В радостный день по поводу двухсотлетия нашей коллективной печали за смерть солнца нашей нации Виктора Корчмара общенациональным решением центрального регионального совета по делам подобластных надсоветов в составе трёх человек было принято решение о награждении каждого соцблока в составе 148 человек индивидуальными суммарными сутками отсутствия материальных излишков на фоне общей ПДРСкой радости по поводу построения светлого социалистического будущего на общие коллективные сутки существования. Возрадовавшись своему неожиданному решению, наш многонациональный народ, взявши коллективно друг друга за ладони, исполнили светлое намеренье прекращения собственного материального существования в пользу духовно-религиозного социалистического коллективного бытия на десять минут в день.
К превеликой оплошности ответственного работника дирижирования, звучание музыки запоздало за линией всеобщего намерения на четыре такта, вследствие чего всенародный оркестр, с целью поддержания морали непрерывностью музыки, не успел за исчезновением в небытие пролетарского класса. В силу исчезновения линии партии вместе с продвигающей ее массой, представители оркестрального объединения не смогли пересечь оною, и по данной причине их исчезновение произошло в отрыве от общей массы в неизвестную пустоту. С той самой поры служители музыкального аккомпанемента, а вместе с ними и сама концепция музыки, перестали существовать и быть возможными на всей территории мира.
Так и совершился Великий Переход индивидуального познания в коллективное осознание, явившего собой новый идеал бытия, в усовершенствованном мире без материальных излишков.
В силу своего появления, Калиткин огляделся глазами по окружавшей его обстановке. Образцовый кирпичной серости соцблок в четыре этажа нерушимостью заброшенности стоял над его плечами. Постройка словно застыла во времени, напоминая о течении его текущим за крышей холодно-коричневым небом. Рецидивистский характер послания застройки шершаво уколол раздражительность Калиткина и тот сразу перевел взгляд с верхних материй на околоземной мир ниже первого этажа.
Желтые листья осеннего сезона находились в прилежной сложенности кучами. Ни один из граждан и соц. работников не был в поручении за уборкой осени, природа сама сознательно и живо содействовала социалистической мечте ограниченного бытия. Серая кривая втоптанной в землю дорожки проводила взгляд до калиточной щеколды нержавеющего металла. Холодным, но живым содействием напольное покрытие мира противостояло потолочному сопротивлению безразличности и течения времени. Запустив руку в сукно кармана Калиткин уверился о нахождении там удостоверительных бумаг и валютных купюр, предназначающихся в уплату всеобщего налогового сбора. Затем он ощупал свои костяные под рубашкой ребра и окончательно удостоверился в собственном нахождении и присутствии слабосильного сердца своего внутри клетки груди. Больше тратить секунд общего пребывания было запрещено законом всеобщей гражданской сознательности, почему Калиткин приступил к делу. Только с этого момента Калиткин подумал тратить энергию на свои мысли.
Стал он своим наблюдением замечать, как с неохотой свежего непонятливого сознания в улицу из дверей, кустов и даже детского назначения качелей стали появляться жители соцблока. Их точно так же первый момент держала собой неохота сомнений, а затем, убеждаясь в своем продолжении материальности, а следовательно в правильности поддерживаемых ими идей, они двигались в сторону прохода калитки.
Механическое движение хода наручных часов, с циферблата которых был изъят и замещён всего 10 минутами излишек отрезков времени, извещало о наступлении секунд. Прошедши проем проходного двора, разум Калиткина будто тянул за собой все остальные живые классовые тела. Калиткину подумалась вещь, что мир бесконечно мал, подобно спичечному коробку и что холодно и черно-бело жить таким образом. На данный сформулированный в мысль тезис сразу последовала устная дискуссия с непоколебимым механическим благом. Вещатели настенного типа были расположены по всей территории ежедневного пролетарского маршрута. Пожилой голос дикторского звучания, пропитанный верой в линию партии и ласкающий уши ватой звука, исходил из каждой трубы, несмотря на помехи.
