Запах детства в старом Иркутске

ПРЕДИСЛОВИЕ.       
 Хорошо ли жилось в Советском Союзе? Об этом ведутся бесконечные споры. Одни идеализируют советское прошлое, другие, наоборот, представляют советскую жизнь как нечто ужасное или карикатурное.
 Первые выставляют в соцсетях счастливые лица советских школьников, вторые - фотографии очередей и пустых полок в магазинах.
     В потоке же информации, исходящей от профессиональных историков, находящихся на противоположных идеологических полюсах, трудно найти истину.
 Чтобы найти её приходится цепляться за рассказы близких людей, живых свидетелей прошлого. Но в полной всяческих волнующих событий молодости нас мало интересуют такие рассказы. После же мы спохватываемся и обнаруживаем, что спросить уж и не у кого.
 Самой мне сейчас очень жаль, что я ни о чём не расспрашивала своих дедушек и бабушек, которые были свидетелями и революции, и коллективизации, и голодомора, и истории жизни и быта иркутян... Какие-то их рассказы до меня всё же доходили, но это такая малость из того, что я могла тогда от них узнать. Странно что,будучи школьницей, я с интересом читала и про революцию, и про Гражданскую войну, и про Отечественную, но при этом почему-то не стремилась выведать у своих родственников, живых свидетелей этих событий, то, что знали они. Я не могу понять, почему меня тогда интересовали больше книги, написанные по заказу, чем живые воспоминания знакомых мне людей.
  Некоторые крохи из воспоминаний родственников  мне, к счастью, всё же пришлось  услышать, правда совершенно пассивным образом.
Поэтому мне захотелось изложить на бумаге всё то, свидетелем чего я была сама. И, может быть, моё повествование кого-нибудь  когда-нибудь заинтересует.
Как жаль, что ничего подобного не оставили мои предки.
 Я попытаюсь воссоздать картины  быта своего детства и Иркутска времени моего детства в мельчайших подробностях в надежде, что это может когда-нибудь потом кому-нибудь да пригодится.
Люди, которых я буду описывать, не были людьми известными, но все вместе они передавали дух того очень сложного и противоречивого времени, о котором нельзя судить однозначно. Я попытаюсь не утомлять читателя перечислением своих родственников, соседей, знакомых и подробным описанием их жизни. Я буду писать только о некоторых из них исключительно за тем, чтобы передать дух и обстановку того времени,которые сейчас уже для многих стали непонятными.

     Так получилось, что детство моё проходило сразу на двух улицах Иркутска. Одной из них была улица Бабушкина, бывшая Зверевская.
 Мой склонный к юмору отец говорил, что улица эта так называется в честь бабушек. Действительно, на этой улице жили мои бабушки и мои друзья, которых  воспитывали их бабушки, жившие вместе с ними. Но позже я узнала, что улица эта была названа в честь революционера Ивана Бабушкина,  который был схвачен  на станции Слюдянка, когда он сопровождал   состав с оружием для рабочих Иркутска, экспедицией генерала  Меллер-Закомельского, направленной для восстановления порядка, и расстрелян на станции Мысовая. Бабушкин не был сибиряком, он родился в Вологодской губернии, а потом работал в Санкт-Петербурге. И никакого отношения он к Иркутску  бы  не имел, если бы не был затянут вихрем  революционной борьбы и не оказался бы в сибирской ссылке. Бабушкин легко кинул свою молодую жизнь в горнило революции, как легко делали это многие молодые люди того времени, весело раздувая огонь, в котором  сгорела потом вся Россия, весь старый быт, и переименованы были все иркутские улицы.
  Моё детство, проходившее на Бабушкиной, бывшей Зверевской, впитало в себя дух как старого дореволюционного Иркутска, так и нового советского.  Мои бабушки называли улицы по-старому. С детства я слышала "Большая", "Граматинская", "Соломатовская". Дух  старого Иркутска исходил  и от деревянных домов,и от дыма, исходившего в зимние сумерки из труб, от  зачекушенных ставней,от каких-то особых уютных  запахах и от  неторопливости старого жизненного уклада.
 Правда к периоду моего вполне осознанного детства улица уже сильно изменилась, поскольку к тому времени все ворота, ограждающие дворы, на иркутских улицах  были снесены.
В моей памяти сохранилась лишь единственная сцена, связанная с воротами. Я, совсем ещё маленькая, сижу с бабушкой на скамеечке, которая  встроена прямо в забор, а рядом сидит кто-то из детей, и бабушка, обращаясь ко мне, представляет его по имени. Ворота снесли, но осталась привычка употреблять слово "ограда" вместо слова "двор". Иногда вместо ограды говорили "усадьба". Например, "этот мальчик из пятнадцатой ограды" или "из пятнадцатой усадьбы". Мы жили в доме под номером тринадцать. В этом доме прошло не только моё детство, но прошло также и всё детство моей мамы.
   Раньше, ещё на улице Зверевской, это был доходный дом с  чуть ли не четырёхметровыми потолками, который принадлежал купцу-золотопромышленнику Василию Григорьевичу Горелову. Василий Григорьевич стал известным купцом, поднявшись к богатству и славе из низов. Он учился в сельской школе, с 15 лет начал трудиться на прииске, а в 24 уже стал владельцем одного, а потом уже 14 приисков. Как положено богатому иркутскому купцу, Горелов занимался благотворительной и просветительской деятельностью. 
После революции дом  конфисковали и  плотно заселили  кучей разного рода людей. Каким образом мои предки оказались в этом доме - мне так и не удалось узнать.
Мой прадед, Павел Андреевич Терентьев, выходец из Урика, послужив какое-то время унтер-офицером, покинул, не знаю по какой причине, армию и женился на совсем ещё юной моей прабабушке Степаниде (Стефаниде, по-церковному) Поляковой или Поляновой (как неразборчиво значится в консисторской книге). Венчание их происходило в Успенской церкви. Прабабушке тогда не хватало ещё двух недель до шестнадцати годов.
  Прадедушка был домовладельцем и жил на Большой Блиновской. Мне очень мало что о нём известно, но помню, как бабушка говорила, будто он столярничал и чуть ли даже не он делал двери в том самом зверевском доме, в котором его дочерям пришлось жить уже после революции. Умер он довольно рано и был похоронен на Иерусалимском кладбище. На долю моей прабабушки Степаниды Андреевны выпало поднимать сына и пятерых дочек, что было очень трудно. Семья жила в нужде. Прабабушка убиралась в мясной лавке у какого-то купца и приносила домой обрезки колбас.
 Несмотря на нужду прабабушка очень хорошо разбиралась в качестве продуктов и очень придирчиво относилась к приготовлению пищи. Моя мама с гордостью вспоминает, как  "бабуся" (так она называла свою бабушку Степаниду) с детства учила её правильно покупать товар на рынке, оценивать качество молока и свежесть рыбы.
 Прабабушка была сиротой и воспитывалась в одном из иркутских сиропитательных  домов. К сожалению, мне так и не удалось узнать, в каком именно. Но там она получила, кроме умения вести хозяйство, ещё и  отменное нравственное  воспитание. Полученные в приюте представления о нравственности она прививала и своим детям. Все дети её выросли очень честными, справедливыми людьми и относились с большим сочувствием к окружающим. В семье никто не сквернословил, не рассказывал похабностей. К сквернословию относились как к чему-то гадкому и омерзительному. Мама рассказывала, как соседка дала ей, 15-летней девочке, почитать "Монастырь" Дидро.  "Бабуся" увидев эту книгу, тут же вернула её соседке и при этом сильно соседку отругала.
 Сочувствие и понимание окружающих вызывало большое уважение к  моей прабабушке даже у  мальчишеской шпаны. Как-то раз один мальчишка подскочил  к маме сзади и потащил  её за косу. Но к нему тотчас подлетел другой и заорал: "Отпусти её! Это же внучка Степаниды Андреевны!"
Не знаю, сколько классов закончила моя прабабушка в сиропитательном доме, но мама рассказывала, как помогая ей делать уроки, Бабуся  легко, как орешки щёлкая, решала задачки за седьмой класс. 
Прабабушка сильно тянулась к искусству.
 В советское время она с большим интересом слушала по радио передачу "Театр у микрофона" и водила своих дочек в Киевскую оперу,  которая во время войны находилась в Иркутске. 
Не знаю, что случилось с их домом на Большой Блиновской, но к 29-му году, в котором родилась моя мама, прабабушка уже жила вместе с  дочерьми Галиной,  Марией и зятем  на Бабушкина 13.
 Галина, моя бабушка,  к тому времени  была замужем за моим дедушкой  Яковом Константиновичем Михальчуком и занимала вместе с ним и дочкой Лией одну из комнат в длинном коридоре квартиры номер 1.
  Двухэтажный зверевский дом имел с фасада два входа. Один из них вёл на первый этаж, в квартиру №1,  другой - на второй этаж, в квартиру номер 2.
    Это сейчас в каждой квартире живёт одна семья, а раньше были так называемые "коммунальные квартиры".   Коммуналки вмещали в себя много семей,у каждой из которых имелось по одной, реже - по две комнаты.
В квартире №1 было два коридора. Первый коридор называли "холодным", потому что он не отапливался.  На ночь его закрывали на большой длинный чугунный крюк. Массивная  толстая дверь вела в тёплый коридор. В тёплом коридоре рядом с входной дверью находилось большое окно во двор и четыре двери, за которыми жили три разных  семьи.
Далее коридор поворачивал  направо, и за поворотом были ещё два больших окна, выходивших тоже во двор, но уже другой усадьбы, усадьбы №11, и две двери, одна из которых  вела в комнату  ещё одной семьи, а другая - в большую общую кухню, перед которой был ещё один коридорчик и туалет. Впрочем, это большое пространство кухней стало уже в мою бытность, а мама застала ещё те времена, когда в этом помещении тоже жили люди.  Готовили же все в той части тёплого коридора, которая имела два окна.
 Бабушка, дедушка и мама занимали  комнату рядом с кухней, а прабабушка Степанида с дочерью Марией - одну из четырёх идущих анфиладой друг за другом комнат. Чтобы пройти в свою комнату они должны были миновать большую  общую комнату, в которой в отгороженном  закутке жила одинокая старушка. В мою бытность эта первая комната  тоже стала принадлежать  нам.
 Таким образом, моё детство на Бабушкиной прошло в двух смежных комнатах общей площадью в 37 квадратных метра  с очень высокими, чуть ли не в четыре метра, потолками. Эти две комнаты разделялись большими двухстворчатыми дверями, которые в дневное время всегда держали распахнутыми. Напротив этих дверей были ещё одни двухстворчатые двери, наглухо забитые и загороженные  большим буфетом. За этими дверями, в двух других таких же больших смежных комнатах, имевших ещё и выход в коридор, жил Наум Михайлович Шнейдер с женой  Ольгой Ивановной. Их взрослый к тому времени сын был военным и служил  на юге. Наум Михайлович тоже был военным и, кажется, имел чин майора. При мне он работал на какой-то связанной с культурой должности в  Доме офицеров.
Дом офицеров стоял и до сих пор стоит на углу Большой (К. Маркса) и Ланинской (Декабрьских Событий). Дом этот принадлежал некогда успешной иркутской купчихе Христине Яковлевне Колыгиной. Построила она его вовсе не для того, чтобы в нём жить, а для сдачи в аренду в качестве клубного помещения. В этом шикарном доме располагалось общество приказчиков с буфетом, библиотекой и сценой. В нём ставились любительские спектакли, устраивались балы.
    Сама же Христина Яковлевна проживала неподалёку в деревянном флигеле. Надо сказать, что иркутские купцы тогда не роскошествовали в шикарных апартаментах, как это делают современные нувориши. Огромные шикарные дома они выстраивали для деловых целей. А сами жили в гораздо более скромных деревянных. Многие из них были выходцами из небогатых семей и громадные состояния наживали путём упорного труда и сметливости, а потому в отличии от современных богачей хорошо знали цену каждой копеечки, но при этом щедро жертвовали на нужды города и благотворительность.               
