РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 15
Продолжение 14 http://www.proza.ru/2019/12/27/1413
ЖИЗНЬ В ОКРУЖЕНИИ
«Не знаю, как так получилось, но ноги привели меня к пекарне. В ноздри ударил ветерок, принесший запах горячего хлеба, захотелось в тепло, в чистоту. Катя Андреева сидела за самодельным столом, заполняла какие-то накладные. Зачем? Кому они нужны? Перед кем держать отчет? Катя искренне обрадовалась, увидев меня, хотя сразу расставила точки над «i»: белых сухарей уже нет и не будет, не будет сегодня и чая с тёплым хлебом, не велено. Закон для всех один, хлеба приказано не давать никому: ни рядовым, ни командирам, будь ты хоть сам маршал Ворошилов.
— Не за этим я пришёл, Катюша, — успокоил я начальницу пекарни. — Не хлебом единым жив человек. Зашёл погреться, оттаять. У меня душа сейчас поседела. Мне хочется закрыть глаза, и чтоб журчал, как лесной ручеек, женский голос. А ежели не ко времени зашёл, великодушно простите. Хотя, помнится мне, за вами есть должок, товарищ лейтенант, вы обещали мне рассказать о себе, о секретах пекарского ремесла.
— Не ко времени, Николай Иванович, не ко времени, — вздохнула Катя. У нас ночью двух пекарей убило. Мы ведь и ночью работаем: опару ставим, тесто месим, хлеб печём. Хлеба, правда, печём меньше, сами знаете, по какой такой причине. Горюнюсь, ибо не ведаю, как там с хлебом у наших в Сюскюярви, в Руокоярви, в Уома. Мука пока ещё есть, но подвоза нет и, видимо, не предвидится.
Соль кончается — это уже караул. Без соли и хлеба худая беседа, как говорила моя матушка. Она тверская карелка, от земли, в колхозе — передовая доярка. Я у неё любимая дочечка, вот и отправили меня учиться в Ленинград. Вы не там учились? Ну так мы с вами родня, Николай Иванович, даже как бы и больше: по одним улицам ходили, одни музеи лицезрели. Училась я в медицинском училище, опосля работала в больнице, и вдруг захотелось мне в одночасье круто изменить линию моей жизни.
Пошла в военкомат, и меня взяли, присвоили звание лейтенанта медицинской службы, дали два кубика в петлицы, повезли на карельскую границу, назначили фельдшером в военно-полевую пекарню.
С детства я, хоть и деревенская, а чистоту крепко уважаю. Медицина научила, какие болезни могут быть от грязи, от микробов. Быстро я навела порядок в пекарне. Слежу, чтоб халаты были чистые на пекарях, чтоб руки мыли с мылом да ногти стригли, ножницы у меня завсегда в сумке. Не хотели парни колпаки белые на голову надевать, стыдно, мол, как попы какие, ничего, заставила. Ноги научила вытирать перед пекарскими палатками, сенники такие делала, хлоркой посыпала. Семьдесят мужиков у меня: пекари, грузчики, шофёры, охрана. Нынче народу поубавилось: отобрали у меня ребят, взяли к сапёрам блиндажи ладить. А нам бы самим пекарню надо строить, подземную. Без хлеба пропадём, и блиндажи эти ваши никому не понадобятся. Сегодня пуль и осколков целая горсть прилетела. В тесте нашли, в хлебе. Сидишь, пишешь, и вдруг дзынь — прилетела пуля, поздоровалась с месильным чаном. Вырыть бы нам землянку, поставить туда одну автопечь на форсунках, могла бы давать десять тонн в сутки, хватило бы понемножку всем. Ну, да я не паникую, ребята мои меня уважают, поддерживают.
Каждый человек должен быть на своём месте. И не надо кивать на Петра, на Ивана — сам думай. Заместителю командира дивизии по интендантской части капитану Нестерову подала два рапорта — надо рыть землянку. Отмахнулся, говорит — Кондрашов не велит, люди, мол, рассобачатся в тепле, не будут справно службу нести. Мы-то вначале в пекарне жили, в палатках, где хлеб пекли. Место хорошее я выбрала, в лесу густом, под елями, чтоб сверху самолётынас не увидели.
