Яйца в авоське

               

               

Друзьями мы никогда не были, но часто выпивали. На этом и дружили. Работали в одной большой конторе – он чиновником в вышележащей инстанции, а я – на производстве в нижележащей. Пили по разным причинам – я для снятия нервного напряжения, полученного на производстве, а он – потому как без выпивки не мог.
Витольд родился и жил до поступления в московский вуз в известном своим бандитизмом городе. Кто кому не соответствовал: городу имя моего приятеля или наоборот - не знаю! Своим знаменитым бандитизмом городом, Витольд гордился. По этой причине завидовал и не любил Одессу -  город, давший много знаменитостей и правонарушителей. Мне оба эти города были до задницы, а его будоражили. Был он худощав, с длинными руками, маленькой головой в отношении к росту. Если убрать несоответствия и учесть аккуратную причёску на пробор, он выглядел симпатичным парнем.
 Тот факт, что его родной город поставлял стране только бандитов, грабителей и убийц, наполняло Витольда гордостью. Он терпеть не мог знаменитых одесситов. Хотя у самого уголовных наклонностей я не замечал.
Звонит поутру мне на работу. Радостный вопль:
  - Ихорь! У меня што есть! Не поверишь! Я думал брехня это всё, а то - газета. Подгребай вечером. Прихвати чего ни будь выжрать!
Он всё ещё путал московский русский с суржиком своего города. И, конечно же – «гэ». Это хорошо известное москвичам «гэ» невозможно воспроизвести на бумаге, но звучало оно как раз посредине между «хэ» и твёрдым «г», но ближе к «хэ». Когда дело касалось выпивки, Витольд переходил на чистый русский.  Так же быстро, как с украинской самогонки типа «Мария Демченко» на «Столичную» с высоткой на этикетке. Пил всё, если на дармовщину! В те времена слово «халява» не употреблялось. А жаль – слово хорошее, лагерное.
Витольд - «портвейнщик». Советский портвейн самых дешёвых марок – как раз по зарплате молодого специалиста. Он исхитрялся: не полностью давать жене зарплату, занимать, приглашать домой знакомых и малознакомых с выпивкой. Он пил всё, что приносили, но за свои - только дешёвый портвейн.
Много всякого пойла перепробовал я в командировках по городам и весям Страны Советов. Употреблял водку и самогон, вплоть до той самой «Марии». Эту «марку» самогона из белой свеклы, цвета разбавленного водой молока, вполне можно пить, если крепко зажать рукой нос. Портвейн я терпеть не мог, пил иногда у Витольда – часто сам же по его просьбе и приносил. Зарплата и премии у меня были больше. Он с трудом сносил это.
После работы, вооружившись в магазине, носящем гордое имя одной из союз-ных республик, двумя «бомбами», я двинулся по направлению к кафе «Эйфелева баш-ня». Бомбы в карманах пиджака холодили руку и грели душу. Они же вызывали не-терпение и удлиняли дорогу от метро до дома Витольда, куда ходу было, всего-то ми-нут пять.
Замечательное столовое вино в бутылках из-под шампанского народ прозвал бомбами. Естественно – ординарное вино «бомбы» на языке республики-изготовителя имело другое название и стоило рубль с небольшим.
Я рассчитывал пропустить пару стаканов отменного столового ординарного вина, не более – остальное Витольду, т.е. почти полтары бомбы. Он, разумеется, ждал портвейн, но у меня не было охоты рыскать по магазинам в поисках портвейна, который быстро раскупался такими же, как мой приятель «портвейнщиками».
В кафе «Эйфелева башня» на пятый этаж медленно тащится лифт. За время подъёма он успевает воспроизвести целый набор противных звуков – от глухого скре-жета, трущейся об стенки шахты кабины, до поросячьего визга несмазанной лебёдки.
Вдоволь «насладившись» разносторонними музыкальными способностями лифта, я выхожу на лестничную площадку, швырнув его дверь, с неосознанным намерением сокрушить это чудовищное музыкальное устройство.
Передо мной, справа и слева, среди вонючести всего подъезда, выстроились двери в коммунальные квартиры. Витольд жил в двухкомнатной коммуналке, где одна из комнат принадлежала ему и его жене Полине. Всяк входящий в комнату видел на стене напротив двери большой эстамп с изображением Эйфелевой башни. Это было время эстампов и портретов Хэма, как мы фамильярно называли любимого Хемингуэя. От эстампа и пошло название Витольдова жилища – кафе «Эйфелева башня» Я же поддав, называл его жилище - Витольдова могила. Мне нравилось втыкать своему приятелю:
  - Здесь ты и умрёшь, здесь мы тебя и похороним, если не прекратишь пить свой поганый портвейн, и не перейдёшь на самогон или водку! В крайнем случае - на сухое ви-но! Этим пойлом хорошо заборы красить, когда поссать приспичит!
