнаружиться —  погибнуть.  Но все же невозможно было не обнаружиться.  Был спертый воздух.  И тот чихнул.  И этим себя обнаружил.  В него полетела пуля.  Но не задела даже.  Потому что чихнув, он переменил место.  На выстрел ответил выстрелом.  И услышал стон.  Видимо, задел! Но не спешил радоваться.  Выйти из засады. . . но если только поранил, то тот успеет произвести выстрел.  Значит, ждать. . . Запах крови.  Выстрелить. . . И пуль всего одна обойма.  Две пули уже выпущены.  Осталось шесть.  Шесть пуль в груди того, раненого осталось, три навылет.  Истекает кровью? Чем больше времени проходит, тем больше крови потеряет и потеряет сознание.  Они обменялись еще двумя пулями.  И убедились, что у каждого по две пули осталось.  То есть одна пуля осталась в обойме, которая может быть выпущена тому, кто хочет его убить. Почему убить, не-пременно убить? Потому что кто кого. Или ты, или тебя. Или убить себя, если не хочешь, чтобы тебя убили.  Тот отчаянный кинул брелок.  Выстрел в брелок.  И осталась одна пуля.  У того две пули.  Как выудить эти две пули? Ударил ногой о лестницу и промчался через нее к стене.  И получил пулю в ногу.  Но сумел удержать вырывающийся изо рта стон. Нет и все.  Теперь он не будет. . . . играть с огнем, если выживет.  Может, у того не выдержат нервы? Надо на это надеяться.  Они не знают друг друга.  И это было . . . Они не ненавидят друг друга.  Просто их послали убивать.  Не зная друг друга —  убивать легче, без эмоций.  Конечно, тут выступает на первое место профессионализм.  Потому и послали.  Кто умнее —  тот  должен жить? Все верно, тот должен жить.  И пусть будет так.  Узнаем, кто умнее. Они истекали кровью, но сдерживали стон.  Кто первый обнаружится, тот пропал.  Но ведь кто—то должен обнаружиться. Сейчас уже они ни о чем не рассуждали.  Они только думали  о том,  как бы обмануть другого.  Кто больше имеет прав —  сможет жить.  Как узнать, кто больше имеет прав на жизнь? У кого семья? У каждого семья.  Кто любит? Оба любят.  И они согласились на это во имя любви.  Кощунственно, но это так. Два киллера столкнулись.  Такое не часто бывает. И умерли от потери крови. . . 

***

          — Посмотрите на карту и общая стратегия ясна.  Ослабить прикаспийские страны, потому что тяготеют к Турции.  Нет ничего  хорошего  в укреплении Грузии, потому что тяготеет к Ирану и Турции, ищет союзника у Азербайджана.  Потому нельзя отказываться от роли арбитра по проблемах Абхазии и Нагорного Карабаха.  Тут симпатии России ясно не выражены, но они прослеживаются.  Почему? Потому что Россия в перспективе хотела бы вернуть всех под свое покровительство, хотя бы влияние.  Любая другая страна поступила бы точно также.  Упрекают Россию в великодержавных замашках, в имперской политике те, кто покусился на часть ее территории.  Страна пытается удержать контроль над сырьевыми ресурсами , вот и все.  Обычная нормальная политика великой державы.  Да, дорога в рай плохо вымощена.  Мостить дороги надо и без комплексов.  Хорошие дороги —  это половина успеха. Нет успеха —  нет жизни.  Жизнь идет своим чередом.  Дорогие мои друзья.  Поберегите честь свою.  Грязь, приставшая к ней,  не смыва-ется, не отмывается.  Знайте об этом. . .
Молодой зампред будто говорил не о принципах, а  о себе самом. . .Да, от знания этого принципа что изменится? Да ничего не изменится.  Ничего скрыть—то нельзя.  И зачем скрывать? Что преступного. . . Ну, пригласили стриптизерш.  Правда, построили бассейн, возвели небольшой подиум. . . Конечно, стриптизерши были отобраны по конкурсу. . . Что из этого? Не что, а нечто. . . Эти вопросы возникли после.  А тогда. . . Молодой, высокий красивый зампред под вспышкой "юпитеров" говорил нужные слова, говорил языком высокой дипломатии, обозначая интересы страны.  Он нравился всем —  толпе,  бабусям, девушкам, политикам мужского и женского пола.  А теперь, когда он показал себя  сла-дострастным мужчиной (кассета ходила по Москве), симпатии поляризировались. Бабуси возмущены, девушки в восторге, а серьезные политики стараются избежать даже официальных встреч. Иные вообще опасались за свое реноме. В том смысле, что своей подмоченной репутацией он сможет загубить карьеру.  Боялись, что пристанет "грязь". Ну молоток, мужик не промах! И теперь что же? Судьба его решена?  Отнюдь. Он будет бороться.  Всеми доступными средствами. И главное —  за спиной силы.  Его защищает второй главный человек в стране.  Вошел в доверие.  Неужели в стране нет замены напористому реформатору? Наверное, есть.  Но не войдет в доверие главному лицу, тому, кто решает.  Трудно войти в доверие.  Вот в чем дело!  Главное лицо выборное, но он подбирает команду.  Вот если бы выбирали и зампредов. . . Главный чутко реагирует на симпатии и антипатии. Ревнует ко всем возможным преемникам! Рвет и мечет. Пытается держать в тени молодого "наследника" до последнего. . . Может, выдворить? Есть несомненные заслуги?  Тогда надо выпроваживать с почетом.  То есть пересадить с горячего места на высокое кресло, где ничего не надо делать.  Амбициозному политику стоит внушить, что с этим ему надо смириться.  Ведь прочили блестящую карьеру, прочили лидерство! Увы! Сам виноват! А может, не сам? Беда, что страна не дает возможности сформироваться лидерам.  Власть, как ни прячет свое авторитарное мурло, иной не становится. Ну что это? Этот с серьезным видом говорит чудовищные вещи! Окружение пытается дезавуировать  импровизированные слоганы.  Большая держава должна иметь много лидеров, чтобы в нужный момент вошел во Власть  тот самый, единственный, исторический.  Орлы —  лидеры? Если лидеры —  то настоящие?  Нет.  Они находятся в тайном сговоре, что ли, действуют по неписаным законам и потому они ненастоящие лидеры. Они, конечно, в тайном сговоре, они ведь не враги самим себе. Чтобы удержаться, они тайно объединились. Они ведь братья, они достаточно самостоятельны, даже ревниво относятся друг к другу, но втайне поддерживают свой клан... И не их вина, что они стали главной причиной в раннем сезоне охоты на них.  Кто—то открыл сезонную охоту. Намечена к отстрелу дичь. И она будет отстреляна.
 "Так что же? Мы — дичь? Чертовщина какая—то, дьявольщина. Разозлили дьявола. В людях всегда борется доброе и злое. Когда побеждает в человеке зло?  Когда пробу-ждается зависть? — с тоской думал Глеб Григорьевич, мысленно соглашаясь с Борисом и Олегом. — Не надо злить. Я ведь чувствую, что они взбесились...Этого не чувствуют братья. Возле них столько мрази, омерзения... Потому у них нервы расшатаны. Но лечить некогда. Злятся. А злоба плохой советчик. Ни задабривать не надо, ни угрожать. Мы объединялись не против кого—то, а за себя постоять. Хотели противостоять злобе и ненависти..."
          Глеб Григорьевич однако помалкивал о своих постыдных вещах. Недавно он  отдал наперсточникам карманные десять тысяч долларов. Наперсточники заманили его в ловушку. Вначале "продували" ему, подзуживая, подогревая его, и он поверил, что возьмет куш. Но не тут—то было! На другой день продолжил игру с озорными наперсточниками, в надежде вернуть свои доллары, но  "продул" еще пять тысяч долларов. Так наперсточники узнали, что Глеб Григорьевич человек состоятельный.   
         Родня переживала.  Родные и двоюродные братья хотели помочь бедолаге, господи боже мой, но как это, как это? Когда—то при одном упоминании  имени  предка открывались высокие ворота. Потому—то их,  вспомнив  о круговой  поруке,  разбросали, разобщили, на каждого набросили сеть недоверия, кто продрался сквозь эту сеть, кто обломал крылья. Но бились, бились, напрасно—не напрасно о сети, ибо хотели жить, жить в свободном парении. Ишь, чего захотели! Потому они пока  занимают не те должности,  чтобы повлиять на ход событий.  Они могли только сочувствовать братцу, пострадавшему за фамилию. Это сочувствие напоминало созерцание  "ритуального"  заклания "оторвав-шегося" брата, сжимавшего в руках саму птицу удачи. . . И бедолага понимал безысходность ситуации... Здесь ему никто не поможет.  Может, заграница?  Заграница заговорила, что  если произойдет чехарда с реформаторами, то воздержится от инвестирования в русские проекты.  Намек был прозрачным, психологический удар чувствительным.  Главный попытался смягчить удар, уверяя, что у молодого есть заслуги и потому  речь не идет о его замене. . . А тут и случай помог молодому.  Верховный реформатор занемог.  И решение вопроса отложилось до выздоровления главного.  Можно об этом забыть.  Новые события внесут коррективы в нерешенные проблемы, силы и средства будут отвлечены  на решение текучки, таким образом, время залечь на дно. . . Поэтому его не показывают по телевидению, не берут интервью, его не посылают заграницу.
 
***
        "Эти  нувориши потеряли чувство реальности, прорвавшись во власть. Но кто им отдаст скипетр, венец? Зарвались. Пошли  по линии разоблачения.  Сами какие  праведники! Честные? Приглядитесь  получше, найдете что—нибудь, если  не здесь, то  там, за кордоном.  Надо при-глядеться.  Вот что бы то ни стало надо обломать им крылышки.  Как? А вот так...Этим самым... Ну вот  тот, поглазел по видику на голых красоток и не захотел полизать не виртуальных,  а настоящих..? Тут  и застукать сластолюб-ца! Сластолюбец и на  высокой должности сластолюбец. Мож-но корректировать чувства?  Можно. Но чувства нельзя заменить суррогатом.  Вот в чем дело. Поэтому можно водить его! Противникам молодого реформатора известно это и они устраивают хитроумные ловушки. Им удается подловить молодых даже на мякине! И возможно скоро отпразднуют победу.  Самый главный вынужден будет реагировать.  Самый главный пришел не благодаря им, но сейчас он должен опереться на них!"

***
        "—Глебушка,  ты что это делаешь?
—Что  я? Как все. Прокручиваю варианты.  Видите, не дают житья. Уже отбил десять нападений.  Переправлю хоть половину того, что есть, за рубеж. Туда, где не достанут.
          —Ну и что? Уедешь туда?
          —Нет.
          —Тогда какой смысл переводить туда все?
            —Я уже перевел одну часть. Обошлось.  Намереваюсь перевести несколькими порциями. Когда буду как сокол, тогда отстанут. Но давайте договоримся, что  все  это держится в тайне. За нами охотятся, неужели не видите, братики мои?
            —Береженого  бог бережет. И все же, Глеб, зря под-ставлять голову  не стоит. Хакеры проникнут только так. И все коту под хвост.
          —Буду искать средства защиты, — сказал Глеб Григорьевич. — Ну, мне пора...
          —Ты решился. Рубикон перейден, маска отброшены. Ясно, своя шкура дороже чужой. А не страшно признаться в измене?
         —Я не изменяю, наоборот, я честен. Кругом играют, мистифицируют. Время игроков. Играют в президента, в премьера, в министра, гендиректора. Только люди думают, что никакой игры тут нет. Я тоже вживался в милый людям образ ученого сантехника, пытался что—то сделать.
         —За баснословные гонорары...    " 
***
         Накануне две крупные фирмы отказались от покрови-тельства Глеба Григорьевича, так сказать, приверженца реформаторов. Кто—то снабдил их конфиденциальными секретами, которых Глеб Григорьевич хранил в голове. Может, во сне проговорился? Неужели Надя где—то проговорилась?  Вот такое отношение к нему.  Не оценили как должно.  Даже отказались от формального присутствия в проекте.  Обидели  реформаторов.  Он—то считал, что почтут за честь оформлять проект под его покровительством.  Завышенная самооценка или недооценка со стороны тех, которым нужно его покровительство? Или простое недопо-нимание происходящего? Время покажет, что к чему.  У времени все поставлено на свое место.  И это была его ошибка покровительствовать этим. . . Какое может быть хорошее отношение, если тебя не хотят понять? Пришли во власть.  И повезли стриптизерш в бассейн.  Это, конечно, говорит о чем—то, но не обо всем.  Ничто человеческое не чуждо.  И Глеб Григорьевич последовал их примеру.  Только чиновнику нельзя.  Можно брать взятки, но нельзя развлекаться.  Он ведь чиновник! Не имеет права.  Право имеет, но нельзя.  Можно, но не на люди! Вот в чем суть.  Ребята попались.  Как им выкрутиться? Одному богу известно. Но выкрутятся.  Ведь они не лыком сшиты.  Попались по своей наивности.  Молодые ведь.  Неосторожные.  Если не это, то поймались бы на чем—нибудь другом.  Идет настоящая охота на них.  Мо-жет, эти стриптизерши были провокаторами? Подленькие.  Пошли и все засняли в видеокамеру! Хотели дорого продать себя.  Это их профессия.  Но попались все.  Жаль.  Все запамятовали, что у нас чиновник должен быть только чинов-ником.
         Глеб Григорьевич выразил только сожаление и не предпринял никаких шагов, чтобы образумить строптивых руководителей неустойчивых  фирм, ибо  знал,  что они  ки-нутся к нему под ноги. . .
           — Олег, ты можешь отвести  от меня навет? Опять наказывают.
            — Постараюсь, —  сказал Олег Григорьевич.
           — Спасибо.
            — Глеб, я на неделю отлучаюсь.  Возможно, позвонит Вера.  Скажи ей, что я обязательно заеду  в родные края.
Действительно, Вера позвонила Глебу Григорьевичу, поинтересовалась, где Олег.
          — Будет через неделю, —  произнес невозмутимо Глеб Григорьевич.
          — Да, —  промолвила Вера Федоровна в трубку.
Она не поверила.  То ли Глеб Григорьевич врет, то ли Олег. . . Пора объясниться. . .
Вера Федоровна поехала на дачу. Ей хотелось побыть одной, поразмыслить. . . Надоела ей жизнь то ли мужней жены.  То ли соломенной вдовы. . .
           Пролетел орел. . . Наверное, с охоты. . . Не выдерживают напряженности борьбы.  Происходят внутренние неполадки.  Плохо стало орлу.  Не от солнечных лучей и не от молнии.  Не выдержал нагрузок.  Это было очевидно.
        А орлы —  орлы, даже когда камнем падают с небес.  Пусть будет так.  Последний полет орла был красив и скорбен.  На это было невозможно смотреть.  Прощальный клекот. . . В нем столько боли и отчаяния и сожаления.
Вера Федоровна не могла слышать этот  клекот.  Заплакала навзрыд.  В груди пустота.  Где—то вдалеке гибнет орел.  Улетела душа орла в небеса.
Подождала Вера Федоровна  неделю  и вновь позвонила Глебу Григорьевичу.
         Глеб Григорьевич сказал, что узнает и сообщит.  Он был явно не в духе.

***

            Днем одно, а вечером что человеку, плохо человеку и потому в нем просыпается желание, о которых не хотел бы говорить. . . Но Глеб Григорьевич владел собой и потому у него получалось внешне благопристройно.  На людях он был корректен, вежлив, сдержан, обаятелен.

