РОМАН-ХРОНИКА
Автор Анатолий Гордиенко
Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).
Продолжение 9
Продолжение 8 http://www.proza.ru/2019/12/20/1272
ПЕРВЫЙ ТОСТ ЗА ТОВАРИЩА СТАЛИНА
«20 декабря 1939 года.
«Землянка штаба дивизии тоже готова. Но вместо бочки у нас две походные печки заводского изготовления, которые все здесь ласково зовут «шурочки». Видимо, хочется мужикам чувствовать рядышком тёплый бок жены. Правый дальний угол землянки отведен политотделу. Теснота страшная. Там у нас стоит самодельный стол с ножками, вкопанными в землю, так что под ним есть резервное место для ночлега. На столе газеты, брошюры, два радиоприёмника — два высоких чёрных ящика с белой бумажной шкалой, наклеенной на вращающийся валик. Батареи радиоприёмников, похожие на посылочные ящики, стоят у самой стены, мешают ногам. Шустрый, верткий, как белка, Смирнов лазил на толстую сосну, привязал шест-антенну, и приём стал просто отличным. Слушаем Москву, Ленинград, Петрозаводск и... Хельсинки. Правда, я вижу, что Разумову финские голоса не нравятся. Ранта переводит нам их «Уутисет» — последние известия, и порой из них мы узнаём больше, чем из сводок нашего штаба ЛенВО. Наши то и дело «ударяют в чайник» — неточности стали привычным делом, да ещё и газеты перепечатывают их друг у друга.
«Петрозаводское направление. 13 декабря наши войска заняли Хунтила на берегу Ладожского озера и станцию Конпиноя по желез¬ной дороге от Питкяранты на Сердоболь». Что такое Хунтила — город, остров, хутор? На карте я не нашёл. А Конпиноя? Нет такой станции, есть Койриноя. «14-го декабря нами заняты местечко и станция Кителя на желез¬ной дороге Питкяранта — Сердоболь. 14-го декабря заняты селения Сюскюярви, Сулкулампи, Хиппола. Авиация не летала из-за погоды».
Кителя — крупный опорный пункт финнов. Его брали соседи слева, 168-я дивизия. Брала, да не взяла. Там ещё идут бои. А последние две строчки «сводки» — это мы, 18-я дивизия. Но Сюскюярви и Хиппола ещё не взяты, мы только щупаем их оборону, ведем разведку. «Авиация не летала». Летала. Только не наша. Финны появляются регулярно, высматривают, бросают листовки, иногда обстреливают наши колонны на дороге.
Кондрашова и Разумова в штабе не видно, где-то в войсках. Зато всегда на месте вечный труженик циркуля и красного карандаша Зиновий Нестерович Алексеев. Перед ним километровка, она спадает, как скатерть, со стола; на карте — стопка бумаг, толстые амбарные книги. Алексеев пишет, отвечает по телефону. Вокруг него пятеро его подчинённых тоже скрипят перьями, звонят по телефону, передают зашифрованные группы цифр по РБ — значит, недалеко, в полк. Уже два дня мы пристаём к Алексееву — дайте нам, политрукам, чёткую картину происходящего. Мы хотим знать дислокацию полков, отдельных батальонов, как туда можно попасть. Каковы ближайшие задачи дивизии, сообщите нам, товарищ начштаба, разумеется, соблюдая секретность. Мы хотим идти в войска, на передовую, провести беседы, почитать бойцам свежие газеты. Сегодня перед обедом Алексеев сдался.
Повесил карту-километровку на стену, перенёс лампу поближе, мы сели вокруг него.
— Планы, замыслы идут всегда под грифом с двумя нулями, — начал Алексеев. — Вы и так тут нас подслушиваете. Вам свою землянку надо строить, товарищи хорошие. Секрет — это что? Меньше знаешь — дольше живёшь. Вот пойдёте вы на передовую, и вдруг, ну допустим, ну предположим, — финны прибирают вас к рукам. Должен сказать, что их подвижные лыжные группы рыскают почти повсюду, некоторые уже переодеты в нашу форму, и цель у них одна — взять пленного. Мотайте себе на ус, товарищи хорошие. Ну да ладно. Слушайте и не запоминайте.
