Для чего

I


Похороны начинались завтра. До той поры гроб стоял в главной комнате деревенского дома на большом убранном со скатертью столе, занимая при этом солидную часть помещения и притягивая всяческое внимание, ведь обойти его как взглядом, так и телом, было практически невозможно. Гроб был не из дорогих, но денег на него явно не пожалели. Право, я не разбираюсь в похоронном деле совершенно, так что в детали особо вдаваться не буду, скажу только что он был черного дерева, гладко отполированный и покрытый лаком, так что в нем можно было видеть свое растянутое по медиане отражение в бледном, почти черно-белом тоне. Я предрассудками никогда не страдал, и любил вообще глядеться в такие странные зеркальные поверхности, но как-то заглядываться на себя в отражении гроба не очень хотелось, да и неприлично это было. Дом был современно отделан и с двумя этажами. Вместо печи в нем были батареи, имелась электрическая плита и стеклопакеты. Меня,конечно, как горожанина, радовала подобная инновационная отделка, но отсутствие белой русской печи создавало в доме ощущение какой-то недосказанности и неполноты, не было чего-то большого теплого, и горящего красного огня, на который я так любил заглядываться в детстве в деревне у бабушки по материнской линии.
Хоронили мы моего деда по линии отцовской. Я не испытывал никакого сострадания или грусти по покойнику, я почти не знал его, виделись мы лишь пару раз за жизнь и впечатление он на меня произвел не самое приятное. Был он ярым патриотом с около-националистическими взглядами, хотя национализм тот был до крайности махровый. Он жил в захолустье в Московской области и был там одним из самых богатых и инициативных - владел двумя продуктовыми магазинами, где нещадно обсчитывал и эксплуатировал работников, устраивал рейды с бензопилами на борщевик, проводил праздники и мероприятия, говорил твердо, уверенно и по-советски. Умер он от печени, так как любил выпить и даже злоупотреблял. Ему было на момент смерти 70 лет, и не оставил он после себя почти что ничего, кроме генов и приличных денег.
Я же в очередной раз поглядел на свое лицо в гробу, потом перефокусировал зрение на само гладкое дерево крышки гроба, затем на висящие в углу иконы. Золото-коричневые неанатомические лица икон, с Путинскими носами и исконно русским взглядом, казалось, не думали ни о чем кроме себя самих, и уж тем более не о покойнике.
Это был первый раз, когда я хоронил родственника, и отсутствие каких-либо эмоций вызывало во мне чувство легкого стыда и удивления. "Вот оно как, смерть. Но я совсем не любил его. Может эксперимент не чистый? Вот если бы я хоронил мать, что бы я чувствовал?" Эти мысли конечно лишь мелькали и я составил вам коллажик, а так я почти и вовсе не думал в тот момент. Думать особо и не хотелось.
Выйдя на крыльцо я посмотрел на открывавшийся вид. Дом находился на возвышении недалеко от огромного озера. Оно доходило почти до горизонта и отделялось от неба лишь тонкой полоской леса. Проход к озеру перекрывали другие, находящиеся ниже по склону, дома и большой, но непомерно ветхий для такого приличного участка сарай. Напротив сарая находилась беседка, где сидели приехавшие по случаю родственники и  выпивали. Вокруг дома росли многочисленные ягодные кусты с маленькой полу-дикой вишней, черной и красной смородиной, малиной и клубникой. Создавалось ощущение, будто я смотрю на необъятное море с небольшого корабля. Постояв так немного и особо ни о чем не размышляя, а лишь созерцая, наблюдая за маленькими точками лодок и стаями птиц, я пошел к кусту черной смородины, прилегающему к крыльцу. Вокруг куста припрыгивал смуглый мальчишка в бледно-желтой футболке и непомерно коротких для его лет красных шортах, видимо носимых им еще с глубокого детства. На его верхней губе виднелись черные подростковые усы, а на подбородке легкий пушок. Он был не сильно младше меня, года на 3-4, я бы дал ему лет 17. Собственно говоря, это был внук умершего деда, один из многих. Старик несколько раз женился за жизнь и у него было много сыновей, от которых в свою очередь уродилось приличное число внуков. Пацан, казалось, не был особо обеспокоен смертью своего деда, и просто ощипывал смородиновый куст, пока не наберет ладонь ягод, а затем их все сразу пережевывал. Некоторое время я просто стоял и наблюдал. Хотелось заговорить о чем-то, не важно о чем, просто какое-то смутное чувство абсурда ситуации не давало мне покоя и хотелось отвлечься. Тем временем пацан залез рукой глубоко в куст, куда никто обычно не дотягивается и сорвал самую большую и сочную ягоду. Он повертел ее немного в руках. На обратной стороне сидела маленькая божья коровка, но он не стал смахивать ее, и прямо так отправил эту самую ягоду в рот, тщательно прожевал, вроде как даже смакуя, и проглотил.
— Это чтой-то ты так с бедным насекомым? И не противно тебе? - просил я с усмешкой.
— А что ж бедным? И вообще, дополнительные протеины, во! -ответил он, подняв зачем-то вверх указательный палец и потрясши им.
— И не жалко тебе его? С чего это ты решил что вообще можно их есть?
— Ну как, они твари дрожащие, а я право имею, вот и ем.
— Да я не в этом смысле. Ишь как исковеркал! Где хоть фразу услышал? - сказал я, переходя на все более дружелюбный и насмешливый тон.
— Ну как где, вот мы с Марьей Николаевной в школе проходили, там и услышал, - он издевался и строил из себя какую-то карикатуру.
— А читал?
— Да зачем читать, школа затем и нужна чтобы мне оттуда весь смысл выжать и на тарелочке подать, - во взгляде его появился какой-то неопределенный прищур, то ли от того что у меня за спиной было солнце и слепило его, то ли от насмешки.
— А кто же тебе это право дал?
— Ну как кто, силы свыше.
— А вот если завтра придут из администрации и скажут, мол, произошла реформа, и теперь все кто раньше были дрожащими тварями - самые главные, а вы теперь право все потеряли.
— Голову-то мне не морочь, это у какой администрации есть такая сила? У церкви чтоль?
— Да вот хоть у региональной. Придут с омоном, повяжут, говорят, прыгай значит в яму с тараканами, они тебя есть будут.
— Ну, строгость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения. Откуплюсь. Да и как меня омон повяжет если они по собственной реформе теперь твари дрожащие?
— Да они все давно уже похуже тараканов будут. Да и на какие шиши откупишься?
— Да вот хоть с завещания деда. Думаешь все сюда просто так приехали?
— Действительно, - ответил я, поправляя на лоб козырек кепки.
О завещании я до этого как-то и не думал вовсе, хотя деньги мне действительно не помешали бы.
Погода была крайне переменчива, хотя на дворе и стояла середина почти лета - выйдет солнце, сразу наступит жара, а зайдет за тучу, так хоть и куртку натягивай. Да и дождик моросил несколько раз на дню. Так, немного наверное с виду насупившись в ожидании дождя(ведь тучка с горизонта надвигалась грозная), я медленно побрел в сторону озера. Хотелось немного проветриться и посмотреть на такой привлекательно необозримый гигант воды вблизи, почувствовать легкий ветерок и быть может брызг волн. Ощущение конечно от пресного озера далеко не такое как у морского берега, но иногда стоит ценить те вещи которые имеются сверх тех, которые где-то там в абстракции. Ведь никогда не знаешь, а может быть ты придумал себе всё это море, эти океаны и великие морские путешествия. Что если ты лишь ребенок с чрезмерно чувствительным богатым воображением, живущий посреди пустыни и дремлющий о воде, или же просто шизофреник. Что если есть лишь ванна холодной воды в белой, покрытой маленькой, сводящей с ума, квадратной плиткой, комнате, с желтыми подтеками и грибком, и санитаром тетей Зиной. Ласковой, но настойчивой, не осуждающей твои сумасшедшие галлюцинации, но и не дающей спуску.
Я шел бодро и погода никак не сковывала движений, был лишь легкий, дающий сил, ветерок, но шел я почти не моргая, никуда особо не смотря и не фокусируя зрения. Но не все мои чувства были направлены вовнутрь. Я чутко и внимательно слушал свое окружение, хоть и без особого на то намерения или умысла. Таким манером, проходя мимо беседки, я случайно совершенно подслушал следующий разговор. Говорили между собой брат моего отца, Ибрагим Анатольевич Плацебо, и младшая сестра почившего деда, вдова, Софья Павловна Апт. Тут хотелось бы сделать небольшую ремарку о фамилии. Да, как вы могли понять, если у брата моего отца такая странная фамилия - Плацебо, то и я являюсь ее обладателем. Да, это так. Но не сказал я об этом ранее не из стыда перед фамилией, отнюдь, а лишь потому что это было не настолько важно, чтобы отводить под это отдельное место в самом начале повествования. Еще хочется заметить, что фамилия лишь схожа со словом плацебо по чистой случайности, а на самом деле имеет исконно украинские корни. Вообще, изначально фамилия вроде как была Палацебко, от слова палац - замок. Но постепенно, в ходе бюрократической путаницы, сначала в российской империи, потом в СССР, две, столь важные для оригинального значения, буквы куда-то делись. Итак, к диалогу.
— Знаете, Софья Павловна, над каким замечательным хмелем я работал недавно. Ей богу, каждый почти листик сделан вручную, тончайшая работа, они вышли настолько настоящими. Нет, даже лучше настоящих. Заказчик повесил эти мои заросли под потолком в баре, и меня прямо взял восторг. Создается действительное ощущение, что у тебя над головой прям-таки сад, и то чувство тепла и близости к природе. И это при том что все пластик! Тончайший гибкий пластик и денный нощный ручной почти труд, - Ибрагим находился в наилучшем расположении духа и высшей степени разговорчивости. Он часто и выразительно жестикулировал, перебирал правой рукой волосы и широко улыбался. Его дергавшаяся пластичная верхняя губа выделялась пышными шеточными усами. Это был один из тех редких типов лица, которые в
 наш век и время с усами смотрелись значительно лучше. Был он лет сорока, невысок, покладист, и тускло рыж.
— Знаешь, Ибря, когда мой муж умер пять лет тому назад, мы вот так же все собирались, а я слезами заливалась, думала уж и не переживу. А вот нет, слава тебе Господи, поплакала, поплакала и взбодрилась, - сказала она, перекрестившись. Это была полная женщина в летах, в траурных одеждах, с черной шляпкой на голове и колхозном макияже. Она находилась в легком подпитии и опиралась головой об руку.
— Многие компании уже автоматизировали производство, но я говорю вам, никакая машина не способна сделать настоящую искусственную розу. Именно поэтому я пользуюсь таким спросом. Недавно один из моих помощников делал такие замечательные гортензии!
— А ведь жена покойника тоже уже померла как пять лет. Время так быстро летит, столько людей уже забрал господь. Помню, твой отец так изменился первое время когда она умерла, молчаливый ходил, задумчивый.
— Мы даже придали им натуральный запах, от настоящих не отличить. И настолько долговечные, что разлагаться в земле будут аж несколько сотен лет!
— А потом вроде и поправился. Я ему всегда говорила, все там будем, ему лишь надо быть хорошим человеком, и будет с ней в раю. Хотя конечно умирать не хочется. Но, как говорится, будьте здоровы, живите богато, насколько позволит вам ваша зарплата, - тут она громко и по-провинциальному рассмеялась. Второй подбородок ее затрясся и прошел будто волной.
— Знаете, когда белые люди приплыли к аборигенам с первыми фотоаппаратами, те были уверены, что фотография забирает твою душу. И я думаю, человек своим мастерством может забрать душу не только другого человека, но и любого хоть сколько-то живого объекта. Вот так, например, я уверен, что мастерски сделанный кленовый лист ничуть не хуже настоящего, а даже лучше, потому что заключает в себе ту же душу, но в более прочном теле. Да-да!
— А вот меня моя пенсия в гроб загонит, ей богу. А вот Ибричка, твой бизнес, ну, вот этот, цветочный. Долго ты им занимаешься?
— Да вот уже год как, Софья Павловна. Тут главное клиента найти. Часто заказывают бары, рестораны, выставки, частные лица, и даже цветочные магазины. Я конечно в этом деле не мастак, но у меня есть доверенное лицо, он мне с рекламой помогает, а я так, художник, быть может, будущий великий художник, если отбросить скромности.
— Да, да, замечательно, это просто замечательно, но вот что по деньгам?
— Ну, как видите, не жалуюсь.
— Знаешь, Ибрагим, а не мог бы ты одолжить мне тысяч 50? Мне позарез нужна эта сумма, и не беспокойся, я точно верну.
— Ну. Ну что вы, тетя Софья,какие 50 тысяч? Бизнес у меня новый, непочатое поле, так сказать. Мне и за помещение оплатить, и материал купить, и сотрудникам моим родным зарплату выдать. И-и-и, в-вот, что-то доверенное мое лицо как-то задерживается с процессом. Видите ли, заминка у нас такая вышла…
Тут они заметили меня, проходящего мимо, и отошедшего уже на расстояние шагов пяти. Ибрагим видимо был до крайности сконфужен и очень хотел перевести тему разговора, увидев меня, ухватился за этот спасительный круг. Он окликнул меня:
— Витя, а что ты такой угрюмый, иди к нам, выпей за упокой. Человека нужно провожать на тот свет со светлыми лицами и мыслями, как говорится. Ну, ну же, вот, я тебе уже налил. Вот тут у нас, селедка, маринад, помидоры, чеснок.
Я неспешно подошел к столу и приветливо, хотя пустовато, поздоровался со всеми сидящими. Я видел их сегодня уже и раньше, но концентрация моя находилась исключительно в задней части черепа, а туман восприятия с трудом отделял живое от неживого, так что я не особо осознавал, как в точности правильно вести себя сейчас.
— Смотри сколько ты налил, дядя Ибря. Разве так можно первый то стакан.
— Да ну, ты еще молодой, пей пока можешь. Жизнь одна всего, пей за жизнь. И за смерть тоже пей, она уж посильнее жизни будет.
Я не собирался сегодня пить, да и не любил, но то ли фраза рыжего болтуна действительно оказала на меня внушающее влияние, то ли какие-то неведомые механизмы в моем мозгу решили за меня, но в итоге это показалось мне не такой уж и плохой идеей. Я расслабился, взял в левую руку на три четверти полный граненый стакан водки, чрезмерно щедро наполненный Ибрагимом, в правую руку большой маринованый огурец.
— За смерть говоришь пить? А, так ведь не делается, смерть это концепция, как же можно за концепцию пить, когда трезвым ты еще только в конкретике живешь. За красоту, жизнь, смерть, и тому подобное пить надо уже после третьей, - сморозил я, особо не думая над содержанием, и просто импровизируя.
— Нууу…. Тогда можешь выпить за Плацебо! Замечательная наша фамилия и наш великий род. Пей за мир, за плодородие и за Плацебо! - спарировал мне Ибрагим такого же рода бредятиной.
— Ну нет, ну опять ты уходишь в концепты. За мир и за плодородие пока не буду, а вот за фамилию можно. Что ж, за Плацебо!
Я выпил залпом, и заел огурцом. Затем взял со стола еще кусок хлеба и дольку чеснока. Чеснок проглотил почти не жуя, как пилюлю, а черный хлеб зажевал долго и тщательно. Сразу же от дольки сочного чеснока началась легкая изжога. Алкоголь не сразу ударил в голову, но чуть ощутимо поплыло происходящее, словно организм приготавливался к опьянению. В слегка простиравшемся от отвратительного вкуса водки разуме сразу промелькнула мысль что я не особо хочу находиться здесь и сейчас с этими людьми, и я собирался на озеро. Как следствие, я, как умел, попрощался с сидевшими и пошел дальше по намеченному курсу.
Пройдя за забор и закрыв за собой калитку, я достал и распутал на ходу наушники. Я люблю музыку. Иногда конечно даже от нее можно устать и хочется просто послушать прохожих или природу, фоновые шумы и спокойствие, но это был не тот случай. Вообще, наушники на тот период жизни были один из моих лучших друзей. Пара соединенных проводом блямб с резиновыми набалдашниками и регулятором громкости, миниджек на другой стороне провода вставляется прямиком в телефон. Можно сказать, что так к твоему телу системой проводов и изоляции присоединяется дополнительный орган, созданный специально для эскапизма и ухода от реалий жизни. Я включил The shins - The Worm's Heart. Простой приятный инди-рок американской группы с претензией на концептуальность (альбом был перевернут зеркально по отношению к предыбущему). Якорь в реальность. Да, именно якоря в реальность не хватает обычно мне и именно музыка служит им. Есть в ней что-то более живое и конкретное, чем в большинстве людей, даже тех, которые эту музыку создали. Я много пел, с детства участвовал в хоре, родители водили меня по бесчисленным преподавателям вокала и даже хотели попытать меня в каком-то пустом телешоу вроде Голоса, но я не способен стать музыкантом. Настоящий музыкант должен быть непоколебимо уверен в своей мысли (по крайней мере в рамках одного альбома), ведь лишь тогда рождается музыка, когда нет колебаний и сомнений хоть в чем-то в этом мире. Звучание - это мысль, даже без изобилия слов, ударит прямо по душе слушателя. Музыкант это поэт звуков, и тот кто попросту кладет текст на минус не есть настоящий музыкант, каждый звук,каждая вибрация должна быть частью музыкального послания, и слова должны быть частью мелодии, если они есть. Можно сказать, что не каждый поэт способен быть музыкантом, но каждый музыкант должен быть поэтом. Это, намного более тонкое и чувственное поэтическое видение и отделяет их от обычных смертных, и от меня. Порой и обычный человек способен увидеть поэзию повседневной жизни, однако она уходит и ускользает так же быстро как и приходит. Именно из-за этой магической силы говорить прямо с бессознательным человека и оставаться непоколебимым, музыка и является для некоторых центральным ориентиром, недвижимым камнем. Мои же, издаваемые горлом звуки, хоть и были красивыми, и репертуар у меня был велик, но не более того.
Я шел промеж деревенских заборов по тонкой тонкой обочине однополосной асфальтовой дороги, и то смотрел под ноги, воображая себя ребенком и балансируя играючи, то смотря на задрипаные синие и зеленые заборчики и не менее хилые дома. Каждые двадцать шагов мимо меня проплывал столб электропередач, на одном из них я заметил бумажку с надписью "Зина" и номером телефона. Алкоголь уже несколько до того ударил мне в голову и реальность отошла еще дальше. Я перешел ровно в тот мир концептов, о котором говорил до тоста. Тот мир где ты осознаешь реальность больше как сон, где твой разум кристально чист, но ты как бы видишь мир через пленку или как интересный кинофильм. К счастью или к сожалению, в этом кинофильме 25е кадры не мелькают. Так вот, ровно пройдя мимо столба с желтой бумажкой я встретил священника. Он был молод, красив, с обильной неопределенного цвета бородой, полностью в черных одеяниях и с золотым крестом на шее. Все сидело на нем как влитое, будто он сразу уже был рожден в таком одеянии. В руках у него была какая-то книга. Обычно я робел перед священнослужителями любой конфессии просто из боязни сделать что-то не так, но вдруг мне захотелось выкинутьчто-то эдакое. Не думаю даже что алкоголь был основной причиной, просто вдруг щелкнуло что-то в голове моей.
— Здравствуйте, к нам направляетесь?
— День добрый. Вы же Плацебо? Да, направляюсь читать молитву над усопшим.
— Замечательно. Простите если задерживаю, но есть ли у вас минутка? Мне бы хотелось вам вопрос задать.
— Не беспокойтесь, конечно есть. Я вас внимательно слушаю, - продолжал он так же любезно,но спокойно отвечать.
— Вот скажите, мне мой дядя предлагал выпить за смерть. Говорил, что она сильнее жизни и все там будем. А вот можно ли за смерть пить?
— Ну, я считаю, что пить в целом нехорошо. Хотя что взять с нашего человека. Бог простит, главное чтобы не пьянствовал. Но тост это своего рода исключение. Тост это что-то вроде молитвы. Смерть дана Господом, и действительно, как, может быть грубовато, выразился ваш дядя, все там будем. Тут пролегает тонкая грань и все зависит от мысли, которую человек вкладывает в этот тост, какое направление принимают его потаенные уголки души. И судить о вашем дядя я не могу, ибо видел его один лишь раз, - не меняя любезного-спокойного и ровного тона ответил священник. Я разумеется был неудовлетворен ответом, даже немного раздразился.
— А знаете, я сейчас пьян. Но за смерть я не пил. И почему же тост это молитва? Тосты же произносят и люди не верующие.
— Если искренен человек, произносящий тост, и произносит он его от всей души за благое дело, может бог услышатьи такое прошение. За здоровье чье-то, за благодетель, за вещи и более широкие.
— Ладно, бред, но допустим. Знаете… Я пойду в церковь сейчас.
Священник молча кивнул. Мы уже разошлись на некоторое расстояние и вдруг мне захотелось спросить еще кое-что. Я крикнул:
— Простите, но как вас зовут?
Священник видимо не услышал и пошел дальше как ни в чем не бывало. Я решил не окликивать его повторно.
Я и правда пошел в церковь, сам не знаю зачем. Православная церквушка находилась недалеко от озера, но чтобы дойти до нее отсюда нужно было сделать приличного размера крюк и это явно был не самый короткий путь до дома куда шел священник. Еще меня немного удивило что он так быстро признал меня, хотя вижу я его совершенно впервые. Но потом я подумал что сам и дал ему знать кто я есть своим вопросом, и успокоился.
Подойдя к храму я сначала прочел мемориальную табличку с названием, затем вытащил наушники, и перекрестился. Я не был верующим, но просто вдруг какой-то внутренний импульс заставил меня это сделать, хотя я даже не был уверен как делать это правильно. Затем я открыл дверь, на стекле которой висело несколько религиозных листовок и объявлений, прошел внутрь и начал просто смотреть. Церковь была очень старинная, стандартного византийского стиля, не очень большая, но опрятная. Не так давно на бог знает откуда выделенный бюджет ее отремонтировали, поэтому выглядела она достаточно необычно. Вместо грузных деревянных дверей на входе была большая стеклопакетная дверь с доводкой, которая однако была слишком слаба для тяжелой двери, поэтому надеяться на нее не следовало. Пол был вымощен плиткой стандартного для почти любых учреждений и туалетов бежевого цвета, старые колонны были отделаны темным деревом, подставки для свечей были видимо сделаны на заказ и походили на дерево с огромным числом ветвей. Сделаны они были из черных металлических прутьев, скрученных у ствола, отходя от которого каждая отдельная ветвь, загибалась вверх и заканчивалась подставкой для свечи. Иконы были все те же старые, но для предотвращения разрушения их поставили за такого же дерева рамки с непробиваемым стеклом. Потолок не был расписан ангелами или сложными позолоченными завитками, а лишь простым но красивым цветным узором. В общем говоря, все было крайне современно, небогато, но очень чисто. Золота внутри храма не было почти и вовсе, что сильно контрастировало с позолоченными куполами и тонкой работы фигурными крестами, которые видимо остались с прошлой итерации здания, и были лишь отмыты и отреставрированы.
Постояв некоторое время без движения, я подошел к киоску, купил свечку и поставил ее в одну из подставок, еще раз перекрестившись. Я сделал это больше из приличия чем из какого-то другого соображения. Я вспомнил всех своих родственников, приехавших делить денежки покойника.
На выходе из храма я вдруг увидел сидящую на ступеньках старушку, которой еще недавно там не находилось. Эта была стандартная полусумасшедшая старушонка, в дряхлой как она сама одежде и с хилым белым платком на голове. Она сидела на ступеньках и кормила в край обнаглевших голубей. Они кружили хороводом прямо вокруг нее, не реагировали никак ни на какие резкие жесты, и один даже сидел у старухи прямо на голове. Когда я прошел мимо, она заговорила. И даже не то что бы со мной она говорила или мне, а больше как заклинание или причитание. Видимо она говорила так каждому выходящему и слова просто были уже отточены до бессознательного автоматизма.
— Прощай милок. Крепкой тебе семьи, счастья, благослови тебя господь.
Я сначала даже подумал что она попросит у меня денег или что-то в том или ином роде, но этого вовсе не произошло.
— Спасибо бабуль
— Ты куда ж идешь, что делаешь, а?!
— Что?
— Перекреститься надо, когда из храма господня выходишь!
Я перекрестился, повернувшись лицом ко входу.
— Бабуль, может голубя то сгоните с головы?
— Приезжают тут всякие на своих машинах, тьфу!
— Каких машинах? Я пешком.
— Ну на каких, на таких и приедют сюда. Ой, благослови господь, что за время.
При этих словах она указала на старый темно-лаймовый москвич, который действительно был припаркован на другом конце двора. Он был очень старой модели, но выглядел новым и чистым, номеров на нем не было почему-то, видимо владелец был из тех, что кладут номер за лобовое стекло, но отсюда я этого не видел.
— Это не мой, ей богу, у меня и прав нет.
— Двери открываются, а бесы из машины так и поскачут, и ножками притопывают, идут на меня. А я перекрещусь и они отпрыгнут. И мечутся и мечутся, а к стене храма прикоснется, так отскочит как ошпаренный. А их то как много последнее время, суд господень будет, будет! Все умирает, и лес и зайчик, и все будет он судить.
Я поспешил вернуться на свой старый курс и добраться наконец до озера. Пока я шел небо немного расчистилось и даже вышло солнце. Вблизи озеро казалось меньше чем было на самом деле, потому что целиком увидеть его с маленького песчаного пляжика возможным не представлялось. Я разочаровался видом, решил повернуть обратно, и попутно зайти в магазин. На озере я ожидал ощутить необъятность пространства, высоту неба и свободу движения и мысли, но напротив, почувствовал лишь полную камерность и тесноту. Я вообще никогда в жизни не испытывал того самого чувства грандиозности и необъятности, и котором рассказывают люди, забиравшиеся на высокие горы или находившиеся у огромных водопадов. Небо казалось низким потолком, будто я лишь младенец, находящийся в гостиной, и ничего более. Очередная попытка ощутить то, что мне давала Она провалилась. Я ненавидел себя своей апатичной медленной ненавистью за то что так любил ее, но не мог ничего с этим поделать. В дедовском магазине я купил две банки балтики 9. На вкус это отвратительное ведьмино зелье,но бьет по мозгам оно сильно, и только это мне и надо было - меланхолия накатила меня волной. Алкоголь не уменьшает страдания, но он переводит сознание в режим ироничного наблюдателя за собственными эмоциями. Душевная боль, вызванная глупыми пустяками теперь вызывает химозную смесь смеха и слез, зато уходит висящий на плечах камень недосказанности и духоты. Открыв первую банку я зашел в инстаграм. Мутная лента постоянно обновляющегося жвачного контента развернулась перед моими очами, сознание перешло из режима индивида в режим юзера социальных сетей, маска аккаунта была надета поверх личности, и моментально будто поменялся и я сам. Меня всегда поражало, насколько другими бывают люди онлайн. Инстаграм - кипящий котел бесконечного контента, превращающий эгоизм в вочтайм и прибыль бездушному бизнесу. Если бы пришельцы изучали человечество по фиду подобных сайтов, то они бы решили,что мы - раса счастливых сверхлюдей, дружно живущих при процветающей экономике, и занимающихся саморазвитием.
Но зашел я туда отнюдь не для поглощения бесцельного потока человеческого сознания; цель была определена весьма. Я зашел чтобы посмотреть на нее. Апполинария. Ее зеленое каре с черными корнями, бледная шелковистая кожа с нарисованными веснушками, круглые в тоненькой оправе очки без линз, ее многочисленные худи. Меня тошнило от самой мысли, что она - единственная настоящая радость моей жизни, но это была сладкая тошнота. У нее было 2100 подписчиков. Такая популярность вызывала во мне ревность, немую и послушную. Я кликнул на ее новый пост. Это был видео кавер какой-то песни на укулеле. Она сидела в хорошо освещенной комнате, и мягко улыбаясь смотрела в камеру. На заднем плане виднелась стопка философских томов и русской классики. Песня была на английском, и текста она явно не понимала, я слышал это, но голос ее был прекрасен. Я понимал что люблю не ее, а лишь маску, которую она создала в сети, что она явно очень поверхностно понимает все философские концерты которыми так кичится, что она очень самолюбива, не заботлива и далеко не так мила. Что ее романтизированное страдальчество и алкоголизм лишь напускной фарс, что ее сила идет далеко не от шарма, а от малой совести. Но это было не важно. Я упивался простой бренчащей мелодией и ангельским голосочком, я намеренно загонял себя в неведение и чувствовал себя чуточку лучше. 
II
В очередной раз за сегодня меня окликнул Ибрагим. Я оторвал взгляд от так любимого мной аккаунта Апполинарии и с удивлением осознал, что я добрался уже до дома и сидел в той самое беседке, мимо которой проходил еще только часа два назад. Ни толстой дедовской сестры, ни еще толпы скучных родственников в беседке уже не было, доедая шашлык со всех тарелок, там сидел только Ибрагим, судя по всему уже очень значительно пьяный. Настроение у него было прескверное и в глазах читалась та стадия пьянства у душевно зажатых людей, когда очень хочется откровенничать на различные темы. Видимо для этой процедуры я и был ему нужен.
— Знаешь, меня так тошнит от всего этого, - начал он с пьяным усталым надрывом. Он будто полностью изменился с последнего раза как я его видел пару часов тому.
— От чего же?
— Ну вот от этого всего… мы будто живем в концовке. Знаешь, когда длинный роман кончился и писатель подводит краткий итог для всех персонажей которых забыл раскрыть. Все наши беды и невзгоды будто сжали в абзац по типу анекдота. Только вот шляпа мне совсем не как раз. Мою голову жмет, а на иной будто и велика в три размера.
Отчетливо пьяным, но уже приноровившимся жестом он налил мне стопку водки. Я решил что уже достаточно пьян и попытался выкрутиться.
— Нет, ну что ты. Слушай, мне нехорошо.
— А кому хорошо? Вот возьми хоть Софью. Расфуфыренная старуха с самой смерти кормильца семьи живет почти в бедности, а меры деньгам не знает. Видел какие у нее украшения дорогие? А скажи, ее ли в этом вина? Всю жизнь бед не знала, на старости лет за ум не взяться. Это словно прожить всю жизнь не используя ног. Они же атрофируются совсем. А только ей ли деньги нужны? А нет, тут за ними все приехали и все хотят хоть кусочек урвать. Старик денег неимоверно скопил. Но банкам он никогда не верил, у него все здесь! Все, я отвечаю тебе! - при этих словах он совсем разгорячился и стукнул по столу кулаком. Последовала небольшая пауза.
— Пей, Витя. Пить нехорошо, но все мы всю жизнь только и делаем что нехорошие для нас же вещи. Не делай тостов, это все глупость. Тфу, блять… Просто выпей.
Я выпил. Мне было немного некомфортно выслушивать все что говорит пьяный чудак, но какой-то интерес во мне перебарывал дискомфорт и я продолжал сидеть, молча кивая.
— А ведь старик всегда твоего отца любил больше чем меня. Его даже назвал Анатолием. А он возьми и не приедь. И неизвестно, иронично это или нет. Мы тут все для одного, так что его отсутствие может быть показывает что он больше нашего старика уважал. Хотя может у него просто с деньгами все хорошо, - тут он тихо засмеялся, - как там брат то мой?
— Да никак.
— Что никак?
— По старинке.
— Все еще туго?
— Противен он мне.
— Знаешь, мы ведь с ним хорошие друзья были в детстве. Ну, как говорил Печорин, в дружбе всегда один человек управляет другим, и в нашей дружбе он был доминантным звеном как старший, но все же мы ладили. Но отстраненный он больно стал с возрастом, - он налил еще, и я выпил.
— Просто эгоист с кашей в голове.
— А может он просто все отпустил?
— Аки монах?
— Нееет, ты что, в этом то плане ему никогда монахом не стать. Самоограничение великое, он на это не способен.
—  Он скорее не ценит ничего.
— Нет, очень даже ценит. Просто… по другому ценит. Он саму жизнь ценит, а не конкретику. Как процесс, как массу.
— Жизнь значит ценит, а на похороны собственного отца прийти не удосужился?
— Отца он тоже ценит, я уверен. И тебя. Но просто он вас как человечество ценит, а не как субъектов. Субъекты он отпустил.
— Иногда мне думается что зря его выписали.
— Да он тебе мешает что ль? А вот ты как думаешь, оставил отец в своем завещании твоему папаше?
Я промолчал.
— А что если я тебе кое-что подскажу? - он посмотрел на меня с любопытством. Я так же молча сидел, пристально сверля его взглядом. Так раздражал он меня в этот момент. Он не сделал ничего особенного, был со мной любезен за все время нашего знакомства, но мне наверное даже спокойнее было бы на душе ежели бы он был груб или жуликом. Он был просто из слишком впечатлительных и доверчивых. Примерно такие люди попадают в культы, по крайней мере так мне казалось в тот момент.
— А ни шиша ему не полагается. У него по документам полная дееспособность, так что даже обязательной доли он не получит. Более того, никто ничего не получит. Никто, никто и никто, я тебе говорю, ни кусочка, ни копейки!
— Откуда такая информация? Сам же говоришь что он отца моего любил.
— Он после смерти нашей мамаши совсем крышей поехал. В нашей семье совершенно все сумасшедшие, за это я тебе ручаюсь. И ты сумасшедший. И я сумасшедший.
— Оно заметно.
— Вот ты смеешься, а знаешь кому он все оставляет?
— Кому же?
— Церкви. На благотворительность жертвует.
— Пусть оставляет, мне то что, - то ли от водки, то ли от сложившейся вокруг меня ситуации к горлу начал подступать ком.
— В тебе злобы много Витя. Очень много. Почему ты ненавидишь людей?
— Я люблю людей. Просто я будто в тиски зажат.
— Ну-ну. А кем зажат? По мне, так ты свободнее всех нас.
— А тиски в том и заключаются что их нет.
— Ой, пожалуйста, не начинай. Где ты этого начитался? У меня и так голова болит.
— Понимаешь. Смысла нет. Его просто нет. А жить хочется. Больше чем что либо. Вот и выходит колесо сансары.
— Муки ты настоящей не испытывал просто, не познав горя, не познаешь и счастья.
— А ты будто знал горе.
— Всяко больше твоего.
— Я просто уже давно перестал чего-то ожидать. Знаешь, еще с детства всегда было. Ожидание или мечта всегда копятся, копятся, ты жаждешь чего-то. А когда этого достигаешь. Пуф. Я уже давно ожидания занизил, и вроде с низкими ожиданиями легче стало. Но серо как-то. Совсем то мечтать или желать не перестанешь.
— А о чем мечтаешь? Не о девушке ли?
Я моментально зажался, подобно малому ребенку. Мне сразу же стало стыдно и я озлился на себя за такое ребячество, от чего еще сильнее сконфузился. Ибрагим сразу все понял и рассмеялся.
— Знаешь, иногда пальцем в небо тыкаешь, а попадаешь по самому больному месту. А хочешь я тебя удивлю? У завещания старика нотариальной то копии нету!
— Это каким таким образом?
— Испарилась, сгорела, стала горсткой пепла. Короче говоря, я как только об этом узнал, я сразу подумал кое-что.
— Откуда у тебя вся эта информация?
— У меня свои доверенные лица есть… Слушай, я вижу за кого ты меня считаешь. Но я все это рассказываю тебе и только тебе. И не потому что я пьян, а потому что тебя уважаю больше всех в нашей семье. Выбор конечно невелик, хахах. Ладно, не злись. Ты действительно хороший малый. И тебе деньги тоже не помешают. Нотариальная копия сгорела в пожаре буквально на днях, электронной копии и них не завелось, они тут все отсталые как пни. А дед уже мертв полторы недели как, даже гроб закрыли. Понимаешь? Отправить нотариусу оригинал было некому.
— Что тебе от меня нужно?
— Слушай, я прекрасно понимаю, что ты очень проницателен, поэтому вокруг да около юлить не буду. Мне нужен человек, который подменит оригинал бумаги
— Нет, никогда, - отрезал я грубо.
В понимании моем сразу будто все перевернулось. Я вспомнил весь наш разговор сейчас. Его манера речи, он не был пьян, он притворялся, это было видно по тому, как он начинал говорить в моменты ключевые. Он не выпил ничего и за весь наш разговор, а мне продолжал подливать. Он не был простаком и болтонум. Значит можно предположить что и документ пропал не просто так.
— Скажи, - начал я ехидно после небольшого раздумья. Не хотелось выдавать себя и ставить вопрос ребром, но я не совсем контролировал себя, - За несколько дней что мы тут были ты только и говорил что о своих цветах. Куда они сейчас делись?
— Ась?
— А ты будто совсем и человек другой сейчас.
— Знаешь, несчастны те, чья маска заменяет личность, и те, у кого маски нет. Не говорить с теми кто тебе откровенно неприятен, протестовать и злиться - черта молодой горячей головы. Иногда жизнь протягивает тебе руку, и тебе нужно только претерпеть парочку пустых бесед.
Все это время он только хотел использовать меня. Забалтывал и спаивал. Он видимо считает меня за человека слабой воли. Быть может он и прав. Но это только означает, что моя цель - доказать ему обратное.
— Не подумай, я не пытаюсь тебя использовать. Я доверяю тебе всем сердцем, и только поэтому сейчас прямо перед тобой снимаю маску. Я прошу тебя.
— Почему ты сам не можешь этого сделать?
— Нужно обеспечить полную конспирацию. Я проведу отвлекающий маневр.
Не хочет сам подставляться. Понятно.
— Почему это окупается?
— В каком плане?
— Ты явно очень многое не договариваешь. Затраты на организацию всего этого дела явно великоваты, сколько денег мог оставить после себя провинциальный предприниматель?
— Ну, иногда жизнь складывается так, что все карты приплывают прямо тебе в руки. Но вопрос хороший, - он нагнулся над самым моим ухом, - 150 миллион рублей различной валютой и ценностями. Старик не так прост был.
— Тоже маска?
— А почему бы и не маска?
— Ты уверен что нас сейчас не подслушивают?
— Сейчас все при делах. Сводные поехали в город, племянники ушли на рыбалку, беспризорник и Софья уже который час слушают бредни священника в комнате.
"Беспризорник? Это он видимо про того пацана что тут ягоды ел" подумал я. На самом деле мы все знали его, и беспризорником он не был. У него были мать и отец в разводе, жил он с матерью (тоже кто-то из наших условных родственников) и беден особо не был. Но отношения с обоими родителями у него были достаточно натянутые, и даже не особо ясно, какая сторона конфликта тут была хуже. В плюс ко всему этому, он был неопрятен, очень странно одевался и обладал определенными загадочными манерами, как то интонации, взгляды, жесты, общая грубость. Короче говоря, за ним среди старшего поколения закрепилось прозвище беспризорник. Я знал его весьма коротко и даже имени его не помнил.
— Так что, берешься?
— Нет.
— Ну, ну, не будь так резок, ты еще ничего не знаешь. Слушай, местечко и правда не самое приятное э, - он огляделся вокруг,- Завтра. Я дам тебе обдумать решение до 10 утра. До похорон, приди на пустырь к бетонным плитам. Там я расскажу тебе всё куда подробнее.
"Вот же ублюдок! Он уже за меня все решил. Если бы не был уверен что я соглашусь с самого начала, даже не подошел бы так ко мне. Нуууу, ты еще узнаешь меня! Никогда я не впутаюсь в твои грязные дела."
— Катись к ***м, я в этом не участвую, - я хотел разозлить его хоть чуть-чуть, больно он был спокоен и снисходителен, - Не верю ни единому слову. Ты сумасшедший!
— Так ты не веришь или не участвуешь? Друг мой, я бы не советовал тебе так грубить человеку вдвое старшему тебя, - он продолжал сидеть, некомфортно близко приблизившись ко мне, и я чувствовал его тяжелый взгляд. Что странно, взгляд то был вполне обычный и при других обстоятельствах, я, быть может, не придал бы ему такого значения. Но сейчас я чувствовал такую энергию, в этом взгляде, будто меня действительно толкала физическая сила.
Я встал из за стола. От резкого скачка в голове сразу помутилось, забегали искры, вкупе со всей той водкой выходил коктейль черноты и головокружения, и я чуть не рухнул обратно.
— Ладно, не забудь, завтра в 10 утра у бетонных плит.
Эта фраза была последней каплей. Неизвестно зачем, я схватил со стола и сжевал еще головку чеснока, а затем резким шагом пошел за дом. Он негромко крикнул мне вслед, притом окончательно вернулась его старая цветочная интонация и манера.
— И помни, от тебя зависит судьба Пла-це-бо!
В голове летали роем ос мысли и словно беспрестанно кусали меня за черепную коробку. Откуда у рыжего ублюдка, которого я минут 10 назад еще считал наивным дурачком, такие связи? Откуда у деда такая сумма, и как завещание поможет из заполучить? Если они незаконны, то явно никак. Почему Ибрагим открылся мне так резко и именно сейчас? Грозит ли мне что-то если я действительно откажусь? Ком в горле все подступал и подступал, а голова гудела. Наконец, меня начало тошнить. Я всегда был очень нервным и накрученным. Моментами я бывал самым спокойным и циничным человеком, но так же быстро это сменялось обиженным ребячеством и злобой. И именно сейчас я понял, насколько на самом деле глубже кроличья нора. Я лишь доморощенный циник, не видевший почти ничего и не знавший ответственности. И тут на мои плечи как из воздуха сваливается такое давление. В тот миг я даже вполне уверил себя, что меня могут убить.
Я обошел дом, чтобы скрыться из поля зрения Ибрагима, и там увидел беспризорника. Он сидел на скамейке в саду, в руках у него был блокнот и ручка, он что-то активно писал и зачеркивал. Он был глубоко погружен в дело, плюс в ушах у него были наушники, так что он вовсе не заметил моего присутствия. Его образ почему-то на каплю рассеял во мне столь сильное волнение, с намерением отвлечься от гнетущего и неизбежного, я решил немного за ним подглядеть. Неспешно обойдя беспризорника со спины, я заглянул в блокнот. Там немного странным размером были написаны следующие строки. Перечеркивание и поправок было огромное число, но даже так ритм казался очень ломким. Вероятно это была песня, а не стихотворение.


