Повесть о старике Чуркине и других соседях. Анатолий Статейнов.
Глава 2.
Колодец.
Колодец этот в Татьяновке строили невесть когда. Но дед Петька Чуркин утверждает: тут труды его родителей. Чуркины первые переселенцы в деревню. С них Татьяновка началась. В честь Великой княгини Татьяны Николаевны они деревню назвали. Небылицы рожать и гадать не надо чьё наша деревня родовое гнездо. Все это в старых книгах есть. Тогда ведь не только села строили, но и книги про это писали.
Деревню основал Василий Васильев, родной брат бабушки Чуркина. К нему на заимку сразу сестра с мужем приехала. Так Чуркины в Васильевке и поселились. С их участием она Татьяновкой стала.
Калинины кочки в деревне в честь деда Чуркина Калины Осиновича, Васин лог в честь дядьки на войне погибшего. Василий Калинович его еще при единоличном хозяйстве обустраивал под покос. Корчажник рушил, пни старые, дрова только здесь заготавливал, расширял поляны.
Вон сколько новостей с одного вопроса. Однако, по-другому Петр Васильевич не может. Начал о чем рассказывать, все через запятую пойдет. Лучшего собеседника, чем он, в Татьяновке не найти, с ним обычно и разговариваем. Пить чай в доме Петра Васильевича за столом у окошечка одно удовольствие. Вот и эта история с колодцем на моих глазах прошла. Чуркин тогда своей беды ниточку разматывал, плакался про ветхий сруб над родничком, дескать, нелегко было колодец отремонтировать, я же думал, как его повесть для других понятной выложить.
Колодец всего в тридцати метрах от дома деда. Но дорожка к старенькому срубу за долгие годы до черноты выбита. И Петр Васильевич, и дети его первую воду из этого колодца пили, часть внуков тоже. Сколько сам дед воды с двадцатиметровой глубины выкрутил, сказать трудно. Каждый день за ручку ворота брался, исключая пять лет войны. Из Европы вернулся, первым делом воды попил, вытерся рукавом и с улыбкой крякнул: своя слаще. Говорят, тут у колодца и не выдержали нервы боевого солдата. Стал рассказывать про друзей, которые сложили головы невесть где. Не найти теперь их могил, памяти тоже. Про побитых случайными пулями ребятишек рассказал, что часто лежали возле дорог. Сначала наши, потом немецкие. Белокурыми должны были вырасти дети, голубоглазыми. Что наши, что немцы – один, оказывается, народ. А вот стравил кто-то. Мы друг друга автоматами косили, они – радовались.
И только когда облегчил душу слезами, покаялся во всех своих грехах на войне, переступил через знакомый порог.
Чуркин в своем доме родился, в нем и помирать собирается. И все, что возле дома, родным считает. Это уже туман пожилых людей, старческие капризы. Иногда стулья да столы живыми считают. Петр Васильевич и раньше постоянство любил, а теперь тем более. С годами заимел привычку с домом разговаривать, баней. И с колодцем толкует частенько. Если день теплый, часами может возле него покряхтывать. То песку к срубу подкинет лопату -другую, то гвоздик на крышке подобьет. С неделю к нему подбирается. Выщупывает пальцами: отошел или нет гвоздь? Ворот колодца солидолом смажет, потом полдня пробует, мягче ручка крутится, тише?
Отойдет, оглянется, опять что-нибудь не так. Снова вернется.
Вечерами наладился проверять, закрыта ли крышка на срубе. Одним словом крутится там и крутится. Бормочет что-то себе поднос. Кто из соседей мимо идет, постарается не заметить, другой – засмеется. Но про себя, деда не обидят.
Потому, когда принесла ему жена, Мария Антоновна, с утра новость, что обвалился колодец, Чуркин с досады аж засипел. Поднялся с кровати, он в доме последний встает, и пошла война. Саму Мария Антоновну ни за что отутюжил, сыновей – Антошу и Валерку, помянул заслуженными словами. Третье лето уже просит – давайте заменим сруб. Он уже лет сорок не ремонтировался. Нет, заартачились, словно задним местом к стульям примерзли: кому он нужен теперь, твой колодец. Пробьем скоро скважину, и горя не будет. Одним словом пошли поперек отца.