   Я хорошо помню огромную лестницу со стоящими по бокам фигурами, большой вестибюль, большое фойе и актовый зал со сценой, в котором в советские времена уже иногда показывались фильмы. Там были и кружки.  Очень сильным был кружок игры на фортепьяно, который по серьёзности своей приравнивался к музыкальной школе. Третьеклассницей я ходила туда в балетный кружок.
 Наумихалыч  был неординарным человеком. Он лепил.  Лепил из пластилина большие работы. Это были копии известных картин в объёмных барельефах. Очень хорошо помню висевшую у них на стене васнецовскую "Алёнушку" и балерину в костюме лебедя с высоко поднятой ногой и стремительно взведёнными вверх руками.  Внучка Наумихайловича Света, часто приезжавшая к ним на лето, говорила мне, что это Уланова. Как и многие девочки того времени, мы восхищались балетом и мечтали быть балеринами.  Помню  натюрморт и Ленина на охоте, разговаривающего  с мужиком. Но самой коронной работой Наума Михайловича была  скульптурная группа  по картине советского художника В.Серова "Ходоки у Ленина". То, что художник написал на холсте, Наум Михайлович воплотил из пластилина в объёме. Эта работа была его гордостью. Где и как научился он так работать с пластилином - я не знаю. Наум Михайлович был не только художником, но и музыкантом. Он играл на пианино, которое стояло у них в комнате. Этот   очень милый добродушный невысокий человек с буйно вьющимися  остатками седых волос   принадлежал к той части советской интеллигенции, которая свято, искренне  и наивно верила в коммунизм.  Работая в своём ограниченном пространстве, такие люди не лезли в верха и не знали, что там творилось. Возможно, им повезло, что прожив жизнь, они так не разочаровались в своей вере. 
Жена Наумихалыча  Ольгиванна запомнилась мне крупной, разговорчивой и тоже  добродушной женщиной с большими карими глазами, гладкими серебристыми волосами, всегда уложенными узлом на затылке,  и очень громким голосом. Идеалом для Ольги Ивановны были артисты, которыми она всегда восхищалась. В этом не было ничего удивительного, поскольку артисты служили идеалом для многих советских людей. Это сейчас звёзды приходят на различные ток-шоу и разбирают всякую грязь между своими родственниками и друг с другом. А тогда  личная жизнь не только артистов, но и любых других известных людей находилась за семью замками. Даже о их бракосочетаниях не поступало  никакой информации в прессу, не говоря уж о разводах и тем более внебрачных детях. Единственная свадьба, которую публично сыграли на всю страну и засняли для публики была свадьбой космонавтов Валентины Терешковой и Андрияна Николаева. Ходили слухи, что сосватал их сам Хрущёв.
  Чета Шнейдеров жила в большом  спокойствии и согласии друг с другом. Они никогда не ссорились,  ни с кем не спорили, никогда никуда не спешили,и казалось даже, что никакая работа их никогда не выматывала. Вся жизнь их протекала слаженно, спокойно и неторопливо. Они радовались каждому прожитому дню какой-то своей особой тихой радостью. И жили при этом очень просто.   Их  двери всегда были  открыты для соседей. Но мои бабушки у них не бывали, в силу своей скромности в гости они ходили  только к родственникам. Однако с Ольгиванной они всегда дружески разговаривали на кухне и приносили от неё всяческие новости. Так часто звучала из уст моих бабушек  фраза"Ольгиванна сказала".
Надо отметить, что все соседи в нашей квартире в те года жили мирно и, можно сказать даже,  одной семьёй, общими заботами. По очереди дежурили: мыли общую кухню и коридоры, топили в кухне печь углём, заботились о том, чтобы на ночь была закрыта дверь в холодном коридоре. Ссор и скандалов, о которых обычно рассказывают, когда речь идёт о коммунальных квартирах, не помню.
 Правда  я слышала о двух отвратительных историях, произошедших в нашей квартире ещё задолго до моего появления на свет.               
   В комнате около кухни жили две сестры с такими же именами, как у моих бабушек - Мария и Галина. Обе они были весьма образованы, обе закончили гимназию. У них было много книг и выглядели они весьма почтенными дамами. Мария Валериановна, строгая прямая и худощавая, часто вспоминается мне сидящей в складном кресле на крыльце, напротив которого полыхал красными ягодами куст бузины, с книгой на коленях. Галина Валерьяновна, маленькая, круглая и несколько экстравагантная в поведении, представлялась полной её противоположностью. Она часто улыбалась, но улыбка эта не была добродушной. Обе некрасивые истории были связаны с Галиной. В те времена  о стиральных машинках ещё не имели понятия и бельё добела шоркали руками или на стиральной доске в общей кухне. Иногда в бытность моей мамы бельё даже таскали полоскать на реку. Воду носили с водокачки, которая находилась рядом с соседним 15-тым домом и согревали на печке. После стирки бельё вывешивали сушиться во дворе. Белизна выстиранного белья являлась гордостью хозяек, поскольку во дворе всем было известно, чьё это сушится бельё.
Однажды мама, настирав кучу белья, оставила его в кухне и ушла. Когда же она вернулась в кухню, то с ужасом обнаружила: всё бельё было покрыто золой из  только что вычищенной Галиной печки. Увидев огорчение мамы, Галина Валериановна, улыбаясь, с претензией на оригинальность сказала, что она позавидовала ослепительной белизне выстиранного мамой белья и поэтому решила немедленно почистить печку.
 Другой случай был совсем отвратительным  и мне не хотелось бы о нём писать, но чтобы воссоздать полную картину тогдашней жизни в коммуналках, я не могу о нём и умолчать, иначе картина выйдет уж совсем идиллической.
В этой же квартире жила не совсем благополучная семья Ивановых. Жили они лениво и бедно. То ли Галина им захотела за что-то отомстить, то ли она просто имела зуб на ихнего кота. Но встав как-то раньше всех утром она бросила бедное животное в бак с кипятком.О том случае  в разное время вспоминали мама и бабушка.  И нельзя  сказать при этом, что сёстры не любили животных. Я помню, что они держали в своей комнате рыжую мохнатую собачку по кличке Бишка. Очевидно, у Галины имелись скрытые садистские наклонности.
  Сёстры въехали в комнату во время войны. Въехали втроём: Галина, Мария и муж Галины, Василий Зимин, работавший директором госпиталя. Откуда они приехали - мне ничего не известно. В голодные военные и послевоенные годы они всегда готовили  что-то вкусно пахнущее. Запах от их еды приходила нюхать мамина подружка Рита, жившая в усадьбе напротив.
 До того, как сёстры въехали в комнату рядом с кухней, в ней, как я уже писала,  жила моя бабушка с мужем и дочкой, моей мамой. Это было ещё до того, как репрессировали дедушку. Бабушка моя выглядела  в молодости очень миловидной. Даже в старости у неё сохранились удивительные  карие глаза, в которых с робостью и скромностью сочеталось лёгкое озорство. Девятнадцати лет от роду она вышла замуж за моего дедушку Якова Константиновича Михальчука, белоруса, приехавшего с Восточной Польши. Как, зачем и почему мой дедушка Яков приехал в Иркутск, я не знаю. В деле, которое дали мне для ознакомления уже после Перестройки, значилось, что родился он в 1900 году, был выходцем из крестьянского сословия,  атеистом и беспартийным. Где и как он получил образование и каким образом, будучи беспартийным, в эти годы дослужился до должности главного бухгалтера Союзредметразведки? Об этом я тоже ничего не знаю. Говорили, что он был очень образован, хорошо знал немецкий язык, любил слушать симфоническую музыку и даже брал на концерты маму. Перед тем, как его арестовать, арестовали ещё четверых соседей из нашей усадьбы.  Бабушка встревожилась: "Как бы и за тобой не пришли". Но дедушка её успокоил: "А меня-то за что  забирать?". Факт, говорящий о том, что большинство людей того времени  верило в справедливость арестов. Верило до тех пор, пока не приходили за ними. Но когда приходили за ними, они считали, что это какая-то ошибка и скоро во всём разберутся. Дедушку арестовали в тот момент, когда он что-то преподавал на курсах. Уходя,  он уверенно сказал курсантам, что это недоразумение и он быстро вернётся. Но он не вернулся. Ему дали "10 лет без права переписки". Это означало расстрел. Зачем тогда прибегали к этой лжи, я не могу понять. То, что её отца расстреляли маме передал какой-то мальчишка со двора, сын работника   НКВД. Ещё мама рассказывала, как вскоре к их дому подошли два очень хорошо одетых человека и спрашивали отца. Соседи сообщили им, что его забрали и указали на маму: "Вон бегает его девчонка!" Но пришельцы ничего не стали выяснять и поспешили уйти. До того, как арестовали дедушку, арестовали нашего родственника, мужа бабушкиной сестры Клаши, Станислава Митчука. Рассказывают, что Клавдия познакомилась  с ним во время Первой мировой, когда работала в госпитале сестрой милосердия. Имел ли связь арест дедушки с арестом бабушкиного зятя, я не знаю, но из документов, которые мне довелось читать я выяснила, что дедушку объявили польским шпионом. К сожалению, документы эти сильно пострадали от наводнения, и протоколы следствия мне прочитать не удалось.  В том, что я смогла прочитать, фамилия Митчука не упоминалась. 
 После ареста семья, которую хорошо обеспечивал Яков Константинович, стала испытывать большие денежные затруднения. Бабушке, при муже не работавшей, пришлось срочно искать работу, что было очень трудно с её робким и стеснительным характером. Помогала сестра Мария и прабабушка Степанида. Потом комнату у мамы с бабушкой забрали, и они вовсе перешли  к ним. Все четверо стали жить в одной комнате. Бабушка о своём первом муже, моём родном дедушке, ничего не рассказывала и никаких связей с его родственниками в Польше, а потом в Белоруссии, не поддерживала. Может, потому что, как и все родственники репрессированных тогда, боялась, а может от того, что позже она очень удачно снова вышла замуж и не хотела огорчать своего второго мужа воспоминаниями о первом. Все сведения о дедушке я получила только от мамы, жизнь которой резко изменилась после ареста отца.
 Детство до его ареста отца мама вспоминает, как самый счастливый период своей жизни. Отец любил и баловал её. Были внимание, забота, вкусные конфеты, висевшие на ёлке, поездки  на юг и в Москву, где все они останавливались в гостинице, и мама из интереса нажимала на кнопку вызова горничной, а отец потом спешно извинялся перед последней. У нас  сохранилось несколько фотографий той счастливой поры маминого детства. На одной из них бабушка в длинном сарафане и мама в коротеньком платьице сидят под веерной пальмой. На другой - все трое на камнях у реки, бабушка - в длинной узкой белой юбке, мама - в коротеньком платьице. Золотая пора маминого детства длилась девять лет. А дальше - серьёзные озабоченные лица матери, бабушки и тёти Маруси, шёпотом что-то обсуждавших, косые взгляды соседей, дразнивший её мальчишка : "Дочь врага народа! Дочь врага народа!", соседка во дворе кричавшая из окна от том, что враги народа занимают целую комнату, до того, как их из этой комнаты выселили.
 Бабушка,  у которой не ладилось с работой стала продавать свои и мамины вещи. Ушли на продажу бабушкина шуба и мамины маленькие золотые часики, подарок баловавшего её отца. Все четверо жили на выручку от продажи этих вещей, пенсию бабуси и  и зарплату тёти Маруси. Сама по себе потеря родителя - вещь очень тяжёлая для ребёнка, а когда она ещё усугубляется  чувством отверженности и непонятной вины,то ещё тяжелее.  Люди кругом верили, что арестовывают настоящих врагов, а, если у кого-то забирали близких людей, то считали это недоразумением.