  - Ихорь, не п...ди, а то схлопочешь! – поддатый он и впрямь был готов, но побаивался, что я огрею его, тем, что под рукой окажется.
Он был сильнее меня, но я решительней – за моими плечами был несравненно боль-ший жизненный опыт в крайних ситуациях подобного рода. Ещё бы – его рост сто во-семьдесят пять, соответственно – вес. Я, со своими ста семи десятью шестью, против него не тянул. Когда мы дурачились, а он подзадоривал меня, зная, что в юности я занимался боксом, мне никогда не удавалось добраться до него – его руки, как у гориллы, были вдвое длиннее моих. Мы договаривались сильно не бить, а только имитировать удары. Он всегда старался ударить в полную силу, что ему никогда не удавалось, так как я умело уходил от его ударов. Однажды я всё же прорвался сквозь длинные руки и отправил его на пол. Он ужасно обиделся, в драку, однако не полез.
Он рано уехал из своего бандитского города, поступив в московский вуз, и кроме, как о жизни в студенческом общежитии, о жизни вообще мало что знал.
...Кафе «Эйфелева башня» в некоторые недели месяца и впрямь походило на питейное заведение. Витольдова жена работала вечерним и ночным редактором то ли в ТАССЕ, то ли АПН, если оно тогда уже существовало. Если вечерним редактором, то она целую неделю ходила на работу к пяти, а возвращалась с последними поездами метро. В эту неделю кафе работало с полной нагрузкой.
В такие дни Витольд был полным хозяином всей квартиры. С уходом Полины на работу, пожилая соседка запиралась у себя в комнате, - она, как огня боялась Витольда, а пуще всего шумных и пьяных друзей. Никто никогда её не видал, но Витольд иногда демонстрировал её новым гостям. Дело в том, что над дверями её комнаты, как и комнаты Витольда, была небольшая застеклённая часть дверной коробки. Мы строи-ли всякие предположения, для чего её соорудили в начале двадцатого столетия, когда строили дом. Версий было много, но не одна не заявила о себе окончательно.
Витольдова соседка была пуглива, как коза и любопытна, как собака. Кроме того, её уши господь бог закупорил – она не так уж и стара была, но глуха, как тетерев на току. Приходилось ей свою трусость и глухоту возмещать подглядыванием изнутри в свою же замочную скважину. Это было внове – подглядывание в замочную скважину изнутри. Интересное зрелище, за которое Витольд брал некую плату. 
Каждому новому гостю за бутылку портвейна Витольд демонстрировал невиданное для гостя зрелище. Он ставил табуретку, встав на которую гость, глядя в это оконце над дверью, видел внизу Витольдову соседку, сидящую на стуле и вглядывающуюся в замочную скважину. Через час гостю предлагалось посмотреть ещё раз – она была там же, в том же положении. Гость удивлялся:
  -  Как же у неё спина не заболит?!
Антон Боренков, бывший сокурсник Витольда пояснял:
  -  Так у неё ведь нет спины – голова и сразу жопа. А жопа, как изволите видеть у неё железная!
Боренков, к зависти Витольда, уже защитил кандидатскую диссертацию, а потому все-гда выражался вполне интеллигентно, в отличие от нас босяков, не имевших поплав-ков. Потому наш языковый арсенал был богаче. Я знал, как разозлить кандидата. Я го-ворил ему так:
  -  Ты, Антон Боренко, небось, весь ВАК подкупил?! Признайся?!
Его абсолютно не задевало обвинение в незаконном получении поплавка, а вот то, что я назвал его Боренко, приводило в бешенство. Он впадал в ярость, забывал про своё интелегенство:
  -  Сколько можно, ё.... твою мать, объяснять, тебе – я Боренков, а не Боренко, я русский, ё.. твою мать, а не хохол!
Он бы и в драку полез, если б не опасался получить в лоб.
Истерика длилась бы долго, если б не Витольд:
  -  Заткнись! Известно всем - ты Боренков, а не Боренко! – Это знают все, мудак остепенённый! Ихорь специально тебя заводит – и будет, если не перестанешь так бурно реахировать! Дурак с поплавком!