- Так скважине свет надо, мотор, где вы мотор возьмете, на что? Колодец проще, подошел и выкрутил ведро воды. И вкусней она. Вы что, головы потеряли? – усовещал их тогда отец. – Или вам все равно: где жить, какую воду пить? Лень одолела. Не в нашу родову пошли, не Чуркины. Прямо скажу, не Чуркины. О себе затылок не почешете, что про людей говорить. Деда своего двоюродного Василия вспомните, он за зиму лог под покос вырубил. А вам с колодцем неделю повечеровать и то ленитесь. Упустил я вас, надо было в детстве-то как следует спины оглаживать, может вбил бы в голову с заднего места чего-нибудь, если без мозгов родились.
Чуть отдышался Петр Васильевич и опять за свое. Не раз и не два пилил.
- Это что же выходит, совести у нас нет. Наш колодец обвалится, и молчим, вроде не беда это, кого-то другого касается. Как в дырявую бочку воду лить, так и вас уговаривать. Где научились отца родного не слушать?
Одним словом, как ни заводился – впустую, протянули резину детки, прообнимались с ленью. Вот теперь и подъехали к крутой горке. Мучайся без своей воды.
С такими теплыми словами в отношении Антоши и Валерки Чуркин и поскрипел к обвалившемуся колодцу. Подержался за обветшавший сруб, заглянул внутрь, а что там увидишь, торчат где-то на дне гнилые бревна. Так и уплелся дед ни с чем к родному крыльцу. Бил подкостыльником ни в чем не повинную землю как штыком. Силы осталось только на злость, сам уже ничего не сделаешь. Вот она беда стариков: все знаешь, все умеешь, а сил делать не найдешь. Все потому, что родную веру бросили, забыли бога Рода.
Вечером как всегда я пришел к нему на скамеечку. Чуркин кивнул головой: с добрым вечером и больше рта не открыл. Перекладывал то и дело подкостыльник из руки в руку, так за весь вечер ни разу толком и не оперся на него. Сипел себе под нос, дескать, подкузьмили милые детки, леший их укуси. Старик соображал, что делать. Сам с собой разговаривал. Я решил ему не мешать, откланялся пораньше.
Через утро дед пошкандылял к сыновьям по домам, стал там ворчать.
- Собирайтесь колодец ремонтировать. Али совсем вы бездушные
Что колодец обвалился, что крыша на доме – одно и то же. Грех хозяину допустить такое, куры засмеют.
Ничего в ответ и слышать не желает. Машет подкостыльником, грозится проехаться по непутевым спинам. А то и по голове долбануть, коль раньше туда ничего не влезло.
Антоша и Валерка не перечат. Антоша постарше, пустил гулять пятерню по лысине. Мол, надо, конечно, подновить. Всегда, кстати, когда новый сруб, мы же не против. Однако время требуется и копеечка солидная. Дерево теперь большие деньги стоит, а на сруб нужен листвяк. Этому вообще цена золото. Давай деньги, у нас нет. Год уже в колхозе ничего не получаем. Скоро есть нечего будет, тут не до твоих колодцев.
Откукарекали и опять за свое: дешевле скважину пробурить. Колодец мусором засыплем, чтобы ни кто не провалился, вот и весь с ним разговор.
- Головы себе пробурите, - в бессилии замахнулся на Антошу Чуркин самодельным подкостыльником, - только пусто там, мусора и того нет. И повернется же язык у нетопырей. Колодец - это ваша жизнь, там воду брали первый раз вас купать. Опамятовались. Есть для вас в жизни что-то святое или телевизором выветрило? Доживем скоро, меня с матерью в этот колодец сбросите. Мусором засыпьте.
- Ты, батя, того, кончай на психику давить, - дергает верхней губой Валерка. Лошадиная эта привычка с детства у него, – одно с другим не путай.
Колодцем Чуркиных в деревне пользуются Ванины, бабка Прыська, сами Чуркины и Николай Егорович Коков. По летнему времени еще и я. Но ко мне Чуркин и не думал подойти с предложением вложить деньги в сруб. Нет у меня денег, и до конца жизни не будет, про это даже Катьки Деревягиной боров Князь знает. Откуда по нынешним временам у писателя деньги?
