Курды – этническая группа в области Курдистан на Ближнем Востоке, живущая, в основном, в восточной части Турции (Северный Курдистан), западном Иране (Восточный Курдистан), северном Ираке (Южный Курдистан) и северной Сирии (Западный Курдистан). Многочисленные диалекты курдского языка относятся к северо-западной подгруппе иранских языков. Султан Салах ад-Дин (известен в Европе под именем Саладин), правитель практически всего Ближнего востока и Северной Африки XII века, был курдом. В битве при Хаттине Саладин наголову разгромил крестоносцев, весь цвет рыцарства погиб, в плен Саладину попал король Иерусалимский. Всего в мире проживает от 20 до 40 миллионов курдов.
(Википедия)
Батя мой был человек заслуженный, работал начальником механизированной колонны в «Нефтегазстрое». Его одним из первых, бросили в тундру под Уренгоем для прокладки газовой трубы. Я тогда маленький еще был, и вместе с мамой мы таскались за ним повсюду. Жили в вагончиках на полозьях, которые трактора перетаскивали вслед за прокладываемой трубой –вперед, вперед, в Европу. Нашей стране для продвижения к коммунизму, для развития советской промышленности нужна валюта, значит будем продавать газ, а для этого нужны газопроводы. Когда отца вместе с подчиненными полярниками-вахтовиками вертолетами вместе с техникой выкинули в чистую тундру, то из экскаваторной техники были тросовые драглайны. Не видели таких? Есть они еще по карьерам – квадратные такие машины, на гусеницах со стрелой, забрасывает ковш и тянет грунт под себя. План для колонны был километров сто на сезон, сезон в заполярье длится до лета, когда наступает распутица и нападают гнус и мошка так, что ходить можно только в накомарниках (это такие абажуры из марли на голове). А пройти не удалось и десяти километров, вместо ковша цепляли на драглайн клин-бабу и били, били ей мороженный грунт. Из-за мороза, завезенное в двухсотлитровых бочках масло для двигателей, кололи топорами и прежде чем залить его в двигатель грели на кострах, солярку в бензобаки загружали лопатами. Начальство собирало в Тюмени руководителей нижнего звена – начальников колонн, топало ногами, угрожало лишением премий и сдачей партбилетов, чесало репу, входило в положение. И пролился в следующий год золотой дождь над всесоюзной стройкой. Пришла с прогнившего запада невиданная до тех пор для Союза вражеская техника – японские бульдозеры Коматсу, американские экскаваторы Катерпиллеры. Техника с теплыми кабинами, с аккумуляторными батареями, заводившаяся не от рывка веревки пускача, а поворотом ключа! Наши то бульдозеры кабин не имели, а драглайны стекол! Подивились мужики, осмотрели технику буржуйскую, но дивись не дивись – надо обучаться новой технике и работать. Дело пошло: безжалостно вскрывает тундру и копает траншеи гидравлическая иностранная техника, следом за ней гуськом идут наши трубоукладчики, варят изнутри и снаружи поднятую трубу наши сварщики пятых шестых разрядов, после идет изоляционная машина, которая бережно обматывает трубу черной липкой пленкой (на кусках которой мы, дети вахтовиков, гоняем в сорокаградусные морозы с ледяных горок), потом опять трубоукладчики, а следом бульдозер, который зарывает временные следы человеческих проделок в вечной тундре.
Повеселело московское и тюменское начальство, заулыбался батя. Быт потихонечку начал налаживаться в колонне. Организовали на трассу горячее питание, как в фильме «Девчата», мать моя в столовой работала. Один из вагончиков переделали под Красный уголок – установили кинопроектор, маленький биллиард, стол для забивания козла и карточных игр. После смены собирались все вахтовики смотреть кино, «гонять шара» и играть на копейку в храп. Ездили на рыбалку на северные речушки, где рыбу, задыхающуюся подо льдом, тянули из заранее пробитых полыней буквально руками. Помню, как охотники привозили убитую медведицу и глухарей.
