МОКИЕВНА
В то время я дружил с Валеркой, недавно вернувшимся из армии, слесарем авторемонтных мастерских и заядлым байкером. После смерти матери, его отец - Гордей Тихонович, задумав еще раз жениться, отделил на своем плане небольшой участок и построил на нем для сына, а заодно и для тещи, Мокиевны, времянку. Времянка состояла из двух небольших комнат и совсем крохотного коридора с крыльцом. В комнате, что выходила окнами на улицу, расположился Валерка, а в той, где стояла печь, а окно смотрело в огород – Мокиевна.
О ней было известно, лишь то, что что она являлась матерью Валеркиной матери. Ничего конкретного о своей бабке и ее семье не знал и Валерка. Мокиевна была сухой невысокой старухой с землистого цвета лицом, покрытым сетью глубоких морщин, но еще живыми карими глазами. Она казалась мне, да видимо, и всем соседям, белой вороной: я никогда не видел ее сидящей со старухами на лавочке у забора, скандалящей, кричащей или хотя бы громко и возбужденно говарившей. Она никогда не суетилась, не бранилась или возмущалась, как это было принято у соседей.
Родители о ней отзывались почтительно: «Мокиевна сказала… Мокиевна кажэ…» - что значило – «справедливо, так и есть». Меня их мнение мало интересовало, так как относилось оно обычно к делам огородным - посадке капусты, огурцов, но после небольшого разговора с ней, я понял - Мокиевна хорошо знает историю, и не только Кубани, но и Древней Руси, Греции, Рима.
Валерка был из той породы людей, которые плетутся за кем-либо и не имеют никогда своего мнения. По выходным он обычно валялся на койке или сидел задумчиво у окна и курил сигарету за сигаретой. Но так было не всегда: стоило завести речь о мотоциклах или машинах, Валерка словно просыпался от сна, начинал что-то сбивчиво рассказывать, ругаться, вспоминая какой-то давний заезд на кроссе.
Рев и грохот мотоциклов, спортивных машин на стадионе или на территории заброшенного завода преображали его полностью. Он кричал, махал руками, толкал поминутно меня в плечо:
- Ты видел… Видел?!. Класс!
Поздней осенью и весной Валерка на своей «чизете» принимал участие в соревнованиях, на которые тащил и меня. Я должен был изображать если не его поклонника, то такого же помешанного на мотоциклах любителя быстрой езды.
Когда он выезжал на старт, мне иногда казалось, что он ищет свою смерть в эффектном вираже. И тогда мне становилось страшно за него.
-Валер, не газуй на всю, а то можешь и шею себе свернуть! – орал я ему в ухо, стараясь перекричать рев двухколесных монстров.
-Кто я?.. Шею?..Га-га, - задирал голову к небу, Валерка, - Да не в жизнь. Учись, студент!..
Он закрывал шлем, и вылетал со старта почти всегда первым, но неизменно финишировал в конце. Не помогали ему даже мои истошные вопли, и я перестал ездить на эти шабаши.
Как-то я забрел к Валерке, того не оказалось дома. Мокиевна возилась на огороде, и я стал помогать ей; носил воду в ведре, переливал в поливанку и поливал прополотые ею грядки. Затем собирали яблоки, копали картошку. После работы Мокиевна кипятила на керогазе чайник, и мы сидели с ней и пили чай под высокой грушей. Она - на высоком крыльце, а я, сидя на скамейке, под стеной времянки.
С каждым разом все сильнее шумела своими жесткими листьями груша, тихо мурлыкала на широкой ступеньке кошка. Я сидел и слушал ветер. Это был северный ветер, он усиливался, временами напоминал прибой, обещая непогоду. В его голосе было свое особое очарование – звон песка, гул пенистых волн, запахи степной сохнущей травы, вяленой рыбы – моря. Азовского, которое не казалось таким уж далеким. Воображение рисовало шумные пенистые волны, набегающие друг за другом на пустынный берег. Мне нравился этот ветер не меньше чем напористая влажная черноморская полуденка весной и ранним летом. Но что поделать, в той была жизнь, обновление, а в боре – умирание, стылость, крадущаяся поступь зимы.