С соседями Чуркин и сообразил помараковать: как быть. Вернее решил предложить подумать, колодец как-то нужно спасать? Давайте, мол, мужики, всклачину подлечим старика.
К бабке Прыське Петр Васильевич тоже и не думал заходить, она теперь сама из воздуха суп варит. Потому сразу взял наискосок, к усадьбе Николая Егоровича Кокова.
Николай Егорович – деревенский фуражир, человек состоятельный, твердый, настойчивый. В чем-то даже и авторитет. В прошлом году летом Веру Матвеевну Шишкину, Васьки Шишкина мать, прихватили головные боли. По ночам хоть на стену бросайся. И кидалась старуха, выла как укушенная. Коков своими советами подлечил. Сначала велел прикладывать к больному месту холодное полотенце, а на ночь пить настой бессмертника и мяты. Помогло. Из таких песчинок и складывается кирпичик уважения старика.
Но Коков давно известен тем, что ничего, кроме теплого сочувствия, взаймы не дает. А уж тем более тратить деньги на «ничей» колодец не согласится. Обвалился, не наберешь воды, да и бог с ним. У Егорыча лошадь общественная, он на чай и суп привезет себе с водокачки бочку воды, на неделю хватит. Потом повторить можно поездку, хоть по три раза на день. Ему и без колодца стерпится.
Петр Васильевич все это знал, перевоспитывать соседа не собирался, но поговорить все-таки решил. Больше для собственного успокоения. Так мне подумалось, дескать, не сидел, сложа руки, бегал. А что еще может нынче Петр Васильевич.
Егорыч Чуркина выслушал с полным пониманием и долго вздыхал.
- Сиди, сиди, Петро, отдохни чуток, я тоже дух переведу. Только что с огорода, траву драл. Одолела совсем, не те силы. Раньше у меня огород стоял, помнишь, без травиночки. Хоть комиссию из сельсовета приводи, не опростоволосишься. Теперь кучерявится чертополох, победила меня, брат, трава. Ее время. А дед мой был в такие годы намного крепче. Бывало, ни за что на покосе молодым не уступит. Литовка у него в руках песни пела. Если он пошел ручку, ни кто не опередит. Нынешним Коковым с него пример брать нужно. А ел он, брат, как? По перестроечным теперешним временам одно бы разорение. Сядет обедать: хлеб, крынку кваса и гуся ему всего жена ставит. Съедал. Пять килограммов за раз. Да еще хлеб и квас. Или вареники. Чашка сметаны перед ним и алюминиевый таз с варениками. За вечер весь усидит. Куда только лезло попугаю.
По интонации рассказчика было трудно угадать: жалел Коков съеденные дедом вареники или наоборот, восхищается бывшим аппетитом у старика.
- Мы свое здоровье не берегли, растеряли, – Коков с досады на свою, якобы, никчемность даже засопел. - Да и не было его у меня, Петро. Обидел бог. И ведь хоть бы кто в деревне посочувствовал. Бессердечный в Татьяновке народ. Упади на улице, не подымут, еще и пройдут по тебе. Ноги вытирать станут. Ты погляди на этого охламона Шурку Ванина. Всей деревни поперек, страмец. Вчера вечером прохожу мимо, сидит на скамеечке, на гармошке наяривает. А грядки не полоны. Глянь, вон его картошка. Осот там свадьбы играет. Подойти бы к нему, в глаза прямо плюнуть: у тебя совесть есть?
Чуркин молча слушал соседа, он все его песни давно на перечет знает. Особенно про Шурку Ванина. У Кокова ладони распрямлены, когда взять надо, а если дать, мигом сожмутся, трактором пальцы прямо не поставишь.
- Да-а. Колодец, колодец, – продолжал нести черную околесицу Егорыч, - Подвел старик, не удержался. Не думал, что он вперед меня ляжет. Видно и нам с тобой, Петро, пора в дорогу собираться. Время. Спасибо хоть эту малость прожили. Мне про колодец говорили, я и сам хотел сходить, посмотреть что там. Да от хозяйства не оторвешься. Но украду минутку, вырвусь.
