ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Результат Шестидневной войны поразил весь цивилизованный мир. Крошечная новая нация одержала победу над превосходящими силами противника. В Америке фотографии лихого одноглазого полководца Израиля — генерала Моше Даяна — печатали с легендой: «Мы и ещё постараемся» [We try harder]. А в самом Израиле царила эйфория.
Все уверовали в то, что наступила новая эра. Эра безопасности и процветания — и хорошее будущее виделось лишь вопросом времени.
Моссад сыграл свою роль. Дрор и Таяр спланировали мудро, и операция "Стайер" увенчалась блестящим успехом. Никто не сделал для победы больше, чем Стайер.
И всё же Таяр был встревожен. Он чувствовал себя одиноким, был мрачен, злился, ворчал, когда все вокруг были просто в восторге. Он, как ни старался, не мог избавиться от депрессии. Эта его мрачность была необъяснима для окружающих. Ему удалось скрыть своё состояние от Анны, — по крайней мере, он так думал, — но не от других. Молодые люди, с которыми он работал в Моссаде, были особенно глазасты и как-то раз заговорили с ним об этом его состоянии и поведении:
— А что такого морально сомнительного в праздновании Великой Победы? — спросили они. — Эта победа далась нам непросто. Так зачем мучить себя вопросом, заслуживаем ли мы этот дар небес? Таяр, мы это заслужили. Мы это заслужили. Это сделали наши ребята, это сделала вся страна. Мы все пошли на жертвы и сделали всё, чтобы это произошло. Войны хотели арабы, а не мы. И мы дали им войну, и они усвоили урок. С этим покончено, и теперь им придётся с нами помириться.
Таяр что-то проворчал, покачал головой и пошкандыбал прочь. «Ни что не закончено, — думал он. — Побеждённые смирятся и забудут? А разве наша собственная история не доказывает обратное? Нельзя унизить целый народ и потом ждать от него добра. В любом случае, нации не учат уроки так, как это делает ребёнок, засовывая пальцы в розетку. Люди учатся прятаться и выживать, ненавидеть и выживать, мечтать и выживать. Выживать, а не принимать в свои сердца тех, кто их унижает. Ещё миллион арабов под властью Израиля? Это невозможно. Этого не может быть, не сработает это».
А за его спиной коллеги гадали о причинах такого его поведения. «Он всегда был очень близок к арабам, — говорили они меж собой. — Естественно, он понимает, что они чувствуют теперь, когда их так избили, когда они потеряли так много территории…»
Но Таяр думал не о территориях, он думал о людях. Он уважал чувство отчаяния, порождённого унижением, и то, к чему оно могло привести. И, конечно же, всю свою жизнь он был близок с арабами и арабскими обычаями. В отличии от него, его соратники были по большей части европейского происхождения и в своих суждениях опирались на историческое прошлое Европы.
«Или, быть может, правы они, — думал Таяр. — И всё дело в том, что я из другого поколения; старый еврей, старый еврей. Я понапрасну волнуюсь, когда дела идут хорошо, потому что привык к тому, что дела частенько идут плохо. Старый еврей? Ну, я стар. Пятьдесят один год — это возраст, если вы впервые рисковали своей жизнью аж тридцать лет назад и с той поры прошли через одну мировую войну и ещё три другие. Но могут ли так отличаться люди: старый и новый человек? Неужели при переходе от одного поколения к другому мировосприятие настолько меняется? Могут ли чувства и представления устареть всего за одно-два десятилетия и быть отброшены; как отбросили ружья, которые стреляют не так быстро, как автоматы? Такова ли человеческая природа? Разве люди такие?
Неужели со мной что-то не так, ведь я не могу принять наших генералов как героев и нашу маленькую страну как непобедимую?
Всего лишь два десятилетия после Холокоста, — думал Таяр, — и нация из двух миллионов евреев побеждает восемьдесят миллионов врагов, и весь мир аплодирует, как будто история внезапно перевернула зло Холокоста, немного облегчая совесть каждого, в то время как мы сами аплодируем чуду нашего нового "я", Нового Еврея внутри нас, который горд, молод и силён и говорит: «Никогда больше».
Ну, это правда, что я, должно быть, из другого времени и места, — думал Таяр, — потому что что-то глубоко внутри меня не принимает ничего из этого. Арабы хотели войны, и у нас не было выбора, но я боюсь того, что случилось. Мы вышли из равновесия, искажены пропорции, сдвинулась панорама. Война — это не наше исконное, и нашими героями должны быть вовсе не генералы.
