Глашатый на середке лобного места осадил мухортового коня, перекрестился на маковки церкви и затрубил громогласно:
- Выходи, соотчичи, стар и млад, царь Ялдан будет речь держать!
На площадь хлынули потоки разномастного люда. Сюртуки, кафтаны, армяки, зипуны столпились, разинули рты, ожидая зрелища.
Царь надел корону, принял посох, поднялся по приступкам, покрытыми льняной дорожкой, и уселся на трон.
- Правосла-а-вные! – загудел царь, как церковный колокол. – Приспело время показаться пред вами. Был я шутом при дворе, носил красный колпак и сеял правду. Издревле правду глаголили юродивые да шуты. Стал я люб народу и царю, за то и подсадил меня на трон, а сам отошел на покой. Стало быть, я вам царь, а вы – покорные подданные. Божьей волей единым солнцем согреваемся, дышим едиными воздусями, вкушаем плоды земли-кормилицы. Я равно столько же из Адамова рода, как и вы. Худо нам в розни быть, славно в приязни и согласии, сие личит христианам.
Высохли слова на устах царских, из толпы раздался голос:
- Государь! – обратился мужичище с бородой архиерея и рябым, как шумовка, лицом. – Дозволь слово молвить!
Царь мотнул головой, и корона сверзилась набок.
- Как нынче будет с правдой, коль поставлен над нами самодержцем?
- Давеча ходил в шутах, имел право изрекать правду, нонче при короне обязан её блюсти.
- Батюшка – царь, кормилец! - завопила баба в печатном платке.
Толпа волной поворотилась на крик. Пришлый с деревни старик в лаптях на босу ногу, схватив в охапку свою старость, бежал к фокусу общего любопытства. Баба держала над головой что-то зеленое и блескучее: ближние разглядели камень – самоцвет.
- Ваше величество, изумруд сковырнулся с короны!
- Ты пошто так голосишь, ровно по покойнику, ажник народ напужала. То не изумруд, дуреха, кругляш бутылочного стекла, они усе подложные, да и корона вовсе не золотая, а посох соснового дерева, даром что парчой обвит.
Жалезный мне без надобности, бывало, осерчаю, хрясну по хребтине боярина, он и переломится. Довольно, православные, ступайте с Богом! В приснопамятный день коронования на Зеленом лугу выставлены бочонки с медовухой, пивом и квасом, алкайте во здравие царя и Отечества, да без толпотворения, дабы не как на Ходынском поле.
Царь уместился в карету, запряженную цугом, и покатил во дворец. В царских палатах его встречала жена.
- Калистратушка! – возрадовалась она, распахнув руки для объятия, словно крылья.
- Без церемоний, Дуняша, зови меня просто, сиречь, царь-батюшка!
- Стало быть, я царица – матушка!
- Двум головам на плечах неможно, царь один должён быть, аки солнце.
- А кто я теперича?
- Ты? Моя супружница! Хошь, сделаю княгиней али боярыней.
- Завсегда ты меня забижаешь, Калистрат. Воля твоя, токмо знай, не владычицей желаю быть, а вспоможеньем народу служить!
- Ну, не реви, не царское дело, мне мокроту утирать, на то есть фрейлены, - он сурово сдвинул брови и поглядел на отражение в кубке.
- Откройся, как на духу, пошто не утаил, что камни – самоцветы в короне стеклярусные?
- Я посулил народу правду, тому и следую.
- Ежели так, и я поведаю правду!
- Правду? – взъярился государь. – Правда одна, царская! Когда их много, то – брехня, от брехни рушатся державы! Эх, Дуняша, каюсь, дурно высловился в гневе, кабы на бумаге, перебелил бы на разумное: всяка правда потребна, коль на благо народу.
- Охолонись, Калистрат Пистоныч, вижу, как радеешь за правду. Ах, запамятовала, дворецкий докладывал, французский бонжур с челобитной дожидается. Вели позвать?
- Зови, управлюсь, будем трапезничать.
Явился лохматый рыжий француз, будто сноп ржаной, пужливо глазами блымает и подает челобитную. С величавого благоволения сел на лавку под узорчатой парчой. Царь разбирал свиток по складам, сдюжил и взопрел, не стерпелось почухать плешь, да шуйца ткнулась в корону. Оборотившись к просителю, вопрошал:
- Чем тебе на Руси не житие? Сюртук доброго сукна, портки без заплат, сапоги справные салом намазаны.
- Я буду немножко не хотеть жить Россия, домой надо Франция, вели отправлять моя Родина.
- Послухай, Мишель, да сумление уразумей, оно в моем сочинении, к тому имею дар и усердие:
Звали Мишей, стал Мишель,
Знает по-французски,
Водку, сало, вермишель
Трескает по-русски.
- Не понимай! – затрепетал француз и волосья зашевелились.
- Скумекал я, никакой ты не бонжур, а чистый русак. Под личиной иноземца русским духом пахнет, да челобитная писана грамотно, так иноземец не напетляет. Кривду послухал, черёд правду молвить.
- Истинно так, государь. Беглый я от помещика Кулебякина, играл в его театре, у него языку выучился. Крепко лютовал барин, схотел заковать в железы, я и сбёг, в чужую державу наметил, забоялся, пымает, назад возвернет. Помилосердствуй, владыка державный, буду молиться денно и нощно, нижайше прошу заступничества и справедливости.
- Встань, Миша, довольно ползать на карачках. Выгода царю и Отечеству – сие справедливо. Какой прок голову сымать? Отдам в гувернеры, будешь боярских детишков грамоте французской обучать. Ступай, на прокорм велю выдать из казны.
Веселого нрава был царь и с причудами. Подкрадется сзади к стражнику, тот стоймя спит в карауле, опершись на алебарду, и дзявкнет в ухо:
- Кто спит, лягай!
Стражник наземь, со страхом глядит на царя, а царь колыхается от смеха, вымолвить слова нет мочи. Изменников и казнокрадов в темницу сгребал, у коих злодейства поменее, ставил в угол на горох, иных сладкого лишал. Жаловал ученых, зодчих да мастеровых.
Много лет минуло, а в царстве по сию пору добром вспоминают мудрого и справедливого шутейного царя Ялдана.