- Давай по тысяче сложимся, что-то же делать надо. Раньше-то люди ремонтировали, оставляли после себя доброе. Вот и мы покажем пример. Пусть у стариков поучатся, поймут, что вместе легче. – Прервал монолог соседа Чуркин. – Потом про нас хорошие слова скажут.
- Какая тысяча, Петро, - запричитал Коков, - под старость лет ни копейки в кармане. Дожился, другой раз сухаря в доме нет. Встану утром, попью холодной воды и целый день без крошки во рту… А молодых мы ничему не научим. Они сами себя раз в год любят, спать только специалисты. Возьми хоть Шурку Ванина, ему что дождь, что мороз, не почешется. На стайке крышу раскрыл, вторую неделю палец о палец не ударил. Я его встречу, так прямо и скажу – подлец! Ты этим меня, односельчанина своего, позоришь. Мне стыдно возле твоего дома идти. В деревню люди едут, что ни день, новая морда на улице, а что видят гости Татьяновки: от стайки твоей стропила?
Егорыч обреченно махнул рукой
- У Ваниных весь род крокодилы. А Шурка из вертихвостов вертихвост. Ему хоть целый день говори, ничего в пустую башку не залетит.
- Не мучь своего сердца, забудь этого Шурку. Ты же нынче три быка продал, да поросят сколько, копеечка есть в доме. Егорыч, не жадничай. С собой в могилу ничего не заберешь. Один век живем. Неужели люди только про наше скопидомство будут вспоминать. Детей нет, внуков нет, куда и кому копишь? Колодец - лицо деревни. Нас же с тобой добрым словом вспомянут.
- Да - а,– не смутился вопросом Егорыч, если дело касалось денег, не было слов, которые могли тронуть его чуткое сердце. - И мы гнием, и сруб сгнил. Пусть молодые мерекают о колодце. А нам помирать, на тот свет дорожечка. Я теперь брат, одним днем живу, на большее ничего не планирую. Господи, упокой нас без мук и болести. Вот у меня мама тихо умерла. Чаю нам с отцом разлила, пошла на кухню и нет ее. И мне бы такую смерть. Ждет меня там покойница. Мама милая, скоро нам встретиться. Уж как я по тебе соскучился.
Егорычу семьдесят пять. Чуркин посмотрел на упитанные розовые щеки соседа и прикинул, что в ближайшие пятнадцать лет он вряд ли простудится. Может и вправду ему деньги сейчас нужнее.
На прощанье стукнул Петр Васильевич в сердцах калиткой соседа. И уже оттуда, с улицы засипело чуть громче.
- Смотри, Егорыч, дам своим ребятам наказ, чтобы на твои похороны ни ногой. Сам я вперед уйду, но тебя пусть не хоронят. Так и лежи в этом доме с деньгами в подушке, пока крысы не сточат.
- Петро, будет время - заходи, чаю попьем, а сегодня я еще и не кипятил чайника. – Провожал одногодка Коков, не обращая внимание на его ругань. – Все некогда. Да и сахару нет, Варвара-то в больнице, один живу. За все хватаюсь, устал, мочи нет. Когда-нибудь и упаду в заботах как мама покойница. Слышь, Петро, - кричал он уже вслед Чуркину, - нам за теми стариками не угнаться. Они крепче были. Мы против них пыль, я, к примеру, с детства калеченый. Помню, мизинец на рыбалке приморозил, с чего и зачем понесло на эту чертову речку? Ванин сманил, мы с ним одногодки. И еще дед мой, да Скворец, чтобы ему на занозину сесть. У него железное здоровье, хоть на Луну полетит. А мне бы о себе подумать, а не с этим выкрутасом лезть куда попало. Мизинец приморозил, а считай, калекой на всю жизнь остался. До сих пор жжет.
- Васильич, самое главное забыл, - кричал Коков уже высунувшись из ворот, - Варвара завтра приедет. Завтра в гости приходи, Варвара чаю вскипятит, да новости больничные расскажет.