Это чужие боги, для других народов. Ни арабы не нацисты, ни Израиль не европейцы, и мы не обязаны сводить исторические счёты. Израиль здесь, и мы не народ Запада. Мы — народ гораздо более древнего Востока, один из многих. Мы просто скитались, а теперь вернулись домой. Домой, где все соседи — арабы, и всегда будут арабы. Правда, они не обязаны принимать нас, но если мы собираемся жить здесь, мы должны принять их. А воображать, что мы можем перекроить здешний мир за шесть дней и отдохнуть на седьмой? Это меня пугает. В этой самонадеянности кроется высокомерие, подобное высокомерию древних греков, гордыне, из которой проистекает вся человеческая трагедия…
Таяр старался держать свои предчувствия при себе. В любом случае, ему было не с кем об этом поговорить. У всех, с кем он общался по работе, были другие взгляды, а Анне и с Асафом хватало забот. Ей от Таяра нужна была уверенность; уверенность и сила.
Дом Таяра — вот те на! — находился совсем рядом с домом Анны, сразу за углом, на улице Пророков. Он поселился здесь потому, что очень любил эту часть Иерусалима. Когда вечерами он оставлял Анну одну, то ковылял домой медленно, останавливаясь посмотреть на величественные старинные здания.
Потихоньку добирался до поворота, потом до проёма ворот, за которыми возвышался гигантский кактус. Покрытый шрамами древний кактус, выше человеческого роста и многих ярдов в обхвате, придавал входу вид запустения, словно пустыня вползла в Иерусалим и отхватила от города кусок. Но на самом деле кактус просто охранял ворота и скрывал от любопытных глаз прохожих то, что находилось за ними.
Таяр огибал кактус, и его глазам открывался большой участок, неухоженный и кажущийся непроходимым, серебряные листья оливковых деревьев мерцали над сплошным переплетением одичавших кустов роз. Гигантский кактус, корявые оливковые деревья и розы — для Таяра это было своего рода Великолепие Иерусалима.
Жилой комплекс был огорожен высокой стеной. Начинаясь за кактусом, в путаницу флоры вилась узкая тропинка.
По сторонам виднелись три или четыре небольших каменных домика, но и дома, и стена ограды были почти полностью скрыты кустарником и деревьями. Иногда эти дома-развалюхи родом из девятнадцатого века были заняты постояльцами, иногда пустовали. Люди съезжали отсюда, когда находили что-то получше.
Таяр купил свой дом много лет назад, когда восстанавливался после автомобильной аварии. Здесь он читал Гомера и учился ходить.
Последняя петля тропинки сквозь лабиринт розовых кустов, и перед Таяром открывается открытое пространство; рядом, в самом конце огороженного участка, стоит его низкий каменный дом.
Тесный коттеджик, не больше, чем другие в комплексе, но в хорошем состоянии. В этом доме в свою бытность в Иерусалиме проживал Уильям Холман Хант, английский художник.
Между углом коттеджа и оливковым деревом натянут гамак. В летнюю пору Таяр брал одеяло и, не в силах оторваться от необъятной красоты звёздной ночи над Иерусалимом, ложился там. Часто он засыпал даже не думая закрывать глаза; казалось, что в одно мгновение он смотрел на звёзды, а в следующее слабый свет зари уже мягко подталкивал его к пробуждению.
«Я сплю во дворе, как старая лошадь», — подумал он сегодня, укутываясь одеялом чтоб до начала нового дня успеть отдохнуть хоть часок-другой. Но в Иерусалимской ночи столько всего можно увидеть, как он мог закрыть глаза на такую изысканную красоту?
Ему хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем он мог бы поговорить, кто понимал бы его работу, не повседневные детали, а то, что она значила для него, размах и направление его усилий, и — особенно — новые заботы, которые беспокоили его по итогам июньской войны. И вдруг он вспомнил о таком человеке, о человеке, к которому он послал Йосси несколько лет назад именно по этой причине, чтобы у Йосси в его изоляции среди арабов был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто бы понимал.
Белл. Одноглазый отшельник из Иерихона, на которого Таяр работал в Каире во время мировой войны. Буквально на днях Анна упомянула Белла, вспомнив о его таинственной связи с её братом и о том, как много лет назад Белл помог ей в Египте.
Белл? Естественно, Таяр все эти годы был в курсе ситуации, в которой оказался Белл в Иерихоне; по соображениям не только профессиональным, но и из любопытства. Иерихон маленькое местечко, и в нём легко раздобыть достоверную информацию, и, конечно, Таяр никогда бы не послал Йосси повидаться с Беллом, если бы не был уверен в безопасности этой встречи для Йосси.
И вот теперь, по воле случая, Иерихон оказался в руках израильтян, а Белл жил всего в пятнадцати милях от Иерусалима, как и в последние двадцать лет. «И что это сулит мне в будущем?» — озадачился Таяр.
Удивительно, как коротки расстояния и как быстро меняется всё в этом яростном и хаотическом мире. И в самом деле, оглянитесь вокруг: как неожиданно близко может вдруг оказаться друг.