Повесть о старике Чуркине и других соседях. Анатолий Статейнов.
Глава 8.
Березовые дрова.
Домик мой в Татьяновке на самом краю улицы. В соседях слева Чуркины, Ванины и Николай Егорович Коков. Его усадьбу ни с чьей не спутаешь, забор досочка к досочке, в огороде только культурные насаждения. Во дворе все дорожки, прометенные и песком посыпанные. Стайки светленькие, высокие, двери у них крашенные. Весь навоз сразу в огород выкидывается. Образцовый двор у Кокова, хоть комиссию приводи. Коков дом рядом с моим двором, бок о бок. Поэтому я все вижу и слышу.
А с другой стороны моего домика густой березняк. Хоженый уже и людьми, и скотом, но еще сохранивший щетину густого шиповника, букеты костяники, заячью капусту по пролескам. Прелую супесь прошлогодней листвы у кочек. И все остальное, чем так приятен здоровый березовый лес.
Деревня березняк хранит. Рядом полянки, скоту места хватает, вот и не бьют рощу. Да и мало у нас народу, пенсионеры, какое у них хозяйство.
Хоть я, хоть Чуркины, Ванины или Коков наведываемся туда только за грибами. За дровами едем подальше, к Новому Мосту или Дудареву колодцу. Там, после давно ушедшего деда, Василия Егоровича Чуркина, ни кто ничего не рубит и не косит, опять березняк поднялся.
Готовят татьяновцы дров много. Избы топить, бани. Париться у нас любят. Федор Иванович Ванин сделал себе, к примеру, баньку на городской манер. Дети специальную печь в городе сварили. Растопил и махай веничком. Пусть и не в усладу, сырой пар, но все равно пропотеешь, для здоровья полезно. Баня у Ванина, конечно, на скороту сработана, помыться можно и на этом самому себе спасибо. Мол, не баре мы, какие в бане выкрутасы.
Федор Иванович несколько упрощенного склада характером. И не только в использовании бани. Увидит кошку на грядке, дрыном ее. Полено, конечно, мимо кошачьего хвоста просвистит, но приземлится всегда удачно, морковин десять выкорчует. Однако морковку старику не жаль, важно кошку прогнать, чтобы грядки не топтала. Это у него называется отстоять справедливость. Есть ли от этого «отстоя» кому-то польза – Федор Иванович такого вопроса себе не задавал и бередить душу чепухой не собирается.
Только у Чуркина в деревне настоящая русская баня, с каменкой. Вода греется отдельно, камни отдельно. Топить долго, часа три - четыре, зато скутал и грейся хоть всю ночь. Пар легкий, бодрящий, чистит душу и сердце. Хорошо в такой баньке. Она и усталость забирает, и болезни, и печали надуманные.
Дед, несмотря на свои семьдесят пять, по часу с полка не слазит. Сипит потом, мол, только баня его и вытягивает из могилы. Так или нет, поди, проверь. Но тщедушный Чуркин действительно от могилы уходит, тянется потихоньку за железным Коковым. Складывает свои кольца лет. Пока численность у них одинаковая.
Сам Коков тоже паром грешит, по книжкам лечится. Сколько на полке лежать, сколько в предбаннике. Каким квасом в бане освежаться, что уже в доме пить, дабы на пользу освежение прошло.
А вот баню себе Коков не сделал. Тлеет во мне тайная мыслишка, из-за экономии. Баня – дело доброе, но расход. Примерно так рассуждает Коков. Свет туда надо провести - раз, а киловатт час копеечка. Воду возить, дрова готовить.
Ремонтировать ее каждое лето: камни прогорели, колосники, глина где-то осыпалась. Раз в четыре-пять лет полностью осиновую обшивку менять. Купи теперь вагонку из осины! Кусается осина. Раньше на такие деньги дворец можно было построить.
Лет уже сорок как присоседился Егорыч к Чуркину. В его бане моется. Но Коков честно помогает соседу готовить дрова для бани. Пилит и колет их. Эта работа ему особенно по душе. Помахает топориком с полчаса, посидит на свежеспиленной чурке, попьет квасу, подышит воздухом с березовым настоем и бодрее себя чувствует.
Или с кем-то из сыновей Петра Васильевича едет в березняк, или Чуркин нанимает ему в помощь кого-то. Один раз даже Ванин наладился за дровами, уговорил его Коков, но переругались там с Николаем Егоровичем, ни с чем вернулись в молчании. Два командира так и не выяснили в лесу, кто главней возле пилы. Эта у нас в Татьяновке даже ребятишки знают, что старость Ванину во вред. Чем больше лет, тем выше гонор. С год старики после этой поездки не разговаривали.