Собиралось человек пять-шесть. Пили и ели, что приносили. Кто-то брал ви-севшую на стене гитару – пели. Витольд и Боренков знали одну, но свою главную пес-ню: - «Нет кита, нет кита, нет кита не видно! До чего ж, до чего ж, до чего обидно». Они пели дуэтом, фальшиво и противно – гости кривились, а я воспринимал это, как должное наказание.
Уходить раньше, чем пожелал бы Витольд, было непростительной глупостью. Витольд напутствовал:
  -  Пи...дуй, мудак! – этого человека в кафе больше никто не видел. Меня это не касалось – нас связывала работа. 
Уходить нужно было вовремя, чтобы попасть в метро. Перед уходом кто-то из гостей заглянул в старушкино оконце над дверью и тут же испуганно завопил:
  -  Померла, Витольд, твоя старушенция – сидит в той же позе, только уткнулась голо-вой в дверь! Да она неподвижная и не дышит!
Витольд сильно разволновался. Вскочил на табуретку и убедился, что гость прав.
  -  Ни хрена себе! Вселят еще гадость какую то! – при возбуждении он  гэкал во всю. Жил здесь, как в собственной хате, а не в коммуналке, а потому забеспокоился.
Он соскочил с табуретки, попросив меня:
  -  Ихгорь, понаблюдай?!
Я взобрался на табуретку, чтобы выполнить его просьбу - само зрелище мне было ин-тересно только первый раз, давно. Витольд стал стучать в дверь – старуха не реагировала! Я предположил:
  -  Глухая тетеря! Колоти, мудак, ногами, да посильней!
Витольд стал выкидывать свои ходули. Дверь вместе с головой старухи сотрясалась, но та застыла! Витольд растерялся:
  -  Сдохла хгадина - полетели ругательства.
Я стал стучать в стекло оконца – всё сильнее и сильнее! Старуха вдруг ожила и прильнула к замочной скважине. Я соскочил с табуретки:
  -  Порядок! Старуха, мать её, до кладбища ожила! Похорон не будет!
Обрадованный Витольд в торжественных случаях кричал:
  -  Скажем дружно! – и все хором поддержали: - на хер нужно!

                * * *
Витольд подхватил принесённые бомбы, прижался губами к каждой, просиял, как святой на религиозном небосклоне:
  - Люблю эту – «Рош де вин»! – повторил: - люблю, после бутылки портвешка, - он показал на стол, где корчилась в одиночестве полупустая бутылка портвейна. Присо-единил к ней бомбы.
Мы распили первую бомбу. Я больше двух стаканов вина не пил – организм вино принимал неохотно. В животе бурлило и пучило. В этот раз я принял только один. Это всегда грело приятеля – остальное ему. Пить со мной водку он не любил – получалось поровну.
Он торжественно показал мне вырезку из какой-то газеты:
  - Читай! Про одессита! – более торжествующего Витольда видеть мне не доводилось.
В фельетоне речь шла о набирающем известность одесском юмористе. Рассказывалось о том, как тот подзарабатывал, будучи студентом, на перепродаже билетов. Не помню – то ли в театры, то ли в кинотеатры – впрочем, неважно. Сам сатирический фельетон – полная противоположность его цели. Сквозь строчки виден был автор – пачкун, не понимающий, что он написал. Фельетон получился - о всеобщем дефиците, в том чис-ле и о культурном. О доставалах и блатниках. Обливая грязью ненавистного человека, автор выставил на посмешище себя и систему. Фамилия того, кого якобы разоблачал фельетон, была настоящая, и это было главным в невероятно беспомощном, надуман-ном, а потому омерзительном пасквиле. Я спросил:
  -  Откуда газета?!
  -  Земляки прислали!
  -  Понятно!
  -  Что – понятно?
  -  Всё! – отрезал я.
  -  Что – всё?! – не унимался Витольд.
  -  Всё о пачкунах, пишущих и о твоих земляках говнюках!
  -  Защищаешь спекулянтов?!
  -  Наоборот! Я против, но сегодняшних. А те давние юноши – меня не интересуют! Сегодня есть покрупнее, чем спекулянты билетами. Хотя и их следовало бы сегодня прижать, а то все эти фельетоны – лишь прикрытие для них! Перефразируем классика – «Написано и с плеч долой!».
  -  Утёрли нос Одессе! Я доволен! – он откупорил вторую бомбу, налил себе, понимая, что я откажусь. – За это!