***

         Концерт  звезд эстрады, спортивные соревнования.  Красиво.  Но этим хочется иному незадачливому администратору поруководить.  И потому убийства председателей лиги видов спорта! Кто знает о жестокой закулисной борьбе людей от спорта, от эстрады? Да только посвященные. Глеб Григорьевич был посвященным и его отставили от руководства лигой! Подсунув дезу членам лиги.  Нет ничего сквернее мошенничества, мелкого, крупного, все мерзко. Тебе смотрят в глаза и опустошают карман с милой улыбкой.  А почему? У тебя вид простофили.  Так, в общем и есть.  Мошенники —  прекрасные психологи, они безоши-бочно в миллионной толпе находят своих жертв. Но почему столько мошенников развелось? Проклятое время и ты в нем мучаешься, потому что изменить время никому не под силу. Безумие изменить само время. Но не сидеть же, сложа руки. О, как скверно, о как больно! Только кто услышит этот твой от-чаянный крик?

***

          Только в массажном салоне пришел в себя от шока.
Такого еще не было никогда. Правда, тут и думать не надо —  все будет хорошо. Только в любви к своей жизни, да и к самому себе —  великая жизнь.  Вы устали, очень устали.  Ус-талость во всем теле, хотя какая усталость? Просто вы не любите себя, не бережете, а надо все— таки поберечь себя. . . Наверное, возраст.  Ничего не поделаешь.

***

          Приехал домой глубокой ночью.
Она ушла от него ночью, потому что не могла оставаться больше.  Он нанес ей страшное оскорбление, обозвал ее, назвав ее даже не дрянью, а шлюхой. В безудержном эффекте он прокричал это со смаком и в оскорбительном духе.  И в этот момент он был страшен как никогда.  Красив и страшен.  Это представить было невозможно.  Она взяла и ушла, хотя любила его без памяти.
            Глеб Григорьевич не нашел слова, чтобы остановить жену от рокового шага.  Оставшись один, заплакал. "Надя предала меня. Почему? Что с нею? Что со мной? О, как хо-лодно..."

***

           " Что же? Мы должны жить по законам предков? Когда сможем жить по собственным законам?" Успокоившись, он все же посчитал: " Счастье, когда сумеем создать законы, которые помогли бы реализовать человеку все свои творческие возможности, творческое "я".
***

          Тех, которые ставить последние точки над "i",  больше нет.  Уголовное дело об убийстве Б. Г. Орла закрыто.
         — Неужели так радикально?
           — Вы думаете, когда мы выключаем человека, нам не больно? Нам больно, но что делать, когда по—другому не удается, никак не удается.  Душа болит, что так получается. Жестокость — норма жизни?  Тут нет никакой неожиданности. Потому что жить хотят все, а не существовать. Закономерность явлений. Закономерность убийств! Ну, мы будем добренькие, ну и что? Не будем добренькими, не будем.  Добреньких убивают первыми.  Был ли Христос добреньким? Наверное, да, но жестоким уж точно не был.  Он взывал к добру и его распяли.  А вот Глеб Григорьевич наших предупреждений не принял.  Давайте обсудим, что же нам делать дальше?
          —Твою мать, захватили власть, ничем не вышибить. Только разоблачение, только стриптиз. Показать надо людям голеньким, вот он какой, честный, благородный, славьте. Голенького и в пропасть столкнуть. Но выползет из болотной жижи, будет мстить нам, без раздумий, заклюет любого.
           —Порнография не поможет. Нужно другое, более радикальное средство...
           —Тихо, нельзя так громко, услышат...  "

***
        Рассвет мрачен, багров.  Хмурый рассвет после непро-глядных дней.

***

         Милена возложила цветы на могилу мужа, постояла молча, потом поехала в аэропорт.  В тот же день прилетела в Омск, навестить бабушку.  Милена заметно постарела, хотя не было ей и пятидесяти.  Она состарилась в день гибели мужа.  На похоронах она услышала нечто невообразимое:
         — Мало ему было, все  мало. Захотел быть умнее всех, стать высшим начальником. Что же, помогли в этом, теперь беседует с богом. Сбили слету...
       — Никто ему не мешает. И он теперь не мешает.
        — Вот и получил.  Делал бы то, что возможно. . . Нет же, все себе и все без спросу. . .
         С нею случилась истерика. Она упала на гроб, зарыдала...  Она бы упала в разверстую могилу, но ее подхва-тили за руки. . .
          И выглядела младшей сестрой своей бабушки.
          Бабушка прожила долгую, долгую жизнь, ей за сто лет. Она жила, стараясь не задумываться о смысле жизни, ибо жизнь дарована богом и нельзя ее ни сократить, ни продлевать без согласия человека.  Но у нее ясный ум, прекрасная память, зоркий взгляд.  Она многое испытала, многое пережила в своей жизни: радости, горе, любовь, верность, измену любимых.  Приговаривали ее к расстрелу то особое внесудебное сове-щание в проклятом 1937 году, потом фашисты в 1942 году, но по какой—то случайности, откладывалось или не состоялось исполнение приговора.  Бог не хотел, чтобы невинная душа  погибла.  Ее любили многие мужчины.  И она любила. Не признавала эгоизм мужчин, которые пытались обречь ее на убогую, скудную жизнь, где превалировала бы монотонная работа, глушила бы позывы к общению шитьем и вязаньем. Пять раз выходила замуж.  Теперь у нее двадцать внуков и правнуков. Была красива, наверное, красота выручала в трудные минуты.  Мужья этого ей не прощали, но у них рука не подымалась на красоту.  Уходили.  Щадили красоту.  С годами ушла красота.  Она слегка горбится, пальцы напомина-ют крючки. Но душа добрая, всепрощающая.  Многое видела и потому поняла, что нет дороже жизни.  Не понимают этого люди, сокрушалась она, за металл люди убивают друг друга, за слово убивают.  Иногда не прощают люди даже малого.
           Это было то, чего она не хотела ни себе, ни другим.

***

           Любомир Максимович перебирал рукопись.
Просмотрел скорые записи, силился понять, почему они были изъяты из окончательного варианта очерка. . .
". . .  Оставался он после сдачи смены на рабочей площадке.  Домой приходил поздно.  Жена недоумевала.
         — Коленька, ты что это. . . на рассвете приходишь? Аль любушку завел?— спрашивала спросонья Егоровна.
— Ты не можешь и дня прожить без своих забот, так и я не могу, если с землей не пообщаюсь, Егоровна.  Без  дела не могу.  Думаешь, я не смог стать тем, кем бы ты хотела меня видеть? Ты смогла, а я нет? Смог бы! Даже очень смог бы.
         — Ясно.
       — Ну и хорошо. И легко стало на душе.  Холода отступят, и земля расстает.  Мороз отпустит. . . А если не от-пустит? Что, ждать лета?

***

          Надо работать хорошо, результативно.  Не все понимают, что хорошо —  это и результативно, плохо сработал, значит, плохие будут результаты.  Придется возвращаться к завершенной работе, переделывать ее, терять время, материальные ресурсы.  Только вот почему это происходит? Потому что не свое? Или халатность или небрежно или упование на авось?  Мол, кто увидит твои "нули"? Когда твоей работой любуются, тогда ты больше стараешься.  Когда любуется не только твой брат, изо-бретатель, а посторонний человек.  Говорят, красиво работает, с душой.  Так говорят о мастеровом человеке.  Уважающий себя человек работает на совесть.  И все это не выдумано.  Качественная работа дисциплинирует человека, воспитывает.  Поэтому мы уделяем этому серьезное внимание.  Ну, а все— таки что такое "красиво, с душой работает"? Из чего скла-дывается качество? Идите  к нему и тогда вам все станет ясно. . . "
         —  В чем качество моей работы? Добиваться правды.  А это и с людьми выяснять отношения.  Не хочется.  Ходить бы по грибы. . . Тогда зачем я занимаю должность?
        Его переживания были тяжелы.  Ему казалось, что он потерял смысл жизни.  Не стоит уже жить.  Он не сможет пережить гибель стольких людей.  И умер от разрыва сердца.  Его нашли мертвым на третий день. Ничто не смогло бы ос-тановить его уход из жизни.  Он был обречен на суицид.  Его обрекли на смерть. Не по злому умыслу.  А такое стечение обстоятельств.  В ауре этой жизни неуютно.  Вот мы такие великие.
        "Не могу добиться ничего путного.  Черства наша—то литература.  Романы и повести иных писателей напоминают географические очерки, где воспеваются местные красоты.  Или художественным словом заворачивают какую— нибудь установку правительства.  Литература повинна в том, что случалось в стране. . . "
         Он вставал и ложился с ощущением беды.  Не мог избавиться от этого чувства никак.  И все его попытки завершались пустой тратой нервов и сил.  Запретительный принцип восторжествовал во всем и надолго.  Преодолеть это ему было не в силах.

***

          На вторые страниц газет попала информация о само-убийстве ведущего конструктора номерного завода.  Удар по репутации Г. Г.  Орла.  Конструктор работал под началом Глеба Григорьевича.
Его вывели за штат в пятьдесят  пять лет.  Нет финансирования проекта.  В нем проснулась злоба.  И он наводил справки, кому бы за рубежом пригодились бы его знания.  Месяц ходил по тем местам, где бы он повстречал бы нужного человека.  Он встретил иракца.  Поехал в Ирак на строительство электростанции. Там предложил услуги.  И с охотой приняли его услуги.  Успел кое—что передать.  Но его выследили и сымитировали самоубийство.

***

          Глеб Григорьевич был удручен столь печальным известием.
Хотел бы дать совет —  не дергайся.  Приступай к осуществлению своего проекта.  И пусть все пойдет своим чередом.  А то засуетился очень.  Ты не доктор Спок и мы не дети, чтоб нас все опекать.  Дорогой мой, мы и так в рамке, нас так вынянчили, что своего ничего.  Наша нескромность от нашей робости.  Мы всегда были робки и теперь, вырвавшись на свободу, стали дерзки. Будто ведем себя, но ведем себя неестественно.  Для нас теперь не существуют авторитеты.  Вот в чем дело.  Для нас существует только авторитет силы. К сожалению.  И в трудную минуту не поддержал инженера.  Это была ошибка, может быть, самая большая ошибка в его жизни.  Но конструктор не обращался к нему за помощью.  Он просто надеялся на помощь. . . Вот так бывает всегда.
В трудную минуту и Борис не обращался к младшим своим братьям из опасения как бы нечаянно не "зацепить" их, а больше из  сочувствия —  чтобы не мучались они от сознания собственной беспомощности.  Его просьба для была бы непосильна.  Каждый орел уходит в одиночный полет. Было грустно.  Глеба Григорьевича охватила тоска, глубокая тоска, неизбывная тоска.
          — Глеб Григорьевич, поздравляем с днем рождения, желаем радости, вдохновения, творческих удач, —  зачитал по телефону правительственный чиновник.
           — Ясно, нельзя ли концовку сократить? —  едва сдерживался гнев Глеб Григорьевич. — Тяжело выслушивать общие места. . .
           "Пустые слова, —  продумал Глеб Григорьевич. —  Они готовы изничтожить тебя, да стесняются. . . У!"
Это было неожиданно для него.  Ему некогда было грустить.  Это чувство ему было неведомо, как и другим его братьям.  Они уходили до грусти.  А вот нечто страха испытывали.  Но не тот страх, что сжимает сердце, а тот особый страх, когда опасаешься, что неожиданно из—под земли выскочит лютый враг. И это всего лишь щекотанье нервов. . . Во всем облике его, поистине  красавца—мужчины, и намека не было на рефлексию.  Радуешься —  не нарадуешься.  А душа? Душа—то у него широкая, русская душа.
           — Какой к черту страх? Преграда —  только то, что человек.  А человека отодвинуть —  не мебель отодвинуть.  Нельзя.  Но сразиться можно.  Рискуют оба.  Это приемлемо. Говорят, что мы другие, что мы хищники.  Не так все это. Мы хотим справедливости.   За заслуги перед отечеством должны быть достойно вознаграждены.  Ну и где то, что нам полагает-ся?
           — Не знаешь, где? Если не знаешь, то зачем тужиться? Надо самим, как я уже говорил, заниматься вознаграждением.  Мы сами должны определить уровень вознаграждения.  Тогда нас не обидят.  Мы сумели прорваться к крану, потому что мы талантливы, умны и нахальны.  А в остальном нормальные люди. И словно он слышал жалобу тихую от  одного знакомого.  Ну что вот? Если не могу устроиться на работу. . . Денег нет.  Как быть? Вот в этот тупик мы попали благодаря вам, господа Орлы.  Знаю, вам живется несладко, вы грызетесь между собой за наживу.  Все—таки не ваше время.  Ваше время еще не пришло.  Вы опережаете события.  Страна на лопатки положена.  И все вы, господа.  Пытаются стабилизировать ситуацию.  Но это же смешно.  Какую ситуацию стабилизировать? Пытаются выдать себя героями! А на самом деле этого не нужно было делать. Но орлы хотят выжить в борьбе. . . Не выживут. . .
 
***

Пришли четверо. Может быть, пятеро.  Дождались.  Он вышел на лестничную площадку, не дожидаясь телохранителей.  А эти стоят.  Глеб Григорьевич молча поднялся  по лестнице к запасному выходу.  Пропустили.  И там ждали еще двое.  Он повернулся и все понял.  Вымолить жизнь было невозможно.  Убьют жену, сына, братьев, племянников. . .  Не было смысла сопротивляться.  Что он сделал, что. . . Не успел додумать последнюю мысль —  померкло в глазах. Пуля пробила ему грудь. Было адски больно.  Он застонал, прикрыв рукой грудь.  Он взглянул в лицо стрелявшего.  Это был незнакомый парень.  Какой— нибудь  спецназовец. Они обменялись печальными взглядами. Киллер выстрелил и пуля пробила глаз. Глеб Григорьевич увидел вселенское пламя и погрузился во тьму... Нужно про-щаться с родными, близкими, со всеми. Он прощался не с жизнью своей, а с миром. Он желает им добра. На глазах слезы. И взрыв в мозгу взорвал последнюю мысль.  На глазах текли слезы...
Похоронили его на Ново—кунцевском кладбище с почестями.  Было много народу.  Проводили в последний путь политическая элита, родные и близкие, почти все сотрудники его компаний, бомжи, киллеры. . .  Дмитрий и Дарина несли венки. Отпевали в церкви, потом повезли гроб на кладбище. Василий и Олег  шли за гробом тяжелой поступью. . . Лица каменные.   Только недавно оплакали старшего.  Борис много сделал для страны, но зависть сделала свое черное дело. . . Теперь вот Глеб кому—то сильно помешал. . .
Он лежал в гробу как живой. Спит безмятежным сном, словно юноша. Здоровый, сильный, красивый. Ведь не видно, что его грудь изорвана разрывными пулями.
         Василий был в оцепенении. Не проронил ни единого слова. В горячечном сознании какие—то обрывки мыслей,  догадок. "Предали его, друзья коварные..." 

***

          Следствие запуталось в версиях и спустя какое—то время оно было вовсе приостановлено.  . . Нашли в окрестностях дачного поселка три обугленных трупа.  Ликвидировали опасных киллеров? Или эти трупы к убийству Глеба Григорьевича не имеют никакого отношения.  Раз нельзя сказать определенного, то нельзя ничего доказать ничего нельзя.
          — Прекратить следствие в виду отсутствия улик. . .
           Свежий холмик покрыт росой. Цветы  плакали. . .

