Гл. 3. Повесть о старике Чуркине и других соседях

   
Повесть о старике Чуркине и других соседях.       Анатолий Статейнов.      

Глава 3.

                Спаси и сохрани.

  В гости к Чуркину я пришел после обеда, почти сразу как натопил у себя печь. «Самой» дома не  случилось, Марию Антоновну недавно отвезли в районную больницу. Чуркин воевал с небольшим хозяйством один. Прежде у него была стариковская забота: выскребстись на лавочку возле дома, перебрать новости с Федором Ивановичем Ваниным, потом на второй раз развернуть их с Николаем Егоровичем Коковым и вернуться в избу к чаю. Вздремнуть часок и опять на улицу. С хворью Марии Антоновны берега покоя осыпались.
 Пришлось и себя обихаживать, и редкую скотину во дворе. Заботы мелкие, а как летние комары: окружают, обступают, кровь пьют.. Чай попил, стакан надо мыть, провались он пропадом, потом со стола стереть.  Одна картошка изведет: помыть ее, почистить, измельчить,  и все на обеденный суп. Еще и очистки придется корове вынести.  Не выбрасывать же их.
 И так целый день не успокоишься, чхайся по углам, как заведенный. В два раза дешевле хлебом с водой перекусить. Какие тут нервы  выдержат.
 Иначе оглянешься, а ведь ничего и не сделано. День ушел как майский снег. На эти самые очистки и помойное ведро.
  Вот она бабья работа. Умный человек ни каким боком к ней не прилепится. Пустоголовые бабы,  курами их зовут, курами и останутся. Целый день от одной заботушки к другой. Хоть бы мозгами крутанули, оглянулись, может по-другому как-то к заботам подходить.
  В сторону кухни Чуркин теперь посматривал с недобрым прищуром, будто там самый  главный враг его и прятался. 
  Хоть и сипел дед  с натугой, а тащил  воду корове да жеребцу в дальнее стойло. Беда еще и в том, что работал он правой рукой. Левая висела на подвязке, белела густо намотанными бинтами.
 - Окалечился, брат, - хрипел он с передышкой. – Ребята говорят, сиди, придем вечером,  управимся. Да нешто не стыдно мне еще живому ждать их. Две головы во дворе, разве это скотина, кружкой для них наносить воды можно. Меня хоронить рано. Не на того напали.
 Подбадривал он сам себя, а может и корил кого-то в заочном споре.   
 - С рукой что?
 - Жеребец,  – сплюнул дед, - так дернул, думал в плече вырвет. Кобыл заслышал, завзлягивал, стервец. Вот уже выздоровлю, я его воспитаю. Я ему подскажу кто в доме хозяин. Заплясал, понимаешь, страх потерял. А бича на закуску хочешь?
 - У меня не зашалишь, - махал он  здоровой рукой в сторону загона с жеребцом, –  мигом ума добавлю. Не таких на путя ставили. Умеем. Так отволохаю, небо черным покажется. Дурить вздумал, отучим. В нашем доме все азбуку знают. И он ни куда не денется. По одной досочке ходить будет.
 - Надо было тогда взять кнут, да извозить его как следует, - уже с улыбкой подмигнул он мне. Чувствовалось, сбрасывал Чуркин обороты. С его силами по досочке и курицу ходить не заставишь. Что там о жеребце разговор вести.
 - Только ить жалко, – качал он головой, -  Жеребец добрый. С моим здоровьем вообще бы его дома не держать. Разве мне такого охомутать. Вырастил аспида на свою голову.
 Действительно, ручонка  Петра Васильевича хилая, ссохлась по возрасту и болезням – соломинка толще. Мух пугать, не больше. Но дед хорохорится, наводит кураж. Сипит в сердцах как правдашний: и то не по нему, и другое.   Хотя  коня приручить  раньше мог, дело для деда знакомое, самый заядлый коневод  в Татьяновке. Его и сейчас от лошадей не отворожишь.
 Годы все по полочкам разложили. Дед в колхоз вступил, когда там еще одни кони были, о тракторах ни кто и не помышлял.
  Молодого парня  сразу на конюшню отправили. Конюховка  Чуркину всю жизнь была вторым домом. Пятьдесят четыре года возле лошадей. От них Петр Васильевич   ушел в семьдесят лет на пенсию. Правда, к этому времени лошади уже везде не в чести были, от прежнего царства Чуркина остались одни воспоминания. Часами может Петр Васильевич рассказывать про жеребца Поляра, купленного аж под самой Москвой.
