Детство. Тогда мы думали, что в подвале нашего дома находится ад, но все остальные уголки дома казались нам раем. Маленьким раем, в котором каждый сантиметр – а мы меряли наши шаги именно в этих единицах – приносил или приключение, или разочарование. Хотя последние тоже были приключениями.
Мы окунались с головой в игры, а некоторые из них поглощали нас настолько, что время сжималось до размеров старого яблока.
Нас было трое: я, не я и третий. Мы так и называли друг друга, причем для каждого «я» был именно он, «не я» - тот, кто стоял справа, а «третий» - тот, кто мочился в углу чуть поодаль. Из нас троих хотя бы один непременно мочился в углу. Почти всегда. Почти тихо.
Наши родители не выпускали нас из дома никогда. Мало кто понимает, что значит это слово. Ни-ко-гда. Ни разу в жизни. Ни за что на свете. Впрочем, мы видели свет слишком редко. Многолетняя привычка «жить не по расписанию» привела к тому, что мы просыпались тогда, когда на улице уже начинало темнеть, а ложились спать на рассвете. Нас никто никогда не ругал за это. Родителей мы не видели никогда, а кто приносил нам еду каждый вечер к порогу комнаты, мы не знали. И не хотели знать.
Мы росли, и наш старый дом наполнялся для нас новыми приключениями. И чем взрослее мы становились, тем больше эти приключения были заточены под секс. Но нас было трое, а это уже многовато для юношеского онанизма. От того мы сразу перешли к прочим экспериментам. К тому времени – мы читали об этом – когда мы достигли возраста потери девственности, о ней мы уже забыли.
А потом началась война. Мы заклеили окна белыми андреевскими крестами, хотя иногда тот, который «третий», клеил белые полосы малярного скотча в виде кельтских крестов и крестов святого Юлиана. Это была шутка, которая ни к чем хорошему не привела. Однажды по такому кресту выстрелил снайпер и убил «третьего». Нас осталось двое.
Мы думали, что теперь детство закончилось. Но, как оказалось, оно только начиналось. Когда война завершилась, мы не стали отклеивать кресты от стекол. Наш дом – мы уверены в этом – отличался от всех остальных в округе. Люди постепенно забывали о войне, мы же помнили о ней всегда. Но все равно кто-то постоянно мочился в углу.
Если мы хотели бегать, мы спускались в коридор, который оканчивался дверью наружу. Всегда закрытой. Мы разбегались и бились телами о стену в противоположном конце коридора. Со временем из нее стали выпадать кирпичи. Теперь мы могли подглядывать за тем, что происходит по ту сторону стены. Там был сад. Большой, с яблонями и вишнями. Никто никогда не собирал там фрукты, и они гнили прямо на ветках, а потом срывались вниз. Для того лишь, чтобы гнить уже на земле. Мы сравнивали себя с этими яблоками, и сравнение было не в нашу пользу.
Теперь мы старались забираться повыше, чтобы жить. Чердак оказался самым высоким местом. Но нам было этого мало. Мы разбили окошко, которое едва освещало чердачный сумрак, и выбрались наружу. Там шел дождь, и он испугал того, который «не я». Он вновь спрятался на чердаке. Я остался снаружи.
- Это ничего! – кричал я. – Это тот, который «третий», мочится на нас с небес.
Но «не я» не верил мне. Он сидел в углу и плакал. Мне стало жаль «не я», и я вернулся в дом. На этот раз навсегда.
Чтобы было чем заняться, мы решили рыть туннель. Прямо вниз. Мы нашли в подвале лопаты и копали, копали, копали. Потом стены колодца – туннель у нас не получился – обвалились, и «не я» сгинул там.
Я остался один. Пришлось подойти к зеркалу и посмотреть в него. Рядом со мной стоял «не я», а в углу сидел «третий». Просто сидел.
Тогда я понял, что я умер тогда, во время войны.