***

          Найти убийц невозможно, хотя кто их искал? Они рядом, может быть, общаются с ними ежедневно.  Но не обижаться же на весь белый свет. Может быть, не надо по – крупному?
         — По этой логике вернуться в пещеру.  Но думаете и в пещере будет спокойнее? Не будет.  Пока не будет на земле справедливости. Люди хотят справедливости.  Будет справед-ливость, будет взаимопонимание.  Не будет справедливости, не будет взаимопонимания.
           Задуманное и отчасти реализованное старшими братьями хотел продолжить самый младший — Олег, но его даже  не подпустили и близко к делу.  Младший не тянет.  Недавно он был снят с должности за принципиальность и непримиримость.
— Что ты понимаешь в финансах? Теория одно, а практика другое.  Поэтому может быть только соучастие? И на общих основаниях.
          Между тем, все или почти все, чем владел Глеб, перешло государству. Виллы, принадлежавшие Глебу Григорьевичу,  перешли в собственность государства. Только   часть подмосковной виллы досталась  по наследству жене и  сыновьям Глеба Григорьевича. А доллары на его счетах чудесным образом  улетучились. Его собственностью стал земной шарик... Этого  и добивались друзья Глеба, желавшие возмездия...
***

          Место Глеба  Григорьевича Орла занял Добродеев.  И его через полгода устранили варварским способом.  Взорвали подъезд в тот момент, когда Добродеев взялся за ручку двери.  Его тело  было разорвано на куски. Нет мира в мире, где делят.  Там тесно.  Там гнев и злоба. В институте искали ген долголетия.  Кажется, Добродеев с  Олегом Григорьевичем нашли искомый ген или что—то похожее  на этот ген.  Если человека обессмертить, то он уже другой.  Будет черств? Бесчувствен? И несправедлив? Никак не могут принять закон о реституции.  Законодатели не собираются возвращать чужое.
— Тогда потеряем свое. Свое —  это свое. Чужое —  это чу-жое.  Так в чьих интересах такой закон? По форме этот закон защищает интересы страны, по существу  наносим ущерб стране. Так и с этим геном.  Не законсервировали мы вот такие коллизии?
           — Нет, не законсервировали.  Жизнь —  это столкновение противоречий.
Добродеев хотел закрепить за собой авторство.  И уже были подготовлены  документы в патентный институт.  И в качестве гонорара —  двести грамм тротила! Олег Григорьевич не успел опомниться, как был отстранен, оттеснен, выведен.  Ему осталось только "зализывать раны". 
— Вообще творится. . . Ладно бы, щелкнули по носу свои, а то коллеги из Ташкента, Тбилиси, Еревана вычеркивают меня из списка.

***

          Сегодня в суверенных государствах Ближнего Зарубежья происходит переоценка всего и недавних событий.  Все, что против того большого Союза, оказывается было патриотично, оказывается боролись за свою независимость.  Но нельзя оправдывать преступления. Это безнравственно.  Вот это надо помнить.  Помнить всегда.  К сожалению, многое забывается. И уже пытаются выдавать обскурантизм за патриотизм.  Это противоестественно.  И это выдают за нормальное проявление чувств. Купил прибор с логотипом фирмы, известной на весь мир.  У нас эта фирма только—только "раскручивается".  Но уже обрела популярность. И что вы думаете? Меня объявили приверженцем иностранщины.  И в этот трудный момент к нему приехал сын.

***

         Отец не может стать опорой сыну.  Он выглядит беспомощным и жалким.  От безысходности ему хочется повеситься.  Но спасает то, что таких, как он, тысячи и тысячи.  Это не личная драма, а общая драма.  Когда войдем в нормальное русло? Нищенствуем и это при колоссальном богатстве страны? Он услышал музыку звезд и эта музыка показалась ему прекрасной.  Девять нот в этой музыке.

***

           Позвонила Вера, сказала скрипучим металлическим голосом:
          — Веня приехал? Посоветуем ему. . .
Она меняет голос (или меняется голос) и говорит то, что ей хочется говорить.  Наконец—то он понял, что это Вера гово-рит с ним, как бы от ее имени.  И так почти год разговаривала с ним.  Догадался только сейчас.  Почему она меняет голос? Почему она избегает его? Потому что он каждый раз пытается вызвать ее на откровенный разговор? И она не хочет этого! Понять невозможно.  Ведь она не признает во мне человека, который ее поймет. Прожили жизнь вопреки желаниям, и упрекаем тихо в этом друг друга. Что это?  Сглаз, родовое проклятие? Вера, конечно, что—то знает. Взревновала. Или боится чего—то. Поэтому что—то  таит? Что таит? Непонятно. Она усмехается.  Она все—все знает, что меня ожидает. Отступиться? Наверное, придется отступиться.  Иного выхода нет.  Институт требует научного  отчета, заявленного еще в прошлом году.  Конечно, не каждый год совершаются открытия.  Я вынужден объясняться.  Я выгляжу несерьезным человеком. Приходится и это принять.  Но все, что ни делается.  к лучшему.  Не нервничать.  Я не нервничаю.  Принимаю все как есть и все же обидно, что не состоится то, что должно было состояться.
          — А ты—то не приедешь?— спросил Олег Григорье-вич.
         — Я?  Ни в жизнь.
           — Это почему же?
          — А ты подумай, почему.
На другой день Олег Григорьевич  с сыном поехали в  университет, сдали  документы на биофак. Сын направился в читальный зал, а Олег Григорьевич в свой институт.  Позвонил  инженеру. Вместе изготовил прибор.  Но инженера на месте не оказалось.
         Оказалось, что в отсутствие Олега Григорьевича инженер изготовил самодельную бомбу и поехал искать покупателя.  Это, конечно, очень непросто.  Но есть желающие приобрести эту бомбу.
          — Враждуют две группы, которые еще не все поделили.  Им позарез нужны бомбы.  Причем тут патриотизм.  И те и другие говорят на одном языке. Устранить других и занять место или поставить на это место своего.
            Догадался найти покупателей в ночном клубе, куда он заглянул случайно.  В ночном клубе он откровенно зевал.  Все эти стриптизерши, которых он видел еще полгода назад, были далеки от профессионализма. 
          — Хоть бы поменяли. . . Кому интересно смотреть на эти синие ляжки?
— Кому синие, а кому белые ляжки нравятся.  А эти отрабатывают почти за так.  Просто фактура.
           — Вроде есть, но совершенно не умеют показывать.  Что за движения? Фу! Хоть бы взяли из кордебалета.
          — У нас же не балет. Не балетные пачки показывать же! Декольте...
           — Тогда хоть отбор какой надо сделать.  И обучить в школе. Эти лягушачьи ляжки вызывают отвращение.  Жена больше волнует, чем эта вот. . . Нужна школа.
          — Так довольствуйся женой.
           — Так она скулит, что пустой прихожу. . .
            — Что так?
           — А так!  Но теперь принесу.
          — Так давай! Нам надо попугать вот тех, что напротив.  Ночной мужской стриптиз—бар!

***

          Его переиграли на все сто.  Вначале не он этого не понял.  Не верил в происходящее.  Все осталось, как было.
          — Как так?—  возмутился он. Ему сунули сто долларов и вытолкали из бара.
            Все связи остались, все отношения.  Только он был выключен из процесса.  И было не. . .
Инженер пришел к Олегу Григорьевичу, чтобы продолжать работу над прибором.
          — Какая работа? В институте отключили свет и отопление  за  долги.
Наговорились так, что не могут понять "без переводчиков".  Настанет день, когда  люди  осознают цену жизни.  Сейчас измерители ее —  страх и удовольствие.  Люди только—только осознали это. И научатся разговаривать друг с другом. . .   Это будет когда—нибудь. Может быть, что делает человек на земле —  это только начало его пути?  Он будет устремляться в космос, будет странствовать по звездам.  Это ясно как день.  И этот день наступит.  Состоится полет к звездам.  Иные не вернутся на землю. Зачем? Скучно на земле.  Любовь к земле вечная, но будут жить на новой планете, неизведанной, таинственной, иной неземной жизнью.  А пока люди решают свои проблемы им будут чинить всяческие препятствия.  Почему так сильно противодействие? Так уст-роен человек.  А может, так не устроен? Просто его душа            —  из космоса, проявление космоса? Величие человека—  в его возможности преодолевать земное притяжение.  Он уловил суть.  Жизнь человека —  вечный полет.
          — Я нашел чучела  сокола времен Анны Иоанновны! Канцлер Волынский любил соколиную охоту.

***

         Волынский не хотел встреч с Бироном, не хотел.  Но так получилось,  что они должны были встретиться.  Волынский стал во главе кабинета.  Волей случая.  Потому что Бирону так нужно было  и  вот для чего.  Бирон подыскивал человека в противовес Остерману,  боясь  его возвышения. Бирон  довольно быстро  нашел этот  противовес.  Бывший конюх стал хитрым политиком, как говорят, искусным кукловодом.  Денно и нощно пекся за свое влияние на императрицу. Он понимал, что его судьба целиком зависит от благорасположения императрицы, ибо он чужеземец, не найдет понимания вне двора.  Русские ему показались грубы-ми, вероломными, недоверчивыми, он не сомневался этом. Касалось его судьбы и ее сына Петра.  Он хотел  выгодно женить своего сына на дочери императрицы.  Но увы! не понял душевного настроя юной особы, не мог понять юную душу по своей недоверчивости и расчетливости. Понимая, что императрица не вечна, он заранее стелил соломку.  Он должен использовать все свое влияние на упрочение своей позиции.  Сталкивать лбами, ослаблять и устранять своих врагов.
Когда Волынский перестал играть роль противовеса, стал  играть свою  игру, тогда Бирон испугался, сделал все, чтобы убрать Волынского.  Оклеветал  и добился лютой казни Волынского.  Бирону жилось в России неплохо.  К тому же вошел в российскую историю.  Бироновщина не чистое русское явление.  Это мировое явление.
— Жаль Волынского.
           — Конечно, жаль.  Но тогда другого исхода не было.  Взлет и падение Волынского предопределены фаворитизмом. И сейчас эта болезнь  общества  дает  знать.  Конечно, человек существо возвышенное.   Он хочет летать.  Но всем же нельзя летать.  Кому—то надо и ходить по земле.  Вот  и выяснения отношений.  Недовольства, стенания,  злоба.
 
***

          Слушая людей, понимаешь, что у каждого своя боль.  Тяжело, когда только своя боль. В этой боли только личное.  А что другое? Человек несет в мир свою боль.  И это надо понять и сочувствовать. Буду предельно внимателен к тем, кто обращает свои надежды к своим.  Не отвергать протянутой руки, не отвергать.  И тогда  найдешь взаимопонимание. Своя боль, а еще тут чужая. Как устроить жизнь, чтобы устроить справедливо, не ущемляя ни чьи интересы? Это самое сложное и самое трудное дело на земле. До сих пор никто этого не смог решить и все учители —  годятся. Они пристрастны.

***

          — Что такое случайность? И вероятность? Мой водитель водит машину классно.  Но вот сзади наехал КрАЗ!— сказал младший научный сотрудник Иван Александрович. —  Что ты будешь делать?
          Он так растерялся, что не спросил ни имени, ни где работает.  Уж все предусмотрели.  Наехали! Если бы секундой раньше выехали из дома или секундой позже, то этого не слу-чилось. У меня был нехороший сон, предчувствие.  Еще захотелось вынести мусор из квартиры.  Этого по народному поверью нельзя делать.  Да —  типография задержала с упаковкой тиража монографии.  Если бы она сказала приехать в понедельник или вторник, то приехали б в понедельник или вторник.  Но не обещали тираж во вторник.  Я позвонил в четверг, сказали, что тираж готов.  Но Родион не мог в этот день забрать тираж, он был за городом.  Только в пятницу утром поехали за тиражом.  В четверг была хорошая погода.  А в пятницу мокрый снег, гололедица, плохая видимость.
         — Надо заправиться. Заправка за дорогой.  Нужно переехать подземный переход и свернуть назад.
 Но Родион почему— то въехал на шоссе, повернуться было нельзя, проехать можно только вперед. Въехали в АТС. Но в АТС не было бензина.  И пришлось возвращаться назад, к АТС, в которой он и хотел заправить машину! Повел машину. Красный свет светофора.  Впереди резко затормозил “Мерседес”.  Родион тоже затормозил.  И тут КрАЗ наехал!
Переживаю. Была новая машина.  Помято правое крыло, крышка багажника сдвинута, фара дала трещину. Машина стала просто средством передвижения. Кишки надрывали, чтобы приобрести эту машину и в один миг она превращена в  обычную тачку. Мне 58 лет! Получилось, что я всю жизнь мечтал только об этой тачке! Печально, но так.  И с таким человеком всегда что— нибудь  да происходит.  Вокруг меня какая— то аура ненормальная.
          — Не только вокруг вас,  —  сказал Олег Григорьевич. — Такое  время.  У нас вся энергия созидательная затрачивается на выяснение отношений.

***
           — Есть место ласковости, доброты в этой новой жизни? Наверное, есть.  В своем узком кругу.  В семейном кругу.  Островок тепла.  Это семья.  Если и этого нет, то как человеку жить? Невозможно.  В России аллергия на особенности.  Одна особенность —  российская. В глубь истории не надо заглядывать с пристрастием.  Как собиралась Россия? Это может вызвать недобрые воспоминания у народов, лишенных своей истории.  Собственно, жизнь в космическом значении началась только сейчас и только сейчас понимаем величие человека.  Не жалейте о прошлом, там все было, думайте о настоящем.  Он был велик в выражении на-ционального духа.  Он воплощал в себе нацию.  Вежлив, деликатен, корректен и горд.  Велико его достоинство.  Люди заселять все околосолнечное пространство и устремятся к звездам. И будут приезжать друг к другу в гости на звездолетах. Возвращение со звезд будет обыденным занятием, даже не занятием, а радостью и буднями. У него было желание побывать на планете Х, которая посылала нам мелодии из 9 нот.  Поэтические существа живут на той планете.  Значит, не чужие.  Существа могут быть чужими? Конечно, нет. . .
— Вот что, вот путевка в санаторий,  отдыхайте, —  произнес Олег Григорьевич.
Иван Александрович взял путевку.  Поехал в санаторий. 
***
          Почему так грустно? Все идет, как по сценарию, как по— писаному, и это очень расстраивало его.  Ему предсказывали трудные июль, август, ему даже сообщали об этом, и он не мог сказать ничего определенного по этому поводу.  Уж очень все зыбко.  Что сказать? Самое трудное и удивительное —  где раздобыть денег на еду? И вообще как у человека появляются проблемы с деньгами? Вот он что— то сделал и ему дают деньги.  Он интеллектуал.  Но ведь могут и не дать денег.  Он что— то выдумывает, сочиняет и за это ему платят.  За это ему платить? Да ни за что.  Туго такому, если у него нет работящей жены, родственников, поддерживающих его в его чудачестве.  Трудно ему найти даже сочувствие.  И все— таки без этих интеллектуалов жизнь не двигалась бы вперед.  Надо добиться, чтобы жизнь не замерла.  на месте.  Прожил долгую жизнь.  Не удалось.  ничего.  Вроде бы он человек, который не должен беспокоиться по поводу национальной принадлежности. Он олицетворяет страну.  В этом смысле нет никаких препятствий, но чиновничья машина не позволила ему забыться при осуществлении проекта.  В этом видели какой— то умысел, происки врага! В какой— то момент он озлобился.  Но почему? Ну, почему? Почему в своей— то стране с ним поступают как с чужаком? Он не понимал, что происходит в стране, что его отлучают от прогресса. Наверное ржа ест государственную машину.  Бороться с ней? Но это же глупо, бороться с государственной машиной.  Он не будет бороться с государственной машиной.  Лучше переждать, пока не развалится эта машина.  Но пере-ждать трудно.  Где найти работу, которая бы кормила его.  Нашел работу.  Устроился дворником. Изобрел особую метлу, которая как бы сама метет, он только наблюдает.  Работой доволен.  Пока по другому он зарабатывать деньги не может.  Через полгода его нашли повесившимся в дворницкой.  Никаких записок он не оставил. Его похоронили на Николо— Архангельском кладбище.  Нашли участок.  Анисимов Иван Никандрович.  1929— 1997. В связи с тем, что он вышел из ученого мира, то никто из них не пришел на похороны.  Просто не были извещены. Его оплакивала согбенная ста-рушка — мать. . .
          Пришел Олег Григорьевич, водитель Родион, инженер.  Инженер поехал на вокзал к бомжам.  Настроение плохое.

