Посвящается Раулю Денизену
Четыре бокала перед сотрапезниками теперь были наполовину пусты: это обычно свидетельствует о том, что гости уже слегка захмелели. Они уже начали говорить, не слушая ответов, и каждый был занят только тем, что происходило в нём самом; голоса стали громкими, жесты – резкими, глаза горели.
Это был ужин холостяков. Четыре друга установили эту традицию лет 20 назад, окрестив такие встречи словом “Целибат”. Тогда их было 14, и они решили никогда не жениться. Теперь их осталось четверо. Трое умерли, семеро обзавелись семьями.
Эти четверо держались стойко. Они в меру сил соблюдали правила, принятые у самых истоков сообщества. Они поклялись друг другу, взявшись за руки, что будут избегать любых женщин, кроме жён друзей. Поэтому, когда один из них покидал союз, чтобы образовать семью, это был всегда болезненный и скандальный разрыв.
Ещё одно правило предписывало рассказывать за каждым ужином о своих последних похождениях, упоминая все имена и детали. Отсюда среди них установилась расхожая фраза: “Врать как холостяк”.
Они исповедовали крайнее презрение к Женщине, которую рассматривали как “животное для удовольствия”. Они на каждом шагу цитировали Шопенгауэра – своего бога, ратовали за учреждение гаремов и заказали вышить на салфетках древнее изречение: “Mulier, perpetuus infans”* , а под ним – строчку из стихотворения Альфреда де Виньи: “О женщина, дитя больное, нечистое 12 раз!”
Хотя они презирали женщин, они думали только о них, жили только для них, устремляли к ним все усилия и желания.
Те из них, которые женились, подшучивали над теми, кто остались холостяками, и боялись их.
Откровения за ужином обычно начинались тогда, когда пили шампанское.
В этот вечер старики (так как сейчас они уже были стариками, и чем больше они старели, тем пикантнее становились их рассказы) были нестощимы. Каждый из четырёх за последний месяц соблазнял по одной женщине в день – как минимум, и какой женщине! Они называли самых красивых, самых знатных, самых богатых, самых молодых!
Когда они закончили свои повествования, тот из них, кто говорил первым, а затем должен был слушать остальных, встал. “Теперь, когда мы закончили шутить, - сказал он, - я предлагаю вам выслушать не моё последнее, а первое приключение – самое первое в моей жизни: первое падение (так как это действительно падение) в женские объятия. О, я не хочу рассказывать вам мой… как это назвать?… мой дебют – нет. Первая канава, в которую мы падаем (я употребляю слово “канава” в фигуральном смысле) не представляет собой ничего интересного. Она чаще всего бывает грязной, и мы встаём из неё слегка испачканными, с чувством лёгкого разочарования и грусти. Реальность любви, когда впервые соприкасаешься с ней, отталкивает; в мечтах она казалась изысканнее и тоньше. В вас остаётся чувство моральной и физической тошноты, словно сунул руку во что-то нечистое, и нет воды, чтобы обмыться. Ты трёшь руку и больше ничего не можешь сделать.
Но как же быстро мы привыкаем! Как быстро! Однако… однако я всегда сожалел, что не мог дать советов Создателю, когда Он сотворял эти вещи. Я думаю, что я устроил бы всё по-другому. Я бы нашёл более подходящие и поэтические комбинации. Да, более поэтические.
Я нахожу, что Господь Всемогущий сотворил всё слишком… натуралистично. В Его изобретении не хватает поэзии.
Приключение, о котором я хочу вам рассказать, связано с первой женщиной из высшего света, которую я соблазнил. Пардон, которая соблазнила меня. Ведь сначала отдаёмся мы, а потом… впрочем, это одно и то же.
*
Она была подругой моей матери, но ещё очень соблазнительной. Эти создания бывают благочестивыми, преимущественно, по глупости, а когда влюблены, то неистовы. Нас обвиняют в том, что мы их развращаем! Но в случае с ними начинает не охотник, а заяц. Они имеют вид недотрог, но вполне позволяют себя трогать и делают с нами всё, что хотят, а затем обвиняют нас в том, что мы их погубили и обесчестили.
Та, о которой я рассказываю, так и напрашивалась, чтобы я её обесчестил. Ей было около 35 лет, а мне едва исполнилось 22. Я думал о том, чтобы её соблазнить, не больше, чем стать мусульманином. Однажды утром я пришёл к ней с визитом и был удивлён её нескромным нарядом: полупрозрачным пеньюаром, открытым, как церковные врата, когда звонят к мессе. Она взяла меня за руку и пожала так, как всегда пожимают руку в таких случаях: подавив вздох, исходящий из глубины груди, - и сказала мне: “О, не смотрите на меня так, мой мальчик”.
Я покраснел как помидор и стал ещё более робок, чем обычно. У меня появилось желание уйти, но она держала меня за руку, и крепко. Она положила мою ладонь на свою полную грудь и сказала: “Послушайте, как бьётся моё сердце”. Оно действительно билось. Я начал соображать, к чему она клонит, но не знал, как приступить, с чего начать. Я сильно изменился с тех пор.
