Большинство людей, и даже умных, утверждает, что чудес не бывает. Эти люди врут. Но в споре с ними аргументировать иную позицию сложно, поскольку чудеса происходят по неизвестному нам произволу, их нельзя призвать к моменту спора и продемонстрировать. По той же причине их невозможно использовать в профессиональной деятельности.
Сыщик отказывается рассматривать какой-либо странный случай как чудо, и в этом он прав: чудо не станет кому-то служить инструментом или подспорьем, его невозможно запрячь. (Вот за что рассудок и ненавидит его, и отрицает.)
А вопрос крайне важный: наличие чудес, их таинственная природа меняет наше представление о мире, о жизни и смерти.
Даже умный Лев Толстой отрицал чудеса и своё Евангелие сделал бесчудесным, этически-рациональным. Тургенев говорил, что утверждение чуда равносильно тому, чтобы от умножения два на два получать не четыре, а пять. (Пример глупейший, ибо правила арифметики принадлежат уму, а не природе.)
Отчего многим из нас так мила бесчудесность? Оттого, что главный инструмент нашего самоутверждения в природе - рассудок. Он сделал человека царём зверей и владыкой вещей, а в мире духовном обслуживает гордыню.
Рассудок - муж, гордыня - жена; они обручились в сознании человека. Рассудок не только отслеживает причинно-следственные связи, он диктует вещам правила поведения и непослушных изгоняет из нашего сознания, стремясь вообще изгнать из реальности.
Только вот реальность не тождественна рассудку. Порой в некоторых предметах накапливается такой большой заряд энергии (любой, неважно), что заряженный предмет вдруг начинает фонтанировать неожиданными самопроявлениями или через себя выражает какую-то иную, незнакомую сущность. Это и есть чудо.
Мне повезло, я встречал чудеса, и чудеса явные - не отвертишься.
После армейской службы трудоустроился в Музей изящных искусств имени Пушкина, чтобы познакомиться с полотнами в запасниках. Здание стоит подковой, внутри двор, во дворе куча строительного мусора; из этой неприглядной кучи, когда я оказался рядом, на меня посмотрело что-то симпатичное. Оттуда глянула красота. Я подошёл и увидел овальный горельеф, произведение искусства. Это была птичка на гнезде. Судя по размеру и форме – соловей, причём в натуральную величину. Кончик клюва отколот, и там виден гипс; всё остальное затонировано светлой охрой. Птица мне очень понравилась. С чувством обретённой драгоценности я побежал к реставраторам. Те сказали, что они отлили копию византийской работы, стали красить и уронили, клюв чуток откололи - в итоге выбросили. А я забрал домой.
Через неделю моя дочь Катя попросила вынести птицу в другую комнату, "потому что она поёт и мешает спать". Понятно, как я к этому отнёсся, но птицу перенёс к себе. Через какое-то время она запела; я сидел за письменным столом - и от неожиданности замер, просто замёрз. Посмотрел на неё внимательно и отвернулся к столу: померещилось. Но песня повторилась, потом ещё и не раз. Короткие трели.
Однажды несколько человек оказались тому свидетелями. Январь, старый Новый год, за столом гости и хозяева. Перечисляю: дочь Катя на высоком детском стуле, Ольга Смирнова - подруга семьи, Боря Пинскер – самодельный экономист и большой еврейский Учитель нашей бедной России; Лариса Пияшева, его жена, задорный публицист-перестройщик; детский врач Вова и я. Врач Вова не имел мировоззрения и ничем не интересовался, потому что ему некогда, он весь в чужих детях. Ольга Смирнова ещё не подобрала для себя подходящих идей, поскольку заранее доверила вопросы мировоззрения своему пока ещё неизвестному супругу. Моя жена не хотела иметь никакого мировоззрения из-за внутренней лени. Дочь Катя сохраняла безыдейность по малолетству. Боря и Лариса были прожжёнными скептиками.
То есть в этом застольном обществе не было настроя на чудеса. Моя дочка знала, что птица поёт. Ольга Смирнова, как-то ночуя у нас, тоже встретилась с этим явлением, но постаралась забыть, оберегая рассудок. Я тоже знал, что птица поёт, но в час приёма гостей не помнил об этом. (На самом деле я привык к этому чуду и почти перестал удивляться, что весьма скверно.)
Птица пела исключительно в минуту, когда этого не ожидаешь: когда засыпаешь, или погружаешься в написание рассказа, или поёшь дочке песенку. Мы за столом спорили на тему общественного устройства, и тут она выдала звонкую сложную трель. Все оторопели. Боря Пинскер сделал кислую мину. Его жена Лариса поглядела на него, чтобы знать, как реагировать. Боря, ощущая себя ответственным за торжество скепсиса, бросил в мою сторону: "У тебя там магнитофон".