***

          Вдруг главной заботой человека стало добывание хлеба насущного.  Еще недавно ему как бы гарантировали хлеб этот, жилище, личную безопасность, и он вроде бы был беспечен.  Еще недавно.  Но потом все круто изменилось.  Добывание хлеба стало его главным делом, а все остальное —  приложение к первому делу. Люди как бы вернулись к истокам своего пребывания на земле. Будет хлеб, будет все остальное, будет соль, пригодится и соль.  Отсутствие хлеба удручала человека.  Как жить без хлеба? Это ощущение отсутствия самого необходимого угнетало человека.  Он чувствовал себя северокорейцем, которому выдают  чашечку риса на день, чтобы он строил атомный реактор, и он плачет от радости.  Выпрашивать вторую чашечку риса он не  может из— за поджилочного страха.  Что можно сделать под страхом? Да ничего.  У него был этот самый поджилочный страх.  Ему внушили диктаторы родные.  Противостояние массы и диктатора было.  Избавились от диктаторов.  Но смелости, чтобы противостоять им —  еще не у всех.  Поэтому противостояние 1993 года —  символично.  Избавляемся от страха перед властью.  Значение противостояния 1993 года в том, что не побоялись выступить против власти.
           — А ведь ночной бар взорван, — сказал какой— то  парень.
         Инженер  вздрогнул.
          — Заказные убийства совершают профессионалы, —   продолжал парень. —  В этом ужас нашего времени.  Везде профессионализм.  Добротная работа. Мы добреем? Когда—нибудь  так подобреем, что останутся одни  злые Так жить нельзя. 
          В силу ряда причин он стал крут.
         — А причина одна.   За  созерцание голого  тела  он  брал немалые баксы.  Но  ведь  он— то,  сам  ничего не  сделал!  Вот  и  ненависть.  Вот и решили взорвать!   Кто? Не те, которые не просят милостыню,  те, кто. . .
***
          Степной орел завис в голубом небе, высматривал добычу.  По шелку травы пробежал зайчик.  И мгновенно поплатился жизнью.  Орел упал камнем на траву, размозжил череп зайчонка и схватив его, взмыл в небо, полетел к даль-нему лесу. . .
Василий получил письмо от дочери, в котором она описывала  московские  события, несколько слов посвятила Дарине.
"Испортили мы Дарину своим сюсюканьем.  Оставить  ее надо  в покое хоть на время. "
          Дарина загуляла,  оставшись одна, без  присмотра. . .  Зарябило в глазах.  Замелькали усатые, носатые, улыбчивые, мрачные, серьезные, угрюмые мужские лица, которые стирались в памяти как ластиком.
         Только один энергичный депутат не то  Госдумы,  не то Гордумы  запомнился надолго. Он оставил следы зубов на ее  сосках.
           — Хватит, а то по кусочкам растащите  Алю,  не будет Али,  кто о ней вспомнит, кроме мамы и сестер?
Поплакала вволю и задумалась, что делать.  Как она решит, то и будет.  Так что же делать, на что решиться?
           А советоваться не с кем.  Так уж случилось, что Дарина осталась одна.  Она посмотрела себя в зеркало, не могла себя упрекнуть ни в  чем.  Прекрасна, как может быть прекрасна девушка в двадцать лет.  Высока, стройна, длиннонога, победная поступь.  Много охотников на ее тело, но увы! Мало охотников разделить ее горе, жизненные крушения! Тяжело замыкаться в своем горе, страшно тяжело.  Надо развеять это горе, надо.  Если бы любить только себя, то какое горе? Человек не может любить себя, он должен любить другого.  Эти мимолетные встречи —  не любовь, а только пустая трата душевных сил. . . Да еще мама застонала: " Дариночка, а если ребеночек неизвестно от кого, ты об этом подумала? Ну не поймала ты свое счастье, ну и что? Вышла бы замуж, доченька.  Не берут? Не верю!"
Дарина однажды решила, что ей нужен богатый настоящий поклонник, старик —  не старик, но многоопытный мужчина, который бы оценил ее достоинства.
           Что оставалось Дарине? Она сменила имя, назвалась Алей? Как будто заново родилась. Но что ей оставалось—то? Дала объявление о замужестве с выездом на постоянное место жительства в США, Канаду или Новую Зеландию. . . Хотела бы выйти замуж за пожилого бизнесмена.  Долго ждала.  Казалось, вечность.  И вдруг ей позвонили.
           — Хелло! Это мисс Алена Орел?
          — Да.
         — Очень приятно.  Джон Серебрякофф.  Владелец фирмы в Монреале.  Я по объявлению.  У меня ваше фото.  Можно встретиться?
          — Можно.  Приезжайте.
Пришел высокий импозантный мужчина лет под пятьдесят на вид.
         Да, бизнесмен.  Канадец русского происхождения.  Он был оживлен, интересен.  Правда, больше слушал, чем говорил.  А говорить о себе не хотел.  Хотя мог рассказать много интересного.  Ему на самом деле восемьдесят пять лет, родился в семье царского полковника, в революцию семья в составе колчаковской армии выехала в Харбин, в годы культурной революции в Китае бежала в Австралию. А потом оказались Серебрякоффы в Канаде.  Нашли точку приложения сил.  Работал Джон, света белого не видел.  Да, у него было пятеро жен.  С тремя расстался, две покинули этот мир, но оставили сыновей и дочерей.  Джон не хотел быть просто дедом. Он хотел жить, подняв забрало. Удары судьбы принимал спокойно, с достоинством. Никто не видел его огор-чений. Он изыскан, вежлив, весь оживление. Не боялся крушения надежд. Но поднимался вновь и вновь. Везение? А все дело в том, что  был активен и не ограничивал себя в кабальных  для себя нравственных пределах.
         — Мои  деды вынуждены были  эмигрировать, — рассказывал господин  Джон, —   да, пришлось скитаться по свету. Алена,  поедем ко мне.
        — Куда?
         — В Монреаль.
          Дарина дала согласие. Но поставила условием: зарегистрировать брак в загсе и  она не меняет гражданства. Он был растроган.
Он не сказал, что сам ребенком покинул родину. И в зрелые годы вынужден был менять гражданство. Человек не может изменить родине. Он может изменить прежним идеалам,   сис-теме,   режиму, но  только не  родине. Только разворачивал дела,   как обстоятельства заставляли завершить их как можно скорее.
— Где бы ни жил, я не  забываю о  корнях. Из тверских дво-рян,  захудалого служивого рода. Естественно  в белом  движении.
         — Но вернуться на родине невозможно?
          — Та ли родина?
            Серебрякофф рассказывал о событиях, не обращая внимания на хронологию, дабы не акцентировать внимание на  его  биологическом  возрасте.
           Он выглядит на сорок пять, значит, сорок пять ему, не больше.
           — Зачем шокировать девушку голой правдой?
          Да и Дарина не хотела его шокировать неразборчивостью по приобретению опыта, постаралась к брачной ночи стать безупречной. Она наслышана, что эти богатые иностранцы вывозят только девственниц. Спустя месяц  после свадьбы Серебрякофф вылетели в Монреаль.
Перед вылетом Дарина встретилась со Славой, который прилетел в Москву по делам своего конструкторского бюро.
         — Оставляю все это. Передай Люде, чтобы она дуру не валяла. Пусть приезжает сюда, пусть не боится. Маме я потом все скажу. Оттуда позвоню. Сейчас нельзя. У нее сердце слабое. Не буду расстраивать.
          Слава обещал выполнить все наказы двоюродной сестры,  пожелал ей счастья. Они обнялись. На глаза Али навернулись слезы.
          — Там ни одной родной души. Как я проживу, не знаю. Пусть Ганна меня не забывает.
           — Я вижу твою судьбу. Ее не миновать.
           Слава быстро ушел, чтобы не расстраиваться. Он порывался попасть на прием к Дмитрию, без особой надежды...На крайний случай обратится к дяде Олежке...
***
         Олег Григорьевич выпил настойку девясила, внушал себе, что улучшилось самочувствие, но это все было обманом. Организм был сильно ослаблен изнурительной работой, стрессовой ситуацией, в которых он постоянно пребывал. Он боролся с самим собой. Но дух его был крепок как никогда. Он не сдается, несмотря ни на что. Будет бороться до последнего и в этом он видел свое предназначение. Трудные дни не прошли. Они будут . Будут неожиданности. И обращать внимание на них —  пустая трата времени. Не обращать внимания. Проблемы личной безопасности в проблеме социальной безопасности. Как будет оплачиваться интеллектуальный труд. Это очень принципиально, даже очень. За мысль —  оплата у нас —  это непонятно.

***
          "В стране не происходят перевороты. Это о степени зрелости государства. Одни лидеры говорят одно —  другие другое. Зарплату месяцами не выплачивают. Это не хаос, но положение, близкое к хаосу. Можно не читать газет, ни в чем не участвовать, можно совсем уйти в сторону. И станет плохо. За него все решат. Но так ему не нравилось. Но что он может, один? Большинству все равно, кто займет место на политическом Олимпе. Найти приличную работу, содержать семью и все. Чем наша жизни отливается от жизни других? В нашей жизни больше жестокости, вероломства. Есть дружеское отношение, все есть. Но нет доброты, что мешает принять верное решение. Глава должен быть добр? Он должен быть справедлив, прежде всего справедлив. Такие нахальные и рвутся к власти. Почему и нам нельзя? Чинят кучу препятствий. Преодолеть. На  высшем пьедестале умный не покажется умным."

***
            Монографию  Олега Григорьевича переводят во Франции. Поедет в Париж  с  малолетним внуком. Он еще четыре года  назад   стал дедушкой. Родился внук. Был рад, счастлив. И объяснить свое счастье он не мог. Продолжается род. Несмотря ни на что. В роддом поехал он. Сын не вернулся из Чечни. В одном из боев он погиб. Он был в составе сводного батальона, штурмовавшего Грозный. Ну, вот так и получилось, что сын не знал, что станет отцом...
***
         "Страна огромная. И никак не могут обустроить жизнь путем. Как будто в этой жизни ничего разумного не происходит. Но какой— то процесс происходит. Но Москве виднее. Москва строится, Москва обретает статус одной из великих столиц мира. Вот что прельщает всех. Ты велик. Ты больше, чем есть на самом деле. Вот этого не понимают эти  новые политики. Но ты пришел во власть не через политику, а с помощью друга. Дружба и карьера это такая дружба, которая не приведет к добру. А тот, кто  привел? Тот добился своим талантом. Тот сумел стать известным."

***
          "Это очень тонкая игра —  пожертвовать ферзем. чтобы  выглядеть сильным. Я обойдусь и без ферзя, без всех вас! Конечно. Ельцин совершил подвиг для освобождения нашей  замороченной жизни, но не хочет терять власть, которая явно уходит от него, выскальзывает. Конечно, власть терять не хочется. Если человек включился в эту игру, то он не может просто так выйти из нее. Он знал, что пальца в рот не клади, откусят. Знал, что рано или поздно придется уйти. Но как уйти? Был ли ты  Калиф  на час или действительно сильным лидером?"

***

            "Мне ничто человеческое не чуждо. Быстро вознесся на вершины власти. Теперь мечтает о большой политике. Что происходит? Самый главный сознательно выбирает заведомом непроходимую фигуру во вторые лица государства и требует его скорейшего утверждения. Почему? Мол, пока с этим повозятся, потом еще с другим таким же непроходимым кандидатом во вторые лица, пройдет время. И ситуация в стране выправится. Главное, не растить соперника. Самый главный обидел всех, не просчитал всего негативного, что последует за этим шагом, отбросил тонкую материю —  психологию окружения. Совсем недавно ввел двух первых замов, явно демонстрируя свою симпатию к ним, обещал им поддержку. И вот он их отбрасывает в сторону. Убирает глав-ного помощника, который всегда был  ему предан, прочит на его место совсем неизвестного и слабого, то есть наносит пощечину снятому главному и предает двух своих протеже..."

***
           "Самого главного заверили, что произошли положительные сдвиги в экономике, произошли необратимые процессы и потому, мол, можно отправить правительство в отставку. Президент не хочет делить лавры  преобразователя ни с кем. И потому был отправлен премьер в отставку. Президент знает теперь, как  выводить экономику из тупика и потому сильный премьер ему не нужен. Президент хочет представить в Думу непроходимую фигуру, явно слабого руководителя кабинета, хотя на словах говорил, что выдвигает сильного руководителя и сильных замов. Творится что— то такое, что подобного никогда не было и вообразить трудно. Безнаказанность подводит его. Становится капризным президент, как ребенок. Что маленькому ребенку нужно? Материнское тепло и игрушки. А президенту?  Его игрушка —  власть. И он убирает одного, ставить на его место явно непроходимого человека. Свобода выбора. Или произвол? Как в этой жизни жить? Законы новые не созданы, старые не действуют. И в итоге опасно жить. Президент откровенно борется с потенциальным лидером. Это уже выходит за рамки. Это уже не регресс. Многое сделал Ельцин для процветания России. Но теперь он борется  за свое личное место в истории, и эта борьба отрицательно влияет на политическую жизнь страны. Жаль. Он мог стать великим. Не стал. Почему происходит то, что происходит? То, что происходит, происходило и двести лет назад, и триста. Приходили к власти проходимцы и обирали нещадно народ. Бирон. Бирон не мог быть главой кабинета. В силу ряда причин. Да и не хотел он быть главой кабинета. Он обладал всесильной властью, с кото-рой не хотел поделиться ни с кем. И потому был вынужден был подбирать на должности тех людей, которые не смогли бы ослабить его положение . Он и выдвинул Волынского на должность главы кабинета в  надежде на преданное ему услужение. Но Волынский занялся реализацией собственных проектов, которые могли усилить Россию. Бирону это не понравилось. И он сумел отстранить Волынского. Не просто отстранить, но и устранить. Вначале Волынский был взят под домашний арест. Выждав время, Бирон предал его суду. Потом Волынский был поднят на дыбы. И казнен. Удиви-тельно, никаких ордеров на арест. Пришли и увели главу кабинета. Никаких законов. По распоряжению Бирона. Кто такой Бирон?"

***

         Олег Григорьевич одолжил инженеру часть сбережений,  чтобы  остановить того от крайних шагов.
Кто бы ответил, как страна живет без зарплаты? Куда деваются деньги, заработанные людьми?  Кто работает, тот всегда без денег, потому что он работает. С деньгами тот, кто ведает этими деньгами, то есть банкиры. И вот банкиры входят в коридоры власти. Мальчишки, которые едва научились считать деньги, становятся у государственного руля. Может кто— нибудь воспрепятствовать этому? Что с нашим государством? Только— только устанавливают какие—то законы. Уходит в прошлое век деятельных энтузиастов, наступает век бесцеремонных людей, век  хамов, читателей бумажных купюр. И президент этому способствует! И когда принимал решение о выдвижении младенца на второй пост в стране, он не думал о том, что делает плохо государству. Чтоб мне было хорошо! Фигура крупного хозяйственника мешала ... Чем мне больше простору, тем лучше. Наплевать на всех остальных. Человек со всеми бзиками, в немалыми амбициями."

