РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 14
Продолжение 13 http://www.proza.ru/2019/12/26/1043
Дивизия практически отрезана от остальных войск.
«5-6 января 1940 года.
Пробилась, прошмыгнула к нам, горемычным, полуторка с почтой. Свершилось истинное чудо: ранним утром машина вышла из Салми, и вот теперь, в полдень, она у нас, в Южном Леметти. Проскочила через блокированную Питкяранту, обстреляли её пару раз финны — на бортах кузова белеют рваные дырки. Сразу образовалась очередь, но почту забрали наши политотдельцы, чтобы рассортировать по батальонам, по полкам. Мы с Пашей Гультяем хапнули две кипы газет и поволокли их в свою с горем пополам достроенную землянку. Первым делом стали искать свои статьи. Нашёл только в «Боевом ударе». Почему не печатают? И вообще, во всех газетах царит какой-то штиль. О войне почти ни слова. Переписываю из газеты в дневник:
«Оперативная сводка штаба ЛенВО.
В течение 29-го декабря на всём фронте не произошло ничего существенного».
30-го декабря — тоже ничего существенного. Видимо, наступательный порыв иссяк не только у нас в дивизии. В чем дело? Разобрал газеты. Часть решил отнести в штабную землянку, а десяток понёс в медсанбат. Раздал газеты врачам, лично три штуки — Вознесенскому. «Правду» он вернул не глядя, взамен попросил «Известия» — газету интеллигенции, и «Боевой удар». Пользуюсь случаем и снова прошу разрешить мне присутствовать у него на операции. Имею давний прицел — написать о нём очерк.
Вознесенский отшутился и отвёл меня к выздоравливающим, намекнул, что тут я могу поживиться сюжетами.
— Случай вам подавай, батенька, да не простой, а героический, — приговаривал Вознесенский, роняя с носа очки. — А то, что продуктовую норму урезали, слыхивали? Это раненым-то? И каши меньше, и хлеба меньше, а жиров вообще кот наплакал. Новости этой печальной уже два дня. И правильно: надо переходить на режим жёсткой экономии, нечего пузо растить.
В палате, точнее в палатке с белым бязевым нутром, я уселся на тёплом чурбаке и слушал рассказы. От бабушки передалось, спасибо ей за науку: та умела слушать и меня учила: дескать, человеку не столько интересно то, что ты говоришь, ему интересно, что он говорит. Хочешь завоевать человека, хочешь найти друга- приятеля — слушай: умей слушать, и он твой. Но я-то слушаю с интересом всегда, мне нравится узнавать новое: как устроена машина, как летает самолёт, как опресняют воду, как бьётся сердце человека. Раненым же особенно хочется поведать пережитое, выплеснуть памятные эпизоды.
— Финны что? Они не выдерживают рукопашную. Мы три раза ходили в атаку. Услышат наше русское «ура» и бегут, бросают свои траншеи...
— Да вот беда — за ними хрен угонишься. Он прыг на лыжи, только его и видели. А ты бежишь, как печка, толстый и неповоротливый. Шинель, фуфайка, балахон, противогаз. Ну и валенки, конечно...
— Не валенки, а колоды.
— Деревья подпилят, патрон какой-то бесовский туда засунут. Мы пошли на танке в разведку. Ба-бах! Спереди и сзади деревья повалились. Мы уже в капкане. Еле отбились — спасибо, наши подоспели.
— А у нас на Уксунйоки вот как было. Мост там, ну, знамо дело, заминирован. Мы подошли к нему, залегли, финнов не видать. Наш один боец пополз к мосту, Маккоев Петруха. Тут финны не выдержали, застрочили с двух сторон. Ну а мы по ним. Петруха наш ползёт под огнём. Пулемёт ихний стал бить, он под мост успел скатиться и провод к шашкам толовым перерезал. Мост остался целёхонек, а вот Петруху задело. Вот он в углу, спит, поди. Вы, товарищ политрук, его не будите, он всю ночь маялся, пуля в нём сидит, нонче будут выковыривать доктора. Одну на той неделе достали, а вишь, ещё одна объявилась. Крепкий малый, выдюжит.
— Мы церковку брали. Гляжу в бинокль, глазам не верю — солдат и девушка пулемёт станковый катят. Она вся в чёрном, может, монашка какая, крепкая, высокая. Мы по ним стрельнули. Не попали. Закатили они «станкача» в церкву, потом наверх подняли. У финнов тоже «максимки» на вооружении имеются. Как они начали садить по нам, какая секучка началась, сохрани и помилуй, голову нельзя поднять. Только поднимемся, а они как дадут! Ну пришлось нам унижаться, пушкарей просить. Те сорокопятку-попрыгунью на резиновых колёсах подкатили и сшибли их третьим выстрелом. Разворотили, конечно, верх церкви, ну да ничего...
— Во чё пишут в газетах-то, — перевёл разговор на другие рельсы худой паренёк с белой загипсованной ногой, похожей на топор, — 31-го декабря. Петрозаводский гостеатр: «Большой новогодний бал». Госфилармония: «Концерт, бал-маскарад. Два джаза. Две ёлки. Танцы до 6 утра».
