Анатолию Шарию.
Две следующие главы книги посвящены Первой Мировой войне. В советской историографии ее принято было квалифицировать, как империалистическую, так как марксистская идеология в толковании военных конфликтов опиралась на свою всегдашнюю методологию – выведение любого исторического явления из экономических причин. Ленин в 1916-м году писал: «Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) – монополистический капитализм; (2) – паразитический или загнивающий капитализм; (3) – умирающий капитализм. Смена свободной конкуренции монополией есть коренная экономическая черта, суть империализма… Империализм, как высшая стадия капитализма Америки и Европы, а затем и Азии, сложился вполне к 1898-1914 гг.». Причем главным является факт смены свободной конкуренции борьбой монополий. И борьба эта всегда будет военной.
История двадцатого века наглядно доказывает правоту ленинских слов. Какими бы спекуляциями не прикрывались транснациональные корпорации, каких бы жупелов не изобретали для пушечного мяса – суть всегда остается той же: раздел сфер влияния, рынков, источников сырья и т. д.
Только до смешного наивный Ильич полагал, что «умирающей» эта форма капитализма является потому, что ее заменит социалистический строй, порожденный пролетарской революцией. Вряд ли, мне кажется. И я не скептик – я вполне допускаю возможность социалистического переустройства мира. Вопрос только в том, что левые могут не успеть, и капитализм погребет себя сам (вместе с нами) под обломками цивилизации с помощью ядерного оружия. Если есть вероятность того, что какая-нибудь неприятность может случиться, то она обязательно произойдёт. И настанет судный день – эдакая неизбежная неприятность…
Но Гитлеру, конечно, чуждо политико-экономическое толкование причин возникновения войны – любой войны и тем более Первой Мировой. «Цель, стоявшая перед нами в мировой войне, за достижение которой мы вели нечеловеческую борьбу, представляла собою самую благородную цель, какая когда-либо стояла перед людьми. Мы вели борьбу за свободу и независимость нашего народа, за обеспеченный кусок хлеба, за нашу будущность, за честь нации. Вопреки обратным утверждениям, честь нации есть нечто реально существующее. Народы, не желающие отстаивать свою честь, раньше или позже потеряют свою свободу и независимость, что, в конце концов, будет только справедливо, ибо дрянные поколения, лишенные чести, не заслуживают пользоваться благами свободы. Кто хочет оставаться трусливым рабом, тот не может иметь чести, ибо из-за нее ему неизбежно придется входить в столкновения с теми или другими враждебными силами».
Если воспринимать эту сентенцию за чистую монету (ниже я укажу причину данной оговорки), то получается, что Гитлер отбросил анализ причин войн лет эдак на сто двадцать – то есть в период до Клаузевица, писавшего, как известно, что «война есть продолжение политики иными средствами». Но, если пытаться быть объективным, то advocati diaboli рассматриваемого нами автора резонно могут возразить, что Клаузевиц нервно курит в стороне по сравнению с военными достижениями Гитлера. И проиграл-то наш герой, в конечном счете, вовсе не из-за того, что неправильно писал об этиологии войны.
Здесь ключевое слово – «писал», так как я уверен, что сам он вовсе так не думал. То есть налицо очередной трюк, подобный многим другим хитростям буржуазной идеологии вообще и фашистской в частности. Капиталистическим ученым и политикам проще прикинуться не понимающими законов диалектики, чем согласиться со своими критиками из левого лагеря. Им проще уповать на бога, Адама Смита и Збигнева Бжезинского, чем признать преходящесть любой системы, порочность любой войны и апокалиптическую антигуманность буржуазной экономики.
Но это вовсе не значит, что они этих законов не знают, не понимают и не используют в своей политической деятельности. А все изыски красноречия о «чести нации» и прочие словесные фейерверки – лишь пропаганда. Военной пропаганде Гитлер оставляет отдельное место, поэтому о ней чуть далее…
А сейчас хочется немного остановиться на приведенной цитате. Как опытный публицист, автор после напыщенной фразы о национальной чести делает хитрую оговорку: «Вопреки обратным утверждениям, честь нации есть нечто реально существующее». Умелая апелляция к чувствам благородной публики. Вот, мол, есть эдакие моральные уроды, которые в своем бесстыдстве смеют считать, что нет чести нации. И скорее всего, эти уроды – евреи, существа без родины. А вот у нас, немцев, родина есть – и за нее не стыдно погибнуть на войне.