***

        "Летчик— полярник вернулся, не выполнив задания. Техника подвела. Но кто ему поверит?  Он хотел покончить с собой. Пессимистическое отношение человека к жизни—  вот высшее понимание жизни. Не счастливый и бесчувственный к боли, ко всему —  человек извечный. Боязнь одиночества толкает его к безрассудству. Нынешний поступок президента продиктован инстинктом смерти, чем жизнью за отечество. В общем—то человек ностальгирует  по стаду, и потому стремление к банной простоте —  стремление к смерти, ведь человек умирает в стаде!  Человек становится животным. В массовом обществе растворяется личность. И в массовом обществе одни проблемы —  как накормить массу, одеть массу. А те, которые хотят духовности, не находят аудитории. Отпустите людей, если хотите людям добра, уничтожайте ста-до."
***

        Стадо сильно. Оно наказывает того, кто хочет выйти из стада. Забивает умных. Отсюда приспособленчество. Умному нужно было прикидываться дурачком, не дураком. Дураков тоже не любили. Да разве дурак мог выжить в стаде?

***

            "Ты хочешь быть счастлив. А что такое счастье? Можешь ответить?
         — Чтоб любовь до гроба, а безденежье до первого утра. Чтоб семья дружная была. И чтоб мечта сбылась. Хочу вырастить сад, не дерево, а сад плодоносящий. И чтоб не забыли помянуть в родительский час. Мне этого хватит для счастья. А вот кого полюблю и кто меня полюбит —  знать бы! Конечно, ту, от которой ни глаз не отвести, ни сердца унять. Принцессу свою. И буду бороться за нее.
          — Значит, кто—то будет  страдать от безответной любви.
        — Наверное.
          — И это несчастье...
           — Не я придумал. Мучаться совестью не буду. Но если найду любовь, не отступлю..."

***

            Олег  Григорьевич привел домой  грязного  давно немытого диковатого мальчишку.
Виталька остался круглой сиротой. Ему всего десять. Никого из родных не осталось. Он никому не нужен. Нет, почему же. Его нашел бомж на вокзале и приютил. Приютил, обласкал и отправил в метро просить милостыню.
          — Подайте круглому сироте. За день Виталька мог собрать на несколько бутылок водки. Так Виталька жил год. А потом исчез. Надоело собирать милостыню.
            Начались хлопоты по его усыновлению. Возникли сложности.  Оказывается, Олег Григорьевич представляет неполноценную семью, ибо жена не живет с ним. "Черте что!"

***

           "Королю, чтобы управлять, нужны люди. Но у них свои интересы. Не надо глядеть на них свысока. Они могут и убить самого короля. Гляди в оба. Его опорный человек засиделся в тени. Дважды рожденный должен быть счастливым. Второе рождение —  духовное рождение. Правительство под прессом работать не сможет. У него должно быть какое—то пространство, какая—то самостоятельность. Под прессом какие решения? Члены правительства только и думают о том, как обеспечить себе тыл. На самой вершине нет чувства жалости, сочувствия. Там человеку выжить —  нелегко. Выживают бесчувственные? Только как туда попасть? Иногда туда попадают случайные люди. Кризис отчего? От отсутствия личности на нужном месте в нужное время. Тогда место занимает Распутин.  Бывает такая напасть, когда слаб хозяин. Президент в тупике. Предполагаемый рост производства  огорчил. Никакого роста. Даже наметился спад производства. Цены на нефть упали. Зарплата опять не выплачивается. Что делать президенту? Надо принять решительные меры. Какие? Убрать правитель-ство. Быстро. Что было сделано. С задачей этой справился. Все равно народ требует отставки правительства. Решение готовилось в тайне. И получилось, что обидели всех. Со-блюдать приличие не принято на российском Олимпе. Оказывается, что министры тоже люди. А как же! Респектабельный министр, а его обуревали страстишки. Министру хотелось...девочек."

***

         Следователь по особо важным делам Медведев сокру-шался:
— Возрастает уровень и степень тяжести преступлений. Можно сойти с ума.
Запрыгивают на крыши домов, влетают в квартиру, чтобы убить...Киллеры работали профессионально.

***

           До сих пор убийство Б.Г. Орла не раскрыто. Потому что раскрытие тайны этого страшного убийства невыгодно всем конфликтующим сторонам!
— И что же тогда?—  задал вопрос журналист общероссий-ской газеты.
— Будем добиваться стопроцентной раскрываемости преступлений. Но у нас такие законы, что такое пока недостижимо.
— Вы сами все сказали. Надо создавать новые законы.
           — Вопросы не ко мне, —  сказал следователь.—  Вопросы Думе, правительству, президенту.
          — Президент болен.
          — Причем тут президент?

***

           Что чувствует президент? Неужели он обуреваем только личными чувствами? Один первый зам —  ограничен, при всей его живости и непосредственности. Что—то схватывает, но часто говорит невпопад, неточен. А протеже более прожжен, хоть и молод. Завершается эра первого президента России?  Грустно. Печально. Впервые люди при нем обрели достоинство. Давно ли было, когда сам он уни-женно просил реабилитации?

***

        Инженер нашел работу. Нести транспарант на пикетах и выкрикивать антиправительственные тирады.
Да, устроиться на высокооплачиваемую работу почти невозможно. На подножный корм переходить? И в этих условиях сохранить достоинство? Возможно ли это?

***

         Конечно, ушла черно—белая жизнь. Жизнь стала радужнее, нет, пестрее. Стала и высоконравственной, и бесстыдной! Активизировались экстрасенсы. Открыли свои секты. Девушки и женщины потянулись в эти секты, пополнили гаремы...Теперь можно проповедовать всякую религию. Он накопил небольшой капитал и открыл свою секту, свободную от всех известных. В эту секту потянулись школьники, студенты. Опыт работы на этих митингах пригодился. Дмитрий Васильевич Орел между делом защитил диссертацию и был приглашен консультировать прави-тельственные структуры. Делал чиновников на некоторое время умными и рассудительными. Многие рассуждали как он, стали популярными, но о нем ни слова. Дмитрию Васильевичу нужна была свежая информация с "горячих" точек внутри Садового кольца.
          — Они себе славу и дачи, а ты все в лохмотьях. Вот тебе сильным —  работа, слабым —  забота. Как в том городе, где преступник стал мэром города. Ведь с этим преступником раньше дружил ныне член правительства! Что же получается? Грустная история получается. Важно, чтоб деньги? Конечно, долой такую—то жизнь, —  возмущался инженер.
           — Хорошо. Составьте справочку.
           — Составлю. Почему же не составить? Можете меня в штат?
           — Вакансий пока нет, но при первой возможности...

***
         — У сына есть тщеславие, но не то тщеславие. Надо ему прокатить с ветерком на новом "Жигуленке" одноклассников. Провез в другой конец Москвы на день рождения подруги одноклассницы. И ночью звонит: не заводится двигатель! Что случилось? Прокатился, блеснул. А двигатель не заводится. Когда хочется блеснуть, происходит нечто. Но слова трезвого сказать нельзя. Обидится. Не хочется травмировать. Конечно, надо, чтобы  в душе был кураж, воодушевление...Блеснуть, обустраивать других...Так и свое потеряет. Самому от этой демонстрации ничего. Другие влюбляются, Он их возит. Когда у него будет своя радость? Тогда бы порадоваться. Его жертвенность меня не радуется. Ведь все это пустое. А свое время упустит. Не надо жертв там, где не надо жертв. Человек находится там, где пребывает его сознание. Это верно. Сыну двадцать два без малого. Он не старше своего возраста, а где—то и младше этих лет, а где—то и старше. Словом, из потерянного поколения.
— Познакомьте меня с вашим сыном, —  сказал Дмитрий Васильевич.—  Жили в России спокойно?
           — За всю историю России только один 1913 год был спокойным и благополучным годом.
Так что правители наши обречены на всякие эксцессы, неудачи. Потому они заботятся о своем, заботятся о славословии, комплиментах, фимиаме. Огромные усилия прилагают, чтобы возвеличить власть. сделать так, что власть —  это поджилочный страх. Правительство —  это святость, неприкосновенность.
— У вас, как всегда прежний обличительный пафос.

***

          — В это трудно поверить. Этого не могло быть, потому что такое не может быть. Но правители так не рассуждали. Можно столкнуть народы? В это трудно поверить. Но евреев сталкивали с корейцами! В 30 годах евреев переселяли в районы Дальнего Востока, где проживали корейцы. В начале 30 годов, еще делалась только попытка выселить корейцев. Но к счастью, евреи не  предъявляли никаких претензий к корейцам. Искусственного конфликта не произошло. Поэтому и было принято радикальное решение —  выселить корейцев в Центральную Азию. Такого еще мир не знал до сих пор. Но это было. Из памяти не сотрешь. То, что сейчас делает президент, печально и грустно. Власть уходит из—под рук. Его привели к власти люди с развитой интуицией —  эта личность может. И надо поддержать эту личность и самим прийти к власти. И не ошиблись в выборе. Расшатали общество.  И стали очень известны. Он не считал себя счастливым человеком. Не был и пессимистом. Понимал, что человеку время дано столько, что нельзя его растранжирить на пустяки. Стремился что—то делать и сделать, для кого—то, то есть для себя. Он считал, что безнравственно ничего не делать. И в работе находил удовольствие, кайф. Не просто так. Зачем что—то делать? Во благо людям. А люди просили его что—то делать...
           — До встречи, —  сказал Дмитрий Васильевич и подал руку на прощание.

***
          Дмитрий Васильевич пришел уверенный на все сто процентов, что он победитель. Что же произошло? Что же произошло с ним?  Он ошибся на все сто. Просто потому, что был по натуре верхогляд? Красивый, энергичный, живой. Все при нем. Рост, стать. Взгляд. Внешнее обаяние, наверное, способствовало его возвышению. Молодой парень участвовал в предвыборной кампании. Его поддержали чуткие на перемены такие же молодые парни. И  уж выдвинули в супрефекты. Потом в префекты. Красивый префект устроил региональную ярмарку, использовав бюджетные деньги. Ярмарка удалась. Так он оказался в центре внимания прессы. Иностранцы обратили внимание.
        — Но мы то ведь не дураки, говорить об этом не будем, —  сказал однажды Дмитрий Васильевич.—  За нас расскажут.
Его похвалил высший руководитель. Сегодня глава государства не произнес бы тех слов, сказанных три года назад. Но тогда он поверил молодым лидерам и говорил то, что говорил, то есть говорил правду.  В итоге выясняется, что помогал тому, которого надо было спросить за бюджетные деньги. Тот уже научился как жить. Помогал тому, тот этому, а тот тому. Чутье тому молодому да раннему подсказало, что надо ставить на Дмитрия Орла и ему подобных.
             — Долой мертвечину. Дорогу молодым!— кричал на митинге юноша в очках, еще не поднаторевший на извлечении сиюминутной выгоды из уличной демагогии. Пропихнули Дмитрия Орла. Долг платежом красен. Дмитрий помог стать тому демагогу председателем коммерческого банка. Выделил кредит из бюджетных денег. Молодой председатель провалился с проектом. Вновь Дмитрий вытащил оратора из ямы.  Выделил деньги из пенсионного фонда на создание другого банка! А другому коммерсанту с уголовным прошлым выделил бюджетные деньги на покупку мебельной фабрики. Дмитрий  знал, кому выделять кредиты. Только своим.  Собрал кодлу. Они захватили власть в округе. В общей сложности 15 миллионов долларов  были розданы своим единодельцам. И они выбились в перспективные руководители и политики. Банки захирели. В казну деньги не вернулись. Но зато приближенные Дмитрия Васильевича стали владельцами дач. Дмитрий Васильевич же ничем не владеет! Слава молодым лидерам! А деятельность приверженцев реформ в основном свелась к утверждению себя и своих людей. Они встречались на лоне природы из боязни, что их мог прослушивать. Так, чтоб всем было хорошо.
            — И все это нужно подавать как изменения, но не как реформы. Нынче аллергия на реформы, изменения в рамках перемен очевидны. Главное сейчас —  профессио-нализм. Прорыв в Европу. Европа —  союзница России. А  у себя говорить, что во всем виноваты люди, из которых корысть из ушей лезет! Дорого на рынках?  Торговцы подняли цены. Бандитизм? Это все они. Чем неспокойнее в городе, тем лучше для властей.
— Я разберусь, наведу порядок!— кричал Дмитрий Васильевич, польщенный вниманием.
         И кое—чего добился...договорился. И этого приверженца выдвигают в центральное правительство. Это был сильнейший удар по  понятию справедливости. Многие на верху не ожидали такого удара и потому боли не чувствовали! Но насколько хватит человека в нынешнее время? На год, на полгода? Трудно гадать. Но сгорает человек быстро. Такое время. Говорили —  вот он сделает то—то и то—то, сможет!
— Я за отечественные товары!
           И он же униженно просит инвестиций у иностранцев под честное слово.
         —Вкладывайте средства в российскую экономику. Не верите нам? Не верите в Россию? Не я прошу, Россия просит. А в Россию можно только верить.
Жалкие инвестиции потекли в банки Москвы...Но пресса по-ливает на выскочку грязью. И иностранцы ему не верят. Несколько таких проколов и все, нет деятеля. Его бросили  в комиссию по увековечению...
            — Мы помним о тех, которых больше не вернешь. И это вызывало раздражение. Живых надо замечать. Живых и униженных. Посмотри, что делается. Равнодушие к живым —  это все то же самое... Как вы этого не понимаете!
— Не то же самое....народная любовь. Она порой слепа. Но тем сильнее гнев, если обнаружится обман. Дни молодого в центральном правительстве сочтены.
Но прогнозы не оправдывались.
Звонок.
           — Дмитрий Васильевич, с вами хочет говорить ваш дядя Олег Григорьевич, —  сказала помощница Ирэн.
          Она пришла сюда по рекомендации Олега Григорье-вича.
— Я слушаю, дядя, —  произнес Дмитрий Васильевич с некоторым волнением.
Ирэн! Глаза ясные, лучезарные. Она все—все знает. С мальчиками живет с двенадцати лет. В неделю она должна хоть раз встречаться с мальчиком. Только тогда она чувствовала какое—то успокоение, была примерной девочкой, которую любили учителя. Потом она окончила факультет английского языка. Работала экскурсоводом. И ее заметил Олег Григорьевич Орел. Пригласил к себе на работу. На банальную должность секретаря — референта. Он был рад ею как замечательной игрушкой... Но он ей не нравился как мужчина, был необуздан, невоспитан, но он удовлетворял все ее капризы...
— Журнал против этих новаций. Журнал раскусил суть дела. Но как переубедить настырного журналиста?  Но надо это сделать корректно. Разузнают, раздуют кадило. Попытались объяснить. Пытались, не получилось. Такая вот история с географией. Уехать бы на время из Москвы. Ис-чезнуть из поля зрения журналиста.  Я так и поступлю. Я ни где не числюсь. Работаю в автономном режиме.  Так что могу позволить отдохнуть на Багамах. Хотя бы притихло все это на время. Но пока не получается.

***

        — Рад бы в рай, да грехи не пускают, —  пошутил он.
          — Пройдет много лет и забудется эта история, забудут и всех героев...Только нас не оставят в покое. Такие—сякие, завоеватели, хваталы, клювастые. Жить хотели, любить…Только наладили, лучше стало, но и другим завидно стало.
          Олег Григорьевич  вздохнул с облегчением. Ему было грустно. Из тела его, изношенного, изможденного, уходило время и ничего нельзя было с этим поделать. Он даже не успел позвонить тем людям, в памяти которых он хотел остаться. Он хотел позвонить Витальке и сказать, чтобы тот сделал то—то и то—то, но не скажет ни слова, что уходит. Он должен позвонить и невестке и сказать, что купил надувную  лодку. Будем путешествовать по Бразилии. Еще нужно сделать полсотни телефонных звонков. Он хотел бы успеть сделать эти необходимые звонки. Но увы! Убывает время. А сил собраться уже не было. Его вечером уже не будет. Уйдет из этого мира. Но к вечеру боль  отступил  и он смог  приступить  к обработке  собранного научного материала.