    Про некоторых  знали, что он всего лишь рассказал неподходящий анекдот  или как-то не так обмолвился про власть или идеологию. Ну что ж... Сам виноват, но страна идёт по правильному пути. Мамина тётя Маруся хотела вступить в партию, но её не приняли "из-за Стасика", репрессированного мужа сестры Клавдии.  Тётя Маруся собиралась вступить в партию не для того, чтобы продвинуться по служебной лестнице. Вступить в партию - это значило быть среди лучших, передовых, тех, которые строят счастливую жизнь в стране.  Как  тогда было не хотеть, вступить в партию или в комсомол, если из репродукторов доносились радостные сообщения о трудовых успехах в коллективах, лились  бодрые прославляющие страну песни, а с  экрана ослепительно улыбающиеся Орлова и Столяров с гордостью маршировали в колонне физкультурников?
     Кино становилось самым массовым  видом искусством. В кино побывала и Бабуся. Огромное впечатление на неё  произвели два фильма. Этими фильмами были "Маленькая мама" с Франческой Гааль и "Ленин в октябре".  Ленина Бабуся очень любила. Она слышала о нём только хорошее. И сколько хорошего! Поддавшись всеобщим настроениям, она легко отказалась от веры в Бога, заменив её верой в Ленина. Дедушка Михаил, второй бабушкин муж, вспоминал, что он очень любил разговаривать Бабусей о жизни и о политике. При этом он не терпел, когда её называли его "тёщей", сам  он называл её тоже Бабусей.
 Откуда появились эти не часто встречающиеся в русском языке ласкательные слова с суффиксом "ус"? "Маруся", "бабуся",  "дедуся". Обращаясь ко мне, бабушка именно только так называла своего второго мужа: "Вот скоро придёт с работы дедуся". "Дед" или "дедушка" - никогда!  Только "дедуся".   
 "Бабусе" Степаниде Андреевне  как-то приснился очень странный сон. Во сне она увидела прямо на небе характерное для того времени изображение четырёх вождей-идеологов коммунизма: Энгельса, Маркса, Ленина и Сталина. Но вот нашла туча, которая заслонила сначала Сталина, потом Ленина, потом Маркса и Энгельса. Этот сон она рассказывала только самым близким людям и только шёпотом. Но сон оказался пророческим. Мама мне рассказала об этом бабусином сне уже во время Перестройки.  О таком сне в те годы говорить было страшно.  Среди арестованных иркутян были такие известные лица, как профессор-этнограф Бернгар Петри, создатель "Иркутской археологической школы", внёсший огромную лепту в развитие Иркутского университета, видный врач-курортолог Яков Штамов, организовавший Физиотерапевтический институт (ФТИ, сейчас курорт "Ангара"), писатель Исаак Гольдберг.  Чуть было не забрали и другого известного врача -В. А. Филениуса. На него донёс кто-то из бывших у него гостей. Но потом за него заступился какой-то высокопоставленный чин в НКВД, сильно нуждавшийся в его врачебном искусстве.  Став старше, мама несколько раз бывала в гостях у Филениусов, живших за углом,  на соседней улице. Это была очень интеллигентная и гостеприимная семья. Они жили в достатке, их комнаты были обставлены красивой мебелью. Но их дочка Эля держала  в своей комнате спартанскую обстановку и упорно не хотела ей изменять. Она подражала Ленину.
  Ленин был гением из гениев. Он не мог ни в чём ошибаться. Путь, указанный им, был единственно светлым, единственно правильным. И это было "научно доказано". Во всех ВУЗах страны обязательно преподавался предмет, называемый "научным коммунизмом". Потом, гораздо позже,  уже при Брежневе, некоторые студенты, изучавшие этот предмет начинали сомневаться, в его научности и говорить об этом между собой. Но это уже интеллектуалы, которые вечно в чём-то сомневаются, и это уже потом. А в те же  времена было  много романтиков от коммунизма. Таким был сосед Наум Михайлович. Таким был и второй муж моей бабушки - Дорогов Михаил Дмитриевич.
      Дедушка Михаил был родом из смоленской деревни. Я видела только единственную фотографию с его родителями, очень колоритную, где его мать стоит в каком-то прямо этническом крестьянском костюме. Дедушка попал в армии, когда уже Гражданская война, к счастью, была далеко позади. Он остался  на сверхсрочной службе в армии и в чине старшины заведовал кухней. Я не знаю, где он учился, но был он довольно образован и любознателен. В юности он мечтал быть учителем. И учитель из него вышел бы великолепный. Он любил детей. И меня тоже. Мне он уделял львиную долю своего свободного времени и при этом он меня не баловал. Вернее баловал, но не так, как обычно балуют детей, не баловал в обычном понимании этого слова. Это было баловство не едой, не вещами, не разрешением делать, что угодно. Он баловал меня по-своему. Он преподносил мне мир во всей его красе и многообразии. Он всегда старался найти и показать мне что-то очень интересное и познавательное. Одним из самых ранних моих детских воспоминаний была прогулка с дедушкой в маленьком скверике, который находился  тогда рядом с кинотеатром "Пионер". Хорошо помню, как дедушка предлагал мне понюхать цветы, но при этом я обязательно должна была держать руки за спиной, чтобы не сорвать случайно понравившийся цветочек. Это была чуть ли не единственной прогулкой  с ним, которая мне запомнилась.
         Чаще он занимался со мной дома. Дедушка приходил с работы, скидывал гимнастёрку, ужинал и, если был не очень усталым то играл со мной. Чаще мы играли в больницу, где, естественно, врачом была всегда я. Для того, чтобы быть врачом, у меня был специальный игрушечный  наборчик из слушалки, градусника и шприца. Иногда дедушка мне читал. Как-то мы с ним клеили короны для моих кукол из картона из фольги, наклеенной на бумагу, в какую обычно упаковывалась заварка для чая. Очень часто дедушка  прятал в комнате какую-нибудь вещь, а я должна была её найти. И при этом звенел неваляжкой . Если я была далеко, неваляжка звенела тихо, когда я приближалась к спрятанной вещи, звук усиливался.  С точки зрения психологов, это игра на развитие звукового внимания. Удивителььно, каким образом узнал про неё мой дедушка. Другая развивающая игра заключалась в том, что я должна была определить предмет на ощупь или по прикосновению к моей руке. Но иногда дедушка приходил усталым и, поужинав, ложился на кровать. Я пристраивалась рядом и начинались наши с ним бесконечные беседы. Уютно трещали а печке дрова. Обе наши комнаты обогревала одна печка, которую топили с коридора. В первой комнате была выемка для конфорок и духовка.  На печке ничего не готовили, а только подогревали чайник, а в духовке иногда что-нибудь сушили. Другая сторона печка выходила во вторую комнату и служила только для обогрева. К ней можно было прислониться и погреться, если в комнате ещё было недостаточно тепло. Темы разговоров с дедушкой были самыми разнообразными. Часто он рассказывал, как жили в его деревне. Не помню, чтобы он рассказывал о каких-то особых тяжестях крестьянской жизни, хотя родился он за девять лет до революции. Деревню он любил, о царском времени не отзывался плохо. Но революцию считал чем-то светлым, справедливым и прогрессивным. Он любил говорить, что при коммунизме денег не будет, и золото будет ненужным настолько, что на Красной площади построят золотой туалет.
 Это было время хрущёвской оттепели, время новой волны энтузиазма, когда страх, пронизывавший при Сталине всю общественную жизнь, развеялся подобно туману, открывая путь творческому началу. И Никита Сергеевич обещал уже коммунизм через  тридцать лет.  Сильно находясь под дедушкиным влиянием, я долгое время относилась к деньгам как к чему-то постыдному и презренному.
 Одним из любимейших моих занятием с дедушкой было слушание грампластинок. Раскрывался  большой синий ящик с тяжёлой головкой из блестящего металла, в которую вкручивалась игла. Игла скользила по поверхности пластинок, в результате чего раздавались звуки. Это были ещё старые пластинки на 78 оборотов, с которых звучали арии из опер и оперетт, песни и вальсы. На каждой пластинке с каждой стороны было по одному музыкальному номеру.  Патефон был механическим, он работал благодаря тому, что его заводили, поэтому нам часто приходилось крутить вставленную в патефон ручку. Иглы тоже приходилось периодически менять. Они доставались из специальной металлической коробочки, а после использования складывались в специальное выдвижное отделение в патефоне. Позже стали появляться долгоиграющие пластинки и радиолы, которые совмещали в себе как проигрыватель для пластинок, так и радио. Такую радиолу приобрели мои родители, когда получили новую квартиру. А дедушка слушал свой старый приёмник "Мир".
 "Мир" хорошо ловил "вражеские  голоса". То, что дедушка был коммунистическим романтиком, ничуть  не мешало ему любить слушать, что передавали эти голоса. Всем было интересно знать, что скрывается от народа за высокими стенами Кремля. Вечерами дедушка садился у приёмника с большой  кружкой чая, в котором плавали кусочки яблока. Рядом стояла большая веерная пальма. Пальмы были страстью моего дедушки. Он выращивал их из семян. В комнатах  всегда стояла одна большая веерная пальма и несколько маленьких, веерных или финиковых. По мере подрастания большие пальмы приходилось продавать в какое-нибудь учреждение и заменять другими.   Пальмы тогда считались роскошью, они стояли в основном в богатых домах или учреждениях,но дедушка создавал эту роскошь и в наших комнатах.  На окнах у нас цвели  розовые  герани.  В общем коридоре стоял большой куст лавра, который летом высаживался на газон напротив окон
  Благодаря дедушке   газон около нашего дома отличался от всех других газонов на улице. По краям он был обсажен, как и другие газоны, кустами желтой акации, напротив входа росла красная бузина, а на другой половине газона хозяйничал дедушка.  Кроме лавра на газон высаживались розы, рядом рос куст чёрной смородины, ягоды с которого никто у нас не собирал. Один раз бабушка заметила на газоне детей и возмутилась, что они туда залезли. Но потом увидела и то, что это дети из очень бедной неблагополучной  семьи ели ягоду, и решила их не ругать. Ближе к осени на дедушкином газоне всегда расцветали розовые георгины. Благодаря дедушке розовые георгины стали цветами  моего детства. У бордюра росли однолетники.  В начале лета дедушка приносил рассаду и садил её вместе со мной и другими детьми, показывая нам , как это надо делать. Был год когда дедушка вместо однолетников посадил удивлявшую прохожих кукурузу.
 Кукуруза не вызрела, дедушка посадил её ради интереса, поскольку из-за Хрущёва эта культура приобрела тогда невероятную популярность. Первыми духами, о которых я узнала в детстве, были духи "Королева полей", пустой флакончик из-под которых отдали в моё распоряжение. Я тогда была очень  мала и не понимала, что речь шла о кукурузе. Слово "полей" я принимала за глагол и думала, что какую-то королеву просят полить воду кому-то на руки, чтобы их помыть. Среди моих елочных игрушек встречалось много серебристой и золотистой кукурузы разного размера. Хотя дедушка очень любил выращивать разные растения, но он никогда не имел ни дачи, ни садового участка. Правда, он всё же надеялся, что когда-нибудь приобретёт его, как надеялся на то, что когда-нибудь снова будет ездить на своём поломанном велосипеде, висевшем в коридоре у нашей двери. К животным он тоже имел интерес. Как-то в молодости он держал волчонка, потом зайца. При мне он подобрал на улице и держал в клетке раненую чечётку. Но он не одобрял и не понимал позже нашего отношения к собакам как к членам семьи. 
Дедушка не был консервативен, как в то время были консервативны выходцы из деревни в его возрасте. Он всё время призывал маму, учительницу английского языка, учить ему меня с раннего детства. Когда папа купил машину, он убеждал  меня, что я должна научиться её водить, хотя  в то время женщины водили машину очень редко.
     А однажды он мне тайком признался. что имеет мысль покрасить карнизы для штор в голубой цвет, так как не интересно, что у всех они бежевые или коричневые.