-Товарищи, приложим все усилия, ради усиления всеобщего блага! Мыслите каждую минуту коллективно, дабы Великий Корчмар гордился нами, - вещали трубы с благой мыслью достижения вождя до народа в любой момент времени.
-Интересно, а коим образом общественное осознание поможет нам усилить свою радость? - спрашивал себя свежей реальностью ума Калиткин.
-Каждая такая минута даст нам ровно 60 секунд общественного осознания 148 человек! Это, в свою очередь, даст нам около двух с половиной часов счастья личного, невероятно усилит эмоционально-идеологическую связь соцблочной массы, превратив даже самых загнивших в переходном влиянии буржуазии элементов в сознательных, не теряющих времени граждан. Избыточность любого ресурса порождает в себе склонение ненадежных частей общественности к буржуазной логике, нормированность и общественность же ресурса позволяет трезво видеть реальность существования и искренне любить каждую секунду такового, - будто на его мысль проводил диктор.
- Получается, что существующее неживое абсолютно счастливо, ему же нечего тратить. А мы, если хотим оставить себе называться живыми, должны довольствоваться временем?
-И на фоне всеобщего счастья по поводу совместного уразумления мира наш обожаемый лидер Корчмар-младший установил, что каждый гражданин считает своим священным долгом повысить индивидуальную норму выработки коллективного счастья до 7 минут в сутки.
И тут Калиткин ощутил коллективное в своём индивидуальном и своё индивидуальное в коллективом. Он понял, что коллектив - это и есть он, а он - это и есть коллектив. Обычный хриплый его голос налился пролетарской хоровой гулкостью чистотой: "ЫАЫАААЫАЫАЫЫВП". И хор 148 единых голосов вторил ему и направлял в песне. В отсутствие музыки любая попытка песни звучала хаотично и бессмысленно, однако вдохновленный Калиткин мог усмотреть глубже за хаос звучания. Смесь голосов, женских и мужских, певучих и немых, смесь всех звуков и громкостей, они волновали, имея за собой идею всеобщей единости и труда, вне зависимости от личной немощности и характеристики, и глаза Калиткина, вслед за горящей вдохновением душой, покатились слезам.
И светлое солнце будущности нашей нации поднялось над певшей толпой, дабы разогнать серое буржуазное небо и осветить наш путь к счастью, - завещало со стороны из трубы.
Не глядя на небо а лишь ведя по земле свою соцблочную группу под вдохновенный немузыкальный вой, Калиткин сам и не заметил, что поселочного типа дорога привела его к учреждению сберкассы. Часы наказывали пять минут. Металлические двери мертво распахнулись и стали засасывать в свою внутрь налогоплательщиков. Окошки 148 свободных касс веяли из себя пустотой, а стерильно убранное помещение было вроде как своим живым организмом. Калиткину подумалось, что если сберкасса действительно жива без временной нормы, то она не может быть счастливой как ее пользователи.
Районное налоговое учреждение находит счастье в своем предназначении обслуживания народного и партийного класса, принося великую жертву постоянного функционирования, - продиктовал вещатель.
Калиткин встал перед окном под номером 108, остальные 147 индивидов заняли в линию остальные ячейки длинного сберкассового коридора. Все окошки одновременно открыли свои створы жалюзей и в руки жителей соцблока попали бумаги на заполнение.
Калиткин потянулся за скрипящей прозрачной авторучкой, обняв ее пальцами, с неприятным ощущением некачественного пластика принялся заполнять графы.
ФИО: Калиткин Даздранагон Иванович
Место прописки: социальный жилищный блок №36
Место рождения: общественная больница при социальном жилищном блоке №36, родильное отделение
Графа за графой авторучка скрипела на бумагу чернила и Калиткин уже перестал думать в процессе заполнения, доведя его почти до автоматизма. Пассивным, не думающим, сознанием Калиткин уже давно замечал, что в состоянии отсутствия мысли он абсолютно самостоятелен и свободен от общественных трубных наставлений. Но вот бланк подошел к окончанию, нырнул в окошко, а с тем вернулась и мысль.
