Повесть о старике Чуркине и других соседях. Анатолий Статейнов.
Глава 1.
Веселый месяц картошки.
Сентябрь в сибирской деревне - месяц картошки. Стар и мал в огороде. Пусть и с пятачок участок, а копать надо. У серьезного сельчанина теперь огород – гектар, как в старину стародавнюю. Причем и нынче как тогда - ни гвоздя у крестьянина, ни проволоки. Очередное царство нищеты в России. Обтянули мужики свои клочки земли плетнями, самым дешевым ограждением. Трактора в деревне кончились, конями да на себе пашут.
Но огород – святое место, если совсем прижмет, руками, а исковыряем землю, отступиться нельзя. Время смутное, того и гляди, голод припожалует. Хоть картошкой спасешься, на этом самому себе спасибо. Огороды даже у распоследних лежебок ухожены.
В сентябрьскую пору любо наведаться в гости к деду Чуркину, пожать ссохшуюся руку старика, посмотреть, как трудится его семейство. Выпить с Петром Васильевичем квасу прямо на меже огорода, перекликнуться через частокол жердей с другими соседями. И если уж совсем одолеет истома земного притяжения, самому присоединиться к осенней радости - уборке урожая. Разрыть в жирной огородной земле лунку, вытащить из нее десятка полтора плотных картофелин. Охнуть тут же, потому как нельзя не удивиться, куст подарил без малого не ведро клубней.
- Поди, секрет знаете, Петр Васильевич? Урожай-то сахарный.
Чуркин отрывает глаза от конца подкостыльника, которым упирается в мягкую землю, по морщинам плывет подобие улыбки. Так и не превратившись в нее, затухает все где-то в белесых бороздах щек.
- Собственным потом поливаем картошечку. Вот она и взбрыкивает. Урожай, парень, нынче, это точно.
- Дак уж не стыдно людям в глаза глянуть, - эхом откликается на слова Чуркина его жена Мария Антоновна, - дай бы бог так каждый раз. Помогла матушка-природа. И сами постарались. Два раза пололи, потом окучили как надо. Нам чего грешить, семья большая, сил на огороде хватает. Когда-то мы детей кормили, теперь – они нас.
Веселая пора, уборка картошки. Копают ее каждый по своему календарю. Сосед соседу тут не советчик. В нашей Татьяновке, бабка Апроська, Прасковья Федоровна Новикова, к примеру, и не подумает выйти в огород раньше тридцатого сентября, а то и до середины октября выжидает. Сначала земля в палец застынет, потом старуха Новикова сподобится толкнуть калитку в огород.
- И мама моя так копала, и бабушка, - поджимает губы на все расспросы Прасковья Федоровна, - что же мне от них бегать. Стыдно в таки-то годы от маминых привычек отказываться. Слава богу, за восемьдесят лет еще ни одной картохи я в огороде не оставила.
- Все по теплу копают, а вы почти в морозы? Дивно как-то.
- По теплу легче, вон умных сколько, в одной нашей деревне хоть пруд пруди. Да себе дороже такая хитрость. Однако теперь ни кого на мою сторону не переворожишь. А наука-то, на детский ум: как морозы легли на каждую ночь, берись за вилы. Еще лучше, чтобы даже и в полдень земля не потела. Ботва сама отстает от клубня в это время.
- Простынете ведь?
- Спаси и сохрани. Девятый десяток начну доламывать, а ни разу не рвала лихоманка. Не только бог, и земля бережет. Нас с детства учили землю уважать. Вот откопаюсь, палочку в руки и кругом огорода по межам пройду. Оберег это для земли. Нечисть-то и отстанет от нее и от меня значит. Мама так делала, бабушка, сестры мои. Это старый оберег, сильно помогает. Что простудой пугаться, земля сама лихо снимает.
- Холода-то причем?
- Вот, мил человек, опять ты ничего не понял. Одно с другим связано. Холод лечит. И картофь с него зиму спит здоровая, и меня простуда обходит. Я людских языков не боюсь. Как знаю, так и делаю. И ты не торопись копать картофь, жди крепких заморозков.
- Не сажу я огорода, работа не позволяет, писать надо.
- И зря, как без нее. С полным-то подпольем спокойней. Сади, милок, сади, а я тебя научу копать поздней осенью. Это Шмель - пустодвор, а ты-то у нас ученый, как же в зиму без картошки. Писать легче, когда поел.