— Финнам и без нашей персоны всё ясно, — вставил Гультяй. — Аэроразведка у них налажена, пленных наших имеют.
— Согласен. Но планов-то наших они не знают, — продолжал Алексеев. — Докладываю. Основные силы дивизии, преодолев сложную длинную дорогу, одну-единственную лесную узкую дорогу, уверенно шли вперёд. Были бои. О них вы знаете. Нами взяты укрепрайоны Кясняселькя, Уома, Мельница, Лаваярви, Южное и Северное Леметти.
Вы можете мне сказать, что шли мы победным маршем, и это будет справедливо.
Да, сопротивление противника не назовёшь значительным. Противник отходил, откатывался и растворялся в чаще. Война в лесах, да ещё зимой, требует от командира особого подхода. Это в поле дивизия взяла ширину 5-7 километров и пошла вперёд, все полки развёрнуты, все видят друг друга на флангах, я имею в виду соседей справа и слева. Впереди разведка, сзади тылы. В лесу же война похожа на игру в кошки-мышки. Хотя, конечно, оборонительные узлы, укрепрайоны играют важную роль. Мы сейчас вышли к рубежу, который нам наметило командование нашего 56-го корпуса, к важному рубежу Лоймола — Сортавала, а если конкретно: Кителя — Руокоярви — Сюскюярви. Слева от нас в десяти-двенадцати километрах сражается в Питкяранте 168-я дивизия Бондарева, справа от нас пока никого нет, но войска там скоро будут. Где стоят основные силы нашей дивизии? 208-й стрелковый полк мы перекинули на Сюскюярви, 316-й, самый крепкий, самый полнокровный, выдвинули на Руокоярви. 97-й полк прикрывает наши тылы у Лаваярви. Все карту читать умеют? Всем понятно? Пошли дальше.
Артиллерия наша действует мало: мешает лес, нет чётких данных о финской обороне. Вот почему первый вопрос на повестке дня — разведка и ещё раз разведка. Из-за узкой лесной дороги, добавим сюда завалы, мины, продвижение артиллерии замедлилось, особенно гаубичного полка. Но всё же наши два артполка при помощи сапёров подтягиваются. Дорогу, мосты охраняют 5-я зенитно-пулемётная рота, 64-й пулемётно-артиллерийский дивизион. А поскольку к нам прибыла 34-я легкотанковая бригада, оставляем на дороге основные силы 381-го танкового батальона.
Нельзя допустить, чтобы единственная дорога, по которой мы пришли сюда из Кяснясельки, была перекрыта противником. Тогда мы лишимся снарядов, патронов, продовольствия, фуража, бензина. Сил таких у финнов нет, да и не посмеют они сделать такое нахальство.
Наши штабисты называют нынешнее положение дивизии позой крокодила перед броском на зазевавшегося индюка. Есть голова — Южное и Северное Леметти, есть лапы: левая — Руокоярви, правая — Сюскюярви, а хвост — это Лаваярви, конец хвоста — посёлок Уома. Лично я, как начальник штаба, допускаю попытку ударить по нашему хвосту, есть тут соблазн. Но хвост — самая сильная часть у крокодила, тут противник может крепко получить по зубам. Там и 97-й полк ощетинится, и 4-й полк пограничников полковника Донского не будет сидеть сложа руки.
— А почему и откуда пограничники возникли? Они что, намекают нашей дивизии, что, мол-де, граница на замке, мы заперли её за вами, отступать не рекомендуется?
— Нет, это не заградительный полк, хотя у них свои начальники, свои задачи.
— Дивизия заняла, запрудила дорогу Кясняселькя — Питкяранта. На сколько километров растянулись наши войска?
— Километров на сорок.
— Всё-таки фланги у нас обнажены...
— Это меня тоже волнует, товарищи хорошие.