Дату своего рождения, пожалуйста. Помни же, пролетарий, сокрытие своих подробностей от отеческого прикосновения партии уравнивает тебя с врагами народа, оркестральными музыкантами. Они предали идею товарища Корчмара опозданием себя в будущность научного размеренного бытия, отдавшись мистической бездне. Будь добросовестен, рабочий народ! - произнеслась фраза из проема сберкассового отделения и бумага вернулась обратно в сухость рук Калиткина.
День своего врождения в рабочий класс Калиткин помнить не мог, ибо был тогда весьма малосознателен для дат и чисел, и в силу ненадобности возраста в коллективном деле, он забылся и исчез. Но бюрократическая бумага явно не сознавала несущественности возрастных категорий, дат, времен суток и всех сопряженных с непрерывным буржуазным существованием счета богатств понятий, но чтобы выполнить долг гражданина мира Калиткин целью уплаты налога перебарывал бюрократический соблазн имения возраста и писал в роковой графе числа 00.00.00. К превеликому счастью коллективное дозированное существование защищало от соблазна личного возраста Калиткина, ибо способ выяснить возраст достижим только через учреждение ЗАГСа, путь ногами до которого,стояние в очереди и получение нужных справок и направлений занимают полчаса личной реальности в сумме, которых в пользу пролетарскому классу каждый индивид благотворно лишен.
Часы известили о проходе 7 минут. Ум калиткина удивился своей быстроте в этот день - ни разу он не укладывался точно в задаваемый срок выполнения обязанности налогоплательщика.
Товарищи! - начали говорить трубы, - Гражданин Калиткин на этот день выполнил и перевыполнил норму своего долга, за что он благотворно награжден нашим светлым вождем тремя минутами отпускного личного нахождения до окончания срока сегодняшнего существования! Перекур, товарищ Калиткин!
Калиткин поспешно вышел за предел дверей сберкассы, уже доставая рукой картонную пачку сигарет, только сейчас начавшую существование в кармане его. Огонь сигареты зажигался самовольно, содействуя счастью отдыха трудолюбивого гражданина. Крепкий табак, так давно не вдыхаемый вовнутрь, ударил Калиткина в голову, разум очистился и в очередной раз стал автономен и закрыт. Обмякшая как тряпка вопреки смертельной сухости рука Калиткина держала красноватый огонек сигареты пока голова шла лёгким приподнятым кружением. Будто загипнотизированный, будто в медитации стоял Калиткин и без мысли сознавал, что мир не ограничен его кратким маршрутом, что ноги могут сами понести его куда нужно душе. Часы сигналом истечения 10 минут резко вернули Калиткина в сознание пролетариата, будто вытащив из злобного околобуржуазного капкана. Калиткин прекратил существование. Так и недокуренный остаток сигареты красным бычком упал в сухую траву.
Обгорелость здания сберкассы с того места, где Калиткин проводил перекур, привлекла мимолетную сосредоточенность среди зевак рабочей толпы. Только сам Калиткин доточно знал первопричину черного обугленного угла и обгоревшей травы, почему сей образ вызвал в его думах иную мысль чем у оставшихся элементов. Мысль говорила Калиткину, что огонь существует вне него, что когда сам он уходит из существования по выполнении нормы дня, предательский огонь остается гореть в его отсутствие, не давая потушить свою температуру. Что весь мир идет и тикает часовым ходом по 10 минут еще 143 раза подряд в момент небытия рабочего класса. Неожиданно ему подумалось, что он может сызнова уложить свой долг уплаты налога в меньший срок.
Каждый гражданин имеет полное социалистическое право, при выполнении пролетарской миссии своей сверх нормы времени, отказываться от выделенного перекура в пользу накопления отпускного срока на будущность своих членов, - вывела резолюцию труба.
