Ведьма

 


         Глава из романа "Секта Анти Секта."




          Я предчувствовала, что этим всё и закончится! Вернее, всё худшее только начинается:  маленькие, масляные и похотливые глазки отца Клодена мне сказали о многом при первой же нашей встрече!

Сторож отвёл меня в камеру, и верно, она была недурна, впрочем, мне не с чем сравнивать: кровать была обычная, с постелью, а окно без решётки. Я немедленно подошла к окну и взглянула в него.
Моё теперешнее расположение оказалось на большой высоте, и полгорода было видно, как на ладони: люди казались большими муравьями, ползающими по своим безсмысленным и нескончаемым делам туда-сюда. Впрочем, я не права: у них был в этом ползании свой собственный смысл.

   Внезапно я успокоилась: ведь чему быть, того не миновать. О мирной мирской жизни предстоит забыть, а может забыть предстоит и вообще об этой жизни в вечном человеческом грехе. Может, это и к лучшему, если я умру теперь девушкой?
Мы с Пьером очень любили друг друга, в какой-то мере он заменял мне погибшего отца. Он много рассказывал мне о разгромленных церковью катарах, об их казнях и как они держались в пытках и смертях. Пьер даже научил меня справляться с болью…

   Однажды я гуляла по двору босиком и напорола ногу о какую то железяку, то ли гвоздь, то ли что то ещё, уже не помню….  Было сначала очень больно, я хотела разреветься. Тут же появился, откуда то Пьер со своими мазями и жидкостями, стал обрабатывать рану.

А мне говорит:
– Не плачь, сестрица, сейчас всё пройдёт, быстро пройдёт. Сосредоточься и слушай: ты не тело, ты душа, тело болит, а душа не скорбит, Душа телу говорит, а тело больше не болит!
   Он говорил ещё что то, очень доброе и успокаивающее, и, странным образом, вся боль ушла, а через несколько дней зажила и рана.
 Позже он учил меня справляться с недомоганиями типа простуды простым внушением, и с тех пор я не знала, что это такое...

      Часто Пьер рассказывал мне и о катарах: ведь любой стоящий алхимик знал в то время об их исцеляющей действии душевной магии, за что их и преследовала жестоко католическая церковь. Может быть, всё дело как раз в них, а не в алхимии? За скрытую связь с катарами арестовали Пьера и Виктора, а потом и меня? Но я же про них ничего не знаю, после своего разгрома все катары ушли в глубокое подполье, как говорил Пьер. А Виктор? Он мало знал о катарах, мы с ним совсем не говорили на эти философские темы. У него была всего лишь одна тема, и этой темой в последнее время была только я: моё чувство меня никак не могла обмануть.

       Так прошло несколько дней, меня никто не беспокоил, приносили пищу, я бы сказала, довольно изысканную в моём незавидном положении. Моё внутреннее состояние напоминало качели: от мгновений тоски и отчаяния о несбывшемся счастье до спонтанных моментов радости, когда я принимала свою судьбу исходя из своей внутренней покорности  ей.
Последняя была привита мне моей матерью: когда она потеряла отца, она смирилась со своей судьбой и стала жить лишь ради нас, своих детей, хотя была ещё молода и привлекательна.

      Что же мне теперь ждать от судьбы? Костра инквизиции, увидевшей мою красоту и молодость, и решившую их уничтожить? А может всё обойдётся и меня выпустят? Но отсюда не выпустят Пьера с Виктором…. Тусклое пламя ужасной тоски вновь окутало меня…

     Лязгнула дверь, и мне было приказано выйти чьим то, довольно противным и писклявым голоском. Пройдя, какие то коридоры, двери, молчаливых стражей у них, мы поднялись на второй этаж, где я вновь предстала перед Великим Инквизитором Франции. На этот раз он был один, без своего преданного помощника Гонвизия, к которому я впервые попала, как только появилась здесь.