Давайте не будем сейчас задаваться вопросом о правомочности понятия «нация» в том смысле, который хотят ему придать националисты – прочитайте лучше позднего Энгельса или раннего Сталина. Давайте примем как данность «нацию» в качестве реального исторического, политического, экономического и морально-этического явления. Но и тогда война за кусок хлеба и место под солнцем с другими нациями – это не вопрос чести. Иначе такая честь недорого стоит. Ниже Гитлер изрекает, что «раз на очередь становятся вопросы о самом существовании народа, то это освобождает нас от всяких соображений о красоте» и «во время войны наиболее гуманным является – как можно скорее расправиться с врагом». Какая-то странная получается честь – больше похоже на хождение по головам. Какая-то странная получается нация – сборище голодных рвачей. Да, все люди разные, сообразно условиям своего бытия, и понятия о чести, гуманности и красоте так же различны. Но все же есть ряд явлений, которые объединяет их, делая их в той или иной мере сплоченными. Нам здесь неважно, что это – патриотизм, «честь нации», общее горе или беда. Но желание лучшего куска, рвение к благополучию – это не коллективное чувство, точнее не коллективизирующее. Поэтому внушить подобный бред можно как раз донельзя разобщенным людям, не видящим ничего дальше собственного носа. Как там у классика: «Все говорят, что мы вместе, все говорят, но немногие знают в каком».
…Но основной интерес пятой и шестой глав не в этом.
Начинает Гитлер с рассуждений времен «зеленой юности», причем по всему видно, что в этом вопросе ума у него не прибавилось. Будучи подростком, он сильно огорчался тому факту, что войны, видимо, закончились, предстоит превращение мира «в один большой универсальный магазин», где «купцов будут поставлять англичане, торговый персонал – немцы, а на роль владельцев обрекут себя в жертву евреи».
Я вовсе не утверждаю, что есть что-то необычное в мечтаниях подростка о войне, в его печали, что «так и придется прожить всю жизнь среди «тишины и порядка»». Совсем наоборот – это нормальная часть жизни будущего мужчины, определенный этап его воспитания и самопознания. Хорошо сие или плохо, но у этой части человеческой популяции самой природой заложены воинственные инстинкты. Только, если и вспоминать об этом через двадцать лет, тем более прошедшему войну ветерану, каковым был Гитлер – то уж никак не с бравурным глуповатым пафосом. «Война – это, оказывается, ни капельки не красиво», – делает для себя открытие подросток из «Кондуита и Швамбрании». Но ведь Кассиль – еврей, не правда ли? А они только на то и способны как на «взаимное коммерческое облапошивание при полном исключении насильственных методов защиты». Поэтому для Гитлера ничего такого не «оказывается» даже после Ипра, в аду которого он побывал.
Итак, юноша изнывал от мирной жизни. Но тут «блеснула надежда» в виде бурской войны. А потом вообще радостные дни начались – русско-японская война, в которой он стоял на стороне японцев «по соображениям национальным». (Я думаю, я могу судить о Гитлере и Зиновьеве настолько, чтобы быть уверенным, что слова о блеснувшей надежде переданы точно, а не являются произволом переводчика. И это коробит, несмотря ни на что.)
И вот – лето 1914 года. Лето, навсегда изменившее мир, и по сути, предопределившее все без исключения важные события XX века. Я много читал из самых разных источников о тех днях. И кто бы из европейцев ни толковал позже происходившее, все сходились на том, что это была трагедия. Бельгии и Франции предстояла невиданная доселе бойня. Британия в результате произошедшего начала утрачивать свою гегемонию на море и в колониях, уступая постепенно США. Для монархистов России, Австрии, Германии это было началом конца. Социалисты всех этих стран позабыли о международной солидарности, превратились в социал-шовинистов и стали травить тех немногих в своих рядах, кто не пожелал поступиться принципами. А те немногие продолжали блуждать как призраки по Европе, сидеть в тюрьмах и готовиться к тому, чтобы обрести весь мир, титулы шпионов или пули в свои социалистические черепа.