Только поздней осенью, по ее словам, клубни обростут серьезной кожурой, налитые крахмалом, плотные. Наверное, есть в размышленьях бабушки резон, картошка у ней в подполье с осени до осени свежестью дышит, вроде только с огорода. Ни каким нынешним болезням не подвластна.
Но ни кто больше в деревне с морозами не играет. Машут руками: дурь это все, оставляют Прасковью Федоровну с причудами в одиночестве. В том числе и с привычкой очерчивать осенью пахоту палочкой. Дескать, милая бабушка, темень и мракобесие, палочка твоя, вера в бога Рода, и само язычество пережитки, а черта в земле тем более нет.
Выдался солнечный день, остальные дела по боку и в огород с ведрами. Шумит ботва. Даже бабка Манча на это время забрасывает свое увлечение грибами и ягодами, в огороде днюет. Правда, Мария Васильевна и тут как бульдозер роет, на скорости. За ней никто из молодых не поспеет. Одна копает Мария Васильевна, невестки рядом не станут. Оборони бог со свекровью тягаться.
Однако все равно каждый хозяин свой характер показывает. Генка Кутин с клубнями тоже один на один разговаривает. Всю семенную сам и садит, и убирает. Семья в стороне, на другом конце огорода копается. У него козырь не битый: по-моему, вы все равно не сделаете.
- С жены и той толку нет, - иногда обижается он, - считай тридцать лет вместе, а так ни чему и не научилась.
Генка к кусту четыре ведра тащит. В одно лучшие из лучших картофелины – на семена. В другое – самые великаны, на продажу, а в следующее - мелочь на корм скоту. Остальное - на еду. И хранит урожай в подполье также. В клетках и подклеточках, ящиках и ящичках.
Все по сусекам разложено. Сусеки в тетрадь занесены под номерами. Попробуй из одного в другой переложи корнеплод. Сразу увидит, шуму будет до потолка: почему адретту с берлинкой перепутали? Кто разрешил лезть в крайнюю клетку, там лежал клубень японского сорта, который Колька Влас из плаванья привез. Сорт из редких редкий, а вы его в суп! Почему все такие безголовые, без интереса. Как вы дальше жить собираетесь? На дочек прикрикнет, сыновьям вырешит по доброму подзатыльнику.
Пошло и поехало на полдня кипятку. Этот конек вороной так уходит своим постаныванием, взмокнешь слушать. Со стороны значимости порядка в подполье или особенностей картофельного огорода Генку лучше не задирать. И в священнодействия его на огороде не влезешь. Додумайтесь, атеист Гена или верующий?
В огороде траву не вырвет без нашептывания. Прежде скрестит ладони и шепчет: Во имея родных богов, во имя родной земли Господи, благослави. Напой мать сыру землю студеной росой. Чтобы выросло все, всколыхнулось, возвратилось мне урожаем.
Как-то пробовал он этой науке Ваню Попандопулу учить. Не срослось. Послушал Ваня соседа, позевал на своем крылечке вечером. Решил, что и без молитвы картошки хватит.
- Может стоило попробовать, Вань, не плохому же он тебя учит, - уговаривал я друга.
- Если ты считаешь хорошему он учит, шепчи, может что и вырастит, - засмеялся Попандопуло. - Молитва поможет, конечно. Но к ней еще и голову Кутина приложить нужно, а я не мою бестолковку. Генка в картошку с детства влюбленный, ею только и занимается. Я его, в свои сорок пять, теперь сроду не догоню.
Кутин скорее всю зарплату взаймы без отдачи пожертвует, с деньгами расстанется как с прошлогодним снегом, но не потерпит «пустоголовое» отношение к картошке. В одном доме Кутины живут, за один стол садятся, а к картошке отца в огороде за все лето не подойдешь. С чего и что деревенскому мужику залетело в голову. Картофельной удалью, считай, и живет.
Зато на огородчике Кутина в любой год урожай царский. К Генке за семенами со всей округи едут. Хоть и качают головой на цену, а берут. Больше все равно ткнуться не к кому. Совхозным агрономам до Генкиных знаний овощной культуры далеко. Специальный журнал Генка выписывает «Овощи и картофель», книг каких-то целую полку квасит. В выходной день в Татьяновке кто на рыбалку, кто за ягодами, кто просто спать уляжется, тоже развлечение. Оглоблин с Кукулем насчет стопки думать станут.