  – Присаживайся, Мария.
Он указал мне жестом на тот же самый стул, напротив себя, на котором я сидела в прошлый раз. Мне пришлось повиноваться и сесть.
Он ничего не говорил более, только глядел вроде и в упор, но каким-то отдалённым взглядом, как бы сквозь меня. Затем встал, обошёл вокруг меня и вновь уселся на свой стул напротив и наконец, спросил:

– Так тебе ничего неизвестно получил ли твой брат золото и серебро в своей лаборатории, Мария?

– Неизвестно, ваше преосвященство, тут же ответствовала я и удивилась сама себе, что когда нужно, то могу легко соврать, не испытывая абсолютно никаких эмоций.
 – Ты говоришь неправду Мария, и должна быть наказана святой церковью.
А наказание у неё одно для таких не раскаивающихся грешников, как ты: святой огонь!

На этот раз он, почему то не стал называть меня «дочь моя», как это было при первом допросе, что вскоре, однако, прояснилось. Клоден, тем, не менее, продолжал свою тираду и мне быстро стало ясно, куда он клонит и в чём выражается моё «спасение»:

   – И ещё: ты очень красива, чертовски красива, Мария! И ты многих вводишь во искушение, в чём у меня нет никаких сомнений. Ты подлежишь костру всего лишь за свою красоту! Но можешь быть, и спасена благодаря ей!

 Тут Клоден прервался, и, встав со своего стула, подошёл ко мне и взял меня за руку. Я тут  же поднялась со стула и не смотрела на его лицо, но моя рука была в его распоряжении.
  – Ты можешь спасти себя и быть на свободе уже завтра, если только…
Тут он с силой сжал мою руку, а другой рукой накрыл её и закончил:
 – Если только ты согласишься отдать мне свою красоту!

Я выдернула свою руку из его клешней и отскочила от Клодена на безопасное расстояние:
 – Никогда!
На его лице появилась зловещая улыбка:
– Никогда не говори никогда, дорогая моя, чтобы потом не раскаяться! У нас с тобой много времени, ты можешь подумать, но не слишком долго, потому что при одном твоём виде страсть закипает даже во мне, великом инквизиторе; что уж тут говорить о простых смертных, к примеру, моих слабых на это дело стражей!
  Я чувствовала, на что он намекает, а Клоден продолжал:

–   Признаться, я думал, что уже не могу быть подвластен женщине! Моя же страсть утолится либо тобой, либо твоим огнём! И по другому не бывать! А теперь ступай и подумай хорошенько, Мария!

    Он вызвал стража (пришёл молодой страж, тот, с писклявым голоском, и кто впервые проводил меня к Гонвизию), и он отвёл меня в мою келью, где я бросилась на кровать и безудержно зарыдала! Что мне остаётся делать? Какой выбор уготовил мне бог и за что? И какой такой Бог, от имени которого совершаются тучи злодейств на земле? Я рыдала и плакала, и мне было жаль себя и свою так и не прожитую жизнь. Я чувствовала, что  родилась не в то время, оно было предназначено не для таких людей, как я!

… Шло же время, душевные страдания стали постепенно уходить и, наконец, пришло обычное моё спокойствие.
     И в этом невозмутимом никем спокойствии потекли неспешные мысли. И почему я сразу не сказала этому гнусному старичелле: я выбираю костёр! И сразу бы он отстал! Впрочем, вряд ли. Он очень хитёр, и от него всего можно ожидать. Но пусть и не надеется! Если я даже Виктору не досталась, и именно из-за Клодена, то старому «праведнику» не видать меня, как своих ушей, а его римскому папе – истинного Бога!

      Я совершенно успокоилась к вечеру и стала вспоминать наставления своего брата, как вести себя в ситуациях, когда есть риск быть подвергнутой насилию. О, как я теперь благодарна Пьеру! Он многому научил меня ещё в детстве, да и позже часто давал всякие нужные советы для жизни, а иногда и для смерти...

       Он часто рассказывал мне, как уходили из жизни катары. Не все, но некоторые из них знали тайны само масонской магии, которая позволяет уйти из жизни безболезненно,  быстро выводя душу из тела, оставляя последнее в качестве своеобразного, но уже безполезного «подарка» своим мучителям. Одни из них уходили, не желая выдерживать пытки, а другие, – во время казни. Телесную душу надо было соединить с духовной, и с самим Первоначальным Духом. Последнее, как указывал Пьер, было самым трудным делом. Пьер рассказал мне свой тонкий сон, в котором ему был показан Духом метод, как это сделать.


