Сказания о Матушкином Любограде-1

               

                ЗАЧИН

Рассказывают, что в стародавние времена былинные поссорился Илья Муромец с Владимиром князем стольнокиевским. А дело, сказывают, было так: долгонько гулял Илья во чистом поле, храня рубежи земли светлорусской, содержа в порядке крепости заставы богатырские. И говорит себе такие слова: "Во многих побывал я городах, да не бывал давно во Киеве-граде. А пойду-ка я, попроведаю, что деется в Киеве".

Прибыл Илья в стольный Киев-град, а у князя Владимира пир навеселе: в княжьем тереме накрыты столы дубовые и ломятся те столы от снеди сахарной, от питья медвяного. И сидят за столами князь Красно Солнышко со княгинею да вся поляница богатая, да вся дружинушка храбрая. Только его, Илью Муромца, стало быть, и позвать забыли.

Вошёл Илья в княжой терем, приостановился у порога, да не опознал его князь, вопрошает с усмешкою:
-Откуда родом, молодец, чьего племени? Как тебя именем величать?
-Никита я, Заолешанин,- разобиделся Илья, не стал называть себя.

И указал князь ему место, но не с боярами, а промеж детей боярских.
Не сел Илья, а молвил дерзко:
-Не по чину место, не по силе честь: сам ты, князь, сидишь с воронами, а меня садишь с воронятами.

Вспыхнул князь от дерзости такой, велел богатырям Илью выкинуть вон из гридницы. Выходили три богатыря - не осилили.
-Ежели хошь, князь, позабавиться, подавай ещё трёх богатырей.
Выходили ещё три богатыря - не шатнётся Илья, на главе и шишак не тряхнётся.

 Выходили третьи три богатыря - ничего не смогли, лишь себя измотали, да помяли.
-Князь Владимир, красно Солнышко!- тут вскричал, млад Добрынюшка, храбр из Рязани-города. - Не Никита Заолешанин пришёл-то Илья Муромец!
И молвил Илья, не ласково глядючи:
-Князь Владимир, тебе охота попотешиться? Ты теперь на меня гляди: глядючи, снимешь охоту тешиться!

Стал Илья тех богатырей попихивать: храбры сильно-могучие по гриднице ползают, ни один на ноги встать не может.
И вскричал тут Владимир:
-Угомонись, Илейко! Вот тебе место подле меня, хоть по правую руку, аль по левую. Или сам садись куда хошь!

Отвечает Илья Муромец:
-Не умел ты гостя на приезде учествовать, на отъезде не учествуешь.
С тем и вышел. Сел на добра коня, своего Бурку, и гонимый обидой великой, поскакал во поле чистое...
То был зачин, а сказ-то впереди.

                СКАЗАНИЕ ПЕРВОЕ

Скачет Бурка по дорожке торговой прямоезжей, с горы на гору перескакивает, с холма на холм перемахивает, мелки реченьки, озёрца промеж ног спущает.

Подъезжает Илья к ключу студёному, мыслит отдых Бурке дать, самому откушать яства походного, водицы испить, на траве-мураве поваляться, силушки набраться. Только Бурка тут всхрапнул, и прянул в сторону, ровно споткнулся о преграду незримую. Ударил Илья коня плёточкой шелковой по крутым  бокам:
-Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Али ты идти не хошь, али нести не мошь?

Только молвил - ан слышит из-за куста тернового не то стон, не то писк. Соскочил Илья с коня да к тому кусту, и видит: лежит женщина бездыханная, краше в домовину кладут, а под боком её ворох тряпья колышется. Из него тот писк доносится.

Разворошил Илья тряпьё, а там младенец - сосунок, девочка. Уж посинела вся, на плач мочи не осталось, да и писк поминутно гаснет. Вспомнил Илья про селеньице ближнее, в стороне от дорожки торговой, подхватил младенца, вспорхнул в седло:
-Гей, Бурка, лети пуще ветра! Жизнь безвинная лучинкой догорает - не дай погаснуть!

Быстрее ветра покрыл Бурка версты степные и замер, как вкопанный посреди селеньица.
-Гей, люди добрые! - крикнул Илья так, чтоб слышали во всех концах. - Есть ли кормящая мать - подходи: дитя малое с жизнью расстаётся!
-Есть! Есть! - раздалось не единожды.

