Знавал я одного человека, по жизни великого идеалиста, переполненного наивными мечтаниями в свои шестьдесят лет. Все шло к тому, что Советский Союз вот-вот накроется медным тазиком, компартию обвинят во всех бедах, а он, эдакий седовласый красавец, продолжал выходить на улицу со значками партийца и ударника коммунистического труда на лацкане пиджака. Причем идеалист этот их как-то так выставлял на обозрение демонстративно, что, бросающиеся в глаза, они казались большего размера, чем есть. Мне так вообще они напоминали два блюдца. Закат страны предполагал иные песни, мысли и межчеловеческие отношения. Поэтому были неугомонные товарищи, обиженные уходящей на покой властью, у которых чесались руки «нарезать профиль этому коммуняке, чтобы неповадно было».
Коммуняка, однако, плевал на все эти мнимые и реальные угрозы и продолжал, как ни в чем не бывало, цеплять значки на отворот пиджака. Ему казалось, что так надо. Или делал вид, что ему все нипочем, будто ничего и не произошло: страна для него какой была, такой и осталась. Возможно, на что-то он еще надеялся. Пока его не отмутузили в подворотне какие-то темные личности, совсем не те, бесхребетные, что лишь впустую пускали предостережения. Эти били со всей жестокостью, приговаривая, что еще раз увидят, так вырежут копию на лбу. Действительно, страна стала другой — возникло даже ощущение после услышанного о битье выставочного героя, что где-то скинули с упревших ног эсэсовские сапоги. Слова возымели действие, обязательный идиот, как его называли, принял к сведению — и пиджак, освобожденный от металлического груза, весь как-то приободрился на теле седовласого красавца. Отчего он сам постройнел, стал выглядеть, несомненно, лучше — как постаревший атлет, а на фоне своих ровесников, эдаких размякших котлетообразных туш, смотрелся вообще здорово.
Мой товарищ, работающий инструктором по вождению, говорит, что ему импонирует в ученике отнюдь не умение быстро реагировать на меняющуюся ситуацию, — это качество действительно важно для автомобилиста, не аккуратность и внимательность на дороге — тут и комментировать нечего, а благоразумие (по моему мнению, включающее в себя все перечисленные выше понятия). Однако товарищ подразумевал нечто иное: выбор правильного решения на дороге не есть догма, диктуемая правилами движения; и если на тебя несется машина со спящим водителем, сошедшая со своей полосы на твою, будь начеку, не продолжай тупо лететь навстречу смерти, а попробуй спасти свою жизнь, нарушая все, что можно нарушить.
Наверное, были у него ученики и талантливые, хватавшие навыки вождения сразу, и менее толковые,однако же получившие свою порцию знаний и приобретшие необходимый опыт. Разные, словом, были новички. Пока к нему не записался на курс некий Рома. Из тех обязательных идиотов, что воспринимают все буквально. Которые точно знают, что если в русском алфавите тридцать три буквы, то их следует употреблять все сразу и постоянно.
На одном из первых уроков инструктор, сидевший рядом с учеником на пассажирском кресле, сказал:
— А теперь — направо. — Подразумевая, что на следующем перекрестке, до которого оставалось добрых метров сто пятьдесят, Рома должен совершить поворот. Ученик был особенный, это товарищ заметил с первых минут обучения. Обязательный такой. Понял, как сказали. После слов инструктора тут же, без промедления вывернул руль направо и, перескочив бордюр, понесся было прямо на фонарный столб. Если бы не товарищ мой, ударивший со всей силой по своим дублированным тормозам.
Бледный, как свеча, спросил учитель ученика:
— Неужели вы не поняли, что повернуть направо следовало на перекрестке? Команда отдается заранее, чтобы вы имели время, как неопытный еще водитель, на обдумывание. Помимо этого, логично предположить, что движение совершается по дороге, а значит, никаких съездов с нее не должно быть, если только не случилась аварийная ситуация.
Вполне довольный собой ученик ответил начавшему синеть учителю:
— Но вы же сказали «а теперь — направо», а про перекресток не добавили ни слова.
Прошло еще несколько уроков. Теперь, неплохо знавший характер Ромы, наставник был предельно осторожен в отдании команд. Он выбирал, как выбирает опытный охотник в лесу тропинку, слова, смысл которых трудно было не понять. Он был предельно внимателен в подборе фраз, чтобы, не дай бог, они не затруднили работу ума ученика.