  Чуркин сам ездил за жеребцом. Кому было, и выбирать, как не ему. Зоотехник наячивался в Москве побывать, собрание не пустило: только Чуркина. Этот в лошадях толк знал. На мякине  не проведешь. 
 - Петро колхоз не подведет, - подвел черту спорам кому ехать председатель колхоза Николай  Фелорович Лелюшкин, - пусть он и собирается. Голосуем, что ли?   
  За председателем все остальные руки подняли, Чуркин и поехал. За долгие годы он вырастил уйму прекрасных лошадей. Не было в Красноярском крае доброго коневода, который бы не знал татьяновских лошадей.
  Сегодня и самой конюшни нет, и Поляра тем более.  Часть лошадей сохранили по дворам, остальные на мясокомбинатах, там  генетический фонд русского коневодства. Не приведи бог ни кому  под старость лет такие итоги. Вот о чем дед плачет: зря  хлопотался.
  Мария Антоновна в подобные откровения мужа успокаивает. Дескать, почему зря, для себя ведь племенников растил. К тебе и сейчас на просмотр коней ведут.
 - Доходяги то, а не лошади, -  сипит  Чуркин. – по скотомогильникам им скакать. Раззява старая, - наступает он на жену. – Доброго коня от клячи не отличишь. Забыла, какие я призы на Дунае брал? То конь! А Поляр?! С заводов ехали перекупить. Я сразу отрубил – ни кому! Жеребят от него, – пожалуйста. А добрый племенник бесценный. Конь – это же человек,  только душа у него тоньше, нежней. Я еще где иду, а Поляр уже чувствовал, ржет в деннике. Я рядом, он всегда веселый. Коню возле хозяина спокойней, а мне с ним.
   Он ахает, насколько позволяют силы подкостыльником о пол.
  - Какая у человека короткая жизнь. Только по-доброму взялся за дело, а уже на пенсию отправляют. Сейчас бы я какую конюховку сделал!
 - Раскрылетился, - не остается в долгу Антоновна, - я ведь о том же говорю. Ни кто лучше тебя коней не знал. Че закипаешь? Была б у тебя другая баба, повозился бы ты с  конями, все ведь хозяйство на мне шло. Ты и ночевал в конюховке чаще, чем дома.
-  Уж это точно, - забывает про мужскую скромность Чуркин и пускается в воспоминания, - красавцев растил. Помнишь на масленицу, какие тройки наряжали? Мишка Шишкин, покойник, помогал. Вот кто сбруи делал –цветы. А колокольцы подвешивал какие. Если Мишкина тройка летела, звон как в майский ледоход. Все три коня каурые, гривы белые.  Возле них спокойно не устоишь, плясать хочется.
 - Лешка Оглоблин и сейчас на его сбруе ездит.
 - Во-во, хоть тут сообразила. Теперь такие специалисты, как Мишка, и не родятся.
 Лошадей Чуркин любил  светло-гнедых, с белыми гривами. А коли своя рука владыка, в деревне вскоре все кони такими стали. Других в Татьяновке  просто не было.
 И даже теперь, когда уже сам ничего не может делать, Чуркин держит необученного жеребца. Кобылку у него украли, а жеребенок от нее остался. Канат. Высокий, белогривый, звонкоголосый. С него пойдет эта история.
  Генка Крок – внук Чуркина – тоже решил заняться лошадьми. Начинал с двух коней, а сейчас у него около десятка кобыл. Нет лишь племенника доброго. Привез Генка с Переясловки, почти рядом с Татьяновкой деревня, неплохого жеребца. На вид хоть куда, а дети – никудышние. Ни стати, ни гонору. Простых рабочих плодит переясловец.
  Вот и решил Чуркин подарить своего Каната  внуку. Генка то хозяйский парень. Не только сам приобщился к делу, но и родных братьев  в него втянул: Максима, Сашку Злотникова, жену Петьки Лариску. Она хоть и молодая, а с головой. Купи - продай по ее части. Всем процент Генка выделил в своем кооперативе «Белая гора».  Теперь родственники к Кроку в гости каждый выходной едут, помогают по хозяйству. Материальная заинтересованность. И родственные связи заодно крепче. Крок, хоть и молодой, но с соображением.