И он начал копить. "Заиметь бы хоть час. Не будет это являться личным капиталистическим владением времени, ибо выработан он честным пролетарским трудом с целью изучения и познания идей ПДРС" - формулировал он в голове. День за днем он во всеуслышание рабочих под объявление труб вырабатывал минута за минутой отпускное время, в отсутствие прецедента подобного рода накопления, документальная сторона вопроса была малооформлена, почему срок своего отпуска Калиткину приходилось запоминать на пальцах. И вот, наконец, торжественный акт выработки завершился случаем настолько выходящим из ряда обычной пролетарской выработки, что Калиткин был награжден медалью рабочего героя и дополнительным почётным часом экскурсионного отпускного - Калиткин заплатил вместо положенного гос нормой налога в 100%, целых 146% собственного заработка.
Итого, в Калиткинском распоряжении находилось два часа беспрерывного отгула через уважительную причину невероятной трудоспособности. Ни разу еще в жизни не был в существовании Калиткин так долго, но знал заранее, куда данное время прожить. Погибший на производстве счастья отец, Калиткин старший, глухонемой от неумения выразить или услышать. Невероятное уважение к отцу пропитывало мысль Калиткина, подвиг молчаливой пролетарской силы виделся ему в бурлящем котле размышлений, который, должно было, бушевал в голове Калиткина старшего. Ведь не имела мысль входа или выхода, не подтверждала свое наличие речами труб, слова которых тоже становились немыми на мысль отца, и не слышал он их наставляющих и уверяющих изречений, находился вне всякой сферы влияния, и все равно выполнял добросовестный свой долг. Калиткин полагал, что то самое бурление мысли и должно было локомотивным котлом двигать намерения отца вперед, что именно в таком закрытом котле кипения и зарождается гений и проповедник ПДРСкой мысли. Но для исправности работы локомотива, нужна труба выхлопа, через которую пар валит наружу и растворяется с миром окрестности. И такую трубу, а из нее и выхлоп, Калиткин нашел. Письмо текста выводило наружу излишек для движения тела в пространстве. Дневник глухонемого отца лежал в столе в апартаменте соцблока и ни разу не был читан в силу неимения времени на отхождения от графика.
Появившись в день своего отпуска в привычной территории соцблока, Калиткин ровно и не мысля направился в темноту подъезда. Пройдя сухость ступенек, шершавый бетон которых чувствовался насквозь подошвы ботинок, и оказавшись на четвертом этаже, Калиткин светом маленького подъездного окошка обнаружил дверь в свою квартиру и повернул ручку. Запирать двери на замок было буржуазной неразумностью опаски воров и нарушения пространства личности, от которой пролетарский народ был самолично освобожден. Однокомнатная квартира обладала тонкими стенами, позволяющими слышать все умозаключения соседей и в любой момент быть близкими к рабочему классу. Но соцблок был пуст, поэтому создавалось ощущения полного отсутствия мысли в пыльной, освещенной лучами белого света комнате. Калиткин закашлялся от непривычки пыльного воздуха.
Ящик скромно старого, бывшего некогда зеленым, деревянного стола, содержал в себе запыленные страницы дневника. Предвкушение силы пролетарской мысли данного немого локомотива привела Калиткина к благоговению перед дневником, словно перед новым священным писанием. Трясущимися от фоновой слабости, выработанной путем постоянного сомнения поочередно во всех материях, руками, Калиткин со всей черствой нежностью, доступной его телу, достал журналы и открыл первую страницу.
День один:
Такты анти-музыкального воя ласкают слух. Отсутствие предательских музыкантов греет душу, создавая прямой путь к достижению линии партии.
День два:
Общность социального блока рабочего класса дает смысл моей глухонемой жизни, ведь каждый элемент социалистического человечества равен в борьбе против буржуазии. Не смотря на физические дефекты, пролетарий все еще выше и чище буржуя и равен в своем праве на труд.