Генка дома, у окошечка, книжку какую-нибудь про картошку читает. Или в подполье мурлыкает, клубни из одного сусека в другой перекладывает. Потом опять за книгу или в тетради что-нибудь записывает. Если только с Сашкой Вербицким на рыбалку уйдут, вот и все его разносолы для собственной души.
Пробовал я как-то поговорить с ним об увлечении. Генка как раз на осеннем солнце семенные клубни облучал. Разложил их на старом покрывале, переворачивал через каждые полчаса. Мыкнул что-то на мое приветствие, дескать, рад вас видеть, и на этом весь разговор. Что ни спроси, мотает седой головой в ту или другою сторону и ни слова. Паровоз, а не картофелевод. Попробуй ему объясни: Гена, ни кто за тебя не расскажет, как клубни отбирать. Люди должны узнать что-то новое? Случись, не будет больше тебя в деревне, кто картошкой займется? Опять укатимся с темень дремучую.
Так ни на один вопрос и не ответил. Мол, бараны родились баранами, баранами и останутся. С ними воду в ступе толочь, а не про дело мороковать. Привыкли колготиться без ума. Какие с татьяновцев картофелеводы? Оглоблин, Кукуль, Юрка Шмель новостями заинтересуются?
И слушать про них ничего не хочу. Куда хотят, пусть туда и катятся. Хотел было Ваню Попандопулу приучить к картошке, дак он как от чумы отшатнулся. Не интересно. Если уж Ваня плюнул на такой интерес, про остальных говорить нечего.
Промурлыкал свежие впечатления Кутин и совсем отвернулся.
Дело у него, видите ли! А мы так себе ходим, с воздуха хлеб делаем, что ли? Постоял я еще возле Генки, полюбовался на его загорелую шею, с тем и пришлось шагать восвояси. Ему до присказок разных от соседей как до луны.
А вот для соседей Генки – Ваниных, Федора Ивановича семьи, в уборке картошки ни праздника, ни чудинки нет. Ванины сваливаются домой из города как обычно, на выходной. Выйдут кучей и за день тридцать соток одолели. В тот же вечер ссыпали все в подполье, а утром уже помахали отцу ручкой. Нет их.
Ванины картошку ложками уважают. Для Федора Ивановича, что сентябрь в огороде, что январь, ни какой разницы. И дети наловчились, отцовской тропинки придерживаться.
- Быстро вы с огородом раскручиваетесь, - заводил я как-то разговор с Федором Ивановичем.
- А что возиться, – чешет он на мое приветствие сразу все три свои подбородка, - картошка как картошка. Поднял урожай и не сучи ногами. Я ломать мозги над ней не собираюсь. Это Кутину делать нечего, вот и трется по часу возле каждого кустика. Баба натуральная, дело себе по рукам не найдет. Взять бы оглоблю потолще, да по хребтине, по хребтине: занимайся серьезным делом, не крути задом в осоте! Я прямо скажу, у нас полдеревни обормотов. Откроют ворота и носиками шныряют: туда – сюда, туда - сюда. Хозяина в деревне нет, пришпилить каждого за задницу и пусть поскрипят.
- За что?
- Может мозгов добавится. Народ-то пошел востроногий, бездумный, лодырь на лодыре. Ни какой дисциплины и порядка. Мне бы снова власть дали, я бы их закрутил. Скажи, чем нынешний управляющий лучше меня? А председатель сельского совета?
- Так увлечение у человека, картошку разводит, - поворачивал я рельсы беседы на Кутина.
- Вот-вот, нечего коту делать, нашел игрушку на посмешище. Ты вилы возьми, да покорми коров колхозных. А под дурака крутить все могут. Мужик, а все лето с тяпкой в огороде, где у него совесть? Другой бы повесился от своей бестолковости, а этот бычится на деревню, глазищи красные.
К Ваниным заходить в огород без смысла. Нового там не увидишь, за интерес не зацепишься. Сами себе не молятся, не в их дворе про широту сельской души говорить.
Веселей всего в эти дни у деда Петра Васильевича Чуркина. Мода у Чуркиных всем вместе работать. Девки Васильевича, когда помоложе были, песню прямо возле рядков заводили. С подхватами, в разлив, не хотел бы да заслушаешься. Больше ни где в Татьяновке урожай в огородах с песнями не убирают.