Этот рубленный в мясо осел завернут как ком в кружевной неглиже
Есть много путей смотреть телевизор, только он и включать не намерен
Иуда в панельке упоротый в хлам скачет взад и вперед на своем этаже
Ритм совиет жизни по плану им навсегда потерян


Дома как в Припяти
Эхх, сейчас бы выпить нам
Дома как в Припяти
Эхх, сейчас бы выпить, выпить, выпить выпить бы




"Понятно, что-то претенциозное" подумал я. Он активно писал и зачеркивал, так что прочитать все целиком я не смог, там был еще как минимум куплет. В итоге он заметил меня. Он обернулся всем корпусом и посмотрел на меня настолько убийственно ядовитым взглядом, что даже Ибрагим позавидовал бы такому.
— Тебя не учили что читать конфиденциальные документы неприлично, а?
— Ладно, прости, я не хотел оскорбить. Просто был заворожен творческим процессом.
— Отойди от меня на полагающееся расстояние.
— Мы не в той стране находимся, где заботятся о личном пространстве. Слушай, так ты все же читал что-нибудь?
Его взгляд еще раз больно кольнул меня, после чего сразу сменился на ехидную ухмылку.
— Может и читал, а может и не читал, никому не обязан. А то что я Достоевского не читал, далеко не означает, что я вообще ничего не читал.
— Опять виляешь? Что же вы все тут такие. Как бы выразиться. Слово не могу найти?
— Где обронил? Не сволочами ли ты хотел нас назвать? Знаешь,а звание то в каком-то роде и почетное.
Мне очень не хотелось начинать опять пустой постмодернистский диалог с претензией на смысл и я уже хотел повернуть и уйти, но тут я заметил, чем он пишет. В руках у него была белая шариковая ручка с пастельно-зеленым переливом и надписью "Слово" шрифтом Комик Санс. Я сразу узнал. Это был мерч Апполинарии. В голове моей тогда была такая путаница, что здраво воспринять этого я не мог. В моих глазах беспризорник сразу же стал противником и врагом.


Предположение Ибрагима оказалось частично правдиво. Хоть беспризорник и не сидел вместе с ними, но Софья Павловна и правда слушала речи священника. Благоговейное выражение застыло на ее лице и руками она нервно перебирала расшитый голубыми цветами платок. Сидели они на табуретах в углу комнаты, тем самым почти блокируя проход. Спиной к гробу сидел священник, толстуха же помещалась в самом углу, опираясь о стену как о спинку стула. Несмотря на то что гроб был закрыт, по комнате разошелся характерный запах, отдающий еще и чем-то сладким. Когда я был в комнате утром, я не обратил на него внимания, а может его вовсе и не было. Погода стала очень душной и не смотря на открытые окна воздух просто стал застаиваться на одном месте.
Священник рассказывал про конец света и страшный суд. Как и тогда, жестикуляция при речах его почти отсутствовала, он ровно сидел выпрямив спину и положив руки на колени. Ни единая мускула его лица не выражала вдохновенности или реоигиозного экстаза, в какой часто впадают проповедники страшного суда. Тем временем Софья была чуть ли не в слезах. Завидев меня она сразу же встрепенулась.
— Мальчик мой, послушай что говорят, свд божий скоро будет. И ведь правда, все признаки на лицо, я так всегда и думала, - она сразу же вскочила с места и попыталась усадить меня рядом. Однако еще одной табуретки не оказалось, и после непродолжительных успокоений я усадил ее обратно, сам встав рядом.
— Знаете, Софья Павловна, уже две тысячи лет как каждый год говорят что страшный суд на носу, и что-то вот его все нет и нет.
— Ну кто же тебе такого наговорил? Бог все слышит и знает. Иди вон пред иконой поклонись, перекрестись и покайся.
— Если бог все слышит и знает, то он знает что я уже искренне покаялся за свои слова, а значит идти кланяться картинке над гробом было бы издевательством с моей стороны.
Старушка так и ахнула. Она вся заерзала на табурете и даже чуть опять не встала.
— Ну вот вы, скажите же мальчишке, - взмолила она священника. Но тот молча посмотрел на меня. В глазах его сверкнула на миг какая-то задорная искра. По крайней мере так показалось мне. Мне захотелось постараться разговорить молчаливого проповедника.
— Знаете, Софья Павловна, тут же речь наверное идет в абстрактном смысле. Библию же не принято интерпретировать дословно. Я прав? - обратился я к священнику.
— Да, - спокойно ответил он.
—  Значит про страшный суд также говорится абстрактно. Ну, вот хоть, например, так. Говорят что он грядет и будет вот-вот, но на самом деле речь идет не о ближайших годах и столетиях, а о времени в масштабах человечества. Миллионах лет. Я прав? - спросил я таким юе манером.
— Нет. По моим прогнозам конец света начнется завтра, - отрезал он с ровно такой же уверенностью. У меня даже челюсть отвисла.
Как остроумный шутник он не выглядел, на религиозного фанатика также похож не был.
— Я человек божий, и я искренне прошу вас не считать меня за сумасшедшего, - вдруг сказал он.
— Простите конечно, но как же не считать? Вы дословно в апокалипсис верите?
— Да, дословно. Но я говорю вам, я нахожусь в полном рассудке. Каждый человек проходит длинный путь к своим взглядам, но, сжатый в одну фразу, этот путь может выглядеть как сущая околесица.
— И что же за путь вы прошли для того чтобы прийти в таким взглядам? - диалог этот не предвещал для меня ничего доброго. Голова все кружилась, но странное, даже немного страшное присутствие этого мужчины будто притянуло мое сознание обратно к земле. Я словно протрезвел, вовсе при этом не трезвея
— Путь этот очень прост. Нужно простить, полюбить и отпустить.
— И как этот путь помог вам поверить в магических всадников апокалипсиса? - напряжение во мне все росло. Абстрагируясь, я видел в данной ситуации лишь комичность, но тогда мой острый клинок будто разъедало об коррозийную броню его присутствия. Он был холоден, но одновременно тепл, намного реальнее чем он же еще пару часов тому, и намного реальнее чем я. На миг мне показалось что он намного четче и материальнее всего что находится вокруг, даже не знаю, как это объяснить на словах, я не писатель. Он посмотрел мне прямо в глаза.
— Знаете, и вам еще не поздно на этот путь встать. Вашему дяде, да и почти всем здесь находящимся уже не помочь. Вы намерены совершить большой грех, Виктор. Не стоит этого делать.
"Какой грех, о чем он? Неужели он… Нет, я ведь даже не соглашался, он не может знать" пронеслось у меня в голове. Я все еще был уверен что он просто сумасшедший, но, судя по всему, выражение лица выдало во мне легкое смятение. Он слегка улыбнулся.
— Виктор, вам еще далеко не поздно встать на путь спасения. У вас много ненависти в сердце, это нехорошо. Вы безответно влюблены, я прав?
"Нет, бред, он ничего не знает, точно не про Апполинарию! Минуточку. Он назвал меня Виктором. Откуда он..." не успел я подумать это, как он молча кивнул, будто подтверждая мои несуществующие еще догадки, и добродушно расхохотался. Искра сверкнула в его глазах. Это стало последней каплей, рвавшееся в моем горле и груди подступало с давлением гидравлического пресса. Я выбежал из дома и стремглав понесся в туалет. Меня вырвало.
III


К следующему утру мое сознание было полностью чисто, и загадочное мое вчерашние состояние казалось очень далеко и даже невозможно.
Тем временем, похоронный процесс уже шел полным ходом. Все, в том числе и я, были наряжены в траур и шли за переносимым гробом, тихонько переговариваясь. Священник шел чуть справа от процессии так же непоколебимо и молча.
Все рациональные объяснения его вчерашней выходке сами собой пришли мне в голову, и я даже немного злился на себя за то, что вчера еще об этом не подумал. Я само собой для себя вывел, что священник этот просто использовал ряд психологических приемов, производящих сильное впечатление на внушаемых людей, и я повелся как младенец. Мне вчера показалось что он читает мои мысли, но все его речи и про великий грех, и про путь спасения, и его ответы словно до того как я задал вопрос. Все это лишь простая психологическая манипуляция: он сам наводил меня на некоторые мысли, и говорил очень обще. Любой человек может найти в своих действиях, еще даже не совершенных, великий грех, если действительно поверит, что таковой существует. Во всю эту теорию не вписывалась только фраза, про то, что всех моих родственников не спасти, но, как я решил для себя, этот жулик то же самое говорил всем моим родственникам, дабы заставить их чувствовать себя избранными и обязанными. А то что Софья Павловна слышала эту фразу из его уст, относящуюся ко мне, хотя ранее слышала ее про себя, меня не очень озадачило. Она не слишком велика умом и могла просто не понять противоречия, или пропустить это мимо ушей.
Мне было совершенно не с кем говорить,так что я тихо отделился от группы и побрел, смотря то себе под ноги, то на гроб. Гроб несли четыре местных мужика, припрягшихся, видимо, к этой работе за определенную плату. Но уж не знаю, быть может плата была недостаточно, или же они просто были халаты и ленивы, но гроб очень сильно трясся, и покачивался иногда из стороны в сторону. Периодически кто-то из мужиков начинал тянуть не в том направлении, и вся группа, словно в басне о лебеде, раке и щуке, замедлялась и останавливалась. Судя по всему, все они были до крайности пьяны. Они тихо чертыхались и ругали друг друга каждый раз, когда гроб менял скорость, ведь с ним приходилось тормозить и всей процессии. В один такой момент, когда гроб вдруг встал как вкопанный и все на мгновение приостановились, я совершенно не заметил этого. Я был полностью погружен в собственные размышления и просто шел вперед. Пройдя сколько-то шагов я вдруг столкнулся с кем-то. То был священник. Легкое раздражение прошло по моей коже, я не хотел больше заговаривать с ним, мне нужно было просто извиниться и отойти от греха подальше, и он видимо это прекрасно понимал.
— А грех-то все же совершишь, - вдруг сказал он, и неожиданная злая ухмылка прокатилась по его лицу. Она очень шла ему, намного больше того спокойного выражения, которое он обычно принимает.
— Что? О каком грехе вообще речь? Что вы несете? - я сразу взволновался.
— Ну неужели сам не знаешь? - он почти засмеялся, но вдруг будто сам себя остановил, спохватившись, что разошелся. Его лицо опять приняло то неестественное спокойное выражение. Я совершенно убедился, что он не тот, за кого себя выдает, - Ты брал сегодня утром что-нибудь у своего дяди и не клали вот сюда? - он указал на сердце, где у меня под пиджаком действительно лежал документ.
Я был крайне взволнован этим вопросом. Жулик-священник откуда-то знал про всё, причем, судя по всему, в мельчайших подробностях, по крайней мере так мне показалось. Последнее чего мне хотелось - это чтобы он доложил на нас в органы, ведь теперь я действительно уже был сообщником, хотя еще не вполне совершенного преступления. Но откуда он знал все это?
Сегодня утром я, несмотря на все свои вчерашние резкие отказы и грубости, пришел в обусловленное место.
Утро было абсолютно серое и пустое, небо было равномерно застлано дымкой, и солнце совершенно не было видно. Ветра тоже вовсе не было, так что духота стояла редкостная, и просто находиться на улице уже было утомительно. Помимо всего прочего, я очень чувствителен к погоде, и из-за резких перепадов и изменений у меня иногда начинала течь кровь носом. Голова моя немного пухла изнутри, хотя и не болела, и чувствовалось, что начать капать из носа может когда угодно. Утром я незаметно прошмыгнул с участка на зады и побрел сквозь высокую траву к тем самым бетонным плитам. Неужели я действительно так безволен как говорил Ибрагим? Он был абсолютно уверен в том, что я в конечном итоге соглашусь на аферу, несмотря на всю недосказанность того что он мне сообщил. Что двигало мной? Если так подумать, то я за всю жизнь почти и не принимал самостоятельных решений и просто плыл по течению, так что, по всей видимости, каждый небольшой водоворот может без особых усилий затянуть меня на самое дно. Всю дорогу до места встречи я хотел повернуть назад, совесть давила на меня огромным грузом. Мне хотелось сорваться и побежать назад, и просто больше не говорить с Ибрагимом никогда. Но в этих сомнениях прошла минута, потом другая и еще одна, и вот я уже видел самого Ибрагима, стоящего в гордой позе на стопке бетонных плит.
Заметив меня, он спрыгнул вниз, и с широкой улыбкой на своем противном лице и распростертыми руками пошел навстречу. На нем уже был надет траурный костюм, но пиджак был расстегнут и галстук распущен.
— Ну вот видишь, я же говорил что ты придешь.
— Да, - безразлично и хмуро ответил я.
— Ну, ну, давай же, друже, взбодрись, все идёт по плану! Слушай, я знаю, что ты все еще не доверяешь мне, так что я припас для тебя кое-что, - с этими словами он вытащил из делового портфеля, который принес с собой в руках, две бумаги. На обеих были идентичные печати и подписи, одинаковая бумага и шрифты, даты и детали, отличались они только содержанием, - Вот она, копия завещания! - он указал на левую бумажку,- Прочти.
Я взял бумагу в руки и начал читать. Это действительно было завещание, оставлявшее всё церкви. В целом написана она была кратко и так же по-советски твердо, внимания привлекал только один абзац: в нем были перечислены все родственники и объяснены причины, почему они не достойны наследства. Про большую часть перечисленных здесь у меня пока не было времени упомянуть, так что я процитирую только часть про уже известных вам персонажей: "...Виктор Анатольевич Плацебо - юн и неуравновешен, ничего в жизни добиться не успел, склонен к тунеядству и самоугнетению. По получении большой суммы денег впадет в меланхолию и растратит всё попусту. Ибрагим Анатольевич Плацебо - доверчивый болтун, при этом еще и жулик, понятия не имеет чем хочет заниматься, получив деньги быстро прогорит на каком-нибудь деле. Софья Павловна Апт - в своем возрасте все еще избалованный ребенок, цены деньгам не знает, вместо нужных вещей и пропитания потратит все на шик и впадет в еще большие долги. Анатолий Анатольевич Плацебо - сумасшедший, не знает цены деньгам, только в противоположном направлении. Не будет их тратить сам, а раздаст кому попало или будет обманут… Этот фрагмент завещания особенно прошу прочитать всем членам семьи, ведь я точно знаю, что все они приехали за моими деньгами…"
— А ведь отец в итоге не приехал. - заметил я.
— Старик даже любимому сыну деньги не захотел отдать, никому не доверял. Более того, ошибся.
— Так значит копия не сгорела? Где достал?
— Какая разница где достал? Видишь, вот все печати и подписи, это она. Да и я бы не взялся за дело, не будь у меня этой копии.
— Но ты в руках сейчас держишь бумагу с ровно такими же печатями и подписями.
— Это подделка. Но смотри какая искусная! От настоящей вовсе не отличить! Прямо как мои цветы, - вдруг с саркастически вдохновенной интонацией сказал он.
— Я не буду этого делать.
— Почему же?
— Потому что дед был прав в своих оценках.
Я до крайности взволновался, это казалось мне решающим моментом нашей конфронтации, что фраза моя была сильна и возымела бы действительный эффект на болтуна. Моя и так набухающая голова напряглась, и две маленькие капли крови упали прямо на текст,. Ибрагим увидел это, но особо не возмутился, затем вытащил мне брезгливо салфетку из портфеля, чтобы я вытер нос, молча сунул мне в руки вторую бумажку, а первую забрал себе. Это тоже было завещание, формат и стиль текста был примерно такой же, но структура была совсем другая. Деньги и имущество делились ровно на всех одинаково, и к каждому отдельному человеку была прикреплена характеристика, намного более лестная. Заключалось все тем, что усопший не смог выбрать кого-то одного, поэтому делит все поровну. Я вопросительно посмотрел на улыбающегося Ибрагима?
— Где в схему вступают 150 миллионов?
— Вот здесь, - он указал пальцем на фрагмент, где перечислено имущество, достающееся ему, - среди всего хлама что тут перечислен спрятан ключ от сейфа, где лежит основная часть богатства, так же в нескольких картинах, в матрасе и еще в ряде вещей хранится инвалюта.
Я опять начал что-то возражать, но он даже слушать не хотел. Он взял то, что по его словам было оригиналом завещания, за уголок, достал из портфеля зажигалку и сжег бумагу, пепел тщательно растоптав по земле и чуть даже прикопав носком ботинка. Копию же запаковал в аккуратный конвертик, который,опять же, достал из портфеля, и отдал мне. Мне даже смешно стало, насколько подготовлен к ситуации он был со своей сумкой, и я чуть хмыкнул.
— Твоя миссия крайне проста. Оригинал завещания прикреплен к задней части одного из образов в главной комнате. В тот момент когда будут произноситься речи, я отвлеку всеобщее внимание кое-каким образом. В это время ты пулей несешься в дом и подменяешь бумагу. От оригинала избавься каким тебе угодно образом.
— Подожди, ты можешь перестать вываливать на меня информацию без всякой попытки ее подтвердить? С чего ты вообще решил что оно за образами?
— А мне этот фактик подсказал один весьма замечательный персонаж. А знаешь кто? Твой отец.
Честно сказать, я был крайне удивлен подобному заявлению и ни капли не поверил. Я был уже готов развернуться и уйти, но тот схватил меня за руки.
— Подожди еще пару часов. Все мои слова до единого подтвердятся прямо перед твоими глазами, сохрани бумагу пока у себя и просто поноси немного. Уже скоро ты все поймешь, - с этими словами он указал на бумагу, потом на мой костюм, и сделал жест, показывающий, что надо заправить документ в пиджак.
Я хотел опять возразить, но он ошарашил меня целой несуразной тирадой, конкретный состав которой я совершенно был не в силах уловить, но смысл которой заключался примерно в том, что если мой отец начал содействовать, то скоро наступит конец света, что все мы в этой семье сумасшедшие, и что, старик совершенно точно ошибался в своих оценках, и деньги точно не пропадут в наших руках. Все это было тщательно перемешано, украшено повторами и эпитетами, восклицаниями и насмешками, так что у меня даже голова чуть кругом не пошла. Совершенно незаметно для меня во все время своей речи, Ибрагим направлял мои движения, и в итоге совершенно меня окружил. В нужные моменты он задавал вопросы, на которые я, в попытках не ухудшить положение, просто поддакивал. В конце концов он с напутствием отделился от меня и почти что побежал в ровно противоположную сторону, оставив меня совершенно ошарашенного и с документом все еще в руках. После недолгого размышления я понял, что выпутаться из ситуации, как я раньше для себя визуализировал, у меня не вышло, даже напротив - я только безвозвратно загнал себя в капкан, и что, возможно, в этом как-то замешан и мой отец. Я постоял на месте еще немного, пока шторм в моей голове утихал после данной стремительной сцены, и, когда сознание мое опять дошло до состояния прохладного ветерка, я опять вдруг начал ругать себя и всех на чем свет стоит. Это была неприкрытая физическая злоба вперемешку со стыдом, я не только абсолютно никак не показал себя, но и убедил Ибрагима что я податливый рабочий инструмент, которым при должной сноровке можно манипулировать как его душе угодно. Моим первым порывом было смять тонкий конверт, который я держал указательными и большими пальцами обеих рук, и покончить со всем этим. Но я не сделал этого. Я стремительно направился в сторону дома, параллельно упихивая завещание за пазуху, вся моя накопленная злоба будто вошла мне в ноги, и, когда я дошел наконец до дома, мышцы ныли и болело колено. Вот что я придумал. Я выйду на сцену во время произнесения речей, покажу всем это сраное завещание, драматично укажу на Ибрагима как на виновника и уйду в закат. И наплевать что никто мне не поверит, моя душа будет успокоена и я смогу спокойно жить дальше, доказав силу своего характера. Нет, тогда я врал себе, что это лишь вопрос чести. Месть двигала мной, но в бурном порыве я просто не осознавал вполне всю глупость этого плана. Нет, даже осознавал, но игнорировал это понимание. До самого последнего того момента. До которого, однако, мы еще доберемся.