Все умолкли, притихли. Я оставил в палатке газеты и пошёл к Вознесенскому, показал «Красную Карелию», подчеркнул карандашом, как веселится родной город. Милый доктор достал бутылочку «разведеныша», так мы называем разведенный градусов до 50 спирт. Мы выпили за Петрозаводск, за родных и близких. Вознесенский спросил о моей язве. Я ответствовал, что лечение по его методу пошло на пользу, болей нет. Добрый доктор снова наполнил мне фляжку. Это кстати, ибо сегодня на термометре 20 градусов мороза.
Бойцам выдали зарплату — 10 рублей в месяц. Но военторговский ларёк, кажется, уже приказал долго жить. Пирожок с повидлом, которые любит Валентина, стоил там 55 копеек. Прощай, пирожок с «повидлом»!
Мороз не отпугнул гостей. Пришли поглядеть на нашу землянку Валентина и Аня Смирнова. Аня по-прежнему хороша до неприличия, от неё даже пахнет духами. Мужа её не было, печку (ящик на ножках, подарок танкистов) топил батальонный комиссар Василий Александрович Рыбаков. После краткого разговора Аня с Василием перемигнулись и двинулись к выходу, оставив нас вдвоём с Валентиной. Это у нас называлось «создать обстановку». Методика прижилась, и я тоже частенько выходил, «создавая обстановку» другим влюблённым или семейным парам.
Мы глотнули из фляжки и долго глядели, как в печке пляшет огонь.
— Та я ж не картина в музее, Микола, — сказала тем дивным полу-украинским говорком Валентина, — меня можно трогать руками.
Я закрыл ей рот ладонью, и мы молча лежали на пахнущем Новым годом еловом лапнике, застеленном плащ-палаткой. Валентина укрылась моей шинелью и тихо плакала.
— Ну чем я вас прогневала. Николай Иванович? Чи вы каменный, чи не бачите, шо вокруг робится? Да мы ж в мешке сидим, в окружении! Хочу до дому, на Украину, к маме. Увези меня отсюда, Коля!
— Кони стоят у порога, — ответил я тихо.
Ночью я вскочил от разрыва снарядов. Почти все наши, политотдельские, были на ногах, выскакивали из землянки. Ровно стучали наши пулемёты, опадала ракета, и хвост её дрожал и дымился. Вдали, по левую руку, там, где Северное Леметти, тоже была слышна пальба. Начался миномётный обстрел, и мы вернулись в землянку. Мины стонали, а затем противно чавкали, разрываясь в снегу.
— Печку погасите, залейте её скорее — искры скачут из трубы до неба! — кричал Рыбаков.
— Это наши пошли к нам на соединение! — закричал Павел гультяй. — Ребята, живём! Наши идут! Кондрашов давеча шепнул по секрету врачихе Балуевой, а она мне. От Питкяранты пойдут.
Как выяснилось на следующий день, два мощных клина финских войск, отрезав от нас Северное Леметти, взяли весь наш хутор, весь наш гарнизон в клещи, обошли нас и устремились к Питкяранте.
Что с 316-м полком, застрявшим у Руокоярви?
Что с 208-м полком, увязшим в Сюскюярви?
Только что принесли страшную новость. Расстрелян командир 1-го танкового батальона 34-й бригады капитан Рязанов. Застрелил его будто бы лично особист за то, что Рязанов предложил выходить из окружения, прорываться к своим ещё в декабре. Приговор оформили задним числом: казнён как трус и паникёр.
7-8 января 1940 года.
Все боятся идти в штаб. Подойдут и назад. Послали меня на развед¬ку. ГЬлос Кондрашова, похожий на рычание волка, был слышен изда¬лека. Козырнув часовым, я подошел к толстой двери штабной землян¬ки, которая оказалась почему-то приоткрытой. Комдив распекал кого- то по телефону.
— Клепаков? Дай мне Клепакова! Это ты, што ль? Почему голос ти¬хий? Чего медлишь? Ждешь приказа? У меня один приказ: вперед! За¬помни навсегда командирскую заповедь: когда идешь в атаку, не чеши сраку!
Не хотелось попадать под горячую руку, и я гордо вернулся к своим, в свою землянку.
Правдами-неправдами мы выманили Разумова, но тот курил папи¬росу за папиросой, глядя в землю, и ничего толком не сказал, только просил не паниковать и подождать до полудня.
Наша зона, наш хутор впервые обстреливается финнами почти весь день, и нам приходится уже не ходить как попало, а передвигать¬ся короткими перебежками от дерева к дереву, от палатки к палатке.
Слухи, слухи — золотистые мухи, разносчики заразы.
В одну палатку ночью влетел снаряд, погибли то ли двенадцать, то ли шестнадцать человек.
Несколько снарядов упали рядом с пекарней, есть убитые.
Наш часовой заснул, и финны вырезали пулемётный расчёт, утащили «максимку».
Снайперы застрелили двух лошадей, которые везли дрова для штаба дивизии, ездовые зарылись в снег и лежали там до посинения.