***

"Все это было.  Лидер подбирает себе подобных.  И потому  все приближенные —  это копии или менее колоритные лидерята. Проблема неприятности. Почему тебе доставляют неприятности? Может, ты сам доставлял кому—то неприят-ности? Наверное. Он говорил правду. И за это его выгнали.  Значит, правда никому не нужна. Да, чутье самореализации. Главное в человеке. Долг индивидуума перед своим ДНК хотя бы. Долг личности  перед самим собой, перед природой.  Большинство людей —  бытье и небытье, для каждого смерть —  переход из бытья в небытье. Трагедия, когда этот переход насильственный. Ничем не обусловлен. Драма для лидера, когда прерывается его политическая жизнь. Он теряет власть в самый ответственный момент в своей политической жизни. Он видит. Он хотел бы успеть сделать необходимые вещи. Но увы! Убывает время. И сил собраться просто нет. Его вечером уже не будет. Уйдет. Уйдет из этого мира. Это так грустно.  Он не расставался с мыслью о той, которую проводил в последний путь. Это было десять лет назад. Встретится с ней. Но не успел здесь сделать так, чтобы не жалеть. Слезы, сухие слезы текли из глаз... Но слава богу, их никто не видел. Поси-дел у окна, потом лег на диван, глядя в окно.  Солнце слепило ему глаза. Блеклое небо, будто рассеянное солнцем,  манило его, звало его."
          —  Я скоро,  я сейчас...—  прошептал он и испустил дух.
          Проснулся в больничной койке.

***

          "Человек находит счастье среди людей. И среди людей его жизнь. Здесь он хлебнет горя. Убежать от общества можно?  Теперь нельзя. На корабле космическом в далекие миры?  Но жить там будут как земляне. То, что будет происходить на земле,  их будет интересовать всегда."

***
         Пришел  навестить больного  Олега Григорьевича  инженер.
Тщательно все скрывается, утаивается. И понять что— либо невозможно. Конечно, не многое поддается быстрому объяснению.  Объяснение и не нужно. Что объяснять? Не надо объяснять. Человек озабочен своим будущим ради будущего страны.  Он рисковал жизнью.  Хотя никто не просил его в этом. Он считал это своим долгом.
           — Я рад  за вашего племянника Дмитрия. Он такой стремительный взлет сделал. Появились завистники. Дескать, провинция против Москвы? Да, в  его выступлении скрыт социо — культурный подтекст. Провинциальная гордость. Вот это наше—  все это ваше. Верно, у провинции накапливается раздражение против столицы.  Столица забирает всех лучших.
Его всегда возмущало то, что за его  духовную работу могут заплатить, а могут не заплатить. Попал в беду, еще в какую! Как из нее выбраться? Но как жить, на что жить? Чтобы жить вольготно —  воруют. Удачно своровал —  попадешь в отцы города. Неудачно —  будешь сидеть. Он отсидел дважды за все то же —  воровство. А в третий раз повезло. Открыл магазин.  Огромные деньги.  Как все получилось?  Это все непросто и неинтересно. Тяжело наблюдать за деградацией человека, угасание. Провалы памяти. Когда—то был красив, статен. Грустно было в минуты просветления. Он представил себя скачущим на коне. Ура! И он летел в пространстве прошлого. Потом откидывался на спинку дивана.  Он попытался позвонить родственникам в Майями. Там тетя жила. Теперь ее сыновья, внуки. Еще в прошлом веке прадед уехал в Америку.  Он был купцом. Обосновался там. И тем самым  спас себя. Те, кто остался в России, погибли в гражданской и после революции. Прадед не объявлялся. Чтобы не навредить оставшимся родственникам. Он стал сказочно богат. По—настоящему богат. И они не испытывают того чувства обречения, что он. Им невдомек, как тяжело ему, имевшему несчастье родиться в России. Угасают умственные способности по дням, что он угнетен душевно и физически. От постоянного недоедания он терял умственную потенцию. Хочется нормальной жизни. А нет, не получается. И красть не может. И страшно становится. Всегда испытываешь стеснение. И ежедневно опасения, что иссякнет и тот слабенький источник. Хотелось творить.  Но не мог добывать деньги. Не возьмут в грузчики.  А на приличную работу не возьмут, потому что работать задаром он уже не может...
          — Я поправлюсь и приступлю к осуществлению проекта. Потерпи немножко, дружище, —  сказал Олег Григорьевич.

***

          Олег Григорьевич решил снять жизненную усталость в одном из швейцарских санаториев. Там снимают многолетнюю  усталость за две недели. Природа, отношение к человеку как к человеку, все это чудесным образом воздействует на чертовски уставшего человека. Он возрождается за эти две недели. Завершив все текущие дела, Олег Григорьевич поехал на служебном "Мерседесе" в аэропорт "Шереметьево". В том же самолете совершали тур в Женеву Надя с мужем. Дядя помог им приобрести билеты на этот рейс.
           ... Самолет попал в грозу. Загорелся один двигатель. Потом огонь перекинулся на другой двигатель. Олег до последней минуты не терял присутствия духа...Не позволял себе считать секунды. Успел описать по— латыни подвид найденного доисторического орла...

***

           Эти записи попадут к молодому орнитологу Ким Сан Чер ( Сергею Черувичу), научным руководителем которого был Олег Григорьевич. Аспирант специализировался по дальневосточным орлам. Тема определилась в общем—то случайно. Ким Сан Чер исповедался своему руководителю:
— Прадед перешел границу мальчишкой. А другие родственники в Маньчжурию, где жили в давние времена наши предки. На этот отчаянный шаг толкнул голод. В стране, родной Корее свирепствовал голод. Избежать голодной смерти было невозможно. Он перешел реку Туманган и попал в руки пограничников. Его не убили. Оставили. В стране голод. А почему? В стране гнет, такой гнет, что невозможно жить, выпрямив спину. Земля плодородная. А неурожаи. Чуть урожай, так отбирают подчистую богатеи и власти.  За-ставляют силой выращивать хлеб. А это такая мука, что врагу не пожелаешь. Люди делают вид, что пропалывают просо, только делают вид. Свирепый помещик — янбан найдет способ расправиться с нерадивым. Хорошо работаешь, хуже —  отберут до последнего зернышка. И забьет, чтоб не просил. Не работать —  неурожаи.  Так из года в год. Голод там, где свирепствует дикий режим власти. Стыдно в двадцатом веке. В Африке голод, потому что  диктаторы! В Северной Корее диктатура своя, но так похожая на иные диктатуры! Там ракеты и голодные дети!

***

         Сергей Черувич  испытывал чувство горечи и стыда от того и за то, что творится на исторической родине. Доколе? Почему так покорны люди власть предержащим.  За два года умерло миллион человек. Ким Чен Ир закрыл страну.  А люди даже до бунта не сподвиглись. Умирают без ропота. Как у нас в 20—е годы, в 30—е годы, но у нас устраивали голод, чтобы избавиться от крестьянства как враждебного социализму класса. Чтобы остатки крестьянства стали покладистыми. Почему власти Севера Кореи морят голодом людей?  Чудовищно. Сбросить иго чудовища не смогут.  Страна агонизирует. И никто изнутри не в состоянии изменить что—либо. Это власть ополовинит народ. Но попытка повлиять на власти извне кончится конфузом. Ослабление Северной Кореи только порадует соседей. Недальновидный лидер навлечет такие беды стране, что... Голодают, а помощи принимать извне не хотят. Вот ведь как! Новый лидер на трибуне молчит. Сказать нечего.  Отец такой задел власти сделал, что сыну смело предсказывает политическое  долголетие и очень робко намекает о грядущих переменах. Сын молчит, а власть бесчинствует. А мы, россияне, владеет словом, вполне свобод-ны?

***
         У него не складывались  отношения с руководством института. Политическая тенденциозность накладывалась на творческую деятельность. Регламентация научной деятельности доходила до абсурда.
"Когда не складываются отношения, ты хоть тресни, не будут складываться отношения. Всегда начальница отдела говорит гадости, иногда не выдерживаю. Надо только выдержать,  не кипятиться, отойти, и тогда все пройдет. И будет спокойнее. Будь ты философом в жизни. Жизнь такая огромная штука, но равнодушная к тебе. У тебя ничего не получится, нет. Почему? Потому что ты бездарь?  Нет. В той системе ты сумел адаптироваться, знал свой потолок и знал, что свой кусок хлеба получишь всегда. А теперь этого нет. И ничего нет. Как нет и надежды на завтрашний день. Крах в конце жизни. Жить бессмысленно. Как живут бомжи? " Он бы не смог бы прожить и дня бомжем. Но дело идет к этому. Он хотел отвлечься, уйти от реалий жизни, но этого ему не удавалось. Жизнь давила на его психику. Уехать, уехать на постоянное место жительство куда—нибудь в другую страну —  этого у него в мыслях не было. Свет клином сошелся... У многих инстинкт самосохранения подсказывает постоянное место жительство сменить. Земля одна, но люди поделили ее на континенты, страны. Вот и устремляются из Центральной Азии на постоянное место жительства в Россию  и в Европу. Едут и едут. Все в сравнении. Бывает, что человек попадет в круг, который сужается. Олигархи. Новая демократия создала олигархию. И олигархов по всей стране...И тот, кто хочет быть президентом, не будет бороться с олигархами. Но на словах он будет крушить идолов. Популизм? Популизм еще никому вреда не нанес! Вот такую рокировочку сильную он сделал, в результате которой он вновь окажется у руля. Это плохо, что он хочет остаться у руля. Он хочет рулить. До сих пор народ  хотел. А сейчас он хочет. Это очень плохо. Только пренебрежение к народу...Уверен, что имеет шансы быть вновь избранным. Значит, с этим народом можно строить что угодно. Уже попытка отменить выборы. Это очень опасно. Если выборы не в пользу действующего, то можно отменить выборы! Возможно ли? Вполне возможно. Все это суета сует? Но такова жизнь и невозможно отстраниться. Хоть обсуждать на кухне можно. Еще далеко до демократии, очень далеко.  Седьмой континент —  Интернет. Надежда есть —  включение каждой страны в Интернет. О чем вы рассуждаете, когда гибнут люди? В силу каких причин гибнут люди: Я живу, счастлив должен быть, что меня не убили, что жив. Но почему—то не очень счастлив. Почему хорошо стране, если в ней много безработных? Вот этого невозможно понять. Рассуждаем о бессмертии, а тут человек хочет повеситься, чтобы не испытывать чувства голода и стыда.

***
        Сергей Черувич попытался быть независимым, самодостаточным, но увы!  Это было  неразумным стремлени-ем.
Но дело в том, что сейчас мы еще сможем что—то говорить, а через какое— то время будут  заклеивать рот скотчем. Те, кто не у власти, должны объединиться. Как вы этого не понимаете! Но обыватели не думают об этом. Как выжить в одиночку. Не делайте постыдного. Уж какие реформы? Пока только разрывают страну на отдельные части и куски. И к себе тащат. Все, даже на самой верхотуре. Озабочены этим. Из Грозного семья приехала в Калужскую область. Глава семьи не может прокормить семью. Повесился. Кто будет олицетворять страну? Не обращай на них внимания. Пусть они бесятся? Пусть жируют?

***

         "Какие права человека в коллективе? В коллективе больше обязанностей. Поправить президента сможем ли? Нет, не сможем. Вот где беда. Можно на третий и четвертый срок. Увы! Как голосовали за человека, так и будем голосовать за него, за человека, который не хочет слышать ничего."

***
         "Почему так скверно на душе? Что же произошло? Да ничего не произошло. Поэтому скверно. Время его уходит впустую. Замечательное время. Ведь другого времени у него нет и не будет. И все уходит впустую. Нужен он кому—то?  Никому он не нужен. Решил покончить с собой. Но в Москве.  Он хотел обратить внимание."

***

         Купив газет, масла, колбасы, Сергей Черувич поехал домой.
В метро народу было много. Вот показалась электричка. Он оступился и упал на рельсы. Машинист не успел затормозить. На полчаса остановилось движение. Так завершилась жизнь  младшего научного  сотрудника Ким Сан Чера.

***
Через полгода его семья получила квартиру. Повезло. Беженцы вернулись в родные края, освободили квартиры. Семья Ким Сан Чера, состоящая из пяти человек,   получила сразу двухкомнатную квартиру. Семья Ким Сан Чера должна радоваться... Многие коренные москвичи живут в коммунал-ках.
Звонок Дмитрия Васильевича туда, где выдают ордера, конечно, не был зафиксирован. Но "вычислили", узнали. И потянулись к нему ходоки. Примчался инженер, "распла-кался":
          — Да что это? Жизнь разве? А нынче думаешь о хлебе насущном. Как этот хлеб раздобыть? На какие шиши купить? Даже денег не  наскрести на булку хлеба. Что произошло? Что—то произошло? Что—то очень существенное?
Произошло. И это отразилось на материальном положении миллионов людей. Свобода и право личности. Нужны строгие правовые нормы, чтобы эти свободы и права гарантировать! Сильное правовое государство. Либеральная идеология пробивается сквозь толщу дремучего инстинкта толпы, но обречена ли либеральная идеология? Раскачивают лодку демократии ортодоксальные левые радикалы наши. Это да. Должен быть суд над экстремизмом. Ведь экстремизм и демократия несовместимы. Искать точку совместимости? Да никогда. Не надо никаких компромиссов. Ты  мне  хлеб давай, квартиру давай, работу.
         — Ты любишь?
         — Люблю.
            — Кого только?
            — Себя. Да хоть себя. А что?
            — Сидя в Кремле, глядя на  звезды и кресты, можно мечтать о вечном, безбрежном  мире, о космосе...

***
         — Ты о родине думай.
— Что родина?  Думали. Были великие переселения народов.  Из Центральной Азии хлынули в Европе, а европейцы ринулись в Азии, из восточного полушария передвинулись в  западное, причем не раз за долгую историю. Это так кажется, что люди оказывались там, где их не ожидали.  Для людей дом — вся земля. Только звери не меняются от перемены места обитания. А люди меняются. И хорошо. Только одним невтерпеж. Готовы жизнь отдать за перемены, за избавление от скуки.  Сейчас в чем геройство? В выкриках на площадях? Услышат тебя и не на площади. Но что в двух—трех предложениях ты изложишь свое кредо?

***
         — Поимейте же терпение.
          — Терпение? Лидеры дерутся между собой за высшую  власть и увлекают за собой тысячи и миллионы сограждан. Сколько дней проводил на митингах! Ну и что? Безымянным никогда не жилось так, как им хотелось. Они жили вопреки своей воле, жили так, как  того хотели лидеры. Лидеры любили перевоспитывать силой.
         — Неужели вы такие непримиримые?!
           — Да,  исподволь потакают властям. Отчего?  Хочется терять немножко комфорта, блага. И это борцы против привилегий и льгот! Хитрецы— огольцы.
             — То, что вы хотите комфорта, нормально. Но нор-мальная жизнь в стране может быть в провинции, жизнь, наполненная истинного смысла. Поезжайте туда, возглавляйте институты...
          — Я подумаю. В Клин, если можно. 

***
           Петр Ильич Чайковский  бродил по лесу и вслушивался в мелодию, которая рождалась  у него в сердце.  Борьба добра со злом.  Борьба красоты с уродством и коварством. Побеждает добро, ибо жизнь идет вперед. Но зло успеет причинить немало горя добру... Но сколько горя может причинить зло?
           — Лебединое озеро...

