СОЛНЫШКО МОЁ ПОГАСЛО.
Это было со мной только раз в жизни. Сентябрьский ясный солнечный день катился к вечеру, жара полуденная спала. Ахмет на моём комбайне «Нива» подбирал валки пшеницы, я сидел в кабине ГАЗ-53, ждал, когда «Нива» наберёт полный бункер. Ожидание затянулось, урожайность была не ахти какой в этот засушливый год. Ждал, ждал да и задремал, прилёг на сиденье. Думал, не думал, может в дрёме представил, что делает сейчас Оля. Вот она идёт по тропинке в огороде, собирает клубнику, внук Ванечка за ней семенит в ожидании угощения. Она моет ягоду под струёй, обрывает корешки и протягивает Ванечке в рот. Он уже полный у него, а Ванечка не отказывается, как галчонок открывает его, щёки красные. Оля смеётся. Так захотелось быть с ними рядом, а как? От комбайна не уедешь. Я опять сел, обхватил баранку руками, голову на них положил и шепчу: «Олюшка! Родненькая! Позвони! Позвони! Ну что тебе стоит? Позвони, Христа ради!» Я долго повторял слова эти, как молитву повторял – сердце в груди забилось сильно-сильно, из груди пошли какие-то незнакомые толчки в голову, руки, ноги. Еле-еле успокоился. И… зазвонил телефон, раздались звуки марша «Прощание славянки» - это у меня такая мелодия установлена на телефоне. Оля позвонила! «У тебя всё хорошо?» - «Да, да! Хорошо!» Поговорить не пришлось, Ахмет мигал фарами - наполнился бункер.
Что это было тогда?
Много лет с той поры минуло. Олюшка моя сейчас опять в реанимации двадцатый день уже. «Стабильно тяжёлое» - отвечает врач на мой вопрос о её состоянии. И я шепчу каждый вечер с надеждой, но и в отчаянии: «Вставай, милая моя, вставай, любимая! Весна идёт! Жить надо! Подросший Ванечка и маленький Егорка каждый день спрашивают, где бабуля? Мы все ждём тебя! Вставай, родненькая!» Сердце колотиться, в него кто-то тычет иголками, грудь жжёт, толчки в голову, руки, ноги. И снова: «Вставай! Олюшка! Господи! Помоги ей!»
Пока – « Положительной динамики нет.»
Зачем пишу это? От мыслей чтобы тёмных о грядущем отвлечься, убежать…
Не удаётся.
Николай-чудотворец! Помоги ей! Останови кровотечение!!!
Пламя лампадки перед иконой Николая – чудотворца колышется ………….
2016 г.
P.S 2018 г. Всё ребята… похоронил я Олюшку свою, солнышко моё погасло
Между строчками два года, почти два, а я так и убегаю, убегаю. Сейчас не знаю, куда теперь бежать.
Во время нашего венчания, 22 января 2017 года, батюшка читал положенные молитвы,а я только об одном просил Господа, чтобы он забрал мою жизнь, взамен Олиной. Она больна была уже давно, болезнь должна была закончиться смертью. Услышал Господь молитву мою, и почти на два года болезнь ушла, Оля жила обычной жизнью, похорошела и очень - очень радовалась жизни. Но….. её не стало, а я не знаю, как жить теперь…
9.01.2020г.
Наступает, редко пока, недлинные минуты отрешённости, парения, возвышения над миром моим теперешним, над жизнью моей нынешней, без неё вот уже второй год. Жизнью с редкими встречами родных и любимых людей, с бесконечными одинокими часами, днями, месяцами, с частыми подходами к окнам в ожидании скрипа калитки, хотя и знаешь, что не скрипнет - оттуда не возвращаются.
Возникает отрешённость такая после череды тягучих запоев и спасительных молитв, после уставания от такой череды, хотя, молитвы и дольше, пока, по времени. И тогда образуется комок тревоги в груди и холод в животе, которые пугают и тревожат до оцепенения, остолбенения сознания, которому стало не нужным уже многое; могу не есть долго, до тех пор, пока не начинает качать от слабости (тогда ем всё, что попадёт под руку, не ощущая вкуса), могу не выходить из дома сутками, боясь встретить кого-нибудь, боясь необходимости вести со встречными ставшими не нужными разговоры. Всё становится не нужным, даже, бесполезным. И отрешённость, от всего бытового, бренного, возвышение над всем этим становиться желанной - пусть уж лучше так будет перед той единственно оставшейся встречей!
Невольно вспоминаются слова писателя любимого, Астафьева Виктора Петровича: «Кончилась жизнь, кончилась.»