Удручен был и Гитлер – тем, что война началась не в самый удачный момент. Он даже упрекал дипломатические силы обеих немецких государств в том, что они и это начало пытались оттянуть, чтобы после воевать «в еще более неблагоприятную минуту».
Но вот народные массы, по словам нашего автора, эту войну ждали: «Помилуй бог, разве не ясно, что война 1914 г. отнюдь не была навязана массам, что массы напротив жаждали этой борьбы! Массы хотели наконец какой-либо развязки. Только это настроение и объясняет тот факт, что два миллиона людей – взрослых и молодежи – поспешили добровольно явиться под знамена в полной готовности отдать свою последнюю каплю крови на защиту родины». Это может показаться очередным бредом милитаристской пропаганды, но вряд ли является таковым на самом деле. Не исключено, что Гитлер не только искренне так считал, но и имел для этого какие-то основания.
И дело совсем не в том, что массы боялись за судьбу мира, который грозит превратиться «в один большой универсальный магазин». Можно относиться к этому по-разному, но люди в большинстве своем коллективно и вполне сознательно стремятся именно к такой жизни, в чем они никогда не будут походить на будущего фюрера. Дело в том, что и без войны тот мир никак не приближался к подобному мелкобуржуазному идеалу. Во всех королевствах к лету четырнадцатого года все было гнило (кроме разве что датского), поэтому многие народы могли действительно хотели «наконец какой-либо развязки».
Точнее не народы – это понятие столь же эфемерно и спекулятивно, как и «нации», тем более, что во многих языках обозначается одинаково.
Развязки ожидали классы. Рабочие – в первую очередь, так как им все равно нечего было терять, кроме своих цепей. Petit bourgeois как раз потому, что им было что терять, как и их старшим товарищам, для этого они пытались нарастающую классовую ненависть сублимировать в ненависть национальную. Кстати, поэтому они хотели, чтобы война закончилась как можно быстрее, так как ополоумевшие от патриотического пафоса рабочие и крестьяне могли успеть опомниться и понять, что оружию в руках не важно кого убивать – вражеского солдата или собственного, отечественного, эксплуататора. Что собственно и произошло в России, Финляндии, Германии, Австрии и Венгрии.
Естественно, так оформленно и концептуально это понимали лишь циммервальдцы, а масса как всегда вела себя бесшабашно, жестоко и уродливо в своем бешенстве, который на первых порах все воспринимали как взрыв «любви к Отечеству».
Талантливо, жирными мазками, как бы вживаясь в стадное ощущение, описывал это А. Н. Толстой в первой книге «Хождения по мукам»: «Население со злорадной яростью приветствовало войну. В деревнях много не спрашивали – с кем война и за что, – не все ли равно. Уж давно злоба и ненависть кровавым туманом застилали глаза. Время страшным делам приспело. Парни и молодые мужики, побросав баб и девок, расторопные и жадные, набивались в товарные вагоны, со свистом и похабными песнями проносились мимо городов. Кончилось старое житье, – Россию, как большой ложкой, начало мешать и мутить, все тронулось, сдвинулось и опьянело хмелем войны. Доходя до громыхающей на десятки верст полосы боя, обозы и воинские части разливались и таяли. Здесь кончалось все живое и человеческое. Каждому отводилось место в земле, в окопе. Здесь он спал, ел, давил вшей и до одури «хлестал» из винтовки в полосу дождевой мглы… Спотыкаясь, с матерной бранью и звериным воем бежали нестройные кучки людей по полю, ложились, вскакивали и, оглушенные, обезумевшие, потерявшие память от ужаса и злобы, врывались в окопы врагов. И потом никогда никто не помнил, что делалось там, в этих окопах. Когда хотели похвастаться геройскими подвигами, – как всажен был штык, как под ударом приклада хрястнула голова, – приходилось врать».