***

           — Вот направления. Сегодня же поезжайте, —  сказал Дмитрий Васильевич, пожал руку, простился и подавал руку другому посетителю.— Когда вернешь долг?
          — Скоро.
         — Скоро когда?
            — Через два месяца. С сегодняшнего числа считай.
          — Будет худо, если...
           — Знаю.
          — Если знаешь, то что же...
         У них была взаимная симпатия при взаимном дистанцировании. Оба были встревожены диалогом. Безответственность одного, неумолимость другого могли спровоцировать конфликт, который неизвестно чем завершится.

***

             Не слушают никого.
           — Перекрыть кран и тогда посмотрим.
            — Было. Понимаешь, в чем дело. Военизированная административная экономика  разваливается, как только ослабили регулирование, пустили в свободный рынок. Свободный рынок все расставит по местам. Боятся свободы рынка те, кто боится конкуренции. Посмотри, кто наверху? Бывшая номенклатура. Очеловечить то, что они афишировали, было нельзя. Это система, машина. Нужно было вводить другие правила игры, в которой могут играть все.
          — Это все разговоры. Так когда?
          — Через десять дней.
           — Это разговор. Я включил счетчик.
            — Ох, что делается, —  вздохнул Дмитрий Васильевич, глядя в телевизор.                —  Буду смотреть боевик "Звездные войны".  Как раз на десять вечеров.
          Он выключил телевизор.
***

          Орел камнем упал на землю и ударил клювом в макушку суслика, запустил когти  в спину  запищавшего существа и взмыл в небо.
       Орел с добычей долго  перемешался на небе, огромном небе.  Где-то    за блеклой далью  прочерчивали горизонт  голубые летающие объекты.  Их было немного,  но то, что они  прочерчивали горизонт,  делало этот   загадочным и  тревож-ным…
***
 
           "Исполняющий обязанности премьер— министра молоденький мальчик, но с амбициями. Проявил недюжинную гибкость. Видимо, пройдет сквозь игольное ушко. Что это?  Везение?  С одной стороны, президент преподал великий урок. Дерзать, ребята, и в тридцать лет вы можете заправлять в государстве...Возле него Дмитрий Васильевич.
          —Надо дружить с премьерами и сделать друзей премьерами, — сказал Дмитрий Васильевич. — Если хочешь жить красиво. Коттедж? У меня два коттеджа. Второй коттедж был дяди Глеба. С охраной и  обслугой.  Все осталось. Сколько комнат? Сто пять. У дяди Бори  был такой же! Что, слабо жить в таких хоромах? Я уже привык... Мощь человека определяется его, как сейчас говорят, недвижимостью. Основатель Москвы Юрий Долгорукий вообще столько городов, церквей построил, не счесть. Города на крови строятся. Долгорукий казнил боярина Кучку и построил город, который именовался Кучково, а не Москвой. Возведу я церквушку напротив коттеджа, пора...  "

***

           "Дорога, проложенная людьми, обрывается,  кончается? Нет, она тянется до бесконечности. Дорога тянется до горизонта и там, за горизонтом эта дорога превращается в тропу, в тропку, которая петляет вокруг домов и вновь простирается к лесу, за лесом к полю, поляне, до следующего города, до следующего поселка, огибает болото, соединяет города, страны, и человек может, обойдя всю планету, вернуться к себе домой и вновь выйти к дороге, новой, но тянущейся к бесконечности...Если следуешь по дороге, не за-блудишься..."

***

         "От триумфа до ненужности. Солженицын испытал это. Это печально, но этого следовало ожидать. Человек, ска-завший о том, что нельзя было сказать без риска для жизни, поведавший миру о страшном злодеянии властей, открывший людям глаза, оказался ненужным. Говорят, потерял дар, талант, плохо пишет, читать невозможно. И те, которым он помог, не хотят даже вспоминать о нем. Он великий человек?  Да полноте?  Ругая его, они предают память о тех безвинных жертвах чудовищного режима.
         — Не вспоминайте о нем!
          Категоричен и резок однако профессор литературы столичного вуза!
         — Я не читаю об Астафьеве. Вступил в ПЕН — клуб. Говорит чушь. Говорит, что лучше было сдать Ленинград, чем идти на полуторамиллионные жертвы во имя... Выжил из ума!
          — Конечно, положили полтора миллиона человек за Невскую твердыню. Твердыня дороже жизни людей. Идея дороже! Во имя идеи мы никого не пощадим, никого не пожалеем. Людей, попавших в плен, сослали в лагеря, на Колымские просторы смерти. Наш человек не может попасть в плен. Это позор. За идею мы боремся со всеми, даже с собственным народом. А гражданская война? Новый строй важнее каких—то там пятнадцати миллионов кулаков, казаков, гнилых интеллигентиков, ну и корейцев, карачаевцев, поволжских немцев и прочих непокорных и непокоренных. Не любим никого, даже себя самих. И нашу страну воспринимают как луч надежды."

***
         Дмитрий Васильевич вспомнил историю, рассказанную дядей Борисом. Во всяком случае он услышал эту историю из уст дяди.
Высшие чины государства решали, что делать с летчиком—полярником, который вернулся, не выполнив задания?  А газеты уже завтра выйдут с репортажами... Обратились в Кремль, к человеку, набивавшему  трубку табаком...
— Он должен погибнуть героем. Мы не позволим ему испортить биографию. Он должен остаться непобежденным полярником.
          Ночью приехали за летчиком, схватили, избили, да так, что не подавал признаков жизни, закинули как тушу в кузов и увезли куда—то, на Лубянскую площадь, к какому—то начальнику, потом затащили в подвал, привели в чувство, вы-вели во двор, разбили голову прикладом, да в крематории сожгли. Был летчик—полярник и нет летчика полярника.  В газетах сообщалось, что летчик утонул в Ледовитом океане, выполняя задание родины."

***

         "Дожили. Высокопоставленные чиновники в общем дальние родственники тех же железных наркомов. Ныне нахально присваивают народные богатства...На заклание жертвенных овечек... Бывший министр юстиции купался в бассейне с красотками и прикрывал голыми чреслами  мафию! Да и генпрокурор  не избежал чар ночных красоток."

***
          "Что происходит в стране? Говорят, что сейчас все есть, но большинство не могут купить это все. Производится меньше! Но морочат голову, что лучше. Чем меньше, тем лучше?  Непонятно! Страна идет куда—то. Но куда? Неужели нас загоняют в тупик? Так как выйти из тупика? На самом верху должны быть те, кто забрался туда благодаря своему уму.  Но этого не происходит. Почему? К власти рвутся люди пронырливые. Велика Россия, но большая политика делается в Москве. И большинство политиков —  откуда—то из Тьмутаракани. Это удивительно. И такое будет случаться каж-дый раз, когда нужно гнать метлой упирающегося властолюбца? Бесконечно долго, пока мы не будем унитарным государством?  Но как появляются политические фигуры? Взгляните на этого нового и.о. премьера правительства, молоденького и умненького мальчика. Как быстро он входит в роль. Он готов взять на себя все, что дадут. Как он умно проводит совещания, оперативно и толково решает вопросы.  А если не пройдет, то все это покажется комедией! Всем станет смешно. Как иным хочется власти. Этот мальчик в силу ряда причин совершил стремительный взлет на политический Олимп. Окажись в другой ситуации он бы не смог бы стать директором завода. А вот в премьеры его толкают. Почему? Осень патриарха. Слово найдено. Президент вступил в свою осень. Он теряет доброту.  Он борется за свою власть. Ему не нужны те, кто смог бы возразить ему! Говорит, что управлять страной будут профессионалы. Но почему в профессионалах у него оказываются непрофессионалы? Да, люди в общем не глупые, но расчетливые, холодные душой и сердцем, хваталы, но не профессионалы. Они готовы развалить страну, чтобы  только вломиться во власть, вцепиться в нее, быть на вершине власти. Отчего такая закономерность?  Оттого, что очень тесен круг, но туда случайных вроде не пускают. Если попадает случайный, то для случайных эпизодов.  Жаль, что в стране нет органа, который бы помешал появлению случайных людей на государственных постах. Не выработана система демократических выборов. В тех же США за  два века не появилось ни одного случайного президента. У нас наверху одни посредственности. Не мог решить вопрос силой убеждения, потому что посредственности, решил решить вопрос силой. Страна окажется без названия... Никуда от этой реальности не деться?
           — Да, ладно, пусть они там дерутся. Тебе какое дело? Ты там не будешь.
          — У них до меня будет дело. Они любят таких как я. Когда начнутся репрессии, то уж тогда не до этих разговор. Мы будем там, они здесь, потому что они сюда пришли неизвестно как. Мы спохватываемся тогда, когда оказываемся в местах не столь отдаленных..."

***

       "Ты свободен в общем—то, можешь делать что хочешь. Правда, придумали какие—то секретные инструкции, по которым ограничивают права некоренных граждан. Конечно, это наследие еще то! Но Россия —  страна особенная и потому нельзя подходить к этому однозначно. Люди, не притесняйте соседей, живите так, как будто нет ни своих, ни чужих, все равны. Но это пока невозможно. Стоит ли идти на великие жертвы, чтобы то, что принадлежит человек  от его рождения. Не стоит. Жизнь дороже. Принято считать, что сегодня гарант конституции —  президент, всенародно избранный! Но ему не хочется стабильности, он неожидан в поступках и делах.  А его нежелание слушать оппозицию никак не способствует укреплению его имиджа толерантного деятеля. Его заносит. Наша зависимость от правительства прямая, нынче прямая и все же люди равнодушны к судьбе правительства. И вот когда получают зарплату, тогда спохватываются."

***
           — А тебе, Дим, не кажется, что надо в Думу, а?
          —Кажется, кажется. Да как это? Вот повестка из генпрокуратуры.
—Можно ее в урну.  Надо тебе срочно лечь в больницу. Второе. Надо пропихнуть тебя в Думу.
          —Как это?
          —Придется кинуть на кон. Телевидение, экстрасенсы, прочая. Поехали в Тмутаракань.
            —Полетели, что там.
           Дмитрий одержал убедительную победу и получил удостоверение депутата.
           —Когда окончательная расплата?
           —Подождите, дайте очухаться.
***
         —Послушайте, это все тот же клубок. Кое—что проясняется. Вот этот голос принадлежит брату девчонки, которую обидел Дмитрий Орел, будучи в Хабаровске.
          "—Дмитрий мразь, растлитель, предатель. Всех он отбрасывает, да еще втаптывает в грязь. Обманщик. Сестренка моя наивна, но зачем клясться в любви, коль собрался жениться на другой?  Сестра сохнет по этому мерзавцу, а тот насмехается...
          —Может, нет?
          —Женился на другой. Это не насмешка?"
          Потом раздались длинные гудки. И вновь пошла осмысленная речь.
          —А это кто и когда? 
           "Мы ведь не претендуем на всеобщую власть. Нас признают кое—кто и довольно.
          — Вы бы хотели этих во власти?
             — Нет и нет.
            —Какие у вас требования к власти?
           — Так уж получилось, что Слово стало моей жизнью, хлебом насущным, рабочим инструментом. Слово не должно расходиться с делом. Увы! Власть, у которой ложь — главный инструмент самовыражения, тогда происходит все то, что происходит. Такая власть рано или поздно будет изжита. Что делать, чтобы общество очистилось от коррупции, чтобы действие законов распространилось на всех, без исключения? Одна из причин всех потрясений — это пренебрежение к обязательству, данному самой властью. Горсточка людей вершит судьбами миллионов. И потому идеальной власти нет, но мне кажется, что власть способна, чтобы вернуть к себе доверие, ибо для этого нужно всего лишь не обманывать! Легко дают обещания, потому что не думают их выполнять. Цинизм власти живуч, ибо он пользуется до сих пор одним инструментом — насилием. Насилие над волей, насилие над здравым смыслом, и вот вам шоковая терапия, локальные операции, приносящие горе всем...Законы, принимаемые вопреки интересам граждан, удобные для самой власти, ибо она уверена, что она выше тех, кто ее избрал, забывая, что верховная власть не у нее. Местная власть не должна быть  похожа на осу, а государственная власть похожа на удава, она должна  быть ответственна и отзывчива. Разве можно просить то, что невыполнимо? Власть просит это, зная, что это неисполнимо, то есть обман, подрывающий основы  государства. Власть не должна быть ради власти, она не должна обслуживать самое себя. Положить заслон личному обогащению. Лицо власти ( а у нее пока нет лица) — чистое, порядочное. Надеяться на власть — это путь к оздоровлению общества. Что бы я хотел от власти? Чтобы не устраивала она кризисы, потрясения. Избавиться от эгоизма и цинизма. Люди устали от хамского отношения со стороны власти. Хочется, чтобы она не мешала. Терпение народа на пределе. Отчего происходит метаморфоза с избранниками нашими? Не потому что мы редко бываем довольны властью, идеализируя ее, а потому что поздно  получаем возможность увидеть, "кто есть кто", хотя мы должны иметь такую возможность. Сказать свое слово. У меня один наказ к власти: "Не лгите, будьте совестливы." Да, еще проходит ложь, еще люди верят родной власти, таков народ наш. Говорят, что сегодня никого не обманешь. Власть должна не только уважительно отнестись к солдату, находящемуся в горячей точке, к любому граж-данину. Если дала обещание,

то должна выполнить. Она не должна искать виноватых заведомо  не там, где  надо искать. Власть должна искать причину в самой себе. Благие пожелания? Услышат ли? Если власть не слышит, то она глуха, если власть не видит, то она слепа. Зачем людям глухонемая и слепая власть? Она опасна. Величие государства в том, что все люди, все его граждане  договариваются,  как жить, чтобы радоваться настоящему, быть уверенным в будущем, чтоб был мир в семье, мир в стране, а не лететь в бездну...Что должна делать власть? Освободить творческую потенцию народа, делать то, что желает народ, не вопреки ему. И если не случится улучшения положения, те люди, взявшиеся за непосильное дело, должны уйти. Надо добиться законодательного решения этой проблемы. Закон обязателен для всех, не должно быть ис-ключения. Только тогда можно добиться справедливости. Пре-небрежение к закону разрушает нравственность. Власть должна быть гордая, не униженная, но не лживая... Но нынешних мы выбирали вслепую и они оборзели.  Боимся, что они вцепились за кресла мертвой хваткой. Это плохо. Нужна сменяемость. Сменяется дни, ночи, года. Надежда есть. Что все кончается и будет новое. Нет никакого ужаса. И произошла не перестановка в правительстве, а фактически его отставка. Вынужденная. Невыплаты зарплаты, безработица, коррупция. Надо указать и на виновных в хищении. Мол, из— за них все дело. Вот он, виновник —  посмотрите. Посмотрели. Высокий красивый молодой человек. Выехал в командировку заграницу. Руководил продажей драгоцен-ностей. Конечно, присвоил немало. Себе виллу на Лазурном берегу. У него побывали звезды мировой эстрады. Приезжали к нему и ведущие политики. Довольно умный, даже степень ученую имеет, иначе как бы пробился к высшим сферам. Не французский вариант восхождения, не постель, а вариант оте-чественный. Брат  пробился, следом и поднялись и другие братья. Каждый самостоятельно. Взлететь можно в одиночку. Но и падать в одиночку... Но кто же думает об этом? В эйфории и бессчетных удачах потеряли меру и притупилось у них чувство опасности. Вот все и все, в последний раз. У него уже не было тыла. Никто не смог  его пощадить, защитить. Он остался один перед врагами, перед сильными мира сего. И уже сгущаются тучи над ним. Вот—вот разразится гроза... Но надо держаться. И он держался. Его могут задушить, его могут отравить. Могут. Но пока жив, надо жить. Но постараться быть достойным. И не уронить доброе имя. Хотя у него какое тут доброе имя? Все хотят узнать, мол, на чем сделали карьеру  Орлы?  Они играли в честную игру. Обещали не более десяти процентов ежемесячно тем, кто даст ему кредит.  За предоставленный кредит включить в вечный список.  И гарантировали возврат в случае невыполнения условий.  Недвижимость частных и подконтрольных фирм и филиалов. Никакого риска, богатеть будем медленно. Никто в накладе  не   остался.  Другие  разорились,  иные в бегах. Они сейчас занимаются внедрением высоких технологий. Но шквал инвектив не затихает. Казалось бы, во всех бедах и несчастьях виноваты Орлы. В отношениях люди не соблюдают никаких правил. И все из—за этих ненасытных Орлов. Орлы стали объектами всеобщей ненависти..."