ЛЮБИМЫЕ НЕ УМИРАЮТ.
Никогда не думал, что радостные, солнечные работы в весеннем нашем саду превратятся для меня в каторгу. Это не та каторга в привычном нашем понимании: в кандалах, с непосильным физическим трудом, с охранниками кругом. Эта каторга другая. С тревогой и опаской ждал работы весенние: справлюсь ли с чувствами предстоящими?
Первым делом надо было приоткрыть виноград; опоздаешь - сопреет, плесенью лоза покроется, а от неё и до болезней всяких недалеко. Приоткрыл, когда ещё снега много было, но солнышко уже припекало. И во время – травка уже пробилась и зеленела свежестью, но и плесень кое-где появилась. Через несколько дней полностью открыл лозу.
Утепляли мы её с Олей без затей; укладывали связанную лозу под дуги железные, на них раскладывали различное тряпьё: бывшие куртки, пальто, плащи, кофты, свитера. Копилось старьё это годами, даже десятилетиями. Хорошо было в детстве нашем: приедет на лошадке старенький дедушка, их старьёвщиками называют (а мы почему-то галейкой их называли), мы, ребятня, несём ему тряпки старые, самовары уже вдрызг худые, а взамен получали свистящих соловьёв из глины, пистолеты с пистонами и много всякой всячины. А сейчас не стало дедушек старьёвщиков, а советские люди выбрасывать старые вещи не привыкли – а вдруг пригодятся когда!
Всё это сооружение накрывалось сначала паласом, а потом плёнкой или брезентом, чтобы не намокло тряпьё под осенними дождями. Палас этот достался мне ещё во времена комсомольско-студенческие. Мы с Олей стали мужем и женой, Алёше нашему скоро годик будет. Наградил институтский комитет ВЛКСМ комбайнера Горюнова за ударную работу во время трудового семестра отрезом паласа размером два на семь. Премия другой была – недельная бесплатная путёвка на Кубу, но я отказался: вот если бы две путёвки, чтобы с Олей там побывать, но она не наша студентка, да и на комбайне не работала. Радости семейной конца не было, Алёша с удовольствием ползал по мягкому, цвета золота, паласу, а чуть позже сделал по нему первые шаги. Когда палас заменили на ковёр, он ещё долго пылился в кладовке, но пригодился во времена мои фермерские: служил чехлом-утеплителем на капоте движка МТЗ.
А теперь я в обратном порядке всё проделываю: убрал плёнку, брезент, палас. Он мокрый, тяжёлый, еле справляюсь один, поднимая его. На очереди тряпьё. Вот лежит её пальто, когда-то модное. С пальто она носила шапку песцовую, с серебристым отливом. Однажды, после длительной разлуки в два года, я наконец-то с далёкой Камчатки добрался до родного Оренбурга. Отстоял очередь за такси, сел, тронулись. И тут же на вокзале, на троллейбусной остановке увидел девушку в таком же пальто и в шапке с серебристым отливом. Остановил такси, вышел, забрал чемодан и направился к остановке. Уже бегу почти, уже обнять-расцеловать готов! Девушка поворачивает голову в мою сторону – не Оля! Ну не дурак?! И такси отпустил, и обознался!
Нагнулся за платьем, поднимаю. Оно тоже мокрое, но краска на узорах сохранилась. Когда я увидел её в этом ярко-коричневом платье, чуточку расклёшённом к низу, с такими же расклёшенными длинными рукавами-крыльями, с модной, впервые сделанной причёской, под актрису Барбару Брыльску в фильме «Ирония судьбы или с лёгким паром», я обомлел, обалдел просто (сюрприз она мне подготовила ко дню рождения, в тайне от меня всё провернула), Какая же красавица у меня жена! Подбежал, обнял, расцеловал, а она смеётся-лучится: «Тебе, правда, нравиться?! Ой, а я так боялась!» Даже Алёша привстал с паласа с открытым ртом! Я взял его на руки, и мы обнялись, уже втроём! А сейчас я расправил платье, встряхнул его и повесил на забор, туда же, где и пальто сохло: осень и зима придут и в этом году – виноград опять надо сохранять. Нет, пора перекур делать, дрожь телесную, да и душевную тоже, унимать…
Пришла пора открывать чеснок, который мы сажали под зиму. Вернее, сажал я, а у Ольгуни сил уже не была для земляных работ, и она только зубочки от шелухи очищала, сидя вот тут на стульчике. Открыл чеснок, убрав траву, а лучики-стебли уже на вершок торчат из земли. Взрыхлил землю в клумбах. Мы по старой пионерской привычке раньше делали клумбы из белого силикатного кирпича, который ежегодно белили. Кирпич долго не выдерживал влагу и мы заменили его на природный камень с родной Гребенской горы, которые я сейчас поправлял. Цветов всегда было много и разных: астры, георгины, тигровые лилии, петуньи, я даже и не помню всех названий. Цвели даже алые маки, но после долгих и неприятных бесед с участковым маки мы сажать перестали.