И сегодня Чуркины дружно собираются в отчий дом. Два родных сына, Антошка и Валерка, приемный Лешка по прозвищу Кукуль, который на ученого выучился и живет сейчас в Красноярске. Он татьяновским Кукулям не родня, но походит на них, вот и кличку такую дали.
Две дочки Чуркиных в огороде. Да внуки деда совсем взрослые, правнуки карапузы.
Сам Петр Васильевич давно уже ничего не копает. Сыновья вынесут ему в огород лавочку, так и сидит целый день, леденцы посасывает. Время от времени сипит на невесток, которые внуков жены.
- Ты Верочку не осаживай. Пусть в земле покопается, этой ей в радость. Что девку томить?
Невестка Лариска - современная женщина, юбку окоротила на два пальца выше пупа, так распахнутая в деревню и приезжает. При живом-то муже. Копает картошку в двойных перчатках резиновых, чтобы ногти не запачкать. Три слоя крема на впалых щеках. От загара, пыли и от сглаза недоброго. Деревенский волшебник Юрка Шмель третий крем заговаривал. Чуркин часто думает, что с такой женой, как Лариска, лучше в петлю, но вслух ни гу-гу. Внук Витька обидится. Он в ней души не чает. Из бани жена придет, Витька все равно пылинку на милой отыщет, сдунет. Как со свадьбы пошло, так и до сих пор тенью у бабы.
Хоть и молодая Лариска, да зубастая. Самостоятельность любит, огрызается на деда.
- Измажется вся, Верочка ваша, а мне опять стирать. Кофту только одела. Ходит вечно нос в земле. Нечего ее баловать. Есть мать, мать и должна воспитывать.
- В земле не запачкаешься, - не отступает от своего Чуркин, - земля ее настоящая мать и наша с тобой тоже. Вот и пусть девка ее руками потелелюшкает. Добрее будет, придет время - посмотришь. Надо чтобы стыда не забывала, этого бойтесь, а нос в земле только на пользу, здоровее вырастет. Об мать не испачкаешься.
Дед, в который уже раз за сегодняшний день, подставляет солнышку лицо, зажмуривается. Ждет, когда морщинистые щеки услышат тепло. И в который раз обреченно вздыхает.
- Земля наша мать и больше ни кто, - шепчут его высохшие в ниточку губы. - Раньше только землей да богом клялись, самым святым, что есть у русских людей. Бог Род - наше небо, ему молиться надо.
Но мудрых слов ни кто не слышит. Полетели они с теплым ветром куда-то к макушкам берез, а оттуда еще дальше, к самым облакам. Однако Чуркин и к этому спокойно относится. Как в древних рукописях русов написано, так оно и есть. Сначала было Слово, Слово было Бога и Слово было Бог. Из слова уже Бог сделал камни. Камни рождают мысль, а Мысль – Слово. Славяне это первыми из народов земли знали. Потом уже другие стали их истины на свой лад переделывать.
Дружно идет дело у Чуркиных. Старший сын Антоша, здоровый мужик, вилы поскрипывают под его руками. С хрустом выворачиваются картофельные корни.
- Из-за острова на стрежень, - подмигивает мне Антоша.
На темных его плечах, вот кого солнце любит, пляшут мускулы. Антоше под пятьдесят, но еще крепкий, как добрый конь. Такого припряги и плуг потянет. Не выработался Антоша, не сгубил себя табаком да горячительными.
Рядом с ним Валерка, тоже еще не согнулся. А вот Лешке доверяют только стряхивать с ботвы клубни да утаскивать саму ботву на межу. Лешка интеллигент, с другой работой не справится. У него только лоб в обхват, а руки - спички и грудь в такую же толщину.
Шевелятся мужики, редко останавливаются. Прервутся на минутку, попьют квасу на меду и снова за вилы. В доме Чуркиных не курят и водку не пьют, с деда все пошло.
Мужики с вилами, остальные в лунки поглубже пальцами лезут, выковыривают оттуда адретту с желтоватым отливом, краснобокую берлинку, круглую с розовыми пятнышками картошку, что из совхоза «Элита» привезли, какой-то местный сорт без названия.
