На месте луны зияла тусклая клякса; желтушная как склеры печеночного больного, рваная краями, с пятнами серого налёта, виднелась она выгоревшей больничной лампой, лишь отсылающей к небесному светилу. Объято это пятно было безмерным корытом дёгтя; мерзкого , затхлого изчернённого собственной пустотой и неустанным надзором за человеческим существованием. Поверх него, как театральные декорации, двигались разбухшие, приторно белые кружева облаков.
;
Нагроможденные друг на друга, черепичные, кривоэтажные дома с косыми дверьми и десятками заколоченных окошек, составляющие костяк города, медленно сползали к центральной площади, утопленной в низинной равнине. Там находились останки выродившегося полиса. Мэрия, колонное здание суда, почтамт со сгорбленной крышей и вереницей глупого орнамента, а также десятка полтора ладно скроенных домов для граждан состоявшихся; все что некогда поддерживало кровоток городской ткани.
;
Возле одного каменного, будто сложенного пазлами, ярусного домика, с чешуйчатой двускатной крышей остановился тёмный силуэт. Человек тот стоял посреди узкой, выложенной сотнями булыжников, ломаной улицы без фонарей. Освещалась улица только агонией небольшого смоляного факела, водружённого в цветочную сетку жилища напротив. Непролазный, водостойкий плащ, охватывающий все телосложение, шляпа широких полей с приплюснутым набок цилиндром, пара высоких сапог, растворяющихся в подоле накидки и маска, вытянутая в длинный орлиный клюв являлись одеянием незнакомца. Через круглые линзы маски он смотрел на тельце маленькой девочки, свисающее с монолитной плиты, примыкающей к порогу хижины. Во весь лоб ребенка тянулась глубокая борозда, из которой, окропляя лик, вытекала кровь и другие телесные соки. Разорванный на лямке, синий комбинезон, оголял плечо девчушки, облепленное жильными гнойниками, представляющими собой смесь вскрытых швов, ожоговых волдырей и пулевых ранений. Часть из них будучи готовыми лопнуть казались налившимися фурункулами или абсцессами, другие уже сочились гнойными ручьями, ошмётками кожи и грязи. К моменту появления человека с клювом дитя пролежало почти несколько часов в лужицах гнили, экскрементов, ихора и рвоты, собирая полчища трупных мошек вокруг.
;
Спустя минуту пламя факела рассеялось, а человек в маске проскользнул дальше сквозь тесные кварталы обездушенного городка. В сотне метров от площадских сооружений возвышался двубашенный готический собор. Башни его, устремляясь к небу , как тысячелетние деревья, были украшены мириадами геометрических закорючек с практически зернёными окнами, рисующимися единым витражом. Пред главным входом обычно размещался помост, где день за днем, бурлящим массам оглашали постановления старейшин.
;
Сейчас же там красовалась одноместная дубовая виселица. Примкнув к ней, человек с клювом разглядел тушу, степенно раскачивающуюся по ветру. То был здоровый мужичок, средних лет, бледный как мрамор, в драном балахоне с парочкой перстней на стёганных конечностях. Осиновая табличка ,болтающаяся в такт на его груди, гласила
"Умертви себя сам, прощения нет."
От собора расплетался клубок дорог, чрезвычайно ветвлённых и местами обрывающихся, но вели они все к темы же людским будкам. К одному из таких бараков проследовал человек в плаще. Отковыряв , одну за одной, доски , он вошел , поднялся по балюстрадной лестнице и притаившись на секунду, открыл дверь серповидным ключом.В просторной зале он, на память, зажёг белёсый четырёхглавый канделябр, крайними свечками вздымающийся как лук. Комната хлебнула свету, но множество деталей через пару мгновений снова возвратились ко тьме. Нетронутыми остались выложенная сланцем печь с уходящей во мрак трубой, скрипка чуть поодаль рогатого светильника, да вглядывающиеся в орлиную маску образа из верхнего угла помещения.
;
***
;
Ветер шумел и вертелся, забиваясь во всякий пролет заколоченных окон. Черные заторможенные крысы выпадали из отверстий водостоков и ,пересекая мощённые улицы, пропадали в канализационных люках. Временами раздавался плач или крик, быстро оповещавший собой округу, но пропадал он ещё незаметнее, чем рождался. Периодически можно было увидеть скитающегося человека, а то и целую группу; иногда они падали, иногда поднимались.
;
Человек в плаще, примкнув к печной трубе, грелся обломками скрипки объятыми огнем тлеющих икон. На нем уже не было ни остроконечной глядящей маски, ни укрывающего тело плаща; коричневые волосы его прядями спадали на осунувшееся лицо, ладони были сплошными фалангами, утянутыми пергаментной кожей, а ноги не превышали окантовку сапога.
Света пепелище давало мало, но при должной сноровке, буквы с клочка бумаги вполне читались.
"Я в порядке. Приходится держаться. Со мной много женщин и детей, мужчин многим меньше, большинство осталось на заставе. Видела малышку Тома, если встретишь его скажи что ребенок жив, здоров; про Марию не говори. Ситуация у нас в целом без радостная. Дети и женщины, при всех их стараниях, идут медленно, за 3 дня мы покрыли немногим более 20 миль, зерна же осталось пол пудового. Я чувствую что смерть нагоняет нас. Вчера прямо на ходу умерло две девочки, мать их уж брызжет легкими..
Многие из нас умирают от болезни, многие от утомления и душевного надлома, есть же и такие кто без родных себя не видит. Мертвых мы не хороним, больных по возможности сторонимся. Сейчас мы идем на север, через сухие топи, Альберт, наш врач, говорит в горах фильтрация воздуха происходит быстрее и у оставшихся есть вероятность выжить. Если смогу дотянуть до гор, знай что я жду тебя, если нет то подожди уж ты меня немного. Остальное и сам знаешь."
Вот что гласила пропитавшийся потом, душевными недугами и темной кровью измятая записка. Но читать её было уже некому.
После этого, капля за каплей, возник дождь; начавшись с небольшой мороси, неспешно спускающейся по крышам человеческих жилищ , он вскоре переродился в беспросветный ливень, погребающий навечно все людские думы и прегрешения в широких городских канавах.