А как красиво цветёт шиповник, вот куст его, пока голый, скоро покроется буйным лиловым цветом. Остались ещё на нём прошлогодние, почерневшие, будто от горя, плоды: не успела Ольгуня собрать, а у меня рука не поднимается, чтобы смахнуть их сейчас. Так и будут висеть, пока сами не упадут на землю. Крыжовник вон уже и почки распустить собрался. Оля всегда как-то по-детски усаживалась у куста, и «набиралась витаминов», как она говорила. Однажды, чтобы сохранить эти самые витамины, я решил самолично приготовить «царское» варенье из крыжовника. Чтобы оно стало «царским», надо каждую ягодку проткнуть иголкой, тогда она останется такой же круглой и упругой, как на кусте. Ведро полное ягод напротыкал, вкусное получилось варенье, но почему его «царским» называют, мы тогда так и не поняли.
В предпоследнюю свою весну посадила Олюшка в нашем саду четыре яблоньки и две сливы. Света, племянница наша, Светик, как мы её зовём, человек решительный и деловой. В очередной приезд она увидела, что я спиливаю ещё одну засохшую яблоню, решила сад наш обновить. Вот они с Олей его и обновили, пока я карпов ловил на пирог. Принялись и сливы, и яблони, сделал я вокруг них лунки и полил талой водой из огородной ванны. Долго смотрел на «прицеп из двух «божьих» коровок, маленьких красного цвета с чёрными кружками жучков: одна ползёт усиками вперёд вверх по стволу яблоньки, другая так же шустро, но только задом вперёд. И как это у них получается? Хотя, чего не сделаешь ради продолжения рода.
Вчера мы с другом посадили четыре липы в парке Победы.Корни лип укутал лоскутами того самого платья, которое перед поездкой в лес за саженцами снял с забора. Оно высохло и осталось таким же красивым. Так и закопал саженцы вместе с рукавами-крыльями. В память об Олюшке. Пусть цветут липы, дарят красоту людям, как она дарила доброту.
Что я теперь в клумбах сеять буду? Зачем мне красота без неё? Зачем мне чеснок? Абрикосы, виноград без неё – зачем?! Такие вопросы я задаю себе и когда ем, и когда спать ложусь, и когда просыпаюсь утром (если удаётся поспать), когда просто дышу. ЗАЧЕМ МНЕ ВСЁ ЭТО ОДНОМУ? Просыпаюсь один в огромном, пустом, ставшего вдруг тихим (до звона в ушах), доме, где у кровати стоят её тапочки, на вешалке висит её халат, на столике флакончик её духов, а на тумбочке прикроватной иконушка Пресвятой Троицы, которую она в последнюю ночь в доме родном стала поправлять, но она упала. Каждый день почти я хожу по нашей улице и всматриваюсь в дорогу в надежде увидеть стебельки гвоздик и роз, которые бросал мальчик, её ученик, шедший впереди гроба её. Видел несколько, и что? Что я всё найти хочу вот уже шестой месяц? Самое трудное для меня теперь – возвращаться домой; я всё надеюсь услышать: «О! Ванечка приехал! Быстро ты!». Не слышу. И долго стою, прислонившись к косяку дверному, каменея от тишины.
Скоро зацветут яблони, абрикосы, вишня. Делая любую работу в саду-огороде сейчас, я разговариваю с Олюшкой, вопросы задаю. Ответов, увы, не слышно, но я их угадываю, да что там угадываю – знаю, чувствую. Впереди весна, лето и осень – работы в саду ещё много-много! Мы ещё наговоримся с тобой, родная моя, А воспоминания мои – кандалы ли это? Кандалы сковывают руки и ноги, причиняют боль при движении. Воспоминания же оживляют в памяти моменты прошлой нашей жизни, от них светлее на душе становится, и хотя бы на миг, но отступает тоска-кручина, которая ещё минуту назад казалось вечной и непобедимой. Они, такие кандалы, всем предстоят, одним - раньше, другим – позже. А сегодня, сейчас, я надеюсь, что работа предстоящая, жизнь вся, оставшаяся мне без тебя, перестанут быть каторгой для меня. Пока же я в который раз постигаю очередную простую истину, что любимые не умирают, они просто перестают быть рядом. А я по-прежнему кричу-шепчу Олюшке своей, но не в ушко и не в трубку телефонную теперь, а в вечность: «ЛЮБЛЮ-У-У ТЕБЯ -А-А ОДНУ-У-У!!!»