- Нынче живем, - сам с собой разговаривает Чуркин, – богатый год. Помню в пятьдесят третьем или четвертом также уродила родненькая, ей и спаслись. Я тогда в трудовой армии был, с Андреем Маяцким нас призывали. Домой каждую неделю ходили по двадцать километров пешком. Обратно по ведру картошки в мешках несли. Зато вечерами напечем и брюхо полное. Вся Россия картошкой спасалась. Еще и детей полный дом нарожали. С нее, больше-то ничего не ели.
Дед трясет головой, сбрасывает набежавшую сонливость, оглядывается. Через огород от него копается в земле Николай Егорович Коков. Тоже пенсионер, хотя и работающий. Николай Егорович до сих пор фуражир.
У него нет детей, вдвоем с женой, теткой Варварой убирают клубни. Егорыч строгий к себе человек, живет и работает по распорядку. Сорок минут копает, пятнадцать – отдых. Стульчики у него специальные для этого в огороде: себе и тетке Варвары.
Так шесть часов подряд. Потом руки моет, час отдых уже в доме, на диване. Чтобы подушка под головой, а потом по хозяйству убираться. На это у него час забот, дальше отдых. Коков за здоровьем следит. Положено ему в семь утра стакан отвара с трав выпить - хоть дом гори, сначала отвар, а потом уже пожаром заняться можно.
Вечером Егорыч подойдет к Петру Васильевичу на скамеечку возле дома, начнет жаловаться на свою жизнь. Дескать, как одному без помощников, в распыл иду. Бьюсь, бьюсь, а все на месте. Руки и ноги отнимаются, а делать больше не кому. Вот так ляжешь когда-нибудь, а воды поднести нет доброй души, да еще и хлеба будет не на что купить. Не приведи бог ни кому такой старости. Глянешь в будущее, хоть день и ночь плач.
- Найми моих ребят, они тебе за сто рублей в день весь огород подымут, - хитрит Чуркин, – почему бы и не помочь сердечному человеку. Я подскажу, расстараются.
- Что ты, что ты, - откачивается от Петра Васильевича как от чумного сосед, - откуда у меня деньги, сами уж как-нибудь домучаем. Мы – нищие, завелась копеечка, только на хлеб.
- Здоровья не будет и хлеб есть не кому.
- Мы его и так редко-редко видим.
Слукавил Егорыч, какие теперь сто рублей деньги? Кто за них согласится огород выволохать? Юрка Шмель нынче за десять соток с бабки Лузгинихи пятьсот рублей взял. Да наверх старуха ему литру разведенного спирта выставила. А у Кокова двадцать пять соток под картошкой. Их лопатить да лопатить… За такой огород по скромным меркам тысяча ляжет. Но тысячу из Егорыча с автоматом не возьмешь.
Чуркин хорошо знает Николая Егоровича, не один десяток лет рядом. Прячет Васильевич в усах улыбку. У кого - кого, а у Кокова денег разве действительно курам отдавать. Если только рыжий Чубайс их как-нибудь спроворит. Но Коков и этого специалиста объедет. Солидную копеечку подкопил Егорыч на спокойную старость. Но старость он еще только ждет, семьдесят пять всего, и деньги собирать продолжает.
У стариков настроение меняется быстро. Задумывается о чем-то Чуркин, на глазах у него слезы. Я понимаю, будет ли следующая осень? Удастся ли еще полюбоваться на золотую березовую рощу, внуков, посидеть вечером за разговором с соседом Коковым?
- Молодой был, вдвоем с женой этот огород перетряхивали. Ни что не пугало. Днем-то некогда, вечерами. До темна, случалось, ладимся. А потом еще чаю попьем, проговорим до полуночи. И хоть бы тебе, где кольнуло. Ушла молодость. Вон старуха, квас притащила, кружки, на этом вся ее работа. Задохнулась седая, тоже дух растеряла. Земля давала силу, она ее и забрала. Поносила нас на себе, понянчила, теперь обратно зовет.
Он стряхивает с подкостыльника комочки земли, опять находит им опору для ссохшихся рук.
- Для нас с ней и минута с детьми сладость. Как старики раньше говорили, трухлявое дерево из лесу лучше не вытаскивать, пусть гниет, подрост от его тепла быстрее вверх тянется.
Печаль старика мало кто замечает. У правнучат свои проблемы, набрали в подолы рубах клубней поменьше размером, поковыляли на межу. Жечь костер, печь картошку. У внуков беготня в глазах, смех веселый. Им еще не понять деда. А соседи в своих огородах, там тоже хлопотная пора. Поздоровались с утра с Петром Васильевичем и в своих заботах. Вон еще копать сколько. Вечер осенью прилетает быстро.