     Сердце, всё сердце и всё через сердце... Сердце наш телесный и духовный великий центр.
Вспомнив пророческий сон Пьера, я совсем приободрилась и вскоре уснула.
Прошло несколько дней, похожих один на другой.
Вскоре вновь меня вызвал Клоден и опять повторился прежний разговор. Он также закончился ничем: просто я всё время молчала и не вымолвила ни слова. В конце концов, Клоден посоветовал мне подготовиться к костру…

       Я решила последовать сему мудрому  совету великого инквизитора. В последующие дни я только и делала, что выполняла упражнение, которому меня обучал Пьер, но которое я, увы, ранее так и не освоила. Я уже почти не ощущала своего тела, нужен был, какой то решающий фактор для того, чтобы покинуть его: Этим фактором и должен быть факт моей казни. Что ж, пусть будет так. Теперь я была абсолютно спокойна. Я уже почти не вспоминала ни брата, ни Виктора, даже мать казалась мне приснившимся призраком. Я стала сама собой, и это доставляло мне истинное счастье. Как странно, что это случилось только теперь, когда я находилась в застенках, а не ранее. Странная вещь, – человеческая жизнь…

       И тут меня вновь повели к Клодену, и он сразу же начал свой монолог, который был обращён, естественно, ко мне и, изо всех сил пытался перевести его в диалог:

  – Мария, я надеюсь, что ты образумишься, ты умная девочка. Иначе в ближайшее воскресение на площади начнут складывать дрова для твоего прощального костра. Я думаю, что жизнь тебе много дороже твоего упрямства.
 
 Клоден замолчал, но ненадолго.
– Почему ты молчишь? Тебе нечего мне сказать?!
 Тут он подошёл ближе ко мне и почти задышал мне в лицо:

 – Если бы я захотел тобой насильно обладать, ты уже давно бы была моею, Мария! Но я хочу, чтобы ты это сделала добровольно, сама!
Он подошёл почти вплотную ко мне,  и мне пришлось отстраниться от него  и отойти далее, почти к самой стене.

 Он же продолжал с прежней бесноватой настойчивостью:
  – Ты думаешь, я богохульник в кардинальской рясе? Нет, я просто подпал под твои чары и они не дают мне покоя с тех пор, пока я не увидел тебя. И ты сама сюда пришла, заметь. Мы пока ведь и не собирались тебя арестовывать. Ты сам возбудила во мне страсть, ты, проклятая ведьма!

   Последние слова он просто выкрикнул в ярости и набросился на меня, начав рвать на мне платье.  Я сопротивлялась, но это плохо помогало мне. Он разодрал платье до пояса и обнажил мои груди, а саму меня прижал к стене комнаты. Я уже хотела было применить один из боевых приёмов, которым учил меня брат, но тут…

Вдруг Клоден уставился на мою открытую белую грудь и яростно так, сказал (как будто) сам себе:
  – Нет! 
Он быстро отошёл к своему столу и позвонил Гонвизию; я же привела себя в порядок, как только смогла. Тут же возник постоянно услужливый Гонвизий со своим неизменным угодливым поклоном:

– Слушаю Вас, Ваше преосвященство!
– Гонвизий, распорядись, пожалуйста, о созыве епископского суда: улик против этой молодой особы предостаточно. И пусть её отведут в камеру. Обычную.

    Вошёл мрачный страж и меня отвели в обычную камеру, каменный мешок с пуком соломы на полу. Я уже ничему не удивлялась и была готова на всё.

  И на следующий день был так называемый суд:
     Шестеро откормленно пухлых епископов в траурных рясах выслушали доклад Гонвизия о моих якобы колдовских проделках и о сокрытии алхимической практики моего брата и приговорили к сожжению на костре. Все епископы были «за», как и судьи прокурора Вышинского в будущем восточной России. Странно, но я так и не увидела на этом инквизиторском суде ни брата, ни Виктора. Я была одна на этом скором процессе. Живы ли они вообще? Однако я заметила, что на меня снизошло какое то спокойствие и даже это меня теперь мало беспокоило.
Я начала понемногу прозревать и время для меня стало терять своё обычное значение.