Птица лежала в утробе огромного буфета. Я распахнул буфет и поманил Борю подойти, но он предусмотрительно остался на месте. Разговор смялся, гости ещё посидели для приличия и разошлись.
Пела она не часто, но всё же многократно в течение нескольких лет.
Как-то я пригласил электрика поменять проводку, тот локтем задел птицу, непрочно висевшую на стене, и она разбилась. Куски гипса на полу - более ничего.
Это был самый дорогой предмет в моей жизни и остаётся таковым по сей день. Раскаяние и досада на себя за то, что вовремя не снял её со стены, гложут меня до сих пор. (Как говорил кайзер Вильгельм II: "Ошибка хуже преступления".)
По прошествии многих лет я позвонил бывшей жене и спросил о том вечере – о публичном выступлении гипсовой певуньи.
- Помнишь старый Новый год и пение птички в буфете?
- Ну, мы же тогда выпивали, - ответила она.
Значит, помнит. Она и прежде слышала эти песенки, эти посвисты, но как-то уклонялась от них, отрекалась.
Другое чудо. У моей младшей дочки Марины разболелось ухо - отит. Упрямая, въедливая болезнь. Приходили врачи и, дав указания, уходили. Ничто не помогало. Сутками девочка не спала, нервно дремала и стонала. Было ей года два с половиной, её голову мы обкрутили толстыми шерстяными платками, и по дому ходила голова на ножках. Ходила и плакала. Сердце разрывалось от жалости. Как-то я не выдержал, обнял её и вместе с ней лёг на кушетку. Её голову положил на своё сердце и стал жалеть. Душа моя болела и ныла, это была не молитва, не знаю что. Своим состраданием я коснулся чего-то сокровенного в Марине и вдруг получил удар по правому уху, будто молотком. Здесь тут же возник очаг тяжёлой ноющей боли, зато Маринка приподнялась и засмеялась. Так я забрал у дочки отит. Это был нудный недуг, я страдал ещё несколько месяцев.
Сообщу о чуде иного характера. Умер мой друг Алексей Арапов, и потом в ночное время раздавались его - именно его, короткие - звонки в дверь. Я открывал, на лицо мне ложился плотный холодный воздух. Послушно постояв полминуты, я возвращался в комнату. Эти звонки были "объективные", то есть они будили не только меня. Должно быть, покойный Лёша хотел о чём-то напомнить или что-то внушить. Со временем они становились реже и через полгода прекратились.
Были и другие чудеса, правда, не столь яркие, как пение гипсовой птицы или перенос отита.
Отметим главные причины непризнания чудес цивилизованным человечеством:
1. Чудо прибавляет нам смелости, но трусливые люди как раз и не хотят себе смелости.
2. Оно открывает новые мировоззренческие пути и призывает человека верить в новое и обновлять себя. Верить не каждый способен. Обновлять себя - тем более.
3. Оно развенчивает рассудок, умаляет его власть. Чем больше выгоды мы получаем от рассудка, тем решительней официальный социум отрекается от иного бытия.
3. Чудеса приближают к нам иное бытие, они объявляют наш привычный мир не единственным и, быть может, не самым важным. Тогда что самое важное, и как нам жить? Не надо вопросов: мы тут обосновались и уже знаем, как жить. Чудо в прагматическом человеке вызывает не удивление, не вдохновение и не священный страх; оно вызывает растерянность. А нам не надо растерянности. Проснулся? Вот и поезжай на работу.
P.S. Я слепил другую птичку. Думал о ней, думал и сделал. Она совсем не похожа на ту, но такая увиделась. Она молчит. Ждать от неё голоса – совсем уже дерзость и вообще бестактность, ибо чудеса по приглашению к нам не являются. Она молчит, но мне она дорога в память о той. Фотку прилепил над этим постом.
P.S. Создавал как-то мини-ландшафт, а именно композицию о клиническом, больничном социуме, где из роддома человек движется к моргу через дискотеку, буфет и поликлинику. Из буфета его по Москва-реке везёт в гробу медсестра, работает вёслами-ложками, пациент глядит в небо, он в обмороке или уже скончался. Медсестра симпатичная, вся в белом и с красным крестом на чепчике. На них взирает с берега неумолимый главврач. Я решил его не лепить, а найти - в каменном виде! Отправился на берег реки и среди миллионов камней быстро отыскал голову доктора. А где же атрибуты начальника? Нужен был галстук, ну и телефон. Вскоре попались и галстук, и телефон. Тоже маленькое чудо. Композиция утеряна, главный врач исчез, ибо я бродяга, и негде мне что-то хранить. Но фотка его не потерялась; приклею сейчас на титульный лист. (Напрасно я ему глазные впадины подкрасил синим карандашом, очень даже зря, но уже не исправить.)