ГОЛУБКА.
Долго, дней пять, собирались с сыном и внуками на рыбалку. Егорка уже извёлся весь, ну когда уже поедем? И вот всё готово: горох с перловкой сварены, удочки починены, червей навозных накопали с Ванечкой много, едой запаслись. Рано утром выехали, благополучно добрались до пруда. Народу не много, будний день. Выбрали местечко на плотине, разложились, прикормились. Егорка спит в машине, Ванечка дремлет в кресле раскладном, мы с Алёшей сидим под ветлой на таких же креслах. Ветрено, волны приличные набегают на плотину.
У соседа клюнуло - вытянул карпа небольшого, с кило. У нас надежда появилась, дойдёт и до нас удача.
И тут появилась она, белая, прямо белоснежная, голубка, с коричневой головкой и внимательно-умными глазами. Смело села рядом с первой удочкой и пошла ко мне, поглядывая по- хозяйски на Ванечку, Алёшу. Прошлась по берегу до крайней удочки, вернулась ко мне и принялась клевать горох. Мне так хотелось чего-нибудь вкусненького ей подкинуть, но сидел не шелохнувшись – боялся спугнуть.
Коричневая головка голубки такая аккуратная, ну прямо волосы, распущенные у девушки до плеч, ровно –ровно подрезанные. А цвет! Олюшка седину свою закрашивала таким, «песчаный берег» цвет такой называется. Минут двадцать была она с нами, вспорхнула и улетела на запад.
Ветер дул весь день. Одного карпика всего мы поймали, и того Егорка отпустил, когда уезжали. Вечером потихоньку собираемся домой. Егорушка мусор наш собрал в пакет, Ванечка кресла складывает и в машину относит. Мы с Алёшей удочки сматываем.
И она опять прилетела! Опять прошлась по-хозяйски по стоянке нашей. И вот что интересно – ни к кому больше она не уходила! Только нас внимательно рассматривала. Улетела опять на запад через минут двадцать.
Позвонил я сегодня товарищу своему, который много раз уже бывал на том пруду. Спросил, видел ли он когда-нибудь там белую голубку? Нет, не видел никогда и не слышал от других о подобных случаях.
Может это Олюшка наша была? Я давно живу, всякое уже повидал. На сороковой день прилетала белая голубка домой к Алёше, долго сидела на проводах. В день поминок мамы Олиной, Людмилы Ивановны такие же два белых голубя сидели и у меня во дворе на крыше гаража. Может я тихонько схожу с ума? Но всё это видел и Алёша, и Ванечка, и Егорка.
Позвонил сейчас Алёше, спросил, была ли голубка? Да, была. Ещё и в обед прилетала, я спал в машине, не видел. В порядке у меня с головой, всё в порядке.
Гор Ангор 1 июля 2019 года в 21:20
***
– Когда тебя не стало,
Мне белый свет, не мил.
Покорность волю сжала,
и нет ни слов, ни сил.
Ни веры, ни отрады
Не стало без тебя.
Вновь пригублю отравы
Я, память теребя.
– Ну, вот – меня не стало…
Что вижу, то пою…
По лугу ходит стадо…
Тепло в моём краю…
– Зачем же ты, голубка,
Преследуешь меня?
И так сознанье – хрупко,
Живу себя, кляня.
Она себе воркует,
Клюёт судьбы зерно.
Волхвует и втолкует,
Что ей не всё равно.
– Ужель – меня не станет?
Ужели – свет не мил?
Мне милый сердце сдавит –
Уже среди могил?
Я здесь, с тобою рядом,
Не мучай, не брани,
Ни помыслом, ни взглядом,
Какая есть – прими.
…Мне виден сад из окон,
Мне виден силуэт,
Пусть силы нет, но соткан
Реальности ответ.
P.S. 2022 год.
Второй раз в 2019 году голубка прилетела уже сизой, но из-под сизых крыльев пробивался белый-белый пушок. Так же, по-хозяйски, прошлась по нашей рыбацкой стоянке, к каждому из нас подошла (четверо нас было). Минут двадцать не улетала.
