Запад и Россия | Действие и созерцание. Культура памяти и культура забвения
/ Избранные фрагменты из книги Вальтера фон Шубарта "Европа и душа Востока" ("Europa und die Seele des Ostens", 1938).
––
<< Русские и европейцы обладают совершенно различным чувством времени. Западный человек-монада, вечно гонимый смертельным "слишком поздно", мчится по быстротечной орбите своего времени с хронометром в руках. "Эта жизнь – твоя вечная жизнь!", – диктует ему повседневное memento mori. С церковных башен раздаются удары часов – строгое напоминание о необратимо бегущем времени. Как символично это сочетание часов с храмом Божиим! (В России это встречается крайне редко.) Европеец выделяет из всего бытия только свою временную персону. Поэтому всякая без пользы проведённая минута снедает его как невосполнимая потеря. Его не несёт поток вечности – он не может терять на это время. Его охватывает нервозность, которая так же свойственна "точечному" чувству, как чувству всеобщности свойствен покой.
Европеец не обладает крепкими нервами Востока. Пред ним не простирается бесконечная даль времён, как это имеет место у русских и других азиатов. Он надеялся возвысить земную жизнь, ограничив её посюсторонним бытием, но следствием этого и наказанием за это является пронзительный страх конца бренного мира. Он надеялся придать своей жизни смысл, но лишил её сердцевины. Темпы современной жизни Запада – не достижение. Это вопиющее проявление дефекта, утраты. Это – проклятие безбожия. "Время – деньги". – гласит немецкая поговорка. Турецкая же отмечает: "Всякая поспешность – зло"; у русского "сейчас" означает – через час. У русского бесконечно много времени, поскольку в нём живёт уверенность, что он бесконечное существо. В русле такого чувства времени протекает и русская история – в куда более широком ритме, чем европейская ("800 лет мы спали…"). Она напоминает китайскую с её геологическими пластами времени. <…>
––
Поскольку русский живёт мгновением, он так же мало заботится о прошлом, как и о будущем. Охотнее всего он живёт так, как будто мир начался вместе с ним. Это легко толкает его к пренебрежению традицией… По мнению русского, прошлое надо забыть, в таком забвенье – даже веленье жизни. Это виталистическое возражение против исторического мышления. Здесь у русских видна общность с греками, жизнеощущение которых, в отличие от европейского, тоже было направлено не на длительный срок, а на настоящее, как у русских.
Здесь проходит различие между двумя видами культуры – культурой памяти и культурой забвения. Первая стремится увековечить то, что человек когда-либо замышлял и что создал. Она предпочитает письмена устному преданию. Мертвыми значками букв она старается удержать бегло сказанное. Прометеевская культура памяти характеризуется изобретением книгопечатания, греческая культура забвения – изречением Платона о том, что самое лучшее надо доверять не письму, а устной речи. <…>
Человек культуры забвения умеет прощать. Прощение ведь тоже форма забвения, освобождение от испытанной несправедливости. Культура памяти не прощает ничего, она воздаёт по заслугам. Для неё неразрешённые вопросы, непримиримая вражда, неустаревшие претензии и невыполненные обязательства – словно булыжник в желудке. Культура же забвения бросает все эти неурядицы освобождающим жестом в реку времени, которая поглощает их навсегда. <…>
Культура памяти злоупотребляет человеческим мозгом. Она перегружает его учёным хламом и мусором столетий и тащит их, пыхтя, чрез все времена. Поэтому она становится неспособна к творческой мысли: она знает слишком много, поэтому познаёт слишком мало. Она занимается мумификацией всех человеческих знаний. Это непрерывная подспудная война против угасания, напряжённое удерживание духовного наследия из страха перед его невосполнимой потерей. Это – капитализм знания.
Культура забвения, наоборот, непоколебимо доверяет жизни и её силам. Она освежается и обновляется путём благодатного забвения. Она оставляет прошлое, чтобы быть свободным от него. Культура памяти крепко удерживает прошлое, чтобы сохранить власть над ним. Забвение есть акт освобождения души; удержание в памяти – средство сохранения духовной власти. Так в конечном счёте эти два типа культуры расходятся в своих вечно противоположных идеалах – идеале власти и идеале свободы. Прометеевская культура стоит на стороне власти, русская – на стороне свободы. <…>
––
Существует глубокая внутренняя связь между душевной установкой человека и его научной формой выражения. Здесь нет свободы выбора. <…> Прометеевскому человеку свойственно систематическое, русскому – открытое философствование. Первый, в своём недоверии, воспринимает отказ от системы как опасность, как дефицит основательности; второй, в своём изначальном доверии, – как освобождение от оков. Европеец, обращённый к внешней стороне вещей, ощупывает всю периферию внешнего бытия. Он включает в себя и свою систему окружающую его действительность, смешивая её конструктивную структуру с интуитивным восприятием целостности. Такая систематизация есть духовная форма властолюбия и жадности к добыче. Это научное "варяжество".