Потом наступило время школы, первая школа у меня была ненецкая, затем другая, где большинство учеников были ханты, в виду того, что колонна неумолимо ползла на юг. Детей в колонне было мало и в школу нас возили на гусеничных вездеходах ГАЗ-71 и ГТТ. Это были настоящие танки, только без орудийных стволов! И вот читать я научился, и прочел раз в книжке стихотворение, где была фраза «...и что булки на деревьях не растут». И задумался я, ведь уверен был, что булки, которые я очень любил, где-то там на большой земле растут именно на деревьях. Пошел к отцу и спросил, как мол булки и не на деревьях. Расстроился папа, до армии живший в деревне, и рассказал мне о большом крестьянском труде, и сколько надо сделать всего, чтобы получить маленькую вкусную булку ценой всего в несколько копеек. Рассказал все батя, а сам задумался: дети-то получается отстают в развитии, и стоит ли это памятного знака «Отличник газовой промышленности СССР» и статейки в «Известиях»? И написал заявление о переводе на большую землю. Бате высокие товарищи пожали руку и дали поджопника, так что Олимпиаду-80 мы уже смотрели по телевизору.
Сначала у него были командировки на север, потом даже выбирали председателем строительного комитета, но в целом ушел батя с понижением – высшего образования у него не было. Дорабатывал до пенсии уже слесарем. Прошло чуть времени и тут Советский союз накрылся медным тазом, деньги, заработанные на северной каторге, пропали в Сбербанке. Посмотрел батя на весь этот бардак и перебрался к себе на родину в Сибирь – крестьянствовать. Тогда это еще, некоторое время, модно было, даже журнал такой издавался популярный – «Фермер». Пенсионную книжку батя отдал моей сестре, она тогда училась. Ни одной копейки за свои подвиги от национального достояния – Газпрома не получал. Да тут и дураку понятно, что значат батины подвиги против заслуг гениев газпромовского менеджмента? И в Собес батя не ездил и не интересовался сколько денег он получает, а эти гниды из пенсионного фонда пять лет понижали ему пенсию, как работающему пенсионеру. Обоснование своего решения они не представили и деньги не вернули.
Деревня, в которую переехал отец, далекая, большая. Я родителям, как мог, помогал.
Хорошо в деревне. Я никогда так счастлив не был. Наломаешь за день хребет и вечером уже, выходишь за околицу – встречать коров. О, это целое событие. Сядешь на лавочку, вытянешь натруженные ноги – блаженство. Начинают появляться люди, днем-то особенно никого не увидишь. Из дома через дорогу появляются соседи – Нафаня с Нафанихой, машут рукой. Сподвижки произошли. Нафаниха два месяца назад матери на день рождение подарила овечку, а та возьми и объягнись двойней, а это редкость. Сначала пожалела Нафаниха, осерчала, а сейчас видать, – отошло её сердце. Степенно подходит сосед по проулку, Петр Яковлевич, седьмой десяток идет, на вид тщедушен, но жилист. Здоровается за руку и, без перехода, выпучивает глаза и орет: «Куда холера! А ну домой!» – это он уже на свою дурную телку, которая все норовит пройти мимо соседской стайки. И откуда в таком теле настолько громовой голос?
У нас тоже хозяйство: корова, телка, овечка с ягнятами, десяток поросят, полсотни голов гусей и уток, курицы бройлерные и несушки. Конец октября, водоплавающие обосновались в стайке недавно, их только закрыли, а так всё лето ходят с гвалтом на озеро и обратно. Летом их количество посчитать невозможно, знай только – корми, а не то уйдут к соседям. Хозяин двора – дворняга Кузька и кошка Василиса. В нашей деревне, кстати, кошек называть непринято. На вопрос, мол как зовут Вашу кошку? Так и отвечают: дескать, кошка. Но мы, бывшие городские, и у нас кошка Василиса. Котят мы не топим, как подрастут – всех отправляем в стайку, где они и живут, ведя беспощадную борьбу с бесчисленными стаями крыс, которых деревенские называют хомяками. Зимой они смешно спят и греются, облепив коров.