С бабушкой они жили очень дружно. Он никогда не повышал на неё голос, называл только "Галкой" или "Галочкой", всегда беспокоился о том, чтобы она не уставала. К её сестре Марусе, жившей вместе с ними, он тоже относился очень заботливо. Он обращался к ней на ты, но всегда по отчеству. Мария Павловна большую часть своей жизни прожила с сестрой.  Я считала её такой же родной бабушкой, как и бабушку Галину. Я помню её уже полностью седой, очень милой  старушкой с длинными волосами, всегда закрученными в узел на затылке, белой как сдобная булочка кожей и синими, всегда излучавшими доброту глазами. Она по отношению к сёстрам и племянницам представлялась  мне Золушкой, всегда готовой взять на себя  самую чёрную работу по дому и всегда готовой прийти на помощь своим родственникам, надо ли было встретить поздно возвращавшуюся с работы маму, когда папа был в командировке, прийти помочь перебрать ягоду, отдать облигации нуждающейся сестре или продать старые вещи другой племянницы. Она очень жалела попавших в беду людей, бездомных животных и даже срубленные в лесу деревья. Лес она обожала и  охотно жила со мной и мамой на снимаемой нами  даче. В ту пору мало кто имел собственные дачи и дачи летом снимали. Все вместе мы проводили часть большого маминого отпуска в снятой нами комнате на станции "Орлёнок". Сначала мы снимали комнату у женщины по имени Марья Ивановна в доме, стоявшем перед пионерским лагерем, а потом в доме лесника, стоявшим за лагерем. Кроме нас там снимали комнаты и другие дачники. В основном это были бабушки с внуками. И со всеми мы быстро сдруживались благодаря общительному характеру моей мамы. Один раз с нами снимала дачу ителлигентная пожилая женщина с двумя внучками. Они были депортированы в своё время из Прибалтики. Я помню их, правда очень смутно. Но хорошо знаю из маминого рассказа смешной эпизод, когда я страшно подвела маму.  Мне было тогда года три, не больше. В воскресенье приехал нас навестить папа и привёз яблоко. Фрукты были тогда в начале лета на рынке очень дорогими, поскольку привозились в небольших количествах. Поэтому мама, посчитав, что не стоит делить это яблоко на троих детей, отдала его мне и сказала, чтобы я съела его тихонько в каком-нибудь уголке. Я залезла с яблоком под стол и стала его грызть. Варвара Петровна, увидев меня под столом, спросила: "Наташенька, а что же ты это у нас под столом сидишь?". Тут-то я и выпалила ей мамину инструкцию. Маме тогда было очень стыдно.
     Папа и дедушка всегда приезжали к нам на дачу по воскресеньям. Для меня их приезд был праздником. Утром мы обязательно шли на станцию их встречать.
      А в будние дни мы гуляли по лесу, собирали грибы, которые вечером жарили и сидели до темноты за общим столом на улице. Мои первые воспоминания о лесе связаны именно с бабушкой Марией, когда мы ходили с ней по лесным тропинкам. Бабушка Мария жила со своей сестрой до того времени, когда дедушка, уйдя на пенсию, не получил отдельную благоустроенную квартиру и не переехал с бабушкой Галиной  на Депутатскую. Когда они жили  вместе, вся чёрная работа лежала на плечах Марии Павловны. Она топила печку, носила воду, мыла во время дежурства длинные коридоры, ходила по магазинам. Даже, когда  она  стала жить одна, то по-прежнему жила только интересами своих родных. Ходила по магазинам и стояла в очередях за продуктами, которые к тому времени уже стали исчезать из магазинов, приходила помогать по хозяйству маме.
     Жить интересами своих родных так  свойственно было для поколения наших бабушек. Они сильно не увлекались тогда  нарядами, не стремились снова выйти замуж, не судились с родственниками из-за имущества.  От одиночества они спасались, погрузившись в интересы своих родных: детей, внуков, сестёр и племянников. Две страшных войны, аресты близких людей, страх, голод и тяжёлый труд  военного и послевоенного времени заставили их рано состариться. Но, и состарившись, они сохраняли очень достойный вид. Головы их  зимой были покрыты однообразными серыми шалями, но под этими унылыми шалями скрывались аккуратно причёсанные волосы стянутые в пучок на затылке, что придавало им даже в старости очень женственный вид. Годами они носили одни и те же платья, которые на них хорошо сидели, потому что пошиты были  на заказ и подогнаны по  фигуре.  Они были неторопливы, не скандальны и редко переходили друг с другом на "ты". Мои бабушки обращались на "вы" ко всем маминым подругам, зятьям, невесткам и золовкам. Моему отцу они тоже вся жизнь говорили "вы". Бабушка Галина говорила "вы" даже своему брату Павлу, который был старше её на десять  лет и старшей сестре Клавдии. И это "вы" звучало не отчуждённо, а уважительно. Уважительную дистанцию не укорачивало даже очень тесное совместное проживание. А проживали тогда все очень тесно.
 До моего трёхлетнего возраста в наших двух комнатах в 37 квадратных  метров с почти четырёхметровыми потолками жили бабушка Галина со своим вторым мужем, дедушкой Михаилом, бабушкина сестра Мария, которую я тоже считала своей бабушкой, моя мама, мой папа, с которым обе моих бабушки были на "вы", я и ещё один родственник, сын младшей сестры моих бабушек Валентины - Юрий.
     Бабушкина сестра Валентина была замужем за очень представительным и красивым мужчиной, которого мама звала "дядя Шура". Дядя Шура занимал серьёзную должность в лесном хозяйстве  и они с Валентиной часто переезжали с места на место. Забайкалье... Кавказ... В трудные голодные годы после ареста маминого отца они помогали Бабусе, моим бабушкам и маме, отправляя продукты. Однажды дядя Шура собрал все вещи для того, чтобы перевезти их на новое место назначения. Но уехал он туда с другой женщиной. Ничего не подозревавшая Валентина  осталась одна с четырьмя детьми и ждала его до тех пор, пока в их служебную квартиру не приехал другой назначенец и не потребовал её освободить.
  Всё поменялось и щедро помогающая своей родне Валентина сама стала нуждаться в помощи. Когда подрос её старший сын Юрий, дедушка с бабушкой позвали его в Иркутск, чтобы куда-нибудь  устроить на работу. Юрий спал на раскладушке, которая ставилась на ночь поперёк входной двери, и тому, кто  ночью хотел выйти в туалет, приходилось его будить.
 Дать кров, приютить в какой-то момент родственника считалось тогда вполне обычным делом, До дяди Юры в наших же комнатах жила его сестра Мила, когда она училась в иркутском медицинском институте. Жила до тех пор, пока не получила комнату в общежитии,  и дедушкина двоюродная сестра Мария, которую он вывез из своей смоленской деревни.
        Все родственники собирались за большим обеденным столом. В одно время  на обед приходила и другая бабушкина племянница с мужем, поскольку оба они работали где-то поблизости.
      Вот такие были тогда родственные отношения. И всё это было само собой разумеющимся. Всё принималось, как должное дедушкой, когда жили бабушкины племянники и бабушкой, когда жила двоюродная дедушкина сестра. Никто такому вселению родственников своей половины у нас не возражал. И все мирно ладили между собой.
    Это было характерным  не только для нашей семьи. Это было духом того времени. Родственники прекрасно  тогда уживались друг с другом.   Я уже писала про двух сестёр Соколовых  и мужа одной из них, живших   вместе в комнате, которую забрали  у мамы с бабушкой после ареста бабушкиного первого мужа. В этой же комнате с ними жила ещё большая овчарка. В нашем же дворе также в одной комнате очень дружно жили две симпатичные интеллигентные пожилые женщины - Прасковья И Софья. Я раньше считала их сёстрами, но после с удивлением узнала, что это были зололвка  с невесткой. А в самом углу двора в двухкомнатной квартире с отдельным входом  жила моя подружка Рита. Жила она с мамой, папой, тётей, бабушкой и бабушкиной сестрой.
       С одной стороны, это было давней русской традицией, когда в семьях жили ещё всякие незамужние сёстры, братья и тётушки, а с другой - при всём желании разъехаться тогда не было никакой возможности.
      Но в те времена так стеснённо жили не все. Перпендикулярно улице Бабушкиной была улица названная в честь основоположника марксизма, которую мои бабушки по старой привычке называли Большой. Улицы с именем основоположника марксизма были, я предполагаю, в каждом советском городе и везде они были центральными. Так вот, на этой центральной улице были и квартиры не сильно густонаселённые. Такое открытие сделала моя мама, когда пришла в гости к знакомому юноше, отчим которого служил в НКВД. Кроме простора мама увидела там очень красивую мебель и огромный ковёр, который она стала обходить по периметру, чтобы добраться до дивана, боясь его загрязнить своей обувью, поскольку, придя в гости, в те далёкие времена обувь было снимать не принято.
 Возможно, что в восприятии  пространства существуют такие же загадки, как и в восприятии времени. Равные отрезки времени всегда воспринимаются по-разному. Время может тянуться, а может и бежать. Точно также и пространство. Порой и три человека не могут ужиться в огромном коттедже, мешая друг другу. Сейчас родственники разбегаются друг с другом и делят, делят, делят имущество...  Делят дома, делят квартиры, дачи, бизнес. И нет предела этому захватыванию пространства.
 Но сколько же пространства надо человеку для счастья? Можно ли когда-нибудь здесь остановиться? Люди, желания которых выходят за пределы разумных потребностей, всегда находятся в состоянии дисгармонии. А дисгармония не даёт ощущения счастья и полноты жизни. Зачем одному человеку несколько машин? Зачем столько платьев, что их все не переносишь за сезон, если даже каждый день будешь надевать новое? А что уж говорить про дома и даже замки? Мне кажется, что за всем этим безумным приобретательством стоит внутренняя пустота. Но почему сейчас разбогатевшие люди  в нашей стране соревнуются в приобретении домов,  замков, машин, нарядов, а не в  количестве выученных языков, освоенных музыкальных инструментов, количестве благотворительных дел, наконец?
Несмотря на нехватку личного пространства люди той эпохи, о которой я пишу, жили очень интересно и насыщенно. Они работали и учились, ходили друг другу в гости, при всех своих скудных возможностях ухитрялись мастерить себе наряды, посещали  театры,спешили в кино, на танцы, поэтические вечера,читали книги, учились музыке, вязали, вышивали, занимались спортом. Они поддерживали друг друга   в материальных трудностях, верили  в светлое будущее и готовились к нему. Мне  не понятно ещё и то, где они изыскивали на всё это время. Особенно если учесть, что приходилось носить воду и топить печи, не было даже пылесосов и простых стиральных машин, не говоря уж об автоматах.
Кажется, что эти люди  жили в каком-то совсем другом не только  пространственном, но и временном  измерении, когда время не  бежало, а именно текло. Не помню, чтобы в период моего детства, кто-то жаловался на нехватку времени.
 Надо сказать, что те годы были чуть ли не самый счастливым периодом  существования Советского Союза. Никита Сергеевич обещал коммунизм уже в обозримом будущем, осваивали целину и сеяли кукурузу. У женщин появилась возможность шить себе нарядные платья, да и полки продуктовых магазинов к тому времени не успели ещё опустеть. На улице Карла Маркса был большой мясной магазин. Свисали с полок сосиски, лежала в витринах  дивная языковая колбаса в белой оболочке из сала. Но мы, дети, почему-то из-за этой оболочки  её не любили. Нам нравились "любительская" с  белыми глазками и "докторская", в которой сала не было совсем. Помню, как мы с бабушкой ходили в этот магазин и совершенно без очереди покупали грамм двести-триста окорока или вкуснейшей буженины. Килограммами тогда мясные продукты покупать было не принято. Очереди в мясном магазине появились уже позже.
   Хорошо помню и молочный магазин на той же самой  улице, который запомнился мне башнями из банок со сгущённым молоком и сгущённым какао, совершенно уже испарившимися из магазинов ближе к моим студенческим годам. Но больше всего  этот молочный  магазин запомнился мне огромной механической куклой, которая  наливала из бутылки в чашку молоко и подносила чашку ко рту. Кукла эта мне очень нравилась и я просила маму мне её купить. Мама сделала вид, что пошла её покупать, но, вернувшись, разочаровала меня, сказав, что кукла не продаётся.
Хлебных магазина я помню на центральной улице целых два.