— Нечего волноваться, до 168-й рукой подать, — сказал Гультяй. — Десять километров — два часа ходу пехоте, а на танке вчера разведка доехала к соседям за пятнадцать минут. Дорога не минирована, финнов не видно.
Подтянулся медсанбат. Видел мельком Валю Андриенко. После обеда ходил к танкистам. Экипаж Грязновых снова послан на задание. Провёл с ребятами беседу о товарище Сталине. Завтра ему исполняется 60 лет. Танкисты просят меня написать и послать вождю поздравительную радиограмму. Понравились стихи, которые я прочитал, некоторые ребята переписывали их.
«Спит Москва. В ночной столице,
В этот поздний звёздный час,
Только Сталину не спится —
Сталин думает о нас.
Много верных и отважных
Храбрецов стоит в строю —
Сталин думает о каждом,
Кто хранит страну свою».
Рассказал о скромности товарища Сталина, о том, что вождь наш не любит почестей и шумихи, что у него почти нет орденов и что сегодня Иосифу Виссарионовичу присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда за исключительные заслуги в деле организации большевистской партии, создания Советского государства, в деле построения социалистического общества.
Вернулся в штабную землянку, и тут Алексеев показал мне расшифрованную радиограмму: Кондрашов и Разумов награждены орденами «Красного Знамени». Отмечались успешное продвижение дивизии и умелое ведение боевых действий.
Радости на лице Зиновия Нестеровича, прямо скажем, не было, и я это понял по-своему: обошли, дескать, служаку Алексеева. Однако случившееся оказалось куда серьёзнее: сгинула, не вернулась разведгруппа 316-го полка. Выползли только двое раненых и обмороженных разведчиков, которые рассказали, как финны окружили их, загнали на минное поле, а затем секли станковым пулемётом. В придачу прилетели два одномоторных биплана «Рипон», сбросили несколько бомб и добивали лежащих на снегу сверху из пулемётов.
Сижу в медсанбате у Вознесенского. Тут тепло и тихо, делаю записи в дневнике. Писал, пригрелся и задремал. Разбудил Вознесенский.
— Проснитесь, батенька, для приятного известия. Вас и меня комдив Кондрашов имеет честь пригласить на званый ужин. Побрейтесь, умойтесь, надушитесь «Шипром», дабы забить въевшийся в суконную гимнастёрку пот. Пятнадцать минут вам, сударь.
Посреди землянки вытянулись в ряд столы, ящики, накрытые простынями. Около них длинные лавки — доски, прибитые к чурбанам. Штабные машинистки, столовские девушки расставляли белые, давно забытые тарелки, носили резаную ветчину, колбасу, головки сыра в блестящей обёртке, открытые рыбные консервы. Ближе к концу стола, там, где стояли табуретки, в центре, окружённая коньячными и винными бутылками, стояла большая светло-голубая банка с чёрной поблескивающей зёрнышками икрой. Бутылок было много, особенно с белой головкой — «Московская», с маленькой скромной этикеткой на боку.
Кондрашов, согнувшись у порога, наводил блеск бархоткой на новых хромовых сапогах. Разумов пришивал свежий подворотничок к гимнастёрке. А когда надел её, то на груди у него засиял орден «Красно¬го Знамени». Мы с Вознесенским онемели, но, придя в себя, стали жать ему руки. Оказалось, что это давний орден, Разумов получил его год назад, и что носит он этот орден на парадной гимнастёрке по торжественным дням. Выходит, у нашего начальника два боевых ордена! Вот это да, вот это здорово!
Собрались командиры всех пяти полков, командиры отдельных батальонов, работники штаба и политотдела. Своим крылом сидело начальство 34-й танковой бригады.
