ТРИНАДЦАТЬ
Раны Асафа оказались не такими серьёзными, как опасались Анна и Таяр.
— Врач говорит: тебе нужно быть аккуратнее с левым плечом и, возможно, ты будешь слегка прихрамывать, а остальное до свадьбы заживёт, — сказали они Асафу.
Пока Анна была рядом, Асаф демонстрировал мужество, но когда Таяр остался у постели больного один, Асаф позволил всей своей горечи выплеснуться наружу:
— Это было ужасно. Пусть мы победили, но это всё равно было ужасно. Когда людей вокруг разрывает на филе и вырезку и субпродукты, а ты продолжаешь идти вперёд, чтобы убить, задавит... Это жестоко и... мерзко! Бессмысленно!
В одном из арабских домов пряталась семья. Нам пришлось задержаться там на некоторое время. Маленькая комнатёнка, мы стреляли сквозь окна. В двух шагах от нас семья забилась в угол и наблюдала за нами, неподвижная как смерть, за исключением маленькой девочки, которая никак не может перестать плакать. Пока я перезаряжал УЗИ, я что-то сказал девочке, пытаясь её успокоить. Она не удивилась, что я говорю с ней по-арабски. И тут меня осенило. Она была слишком мала, чтобы знать, что вражеские солдаты обычно не говорят на вашем языке, потому что вражеские солдаты как правило из другой страны или племени или другого чего-то. Её отец удивился, но не она. Перед тем, как нам уходить, я опустился перед ней на колени. «Теперь всё будет хорошо, — сказал я. — Слышишь? тра-та-та становится тише. Дяди уходят и вы в безопасности здесь, в своём домике». Она не перестала плакать, но я знал, что она меня слышит. Затем она выдавила несколько слов между всхлипываниями, жалких словечек, которые должны были объяснить её плач и оправдать её перед семьей. «Мне так страшно, — сказала она. — Ведь это моя первая война».
Таяр наклонился над кроватью, чтобы слышать Асафа, который откинулся и прикрыл глаза. По телу под простынёй пробежала дрожь. Асаф открыл глаза, уставился в потолок и усталым голосом продолжил:
— Её первая война... Ах! если бы это была последняя война, тогда, возможно, я смог бы оправдать то, что видел и делал той ночью. Но где же последняя война? Моя мать зачала меня в свою первую войну, отец был убит во второй, а я искалечен в третьей… что происходит с людьми? Что не так с их умами и сердцами? Это не выживание, не жизнь и вообще не то, о чём можно говорить. Это просто ужас. Война.
— Точно девочка? Может, хотя бы мальчик?
— Да девчушка! А что?
Аськин вздохнул:
— Ничего. Так.
Таяр сидел, положив руку на плечо Асафа, и молчал. К тому времени публике стали известны некоторые подвиги Таяра, — не разведывательная работа в арабских странах, а из раннего, из времён британского правления, — связанные с переправкой евреев в Палестину. Теперь Асаф ссылался на эти истории:
— И я вам ещё кое-что скажу: если бы меня попросили спасать людей, я бы добровольно участвовал в каждой миссии, сколько б хватило сил. Помогать людям обрести безопасность и свободу? Это легко, потому что не возникает никаких сомнений в том, что ты делаешь. Кто не хочет помогать людям? Это правильно, и это позволяет помогальнику чувствовать себя хорошо; и так было у вас, когда вы были в моём возрасте, дядя Таяр. Но делать правильные вещи тогда — это было просто. А сейчас... Разве не видите, что сейчас всё, всё не так? Вам повезло. Вы спасали жизни. А я? Ночами я лежу без сна и слышу, как где-то плачет маленькая девочка. Но когда она станет старше, сильнее и жёстче, когда научится ненавидеть, может быть, она больше не будет плакать...
С грустью Таяр слушал, как Асаф изливает свои чувства. После того, через что прошёл Асаф, откровения были естественны: тело ещё испытывало сильную боль, он был взвинчен. Должно было миновать некоторое время, прежде чем станет видно, как изменили Асафа эти переживания.
— Мы можем только ждать, — сказал Таяр Анне, описав то, что сказал ему Асаф. — Психика приспосабливается к травме так по-разному, что пока мы просто не можем ничего предположить. Но стойкость человеческого духа — вещь удивительная, поистине безграничная. Отчаяние проходит, и из него может родиться всё, что угодно. Асаф очень молод, и у него есть внутренний стержень, по-моему. Так что давай пока подождём. А там посмотрим, что мы можем сделать, чтобы помочь ему встать на ноги.
В то лето Таяр был для Анны плечом и жилеткой. Она не знала, как пережила бы свои первые визиты в больницу без него, да и последующие дни и недели. Часто по вечерам после работы он без предупреждения приходил к ней домой, и они до позднего часа сидели вдвоём на балконе, тихо разговаривая под сенью звёзд, а ночной ветерок доносил со двора пьянящий аромат жасмина. Теперь Анна знала, что Таяр когда-то — во время мировой войны — знавал её покойного брата, поэтому их разговоры уносились всё дальше в прошлое, охватывая всю её жизнь.
— Мы очень стараемся, — сказала она однажды вечером Таяру, — но как бы мы ни старались, у нас ничего не получается. Люди всегда борются за одни и те же цели, желая, чтобы жизнь детей была немного лучше, чем у родителей, но что из этого получается?
— Ты о своей жизни, конечно? — Мгновенно отреагировал Таяр.
— Естественно, — ответила она. — Вот я сижу здесь, двадцать пять лет спустя после смерти моего брата, после четверти века самостоятельной жизни, а мой единственный ребёнок лежит в больнице. Лежит, мучимый ужасными воспоминаниями о страшной ночи в том самом месте, куда привела его я. Когда я решила сюда приехать, я думала, что делаю правильно. Я хотела как лучше, и я старалась, как могла, но к чему это привело? Что я сделала не так?
Таяр чувствовал, что в её глазах стоят слезы, хотя и не мог видеть лица Анны. Он пошевелился, чиркнул спичкой и закурил сигарету.
— Что я сделал и почему сделал именно так, а не иначе? — пробормотал он. — Это вопрос, на который никогда нет ответа, но который всегда должен быть задан. А что, интересно, ты сегодня делала, Анна?
— Я вышла из дома.
— И что?
— И рисовала. Я вышла и рисовала.
— Куда ты ходила?
— На холм. Просто порисовать на склоне холма.
— «Просто на склоне холма в Иерусалиме», ты говоришь. И почему, Анна?
— Чтобы забыться, — ответила она. — И вспоминать. И вчувствовать мгновение красоты.
Таяр кивнул.
— И такова жизнь, — сказал он. — Забыть, вспомнить и познать красоту одного дня в Иерусалиме. . . . Никакой мудрец лучше и не скажет.