Не думаю, что нечто принципиально иное творилось в странах оси, Франции или Бельгии.
Другой вопрос, что все это очень быстро закончилось. И даже пафосные патриоты, с их швейковским кретинизмом, почувствовали, что такое настоящая мировая война. Поняли, наконец, то, по поводу чего более прозорливые люди себе иллюзий и не строили. И тогда началось сумасшествие совсем другого рода.
Троцкий, тогда еще всеми отвергнутый интернационалист, подрабатывающий журналистикой, писал в очерке о бельгийском разгроме: «Седьмой пехотный проходил через Антверпен с юга на север… Не было сомнения, что крепость погибла. Все продовольственные склады были настежь открыты, и там всякому приходящему выдавали что угодно и сколько угодно… Десятки тысяч солдат проходили правильными ротами, сборными группами и в одиночку. Некоторые метались с улицы на улицу, разыскивая свою роту или своих друзей, торопились в продовольственные склады, захватывали там больше, чем могли унести, или не то, что нужно, и отдавали затем населению или просто выбрасывали, чтобы облегчить себя. Поток отступающей армии смешивался на улицах с водоворотом населения, доведенного до последней степени отчаяния… Многие тысячи покидали город, захватывая кое-какие пожитки, женщины метались, держа на руках детей и волоча других за руки. Старуха, громко причитая, толкала впереди себя кресло с парализованным стариком. Меж солдатских рядов бегали дети, с плачем разыскивая родителей. Матери с грудными младенцами, беременные женщины, обезумевшие от страха, хватали офицеров за рукава и спрашивали, что делать. Полицейский чиновник, бледный, как мел, пытался успокаивать их. Кто-то, перебегая через площадь с поднятыми вверх руками, кричал, что немцы уже вступают в город. А навстречу шла другая весть, из северных кварталов, что появилась стотысячная английская армия или что английский флот вошел в устье Шельды. Страх, что город станет местом, где непосредственно встретятся лицом к лицу две гигантские армии, еще ярче зажигал костер безумия. Солдаты проходили через город, стараясь не глядеть по сторонам. «Полковник, – крикнул с порога своей лавчонки седой бритый старик, держа за руку мальчика лет семи, – вы покидаете нас на произвол немцев!» Полковник, сидевший верхом на лошади, молча поехал вперед… Все разрушено, все планы, привычки, надежды...»
Читая подобные строки, которые тогда писались десятками и сотнями людей, я не перестаю удивляться, до какой степени бесстыдства могут доходить люди, ждущие войны, как «надежды». Несмотря на Грозный, Беслан, Цхинвал, Багдад, Алеппо, Донецк – я пока еще способен удивляться…
Итак, Гитлер дождался мировой войны: «Я нисколько не стыжусь сознаться что, увлеченный волной могучего энтузиазма, я упал на колени и от глубины сердца благодарил господа бога за то, что он дал мне счастье жить в такое время».
«3 августа 1914 г. я подал заявление его величеству королю Людвигу III с просьбой принять меня добровольцем в один из баварских полков. У канцелярии его величества в эти дни было конечно немало хлопот; тем более был я обрадован, когда уже на следующий день получил ответ на свое прошение. Помню, дрожащими руками раскрывал я конверт и с трепетом душевным читал резолюцию об удовлетворении моей просьбы. Восторгу и чувству благодарности не было пределов. Через несколько дней надел я мундир, который пришлось потом носить почти целых 6 лет подряд».
Слова о восторге не звучат здесь мещанской бравадой, потому что последующие четыре года наш автор активно участвовал во многих сражениях на западном фронте, получал награждения и даже поражение глаз и временную слепоту. Если верить некоторым его позднейшим биографам, Гитлер многими признавался как исполнительный, храбрый и толковый солдат. Лично я нигде не встречал противоположных свидетельств, поэтому почему бы и нет? Тем более качества хорошего солдата никогда не заменяли собою качества хорошего человека и трудно найти этому более убедительное подтверждение, чем Адольф Гитлер.
