Давно уж ушли из жизни красавица Тетя Женя и ее невыездной супруг, ушли умеренно влиятельный дедушка Сашка и его бабушка, опытный инструктор одного из московских райкомов КПСС. Ушли из жизни моя мама, и мой папаня, ушел Рэй, и совершенно особо, ушла «успела» Баба Таня. О том, запомнившемся, еще расскажу. Ушел вот и Йорик. Жалко Йорика? Зачем жил? Чтобы ненавидеть? Хорошо хоть, детей после себя оставил.
Старец Зосима советовал, когда помолиться не о чем, произнести: «Будь, Господи, милостив ко всем душам в данный момент пред Тобою представшими!» Только так и попросишь: «Будь милостив и к Йорику, Господи!» Да и к нам ко всем, будь, Господи, милостив!
Это, вообще-то, очень непростой вопрос: стоит ли молиться за умерших? Есть ли в том толк? Вот удивление-то всякому преуспевшему в миру человеку, Христа не принявшему — очнуться на той стороне и увидеть, осознать, вдруг, что Бог, правда!, Есть! Вот досада-то ему, привыкшему к почитанию и уважению, оказаться в числе отверженных! Все, приехали, блин, не пускают тебя в Царство Небесное. И и не многие, вообще-то, туда направляются. Приличных с вида людей в той жидкой группке единицы, а остальные все какие-то простяки, чуть не юродивые, да прочая рвань да дрянь, которой в этой жизни и не замечал. А тебя, человека всеми уважаемого, только что так пышно, с речами да слезами, да с кучей венков и цветов, а то и с трескучим салютом похороненного, встречают вдруг какие-то чуть не красноармейцы в буденновках с винтарями трехлинейными, строят по шестеро, и гонят, черти, в адские холодные дали лес топором валить или руду киркой добывать да тачкой в кучу свозить...
Это я так... фантазирую. Откуда мне знать, как там?.. Я такой же, как все, смертный. Хоть и стараюсь, Бога любя, не грешить, но получается плохо. Да и нет среди нас безгрешных.
«Как это нет безгрешных? - удивилась раз моя мама, когда пытался я ей что-то растолковать. - Как это никто не без греха? Я без греха.» И ведь уверена в том была. И на всякое некрасивое деяние свое была у нее отговорка, и вин за собой не знала. Или вид только делала?
Так, кажется мне, и ушла, Христа не приняв. Хотя, откуда мне знать, какие озарения в последнюю минуту ее посетили. Жил я в Америке, с мамой был в долгой ссоре, хоронили ее без меня. Еще один мой грех...
Что там, на той стороне, с моей мамой, ничего не могу ощутить. Так же никак не чувствую никакой связи ни с моей бабушкой, ни с ее братом, которого я очень хорошо знал, ни с другими родственниками и знакомыми, Бога не почитающих мирянами. А вот папаня мой и Рэй навещали меня во снах. И я знаю, что с ними все в порядке.
Отец навестил меня совсем недавно. Знаете, есть такие программки компьютерные. Закладываешь туда фотку пожилого человека, а оно выдает тебе красавца, что словно яблочка молодильного отведал. Брови черны да густые, лицо свеже да молодо, глаза блестят, усы торчат. Ну, у женщин, понятно, все подтянуто да подкрашено. Словом, молодец, да и только! Так вот, именно таким и заявился ко мне во сне мой папаня. Я по сравнению с ним смотрелся стариком, а он, словно лет этак тридцать пять ему, не больше. Подтянут, пружинист, молод. Смотрит на меня и моих домашних как-то странно, словно случайно сюда, в прошлый свой мир, заглянул и знает тут все, поглядывает на нас с сожалением, мол, что поделаешь, придется вам тут еще доживать, а сам, мысленно, весь там, в новой своей реальности. Я его обнял с радостью, а он живой, теплый, плечи его мускулисты, полны сил...
Эх... хороший был сон.
Так же и Рэй привиделся мне вскоре после его ухода. Подъехал к нашему дому на своем Додже Караване, открыл заднюю дверь, возится, достает от туда какие-то для нас коробки. Мы с женой и детьми высыпали к нему, а он смотрит на нас, улыбается, щурится от яркого дня, блестит на солнышке его седой короткий ежик... Ясно было, скучает он по нам, да только не расстроен, словно знает, что впереди у нас у всех вечная вечность.