Вёл вечер Алексеев. Наполнили стаканы. Зиновий Нестерович сказал, что в дивизии большая радость: за успешные действия, за умелое руководство командир дивизии Григорий Федорович Кондрашов и начальник политотдела Алексей Николаевич Разумов удостоены высокой награды — боевых орденов «Красного Знамени», и предложил выпить за награждённых. Но тут его перебил Кондрашов и предложил первый тост за товарища Сталина, у которого завтра юбилей. Подняв стаканы, все дружно гаркнули короткое троекратное «ура» и тут же без передышки налили по второй и выпили за награждённых. Хмелели быстро: давно не пригубляли, в дивизии был запрет на спиртное. Минут через пятнадцать уже гул стоял за столом, и вскоре наступил такой период, когда все говорят и никто никого не слушает. Говорили о боях, мелькали слова «Руокоярви», «Ниятярви», «Мустолампи», «Рускасет», вспоминали фамилии «Мехлис», «Хабаров», «Ковалёв», «Курдюмов». Оказывается, у нас новый командующий армией — командарм П-го ранга Штерн. Месяц назад получил Звезду Героя. За что? За Испанию? А Хабарова сняли 4-го декабря. Чем провинился? Прокомандовал пять дней и хватит? Ну да что нам до такого высокого начальства, а им до нас...
Мне всегда интересно наблюдать, как хмель преображает людей, и одни становятся добрыми, разговорчивыми, даже сердечными, а другие ожесточаются, звереют.
Позвали баяниста, тот будто стоял за порогом, шустро вошел в землянку, откинув головой двойное одеяло, растянул цветастые ситцевые меха баяна и сильным слегка прокуренным голосом запел:
«По военной дороге
Шёл в борьбе и тревоге
Боевой 18-й год.
Были сборы недолги.
От Кубани до Волги
Мы коней подымали в поход».
Ах, как ладно пели все, хмель будто ветерком тёплым сдуло, и лица стали как лица. Пели тридцать три раза перепетую «Катюшу», пели «И кто его знает, чего он моргает», пели «По диким степям Забайкалья». Когда чуток поутихли, танкисты привели своего баяниста, и тот, конечно, начал с «Трех танкистов». Затем, без передышки, сразу рванул вторую вершинную песню «Броня крепка» из того же фильма «Трактористы». А когда подошли слова:
«Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет...» —
все вскочили и, звякая гранёными стаканами, блестя глазами, допели эти слова.
Дальше началось несусветное: стали соревноваться гармонисты. Закрутилась карусель, пошёл дым столбом.
Мы с Вознесенским заговорили о фильме «Трактористы», но, что странно, милый доктор не был в восторге от фильма, который знала и любила вся страна. На мои вопросы — ну почему, почему? — он усмехался и пожимал худыми плечами. Правда, похвалил актёра Алейникова, и на том спасибо. А я сказал, что этот фильм сейчас идёт в Петрозаводске, и наши жёны, может, в эту минуту сидят в кинотеатре.
Выпили по капельке с доктором за родных и близких, за Петрозаводск.
Появилась гитара, и Кондрашов, чистенько аккомпанируя себе, спел романс «Ночь светла». Для меня и для многих это было полной неожиданностью. Потом он лихо, по-цыгански подергивая крутыми плечами, исполнил «Эх, раз, ещё раз, еще много, много раз». Дружно аплодировали комдиву и, как мне показалось, очень искренне.
Потом плясали, пели, ели ложками икру, опять плясали. Разумов бил чечетку, но не стучали его каблуки: бил он по мягкой земле, укрытой брезентовой палаткой.
Душно, дымно. Накинув чью-то шинель, я вышел на волю. Ватное небо, снова тихо падает снег. Тишина впереди, где-то там секреты, часовые, а сзади два баяна рвут «Рио-Риту», «Калифорнийский апельсин». Командиры танцуют с девушками, которые как-то незаметно просочились в землянку. Вышел Кондрашов, без шапки, разгорячённый, высокий, в длинной шинели, под которой ещё оказалась красавица Зиночка—врач из медсанбата. Увидев меня, оба засмеялись, Кондрашов по-свойски тихонько толкнул в спину Зиночку, и та скрылась в землянке.
— Поздравляю, Григорий Фёдорович, и за любимый романс спасибо, — сказал я.
— Да ладно, будет вам. Сторонитесь вы меня, корреспондент, не заходите на беседу. Статей о моей дивизии не видно.