Вторая калитка, куда пошагал Чуркин была у Ваниных. Федор Иванович Ванин деда Петьку и не дослушал. Как шилом пхнули. Вскочил со скамеечки, заорал благим матом, замахал сразу руками и головой.
Старый его петух с лысой головой с этого крика хозяина чуть не навернулся с железной бочки, с которой наблюдал за курами да не выдержал милого напряжения и заснул. Толком и не проснувшись, полетел в дальний конец двора. Оттуда, с безопасной кучи навоза оглядывался, искал причину шума.
- Аспид, - пожелал Ванин дурака своему петуху, - еще раз так вспорхнешь, считай в кастрюльке с супом приземлишься.
Так и не разобравшись, что к чему петух спустился к курицам, которые копались возле этой же кучи. Возле белогрудых молодок он кукарекнул, разогнал остатки сна, тут же, мимоходом, топтанул самую ближнюю.
Нагрузка нынче на петуха рекордная, тридцать несушек с птицефабрики привезли. А лучшие годы петуха прошли, четвертое лето красавцу. Не от добра он в самый обед вздремнул, годы в сон кидают. Давно бы пора отсечь старику петуху голову и в суп, но уж больно красивый. Потому и держит его Ванин себе в раззор. Нынче пять наседок сели, и под каждой оказалась половина яиц болтунов. Не оплодотворены, нет Митькиной работы. А те цыплята, которые вывелись, на Митьку и не похожи, соседских петухов работа. Федор Иванович во всем этом давно разобрался, очередной зимы любимцу его не увидеть.
Потому к испугу петуха и отнесся Федор Иванович так безучастно. Дескать, скоро отпрыгаешься.
Без передыху теперь раскатывал Ванин перед Чуркиным правду-матку.
- А что колодцу не обвалиться, – кричал он, - я бывшему председателю сельского совета еще лет двадцать назад говорил: вези брусу на сруб, замени. Он и ухом не повел. Удавы. Им бы только должность. Писать надо в газеты, там прокритикуют. Воры кругом, пустозвоны, божедомцы. Я посмотрю, посмотрю, да сам в Москву писулю налажу. Москва всех поставит на место. А то пьют, спят и ничего не делают. По доброму взять бы палюгу, да одному –другому по горбу. Пусть посвиристят.
- Кто? – неожиданно засмеялся Чуркин.
- Вон у нас сосед Коков, сволочь сволочью. Днем про свои болезни поет, а ночью колхозный комбикорм растаскивает. Я всю его нечестную жизнь вижу. Еще пройдоха Троценко про его воровство говорил. И правильно, Коков колхоз растащил. Давайте соберем комиссию и к нему во двор, там тридцать поросят на откорме. А у меня мыши с голоду подохли. По-разному живем. Где председатель, почему порядок не наведет. Рыночные в стране отношения, все должны быть равны.
Федор Иванович так вцепился в штакетину палисадника, чуть не отодрал ее. Кругами душевная буря от его крыльца по соседям расходилась. Через два двора в третьем у Шурки Ванина переполошено залаял кобель Шарик. Но в самом Федора Ивановича дворе к таким речам хозяина все привыкшие. Оплывший жиром боров лежал в тени заплота, сучил ногами на донимавших его паутов, но проснуться так и не проснулся.
Таскала куда-то за собой на солнце выводок пустоголовая серая утка. Надувался от важности перед подругами индюк. Даже не поворачивал голову в сторону хозяина. Тут же отирался черный как сажа кот Пират, любимец жены Федора Ивановича Астафьевны.
- Какой сейчас председатель поможет, - одернул Чуркин критикана Ванина, - ты что, угорел вчера? Наш это колодец, не отремонтируем, пропал он. Тогда себя по ушам бей. Где ты воды возьмешь? Да сядь ты, посиди, поговори спокойно. Что блажишь, как на пожаре?
- Значит, я свои деньги положить должен? Это твои сладкие слова означают?
- Чьи же еще? Я тоже - свои. Скинемся по тысячи, вот тебе и колодец лет на тридцать. Пусть стоит, люди воду из него пьют, тебя добрым словом вспоминают.