Но с моральной точки зрения (а мы судим нашего героя со своей, а не с его позиции), послужной список отважного ефрейтора дает все-таки некоторое относительное право. Я говорю сейчас о послевоенной реваншистской пропаганде с призывами к новой войне.
А относительно это право по отношению к тем «агитаторам», которых всегда появляется неведомое множество с возникновением любой войны.
Лев Толстой вложил в уста самого здравомыслящего персонажа русской литературы, князя Щербацкого, замечательные слова: «Я только бы одно условие поставил… Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну – в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»»
Так вот, повторюсь, лично против Гитлера этот аргумент несостоятелен. Храбро воевавшего на Изере, под Ипром, на Марне и прочая и прочая, его никто не посмеет назвать тыловой крысой.
К слову, в достаточно краткой пятой главе Гитлер о своих подвигах и битвах, в которых он участвовал, не говорит вообще, да и потом упоминает весьма скупо, и кроме скромности настоящего фронтовика, я других причин здесь не нахожу. Истинная воинская доблесть – такая вещь, которую приходится иметь в виду и в противниках, и во врагах, и в вурдалаках.
***
Согласно одному из определений, пропаганда – это «популяризация и распространение политических, филос.-религиозных, научных, художественных или иных идей в обществе посредством устной речи, средств массовой информации, визуальных или иных средств воздействия на общественное сознание. В узком смысле …лишь политическая или идеологическая …с целью формирования у масс определенного политического мировоззрения. Политическую … можно рассматривать как систематическое воздействие на сознание индивидов, групп, общества в целом для достижения определенного результата в области политического действия».
Это определение очень толковое, объемлющее и, главное, объективное. Исторически случилось так, что редко какое слово произносили и произносят с таким пристрастным окрасом, как слово «пропаганда». Причем преимущественно подразумевали то самое, что выше обозначено после слов «в узком смысле». И если вспомнить лейтмотив нашего изложения, то рассматривать нам это общественное явление следует только в этом контексте. Во всех иных смыслах лично мне постоянно слышится примерно та же ирония, с которой употребляют «опороченное» слово «культуртрегерство».
Итак, политическая пропаганда – это популяризация определенных идей, с целью формирования у масс определенного политического мировоззрения для достижения определенного результата в области политического действия. Ключевые, знаковые слова здесь – «массы» и «действие».
Пропаганда изначально рассчитана на массы, и это в главной мере определяет ее свойства. И пропаганда производится для действия, для получения результата – утилитарного, практического, в настоящем и обозримом будущем – чем отличается, например, от философии.
(Здесь я не буду рассуждать о пропаганде тех идей, которые считаю правильными, но заранее укажу, что многое нижеизложенное, хоть и носит универсальный характер по отношению к любой пропаганде, но все-таки способно поддаваться коррекции, так как отношение к агитации, ее формам и приемам тоже может быть отражением или частью основной идеи. В политике как и в искусстве – форма и содержание тесно связаны и взаимоопределяют друг друга.)
В шестой главе, которая называется «Военная пропаганда», Гитлер рассуждает о том, какой должна и не должна быть пропаганда. Я намеренно дальше буду опускать слово «военная», потому как, на мой взгляд, правила и признаки, изложенные нашим автором, одинаково хорошо приложимы к любой политической пропаганде – и военная лишь является ее частным случаем.
Так как я во многом согласен с фактологической частью этой главы, более того, нахожу ее очень неплохо изложенной, то позволю себе передать ее содержание не прибегая к цитированию, а вольно – разбив на тезисы.