Нынче я решился поширкать пилой с Коковым. Делать в выходные было нечего, перо к душе не лежало. Да и Чуркин еще дня за три до поездки сконфуженно сипел: помоги. Ребята мои заняты, а Коков один в лесу ничего не сделает. Пила напарника требует.
Заглянул и сам Егорыч, рассказал, что работы с дровами на полчаса. Прокатимся и обратно. Безделица это, свалить березины да привезти. Зато какое удовольствие, подышать в осеннем лесу. Посидеть на спиленной березине. Отдышались и домой.
Как было отказаться, гладкую дорожку стелили все соседи. Работа, по мысли, не пыльная, зато в березняке побываем, поговорим с Николаем Егоровичем о смысле жизни. Его слушать всегда интересно, повести целые можно сразу записывать. Только когда он не орет, а по-хорошему разговаривает.
Одним словом, теплым осенним днем отправились мы к Новому Мосту, так называется массив леса перестарка у маленькой речки Рыбной.
Сначала запрягли в просторную телегу жеребца Чуркина Каната. Застоявшийся племенник взбрыкивал, вставал на дыбы, ржал как рота чеченских бандитов.
С непривычки боязно и подходить к нему. Я жался возле ворот загона, но Егорыч не стеснялся. Сначала дернул Каната за повод уздечки, ругнул хама вполголоса. Но, увидев, что тот не остывает, заехал без разговора лошади кулаком прямо в лоб. Жеребец моментально присел на зад, взвизгнул собакой. И по-человечьи вразумленными глазами поглядел на Кокова. Мне показалось, конь извинился перед Коковым на чистом русском языке. Уважительно так. Ьол, простите, если в чем-то ошибся.
Кулак у Егорыча, несмотря на семьдесят пять лет, еще добрый, с месячного поросенка размером. И сила ни куда не испарилась. Деревенские задиры обходят Кокова за версту.
Канат сразу потерял интерес к играм и возмущению. Застоявшийся племенник подчинялся с полслова. Внутренне подобрался и я, глаза пялились на руки старика. По случаю прилепит благословение, и ненароком отправишься к праотцам без причастия. Это вместо прогулки по теплому осеннему лесу.
Положили в телегу топоры, сумку с едой, пилу ручную, Коков бензопилы не признает, запах его бензиновый раздражает. Так и выехали к месту назначения. Правил Егорыч, я сидел сзади на пушистом сене, слушал мягкий шепот колес с травой, да продолжительные рассказы напарника.
Егорыч был верен своей теме, жалился на здоровье. Ночью ему приснился плохой сон, старик считал это дурным знамением.
- Вроде кошу я сено, а литовка тупая. Веришь, брат, или нет, все изыскал, а брусок как на своих ногах ушел. Только вот держал в руках, новенький брусочек, ему цена не менее ста рублей, и на тебе, потерял. Сроду на покосе ничего под ноги не падало, а тут новый брусок. К плохому сон, ой к плохому. Как знамение. Я уже на все готов. А с другой стороны, коли нет здоровья, что мучиться. Махнуть на все рукой, да проститься с солнышком.
Коков уронил голову, предрекая свою обреченность, продолжил переживания.
- Работник с меня сегодня ни какой. Не те годы, да и сон приснился. Вот раньше, помню, поехали с Филиппом Литовченко, покойничком, по дрова. Тоже к Новому Мосту. А там березины в два обхвата. Филипп как прижмет пилу, она аж стонет. Тяну ее на себя, в глазах черно. До обеда без передыху, загнал меня сосед. У Филиппа здоровье было. Его не спрячешь, а я так и прогнил семьдесят пять лет, каждый день одна нога в гробе. Чего только не вынес. Мы с Филиппом кубов десять вышаркали, как по кружке чая выпили. Шабаш, сточило время. Теперь бы я ему сразу сдался.
Сзади мне виделась только шея Егорыча, по ней не сообразишь, что его где-то царапнула ржавчина возраста, ни морщинки.
Так под песни о тяжелой неизбежности мы и приехали к Новому Мосту. Егорыч распряг коня, привязал его на полянке за вожжи: пусть пасется. Поддержал в руках пилу, посмотрел на солнце ширину развода зубьев и остался доволен разводом.