Скотина определяет жизнь деревенского жителя, делая ее организованно размеренной. Наветы на деревню, мол спилась вся – либеральная русофобская брехня. Если человек держит скотину, то пить ему особо некогда. Хочешь, не хочешь – кормить надо, корову доить утром и вечером. Хорошо с мая по ноябрь можно выгонять пастись, а зимой стоят в стайке целый день и валят по нескольку тачек каждая. А ты убирай! Зато молоко какое! То, что продают в городских супермаркетах, в деревне называется обратом и выливается свиньям. А снятые сливки, если их не выпить за день, превращаются в сметану, в которой не то что ложка стоит, ее ножом можно резать. Колхоз – тогда, в девяностых, еще еле-еле сводил концы с концами, но славу Богу, был еще живой. С работниками расплачивался зерном. Зерно, хлеб всему голова, без него не будет ни мяса, ни молока. Мать работает в колхозной столовой, получая зарплату «по бартеру», и железные лари, сваренные отцом, были под завязку заполнены ячменем и пшеницей. В революцию пообещали большевики землю крестьянам и встала деревня на сторону красных. А горячие, еврейские, комиссарские головы тут же обложили крестьян продразверсткой – выгребали все, подчистую до пухлых от голода животов, до людоедства, до крестьянских бунтов. Потом трагическая история раскулачивания, потом сгон крестьян в колхозы. Наши крестьяне пережили коллективизацию, выдержали оплату своего труда палочками–трудоднями, и в конце концов, благодаря российскому упорству колхоз стал основой государственности. Рассказы либеральных ненавистников о бесхозяйственности, о неконкурентоспособности наших колхозов – ложь из планов Далласа и Моссада. В каждом колхозе была школа, медпункт, почта, автобусная станция и дом культуры с библиотекой. А сейчас нет ни первого, ни второго, ничего нет. Вымирает сельская Россия, но градоначальник московский, который так и заявил о восемнадцати миллионах лишних сельских жителей, радуется рано. Разберутся с деревнями дойдет дело и до городов. С девяносто первого года школ сельских стало на двадцать пять тысяч меньше, больниц стало более чем вдвое меньше – шесть тысяч закрыто по России. Были времена. И земля была вся распахана, и в лес можно было зайти, не было ни бурелома, ни помоек в наших лесах благодаря лесхозам, и тайга не горела. А также, план выполняли колхозы и по зерну, и по молоку, и по мясу. А уж куда оно все потом девалось, так это у наших органов надо спросить. Комитетчиков всегда кормили от пуза в надежде, что они спасут Советскую власть. А гэбисты первыми продались загнивающему западу, парадокс.
Погреб забит – рядами стоят трехлитровые банки с заготовками. Тут и дары леса – грузди, варенья из вишни, клубники, костянки, тут и своя настоящая тушенка, отличающаяся от соевой подделки, которую продают в городских супермаркетах, как небо и земля. Десятки банок с топленым маслом, по цвету которых можно определить, когда масло разлито. Летнее имеет янтарный цвет, а зимнее кремовый. Несколько тонн картошки, свекла, морковь, кадка с квашеной капустой. Холодильников в доме два, оба под завязку наполнены мороженым мясом.
Газа в деревне нет, это и понятно – наш сибирский газ он же для европейцев, ну на худой случай для украинцев или европейской части России, но никак не для Сибири. А если, когда сюда и дотянут его, то за какие шиши его подключать к дому? Поэтому летом заготавливаются дрова, дров надо много сорок-пятьдесят кубов. Выписать столько в лесхозе денег нет, поэтому выписывается пять кубов, а пилится пятьдесят. В лесхозе это знают, но смотрят сквозь пальцы, иначе местным не прожить. Да и пилится береза и осина, которые растут очень быстро, как говорят местные «дурят». Для лесов Западно-Сибирской равнины есть гораздо более серьезная беда, чем заготовки леса для отопления малочисленным населением – это федеральная трасса «Байкал» и другие дороги, которые сделаны с нарушениями, нет водопереливов. И вдоль всех дорог стоит вода, лес «вымокает» десятками тысяч квадратных километров. И скалится федеральная трасса безобразными, безлиственными остовами деревьев.