 Чуркин за Генкими хлопотами сначала издали наблюдал. Ушкандыляет к его дому, обопрется на жердины,  часами смотрит на лошадей. Что в кормушках, чистая ли вода в корыте? Мимоходом  подсоветует Кроку какую-нибудь хитрушку. К примеру, столб шершавый вкопать посреди загона, чтобы кони чесались. Забор поплотней вокруг загона – ветра меньше. Меньше ветра – здоровше кони.
 Но как увидел, что замысел  Генки покрепче, чем простая конеферма, ожил душой, согрел мыслишку обучить Каната и отдать внуку. У Каната еще кровь Поляра, доброе потомство даст. Жеребец выращен как надо, вон какой горячий.
 Стал старик чаще выводить жеребца из стойла, одевать на него хомут, седло.  А тот как-то учуял пробегавших неподалеку  Кроковых кобыл, дернулся и уронил  Петра Васильевича. Руку ему  сломал. Конечно, проще было бы отдать жеребца Кроку пусть он и обучает. Но у стариков руки и ноги слабеют, со стороны это хорошо видно, а себе-то они кажутся все еще сильными и верткими. Вот и не рассчитывают возможности. Соображать, что к чему начинают после беды.
 Оказалось, я приехал в Татьяновку, когда дед завершал лечение. Так в гипсе и маячил  на скамеечке перед домом, посасывал леденец, сипел что-то себе под нос. Бледный лицом, в глазах переживание. 
 - Нет, брат, сил, - жаловался он, когда напоил коня и корову, и мы спокойно сидели на его пенсионерской лавочке. -  Канат свалил. Дернулся, а  меня ноги не удержали, как домовой толкнул. Раз – и валяюсь.  Здоровьишко-то  никудышнее, а откуда ему быть, с пацанов голодный и разутый, а волохали больше коней. Потом приучился, и поднимать по силам, и есть как люди. Старуха у меня добрая хозяйка, выкормила, да поздно уже. Хворал я часто.
  Он поддерживает здоровой рукой гипсованную и вдруг задребезжал тонким смехом.
 - С другой стороны и старость подперла. Мы же с Коковым ровесники. И с Ваниным тоже. Мне, как и им, семьдесят пять. А , вишь ты, им со здоровьем больше повезло. Я раньше самых яровитых жеребцов обучал. Загоню в болото и пусть пляшут, два сеанса и конь как шелковый. А сразу-то как прыгает. Свечой полдня стоит! А я в седле, все равно удержусь. Теперь только мышей стреножить, если поймаю. На сурьезе если, слаб я, паря. Подкараулила старость, от ее капкана еще ни кто не ушел.
 Чуркин немного подумал и снова запережевал. Только теперь уже не о себе.
 - Вот выздоровлю, обучу его, подлеца. Сам обучу, посмотришь, как миленький поскачет. Еще так пришпилю, мыло полетит.  Обучу и Генке отдам. Мне конь зачем, а ребята за доброе дело взялись. Может и пойдет у них, как думаешь, а? Генка настырный. Ему бы только головы хватило, да не мешали. Тут что главное – племенник. Есть он, будут кони. С конями держи ухо востро. Жену отдай, а доброго племенника на золото не променяй.
- Отдайте Генке Каната сразу, он обучит, если надо. 
-  Э, брат, обучить коня – наука. Тут меня не переедешь на чьих-то сказках. Слава богу, походил возле коней. Всяких поведал. Помню, привез Поляра, председатель Лелюшкин с неделю у меня на конюшне дневал и ночевал. Больно уж нравился ему жеребец. На разнарядку идет – отомкни ему денник, вечером опять заглянет.  А как праздник, так велит запрячь Поляра в кошевку, круга три по деревне сделает. Хвалится. А уж если верхом соревнованья, тут я садился. Больше ни кто на нем не уедет. А скольких племенников родил этот Поляр. Колхоз на нем сладко зарабатывал. Почему? Кормил его и в работу втягивал – я? Потому и жеребята от него крепкие шли. Характер жеребцу поддерживал – я? Как у человека, от мямли, мямля  родится. Надо чтобы жеребец от силы взлягивал. День работал, а не чувствовал работы.
  Дед поднял скрюченный возрастом палец и помотал его перед моим носом, будто мне придется отдавать свою жену за чьего-то жеребца.   - Так Генке и толмачу: сбей табун, а дальше уже по обстановке смотри. Лучших жеребцов  в денник. Пусть там стоят, сил набираются. Денник знаешь что такое?