- Не пила, кормилица. Сама пилить будет. Васильевич свое дело знает.
Без перекура мы и принялись за дрова. Коков выстукал шесть березин, живших рядом, не гнилые ли? Но все стояли красавицами, как невесты на выданье: упругие, белые, пышнотелые, юбки сучьев в конфетти оставшихся листьев.
Егорыч еще раз оглядел березины, поплевал на руки и велел мне браться за пилу. Комель спиливали у самой земли: чтобы не мешался потом. Правленая Чуркиным пила охотно резала дерево. Егорыч то покряхтывал, словно корил свои болезни, то постанывал – вроде сдавался им. Однако пилу дергал ровно, с дыхания не сбивался. После первого реза у меня с непривычки задрожали руки.
- Давайте, Егорыч, отдохнем. Что-то в пот кинуло.
- О- хо-хошеньки, - запел с укоризной старик, - Сам бы рад парень, посидеть, на березочки полюбоваться, может последний раз их вижу. Дак день идет, а мы ничего не сделали. Только, брат, воз обязаны привезти. Народ засмеет пустых. Поехали, значит надо работать. Потерпи, милок, слабость пройдет.
Второй рез дался с большей напругой. А положить оставалось еще четыре дерева. Раскряжевать их затем на долготье по четыре метра, чтобы подручно было поднять вдвоем, да грузить. Сырая береза под стать железу.
- А что, Егорыч, время есть, давай потише, надорвемся. Вернемся попозже, что случится?
- Времени, мил человек, нет, - Егорыч тоже вроде немного вспотел, - уж укрепись. Ты меньше говори, разговор силу знаешь, как забирает. Пропотеем, зато дело за плечами. Зиму топи себе баньку, грейся на полочке.
Дальше пила ходила на автомате. Я ничего не говорил, телепался вслед за ручкой, то в одну сторону, то в другую. Было такое впечатление, что не я таскал пилу, а Егорыч меня вместе с ней.
- Дюжей, дюжей, жми, - подбадривал Коков.
- Все, больше не могу.
Правда, шесть берез уже лежали. Коков кивнул в согласие. Мол, посиди, коли немочь. Сам взялся обрубать сучья. Топор плясал и пел в его руках. Сучки летели с шумом. Вроде Коков и не таскал двухручку вместе со мной. Минут за пятнадцать все шесть красавиц были раздеты. А ненужные ни кому сучья Егорыч стаскал в кучи.
- Теперь легче пойдет, главное ее у комля одолеть. – напутствовал меня Егорыч перед очередной работой. - Метра по четыре долготье сделаем. Чтобы поднимать проще. Это здоровому ничего не сделается. А мне что под силу, выше себя не прыгнешь. Страшно жить инвалидом, а ничего не сделаешь. Вот коротышки и поднимаю.
- Шевелиться надо, день идет, – неожиданно построжел он, глядя на меня.
Глаза уже привычно скатились на кулаки Кокова. Вспомнив собачий визг Каната, я пересилил немочь, взял ручку пилы. Но в сотый раз закаялся за дровами больше со стариком не ездить. Сгори они и провались. Лучше найму кого-нибудь, возьму кредит в банке и найму способного к заготовке дров человека. Того же Юрку Шмеля.
Кряжевать действительно было легче. Но если дерево мы ложили за один запил, раскряжевать его требовалось четыре подхода. В груди у меня уже шипело и трескалось. Инстинкты самовыживания подсказывали, пусть Егорыч именно сейчас заболеет, хотя бы зачихается минут на десять без перерыва, а я в этот момент переведу дух. Чем дольше мы пилили, тем сильней росло это желание.
Последний рез березы в сознании не остался. Памяти уже не было. В мир вернул мягкий голос Кокова.
- Давай-ка, грузиться, день на вторую половину пошел. Хоть сколь сиди, долготье само на телегу не ляжет.
Но помощник у него уже кончился. Поднять свой конец четырехметровой чурки я не смог. Коков с причитаниями стаскал все на телегу один, аккуратно увязал. Уложил пилы и топоры, сумку с обедом, которую так и не открыли. Фуфайки, теперь они были совсем не нужны, и без них спины парили. Шапки тоже ехали не березе.
И мы поканителели домой. Вернее, Канат тащил телегу, мы шли за ней сзади.