Итак, закончим на этом небольшой флэшбэк, поставленный в повествовании именно сюда для чуть большей драматичности, и перейдем обратно к диалогу со священником.
— Бог простит, - неожиданно для самого себя съехидничал я.
— Бог многое что готов простить было бы только раскаяние, - он будто бы вернулся в свой старый режим, спустившись что забылся. Опять стал спокоен и вежлив, хотя немного необычное отношение ко мне все еще было заметно.
— Ох, ну чего мне не занимать, так это раскаяния, на нас всех хватит, и на вас тоже, - злоба сегодняшнего утра вновь вскипела во мне и я уже совершенно перестал бояться нагрубить, убедившись в фальшивости этого человека.
— Что же, тогда я был бы благодарен если бы вы и со мной разделили раскаяние.
— Поделиться готов, а разделять не готов. Много злобы в моей душе, сами же говорили.
— Что правда то правда, но это поправимо. Еще не так поздно встать на путь, - он указал на небо прищурившись, - из за погоды не видно, но скоро начнет небо падать.
— Опять вы за своё. Что ж, пусть же тогда оно упадет на всех нас и избавит меня от этого бесконечного цирка, ей богу, роль клоуна мне совершенно не нравится, хотя, быть может, и не заметно.
Служитель вдруг посмотрел на меня немного удивленно, ехидства, котороя я заметил ранее, не было и в помине. Я сразу потерял свою решительность, испугался, что наконец перешел черту, по которой уже третий раз ходил, и замялся.
— Кстати говоря, я ведь не представился, - сказал он вдруг, - зовите меня Аввакум.
— Очень приятно, я Виктор, хотя, вы уже знаете.
— Знаю, и в этом нет совершенно ничего удивительного, я просто услышал это от Софьи Павловны.
— Да-да, я не спорю, что все находится вполне в рамках реальности, почему вы решили, что я подозреваю в вашем знании что-то сверхъестественное?
— Знаете, вы так ядовито отзывались до сих пор о моих воззрениях и ремесле, что я решил предупредить заранее вашу возможную реакцию.
Меня аж передернуло от смущения.
— А вы крайне проницательны. Нет, не примите это за сарказм, я абсолютно серьезно, я хотел лишь комплимент сделать. Но я от всей души прошу вас не принимать близко к сердцу мои слова, мне вчера было очень плохо. Ну, как вы сами видели. - я выпалил это в спешке, пытаясь загладить свою вину, так что вышло не самым лучшим образом. Вообще всегда все фразы, которые я произносил вслух, в конце концов звучали намного хуже, чем за секунду до этого в голове.
Наступило некомфортное молчание. Замедлиться опять и отойти от священника казалось неприличным, в глаза я тоже взглянуть не хотел, так что глядел под ноги на пыль и грязь.
— В здешней церкви работаете?
— Нет, я здесь проездом из Москвы.
— Знаете, а я как-то это даже понял. Вы не похожи на здешнего.
— А что меня выдает, если это не секрет?
— Вы человек необычный.
— Рад слышать что я вас заинтересовал. Надеюсь, у нас еще будет время побеседовать. Ну а теперь - мне пора.
Мы действительно уже подошли к кладбищу, процессия разбрелась немного по периметру, и ждала пока пьяные мужики донесут и поставят гроб у выкопанной ямы.
Наконец гроб положили, все родственники отошли на полагающееся расстояние и толпились потупив глаза, некоторые держали в руках цветы. Софья Павловна купила огромные дорогой венок на непонятно откуда взявшиеся деньги. Почти все находились в приподнятом расположении духа и когда крышку гроба опять открыли, посматривали с ссохшийся труп больше с любопытством, чем с какой-либо другой эмоцией. Беспризорник, стоя в сторонке, сидел в телефоне и вроде бы что-то печатал. Мать его, сорокалетняя, строгая снаружи, но аморфная внутри, секретарша, недовольно поглядывала в его сторону, но сделать ничего не решалась, отец же, казалось, был абсолютно безразличен к поведению сына.
Аввакум подошел к гробу и начал читать. В тот момент он словно даже и не казался каким-либо характером или персонажем, то был просто религиозный автоматон, зачитывающий скучно и монотонно все те же тексты на протяжении жизни. Завершив стандартный ритуал, он перешел к прочтению наставлений для здесь присутствующих, и в них, опять же, не было совершенно ничего отличного от стандарта, не собственных фраз, не особенностей речи, а самое главное - не было мотива конца света. И этопри том, что по словам очевидцев, весь вчерашний день он старательно обходил всех с речами про страшный суд. Быть может он просто понимал, что не стоит приплетать сюда свой религиозный фетиш, или же на автомате следовал ритуалу, но к концу речи он настолько слился с окружающим миром, что воспринимался мной чуть ли не как часть гроба, неба и земли, а уж точно не как индивид. Хотя, быть может, это и есть истинная цель священнослужителей - избавить себя от личности и индивидуальности и служить лишь медиатором для других людей. Именна эта странная мысль пришла мне тогда в голову.
Когда речь священника окончилась, пара человек разразились бурными аплодисментами, большая же часть не удосужилась и похлопать. Хотя кто здесь больше прав тоже не весьма ясно мне и по сей день, так как хлопать на похоронах кажется неприличным. Когда несуразные овации утихли, пришло время выступать с речами и словами напутствия членам семьи. Первым сразу же вызвался Ибрагим. Он уверенной походкой подошел к гробу, распростерши руки театрально повернулся к толпе и начал речь. "Останусь стоять до последнего и хоть ты тресни. Посмотрим, что ты сделаешь" думал я и стоял не сходя с места в надежде раздразить и вывести афериста из себя. К моему удивлению, его мое присутствие совсем никак не заботило и он все так же выразительно продолжал восхвалять покойника за любовь к человечеству и к семье, за щедрость и честность, и многое многое другое. Тогда мне подумалось, что сигнал еще не пришел. И действительно, уйти просто так у меня не было возможности, а это значит, что он подаст четкий сигнал, который я точно пойму. "И вот когда он вытащит свою козырную карту для отвлечения остальных, я и выйду к нему и расскажу всем про его гнусный план. Но что же он может вытворить? На протяжении выступления священника он смотрел куда-то в пустоту в лесок, прилегающий ровно к кладбищу, и что-то, казалось, там высматривал. Придумываю ли я это, или же действительно весь его план скрыт сейчас за деревьями? Я ничего не вижу".
— Покойный мой отец был замечательным человеком и даже после его отзода в мир иной я не могу испытывать скорби. Этот человек, нет, эта личность, прожившая полную и великую жизнь, может оставить лишь радость в наших сердцах. Пусть же наша память о нем ре увядает, как и те цветы, что я научился белать лишь благодаря теплой отеческой поддержке почившего, - с жтими словами он указал на Софью Павловну, державшую огромный венок. Та подошла и положила его у гроба.
"А ведь цветы действительно искусственные. А я и не заметил" промелькнуло у меня в голове.
—  Лишь на одной грустной ноте можно окончить мою речь. Как все здесь присутствующие знают, один весьма неблагодарный человек решил не появляться на проводах в рай собственного родителя. То - есть верх неуважения человеческого, и даже больше, грех! Но не отчаивайтесь господа! - он поднял в небо руку, - Даже это не омрачит наш день. Встречайте! - тут он жестом другой руки указал в ближайший лесок.
Я сразу же схватил момент, поняв что это и есть та козырная карта, и неспешно, максимально вульгарно, направился к Ибрагиму. Тот лишь посмотрел на меня с легким недоумением и помахал чуть заметно пойти назад. Но я тогда был неумолим. От места где стоял я до него было где-то пятнадцать шагов, но расстояние это растянулось будто на много минут ходьбы. Я жутко нервничал, чувствуя, что вот оно - мое первое самостоятельное решение в жизни; что пусть оно повлечет за собой что угодно, но это будет первый шаг. Я прорвусь через скорлупу окружавшую меня эти двадцать с чем-то лет, и, быть может, окажусь в большом и холодном мире, но зато буду отныне совершенно свободен. Может даже впервые почувствую наконец тот простор, о котором многие годы так мечтал. Но вдруг из за деревьев показалось чье-то лицо, до боли знакомое. Оно прошло быстрым шагом, благо было оттуда ло Ибрагима всего шага три, и остановилось у гроба, подняв стеснительно вверх правую руку. Я остановился как вкопанный, и пару секунд рассматривал это лицо. Я готов ручаться, это было действительно лишь мгновенное замешательство, но мне тогда казалось, что весь мир смотрит на меня, растерявшегося и мечущегося в душе, и осуждает. За что? Какое право они имеют судить меня? Не важно, толпа никогда не думает об этом, но их глупость не слишком облегчает тяжесть ноши, что они накладывают на тебя своими взглядами.
Сначала я увидел будто бы лишь лицо, но потом оно начало обрастать деталями. Это было крайне умиротворенное лицо, смотрящее будто куда-то в пустоту карими невыразительными, но большими глазами. Нос с легкой горбинкой казался немного маловат для достаточно большой головы, отчего лицо казалось немного детским, а взгляд наивным. На больших красных губах отразилась чуть заметная тонкая улыбка. Смотрел человек немного исподлобья, и, по привычке, смахивал с глаз челку, хотя был совсем лыс. Кожа была гладко выбрита, но серовата на подбородке и верхней губе от обильного роста волос. На голове у него красовалась несуразная поношенная шапочка с наушниками, плотно облегавшая череп. С краев тряпичных наушников свисали хилые веревочки для завязывания. На вид человеку было лет сорок с чем-то. Поверх кремово-бежевого бадлона не ас была надета расстегнутая рубашка в клетку синего цвета, и уже финальным слоем натянута темно коричневая, почти черная, вельветовая куртка с двумя ремнями. На ногах у него были надеты широкие мятые джинсы и непонятные черные штиблеты. В общем и целом выглядел он очень странно, почти как сельский дурачок. Только взгляд в некоторые моменты выдавал в нем крайнюю проницательность. Это был мой отец.
Я встретился с ним взглядом, его лицо сразу же просияло и он помахал мне дружелюбно. Ибрагим возобновил речь, его руки мелькали где-то на периферии взгляда, но ничего из сказанного не доходило до меня. Родственники сразу же взбудоражили, женщины начали метаться и переминаться, некоторые в гневе, некоторые в радости, Софья Павловна сразу же всем своим грузным телом ринулась вперед и чуть не столкнула меня с мета. Я перестал думать о своем плане и сразу понесся домой. Я не смог выполнить то что хотел, течение опять оказалось сильнее меня. Я услышал, как мне доносился вслед голос Ибрагима:
— Куда ты? Господа, оставьте его, не бегите, войдите в ситуацию. У него очень сложные отношения с отцом, для него это шок!
Эта способность манипулировать всеми вокруг, включая меня, так легко,до глубины души бесила меня. Я был уверен, что готов убить рыжего подонка. Но знал, что не сделал бы этого. Я бы и дальше просто танцевал под его с отцом дудку. Как отец вообще связался с братом? Он все простил? Отпустил? Неееет, бреда подобного этому я давно не слышал. Я бежал сломя голову. Череп начал опять распухать. Кровь из носа могла пойти в любой момент. Мыслить получалось только простыми предложениями. От жалости к себе я заплакал.


IV
За мной действительно не последовали. Путь предстоял на холм, так что ,пробежав метров триста, я успокоился и замедлился до шага. В горле пересыхало а голова уже начинала побаливать. Требовалась доза кофеина - она всегда помогала с давлением. Я зашел в тот же магазин, в котором был вчера и купил энергетик. Я за жизнь перепробовал почти все энергетики, которые только мог достать,испытывал множество эффектов и побочек, испытывал и передозировки кофеином, когда твое сердце будто готово выпрыгнуть из груди, но вот чего энергетики не давали никогда - так это бодрости. Брал я их исключительно потому, что организм требовал сахар, кофеин, таурин, и многие другие штуки, которые намешивают туда, я знал, что это вредно для моего организма, но холодное кислое зелье всегда помогало мне расслабиться - дофамины сразу выделялись мозгом в физически ощутимых количествах, будто в голову что-то впрыскивают извне, и я не мог противостоять соблазну.
Так произошло и сейчас. Настроение моментально поднялось, к лучшему, голова болеть перестала, спешка казалась напрасной, бежать не нужно, не догонят, даже несмотря на мою короткую остановку. Я быстрым шагом пошел дальше, различные мысли проносились в моей голове, я удивлялся переменчивости собственного настроения, из жуткой бури мой разум превратился опять в полный штиль, как вчера утром, за исключением того только, быть может, что на воде моей стоял огромный авианосец.
Добравшись до дома я тыкался во все двери и понял, что он наглухо заперт, но, зная, как это обычно делается в такиз местах (да и не мог забыть о такой детали Ибрагим), я не растерялся и посмотрел под ковриком главной двери, а потом в сарае. Действительно, запасной ключ оказался в небольшом сером сарайчике у косяка двери.
Пройдя через входную дверь, я направился в гостиную, где еще недавно стоял гроб. Предварительно перед этим я запер дверь изнутри  Образа красовались под потолком в углу, с ровно противоположной стороны, тоже в углу под потолком, висел телевизор. Кто-то забыл его выключить из сети, а он был очень старый, еще кубической формы, поэтому издавал душераздирающий писк, слышный далеко не всем. Но я слышал его более чем прекрасно, особенно теперь, когда мой слух был напряжен и обострен. Звук этот был единственным музыкальным сопровождением ко всему происходящему далее. Я взял табурет, подошел к образам, дотянулся с табурета под потолок, и снял самую большую икону. Я покрутил ее в руках, пощупал за углы с обратной стороны, попытался отковырять что-то ногтем, поглядел на свет, и, наконец, окончательно убедился, что ничего на ней не было. Все это время, стоя под потолком в чуть пригнувшемся состоянии, я не видел совершенно всю комнату за мной. Я подумал, что ошибся, и, хотя нервы заиграли знатно, все же не растерялся. Я аккуратно повесил икону обратно, так как не хотел сразу снимать все три, так было проще замести следы в случае чего. Сняв вторую икону я так же внимательно ощупал ее со всех сторон: она тоже оказалась пуста. В тот момент я уже начал сильно беспокоиться, сам не вполне понимая, точную причину. Если бы ничего за иконами не оказалось, я был бы избавлен от собственной судьбы, мог бы вернуться обратно к своей скучной монотонной жизни и больше стараться обо всем тут произошедшем не вспоминать. А может и совсем напротив - теперь Ибрагим и все с кем он сотрудничал будут мучить меня до конца моих дней. Но не все еще потеряно, осталась последняя, третья икона. А, как говорится, бог любит троицу. Но как я потянулся, чтобы поставить деревяшку обратно на подставку, произошло нечто, до крайности меня напугавшее, и переведшее мои беспокойства в совсем другое русло. Стоило мне поставить обратно позолоченное изображение, как началось самое настоящее землетрясение. Сначала я почувствовал, как подо мной вибрирует стул. Оглянувшись я заметил, что буквально прыгает весь дом. Кружки и стеклянные приборы издавали металлический звук, немного штукатурки посыпалось с потолка, от сбоя электричества перестал пищать телевизор, стекла в окнах выгибались. Так прошло десять секунд молчания и страха, и когда все кончилось, я совершенно забыл, что должен был сделать. Мне казалось, ад вот-вот разверзнется предо мной, я немного присел. Но прошло еще десять секунд, потом еще двадцать, потом минута, и ничего. Полная тишина и лишь легкий звук провинциальной улицы донос лся из окна. Приятный мягкий свет освещал помещение и грел сервант со старой посудой, пыль можно было видеть в лучах света, зеленые деревья приятно качались на улице.
Через некоторое время я опомнился, но смысла в своих действиях не видел уже совершенно. Страх ушел и волнение тоже. Я больше машинально или из интереса снял третью икону. И… тоже пусто. Я искренне рассмеялся, поняв, что видимо схожу с ума. Все мои резкие перемены настроения, мои рассуждения и ненависть, мот вредные привычки и требования людей. Все это меркло перед той силой земли, что я испытал сейчас. Казалось незначительным, даже микроскопическим. "Катись оно все к черту" опять подумал я, но уже с другой коннотацией. Развернувшись опять спиной к комнате, я потянулся, чтобы поставить икону на место и уйти. Но прав я был, что бог любит троицу. Ровно перед тем как я совсем поставил ее на место, за спиной моей раздался голос.
— Не это идешь?
 Я резко развернулся. Это был священник. Он лежал в позе покойника со скрещенными на груди руками прямо на том столе, где еще утром стоял гроб. Глаза его, веселые и живые, смотрели на меня, голос звучал иронично и вызывающе. В руках его был конверт белой бумаги. Он дразнил меня, слегка им помахивая. Я оглянулся, икона соприкоснулась с полочкой, и ровно в этот момент раздался невероятный гром. Больше чем гроза, больше чем шторм, больше чем взрыв. Казалось, небо треснуло пополам. Звук прошелся эхом по всему небу, встряхнул всю комнату, мне заложило уши. Священник же так же недвижимо смотрел прямо мне в глаза, звук, казалось, совсем не испугал его. "Я точно тронулся" решил я, и от испуга и дезориентации упал со стула на пол.
Придя немного в себя, но не вставая с пола, я начал обдумывать, что лучше спросить в первую очередь.
— Что это за грохот там? И земля тряслась.
— Апокалипсис начинается.
— А если серьезно?
— А какого ответа ты от меня ждал? И с чего вообще решил что я знаю?
— Интуиция?
— Сильная штука, но необоснованная.
— А что нужно обосновывать когда так грохочет? Это вы у нас через запертые двери пробираетесь.
— Отбрось спектакль, давай на ты.
— Попой нюхаешь цветы.
— Ну не настолько отбрось.
— Настолько-настолько. Что за конверт в тебя в руках, мужичок?
— Ну а сам не догадываешься?
— Откуда?
— По божьей воле.
— Мужик,не надо мне тут…
— Я их всех сюда позвал,- перебил он меня, - и хватит так фамильярничать, я тебе одолжение делаю своей любезностью, - наконец сел на стол и протянул мне, все еще так же лежащему, конверт, - На, прочти.
— Кого всех?
— Ну родственников твоих. Они прознали про подмену завещания и идут сюда. Но не боись, все будет улажено.
Я небрежно распечатал бумагу конверта, не беспокоясь о сохранности или уликах. Это действительно был оригинал завещания, того, копию которого я читал сегодня утром.
— Что мне теперь делать?
— Встать со мной на путь спасения.
— Это в тюрьму что ли? И ты тут причем?
— Да нет же, ну пойми. Все это фикция. Концовка романа. Реальность начнет трещать по швам с минуты на минуту, какое-то нарушения законодательства не имеет ровным счетом никакого значения сейчас. Нам нужно душу твою спасти.
— Зачем ты сейчас их всех позвал?
— Без давления решения такие не принимаются. По крайней мере людьми вроде тебя.
Вдруг видимо вернулся ток в дом и телевизор запищал опять. Послышался топот на улице.
— А вот и они. Дверь изнутри заперта, но они доберутся. Ибрагим тебя же первый и сдал, и их возглавил.
Толпа подошла ко входной двери и начала кричать мне что-то и стучаться. Я сидел в полном молчании. Через некоторое время в дверь начали ломиться.
— Так что, ты готов принять, простить и отпустить?
— Кого?
— Да какая разница?
— Что за вопрос тогда? Как я дам ответ?
— А ты почувствуй. Есть в тебе это?
— Да что же ты меня бомбардируешь?
— А ты мне вопросом на вопрос почему говоришь?
За дверью кто-то из мужчин сказал, что принесет топор. Дамы кричали, Софья Павловна обошла дом с другой стороны и начала увещевать меня в окно. Но я не слушал. Я чувствовал как земля опять начинает трястись.
— Тряска опять. Они что ли не чувствуют?
— Мелкие душонки у них, такие не почувствуют.
— А я значит душа великая что меня так колбасит?
— Ну почему же, твоя душа тоже далеко не велика может даже и поменьше их будет , но я с самого начала видел что ты чуешь. Ты духоту чувствовал… Ну так ты готов сейчас прямо все бросить?
— Прям-таки все?
— Ну над этим мы в пути поработаем, но считай всё. Вот этих вот людей и подобных им, что прямо сейчас, ничего не подозревающи, ломятся в сотни таких же домишек.
— Принять, простить и отпустить говоришь? Не могу.
Тряска усилилась, казалось, дом вот-вот рухнет. Кто-то снаружи принес топор и дверь натурально начали вырубать. Вместе со звуком ударяющегося о деревянную дверь топора раздался и новый раскат грохота в небе. Священник указал пальцем в небо.
— Небо падает, друг мой.
Я молчал и обдумывал до последнего. Творилась жуткая чертовщина, гром, тряска, всезнающий священник, завещания, родственники, все перемешалось в голове и принимать решения было и правда сложно. Но часики тикали. Вдруг дверь сдалась под натиском человеческого упорства и рухнула на пол, толпа ввалилась в дом, за окном раздался очень громкий свист. Священник, услышав его, моментально встрепенулся.
— Говори, идешь со мной? - он резко протянул мне руку.
Злобные родственники почти настигли нас двоих и уже появились на пороге. Думать времени не было.
— Да! - крикнул я через все усиливающуюся тряску и свист. Тогда он схватил меня за руку и ринулся из окна, руки толпы почти схватили нас.
Но стоило нам выпрыгнуть из окна и приземлиться в кусты, как произошло нечто, чего я совершенно не ожидал - я увидел источник свиста. Огромный светящийся метеорит рухнул прямо в гостиную нашего дома, дом загорелся, а я был на время оглушен и обездвижен, кровь наконец брызнула из носа струйкой.
Когда я поднялся, от правой ноздри и по всей щеке у меня проходила тонкая засохшая полоска крови. Голова болела и была пара ушибов, но ничего к счастью не сломалось. Священник стоял подбоченившись и смотрел на разрастающийся пожар. Я встал, подошел к нему и так же, бессильно опустив руки, начал смотреть на огонь. Тряска и грохот прошли, но во всей округе слышались сигнализации авто и человеческая паника.
— Вот и всё, - сказал он вдруг, не поворачиваясь даже ко мне.
— Они все мертвы?
— Да кто знает. Хочешь побежать спасать?
— Нет уж, мне хватило на сегодня. Что это было?
— Говорю же, небо падает, - он показал на небо. Тучи разошлись и небосвод был почти кристально голубым.
Но в нем было несколько дыр. Сложно даже описать как это выглядело. Обычно небо бездонно,бесконечно но тут оно осыпалось будто штукатурка с купола или свода, и за бездонной теснотой неба виднелось радужное свечение. Смесь всех цветов медленно плыла и издавала странные теплый свет, излучаемый из появившихся в небе щелей. И глубина. Казалось, небо это лишь тесный потолок, и вот там, за этими трещинами бесконечность.
— Я хочу увидеть тот простор, - сказал я, указав в зияющую дыру неба.
— Тогда поехали со мной.
— Куда?
— Туда где будет лишь этот простор и более ничего. С данного момента все проблемы твоей жизни исчезли и стали лишь прахом. Такая близость конца - самое лучшее время для становления на праведный путь.
— Знаешь… Черт с тобой, какая теперь разница. Праведный или неправедный, действительно ли конец или нет. Но все мертвы. Самое время из всех принять, простить и отпустить, - я попытался то ли смеяться, то ли заплакать, но ни того ни другого у меня не вышло.
— Вообще-то, простить, полюбить и отпустить.
— Да какая разница?
— Отлично, тогда приготовления почти окончены.
— А что еще нужно?
— С нами будет еще пара пассажиров.
— Компания - всегда хорошо.
— И правда.
Вдруг в доме раздался взрыв, видимо рванул баллон с газом, какой-то небольшой горящий осколок прилетел Аввакуму прямо на голову. Шапка загорелась. Он быстро смахнул ее с себя, потушил, потом, опомнившись, аккуратно поднял и достал из нее флягу. Надев обратно шапку он открыл флягу.
— Ну что, выпьем?
— За что?
— Да не знаю. За жизнь, за смерть.
— И за Плацебо!
— И за Плацебо.
Мы по очереди выпили по пол фляги сразу. То был неплохой, хоть и почти теплый, скотч. Затем мы еще некоторое время стояли и молча наблюдали с опасно близкой дистанции, как горит огонь прошлой жизни. Вот так и закончилась интрига с завещанием, а с ней и все остатки повседневной жизни. Люди жили многие годы, строили планы, участвовали в перепитиях и хитросплетениях причинно-следственных связей, и после длительной и непрерывной цепи событий пришли сейчас в этот роковой дом, где их жизни были прерваны нечтом в бесконечное число раз более важным и сильным, чем они. Что теперь будет с ними? Да и важно ли это? Важно было только то, что пути назад уже нет. Теперь только бесконечные попытки напоследок наконец увидеть простор.


V
— А ты быстро смирился с происходящим, - сказал Аввакум чуть прищурившись.
Мы медленно шли вдоль заборов в сторону той самой церкви.
— Сложно смириться с тем, что кардинально рушит картину мира, а мой черный квадрат Малевича это вряд ли как-то попортило.
— Черный квадрат кстати под собой имеет закрашенное изображение.
— Кто сказал?
— Я сказал.
— Кстати люди как-то больно сильно паникуют. Они же не должны видеть происходящее.
— Они и не видят. Дыру в небе никто не видит, кроме таких как мы с тобой, у кого чуйка развита, он просто неладное ощущает. Тебе никто из родственников не говорил, что такое ощущение, будто мы в концовке чего-то?
— Говорил, Ибрагим.
— Ну вот, значит он чувствовал. У таких чувство великой цели обострено, они живут живут, и мучает их, что нету какого-то особого смысла, миссии, а жить продолжают, делают что-то, а зачем - загадка для них самих.
— Или он просто сумасшедший.
— А мы с тобой не сумасшедшие?
— Не уверен, но какая и разница?
— Справедливое замечание, ответа у меня нету.
— Так а остальные почему так бегают?
— Кто остальные?
— Ну эти.
— Ну, эти просто взрыв слышали, дом горит, люди умерли, вот и суетятся. В корень они не зрят, но эффект происходящего увидят все. Переполоху начнется неимоверно, а за ним и всадники придут.
— Всадники?
— Об этом позже, друг мой, да ты и сам о них уже знаешь, а сейчас есть кое-какое дело.
С этими словами он подвел меня к участку, на котором стояла церковь и был припаркован тот зеленый автомобиль. Я наконец смогу увидеть его спереди, номеров под стеклом не оказалось.
— Вот на этом замечательном агрегате мы отсюда и уедем, - он похлопал машину по крыше правой рукой, затем отпил еще из фляги, которую все еще держал в левой руке, - но у нас помимо тебя будут еще пассажиры.
— Кто же?
— Сейчас увидишь, это маленький сюрприз. Один должен ждать нас внутри.
— Кстати куда мы уедем?
— Мы вольные путешественники, Виктор. Не беспокойся, авторитет и власть больше не будут зудеть у тебя над головой.
— Воодушевляющее заявление.
Вдруг мы заслышали крики, доносящиеся изнутри храма. Я узнал голос - это была та сумасшедшая старушка. Мы быстрым шагом прошли посмотреть, что же творится внутри. Внутри под тихие увещевания и уговоры моего отца пыталась повеситься сумасшедшая. Она кричала невразумительный бред про раскол в небе, ад на земле, и отсутствие пенсии уже три месяца, параллельно пытаясь пролезть в петлю. Отец хватал ее за ноги и пытался снять с табурета, но она из последних сил отталкивала и могла устоять только хватаясь за веревку руками. Я сразу бросился помогать снять сумасшедшую с табурета, ведь отец мой, казалось, не прилагал совершенно никакой физической силы. Аввакум стоял на входе, скрестив руку, и озадаченно, но спокойно смотрел на веревку. Когда я наконец снял старушку, то есть почти ее уронил, он тихо показал мне наверх и сказал.
— Смотри-ка, уже начинается.
Я посмотрел наверх. Как бабка вообще повесила веревку было не очень понятно, ведь она была перевязана на перекладине в паре метров от старухиной головы, и дотянуться руками она уж точно не могла. Не наблюдалось ни стремянок, ни лестниц, ни какого-либо еще способа это сделать.
— Начинается?.
— Да, мало-помалу причины и следствия начнут исчезать. Пока это работает только с такими, - он указал на лежащую на полу бабушку, - но рано или поздно вся реальность превратится в непрерывный набор сцен без начала и конца, как болезненный сон.
— Кошмарный?
— Кому как.
— Не много ли выводов из одной веревки?
— А ты глянь поближе. Что это вообще за палка торчит, к которой узел привязан, какова ее роль? Ее тут и не было еще вчера вовсе.
И действительно, то была просто стальная перекладина, торчащая из одной стены, будто вбитая туда, находилась она метрах в трех с половиной от земли и совершенно не вписывалась в интерьер. Не могу точно сказать, была ли она там за день до того или нет, я как-то не обратил внимания. Короче говоря, я не воспринял слишком всерьез слова священника, но принял к сведению, как от человека, явно лучше знающего положение дел. Меня не особо радовал проспект, который рисовался по данному описанию, можно даже сказать, что я испугался, но все это было еще так далеко и на заднем плане, что я быстро забыл об этом. Больше меня, в тот момент волновал отец. Его странные глубокие глаза смотрели прямо на меня и все та же неподвижная глупая улыбка расплывалась по его губам.
— Привет, как дела, Витя? Ты там так убежал что я даже поздороваться не успел. Ну да ты занят был, я знаю… Но вот теперь это все так не важно, - он немного путался в словах, видимо сам не зная к чему ведет, но говорил очень радостно и добродушно, без намека на заднюю мысль, веревочки на его шапке при этом немного покачивались.
В ответ я промолчал. Я действительно не знал, что и сказать толком. Так противно было мне его лицо - я никогда не мог понять, о чем он действительно думает, ведь выглядело оно всегда просто и добродушно. Но так было далеко не всегда. Еще четыре года тому назад он был словно совершенно другим человеком. А был он крайне занятым и суетливым, ориентированным на бизнес и имевшим огромный заработок в крупной компании: все время встречи, звонки, работа, в 90е, говорят, имел определенный авторитет. Всегда носил костюм или модную одежду, был крайне социализирован. А потом все как-то поменялось. Я не смогу назвать точную дату или время, или даже момент, все просто стало постепенно разваливаться на части. Ушло что-то одно, потом еще, потом еще, резко изменился лишь его характер - вдруг из бизнесмена, которым он был когда-то, он стал идиотом. За пол года он бросил всё - сначала мать, потом меня, потом родственников, потом уволился с работы, разорвал отношения со всеми друзьями и начал скитаться по различным местам жительства. Периодически пересекаясь со мной в том или ином месте, он норовил вести со мной непонятные эзотерические беседы, утверждал что я дорог ему как сын, что любит меня и всех остальных. Но что действительно думал он, понять было почти никогда невозможно.
— Витя, мы отправляемся в последний путь, - продолжил он после недолгого молчания, и нотка  заискивания показалась мне в его голосе.
— И чему ты так рад? - спросил я.
— А ты разве не рад? Логического завершения нам не хватало так сильно! Понимаешь, мы не первые и мы не главные, это все тянется уже так долго и кажется что вот уже совершенно уходит в какую-то несуразицу.
— Что же логического в таком завершении?
— Романтика! Невообразимая романтика!
— Не улавливаю.
— Стихия всегда была сильнее человека, даже современного, и она беспристрастна, ей нет дела до нас. А тут даже не стихия, тут нечто большее, намного более грандиозное, тут сама реальность демонстрирует нам нашу собственную бесцельность.
— Ну как же беспристрастна? А что насчет того, что мне уже который день затирает про путь спасения вот он? - я указал на священника, - И зачем ты старушку пытался спасти если все равно все помрем?
— Ну что же за вопрос такой?
Я молча посмотрел на священника, он молча покачал головой, как бы соглашаясь со словами идиота. Я почувствовал себя преданным.
— Ладно, скажите хотя бы, куда мы направляемся теперь?
Отец уже хотел что-то сказать, но священник перебил.
— Всему свое время, сейчас нужно собрать всю компанию.
Меня немного раздражало то, как они мутили воду и все еще ждали, что я поеду с ними, но, видимо, такова моя натура и они это знали. Сначала я хотел возразить, но потом передумал - я примерял на себя новое непривычное чувство полной свободы. Оно с непривычки не очень хорошо на мне сидело, но приятное ощущение обновки сглаживало все неудобства. В моей голове ни на секунду не возникало и сомнения, что конец света действительно происходит. Да и даже если это не конец света, а, скажем, нашествие инопланетян, то суть от этого не сильно меняется - рутины и противных мне людей больше не будет. По крайней мере я на это очень надеялся. Сбиваться в убежище чтобы влачить свое жалкое существование на пайках под диктатурой я точно не собирался, так что вовремя отдать себя группе вольных путешественников было наилучшим решением. Зная себя, я бы пошел в убежище, если бы мне настойчиво сказали сделать это.
— Кто еще входит в нашу замечательную компанию по спасению от конца света? - спросил я без надежды на вразумительный ответ.
— Какое спасение? - спросил в ответ отец.
— Спасаются те, кто не готов принять бессмысленность и цикличность собственного существования. Колесо сансары сломалось и нос себе не расшибут только те, кто вовремя спрыгнут с этого злосчастного уницикла существования, - пояснил священник.
— И с песней, - добавил отец.
— И с песней, - согласился Аввакум.