На очередном занятии машина ехала по широкому проспекту. Учитель решил отработать перестроение с одной полосы на другую в плотном потоке. Но до исполнения указания дело не дошло. Какая-то приблатненная компания, явно навеселе, решила сократить себе путь и потому, перескочив барьер, двинулась напрямик через оживленную дорогу. В трех соседних рядах машины замедлили свой бег. Ученик же моего товарища, напротив, подбавил газку. Автомобиль встал памятником после того, как наставник весь целиком ушел в педаль тормоза.
— Вы собирались давить людей? — Спросил он.
— Тут нет перехода, — заупрямился Рома. — Это дорога.
— Вы собирались давить людей, переходящих улицу в неположенном месте, даже не подумав сбросить скорость? — Несколько расширив вопрос, поинтересовался товарищ.
— Если что, меня бы суд оправдал. — Ученик, определенно, набрался голоса. В нем слышалась уверенность в своей правоте.
— Пусть они нарушили правила пешехода, но это же — живые люди, которых вы видели.
— Если вы о том, — с ухмылкой произнес ученик, — как бы я жил после этого, то скажу: спокойно бы жил. Переходы придуманы не для того, чтобы их игнорировали.
Вряд ли Рома читал Ницше и что-либо слышал о различных трактовках термина «сверхчеловек», каковым он себя неосознанно посчитал. Но то, что его поведение проистекало из оголтелого эгоцентризма, — несомненно.
Как потом мне объяснил товарищ, он решил не брать грех на свою душу и отказался дальше учить обязательного идиота науке вождения, вернув тому заплаченные деньги.
Я же впервые в своей жизни столкнулся с этим явлением в 16 лет. Я был влюблен в девушку, мою ровесницу. Мои чувства к ней расцвели не внезапно. Так получилось, что сначала она призналась мне в любви, а я, по натуре человек отзывчивый, откликнулся. Тем более, что она мне нравилась. В ней было что-то такое, особенное, что притягивало взгляд: красивое русское лицо освещала одухотворенная мечтательность.
Мы ходили по улицам, разговаривали обо все на свете, но больше всего — о литературе. Оба читали книги запоем. Тогда не было того литературного раздолья, что наблюдается сегодня. Но классики — русские и зарубежные, собранные в собрания сочинений, — стояли на полках библиотек спокойно. Современная (на тот момент) советская литература не очень привлекала мое внимание, а вернее сказать, я старался обходить ее стороной. Может быть, только трилогия Германа, да отдельные произведения В.Быкова, Г.Бакланова, К.Симонова, Б.Васильева были мной с интересом прочитаны. И, конечно же, Аксенова. В 16 лет не особенно разбираешься в тонкостях политической ситуации, но меня все эти прелести технического характера, когда, например, кирпич, закладываемый в стенку строящегося завода, начинает голосить о производственном пятилетнем плане, отталкивали. Вызывали отвращение. И уж сразу я отбрасывал книгу в сторону, если тот же кирпич начинал воспевать Советскую власть, благодаря которой ему так комфортно лежать в кладке среди собратьев.
Я целовал свою любимую в губы и шею. И очень любил целовать ее колени, которые почему-то удивительно пахли яблоками, точно она перед нашими встречами их ими натирала. Мы были счастливы, действительно, счастливы — уже хотя бы потому, что были молоды, полны надежд и ожиданий, и в сценарии, выстраиваемом нами, расписана была совместная жизнь — долгая-долгая.
И это лицо, в которое я был влюблен, никогда не посещало равнодушие. И однажды, когда, забравшись в густые заросли парка — так, чтобы нас никто не видел, — мы целовались, она сказала:
— Необходимо нам, — она старательно подчеркнула это местоимение, словно давая тем знать, что вот с этого момента совместная жизнь и начинается, — прочитать что-либо из дагестанской прозы.
Я ничего не хотел читать из литературы «братских народов». Из этой самой пресловутой литературы я выделял Вилиса Лациса, Чингиза Айтматова, да еще, может, грузинского писателя Кипиани. Но в остальном… Все было то же, что и в произведениях соцреализма, написанных прозаиками, представителями «большого брата», но более, что ли, события и мысли автора подавались выдержанно, с поправкой на местный колорит. И почти во всех книгах, что я брался читать, но пересилить себя не мог, потому и откладывал их в сторону, шла битва за урожай, за «нового человека», за поголовье овец, с непременным поглядыванием на Москву. Я хотел читать русскую и зарубежную классику — то, что предоставляли тогда полки книжных магазинов и библиотеки.