Один из них был слева от молочного магазина, если пересечь  улицу Чехова, второй - справа от него, на углу Большой и Бывшей Граматинской, которая с советских времён  и поныне носит имя знаменитого  иркутского бандита Нестора Каландаришвили, промышлявшего изготовлением фальшивых денег на нужды революции. подозреваемого в грабежах и в покушении на иркутского купца Якова Метелева. Сначала Каладаришвили, личность безусловно колоритная, был эсером, потом анархистом, потом примкнул к большевикам  и, возглавив партизанский отряд во время Гражданской войны, сыграл большую роль в победе большевиков в Сибири.
Мои же бабушки называли улицу по-старому - Граматинской.
 Из ассортимента хлебных магазинов, кроме хлебных пшеничных кирпичиков, именовавшихся почему-то "сеянкой" и круглого ржаного хлеба, который позже из иркутских магазинов совсем исчез, мне запомнились только розового цвета сушки, посыпанные, если мне не изменяет память, маком. Про мак точно не скажу, но что они были розового цвета, я помню отчётливо, поскольку их тогда очень любила.
  Конфеты, кажется, тоже тогда продавались в хлебных магазинах. Любимыми конфетами детворы были конфеты сосательные: красные прозрачные "барбариски" в форме кирпичиков и приплюснутых параллелепипедов, бледно-зелёный "дюшес", бледные из-за тонкого слоя сахара разноцветные  "монпансье" и, наоборот, яркие с атласным блеском жёлтые, красные и зелёные леденцы в жестяных коробочках. Эти конфеты продаются и сейчас. Но вот почему-то совершенно исчезли любимые мной  тогда "самоцветы" в виде молочно-белых пеньков с кисленькими вкраплениями посерединке зелёного, жёлтого и розового цвета. Было много, очень много, ириса, тоже в  в форме кирпичиков и параллелепипедов, совсем мягких или тягучих, с названиями "Тузик" и "Золотой ключик". Был даже какой-то особый ирис с лёгкой кислинкой. Кажется, он назывался "цитрусовый". Из промтоварных магазинов мне вспоминается, прежде всего, магазин на углу Большой и Бабушкина. Там были галантерейный и парфюмерный отделы. Я хорошо помню, что все продавцы в непродуктовых магазинах  носили тогда чёрные атласные халаты с белыми воротничками.  Если вспоминать о парфюмерии тех лет, то самыми популярными духами были "Красная Москва" и "Пиковая дама". Ещё мне запомнился "Красный мак" в жёлтой коробочке с красной кисточкой.  Позже появился любимые мамой  духи "Вечер". В более поздние годы, когда я была уже старшеклассницей, мы, девочки тех лет, любили  копеечный "Индийский сандал", "Рижскую сирень" и маслянистый "Лесной ландыш".  Самый крупный парфюмерный отдел был в универмаге на Урицкого, в том здании, где сейчас "Детский мир".  А  "Детский мир", самый любимый нами, детьми, магазин,  располагался  тогда на Дзержинского, где сейчас продают мебель.
      В раннем детстве у меня были очень красивые куклы. Помню я их слабо, но они запечатлены на фотографиях. Мама говорила, что куклы были немецкими. Больше я  помню коричневого плюшевого мишку и жёлтого плюшевого тигрёнка. Мишка ревел, когда его  опрокидывали, и львёнок  урчал, когда на него нажимали. Ещё у меня были популярные тогда резиновые надувные игрушки, хорошо помню такого оленя.
       Как-то дедушка, находясь в Москве, отправил мне ещё одну огромную и очень красивую куклу. Кукла была столь необычайно огромна и красива, что мне давали её играть только под строгим контролем. У этой куклы было розовое лиц, кудрявые блестящие чёрные волосы,украшенные маленьким букетиком цветов, и синие глаза, которые закрывались, когда куклу укладывали спать. На ней было платье в бледно-зелёную клетку и бархатная чёрная кофточка-болеро.
       Кроме кукол у меня  были самые разнообразные механические игрушки. Помню обезьянку на колёсиках. Её можно было возить с помощью длинной палки. При движении она обеими лапами стучала по барабану. Была дюймовочка в лилии.При нажатии на кнопку лилия открывалась и крутилась. А в центре лилии сидела малютка-девочка. Потом лепестки закрывались  и скрывали малютку. Был кукольный мебельный гарнитур, включавший в себя даже горшок с кустиком лимона, стоявший всегда в  центре моего "детского уголка", по периметру которого восседали все мои куклы.
    Была кукольная посуда, кукольный холодильник и кукольный рояль. Куклы в то время  продавались всякие, как в виде младенцев, так и в виде девочек с блестящими волосами, чаще каштанового цвета в красивых платьицах. Некоторые куклы были с закрывающимися глазами и издавали звуки наподобие слова "мама". Были пластмассовые пупсики, большие и маленькие. Сохранилась постановочная фотография, на которой я в возрасте не старше трёх лет  за своим детским столиком с расставленным на нём кукольным сервизом угощаю сидящих за столиком кукол. Куклы на той фотографии очень красивые. Я их помню, но довольно слабо.
    Дети порой имеют очень странный вкус: несмотря на то, что у меня было много красивых кукол, я мечтала, где-то уже учась в начальной школе, о резиновой кукле. Таких кукол в Иркутске  не продавали, но они были у моей подружки Лены Куренковой, жившей в соседнем доме под номером одиннадцать. Дом под номеорм одиннадцать был такой же большой, с такими же высокими потолками, как и наш. Лена жила там со своей бабушкой Калерией Абрамовной. Её мама, уехав жить и работать в Москву, присылала ей оттуда всякие диковинки. Из этих диковинок мне хорошо запомнилась  интересная бледно-бирюзового цвета кофточка из какого-то синтетического материала. Говорили, что внутри эта кофточка была заполнена воздухом. Таких  кофточек я больше нигде ни у кого не видела. А вот резиновые куклы мне уже потом, к одиннадцати годам купили всё  в той же Москве. Сейчас я бы не  сказала, что эти резиновые куклы были чем-то красивее. Действовал скорее всего эффект новизны. У Лены тогда были две куклы с чёрными и с белыми волосами и ещё одна совсем маленькая в розовом капроновом платьице и таким же розовым бантиком на голове.
 Лена Куренкова научила нас с Ритой играть в куклы совсем по-другому. Советская промышленность изготавливала, кроме кукол, много разных игрушечных атрибутов домашнего быта в виде посуды, детских ванночек, стиральных досок, утюгов, колясочек и даже холодильников. Большинство девочек играли тогда "в дом". Но нас с Ритой эта игра почему-то не прельщала.  Как-то раз, гуляя на улице, мы с ней встретили у нашего дома Лену, катившую игрушечную детскую коляску с сидевшими в ней куклой и мишкой. Лена сказала нам, что это принц и принцесса, и они едут в карете к своей маме. С той самой встречи мы стали играть в  "в принцесс". Играть в принцесс было интересней, чем готовить в кукольных кастрюльках кашу.
 Принцессы наши были, конечно же, в длинных юбках, которые мы им сооружали из разноцветных капроновых и шёлковых платков наших бабушек. С принцами дела обстояли гораздо хуже, потому что кукол-мальчиков в магазинах почти совсем не было. Нас выручала моя пластмассовая игрушка "Кот в сапогах". Плащ, шляпа и сапоги с ботфортами. Ну что же ещё требуется для принца? Одну  кукла-пупсика, которую я почему-то не любила, хотя она, как мне сейчас кажется, была довольно хорошенькая, мы сделали ведьмой. Ведьма похищала принцесс. А выручал их принц в виде кота  в плаще и  в сапогах с ботфортами.
Иногда принцессами были не куклы, а мы сами. Как легко тогда наша фантазия превращала окружающие нас предметы на  улицы и во дворе в волшебные замки!   Сейчас меня удивляет, какую насыщенную жизнь мы тогда вели на очень небольшом пространстве, ограниченном двумя-тремя дворами, да детской площадкой напротив. Как я уже писала, к моменту моего осознанного детства  ворота на нашей улице, как и на всех других улицах Иркутска, были демонтированы. В бытность моей мамы ворота скрывали от прохожих дворы с сараями, кладовками, покрытыми извёсткой туалетами, развивающимся, как паруса, на верёвках, подпёртых специальными палками, бельём. До хрущёвских реформ некоторые горожане держали в общих  дворах всяческую живность.
      Мама рассказывала, как они держали уток, которые выходили гулять  и иногда доходили даже до Большой. Соседи шутили:"Опять ваши утки в кинотеатр "Пионер" пошли. Был у них в кладовке и поросёнок. Периодически они брали его домой, где купали,  и очень к нему привязались. Поросёнка они  так раскормили, что он перестал держаться на ногах. Живший рядом ветеринар сказал, что его надо заколоть. Мама с бабушкой были так расстроены, что его не ели.
      После указа Хрущёва, живность держать перестали. И лишь  некоторые продолжали ещё держать кур. Ольга Ивановна  держала  кур на общей кухне под своим столом. Такие столы ещё потом  долго сохранялись в частных домах. На поверхности стола готовили, а под столешницей, за вертикальным заборчиком, находились куры. В мою же бытность в сараях и кладовках держали уже только дрова, там же ставили бочки с квашеной капустой и солёными огурцами.
Во дворах рубили дрова, вываливали уголь, который потом перетаскивали в сараи, рассыпали для просушки картошку. Картошку тогда садили многие горожане на специально отведённых для этого полях. Всякому желающему на его работе выдавали несколько соток, и предприятия дружно всем коллективом выезжали сначала садить, а потом окучивать и копать картошку.  У нас на картошку ездили дедушка и бабушка Мария. Поздним сентябрьским вечером к дому подъезжал грузовик, с которого суетливо выгружались и суетливо затаскивались в дом мешки. На следующий день, если он был погожим, картошку высыпали возле кладовки, просушивали и загружали в подполье.
   Каждый двор на улице Бабушкина жил своей насыщенной жизнью. Все тогда знали, кто чем живёт и у кого какие проблемы. Но при всё этом, как мне помниится, сильно в нашем дворе не сплетничали, поскольку сплетничать было некогда. Жители здоровались, разговаривали в очереди у водокачки, разговаривали стоя на улице или во дворе. Несмотря на то, что во дворе и на улице были скамейки, сидели на них мало. Предпочитали сидеть на крыльце у своих квартир. Общих посиделок, на которых обсуждался бы каждый идущий мимо человек, на нашей улице не было. Такие посиделки стали атрибутом уже новых благоустроенный домов, в которых отпала необходимость  носить воду и топить печи, а телевизор имел всего одну- единственную программу, которая шла только вечером.
     Телевизоры были чёрно-белые, а одна-единственная программа  обычно состояла  из новостей, фильма и концерта. Из новостей я помню только, как Никиту Сергеевича угощали кукурузой и как он катался на слонах. Это всё, что осталось в моей детской памяти дошкольных годов от политики тех лет. Правда ещё помню, как мы все выходили на бышую Большую улицу смотреть на проезжающего  Фиделя Кастро. Кастро ехал в открытой машине, крепкий, широкоплечий, в своей знаменитой беретке.
 В телевизионных концертах часто пела  грузная величественная Людмила Зыкина, которую очень любил слушать дедушка, и которую я после концерта изображала, засунув под платье подушку. Позже появилась похожая на неё Ольга Воронец и совсем на них не похожая Майя Кристалинская. Хорошо запомнился номер с веерами, где вначале что-то пела Татьяна Шмыга с  веером из страусовых перьев  на голове, а потом с такими же веерами появлялись спрятанные за ними женщины. Все вместе они танцевали. Что это была Шмыга, и что это из оперетты "Граф Люксембург", я узнала намного позже. Из фильмов помню популярные тогда "Человек-амфибия", "Операция ы и другие приключения Шурика, "Занозу" и даже старый немой с Чарли Чаплином, где была красивая слепая девушка. Запомнился  "Маскарад" с не менее красивой Тамарой Макаровой , "Власть золота" , "Тихий Дон" и революционную "Юность Максима", из которой запомнилась только песня "Крутится-вертится шар голубой", "Белые ночи", "Слепой музыкант", которого я особенно любила,  и какой-то фильм о детстве Горького. Из детских помню только "Василису Прекрасную".