Когда отец успел так сдружиться со священником для меня являлось загадкой, но они явно были на короткой ноге. С другой стороны, они оба были сильно старше меня и звучали как сумасшедшие, так что их дружба не должна была быть для меня таким сюрпризом. Мы вышли опять на улицу и сели в авто. Сумасшедшая бабка с ругательствами прыгала и вилась вокруг нас, показывая пальцем на машину и тряся кулаком. Меня поместили на заднее сидение, обитое той странной шершавой материей, что есть во многих старых советских авто, за руль сел Аввакум. Стекла опускались крутящейся ручкой и в дверцах были выдвижные пепельницы, на торпеде я заметил небольшую фигурку с трясущейся головой в гавайской юбке, как показывают в кино. Голова смешно прыгала вниз и вверх на каждой кочке. Выехав с участка, чуть не придавив бросающуюся под колеса бабку, мы вернулись обратно к горящему дому.


— Может пожарных вызовем? - сказал я Аввакуму, демонстративно не смотря в сторону отца.
— Не беспокойся, скоро столько всего начнется, что у них и без нашей помощи вызовов будет выше крыши, - ответил он с доброй насмешкой.
Вдруг с участка к нам начала приближаться фигура. Фигура эта была в узких модных джинсах с цепочкой, черной, хорошо сидящей футболке с V вырезом и принтом с обложкой альбома Монеточки, и расстегнутой фланелевой рубашке зеленого цвета с закатанными рукавами. На руках у фигуры были электронные часы и несколько браслетов. Через плечо у него была перекинута небольшая сумка, на которой красовалась куча модных значков, в том числе и деревянный пин с портретом Достоевского. Я не сразу узнал, кто это, но когда человек подошел, я понял, что это беспризорник, только в модной одежде и без усов. Теперь он походил на одного из тех модных подростков, все время шатающихся по хипстерским местам вашего городка и мечтающих попасть в Петербург. "Для полной картины не хватает только окрашенных волос или круглых очков без линз" подумал я и оказался неожиданно прав. Он действительно вдруг вытащил из сумки круглые очки в золотистой тонкой оправе и нацепил их на нос. Выглядел он конечно достаточно нелепо, но сигнал о принадлежности к определенной субкультуре требует жертв. Субкультуре псевдоинтеллектуального контента и "постиронии", пабликов вроде амдевса и хвастовства начитанностью классической литературой,которая обычно прочитана либо наискосок, либо в школе. Некоторые люди конечно возразят мне и скажут, что это не считается субкультурой, но я считаю,что отсутствие общепринятого термина для такой четкой прослойки молодежи не означает, что она не является субкультурой, как отсутствие документов у человека не значит, что не существует этого человека. Для удобства обозначения мы опустим глаза на междоусобные войны западников и славянофилов в данной субкультуре (одни из которых предпочитают кичиться западными философами и писателями, типо Сартра, Ницше, Гегеля, Ремарка, и т.д., а другие придерживаются Достоевского, Гоголя, Толстого, Пастернака, Солженицына, а иногда и Платонова или даже Пелевина), и назовем их в честь самого популярного, который они транслируют в соц сетях или на картинках, татуировках, наклейках и значках - та или иная отсылка или шутка про убийство старухи процентщицы рядом с портретом Федора Михайловича. Назовем мы их просто - раскольники. Прошу не путать с так называемыми винишко-тян, ведь они - лишь один из подвидов представителей данной субкультуры женского пола. Хотя насчет пола в данном вопросе тоже вопрос (как бы это не звучало), ведь одно из наименований индивидов, принадлежащих к данной субкультуре  (хоть и менее компактное, а следовательно менее цепляющееся), которое я слышал - тринадцатилетняя девочка вне зависимости от пола и возраста. Но данную характеристику тоже вряд ли можно назвать наименованием этой конкретной прослойки, ведь отсутствует эквивалентность понятий. Не каждая "тринадцатилетняя девочка вне зависимости от пола и возраста" является раскольником, но каждый раскольник является "тринадцатилетней девочкой вне зависимости от пола и возраста".
— Ишь как нарядился, это ты когда успел? - громко спросил Аввакум.
— Так пока этот вот там иконы перебирал я в соседней комнате и сидел.
— Дверь же закрыта была, - обеспокоенно сказал я.
— Дак ты в истерике убежал, а я за тобой шмыгнул. А когда ты в магазин пошел, я мимо и через окно. Открыто же было.
Меня беспокоило то, знал ли он про подмену завещания или же нет. И я прекрасно понимал, что это уже не имеет никакого значения, беспокойство мое вызвано было скорее собственным самолюбием. Совершенно не хотелось чтобы существо такого калибра как этот знал о моей слабости и податливости. Хотя тот факт, что он думал, что я убежал в истерике, был ничуть не лучше.
— Что с Ибрагимом? - спросил я, пытаясь выпытать какую-то реакцию.
— Расплющило как блин. Забудь, теперь никакие деньги не имеют значения, теперь только искусство.
"Знает, сволочь" подумал я раздраженно. Тем временем модный беспризорник сел в авто, тоже на заднее сидение, и примостился у окна с видом всезнающей и все видевшей скуки.
— Какое же искусство без денег? - спросил я тогда.
— А почему нет?
— А потому, что постмодернисты в вакууме умирают.
— К сведенью, обычные люди в вакууме тоже умирают.
— Ну я про вакуум информационный.
— А происходящее вокруг чем не информация?
— А тем что когда баблос по трубам не льется, не может быть сложных человеческих отношений, а именно их писатель перерабатывает в наборы букв с ироническими злобными вставками. Ака актуальная литература.
— Так а зачем нам нужны философские трактаты с отсылками на бренды? Это прошло, это все писано и сто раз читано теми же людьми, которых внутри текста гавном поливают. Нужна жизнь ради мысли, а не мысль ради самой себя и пэйролла.
— Ну, тогда это уже реализм будет.
— Какой же реализм? Ты наверх взгляни.
В небе действительно все еще зияла светящаяся дыра. От нее уже пошла пара трещин, новые куски могли вот-вот начать падать.
— Современный писатель реалистом не может быть по определению, потому что у человека 21го века реальность уже слилась с информационным пространством. А оно скоро разрушится, - продолжил он.
— А что тогда будет если не реализм?
— Ну как что? Пост-реализм. По трем причинам: потому, что процесс написания нашего произведения будет как пост-фактум разрушившейся реальности, потому что пост это главный формат самовыражения нашего с тобой поколения, и потому, что хорошая еда скоро кончится и будет нам сплошной пост.
— Но можно ли считать что мы сейчас вне реальности? Она просто приняла новый формат. А раз мы существуем и можем мыслить, то все еще находимся в определенных рамках, а значит и в определенной реальности.
— Пока что это так, но сами эти рамки уже другие чем еще пару часов назад, они постепенно раздвигаются и рано или поздно совсем отвалятся, а находясь вне рамок и вне границ невозможно человеческое мышление, потому что сам наш язык это ограниченные рамки, ведь число слов и терминов строго конечно.
— Но на крайний случай всегда можно позаимствовать какое-нибудь специфическое слово или поговорку у индусов с азиатами, у них по этому фронту всегда было очень обширно. Ну или неологизм придумать, на худой конец.
— Ну нет же, ты не понимаешь. Сколько бы обдолбившихся шаманов и философов всех национальностей мы не наняли гострайтерами, рано или поздно рамки отойдут так далеко, что никакой ум за ними не поспеет. Даже если взять все слова мира, все конструкции, все буквы и звуки, мы получим строго конечное число комбинаций, хоть жесть какое большое. Человек не может мыслить бесконечностью, потому что он существует исключительно в конечном мире.
— Ну и в чем же тогда смысл вообще творить, раз мы находимся в таком маленьком чулане возможностей?
— А мы и не стремимся описать бесконечность, мы хотим только ее увидеть. А наше искусство это прощальное наше же собственное "еб твою мать" сказанное нам самим при виде бесконечности.
— Этот диалог идет строго в никуда, а если говорит по-русски, то нахуй семимильными шагами, я думаю, на деле все разъяснить будет намного проще. Подождите, не уезжайте, мне надо кое-что проверить.
Я выпрыгнул из машины и побежал на участок. Мысль о том, что из всех моиз спутников я теперь единственный абсолютно неосведомленный угнетала меня, да и все они вели себя так по-другому, чем еще вчера, что я наконец действительно усомнился в собственном психическом состоянии. Хотелось убедиться.
Огонь все еще охватывал дом, но одна стена обрушилась. Ровно посередине дома лежал очень крупный осколок неба, он был таким большим, что подойдя со стороны обрушившейся стены можно было к нему прикоснуться, хотя дарко было непомерно. Я некоторое время гипнотизировал его взглядом. Он выглядел не как кристалл или камень, а скорее как дыра в небо, и только от легкой ряби как на воде, выделялся объем. Где-то вдали, внутри осколка, плыли облака. Переборов страх перед пожаром, я резко сунул руку внутрь дома и прикоснулся к осколку. Рука моя моментально провалилась внутрь, будто поверхности у него вовсе и не было, жара с той стороны совсем не чувствовалось, был только сильный ветер, легкое радужное свечение исходило от места ,где я просунул руку. Но не это поразило меня. Стоило мне соприкоснуться с этим сломавшимся фрагментом мира, как в моем сознании что-то сразу пронеслось, совершенно извне и открыло какую-то дверь или даже форточку. Не знаю уж, откуда в моем сознании форточка, но она там была. В тот момент я ощутил эйфорическую свободу мысли, которую физически невозможно выразить словами. Я подумал, что это была ровно та безграничность, о которой только что говорил беспризорник. Видимо он тоже потрогал осколок. Мне хотелось сидеть так и не отпускать, какие-либо действия казались теперь бессмысленными. Но пламя вокруг меня все подступала, и в итоге животный инстинкт самосохранения взял верх и руку пришлось вытащить. Форточка сразу же закрылась, но смутное интуитивное чувство осталось глубоким следом.


Автомобиль стремительно несся по кочкам то и дело подпрыгивая, но внутри тряски почти не чувствовалось. В наушниках моих длинный случайный плейлист, составленный из сохраненной музыки. Обычно я слушал песни целыми альбомами и в точности знал их последовательность, так что когда вместо ожидаемой песни, которая по инерции уже начинала наигрывать в голове по окончании предыдущей, включалось что-то неожиданное, это вызывало легкий диссонанс. Заиграла песня группы "Gorillaz" из альбома "D-sides" - "Stop the Dams".
"The cling and a clang
Is the metal in my head when I walk"
(Бряц и звяк
Это по мере ходьбы дребезжит металл в моей голове)
Песня конечно была совсем не о том, но мне всегда казалось, что куплет этот про шизофрению или какую-то абстрактную психическую нестабильность. Сразу представлялся человек, идущий пешком по пустой осенней улице и полностью уверенный, что внутри его головы открутится пара винтиков и дребезжит. Быть может то были винтики, крепящие к стене ту самую злосчастную форточку, которую я так отчетливо почувствовал пятнадцать минут назад. Пока подобные мысли мелькали в моей голове, взгляд автоматически следил за движением шариковой ручки в руке беспризорника. Той самой, с надписью "Слово". Хоть я уже и не чувствовал такой иррациональной злобы, но взгляд оторвать не мог. Беспризорник что-то опять писал в блокноте, я попытался незаметно заглянуть внутрь, и мне наконец удалось разглядеть второй куплет той самой песни, которую я увидел вчера.


Отходняк от отсутствия смысла похож на то утро что следует праведной пьянке
Кто-то прям как огурчик ныряет в ту серость что ждет его десятилетия наперечет
Кто-то мутный сидит, говорит что все норм,
Но отныне он взгляд на жизнь поменял свой
Кто-то в ванной задерживается часами и вестибуляр наворачивает спираль за спиралью за спиралью за спиралью, и кажется что лучше было бы уже и не рождаться на свет


Дома как в Припяти
Эхх, сейчас бы выпить нам
Дома как в Припяти
Эхх, сейчас бы выпить, выпить, выпить выпить бы


Вдруг Аввакум окликнул меня:
— Эй, есть вопрос.
Я вытащил наушники.
— Да?
— Нам нужен еще один пассажир. Есть кандидаты?
— Чем я заслужил такую честь?
— Не жмись. Ну некого нам звать, а нужен человек.
— Харрактеристики?
— Бери кого угодно.
— Вообще кого угодно?
— Нет, ну за Путиным мы не поедем, кто нас к нему подпустит.
В голове промелькнула мысль, что Аввакум может и Путина нам прихватить. По крайней мере, мне казалось, что он обладает некими мистическими способностями.
— Не тупи. Да и у него наверняка есть свои люди, которые ему сделают то же самое, что и мы, только с шиком и блеском. Короче выбирай в разумных границах, без фантастики. Но уговорить человека ехать с нами будет уже сугубо твоя работа, - ответил он, будто, на мою мысль.
Я еще раз посмотрел на кончик письменной принадлежности в руках беспризорника. Он уже не писал, а молча ждал моего ответа.
— А почему вот этот не может выбрать, - я указал чуть презрительно на новоиспеченного раскольника.
— Да у него думаешь друзья есть? - усмехнулся Аввакум.
— А у вас всех будто есть, - иронично, но чуть обидевшись ответил он.
— А взрослым дядям друзья не полагаются, там уже только знакомые и коллеги, - парировал священник, не понятно даже в чью сторону делая укол.
Вдруг странная идея осенила меня.
— Специфический выбор, но это можно организовать, - перебил он меня, не дав начать.
— Так ты все же читаешь мысли, или нет?
— Да я увидел как ты на ручку смотришь и сразу понял.
— А ты откуда про нее знаешь-то?
— Ну как откуда, мне вот этот молодой человек все мо;зги прожужжал уже. Нашлась пара спермотоксикозников. Ну, Апполинария так Апполинария. Но запомни. Я тебя подвезу, а дальше ты всё сам.
Беспризорник встрепенулся.
— Я тоже пойду.
— Тебя не хватало! Сказали же, моя миссия, - слегка огрызнулся я.
— А тебя значит хватало? Черный Ловелас ты наш.
— Черный Властелин, - диалог начал превращаться в детское перебрасывание олеповатыми насмешками.
— Девочки, не деритесь, - со смехом вмешался Аввакум, - Давайте сделаем так. Того, кто пойдет на миссию по перехвату определит монетка. Эй, есть у тебя мелочь? - просил он моего отца.
Тот молча и торопливо порылся в карманах и достал горсть разнокалиберных монеток вперемешку с пылью и фантиками от конфет. Из них всех священник вытащил непонятно откуда взявшийся большой советский рубль.
— Ленин или решка? - спросил он у меня.
— Ленин.
Монетка взлетела вверх, перекувыркавшись несколько раз в воздухе приземлилась обратно в ладонь священника, и тот сразу закрыл ее в кулак. Посмотрев нам обоим а глаза (левой рукой он все еще вслепую вел автомобиль). Продержав немного интригу, он открыл кулак. Ровно в этот момент хвост авто вильнул, нос высунулся на встречку и летящая с огромной скоростью иномарка чуть не врезалась в нас. Отец закричал, священник изо всех сил дернул рулем, будучи все еще корпусом повернутым к нам, машина повернулась на 360 градусов, чуть не оказалась в канаве, и, наконец, вернулась на старый курс. Когда сердцебиение немного поуспокоилось, я наконец пришел в себя, вернул ориентацию в пространстве и решил наконец взглянуть на результат. Рубля в руке не было.


VI
Я не представлял себе, как оказался здесь. "Священник точно обладает какими-то аномальными способностями, я клянусь" думалось мне тогда. Еще несколько дней назад мысль очутиться там, где я был сейчас, показалась бы мне несбыточной мечтой, но сейчас я чувствовал себя крайне неловко. Малознакомые люди всегда сковывали меня пропорционально их наглости и уверенности в своей непоколебимой правоте, и сейчас я, в чем я был совершенно уверен по субъективной своей оценке, находился в месте полном инфантилов и быдла, изо всех сил пытающихся возвыситься над толпой. Беспризорник же чувствовал себя как рыба в воде. Он ходил меж небольших идеологических лагерей, на которые обычно разбивается любая вписка, и приживался в каждом. Где-то блеснув красивой в своей наглости мыслью, где-то цитатой или шуткой, он уже перезнакомился со всеми и был принят везде, несмотря на возраст. Я сидел в кресле в углу гостиной и вел сдержанный диалог с одним из более замкнутых представителей здешнего контингента.
То был тихий и очень высокий юноша, как помидор красный и излучающий такую ауру гомосексуализма, что его можно было бы почувствовать в толпе без зрительного контакта. Он поливал меня речами без передышки:
— Нигилизм совершенно изжил себя как мировоззрение. В конце 19го начале 20го веков он был отличным механизмом для смещения старых порядков, который в итоге и привел к советскому эксперименту. К сожалению из-за исторических обстоятельств построить настоящее коммунистическое государство не получилось, но утверждать что лично Сталин расстрелял чуть ли не половину страны это просто глупо, - обращаясь ко мне он будто подразумевал, что я заговаривал с ним про расстрелы, хотя я до этого не произнес почти ни слова, - проблема того времени была исключительно в сильнейшей угрозе извне при рождении СССР, поэтому сила была вынужденной мерой. Да, преступники расстреливались или отправлялись на исправительные работы, но в намного меньших количествах чем принято считать. И за счет удержания страны в ежовых рукавицах Сталин смог невероятно поднять экономику в короткие сроки, и...
— Над кем эксперимент?
— Что?
— Ну ты одновременно защищаешь  советский союз, твою идеологию и твоих идолов, но называешь происходящее "советским экспериментом". Я просто немного запутался, - политика никогда не была моей темой для разговора.
Я смотрел огромное число политических лекций и дебатов со всех сторон, на английском и русском, но я никогда не мог толково поучаствовать в дискуссии, ведь для того, чтобы стать приверженцем какой бы то ни было идеологии нужно уметь игнорировать все очевидные недостатки твоей системы. Я раз за разом пытался определить, приверженцем какого лагеря я являюсь, но продолжал разочаровываться. Идеальной системы не существовало, не могло и не может существовать, но с каждого угла и из каждой подворотни продолжали кричать что все остальные дураки, пидарасы или продажные твари - каждый лагерь видел себя как героев, а все другие как неудачников или злодеев. Сама возможность, что оппонент мог искренне верить в свою правоту и желать только лучшего для других некоторыми вовсе даже и не рассматривалась, в голове идеологизированных индивидов не укладывалось, как из противник может видеть мир по другому. Короче говоря, не прав был никто. В определенный момент я совершенно выпал из политической жизни мира, так как перестал видеть в этом всякий смысл. И даже если я и хотел вести пламенные речи о бессмысленности бытия то вступая в полемику сразу сдувался - не хватало твердости и уверенности в себе.


К превеликому моему счастью, меня позвали на кухню. Я быстро ушел от манерного юноши, с облегчением выдыхая, что мне не придется участвовать больше в этом диалоге. Последнее время мне вообще очень хотелось отстранить себя от этого мира постоянных споров и речей, мне казалось что с каждым разом слова мои все больше напоминают прямую линию на кардиограмме, чем явные осмысленные колебания. На кухне мне дали задание сделать коктейлей и назвали Колей. Судя по всему, в приглушенном свете и под влиянием алкоголя меня приняли за кого-то другого, но я не стал возражать. Не то чтобы я умел делать коктейли, просто я растерялся и в очередной раз слепо подчинился словам. Не знаю, был ли в этих словах тогда для меня действительный толчек, как в моей аналогией с кардиограммой, я просто плыл по течению. Я сделал семь кровавых Мэри, не смешивая водку с соком, а наливая по ножу. Когда я делал седьмой коктейль, рука моя задрожала и слои все же перемешались. Я решил, что композиция будет ассиметричной и смешал содержимое всех остальных стаканов.
Выйдя с подносом в гостиную я увидел, как беспризорник, окруженный группкой людей, вел горячий монолог. На фоне играл биг бэйби тэйп или что-то вроде того. Нью скул рэп весь является абсолютной жвачкой, через нового рэпера говорит рынок, поэтому слова в таких песнях совершенно не важны. Это просто машина эскапизма, позволяющая слушателям представить что они кидают дорогие понты, хотя в реальности их понты и ломаного гроша не стоят. Но как мы все знаем, дорогие понты это просто дешевые понты, на которые потратили кучу денег, так что разницы особой между ними нет. К деньгам все и возвращается. О деньгах читают текста, деньги тратятся школьниками на очередную бесполезную тряпку с логотипом или дурацкий гаджет, деньги циркулируют, крутятся и вертятся. Короче говоря, нью скул рэп - это самый эффективный инструмент халдеев по втягиванию молодого поколения в бесконечный цикл выработки баблоса.
— Что бы вы все предприняли, если бы мир внезапно покатился в тартарары? Легко представлять себя последней одинокой легендой наподобие Уилла Смита, некоторым, напротив, грезится, что сплотившись против угрозы вымирания человеческой расы, люди станут сильнее, что мы можем выжить несмотря на любую угрозу и сохранить при этом общество. Но есть ли в этом какой-то резон? Общество человеку нужно лишь для того, чтобы кто-то мог одобрить твои действия и похлопать тебя по спине. Рано или поздно человеку суждено избавиться от этой фикции и самим явиться своим судьей, и есть ли для этого лучше время чем настоящий и полный конец света? Лишь тогда человек, нет, сверхчеловек! - тут он сделал выдержанную паузу, - Сможет по настоящему исполнить свое предназначение. Искусство, а точнее музыка, является главной целью существования индивида. Создание и восприятие этой музыки!
— Не слишком ли ты быстро прыгаешь меж понятий? Самым востребованным философам чтобы прийти к тем или иным выводам нужны целые философские трактаты, а ты говоришь больше как оратор, чем философ. Только вот для оратора высказывания не слишком популистские, - я поставил поднос с коктейлями на столик напротив беспризорника, вся его компания обратила взор на меня. Видать, наше положение вкупе с сильной неприязнью к нему, придало мне уверенности в себе.
— Только вот эти философские трактаты порой можно сжать до таких же коротких фраз. Да и почем ты знаешь, может в чертоге моего разума есть тысячи страниц размышлений, - он саркастически постучал себя пальцем по голове.
— Палата не чертог, да и ключ потерян. То что у тебя в голове никому по сути не важно, философские трактаты нужны исключительно для авторитета, их никто почти и не читает, а только держит при себе, когда выплевывает на врага такой же короткий концентрат, - я сел в кресле напротив. Намечалась словесная схватка, - Почему ты постоянно выделяешь музыку как смысл жизни? Смысл это лишь конструкт нашего собственного сознания, а значит любые персональные смыслы равноценны. Обычный заводской работяга, который приходит домой после шести и пропускает пару бутылок балтики может видеть в данной активности, или даже во всем своем рутинном процессе настоящий смысл. Может также он видеть смысл и в своей работе, мол, польза стране, общее благо, "кто если не я". Толстосум директор завода может видеть смысл в обогащении собственного кошелька, может в саморазвитии, может в еще какой байде…
— Погоди, хватит перебирать гипотетические ситуации, в этом бесконечном цикле можно застрять и ни к чему так и не прийти. Давай к делу.
— А веду к тому, что все бесчисленные их смыслы равноценны, а если быть точнее, равны нулю. Потому что они все исключительно у них в голове.
— Но а что не у нас в голове? Я мыслю, значит я существую, а доказать существование чего-то в пределах своего сознания это те еще танцы с бубном, - с этими словами он взял крайний из семи стаканов кровавой мэри и залпом вылил в себя, - Все это лишь систематическая галлюцинация, находящаяся на том же ровно уровне, на котором находится наш смысл, а следовательно смысл есть.
— Да, но как тогда ты оцениваешь превосходство одних смыслов над другими?
— По их симметрии и красоте. Проблема любой галлюцинации в том, что она распадается в неожиданных местах как будто сплетена из тончайшей паутины в дыму, исчезает системность и стройность нашего мира. Музыка в некоторой степени находится вне реальности, она как ее якорь. Четкие, систематичные и красивые паттерны звуковых волн, несущих не только стройность, но и эмоцию, мысль и даже что-то такое, что не передать словами.
Я выпил кровавую Мери.
— Ну вот например некий ученый или предприниматель, решил продвинуть человечество и создать идеальное общество. У него есть систематичный и красивый план, где все расписано по шагам, при его руководстве мир придет к процветанию, все системы будут функционировать идеально, каждый найдет себе место…
— Нет, - перебил он меня, - План может казаться тебе красивым, а общество идеальным, но мы говорим не про понятийные общие формы, а про формы очень и очень конкретные. Если воспринимать все пункты плана как абстрактную надпись, то может появиться ощущение красоты и симметрии: у каждого пункта есть три подпункта, у плана есть логическая прогрессия, и так далее; но когда дело доходит до практики, выясняется что симметрия плана лишь иллюзия, созданная нашим абстрактным мышлением. Каждый его пункт это отдельная последовательность действий и симметрии в них никакой нет. То же и с обществом. Люди снуют туда-сюда, число тех и других не равно, из мысли не идентичны, желания бросает из стороны в сторону. Более того, чем благополучнее общество, тем больше психологических проблем, депрессии и подобных следств пресыщения. Люди будут больше думать, из кругозор будет шире, а мир намного более шатким. Это только ускорит конец реальности.
Беспризорник выпил еще коктейль
— Погоди, ты говоришь про кругозор и способность мыслить. Да, я уловил про конец реальност: конструкция становится шаткой, ломается, а мир находится в сознании, и ломается вместе с психикой. Но чем же музыка поможет? И почему смысл нужно искать исключительно в индивидуальном себе? Допустим есть один человек, ищущий смысл внутри себя, творящий искусство для себя, начитанный и образованный, пресыщенный впечатлениями. Но ведь реальность все еще внутри него.
За ним коктейль выпил и я. Оставалось еще три.
— Суть заключается в свободе сознания. Никакой симметрии ты никогда не создашь, если твоя голова будет забита чем-то посторонним, ты будешь по старой привычке скотного животного париться о мирском. Но вот хрен ты насильно приведешь человека в нужное состояние сознания, а особенно большую группу, ведь как только группа, так сразу отношения, конфликты, переговоры, и так далее. Нет, каждый должен это все отпустить. Это и есть праведный путь. Его можно пройти только самому.
Он выпил свой третий коктейль.
— Да, но нельзя ли при помощи той же музыки, как якоря реальности, хоть подвести людей в нужном направлении?
— Не смеши меня, ты слышал музыку которая работает на массы. Она только больше затягивает их в этот бесконечный процесс фальшивым обещанием простоты и понимания окружающего мира. Но это самое худшее что может сделать человек - решить что он понимает мир. Нихера мы не понимаем, а им это сложно признать.
Я выпил предпоследний стакан. На столе остался ровно один последний напиток, наши с беспризорником взгляды пересеклись. Тут он схватил с подноса бутылек табаско и вылил в стакан чуть ли не две столовых ложки соуса. Затем достал из кармана пятирублевую монетку.
— Орел, - сказал он.
— Решка, - машинально ответил я, еще не совсем проанализировав его действия.
Когда я понял, монетка уже взлетела в воздух, прокрутилась несколько раз, и приземлилась на обратную сторону его жилистого кулака. Он закрыл монету ладонью, чтобы выдержать драматическую паузу… но показать выпавшую сторону так и не успел. Чья-то женская рука в пастельно-белой толстовке схватила последний коктейль. Никто из нас даже не успел слова сказать, как он уже был выпит, и ни единой мускулы не дрогнуло на лице выпившей. Уже не зеленые, а пополам розовые и голубые волосы плавно покачивались при движениях головой. Это была она. Апполинария.
— Пацаны, хватит народ пугать, пошли прогуляемся, - сказала она мило, но дерзко.
Мы втроем шли по набережной в центре Питера, на дворе стояла глубокая ночь, потемнело даже несмотря на летнее время. Нева казалась одним большим живым организмом, а не потоком или дорогой, как она представлялась мне обычно: ее руки нежно обнимали город и ничто никуда не двигалось, ни вода, ни воздух, ни люди. Казалось ничего в жизни и не надо, и только изредка проезжающая мимо машина напоминала о реалиях питерской суеты, творящейся у гостиного двора или площади восстания. Я украдкой поглядывал на то как беспризорник и Апполинария идут рядом друг с другом, мне казалось, что из руки иногда слегка соприкасаются. Снаружи я выглядел спокойно, но ревность выедала меня, как червь яблоко. Мы сели у спуска к воде, где почти можно было достать ногами до воды, спустив их с гранитного бордюра, и молча смотрели на то, как пролетают в ночи облака. Беспризорник начал читать вслух "ночь, улица, фонарь, аптека…" Блока - это одно из тез немногих, наверное, стихотворений, которые наизусть знаю все и каждый, но далеко не каждый из читающих понимает его смысл. Просто знают слова, поддакивают. Нам троим казалось что мы понимаем. Быть может это маленькое лаконичное стихотворение выражает примерно то смутное чувство, которое я выплевываю на эти страницы уже столько времени. Или нет…
Почти сразу же к прочтению вслух подключилась Полина (она просила называть ее так), я не хотел отставать и тоже подключился, так что с середины стихотворение мы читали в унисон. Все это время, как я заметил, она почти не сводила глаз с неба, где сияет и светится все больше дыр потрескавшейся краски мироздания.
— Ты тоже видишь? - спросил я наконец.
— Что? - спросила она чуть засмеявшись, но смущенно улыбаясь.
— Ну, дыры в небе. Странные такие, в ночи их точно не пропустить.
— Если это отсылка к чему-то, то я не поняла, к сожалению. Но небо сегодня действительно притягательное.
— Да так, прет человека на нервной почве, у него там понимаешь, неразделенная любовь, все дела, а людей бывает и не туда заносит в таком состоянии, - с легкой издевкой заметил беспризорник.
Злоба во мне вскипела. Так, на фоне, я тогда не мог по настоящему злиться, слишком было умиротворенно и красиво, но я возненавидел всех и всё со мною происходящее еще чуточку больше. Я понял что не люблю Апполинарию. Все мои пролитые слезы и часы убитые на самобичевание по популярной девчонке, которую в не видел ни разу, все это лежало на душе темным грузом и не давало отпустить. Я смотрел на этот мир, вспоминал прошлое, что я думал раньше о будущем, нервные периоды и даже панические атаки, когда задумывался о сути происходящего. Как это проходило, стоило только отвлечься. Как я безуспешно пытался творить во всех формах, в которых только хоть немного получалось. Неужели беспризорник прав насчет искусства? Нет, мне казалось, что не прав. Искусство само в себе и для себя несло только одну функцию - оно помогало выговориться ,не имея собеседника или друга, которому можно излить душу. Весь тот токсин, который с годами накапливался на уме, в итоге конвертировался в текстовый, аудио или визуальный формат, и с глаз долой. Формы, ритмичность, симметричность, все это лишь эзотерика. В тот момент я, как показалось мне, принял мир таким, какой он есть. Я не любил то что я видел, но впервые за жизнь наконец смог смириться, и это принесло мне облегчение. Я простил и Апполинарию и беспризорника. Ревность больше не съедала мое сердце и, как оказалось, это была та последняя струна, удерживающая меня ментальным резидентом повседневной жизни. Та вечеринка, на которой я сегодня присутствовал по милости Аввакума, привезшего нас сюда, была моя последняя вписка, и по совместительству последний день монотонной рутинной жизни.