Но самое ошеломляющее, пробудившее мою душу впечатление, постигло меня от общения с моей ушедшей дочкой.
Маша с ее мамой, моей первой женой, жили в Зеленограде. По выходным, я частенько забирал Машу в свою новую семью. У нас уже был годовалый Данила, и шестилетняя Маша с удовольствием возилась с братиком. После моего развода прошло уж года три, все как-то устаканилось, и катилось себе потихоньку. Мы жили на окраине Москвы, в Бескудниково, в съемной однокомнатной квартирке, а комнату свою, в коммуналке на Пресне, сдавали. Неподалеку жила моя мама, квартира была просторная, с большой лоджией. Все было неплохо. И вдруг, (тут, в Америке, говорят out of the blue) ранним субботним утром, когда я собирался поехать за Машей, раздался звонок в дверь и предо мной предстала моя бывшая вместе с ее отцом. Я изумленно сказал Привет, не ожидал ничего подобного, а бывшая произнесла: «Маша умерла.» Я помню, что у меня все вокруг поехало и подкосились ноги. Я проковылял в кухню и опустился там на диванчик. Я очень туго соображал, предо мною все плыло. Только потом я уж выяснил, что случилось. Мартовским ярким днем няньки в детском саду собирали детей гулять. Одели половину группы и выпустили шибздиков на улицу, чтобы не потели, пока с остальными возятся. Обалделые от солнца и весны дети прыснули кто куда. Маша побежала кататься с горки. Залезла, села, поехала и тут-то веревочка от ее капюшона зацепилась за какой-то дьявольский гвоздик торчащий из доски ограждения, что и рванул на себя завязочку. Маши не стало.
Когда бывшая с Отцом ушли, размалинился такой же красивейший мартовский день. Дома мне не сиделось. Я позвонил другу, и мы отправились с ним в долгую пешую прогулку по весенним сверкающим снегом полям, под невероятно голубым небом, вдоль Канала, от Левобережной до Водников. И я все не мог поверить, не мог осознать, не мог постичь. Я просто не верил тогда, что ребенка моего больше нет. Не верил, что жизнь Маши, вот так, по какой-то трагической случайности, закончилась.
Здесь легкий ветер давних снов,
Иль виденных или прожитых,
Здесь белизна былых снегов
Небес голубизной омытых.
Здесь будут образы сменять
Полунамек на рассуждение
Здесь будут вольно лишь летать
Прожитых жизней привиденья...
Такое вот написалось мной годы спустя под впечатлением того дня. Я тогда словно осознал раз и навсегда, что смерти - нет. Мне словно прошептал кто-то: «Небеса не ошибаются. Так надо.»
Какие небеса? Кто там такой сидит, что жизнями вот так, грубо, распоряжается? Зачем вообще все это? Жизнь, голубизна неба, сверкание снегов, «суета городов и потоки машин»... На кой сюда являться, все это тащить, если правит тобою лишь случай, стечение дурацких обстоятельств? Если радости отбираются, а горести вот так, безжалостно, валятся на тебя? Какой вообще ото всей этой жизни прок?
Я просто не верил, что дочки моей больше нет. Сама моя суть того не приняла.
Потом были похороны под серым скучным небом, и увод Маши из под носа всех провожающих. Я поцеловал дочку в холодный лобик и сказал ей мысленно: «Машенька, я знаю, ты меня слышишь, тебя нет в этом мертвом тельце. Пойдем со мной!»
И она, правда, ушла тогда со мной.