Долготье лежало выше лошади. Конь заметно потел боками, воз чувствовался. Оно и понятно, шесть березин на нем лежало. Дорогу домой жеребец знал и без вожжей. Коков, пользуясь бездельем, жаловался, на евшую его слабость. Вспомнил себя молодым. На его свадьбе одногодки на спор за рога ложили быков двухлеток. А он с досады на свое бессилие так сжал глиняный кувшин с самогоном, что не меньше двух литров вылилось. И хоть бы один из гостей догадался собрать в полотенце да отжать. Столько добра потерялось. Был самогон и нет его, и не спросишь с тугодумов. Все же за столом сидят, видят у человека беда, помогите. Не овцы, люди, голова на плечах. Хоть бы один смикитил. Таких гостей сразу надо за шиворот и отворот поворот. Они ложкой мастера, а споткнешься, руки не дадут. Того же Матюху Князева тогда надо было рылом в эту самогонку ткнуть. Рядом ведь сидел, не помог. И Мишка Скворец за дружка шел, с левой руки прилепился за столом. У человека горе, а он хохочет, будто сто рублей нашел. Дружок называется.
Чем все кончилось на свадьбе, узнать не удалось. В болотце перед выездом из леса телега завязла. Взбрыкивающий с утра Канат подергался для приличия и стал. По-моему, мысли в отношении Кокова у меня с племенником в этот день жили одинаковые. Но если я ругал себя за пагубность инстинктов, жеребец вряд ли. По ногам его текла пена, брызги свежей грязи красовались даже на ушах.
Конь то и дело тряс головой, видимо побаливал лоб, правленый Егорычем еще утром. Попали мы с ним сегодня в ловушечку. Посидели в осеннем лесу, послушали птичье пение. Подумали о бренности всего живого.
Канат, как и я, был явно не в восторге от поездки. Дрова эти ему и не снились, он ведь в бане париться не собирался. Чего желал жеребец своему мучителю можно только догадываться.
Сам Егорыч смиренно переносил испытания.
- Это болото давно нужно было сучьями да сушняком завалить, - сообщил он, - Да некому, ничье, люди перестали о себе думать. А у меня здоровья нет, день поколочусь, и поминки заказывай.
Мы дружно уперлись сзади в телегу. Канат чавкал копытами в грязи спереди.
- Да жми ты, не висни на телеге, - пыхтел Егорыч. - Вроде на себя поднимай колеса. Из нутра. Под телегу руки суй, за ось поднимай дроги. Во так, вот так. Теперь дюжись.
Ноги разъезжались, вязли еще быстрей, чем колеса.
- - Дюжись, дюжись, - медведем корячился Егорыч.
Сапоги звучно плескались в трясине, опору было найти нельзя, Коков раза два чуть не вверзся в жижу сам. Но удержался. Воз остался на месте.
Я старался «дюжить», но вряд ли хоть как-то влиял на телегу. В итоге потные руки тоже скользнули с оси, и съехали прямо в трясину. Сапоги Егорыча сразу нашли опору, это была моя спина. Старик поднатужился, в спине у меня кольнуло, свет померк. Вспомнить перед кончиной прожитое, как у добрых которые, не получилось, Егорыч мерно переступая давил меня в трясину. Обиды на столь раннюю смерть уже не было. Зато племенник получил облегчение. Воз сладко заговорил колесами.
- Пособляй, пособляй, - покрикивал Коков, очевидно, предлагая мне ползти вслед за ним, вернее под ним, по грязи.
Хотелось в отместку хотя бы укусить его за сапог, но сил и на это не хватило. Ни Коков, ни мой единомышленник жеребец на хрипы из трясины не обратили ни какого внимания. Вряд ли они видели меня вообще, наверху осталась только голова и то наполовину.
Подспудно пришло утешение: Егорыч не наступил мне на макушку и не переломил шею, а мог.
- Греби, греби. Би –би, би – би! – доносилось сквозь трясину. Это Коков подгонял коня. Я для этого бесчувственного старика свою миссию в этой жизни уже выполнил.
Егорыч остановил Каната на сухом месте, вернулся все-таки, достал меня из грязи и выволок к телеге.
- Идти надо, - вразумлял он, - а то так сегодня и не приедем. Помню, с Филиппом Литовченко тут завязли, ой намучились. Так у нас воз был в два раза больше этого. Филипп крепче тебя, сам из грязи выбрался.
- Так же нельзя, Егорыч, чуть не задавили!
- Тут уж брат выбора не было, не пропадать же дровам в этом болоте. Поехали за делом, значит надо сделать. Иначе перед людьми стыдно.