VII
Тем не менее, что-то в ее поведении было не так. Я конечно вовсе и не знал ее лично до этого, так что определенное несоответствие моим ожиданиям было логично, но что-то не то чувствовалось в ее взглядах, голосе и жестикуляциях. Она виделась будто во сне, была далеко не такой четкой как на видео. Я не мог хорошо всмотреться в ее лицо, даже при свете фонарей, не помнил о чем толком шла речь все это время, никакой конкретики будто бы вовсе и не существовало. Мне хотелось как-то подвести, начать опять замятый недавно разговор, и я пытался в голове подобрать максимально безболезненный подход к теме. Я чувствовал себя третьим лишним в компании, но это доставляло мне определенное удовольствие, так как я по сути являлся раздражающим лишним фактором в происходящем. То же самое, наверное, можно сказать и про беспризорника, но это смотря с чьей точки зрения смотреть. И я утешал себя, что раздражитель именно я. Так вот, так я пытался придумать как опять встрять в разговор о современной музыке, который Полина вела с беспризорником, чтобы свести все к нашему путешествию Но вдруг она начала сама.
— Слушай, - обратилась она ко мне, - Меня очень заинтересовало то, о чем вы там говорили. Вы не похожи на хороших друзей, даже наоборот, но вы будто на одной ноте были, про конец света и все вот это. И я вот хотела спросить, не мог бы ты со мной повести такой же разговор?
Я немного растерялся.
— Подожди, подобные дискуссии не начинаются с нуля по просьбе, к ним всегда имеются какие-то предпосылки, как можно просто вот так?
— Не ломайся, я не так уж и много прошу, так сконфузился, будто я домогаюсь. Понимаешь, мы сейчас живем в мире, где предпосылки к смыслам уходят, люди говорят отсылками к тем или иным вещам, даже не подозревая о контексте. Или же иногда они слышат отсылку в медиа контенте, и не зная, что это отсылка или реверанс в сторону чего-то, воспринимают это за оригинальный ресурс фразы, а потом делают отсылки уже к нему. Слова теряют смысл, потому что по сути можно сказать что угодно без изначального контекста, а там уже каждый интуитивно додумывает значение, все запутались в лабиринте идей, который по совместительству еще и паутина.
— Но в каждой паутине должен же быть паук.
— Это он раньше там должен был быть, а сейчас паутина не следует из паука, кто-то узнал о ней в новостях, кто-то увидел в сериале, кто-то услышал от друга, но для всех она существовала всегда, вне времени, потому что самой концепции паука для них нету.
— Но то что люди не знают о пауке не значит, что его не существует же.
— Да, но это ты попробуй объяснить коллективному, которое само по сути и является пауком. Просто каждый отдельный человек видит этого паука так приближенно, что его не разглядеть. Это как смотреть на него в микроскоп, только ты заодно и клетка тела этого самого паука. Ну а если ты такой старомодный, что тебе нужна причинно следственная связь, то я могу дать тебе предпосылку для разговора.
— И какую же?
— Да вот все то что я только что сказала и было предпосылкой, а заодно и самим диалогом.
— Умно конечно, но на самом деле предпосылкой для этого разговора был наш с беспризорником спор. А для него предпосылкой были ваши взаимодействия до этого, а их предпосылкой другие обстоятельства, а их предпосылкой еще более ранние обстоятельства, и так далее. И так мы по индукции видим, что на самом деле наш разговор был предрешен еще в начале вселенной при большом взрыве, и никакого разговора без предпосылок к нему быть не может.
— А какая предпосылка тогда была к большому взрыву?
— Кто знает. Одна из теорий говорит, что до большого взрыва была точно такая же вселенная, которая так же когда-то взорвалась. После того как энергия от взрыва закончилась, частицы под действием гравитации начали собираться обратно в клубок гигантской черной дыры и превратились обратно в точку. После этого последовал еще один взрыв.
— И так бесконечно в прошлое и в будущее?
— Ну видимо так и есть.
— Но это что же получается. Тогда цепочка предпосылок и результатов уходит бесконечно назад и вперед. И неужели нет никакого элемента случайности в мире? Ведь если тогда представить раскладку времени, в которой каждое твое действие будет плавно перетекать в следующее, как в графике, то выходит бесконечно большая стационарная фигура. И что же тогда делать с этой фигурой? Какие предпосылки у нее?
— Вывод тут может быть только один, - встрял в разговор беспризорник, - Все это находится строго и далеко за рамками нашего понимания. Допустим, что время не бесконечно. Тогда у него было какое-то начало. Что было этим началом? Что послужило его причиной? Если у него была причина, то до начала времени существовала причинно-следственная связь. Следственно до начала времени было время. Предположим, что время начала не имело. Насколько бы велика ни была вселенная, даже если она бесконечна, мы не можем себе это представить физически, но мы можем понять, что ровно то же самое, что происходит сейчас, происходило бесконечное число раз в прошлом, ровно в тех же подробностях, и произойдет еще бесконечное число раз. Проще будет представить время как замкнутое кольцо, чем как бесконечную прямую, потому что бесконечность наш разум не осознает. Но раз существует данное кольцо, то что-то послужило причиной его создания. Это и является логической ловушкой, в которую человеческий разум попадает на любом уровне. Даже если мы предположим, что причины не существует, то мы не можем этого вполне осознать. Человек спрашивает себя "а почему причины не существует?" и опять запирает себя в той же самой клетке.
— Но что насчет элемента случайности? - спросила Полина.
— Ты про свободный выбор? - подхватил я, поймав наконец мысль, - По такой логике выходит, что даже если случайность существует, то внутри бесконечного времени банально перебраны все вероятности. Чтобы ты не выбрала прямо сейчас, существует бесконечное число Апполинарий, сделавших то же самое до тебя. Я понимаю, что этот ответ неудовлетворительный, но что поделать, - добавил я, поймав ее взгляд.
— Если бы только это понимание избавляло меня от страданий, - с театральной наигранностью и иронией в голосе ответила она.
— Ну, на то жизнь и называют колесом сансары. Не будет удовлетворительного ответа ни на один твой экзистенциальный вопрос, пока оно вращается. Ты можешь мыслить только как часть колеса, и тебе не будет давать покоя тот факт, что ответы, быть может, лежат за его пределами, - сказал беспризорник.
— Подожди, но я же не являюсь частью колеса. Если бы я была его частью, я бы не ощущала его вращения. Я просто нахожусь на плоскости, на котороую перпендикулярно проецируется вращение колеса, когда каждая новая спица проходит через плоскость, я воспринимаю метаморфозу ее проекции. Это и есть жизнь?
— Хочешь сказать, что нам стоит сдвинуться на этой пресловутой плоскости и посмотреть на колесо со стороны? - сказал я.
— Некоторые вроде как называют это "стать Буддой", - добавил беспризорник.
Пока мы говорили, еще пара кусочков неба с треском отвалились от купола небосвода и как кометы пронеслись на чью-то несчастную голову. Каждый раз я загадывал желание, чтобы Полина все же поехала с нами. Я сам все еще не знал, куда мы едем, но это было не так важно. Один из них с грохотом приземлился в паре кварталов от нас. По легкому волнению в голосе Полины я решил для себя, что она все же точно чувствует что-то.
Мы все шли вдоль воды, прошли мимо церкви, перешли мост и медленно поплелись в сторону Адмиралтейской. Было невероятно тихо. Да, на улице стояла глубокая ночь, но обычно даже в такое время города вроде Петербурга не замокают полностью. Тишина же вокруг нас была подозрительной. Постепенно я, а потом и оба моих собеседника начали замечать, что свет в окнах горит все меньше и меньше, а машины вовсе перестали проезжать мимо. И вот, когда мы находились уже метрах в ста от входа в метро, свет уличных фонарей за нами резко, с треском и искрами начал исчезать. Звук лопающихся фонарей эхом раздавался в полной вакуумной тишине северной столицы. Все трое, мы резким рефлекторным движением развернулись на шум и остолбенели от страха. За поворотом раздалось мерное цоканье копыт и скрежет, такие гулкие и приземистые, что трудно себе было представить размер надвигающегося на нас. Раз… раз… раз… раз… и вдруг из-за поворота показалась невероятных размеров лошадиная голова. В темноте было трудно разглядеть детали, но по размерам она походила больше на голову крупного слона, чем на конскую. Одна за другой костлявые копыта показывались из за поворота, вынося истощенное конское туловище, которое должно было давно сколлапсировать под собственным весом. Мы стояли и смотрели, как существо неспешно, будто патрулируя местность, идет в двадцати метрах от нас. Когда конское туловищу полностью показалось нашим взглядам, мы заметили на его крупе влачащийся труп человека, не меньших размеров, чем сам конь. Изможденный костлявый труп уже не сидел на коне, его спина была явно сломана и тело влочилось сзади, подобно мешку с картошкой, а длинные костлявые руки с тонкими острыми пальцами скребли по асфальту. Труп был так же мертвенно черен, как и сам конь. Мы не шевелились и даже не дышали до тех самых пор, пока существо не вышло на центр перекрестка. Копыта его не оставляли на асфальте совершенно никаких следов, несмотря на внушительный, судя по звуку, все животного. Оно остановилось как вкопанное, совершенно не шевелясь, хотя из ноздрей его валил, с характерным звуком глубокого мощного дыхания, горячий пар густыми клубами. Конская голова на тонкой шее была вытянута вперед и уши напряжены, голова вслушивалась. Непонятное, но четкое осознание приходило при ее виде: существо обладало интеллектом. Мы все еще боялись шелохнуться. Только беспризорник, стоявший ближе всего к монстру, начал очень плавно и медленно пытаться сделать пару шагов. Апполинария стояла за моей спиной, так что я не видел, что делала она. Тогда я еще не понимал, что она не видит. Она испугалась лишь по инерции, потому что чувствовала присутствие и видела наш испуг.
— Парни, что происходит? - растерянно и со страхом в голосе спросила она.
Я растерялся и испугался так сильно, что забыл собственную скованность, резко дернулся назад, чтобы заставить ее замолчать. Было поздно что-то менять. Труп на коне начал биться в страшных конвульсиях, а сам конь медленно и механически повернул голову в нашу сторону. Труп бесновался и размахивал руками, отбивая куски асфальта и в дребезги разбивая стекла каменной шрапнелью. Постепенно контроль вернулся к мышцам рук всадника, они лихорадочно забили коня по ногам, потом, согнувшись подобно пауку, схватили коня за круп. Впившись в него черными когтями, резко и с хрустом, тело выправило себя в вертикальное положение, хотя голова все еще была откинута назад, а челюсть с рядом идентичных прямых гниющих зубов была широко открыта. Мы увидели, что человеческое туловище не являлось всадником. Оно росло прямо из крупа коня, в видимой точке соединяясь человеческим позвоночником с конским.
В мгновение ока инстинкт взял верх, времени думать не было, я схватил Апполинарию за руку и поволок в сторону метро, беспризорник также в панике побежал за нами. Туловище полностью вернуло контроль над своими движениям. Голова открыла рот, но не последовало никакого звука, кроме сухого громкого хрипа. Копыта звучно, но без следов или тряски, понесли существо за нами. Руки хаотично размахивали в воздухе, то и дело задевая когтеобразными пальцами стены. Кусок каменного барельефа просвистел мимо наших с Полиной ушей и ударился об асфальт. Она в очередной раз оглянулась, глаза ее округлились, из груди вышел беззвучный короткий крик. Она наконец все увидела. Мы неслись сломя голову, почти не оглядываясь назад, благо метро было совсем рядом. Но когда мы добежали до прозрачных дверей метрополитена, в которые существо точно не пролезло бы, мы вдруг поняли, что они закрыты. По расписанию метрополитен открывается только через полтора часа. Делать было нечего, надо было бежать дальше. Я на момент оглянулся, конь не отставал от нас, но для своих габаритов бежал очень медленно и мучительно, будто был на последнем издыхании. Создавалось ощущение, что ярость всадника высасывала силы из коня. Мне даже на секунду стало его жаль.
Так мы бездумно неслись вдоль по улице, глазами пытаясь зацепить хоть какой-то безопасный уголок. Дышать было все труднее, я давно не бегал, а там более не участвовал в пробежках со ставкой в жизнь. Болело под легким, я весь взмылился, Апполинария тоже начала запыхиваться, только беспризорник со своими длинными жилистыми беговыми ногами держался хорошо. Но даже он начал сбиваться от панического страха. Все круглосуточные кафе или другие помещения были закрыты, но с силой всадника, не думаю, что они спасли бы нас. Под громкий стук копыт прямо за нашими спинами, мы добежали до самого медного всадника. Стук копыт вдруг затих. Конь остановился и начал опять вслушиваться. Мы и хотели бы бежать дальше, но не могли, ноги уже вовсе не несли. Мы остановились, тяжело дыша, и смотря на свою грядущую смерть. Конь все еще вслушивался, всадник немного обмяк.
— Знаешь, это напоминает мне погоню в Медном Всаднике Пушкина, - неожиданно весело сказала Полина сквозь тяжелую одышку. Она почти смеялась.
— Нашла о чем думать, - с истерическим надрывом ответил я. Каждое слово причиняло мне физическую боль от жуткой усталости и непривычной одышки.
Я уже потихоньку начал принимать собственный конец и успокоиться внутренне, как мы услышали, что же отвлекло внимания существа. Автомобильный рокот постепенно нарастал непонятно откуда. Это был звук одного из старых советских автомобилей, у которого будто была легкая аритмия, и периодически стук мотора становился более глубоким, как в банке. Руки всадника начали наливаться пепельно-серым и толстые облака лошадиного дыхания начали выплевывать мелкие частицы пепла или праха. Рокот мотора нарастал, но на всей открытой площади все еще ни с одной из сторон не наблюдалась силуэта авто. Вдруг будто из периферии моего зрения, откуда-то с края книжной страницы, выехал тот самый зеленый москвич. Он стремительно пронесся промеж ног коня, в последней попытке затормозить священник дернул руль, и машина со свистом, описав несколько кругов, затормозила задним бампером оп цепи, окружающие памятник Петра.
— А ну забирайтесь! - кричит Аввакум, чуть высовываясь из окошка.
Мы без препираний сделали, как он говорит. Странная трансформация все еще про сходила с застывшим на месте конем и его отростком. Пар постепенно исчез, остался лишь искажающий воздух вокруг жар. Но я уже не мог и не хотел на это смотреть. С диким скрипом резины по земле, мы резким поворотом уматывали куда глаза глядят. Забирались мы все трое через одну дверь, распихивая друг друга, так что в спешке уселись мы криво. Первым пролез тонкий беспризорник, затем я неожиданно сильным жестом протолкнул в дверь Полину, и залез сам. В итоге ногами она очутилась на коленях беспризорника, а головой была бы на моих, если скрючится, потому что места в машине мало. Она обмякла будто после марафона (ну так оно почти и было), и мешком обвисла на нас двоих. Потом жизнь будто упругими волнами опять затеплилась в ней, она гибко потянулась, каким-то образом выпрямив руки в темноте салона, а затем по-нормальному уселась между нами. Я оглянулся в заднее стекло авто, преследования не предвиделось.
— Это ты его что ли беспризорником назвал? - полу-смеючись спросила она, указывая на беспризорника.
— Да я, честно говоря, не помню как его зовут, - честно ответил я. Тот насупился чуть заметно.
— Володя я, - коротко ответил он, но в голосе его помимо легкого следа страха звучало еще и облегчение. Мне показалось, что напряженность наших отношений как-то само собой прошла под давлением извне.
Я сразу же почувствовал, что тоже обманывал себя. Заданный Аполлинарией, после произошедшего с нами, веселый тон, сразу отдал фальшью, захотелось еще выпить, потому что весь алкоголь давно ушел и остался только противным каменно-твердым напряжением в голове. Я взглянул на Володю. У того из глаз катились слезы и он отвернулся к окну, но его отражение было прекрасно видно на фоне уличной темноты и монотонности. Во мне лопнула какая-то странная струна, вот как только что она обратно натянулась у Полины, и я тоже заплакал, прикрыв лицо рукой. Но мне уже тогда чувствовалось, что это были какие-то не те слезы. Я плакал не о том, что только что чуть не умер, плакал я вовсе не по себе. А по чему я плакал, я и понять толком не мог.
Я почувствовал, как Полина слегка поглаживает меня по голове, но руку от лица не оторвал - не хотелось смотреть, гладит ли она так же плачущего Владимира. Я отстранился от ласки ближе к окну. Машина все так же прыгала, не снижая скорости на лежачих полицейских, но тряска вовсе не ощущалась.
— Знаешь, я как-то не так себе эту сцену представлял, - неожиданно сказал я усталым голосом.
— Какую? - спросила Апполинария.
— Ну, как мы тебя зовём с собой в нашу поездочку.
— Ну а чего же ты ожидал?
И действительно, она была права. От собственных мыслей я чуть прыснул смешком, и с театральным тоном начал подыгрывать. Настроение было невыносимо легкое.
— А как же? Мои длинные волосы красиво развеваются на ветру, намасленный мускулистый торс светится отблесками звезд, я протягиваю тебе руку, наши пальцы чуть не соприкасаются подобно "Сотворению Адама". Все это происходит на фоне разведенных мостов на Неве. Я говорю театральным басом, "Идешь ли ты с нами, о нимфа/ От реальности этой к отцам/ Ведь не выжить поэтам на пире/ Что предшествует миру конца" и подаю тебе руку - я наигранно выпятил руку вперед, пальцы уткнулись в мягкую обивку водительского сидения и ткнули Аввакума в спину. Тот ойкнул, - Ну а дальше по классике, ты бросаешься мне на руки, я говорю какую-нибудь голливудскую фразочку, поцелуй, сцена, титры.
— Это кстати был замечательный трехстопный амфибрахий, - заметил Володя - Ты его сходу сочинил, или действительно мечтал, что все так будет?
— Оставим право додумывать детали восхищенной публике, - сказал я с насмешкой. На самом деле, четверостишие зародилось у меня еще этим утром, и я все держал его в голове, искал хоть самой нелепой причины его прочесть.
Я решил перевести темы рузговора на нечто более насущное, и намного сильнее меня интересовавшее. Я спросил священника:
— Слушай, от чего мы убегали то сейчас?
— Чего? - спросил он, чуть повернувшись головой, но не сводя глаз с дороги.
— Что вот это за херня была копытная? Черная такая.
Аввакум то ли продолжал шутить, то ли вовсе не понял, о чем я говорю. Он чуть покачал головой. Остальные пассажиры тоже, казалось, не особо понимали, о чем я говорю. Отец все это время молча сидел, упершись взглядом в лобовое стекло и слушая что-то в наушниках.
— Ну та, от которой мы сейчас уезжаем, которая гналась за нами, - у вопрошающе посмотрел на Аполлинарию, но она тоже не понимала.
Володя начал подшучивать надо мной, Полина молчала, даже регулярно творящий что-то странное священник не понимал о чем я. Ситуация уже была крайне неловкая. Терять было уже нечего, так что я решил прощупать почву.
— Ладно, а как тогда Полина согласилась ехать с нами?
Выяснилось, что все прошло крайне цивильно. Детали совпадали до самого того момента, как начал выключаться свет и редеть улицы. По словам остальных, мы просто продолжали вести наш странный диалог, пока он сам по себе не вышел к концу света и к нашему путешествию. Сначала Полина не понимала, о чем мы и отшучивался, но в тот миг, когда по хронологии должен был резко выйти черный всадник, она резко увидела рушащийся небосвод.
— Знаешь, меня все еще немного гложет, что меня тогда это не так уж и поразило. Будто я уже этого ждала, - сказала она.
— У меня было такое же чувство в первый раз, - ответил я. Это было так.
— Я ведь еще вчера буквально другим человеком была. Уж не знаю, как выразиться. Меня будто так беспокоило мирское, - она засмеялась, - Нет, ну это я уже получается как монах. Все намного проще. , Просто утром проснулась. Мне в ту ночь ничего не снилось, даже наоборот, будто я вечность была в темноте, наедине сама с собой. Я тогда успела многое передумать и помню что было сначала очень страшно, даже до истерики. Уж не знаю, сколько я так была, обычно травматические или болезненные опыты в сознании приглушаются. Но будто бы много лет. И я проснулась и сразу подумала: "ага...", - она умно покачала головой.
— Хочешь сказать, что за одну ночь перестала быть раскольником? - я сказал это, как-то забыв, что совершенно никому не рассказывал про свои умозаключений и выведенный мной термин "раскольник". Она интерпретировала мое высказывание по-своему.
— Да почему же, даже наоборот. Я будто откололась от основного жизненного потока. Когда ты так отстранен ты вдруг будто вспоминаешь, что ты не часть круговорота, а просто зеркало, и то что ты воспринимаешь как "я", это просто отражение.
"Отражение" пронеслось у меня в голове. Меня мучило то, что я был единственным, кто осознает только что произошедшее с нами на улице. "Может быть это и правда произошло лишь со мной? Но что это было? Аввакум упоминал мельком каких-то всадников. Неужели всадники апокалипсиса? Как-то не слишком внушительно. Но почему сейчас он ничего не помнит? Или он опять зачем-то притворяется?"