Разумов выполнил обещанное и к полудню был у нас в землянке. У него здесь тоже есть место, но Кондрашов настаивает, чтобы начальник политотдела был рядом с ним днем и ночью. Вот что нам сообщил Разумов.
Действительно, получив подкрепление, 4-й корпус Хегглунда и возможно, ещё два-три финских батальона 6-го января предприняли мощное наступление. Противник знал, что в Южном Леметти находится штаб дивизии, знал приблизительно, какие роты, подразделения, мастерские размещены здесь, и, понимая, что сразу, с наскоку уничтожить гарнизон Южного Леметти ему не удастся, решает обойти нас с двух сторон, частично окружить и двинуться дальше, к Питкяранте.
Телефонная связь с полками была нарушена, затем восстановлена; видимо, восстановили финны, и теперь, надо думать, вся наша линия прослушивается.
Оба полка, 316-й и 208-й, сообщают по радио шифровкой: финны усиленно обстреливают их из пушек и миномётов, а главное, перерезали дороги, соединяющие полки с Южным Леметти. Однако ребята не считают своё положение аховым и продолжают вести даже наступательные бои.
Хуже всего обстоят дела в Северном Леметти, где оказались запертыми танки 34-й бригады. Финны скрытно подтянули противотанковую артиллерию, затем 76-миллиметровые пушки и методически расстреливают сгрудившиеся наши танки. Командир танковой бригады Кондратьев уверяет: танкисты разгромят врага, вырвутся из кольца и вскоре будут с нами, ведь до нас рукой подать.
На повестке дня нашего гарнизона — организация обороны Южного Леметти. Что это значит? А это значит: грамотное распределение остатков артиллерии на предполагаемых участках наступления финнов, устройство дзотов, пулемётных гнёзд, рытье траншей и окопов.
Задача нашего политотдела — всем идти в войска, работать словом и ломом, рыть землю, закапываться в снег. Нас могут спасти блиндажи, дзоты, ходы сообщения, траншеи. Не забывать об авиации. Все эти дни стояла пасмурная погода, но как только прояснится, надо ждать налёта. Впрочем, возможно, что налётчиков отгонят вызванные нами «ястребки».
В конце Разумов сказал, что переход на урезанную норму питания не должен вселять уныние. Новый командующий 8-й армией, Григорий Михайлович Штерн, обещал снабжать дивизию по воздуху всем необходимым: продуктами, медикаментами, патронами. И ещё сообщил нам Разумов, что сегодня Кондрашов подписал приказ о расстреле трёх человек: двух дезертиров-самострелов, простреливших себе руки сквозь буханку свежего хлеба, и часового, заснувшего на посту.
— Вы — мои коллеги, мои товарищи, — обратился к нам Разумов, встав со своего места. — Кондрашов решил расстрелять их перед строем. Что скажете? Я этот приказ пока не подписал. Нужна ли нам сегодня показательная казнь, вот в этой ситуации?
Странное дело, все согласились до единого — показательная казнь нужна.
Через пару часов объявили построение, но из-за минометного обстрела отменили. И лишь когда пали сумерки, удалось собрать народ: комендантский взвод, который охраняет наш штаб, взвод охраны 34-й бригады, сапёров, ремонтников.
Я мог не ходить туда, но ноги сами понесли меня в чахлое мелколесье за длинным хуторским амбаром.
Их вели под руки, глаза и рот были закрыты будёновками, нахлобученными наоборот, так что смотрели они последний раз на белый свет затылками. Невзирая на мороз, их вывели в одних гимнастёрках без пояса и в ботинках без обмоток.
Отделение комендантского взвода с винтовками выстроилось напротив них почему-то всего метрах в пяти. Боялись промахнуться, боялись, что рука дрогнет — всё-таки своих товарищей надо было кончать?
Как только прочитали приказ, который кончался словами: «Смерть подлым изменникам Родины!», виновные стали кричать неистовым криком. Не всё можно было разобрать, так как рот был плотно закрыт опущенной, откатанной будёновкой. Стоявший слева, с забинтованной ладонью, истошно просил:
— Комиссар Разумов, пощадите! Убивают вашего комсомольца, отличника...
Падали они как-то неодинаково. Двое сразу опрокинулись навзничь, словно их толкнули в грудь, а этот самострельщик, звавший Разумова, осел на колени и как будто поклонился нам всем, всему строю до самой земли, до белого притоптанного снега...
Я уходил один. Гультяй брал меня под руку, но мне хотелось побыть одному. Шёл я медленно, на ватных ногах, потом, будто услышав чей-то голос, вернулся. Бойцы комендантского взвода волокли за ноги убитых к дальней яме. На снегу оставался кровавый широкий след, но чем дальше он уходил, тем меньше на нём было красного цвета, а уже ближе к неглубокой яме крови на снегу не было совсем.
Побрёл я куда глаза глядят, пока не услышал противный писк пули над головой. Пришлось упасть в снег и лежать так, убитым, до темноты. Странно, но мне было не холодно, будто это не моё тело лежало на снегу».
Продолжение в следующей публикации.