  Часто шли спектакли. Я любила спектакли из старинной жизни: "Волки и овцы", "Мария Стюарт", "Женитьба", где мне запомнилась почему-то только очень колоритная сваха.   В этих спектаклях я мало что понимала, но мне нравилось смотреть сцены из старинной жизни  с тётеньками в красивых длинных платьях.
Иногда дедушка мне что-то пояснял. Помнится, как он пояснил мне, что в спектакле не настоящие волки и овцы, а это люди подобны им. Особо хочется  упоминуть оперу.   
    Я полюбила её благодаря дедушке, растолковывавшего мне  содержание спектаклей. Отчётливо помню, как, услышав, что будет опера, бабушка хотела выключить телевизор,  но дедушка её остановил. Тогда показывали "Искателей жемчуга" и я, впервые тогда встретившаяся с оперой, не слушала её, а именно смотрела. Там были какие-то люди, и дедушка пояснил мне, что это охранники. И был дяденька почему-то с бусами на шее, что меня сильно удивляло. Но главным было то, что там была очень красивая тётенька с накидкой на голове, которую она иногда опускала на лицо. Я изводила дедушку с бабушкой, всё время спрашивая, когда же она снова появится. Содержание этой оперы я не помню, после я слушала её только один раз и не запомнила ни содержания, ни  мелодии. Зато на другой день показывали "Иоланту", которую я тогда сразу же очень полюбила и люблю до сих пор. Меня восхитила эта красивая история о слепой принцессе, живущих в тайном замке, и  случайно забредших в этот замок двух рыцарей, и о том, как рыцарь попросил сорвать ему на память красную розу, а Иоланта сорвала белую, из-за чего рыцарь и понял, что она слепая. А потом рыцарь стал рассказывать ей, как прекрасен мир. Король, узнав, что рыцарь рассказал Иоланте о её слепоте, хотел его казнить, если Иоланте не поможет лечение мавританского врача.  Конечно, без дедушки, рассказывавшем мне все эпизоды этой оперы, я бы ничего в ней не поняла. Позже мама водила меня уже на этот фильм в кино, где он уже был цветной и, конечно же, понравился мне ещё больше. Красочные образы Иоланты, кормилицы Марты, короля Рене, мавританского врача и даже шута в эпизоде завладели моим воображением. Из музыки я запомнила только ариозо второго рыцаря "Кто может сравниться с Матильдой моей" . Матильду я  тогда называла "Макильдой".
 Помню и фильм-оперу "Пиковая дама", содержание которой  мне тоже разъяснял дедушка, и в которой была очень красивая Лиза. В первый раз я, не досмотрев её до конца,  пошла в другую комнату рисовать эту красивую Лизу. В то время не было ещё ни видеомагнитофонов, ни тем более компьютеров, поэтому фильмы и спектакли нельзя было смотреть повторно по своему желанию и в удобное для себя время. К началу новой недели покупались в киоске специальные телепрограммки, которые с интересом читались, и знакомый любимый фильм или спектакль, заявленный в них, вызывал восторженный трепет.
  Из фильмов и спектаклей у меня  складывался идеальный  образ прекрасной женщины, подобной Нине в "Маскараде". Стараясь подражать ему, мы девочки тех лет, мечтали о капроновых платьях и хвастались друг перед другом, чья юбка крутится лучше. Помню,  у Риты был сарафан, который, когда она крутилась в нём, создавал идеальную плоскую окружность, и мы им восхищались.   Брюки тогда для женщин были только спортивной формой или рабочей одеждой и мы не находили  в них ничего красивого.   Некоторые девочки тогда носили короткие волосы с бантом на голове. Это нравилось моему отцу и он неоднократно предлагал меня подстричься, но я горой стояла за косы, в чём меня активно поддерживала бабушка. В косы вплетали атласные ленточки и завязывали бантиками. Потом появились ленты капроновые. Они очень нам , девочкам, тогда нравились. У меня были такие ленты нескольких цветов. Но бабушка редко мне вплетала их, считая, что они секут волосы. Косы часто сгибали вдвое и концы их с помощью тех же лент привязывали к основанию. Такие причёски назывались баранками. На голове у девочек могла быт одна или две баранки. Популярной причёской были и корзиночки, когда конец одной косы привязывался к основанию другой. Позже стали увлекаться "конскими хвостами". Мне "конский хвост" нравился до трепета, но бабушка его завязывать мне  не любила. Заплести аккуратно косы, а тем более вплести в них ленты и завязать красивыми бантиками было делом сложным для маленьких девочек, поэтому даже школьницам это делали мамы или бабушки. Моя же бабушка строго запрещала мне самой делать что-то с волосами. Как-то раз, когда я училась в первом классе, всех девочек с косами расплели, чтобы проверить на педикулёз. Худо-бедно они стали после заплетаться сами. Я же стояла посреди класса и плакала, потому боялась ослушаться бабушки. Бабушка говорила, что ничто так не украшает женщину, как волосы.
   Некоторые женщины в пору моего раннего детства имели очень длинные волосы, которые они заплетали в косу и укладывали вокруг головы, короной на макушке или узлом на затылке. Но большинство молодых женщин носили волосы до плеч, слегка пришпиленные приколками. На ночь они накручивали их на папильотки или бигуди. Так делала и мама. Бабушка же закручивала волосы только на папильотки. Папильотки представляли собой вязочки с накрученными на них кусочками бумаги. Мокрые волосы  накручивались на бумагу, потом вязочки завязывались калачиками. Когда волосы высыхали, папильотки аккуратно вытаскивались и волосы приобретали форму локонов. Чтобы кудри держались дольше, женщины делали химическую завивку в парикмахерской. В какое-то время была мода на "высокие причёски". Волосы поднимались кверху, связывались в пучок и укладывались на макушке в виде цилиндра. Женщины с такими причёсками имели очень элегантный вид, но ходили слухи, что форму эти причёски держали из-за находящихся внутри консервных банок. Даже рассказывали такую историю,  что как-то в такси села девушка, и консервные банки при этом впились ей в голову. История, конечно же, была выдумкой.
Напротив нашей усадьбы были усадьбы номер двенадцать и четырнадцать. В отличии от нашей и от соседней одиннадцатой усадьбы, в двенадцатой было больше неблагополучных семей, в то время как в нашей усадьбе жила всего одна только пьющая женщина. И жила она  с вполне приличным и трезвым мужем. Когда-то  двенадцатая усадтба принадлежала купцу Винтовкину. Сейчас этот дом  отреставрирован Но я застала дом Винтовкина в совершенно убогом виде. Он не имел никаких украшений и был весть чёрным. Я ничего тогда не знала о Винтовкине, а дом тогда  выглядел настолько убого, будто  до революции  в этом доме жила одна беднота. Далее шёл дом под номером четырнадцать. Он был маленьким, одноэтажным. В нём жила моя школьная подружка Оля Миронец с родителями и младшей сестрёнкой Светой. Олина мама работала в переплётной мастерской и выглядела дородной русской красавицей с пышными чёрными волосами, уложенными на затылке в узелок, круглым гладким  лицом и маленьким вздёрнутым носиком. Хорошо помню её в платке на голове и тёмно-синем, слегка приталенном и расклешённом книзу пальто. Отец Оли, курчавый черноволосый хохол, работавший где-то в милиции, выглядел тоже очень колоритно. Во дворе жили девочки близняшки Наташа и Маринка, с которыми мы часто играли. Между двенадцатой и четырнадцатой усадьбой был небольшой дикий садик, за которым находилась как раз та переплётная мастерская, в которой работала Олина мама. А между четырнадцатым и двухэтажным  каменным шестнадцатым  домом располагалась детская площадка. Эта детская площадка совсем не походила на нынешние. В ней были качели , песочница и беседка. Вечерами в беседке собиралась уличная шпана, которая горланила что-то под гитару. Иногда шпаны пакостила, ломая посадки на дедушкином газоне и бабушка всякий раз уговаривала его не садить ничего на следующий год. Но дедушка на её уговоры не поддавался. Была на детской площадке и сцена, но не помню, чтобы на ней кто-то когда-либо выступал. Рядом со сценой стоял маленький домик, в которой жила моя самая первая подружка по имени Нина. Жила она с бабушкой. Но вскоре её мама забрала их обеих куда-то в Среднюю Азию. А в домике после пытались сделать клуб и организовать там детские кружки.  Клуб называли "красным уголком". Одна старушка начинала нас там учить вязать крючком, но это было очень недолго.  После в домик  поселили какую-то неблагополучную семью, в которой отец, как-то напившись стал угрожать жене и дочери топором и ему вызывали милицию. Это было, когда я училась уже в пятом классе и дружила с их дочкой. Дочку звали Оксаной. В то время дети на нашей улице любили рассказывали  страшные сказки. И я рассказав Оксане все сказки, которые знала, начинала их уже выдумывать. Мы сидели  с ней в беседке и я там придумывала свои сказки или пересказывала ей рассказы Конан-Дойля.   
По мере моего подрастания, уже в школьные годы, город стал открываться для меня школами, детскими библиотеками, кинотеатрами, театрами. А в дошкольную пору город  запомнился мне, кроме магазинов, ещё банями и детской поликлиникой. Лет до трёх нас, детей, купали дома в цинковых ваннах, для чего таскали с водокачки воду в больших вёдрах на коромыслах и грели её на печке.
А где-то с годов трёх начинали водить в баню. Бани в Иркутске помню две - Ивановскую и Курбатовскую. Ивановскую я почему-то не любила, любила Курбатовскую. Помню как сначала мы в ожидании своей очереди  сидели в большом вестибюле, куда доносились гулкие голоса и шум льющейся воды пополам с запахом влажного пара. Потом получали  номерки от кабинок и тазы для мытья. Освободившись от одежды мы с тазами в руках заходили, наконец, в большое душное  от пара и чрезмерной влаги   помещение, где лилась из-под кранов вода и вокруг было много женщин с мокрыми волосами, с озабоченным видом трущих себя мочалками. И бабушка с таким же озабоченным видом неистово начинала шоркать вехоткой и меня.  Я не очень-то любила эту процедуру и ощущение мокрых волос осталось некомфортным для меня на всю жизнь.  Но потом, когда меня снова выводили в раздевалку, для меня начиналось самое интересное. Пока меня озабоченно вытирали полотенцами и одевали, я  с интересом наблюдала за волшебными преображениями, которые происходили вокруг. Вот в раздевалку выходит женщины с мокрыми закрученными на голове волосами. И дальше она, высушившись полотенцем, начинает расчёсываться и одеваться. Мне всегда было интересно смотреть на то, как похожие друг на друга в банном отделении женщины вытираются, расчёсываются и одеваются, приобретая индивидуальные черты. Я с любопытством наблюдала  за этими преображениями до тех пор, пока не оказывалась расчёсанной, одетой и тепло укутанной сама. Укутанные, распаренные, с мокрыми волосами, мы возвращались с бабушками домой, где наши банные процедуры заканчивались обязательным чаепитием.
Детская поликлиника моего детства до сих пор находится всё  в том же доме, принадлежавшем до революции промышленнику Н. Зицерману  на бывшей Большой улице, а после  названной в честь колоритного немецкого еврея , из-за учения которого  этот уютный двухэтажный дом  с большими голландскими печами был у Зицерманов, отобран. Ну не удивительным ли образом столкнулись идеи и интересы этих людей, предки которых принадлежали к одному народу, на далёкой сибирской земле?
     В пошлом здание это, должно быть, имело все черты уютного дорого дома, с запахами добротной мебели, теплом, исходящим от изразцовых печей, неторопливыми обедами, гостями и звяканьем пианино. Теперь же он был шумен, полон народу. В воздухе витали запахи лекарств и дезинфекции. В коридорах со всех сторон раздавался детский плач, а печи уже не топились,, а лишь только удивляли посетителей своим богатым видом.