 Трудно было что-то ответить, я пожал плечами. Петр Васильевич тоже помолчал, не дождавшись подтверждения своим мыслям, снова засипел.
 - Коль таких пустяков не знаешь, в конях тебе не разобраться. Нет.
И старуха моя в них не мерекает.  Баба и есть баба. Недавно шепелявит:  продадим жеребца, да по всем детям и внукам деньги разделим. Только она и в молодости головой не радовала… Еще, говорю, штаны мои в заплатках подели. Посмеши родных внучат. Помогать надо тому, кто тянется. Если Антошкин Андрей только есть умеет, ему сколько не давай, все прахом уйдет. А у Томки, вишь, какой сынок вырос. Наша, Чуркиных кровь. Генка гордый. Побираться не пойдет и на колени не станет. Этот бы не отправил колхозных коней на мясокомбинат. Нет. Я-то смолчал, а он бы по спине директора вилами проехался. Лелюшкина жалко было, сняли, он за хозяйство переживал.
  Дед отсипел. Ему что слушал я, что нет. По-моему, сам себя успокаивал. Или наоборот, горячил. Видно действительно приплыло время уходить, если балансы сводит. Не мне же он это все рассказывает, сам себе и, видно, не первый уже раз. Трудное это дело, самого себя на что-то уговорить.
 Чуркин  встал, нашел на земле опору подкостыльнику.
 - Пошли, паря, чаю со смородиной выпьем. Мне всяк человек дорог. Скоро отговорю. Еще ноги ходят, а вроде уже и лишний тут. Перед смертью вот звездочка  загорелась – Генка. Посмотрю на Крока, вроде и нет у меня больше ни кого. Наша, Чуркиных кровь. Только твердым ему нужно быть по нынешнему времени, ни кого не слушать.
 Минут через десять мы уже сидели с ним у окошечка с видом на колодец, пили свежий чай, смотрели, чем жила улица.
 - Думаю все, думаю, - сипел Чуркин, - Надо было нашему поколению крепче на земле стоять. Вот я, дал слабину, отправили  коней на мясокомбинат. Что, колбасы с них прибавилось? А красоты не стало.  И люди в деревне меньше улыбаются. Ничего не вернуть. Одна нога в гробе, отсветил огонек. Нет, брат, за то, что делал, стоять надо, даже до смерти. Мои кони, считай, новой породой были, где они? Виноват не директор, тому пузану что: он был и ушел, я побоялся заступиться. Мой труд гробили,  промолчал пустоголовый. А теперь ни кто и не знает, что я делал. Конюшня-то на весь край звенела. С Сахалина  приезжали покупать жеребцов. Где теперь мои златогривые? На колбасе. И я без них ни кому не нужен.
 Чуркин трет раскрасневшиеся глаза, долго размачивает сухарик в своей кружке и забывает про него. В розоватом смородинном чае поплыли хлопья хлеба. В такой момент на старика смотреть страшно, развалина.
 - Хрущев, паскуда, деревню сничтожил. Враг он нашему народу. Так разобраться и новый председатель колхоза был с боку припека, его с райкому жучили. А райком Хрущев трепал. То туды, то сюды, коней не надо, скота не надо. Задурили голову людям. Какие-то мы русские все время обреченные. Не можем дурной власти противостоять. А была она у нас в двадцатом веке добрая? Одни кровопийцы.
 - Какие сами, такая и власть. 
 - Это точно. Безмолвно тащимся на виселицы, даже свои веревки несем, чтобы ни у кого с ними хлопот не было. Ой, выродились мы, ой выродились. Забыли, зачем головы носим, совсем забыли.
Я смотрю в окошечко. Возле колодца Николай Егорович Коков с Ваниным, пришли за водой. Стоят, рядом ведра пустые. Ванин машет руками, видно рассказывает соседу про каких-то жуликов и паразитов. Его слушать, в деревне других людей нет. Одна опора будущей и нынешней чистоте – он, Ванин.
  Егорыч качает ему в знак согласия головой, но легко догадаться, о чем думает и Егорыч. Потом Ванин замолкает, берется за ворот, выкручивает первое ведро воды. Второе так и остается пустым, снова о чем-то спорят с Егорычем. В таком режиме старики могут простоять у колодца и час, и два.