День три:
Содействие природной силы жизни пролетария внушает уважение содействия и взаимного существования. Считаю необходимым включить природные силы в список друзей государства.
День четыре:
Старуха, крестившаяся на портрет вождя, прослезила меня своим глубочайшим понимания коммунистических идей, ибо приравнивает в уважении парт работника к великому богу, наместником коего он и является на земле.
День пять:
Работа с документами обязана не доводиться до автоматизма, ибо подобна молитве, а любая молитва должна поглощать искреннюю душу молящегося. Автоматически заполняя пространства бланков ты совершаешь великий пролетарский грех, в своем равнодушии уподобляясь буржуазии.
День шесть:
Роптания среди людей, о том, что буржуазия давно была уничтожена на корню и больше не существует, вызваны коренным непониманием природы христианского коммунизма. Буржуй есть чёрт, то что вы не видели чёрта не означает, что его нет, это лишь подтверждает то старание, с которым Бог или Вождь оберегает вас от соприкосновения с великим грехом.
День семь:
Общее деление суток существования на всех жителей соц блока есть величайший христианский подвиг мирового пролетария, абсолютная щедрость равноправия в работе, времени и восприятии мира. Данный постулат нашего бытия есть синтез всех идей христианского коммунизма.
Весь журнал включал в себя бесчисленные ежедневные заметки на множество лет, подобного характера. Он листал и листал их, видя одну и ту же тонкую линию, проходящую через все заметки, будто нить, превращающая их в бусины четок. То была линия партии.
И тут осознание ударило по душе его тяжелым напором. Все повторяется из раза в раз вне зависимости от глухоты или закрытия любых других ощущений, все мыслят одинаковым смыслом и образом. То что мерещилось Калиткину просветлением наслаждения собственным бытием было либо апатией, либо невозможностью выразить собственные настоящие настроения в отсутствие аппарата речи. Вся та же номинальная восторженность в ревнивых объятиях двоемыслия: на свободу сознания выставляющая идеи ПДРС, однако гнилая и апатичная в сердцевине своего бытия, в подсознании. "Так ежели мышление одинаково в своей природе для каждого индивидуального члена массы рабочего класса, то нужно ли мыслить, нежели лучше слиться с массой в единый поток, став лишь немыслящим элементов всеобщего блага?" - подумалась Калиткину одна из ключевых проблем его новооткрытого центра мира. "Пока мысль лезет не в голову, она не киснет в застое маленькой черепной пустоты и не перемешивается трубами, она идёт полностью в телесное движение. Так не лучше ли перестать мыслить?”.
И в секунду, сказанную им, прекратилась мысль. Паровая тяга локомотива, более настоящего, чем отцовский, сама несла Калиткина через коробку соцблока в коробку уличной свободы, по ней мимо сберкассы и ЗАГСа. Удивительную, почти невыносимую легкость собственного бытия испытал вдруг Калиткин и чуть было не запропастился обратно в мир отсутствия заслуженного своего отпуска. Смутное телесное осознание пришло Калиткину страхом собственной мысли. Здания документных работы и налогообложения,только что пройденные мимо, не вызывали в его душе больше реакции тоски, долга и вечности, они уменьшились от понятий до форм, более близких простой пролетарской душе. Ему понимались теперь на месте бывших официальных учреждений лишь коробки пыли и бетона с обшарпанными и выбитыми стеклопакетами, крыши были плоские, формы гладкие и неоформленные, просто панельные кубы. Травяная растительность неухоженно росла в полную силу, в умах пролетариата маскируясь под коммунистическую близость к природе и гуманность, под очищение воздуха и приятный для глаз сквер. Борщевик возвышался самым грозным нарушителем, некоторые деревянные его стволы пересекали уровень крыши сберкассы и цвели, показывая свою распустившуюся мерзко-нечеловеческую капусту безликому солнцу.