Краем глаза я заметил, что и Мокиевна прислушивается к ветру, а наши мысли о море и зиме совпадают. Так продолжалось несколько минут, но в них вмещалась вечность.
Перед уходом я поднялся за пиджаком в комнату и увидел на подоконнике книгу в сером бумажном переплете. Это был сборник Ивана Бунина, вероятно один из первых, вышедших в советское время. С разрешения Мокиевны я взял книгу почитать.
Уже у калитки она тихо сказала:
- Ноччю будэ борвий…
Дома открыл книгу, пробовал читать «Деревню», прочитал несколько страниц и бросил, слишком затянутым показалось повествование. Отложил было книгу, а перед сном снова взял ее в руки, и она сама открылась на странице где лежал сердцевидный грушевый лист. «Легкое дыхание» - назывался рассказ, прочитал его, не отрываясь. На мгновение представил почему-то Мокиевну юной гимназисткой вместо Оли Мещерской.
Жил Валерка с Мокиевной вполне мирно и, как мне казалось, дружно. По крайней мере, так выглядело со стороны. Я еще несколько раз заходил к ним и не заставал Валерку. Мы перебрасывались с Мокиевной несколькими фразами, и я уходил. В наших коротких разговорах с ней чаще всего затрагивалась тема валеркиной женитьбы. Говорили о необходимости обзавестись ему семьей. Мокиевна, казалось, мечтала об этом и обычно говорила: «Я наверное, не дождусь…»
Той осенью Валерка все выходные пропадал на всевозможных мотокроссах, пробегах, рыбалках. Чтобы помочь Мокиевне с огородом или по хозяйству и речи не было.
Мне нравились размеренность и душевный покой, которые исходили от Мокиевны. Мы сидели с ней на крыльце, пили чай, говорили о погоде, иногда об истории, а чаще сидели молча с кружкой чая, и я думал о человеческом счастье. О том, что оно в размеренности проживаемых дней и годов, в душевном спокойствии, которое, вне всякого сомнения, было у Мокиевны. Меня ожидали перемены в жизни – служба в армии, суета, устройство будущей жизни, и неизбежный душевный разлад. Отслужившему Валерке, которому так повезло с бабушкой, почему-то ни покоя ни размеренности не надо было.
Я сам того не осознавая, искал повода, чтобы повидать Мокиевну, хотя бы на минутку присесть на ступеньку под грушей. Последний раз мы чаевничали с ней, когда я зашел вернуть книгу. С удивлением узнал, что книга принадлежала не Валерке, а ей, и что Мокиевна читала рассказы Бунина еще гимназисткой до революции.
В простенке у самой двери я заметил старую фотографию, которую раньше не замечал. С нее на меня глядели, чему-то непринужденно улыбаясь, два молодых офицера в дореволюционной полевой форме. Внизу стояла подпись «Петербург».
И столько ума и жизненной энергии было в их взглядах, что мне подумалось: «Они обязательно должны были стать выдающимися людьми».
-Мокиевна, а это кто? – не удержался я.
-Это мои братья – Борис и Петя. – Спокойно ответила она.
-А где они сейчас?
-В плавнях…- тихо проговорила она и поджала губы.
-Как ?..- не понял я.
- В двадцатом ушли, там и остались…
Хотел расспросить подробнее, но глянув на нее, не решился бередить старую рану.
Я и не думал, что плавня, опоясывавшая с юга станицу широкой смугой, разделенной на два рукава Дубинкой, плавня, кишевшая дичью и рыбой, могла быть так опасна для человека. В детстве она манила нас своими густыми высокими зарослями камыша, лужами стоячей воды с сонной рыбой.
Как-то в гостях у деда с бабой, вспомнив фотографию, я спросил про двадцатые годы и плавню. Дед угрюмо промолчал, а бабушка тихо сказала:
В двадцатых многие станичники, уходили партизанить в плавни. От и мой дядя там был, и дедов брат. Потом вышли, сдали оружие: их отправили в Ростов, а были такие что и не вернулись…
Сколько раз говорили мы с Мокиевной о валеркиной женитьбе, но и подумать не могли, что эта самая его женитьба станет причиной разлада их размеренной жизни. В тот день мы с ней как обычно сидели у крыльца, когда со стуком распахнулась калитка и перед нами предстал Валерка, вкатывавший мотоцикл с хохочущей девахой. Смех ее был вызывающим и наигранным. У меня сразу же зародилось в душе недоброе предчувствие. Не такой мы с Мокиевной представляли его избранницу.