Русский же – против законченных систем, созданных в классической западной философии. Он считает самонадеянной попытку индивидуума вместить в свою систему всю полноту мира. Смирение, а не недостаток сообразительности, мешает ему стать систематиком. Системы разрывают тонкое кружево истины. Таким ему видится положение вещей. Он предпочитает скромную форму созерцания, памятую о том, что мысль способна только отражать существующее, но не превосходить его. Его духовное творчество всегда фрагментарно. Он не может собраться с мыслями в одном главном своём труде. Русский мыслитель проявляет себя в эссе, в случайных очерках или в чистой поэзии, при этом касаясь временами, словно в полёте, истины, целостной истины. Так издревле мыслит Восток: притчами, изречениями, афоризмами. Он смотрит на мир любящим взглядом художника, изображающего новую картину всякий раз, когда она его возбуждает, когда его переполняет любовь к вещам. В человеке, отдающемся миру, любовь – скрытый источник познания. Он не горит тщеславием подчинить себе и исчерпать до дна материю, – как европеец (который порою исчерпывает не предмет, а терпение своего читателя).
Мыслитель, охваченный космическим чувством, всегда начинает с периферии вещного мира, которая состоит из бесчисленного множества точек. Он всегда у цели и в то же время никогда не достигает её. Он переживает сущность мира в виде спорадического мышления, а не посредством жестокого суммирования логических умозаключений. Настоящие книги Востока, собственно, не имеют конца, а просто обрываются. Поэтому они обычно по объёму уступают европейским. Евангелия в узком пространстве и в мастерской форме выражают новое мироощущение, при этом противореча друг другу и повторяясь, как сама жизнь. <…>
Стремление к целостности избегает строгих форм, поскольку формы – это границы, а целое – безгранично. Русскому эпосу свойственно открытое отталкивание от сужающих рамок, поэтому ему всегда угрожает опасность растечься в бесформенную ширь. В религии русский склонен к мистике, к свободному от догматов тихому благочестию. В области музыки его больше привлекают немецкие романтики, чем классики. Бах для русского слишком схоластичен, но Брамс, с его менее строгими музыкальными формами, находит понимание. <…>
Русская душа в своём предпочтении фрагментарности изначально таит в себе зачаток экспрессионистских и символистских искажений, духовной и художественной анархии. Человеку, открытому для восприятия целостности, всегда грозит опасность растворить себя и своё творчество в без-образном и бесформенном. Если он больше не находит органичной целостности в механизированном, окончательно сформировавшемся, расколотом мире, – он в конце концов ищет её в хаосе.
––
Изначальный страх – тайный двигатель прометеевской активности. Изначальное доверие – предпосылка русской созерцательности. Европейцем неотвязно владеет смутное чувство: не убирай свою руку от мира, иначе он затрещит по швам. Ему трудно предоставить мир самому себе. Он должен действовать любой ценой, даже если это было бы неправильным! "Отказаться от всякого действия хуже, чем ошибиться в выборе средств" – в этом положении устава полевой службы прусской (довоенной) армии выражена мысль, свойственная Западу. Как только европеец начинает отдыхать от трудов, тут же, на фоне досуга, возникает призрак изначального страха. И человек уже не может прийти в себя и собраться, ему на месте не сидится. Он бежит от размышлений в работу, в деятельность. Он работает не только ради прибыли. Он работает и тогда, когда в этом нет необходимости, – чтобы заглушить в себе изначальный страх. <…>
Русский невысоко ценит свою деятельность. Он боится как бы не нарушить этим высший порядок и волю Божию. Поэтому он предпочитает сидеть, сложа руки, и ждать. Точно так ведут себя китайцы. Они ценят в своих величайших правителях как раз ту ненавязчивость, с которой те правят. <…> Лао-Цзы советует часто и настоятельно: ничего не делай! "Хотеть подчинить себе мир действием – дело безнадёжное, как я понял… Мир – это духовная вещь, не поддающаяся обработке… Тот, кто действует, портит его… Главное – упражняться в бездействии, и всё будет в порядке". <…>
Над русским континентом, как и над Индией или Китаем, царит навеянный созерцанием покой метафизических культур. Здесь человек ощущает себя органом вечной воли, а не господином Земли.
