(Начало: http://www.proza.ru/2019/11/16/1101)
Был последний день марта, однако весной в Санкт-Петербурге еще не пахло. Впрочем, и о зиме напоминали только небольшие пегие кучи снега. Время как будто остановилось между зимой и весной. Было сыро, зябко и ветрено. Солнце, если и показывалось иногда на городских улицах, то его лучи напоминали предсмертную улыбку чахоточного. Шел 1878 год.
Среднего роста немолодой господин с грустными глазами, высоким лбом, довольно густой бородой и характерными аскетическими скулами, задумчиво стоял на набережной Фонтанки у ограды. Ветер развевал полы темно-серого пальто. Левой рукой господин прижимал к груди шляпу; правой — мертвой хваткой сжимал деревянную трость, конец коей упирался в расщелину гранитной плиты. То был Фёдор Михайлович Достоевский.
— Голубчик! Фёдор Михайлович! — услышал господин радостный возглас. Он попытался было уйти, дабы избежать встречи, но его уже догнал краснощекий человек, похожий на переодетого в штатское гусара.
Запыхавшийся от бега преследователь без умолку тараторил:
— Позвольте, любезнейший Фёдор Михайлович! А вы словно бы от меня скрыться хотели?! Да ведь это я, Коврихин, сын Силуана Степаныча и Прасковьи Николаевны. Неужели не упомните?
— Отчего же? Помню, — грустно ответил господин.
— Да у меня ведь только к вам один вопросец и будет. Только один! Вы, как я слышал, сегодня в суд присяжных на слушание дела Засулич собирались? И, кажется, были уже?!
Достоевский вопросительно посмотрел на краснощекого.
— А что удивляет вас, Фёдор Михайлович? Будто я вам про вас какую тайну сказал. Об этом вся столица шепчется. Я и сам собирался… Да, знаете ли, не смог. Причислят к сочувствующим, а у меня карьера. Сами понимаете. Так вот, что же там было, любезнейший Фёдор Михайлович? Поделитесь. Какое ваше общее впечатление? Я слышал, ее оправдали. Правда ли? Неужели возможно такое?
— Оправдали, — резко ответил Достоевский. — А теперь позвольте откланяться. Мои благопожелания Силуану Степановичу и Прасковье Николаевне.
И, повернувшись, он быстро стал удаляться.
— Понимаю-с, господин Достоевский! Покорнейше благодарю-с! Оправдали. Вот новость! — неслось вслед уходящему.
Пройдя довольно по набережной, Достоевский свернул в свои любимые петербургские переулки. Здесь он замедлил шаг и погрузился в раздумья.
«Господи Боже мой, а поняла ли Вера Николаевна Засулич, Кто ее оправдал сегодня? — думал писатель. — Поняла ли? А градоначальник Трепов, простил ли он покушение на свою жизнь? Кабы она поняла, а он простил… Ах, эта молодежь, эти народники-безродники. В них, конечно, ключом бьет идея народная — сейчас же жертвовать собою и всем для правды. Сейчас же! М-да, национальная черта поколения, ничего не попишешь. Но ведь можно же их за это любить. Благослови их, Боже, и пошли им истинное понимание Твоей высшей правды. Ибо весь вопрос в том, что считать правдой. Ты, Господи, — Истина, но Ты и Любовь. Если бы поняла сие Вера Николаевна и господин Трепов. Если бы…».
В эту минуту Фёдора Михайловича окликнула нищенка с ребенком, сидевшая на куче мокрых дров, покрытых каким-то тряпьем.
— Батюшко, — причитала она, ударяя на «о», — Христом Богом молю, помоги, миленькой.
Писатель остановился.
— Откуда ты, мать? — спросил он, хотя по возрасту нищенка была явно раза в два моложе его.
— Издалёко, господин-барин, да что говорить, там все померли.
Достоевский достал имевшиеся у него при себе деньги и отдал их нищей. Сумма была немалой, но женщина не переменилась в лице.
«Может врет, что нуждается?», — мелькнуло в голове писателя.
— Барин, а, барин. Ты не уходи, погоди. Ты растолкуй мне, сколько и чего я на твои деньги купить могу. Я ведь в деньгах-то не понимаю. Третьяго дня мы с малым только в город пришли, а в деревне у нас не на деньги торгуют, да и не я, а батько хозяйство вел.
Писатель облегченно вздохнул: «Значит, не уразумела, сколько я дал ей».
— На эти деньги ты, мать, месяц хлебом, да капустой с квасом питаться можешь. А маленькому молочное покупать будешь.
