Зарождение поэмы

Старче Юрче
.  Зарождение поэмы

   Он лежит на кровати с закрытыми глазами, заложив руки за голову. Так ему удобнее думать, перебирая в голове минувшее, и сочинять что-либо возникшее вдруг в его воображении. Изредка он отдыхает: открывает глаза и, ничего не видя перед собой, просто машинально созерцает окружающее.
   В небольшом пространстве комнаты мебель самая обыкновенная: стол, на котором лежат письменные принадлежности и стопка чистой бумаги, а в центре его стоит подсвечник со стеариновой свечой; возле стола стоят два лёгких стула, сбоку его у стены потёртое плюшевое кресло, полушкаф для белья, вешалка, между нею и полушкафом висит потемневшее от времени овальное,в деревянной оправе зеркало, под ним поставлена туалетная полка, далее подвешены настенные часы с гирей, вблизи двери стоит табурет с бачком и кружкой для воды, тут же отхожее ведро. У окна притулена тумбочка для посуды, а рядом с ней стоит этажерка, сплошь забитая книгами.
 Сергей между тем замечает, что за окном начинает сумерничать. Он поднимается с койки, подходит к вешалке, достаёт из пальто папиросы и коробок спичек, зажигает свечу и закуривает от неё. Сев спиной к свету, он, выпуская дым, заметил, как на стене меняются в размере его голова и уши. В мыслях сразу мелькнуло: «Голова машет ушами». Сергей подтянул гирьку и перевёл стрелки часов по своим ручным и опять упал на койку.  Лениво думал: "идти, не идти". Вспомнил перипетии вчерашнего скандала и милицейские кулаки. Его передёрнуло: хорошо, что там он заговорил о Блюмкине, и старший из них, подстраховавшись, видимо,вывел его, пьяного, отпустил: «Иди с богом!» и даже несколько проводил:  «Сам дойдёшь, поет?»
   Вдруг в часах заскрипело, открылась дверца, из неё высунулась птичка и, помахав крылышками, пропела:«У-У».
   «Ничего себе, Григорий, где это раздобыл себе такой чудесный механизм?» А в голове возникло продолжение: «…как крыльями птица». Сергей поднялся, заходил по комнате, про себя радуясь:
«Хорошо никто не знает, что Григорий на время своей командировки  оставил мне на всякий пожарный случай ключ от своей "бендежки", правда, с условием никому не говорить об этом и никого не приводить».
    «Пока не нащупаю "рыбу" никуда не пойду» - решил он. Взяв кружку, зачерпнул из бачка воды, отпил и присев за стол, на чистом листе набросал: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица. Ей на шее моей вертеться просто невмочь...».
 Глядя на свою тень на стене, он подумал: «Чёрный человек». В памяти всплыл сюжет Пушкинского «Моцарта и Сальери» с образом чёрного человека. Сергей опять заходил,шесть шагов к двери, шесть обратно.
    «У каждого человека жизнь перемежается то чёрной полосой, то белой, а у художников всегда есть свой «чёрный», как у Моцарта, человек. У Пушкина таким стал Дантес, у Лермонтова - Мартыш.
  Был ЧЧ и у Гоголя, и у Толстого. Кем являлся для них ЧЧ? У Моцарта, по-видимому, он возник на грани нервного и физического истощения. Пушкина методично травили по попустительству с самого верха! Мишель, вот, тот сам лез на рожон…   
А как складывается у меня? Травят меня, и не только сверху, постоянно провоцируют меня, по навету какому, что ли, и нервишки   мои что-то стали не выдерживать, и я сам остервенело затеваю скандалы.
И всё из-за слова «жид». Кстати ,калька с латыни «Jyde». У нас в Рязани оно чаще звучало, чем культурное слово "еврей": и все говорили  "жиды" безо всякого намерения обидеть этим.
Как так получилось на Руси, что слово «Жид» стало обидным для человека еврейской национальности?
    Летом 18-го после «Глуховских» жестоких событий был принят Декрет по борьбе с антисемитизмом.
Погромы этим Декретом остановили, но на бытовом уровне буйно расцвела расправа над теми, кто не по нраву стал комиссарам, и просто стукачам, «из заезжих».
   Из меня кто-то зачем-то лепит антисемита. Ну какой антисемит из меня? Я – поэт, не антисемит! У меня столько друзей евреев и коллег но перу. Нет у меня ни одного стиха с антисемитскими выпадами.
Вон, во власти сколько евреев, они грызутся между собой за гужи правления, топят друг дружку, разве что только не убивают, и - ничего!
А вот, если русский что-то сделает или скажет не так, то всё — антисемит! Вплоть до расстрела... Ну какой я антисемит!? Я ведь даже жену свою и детей отдал Мейерхольду, еврею!..
   Стой, стой: «моя», «моей» - повторы слишком близки по тексту, не хорошо. А если так: «Ей на шее в ночи маячить невмочь»?  Это сильнее: на маяк моей головушки все сбегаются, как на запах сусла. А почему «в ночи» (а разве не так?) - это всем понятно... Записал, подошёл к койке. Вперёд него па стене выросла его тень
(его ЧЧ?) Мысль родила: «Чёрный человек ко мне на кровать садится». 
  …Ну, неужто я на «русская морда» стану злиться-обижаться?  А почему еврею оскорительно именно "«жидовская", а не "еврейская" морда?
Может быть, такое бытует тоько в России?..  Свеча затрещала, запасной не оказалось.
Никуда не пойду сегодня, а то пропадёт настрой на «рыбу».
   Уже во тьме он улёгся на койке, накинув на себя плед. Долго не мог уснуть, мысли то разбегались, то концентрировались в негласном споре: какой фразой лучше, звонче, точней описать его «чёрного человека».