- Вся жизнь как осенний день, - покрякивает Петр Васильевич под свои мысли, - чего не успел, не догонишь.
- Верочка, - словно вторит ему Лариска, - не сыпь на кофту землю, Лучше иди на межу, поймай жучка и расскажи ему стихотворение. Вечером некогда будет, жучок спать ляжет.
- Иди Верочка, слушай маму, - поддакивает ей Петр Васильевич, - скоро ночь, кто жучку сказку расскажет?
Я сажусь рядом с Петром Васильевичем на скамеечку, окунаюсь в его сиплое повествование. Дед говорит медленно, внутри все скрипит как у загнанного коня. Лицо седое, словно вечернее солнце застыло на щеках. Изморозь времени рассыпалась узорами морщин у глаз. Также белеют осенью деревенские дороги, перед тем как надолго уснуть перед морозами.
- Ишь, докапывают мужики, - ежится Чуркин, - нынче рано управились. Все оттого, что дождей не сыпало. Такой осени еще поискать.
- Тепло, - соглашаюсь я, – ладная осень. В лесу особенно хорошо, сидел бы там и сидел.
- С солнышком веселей. Старому и малому, нам, старикам, вдвойне. Ты бы, паря, сбегал к колодцу, спроворил свежей воды. На летней кухне чайник, вскипяти. И я сейчас подскребусь, поговорим. Устал я тут на огороде. Бабку уж не будем неволить, пусть посидит. Ей с детьми да правнуками одно удовольствие, когда еще приедут, а я каждый день перед глазами. Успеем перецапаться.
Он тут же отдает команду кому-то из молодых отнести скамеечку в дом, а сам правится в летнюю кухню. Сомлел Чуркин и на свежем воздухе. С трудом тянет ноги. Я чувствую, ему сильно не хочется уходить от внуков, детей, от распевной их работы, которая получается только между давно знакомыми людьми.
Но по-другому не бывает. Куда не покажись, даже там, где с душой встретили, придется уходить. Люди временны. Тут спрятана какая-то философия, и чья-то воля, но дед об этом сейчас не думает. Ему просто хочется посидеть рядышком с родственниками, продлить минуточку счастья, а старость и на это сил не дает. С солнышком веселей, когда чувствуешь его. Старому человеку и в июле декабрь.
Мне же можно без сожаления покинуть чужой огород и в философию смены поколений не углубляться. Не садил своей картошки, не пекусь за урожай, любая погода хорошая. Ни семьи, ни детей, ни фамилии - имя - отчества. Перекати поле. Где упаду, кто поднимет – мало интересные вопросы. Может и ни кто.
Заботушка сочинителя познать души людей, да описать их. А нужны ли кому-нибудь наши рядки буковок и на сколько – дело кого-то другого. Сочинителей много, кто их отбирает для завтрашних читателей, сказать трудно.
Поэтому спокойно здороваюсь с односельчанами, слушаю их, также не спеша, обдумываю все и пишу.
А люди торопятся, звякают ведра на рядках, чернеют огороды. Сентябрь – веселый месяц картошки. Особенно когда хороший урожай.
- Дед, - несется издали тихий голос, Марии Антоновны, - куда нынче картошку девать будем? Подполье уже с верхом.
- Раньше всего мало было, а теперь много, - смеется дед, – дожили. Куда – куда, совсем стара, что ли? Корову кормить будем.
Я иду к колодцу возле дома деда. Быстренько выкручиваю ведро воды, потом разжигаю на летней кухне Чуркина газ и ставлю чайник. Теперь спокойно жду Петра Васильевича.
На столе все закрыто белым полотенцем: чай-заварник, с уже наложенными сухими листьями малины и смородины, мед в сотах, сушки на сметане. Антоновна большая мастерица по части стряпнины. Про ее хитрушки в этом деле можно говорить и говорить.
Но я только что от колодца и в памяти уже история, которая с этим колодцем приключилась нынешним летом. И снова главный герой Чуркин. Кому-то рассказ покажется обычным, для меня же вроде камешка, упавшего в сапог. Трет и трет память. Приходится браться за перо. Много в событиях вокруг колодца поучительного, почитайте.