Собираются крестьяне праздновать много и часто. Время сбора по городским меркам позднее, часиков после девяти летом, зимой пораньше. Надо управиться со скотиной. Все одеты не от кутюрье, но все в чистом. Едят и пьют много. Еда простая, но очень сытная. На столе пельмени, бешбармак (это куски мяса поверх тонких листков из теста), очень жирный бульон в пиалах – шурпа, квашеная капуста, соленые грибы и очень много самогонки. Так сидим и в этот раз. Уже немного выпили, я размышляю. Москва или другой мегаполис искусственно ограничивает и форматирует людей, незаметно, исподволь превращая их в потребителей. Сначала приехал, квартирку снял, а за нее надо платить, устроился на работу, и завертелось потребительское колесо. Пообжился, взял ипотеку – надо работать еще больше, на новой работе надо выглядеть соответственно, новый пиджак, новый мобильный, ныне айфон, будь в моде, и не трынди, в смысле будь в тренде. Не зарабатываешь сотни тысяч в месяц? Да ты бесполезный! Зря занимаешь место в Москве, и место твое если и не на параше, то в провинции точно, неудачник! Зато к услугам горожан торгово-развлекательные комплексы, где легко можно потратить заработанное, используя при этом весь спектр америкосовских поролоновых удовольствий – шопинг, боулинг, гейминг. В кинотеатре спец эффекты и всего за пятьсот рублей можно набить пузо кукурузой – попкорном. Не хочешь кукурузы? Иди нажрись китайской соевой лапши. И лапшу не хочешь? Ну тогда топай в пиццерию там тесто или в суши бар, закинься рисом. Мясо хочешь? Не, ну сразу видать, что ты из деревни. От мяса кручение в животе, антифеминистские взгляды и общая политическая ненадежность. От мяса тебе и бабу захочется, а пора домой играть в компьютер, там монстры недострелянные бегают. А деревенский уклад жизни позволяет пить настоящее молоко, есть сыр, а не пальмовое дерьмо, которое всучивают нам под видом импортозамещения. В колхозе ты не раб потребления, тебе наплевать на массовую культуру, ты не прислушиваешься к модным течениям, ты гораздо более свободен. В Татарии и Башкирии сохранили колхозы, честь им и хвала! Думают немного о своем будущем. Кто-то сможет возразить мне, что свободные люди есть и в городах где они имеют свое хобби. Это правда, но в городе, чтобы быть свободным надо быть богатым: спорткар, байк, аэроклубы, верховая езда стоят денег и получается свободен-то в городе хорошо, если каждый сотый. Нет ночных клубов в деревне? Это где стриптиз, наркота и прочие половые извращения? Так это может даже и лучше, закормили уже этим молодежь, им и секса-то уже даже не хочется не то, что семьи и детей.
Свободных деревенских людей ненавидит наша банкирская власть за то, что они гораздо более свободны, чем городские. И кредиты берут меньше, ну не потребители они. Деревенские люди не «новая нефть», а навоз какой-то. И поэтому государственная задача стоит разорить и обезлюдить наше село. Деревенские это хорошо понимают…
Возвращаюсь с размышлений к столу. За столом и старики и молодые, тут же дети гомонят. Рядом со мной сидит мой дальний родственник Виталя, он собирает в гараже вертолет. У меня, выпускника аэрокосмического факультета он консультируется, но принимает на веру не всё.
– Виталь, – спрашиваю я его, – Не пойму я тебя, на хрена тебе вообще все это надо?
– Эх, Андрюха, – обнимает он меня за плечи (жеста этого я не люблю, но Виталя – троюродный дядя, кажется, можно и потерпеть), – Не понимаешь ты… Мне бы вот взлететь над деревней, озрить окрестности, а потом можно и камнем вниз.
– Виталь, вертолет есть вещь изначально плохо летучая. Тебе надо мотодельтоплан собирать, вещь легко исполнимая и чертежи есть в старых советских журналах.
– А я вертолет хочу, – упрямится Виталик, – У меня и наработки есть.
Его наработки я видел – рамная конструкция с двадцати сильным дизельком от трактора. Сейчас Виталий решает задачу привода заднего винта, «…чтобы была корреляция с основным винтом, которая исключала бы вращение в плоскости рыскания…». Как-то так…
Передо мной сидит мой дядя Леша. Экономисты колхозные лопухнулись с приватизацией колхозной собственности, и не верно рассчитывали имущественные паи при выходе желающих из колхоза. Те, которые выходили первыми получали трактора, комбайны, и стали богатыми фермерами. Потом кинулись – просчитались. Расписали все оставшееся имущество по самым стойким колхозникам, которые решили держаться за общественную хозяйственную деятельность до конца. Дяде Леше досталась бетонная плита перекрытия, закрывающая силосную яму всего в двадцати километрах от центральной усадьбы колхоза. Я не шучу.
