Слова брата: «У нас дома на Кубани даже
дым от костра по-другому
пахнет…»
- «Таня!» - тоненьким голосом громко зовет меня мама. А мы с девчонками только разыгрались, как всегда, в «Море волнуется».
- «Таня, домой!»
- «Щас, мам!»
- «Танька, чертова душа, кому сказала?!»
И эта чертова душа Танька – бегом домой, аж пятки в одно место влипают. Потому что я по маминой интонации знаю, что надо все бросать и бежать домой. Не помню, чтобы мама меня била, но если она разозлится, то криком, переходящим в бас (так мне казалось), до меня быстро доходило, что гулять сегодня уже не получится. Внушение начиналось с калитки. Вбегаю во двор, мама выходит из летней кухни босиком, волосы повязаны косынкой назад. В одной руке нож, в другой картошка:
- «Да едрид твою в кочерыжку!» - значение этого словосочетания я долго не понимала, но четко знала, что это страшное ругательство, которое мама произносила на пределе терпения.
- «Я долго буду звать тебя? Ты с первого слова понимать будешь?» Я говорила «Да», стараясь побыстрей просочиться мимо мамы, и она меня тут же отсылала на задание: нарвать травы поросятам. Трава щирица и лебеда росла между рядами виноградника. Только я доходила до травы и наклонялась рвать, зычный голос мамы командовал из открытого окна летней кухни:
- «Корни от земли оббивай!»
- «Ладно».
- «И курам охапку брось!»
- «Ладно!»
После того, как все сделано, прихожу с отчетом, что все готово.
- «Хорошо, теперь пойди смой крильцо».
- «Мама, ты не правильно говоришь. Не крильцо, а крыльцо».
- «Ладно, ладно. Иди мой, пока я картошку варю. Целую будем есть или толченку?»
- «Давай толченку с салом и луком. Только сала побольше нажарь».
- «Ну да, ну да. Помыла? Управилась? Ну что, доча, к картошке отрежем – окорока или рибки?»
- «Мам, надо говорить не рибки, а рыбки». Мама умела сердиться, скрывая улыбку, но потому, как была человеком прямым и гордым, спустить мне второе мое замечание ей, никак не могла.
- «И пошла бы ты к черту! Что же ты меня учишь все время? Как привыкла, так и говорю! И не смей меня учить, гавнюха такая!» Помолчав, - «Так что отрежем к пюре?»
- «Давай окорок?» - говорю я.
- «Иди, режь».
Я вооружаюсь ножом, иду на «погребку». Так называлось небольшое помещение над погребом. Там на больших крючьях висела вяленая рыба и окорок в марле. Только приладилась отрезать кусок, где мяса побольше, мамин звучный голос настигает меня и здесь:
- «Танька! А ну-ка режь ровно и подряд! Не вырезай мясо, а то получишь!»
Прихожу на кухню с аппетитным куском копченого окорока и спрашиваю маму:
- «Как ты, мам, знаешь, что я хочу делать? Ты же не видишь меня?» На что мама с улыбкой отвечала: «Поживешь с мое, и ты знать будешь».
Мамочка-мама. Бывало, иду из школы и думаю: дома она или нет? Уже у поворота на нашу улицу слышу – мама поет. Значит дома. Если пения не слышно, значит, мамы просто нет дома. Она пела всегда. Старинные романсы. Такие, как: «Твой платочек ароматным ядом мне душу отравил», «Ты сидишь одиноко и смотришь с тоской, как печально камин догорает». Очень красивые романсы. И мама очень красиво пела. Была когда-то знаменитая певица Мария Максакова. Похожие голоса. Примерно так пела и мама, а мне казалось, что даже лучше. Вечерами, занимаясь глажкой и штопкой, часто пела мама песни из известных кинофильмов, которые мы смотрели с ней абсолютно все. Была система абонементов на все новые фильмы. Вообще наша мама была не последним человеком в станице. Фармацевт, знаете ли, был лицом известным. Мама умела
делать крем для лица по старинному аптечному рецепту, после которого исчезали все пигментные пятна, и лицо приобретало белый матовый оттенок. Кстати, доходило, порою, до смешного. Ну вот, хотя бы в это воскресенье. Мама белит дом снаружи и напевает свой любимый романс «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь». Я получила задание замазывать щели в оконных стеклах. Кстати, довольно увлекательное занятие. Мне нравилось. Замазку покупали в маленьких баночках. Она пахла свежей олифой, и надо было ее по кусочкам выковыривать из баночки, довольно долго разминать руками. В результате, когда она становилась мягкой, как пластилин, ее надо было раскатать в тоненький, ровный жгутик. Быстро положить этот жгутик в канавку между стеклом и оконной рамой, тут же прижать кончиком ножа, проведя наискосок. Все лишнее срезалось, и получался красивый штапик из замазки. Так и обходились в те годы без этих самых штапиков.