***
   Молодая хрупкая женщина     в светлом платьице и  розовых туфельках    шла к  клену  пышнолиственному...  Худенькая,   стройная, округлившийся животик  … Это Света, жена Дмитрия. 
     Дмитрий позвонил ей, что  прилетит  на днях, перед дальней  экс777777777777777777педицией, просил погулять на солнце…
     Света  дала ему слово.  Она еще школьницей была влюблена в студента  авиакадемии Дмитрия,  очень ревновала его к  красавице Нелли,  влюбленной в себя особы.  Жалела  Дмитрия,  рыдала, иногда выла, как полоумная, темными ночами. Безграничное горе по погибшим дочери и сыну омрачило ее рассудок. Ее красивой дочери который   голову потерял, оказывая  нарцисске внимание.
   Света  каким-то необъяснимым чутьем  угадывала  их  расставание. Ну вот  Нелли за границей,  известная фотомо-дель…
-Не можешь забыть  Нелли?- - как-то спросила Света  мужа,  высвободившись из его  ласковых объятий.
   -Зачем это тебе? Я счастлив, что у меня семья, семейная жизнь…
***
 
   Света, жена Дмитрия Васильевича,  обратилась в отделение милиции. На третий денпосле ь у силенного поиска нашли куртку Дмитрия в лесу …
***

          Лидия стонала, , доброго сына, а она живет. Лидия потеряла какую—то внутреннюю силу, что помогала ей смотреть на жизнь глазами радостными. Она была сильной натурой. Посуровели ее  глаза. Мучалась от постоянной головной боли. Кожа лба какая—то липучая. Притронешься —  ладонь прилипает ко лбу. Говорят, сыновья ее добрались до трубы. Так говорят. Если добрались до трубы, что не открыть кран? У воды да не напиться?  Этого не может быть. И потому... Она не могла общаться с мужем. Накопилось за многие годы.  На все его доводы она находит контрдоводы, вообще все вопреки, все "в пику". Что ни слово, то лыко в строку. Она не хотела быть единым целым... Обычно на суждения Василия типа: "Что наши правители делают?"
         Лидия тут же с тихой яростью реагирует:
         — Они—то проживут, а тут думай, как концы с концами свести. Ты не думай о них, ты о себе подумай. Сидим без куска хлеба.
          Василий возмущается:
          — Лида, что я могу? Я воровать не умею, дарованиями бог обидел, бюджетные средства ко мне не текут. Людям ничего от меня не нужно. Найди то, что им нужно...
          Возникла стена. Психологическая несовместимость.  Он же этого не чувствовал. Он ее любил  и не мог объяснить почему.  До сих пор испытывал к ней влечение.  Царственный посад ее головы приводил его в восторг. За любовь безза-ветную теперь он получает сполна. Он, конечно, понимает, что произошло с Лидией, которая обвиняет его в черствости. Они всю жизнь были неразлучны и это лишило их страха расставания, ауры переживаний, они стали как бы единым те-лом и перестали видеть друг друга.  Они так родственны, так близки, что физическая близость воспринималась как кровосмешение. После рождения дочери они избегают близости... Они понимали с полуслова и раздражались...Лидия обвиняла мужа в гибели детей.
            — Это все твои гены, —  она устремила на него свой взгляд.
           В глазах ее, глубоких и чистых, он прочитал немой укор.
           — Тщеславие. Жили б возле нас и ничего бы не случилось. Ты, ты во всем виноват.
        — Что мои гены? Ты скажи только, почему на их головы свалились беды?
           —  Я их просила, умоляла прислушиваться к серд-цу...Бедные мои дети, родненькие мои... Я хочу встретиться с вами, Мариночка, Митечка,  Юрочка, о господи...
        — Говоришь —  что режешь. Если б не внуки и племянники.
        — Да, Вася, да...
         Он выслушал все это и сказал:
         — Завтра в орлиную падь...
          Призадумался. Что означала эта фраза? Итог или воз-вращение на круги своя? Да, жизнь прожита. Пережито немало бед, испытано немало горя, в заботах и страданиях протекали лучшие дни. Не раз задумывался о смысле жизни, не находя ответа своей жизнью.  И ответ неожиданно нашелся. Ответ наивный, детский: будет день — будет и пища. А будет пища — то доживет до завтра. Ответ недостойный для рода Орлов. Но ему простится. Он нездоров, хворь напала. Скорее в орлиную падь. От сутолоки жизни, от ее ударов хочется убежать в мир красок, тишины.  Окунаясь в мире природы, человек приходит в себя... Но природа еще лечит. А здесь природа поистине средоточие здоровья. Чудесный уголок земли, чудесный источник. "В мои года —  возвращенное здоровье —  это настоящее богатство и душевное спокойствие на долгие, долгие годы, если...не это горе..."
        Он забрался на вершину холма. И просидел в засаде всю ночь. Промерз, продрог. Но поймал—таки орла, уложил его в корзину, забросил корзину за плечи и спускался вниз.  Оступился и сорвался в обрыв.  Корзина выпала, орел взлетел и скрылся за кручей.
         А Василий истекал кровью. Острый камень пробил ему грудь. Превозмогая боль, он шел, временами теряя сознание. Под утро упал без сознания у порога дома. Увидела его Лидия.  Она  повезла его в районную больницу. Там сделали переливание крови. Он очнулся. Потом выяснилось, что его заразили неизлечимой постыдной болезнью.
          — Зачем ты меня в вонючую больницу затащила?  Неужели я?  Это ты с умыслом...
          —Я с умыслом?  Какой же ты кретин!
        —Я кретин? Лида, что ты говоришь? Что ты говоришь? Это жестоко, Лид...
         Он был доведен до невменяемого состояния. У него начались галлюцинации. Он видел перед собой Лидию —  она была в белом, будто парила над облаками. С детьми...

***
 
         ...Утром Лидия выбежала на улицу и стонала как раненая птица. Соседи поняли, что случилось  нечто страшное. Примчалась машина "скорой помощи". "Скорая помощь" запоздала на несколько часов. Тело Василия Григорьевича окоченело. Прикушенный синий язык приглушил последний стон. Жена не слышала этого?
         В тот же день арестовали Лидию. Арестовали по подозрению в убийстве. Через три месяца ее освободили из—под стражи. По состоянию здоровья. Она не могла помочь следствию. Истина нужна ли теперь? Сменились люди в следственном отделе. Пришли другие. Им не до этих дел.
       — Женщина взвинченная, на грани сумасшествия. У нее сильный характер. Кто—то оказал на нее сильное психологическое воздействие, довел до этого состояния. Знать бы, кто?  Но кто бы ни был, ясно одно, какие— то силы заинтересованы, чтоб запутать все и вся. Коли так, зачем нам идти на поводу этих сил?  Они нами играют. А мы им подыгрываем. Зачем?               
*   *  *

Исчезли Борис Григорьевич,  все его братья в  день  перехода отрасли в руки неизвестных.


*   *  *

          Последний орел   летел над ущельем, расправив крылья. И вдруг   повисло крыло. И хищная птица  перевернулась на бок и закружилась. И зависла над ущельем. Лишь на миг. Орел сложил второе крыло и  камнем вниз,  в черную бездну. Должен схватить добычу и вновь взлететь.  Но не слышно писка жертвы.   Стало тихо. Жуткая тишина.   Как будто бы показался   безумный орел с  тяжелой добычей.  Но это  было одно из  отсветов испарений,  сверкающем  в бездонном небе.
          С высоты орлиного полета  люди   обычные  выглядят карликами.  И так поступают. Частят короткими ножками, выбегая на поляну.

          По полю помчались  зайцы.  Они были  естественны, потому что были свободны от страха. И радовались , который  раз подвернувшейся удаче.
         Вряд ли они думали о  всевидящем око  всевластных летающих  современных ящеров, потому что леденела кровь. .
Нравственные основы власти.  С изменением нравственности или эрозии  власти .
          И этому нет  конца и края.  Нет  предела.
          
         Травы  обрели  ярко—зеленый цвет.  Затемненный легкой дымкой  , отсветами  новых звезд. Поистине небосвод. Он был таинствен, загадочен, бесконечен.
Только человек из всех  существ  способен  возрадоваться  Жизни. Поистине беспредельное величие мироздания.


1967— 1975, 1998— 1999 гг. . 2016 г.













СОДЕРЖАНИЕ

Часть I   Взлет в ненастье. Предчувствие беды......3
Часть II  Воздушный коридор................................181
Часть III Столкновение...........................................277
Часть IV  Накликавшие беду.................................339
Часть V  Часть VI  Сложенные крылья..............................409
Биографическая справка......................................530



















Биографическая справка

     Тян Валентин Васильевич. 29.09. 1939, с. Красный Партизан Кустанайской области (Казахстан). Отец —  Тян Василий Иванович (Дек— Су). 21.04.1914, с.Алексеевка Приморского края. Мать —  Пак Зинаида Иосифовна. 03.09.1918, с. Синельниково Приморского края. Жена Круглова Лидия Ивановна (16.03.1941, Москва). Дочь Екатерина (26.09.1973), сын Роман (28.07.1976).
       В 1947—1957 гг. —  учеба в школах Ташкентской области, г. Советская Гавань (Хабаровский край), п. Клёрк (Приморский край), г. Уш—Тобе (Казахстан). Окончил в 1964 г. историко— филологический факультет Петропавловского педагогического института (Казахстан), сценарный факультет ВГИК (1979). Член Союза писателей России. Политическая реабилитация как  сын учителя, депортированного  в 1937 г. по национальному признаку (. Решение Бутырского районного суда г. Москвы от 22.04.2015 по гражданскому делу №2-1332/15). Тян В.В. (псевдонимы В.Кустанаев, В.Васильев,В.Валентинов,  В.Тяневский и др.)  Автор многих  романов, повестей, рассказов («Найда»//Звезда Востока, №2, 2000, с.103-110 (псевдоним В.Коклюшкин), и др. ),  2 сборни-ков стихов,  научно—популярных, документальных книг и многих монографий и 25 ваковских статей ( «Социально-гуманитарные знания», 2003, № 6, «Вестник ВятГГУ», «Вестник ГУУ», «Вестник МГУКИ», «Вестник РАЕН»,  «Вестник  РУДН», «Власть», 2015, № 12, и др.).  Работал учителем, корреспондентом газет и редактором отделов в  журналах, с 1992 г.— главный редактор журнала "Сельский календарь", директор издательства "Экслибрис—Пресс"(1993). В 2005 г.  состоялась защита  диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук. Диссертация отклонена экспертным советом ВАК. Представлена на защиту диссертация на соискание ученой степени доктора по-литических наук.  С закрытием диссовета  защита откладывается. Но работа над диссертацией продолжается.  Трагические страницы отечественной истории,  политическая жизнь  в современной России  -  прямо скажу, тяжелы , тяжелы для осмысления.   Довольно рано приобщился к нелегкому писательскому труду. Из дневника: «Слово очаровывало, слово не отпускало ни на что другое, кроме как на добывание хлеба насущного. Я вел в тайне от всех дневник, записывал в ученическую тетрадь свои первые произведения, стыдился их показывать — я еще не умел писать отстранено, мне казалось, что не слова сложились на листке бумаги, а душа моя, голая, ничем не прикрытая...». Первые публикации в юности привели к изданию романов и повестей в зрелые годы.  Его талант писателя, умеющего предугадывать грядущее, отличается высокой сопротивляемостью против забвения. И остросю-жетные  романы и повести Валентина Тяна наталкивали читателя на размышления об основах бытия, к стене вечности и лезвию сиюминутности. А короткие новеллы и стихи —  о засечках вечности. В 1997—1998 гг. вышли 5 томов  его собрания сочинений (подписное). В него вошли социально—политические  романы и детективные  повести. Нелинейное постижение Времени при свободном его художественном восприятии, проникновение в суть столкновений Добра со Злом, в тайны социальных катаклизмов —  alter ego писателя.
Т.Приговоренные к изгнанию.1997.
Т. II. Последняя версия майора милиции.1997.
Т. III. Преданные забвению.1997.
Т.I V.Месть Обиженного.1998.
Т. V. Вечный соблазн.2000.
Жизнь без праздника .Роман. 1991.
Березовые острова. Сборник рассказов. 1987.
И вновь у реки. Повесть и рассказы. 1993.
Криминальное  наследство. Повесть.1993.
Самоубийство по заказу. Повесть. 1992.
Тучи на рассвете. Повесть. 1997.
Найда. Рассказ || Звезда Востока, 2000, № 2, с. 103-110.
Дальний маршрут. Рассказ. В кол. cб. «Волшебное дерево». 1973.
В страдную пору. Рассказ-. Казахстанская правда, 03.03.1963.
Встреча на перевале. Рассказ. Ленинское знамя. 003.03.1853.
Когда падают звезды. Рассказ. Знамя Родины .Целиноградская область КазССР, 1965.
Перегородка. Рассказ. Тихоокеанская звезда. 09.07.1972.
Вертолет над оврагом. Рассказ. Советский Крым.19.09.1976.
Рассказы , опубликованных в газетах. Свыше 400.
Наедине с тобой. Стихи. 1992.
Импульсы времени. Стихи. 1993.
Песни (15). Тексты напечатаны в газетах.
Эволюция власти в условиях политической модернизации и информатизации общества (теория, национальная практика, проблемы политического моделирования).Монография. 2012.
Особенности эволюции политического режима в парадигме системного кризиса и страновой идентификации(концептивно-парадигмальный подход)//Власть, 2016, №2, с.57-63.
На ринг вызываются. 1992.
Звездный ковш. Документальная повесть.1979..
Очерки, статьи, корреспонденции, опубликованные в журналах и газетах (свыше 300).
 Перипетии  выживания человека с тонкой  душой и высокой нравственностью, великого и порочного, подверженного соблазнам, его адаптация к агрессивной среде, его будущность —  это сфера надежд и тревог писателя, это —  те проблемы, решение которых возможно в ауре чистой нравственности и новой эстетики. Писатель обращается к    Слову.  Он продолжает диалог  со  Временем.






































Литературно—художественное издание
Валентин Васильевич ТЯН
Valentin V. TIAN
ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ОРЛОВ
Роман
Собрание сочинений,  т.VI
Внешнее оформление  А.С. Зубова
Иллюстрации В.Н. Санджиевой
Редактор Л.И. Круглова
Корректор В.И. Бровко

ЛР № 063154 от 05.01.99.
Подписано в печать 10.01.2016. Формат 60х88 1/16.
Гарнитура "Roman". Печать офсет. Усл. печ. л.33.50.Уч.—изд.л.33.50.
Изд.№ 6.   Зак.            Тираж 500 экз.
ООО "Издательский дом "Экслибрис—Пресс"
127562 Москва, Алтуфьевское шоссе, 30, оф.274
E—mail: exlibris—press @ mail.ru tian49@mail.ru









___________________________________________
Отпечатано в ПК «Астра—Полиграфия»
127000  Москва, ул. Полярная, 33 б





































_________________________________________________
ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ОРЛОВ           Подписной индекс 36114               
  Каталог агентства "Роспечать"               
 Подписной индекс 24503               
Объединенный каталог
ISBN 5— 88161— 056— 3