Я вспоминаю свое детство: у отца большой отпуск летом, мы всей семьей приезжаем в деревню, оказываем посильную помощь в деревенских делах. Едем на косьбу. Это сейчас для своей коровки можно запросто купить плотно скатанные, как катушки ниток, тюки сена. А раньше колхозникам давали маленькие закутки полянок возле лесных околочков – покосы, где тяжело развернуться колхозному трактору с косилкой. Косили вручную косами, потом, спустя день-другой, получившиеся дорожки сена надо ворошить, чтобы оно не «подогрело», то есть просохло, а не заплесневело. Затем сено сгребают для погрузки и отвоза его домой. Грузят на тракторную тележку вилами. Нужна деревенская сноровка и недюжинная сила, чтобы собрать на длинные четырехрожковые вилы целых полснопа, а затем забросить его на три–четыре метра вверх. Дети сверху на тележке принимают навильники с сеном и утаптывают его. Это самая легкая детская работа. Когда сено привезут домой, а сил уже вовсе нет, его надо разгрузить и заскирдовать, то есть сложить таким образом, чтобы стогу сена не страшен был дождь, и вода стекала по сенной крыше. Кажется, нет физической работы, которой я не делал – я грузил и разгружал вагоны, заготавливал лес, работал на лесопилке (туда меня в рабство на два месяца отец сдал, ему доски были нужны под строительство), копал вручную котлованы под фундаменты, но нет ничего тяжелее покоса. Но пока мы еще дети, и жизнь прекрасна. Нам с двоюродными братьями выдают маленькие косы и вперед. С косой, кстати говоря, надо приспособиться. Я в хоккей играл и там клюшку держал левым хватом, а у косы хват сначала непривычный правый. Косцы идут уступом – впереди огромный дядя Леша, за ним отец, потом два отцовских родных брата, следом мы – детская шалупонь. «Коси коса пока роса», – говорит пословица, но на самом деле косить надо с рассвета до самой ночи, с перерывом на очень сытный обед и пару часовой сон, во время самого зноя. Пока роса коса идет вроде полегче, но как же одолевают комары! Сначала бросаешь косить и стараешься почесать укушенное место, но останавливаться нельзя – сзади машут косами мелкие брательники, того и гляди подрежут пятки. А потом от усталости боль и зуд от укусов притупляются. Дядя Леша идет впереди, берет широко, ложа густую траву также, как атомный ледокол Ленин ломает арктический лед. На его спине между семидесятым и шестидесятым размером в два три слоя сидят комары, он на них не обращает никакого внимания: «Дурну кровь пьют».
Дядя Леша– не особенно высокий, но очень ширококостный мужик, с детства приводил нас, своих племянников в дикий восторг. Немногословный, как спартанец, но с огромным чувством юмора мужик, каждую фразу клал в нужное место. Он работал в колхозе на ЗИЛе, и заезжая в деревню, на ходу выпрыгивал из машины в магазин. «Запускал трамвая», – называлось это у него. В деревне легковых машин почти не было – пару москвичей, жигуленок, несколько мотоциклов. Грузовые машины все базировались в машинотракторной мастерской, которая находилась в стороне. Асфальта тоже в деревне не было, а вот колея была очень хорошая и дядькиному ЗИЛу из нее было не выпрыгнуть, и он тихонько полз к дому. Дядя Леша, выскакивая из магазина с парой бутылок водки и буханкой хлеба, легко нагонял ЗИЛа на повороте и запрыгивал в кабину. Мы, дети, находясь в кабине, задыхались от этого представления. Другой раз, купаясь в озере, дядька приседает в воду, при этом его необъятные семейные трусы надулись пузырем так, что становится понятно – их запросто можно использовать, как паруса небольшой лодки, и кричит:
– Ай, щекотно!