Вслед за тем не оставляло меня невероятное ощущение близости с моим чадом. Я стал следить за своей речью, даже на работе я не мог находиться в местах, где матерщинили мужики, или курили, или еще как безобразили. Со мною теперь постоянно был мой ребенок, моя шестилетняя дочка. Она играла и скакала по шкафам, пользуясь своей невесомостью, пока я сидел за своим рабочим столом. Ребенок резвился вокруг меня и ускакивал на крыши домов сбивая с них снег ножкой, пробуя свою новую суть, когда я шел по улице, ребенок тихим ангелом догонял меня, когда я был готов войти в двери метро, и стоял тихонько рядом держа меня за руку, когда поезд, громыхая, пробирался по темным тоннелям. Это все было как умопомрачение. Это и было и не было. Но такова уж наша реальность, что если мы что-то чувствуем, то так оно и есть. Да ладно бы только я! Тогда можно было бы просто сказать себе: ты с ума съехал, и на том забыть. Но моя новая жена, тоже, чувствовала присутствие Маши, как только я возвращался домой. Маша тут же бросалась к Даниле, который переставал капризничать и начинал беспричинно, казалось, улыбаться. Она наполняла квартирку какой-то возбужденной радостью и усаживалась с нами ужинать. И было всем нам как-то по особенному тепло, словно кто-то еще другой, Великий и Вечный, с нами тогда вечерял. Мало-помалу мы стали к тому наваждению привыкать, а потом оно стало потихонечку проходить. Маша все больше интересовалась какими-то своими дальними прогулками, словно новые, неведомые нам пределы, ей открывались. Она как-то по-особенному повзрослела, в ней появилась какая-то уже вовсе не детская задумчивость. Ее словно тянуло туда, в неведомое, закрытое нам далеко. А где-то (ведь правда же!) на сороковой день после ее земного ухода, она, словно откликнувшись на чей-то зов, попрощалась с нами, улыбнулась как-то особенно, уголками глаз и губ, с какой-то поддержкой и любовью во взгляде, махнула нам, уже издали, рукой, и ушла насовсем.
Для меня тогда словно небеса раскрылись. Я вдруг ясно осознал, что все: прошлое, будущее, настоящее, короткая жизнь Маши, ее уход, отдаленные звезды и урчащий холодильник на моей кухне, глубины океанов, и кровь, гонимая моим сердцем, все это — единое целое, неразделимое, даже и не вечное, а попросту сущее. Нет в этом мире потерь и приобретений, есть лишь общее, имя которому...
И вот тут у меня случился затык. Доформулировать я не мог, и стал искать объяснений.
Искать, впрочем, долго тогда не пришлось. Обо всех тех моих ощущениях я рассказал одной доброй даме, известной интересом ко всяким премудростям, и та, не задумываясь, дала мне почитать книжку Рамачараки под названием Основы Миросозерцания Индийских Йогов, в которой все то, что я чувствовал, было очень даже хорошо прописано и пояснено. Сейчас уж стыдно и вспомнить, но тогда вся эта восточная дребедень очень меня успокоила и увлекла. Где-то с полгода чтение отксеренных оккультных трудов было моим любимым время препровождением. Потом на меня словно ушат воды вылили. Я уже был готов присоединиться к какому-то там сообществу, по сути секте, как вдруг горькое разочарование в ее лидерше постигло меня и отвратило ото всей той компании. Авторитеты йоги, о которых рассказывали те книжки, строго предупреждали, что всяческие благоприобретенные способности летания в астральных телах, лечения биополем, отвращение негативных энергий и подобное, ни в коем случае не могут быть используемы в личных меркантильных целях. Мне это очень понравилось, но тут-то и случился пошлейший сбой: наша лидерша рассказала, как, во время судебного разбирательства с ее бывшем мужем, она, стараясь выиграть дело, наводила на судью «астральную трубу» мысленно внушая тому нужное ей решение, но «деревянный болван» судья, видно совсем был дурак, и ничего на него не подействовало. Ее адепты страстно ей сочувствовали, а я понял тогда, что это вовсе не моя компания, и появляться на тех сборищах перестал. В самой же Йоге, я вовсе на разочаровался, но сколько ни сидел я во всяких асанах, сколько ни корячился на коврике, сколько ни стоял на голове, мира в душе не было. Чего-то мне не хватало.