Они таковы:
– правильно поставленная пропаганда дает большие политические результаты, особенно во время войны;
– пропаганда есть средство и поэтому должна рассматриваться не иначе, как с точки зрения цели. Форма пропаганды должна вытекать из цели, ей служить, ею определяться. В зависимости от общих потребностей цель может изменяться и соответственно должна изменяться и пропаганда;
– единственный правильный критерий пропаганды: самая жестокая форма борьбы является гуманной, если она обеспечивает более быструю победу;
– пропаганда вечно должна обращаться только к массе. Задача пропаганды заключается не в том, чтобы дать научное образование отдельным индивидуумам, а в том, чтобы воздействовать на массу, сделать доступным ее пониманию отдельные факты, события, необходимости;
– искусство пропаганды должно заключаться в том, чтобы заставить массу поверить: такой-то факт действительно существует, такая-то необходимость действительно неизбежна, такой-то вывод действительно правилен и т. д;
– пропаганда должна воздействовать больше на чувство и лишь в очень небольшой степени на разум.
– пропаганда должна быть доступной для массы; ее уровень должен исходить из меры понимания, свойственной самым отсталым индивидуумам из числа тех, на кого она хочет воздействовать. Чем к большему количеству людей обращается пропаганда, тем элементарнее должен быть ее идейный уровень.
– искусство пропаганды заключается в том, чтобы правильно понять чувственный мир широкой массы; только это дает возможность в психологически понятной форме сделать доступной массам ту или другую идею.
– неправильно придавать пропаганде слишком большую многосторонность: пропаганда должна ограничиваться лишь немногими пунктами и излагать эти пункты кратко, ясно, понятно, в форме легко запоминаемых лозунгов, повторяя все это до тех пор, пока уже не может быть никакого сомнения в том, что и самый отсталый из слушателей наверняка усвоил то, что мы хотели.
– цель пропаганда заключается не в том, чтобы скрупулезно взвешивать, насколько справедливы позиции всех участвующих в войне сторон, а в том, чтобы доказать свою собственную исключительную правоту. Народ не состоит из людей, всегда способных здраво рассуждать, а из людей, часто колеблющихся, легко склонных впадать в сомнения, переходить от одной крайности к другой и т. п. Если допущена хоть тень сомнения в своей правоте, этим самым создан уже целый очаг сомнений и колебаний. Масса уже оказывается не в состоянии решить, где же кончается неправота противника и где начинается наша собственная неправота. Масса становится недоверчивой, в особенности когда мы имеем дело с противником, который систематически бьет в одну точку и взваливает всю ответственность на нас. …В конце концов народ начинает больше верить враждебной пропаганде.
– народные чувства не сложны, они очень просты и однообразны. Тут нет места для тонкой дифференциации. Народ говорит «да» или «нет»; он любит или ненавидит. Правда или ложь! Прав или неправ!
– всякая пропаганда обязательно должна ограничиваться лишь немногими идеями, но зато повторять их бесконечно.
– подходя к массе с различных сторон, нельзя менять содержание пропаганды и каждый раз надо ее подводить к одному и тому же выводу. Пропагандировать лозунг можно с разных сторон. Но итог всегда должен быть один и тот же, и лозунг неизменно должен повторяться в конце каждой речи, каждой статьи и т. д.
…Нетрудно заметить, что всеми этими и многими другими, но вытекающими из этих, правилами пользуются многие пропагандисты. Просто Гитлер и здесь честнее прочих политических деятелей и потому называет вещи своими именами.
И именно опираясь на эти тезисы, эти общие признаки пропаганды, хочется рассмотреть вкратце самую сущность данной формы политического действия.
Любопытен тот факт, что согласно диалектическому материализму, и не только ему, любая идеология, любое «распространение» взглядов, фактов и проч. – ложны. Ложны, естественно, в том смысле, в котором, ложно, искажено любое отражение нашим сознанием внешнего мира. Этим самым сознанием и искажено. Причем подневольно, находясь в плену собственного ограниченного разума, да еще и воображая себе это искажение как творчество.
Эта «ложь», так сказать, неизбежна, она нейтрализуется другими равнозначными сознаниями с их восприятиями, которые, если и берут уже отраженную другим субъектом, «идеологизированную», информацию, то все-таки имеют возможность и потребность поверить ее своими взглядами. Со своими искажениями, естественно.