        В завершении этого суда меня призвали, вновь к покаянию, с чем я согласилась, но не нашла ни в чём причин для того, в чём именно должна покаяться,  в связи с чем суд благополучно завершился вынесением мне обвинительного приговора.

        После судебного заседания меня вновь отвели в обычную камеру, где лишь холод порой донимал меня, и я молила бога, если он только есть, о скорейшем выполнении этого человеческого приговора. Я уже не хотела здесь жить. Была ли тогда у меня любовь? Честно скажу: я не знаю.

      И опять всё это время я делала упражнение, которое использовали катары для перехода в Жизнь Вечную из Жизни во владениях Времени. Через три дня за мной явились палачи и двое самых святейших отцов сопровождали меня. Одного из них звали отец Уздор, я запомнила его имя из-за грубого утробного голоса, раздававшегося, будто из самой преисподней. Неплохое имечко для служителя Господа, впрочем, как и имя самого великого инквизитора Клодена!

       Эти услужливые и милые господа вывели меня в тюремный двор и усадили в повозку, которую венчала деревянная клетка, а клетку украшала, разумеется, я, красавица, комсомолка и даже спортсменка по имени Мария. На клетке сбоку была прикреплена табличка с надписью:

 «WEDIAMA».

       Наконец повозка тронулась с места, сопровождаемая спереди и сзади стражами Клодена: отец Уздор был факельщиком и сидел в повозке рядом со мной и своим инвентарём: ведром со смолой и несколькими факелами. Запряжена же повозка была двойней, которой управлял возничий также из святых отцов.

      Я старалась не смотреть по сторонам, уходила в себя, пытаясь убрать страх и повторять и повторять упражнение катаров. Однако я чувствовала чужие человеческие взгляды на себе, полные страха, ненависти, жалости и прочих, таких известных людям, чувств, которые сильно мешали мне в моём отстранении от участия в этом балагане, в этом кино, где мне, вопреки моей теперешней воле приходилось играть одну из заглавных ролей. Глаза мои смотрели вперёд, но ничего, что было перед ними, не видели: я изнутри готовила себя к ИНОМУ.

        Наконец вся процессия в сопровождении разномастных уличных зевак прибыла на площадь, которая уже была запружена народом. Обещанная мне инквизитором Клоденом  костровая кладка, окружавшая небольшой помост, приготовленный для меня, выглядела весьма внушительно и в присутствующих при сем действе, я уверена, внушала уважение. Но только не во мне, я была почти уже не здесь и лишь повторяла про себя великую молитву катаров, стараясь полностью с ней слиться.

      Меня возвели на деревянный помост, и неясно откуда  появившийся отец Гонвизий вновь призвал меня к покаянию в неизвестных только мне самой  грехах. Все остальные собравшиеся, включая даже случайных зевак, были в оных грехах свято уверены, поскольку сами были по макушку увязаны в них. Просто они были очень благоразумны, не то, что я, осмелившаяся в своей жизни на любовь.

Я молчала и не обращала на него никакого внимания, чтобы не отвлекаться от сути моей великой молитвы к истинному Богу, тому, который как сказал, сам наш Спаситель, «внутри вас Есмь».
Тогда Гонвизий сделал знак отцу Уздору и тот воспламенил свой факел и поджёг костёр. Тут же Уздор вскричал и упал замертво, но я всё это видела, будто во сне или в кино, и так и не поняла, отчего это произошло.

      Пламя быстро поднялось вверх и обдало моё лицо жаром. Я усилила молитву, сосредоточилась на животе и сердце, и ещё на одной точке в голове, и моя Душа вместе с безсмертным Духом покинули это прекраснейшее женское тело, которое в этой жизни так никому и не досталось, кроме Огня, так и не обретя достойного мужа.














   Фото из Сети.