Ноги неровным шагами, вкладывать в которые надобилось всю силу движения, принесли разум Калиткина а одно из заброшенных зданий соцблочной части. Заброшенность их состояния была загадочна, поэтому обычный житель игнорировал их существование, как ненадежных элементов бытия. Не могли они умереть в отдаление от идей ПДРС, в неразрешенную общим законодательством и линией партии пустоту, не могли уйти и в прямолинейную даль городской дороги, печальное отсутствие унисона в мыслях пролетариата, а тем более буржуазного элемента, не позволила бы произойти массовому осознанному событию людей. Но активность жизни отсутствовала на протяжении всего конгломерата социально жилищного комплекса, и никакая словесная мысль не могла бы изменить данность. Калиткин ребристой рукой открыл входную дверь, всякий магнит на которой, если и был, то прекратил свою работу, и продвинулся внутрь стен. Обрушенный кирпич мусором распластывался по полу этажей вперемешку с землей и влагой, пыль была тяжелой и въедалась в и без того сухую глотку Калиткина при каждом вдохе воздуха. Четкие сильные лучи освещали внутренностью отделки здания подобно тому, как это было устроено в аппартаменте Калиткина, однако были также механически мертвы, как и все вокруг. Хруст мусорных остатков и крошек под ногами вызывал совсем странные, почти буржуазные ассоциации в разуме, напоминая хруст вафель на зубах, впервые за долгие годы отрывочного бытия, Калиткин ощутил в желудке голод. Пройдя по лестнице, не обладающей отеческим объятием перил, спасающих от мнимости падения, на десятый этаж, он прошел по ряду неосвещенных апартаментов, пока не обнаружил себя в слишком великой для обыкновенного пролетария комнате. По следам исчезновения обстановки, было ясно, что некогда перманентным резидентом являлся кадр из аппарата гос.управления. По невероятной высоте здания душа понимала и ту возможность, что все здание и окрестности принадлежали государственным деятелям. Через окно с битым стеклом Калиткин уронил взор на силуэт нижнего пролетарского селения и был поражен. До горизонта, соединяющее пролетарскую землю с мировым раем неба, простирались одинаковые кварталы и блоки серых построек и то, что Калиткин спичечной ограниченностью своего ума воспринимал словно весь мир, было лишь крупицей данного. Все жилищные блоки кроме того, резидентом которого являлись 148 жителей Калиткинского соц блока, опустели и поросли цветущими деревьями борщевика. Все бытие ощущалось Калинкиным бессловесным пониманием коммунистической единости и равенства вещества у него в груди. Слова бы не пустили ум так далеко. Он развернулся и взглянул на противоположную окну стену. Ровно в парадном центре стены висел портрет генерального секретаря управления ПДРС.
Калиткин сосредоточил смотрение на портрет и волной ощутил понимание мира через христианский ленинизм усталым лицом товарища вождя. От ощущения этого, Калиткин заметил механичную точность изображения и осознание того факта, что это фотоснимок, а не портрет руки художника. Не было в округе вещательных точек с целью создания замкнутости круга мысли, почему думы Калиткина текли самобытно наружу через ту самую грудь, не доходя до горлового слова, и он всматривался в детали, которых раньше не замечал в силу общности мыслительного процесса. Так он обратил внимание на задний фон снимка, державший в себе врагов народа - работников оркестрального объединения, которое ранее деконструировалось с точки зрения научного коммунизма трубами сберкассы. "А ведь он с ними в фотографию позирует" пронеслось в уме Калиткина и не было перенаправлено в старое русло. Самовольно, по резолюции личных дум, глаза Калиткина впервые оторвались от лица вождя и взглядом прошлись за пределы, сначала черт его скул, затем лакированной тяжелого дуба рамки снимка. Мир за пределом границ рамки показался Калиткину фотографией, словно это взгляд усталости вождя бегал только что зрачками по бугоркам и морщинам Калиткина, а не