Ярким мартовским днем я собрался и пошел в церковь. В ту, что на Ваганьковском кладбище. Прошел год со дня Машиного ухода и мне захотелось что-то для нее сделать. Идти от Шмитовского проезда было всего-то минут десять. В церкви было как-то туманно-золотисто и людно. Что тут происходило, я не очень-то соображал. Очутился я поначалу в хвосте какой-то очереди, ну и пошел вдоль нее, посмотреть, что дают. Там строгий священник в шитом золотом халате и высокой папахе раздавал причастие. Я тогда не знал, что это такое, и как тут надо себя вести. Я был журналист. Я привык запросто разговаривать с начальством, а поп этот вполне на начальство тянул. Ну я и обратился к нему, считая, что дело свое нехитрое, он может и походя проделывать, со мною калякая. Но тот вдруг нахмурил строго брови, сверкнул на меня глазами и рявкнул: «Здесь вопросов не задают!» Я прямо-таки отлетел от него ошарашено. Понял, что влез куда-то не вовремя, отошел в сторонку и огляделся. Вокруг, и правда, было торжественно, людно, и красиво. Как-то захотелось просто постоять тут, словно домой попал. Солнечные лучи падали из окошек под куполом, посверкивали ризы икон, какой-то святой, смотрел на меня сочувственно со стены напротив. Человечек, весь в черном, в шапочке, с бородкой и умными глазами, бормоча что-то и крестясь, стоял рядом со мной. Я уже было хотел к нему обратиться, как вдруг, где-то в другом углу, что-то запели, и он спешно отправился туда, подхватив пение на ходу. Я решил подождать. Вот такой-то, с умными, а не со злыми глазами, мне и был нужен. Пройдя за ним, я увидел трех покойников в гробах, над которыми шло отпевание. Это меня ничуть не смутило, как будто так и надо было, то есть не надо, кому ж помирать надо? Но присутствие здесь этих ушедших было донельзя к месту, словно без них было бы тут не так хорошо. Голова у меня немножко ехала, казалось все это сном, да и вся жизнь моя, в тот момент, тоже виделась мне наваждением. Сейчас вот кто-то потрясет за плечо и придется просыпаться, улетать из этого пения, марева, поблескивания...
Я вдруг снова увидел того же, в черном, шедшего теперь прямо ко мне. Его «ария», видно, закончилась, и он возвращался в свой угол, к той же иконе. Он взглянул на меня и сказал тихо: «Простите, я видел, вы хотели что-то спросить?»
Ну да. Конечно же! Он взял меня под локоток и отвел в сторонку, где на каменной лавочке дремала сидя какая-то старушка. И потек у нас долгий разговор, в течение которого вещал в основном я, а он слушал внимательно, покачивал иногда головой, словно с чем-то соглашаясь, во что-то вдумываясь, в чем-то сомневаясь. Я рассказал ему как увел из гроба Машу, как общался с нею, что ощущала моя жена, что про это говорят индийские йоги, йоги, йоги....
Временами мой слушатель извинялся и спешил куда-то в сторону что-то спеть, или прочитать. Я терпеливо его ожидал, вспоминая, что я еще призабыл и не вывалил на собеседника. Тот возвращался и лекция моя о восточном мистицизме посреди православного храма продолжалась. Я уж и забыл, зачем пришел. А он словно знал, зачем, и не мешал мне всю эту мою мутную начинку выплескивать.
Мало-помалу вокруг пустело. Покойников унесли, стало просторнее, очередь за причастием растаяла. Вокруг еще более посветлело, стало свежее, словно двери где-то открыли, и влажный мартовский воздух тоже забрел сюда взглянуть, зачем это все. Наконец-то я умолк, а человечек с бородкой расправил узкие плечики, выпрямился и ответил:
«Все, что вы говорите, ваш драгоценнейший личный опыт. Реинкарнации, полеты в медитации, нирвана, все это красиво, и даже очень привлекательно. Но приглядитесь, дорогой мой, вы заметите, что у всей этой восточной премудрости пустые небеса.»
Вот этой парой слов «пустые небеса» он меня и накрыл. Я было хотел возразить, как всякий спорщик, но ответить было... нечего. Мне стало ясно, что он прав. А он продолжил: «Я обращу ваше внимание на одно место в Писании, которое многое вам пояснит. Это у Иоанна, в третьей главе шестнадцатый стих: Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную.» В этот момент что-то как бы покачнулось вокруг. Как будто услышал я что-то потрясающее. Самое главное, зачем пришел. У меня даже на миг в глазах потемнело. Когда я пришел в себя, темнота не прошла. Свет солнца застевала фигура того самого начальника-попа, что шуганул меня от причастия. Голос его громыхал распекая моего собеседника: «Кой черт интересный разговор?! Забываешься, дьякон? Перед кем стоишь? Перед батюшкой стоишь!»
Я было хотел вмешаться, пояснить зачем пришел, но куда там! Досталось и мне и еще как досталось! Подошли какие-то еще двое с повязками «распорядитель», вокруг стало как-то холодно, неуютно, я поспешил удалиться. Так меня поперли из православного храма. Да и не раз еще я у православных конфузился.
Это вот «Сын Единородный» и «Бог Возлюбил» я уже допреж того слышал. Молодым. От Бабы Тани. Да только мимо тогда пролетело. Попали те семена на почву каменистую, вымело их ветром, шумевшим в те времена в голове, да поклевали их жадные птицы, что каркали: давай, давай, бери от жизни все, что ухватить можешь. Жизнь одна дается, что может быть в ней важней тебя самого? Я! Я! Я!...