      Сразу напротив входа была лестница, ведущая  на второй этаж. Напротив  лестницы на втором этаже был кабинет логопеда. На дверь кабинета с лестничной площадки смотрела большая картина с изображёнными на ней счастливыми советскими родителями, державшими на высоко поднятых руках такого же счастливого советского ребёнка.
 Сначала логопедом работала блондинка с пышными волосами, потом худощавая женщина с коротким каштановыми волосами в очках. Хотя, может быть, они работали и вместе посменно. Логопедов дети не боялись несмотря на то, что они , как и весь персонал поликлиники, носили белые халаты.  В этом кабинете не было стерилизатора со шприцами и ещё чем-либо таким, что могло бы вызвать боль. Там было лишь большое зеркало, стаканчик с зондами, очень пухлая книга с чёрно-белыми картинками и даже несколько игрушек. А вот дальше по коридору располагался жуткий кабинет стоматологов с жутко ревущими бормашинками. Детей туда запускали без родителей. Родители ждали  в коридоре. Бормашинки были самого ужасающего старого образца, кресла тоже. Идти к стоматологу было намного страшнее, чем даже сдавать кровь в лаборатории, которая  была расположена на первом этаже в левом крыле от фильтра. Фильтр находился у самого входа. Обычно на фильтре  сидели пожилые женщины в белых халатах и спрашивали у всех входящих, здоров ли ребёнок. Задача фильтра была в том, чтобы не пропускать в поликлинику заразных детей. К заразному ребёнку надо было вызвать участкового врача на дом.
     На протяжении всего моего детства нашим участковым врачом была Зоя Ильинична Ширяева - очень спокойная круглолицая женщина с  чуть-чуть не доходящими до плеч волосами заколотыми с двух сторон приколками. Она была всего на несколько лет старше моей мамы, но выглядела намного  солиднее. Мама относилась к ней очень уважительно. В те времена докторов принято было уважать. Зоя Ильинична приходила на дом, а когда дети уже выздоравливали, их вели к ней в кабинет. Иногда Зою Ильиничну заменяла врач с соседнего участка - яркая брюнетка с косой, уложенной короной на макушке, по фамилии Быкова.
 Участковые врачи тоже работали на первом этаже, но в правом крыле, рядом с регистратурой. Там же был и кабинет "ухо-горло-носа", будоражущий ярким светом настольной лампы, ослепительным  круглым зеркалом на голове врача и частым звяканьем отброшенных в лоток использованных шпателей и воронок, побывавших в ушах.
   Доктора внимательно прослушивали нас  спереди и сзади фонендоскопом, медленно передвигая его воронку  по груди, а потом по спине и что-то писали на желтовато-серых листах  пухлых карточек,  макая перья в чернильницы. Помню, как я нечаянно опрокинула чернильницу невропатолога, маленькой сухонькой, похожей на обезьянку старушки. В то время некоторые врачи работали до глубокой старости. Такие считались наиболее уважаемыми и знающими. Одна из таких уважаемых старушек, к которой была как-то большая очередь даже слушала детей не фонендоскопом, а собственным ухом, прикладывая его к груди. Доктора скрипели перьями, выписывая рецепты и направления на анализы. Направление на анализ крови сразу портил настроение. Предстоящий поход в лабораторию висел как домоклов меч. Не помогало и заверение взрослых, что это всё равно что "комарик укусит". Но вот "комарик кусал", вызывая рёв, после которого быстро наступало успокоение  и приходило на смену удовольствие от наблюдения за манипуляциями лаборанток со стёклами, капиллярами и пробирочками в залитой ярким электрическим светом лаборатории. В лаборатории заведующей работала тётя маминой подруги Веры  Инна Исакиевна, высокая крупная мужеподобная старуха с короткими седыми волосами, солидно ходившая с палочкой. Вера тоже была врачом. Мама дружила с ней в студенческие годы. Вера стала хорошим врачом. Но, окончив институт, она уехала в Хабаровск, где жила в большой нужде, поскольку её муж имел какое-то психическое заболевание и не мог работать.  Я видела её только один раз, когда она приезжала в Иркутск вместе со своей дочерью Ольгой, очень красивой и начитанной девушкой, но из-за гормональных нарушений очень полной. Сама Вера внешне выглядела очень просто но имела интеллигентные манеры. Студенткой она много читала, любила театр. Жила она вместе с бабушкой, которую тоже звали Верой. Родители её были врачами, но почему-то жили с младшей дочкой в другом городе. 
Была врачом и другая мамина подруга - Кира. Кирой её звали домашние и близкие знакомые. На работе она звалась Инной Дмитриевной. С самого начала её хотели назвать Инной, на Инну оформили и свидетельство о рождении. Однако, когда родители собрались её крестить, то выяснили, что по святцам, Инна - это мужское имя. Пришлось окрестить дочку Кирой. Так и носила она всю жизнь два имени. Мать Киры, Елена Петровна, была в молодости большой красавицей и имела в девичестве фамилию  Стародуб. В квартире у них висел её портрет, на который сразу обратили два пришедших к ним как-то, чтобы оценить другие картины, художника. Но Елена Петровна даже не запомнила имя автора этой работы. Было у них и много фотографий в старинном альбоме. На одной из них она в форме гимназистки, с очень толстой косой стояла рядом с  сидящим  в кресле отцом. Родители Лелю обожали. После того, как её сестра умерла в детстве от скарлатины,  к Леле приглашали только самых лучших докторов и её всячески баловали. Леля росла красавицей и со временем к детской избалованности добавилась избалованность мужским вниманием. В молодости она была знакома с участвовавшими в декабрьском восстании юнкерами. Однажды Лелю запреметил её будущий муж Дмитрий Евгеньевич и попросил, чтобы их общая знакомая ей его представила. За это он отблагодарил знакомую букетом цветов. Дело  завершилось венчанием. Это была очень красивая пара. Дмитрий Евгеньевич носил фамилию Хитун. С отцом Дмитрия Евгеньевича была связана история, бросавшая серьёзную тень на семью.  Хитуны всё время скрывали, что  отец Дмитрия Евгеньевича был то ли прокурором, то ли судьёй на Ленских приисках. Трудно сказать сейчас, насколько он был виноват в этой ужасной истории с расстрелом рабочих и мог ли бы он расстрел предотвратить, если бы повёл себя другим образом. Вся Россия тогда стараниями левых эсеров и большевиков  сидела на пороховой бочке.
Жили Хитуны на Франк-Каменецкого, бывшей Мясной. Как-то после Перестройки я наткнулась в газете "Советская молодёжь" на  статью с призывом убрать из названий улиц имена революционеров, где под горячую руку попал совершенно несправедливо и Захарий Гершонович Франк-Каменецкий.  Захарий Гершонович революционером не был. Он был выдающимся врачом-офтальмологом и работал в Иркутске. В то время, как  Файнберги, Левинсоны, дети известных иркутских купцов, и прочие разрушали Россию стреляя и взрывая, Захарий Гершонович боролся с трахомой и преподавал в женской фельдшерской школе. В то время как первые несли с запада революцию, Захарий Гершонович нёс из Германии  в Иркутск опыт работы глазных клиник. Надо сказать, что из семьи Франк-Каменецких вышло много выдающихся учёных, которые трудились  в области медицины, химии, филологии, египтологии, минералогии. Справедливо было, если бы ему тоже, наконец, поставили в Иркутске памятник, как поставили недавно памятник другому выдающемуся иркутскому врачу - Хаиму Бер-Гершоновичу Ходосу
В деревянном доме на Франк-Каменецкого Хитуны занимали несколько комнат, имевших два разных входа по обе стороны дома. Две большие комнаты анфиладой переходили в такую же большую кухню, выходившую во двор. Мы с мамой заходили обычно со стороны улицы и попадали в маленький коридорчик, в который выходила маленькая комнатка, бывшая спальней тёти Киры,где она спала на большом сундуке.  Из коридорчика  мы переходили в гостиную, полную диковинных для меня тогда старинных вещей. За круглым столом с резными ножками восседала стройная подтянутая Елена Петровна с заколотыми надо лбом завитыми волосами и вела с моей мамой умные беседы.
Квартира эта, как и большинство квартир тогда, была без удобств. Её долго приходиось протапливать. Обычно это делал Дмитрий Евгеньевич, встававший раньше всех. Елена Петровна большую часть своей жизни не работала. Работала она совсем недолго, и, кажется, как говорили, только во время войны. Встававший раньше её Дмитрий Евгеньевич сам запускал самовар, варил яйца и делал бутерброды, часть из которых он оставлял и для просыпавшейся уже после его ухода Лели. Имея  перед глазами так по-рыцарски относящегося к женщинам отца, их дочь Кира так и не смогла найти себе половинку. Голубоглазая, белолицая, с шикарной чёрной косой, всегда хорошо одетая, она была очень миловидна и очень оптимистична. Но её не вязавшаяся с новым советским временем жеманность, её старомодные взгляды отталкивали молодых людей, привыкших видеть в девушках товарищей. Один папин друг, которому Кира нравилась, говорил ему, что не хочет стать её мужем, потому что не желает выходить к завтраку в накрахмаленном воротничке и говорить её родителям: "Здравствуйте, мамочка! Здравствуйте, папочка!".
Позже, к началу семидесятых годов, Хитуны обменяли свою квартиру на двухкомнатную  благоустроенную в Ангарске. Их новая квартира, хоть и стала меньше, но имела довольно представительный по тем советским временам вид. В ней были высокие потолки, три коридорчика, большая по тем меркам кухня и двухстворчатые стеклянные двери. Антикварная мебель и посуда хорошо смотрелись и в этой квартире.  Я любила у них бывать. Переступив порог их квартиры, я  оказывалась в другом мире и в другом времени: неторопливость хозяев, старинные вещи, расставленные с большим вкусом, вполне сочетались с современной  напольной вазой с камышами, сервантом и низким журнальным столиком.
  Особый шарм в квартире представлял сам хозяин, Дмитрий Евгеньевич. Высокий, с отличной осанкой, он снимал перед женщинами шляпу на улице и с большим уважением обращался со всеми окружающими независимо от их социального статуса и уровня образованности.
 Однако я вижу, что волны моей памяти, повинуясь желанию тщательно отобразить эпоху во всём многообразии отдельных людей, уже унесли меня в Ангарск, а собралась я писать ведь об Иркутске моего детства.
Картина моего дошкольного детства и той эпохи, в которой оно протекало, будет неполной, если я не вспомню и детский сад. Хотя я ходила в него совсем недолго. В начале повествования я упоминала о том, что моё детство шло сразу на двух улицах, даже в двух разных районах города. Когда мне было три года, родители мои получили отдельную квартиру и съехали с улицы Бабушкина.
 С тех пор я жила одновременно на два дома: все будние дни, когда они работали, я продолжала жить у бабушек, поскольку мама преподавала в вечерней школе, а  вот все выходные и праздники я проводила у родителей. Поскольку это был совсем другой район города, и представлял он уже другую, новую жизнь, новую эпоху, я и собираюсь написать о жизни в нём совершенно отдельно. Но сейчас мне всё же придётся по ходу моего рассказа упомянуть и о нём.
   Если окружающие меня дети на улице Бабушкина в большинстве своём воспитывались бабушками и от этого имели одни черты, то дети в новом доме воспитывались работавшими с утра до вечера родителями, имели другие черты. Первые были более деликатными, изнеженными и начитанными, вторые - более самостоятельными, практичными и активными. Естественно, что поскольку сама я воспитывалась бабушками, то легко находила общий язык с первыми, а не со вторыми. Родители, видя как я тяжело вливаюсь в детский коллектив нашего нового двора, решили для социальной адаптации, как принято говорить сейчас, отдать меня в детский сад.