— Молочное? Что же я, барин, басурманка что ли? Нонче же пост Велий. А вот за хлеб, да за квас спаси Господи.
— Вы что, с малышом поститесь?
— А то как же? Нас еще пока Боженька не забыл, чтобы мы Его забывать стали. Нам без поста никак невозможно.
У Достоевского на глаза навернулись слезы.
— Ты что, батюшко? Не плачь. Мамочка моя покойная говаривала: «Был пост, будет и Пасха. Было горе, будет и радость!».
— А что с твоими сталось?
Нищенка отвернулась в сторону и дрожащими губами прошептала:
— Не спрашивай, барин. Лучше не спрашивай.
— Оставайся хранимой Богом, мать. Дитя береги.
Достоевский перекрестился и пошел.
Выйдя проходными дворами на Невский и пройдя два квартала, писатель вошел в светло-голубой пятиэтажный доходный дом. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он позвонил в колокольчик. Дверь отворила худая женщина с собранными в пучок русыми волосами. Ее острые плечи выпирали из-под изношенного пухового платка.
— Фёдор Михайлович! А мы вас уже заждались. Проходите скорее, сделайте одолжение. Мы очень желали и надеялись сегодня вас слушать. Именно вас!
Войдя в гостевую комнату, писатель увидел ожидающее его общество молодых и не очень молодых людей, по большей части из разночинной интеллигенции.
Достоевский вышел на середину комнаты и без передышки начал речь:
— Друзья. Сегодня я был в суде. Веру Ивановну оправдали! И вроде бы радоваться нужно. Но, поверьте, не радостно на душе. Я видел ее глаза. Я нарочно всматривался в ее глаза. И я скажу вам, друзья, это не были глаза кающейся грешницы. Не о том, не о том мы печемся и говорим. Одни давят реакцией, другие давят реакцию. Кто кого! А в двух кварталах отсюда, в подворотне на куче мусора десять минут назад я видел нищую мать с ребенком на руках. И в ее глазах я увидел то, чего не увидел в глазах Засулич и Трепова. Жалость! Вот что я увидел в глазах нищенки, господа. Жертвенность, жалость, сострадание и любовь. Бедный простой русский народ. Народ-страдалец и страстотерпец. Неужели мы так и забьем его, так и выморим голодом, не разглядев, не услышав его глубинной почвенной правды?.. Более я вам сегодня ничего не скажу. Нет сил. Позвольте только одно маленькое замечание напоследок… — Фёдор Михайлович перевел дух и разгладил рукой бороду. В комнате воцарилась полнейшая тишина. Слушающие замерли в ожидании. — Друзья, неужели вы думаете, что время инквизиции прошло? Ну тогда не удивляйтесь, если в один несчастный день за вашей дверью раздастся стук сапог!
В это мгновение у входной двери призывно зазвонил колокольчик. Все оглянулись.
* * *
Звонок хрипло поперхнулся и раздался угрожающий, чрезвычайно сильный стук во входную дверь. Архипыч проснулся и подскочил с лежанки.
— Иду, иду, мил человек! — крикнул он и пробурчал под нос: — И чего это мне последнее время Фёдор Михайлович сниться стал. Помолиться, что ли, за него поусерднее? Ох, эти сны, сны, просто беда с ними…
Стучавшим оказался мужчина в дорогом черном замшевом пальто и такой же шляпе. Он сходу напустился на Архипыча:
— Ты что тут, развальня, зря, что ли, деньги получаешь?! Битых двадцать минут звоню и стучу, а ты не открываешь, мать твою!
— Не ругайте мать, пожалуйста, — мягко, но решительно возразил Архипыч.
— Чего?! Я вот тебя с работы выгоню, тогда поговоришь, ветеран. Ты знаешь, что перед тобой депутат стоит?!
— А по мне хоть депутат, хоть акробат, мне всяк человек – брат. Простите за задержку. Спал я. Ведь еще, почитай, шесть часов утра только. Рановато вы всё же. А что за дело?
— Дело? — передразнил пришелец. — Не волнуйся, без дела не ходим. К тебе труп Василисы Зеленцовой позавчера привозили?
— Девушку эту убитую? Привозили. А вы ей родственник будете?
Пришелец побледнел.
— Чего мелешь? Какую убитую? Самоубийца она!
— Эх, мил человек, я с покойничками, почитай, полжизни знаком и по лицу вижу, кто из них сам себя кончил, а кому на тот свет помогли отправиться. У меня своя экспертиза, духовная.