И казалось это правильным, естественным. Кто ж про тебя еще позаботится, как не ты сам? И все, что ни говорилось безграмотной Бабой Таней, свистело занятной музычкой и улетало куда-то в просторы небес.
Ко мне, в общем-то, вся та премудрость и не обращалась. Я в те далекие дни сидел над учебниками, готовился ко вступительным в универ на истфак. За окном стояло красивое зеленое лето с ясными днями, долгими теплыми вечерами, в которые так и хотелось забросить всю ту бумажную скукоту и отправиться гулять на любимом велике. Но манкировать занятиями было нельзя. Завали я экзамены, идти бы мне в армию, а туда, точно, отправляться мне вовсе не хотелось. Вот я и сидел над книжками.
Отдыхом мне были лишь визиты моих дружков. Теперь мы не пьянствовали и в карты не играли. Курить даже и на балконе теперь было строжайше отцом запрещено. Мои родители предвосхитили антиалкогольную компанию. Теперь на кухне всегда стояла вазочка с карамельками и печением, а Бабе Тане было наказано поить всякого входящего чаем. Папаня мой, как бы шутя, пояснил, что чай не водка, много не выпьешь, а выпьешь чая, глядишь, и за водкой не пойдешь, и оказался прав. Я с удивлением тогда отмечал, что, напившись у нас на кухне чая, Алеша и Костя в те дни за бутылкой не шли и оставались трезвыми.
Частенько захаживала к нам и Маринка. В нашем доме у нее остался единственный верный ей, все понимающий в жизни друг — книжный стеллаж моей мамы. Маринка часами сидела на подставной к шкафу лесенке, что превращалась в удобный стульчик, когда складывалась пополам, перелистывала страницы и зачитывалась. Была она так тиха, что я, порою, и забывал о ее присутствии. Баба Таня, очень переживавшая все с Маринкой случившееся, утаскивала ее на кухню и как могла вразумляла. Я присоединялся к их чаепитию, продолжал читать свой учебник, невольно слушал вполуха.
По Бабе Тане выходило, что главным любимым для женщины должен быть Иисус Христос. Вслед за Ним, долго-предолго, до самой земли, быть никого не должно, а на земле, другой любимый — муж. Если муж верующий, тогда мир да покой в семье. Счастье.
«А что такое счастье?» - поднимала грустные глазки Маринка.
«Счастье... - торопела на миг Баба Таня, но тут же выдавала ответ. - Ну, счастье, это понятно. Когда ничего другого и не желаешь вовсе. Когда все у тебя есть, всем ты довольна.»
Казалось, для Бабы Тани, верящий в Бога муж и был таким вот «ничего другого и не желаешь вовсе». Все благословения, по ее схеме, ниспосылались с небес на мужа. Муж в семье должен был быть и царем и судьей, и ответ за все перед Богом держать. Такой муж ни баловства себе не позволит, ни пьянства.
«Да где ж такого возьмешь?» - совсем уж грустнела Маринка.
Тут и я откладывал свою книжку и смотрел с вопросом на Бабу Таню. В советской реальности семидесятых такое, правда, было бы в диковинку.
«А ты попроси Господа-то, Он и даст тебе паренька-то хорошего. Будешь за него молится, все это в нем и проявится. - Находилась и тут Баба Таня. - Своего-то, суженого тебе, сердцем узнаешь. Господь милостив. Пошлет еще тебе твое счастье.»
Маринка, вроде как успокоенная, уходила. Прочитывала взятые книжки, через два-три дня приносила их назад, снова часами общалась с книжным шкафом, снова усаживала ее Баба Таня за чай. Шел к ним и я.
Раз заявились и Костя с Алешей. Баба Таня захлопотала над всей нашей трезвой компанией. Друзья мои только вчера вернулись с рыбалки. Было там, на Волге, тихо, безветренно, в заводях ловились окуни и щуки, в водах отражались облака, закаты были!...
«А в Царстве Небесном еще краше!» - тихо, как бы про себя, произнесла Баба Таня, подливая кипяточка в чашку Косте.
«Может и краше, да нам не увидать. - Усмехнулся Алеша. И добавил со смешком — как говорится, рад бы в рай да грехи не пускают.»