В мае этого года домой прилетела. Выхожу во двор, а она сидит на дереве абрикосовом, на том месте, где вот уже лет двадцать ставлю я кормушку для птичек. Летом убираю её. Вот на этом месте сидел дикий голубь, вяхирь. Я подошёл близко-близко, рукой можно дотронутся. Она смотрела на меня внимательно и сердобольно, не суетилась – видно было, что она чувствует себя как дома. Душа ведь ищет утешения в мысли, что связь с любимыми всё равно есть, хотя они и ТАМ – далеко-далёко. Встречи такие с голубкой и есть слабое подтверждение совсем было умершей надежды на такую связь. Засомневался: голубь или голубка? Через час на этом же месте сидели уже два вяхиря, причём, голубка сидела на прежнем месте, а чуть выше на ветке ворковал голубь. Долго они парой летали, присаживаясь то на турник, то на крышу бани. На другой день опять прилетали.
РАДОСТЬ.
Обычный утренний обход сада-огорода. Дыни цветут, арбузы плети раскидывать начали, крыжовник поспел, смородина красная кистьями к земле клонится. С одного куста вчера с Егоркой собирали ягодки. В прошлые годы он с бабулей у кустов этих частенько засиживался. Гроздья винограда появились, но маленькие ещё, много их. Абрикосы падают, ещё зелёными. Всегда кажется, что, когда поспеют, ничего уже на деревьях и не останется. Остаются, да ещё столько, что банок под компоты и варенья не хватает, соседям раздавали прошлые года вёдрами. Всё продумано у природы: дерево оставляет столько плодов, сколько может обеспечить соками земными до полного созревания. Вишни вчера набрал полную чашку. Отправил сыновьям – не научился варенье варить.
Взгляд остановился на нагло торчавшем рядом с клумбой петуней молочае, вымахшим уже больше полуметра. Подошёл, вырвал, уколовшись. И увидел маленький, с пятак, лазуревый цветочек. Расцвёл! Появился! А я сомневался – взойдут ли? На пакетике с семенами Олюшкиным подчерком дата обозначена – 2011 год.
Присел перед цветком, погладил и… радость неожиданно вернулась, забытая давно, от которой мороз по коже, волна тепла - с головы до ног, сердце от которой замирает на миг и потом стучит гулко и часто, а дыхание перехватывает. Такую радость я испытывал всегда, когда целовал Олюшку в макушку каждое утро, вдыхая запах её льняных волос. Она смеялась, руки навстречу мне протягивая, и, проглатывая букву «р» в главном слове, говорила: «Здравствуй! Здравствуй, гадость моя!» Такая же радость приходила, когда на дальней стороне слышал голос её в телефонной трубке: «Миленький, ну когда же ты приедешь?»
Это первая радость такая за восемь месяцев жизни без неё. А всего-то – цветочек петуньи. Скоро таких цветов много будет в моём саду. Будет ли столько же радости? Пионы вон отцвели уже и ничего, кроме горечи, я не испытывал. Да и то правда – всему своё время: и цветку, и радости.
ДНИ, МЕСЯЦЫ, ГОДЫ.
По - разному люди называют это: верующие – благодать, не верующие – радость, успокоение, благодушие… А я ещё не определился в этом чувстве, но начну по порядку, с момента его возникновения.
Первая поездка с Олей в отпуск, в Ленинград, санаторий «Красные Зори» Кировского завода. Хорошо всё было, номер, питание, но не выдержал я погоды ленинградской – сыро и холодно, метро глубокое, сквозняки сильные, в конце дня добираешься после всех экскурсий на задней площадке троллейбуса, там поручни есть, повиснешь на них, чтобы нагрузки на позвоночник меньше, и еле - еле заползаешь в конуру ленинградскую. Ванна очень и очень горячая, чуть –чуть в себя приходишь. Уехали мы, через неделю и уехали в Москву, там не так сыро и холодно.
Но запомнилось мне одно сильное чувство. Русский музей. Олюшка университет закончила, знатоком была в живописи, знала куда ходить и что смотреть. Смотрим картины. Ну как я, сельский мальчик, выпускник мехфака, мог во всём богатстве страны нашей тогда ориентироваться? Да никак, вот и доверял всецело вкусу и знаниям жены.
Долго бродил я по залам музея, пока не остановился у одной картины. Видел я её раньше в учебниках истории древнего мира, маленькую репродукцию. А тут огромное полотно. Девушка выходит из моря на набережную то ли Рима, то ли другого тамошнего города итальянского. Подойду близко к картине, мазки краски на холсте – обыденно, отойду подальше – волна морская, свежесть йодистая чувствуется, подойду опять близко – снова мазки, отойду – меня эта свежесть окатывает с ног до головы. Что за чудо? Так и живёт во мне это чудо – свежесть морской волны, которую девушка та итальянская испытала, и которую так мастерски художник изобразил и мне передал. Такие же чувства я потом испытывал, стоя у картин Айвазовского: испуг от мощи и реальности девятого вала и радость и успокоение от лунной дорожки на море.