— Короче, эксперт, приготовь ее. Ну гроб там и все, что положено. Я заплачу. У нее родственников нет. Сирота. Послезавтра я ее заберу. Надо же добрые дела делать. Будет и тебе на бутылку. До встречи. Да смотри, этот бред насчет ее убийства при себе держи, а то случайно можешь вслед за ней отправиться, чтобы поточней все узнать, при личной, так сказать, встрече. А-ха-ха-ха.
Дверь за мужчиной в черном с грохотом захлопнулась.
— Да-а, дела, — пробурчал под нос Архипыч. — Ну и типчик. Сам небось ее прикончил, а теперь за трупом приехал. Вот такие вот пироги.
Кряхтя, старик вернулся на еще теплую лежанку. Не раздеваясь, укутался в ватное одеяло, сладко зевнул, перекрестился и заснул.
* * *
Каурая кобыла, понукаемая рябым подвыпившим извозчиком, нехотя тащила по петербургской булыжной мостовой коляску, в которой сидел пожилой господин с грустными глазами, высоким лбом, аскетическими скулами и густой бородой.
Глядя на проплывавшие мимо ряды суконных, книжных и церковных лавок, Достоевский размышлял: «Вон у лавки лубочника барыня стоит. Наверное, купит сейчас лубочный Страшный суд, да Богородицу со Спасителем. Что и говорить, привыкли мы к стилизованному Евангелию: вроде как была Священная история, а вроде как и нет. Просто сказка красивая. Лубок. А ежели Этот Самый Спаситель вот сюда к нам в столицу Российской империи прибыл бы? Если б явился Он пред очи той самой барыни, приняла бы она Его? А я бы принял? Или опять бы мы Его распяли и сделались великими и малыми инквизиторами? Вот ведь вопрос поважнее шекспировского. Подожди, подожди! — оживился писатель. — А идея-то достойна изучения! Может, и в самом деле подобный сюжет в романе вывести? Но допустимо ли? Не предосудительно ли? Что скажет критика?.. Но ведь использование художественных приемов для блага Церкви и проповеди Евангелия допустимо, я думаю. Помнится, в «Истории песнописцев» преосвященнейшего Филарета, читал я, что в гимнографии, как собственно в церковной поэзии, возможно творческое осмысление и пересказ событий Священной истории. Церковные поэты выстраивали целые диалоги между Христом, адом, смертью и дьяволом, сочиняли монологи Пресвятой Богородицы. Только нужно соблюдать одно очень важное условие: все сочиненное должно соответствовать духу Евангелия и церковным догматам… Да, именно — все сочиненное не должно противоречить православному вероучению. С Божией помощью нужно будет попробовать идею сию применить. Да вот хотя бы в «Братьях Карамазовых». Встроить бы туда такой сюжет. Ну а чтобы цензура не протестовала против явления Христа в современной России, можно описать такое явление где-нибудь в Европе, скажем, в средние века. Обдумать надо. Вообще, многого я жду от этого романа. Это ведь первая вещь в большой эпопее будет. А цель-то всей эпопеи — показать, что Церковь Христова есть единственный всецело положительный общественный идеал, а для русского общества в особенности; и еще показать, что… Христос жив. Успеть бы».
* * *
На сей раз Архипыч проснулся сам. Спал он недолго, часы показывали семь.
«Пора вставать, — подумал старик. — Эх, Фёдор Михайлович, Фёдор Михайлович, зря ты волновался. Создали, всё создали… Ты и сам кое-что успел сделать, хотя видно не всё, что задумал. А уж после тебя образ русского Христа как хорошо Нестеров выписал. А недавно и этот еще прозорливец… Как его? Ну, который кино снял про Андрея Рублева. Да… У него там нестеровский Христос ожил и сошел к людям, и по Руси пошел, и получилось прямо по Тютчеву:
Эти бедные селенья,
эта скудная природа —
край родной долготерпенья,
край ты русского народа…
Удрученный ношей Крестной,
всю тебя, земля родная,
в рабском виде Царь Небесный
исходил, благословляя.
Очень верно ты это, Фёдор Михайлович, подметил, что все сочиненное должно соответствовать евангельскому духу и догматам. А коль не так, то выйдет промашка, как у Булгакова, к примеру. Писатель-то он хороший, но вот Христос у него какой-то ненастоящий получился, неевангельский. А промашка в таком деле недопустима, а то вместо Христа можно людям лжехриста начать проповедовать. Упаси, Господи».
В эту минуту в дверь снова позвонили.
(Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/22/292)