- Мне эта растатуриха в нос не стучит. Есть председатель, пусть он и думает. Почему я должен за дураков рассчитываться? Всякие свиньи будут воду пить, а я за колодец платить. Мне хоть кто в руку плюнул? У нас же проходной двор, кто бы по деревне не метелил – сразу к колодцу. Я все вижу. Огородить его колючей проволокой и весь конец. Проходимец на проходимце. Не деревня, а царство олухов.
- Все с председателя пошло. Выбрали на свою голову оглоеда. Надо было ставить меня и баста. Так каждый на свой нос крутит. Один одного предлагает, другой совсем дурака пихает. Вот и докрутились. Ты, поди, тоже за нынешнего полуумка голосовал? А надо было мне власть отдать. Не захотели, довыбирались. – прижимал Ванин и прижимал Чуркина своей правдой, - Сегодня колодец обвалился, завтра вся деревня сгорит. Завтра пожар, скажи мне, чем тушить будем? В деревне даже водовозки нет. Телефон обрезали, люди не знают, что в мире произошло. Да еще Коков комбикорм растаскивает. Трясина, а не деревня. А ты - вспомнят! Пальцем не стукну ради дураков. Прямо тебе говорю, пожар надо. Пусть сгорят все к такой матери. И стайки Кокова первыми.
- А если я отремонтирую за свои, придешь за водой с чистым сердцем? – засипел Чуркин.
Он хорошо знает Ванина, и крики его заполошные тоже. Привыкший. Потому даже заулыбался от черной ругани соседа.
- Уж тебя спрашивать не буду. Ты кто в деревне, прокурор? Не задирай нос, найдем управу. Не таких на место ставили. Ты не купил эту воду, и колодец не у тебя во дворе? Своим добром тряси, наше пусть нашим и останется.
- Так если твое – помоги. Ты же за правду бьешься, вот и докажи, что правда есть. Управляющим был, начальник, покажи пример заботы о деревне.
Федор Иванович отставил руку как вождь мирового пролетариата, чуть над собой и вверх, и оттуда, с мнимой высоты глядел на Чуркина. Тщедушный Петр Васильевич крутил перед ним головой как воробушек перед коршуном. Потом чего-то не выдержал Чуркин и рассмеялся.
- Люди мучаются, а ему старому оглоеду смех, - кипятился Ванин, - подумай, как без колодца жить будем? Не за свои же, вправду, ремонтировать. Ты что, Петро! Пошли ко мне, прямо сейчас письмо в Москву напишем. Пусть пришлют человека, переизбирать надо председателя.
Домой Чуркин вернулся не в духе. Долго стучал на крыльце подкостыльником, потом опять сипел чего - то на свою старуху. Наконец стал пытать ее насчет денег.
- У тебя, мать, что там с деньгами в комоде?
- Как че? - удивилась Антоновна. - Три тысячи. Сам знаешь. На похороны ложили. А то и гроба будет купить не на что, ребята-то наши без денег. Довели людей, совсем не зарабатывают.
- Ты эти три тысячи возьми и Антошке отдай, пускай купит листвяку на сруб. Нельзя чтоб колодезь засыпался. Ему больше ста лет уже. Эта наша, Чуркиных память в деревне.
- Аль сдурел, кровопивец старый. Какой колодизь? На что он тебе нужен, одна нога в гробе. А похоронить на что? Деревня скоро разъедется вся, так и так колодец пропадет.
- Пусть без гроба ложат, поняла. Если мы с тобой таких детей воспитали, что за себя и родителей постоять не могут. И за людей не решай, ни кто, ни куда не разъедется. Жила Татьяновка и будет жить. Колодец останется, а гробы сгниют. Люди тоже гниют, а память о них остаётся. Поняла, или так и не смикитишь, ради чего живем. Не на гробы мы с тобой зарабатывали, а на добрые слова, которыми люди вспомнят. Прадед мой колодец ремонтировал, дед, отец! Почему я должен его забросить? Шиш тебе, чертова невеста! Если я его восстановлю, без нас потом и дети это же сделают! Они мое доброе дело вспомнят!