VIII
Мы приехали куда-то в лес. Через дебри отъехав на приоичное расстояние от шоссе, мы наткнулись на высокий, покрытый колючей проволокой и мхом забор. Периодически на нем виднелись таблички с предупреждениями, потрепанные временем и русской черной грустью. Оранжевые стволы сосен, пропущенные через пасмурный фильтр погоды, будто колонны поддерживали невидимый потолок и создавали рябь в глазах. Когда ты пытался смотреть вдаль, они как бы составляли сплошную деревянную стену, каждая доска которой находилась на разных слоях реальности. Мы вышли из авто. Губчатый мох приятно проседал под ногами, будто тщетно пытаясь засосать тебя в землю; каждый шаг приходилось делать с непривычным для асфальтового горожанина движением. Именно в такие моменты ты вдруг начинаешь концентрироваться на повседневных монотонных действиях и они резко становятся в сотню раз сложнее, слетая с автопилота, подобно как когда ты начинаешь осознанно дышать.
Аввакум в два прыжка пересек страшный забор, не задевшись о колючку даже в своей рясе.
Лес по ту сторону забора был полностью вырублен, землю, устланную бетонными плитами, уже начала забирать обратно в свое владение природа, высокая трава росла на местах стыков и мох покрывал пористый материал в наиболее влажных уголках. Высокая стена непроглядных сосен отделяла пустое пространство от внешнего мира. За дорогами бетонных плит шло пустое полевое пространство, густо заросшее маленькими деревцами и травой выше человеческого роста. Мне показалось, что процесс прохождения через высокую траву, не позволяющую тебе видеть ничего кроме рушащегося над головой неба, чем-то похожа на рождение. Ты идешь вперед, но не видишь и даже не знаешь своей цели, видишь только небо. Зрелище гипнотизирует тебя, так что ты перестаешь почти думать и несколько раз чуть не падаешь из-за редкого сучка или маленькой ямки. Вырвавшись из материнской утробы заброшенного человеческой любовью поля, мы вышли к тому, что было видимо целью того самого блуждания.
Перед нашим взором возвышалось высокое здание, похожее на заводское. Несколько непрочных шиферовых надстроек отходило от его стен, на них виднелись потеки дождя. Само здание серого бетона имело странную форму, ничто не напоминающую, стены укреплялись наружными колоннами, больше похожими на перпендикулярные стены, сетчатые заколоченные окна в некоторых местах посыпались и отвалились, но внутрь цехов заглянуть было почти невозможно. Аввакум указал на загадочную тонкую металлическую лестницу, почерневшую от ржавчины и согнувшуюся, словно тонкая нога, ровно по середине. Мы полезли наверх, Аввакуму естественно вскарабкался подобно мартышке и скрылся за металлическим козырьком крыши. До конца лестницы было метров десять, она казалась тонкой и ненадежной, словно веревочный мост. Даже легкий ветер пугал на такой конструкции. На полпути, на резком суставном перегибе, лестница начинала ползти вверх чуть по диагонали, нависая над тобой, если бы мои ноги соскользнули с перекладин, я бы повис в 7-8 метрах над землёй. Мир бы завертелся, легкий ветерок, естественно, превратился бы в ураган, а ржавая шероховатая поверхность лестницы больно и до крови впилась в мои ладони. Но этого не произошло. Я долез до финального гладкого бортика и положил на него одну ладонь. Я не видел, что находилось за бортиком, потому что лестница была наклонена в мою сторону. Холодный металл отталкивал, было не за что зацепиться, трения не хватило бы, чтобы удержать меня. Я хотел позвать Аввакума, но не стал: моя рука нащупала металлическую балку, за которую можно было крепко ухватиться. Одно движение, другое, и вот моя голова возвысилась над бортиков. Я взялся за балку обеими руками и начал поднимать ноги. Короткий момент страха, когда твои ноги по колено находятся полностью над пропастью. Затем минута облегчения, когда ты наконец уселся на твердый металл. Но бездна тянет тебя обратно с большей силой, реальность большой высоты без перил словно затягивает тебя и ты вот-вот полетишь куда-то через воздух. Быть может, к счастью.
От засасывающей пустоты меня спас крик Полины. Она долезла до самого конца лестницы, но длины ее рук не хватало, чтобы ухватиться за тот же металлический каркас. Я подал ей руку. В этот момент моя голова пересекла металлический бортик и я посмотрел вниз. Лестница предательски шаталась от каждого малейшего движения и была готова вот-вот отдаться гравитации.
Дальше нас ждали настоящие бетонные джунгли. Крыши цехов бесконечным лабиринтом постоянно меняли высоту, переходя от одной крайности к другой, разбитые окна вели в цеха, пустые и замусоренные. Бесконечный повторяющийся паттерн косых крыш создавал ощущение настоящей извращеной страны чудес со своим магическим лесом и, быть может, кроликом.
Драная поверхность крыши была теплой, видимо долго храня в себе энергию прошедших солнечных дней. Мы шли вслед за Аввакумом, то и дело теряя его из виду, казалось, что с каждым новым поворотом архитектура здания имела все меньше и меньше смысла: тонкие проходы в тупики, странно изогнутые балки, самодельные мосты из таких же тонких лестниц, проложенных поперек странной архитектуры крыш. Оставалось лишь следовать за белым кроликом, принявшим на время вид человека в черной рясе и с крестиком. Я был уверен, что уже не смогу сам вернуться назад, я бы просто заплутал в бесконечности странных переходов и остался бы на этой злосчастной крыше навсегда. В какой-то момент строение по которому мы шли стало настолько почти по-Лавкрафтовски абсурдным, что нам приходилось в самом деле продираться сквозь бесчисленные металлические балки, канаты и куски отходящего покрытия. Если бы не Полина, идущая рядом со мной, меня бы настиг сильный приступ клаустрофобии. Но вот хватка почти что живых джунглей заводской крыши начала ослабевать. Корни металла, торчащие отовсюду, начали редеть и сквозь стекла цеховых окон начал пробиваться солнечный свет. Я посмотрел наверх и понял, что небо было абсолютно голубым.
Мы вышли к обрыву. Бесконечная ровная долина предстала перед нами, зеленые луга и желтые поля перемежались с густой плодородной почвой, вдали виднелись высокие горы, редкие облака оставляли большие тени на бесконечном безлюдном просторе. Я не знаю, на какой высоте мы были, потому что очень боялся посмотреть напрямую вниз, но я не дал бы меньше полукилометра. Я почувствовал, что воздух немного разрежен. Тут я заметил, что многочисленные трещины на небе отсутствовали.
— Где мы? - спросил я Аввакума.
— Нигде конкретно. Считай что это подсознательная репрезентация наших впечатлений о месте в котором мы только что находились. Считай, что мы просто смотрим на отражения в наших зеркалах со стороны, а не изнутри них, как обычно, - ответил Аввакум, с довольным видом смотря вдаль.
— Получается мы сейчас вне реальности?
— Нет, все это настолько же реально, насколько реальным можно назвать все происходящее в повседневной жизни. Просто когда ты спишь, ты не замечаешь абсурдность твоих снов, они кажутся связными и логичными, потому что сознание старательно игнорирует все сюжетные дыры, так сказать. Но когда ты просыпаешься и вспоминаешь свой сон, он ты понимаешь весь абсурд происходящего в нем, потому что смотришь извне. Вот и мы сейчас с тобой смотрим извне.
— Достаточно смутное объяснение.
— А более ясное и не нужно, - довольно хмыкнул священник, - Знай, что сам тот факт, что ты смог сюда попасть уже значит, что ты встал на верный путь. А дальше ты сам все поймешь.
Я осмотрелся и неожиданно для себя заметил, что вокруг меня никого нет, кроме Аввакума.
— А где все?
— Я же говорю, это субъективный мир, каждый из вас находится в своем.
— А ты каким образом здесь?
— А я уже полностью встал на праведный путь. Когда ты можешь полностью ассоциировать себя с другим человеком, ты можешь заглянуть на миг в его мир.
— И как тебе мой мир?
— Воздержусь от критики.
На секунду между нами повисло молчание. Вдруг он снова заговорил:
— Короче, тебе туда, - он указал пальцем на тонкую черную полоску в середине пейзажа. Я пригляделся чуть лучше. Это были рельсы. Маленькой фигуркой на них виднелся вокзал, - Там все и встретитесь.
— А ты?
— Каждый может попасть на поезд только через свой мир. Так что я пойду, - он козырнул.
Вдруг я спохватился. Я хотел спросить про всадника, который преследовал нас ранее. Я уже открыл рот, но понял, что Аввакум ускользнул из моего восприятия, как визуальная галлюцинация. Не испарился, не растворился, а будто вовсе никогда там и не стоял. Мне стало вдвойне не по себе: я на такой высоте, позади непроходимые темные джунгли, впереди пропасть, и ни единого живого существа на всем обозримом пространстве. Не было даже птиц.
Спуск оказался не таким уж трудным, хотя и очень долгим: вниз вела металлическая винтовая лестница. Как ни странно, чем больше я приближался к земле, тем более грандиозным казался вид. Земля из далекой перспективы превращалась в реальность недалекого будущего, необъятную, неминуемую и бесконечно более могущественную, чем ты. Небо все поднималось, и на фоне гигантской стены казалось не ярко голубым, а приглушенным, серьезным и безразличным. Переливаясь на стыке с далекими горами в почти светящийся, лучистый синий цвет, небо создавало ощущение, что что-то есть за этими горами,бесконечно важное и еще более грандиозное. Но, увы, настолько же безразличное к тебе. Спустившись вниз, я осознал, что идти вперед по мелко холмистой местности мне не меньше 10 километров. Полное отсутствие жизни, кроме растительности, в моем мире меня смущало, так что я попытался визуализировать хоть птиц. Но ничего не вышло, как я не представлял и не тужился.


Я оглянулся. Бесконечно огромного завода, по ступеням которого я спускался еще только недавно и который никак не мог уйти за горизонт всего за 10 минут ходьбы, вдруг исчез. Со всех сторон на многие километры меня окружала лишь земля, и с каждой секундой мне становилось все более не по себе. Я знал, что иду в правильном направлении, но из-за небольших холмов конец пути было невозможно увидеть. Плюс, небо опустилось как никогда низко и словно медленно сдавливало меня гидравлическим прессом. Из-за ландшафта и грузных ватных облаков оно казалось плоским и уходящим бесконечно во все стороны, будто сама земля была плоской.
После долгой и крайне утомительной для моих нервов ходьбы, я наконец добрался до ровного, будто недавно скошенного желтого поля. Посреди него пролегали черные рельсы и виднелся поезд. С такого расстояния они все еще казались игрушечными, но одновременно мозг уже понимал, что они невероятно велики в размере. Мне стало действительно страшно. Все вокруг было яркое и насыщенное, поезд был будто единственным якорем серой будничной реальности. Мне показалось, что мой внутренний мир навряд ли был бы таким красочным и полным жизни, мои сны никогда не были таковыми, я всегда видел лишь скучный серый быт с абсурдными деталями и географией. Я шел по свежескошенной сухой ржи, каждый мой шаг влек за собой глухой хруст, и с каждым хрустом я все отчетливей слышал что-то инородное. Какой-то тихий, но безусловно реальный звук. Он исходил со всех сторон. Я наконец забрался на поезд. Мое первое прикосновение к холодному неприветливому металлу, безразличному к моему маленькому подсознательному райку, будто выбросило меня в реальность. Не в ту реальность, в которой я жил свои жалкие пару десятков лет, а в реальность важную и существенную. Небо пошло по швам, с немыслимо громким звуком растрескалось на куски и исчезло в небытие. Звук, который я слышал, переоос в грозный но прекрасный оркестр. Было в этой музыке даже что-то от транса, я отчетливо слышал горловые песнопения. Они странно сочетались с европейским оркестром, создавая ощущение одновременной чистой и элитистской возвышенности и шаманистской спиритуальности. Бесконечный космос цветов и бесцветности, глубины и плоскости, любви и безразличия. Все то, чего я ожидал от момента, когда небо упадет. Всего этого не последовало, все это будто было сокрыто от меня. Я увидел то же самое небо, только цветное и переливчатое. Что-то будто удерживало бесконечность и свободу невидимым барьером, не менее прочным, чем небо.
То был не просто поезд. Это был массивный, мощный, черный бронепоезд, времен, наверное, еще революционных. Как только я забрался в локомотив, его печь запылала жаром, будто он был живой. Но он был самым неживым из всего, что я видел. Будто он являлся не объектом, а какой-то непоколебимой силой. Земля затряслась, я оглянулся. С каждой минутой поезд все набирал скорость, поэтому близкие объекты двигались все стремительней, а бесконечно далекие будто оставались на месте, как центр кружащейся карусели. Я не мог оторвать взгляда. Гигантский, выше гор, выше понимания, на горизонте стоял всадник. Кожа его была покрыта струпьями, вместо угольно черной она была живой, но умирающей, изменился и конь, он стал более мерзким, более природным, более сильным и нездорово горячим. Всадник в позе атланта держал на своих болезненно тощих руках непомерно тяжелое небо. У него были глаза. Отсюда их было не видно, они были впалыми и закрывались черными тенями, лишь по ослепительному блеску красных точек, я понял, что он взглядом провожает меня.


Вдруг одна его рука, словно с усилием оторвавшись от потолка, направилась к поезду. Она нарушала все законы перспективы, всю логику, стремительно несясь в мою сторону с раскрытой ладонью. Горячие гнойные жилы струились прозрачным паром и пеплом. Локомотив развивал бешеные скорости с ревом машинной, почти Платоновской, силы. Он прыгал на каждой маленькой кочке и казалось, вот-вот слетит с рельс. Рука приближалась, то ли в попытке схватить меня, то ли в попытке погладить и пригреть. Я не понимал, почему у меня возникают такого рода сомнения, но времени на глубокий психологический анализ не было. Вдруг что-то появилось впереди, я не мог толком видеть с открытой части локомотива, большой металлический нос машины закрывал передний вид. Но вот, поезд в очередной раз с оглушительным скрипом и искрами подпрыгнул. Секунда, две, три, десять, он все не приземляется. Я не смотрел на руку,быть может это она помогала нам лететь так долго, а может и отстала от нас. Время словно застыло, и я вечность наблюдал полет стаи чаек. Они летели над поездом, где-то под потолком радужной высоты. Были ли они свободны? Они находились в мире моего подсознания и были моей проекцией, так что априори не могли быть свободны. Так промелькнуло в моей голове. Конечно же, в слова я сформулировал это только потом. В тот момент поезд с грохотом приземлился обратно на рельсы, меня всем телом прижало на шершавое дерево пола, я ударился головой и потерял сознание.
Я очнулся, лежа все в той же позе на спине, голова трещала и зрение первое время было мутное от удара затылком. Черные металлические перила и деревянный пол были недвижны на фоне несущегося мимо леса, ограничивающего от нас горизонты неба. Небо все еще было плоским, но никакого атланта, никакого горлового хора, все те же старые трещины. Только шанс заглянуть издалека в замочную скважину. На периферии я увидел шапку аввакума с крестом. Он стоял у аппаратуры животного локомотива, то ли делая вид, то ли действительно им управляя. Я лежал некоторое время и не хотел шевелиться. Была уже глубокая ночь и лес был лишь черной полосой, напоминающей чем-то форму волны звука.


— Знаешь, вот конечно говорят, мол, бытие определяет сознание, - начал Аввакум, в руке он держал банку балтики 9, - Это конечно все хорошо, но ведь сознание тоже определяет бытие, как мы с тобой убедились. Кхе, - взгляд его уходил чуть выше проносящейся мимо нас беспрерывной линейки сосен.
А медленно встал. Сине-оранжевый неестественный закат плавным переливом переплывал в бирюзово-розовый, и только иссине-черное глубокое небо, исполосаное светящимися трещинами, создавало ощущения объема у купола небосвода. Здесь, на поезде, когда все проносилось вокруг с невероятной скоростью, небесная полусфера будто вытягивалась вверх, превращаясь почти в конус. То был максимальный контраст с низким душным небосводом, который я несколько дней тому наблюдал у озера. Небо было чисто, ни единого облака не отделяло меня от уходящего вверх колодца. Я смотрел вверх, будто загипнотизированный, и пол немного уходил из-под моих ног.
— И что, опять создается двоякость? - полу-забыто ответил я, - знаешь, так много людей привыкло к двоемыслию, что этим врядли кого-то удивишь.
— Да нет не двоякость. Нет ни двух сторон монеты, ни единой строгой формулы, включающей в себя оба конца спектра. Это скорее суперпозиция. Верно одновременно и то и то, и пока кто-то извне не взглянет на этот странный эксперимент, никто точно и не узнает, что имеет место быть.
— Где мы?
— Мы опять в настоящем мире. Если можно его так назвать.
Я помедлил с дальнейшими расспросами. То что я видел было абсурдно и бессмысленно. Возникало ощущение, что происходящее со мной с каждой минутой все больше сходит с рельс, что теряется смысл у всего происходящего. Что я смотрю на красоту, совершенно мной не заслуженную, и все вокруг меня просто происходит своим чередом.
— Знаешь, что бы ты ни думал, в происходящем сейчас смысла не меньше, чем в повседневной мелочной жизни, - сказал священник меланхоличным задумчивым тоном. В его голосе больше не слышалось игровой насмешки, ни был этот тон и тем холодным и спокойным, каким Аввакум говорил в первый день нашего знакомства. То был голос глубоко человеческий. Он снова будто читал мои мысли, - Подумай. Мы живём исключительно нашими собственными внутренними конструкциями. В попытках придать нашему внутреннему итеру форму, которую можно передать и самому переварить, мы многие годы составляем вавилонские башни из ограниченного количества слов. Мы не можем мыслить без них, но язык - это самый большой наш ограничитель. Вот такой вот парадокс. Из него и из нашей животной природы возникают все конструкции, которыми живет человек, и которыми так страдает. Смысл - это нечто, придуманное исключительно нашим сознанием, и от которого мы никогда не избавимся. Человек сам загоняет себя в бесконечный цикл черного и белого, потому что если счастье не будет чередоваться с несчастьем, то можно ведь и забыть, что такое быть счастливым. И когда человек действительно понимает своим логическим умом, что его мозг крайне ограничен, и есть рамки, за которые никогда не вырваться, что смысла нет, и что нельзя найти собственный смысл, он чувствует жуткий диссонанс. Ведь чтобы найти персональный смысл, нужно опираться хоть на какую-то систему: глубоко религиозным или еще в чем-то убежденным людям может казаться, что такая система есть вне них самих, и поэтому может быть смысл. Но на самом деле единственная какая-никакая система есть только внутри, и она обоснована самой собой и склеена изолентой. А если система не обоснована ничем кроме самой себя, то и любой смысл, который можно построить относительно нее, абсолютно обесценивается. Когда ты раньше говорил слова наподобие "смысла нет, значит можно придумать его самостоятельно", тебе не казалось, что ты врешь самому себе?
Я молча кивнул. Он говорил без структуры или цели, но монолог завораживал. Была в нем какая-то правда, о которой не слишком хотелось думать самому. Я не мог оторвать взгляда от неба. Мне всегда казалось, что это самая важная сущность в моей жизни, что оно всегда со мной, хочу я того или нет, и оно всегда одинаково безразлично ко всем обитателям нижнего мира.
— Но пусть существует какая-то система вне человека, а в самой вселенной. Чем же она лучше? Время, пространство, частицы, все это сущий бред и фикция, любое четкое деление на разные категории может произойти исключительно в человеческом разуме, вне всего, вне вся существует только математика. Мир это просто бесконечномерная стационарная фигура, она не движется, она обосновывает сама себя, потому что ее нет и нечего обосновывать. Время это лишь разрез этой фигуры, моментальная плоскость, которая была, есть и всегда будет. А знаешь почему? Потому что мы физически не можем мыслить шире того бесконечно узкого разреза, в котором мы находимся. "Был, есть, будет', все эти понятия находятся исключительно внутри этой фигуры, мы никогда не сможем описать куб, если мы существуем исключительно внутри одного его бесконечно тонкого разреза. Единственный способ описать всю фигуру таким образом - это прожить каждый бесконечно тонкий разрез и каждый из низ записать целиком. Нужно прожить от начала и до конца времени. Научный метод нашего времени тут ничем не поможет, потому что мы лишь маленькие незначительный точки в чем-то бесконечно более сложном, чем мы.
— А может ли точка сама стать такой фигурой, зная, как та устроена?
— Кто знает. Это мне хотелось бы выяснить.
Я выглянул из-за перил и посмотрел на корпус монструозного бронепоезда. На его квадратном грузном корпусе красовалась четкая белая надпись: "Рейс 3(7/6)". Я вопросительно посмотрел на Аввакума - тот не отрывал взгляда от неба, только иногда банка пива подносилась к его губам,будто рука делала это независимо от тела.
— Забавное название, не правда ли? Знаешь, что значит? - спросил он вдруг меня с определенной шуткой в голосе.
— Цифры значения не имеют, это мы его придаем. Ментальная, конструкция, - передразнил я зачем-то священника. Тот не отреагировал, - Я так полагаю, 3(7/6) означает числа 777 и 666 - число удачи и счастья и число сатаны.
— Ох, как пафосно, друг мой. Ты совершенно не в ту сторону стреляешь. Твою концепцию конечно можно как-нибудь вытянуть, там, про дуальность чего-нибудь сказать, тому подобное, но это ведь вообще не то. А как лодку назовешь, так она и поплывет.
— Но зачем же называть лодку названием, в котором так много места для интерпретации?
— Потому что в любом названии бесконечно много места для интерпретации. У нас с тобой не круиз, у нас нет цели поместить сюда массового потребителя. Наша лодка плывет только для нас. Так в итоге, что по-твоему является хорошим символом русского духа и содержит в себе семерки?
— Балтика?
— Правильно, портвейн "Три семерки".


Неожиданно для себя я заметил, что Аввакум был смертельно пьян.


— Что тогда с шестерками?
— Очень просто. Сто восемь - священное число в буддизме. Шесть умножить на три - восемнадцать. Шесть и семь - это два числа. Восемнадцать умножить на два - тридцать шесть. И тридцать шесть умножить на три - сто восемь.
— Ты случаем не придумываешь это находу?
Голова Аввакума медленно повернулась ко мне. Потом он резко выбросил в воздух пустую банку из-под пива. Та зависла на секунду, и затем резко скрылась из виду, отстав от поезда. Он опрокинулся на пирила и задумчиво посмотрел на цифры, написанные на борту. Он долго концентрировал на них замыленный взгляд, пока наконец не сказал.
— Ладно, придумай значение, которое больше нравится тебе. Цифры это просто цифры, названия это просто названия, они по настоящему характеризуют объект только в литературе. Да и то не всегда.
Последовало долгое молчание. Пригнувшийся силуэт Аввакума выглядел крайне уставшим и подавленным. Выгнутые коромыслом широкие плечи упирали длинные локти в металлические перила, даже сквозь черную робу, казалось, были видны позвонки на его спине. Голова безвольно висела, упираясь лбом в холодный металл. Шапка свалилась с головы уставшего, и была бы навсегда утеряна для мира, если бы не приземлилась на бортик за перилами. Ветер сменил свой курс, до этого он не задевал меня, потому что обширный котел и машинное отделение закрывали мой силуэт от параллельного потока. Но ночной прозрачный воздух вдруг встрепенул мою куртку, подняв ее полы подобно плащу. Облизнув меня за ребра, бушующий поток умерил свой пыл и перешел на более размеренный темп. Только сейчас я почувствовал, как чертовски холодно на улице. Это прикосновение холода будто отодвинуло мою душу немного назад, будто она отошла в более теплый уголок комнаты, шум поезда притих и больше не поглощал столько внимания. Я почувствовал, насколько тихо вокруг, будто все на свете спит своим индивидуальным сном и только стук колес по рельсам напоминает о существовании живой материи в этот час.
Мне представились сотни и тысячи траекторий. Люди и животные на земле, планеты, солнечные системы, все движется, подчиняется единой причине и следствию из самой себя. Нет, все идет глубже, чем физическая траектория. В процессе энтропии структуры во вселенной в какой-то момент становятся все сложнее, пока не достигают своего предела и не идут на убыль. Психическая осознанная энергия, модели поведения, мышления, человеческие взаимодействия. Все это лишь сверх-сложный паттерн, повторяющийся раз за разом со все большей интенсивностью. Не словесно, а мысленно, полу-визуально, но я понимал, что говорит Аввакум.
— Слушай, Аввакум, а твое имя имеет смысл? А моя фамилия? Мне всегда казалось, что она неразрывно связана с самой сутью меня. Это так?
Ответа не последовало. Священник стоя дремал, опершись на перила.
Решив не ждать и не приводить его в себя, я пошел осматривать вагоны поезда. Где-то на периферии меня все мучил вопрос, почему же священник помогает всем нам, и именно нам. Этот странный набор людей никак не подходил под характеристику избранных или особенных, не могли мы заслужить этот рейс и делом. Хотя, если так подумать, то отец, знал этого мистического человека до нас. Возможно у него есть какие-то ответы. Думая так, я ходил и рассматривал многочисленные вагоны, заодно пытаясь найти других пассажиров. Многочисленные вагоны были самого разного предназначения, а долго бродил, рассматривая каждый по отдельности: в целом вся машина чем-то напомнила мне бронепоезд Троцкого, на котором он так же бешено рассекал по сломанным рельсам революционной России. В вагонах была баня, библиотека, бар, кухня, рабочий кабинет, персональные спальни и целый пассажирский вагон с квадратными двухместными купе, был оркестральный вагон со множеством музыкальных инструментов и оружейный склад. Отца я нашел в предбаннике.
Сам не знаю, как это произошло, но мы пошли в баню. В этом конечно нет ничего удивительного, я действительно не мылся уже несколько дней и мне это было полезно. Что запало мне в душу в данной ситуации, так это то, что в какой-то степени разрушились смутные иррациональные ожидания. Почему-то казалось, что если мир подходит к концу, после всего, что я пережил, падающего неба, страшного монстра, бесконечного поля; что после всего этого такая тривиальная вещь как гигиена сама отпадет подобно бесполезному придатку. Даже после всего произошедшего я продолжал разочаровываться жизнью из-за собственных же неоправданных ожиданий.
Диалог не строился, мы молча сидели на скамеечке и поддавали жару, выплескивая воды на камни. Отец вместо своей привычной уличной шапки надел банную, по форме напоминающую буденовку. Говорить о нашей прошлой семейной жизни совершенно не хотелось, не могу сказать, что этих воспоминаний было больно или тошно, нет, просто они жутко надоели. Не знаю, что я услышал бы в ответ на свои расспросы, но эти слова точно не удовлетворили бы меня. В итоге разговор начал он.
— Хорошо, что брат умер, - сказал он задумчиво и будто с искренней нежностью. Глаза его бессмысленно смотрели в клубы пара, меняющегося как какая-то загадочная японская картина.
— Забавно, что ты можешь так говорить. Так твое поведение это тоже маска, как и у него? - сам не зная что, я хотел нечто выведать у этого странного сумасшедшего человека.
— Ты о чем? - невинно спросил он меня, будто вообще не поняв моего намека, - Сам подумай, был бы он счастлив такому исходу? Он жил активным, хоть и бесцельным, трудом и только в труде видел смысл. У него была очень тонкая и чувствительная душа и поэтому он так прятал ее. Да, он был эгоистичен, но крайне поэтическая натура у него была. Он намного раньше смутно заметил, что что-то не так в этом мире и ушел в осознанное отстранение от этих размышлений.
— Не совсем ушел. В моем недавнем разговоре с ним, он упоминал, что у него есть ощущение, будто мы все живем в странной концовке, ощущение какой-то бесполезности всего.
Отец задумчиво улыбнулся, но в выражении его лица была нотка какой-то необъяснимой тоски.
— Да частички его внутреннего мира иногда проглядывали в нем. Если он говорил тебе об этом, значит действительно и искренне доверял. Меня уже несколько месяцев мучает, что же он думал когда умирал. И успел ли он вообще подумать что-то. Но все же так даже и лучше, что он умер, ведь происходящее сейчас подтвердило бы его самые горькие догадки. Может он намного больше понимал чем мы с…
Я перебил отца.
— Подожди, каких несколько месяцев? Он же всего неделю как умер.
— Нет, с тех пор прошло намного больше времени, просто ты провел в своем духовном мире намного больше времени, чем мы. Мы уж боялись, что ты и не дойдешь вовсе. Аввакум вон запил.
Я некоторое время молча сидел, надо было какое-то время, чтобы проанализировать сказанное. Скорее даже принять, а не проанализировать, в самом высказывании ничего слишком сложного не заключалось, просто оно содержало очень важную информацию.
— А где я был все это время физически?
— Ах, тебя не существовало. Точнее не так, ты естественно где-то существовал, тебя не могло не быть, пока мы все еще находимся внутри симметрии мира. Просто ты был в другой форме, твое тело материализовалось таким, каким оно было два с половиной месяца назад, только вот что.
— Таить не буду, это страшно.
— Чего же страшного? Главное что ты тут и приводишь себя в порядок, теперь ты должен пойти к остальным и показать, что ты здесь.
— А что вы без меня делали это время?
— Ну как что, ехали, делали дела, иногда останавливались.
— Какие дела?
— Подробнее тебе расскажет мальчишка беспризорник, он лучше сведает. Да и не все готово, у нас будет как минимум еще остановка.
Ненадолго в комнате опять повисло неловкое молчание, входе которого я усиленно думал обо всем и ниочем.
— Как ты вообще сошелся с Аввакумом? - просил я его наконец.
— Знаешь, некоторые вещи сами приходят в твою жизнь. Даже не как стихия, а как какая-то математическая логика. Я тебе раньше не рассказывал. Не потому что не хотел или что-то скрывал, я просто знал что ты меня не любишь за мою перемену. Но самое странное, что я никакой перемены не ощутил. Знаешь, вот я как-то раз мылся в душе дома. Стою и вдруг чувствую, что реальность смещается и куда-то едет, как монолит, безмерный и холодный. Я будто в лифте был, но только не в материальном, а каком-то метафизическом. Я смещение чувствовал. И вдруг вижу, что холодный вот этот мир из которого я спустился, через момент пустоты заменяется на теплый, полный любви и прощения. Я хочу сказать, что я вроде как не поменялся, как ты думаешь, я всегда таким был духовно, перемена это все физика.
— Это далеко не отменяет всех тех опрометчивых и предательских действий с твоей стороны.
— Ну неужели я сделал что-то настолько ужасное? Вы не бедствовали, не знали голода, я отдал вам почти все свое имущество, а если вам и показалось, что финансы оскудели, то это из-за кризиса в стране.
— Знаешь как страдала мать?
— Она страдала не из-за меня и не по мне, а из-за своей привязанности к шаблону ее будущей жизни, которую она спланировала на много лет вперед. А ты так обозлился на меня просто потому что любишь мать.
Я был не согласен с отцом, но окончательно убедился, что тот находится не в своем уме. Хотя некоторые его слова и были достаточно проницательны, но слишком холодны для его радушного глупого внешнего вида. Про лифт и про сдвиг мира, который он почувствовал, он не врал. Может именно так и приходит иногда сумасшествие. В любом случае, я больше не мог злиться на него, потому что рациональная подоплека ушла. Я поспешно вышел из бани, даже забыв, насколько холодно снаружи. Мир обнял меня ледяными нитями и я, расширившийся от тепла, вдруг скукожился душой, подобно ежу, который чего-то испугался и свернулся колючим клубком.
Я вдруг подумал, что это не от холода произошла такая метаморфоза, а от того, что я вышел из сферы влияния этого странного сумасшедшего. Я толком и не говорил с ним до этого, а он умудрился за такой короткий период расковать меня и открыть себе, даже не словами, а просто своим присутствием.
Идя дальше по по поезду, я рассматривал различные странные вагоны: так был один, полностью посвященный музыкальным инструментам. Там были множественные электронные и акустические гитары, смычковые струнные, барабанная установка, на которой однако отсутствовал один из главных барабанов и вместо которого был прикреплен старинного вида бочковидный барабан, переплетенный веревками. Различные электронные установки, духовые, тарелки, в общем говоря - целое богатство. Там я и нашел Апполинарию. Она не удивилась и не обрадовалась моему появлению, на лице ее выражалась напоминающая моего отца апатичная к физическому, но любящая, веселость. Хотя и она не портила и не искажала того привлекательного характерного лица, так что Полина больше походила не на помешанную, а на просветленную. Она к чему-то пришла за то время, что я отсутствовал.
— А ты сильно изменилась.
— Да нет.
— Да брось, я вижу.
— Знаешь, мне кажется, люди вовсе никогда и не меняются.
— Это почему же. Хочешь сказать, что ребенком была такой же как сейчас?
— В какой-то степени да. Я просто знала меньше и опыта имела меньше. Я неожиданно для себя заметила, что все происходящие во мне перемены от того, что я что-то поняла, чего раньше не понимала. Бывает и резко, бывает медленно приходит понимание, но сама как сущность я никогда не менялась, такое ощущение. Я была той же, просто чего-то еще не знала или не понимала в жизни и поэтому вела себя по другому. Еще в человеке много самообмана и лжи, и когда он отбрасывает их, он тоже внешне меняется, и ему может и легче жить становится. А как абстрактная сущность он по сути и вовсе не поменялся, просто сменил модель интеракции с внешним миром. Может эта сущность и называется душой?
— Слушай, слишком грузишь. Я вообще не об этом пришел поговорить.
— Я слушаю, - ехидно сказала она, уперев голову о кулак. Жест этот вызвал во мне какой-то порыв возражения, но я сразу же его задушил.
— Что произошло за то время что меня не было?
— Ничего особенного. Мы все это время едем, едем, а земля никак не кончится. Транссиб от Москвы до Владивостока занимает неделю, а мы катимся на бешеной скорости уже пару месяцев, я скоро сойду с ума от этого, ей богу. Такое ощущение, что поезд не может доехать без всех пассажиров, я уже и не знаю, кругами мы катаемся или нет. Но меня так тошнит от этого движения, хотя еще в начале оно вызывало у меня восторг, - она прикрыла немного глаза с болезненной усталостью.
— Что ты видела в своем мире?
— Почти ничего. Все то же самое, что и в повседневной жизни, знаешь, мне всегда снилась такая бытовуха, что аж тошно. Я представляла себе мир своего подсознания как тот бесконечный сон, о котором я рассказывала, я бы даже сказала, что он и был миром моего подсознания, пришедшим почему-то раньше и выгоревшем. Его просто не хватило уже на ключевой переломный момент сюжета, потому что я прожила его до того. И остались все те же скучные декорации, что были вокруг меня все те бесконечные как под копирку дни. Когда же эта поездка закончится, - вздохнула она.
Я почувствовал между нами такое странное расстояние. Не как бесконечность холодной лестницы или границы элитного клуба, которыми обычно ощущается дистанция между людскими душами, а черное поле плодородной мягкой почвы, однако промерзшей на зимнем ветре. Я не чувствовал той гложущей дистанции, что томила и манила меня, когда я смотрел злосчастные видео из инстаграма и сох тошнотной любовью, не чувствовал и апатичной приподнятости, которую смаковал тогда в Питере. Я увидел просто тело человека и его приближенную через телескоп далекую душу. Без какого-либо намерения, которое может возникать между мужчиной и женщиной, я сел рядом и обнял ее за плечо. Она не стала сопротивляться. Мы сидели так какое-то время, я не смотрел на часы, и окон в вагоне не было. Через толстые бронированные стены поезда и через вибрацию пола доносился мерный стук рельс.
— Мне так плохо от этого стука, - тихо сказала Полина, - надеюсь, он не будет последним, что я услышу.
— Аввакум говорил про выход из этого мира с песней. Я правильно понял, что он говорил не образно? - спросил я так же тихо, стараясь не поколебить слишком сильно воздух.
Она молча кивнула в ответ.
Я машинально взял в руки гитару. Я не был мастером игры, больше самоучкой, но простые вещи играл очень хорошо. Сознание мое было идеально чисто, вся забитость отошла на задний план и стала течь ровным потоком вместо странного несуразного кома, музыка потекла из моих пальцев сама. Полина начала глухо бренчать на укулеле. Звук. Звуки незамысловатой музыки сами сходились без всякой подготовки, мы будто находились в полном унисоне и наши мысли и эмоции резонировали друг с другом струнными вибрациями. Через некоторое время грохот поезда будто сам затих, уступая место красивым, хоть и несложным звукам, Полина начала петь. Без слов, просто создавая звуки голосовыми связками, она будто могла контролировать всю неясную рябь воздуха вокруг нас. я давно не практиковался, поэтому иногда пролетала глухая струна, иногда недожимался баре, от которого с непривычки горят пальцы, но эти маленькие изъяны придавали звучанию только больше объема и реальности текущего момента. Но у всего хорошего есть конец. Не знаю, сколько времени прошло, может много, может мало, не буду поэтизировать. В итоге я положил инструмент, потому что запястье мое с непривычки начало очень сильно болеть. Тишина сразу заполнилась глухим ритмичным стуком состава и мне показалось что Полинино лицо немного побледнело.
Все еще под эффектом музыки и пораженный каким-то невиданным доселе видом спокойствия, я отправился дальше в путешествие по составу. Спокойствие это было вызвано, наверное, тем, что я начал наконец понимать смысл музыки, о котором говорил беспризорник. Точнее, я и раньше понимал, но не так, как сейчас. Ведь некоторые вещи можно понимать словами, но не понимать их душой, по той или иной причине. В вагоне-ресторане у барной стойки я встретил самого беспризорника. Наклонившись с барного стула на стойку, он в очень неудобной позе строчил что-то на бумаге сквозь все те же круглые очки.
— Панки хой.
— О, здрасте, а мы уже думали что ты и вовсе там застрял, - поднял он на меня глаза и выпрямился. Голос его был намного более дружелюбен и искренен, чем при последнем нашем общении. Он будто тоже поменялся. Точнее, что-то понял. Я вроде тоже начинал что-то понимать, но приход, образно говоря, только стоял на пороге и облизывал мне затылок, только дразнил меня смутной своей близостью, - что тебя там так долго держало то? Понравилось больно? Это нехорошо, от этого наоборот надо уходить, а то сам и не заметишь, что упускаешь, оставаясь там.
— Да я там не больше часа провел, ей богу.
— Сложная ты эдакая личность, знаешь. И что же там было?
— Да ничего особенного, поле необъятное, горы, небо. Красиво когда представляешь или описываешь, но когда топаешь по этим дурацким холмам, настолько же прозаично, как и все остальное. Сам то что?
— А мне снилось что я богатый поэт в древней греции, я там наверное год был, уж чуть не забылся совсем.
— И что же ты там делал?
— Нв как что, сочинял, ставил, пил, трахался. Все по канонам. Меня в итоге Аввакуму пришлось вытаскивать. Совсем уж, говорит, с ума сошел, да как водки мне прямо в горло из бутылки вольет. А я там за год уж на вине и отвык от русской то водки. Ну и проснулся.
— Подожди, так мы спали? Я думал, мы там в астральном мире каком были или вроде того.
— Да нет, не то чтобы спали. Да какая разница?
— Да большая. Тело мое где было все это время?
— А, ну если мыслить такими категориями, то ты конечно не спал, а где-то бодрствовал. По мне, как говорится, что то ***ня, что это хуйня, вот это обе хуйни такие, что я **** его маму рот. Тот сон был намного менее абсурдный, по крайней мере
— Тебя, кстати, Аввакум вытаскивать не стал. Нас с Аполлинарией вытащил, что с отцом твоим вообще не ясно, он будто и вовсе не засыпал. А про тебя сказал, что ты сам должен выбраться. Мы ждем неделю, другую, подходим к нему все, говорим, чтобы он тебе помог. А он на своем все стоит. Ну в итоге через полтора месяца он раскололся, сказал, что у тебя подсознание такое кристально чистое, что там не найти вовсе крепких образов, которые могут тебя обратно пробудить, как меня водка. Кароче не мог он тебя вытащить. Ну и запил. Хотя я вообще сомневаюсь, что человек вроде него может действительно впасть в запой. Мне думается, он притворяется, чтобы мы на него слишком не надеялись и проявили больше инициативы.
— Надеюсь, что это так. Когда твой ментор-проводник по сюжету спивается - это к концу света. Примета такая. Знаешь, а крепкий образ все же есть. Я когда до поезда добрался там, небо попадало, а за ним атлант.
— Голый античный мужик?
— Нет, не совсем. Даже нет. Нет. Совсем нет! Это скорее труп кентавра, - начал вдруг сбиваться я, когда страх от произошедшего начал немного возвращаться, - Но только вот этот труп, он сильнее и могущественнее любого кентавра живого. И даже не только кентавра, а вообще всего живого.
— То есть это смерть?
— Да не смерть, там, чума, война, голод, нет. Это что-то внутренне, будто сам я, и ты, и Полина. По крайней мере я тогда почувствовал, что это какой-то божественный страх, который содержит нас всех внутри себя, и который находится внутри каждого из нас. Вот! Да! Это божество страха! - я чрезвычайно и неожиданно для себя возбудился после моей короткой апостасии полного спокойствия, меня будто метало и рвало между двумя состояниями: одной ногой в той самой форточке, и уже почти целиком за ней. Однако, все еще, я в этой форточке только лишь сидел, - Божество абсолютного неизбежного и великого страха, выше панического адреналинового страха смерти, хотя в его виде приходящем людям, как божественное чудо.
Я всплеснул руками и постучал пальцем по барной стойке. Беспризорник постучал пальцем по виску. Налил мне чего-то. Я залпом выпил, так и не поняв, пиво это было, или вино, или водка. Он придвинул мне блокнот и ручку:
— А теперь, пока ты в должной кондиции, пиши!
— Что писать?
— Ну как что? Текст.
— Какой текст?
— Да песню или стихи, или что там тебе взбредет, не важно. Главное чтоб красиво.
— Да я не умею.
— Да ты попробуй же.