Но при всей кажущейся простоте этой схемы, она оторвана от действительности, и в этом-то как раз и убеждает нас немецкий фюрер. Потому что в случае пропаганды сознание идеолога не рассматривает сознание массы как равнозначное. Сей пророк залезает на гору повыше и, чувствуя себя очередным Моисеем, кричит: «Шма, Израэль!»
И вот тут начинается самое интересное. Даже если мы опустим тот вариант, когда идеолог – прохиндей и манипулятор, сам не верящий в то, что он говорит, обращаясь к аудитории, то все равно выходит, что преломив истинное положение вещей не только через свое воспаленное сознание, но и подогнав его по собственному усмотрению под тот интеллектуальный уровень толпы, который он себе вообразил, он полностью деформирует объективную истину. Получив при этом карт-бланш от «теоретиков», подобных Гитлеру, на волюнтаристское жонглирование фактами, домыслами, а то и прямой клеветой – лишь бы достигнуть цели.
Во что тогда может превратиться, до чего может обесцениться такая многократно «разведенная» идеология, человечество наблюдает примерно с того самого времени, когда у его несчастных представителей отвалились хвосты.
Мне возразят – ведь Гитлер и прочие популисты правы, что бесконечно доказывается хотя бы современной информационной политикой.
Да, действительно, в наш нетократический век все вышеизложенные правила и подходы к пропаганде в практическом использовании привели к самым поразительным результатам, вплоть до материализации самых казалось бы бесплотных явлений. И это удручает. Но несколько утешает все-таки злорадство (вообще, самое искреннее чувство) по отношению ко всем горе-агитаторам: цели, для достижения которых пропаганда должна быть средством, не достигнуты. Причем ни одна! Сон разума, поддавшегося популистским «доступным» приемам пропаганды, нарожал таких чудовищ, которые совсем не устраивают наших манипуляторов. И это, пусть и косвенно, но все-таки доказывает неправильность, схоластичность оценки Гитлером массы, как людей доверчивых, примитивных, с простыми однообразными чувствами и мыслями.
Другой вопрос заключается в том, что распространение идей, подобных нацистским, рассчитаны не только на недалеких людей (которых все-таки архидостаточно для пополнения фашистских фаланг), но и на ту немаловажную часть толпы, которую правильней всего было назвать tabula rasa, то есть молодую часть населения, интеллектом которой не захотелось заниматься ни государству, ни обществу, но которым всегда легче написать стилосом по воску свастику, чем стихи Заболоцкого.
И вот тут преступность такого подхода к распространению идей и взглядов очень многогранна. Да, осуждения заслуживают фашистские агитаторы, которые, наряду с подачей заведомой ложной информации, еще и прививают гиббонскую политическую культуру. Но не меньшую хулу надо адресовать и тем нашим «гуманистам», что, манипулируя современной массовой субкультурой и всеобщим полуобразованием вульгаризируют сознание человека, и без того не особо просветленное. И тем самым предуготовляют это сознание к гиббонизации.
Конспирологи считают подобную информационную политику почти всех современных стран очередным этапом глобального плана мирового правительства. Я считаю это всего лишь очередным проявлением коллективно-бессознательного недоразумения, неизбежно вытекающего побочным эффектом из всех предыдущих витков исторического развития. Homo hominis oves est. А все вместе человечество – глупая отара, которая бежит очертя голову, вытаращив глаза и высунув языки, никогда не могущая остановиться или видеть что-либо дальше своих носов.
Но здесь разность наших взглядов на происхождение причин не имеет никакого значения. Эвтаназия – это самоубийство, и не важно какая она: активная или пассивная.
Вот и наша цивилизация, добежав каждый раз до очередного обрыва своей массовой глупости, которую Гитлер так ласково называет простотой, совершает попытку самоликвидироваться. И судя по тому, что в течение последних лет происходит, мы наблюдаем предвестники нового приступа.
В ноябре 2014 года на заседании бундестага Сара Вагенкнехт произнесла колючую фразу Вилли Брандта: «Krieg ist nicht ultima ratio. Krieg ist ultima irratio». Один левый политик процитировал другого левого политика.
Как и сто лет назад, кроме них это больше никого не волнует…