Воспротивилась я тут — не положено по медицинским правилам спать, где тесто зреет. Вырыли мы землянки, пусть плохонькие, но живём не тужим. Одно плохо: с краю мы оказались, рядом — линия обороны, несколько раз самолично ходила смотреть на финскую лыжню. Финны близко подходят, постреляют — и в лес. Вчерась бегу за почтой в штаб, а пули над головой вжикают. Письмецо от младшего братика Коли получила, радуюсь донельзя: поздравляет с Новым годом, с новым счастьем, с победой над финнами. Ночью снова артналёт, перестрелка, ракеты. 7-го января на термометре 32 градуса. Впервые такое. Есть обмороженные.
«9 января 1940 года.
Всю ночь и утро сыплется снег. Мороз 10 градусов. Для нас снегопад самая лучшая погода: можно шастать по хутору куда хочешь не боясь быть подстреленным.
Последние дни живу странной жизнью, что-то меняется во мне. Появилось необычное чувство неприкаянности, чувство своей ненужности. Не могу понять, куда мне идти, что делать, кому и о чём писать?
Съел кашу, ломтиком хлеба неторопливо вытер котелок так, что можно и не мыть, запил пустым чаем. Завтракали мы в своей землянке, а на обед надо идти в командирскую столовую. Пользуясь погодой, пошёл в автофургон дивизионной газеты, к Шульгину, — всё-таки родственная душа, может, у него есть какие-то добрые вести. Шульгин спал. Он и его малая команда, получив винтовки и гранаты, всю ночь делали снежный вал нашей общей обороны по окраине Южного Леметти. Валентина тоже спала, скрючившись на скамейке у крохотного оконца, забранного проволочной сеткой. Свою землянку они строить не решаются, Шульгин не хочет конфликтовать с Кондрашовым, но главное, как мне кажется, в другом — в редакционном фургоне и в фургоне, где стоит лиготип, куда теплее, уютнее, малодровнее, чем в промозглой землянке.
И тут, глянув на сухие коротенькие поленца, затем на часы, я вспомнил, что мне как раз в сей момент надлежит быть на общественной заготовке дров.
Изо всех сил я поковылял к своей землянке. Но напрасно я торопился: выходить на волю, на лесозаготовку никто не хотел, и мне пришлось применить командирский голос, возглавить команду. Для заготовки дров была отведена лесосека в левом углу, там, где не было ни войск, ни рогатуль, ни землянок.
Мы старательно обтаптывали снег вокруг сосен и, согнувшись до земли, таскали тупую пилу туда-сюда. Менялись часто. Спилили пять сосен, нам этого должно хватить дней на восемь, конечно, смотря какой мороз будет. Когда пилила хлыст на двухметровки молодецкая пара Смирнов и политрук Щербаков, пила напоролась на осколок, и в ней, сердешной, вылетело два зуба. Это подлинная беда. Другую пилу нам никто не даст, и эту-то выменяли на мыло у танкистов.
Рыбаков сходил за лошадью, и мы перевезли свои дрова к землянке. Устали зверски, упали на постели, так что еле-еле вылезли к обеду. Снежок ещё шёл, и мы пообедали без боязни в командирской столовой — палатке. Вот наше меню: суп с кониной, приторный, сладкий от подмороженного картофеля. На второе — чай, не сладкий, а горький, заваренный еловыми веточками по приказу Вознесенского. Сто граммов хлеба на обед, горсть сухарей и ложка яблочного повидла. Сказали, что пошла в ход последняя бочка повидла, вчера ещё их было две, сам видел. Возможно, отдали в медсанбат. После полудня снег прекратился, и сразу по нашему лагерю началась пальба. Бросив топоры, мы заспешили в свою землянку. Пришлось заняться дневником. Кстати, мне намекнул Рыбаков, что наш главный особист, начальник особого отдела, не буду называть его фамилию, мужик скверный, так вот, что он проявляет определённый интерес к этой моей толстой тетради. Кто тявкнул, кто донёс? Впрочем, я не скрываю, я пишу при всех. Один тут просил почитать, да я отбрил его. Это Хусконен, может, он имеет поручение зыркнуть хотя бы краем глаза. Но у особиста руки коротки по отношению к моей персоне».
Продолжение в следующей публикации.