— Не совсем так. Регулярно идут материалы в «Боевом ударе», две заметки в «Красной Звезде», одна в «Правде». Я послал своим правдистам восемь материалов. Почему не дают, что не устраивает? Отвечают — ждите, напечатаем.
— Ну да ладно, это я так, для порядка, по-командирски, по-хозяйски.
Говорят, вы человек интересный, начитанный, больших людей видели. Заходите в наш угол, мы себе ещё одну землянку делаем, спальную, чуть подальше. Хотя я вообще против землянок. Поругался с Разумовым, он, наверно, вам уже докладывал: дескать, нет у комдива заботы о людях, заботы о здоровье... Зачем нам землянки, когда завтра-послезавтра двинемся дальше? У нас приказ есть? Есть. И я его выполню. Ну ладно, согласен, я ему говорю, согласен — оставим часть медсанбата здесь, больных, подмороженных, оставим ремонтников 34-й бригады, пусть танки, бронемашины чинят. Чтоб не говорили бойцы: «Артель — напрасный труд». Мне эти землянки ещё во как аукнутся! Командованию завтра же доброхоты тявкнут: обзавёлся, мол, Кондрашов тёплым домом, а на градуснике минус 5 всё время.
Землянка, знаю по опыту, меняет бойца. В землянке тепло, хочется прилечь, задремать и совсем не тянет идти на мороз, лезть в снег. Но, закончим этот разговор. Заходите, Николай, гостем будете. Вы умеете слушать, это редкий дар.
А посему пойдёмте выпьем. Как насчёт того, чтобы на брудершафт?
Под слова певших «Служили два друга в нашем полку. Пой песню, пой» мы переплели руки, выпили и троекратно расцеловались.
24 декабря 1939 года.
23-го, под вечер, в Леметти приехали на бронемашине военный комиссар нашего
56-го корпуса Морозов и секретарь Петрозаводского горкома партии Поляков.
Приехал, как он выразился, с поручением бюро горкома встряхнуть нас от спячки.
От нас ждут подвигов, а их нет и нет. Все в городе думают, что славная 18-я уже
в Сортавале, а мы всё топчемся на одном месте. Поляков привёз нам новогодний подарок — Почётное знамя Петрозаводского горкома партии. Привёз письма, посылки. Разумов получил от Шуры полную наволочку добра: там и новая гимнастёрка, и тёплое байковое бельё, шерстяные носки, новенькие кожаные перчатки, толстый шарф. Кондрашову тоже передача — целая корзина. Израецкому — пакет и лекарства какие-то в тёмных пузырьках с прилепленными к ним рецептами в виде кукольного подвенечного платья. Мне — ничего. Морозов привёз награды: ордена «Красного Знамени» Кондрашову и Разумову, пять орденов «Красной Звезды» командирам полков и десяток медалей «За отвагу» для отличившихся красноармейцев. По тону разговора мне показалось, что это скорее инспекторская проверка. Политика пряника и кнута.
Как-то буднично и наскоро обмыли ордена, и грозный Морозов увёл в командирский угол Кондрашова, Разумова и Алексеева. Поляков остался с нами, политотдельцами. Тут же полулежал, полусидел бледный Израецкий. Морозов предложил ему уехать завтра в Петрозаводск и лечь в госпиталь, но Израецкий наотрез отказался.
Мы засыпали Полякова вопросами. Он охотно отвечал с неизменной улыбочкой старого интеллигента. Ужин в штабной землянке. На столе пять бутылок коньяка — подарок Куприянова. Разговоры. Светомаскировка в Петрозаводске и Ленинграде уже не такая строгая, как в первые дни войны. Финны не летают, никто не бомбит наши города. Однако палец мы держим на курке. После работы повсюду занятия по ПВХО. За неявку могут дать строгача с занесением в личное дело или даже турнуть с работы. На заводах, фабриках, колхозах строгая дисциплина: за одно опоздание — штраф, за три — привлечение к суду».
Продолжение в следующей публикации.