У Андрея, собственно, и выбора-то особенного не было. Для всех своих прежних знакомых он был совсем не тем человеком, каким стал теперь. Теперешнего, его знала только странная женщина Фрося, у которой была не менее странная фамилия — Явь. Однако для него эта женщина настоящей явью как раз и не представлялась. Временами в ней угадывалось что-то наносное и даже как будто фальшивое. Либо другое — фальшивым было то, что у них когда-то было с женой. «Либо одно, либо другое». Реальность как-то разъезжалась и распадалась на части, и уже трудно было решить, что в отношениях настоящее, что нет.
Андрею порой казалось, что они с женой, прожив в близости столько лет и взрастив общих детей, так друг друга и не узнали и не поняли совсем, остались чуждыми друг другу людьми. Соприкасались телами, нервами, психиками своими, а душами не соприкоснулись вовсе. И нельзя было сказать, что он не любил её, он её любил: и думал о ней, и сердцем болел за неё. Он всегда боялся за неё, боялся, что с ней что-нибудь может случиться. Не находил себе места, если она где-то задерживалась. За Фросю же он не переживал вообще. Если она куда-нибудь ехала, он не волновался, доехала ли или не доехала. Уехала, и бог с ней — как бывает с любым посторонним человеком. Но, когда она являлась, он соприкасался с ней открытой душой и высказывал ей всё от души, не учитывая, что перед ним другой человек, что перед ним, наконец, женщина. Такого общения в прежней жизни он ни с кем себе позволить не мог, никогда. И это была для него новая явь. И новый жизненный опыт.
Её дар «любить ближнего» он довольно скоро «раскусил». Это не было никакой благодатью, не было наградой, как он думал, наградой за становление в себе человеческого в пику животному. Это было другое: она сама выучилась это делать, и это было что-то вроде самозащиты. И не от людей, — от людей так не защитишься, — а от самой себя. И когда она кому-то вполне доверяла, эта её «защита любовью» просто-напросто не включалась, потому как никакие саморазрушительные эмоции в отношениях с этим человеком ей не угрожали. И это было хорошим для Андрея открытием, потому как Фрося, со своей любовью, не разрушала его собственных теоретических построений о любви. Наоборот, с её помощью, наблюдая её, он вполне уверился в своём представлении об указующей роли любви.
И ещё одно в ней было хорошо — Андрей мог с ней забываться и общаться с ней как с человеком, а не как с женщиной. Хотя все же бывали и такие минуты, когда он чувствовал и воспринимал её как женщину, и тогда он учился не тому, чтобы заставить себя в ней видеть тоже человека, а тому, чтобы отключить свой разум от дальнейшей «разработки» этой темы. И у него это начинало получаться. Нельзя было не воспринимать её как женщину, когда она была женщиной, но можно было не пускать всего этого «женского» и всего, что с ним связано, в свою смысловую систему. Не имея продолжения в его мыслях, это всё «женское» оказывалось как бы в пустоте и как будто само рассеивалось, как наваждение.
Подобное происходило и с другими заповедями, исполнение которых особенно сильно занимало его в то время. Нельзя было не гневаться, если это была непосредственная реакция на какой-то конкретный раздражитель, но можно было не давать гневу стать смыслом деятельности разума, дальнейших размышлений, а значит — и действий. Нельзя было порой не осудить кого-нибудь за что-нибудь, но можно было не строить свои отношения с человеком на основании этого осуждения, нельзя было свою личность выстраивать из напластования подобных осуждений. Нельзя было иногда и не поклясться, но можно было оставить за собой право решать, что хорошо и что плохо, и поступать всё-таки в соответствии с этим решением: да — да, нет — нет. Нельзя было совсем не противиться злому, потому как жизнь сама по себе есть противостояние злому — смерти, но можно было не делать противление злу смысловым центром, относительно которого выстраиваются все остальные смыслы, которыми жив человек.
Для Андрея вопрос, который часто задавали Льву Николаевичу Толстому, разрешался довольно просто. Толстого, бывало, спрашивали: вот вы всё говорите, не надо противиться злому, а если на ваших глазах мучают или даже убивают маленького ребёнка, тогда что? «Естественно, — говорил себе Андрей, — ты постараешься спасти ребёнка, если, конечно, не струсишь, если сумеешь это сделать. Тут злому можно и даже нужно противиться». Но отнюдь не нужно делать борьбу со злом смыслом всех смыслов, определяющим все остальные смыслы. Этого не нужно делать прежде всего потому, что противление чему-то, то есть отрицание, — не может являться смыслом существования. Смыслом существования является утверждение, становление чего-то, чего-то сущностного. Для человека смыслом существования было и будет становление в человеке человеческого. А по сему: «не противься злому» это действительно великая истина.
Когда абстрактное мышление человека призвано решать какие-то практические задачи, «непротивление злу» — немыслимо, потому как все эти практические задачи основываются именно на противлении злу. Если бы не было зла, которому разум «противится», то разуму просто нечего было бы делать, и никакого разума не возникло бы вовсе. Его бы просто не было в природе.
Но как только абстрактное мышление человека достигает уровня, на котором само абстрактное мышление становится самостоятельным, определяющим самопроизвольно свои цели, — «непротивление злому» превращается в главную заповедь. Потому в главную, что для развития абстрактного мышления разум должен освободиться от служения внешним целям и перестроиться на цели, заложенные в нём самом. «Цель внешняя должна не мытьём, так катаньем замениться целью внутренней».
Это легко себе представить на примере любого живого организма. Да, ему надо сопротивляться уничтожению, которое внешний мир постоянно ему уготавливает. Но сопротивляться для чего? По всей вероятности, для того только, чтобы как-то реализовать себя как сущность, от начала и до конца. То есть проделать работу не отрицания чего-то там, а работу утверждения. «Работу утверждения всю целиком, до последней черты, до креста». Никогда нельзя всю энергию употреблять на противление злу, нужно как можно больше своей энергии и своей жизненной силы употребить на утверждение добра.
Я исхожу из того, что Андрей это понимал. Если и не сердцем, то разумом. Но вот только как это сделать? как отыскать этот путь добра? в чём это усилие, которое и есть настоящая жизнь, настоящее становление? Эти вопросы и занимали, главным образом, Андрея, когда он познакомился и стал общаться с Фросей. Только он был так занят поиском того, что для него есть положительная составляющая жизни, что это их знакомство произошло именно по принципу непротивления злому. С ним это случилось, а он и не противился. Тут можно было бы подивиться и спросить себя, а что же во Фросе злого? Ничего, конечно. Разве только то, что она развлекала разум и уводила его в сторону. Хотела она того или не хотела — она отчасти привязывала его к внешнему и в какой-то мере отвлекала от внутреннего. Но именно с ней и как бы для неё он все эти мысли формулировал, выражал и проговаривал. И это было крайне непросто.«Мысль изреченная есть ложь. Однако мысль неизрекаемая — тоже не совсем правда».
Продолжение: http://www.proza.ru/2019/12/24/1216