Первой кинулась к Илье продувная жёнка кузнеца Кузло - Очурка. Третьего дня от младенческой хвори померла её дочушка Люба; двое народилось дочек, - уж месяц миновал с того дня,- душой и сердцем привыкла к двум, а ныне точно поганой саблей отсекли половинку тела белого, а другая половинка болит, кровью обливается, и не живёт и не отмирает.

-Отдай мне дитё! Вижу девочка - вместо Любы растить стану...
-Бери, мать, не досуг рядиться. Не дай жизни погаснуть! Коль жить ей  суждено-крёстным отцом стану.

Прилюдно дал Илья зарок: не забыться, не отречься от крестницы, навещать да способствовать в воспитании. С тем и откланялся, пригласив с собой трёх мужичков, каменных дел мастеров.
И поставили те мастера у того ключа студеного часовенку для успокоения души безымянной полонянки, бежавшей из полона и окончившей дни свои на пол-пути от земли святорусской.

Шли годы. Очурка выходила малышку, и скоро наречённая Любушка догнала и вровень в рост пошла с сестрицей Ладушкой. Держал слово крепко Илья Муромец: часто наезжал проведать крестницу, гостинцами побаловать, потешить небылицами, уму-разуму поучить. Не обделял и Ладу, всего обеим поровну: будь то гостинцы, али тепло да ласка.

Только вскорости, едва на девятый год перевалило, Люба в одно лето вытянулась в голенастую отроковицу. Рукоделье ей было в тягость, чуралась подружек, зато беспрестанно ватажилась с мальчишками. Брала  в драчках верх, в игрищах, охотно гоняла скот на поскотину и отваживалась садиться на коней с буйным норовом. И дивились все: как это ей удаётся укрощать неукротимых? Гадали: може род её ведётся от сказочной Девы - Поляницы, али греховное дитя самого Ильи Муромца. А иначе с чего тому простой полонянке часовенку возводить?

Как бы не думали, не гадали, никто из мирян ни словом, ни духом обид Любе не чинил. А и случись такое, Люба не осталась бы в долгу, имея ко всему ещё и острый язычок да сметливый умишко.
Сноровка её, смелость и отвага у сотоварищей мальчишек в большом почёте были. За честь считали проехать с Любой в чисто поле к часовенке, справить поминальную тризну, испить чудо водицы из ключа студёного.

Лада, напротив, в рост не спешила, росла неторопком, ладной, круглой да пригожей. Вся в матушку: хлопотливая, рачительна до любой работы, миролюбива и щедра.

Незаметно, точно пять погожих деньков, минуло пять годков. Стала купавой девицей Лада, мастерицей на все руки. С опаской поглядывали отец с матушкой: как бы женихи не зачастили. К тому ж о её чудо-холстах ткацких и полотнах узорчатых, о дивных рушниках проведали купцы, что водили коши торговые из Киев-града в земли заморские. Проторили дорожку в селеньице и нарасхват скупали кроснО девичье, не скупясь в цене. Тревожно было на сердце у родителей, словно чуяли беду: не в добро пойдёт известность Ладе; уж больно похабно ведут себя гости торговые - рвут друг у друга из рук те холсты, алчным глазом смущают девицу.

Не так пригожа и ладна, но крепка и статна, пуще прежнего стремянна, стала Люба. Одно лето совсем не казал себя её крёстный отец Илья Муромец, и девица покоя лишилась. Задумчива стала, неласкова. Заказала тайно сестрице соткать полотна багряного, крепкого да мягкого, да сотворить из него доспех - куяк; пластины к нему сама ковала. Не пытал расспросами Кузло, не перечил, напротив, скор на подмогу был. Шлем-шишак богатырский да меч обоюдоострый сообща творили.

Тут и вести купцы-гости занесли, одна черней другой: кончил дни свои великорусский богатырь богатырей Илья Муромец, и тело его отныне покоится близ собора Софийского в Киев-граде. А другая черна весть такова: от Итиль - реки пришли на землю русскую полчища несметные поганых сыроядцев, зорят грады и веси, уводят в полон людей русских, яко скот. Уж пали многие богатыри русские, а новых не предвидится.