Он выпил, а я воздержался, не по причине несогласия, а из упрямства. Одесса была мне по фигу. Я тут же забыл об этой ерунде. Было другое! Я тоже был хорош! Приго-товил сюрприз! Мелок был длинный мой приятель – иногда ему следовало давать по носу. Я знал, как! Безобидно, но больно для него. Хотя тоже мелко! С любым другим я себе такую подлость не позволил бы! Когда он прикончил вторую бомбу, что в общей сложности составляло почти два литра, и начал икать и отрыгивать, я вытащил из портфеля бутылку «Столичной»! Он пить уже не мог, а я только разогрелся стаканом вина! Кроме того, ожидался Димка Боренков, который по жадности, редко что приносил. Я налил себе свои двести - остальное пил только по настроению.
Отрезвевший от такой подлости с моей стороны, Витольд, провякал:
  -  Мне значит пойло, а себе – «Ситоличную» ?! Друг ё... твою мать, называется!
  -  Пей! Я что - под кроватью пью?!
  -  Нне мохгу! Сппрячь бутылку, а то Димка приддёт и выжжрёт!
  -  Пусть! Жалко, что ли?! – назло отрезал я
Слушать такое Витольду -  это, что по живому резать!
  -  Ннее!.. Прошу спрячь!.. Нна завтра!
  -  Будет день – будет водка! – после стакана вина покрытого стаканом водки, я почувствовал себя философом.
Витольд захрапел, по своему обыкновению, сидя, а я, дождавшись прихода Боренкова, покинул «Эйфелеву башню». Сегодня мне хотелось говорить гадости. Уходя, крикнул с порога:
  -  Салют, Боренко!
В лифте я выстраивал монолог Димки Боренкова, наполненный яростью и матерщиной в мой отсутствующий адрес.
Метро ещё работало. Я успевал добраться домой, по дороге вымучивая в голове оправдательный монолог для моей терпеливой супруги. Я всегда удивлялся её терпению в наших отношениях! Я ведь не был подарком судьбы для такой интеллигентной женщины.

                * * * 

Ещё не проскочило лето – в Москве было тепло и сыро, как в Сандуновских банях. Мелкий дождичек поливал, но не охлаждал. В такие дни чего-то хотелось – вы-пить особенно. Я предложил Александру Ивановичу Четверухину, начальнику одного из отделов нашей конторы:
  -  Махнём, Александр Иванович к Витольду, нашему куратору – он приглашает? Уй-дём на часок раньше, пару бутылок прихватим! Проведаем его больного. Думаю – отравился портвейном, сами знаете, из какой гадости у нас его делают.
Четверухин лет на двадцать старше, практик без образования, умный и добродушный, любитель выпить всегда, а с молодыми и образованными особенно. Да и по должно-стям мы были равны.
  -  Можно! – тихо сказал он. Тихой речью отличался он от прочих сплошь горлопанов, затопивших страну. Разговаривая с ним, даже самые горластые снижали тон.
  -  Сегодня можно даже на два, - подтвердил, глядя в календарь. Уходя, предупредил секретаршу начальника:
  -  Мы с Игорем в проектный институт на согласование.
У метро «Курская» давали яйца. Советский дефицит! Из больших картонных коробок девица вылавливала яйца, запутавшиеся в древесной стружке, отсчитывала десятками. Дефицитные яйца - очередь, само собой. Александр Иванович пристроился в очередь, достал из кожаной папки растягивающуюся авоську – замечательное совет-ское изобретение. Комочек, который растягивается до полуметра, принимая в себя дефицит. У меня такой авоськи не было - она сама была дефицитом. Я встал рядом. Давали по два десятка в одни руки – я был кстати. Взяли для Четверухина сорок штук. Яйца спокойно улеглись в авоське. Я хотел помочь нести, но он тихо отказался:   
  -  Кокнешь! Машка мне шею намылит!
  -  Намылит, - согласился я, зная нрав четверухинской Машки.
Водку – три бутылки в портфеле я нёс осторожно, как сокровище. За водку Четверухин не беспокоился, и зря – иногда я чрезмерно, размахивал портфелем, не замечая этого.
К недоумению Александра Ивановича Витольд встретил нас в длинном полоса-том «а ля барин» халате. Выглядел, как покойник, после эксгумации, но хорохорился. Видимо он чем-то отравился и получил больничный. Назавтра ему было выходить на работу. Посмотрел на авоську с яйцами:
  -  Александр Иванович, оставьте её на кухне. Никто не тронет! Моя соседка заперлась у себя в комнате. В туалет побоится выйти – в горшок сходит. На столе ведро – в него положите для надежности  – авоська не расползётся. 