наоборот. Цветов партии клеенчатые обои имели в себе и изучали замысловатый, отчетливо символьный, но непрерывный узор. Символы существовали слишком безвременно и живо, чтобы быть символами механическими и произведенными как машины или партийная символика, но слишком мало дикими для явления природными, вроде ветвей или листьев. Сосредоточение точки взора вызывало в узоре пугающую манящую в себя рябь, а рассредоточение и смотрение на стену в целом, как на концепт, душевную пустоту, вследствие чего ум калиткина решил перевестись дальше с обоев - плавно на бетонную стену. Находилась стена за похожим на фоторамку квадратом партцвета обоев и Калиткину почувствовался переход в еще один мир, будто уже вне снимочный, правда еще более непонятный и холодно-безразличный в отсутствие любящего взгляда вождя. Испещрение малого размера рукописной символикой было вписано в стену. Символы не напоминали ничто из пройденного в учебном учреждении Калиткиным, то ли были сложной математикой, то ли клинописью и иероглификой, то ли криком о помощи и посланием, но ему подумалась мысль о единстве всего этого в каждом из символов, которые сложно было даже осознать умом. Долгий взаимогипноз Калиткина с символами не мыслился им в рамках партийного строгого счета времени и длился субъективно бесконечно, хотя стрелки наручных часов уже 6 раз протрещали свой круг десяти минут - Калиткин стоял там целый час. Разорвав наконец сковывающие путы стены, Калиткин узрел следующую границу и взглядом ее опять перешел в другой мир - то была граница стены с тем самым коричнево-серым призывным небом. Но неожиданно небо не оказалось врагом и ум Калиткина не игнорировал его серость, а наоборот поглощал и упивался ей. Небо являлось наконец таким же, каким оно было до момента Великого Перехода. Точнее, оно было, вроде, таким, и после него, но в своей идейной забытьи Калиткин избегал этих мыслей в себя и заменял их картиной красивого голубого небо-купола. Он понял пустоту окрестности. Понял, что ничего давно нет, и быть может никогда и не было, кроме как в собственном разумении ума пролетария. Правительство давно кануло в лету отсутствия, и лишь привычка однообразного мышления держала круговорот аппарата сама на себе.
"Да, так оно и есть! Трубы не есть сила вождя, не есть сила справедливости, то лишь голос продолжения собственной мысли, перемешивающий котел". Калиткин вдруг понял. Накопление времени отпуска для него было лишь его полной инициативой, само его тело и сознание определяло, сколько оставаться в существовании каждый день жизни. "Если перестать мыслить, и превратиться в рабочую исключительно механическую силу, выработка счастья станет бесконечной!" - восторгся он.
Сильной и горячей пролетарской рукой он обнаружил в кармане пачку сигарет и зажигалку. Табачный дым с силой счастья выходил из его легких и растворялся с окружающим миром, пустым и любящим всех равно. Калиткин выкурил три сигареты одна за другой, по собственной воле, и никто не мог заставить его продолжить цикличность исчезновения. Вдруг смутный ком любви выступил из груди выше, почти в ум, Калиткин почувствовал движения души, резолюцию. Он хотел поджечь все существующее вокруг, чтобы очистить благородные бетонные здания от страшного борщевичного леса. Он долго стоял и смотрел вниз. Но когда он уже был готов совершить страшное, волна всеобщей истинно ПДРСкой любви окатила его трезвым решением воздержания. Он впервые за многие годы с рождения в мир засмеялся, искренне и пролетарски раскатно. И исчез.
В следующий же день трубы торжественно объявили резолюцию партии о повышении эффективности выработки времени всеобщего счастья на 11 ежедневных минут из 10. И в силу всеобщей массовой переработки счастливой жизни поверх возможности, весь пролетарский народ ушел в бесконечную христианскую любовь и, взявшись коллективно за руки, прекратил собственное существование, оставив работу бытия на героически трудолюбивые плечи серых бетонных зданий.