Первый раз услышал имя от Гоши.
Сказал, вождь Ленин, а тот поправил - еще Сталин. Мол тоже в мавзолее, двое их там, короче.
Удивился, ведь по телевизору показывали одного и на мавзолее было написано Ленин.
Спросил, отец замахал руками, зашипел.
Понял, неуместно, раз папа сердится.
Потом, уже будучи постарше, в Феодосии наткнулись на пустой постамент. Остальные были в порядке - девушка веслом, пионер трубой, медведи и шишки.
Только приблизились, как погожий крымский денек отступил и наползла прохладная сумеречная тишь. С окрестных деревьев, будто по команде, громко сорвалась зловещая черная стая, набежали тучи и поднялся колючий ветер.
Тут был памятник Сталину, шепотом сказала Маришка.
От пустоты, холода и шепота стало не по себе.
Рано или поздно что-то прояснилось. Страшный человек, руководил страной, наводил ужас на весь земной шар, но умер за восемь лет до моего рождения.
Шло время. Сталин прятался, но уже не так рьяно. Нет нет да проскользнет. То в фильме, то разговором, и к четырнадцати картина уточнилась. Уничтожил интеллигенцию и ленинскую гвардию. Видных военачальников, комиссаров, наркомов, писателей, ученых, поэтов. С его подачи возникли лагеря и колонии, а он, поглощенный репрессиями, не подготовился к войне, поэтому длинно отступали и несли гигантские потери в сорок первом, а после войны организовал травлю генетиков, врачей и евреев.
Говорилось шепотом, по секрету, с оговоркой никому и никогда, и вообще, все порядочные люди анти-сталинисты, но вслух нельзя, ибо кегебе подслушивает.
Иногда раздавалось противоположное. К примеру Алька. Законченный, беспримесный сталинист. Считал, при усах дело шло как надо, но кукурузник махом все просрал, а дарагой Леонид Ильич просто алкаш и придурок.
Сталинистов было немного. В основном люди попроще или бывшие военные. Выйграл войну, в один голос утверждали они. Построил заводы-гиганты, красивые дома, пионерские лагеря. Создал самую могучую в мире армию, лучшую физику и оборонную промышленность. Снижал цены, сажал нерадивых, расстреливал казнокрадов.
Интеллигенция Кобу ненавидела, при каждом удобном случае демонстрируя презрительное, непримиримое отношение. Мандельштам, Мейерхольд, дело врачей, ленинградское дело, тридцать седьмой, гулаг. Длинный перечень, но более всего убеждали ссылки на личный или семейный опыт. Аресты, лагеря и реабилитация. Массовая.
Деда забрали в тридцать седьмом. Правда быстро отпустили, но хватило на всю жизнь. Старшая сестра бабы Поли, чахоточная, загремела по пятьдесят восьмой. Воркута, там и почила, царствие небесное.
Среди родственников, друзей и знакомых полна коробочка - в каждой семье имелись выпускники таежных или полярных университетов. Плюс между строк, там и сям, книги, фильмы, спектакли, намеки, оговорки, поминания - тридцать седьмой, места не столь отдаленные, Магадан. Голоса, те напрямую, без стеснения. Галич и Солженицын.
Короче, к шестнадцати сомнений не осталось. Исчадие.
Все, буквально все уважаемые, творческие, пожившие оказались претерпевшими, что уж говорить за еврейских - люто, с дрожью и болью в сердце поминали отца народов. Выбирать было не из чего.
Другое дело комиссары в пыльных шлемах. Тут сложнее.
Сам Окуджава выжал слезу - романтики, ранняя, героическая или мученическая смерть, светлые идеалы, стальные глаза.
И шестидесятники. Даже Стругацкие видели будущее как большую научную лабораторию - что может быть лучше. Коммунизм - добро, Революция - жестокая необходимость во имя добра, а Сталин - зло.
Так сложилась фигура.
Подлый, вонючий, мерзкий совок - это от Сталина, а хорошее, пусть местами, немного, исключительно благодаря интеллигенции. Серебряный век, политехнический, ленком, таганка и современник.
Получалось, связи между тридцать седьмым, девятьсот семнадцатым и гражданской войной не было. Просто хитрое исчадие, обманом и подлостью завоевало власть, и чтобы удовлетворить людоедские амбиции и дикие комплексы всех хороших поставило к стенке, и если бы не двадцатый съезд, истребили бы поголовно мыслящих и настоящих.
В перестройку пойдет валом, стеной, стремительным домкратом - дети арбата свое возьмут, а на вопросы о Победе, Науке, Спорте, Образовании и Медицине будут отвечать односложно. Вопреки.
И я с пеной у рта, высоким гражданским пафосом и заломленными руками буду костерить, проклинать и ненавидеть, как-будто лично сам прошел лагеря и доносы, коммуналки и лишенчество, застенки, лесоповал и поражение в правах. И лишь спустя многие печали уразумею, что голосил и взывал не от себя лично. Через плачи, стоны и обличения вещало поруганное, запуганное и преданное господствующее сословие. Владельцы смыслов. Те, которые заклинали, призывали революцию весь девятнадцатый век, мечтали, бредили свержением самодержавия.