Так как одна моя рука всё ещё покоилась на округлостях её груди, а другая сжимала шляпу, и я начал смущённо смотреть на эту даму, глупо улыбаясь, она встала и раздражённо сказала: “Вы слишком неловки и не знаете приличий, молодой человек”. Я быстро отдёрнул руку, перестал улыбаться, пролепетал извинения, встал и ушёл, совершенно уничтоженный.
Но я попался: я начал мечтать о ней. Я находил её восхитительной; я вообразил, что люблю её, что всегда её любил, и положил быть решительным и дерзким!
Когда я вновь увидел её, она улыбнулась мне уголками губ. О, как меня взволновала эта потаённая улыбка! Её рукопожатие было длительным и со значением.
Начиная с этого дня, я стал ухаживать за ней. По крайней мере, после того, как я её соблазнил и обесчестил, она утверждала, что я проявил редкий маккьявелизм, точность математика и хитрость индейца из племени апачей.
Но одна вещь сильно тревожила меня. В каком месте произойдёт моя победа? Я жил в родительском доме. У меня не было смелости заявиться среди бела дня в гостиницу под руку с женщиной. Я не знал, у кого спросить совета.
Но один из моих друзей, беседуя со мной, обмолвился, что у каждого молодого человека должна быть съёмная квартира в городе. Мы живём в Париже. Для меня забрежжил луч надежды. Я снял комнату, и моя пассия пришла туда.
Был ноябрь. Меня сильно беспокоило то, что в комнате не работал камин. Дымоход был забит. Накануне визита моей дамы я устроил сцену хозяину, бывшему коммерсанту, и он пообещал, что не пройдёт и двух дней, как он придёт сам вместе с трубочистом, чтобы установить объём работ.
Едва она вошла, я сказал: “Здесь холодно, дымоход забит, нельзя развести огонь”. Она, казалось, не слушала меня и пролепетала: “Это ничего, я...” Так как я удивлённо смотрел на неё, она смущённо остановилась, а потом произнесла: “Я сама не знаю, что говорю… я сошла с ума… я потеряла голову… Что я делаю, Боже! Зачем я пришла, несчастная! О, какой стыд! Какой стыд!” И она с рыданиями упала в мои объятья.
Я поверил в её угрызения совести и поспешил уверить, что не перестану её уважать. Тогда она упала к моим ногам со стонами: “Но разве ты не видишь, что я люблю тебя, что ты меня покорил!”
Я подумал, что пора приступать. Но она дрожала, вскочила и бросилась к шкафу, чтобы спрятаться. Она кричала: “О, не смотри на меня! Мне стыдно от солнечных лучей. Лучше мы были бы под покровом ночи. Как ты думаешь? О, этот свет!”
Я бросился к окну, закрыл ставни, задёрнул занавески и набросил пальто на тлеющий фитиль. Затем, вытянув руки, чтобы не натолкнуться на мебель, я начал искать её наощупь в темноте и нашёл.
Это было похоже на путешествие, когда наши губы искали друг друга, а мы шли в другой угол комнаты, где стояла кровать. Мы шли не прямо, разумеется, так как вначале я задел камин, затем – комод, и только потом мы достигли цели.
Тогда я всё забыл в экстазе. Это был час безумной страсти и неземного удовольствия, а затем мы, усталые, заснули в объятиях друг друга.
Я спал, но внезапно мне показалось сквозь сон, что меня кто-то зовёт, что кто-то зовёт на помощь. Затем меня сильно толкнули, и я открыл глаза.
О!… Через широко открытое окно проникали лучи рассвета, которые словно смотрели на нас с горизонта, освещая апофеозом мою смятую постель, а женщина рядом кричала, брыкалась, извивалась, пытаясь схватить край простыни или занавески, а посредине комнаты стояла остолбеневшая троица: хозяин квартиры, консьерж и трубочист в чёрном, похожий на чёрта, и они смотрели на нас с глупым видом.
Я вскочил, разъярённый, готовый бросится на хозяина, и закричал: “Что вы здесь делаете, чёрт возьми?”
Трубочист не мог сдержать смех и выронил жестяную пластинку, которую держал в руке. Консьерж, казалось, обезумел, а хозяин лепетал: “Но, сударь… дымоход… дымоход...” Я вопил: “Проваливайте к чёрту!”
Тогда он надел шляпу со смущённым и вежливым видом и, пятясь задом, вышел, бормоча: “Простите, сударь, извините, если бы я знал, что побеспокою вас, я бы не пришёл. Консьерж меня уверил, что вас нет. Простите”. И они ушли.
С того дня я никогда не закрываю окна, но всегда закрываю дверь на задвижку”.
* Женщина, вечное дитя (лат.)
25 июля 1882
Переведено 28 декабря 2019