Я сконцентрировался и начал писать. Строки выходили туго, потому что не очень понятно было, о чем и как составлять слова. Мелькали мысли про руку, про атланта, много про что, но все складывалось в какой-то несуразный комедийный образ.


За мной во мраке тьмы шагает бог
В руках своих паучьих держит горсть говна
И в горсти той весь смысл заключен
Доступна мне амброзия одна.


С ухмылкой на лице шагает бог
За спинами у каждого из нас
Вот только все равно, ведь образ тот
Для всех един, а значит нету нас.


Стоило мне дописать последнюю строчку, как по затылку мне прилетела оплеуха. Там все еще находился синяк от падения, и в ушах зазвенело.
—  Что за рифма такая, нас-нас? - воскликнул беспризорник со строгостью учителя, - Это никуда не годится, мысль может и вложена, но образ ни к черту, что за горсть говна?
— Ну как, это смысл. Он его несет, ты запах слышишь, а поглядеть не можешь. А если поглядишь, сразу поймешь, что это гавно.
Беспризорник молча всплеснул руками. Не пойдет.
— И что за логический переход такой в последних двух строках? Это тоже не ясно. Ладно, давай так, я дам тебе задание, это очень важно, тебе нужно будет потом дать его на одобрение. Сделай что-то достойное и вырази там главную мысль.
— Мысль чего?
— Не важно. Главную. Я не требую главную мысль вселенной или существования, или что-то всеобъемлющее. Мысль вообще! Душу, если тебе так угодно. Вот что я требую.
— Если тебе просто нужна душа, ты бы сразу так сказал и не мучил меня оплеухами. Душу я и так продам, - ухмыльнулся я, - И зачем это мне твое одобрение?
— Да не мое, у нас еще спутники скоро появятся. Последняя остановка!
IX
За ночь пока мы ехали все переменилось. Поезд, уже не такой живой и мощный, а просто самый обычный, тихо остановился на станции какого-то провинциального города, будто находившегося на отшибе времени. Было совершенно незаметно, что происходит конец света. Влажный после утреннего дождя асфальт был таким же муторно серым, как и небо, и обрамляющие его деревья, хоть и сильно более темным. Лишь небольшие края прямой асфальтовой станции оставались серо-сухими, будто переводя градиентом мир асфальта в мир неба. Обшарпанные металлические перила в бежевой краске были единственным, что удерживало тело от инстинктивного прыжка на пути, ярко блестевшие на фоне мертвенно черного грунта. Небо было было вполне себе целым. Трещины были скрыты толстым непробиваемым слоем пасмурных облаков. Раньше облака тоже выпадали из реальности вместе с осколками купола, но с тех пор, как небо стало плоским, законы и механика работы всего этого дела видимо поменялась.
— А что это с небом вдруг? Облака чтоли заслонять трещины стали? Или я все же сумасшедший?
— Облака тут потому, что жители этого города находятся в коллективном отрицании, а мир теперь намного более чувствителен к эмоциям. Для них никакого конца света, а может даже и распада ссср, не существует. И может никогда и не будет. Этот город возможно будет последним, что останется после конца всего. Ну, или просто дольше всего продержится, - сказал мой отец, выходя из поезда.
— Почему так?
— Так сложилось. Совокупность менталитета и обстоятельств. Есть тут один человечек, мы к нему пришли переговорить. У него крайне высокое ментальное влияние на мир.
— И зачем он нам нужен?
— Без него нам не вырваться.
— Как человек может иметь на что-то ментальное влияние, если фигура заранее предписана?
— А как может кто-то из нее вырваться, если она предписана? А мы все же можем. Все потому, что все эти колеса, диски, фигуры, проекции, это все лишь нелепые слова, которыми мы пытаемся описать происходящее, они все не совсем корректны. Человек, который может хоть немного перестать мыслить языковым ограничением, а значит уйти из паттерна слов, может взглянуть на эту фигуру будто со стороны, а значит и контролировать ее.
— А почему он так может?
— Увидишь.
То был вполне обычный провинциальный город, до слез близкий из-за детских поездок в провинцию к бабушке на лето. Взбитый, будто мягкое одеяло, но каменно твердый асфальт будто сам нес нас мимо булочной и чебуречной, пахнущих так знакомо душе, что я чуть не впал опять в детское состояние приземленной ясности мира. Мимо обшарпанных зданий мэрии и музея, некогда бывших представителями Петербургской архитектуры, но будто спившихся вместе с населением. Мимо стоящих друг напротив друга дикси и магнита, которых в городе такое количество, что невольно приходит в голову мысль, что они и создают в подобных городах 90% рабочих мест. Асфальт постепенно переходил в тропинку, ползущую сквозь подобие парка, в котором бедные старушки торгуют овощами и наложением порч. Идя сквозь подобное окружение хотелось думать только о том, какое мороженое купит дедушка, когда мы пойдем в универмаг. Если что, другой дедушка, чем тот, которого мы похоронили. Эта ровно мысль и вернула меня из ностальгического гипноза обратно в жизнь. Застоялый душный ветер обдувал лицо, отчего дышать становилось немного неприятно.
— Куда мы идём? - спросил я бодро шагающего, будто без особого направления, отца.
— Это особо не важно, Витя, тут все только с виду нормально, но по сути это место еще более оторвано от реальности, чем все предыдущие. Мы идем в то место, в которое приводят все до единой дороги этого города, если конечно думать о нем.
Я вдруг почувствовал легкое искажение, будто дорожка за моими ногами начала ходить легкой гармошкой, как ковер. Только складки этого ковра были не чем-то физическим, а идеей, летающей в эфире вокруг нас, будто мы попались в ловушку, нажав мыслью на какой-то меметический рычаг. Неожиданно я почувствовал то, что хоть раз в жизни идя по улице чувствовал спиной русский человек - страх перед полицией, в большинстве спокойных городских районов более опасной, чем та преступность, против которой ее в теории выставляют. Незаметным образом мы оказались у подножия панельного дома. Мы не переносились, не телепортировались, будто мы всегда и были в том месте и времени, в которое так страшно было попасть. Складка земли за спиной принесла на себе присутствие.
— Что ищем ребята? - спросил вдруг голос за спиной.
Я повернулся, большая круглая фуражка солнечным диском ударила по моим глазам.
— Добрый день, вас и ищем, наш дорогой друг! - сказал отец. Судя по интонации, именно так оно и было, однако полицейский нахмурился, приняв искренность за насмешку.
— Нет, это мы вас нашли. И закладочку вашу мы тоже уже за вас нашли, - но вытащил нечто из кармана, - А ну пошли на обыск, - он махнул рукой, лениво маня нас за собой.
Из кустов выскочило двое. Видимо понятые.
— О, это же замечательно. Знаете, мне очень нужно поговорить с вашим здешним богом, - залепетал отец, идя вслед за полицейским.
— Чего? - тот повернулся в презрительном недоумении. Посмотрев пару секунд на шапочку отца, он вытащил дубинку и пригрозил ей, - С богом так с богом, бога ты у меня и получишь, торч ****ый, - Он незаметным полицейским жестом ткнул отца в живот дубинкой. Тот согнулся с хрипом, но не упал.
— Нет, вы не понимаете, это просто недопонимание, - он сделал паузу, чтобы отдышаться, - Я пришел к полковнику Дубову. Насчет рейса.
Лицо полицейского сначала будто зависло, как подтормаживающий компьютер, потом впало в думу, смотря на лицо согнутого отца, затем наконец просветлело и немного подобрело. Ему явно было сложно сопоставить те два факта, что он вот только что остановил подозрительное лицо за поиском закладки, и что это подозрительное лицо знает полковника, да еще и имеет с ним какие-то дела. Тем более, что на депутатских детей или на кого-то, способного по хорошей русской традиции подарить полковнику за работу, мы похожи не были. Но его видимо смирила и та мысль, что он пока просто отведет нас в участок, а там дальше видно будет. А полковник в любом случае похвалит. Причем я точно могу сказать, что не просто додумал за него эту мысль, а действительно будто бы физически почувствовал ее, как этот полицейский почувствовал раньше мою.
— Мы сейчас в чьем-то ментальном мире? - просил я отца, смутно почувствовав, что так оно и есть.
— И да и нет. Скажи мне, где по-твоему начинается, и где заканчивается то, что ты называешь ментальным миром?
— Ну как где, у меня в голове.
— Хорошо, а весь твой настоящий мир где находится?
— Тоже в голове?
— Верно.
— Но как же у этого полковника может быть такое значительное влияние на мир, который находится в моей голове?
— А где находится голова полковника?
— Ну, получается, что в моей голове.
— Хорошо, а твоя голова?
— Тоже там же. Но это ничего не объясняет.
— Нет, я не совсем об этом. Твоя как раз-таки голова покоится в голове полковника.
— Эдакую рекурсию чтоль получаем? Все равно не вижу, как это помогает ему что-то контролировать.
— Не только у Дуброва же ты на уме, ты есть в голове всех без исключения людей, с которыми когда-либо общался, а они в свою очередь находятся в сознании у тебя. То же самое и с твоим внутренним миром, который по сути другая форма мира настоящего. Знаешь правило семи рукопожатий?
— Естественно. От каждого живого человека можно перейти к любому другому на любой точке планеты не больше чем за семь рукопожатий. Работает и со статьями на Википедии, кстати.
— Да, так вот представь, что у нас имеется замкнута сетка рекурсивных сознаний, в которой от любого человека не больше семи переходов до любого другого. Она невероятно плотна и многомерна, и вворачивается сама в себя в бесконечность.
— Подожди, но разве у меня или у любого другого человека в сознании находятся не искаженные представления о других людях? Чье-то представление обо мне это же не то же самое, что я.
— А что такое ты?
— Ну вот не начинай, мы через это уже сто раз проходили у сотни философов и штабеля постмодернистов.
— Только вот все эти философы и писатели, они такие же люди, как и ты, а не идолы, как учат в школе. Часто личности даже весьма сомнительные.
— Но ведь ты тоже.
— И я, только я не на что не претендую.
— Спорно.
— Я клоню к тому, что вне его субъективного восприятия, сущность каждого отдельного человека сводится к сумме чужих представлений о нем, твоя собственная картина конечно имеет больший вес, будто ты раздаешь вайфай, а они его только ловят, так сказать. Но твои собственные представления это даже не половина суммы, да и эффект имеют в основном на твой внутренний мир.
— Но внутренний мир же тождественен внешнему.
— Это та часть мира, которая находится исключительно под твоим контролем, в нее можно попасть только отключившись на время от всех остальных воздействий. Чаще всего люди попадают туда во снах.
— Что насчет кошмаров? Сны далеко не всегда подконтрольны человеку или приятны.
— Сны тоже не в полной мере внутренний мир, конечно, потому что всегда будет внешний фактор, от мягкости кровати, до фоновых звуков и так далее, но это максимальное к нему приближение.
— Получается мы все же спали?
— Нет, вы как раз были во внутреннем мире, вы настолько отключились от чужих представлений, что даже ваши тела исчезли. Все линки кроме нас с Аввакумом у вас были отключены, либо со стороны других людей, либо с вашей стороны: остались только мы с Аввакумом. Но путем долгих тренировок мы научились полностью растворять весь сознательный сигнал в наших головах. Эффект происходит так незаметно, что все будто переходят пешком в свой внутренний мир по плавно меняющемуся окружению. Когда вы освободились от всех чужих линков, дело было только за вами. Большинство с непривычки создают вокруг себя мир симулякр, наполненный поддельными людьми. Это как фантомная рука у инвалида без конечностей, получается, потому что организм не привык к отсутствию линков. Но ты с уходом вовнутрь справился настолько виртуозно и глубоко, что даже Аввакум не смог тебя вытащить.
— Не знаю, комплимент это, или наоборот, но точно могу сказать, что полного контроля в моем внутреннем мире я не ощущал.
— Да, потому что он контролируется подсознательным, получение сознательного контроля над ним достигается долгими медитациями и практиками концентрации.
— Кстати я вот чего не понимаю. Ты говоришь, весь мир это просто сетка вот этих самых сознаний. Откуда тогда появляется все остальное? Почему мы не просто эфирные тела, летящие в пустоте, есть растения, животные, и так далее.
— Потому что сознание едино и неделимо, оно просто обладает бесконечным множеством форм: у собаки, дуба, у здания, горы, и даже у вибратора, купленного у чечена на рынке по скидке, у всего есть сознание из единого потока, кроме которого по сути ничего и нет. Между всеми похожими типами сознания есть линки, соединяющиеся в бесконечные плотные сети, между более похожими видами линки сильнее, между менее похожими — слабее.
— Хорошо, так как это в итоге ведет к контролю над миром?
— А человек, который может в этой самой сетке дергать за связочки и может контролировать окружение. Только делать это можно исключительно своим внутренним миром, который далеко не всегда под твоим контролем, поэтому делать так мало кто умеет. Помнишь случай с монстром?
— Так его все же помнит кто-то вроде меня? - удивился я.
— Да, это был очень странный инцидент, который только подтвердил мои с Аввакумом догадки о тебе. Ты каким-то образом совершенно без тренировки так ослабил все линки, что пустил свой внутренний мир во внешний. Это конечно возможно только в условиях безвозвратного конца света и разрушения всей структуры бытия, да и получилось в итоге слишком слабо, чтобы запомниться невосприимчивым пассажирам, но мы с Аввакумом все же порадовались такому исходу. Это значит, что праведный путь почти пройден. Ты подсознательно и исключительно эмоционально сам вошел в то состояние, в которое обычный человек тренируется входить годы, и действительно немного исказил реальность. Но тебе все еще далеко до полковника.
— А чем так уникален полковник?
— Видишь ли, его внутренний мир полностью тождественен внешнему. Он сам вряд ли понимает, что творит и какой эффект имеет. Да ты и увидишь.
Я внезапно обратил внимание на то, что наш диалог проходил будто в каком-то прозрачном вакууме, который сам вел нас туда, куда нужно было, образ города создавался только если разум сам выбирал сделать это, тогда геометрия города, будто во сне, изменчивая и странная, появлялась вокруг. В моей голове будто что-то распахнулось, будто та злосчастная форточка приоткрылась и подул лёгкий ветерок. После даже такого поверхностного объяснения я вдруг понял, что могу ослаблять линки. Немного сложно описать, как это получается, самое близкое - ты долго не можешь пройти сложный уровень в игре, а потом тебе объясняют механику, которую ты не понимал, и ты легко проходишь его на максимальный рейтинг. Руки на контроллере, а в данном случае душа, уже набились до автоматизма до такой степени, что стоит простому недопониманию исчезнуть, как тело проделывает все само. Нужно было просто расслабить струны души, так тщательно и туго натянутые у обычного человека. Понять, что гриф этой странной гитары все это время можно было сложить усилием воли. А расслабленный струны звука не издают. Так вот, если ослабить линки, сразу виделась подделка всего потока информации, будто ты вспоминаешь свой абсурдный сон поутру, который в процессе сна казался тебе логичным и последовательным. Впереди нас, но в фокусе сознания, шагал полицейский. Я понял, что путь наш до участка будет длиться ровно столько, сколько нужно, и что наш длинный диалог с отцом по сути контролировал время пути, а не наоборот.
Лицо полковника материализовалось из пустоты прямо перед нами. Я понял, что это полковник, потому что мои струны резко начали натягивать какая-то исходящая от него гравитация. Только вот натягивались они не вдоль сложенного пополам грифа, а в сторону этого квадратного грубо-каменного лица и тоже перегибались пополам, симметрично грифу. В общем, чувство было прескверное. Нагромождение из ниоткуда сформировавшихся гитарных и игровых аналогий сразу опротивело мне, поэтому я разогнул гриф, поддавшись давлению, и постарался забыть образ, создавшийся в голове.
Вокруг кубического лица начала формироваться фуражка, затем форма, затем постепенно в круг восприятия вошли ступеньки, на которых мы стояли, серое облачное небо, нависающие кроны деревьев и старое советское здание бежевого цвета, чем-то напомнившее мне гастроном. Детали всего происходящего стали настолько реальными, насколько я давно их не ощущал, если когда и ощущал. Я, казалось, чувствовал нутром каждую пору кожи и складку ткани на полковнике. Это был лысый квадратный и до мозга костей военный человек. Широкие квадратные скулы покрывались грубой мясной кожей, густые брови нависали над маленькими глазами, но не закрывали их, так что прямой контакт взглядов был всегда обеспечен. Большой, квадратной картошкой, нос раздувался при каждом вдохе. Грязные ботинки, надетые на волосатые слоновьи ноги, стояли на шершавых бетонных плитах, которыми был мощен подход к зданию. При малейшем движении тела мелкая бетонная крошка похрустывала под ногами. На шее со спины имелась толстая складка, как у всех лысых людей тяжеловесной комплекции. Пальцы были больше похожи на сардельки, но не на чиновничьи мягкие сарделечки, а на пальцы гориллы, каждый из которых может свернуть тебе шею. Волос на всем теле, кроме головы, у него тоже было как у гориллы. Ощущение от ботинок на бетоне пошло дальше. Замызганные стекла здания за спиной полковника показали, что это был не универмаг, а участок полиции. Черная каемка на бортике крыши немного потрескалась и видна была серая шпаклевка. Все здание вызывало крайне ностальгическое чувство. Стоя у подножия ступеней приходилось задирать голову вверх, из-за чего ветви деревьев тоже попадали в поле зрения, и стоящий наверху человек окаймлялся с двух сторон. Пока мы шли вверх, мне казалось, что мы взбираемся на пирамиду ацтеков, чтобы сделать человеческое жертвоприношение.
— Здравия желаю, товарищ Плацебо. - сказал он тем тоном военного человека, который уже менее формален, чем официальный, нр все еще крайне угловат и деревянен.
— Привет, Гена, давно не виделись, - отец в дружественном жесте развел руками. Мы уже поравнялись с полковником на пьедестале пост-советской пирамиды.
Взгляд полковника немного завис. С какой-то стороны подул ветер, как и много раз до того. Но присутствие полковника настолько вводило в реальный прагматичный и грубый мир, что всякий символизм сам по себе исчезал во всем окружении еще в зародыше. Я будто начинал по прокси мыслить подобно этому матерому вояке. Мир будто был таким де приземленным и реальным, как в детстве, только поверх бедной детской души была загромождена гора ответственности, которая подавила все любопытство и восторг. Выйдя из моментного оцепенения он сказал:
— Товарищ Плацебо, прошу, давайте на вы. Мне непривычно так фамильярно во время службы, - он протянул руку отцу для рукопожатия. Тот, казалось, немного испугался.
— На вы так на вы, товарищ полковник, только служба она всё. Неужели вы не понимаете?
И действительно, когда мягкая рука отца упала в ручищу полковника, будто в капкан, мне показалось, что рука его чуть не треснула. Отец чуть сморщился от боли.
— Ну как же всё, товарищ Плацебо? Столько людей в городе, на кого мы их оставим? Моя служба непрерывна до самого конца.
— Прошу не воспринимать близко к сердцу, но мне кажется, что вся ваша служба в этом городе сводится к подкидыванию закладок и наборе статистики.
— Никак нет. Все арестованные бесповоротно и подтвержденно виновные.
— Я же говорил, что они становятся виновными исключительно потому, что вы воспринимаете из как виновных, товарищ полковник. Все в этом городе ровно так, как вы хотите, чтобы оно было.
— Так вы же сами говорили, что мое восприятие и есть реальность. Не вижу тут ничего такого.
— Нет же, я говорил совсем не об этом. Я говорил, что по сути восприятие есть всего одно,и оно воспринимает само себя.
— Это как же?
— А так, что на самом деле все эти струны, образующие бесконечную сеть линков между восприятиями по сути не являются сетью разнородных связей, это все одна непрерывная струна. Просто каждый человек воспринимает свою жизнь, свой отрезок бесконечной струны, как законченный отдельный объект из-за присущего человеческой оболочке эго.
— Подождите, я не понимаю. Если струна бесконечна, то почему же тогда мир кончается? И как мы можем из него выйти, если мы часть струны?
— Товарищ полковник, а вот вы представьте себе струну, замкнутую в себе по кругу, как уроборос.
— Чего?
— Ну, можете представить струну замкнутую в круг?
— Нуу, - полковник поднапрягся, - Да.
Тут же я заметил, что пол ногами у него будто все это время, лежала перевязанная струна от гитары.
— Что же на ней будет?
— Узелок?
— Верно!
— А что будет на узелке?
— Ну, там струна кончается.
— Да, верно. Только наша струна не кончается, и узелка никакого нет.
Полковник опять завис.
— Я ничего не понял.
— Мир бесконечно цикличен и перебирает все возможности и невозможности, весь наш мир это лишь одна из бесконечных случайных вероятностных конфигураций. Все законы логики и последовательности, все законы физики, они все выведены сознанием человека для того, чтобы как-то объяснить происходящее вокруг, а не наоборот. Не эти законы создают мир, а мир создает законы. А точнее даже человеческое сознание создает эти законы на основе того, что оно видело раньше. Если условному племени аборигенов на протяжении ста лет показывать при помощи трюков и современных технологий, как человек прыгает с определенной скалы и взлетает, то в их головах прочно укоренится следующий закон — всегда, когда человек прыгает с этой высокой скалы, он взлетает. Если же потом предложить какому-нибудь смельчаку сигануть с этой скалы, он расшибется в пух и прах, не смотря на свою искреннюю веру и активное размахивание картонными крыльями. Так вот, никогда не стоит надеяться, что если все существовало сотню, или даже миллиард лет по каким-то законам, что эти законы вдруг не поменяются на противоположные завтра утром. В бесконечном наборе вероятностей, в одной из которых мы живем, будут и такие, когда мир существует бесконечно по одним и тем же законам, а будут и те, когда с вероятностью бесконечно близкой к нулю все законы просто дают сбой в один миг. Ну, и все промежуточные варианты.
Полковник выглядел совсем потерянным, но так же дубово стоя по струнке внимательно слушал каждое слово.
— Так, товарищ Плацебо, какое значение это имеет для нас? Мы любое беззаконие приструним, так сказать.
— Так вот ровно для этого вы нам и нужны, товарищ полковник, - отец искренне и глупо улыбнулся и радушно засмеялся, - В момент, когда наступит полное беззаконие мира, вы и нужны будете нам, чтобы создать поле, в котором мы не развалимся и не распадемся, в котором все еще будет закон и порядок. В этот ровно момент мы должны будем создать у струны жизни такой резонанс, чтобы растворить ее в бесконечности до того, как она сделает это с нами. Мы в прямом смысле выйдем из мира.
— Ну, вот мы выйдем. Но что тогда будет с моим городом? Я здесь родился, здесь вырос, и здесь хотел умереть, товарищ Плацебо, - выпалил полковник с какой-то робостью, какую имеет глупый человек над тем, кто бесконечно умнее его и выше по рангу. Отец конечно выше по рангу не был, но судя по тому, как полковник с ним обходился, у них были особенные военные отношения.
Отец рассмеялся так, будто учил чему-то очевидному малого ребенка.
— Товарищ полковник, все жители этого города до единого находятся с нами, в наших головах. Если мы выйдем из мира, мы унесем с собой хотя бы частички их личностей, они никогда не умрут в нас!
— Ну, я имею в виду, физически.
— Ну, об этом можете не беспокоиться, при шатдауне мозговых функций и предсмертном опыте выделяется невероятное количество дофаминов, субъективно они будут считать себя попавшими в рай. Знаете, как в песне поется, - отец начал неумело по-ребячески напевать, - "И ветры разойдутся в полюса / Реки развернутся по домам/ Небо разорвет напополам / И милый улыбнется милой/ Дети засмеются так наивно / И неповторимо/ Да!/"
Полковник, кажется, мало что понял из данного, видимо намеренно запутанного объяснения, но был успокоен обещанием рая и наивных детских улыбок.
— Так точно, товарищ Плацебо. Я далеко не все понимаю из вашего объяснения, но полагаюсь на вашу компетентность в вопросе. Теперь я готов к сотрудничеству.
— Ну, к сотрудничеству вы были готовы уже давно как, вам деваться некуда, вы обещали еще когда я в первый раз вам все объяснял, и во второй.
— Бог любит троицу, товарищ Плацебо.
— Ну-ну.
— Отдаю дальнейшее под вашу команду. Что нам предстоит сделать сейчас?
— Нам нужно уничтожить последний крупнейший линк, удерживающий вас в этом месте и последний оплот и ретранслятор стабильности, чтобы начать бесповоротный и окончательный процесс апокалипсиса. Не стоит конечно в наивности надеяться на то, что мы всемирно ускорим его, проделав данную процедуру, но в нашей локальной реальности это точно сработает.
— Простите, можно проще?
— Да. Проще говоря, все схвачено, и кран с шаром молотом подъедет с минуты на минуту.
— Зачем?
— Чтобы снести здание полиции…
Всего через пять минут кран с грузным шаром действительно подъехал к подножию ступеней. Думается мне, что он был создан полностью доверчивым полковником, ибо сработал слишком оперативно, имел при себе допустимый банальной логикой минимум рабочих и приехал непонятно откуда. Тем более, я сомневаюсь, что отец с Аввакумом действительно успели бы что-то такое устроить. Кран был непомерно высок и грозен, но  шар висел достаточно низком и доходил только до середины ступеней. Мне подумалось, что даже если они поднимут шар, все равно придется очень знатно раскачать всю конструкцию, чтобы даже попытаться задеть стену здания. Но мои ожидания оправданы не были, молот поднимать не стали, вместо этого грозный кран размахнулся такой лютой силой, что сидящая там Майли Сайрус улетела бы из этой реальности раньше нас. Первым под тяжестью шара разбилось стекло, за ним вроде как все встрепенулось, и с каждым последующим нечеловечески быстрым ударом содрогалась будто вся реальность вокруг. Полковник стоял молча и непоколебимо, но по плотно сжатым кулакам и глубокой печали в глазах было ясно, что он испытывает безмерную скорбь, которую по-мужски подавляет и выносит.
В болезненно долгие из-за молчания 30 минут здание по крупице отваливалось от собственной формы, будто скорлупа. Меня поразило то, с какой дотошностью и тщательностью человек сам может уничтожить самое дорогое своему сердцу, если искренне поверит в неизбежность этого уничтожения. Более того, по чуть-чуть отколупывая скорлупу своей любви, он чаще всего вылупляет из нее какую-нибудь странную химеру, как то потаенные страхи или желания, различные психические отклонения, геморрой и многое другое. Только вот здание полиции было не иллюзорным понятием, а весьма конкретным объектом, по крайней мере в коллективном сне нашего сознания, и геморрой бы оттуда точно не вылупился. Там должна была явиться беда по-страшнее. И она явилась. Из тьмы полу-обваленного здания вышел всадник.
Мертвенные горячие струпья спадали с коня вместе с мясом подобно шелухе. Коснувшись земли, они сразу болезненно испарялись, оставляя лишь прожженный след. Обнажился грузный скелет коня, горячий пар лихорадки преобразовался в мокрый густой туман, льющийся из грудной клетки зверя. Болезненно тонкие отростки на позвоночнике напоминали лезвия или рога, или забор, или варварские надгробья. Самая страшная перемена произошла с человеческой частью всадника. Скрюченная спина с удлинненными кольями позвонков росла из таза коня. Остроконечная, подобно зубастой челюсти, грудная клетка была нечеловечески сильной и широкой, неясно, как она держалась на длинном тонком позвоночнике. Острые изогнутые кости рук доставали почти до земли, мощеные миллионом мелких косточек, кисти заканчивались длинными цепкими пальцами, почти не обладавшими силой, но передвигающимися с такой мертвенной скоростью, что любая плеть бы позавидовала. Череп возвышался на длинной шее, обрамленной сросшимися ключицами и лопатками. Они обросли костяными наростами и напоминали непробиваемые самурайские наплечники, расходясь в два слоя. Шея была настолько длинной, что по середине немного сгибалась под весом черепа, вкупе с позвоночником напоминая изогнутую змею. Череп посмотрел на небо и нечеловечески широко, почти на 180 градусов, открыл челюсть. Левая рука грузным рывком занеслась над головой и опустила длинные пальцы в черноту образовавшегося, будто бы бездонного колодца. Молниеносно, с гулом и скрипом, пальцы вытащили оттуда длинную костяную косу со сложенным лезвием. Она была будто бы скелетом неведомого организма, обладая и тонкой плотной грудной клеткой, позвонками и копчиком. Длинное лезвие напоминало гротескную челюсть с заточенными до алмазной остроты мелкими зубами. Резко, даже всколыхнув воздух вокруг, коса разложилась и грузно приземлилась в хват обеих рук. Казалось, по весу она составляла половину, если не три четверти, всего силуэта. Коса грузно ударилась лезвием о бетон, перевесив собой слабые руки всадника. Бетонная крошка отлетела по сторонам и поднялась пыль поверх тумана. Стоя опять у подножья ступенчатого храма, мы смотрели вверх и лучи вышедшего откуда-то солнца просвечивали сквозь кости, создавая грозный божественный силуэт. Мне подумалось, что вот мы поднимались наверх пирамиды, чтобы принести в жертву человеческое сердце, и вот сам черт пришел к нам, аборигенам, и нам не остается ничего, кроме как преклонить колена у подножия его силы.
Молния, рывок. Существо сдвинулось с места, рассекая воздух, меня оглушил будто удар гонга, я ничего успел понять. В один резкий прыжок всадник полетел в нашу сторону. Я зажмурил глаза. Выстрел. Задержка. Я открыл глаза.
Надо мной, упавшим, стоял полковник с вытянутой вперед рукой. В ладони его покоился грузный дымящийся револьвер. Напротив револьвера в полной тишине лежал подбитый всадник. В человеческом черепе всадника зияла сквозная дыра,будто бы порвавшая собой бездонную черноту внутри черепа. Конь пытался подняться на ноги. Выстрел. Дыра в черепе коня. Выстрел, выстрел, выстрел. Опустошенный барабан. Туман,окутавший землю почти целиком, рассеялся. Застывший на месте, будто застрявший в вертикальном положении скелет человека, все еще скульптурно державший тяжелую косу, напоминал каменное изваяние. Изнеоткуда пришедший яркий свет лучом пронзил  дыру в голове и подвесил на себе весь вес скелета. Так человек своей непробиваемой глупостью и смелостью победил смерть. Быть может, только потому, что ее не понимал.
Через момент созерцания искусства, созданного чьим-то подсознательным ощущением эстетики, мир вокруг нас начал рушиться. Со скрипом по лучу света, пронзающему череп, пошла каменная трещина. Достигнув асфальта под нашими ногами, она начала распространяться по окружению, небо непонятно почернело, архитектура вокруг начала катастрофически меняться непостижимым образом, как бывает только во снах. В целом происходящее напоминало клип gorillaz - clint eastwood, только вот вместо хватающих тебя за яйца краснозадых горилл из трещин в земле выползало нечто по-хуже. Один за одним в нашем поле зрения образовались 20 под иголочку одинаковых полицейских в полной парадной форме.
— Здравия желаем, товарищ полковник! - грузно проголосили они хором. Звук их множественных голосов был таким гипнотически сильным, что был отчетливо слышен даже сквозь грохот разрушающейся реальности вещей.
— Ох, а вот и мои пацаны, - весело отозвался полковник, будто вовсе и не смущенный происходящим вокруг.