  …На утро, пробудившись, первым делом вышел в коридор и дальше по нужде. Там же умылся у рукомойника.
Вернувшись, перечёл листок с набросками, взял другой, чистый, и стал записывать за ночь сложившийся в голове текст, одновременно по ходу внося в него коррективы:
«Голова моя машет ушами, как крыльями птица.
Ей на шее в ночи маячить больше невмочь.
Чёрный человек ко мне на кровать садится.
Чёрный человек спать не даёт мне всю ночь».

   Опять двадцать пять: «в ночи», «всю ночь», - поморщился Сергей, - надо уйти от этого.
А вот обилие «Че –Че» отлично!
   Всякое утро у Сергея начинается с созерцания. И сейчас, стоя у окна и глядя сверху вниз на снующих туда-сюда пешеходов, на движущие брички, кареты и машины, он просто созерцал. Подумалось: ничего особенного не происходит. Почти, как у Блока в его известном восьмистишие, тотчас же возникшем в его памяти:
«Ночь, улица, фонарь, аптека...».
Размышляя над этими строками Блока, он мысленно отмечал в нём неточности и парадоксы: Почему свет «бессмысленный»? Для кого «начнётся», притом - «всё с начала» - с какого?  А как было «встарь», в какую старь?   Почему «четверть века»?
   И тем не менее от этой октавы сквозит такая безысходность, что автор кажется правым в своём утверждении - «исхода нет»: ни в октаве, ни в его жизни. Отчего же всё таки Блок её записал? От тоски, от тяжкого предчувствия?
А с «четвертью» он не шибко ошибся: хватило менее «осьмушки века», чтобы случился «исход»: столько наворочено непредвиденного! Да и самого автора октавы уже нет. Ах, не критиковать его надо - у кого рука поднимется? Нет, а вот продолжать, развивать в его стиле и духе!.. А кто сможет-сумеет? Кроме меня - некому!  Да-а, Блок — из поэтов самый чистый и самый нежный. Он - наш современный классик.
   Сергей опять прилёг, закинув руки за голову, закрыл глаза. 
В голове сложился перепев-отзыв на блоковскую октаву:

«Как в строках Блока усомниться?   
Осьмушка века со двора
И нет империи столицы,
Есть просто город Петроград.
И пусть в нём жизнь кипит иная,
Но та же над каналом хмарь,
А в ночь, аптеку освещая,
Не гаснет уличный фонарь».

   Тряхнув золотом своих кудрей, будто прогоняя какое-то наваждение, он вновь подсел к столу, прочитал написанное и, уловив размер и настрой строк, стал записывать новые. Писалось легко, как нередко с ним случалось:

«Чёрный человек всё ближе и ниже никнет,
Как над покойником пьяный монах.
Достаёт из-под рясы потёртую книгу
И читает вслух о проступках
Какого-то проходимца и забулдыги,
Нагоняя на душу ужас и страх.
- Слушай, гундит, что прописано в ней:
«В жизни его много  было поступков странных,
Но ему довелось жить в холодной стране,
Где во власть пришли бандиты и шарлатаны.
А зимой в той стране снег по-ангельски чист,
И метели заводят с ним весёлые прялки.
Стал человек этот авантюрист:
Порой херувимчиком слыл,
А порой негодяем слыл гадким.
Он говорил в оправданье себе:
Счастье – не милостыня, чтоб его клянчить!
Хочешь счастья в своей судьбе?
Стань наглецом, сразу станешь удачлив...
Счастье -  в извивах ума и в ловкости рук,
  И в чутье ловить золотые моменты,
    В уменье выбирать друзей и подруг,
Полезных себе, безо всех сантиментов.


   Встав из-за стола, Сергей прошёлся по комнате и ещё раз пробежал глазами написанное. Текст нужно ещё чистить, но сама "рыба" ему нравилась: получается вроде. Из неё может вырасти отличная поэма!
Скомкав исписанные листы, Сергей поджёг их и бросил в ведро. Глядя на них, корчившиеся в пламени, с радостью думал, что у него идею его ЧЧ никому не слямзить. Текст, сейчас им сочинённый, уже прочно лёг в его чудесную память. К тому же текст им ещё и прочитан, и, значит, его вторая, зрительная память  зафиксировала текст намертво.
   При воспроизведении текста, конечно же, он волен его изложить, если сочтёт необходимым, уже несколько иначе.
   Сергей посмотрел на ходики и на свои часы. Ход у них был одинаков. «Хорош будильник у Григория. Точный! - отметил в уме Сергей. - Однако  ещё рано, время есть, немного вздремну».
Засыпая он думал: «Перед «головой с ушами» нужен зачин или вводная строфа».

   Очнулся от дрёмы он внезапно, словно от толчка. Ещё не открывая глаз, он понял: из-за последних строчек о «счастье». Глупые утверждения, ясно, не так надо. А про шарлатанов — нормально! - (неужели нет?).
  Муру-ахинею - убрать, а «авантюристу» придать «имаж»…
  Сергей закрыл глаза и стал править текст: 

«…был человек тот авантюрист,
Но самой высокой и лучшей марки.

Чёрный человек, в меня упирая взор
Продолжает гнусить, изливаться ядом:
"А был человек тот жулик и вор
Кого-то спроста обокравший когда-то"

Я кричу ему, возмущённый: "Кончай!
Я знать и слышать не желаю об этом.
Кому-нибудь другому эти байки читай
Про скандальную славу поэта".


   «Да так лучше звучит. Задел есть. Как дальше пойдёт? Развитие поищу, глядя через "магический кристал", по-Пушкински», - решает Сергей.
Он поднялся с койки и стал собираться, одеваться.