«Так ты не греши. - С каким-то даже удивлением взглянула на него Баба Таня. - Не балуй. Глядишь, и тебя пустят. Господь милостив. Прощает нам всем.»
«Бога, Баб Тань, нет. - С вызовом сказал Алеша. - Это все — опиум для народа, чтоб голову простым людям морочить.»
«Э-эх, - вздохнула с сожалением Баба Таня. - Погоди от Него отказываться-то. Поживи. Придет и к тебе Господь, как Гость Нежданный. Покаешься еще. Попросишься еще под Его крыло.»
«И в рай попадешь», - с иронией и с какой-то детской мечтой в голосе докончил Костя.
«Не, в рай у нас Баба Таня попадет. - ответил со смешком Алеша. - Помолись там за нас, Баб Тань. Не забудь нас, грешных.»
«Да как же мне в раю-то, когда вам мучения? - как-то даже ошеломленно, словно вдруг что-то осознав, сказала Баба Таня и тяжело опустилась на табурет. Лицо ее вдруг побледнело, и она докончила, как бы уже для себя. - Что мне там будет за жизнь?»
Я вдруг понял, что дело неладно, что у Бабы Тани сердце вроде как прихватило, или типа того.
«Баб Тань, погоди, ты дыши глубже. Я тебе сейчас корвалол дам.» - я засуетился, открыл аптечный ящичек, нашел баночку с корвалолом.
«Кто знает, как это давать?»
«Я знаю, - Маринка поднялась. - Надо в воду накапать.»
«Не … - Баба Таня подняла локоток, как бы отстраняясь, прислушиваясь к чему-то внутри себя. - Мне бы... - стала она как-то поразительно бледна, будто похудела враз как-то, - Мне бы к себе. Помоги мне, Марина...»
Было ясно, что с Бабой Таней, точно, что-то не то. Маринка и Костя повели ее осторожно через коридорчик, как только они открыли входную дверь и вышли, мы с Алешей бросились к телефону звонить 03. Скорая ответила, сказали, что приедут.
Маринка уложила Бабу Таню не на застланную зеленым покрывалом кровать, а на низенькую оттоманку у окна, под иконами с мерцающим огоньком в лампадке. Положила Бабе Тане пухлую подушку под голову. Мы открыли окно, напустили в комнатку свежего ветра. Бабе Тане, вроде бы, стало немного лучше. Щеки ее порозовели, в глазах был покой, она даже улыбалась виновато, словно ей было неловко за весь этот переполох.
Прибыл врач. Пожилой, лысый. Мы рассказали, как все произошло. Врач померил Бабе Тане давление. Послушал стетоскопом в области ее сердца. Буркнул: «По-видимому инфаркт. Надо спецов, кардиологическую, вызывать. Пусть так лежит. Подниматься ей не давайте.» И ушел к своей машине.
Баба Таня и не думала подниматься. Она лежала покойно, чуть, не понятно чему, улыбаясь.
«Ты бы отцу своему позвонил.» - Сказал мне Алеша.
«Верно!» - спохватился я и побежал к себе, к телефону. Ответила секретарша отца. Сказала, что он где-то в лаборатории. Постарается его найти. Пока она его искала, вошла заплаканная Маринка и сказала сквозь слезы: «Баба Таня... Умерла.» И, обняв вдруг меня, как-то даже на мне повиснув, заплакала уж навзрыд. Я даже уж и не знал, Маринку ли мне успокаивать, или туда идти. У самого слезы покатились градом.
Подъехал лифт. Вышел из него доктор. Прошел к Бабе Тане в квартиру. Мы с Маринкой за ним. Костя сидел бледный, как выжатый, в ногах у покойной, что все с той же улыбкой на побледневшем лице лежала на удобной подушке.
Врач подошел, взял руку Бабы Тани. Подержал. Отпустил. Рука плетью упала.
«Ты, молодой, - обратился он к Алеше, - иди вниз, скажи водителю, чтобы дал отбой. Не нужно никаких спецов. - А ты, он посмотрел на бледного Костю, встрепенись и глаза ей закрой. Внук, небось...»
Костя не стал объяснять, что он вовсе не внук, молча поднялся, и неловко провел ладонью по лицу Бабы Тани. Сверху вниз.