Собственно, я не об этом хочу рассказать. В этот погожий весенний выходной день (в аптеке был всего один выходной) мимо нас с мамой чинно проходила тетка Наташа. Она была страшно белолицая, от маминого крема. Голос у нее был такой низкий, что трудно передать. В то время женщины не курили. Видно у нее от природы был скрипящий баритон с распевом на украинский манер. У нас называли этот говор балаканьем: - «Марыя, ну шож ето ты робышь?» Мама на лестнице принимает угрожающую позу. Рукой с побелочной кистью, выразительно подбоченясь, идет напролом: «Ну, давай, говори, что надумала?» «Дак, грех-то какой! У воскресенье робыть!» - говорит тетка Наташа. Мама отвечает: - «До чего же ты подлый человек, Наташка! Ты же знаешь, что всю неделю я работаю. И когда же мне домашние дела делать? А трудяг бог не наказывает. Меньше языком ляскать надо. А то крем для лица больше не сделаю из-за языка твоего». Резко смягчившись и виновато улыбаясь, тетка Наталья тут же пошла на попятную: «Ой, Кирыловна, та ты на мэнэ не обижайси. Я ж и хотела попросыть, шо бы ты мине мазыла изделала. А то у мине мало там осталося. А я вутром устала (в смысле – проснулась), трусов покормыла, та, дай, думаю, сходю до церквы». И бочком, бочком мимо нас продолжила свой путь в церковь, которая была на нашей улице. От малопонятных слов тети Наташи я прыскаю со смеху и спрашиваю у мамы: «Каких она трусов покормила?» «Отстань» - говорит мама – «Кролики это в переводе на русский язык. Ох, и хохотушка! Танька, ничего умного…»
Мама: «Тань, а стенку я уже кончаю белить. Глянь, красота! Вот мы, так мы! Заканчивай с окном и дуй ставить чайник на примус». И запела: «Колечко мое позлаченное. Я с милым дружком, ох, разлученная». «Чего молчишь? Чай греется?» «Да» - отвечаю я. А мы с мамой в это время уносим лестницу в сарай и отправляемся мыться к рукомойнику. Во дворе было два колодца. Один для привозной воды – питьевой.
Его каждую весну чистили. Ставили длинную лестницу, залезал в него кто-то из мужиков (обычно брат Валя в длинных резиновых сапогах), вычерпывал ведрами остаток воды, поднимал наверх при помощи веревки. Потом обмывал дно начисто, если были обнаружены трещины, замазывал их цементным раствором. Потом привозили несколько бочек воды из артезианской скважины. Плотной крышкой закрывали колодец. Это была питьевая вода. Второй колодец был рядом с хатой. В него были устроены стоки с крыши по жестяным желобам. Бывало, сижу в комнате, дождь льет, как из ведра. Мама забегает домой из летней кухни и радостно сообщает: «Ура! Уже почти полный колодец налило. Хоть бы не лопнул. Поливай – не хочу». «А я и не хочу…» - говорю я маме. На что она мне отвечает: «Цыц, дурында, кто тебя спрашивает?»
Дело к вечеру. Мама командует: «Иди, запри калитку на засов и закрывай ставни. А я тут на шпингалеты закрою. Да топор занеси! Он на колуне, где я хворост рубила». Несу топор, во весь рот улыбаюсь: «На твое оружие». Мама хмурит брови: «Ух, хохотушка чертова! И ничего в тебе умного нету. По интонации чую, что улыбку убирать надо. Что, собственно, и делаю – ладонью руки собираю предательские губы в кучу. Мама совершает некие ежевечерние действия. Проверив и закрыв изнутри окна на шпингалеты, открывает платяной шкаф, отодвигает висящие в нем вещи, заглядывает под все кровати, ставит у порога в углу топор. Все это с напущенной суровостью и деловитостью. Я искоса слежу за ней, а наспех снятую улыбку выдают смеющиеся глаза: «Мам, ну нет же никого, никто ведь к нам не приходил». Мама в ответ: «А ну замолчи. Сама знаю, но проверить надо».