 Однако коррекция моих коммуникативных навыков с помощью детского сада, на который, уповали мои родители, провалилась. Также, как я не влилась в детский коллектив нашего нового двора, я не влилась и в коллектив детского сада. Помню даже, как дети дразнили меня. Особенно я боялась девочку Валю из неблагополучной многодетной семьи, которую я встретила позже в параллельном классе.  Потом Валя, кажется, была переведена в коррекционную школу. Я не помню ни одного ребёнка, с кем бы я там сдружилась. Детский сад, вторгнувшийся в моё счастливое детство, стал в нём каплей дёгтя.
Вот рано утром меня будят и из тёплой уютной постельки вытаскивают в другую комнату, которая  ярко освещена жёлтым электрическим светом.  Зима и ещё темно на улице? Или ставни пока не открыли?  Там меня садят прямо на стол и спешно одевают. Затем мы идём  с бабушкой по улице и я всю дорогу  канючу, прося прийти за мной как можно пораньше. Детский сад приветствует нас своим обычными запахами лизола и подгоревшей каши.
    Садик приносил мне страданья ещё из-за еды и тихого часа. Я не любила каши, особенно манную, особенно со встречающимися в ней комочками, ела медленно и часто проливала из ложки суп так, что воспитательница ругала меня, говоря, что у меня "дырявый рот".
  До обеда шли разные занятия, из которых я запомнила, только как однажды нам дали клеить аппликации. До сих пор помню кисточки и поставленное перед каждым блюдце с капелькой клея. Помню ещё, как нам давали свободно рисовать цветными карандашами. Мы сидели за маленькими столиками по четыре человека за каждым, как и во время кормёжки, и учились друг у друга слюнявить карандаши, чтобы они рисовали особенно ярко, вырисовывать цветные рамочки по периметру листа или в другой манере обозначать её закрашивая углы листа, рисовать жёлтым карандашом  солнышко в виде круга с идущими от него пунктирными лучами. Но больше нам нравилось изображать солнышко в углу листа четвертью круга. Свободное рисование, кажется, было уже после тихого часа.    В саду не было отдельной спальни, поэтому все мы спали в той же комнате, где кормились и играли. Перед сном ставили раскладные кровати, а потом застилали их. Помню, как мне трудно давалось стелить простыни и расправлять пододеяльник. На этом мучения, связанные с тихим часом ещё не заканчивались. Спать, как мне помнится, днём в саду я совсем не могла. Время тянулось очень медленно до тех пор, пока не звучала команда вставать. Мы вставали и приступали к полднику. И вот, наконец, наступал этот долгожданный момент, когда воспитательница сообщала, что за мной пришли и надо идти одеваться.
Детский сад, стоявший, как и поликлиника на улице, названной в честь всё того же основоположника марксизма-ленинизма, был символом   новой эпохи, тем самым "ростком коммунизма", о котором писал Владимир Ильич Ленин в своей работе "Великий почин", тем самым ростком, который дав женщинам возможность заниматься общественно-полезным трудом, обобществил воспитание детей. Детский сад я вспоминаю не только как неудачную попытку моей социализации, задуманной родителями, но и как место  и моей первой политизации, которая в отличии от социализации прошла успешней.
 Дело было накануне празднования  7 ноября, когда мы сидели на стульчиках и слушали первый в моей жизни рассказ воспитательницы про Октябрьскую революцию, названную в советской истории великой. Установлено, что в памяти надолго остаётся то, что либо сильно впечатляет, либо сильно удивляет, поэтому  я так хорошо запомнила именно это занятие. Воспитательница сообщила нам о том, что народом правил нехороший царь и нехорошие помещики, а потом люди сговорились и прогнали их. С тех пор мы празднуем  это событие седьмого ноября. Удивлению моему  не было предела, когда я всё это услышала. Из любимых мною сказок я хорошо усвоила, что царь - это верхнее, главное мерило справедливости и порядка, это тот человек, которому люди должны беспрекословано подчиняться, которого должны все люди слушаться, который всегда выступает судьёй, имеет стражу и наводит порядок. Если не слушаться царя, то кого тогда слушаться? И вот, оказалось, что у нас царь был нехорошим. Неужели такое возможно? Но воспитательница тоже была для меня авторитетом . Ей я верила, а настоящего живого царя нигде никогда не видела. А  после были учителя, пионервожатые, детские книги, фильмы и, наконец, изучение марксизма-ленинизма в институте.
Новая жизнь строилась в пору моего детства от хрущёвского энтузиазма до брежневского тупика. Преображалась и улица Бабушкина.
Сёстры Мария и Галина Соколовы получили новую квартиру в новом районе Студгородок. Это, конечно, не центр, в котором мы все привыкли жить, но квартира зато была отдельная и благоустроенная. Хоть с низкими потолками, но со своей кухней и без печки, которую надо, встав рано утром, топить. Да и о походах в баню можно навсегда забыть. Следом за ними получил квартиру в Лисихе и мой дедушка. Бабушкина сестра Мария не поехала с ними, решив остаться единственной хозяйкой в двух больших комнатах с высокими потолками. Живя скопом, люди не испытывали страха перед одиночеством, и некоторые при возможности хотели его даже попробовать. Неудивительно, ведь жили все тогда очень тесно, не имея своего жизненного пространства в виде хотя бы собственной хотя бы маленькой   комнатки.
С отъездом сестёр Соколовых порядку в квартире стало намного меньше. В их комнату вселили семью с двумя маленькими девочками. Отец их Иван, красивый стройный представительный брюнет,  выпивал.  Когда младшая девочка была совсем маленькой, они, не стирая пелёнок, вывешивали их сушиться в коридоре, от чего в нём стоял резкий запах мочи. Оставшиеся после отъезда Соколовых в квартире соседи стеснялись вступать с ними из-за этого в конфликт. Девочки подросли и пошли в школу. Иван на почве пьянства стал чудить. Сначала он безобидно врал, рассказывал, что пишет книгу. Потом стал высказывать мысли о суициде и просить у Ольги Ивановны верёвку, обещая "немного повисеть", а потом её вернуть. И, наконец,  его отправили куда-то на лечение. Не всё было благополучно с психикой и у младшей девочки. Сначала она невинно стала увлекаться популярными тогда индийским фильмами и даже развесила по стенам бумажные цветы и ходила подобно индианкам с нарисованным на лбу биди.  Дело закончилось тем, что и её забрали в психбольницу, когда она в один прекрасный день просмотрела все сеансы популярного тогда индийского фильма "Танцор Диско", с первого до последнего. В те времена заключить человека в психушку было гораздо легче. Выпустили ли её и что с ней стало после лечения - я не знаю.
Наум Михайлович умер, а незадолго до этого к Шнейдерам приехала с юга их внучка Света, поступившая учиться в Университет на отделение журналистики. В студенческие годы мы со Светой часто общались. Она продолжала шнейдеровские  традиции гостеприимства. Казалось, что стол в их комнате никогда не стоял без чайного сервиза на нём. Я часто сидела у Светы и Ольги Ивановны за чаем вместе с её подружками с журфака. Света всегда вспоминается мне, окружённая подружками, чайными принадлежностями и горами книг, которые должны были прочесть в очень сжатые сроки студентки журфака.
Остатки старого быта в Иркутске постепенно  исчезали. Строились (правда очень медленно тогда) новые кирпичные и панельные дома с отдельными благоустроенными квартирами для каждой семьи. Люди разъезжались и теряли связь друг с другом, меньше стали ходить  друг к другу в гости. Настал момент, когда преобразился и наш дом номер тринадцать, к котором жила тогда уже в наших комнатах одна только бабушка Мария. В доме сломали печки, провели водопровод и центральное отопление. Печку мне было жалко, она была символом тепла и уюта, с ней было связано столько детских воспоминаний. Со временем снесли и усадьбу под номером четырнадцать, где жили близняшки Наташка и Маринка, с которыми мы играли в период моего дошкольного детства, и в которой жила моя школьная подружка Оля Миронец. Снесли и детскую площадку. На этом месте построили большой жилой дом. А вот усадьбу под номером двенадцать, дом купца Винтовкина,  недавно выкупили и восстановили. Мне и в голову не приходило раньше, что она имела до революции такой красивый вид.
Когда бабушка Мария ушла из жизни, в наши бывшие комнаты въехала Роза Пасковер. Семья Пасковеров жила раньше  во дворе. Сарра Моисеевна Пасковер была родной сестрой поэта Джека Алтаузена, но воспитывались они с братом врозь. Сарру Мрисеевну тогда соседи считали почему-то туповатой, а про её мужа и вообще говорили, что у него  "есть справка"и поэтому с ним не надо связываться. Зато отца Сарры Моисеевны все вспоминали как   очень  воспитанного и умного человека. Двое сыновей Сарры получили высшее образование, а старший, Борис, даже преподавал в каком-то институте. Дочь же Роза образования не получила. Это была рубенсовских форм рыжая еврейка с пышными волосами, очень добродушная и разговорчивая. В нулевых годах я как-то заглянула к тёте Розе в гости, и она рассказала мне о судьбах детей, живших когда-то в нашем дворе. Многие из них ушли из жизни молодыми, некоторые по причине пьянства. Совсем сбичевалась восхищавшая меня когда-то своей внешностью, своими красивыми причёсками из тёмных пышных волос старшеклассница Лиля, в детстве  казавшаяся мне такой красивой, аккуратной и правильной, старшая сестра моей подружки Иры. Эпоха хрущёвского энтузиазма и оптимизма плавно перешла в эпоху брежневского застоя, которая очень медленно и верно подвела к тупику, закончившемуся бурной Перестройкой, завершившейся настоящим бедламом. Не все выдерживали такие перемены, некоторые скатывались вниз. Советская школа, советская идеология не дала этим ребятам той стойкости, которой обладали их деды, выдержавшие ужасы гражданской войны и сталинского террора.
Весь разрушившийся  старый быт нашей улицы перешёл в виртуальный мир детских воспоминаний, по которому я путешествовала, когда писала этот текст. И такое путешествие приносило мне огромное удовольствие. Картины детства при этом становились для меня более отчётливыми и сочными, обретали запахи и звуки.  Вспоминались многие, казалось бы давно забытые мелочи тех дней. Зима, трескучий мороз. Дедушка везёт меня на старых тяжёлых санках с чугунными полозьями и дощатым верхом, каких уже ни у кого тогда больше не было. Зачекушенные ставни.  Открытие, что ночью выпал первый снег, когда ставни утром открывали. Радостно встречаемые нами тяжёлые шаги по коридору дедушки, возвращавшегося с работы в своей серой шинели и сапогах, которого мы уже давно заждались. Потом неторопливое чаепитие всех нас вчетвером.    Но больше вспоминается почему-то лето, хотя оно у нас и короткое. Огромный тополь на другой стороне улицы рядом с четырнадцатой усадьбой, кладовки и сараи в нашем дворе. Тупик двора, в которой жила моя подружка Рита с двумя бабушками, мамой, папой и тётей. Палисадник с цветущими настурциями у их дома. И открытое окно, защищённое сеткой от мух, из которого слышится стук столовых приборов. Значит они обедают и мне придётся подождать. Но всё равно я кричу в окно, вызывая её. И  вопрос, когда она, наконец, появляется в окне: "Ты выйдешь?". Кивок в ответ вызывает радость, а мотанье головой - уныние от перспективы скучной прогулки в одиночестве. В те времена нас, детей, не боялись отпускать на улицу одних даже в дошкольном возрасте. И не потому что не было в те времена отморозков. Иначе зачем тогда взрослые постоянно  увещевали нас ни в коем случае не ходить никуда с чужими тётями и дядями? Преступность была, хотя о ней узнавали не из газет и телевизора, где был один лишь позитив. Но в своём дворе дети чувствовали себя в абсолютной безопасности, поскольку были на виду у соседей, которые ни за  что не дадут уйти им с кем-то чужим, поскольку все друг друга знают, знают у кого какие дети и кто с кем дружит, и кто с кем играет. В те времена люди не были равнодушными, особенно к детям.  Иногда, проходя по  по старым улочкам с ещё сохранившимися старыми домами с их крылечками, пристройками и лестницами, я улавливаю запах прибитой летним дождём пыли и картины далёкого детства воскресают в моей памяти.