Закусывали тем, что принесли: двести граммов отдельной колбасы и два плавленых сырка «Дружба». Неожиданно выяснилось, что у Витольда нет хлеба – только засохшая горбушка от чёрной буханки. Голодные после работы мы смолотили почти всю скудную еду сразу после первых ста пятидесяти. Так и прикончили первую. Вторую употребляли при ограниченном количестве еды, размышляя о необходимости смотаться в магазин. У Витольда в холодильнике, было пусто, к тому же он был уже изрядно пьян. Четверухин самый старший - значит бежать мне. Александр Иванович облегчил мою участь:
  -  Не нужно! Витольд сварит пяток яиц – нам хватит под третью!
Пьяный Витольд плохо понимал, о чём речь, но кивал. Я пояснил Витольду:
  -  Свари пять яиц из авоськи. Авоська в ведре. Ведро на столе!
Витольд кивал. Он понимал.
Через некоторое время Витольд вернулся, с трудом объявив:
  -  Яйса жажарятся! – подумав, поправился: - яйса ваварются! Да – ваварются!
Минут через десять шатаясь, принёс на тарелке три яйца. Троица угрожающе каталась по плоской тарелке, стремясь выскочить. Я удивился:
  -  А где ещё два? Сбежали?!
Он удивлённо посмотрел на тарелку и согласился: - сбе-жа-жали, ****и!
С тарелкой на вытянутой руке Витольд пошёл обратно. Два яйца валялись за дверью. Он вернул беглецов на место. Падая с витольдовой высоты, они разбились, но не по-страдали, так как успели свариться вкрутую.
Третья бутылка была тяжела - её мы не так быстро, как первые две подняли и освоили.
Боренков пришёл к недопитой Витольдом пол бутылке портвейна. Увидев пу-стые бутылки из-под водки он покачал головой:
  -  Выжрали всё, гады!
Витольд сквозь мутные глаза с вызовом подтвердил:
  -  Да-а! Вы-жра-ли! А что?! Тебе – вот, - он показал приятелю длинную фигу.
Александр Иванович посмотрел на часы:
  -  Игорь, нам пора, - он был не трезв. Я тоже, но всё же в порядке.
Витольд, однако, был в памяти потому как притащил из кухни авоську с яйцами и вручил Александру Ивановичу. Мы долго прощались. Несли всякую бредятину!
Нам неописуемо повезло с такси. Жили мы с Четверухиным в одном ведомственном доме, принадлежавшем нашей конторе. Было поздно, но не настолько, чтобы жена не устроила мне головомойку. Я молчал, как провинившаяся собака. Жена выпустила пар, потом более миролюбиво спросила:
  - Ужинать опять не будешь?!
  -  Буду! Голоден, – это была чистая правда.

                * * *
На работу утром нас возил конторский автобус. Александр Иванович явился с опозданием – автобус его ждал. Никак начальник отдела – выше нас с ним по чину в автобусе никого не было. Я сидел на своём месте у окна и тоскливо ничего там не видел.  В глазах прояснилось, когда я разглядел уныло бредущего к автобусу Александра Ивановича... со вчерашней авоськой яиц...
Он вошёл, как всегда скромно и незаметно. Как всегда, поздоровался, но сел рядом со мной, нарушив порядок размещения пассажиров. Поставил авоську на пол между ног. Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы схамить:
  -  Яйцам всегда место - между ног! – за это хамство при женщинах я, почему - то себе понравился.
В автобусе захихикали. Александр Иванович улыбнулся по-доброму. Ехали, думая о своих делах. Вдруг он, наклонившись к моему уху, тихо спросил:   
  -  Игорь, где мы яйца покупали?!
  -  На Курском.
  -  На вокзале, что ли?!
  -  Нет – у метро. А что?!
  -  Да нет! Ничего! Я думал на вокзале.
  -  Почему так?!
  - Потому, Игорь! – он горько улыбнулся. – Машка решила сделать мне на завтрак яичницу! Разогрела сковородку, бросила кусок масла...
  -  Правильно, - подтвердил я, как давний умелец по яичницам. - Сначала разогревают сковородку, потом туда масло запускают. Четверухин терпеливо пропустил мою не вполне трезвую болтовню:
  -  Яйцо она ножом посредине разбила, а оно не выливается!