Но не ради воспоминаний об этих чувствах пишу я строчки эти, другое я пытаюсь найти и объяснить Все мы человеки, и все всегда ищем, где нам лучше. Кто в Тибет забирается в поисках Шамбалы, кто в монастырь уходит – у каждого свои пути.
Всякое было и у меня: нет решения проблем моих инженерных: ну всё уже испробовал, дело не движется, так же и с председательскими проблемами – не решаются, тупик впереди. Опустошённый, совсем никудышный, прихожу домой. Олюшка встречает, вопросы что да как, даже отвечать сил нет. Она садиться на диван, на стул ли, я голову свою перезагруженную опускаю ей на колени…
И всё! Куда что уходит! Полное спокойствие, даже не так – успокоение, как будто бы я из моря только что вышел, свежесть в башке, мысли новые. А она перебирает волосы мои, тогда ещё буйные и не седые, и приговаривает: «Что ты? Что ты, миленький, успокойся и живи!». Я и не плакал вроде бы, но всхлипываю как после слёз очищающих, успокоенный и, главное - полный решимости, что все проблемы мои - ерунда, решу я их, а вот колени эти почему свойством таким располагают – вопрос. Я Олюшку спрашиваю: « Что ты делала?»,- а она смеётся и уже по - хулигански быстро ворошит волосы мои: «Да ничего я не делала! Люблю тебя и всё!»
Она их также теребила, волосы мои, но уже седые и редкие, когда после двадцати трёх суток реанимации её, я в отдельной, купленной у нашего здравоохранения палате, учил её ходить заново, и, в перерывах, умудрялся прилечь на колени ног-ходулей любимой: «Всё у нас будет хорошо! Не горюй ты так, миленький! Я доживу до сорокалетнего юбилея нашего!» -она меня успокаивала.
Слово сдержала – прожили вместе 41 год, девять месяцев, 25 дней.
ПРОЩАНИЕ.
Была зима, прошли весна и лето. Перекопал я уже весь огород свой – готов он к следующим временам года. Весной и летом радовался цветам первым. Арбузы и дыни ели все, раздавал и соседям, и знакомым. Сорта только самые сладкие, ею отобранные. Сел перекурить на крыльцо, увидел ярко-красные семена шиповника – и он отцвёл! Всё вокруг обновилось, яблоньки и сливы её окрепли и, даже, плоды первые дали. Только я со старой, уже закореневшей тоской своей об Олюшке, постигаю очередную истину, обозначенную поэтом – «Всё теперь одному, только кажется мне, это я не вернулся из боя!» Радость великая – внученька у нас родилась, Полюшка - тоже одному. Как бы она радовалась! Она так ждала этого и верила в счастье сына!
Фотография предо мною: юная, красивая девушка, оч-е-е-е-нь серьёзная, с льняными прядями густых и длинных волос, спадающих на плечи и огромный белый, кружевной воротник платья. На обратной стороне фото - надпись, сделанная очень аккуратным мелким почерком:
«Ну, как сказать мне о любви,
О той, что морю равная?
Ну, как сказать мне о любви
Заветное и главное?
Пусть говорят, что наша жизнь,
Как песня, коротка –
Люби меня, как я тебя.
Надолго. На века!!!»
Фотографию я получил в письме «АВИА», других писем не было на Камчатке, где я заканчивал срочную флотскую службу.
И вот теперь, когда её нет триста двадцать два дня, задаю вопрос, не зная, кому: «Век такой короткий кто ей отмерил?» Я её так же люблю – надолго, на века! Но век теперь только мой остался, а лучше бы было всё наоборот.
Собирали грибы, сын вытащил меня из дома в ясный солнечный осенний день. Утомило меня занятие это, достал из багажника спиннинг, благо, Сакмара недалеко – почему бы блесну не покидать: щуки осенью хорошо ловятся. Пошёл вверх по течению, выбирая место для заброса. Тут травы много, тут по всему берегу машины стоят, народ шашлыки жарит. Дальше, перед крутым яром, молодая мама растирает полотенцем девочку лет десяти. Я удивился, неужели купалась? «Нет! С дерева упала в воду, удочку проверить решила, и поскользнулась.»- ответил отец.