Разбуженные декабристами, укушенные Белинским и Писаревым, приставленные к делу Бакуниным-Нечаевым, они создавали кружки и подполья, метали бомбы и писали пламенные манифесты. Презирали, ненавидели русское бессловесное бытие, кондово-допотопный крестьянский быт и тихое, свечное православие.
Не знающие труда, сохи или станка, умненькие Раскольниковы, погребенные примитивной идеей самовозвышения, идеей насильственного осчастливливания беспросветно-коллективного чумазого, превращения лапотной России в сверхдержаву европейского типа, истово верили в возможность построения марксова царства, наступление эры справедливости и свободы, более того, всемирной победы революции, на топливо для которой сгодился подручный народ. Которые расплевавшись, разделавшись с Христом, возлюбили, выкормили, обучили и выпустили на свободу бесов.
Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови - господи благослови...
Полыхнуло, да так, что не осталось ни одного постороннего. Накрыло всех. Даже тех, кто дал безупречное поэтическое или литературное оформление революционной романтике, эстетике крови, этичности убийства во имя светлой идеи, кто с верного винта стирал многострадальные позоры, жег усадьбы, топил в крови соседей, а потом, уже будучи героем, шел служить в наркомпросс. И разоблачительный Двадцатый съезд обернется тайным сговором, списавшим ответственность с тех, утомленных кроваво-красным солнцем и расселенных домах вдоль набережной Леты, кто обманом-предательством выдрал власть в семнадцатом и разжег братоубийственную гражданскую, пригвоздившим кромешный ужас железно-советского века к чахлой груди кремлевского горца, а в конечном итоге развалом союза.
Слово - хитрая штука, многогранная, таинственная. Владельцы смыслов умеют повернуть на девяносто, развернуть на сто восемьдесят, обратить в отрицание или ничто. Вроде, нематериальное, на самом деле - живее всех живых. Привнеся в русскую бессловесность чужое слово, обернув его пафосом праведной крови, исцеляющего огня, искупительной жертвы и справедливого суда, они совершили невозможное. Революцию, которая с азиатским коварством, руками Сталина их и погубила, попутно захватив близких и далеких, причастных и случайных, невинно-безвинных и безымянно невиновных. И это не было ни возмездием, ни судом - обычный прагматизм, логика системы, процесс построения деспотии, осложненный многочисленными угрозами.
Сын земли, последователь Диониса, поднявшись к вершинам аполлонического логоса, став единственным, наличным отцом, затмил и поместил в застенки весь пантеон прежних богов. И принеся невиданную сакральную жертву, просветил, оживил материю, заставив двигаться по собственному плану. И русская душа откликнулась. Ведь сама по себе будучи всемирной, пред-материальной и коллективной, она благоговейно подчиняется гласу бога-отца или движется по христиански стихийно, но в отсутствии первого и второго стремительно возвращается к матери матерей. Туда, где нет никакого логоса, лишь одна просветленная точка - собственно момент творения. Из разоренной, разрушенной и растоптанной великой империи, возникла другая - красная страна-монастырь, страна-казарма, страна-театр, страна-лаборатория, страна-завод, которая, перемолов миллионы судеб, одержав Великую победу и выйдя в Космос, в девяносто первом распалась, рухнув в объятия вульгарно-примитивной выгоды.
Находясь обычности мы не видим мифа, героя, бога или антихриста - цены, коммуналка, школа, работа. Прозаичное, обыденное, рутинное, и наша личная история, душа, бытийные основания отодвинуты вглубь, в невидимое. Сама жизнь, реальность, действительность воспринимается только как здесь и сейчас, остальное несущественно, ибо не налично. В лучшем случае, костюм пристойности. Тем не менее мы все еще там, в революции, гражданской, тридцать седьмом и великой отечественной - краешком, той частью души, которая когда-то слилась с Неуловимыми Мстителями, Валей-Валентиной, Гренадой, Павкой Корчагиным, Василием Теркиным, Курчатовым и Гагариным и которая до сих пор не высказана в слове и не вписана в существующее.
Это и есть живое состояние, где в точке страдания болью и скорбью длятся Гражданская и Тридцать седьмой, Гулаг и Холокост, а в точке радости сдержанно салютуют Победа и Космос. Поэтому будучи закрытыми, замкнутыми, заинтерьеренными, захваченными чужими словами, заваленными вещным хламом, зарутиненными повседневностью, мы все еще по-человечески, по-христиански живы. Укрываем пленкой помидоры, высаживаем рассаду и топим нехитрую садовую баньку. Закатываем банки, сетуем на погоду, вытираем носы нерадивым чадам, ждем тепла и верим в чудо. Архаичны, коллективны, талантливы, язычны и богобоязненны, все еще живем в заколдованном мире и поэтому небезнадежны.
Мучительно долго, будто пришелец с планеты Ка-Пэкс или случайно залетевший метеорит, жил снаружи нашей общей истории - прекрасный чужой хороший, пока сам не сломал фигуру и не разбил молотком невыразимо прекрасную поверхность Климта. И яркий, сверкающий, разумно-рациональный уклад с внезапно ожившей материей, обернется горькой, удушающей пеленой разочарования и снова, уже в который раз попаду в любимое "недоконца", где незаконченный либерал-эмпирик уступит место младо-консерватору с метафизическим ароматом угрюмо-монастырского позавчера.
Узнай себя, написано на храме Аполлона. Не бойтесь