Мы стремительно начали наше отступление внутри мира распадающегося асфальта и меняющейся географии. Полицейские шли мерным строем нога в ногу, будто находясь на вневременном параде, прервать который не может ничто, кроме команды от старшего по чину. Перемещение происходило не весьма привязанным к реальности образом, а скорее как во сне, когда перебирание ногами это лишь декоративная формальность, о которой можно случайно и забыть. Единственное, что не давало полностью войти в сонное состояние окружения и  раствориться в мире — это одинаковых 20 из ларца, мерно шагавших чуть позади. Они будто бы удерживали своим присутствием небольшой и нечеткий пузырь связности и осмысленности сюжета. Наконец мы нашли поезд. Он, на взводе и рыча, ждал нашего прибытия на абстрактно образовавшихся вникуда рельсах. Стоило нам всем окончательно вскарабкаться на его грузный корпус, как с окружение начались бесповоротные изменения. Небо потрескалось на мельчайшие осколки. В любой момент оно могло обрушиться вниз.


X
— Так куда мы едем? - спросил я наконец Аввакума, вышедшего на корму несущегося в никуда локомотива. Мы ехали так уже около очередной недели и это сводило меня с ума.
— В физическом, метафизическом, символическом, или юридическом плане?
— Да какая разница?
— Вот именно. Но если тебе так интересно услышать то, какую картинку ты увидишь глазами, то я обрадую тебя перспективой недурного вида. Мы едем на край земли, Виктор.
— Это как?
— Одна из самых очевидных истин для глупого, ну, или очень и очень старомодного, человека, это то что земля плоская. И я тебе скажу, что так оно и есть.
— Это все из-за полковника?
— Кто знает. Я же и до того планировал туда ехать. Конечно я не могу отрицать, что земля имеет форму диска сейчас, потому что полковник верит ее таковой, но я так же не могу сказать, что она не была плоской дотоле.
— Ну как же, а все наблюдения, снимки, вся наша система навигации, время суток, время года.
— Время, пространство, и все что в нем находится - это понятия очень и очень относительные, - перебил он меня уставшим голосом, - а мы в нем просто стайка аборигенов, которых старик Мак Фатум дурит на протяжении наших далеких тысяч лет, давая нам ощущение законченности, последовательности и свободы выбора. Сейчас уже нет смысла задаваться вопросом, была ли земля круглой, главное что сейчас она не более чем плоскость, на которую старательно намазан *** с маслом.
— Получается полковник все же не при чем?
— Витя, просто держи в голове тот факт, что у нас над ситуацией ноль контроля. Если твой старик, извечный оптимист, убедил тебя в том, что мы сами все решили, разрулили и вырвемся за пределы эфира своими усилиями воли, то я поспешу тебя разочаровать. Сознание основывается на полной и неизменной предопределенности. Мы лишь осколки шрапнели, при взрыве отлетевшие на приличное расстояние от гранаты, в соответствии со всеми законами физики. И все вокруг происходящее есть такое лишь потому, что другим в данном разрезе времени оно не может быть, и еще бесконечное число раз в каких-то конфигурациях мы, и каждый другой человек, выбирались вот такими шальными осколками за край земли. Каждый человек может стать, станет, уже бесконечно раз становился Буддой. Хотя, Будда это неверное и пошлое наименование в данном контексте. Нет смысла или символики ни в том, сколько нас, ни в том, что привело нас сюда, ни в наших взаимоотношениях, ни даже в названии нашего благородного поезда.
— Но что же тогда праведный путь, все взаимодействия с людьми, что были у меня, все что я прочувствовал? Почему ты вообще выбрал меня?
— Ты не главный герой повести, Витя, все происходящее не ради тебя, и не вокруг тебя, это ты в происходящем, и ты его элемент. Беспризорник, Полина, ты, я, твой отец, полковник с его хором. Все это точно выверенные составляющие, ровно столько, сколько нужно.
— Но кем они выверены?
— Никем, Витя, просто иногда не может случиться ничего другого, кроме совпадения всех элементов в одну стройную систему. Так и жизнь на планете появилась, и никто тогда не спрашивал, почему это молекулы выбрали такую форму, в которой могли самовоспроизводиться, это уже человеческие загоны такие, что для всего должна быть причина.
— А как же ты? И вся та работа, которую ты с отцом проделали, чтобы тут оказаться. Разве все это не было под вашем контролем?
— Каждый раз когда человек мыслит понятием свободной воли он упирается в "бы". Он говорит: "я бы мог сделать вот то, и все пошло бы вот так, а если бы сделал вот это, то пошло бы вот не так". Но "бы" это понятие прошлого, а прошлого не существует. Мы лишь каменные изваяния в четырех измерениях, и каждый раз видим только один разрез, медленно вращаясь по кругу.
— Но что же все таки тогда сознание?
— Понимаешь. Ответственный взрослый начал бы вилять хвостом и уходить от адекватного ответа, но я алкоголик, так что прости уж мне мою шалость. Я понятия не имею. Сколько формулировок я еще не перебирал, ни одна не оправдала существование самосознания, а лишь сводила их к очередному тупику, изображающему из себя очевидность. Понимаешь, я не гид проводник, не великий учитель, не богослов, никто. Я просто человек, и у меня нет всех ответов.
— А что же тогда праведный путь?
— Я его выдумал. Только от этого он не становится ложным. Работает как швейцарские часы, - он засмеялся уставшим смехом в душе веселого человека, - Хочешь расскажу, откуда у меня наряд священника?
— Откуда же?
— Я его купил.
— Как?
— Пришел в магазин и купил.
— Зачем же?
— Для эффекта. Я тебе и чек могу показать. Первые несколько дней и правда жуткая потеха была, потом надоело до черта, только вот одежды другой у меня с собой нет.
Я подумал, что и правда необычный наряд внушал мне с самого начало какой-то особый статус Аввакума в моих глазах.
— А имя твое что? Псевдоним?
— Ну почему же. Родители назвали.
— Странное имя.
— Но именно оно заставило меня понять, что на самом деле значения имен и символизм — это полный вздор. Во всем надо видеть что-то горько иронически позитивное, Витя. А теперь иди, у тебя еще много работы.
Я уже некоторое время работал с беспризорником над финальным провожающим текстом, которым мы должны были заключить наше путешествие. Постепенно расписывая перо, я все легче и легче начинал сочинять, и каждый раз давал свои произведения беспризорнику, который почему-то заделался у нас литературным экспертом, на оценку. Я исписывал многие и многие страницы, пытаясь сохранить какую-то единую тематику текста, но большую часть времени получилась белибирда. В один прекрасный момент я дал беспризорнику на проверку очередной текст, тот прочел, одобрительно покачал головой, сказал, что я на верном пути, но что мысль мелькает всего в одной строчке, а остальное это "ванильный базовый шлак". Текст звучал так:


Настроение отличное, гитара настроена.
Я живу свободно под веянье нашего триколора.
Едет поезд по рельсам, хочется голову из окна сунуть.
Он несется по фиксированному пути и ему уж не передумать.


Настроение отличное, в кармане косарь, в сумке вискарь.
Погода гавно как всегда, Петербург не жалеет наши серые души.
Высота всегда меня инстинктивно влекла.
Хочется на телебашню залезть и опрокинуть с богом по сто за прекрасное бесцветное утро.


Стих был напрочь забракован с точки зрения исполнения, но рекомендовано было "думать куда-то в этом направлении". После данного разговора с Аввакумом мне пришла в голову мысль, что иронично будет удариться в символизм и отсылки, поставив его в главу угла. Получилось следующее:


Аввакум как символ мира,
Расколовшегося вдвое
В головах и телевизорах,
Но не рельсах бронепоезда,
Что везет нас в этом акте
К вечному невозвращенью
Симулякр на симулякре
Это ли не прегрешенье.


Не достигнуть просветленья,
Много лет играя словом,
Ведь сознанье - предрешенье,
В двоемыслии - основа.
Вся святая правда мира
Не уместится в сознанье.
Смысл тождественен сатире,
Но не передать словами.


Смысловыми багажами
Наделяя горла звуки
Безвозвратно запираем
Себя в мире формо-глюков
Бронепоезд грозно мчится
Все от слова очищая
Сам он имени лишится
А пока еще страдает.


Рецензия на него от беспризорника звучала следующим образом:
— Недурно, недурно, правда вот телевизоры давно никто не смотрит, да и семантическая пара голова-телевизор уже настолько заезжена, что тошнит. Ну, и рифма в конце глагольная. Да и последнее восьмистишие как-то сдает позиции по сложности. Ну да может оно и хорошо, что просто, остолопы эти в хоре поймут.
Уже долго над моей головой нависало чувство какой-то кульминации, невероятно странное чувство, будто я перешел из, как выражался дядя Ибрагим, "концовки", немного назад, туда где все нити сюжета находятся в самом натянутом состоянии и вот-вот все подойдет к логической, прозаической, катастрофической развязке. Сцена вокруг будто тоже опростела и опустела. День и ночь вовсе перестали наступать, сменившись хорошо освещенной темнотой, голая плодородная земля, полная маленьких озер, луж и водоемчиков, простиралась во все стороны на тысячи, казалось, километров, горизонт тоже изменился, земля стала очевидно плоской, горизонт ушел куда-то вдаль. Периодически проносящиеся мимо деревья потеряли свою жизненную энергию, став похожими на обгоревшие черные трупы без листьев. Ветви эти были похожи ну руки, о которых в "Братьях Карамазовых" говорил отец Ферапонт: "...Христос руце ко мне простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!"
Небо нависало над головой по гипнотически диагональной перспективе, страшно было упасть в него и случайно разбить держащуюся на последнем издыхании структуру бытия. Черное ночное небо, полное далеких звезд, шло по всему периметру трещинами, расходясь перед нами, будто освобождая добровольно место для прохода мысли. Каждую минуту маленькие осколочки грузно падали в землю, вызывая плеск воды и клочья почвы, пыль, пепел и страх бомбардировки. Основание поезда уходило из-под ног, когда я смотрел наверх, будто эфир тянул меня за глаза обратно в повседневность.
Вагон с музыкальным оборудованием был постоянно оккупирован, шли беспрестанные репетиции нашего финального репертуара, множество песен разных эпох, исполнителей, жанров: абсурдным образом могучий хор всегда умел дополнить инструменты, которых нам не хватало. Но больше всего я любил горловое пение. Оно всегда вплеталось в шум музыкальных инструментов, будто теплая рука прародителя-наставника, намного более древняя и могучая, чем все остальное. Удивительных, выводящих из физического тела, тонов и сочетаний добивались молодцы из хора. А когда они все вступали в резонанс, казалось, будто древнее божество вот-вот пробудится и сотрясет наши сознания лавкрафтовским плохим описанием.
Касание чьей-то руки пробудило меня от задумчивости. Мысли путались, следуя за разрушением мира, и просыпаться от них в мир простого приземленного наблюдения было подобно выходу из бани на мороз.
— Что?
— Витя, не умирай, - сказала слегка доброй насмешкой Полина, бряцнув пальцами по струнам электрогитары с выкрученным на полную драйвом, - У тебя текст готов?
— Да, да, почти, не беспокойся. Давай пока чужое поиграем.
— Да что нам чужое?
— А ты свое оставить в пустоту хочешь?
— Да дело не в том, что я что-то кому-то хочу оставить, что мы играть будем если мы твой текст даже не слышали еще?
— Доверься себе, у вас уже все готово, а текст я пишу под ваш минус.
— Сколько ты еще тянуть будешь?
— Нууу, я, честно говоря, хотел вам сюрприз сделать, без репетиции все исполню.
— Исполнит он, ага. А вдруг ты про гавно какое-то непонятное исполнять начнешь.
— Ну на это беспризорнику за мной и поручено следить. И вообще, больше доверия, пожалуйста.
И мы играли следующие несколько часов, сливаясь будто с музыкой и друг с другом. Аввакум на барабанах, отец на басу, беспризорник на клавишах, полковник во главе хора, апполинария и я с гитарами. Не знаю уж, благодаря нашим собственным умениям скудным, или же полковнику, или всему в сумме, голос мой будто в плотный узел переплетался с музыкой и обволакивался в тепло хорового пения. От нас будто исходила сила жизни, тепла и любви. Не буду перечислять в полной мере наш репертуар, он и не важен, музыка субъективна и вызывает разные эмоции, сознательные, подсознательные, эгоистичные, альтруистичные, сексуальные, да крутись в гробу дедушка Фрейд. Каждый сам поймет, что мы играли, себе и для себя, я уже и так довольно насадил и напичкал вас музыкальными отсылками, и только сейчас понял, насколько это бессмысленно и грязно, несообразно. Да что-то я вовсе плыву какими-то рифмами, будто перечитал Набокова.
Что-то смутно терзало меня и не отпускало, будто чего-то не хватало, что-то было недоделано. Отсутствовал глубокий всеобъемлющий монолог-объяснение, раскрывший бы мне третий глаз, подавший сущность мира, как озарение, как огромная доза допамина прямо в черенок сознания. Вместо них было усталое спокойствие, смутное чувство бабочек в животе при взгляде на окружение и абсолютная близость мира. Во время очередной сессии около-медитативного моего стояния у локомотива, ко мне подошел отец и сказал загадочно-изотерическую фразу, которую отказался пояснять и распространять.
— Витя, корень нашего пути это экзистенциальная усталость, беспощадная, по-человечески безмерно глупая и весьма обоснованная. Но она превращается в великую радость и бесконечное состояние спокойной, как весенний ветерок, любви. Простить, принять, и отпустить. Ты прошел путь, но ты все еще в некотором смущении. Осталось уничтожить корень всех твоих сомнений.
Я долго еще думал над тем, как же уничтожить этот самый корень, и экзистенциальной усталости, и о глупости, и понял, насколько же безмерно бессмысленно все происходящее, будто черпание коромыслом из пустого в порожнее. Но осторожнее продвигаясь по мыслительному процессу, не отдаваясь в крайности, ни в левые, ни в правые, не в задние-передние, я увидел такую глубину умильного теплого комизма во всей моей прошлой жизни, что никакое слово точно не передаст. Это было ровно то озарение, о котором я так мечтал, только оно пришло не резко, не вмиг, не как религиозный экстаз, а как кружка холодного пива и тепло любимых рук после утомительного зимнего рабочего дня. Я ходил будто в полудреме, наблюдая простирающуюся красоту - краснеющее небо, показывающее уже в себе бесконечную радужную даль мудрости, бесконечное безжизненное поле, до слез мне близкие озера в рыхлой почве. Неужели сейчас произойдет, или уже произошла, величайшая катастрофа в истории человечества? Она прошла мимо меня, сохранив в жизни, пришла как счастье, как материнская любовь,так что же за чувство бездонного холода у меня в душе? Это страх? Это восторг? Это целый оркестр противоречивых эмоций.
"Are we on the brink of disaster
When the tide comes what will come after"
(Неужели мы на грани катастрофы
Что будет после того, нахлынет волна)
Напевал я себе под нос одну из моих любимых песен the dodos.
И я наконец понял. Нужно убить символ, убить символизм, убить и ненависть к символизму, убить ненависть.
"we keep playing
till there's nothing
there'll be no room at the bottom
and though I picture a lake still and placid
there is someone at the bottom"
(мы продолжим играть,
до тех пор, пока ничего не останется,
не будет места на дне
хоть я и представляю озеро неподвижными и тихим
что-то есть на его дне)
Ответ как всегда оказался проще, прямее и дословнее.
В одно прекрасное утро, если так конечно можно было назвать фрагмент несменного времени суток, когда очередные несколько осколков неба разворошили почву, образовав озера небесной материи, Аввакум просигналил всем собираться в срочном порядке. Но этого не требовалось, мы все были наготове.
— Небо вот-вот рухнет, все на готовности! - прокричал он командным голосом.
Раздался невыносимой громкости далекий рёв, будто литосферные плиты терлись в борьбе друг с другом или трубило бесконечное войско на горизонте. Затряслась земля, затряслось и небо, осколки падали один за одним. Меня, стоявшего почти на носу локомотива, на голой платформе, обдало брызгами неба. Форточка реальности была как никогда близка. Рев горизонта начал медленно перерастать в сирену, ядерную тревогу, позади поезда выросло несколько грибов от разрушительных взрывов. От них небо стало светиться бесчисленными зелеными и фиолетовыми северными сияниями, остатки взрывных волн трясли мощную структуру поезда, но тот непоколебимо разгонялся в стену грядущего небосвода.
— Война началась! - крикнул Аввакум через нарастающий шум окружения, - начинаем!
Двадцать молодцов встали стеной за нами, Аввакум плюхнулся за барабаны, все встали на свои места. Я влез на бак локомотива. Удивительно, но мне было уже не страшно, ведь нечего больше было бояться.
Медленное, отдающее эхом, вступление, гипнотический полу-горловой вокал; глухой барабан подчеркивает конец каждой строчки. Две гитары переплетают звучание друг с другом, моя, более простая, вторая, более сложная. Вторая будто орбитирует вокруг первой плавным переходом от высоких к низком тонам. Плавное затухание, последний громкий глухой барабан, вступление окончено.
 Где-то позади раздается мерный топот, галоп, который ни с чем не спутать. Я оглянулся и содрогнулся. Смерть на четырех копытах бежала за поездом, постепенно нагоняя локомотив. Мотив нашей песни все разгонялся и усилялся, подходя к звуковому обрыву. Будто головы гидры, одна за другой опадали волны хора, наступая со все большим числом голосов. Но страха не было, содрогание мое было мышечным, рефлекторным, спокойным. С пониманием этого пришла перемена, я заметил между ребер скелета большое иссиня-красное сердце. Оно билось и билось, разрастаясь артериями, венами и капиллярами, которые бесконечным лабиринтом змей обвивались вокруг костей, оплетая тонкой сетью весь объем грузного каркаса. Тот отбросил косу и она растворилась в рыхлой почве под давлением взрывных волн. Постепенно мертвевшее при каждой прошлой встрече тело обретало новую, совершенную жизнь, будто даже светясь античным сиянием бархатных картин эпохи возрождения. Уплотнившись в человеческий силуэт, всадник начал обрастать плотью, мускулатурой и живой силой, хотя все еще не имел внутри ничего кроме сердца. Произошла метаморфоза и со структурой скелета. Из несуразного чудища с торсом, растущим из конской задницы, всадник превратился в кентавра. С горячей, по-древнегречески рыхловатой, но могучей мускулатурой он окончательно стал походить на создание античного идеала, даже цвета и текстура его контрастировали с крайне импрессионистским и темным окружением пространства. Он уже будто не несся тяжелым галопом, а летел мягкими упругими прыжками, мускулатура коня играла и переливалась хитросплетениями анатомии при каждом напряженном падении и подъеме. Он почти настиг нас, поравнявшись с черным корпусом локомотива. Откинув левую руку назад в той картинно-расслабленной позе, в которой она согнута у Давида, повернувшись всем корпусов, он тянул правую руку ко мне.
Он нагнал нас ровно к моменту, когда ударил последний барабан. Момент тишины, и гитары с новой силой раздались в пространстве, барабан, задавая ритм, гипнотически менял тон мелодии, звуки его все больше походили на звуки старинных шаманских барабанов, успокаивались гитары, превращаясь в мерный поток спирального амбиента. Все эти метаморфозы и наша жизнь висели на плечах бравого полковника. Я заметил, что вытянутый указательный палец всадника никак не может дотянуться до меня. Вступило горловое пение, после его партии должен был начаться мой текст.
— Как без текста? - удивился на прошлой неделе беспризорник.
— Понимаешь, и я, и ты, и каждый тут, мы все это время тщетно ищем какие-то ответы, какую-то теорию, выкладку, как правильно жить или исчезнуть, ну или просто как оно есть. Но это просто фарс, абсурд и постмодерн, бесчисленные манипуляции чужим, былым материалом, в попытке создать новое. Но только ни нового, ни старого, нет по определению, все к чему мы пришли, это к тому, что происходящее — бесконечная выкладка результата скачка энтропии в пространстве, математический конструкт, а человеческое стремление к познанию и прочувствованию мира - лишь мозговая химия, остаточное от эволюции. Но мы все еще не объяснили природу сознания, она находится в миллиметре от нас, но кроется за словесным барьером, ведь сама его создает. Я отказываюсь принимать это, и что-либо другое. Все что описано словами. Нельзя уходить молча, а если пользоваться словом, то за бесконечной складкой смыслов-симулякров должна крыться субъективная бессловесная форма и эстетика. Поэтому проще обойтись без них, я не писатель и не мастер слова.
Он промолчал, но дал добро. Никто больше не знал, но все, видимо, чувствовали то же самое.
Я вплел свой голос в горловой хор, он был выше, не таким шершавым и вибрирующим, он создавал контраст гипнотическому многоголосию, проходя дорожкой выше, будто спасительная нить. Я почувствовал необычайную, магическую силу, будто моя воля, или полковника, или всех нас вместе, или всего мира, держала эту ноту, я не мог больше выйти из стабильной калии бесконечного умиротворения. Гитара была больше не нужна. Я снял ее с плеч, размахнулся, и ударил со всех сил по тянущейся ко мне руке, она откинулась, будто от нечеловечески сильного удара, античное тело споткнулось и полетело назад, путаясь в ногах. Я развернулся и раскинул руки, я смотрел ровно вперед. Вот оно, окно реальности, оно уже в ста, нет, в пятидесяти метрах. Поезд последний раз тряхнуло. Всадник своими античными руками схватился за вагон и держался за поезд. Я на него не смотрел. Двадцать метров, десять, пять, три, два, один. Вот он — край земли. Мы разбиваем небо, будто стеклянное окно, оно все разом рушится в оглушительном представлении, которое однако не может пересилить звук наших голосов. Казалось, воздух в моих легких бесконечен.
Земля и правда была плоской. Бесконечные водопады лились с края земляного обрыва и падали в бесконечный космос абстрактных цветов и переливов, все казалось несоразмерно большим, размер гигантского мира больше не впечатлял. Не впечатлила меня и свобода, к которой я так долго стремился, ощущение простора, и бесконечная даль эфира за пределами неба. Все присутствовало там, и бескрайнее понимание во всех возможных вариациях слов и понятий, и отсутствие любых ограничений размера и субъективности, а самое главное — было умопомрачительно красиво. Но я не почувствовал почти ничего, кроме простого облегчения. Разочарование в собственных ожиданиях не разочаровало меня, порочный круг был разрушен. Поезд несся с обрыва, локомотив по дуге падал в бесконечность. Вот она - свобода.