Нашёл, наконец-то, место для забросов. Первым же оборвал блесну, зацепив корягу прямо у берега. Не судьба! Ноги сами шли в верх по течению, а я узнавал и не узнавал родные берега. Вот яма, раньше здесь было озерцо, Котлубанью называлось. Между озерцом и Сакмарой было метров триста, сейчас крутой яр у самой ямы.
Я понял, почему ноги меня сюда привели. Не ноги – память: здесь, на этом крутом яру, я впервые увидел Олю и было мне тогда двенадцать лет. То место, где появилась светленькая незнакомая девочка, вон там, метров за триста от меня, но лес тот же, небо такое же, деревня родная и гора на местах. Вдруг вспомнилось, что именно об этом нашёптывал мне брат длиннющими ночами, советуя прийти сюда.
Девочка на яру,
Я без тебя умру!
Голуби да синицы,
Снится мне это? Снится.
Только бы не проснуться.
Здесь навсегда остаться.
Словом тебя коснуться,
Сердцем навеки сдаться.
Девочке на яру.
Я встал на колени и взмолился: « Господи! Благодарю Тебя за то, что послал ЕЁ в мою жизнь! Родненький! Сотвори так, чтобы тоска-кручина, боль моя стали печалью светлою! Спаси меня, Господи! Олюшка! Прости меня, что не сберёг, прости за всё!» Повторял и повторял я молитву свою, проглатывая слёзы.
Присел, достал термос из рюкзака, налил чаю. Глотал горячий, с чебрецом чай, обжигаясь и всхлипывая. Солнышко яркое, но не жаркое, Сакмара под яром бесшумно торопится на встречу с Уралом – недалёко уже ей осталось. Всё так же, как и пятьдесят два года назад. Успокоился. Что-то встало в груди комом, но и он растворился вскоре. Ещё долго бродил я по берегу родной реки, молился - прощался с Олюшкой своей здесь, на Земле. Простился там же, где и встретил её, земную. Скоро ещё одна наша встреча, в другом месте, в том, куда я её отпускаю сейчас.
УСПОКОЙСЯ И ЖИВИ, МИЛЕНЬКИЙ.
«В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь.» - каждый вечер теперь читаю я эту молитву, следуя наставлениям сына.
Замечать стал, что как только дочитываю до слов «и живот вечный даруй ми», спотыкаюсь, даже, стараюсь пропустить эти слова. А зачем мне живот – жизнь вечная? Без Неё – зачем?
Бежим всю жизнь, торопимся. Куда? Зачем? Вот и я бежал-торопился, всё оправдываясь, – Ну уж там-то впереди узнаем куда и зачем, там, впереди откроют нам тайны бытия. Нет, бежать-то – бежим, но и на бегу всё-таки замечаем что-то в жизни; успеваем понять, что родители – святое, Родина, село, где ты родился – самое лучшее место на свете белом. Узнаём, что друзей много не бывает – годам к шестидесяти может и вообще не остаться. Огорчаемся, наблюдая промахи уже взрослых детей - в этом и твоя вина. Плачем сердцем, видя, как уходит здоровье, а потом - жизнь любимого человека, понимаем, что и ты в этом виноват: не берёг, мало заботился - всё больше о работе, да о работе думал.
В гонке той многолетней нет-нет, да и шепнёт тебе кто-то – Остановись, оглядись-приглядись, как красива твоя любимая, причём – всегда, во всех одеждах и без них! Вспомни заливистый смех твоего сына, вспомни, как ты просил его – скажи папа, а он в ответ - мама, ты опять - папа, а он, отвернувшись, – мама, а потом радость твою и жены вспомни – Заговорил!!!
Вспомни, с каким радостными глазами бежал-ковылял к тебе на встречу отец, когда ты пришёл к нему в больницу, прилетев аж с Камчатки. А каким опять молодым, весёлым стал отец, когда вы прилетели с ним в Киев, на встречу однополчан, на которую они уже и не надеялись, помнишь? А их возбуждение и шальную радость от общения, бесчисленное такое же «А помнишь…?» И как лихо, молодцевато плясал батя «Краковяк» в киевском ресторане «Космос», что на Крещатике, со связисткой из взвода управления огнём, как галантно, ну, прям по-рыцарски, он проводил её до стола, усадил, отодвинув стул, тоже помнишь?
А тихое мамино «Спасибо, сынок», после того, как ты привёз к ней в гости её фронтовую подругу, зенитчицу, с которой они с войны не виделись, разве забудешь?
А ужас свой, то простое открытие, сделанное на берегу Днепра, на том месте, куда выплыл батя, контуженный, но выплыл, после форсирования – Меня, сыновей моих не было бы, если бы он не доплыл! Такое не забывается!