  Чуркин  вышел из забытья, опять несет складушки. О внуке у него душа болит.
 - Теперь смотрю, Генка за ум взялся, в дело лезет. Пусть один на деревню и то хорошо. А я  чем помогу? Только и остался жеребец, - головка деда маленькая, в кулачок, трясет ей как перечницей над столом, -   словно не жил я сутками на конюховке. Помню, повезли коней,  заплакал. А слезы не помогают, они коней не сохранили. Тут кулаки, брат, надо. Мне бы нашего директора еще раз встретить, тоже пенсионер, да в глаза ему плюнуть. А лучше себе самому, только ума все равно не прибавится.
 Чуркин обреченно махнул рукой, дескать, все ушло. Еще раз помянул нечистого.
 - Ох, и паскуда был Хрущев. Сколько добра через него Россия потеряла. Слушай, где их находят таких подлецов на нашу голову? Со всего мира к нам везут, что ли? Русская земля святая, она таких подлецов не рожает, их везут к нам?
  Старик пускается в горькие рассуждения, что его лично вроде и не было на этой земле. Жизнь короче слова. Сейчас руки старостью связаны. Не сказал, когда можно было, промолчал, больше не вякнешь. Не даст жизнь второй раз высказаться. Пришпилься к стулу, пей чай и досчитывай дни.
 Дескать, теперь от него ничего не зависит, а молодым  все по новой начинать. А надо, чтобы от отца к сыну передавалось. По цепочке. Чтобы сын всегда сильнее отца был. 
 - У нас-то все наоборот сыпется, - откашлялся Чуркин, - я хоть увлечением жил, конями, а ребята мои чем? Сами не знают для чего небо коптят. Работают, хлеб с водой едят и плачут – денег не платят в колхозе. Пустые. Если только Генка сам себя спроворит...
  Словно в подтвержденье сказанного мимо дома деда чей-то молодой парень гнал на махах кроковых кобыл. С другой стороны улицы на табунок белогривых кобылиц любовались  Федор Иванович Ванин и Николай Егорович Коков. Из окна хорошо было  видно, что и Ванин, и Коков радостно улыбались, словно увидели свою молодость. 
 Чуркин тоже пригнулся к стеклу, но без улыбки, морщины на его маленьком личике так и не разгладились.
 - Десять кобыл,  не кони. Тут время да время надо. У меня только на третьей бригаде 120 голов молодняка паслось. Да на второй бригаде  в логу возле Дударева колодца сто пятьдесят.  Там выбирать было с чего.  Было да сплыло, парню все по новой рубить.
 Дед так запутался в воспоминаниях и действительности, ни о чем другом уже  говорить не может.
 - Потянул бы Генка, не сломался. Плечо доброе нужно, знающий человек, подсказать.  Получается сзади-то некому его в деревне  поддержать. Ни Антоша, ни Валерка ни на что не способны. А я стар, и ни кто больше коней в деревне не знает. Генке, чтобы выжить, нужно выше головы прыгнуть.
 Чуркин посмотрел в окно на пробежавших кобылиц, мол, прав я, тут и перекудыкивать нечего. Останется деревня без лошадей.
 - Жеребец не тот подарок… Генке завтра совет мой  был бы дорог, слово. А меня завтра не будет. И с жеребцом тянуть нечего. Поди, скажи ему, пусть едет ко мне, отдам жеребца.   Что я с ним сделаю? Упаду если, дети его сразу зарежут. А в нем кровь Поляра. Гены должны сохраниться.
 Чуркин отодвигает кружку с забытым в ней сухарем и долго смотрит в окно. Поправляет свою пострадавшую руку, снова молчит. В выцветших глазах старика пусто, вся боль в сердце. На кого или на что так и не разобрать. По-моему Генка в сознании Чуркина где-то на заднем плане. Переживает он за что-то большее, потерянное не только им, но и всеми нами.
  На стене у деда висит радио, кричит на весь дом: америкэн бой, америкэн бой. Вроде уже и нет России. Может действительно нет, так получается. Сначала коней не стало в Татьяновке, потом мужиков добрых, а сейчас…  вообще никого. Одни старики, век которых совсем короткий.
 Вернешься ли ты когда-нибудь,  страна Русь, возродишься ли? Господи, спаси нас и сохрани от беспамятности и беспомощности. Сами мы с бедой не справимся, ни желания нет, ни умов серьезных, на небо все надежды.