  -  Как - не выливается?!
  -  Вот – не выливается. Она разбила второе – не выливается! Третье – не выливается! Машка взбеленилась:
  -  Ты, где купил, мешок безмозглый, столько варёных яиц?! - По вокзалам пьяный шастаешь?! Только там продают их варёными! У трёх вокзалов, небось, ****ей себе искал! – Забирай свои яйца и проваливай!». - Визжала, как резаная! - Сколько живём, такой её не видел!
Александр Иванович, растерянный замолчал. Потом грустно добавил:
  -  Запустила в меня яйцом!
Я стал вспоминать, всё вспомнил:
  -  Мы купили их у метро «Курская» из картонной коробки - прямо с птицефабрики. Там что - куры варёные яйца несут?! Чушь, какая то! Чтобы у вас, Александр Ивано-вич, не было лишних вопросов в конторе – яйца мои! Я их забираю – нужно разобраться с этими яйцами, с птицефабриками, с их новыми породами кур!
Александр Иванович внимательно посмотрел на меня. Таким образом, я взял эти варё-ные яйца в количестве не менее тридцати штук на себя. Я понятия не имел, что буду с ними делать, но спустя десять минут после приезда в контору, я позвонил Витольду на работу. Телефон молчал, как Этна перед неожиданным извержением, только с моего конца провода. Я готовился извергать. Я был в настрое сделать своему приятелю извержение по телефону. Не получилось, и я позвонил секретарше. Мы обожали, друг друга издали. 
  -  Люся, стань рядом, я упруся!
  -  Хватит болтать! Что надо?!
  -  Куда Витольда дела?! Он на работе, или болеет?!
  -  Не на месте?!
  -  Нет!
  -  Подожди. Посмотрю журнал, куда он записался. Поехал к вам в контору. Значит ещё не доехал, - она захихикала: - доедет к утру! 
  -  Целую, Люся!  Стань...
  -  Хам! – она бросила трубку, а у меня всё ещё болела голова.
Витольд заявился к начальнику конторы с заданием от управляющего трестом. Я знал, что, освободившись, ко мне он не зайдёт. Витольд был с говнецом. Как же – он ведь с вышестоящей организации, хотя моя должность была выше его. А уж про опыт работы и говорить нечего. По телефону он постоянно со мной консультировался по таким элементарным вопросам, что я диву давался – как его держат на работе. Зато он имел представительный вид, апломб и умел создавать видимость хорошего специалиста.
Когда Витольд покидал нашу контору, я встретил его у дверей с авоськой яиц. Он с недоумением смотрел на злополучные яйца. Он просто ничего не помнил. Я про-тянул ему авоську:
  -  Тебе подарок от Александра Ивановича!
  -  Зачем?!
  -  Просто так, придурок!
Он мигом огляделся – нет ли посторонних, услышавших, как я подрываю его автори-тет.
  -  Выйдём! Объясни – что это за подарок?!
Мы вышли. Я сказал круче, но не совсем:
  - Только такой мудак, как ты мог сварить авоську с яйцами!
  -  Да ладно тебе! Врёшь!
Я вытащил яйцо и стукнул им об Витольдов лоб. В другой раз он полез бы в драку, но не здесь. Я наполовину очистил яйцо, показав, что оно варёное:
  -  И такие – все! Твоя работа. Сварил в ведре всю авоську. Пить меньше надо, - заключил я сакраментальной фразой: - бери на память, пригодятся!
  - Ихорь, ты што! Куда я их дену. Полина оборжётся, если я их домой притащу! Скажет – допился!
  -  Вот из-за тебя супруга Александра Ивановича, человека, положительного и уважаемого назвала его пьяным дураком, покупающим на вокзале варёные яйца! Да ещё по дорогой цене! Варёные на вокзале, дороже сырых. Понял, мудак, что ты сделал хорошему человеку! Забирай и проваливай! Пока никто не видит!
 -  Не возьму! Што я буду делать с ними!
  -  Между ног подвесишь!
Я насильно всучил ему яйца и скрылся за дверью конторы. Я знал его хорошо – он не бросит их, потому, как они стоят денег. Он попытается от них избавиться хоть с минимальной выгодой. Но как?! Я хотел знать! Народ всегда хочет знать!
Странно, однако! После того, как я высказался, у меня перестала болеть голова и довольный, я сел на своё рабочее место.
                Москва. 1970г.