Потом, долго шаря в семейных просторах трусов, вылавливает оттуда живого карася. Дико хохочут все, кто был на пляже и озерце. Карась действительно мог заплыть в межтрусовое пространство, но дядька мог и заготовить для смеха карася заранее, с него станется.
Перед домом у него лежало забетонированное тракторное колесо от К-700, в нем вода. Вечером я обращаюсь к дядьке:
– Дядя Леша, я ноги помою?
Он несколько секунд смотрит на меня:
–Ну помой, – и уходит пить с отцом водку.
Утром я просыпаюсь по мелкой нужде первым. Справившись во дворе, смотрю на выходящего из дому дядю Лешу, на голове у него волосы растрепаны так, что легко можно там устроить воронье гнездо.
– И зачем только я на белый свет народился, – горестно вздыхает дядя Леша, и с размаху бухает свою буйную головушку в колесо.
Мыслями возвращаюсь к разговору за столом, который крутится о двух вещах – о прошлонедельном подвиге дяди Леши и о том, что завтра приедут скупщики – принимать мясо. Про дядю Лешу было так: идя с пирушки домой, он заявил супруге:
– Устал я, мать, лягу здесь.
– Лешенька, потерпи до дома, на улице холодно уже – замерзнешь, а коли и не замерзнешь – увидит кто... Что люди скажут? –увещевает его супруга.
Дом уж близко, дядька малодушничает снова:
–Брось меня, я, мать, не дойду.
Стареет дядька и становится все более грузным так, что материны столовские весы, которые рассчитаны на сто пятьдесят килограмм, взвешивать дядю Лешу отказываются категорически.
– Дотащила на себе до порога, за которым он уж пал. А спина у меня после этого отказала вовсе – лежала целую неделю. Лешка меня насилу выходил – и кормил, и поил, и спину натирал, – с любовью рассказывает супруга.
Дядя Леша смущен, а все хохочут.
Почем будут принимать скупщики, никто не знает. Но сдавать надо, что её, скотину уже держать? Подросла. Завтра цену обговорим и будем колоть.
На том расходимся.
Деревня живет натуральным хозяйством, а денежки нужны всё равно. В районный центр съездить за китайской одежонкой и обувкой, прикупить там детям сладостей, себе пивка. Здорово помогают старики – родители, получающие пенсию – самые богатые люди на селе, где деньги обладают гораздо большей ценностью чем в городе. Но, и их надо побаловать копченой скумбрией. В наших озерцах рыбки много да все лишь караси да окуньки, да еще какая–то сволочь завезла ротана, а где эта гадость с огромной пастью появится, другая рыба пропадает начисто. Поэтому и продаётся скотина на мясо, для удовлетворения потребностей. А если окно в мир нужно – телевизор, где показывают сериалы? Это – две свиньи. А если музыкальный центр, с волшебно выпускающим из своего чрева деку аж с тремя сидюками? Ведь молодежи без него никак! Это - уже бык! Сбор одного ребенка в школу – бык! Так и живем.
В ответ на московское презрение к деревне, деревенские власть нынешнюю ненавидят люто. Подходят к делу с русским юмором. Общественный хряк производитель – черный, килограмм в двести, роняющий желтую пену кабан, прозван Черномырдиным. Если поросенок рыжий – Чубайс. Много Егор Тимуровичей и Борис Николаевичей. С коровами все проще – Милки, Марты, Борьки, Мишки. Продать мясо можно только в областном центре на рынке или закупщикам. На рынке конечно цена другая, но до областного центра двести верст, по дороге стоят народные дети – гаишники. Эти узнав, что везешь мясо все равно оберут, найдя до чего докопаться, несмотря на справку, выписанную в сельсовете. На рынке орудуют бандиты – за право торговать заплати. Ветеринару с рынка, чтобы поставил на тушу синюю печать заплати тоже, справка колхозного ветеринара на рынке «не канает». Не распродашься за день – твои проблемы, заплатишь за завтрашний день. А еще надо где-нибудь остановится, и даже если у родственников, то это все равно затраты. Да и не умеют деревенские торговать! В общем, хлопотно это…
С утра приехали в русскую деревню два смуглых приемщика, их национальность оказалась несколько необычной для нашей страны и тем более уж для нашей сибирской местности – курды. Один небритый лет сорока-пятидесяти в кожаной куртке, другой молодой усатый в китайском пуховике. Принять мяса они могут полторы-две тонны, желающих сдать много больше. Немного полаялись промеж себя, но курды обещают появиться через пару недель. Приемщики, оценив количество желающих сдать мясо, по-восточному мудро, называют цену. Она в три раза ниже, чем можно купить мясо на рынке. Народ матерится, торгуется, наконец ударили по рукам – курды подняли цену на двадцать процентов. Договариваемся, нам выходит продать одну свинью.