Одевала Люба одежонку бранную, вынимала из стены спицу-гвоздик деревянный, брала щепотку землицы у порога, низко кланялась в пояс матушке с батюшкой:
- Спасибо великое вам за заботу, за хлеб, тепло да ласку. Не гневитесь батюшка, не печалься матушка, слёз горючих понапрасну не лейте. Гвоздок-спицу от очага милого, землица от дома родного не дадут забыться мне в далях дальних и вернут домой, как отпадёт во мне нужда... Такова видать моя судьбина: не прясть да ткать, дом вести, а меч в руках держать, ворога ненасытного гнать от дома, от земли русской подале. А уж дом сестрица Ладушка веди, да смотри не перечь матушке, не дерзи батюшке; не неволь, коли приглянется кто, скоро свадебку играть - меня дождитесь. Где ни буду - от вестей моих устанете. А коль замедлю, гляньте на место, где был гвоздок: если выступит смола горючая - знать дела мои недобрые, но не спешите сухОтить сердца. Есть ещё место - примета, где землицу брала: если выступит соль да задубеет коркой, значит мне совсем уж плохо. Но и тогда не теряйте надёги, не спешите домовище строгать. Матушка, батюшка, благословите на работку ратную, на службу земле святорусской. Пусть слово ваше чистое станет силой охранною, от удара коварного, от скверны и навета!

Скрепя сердцем, сдерживая слёзы горючие, благословили Кузло с Очуркой дочь, пожелали скатертью дорожку, в деле ратном удач, и благополучно-скорого возвращения. Тайно приметили: выходя из дому, оступилась о порожек Любушка, знать вернётся непременно - примета верная.
Отлегла тяжесть от сердца, душа успокоилась.
               
Свистнула Люба, точно отрок озорной, и тотчас явилась её любимица кобылка соловая Надея.
Выносил отец седло точёное, оседлал с любовью кобылку, шепнул слово заветное.
Выносила сестрица накидку седельную рытного бархата, да плащ кипенный. Выносила матушка котомку с подорожниками.
Тая слёзы горючие, целовали в очи светлые:
-Береги тебя, Бог, доченька! Не осрамись, Любушка.
-Сестрица любезная, береги себя: увозишь с собой половинку сердца моего...

С тем и выехала Люба со двора, бросила клич сотоварищам: кто со мной?
Позамялись сотоварищи, позамешкались. Одним боязно кинуть дом родной и махнуть в даль незнаемую, других семья не отпускает, а ослушаться духу не хватает. Иные потешаются, не поверив серьёзности, третьих не заботит беда чужая: не у моих ворот зоритель дышит, так чего ради ближний свет кидаться, самому встречи с ним искать, судьбу свою испытывать?

Порывалось из груди слово чёрное, но сдержалась Люба: не след с брани путь начинать. Обронила сухо:
-Бог вам судья. Не поминайте лихом, миряне. Да минует вас беда окаянная. Обещаю вам: что смогу-совершу. Слово моё крепко!- и направила Надею к околице.
Желавшие добра, махали вслед платками, чтобы путь её лежал скатертью, был бы ровен да гладок.

Только улицы конец миновала, слышит: догоняют. Обернулась: то братья-погодки Дороня с Догадой. Стыдом гонимые, преступив запрет родительский, порешили парубками быть при Любушке.
-Отрадно и мило мне ваше решение, - сказала Люба.- Но паробки мои дорогие, без родительского благословения вы и со щитом - без щита, с мечом - без меча. Нет защиты вам от скверны и наветов... Да и родители ваши, в горе, обезумев, явно шлют вам вослед слова недобрые.   Вернитесь.
-Назад нам нет пути, - упрямо ответствовали братья. - С тобой пойдём - веди.
-Быть по сему, - говорит Люба, слезает с кобылки наземь, раскрывает котомку.- Коли ваши матушка с батюшкой послали проклятья вослед, стану вашим я щитом, ибо чую: моей охраной силы хватит на многих. Вот хлеб и соль, вот горсть земли отечества нашего, и стоим мы у околицы... Так дадим же слово крепкое: быть едины, как персты на руке, ни словом, ни делом не сотворить зла ближнему!

Осенив крестным целованьем, хлеб-соль и щепоть землицы, братья едино молвили:
-Будьте мои слова крепки, твёрже камня, липче клею и смолы, сольче соли, вострее меча-самосека! Что задумано, то исполнится!
А Догада добавил:
-Кто камень - алатырь изгложет, тот слово наше превозможет. Если нарушим слово, по глупости, аль по хотению, пусть кара лютая суд вершит.

С тем садились на коней своих, и, помахав на прощанье родным местам, тронулись в путь.