-А и ты тут! – воскликнул Валерка. –Ну знакомьтесь – Люся!..
-Да-а… Люся…- Она кокетливо протянула в мою сторону руку. Я как можно равнодушнее пожал ее.
-Ба! Люся у нас поживет пару дней, ну эти выходные, а там видно будет. – Валерка не спрашивал, а просто ставил Мокиевну в известность. Он закатил в сарай мотоцикл, и приобняв девицу за плечи, потянул в свою комнату. Мокиевна выглядела спокойной, но я-то понимал чего ей стоило это спокойствие. Люся явно не была похожа на помощницу по хозяйству.
-Пойдем, пойдем! – крикнул мне Валерка, потрясая бутылку вина. – Отметим знакомство. Я пошел ради приличия и чтобы убедиться в верности своего первого впечатления о Люсе. Оказалось, Люся родом из закубанского хутора, перебралась в город, работает на ХБК и живет в общежитии. Прежде она каталась с другим парнем, а с недавнего времени пересела на валеркину «чезету».
В мой очередной приход, грустная Мокиевна работала в огороде, Люся уже привычно возилась у керогаза, Валерка усадил меня за стол, поставил стакан и стал торопить подружку с готовкой.
Сунув в руки стакан с вином и притулив палец к губам, он сказал шепотом:
- На следующей неделе мы с Люсей идем в ЗАГС…
-Поздравляю! А почему шепотом?...
-Да мы не хотим, чтобы бабка слышала…
-Так она не знает?...
-Мы ей потом скажем. – Он махнул рукой и они с Люсей дружно засмеялись, отчего мне стало грустно как на поминках.
Я уходил с болью в сердце. «Как же так, она его родная бабушка, должна быть после отца самым близким человеком…» А в голове все крутились слова, говоренные Валеркой: «Да ну ее. Ты не представляешь, как надоела… Всю ночь кряхтит, ворочается… Мы, наверное, пока переберемся в общагу… Люсе обещают выделить отдельную комнату…»
Уже на службе из письма сестры узнал о смерти Мокиевны, о продаже времянки и о переезде Валерки с Люсей в город. Мне почему-то долго казалось, что не уйди я в армию на два долгих года, Мокиевна еще бы пожила. Ведь старикам, как и маленьким детям, нужна забота и внимание. Они болеют и умирают чаще не от болезней и старости, а от осознания своей ненужности. Валерке она оказалась ненужной.
Когда после службы шел домой, не удержался и специально свернул на квартал, где жили Валерка с Мокиевной. У их двора я натолкнулся на огромную кучу мусора. Это было все, что осталось от их времянки. Ее бульдозером просто выгребли со двора на улицу. Из мокрой глины выглядывал краешек желтой бумаги, я наклонился и вытащил его, а когда оттер, то увидел ту самую фотографию улыбающихся братьев Мокиевны.
Я столько раз жалел, что не расспросил Мокиевну о братьях и ее семье. Мне казалось, что я так никогда не узнаю ни настоящего ее имени, ни девичьей фамилии, но однажды листая в читальном зале архива церковные книги родной станицы, наткнулся на запись в части о заключении брака: «23 января 1920 г. Невеста: Анна Мокиевна Бондаренко 1900 года рождения. Девица, казачка… - Это же она! – радостно отозвалось в душе, и я с волнение дочитал запись. – Жених: Иван Петрович Сребрицкий 1899 года рождения, казак».
Значит, в январе двадцатого она вышла замуж, а в 1921 году родила единственную дочь, которую пережила на два года. Рядом с записью о браке, стояла приписка: «Умерла 22.11. 1974 г.» Из других дел я выяснил, что ее муж в числе других заложников расстрелян в сентябре 1921 г., а она-выпускница женского Мариинского института, до самой пенсии работала учетчицей в колхозе 17-го партсъезда. «Надо же, какая жизнь…» - мелькало в голове, а на душе было тихо и светло, словно Мокиевна сидела рядом и тихо рассказывала о себе и о пережитых невзгодах.