— Зачем? — Выдохнул я.
— Затем, что надо, — просто ответила моя любимая. — Надо знать, что пишут на окраинах нашей многонациональной страны, какие глубинные процессы там протекают. А потом мы на выбор — что ты сам захочешь, что сам предложишь, — будем читать или белорусскую прозу, или молдавскую. Или киргизскую.
— Ты, верно, шутишь? — Я с изумлением смотрел на свою любимую. В момент, когда наши губы разомкнулись, чтобы передохнуть, когда наши тела наконец расплелись, она произнесла фразу, которую, как говорят, с высокой трибуны мог произнести только какой-нибудь партийный функционер на съезде, посвященном вопросам литературы. В жизни я не слышал, чтобы обыкновенные, «нормальные» люди так разговаривали.
Она была красива, несомненно. Очаровательна. И ее лицо с одухотворенной мечтательностью на нем и колени ее, пахнувшие яблоками, той любимой мной девушки, еще не сказавшей откровенной заштампованной пошлости, так и остались в моей памяти навсегда. Но после того, как она сказала «вовсе нет», я увидел в ней то, что, по причине влюбленности, не смог разглядеть изначально.
Совсем недавно мне пришлось столкнуться с очередным случаем проявленного обязательного идиотизма.
Я потерял из виду С., хорошего журналиста, — в том смысле потерял, что, встречаясь с ним довольно часто, вдруг обнаружил его отсутствие в моей жизни. С. куда-то запропастился. Почему-то на звонки он не отвечал, Whatsapp для меня был заблокирован, а идти домой к нему желания не было — его жена, уж не знаю почему, довольно холодно ко мне относилась. Впрочем, не буду кривить душой: и я относился к ней взаимно — неприязненно. Мне казалось, — хотя товарищ и не говорил, а я, естественно, речь сам не заводил, — что она его мелочными придирками, требованиями, затравила. Грешным делом я подумал, что он умер. Позвонив в редакцию его газеты, узнал, что он уже более месяца как на больничном. И на строгой диете. Дело стало проясняться. Более-менее. Через редактора я связался с ним.
Я не стал выяснять, почему он отсек меня от его жизни. Но судя по тому, как он охотно откликнулся, причина была не в нем самом.
Мы встретились. 69-летний С., по нынешним меркам, давно уже пенсионер, продолжающий работать, для меня — старший товарищ, выглядел замечательно. На лет десять-пятнадцать, точно, моложе своих лет. Вот только как-то странно прихрамывал и время от времени хватался за бок. Чего раньше, до болезни, за ним не наблюдалось.
Понадобилось время, чтобы его разговорить, потому что сидевшие в нем сомнения и, очевидно, обида, просились явно наружу, а он их загонял обратно. И вообще, семейные тайны выдаются даже близким людям с большой неохотой — и лишь в том только крайнем случае, когда переоцениваются совместная жизнь и наши обретенные места в ней.
Мы, не сказать, чтобы крепко дружили, но, встречаясь, вели откровенные разговоры на различные темы, не опасаясь, что они, превратившись в слух, сплетню, пойдут гулять «в народ».
Спасибо нашим медицинским глашатаям, расплодившимся на всех каналах телевидения, которые, воздействуя на слабые неустойчивые умы, приносят порой очевидный вред.
Жена его, наглотавшись очередной порции медицинской пропаганды, на этот раз на тему «секс в пожилом возрасте», в буквальном смысле слова напрыгнула на него сверху, еще спящего, утром со смешочком и требованием «не отлынивать от работы, когда вот врачи говорят, что в нашем-де возрасте для твоего и моего здоровья надо хотя бы раз в неделю обязательно размяться». «Размяться» не получилось, потому что «игра» 95-килограммовой матроны привела к разрыву селезенки мужа.
После его сухого изложения произошедшего комментарии и не требовались, но причина неприязни к его жене у меня обрисовалась в вывод об обязательном идиоте, который, постоянно подпитываясь жестким императивом «надо», в лучшем случае, себя может лишь выставить в смешном виде, но в худшем, — поломать другому жизнь.