Сколько себя помню, после смерти отца и отъезда среднего брата Вали на учебу, мама боялась ночами. Из летней кухни на ночь заносили все, чтобы не выходить ночью во двор. Зимой, ближе к вечеру, подбрасывали в печь с пол ведерка угля, чтобы поддерживать огонь до утра. И начинались вечерние хлопоты. Когда был жив отец, он часто читал книги вслух красиво, с выражением. Это было настоящее художественное чтение. Так были прочитаны «Три мушкетера» Дюма, «Два капитана» Каверина, «Путешествие вокруг света на корабле Бигль», «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. В девять часов вечера электричество в станице отключали (в целях экономии электроэнергии). Но к этому готовились заранее: на столе уже стояли две керосиновые лампы с начищенными до блеска стеклами. Отец зажигал их, и чтение продолжалось. Мама штопала белье, или гладила, грея утюг тут же на плите. Утюг был не электрическим, а нагревным. Я любила сидеть под столом. У отца пухли ноги, и он все время мерз. Мама кочегарила печку до красна. Стол был покрыт свисающей до пола плотной бархатной скатертью. И под столом было постелено детское одеяльце для меня. На нем сидела единственная и неповторимая кукла Леночка. У нее закрывались и открывались глаза. Переворачиваясь, она говорила слово мама. Но когда отец читал книгу, кукла тихо сидела у меня на коленях. Я любила слушать чтение, а еще знала, что мешать нельзя. Отец был очень нервным, мог запросто влепить оплеуху. Здесь же, возле ножки стола, стоял портфель брата Вали. Можно тихонько открыть его, а вот и дневник. А вот и двоечка: «Пап, а у Вали двойка!» Через минуту я уже пожалела о том, что продала брата, потому что мгновенная оплеуха была отпущена брату в назидание. А потом следовали разбирательства, но на лице брата не было ни тени раскаяния. От этого отец злился еще больше, а мне становилось страшнее. Я начинала ныть. Мама пыталась утихомирить отца, он злился и ругался. Мама потихоньку оттаскивала брата к двери под любым предлогом принести ей что-то или «курей» закрыть. Потом они ссорились между собой: «Хватит, Алеша, хватит! Он все уже понял» - говорила мама. Отец: «А, ты опять его защищаешь, Маня? И Вальку, и Юрку защищаешь от меня! Я больной, скоро подохну, а вас без меня куры загребут!» Маме с трудом удается успокоить немного отца. А он, злясь теперь на нее, глядя укоризненно ей в глаза, говорит: «Эх, Маня, не дай передвинуть на 20 сантиметров свою кровать, а то будут двигать до самого выхода». «Ну, хватит тебе, Алеша, грелку налить?» - спрашивает мама, капая отцу в мензурку корвалол с валерианой. «Налей» - говорит отец. Мама выходит за грелкой. Забыв про меня под столом, отец думает, что остался один, лежа на высоких подушках, начинает стонать. У него было больное сердце. А я, спрятавшись за дверью в соседней комнате, тихонько плачу оттого, что я, дура такая, ляпнула про двойку, и оттого, что жалко отца. А вдруг он умрет? Понервничает и умрет. Это чувство тревоги за отца засело во мне так прочно, что, приходя домой, из школы или от подруги - неважно, я немедленно спрашивала: «А где папа?» Мама отвечала: «Да за столом сидит в комнате твой папа». Это значит, что он читает газеты или делает записи в своем дневнике. Я подхожу к нему, и он садит меня на левое колено, продолжая писать. Мне нравится смотреть, как из-под настоящего пера
«уточка» выходят ровные стройные буковки, складываясь в красивый почерк. Папа окончил семь классов и училище железнодорожников. Пишет очень грамотно. Обмакивает ручку в чернильницу, пишет пару слов, опять обмакивает. Люблю смотреть…