Радость, удивление своё не забыл, когда утром увидел, сколько ты за ночь скосил пшеницы, и как лента золотых колосьев вылетала с лафета и ложилась ровным валком на стерню. – Неужели это всё я?!
Вспомни, как билось твоё сердце, как захлебнулась от радости душа и взлетела до небес, когда увидел внучку – наша! Наша порода! -
И уж, когда совсем запыхаешься в беге том, уж и одышка появится, Он говорит тебе уже настойчиво: - Остановись! Пойми, наконец, что Жизнь – это и есть Истина! Да, да – сама жизнь!
Ты бег замедляешь, но не останавливаешься – нет-нет – должно же быть Главное! Ответ должен быть - Зачем всё?
А когда уже на седьмой десяток перевалило, когда живёшь будто с ободранной кожей – больно от любого прикосновения, (и, чтобы их, соприкосновений, не было, ты сознательно исключаешь себя из обычной жизни),когда душа болит сильнее, чем тело, которое ещё хоть чем-то вылечить можно, а душу и остаётся лечить только молитвами да покаяниями за себя и за весь мир, и, иногда, чего уж греха таить, споласкивать душу пытаешься то коньяком, то водкой, - и не помогает ничего, начинает одолевать тревога: бежать мало осталось, а тайны бытия так и остались неведомыми, ответа нет на главный вопрос. Да, радость есть от уже сделанных открытий, осознанных истин, но и вопрос возникает – А что же тогда откроет Он мне в последние минуты? Не может же быть, чтоб не открылось то - Главное!
В первом сне, после того, как её не стало, Олюшка приснилась в любимом мною, с разноцветными, крупными и мелкими цветами, платье, с огромной охапкой красных роз. Она улыбалась мне, прислонившись к дверному косяку. Улыбалась благодарно, всё понимающе, все прощающе смотрела она на меня, удивлённого. Что она узнала ТАМ? Что поняла? Истину? Главное?
Улыбка её в том сне, взгляд её необычный, как будто из другого потустороннего мира, были ещё и умоляющими. О чём умоляла меня Олюшка? И вдруг как током – знала она, знает о том, как трудно мне будет без неё, безнадёжно, беспросветно одиноко, знает, что по грани хожу, потому и умоляет: - Молись, все слова проговаривай! Ты же видел, как мне было трудно физически, но я жила, я хотела жить. Вот и ты - живи! Успокойся и живи-и-и, миленький! За меня тоже - живи! Жизнь – и есть Истина, жизнь – и есть Главное! Ты только Живи-и-и-и!
Улыбка Человека.
Мона - Лиза…Что есть в её улыбке? Превосходство над нами в знании об истине того, чего мы не знаем? Нет, не похоже. Жалость, сострадание к нам: «Много ещё помучиться предстоит, прежде чем поймёте то, что я поняла.» А может и радость за нас: мы не только помучаемся, но и счастливы от открытий в познании истин тоже будем, нам ещё всё это только предстоит. Много лет я всё гадал-размышлял над её улыбкой.
Не стало Олюшки моей, прошёл год, установил сынок памятник, а там портрет на мраморе – и…та же самая улыбка. Ещё больше удивился-изумился, когда нашёл в альбоме детский портрет Оли, лет семь ей – и такая же улыбка у маленькой девочки. Вот так! Улыбка такая у неё всю жизнь была, нашёл я тому подтверждение на многих фотографиях. К чему я всё это?
Нет никакого превосходства, радости, жалости оттого, что знают они что-то об истине. Какие знания у семилетней девочки? В такой улыбке, всё понимающей, всё заранее прощающей, безгранично, заранее, авансом любящей всех, восхищающейся всеми – СУТЬ ЧЕЛОВЕКА, от рождения и до конца жизни – предназначение его: умножать на Земле Любовь и Добро.
Права русская пословица: «Что в сердце варится — на лице не утаится.» А что могло «вариться» в сердце у семилетней девочки? Вот-вот! Значит закладывается всё Господом изначально и в каждого из нас. А уже что разовьётся, что отомрёт, что останется в итоге – не утаится и на лице человека.
Человек, прошедший по жизни с такой улыбкой, от рождения и до исхода, и есть такой Человек, каким задумывал нас Господь, создавая этот мир. Олюшка оправдала предназначение Господне.
Как там у Григория Александровича Печорина?
«Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные... Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений — лучший свет жизни.»
Вот и Лермонтов о том же – о назначении, о человеке, не оправдавшем предназначение Господне. Не каждому это удаётся, далеко не каждому.