- Ты мне смотри, разговорилась. – Продолжал командовать дед. – При живом муже завзбрыкивала. Костыля давно не зарабатывала? Я уважу. Сидишь на этих трех тысячах как квочка на яйцах. Встань, посмотри, чем живем. Не деньгами, а совестью. Совесть у нас должна быть. Рядом с домом колодец завалился, а мы промолчим?
Чуркин так развоевался, не разобрать о чем свистит. Дескать, люди мы или не люди. Неужто, все привыкли только брать. А кто давать будет?
Потом смягчился, велел подавать чай. Угревшись у кружки, уже спокойно просипел.
- Отдай, мать, деньги Антошке. Он знает, где лес дешевле. Много ли надо на колодезь листвяку.
Мария Антоновна больше мужу не перечила. Через неделю возле колодца лежала куча листвяжного бруса. Вечерами Антоша и Валерка тюкали там топорами. Федор Иванович Ванин с Николаем Егоровичем Коковым вымеряли бревна и делали запилы под захваты углов. Сам дед Чуркин сидел рядом на переносной скамеечке, посасывал леденец.
Коков, не сбиваясь дыханием на тяжелой работе, жаловался ему на свое будущее нездоровье. От близости воды, очевидно, вспоминал уже не героя своего деда с отменной кровью жизнестойкости, а бабку. Покойница, оказывается, не только родила семнадцать детей, но и всю жизнь волохала как лошадь по двору и дому. Однако умерла совершенно здоровой. Даже врачи удивлялись. Но причину смерти, не пояснил, свернул разговор на себя.
- Мне за бабкой не угнаться, – жмурился он с досады, - помню, еще в первом классе бежал по школе и ударил колено о печку, до сих пор болит. Нудит, нудит, что утром, что вечером. Боюсь, как бы ноги не отказали. Думал поехать костыли купить, да они такие деньги стоят, лучше сиднем просижу. И аптекарша какая-то безмозглая, поет мне, что теперь ничего бесплатного нет. За все платить надо, рынок. Молодая, а выдерга. Не надо мне ее костыли, лучше я их сам себе сделаю.
Федор Иванович рубил причитания Николая Егоровича крепким деревенским словом, заодно крестил местное и уже московское начальство. Этих величал не олухами, ворами.
- В Москве нужна сильная рука, - стучал он пальцем по заготовке на колодец, - только там хозяина нет, одни мудрецы. А посадить надо такого мужика, чтоб схватил за горло и не выпустил. А если как нашего председателя сельсовета размазню выберем, без штанов останемся. Я подумаю, подумаю, да себя в президенты выдвину. Только этих, как их, поросов найти надо.
- Спонсоров, - помог ему Коков.
- Ты пилишь и пили, - оборвал соседа Федор Иванович. – Без ученых разберусь. Москва – не татьяновские болота. Там соображать маленько надо. Не тебя же, киселя, выбирать. Слава богу, есть еще люди с головой. Надо с нашего председателя начинать. Срочно придется референдум смароковать, отозвать кровопивца.
- Опять расходы на выборы.
- Выбирайте меня, я бесплатно избираться буду. Скажет народ: берись, Иваныч, завтра же того придурка с кабинета вымолочу. Слава богу, силы хватит.
Антоша Чуркин даже выронил топор от смеха, но потом укрылся полой костюма, вроде закашлялся. Не хотелось ему обижать Федора Ивановича. Валерка, чаще встречавшийся с соседями, на интригу политика Ванина не обратил ни какого внимания. Как тесал листвяжину, так и продолжал работать топором.
Спрашивать у стариков, кто все-таки выделил деньги на ремонт колодца, я не стал. Какая теперь разница. Сам Чуркин молча смотрел на работу соседей и сыновей, потихоньку покряхтывал. С лавочки у дома Чуркиных на дружную работу соседей смотрели деревенские старухи: Мария Антоновна, тетка Варвара и Астафьевна – жена Федора Ивановича, бабка Прыська и соседка ее Катерина Деревягина. У ног Катерина храпел деревенский племенник хряк Князь. Враг мой.
Но о нем в другой раз. Мне нужно было ехать в
город, поджимали свои заботы, потому достроенный колодец увидеть в этот раз так и не удалось.