Врач сел за стол писать какие-то бумажки, а я все стоял посреди комнаты, обнимая рыдающую у меня на плече Маринку, не в силах поверить, что все это — правда. Только вот, казалось бы, Баба Таня поила нас всех чаем, вразумляла Алешу, про Царство Небесное говорили, и — на тебе. Взяла да и померла с улыбкою на устах. Будто просто к себе ушла, будто и не страшно ей вовсе было. И как теперь без Бабы Тани? Что-то вдруг так мне себя, сиротинушку, жалко стало, что и сам я чуть не заревел в голос.
Папаня мой дозвониться домой не смог: никто не догадался положить на место брошенную рядом с телефоном трубку. Он просто сорвался с работы пораньше, словно почувствовав недоброе. Прошел к Бабе Тане, постоял возле нее и сказал мне строго: «Отвезешь труп в морг.»
Меня прямо-таки качнуло. Я представил себя в автобусе маршрута 194 с умершей Бабой Таней в поклаже. Стал соображать, кого бы позвать в помощь. Но отец продолжил:
«Я сейчас позвоню в свой институт. Пришлют машину. Ты поедешь, сопроводишь. Не надо ее здесь оставлять. Тут и обмыть ее некому, а там все сделают как надо. Где у нее похоронное? Марина, посмотри в шкафу.»
Маринка, что так и не ушла еще, открыла дверцу старенького гардероба и, точно, на верхней полочке нашла укладку с чистым бельем.
«Ой... - сказала она, - тут еще деньги.»
«Возьми себе. Считай, это тебе от Бабы Тани наследство. Я все расходы оплачу.»
Маринка, было, попыталась что-то сказать, отказаться, но отец мой пресек: «Бери, не возражай.»
Через час приехал зеленый грузовой Уазик. Два мужика уложили тело Бабы Тани на носилки, укрыли простыней, притянули ремнями и вздыбили носилки в узкий лифт. Я бегом спустился по лестнице. Перепуганные бабульки у подъезда, с которыми Баба Таня в жизни дружбы не водила, лишь здоровалась, попробовали было повыть и поплакать, но мужики, не задерживаясь, открыли задние двери кузова и носилки скользнули по направляющим. Один из мужиков толкнул меня в спину, сказал «Полезай.» В кабине для меня места не было, так что я пробрался вдоль тела Бабы Тани вперед, на скамеечку у окошка, отделяющего кузов от водителя и пассажира. По дороге Уазик трясло, и тело Бабы Тани колыхалось под простыней. Была бы она жива, было бы ей крайне не комфортно. Слез я больше не лил, смотрел вперед через окошко меж голов мужиков и думал о бренности бытия. Как умел.
Отец взялся меня в те дни воспитывать. Мне был поручен поход в похоронное бюро, и поход в церковь, договориться об отпевании. «Иди, иди, Баба Таня за тебя годами подтирала, отдай долг доброй душе.» - Говорил мне папаня, и, ненавязчиво но твердо, подпихивал меня поближе к делам смертным. Тогда мне недоумевалось, противилась тому моя перепуганная душенка, но сейчас я ему за то много благодарен. Мудрый у меня был отец.
Хлопоты поминок взяла на себя моя мама. Организация всяких застолий, будь то чей-то день рождения, свадьба, или похороны была ее стихия. Она просто взяла старенькую тетрадку Бабы Тани, куда та записывала телефоны знакомых, и оповестила всех, кто поднял трубку, о кончине своей соседки. Те, кто по голосу моей маме понравился, были приглашены на похороны. Мама не очень-то разбиралась в религиозных тонкостях, и на похоронах произошел даже некий конфуз, который деликатными участниками застолья был, однако, тихо и благочинно улажен. Оказалось, что наша Баба Таня была не только убежденная православная, но еще и постоянный член собраний общины Евангельских Христиан Баптистов. Как пояснила одна из старушек, Баба Таня к православным помолиться ходила, а к баптистам «про Христа послушать.»
Объявилась и какая-то родственница Бабы Тани. Племянница, что ли, я уж не помню точно, проживающяя во Владимире. Она позаботилась о барахлишке усопшей, чему мама моя была очень рада.
Расходясь все благодарили моих предков за проявленную заботу, а мне велели брать с них пример.
Я на могилке Бабы Тани, был лишь разок, в годовщину ее ухода, а вот Костя и Маринка присматривали там за порядком еще многие годы.
Не знаю, что теперь с той могилкой сталось. Знаю лишь, что если и пребывали когда-то святые души на земле, были они подобны нашей Бабе Тане.
Окончание:
http://www.proza.ru/2020/02/16/194