Батя идет в стайку, с матами через некоторое время ему удается выгнать кастрированного боровка, этого я знаю – Борис Николаевич, стреляю из ружья. Боров падает, батя его дорезает. Остальные животные успокаиваются, а дел, меж тем, много: надо палить, мыть, потом чернить, затем скоблить, чтобы поросенок стал беленьким, чистеньким, без единого волосочка. Тащу пропановый баллон, а его заправить тоже денег стоит немерено. Пару часов работы, и вот она – туша килограммов на сто готова, кормили целый год. Вдоль хребта делим ее на две половины. А тут уж подъезжают на грузовичке хмурые курды:
–Готовы?
– Готовы, – отвечает мать, в тазике с водой промывая сбой. Сбой – это сердце, легкие и печень, который скупщики забирают за так. – Вот у нас весы из столовой – девяносто шесть килограмм.
– Нэт, вэшат будым на наших вэсах! – категорически заявляет старший. И они с молодым, усатым вытаскивают из грузовичка свою платформу весов.
Мы с отцом послушно тащим две полутуши на курдский аналог мер и весов. Старший курд манипулирует гирьками:
– Шездысят восэм, семдысят кылограм!
– Да что это такое делается! –кричит мать, – На моих весах почти сто! А мои весы поверенные, я по ним из колхоза мясо в столовую принимаю!
– Нэ хочишь сдават, нэ сдавай! Я у сосэда возьму! – курд непреклонен.
Время стоит на дворе – конец октября. И ситуация не совсем безнадежна – по ночам уже заморозки. Холодильники, конечно забиты, но из половины наварим тушенки, а вторую можно уже обложить ледком и сохранить. Лёд батя делает из черного баллона с углекислым газом. Если бы дело происходило на месяц ранее, пришлось бы соглашаться на любые условия. Отец частит русской матерной скороговоркой. Молодой усатый курд нехорошо скалится, я щерюсь в ответ – за воротами стайки у меня пятизарядка двенадцатого калибра, с четырьмя патронами картечи – это аргумент, если гордый потомок Саладина схватится за нож.
На помощь молодым петушком наскакивает на курдов сосед, Петр Яковлевич:
– По нашим весам принимать будешь, мать твою.
Набегают еще деревенские мужики и бабы.
– Что ты хочишь, что хочишь? – шипит молодой курд.
– Уезжаим, – пятится старый.
– Смотри мать, ты ругаешь меня, а ведь я похудел, – перекрывает всеобщий гомон дядя Леша, который под общую неразбериху вместо частей нашего поросенка взгромоздился на курдские весы, – Всего сто с небольшим килограмм!
Гвалт сменяется хохотом, народу становится еще больше.
– Мы уезжаим, – курды грузят свои весы в грузовичок и очевидно ругаются по-своему.
– Вы сюда больше не приедете! – дядя Леша слов на ветер не бросает.
Машина с закупщиками отъезжает, вслед несутся оскорбления, тем кто зарезал быка или телку гораздо хуже, чем нам. Сходом решаем, что теперь делать. Фермеры предлагают выделить бортового ЗИЛа, подошедший бухгалтер колхоза обещает договориться со скупщиками в областном центре и уже бежит звонить. По деньгам получится так же, как у приёмщиков – мясо не пропадет. Деревенское общество – это сила. О! А это что за явление народу? Курды вернулись.
Старший, не смотря в глаза, заявляет:
–Давай сваи вэсы, будым прынымать!
Я последнее время часто слышу в новостях про курдов и все вспоминаю эту историю. Симпатии мои на стороне турок. Но, ведь мнение мое сугубо субъективно?