У одного моего друга была пасека возле Пулковских высот. Кто-то может удивиться - что за пасека в таком странном месте? У него там что, самолёты вместо пчёл жили? А на самом деле ничего удивительного.Там в те времена были опытные посадки от Ботанического сада (или от Ботанического какого-то института, не помню уже). Ниже весь склон занимал луг совхоза Шушары, и там коровы паслись. Их пас не настоящий, а электрический пастух. Это такая проволока, которой ограждают пространство и пускают по ней слабый ток. Если корова захочет сбежать, он её несильно щёлкнет, как щёлкнул однажды меня, когда я по глупости схватилась за проволоку руками. Корова замычит, обидится, да и отойдёт... На лугу этом росли обильно одуванчики и клевер, и белый донник, такой ароматный, что - ах! Бывало, идём мы с моим другом ранним росистым утром через луг, а пчёлки уже за работой. Он любуется на них, хвастается: "Мои! Узнаю! Вон, видишь, Ксюшка полетела... Нет, это не Ксюшка, это Надька"... Смешит меня так...
Но луг - это позже, ближе к лету. Тогда для пулковских пчёлок вообще раздолье: на самих высотах - не знаю, как теперь - было множество лип; и как они цвели!.. Правда, чисто липового мёда, как в башкирских липовых лесах (я там бывала, когда ездила в поле от ВСЕГЕИ) - такого мёда пулковские Ксюшки и Надьки не собирали. Однако и тот мёд, которым они наполняли свои соты, это золотое разнотравье, был и вкусный, и ароматный необыкновенно!.. Да, так луг, я говорю, был позже, ближе к лету. Весной же, когда пчёлки только-только облетались и только-только начинают жить в полную силу, выручали их цветы мать-мачехи и цветы ивы.
Ив там, под Пулково, было много. Ивы росли вдоль всех канавок. Канавки не природные, а искусственные, специальная такая дренажная система. Я ж говорю, там какие-то опытные посадки были. Их даже охраняли. Стоял такой одинокий домик с обваливающимся заборчиком. Во дворе была протянута между деревьями проволока,к ней пристёгнут карабинчик длинной цепи, на которой бегал по двору лохматый пёс по имени Карайка. Карайка сначала облаивал нас, но потом, увидев, что лаял на своих на знакомых (а это невоспитанно),смущался, отбегал к высоким елям с вороньими гнёздами и делал вид, будто лаял не на нас, а на ворон. Хитрый такой! И вообще необыкновенный. Он любил по утрам пить сладкий чай или кофе. Его хозяйка, сторожившая посадки, Люба, уверяла, что Карайка чистопородная овчарка, только не нашей породы, и потому на овчарку не похож. Она не только свою собаку, она и нас иногда чаем-кофием поила и всё норовила напоить чем-нибудь покрепче. Она до этого "покрепче" была большая охотница - так же, как и её любовник (Саша, по-моему).
Дома у Любы было не очень уютно: дом-то развалюха развалюхой, и крыша текла. Она подставляла под капающую воду тазики, но на полу всё равно стояли лужи. Зато на стене у неё висело прекрасное ружьё. Люба его в порядке содержала; говорила, что для сторожа это рабочий инструмент. С оружием обращаться она умела прекрасно: фронтовичка! На стене висели фотографии Любы в молодости, в матросской форменке, в тельняшке, с медалями на груди. Она воевала санинструктором на Малой Зкмле, и поэтому очень обрадовалась, узнав, что я из Геленджика. Любовник Саша, между прочим, был её однополчанин. Он рассказывал, что в молодости Люба была "ох, и зажигалочка!"... Саша играл на баяне. Он, подвыпив, пел с Любой непристойные фронтовые частушки, вроде этой:
"Мою милку ранили
Посреди Германии.
Вместо пули
Хрен задули,
В лазарет отправили;
А там её перевернули
И ещё добавили..."
Похоже, эти частушки смущали только меня. Любу они веселили...
Жила она одна, хотя Саша сто раз звал её замуж. И двое приёмных сыновей, которых она воспитала, подобрав после войны беспризорниками, тоже звали её к себе, в город. Но Люба предпочитала этот дом-развалюху, одиноко стоящий на склоне Пулковских высот, далеко от другого человеческого жилья. Она говорила: люблю свободу!..
Но я отвлеклась. Я ведь хотела рассказать про ивы.
(Продолжение следует)