––
Европейцу человек представляется слишком великим, потому что он не принимает в расчёт Бога. Русскому, наоборот, человек представляется слишком малым перед лицом Божиим. Опасность для европейца в том, что он не умеет ждать; для русского – в том, что он ждёт слишком долго. <…> В первом случае недостаёт терпения, во втором – решимости. Восточный человек ограничивает себя в действиях из-за благочестия и из жажды целостности. В отдающейся миру душе живёт предчувствие, что целое можно только созерцать, воздействию же оно не поддаётся, поскольку – "чувство расширяет, но парализует, деятельность оживляет, но ограничивает" (Гёте).
Действующего человека, односторонне повёрнутого к внешнему миру, привлекают к себе только отдельные вещи. Так он утрачивает дистанцию по отношению к ним и тем самым возможность быть свободным. Чем плотнее мы приступаем к тому или иному факту действительности, тем меньший фрагмент из всецелого мира мы способны охватить взором. Человек дела из-за близости к вещам жертвует широтой своего кругозора. В конце концов он уже не может вместить идею о всеохватывающем мире, а воспринимает только непосредственное окружение, которое связано с соответствующим настроем его души.
Европейцу, с его динамизмом, трудно правильно оценить созерцательность восточного человека. Европеец воспринимает его созерцательное бездействие не как размышление о себе и обретение внутренней независимости, а как праздность или слабость. <…> Гонимая изначальным страхом европейская культура в своей активности оставила далеко позади себя римлян. Они стремились только к власти над человеческим сообществом, но не над природой. Римляне, правда, тоже ставили дело выше созерцания; Цицерон – как позже и Макиавелли – не уставал извиняться за то, что он философствует. Но сначала это выглядело по-другому, на что указывает латинский язык. Римлянин исходил из досуга – otium – как нормального состояния, и уже через его отрицание образовал понятие дела, занятости – negotium. <…>
––
В последнее тысячелетие на европейской почве оставили свой след две эпохи: готическая и прометеевская. Готическая, возникшая из духовных потрясений XI века, продолжалась вплоть до XVI века и была воплощением архетипа гармонического человека. <…> Насквозь пронизанный ощущением вечности, готический человек обращал свой доверчивый взор вверх. Всё молитвеннее тянулись вверх его храмы, и забывалась им юдоль земная. <…> Новый человек обращает свой взор к земле, заглядывая в дали дальние вокруг всего земного шара, а уже не в выси безмерные. <…> Новый человек жаждет быть господином земли и поэтому хочет быть без Бога. Я называю его прометеевским человеком по имени гордого титана, восставшего против богов, коварного владыки сил природы, провидящего, возжелавшего создать мир по своему плану. <…>
Сегодня над прометеевской культурой нависли чёрные тучи рока, из которых вот-вот поразят её смертельные молнии. <…> Камень катится, и не только с 1914 года – он катится в течение четырёх столетий. Но на горизонте уже брезжит нежная утренняя заря нового мира – провозвестница иоанновской эпохи с мессианским архетипом человека. <…> Новый эонический архетип ищет своего воплощения в человеке. Запад, магически увлекаемый образом нового, начинает ненавидеть завершающуюся эпоху, которая ещё стоит в плену другого архетипа. – Я называю этот новый эон иоанновским, по Евангелию от Иоанна, поскольку ему в высшей степени свойствен дух согласия, любви и примирения. <…> Грандиозное событие, которое сейчас готовится, – это восхождение славянства как ведущей культурной силы. <…> Северная культура идёт к своему концу, её место занимает восточная культура. Иоанновская эпоха будет эоном славян. <…>
Россия – почти целое столетие – вынашивает по отношению к Европе мысль о своём призвании, что в конечном счёте стало русской национальной идеей. Россия не стремится ни к завоеванию Запада, ни к обогащению за его счёт – она хочет его спасти. Русская душа ощущает себя наиболее счастливой в состоянии самоотдачи и жертвенности. Она стремится ко всеобщей целостности, к живому воплощению идеи о всечеловечности. >>
––
Иллюстрация: Анна Байбакова (Москва).
––
ДОП. ИНФОРМАЦИЯ
• Эоны и пульсация мира. Четыре архетипа: http://proza.ru/2019/12/24/1748
• Западная Европа и наследие Римской империи: http://proza.ru/2019/12/26/1329
• Достоевский о Пушкине. Всечеловечность: http://proza.ru/2019/09/13/928
• Павел Флоренский. Атомарное и непостижимое: http://proza.ru/2019/09/28/1585
• Условность науки. Не слишком ли мы верим в её абсолют? http://proza.ru/2019/09/26/511
• Искусства и науки. Опасность атомизации нашей жизни: http://proza.ru/2019/12/12/1353
• Бехтерев. Духовное завещание. О бессмертии: http://proza.ru/2019/09/25/933