- А меня задавить не стыдно?
- Надо всегда надеяться на лучшее, может быть и не захлебнулся бы. Живой же! В такие минуты о хорошем нужно думать.
Уже в Татьяновке, возле дровенника Чуркина, Коков с жалобами на больную спину, колотье в животе и потерю силы в ногах, ссыпал дрова, распряг коня и сводил его попить к колодцу. Пока я счищал с куртки и брюк грязь, выцарапывал ее с макушки, он рассказал Чуркину сон, про который ведал мне еще утром. Снова нажимал на какое-то знамение, причем с черными крыльями. Сводил все к собственной обреченности и предполагаемой смертынушки.
Оставалось только пожать плечами, почему напасть, которую Егорыч с утра прочил себе, упала на меня. Может Коков слово какое знает? Или нечистая сила ему помогает. Чистые не станут же издеваться над мало что понимающим в дровах писателем.
Деревенская жизнь шла, не споткнувшись о мои страдания. Чуркин в наше отсутствие спроворил баню, как всегда, до малиновых камней в каменке. Старуха его Мария Антоновна поди с утра повесила в предбаннике чистые полотенца. И мы с Коковым пошли париться. Прошедший день и на полке бани стоял перед глазами: Егорычем с вечно скорбным лицом и обреченностью в глазах, на всю жизнь ненавистной теперь ручкой пилы. Запахом болота, в котором я лежал лицом вниз. И желанием схватить ковш с горячей водой да околыхнуть своего мучителя.
Коков уже забыл и про трясину, и про дрова. Махал веником, жарил бока, постанывал. В мычании его опять слышались суровой неизбежности всего живого. Только смерть почему-то забыла всех, а упорно гонялась за Егорычем. В перерыве старик жаловался на невнимание больницы.
- - Теперь хороших врачей нет, - кивал он головой, - к кому не зайдешь, бараны. Откроешь дверь в кабинет, пялят глаза, как людей не видели. Таким собаку показать страшно. Я сейчас сам медицину изучаю, – похвалился он собственной сообразительностью, - эту, как ее, ну по женским болезням книгу у Нины Афанасьевны попросил. Она по ней на врача училась. Скоро первую страницу дочитаю. Там только тринадцать профессоров названо. Я их всех на бумажку выписал. Научусь, сам себя вылечу. Будут люди идти, и им подсоблю. В деревне одной семьей живем, родному не помочь – грех. Заодно может и копеечка в доме заведется. А то Любка Юнькина прошлым годом пообещала врача, а свела с обормотом. Хотел ему сразу в кабинете зубы вставить и ей подвесить заодно, чтобы знала к кому вести.
- Егорыч слез с полки, попил квасу, немного успокоился. Стал в горести рассказывать, что нездоровье его еще и от плохих людей. Вспомнил давнего своего супостата Николая Троценко и ныне здравствующую его сожительницу Нину Шетникову. Одна эта шалая семейка лет на двадцать жизнь сократила.
- - Как приехал, так сразу на меня и вызубился. – обижался Егорыч на уже подзабытого в деревне Троценко. – С чего и что. Поросят украл, потом масла облепихового сунул. Купил в магазине подсолнечного, а продал как облепихового. Видит, что простой человек перед ним, муху не обидит, и давай издеваться.
Егорыч покачал головой, запил бывшие неприятности квасом. Снова ужасался давно прошедшему.
- А Нина то, Нина, на моих глазах росла и что вытворяет. Ты вот пишущий человек, скажи: как можно соседями жить и плевать друг другу в спины. За это убивать мало. Власти хорошей нет, а так бы двадцать четыре часа и завтра же ее из деревни.
Я же перебирал повести Егорыча про покойничка Филиппа, и был как пулей поражен предположением, что заболеть Филипп Тихонович Литовченко мог с той самой пилки дров, на которую его в не такую уж давнюю бытность сманил Коков. Они ведь тоже в этой болотине завязли. Филипп был намного старше меня и полней, явно лежал в грязи, может еще и заразной.
На обеих моих ногах красовались синяки в аккурат по размеру Коковых сапог. Какие отметины сидели на спине, можно было только догадываться. Коков делал вид, что это меня мучают родимые пятна и лично он не причастен ни к чему.
К сожалению дальше справиться с мыслью не удалось. Глаза опять натолкнулись на руки Кокова. Решил пока раздумья отложить, хотя бы до дома. Ненароком спросишь чего…